В детстве мама называла меня солнышком, потому что я был хорошим мальчиком. Я всегда был хорошим.
Я не ввязывался в драки, не дразнил других детей и всегда извинялся, если наступал кому-то на ногу или поступал неправильно. Я был хорошим. И я ждал, что другие люди тоже будут хорошими со мной. Теперь уже (от того, что это, кажется, было так давно) все это словно был другой человек.
Моя речь сама по себе стала грубее, голос похож на звучащую тяжкую боль, хотя я и не желал вовсе, чтобы он становился таким. И теперь у меня появился ритуал, из-за которого все в этом гнилом месте считают меня двинутым.
Обычно я делал это перед отбоем, когда есть свободные полчаса, чтобы подумать, помыться, почитать — в общем, кто на что способен. Я выбирал самую жесткую и грубую мочалку (недавно я смог обменять мелкое барахло на кухонную, со стальными нитями) и приступал к своей работе.
Я хотел отмыться. С тех самых пор, как копы оказались на пороге моего дома, а человек, которому я мог доверить свою жизнь, предал меня. Люди смотрят на меня, как на придурка, особенно охранники, потому что никому, никому еще не удавалось смыть любовную метку.
Мне плевать, что она не стирается, мне просто становится легче, когда я чувствую, что она хоть на какое-то время чуть меньше выедает мою кожу.
Я не знаю, как и почему это появилось. Знаю лишь, что, когда ты влюбляешься, твоё тело подчиняется какому-то неизвестному влиянию и позволяет рисункам появляться на твоей коже.
Честно говоря, это самый отвратительный сценарий для человечества. Только подумайте, люди вынуждены прятать заклейменные части тела, если не хотят, чтобы кто-то узнал их секрет. Знаменитости вообще делают операции по «скрытию» таких татуировок. Кто-то вырезает себе целые участки кожи, когда их сердца разбивают. Я бы и сам так сделал, но обычно это заканчивается плохо: попадает какая-нибудь зараза, или люди задевают важные артерии, и всё — потеря крови. Гадкая сцена.
А я просто по природе своей боюсь крови. Не выношу её вида, по крайне мере, всегда, кроме тех моментов, когда мочалка раздирает мою кожу до красных полос. Такое я стерпеть в состоянии. Лишь бы убрать тату в виде его руки, где пальцы сложены в форме пистолета.
Мое сердце прострелили, но убийство не было зафиксировано.
Лишь три года заключения в тюрьме общего режима за хранение наркотиков.
***
Тут есть несколько правил.
Первое — поменьше смотри остальным в глаза.
Второе — выбери себе компанию и держись её, не влезая в другие.
И третье — не стоит проявлять слишком много внимания к заключенным из блока A.
Есть еще пара мелких по поводу того, что не стоит спрашивать у незнакомых, кто за что сидит, или толкать сигареты без разрешения устоявшихся лидеров. Но с ними я быстро свыкся, хотя первые недели и приходилось тяжело.
Еще одно важное правило — никогда не спрашивать других про татуировки. Если это, конечно, не обычные татуировки. Потому что в этом месте нет людей, которые были бы рады поведать свою счастливую историю любви. Таких историй тут просто не существует. В конце концов, хотите сладких сказок — идите в дома престарелых, где бабуля расскажет вам о том, что означает её единственная татуировка.
Татуировки здесь — личное дело каждого. Возможно, при желании тебе расскажут о том, как в приступе аффекта парень из блока В перерезал глотку своей подружке, или как чья-то невеста сбежала с деньгами, а перед этим сдала женишка копам. Но и это вряд ли.
Я про себя никогда не рассказывал, хотя многие наблюдали мои жалкие попытки в душевой. За это мне и нравится это место — всем плевать, как разбили твоё сердце.
У Найла — моего соседа, всего две татуировки: одна на бедре, другая на лопатке. На первой что-то вроде ящерицы, потому что его первая девушка в школе тащилась по всем этим хладнокровным тварям. И еще у этой ящерицы такие же, как у нее, карие глаза. Найл сказал, что они расстались, когда разъехались в колледжи, и он не слишком-то по ней страдает. Вторая его тату была в форме Лондонского глаза и двух переплетенных рук возле него. Это был его парень, который бросил его, когда Найла поймали на мелкой краже.
Найл — единственный парень, с которым я иногда разговариваю здесь. Он смотрит на меня с ободрением и сочувствием, но никогда не навязывает своей помощи, словно знает, когда я нуждаюсь в нем, а когда нет. Наверное, Найл просто прирожденный эмпат.
Иногда его зажимают в коридоре или на прогулке — потому что Найл выглядит очень смазливо — блондинистые волосы, обрамляющие нежное лицо, преданные голубые глаза и сладкая улыбка. Таких тут особо не жалуют. Вернее жалуют, конечно, но немного в ином смысле.
Ко мне тоже пытались приставать — пара бугаев, слишком отбитых и отмороженных, но я вцепился в них ногтями и зубами так сильно, что разодрал одному кожу на руке, а другому чуть не откусил ухо. С тех пор меня считают психопатом, да и мой социопатичный взгляд добавляет картины. Только Найл не остерегался меня, потому что я не смотрел на него с подозрением и осторожностью, лишь иногда кричал, когда он в очередной раз отбирал у меня окровавленную мочалку и оставлял пощечину на моем лице. Найл был действительно хорошим другом.
***
Я мог бы сказать, что утро четверга было обычным, но оно не было. С утра перевели несколько новых заключенных из соседней тюрьмы, и всё это мы со спокойным видом наблюдали во время прогулки. Они шли мимо нас, с пустыми взглядами и наручниками на руках, и никто из них не был воодушевлен своим новым домом.
Готов поспорить, половина из них думала о побеге во время этого переезда, только жаль, что систему наблюдения за осужденными ужесточили. Мне бы точно дало немного больше надежды известие о том, что кто-то из них сбежал. В таких местах только это и нужно — надежда, что такие же, как ты, могут спасти свою жизнь, а значит, и ты, возможно, можешь.
Я думал о новых заключенных в то утро не дольше, чем о каше, поданной на завтрак. По крайне мере, до того момента, как Найл не начал тот разговор:
— Говорят, у одного из новичков совсем нет татуировок.
Он сказал это почти шепотом, как произносят грязные секреты, как кричат задушено по ночам в подушку о своих скелетах, так, чтобы никто не услышал. Но я услышал.
— Неужели?
— Клянусь. Их на досмотре проверяли. Ни единой. Вообще пусто.
Я лишь пожал плечами. Большое дело — человек, ни разу не испытавший любовь.
Но с другой стороны, колючая проволока, что обвивает стены тюрьмы, сжалась вокруг моей шеи от зависти. Чистый. Кто-то чистый. Кто-то, кто не я.
***
Мы с Найлом больше об этом не говорили, зато говорила остальная часть тюрьмы.
Да, здесь всем плевать на то, как много у тебя тату. Ровно до того момента, пока не появляется кто-то, у кого их нет совсем.
Он был невысоким, но довольно крепким, хотя и до ужаса худым. Волосы его имели будто выцветший оттенок, хотя, возможно, это от того, что в этом месте все слишком серое, и краски окрашивают в серость и весь остальной мир. Однако глаза его имели голубой оттенок, хотя и очень холодный, цвета отстраненности и замкнутости. Он ненавидел тут всех, я чувствовал это.
Ему никогда не приходилось попадаться мне на глаза обнаженным, чтобы я мог убедиться в действительности слов Найла. Напротив — он всегда надевал максимально много одежды. Даже если все вокруг сидели в майках и штанах — на нем всегда была еще и рубашка.
За все десять дней, что я наблюдал за ним с момента его приезда — он не сказал и более трех предложений. Ко мне он вообще никак не обращался — даже не смотрел. Хотя однажды, на третий день его прибытия здесь, он увидел, как я оттираю чернила от своей кожи. Это было даже меньше секунды, но мне хватило, чтобы успеть возненавидеть его всей душой.
***
Мне нравилась идея того, что он был чистым. Не именно того, что он имел чистое тело, незапятнанное ничем. А именно того, что он никогда не чернил своё сердце этим мерзким чувством любви. Сердечные приступы никогда не были ему ведомы.
Возможно, его разум был сплошной грязевой кучей, но его чертово сердце было чистым.
Я испытывал разлагающее меня чувство — я хотел узнать почему.
Почему он был таким, когда никто уже таким не был?
Его звали Луи.
Л — у — и.
Я шептал это имя перед сном неизвестно зачем. Пытаясь понять, есть ли аналогия между этими буквами и тем, что он представлял собой.
Луи Уильям Томлинсон сидел за убийство по неосторожности.
Говорили, что он застрелил свою мать в порыве гнева. Копы взяли его прямо в их шикарном семейном доме — он был в смокинге и держал пистолет окровавленными руками. Они нашли в его теле наркотики, но это срок ему не скосило. Пару месяцев он пролежал в клинике, а потом его осудили, и его отец остался один с тремя дочерьми.
Луи, было, кажется, двадцать четыре (на самом деле двадцать три), но на тот момент я его возраста не знал. Всё, что я знал — это байки охранников, которые подслушал Найл. Они часто заставали Луи, подловленного толпой бугаев, но даже если его кто-то и изнасиловал, я об этом не слышал.
Могло показаться, что я слишком много думал о нем, но это было не так. Просто в тюрьме не особо чем можно заняться, и чтобы отвлечься от бесконтрольной рефлексии, лучше уж думать о ком-то еще. У кого-то были родные, о которых они вспоминали каждую секунду, у кого-то неоплаченные долги, которые они сполна собирались отдать на свободе. У меня был Луи.
Я не хотел подходить к нему, заговаривать с ним, знать его. Я хотел лишь думать о том, как свободно его сердце, как ему не приходится мучиться от ядовитой влюбленности. Мне нравилось представлять, почему он никогда не влюблялся. Возможно ли, что он ненавидел все это так же сильно, как и я?
Ответ на этот вопрос я узнал ближе к осени. Луи уже несколько месяцев провел в нашей тюрьме. От него, наконец, отстали, и он держался все чаще возле парней из блока В и А. Иногда начальник тюрьмы вызывал его к себе и он, возможно, делал для него какую-то работу, потому что с нами на отработки он ходил редко.
Это не удивительно, большинство здесь из низшей, максимум, из средней прослойки. Никто из нас не ездил в школу на тачке за сотни тысяч фунтов, ни у кого в доме не было батальона слуг, и лишь некоторые здесь закончили колледж. Луи же учился в Королевском университете Лондона, успешно закончил его и, вероятно, стал бы кем-то получше, чем «парнем с судимостью».
Но он не стал.
Иногда я ловил его взгляд во время прогулок, когда Найл развлекался игрой в баскетбол, а я ждал его возвращения на лавке с каким-нибудь дешевым романом в руках. Он смотрел на меня не более заинтересованно, чем на других заключенных, но мне казалось, что мы понимаем друг друга.
Однажды Найл пропустил обед из-за вывихнутой лодыжки, и провел утро и день в больничном крыле. Тогда, я помню, возле меня кто-то сел. И впервые за все долгое время я узнал голос Луи.
— Прекрати на меня пялиться.
Это все, что он сказал в тот день.
***
Видимо, я правда не замечал, что смотрел на него слишком часто. И я правда не замечал то, что он это замечал.
Возможно, мое внимание было ему неприятно, возможно, он, как и парни из блока В, не любил, когда на него смотрят. Но мне казалось, он просто меня ненавидел.
Я убедился в этом, когда назло смотрел на него целый день. Найл странно косился на меня, но ничего не говорил, и ничего, казалось, не изменилось. Зато после, за двадцать минут до отбоя, когда я в очередной раз драил следы на моем теле, к горлу мне приставили натянутую проволоку. Она еле ощутимо надавливала мне на кожу, зато затылок мой сзади обожгло чужое дыхание.
— Я сказал тебе не пялиться.
Он произнес это словно заученно. Так, будто ему нужно было так сказать. Нужно было так поступить. Я не психолог, и я не берусь проводить над ним психоанализ, но я был почти уверен, что он не хотел этого делать.
— Я не пялюсь, — улыбнулся я. — Лишь любуюсь.
Удивительная черта всех мужчин в тюрьме — ненавидеть гомосексуальность как явление, но наслаждаться гомосексуальным сексом в стенах этого места.
Луи рыкнул и толкнул меня, отчего я не удержался и упал вперед, выставив руки и облокотившись на них. Хорошо, что я сидел на коленях, и толчок не был слишком сильным.
Проволоку с моей шеи он уже убрал, и сам смылся сразу же. Но я сидел и обвивал пальцами невидимый след на теле оставленный железкой и его дыханием.
***
Я по природе был не очень влюбчивым.
Возможно, мне просто никто не нравился настолько сильно, чтобы на моем теле нарисовалась отметка, а возможно, я просто был не готов пережить такого рода чувство.
Когда мне исполнилось двадцать два, я переехал в Лондон из нашего маленького городка. Я только-только закончил местный колледж и благодаря двум работам на полставки накопил денег на первое время.
Я снял комнату на окраине и устроился барменом в один из клубов. Там я и встретил Ника.
Он был старше меня, одетый в дорогой дизайнерский костюм и с запахом сексуальности и многообещающего будущего. Я не знаю, как так вышло, что я влюбился. Я просто был молод, и я все еще носил глупые рубашки, в которых выглядел мило. А Ник был обворожительным, уверенным, и заботился обо мне. У него была грациозная походка и непробиваемое сердце.
В день, когда на мне появилась тату с его рукой, он набил ответную татуировку, и лишь спустя два года, когда мне зачитали приговор на суде, я узнал, что тату была фальшивкой. Он просто сделал её сам. Он никогда не любил меня.
Ник занимался недвижимостью, а еще торговал наркотиками в самых престижных клубах. Второе, обычно, помогало ему в первом.
Он купил нам дом почти в самом центре. Подарил мне пса по имени Коут* и постоянно тыкал мне в грудь своими вытянутыми двумя пальцами, похожими на пистолет, повторяя «я поймал тебя, детка. Сдавайся». После этого он звонко смеялся и целовал меня, а иногда и трахал, пока я не терял голову от звуков его голоса и действия его запаха.
А потом пришла полиция.
Они накрыли его «бизнес номер два», но он удачно откупился от них, однако меня они связали по полной. Он говорил «малыш, я что-нибудь придумаю, это ошибка», а потом, на суде, сказал, что я торговал наркотиками с тех пор, как приехал в Лондон. Что это я был тем, кто уговаривал его продолжать это делать. Он говорил, что «хотел вывести меня в лучшую жизнь. Дать мне шанс», но я упорно отказывался в пользу «любимого» занятия.
В тот день я впервые пытался вырезать свою татуировку.
***
Луи не подходил ко мне с того случая, а я не смотрел на него. Я думал о том, что, если я сам приставлю проволоку к его горлу, заставлю показать мне его нетронутое чернилами тело. Да, возможно, я псих на этот счет, но и что с того? Если бы это было возможно, я бы обменял его кожу на свою.
Я изучил «от» и «до» весь его распорядок дня. С утра мы завтракали, и он сидел за столиком у окна, иногда один, иногда с парнями. После на прогулке он обычно бывал в компании Джексона — лидера блока А. В баскетбол он никогда не играл. И не курил сигареты, которые обычно предлагал Джексон и его дружки.
На отработку он приходил примерно два раза в неделю — в остальное время был у начальника тюрьмы.
На обеде он всегда сидел с кем-то из блока В.
После я его не видел до самого ужина.
А на ужин он приходил со своим соседом.
В душ он предпочитал ходить по вечерам, в то время, когда и я. Душевые были длинными, и мы обычно были в разных концах, так что не пересекались, но иногда он задерживался и заставал мой «тайный» ритуал. Я уверен, он смеялся в душе надо мной, как и все остальные, но именно его насмешки было переживать тяжелее всего. Потому что он просто не понимал , каково это.
***
Я никогда не был сторонником таких методов. В конце концов, я жил в цивилизованном обществе, а тюрьма, хоть и была местом не самым цивилизованным, но всё же все мы здесь были людьми. Но ничего другого мне не оставалось.
Меня раздражало то, что мне было так невыносимо наблюдать за ним. Меня раздражало, что никто за все время пребывания Луи здесь так ни разу ему и не врезал. Пара синяков в самом начале не сравнятся с тем, что у Найла было сотрясение, а у меня разбита губа, три вывиха и шрам на ноге, в награду за сопротивление.
А еще меня раздражало то, что я, неизвестно почему, стал его хотеть.
Вероятно, на мне сказался почти год одиночества в этой дыре, а возможно и то, что в дУше я разглядывал его всё откровеннее и откровеннее. Никто не стеснялся моих взглядов, потому что всех душило любопытство, так же как и меня, но только у меня к этому было примешано кое-что еще — мне хотелось использовать его чертово чистое тело, испещрить его болью и кровавыми поцелуями, какими я награждаю сам себя. Против воли я стал думать о том, как сделаю его своей маленькой невинной сучкой.
Тюремные женушки — это конечно не называется тут так открыто, но все понимают этот термин. Первые месяцы тут, Найл спал с Оливером из блока В, потому что тот оставлял на нем синяков меньше, чем ребята, которые пытались его изнасиловать. В любом случае, для многих это было удобно, но я ни под кого не ложился, хотя многие считали, что Найл является моей женушкой.
На деле же моей единственной любовницей здесь была стальная мочалка, терзающая мои руки.
Но теперь я хотел это изменить.
У Луи на шее была цепочка.
Вообще-то, такие не разрешено здесь носить, потому что, мало ли тебе в голову взбредет удушиться, ну, или, удушить. Но Луи разрешили, он ведь не такой как мы.
Я терпеливо ждал, пока все уйдут из душевой, а Найл успешно устроил все с охранниками — с парочкой из них он тоже в свое время спал.
Я услышал, как медленно повернулись ручки умывальника за моей спиной, и сделал вид, что закончил со своими делами, когда появился за его спиной, не давая и звука издать, прежде чем натянул цепочку вокруг его шеи.
Его руки задрожали, когда он пытался зацепиться за нее и освободить себя. Но я так крепко её держал, что у него не было шанса. Спиной он прижался к моей груди, и я чувствовал его загнанное в тиски сердце, которое стучало слишком быстро, и прерывистое дыхание.
У него не было шансов сбежать, а закричи он — может попрощаться с жизнью.
У меня были неухоженные отросшие волосы и дикие животные глаза, когда я посмотрел на картину нас перед зеркалом. Мне казалось, за убийство осужден был я, а не он.
— Слушай сюда, и запоминай. Не знаю, какое у тебя сложилось обо мне впечатление: что я тихий, забитый или просто слабак, раз ты решил припугнуть меня тогда, но теперь единственное, что ты должен знать обо мне, так это то, что отныне и до моего выхода отсюда ты делаешь все, что я скажу, или будешь попадать в карцер каждую неделю, уяснил?
Он медленно кивнул.
— И если ты думаешь, что твои дружки помогут тебе, так это вряд ли.
Его лицо приобрело красный оттенок, а пальцы продолжали впиваться в серебряную цепочку. Мне хотелось опустить его на пол и иметь так долго и жестко, как только смогу.
— Начальник тюрьмы как-то спал с Найлом, и на его помощь я бы тоже не рассчитывал. Принцесса, ты в засаде.
Я засмеялся, и смех мой встал мне поперек глотки. Я был похож на Ника в тот момент.
Луи сдался и окончательно расслабился в моих руках, и я ослабил давление цепочки.
— На колени. Сними всю одежду.
Он покраснел еще больше — то ли от злости, то ли от смущения, но приказ выполнил — настолько стальным стал мой голос в этом месте.
Я не знал, что ненавидел больше в тот момент, то, что я был монстром, или то, что Луи так беспрекословно сдался.
Словно кукла он стоял на коленях с опущенной головой, и я смотрел на то, каким чистым он был. Я не видел ничего. И в тоже время я видел все.
Я плавно прошел пальцами по линии его плеч, переходя на спину и обратно. Надавил на его голову, заставляя наклонить её ниже и сжал его волосы в кулак. Теперь они стали темнее, в свете тусклой электрической лампы душевых.
Во всех этих романах пишут, какие мягкие на ощупь волосы любовников, но все это херня. Я не помню, какими они были на ощупь, для меня это не имело значения. Я помню только то, как много власти над ним имел в тот момент.
Я кинул на пол вазелин из кармана брюк и расстегнул на них пуговицу. Луи вздрогнул передо мной.
В тюрьме есть правило — если ты дался, то ты сучка. А он уже дался.
Я дал себе секунду (или даже больше) понаблюдать за тем, как выделяется моя «расписанная» рука на его чистом теле, когда прижал ладонь к его спине. Он все еще молчал, и выглядел безучастным, но ровно до того момента, как я стал раздеваться.
Мои штаны полетели к полу, но майку я снимать не стал — к черту. Главное, чтобы на нем не было одежды.
Я опустил пальцы в вязкий вазелин, и слишком резко и грубо прижал их к его входу. Обычно с Ником я не был особенно нежным, но я был чувственным, так что даже наш грубый секс получался не столько грязным, сколько просто немного развратным. И это было вполне нормально. Но то, как бесчувственно я растягивал Луи, было мне отвратительно. Я не был тем, кем хотел казаться в тот момент, но останавливаться я не желал.
Он не произносил ни слова, не издавал никаких звуков кроме недовольного шипения, когда я раздвигал стенки его ануса слишком сильно. Луи не извивался, не отшатывался — просто терпел, и мне было и приятно и мерзко от этого одновременно.
Колени его впивались в холодный кафель, а пальцы рук он сжал в кулаки, когда я вошел в него, ощущая жар, и в тоже время внутренний холод. Я не знал, что было не так, но что-то было. Я двинулся в нем, и Луи не сдержался от всхлипа боли. Очевидно, он мог бы показаться привлекательным в тот момент, но мне было не до размышлений о его привлекательности. Губами я коснулся его уха, и только тогда он отшатнулся, недовольный лаской. Тогда я сковал его движения кольцом рук, притягивая ближе и начиная двигаться так, как, я уверен, ему хотелось — быстро и грубо.
Я кончил, смотря на то как дрожат его плечи, царапая короткими ногтями его кожу на боках и бедрах. И лишь когда дымка испарилась из моего сознания, я понял, что было не так — он не был возбуждён.
Комментарий к Часть 1
* Коут типо как Caught, что значит пойманный
========== Часть 2 ==========
Вообще-то в этой тюрьме было негласное правило: когда кто-то заводит себе женушку, он обвязывает платок вокруг его руки на следующий день. Так все заключенные видят, что кого-то заняли.
Луи пришел в столовую чуть позже остальных. На этот раз он был вместе со своим соседом по камере. Его походка была ломкой и неуверенной, и почти каждый это замечал. Привычное хмурое выражение лица обернулось непроницательным, с синяками под глазами.
Найл жалостливо посмотрел на него.
— Отстань ты от парня, Гарри, — сказал он мне. Конечно, он был в курсе всего, что произошло. Он сам мне помог, и он точно все слышал, когда стоял за дверью душевой. И в нем, похоже, проснулись схожие чувства, потому что Найл сам бывал на месте Луи.
— Я делаю ему одолжение, — холодно улыбнулся я. Найл покачал головой и принялся дальше ковырять кашу в тарелке, когда я заметил, что Луи о чем-то говорит со своей привычной компанией.
— У тебя есть платок, Найл?
— Что? — ирландец уставился на меня, моргая, а потом непонимающе вытащил из кармана брюк простой белый платок. — Зачем он тебе, Гарри?
Я не знал, имел он в виду платок, или Луи. В любом случае, на первый вариант я ответ знал, но вот на второй…
— Доброе утро, парни, — наверное, впервые за год заключения, эта тюрьма увидела две мои улыбки за день, однако я действительно улыбнулся, присаживаясь за чужой стол.
— Стайлс, — кивнул мне главарь блока В. Все остальные поддержали его. Все, кроме Луи. Он не смотрел на меня, возможно, он даже не слышал меня, но мое присутствие его тело ощущало очень явно.
Остальные же уставились на меня, не понимая причину визита, пока я не вытянул белый платок и так же быстро не повязал его на тонкой руке Томлинсона. Непонимающие взгляды сменились на заинтересованные, пока я наблюдал за тем, как ком подходит к горлу Луи, когда его взгляд натыкается на узел.
— Какой ты резвый, Стайлс, — усмехнулся один из заключенных напротив. — Думал, ты еще года два на задницу Томлинсона пялиться будешь.
И все они залились смехом, пока напряжение между мной и им росло тысячекратно. Я выдавил из себя приторный смешок, прежде чем перекинуться через стол, хватая бугая за ворот рубашки и притягивая ближе. От него несло потом и безысходностью, разложением мозга внутри его крохотной головы.
— Не говори о его заднице в моем присутствии, — я попытался улыбнуться, но вышло подобие оскала. Во всей столовой стало излишне тихо, и я огляделся вокруг. Очевидно, все считали меня еще большим психом, чем раньше.
— Ты собираешься мне указывать, Стайлс? — прошипел он в ответ, но свисток надзирателя охладил нас, заставляя отскочить обратно на свои места. Луи прожигал дыру в моей голове, когда я сел на место.
— Стайлс, Клигман, без глупостей, — предупредили нас. И я заметил в надзирателе лицо того, с кем обычно спал Найл.
— Все отлично, Зейн. Никаких проблем.
***
Белая ткань прилетела мне в лицо, стоило развернуться от зеркала.
— Какого хрена ты устроил, — голубые глаза горели злобой. Луи будто возвышался надо мной посредством своего гнева, но на деле все так же оставался маленьким и беззащитным, как тогда передо мной на полу.
Я усмехнулся, чем еще больше вывел его из себя. Он прижал меня к стене, и пальцы его впились мне в горло.
— В чем дело, детка?
— Ебаный платок, вот в чем дело!
— Я же сказал тебе, что теперь ты делаешь всё, что я тебе скажу.
— Мы так не договаривались!
— А как мы договаривались? М?
Он замялся, не уверенный в том, что собирался сказать.
— Что ты сделаешь, что тебе надо, и отвалишь, — выплюнул он.
— О. Так ты на это надеялся. Но я же сказал «вплоть до моего выхода». Нужно быть внимательнее, Луи, — я улыбнулся, и его пальцы на моем горле сжались еще сильнее. Не то, чтобы мне сильно не хватало воздуха, просто я не собирался давать слабину перед ним.
— Что мешает мне задушить тебя прямо сейчас?
— То, что ты не сможешь этого сделать.
Мои слова дали ему под дых. Он одернул руку, принимая поражение. Не могу объяснить это, но я чувствовал, знал, что он ничего не сможет сделать. Возможно, отчасти я даже думал о том, что он не убивал свою мать. Или был просто под слишком сильным действием наркотиков.
Найл как-то раз назвал его безобидным, но слишком мутным. Он и правда таким был. Не сказать, что безобидным. Но безобидным в формате этого места.
Здесь были парни, которые без лишних вопросов голыми руками разорвали бы тебе рот на две части. Были те, что могли заколоть тебя во сне. Но Луи был из тех, что будут просто делать вид, что способны на такое.
Когда он отшатнулся от меня, я почувствовал желание вернуть его ближе и поменял наши положения. Он не боялся смотреть мне в глаза, но, готов поспорить, он боялся того, что я мог бы сделать. Но вместо всех вариантов, я просто соединил наши губы.
***
Он был безразличен во всем, что не касалось его семьи. Это я понял спустя пару недель.
Все это время я был рядом. Мы проводили минуты молчания во время прогулок, на публику я сжимал его бедра в столовой, и обычно мы всегда без стеснения трахались в душевой.
Обычно нас ловили. Но, в конце концов, это мужская тюрьма. И максимум, что нам за это было — дополнительные часы отработки.
Он все так же уходил пять дней в неделю к начальнику тюрьмы и за это получал некоторые поблажки. И я, соответственно, тоже.
В тюрьме не было человека, не знающего о том, что Луи принадлежит мне.
Иногда он опять ловил меня за тем, что я оттираю рисунок — но никогда ничего не говорил и не спрашивал, его дело было — молчать и подчиняться.
И меня все более чем устраивало.
Кроме того факта, что Луи никогда не возбуждался.
Каждый раз, когда я делал что-нибудь, он оставался таким же безучастным в сексуальном плане, хотя всякий раз, когда я целовал его, он все более охотно отвечал.
Это не задевало мою гордость, скорее побуждало любопытство и обеспокоенность. Я прижимал его в безлюдных углах, у оградительной сетки во время прогулок, прижимался сам, оставляя поцелуи на его шее, дрожащей челюсти, жаждущих губах. Я изголодался по поцелуям, хотя сам этого не знал. Но теперь был Луи, и мне хотелось поцелуев. Мне хотелось надежды, мне хотелось притуплять боль, каждый раз, когда я срывал редкие стоны с его губ. И все же он никогда не был возбужден.
Я думал о том, что был с ним излишне груб и резок, хотя мне казалось, что ему нравилось, когда я делаю так. Но однажды мы снова задержались после душа, и я спустился поцелуями к его животу, проводя языком по мокрому телу, вниз, по блядской дорожке волос, и члену. И он не испытывал желания.
Я брал его грубо, брал его нежно, чувственно, произносил грязные слова, от которых он краснел, но всякий раз было одно и то же.
Все было так до того раза, пока мне не надоело.
Я был на грани того, чтобы хотеть его желания.
***
Я не спал с Луи около месяца. Мы не разговаривали, не пересекались взглядами. Джексон и другие парни подшучивали по этому поводу, пытались подбиться к Луи, но я избил одного из них. Просто, чтобы держать лицо, потому что на Луи мне было плевать.
Так я думал.
Было время завтрака, когда Найл, покрасневший и счастливый, вбежал в столовую и плюхнулся за стол, хватаясь руками за мои запястья и встряхивая — а обычно он никогда не касался меня без повода.
— Гарри, мне официально сократили срок!
Он счастливо улыбнулся. Найл сидел тут дольше меня, и он отсидел больше половины, и вот теперь, его ходатайство приняли.
— Отлично, лепрекон, возвращаешься обратно на радугу. Боюсь, Зейн будет скучать.
Незадолго до этого, я заметил на теле Найла новую татуировку.
Он смущенно отвел взгляд, и тогда я впервые за месяц поймал на себе внимание Луи.
***
С Найлом все прощались долго. Ему устроили небольшую вечеринку в столовой, и я достал для него шоколадный батончик — прощальный подарок, хоть и таких батончиков в ближайшее время у него будет целая куча.
Найла все любили (в основном), а тот всегда хорошо относился к остальным, поэтому, когда он со своими вещами покидал наше крыло, я невольно чертыхнулся. Я уже скучал по нему, и разговаривать мне больше было не с кем.
После его выхода я слонялся словно неприкаянный, не сидел ни с кем и не вливался в компании. Иногда я снова смотрел на Луи, возмещая отсутствие хоть каких-то разговоров наблюдением за ним. А потом кто-то устроил эту чертову драку.
Обычно они всегда начинаются одинаково — кто-то ляпнет ерунду, другой подхватит, все посмеются, а потом их разнимают надзиратели, и дай Бог, чтобы ни у кого в глазу не оказалось вилки, иначе мы всё будем есть ложками.
Я помню только, что каша на вкус была отвратительной, и позади меня кто-то выругался матом, а потом был треск упавшего стула, и после размазанная по полу кровь Луи и разбитый нос его соседа по камере.
Они оба провели день в больничном крыле, и я не задавался вопросом, что там у них произошло. Все еще считали, что Луи моя сучка, но меня это не особенно волновало. По крайне мере, до тех пор, пока перед отбоем дверь моей камеры не открылась, и Зейн не впихнул потрепанного Томлинсона с грудой вещей в руках.
— Зейн, что за херня?
— Начальник тюрьмы дал приказ их расселить. Чуть не поубивали друг друга, придурки, — выплюнул он, захлопывая дверь обратно.
Луи не обратил на меня никакого внимания, просто кидая своё барахло на верхнюю койку, которую только недавно освободил Найл.
Еще недавно все это могло быть слишком идеальным стечением обстоятельств, но теперь Луи раздражал меня, и у меня не было никакого желания в его присутствии.
***
Я ведь упоминал, что Луи не было дело ни до чего, кроме его семьи.
Над кроватью он прикрепил их фото: три смеющиеся девочки, он и мужчина с женщиной, очевидно, его родители. Иногда мне казалось, он что-то произносит, будто разговаривает с ними, не знаю, во сне или при бодрствовании.
По ночам он обычно просыпался раза по два, тяжело дышал, ворочался полчаса, а потом снова засыпал, и так на пару часов, пока не проснется вновь. Иногда я слышал его шепот, но не мог разобрать слов.
На третьи сутки я не сдержался и накричал на него, когда он в очередной раз разбудил меня. После этого он стал еще тише, но просыпаться не прекратил.
Мне было жаль его, только совсем немного. Я знаю, каково это оказаться в этом дрянном месте, когда у тебя были совсем иные планы на жизнь. Но я уже привык, и думал, что он привык тоже.
— В чем дело, Томлинсон, — прошипел я, когда двухъярусная кровать стала ходить ходуном, от его шевелений.
— Ни в чем, — ядовито буркнул он в ответ, но снова продолжил копошиться и что-то шептать. Я не выдержал, встал с постели и залез на второй ярус, придавливая его запястья к подушке и склоняясь над ним слишком близко.
— Тогда заткнись нахрен.
Он замер, и я увидел, что на лбу у него были капли пота, а глаза испуганно расширились.
— Попробуй заставить, — он выплюнул это, и я снова ощутил прилив уснувшего интереса к нему. Может, мне стоило заткнуть его другим способом, может, мне стоило просто ударить его, но в итоге я снова поцеловал его, как в тот раз, в душевой, и в итоге, он снова ответил мне. Это был странный поцелуй задушенной боли, поцелуй невысказанных слов и отчаяния. И я забрался на его постель окончательно, сжимая пальцами его тонкую шею и притягивая ближе.
========== Часть 3 ==========
«Пусть будет, что будет» — говорил я себе всякий раз, когда Ник меня во что-то втягивал. Новая поза в сексе? Да, отлично. Отношения? Почему бы и нет. Совместный дом, домашнее животное, тусовки, воскресные обеды с общими друзьями? Пожалуйста.
На этот раз я такого себе не позволял. Я был осторожным, словно параноик, потому что я не хотел оттирать уже две татуировки. Но Луи действовал на меня слишком странно.
Все его действия шли в разрез с тем, что я чувствовал. В один миг мне казалось, что он принадлежит мне, что он дается мне в руки. Доходило до того, что я лихорадочно рассматривал его тело. Я не знал, на что я надеялся. Но я почему-то надеялся.
А потом я видел его сжатые губы и напряженность в теле. Его отсутствие желания ко мне, и мне будто давали разрядом по позвоночнику. Я сжимался от какой-то неведомой мне боли и хотел просто понять причину.
Все стало, как и прежде, только каким-то излишне театрализированым. Мы везде были вместе, я целовал его в угоду публике, позволял сидеть на моих коленях или укладывать на них голову, чтобы он мог полежать. Мне нравилось, как кривились лица заключенных, когда я терзал шею Луи, пока ржавая вода обливала нас сверху.
И все же я не знал, где проходит тонкая грань наших отношений. Что считать действительностью, а что лишь устоявшейся игрой для подобного места.
***
Нам не всегда выдавались такие свободные часы, но сегодня кто-то опять устроил драку и всех разогнали по камерам раньше обычного, а это не самое приятное, потому что все, что тут можно делать — это убивать время.
Обычно он никогда не проявлял активности, изредка целовал меня первым, изредка клал руку мне на колено, хотя отвечал на мои действия всегда безропотно и с готовностью. Но тогда он был, видимо, слишком вдохновлен, что даже забрался мне на колени и наслаждался моими быстрыми и глубокими поцелуями.
Нужно понять правильно, да, это было в неком смысле болезненно — то, что он не испытывал ко мне желания, но я оставил попытки его возбудить лишь по одной причине — я не хотел доставлять ему дискомфорта. Я не знал, почему его тело не реагировало на меня так, как мое на него, возможно, он не испытывал влечения к парням, или конкретно ко мне, а сейчас лишь делал то, что ему приходилось делать. У меня не было верного ответа на этот счет, потому что мы никогда это не обсуждали, и я просто оставил этот вопрос.
Но иногда он бывал слишком отдающимся, таким, словно действительно желал, но просто не мог это проявить через своё тело. И в тот день было именно так.
Его бедра соприкасались с моими, и я был уже наполовину тверд, потому что я твердел слишком сильно всякий раз, когда инициатива шла с его стороны. Он кусал мочку моего уха, теплое дыхание щекотало мою кожу, и я старался быть осторожным и желающим, просто чтобы понять, удастся ли мне заставить его хотеть меня в этот раз.
Луи терся об меня, немного остервенело, его взгляд казался поплывшим, но было ровно также как и всегда. Я сжимал его задницу в руках, а он смотрел на меня сверху вниз из-под опущенных ресниц и падающих на лицо волос.
Я стал замечать его мелкие привлекательные детали, например, то, что цвет его волос был немного карамельным, или то, что его голубые глаза иногда блестели, когда я его целовал. Я знал, что он всегда сжимался, когда я прикасался губами к его шее, хотя щекотки он не боялся. Но когда я отстранялся, он мог иногда запутаться пальцами в мои волосы и прижать меня обратно.
Он был очень странным, и это сводило с ума еще больше.
Иногда Луи мог прошептать какую-то безумную вещь, вроде сексуальной просьбы или то, как ему хорошо. Я не понимал, зачем он говорил что-то подобное, если я чувствовал, насколько сильно ему это не нравится.
Это было настолько дерьмово, что я знал все эти вещи и держал в своей голове, чтобы позже проматывать их как заезженную пленку, думая и думая об этом всё время.
А потом он сделал это.
Он склонился надо мной, медленно и глубоко поцеловал меня, и прошептал:
— Сегодня много времени, да? Трахни меня.
Это был первый раз, когда он сам попросил меня сделать это.
***
Обычно наш секс проходил довольно быстро. Я бы даже назвал это перепихами.
Во-первых, всегда была вероятность того, что нас застукают надзиратели, а они этого не жалуют.
Во-вторых, я всегда боялся, что это превратится во что-то запутанное.
В-третьих, согласитесь, я выглядел бы как маньяк-извращенец, насилующий парня, который даже этого не хочет. Ладно, в самом начале была разовая акция, когда я изнасиловал его в душевой, но теперь…
А теперь он сам просил меня сделать это. Обычно всегда.
С каждым разом все происходило как-то дольше, тщательнее, желаннее. Я целовал его, и он отвечал мне, я входил в него, и он просил продолжать.
Иногда он седлал мои бедра, насаживался на мой член сам, цеплялся своими пальцами мне за плечи и так часто и загнанно дышал, будто ставит рекорд.
Я не мог насытиться этим. Я стал ждать тех мгновений, когда он сам начнет незаметно ластиться ко мне, желая прикосновений и ласк. Самыми лучшими были моменты, когда он отвлекал меня от какого-то занятия и занимал собой.
— Так… ты импотент, да?
Я не выдержал уже к весне. Это было сильнее меня, потому что с каждым разом, когда он отдавался мне, я чувствовал неприятную боль под кожей. Я просто должен был покончить с этим раз и навсегда.
Его взгляд остановился на строчке книги, которую он читал. Луи посмотрел на меня, и молчание между нами казалось мне вечностью, пока он не отложил её в сторону и еле слышно прошептал:
— Да.
— Как давно?
— Я не… не знаю. Наверное, всегда.
Его голос был не слишком грустным, скорее это был голос смирившегося человека.
— Поэтому у тебя нет тату? Дело в этом.
Он горько усмехнулся, будто я произнес вполне очевидную вещь.
— Да, Гарри. А почему же еще, как ты думаешь?
— Просто… Это ведь не причина, чтобы не влюбляться в кого-то.
— Я знаю, но просто… Зачем мне было влюбляться, если я всё равно ничего не мог дать этому человеку?
— Неужели ты думаешь, что люди любят только ради секса?
— Конечно нет, но… Хочешь сказать тебе приятно трахать безучастную куклу? Только не говори, что да, я же вижу, тебе всегда отвратительно после.
Он замолчал, и я молчал тоже. Все было не так, как он говорил, но я просто не знал, что мог сказать.
— Я даже не пытался сблизиться хоть с кем-то, — продолжил он. — Рано или поздно он или она узнали бы это, и что тогда? У меня осталась бы в итоге татуировка на память о разбитом сердце, прямо как…
«Прямо как у тебя» — хотел сказать он.
— Прости.
Я кивнул.
— Есть какая-то причина, почему ты… почему это происходит?
— Это что-то психологическое.Мать говорила, меня пытались изнасиловать в детстве. Конкуренты отца. Просто, чтобы запугать. Я не помню, я был слишком маленьким. Но, она сказала, я ходил к психологу, и все было нормальным вроде бы, а потом, не знаю… я обнаружил это.
Его лицо исказилось при словах о матери, и я просто не мог не спросить этого.
— Ты действительно её убил?
И он покачал головой в знак отрицания.
— Отец. Это он. Он всегда был немного нервным, а в тот вечер они напились и поссорились.
— Ты сдался вместо него? Зачем?
— Разве не очевидно? — его глаза злобно сверкнули. — Кто бы тогда заботился о сёстрах? У них хорошая жизнь — школа, друзья, первые тусовки. Они сидят в ожидании своих первых татуировок, и… как я мог забрать у них это? Если бы отца посадили, я бы не смог заниматься его делами, платить за дом и… — он нервно усмехнулся, и по щеке его скатилась горькая слеза. — Меня всегда считали странным. Из-за проблемы и еще потому, что я был таким социофобным придурком. Так что… никто даже не удивился.
Я не помню, как оказался рядом с ним, я помню лишь то, как он положил голову мне на плечо и запах шампуня его волос.
***
В больничное крыло я попадал редко — и то только в начале моего пребывания. Но теперь, это стало для меня чем-то обычным. Это я был тем, кто заставил Луи обратиться к врачу. Он убеждал, что находился на лечении у лучших врачей (конечно же, ему надо было выпендриться тем, насколько богата его семья), но я не хотел этого принимать.
— Вам следует перенестись во времена вашего детства. Вспомнить, что с вами произошло и избавиться от этого.
Это то, что говорила ему врач каждый раз, когда мы оказывались в медицинском кабинете. Луи был упрям, он отвечал, что «не помнит абсолютно ничего» и еще тысячи возражений.
Но я не мог так просто отказать от этого. Это было в его голове, и мне просто нужно было вытащить оттуда все дерьмо, потому что… потому что мне просто было это необходимо.
— Зачем тебе это, Гарри? — спрашивал он. — Ты можешь трахать меня и без этого, в чем проблема?
Эта тема всегда его бесила, поэтому мы старались касаться её максмально редко.
— Вот именно. Трахать. Хочу успеть заняться с тобой сексом до того, как кончится мой срок.
Я усмехнулся тогда, но он резко уставился на меня, и я понял — мы ни разу не обсуждали то, на сколько каждый из нас осужден и сколько уже отсидел.
— Сколько тебе осталось?
Он спросил это осторожно, будто не хотел знать ответа и хотел одновременно.
— Полтора года. Если срок не сократят.
Он кивнул, и больше мы об этом не говорили.
Чуть позже я узнал, что Луи был осужден на восемь лет, из которых отсидел лишь год.
***
Мы установили правило — каждый третий раз во время нашего секса я делаю что-то, что могло бы заставить его возбудиться. На самом деле, я пытался делать это каждый раз, потому что теперь я всё знал.
Я пробовал различные виды секса, как и в самом начале наших «отношений», но только теперь я каждый раз пытался устанавливать ответный контакт. Врач сказала, что между партнерами должно быть полное доверие и взаимодействие, чтобы проблема Луи исчезла. Так что каждый раз я пытался быть с ним как можно ближе, как можно чувственнее… Но я не знал, на кого из нас это влияло сильнее.
Все закончилось тем, что я стоял перед ним, и мой язык вылизывал его задницу, пока он тихо постанывал и сжимался. Обычно я использовал ободряющие сексуальные слова вроде «детка» или «малыш». Я пытался установить между нами связь, потому что Луи это нравилось.
И ему определенно нравился римминг. Каждый раз я узнавал от него, что бы он хотел и что ему нравится, потому что это было для меня какой-то задачей, которую я должен был решить, и я не мог найти покоя, пока не разобрался бы с этим.
Мне нравился вкус его кожи, нравилось, как мой язык беспрепятственно проникает в него, и как приятно ему от этого становится.
Он сжал ноги и вцепился кулаками в простыню моей постели, которая в последнее время стала практически нашей общей.
Я продолжал упорно вылизывать его, сжимая в руках его ягодицы и говоря ободряющие слова удовольствия. И я не пытался сделать это, черт, это не было в моих планах, это не было тем, что собирался сделать, но в итоге, где-то между словами «да, детка, так хорошо, ты потрясающий. Восхитительный на вкус» я выпалил:
— Любимый.
И всё.
Кожа Луи будто стала покалывать под моими пальцами, или, вероятно, это была моя кожа. Я в ужасе остановился, надеясь, что он ничего не услышал, но он обернулся и в глазах его был тот же испуг.
— Что?
— Ничего.
Ничего.
***
Я был в ужасе. Зеркало напротив меня казалось мне врагом, и сам себе я казался врагом. Я провел пальцами по груди, где растекались свежие чернила, и я знал, от этого мне уже будет не отмыться.
Две летящие друг к другу птицы, горящие на моей коже будто очередное клеймо.
Когда я успел пропустить тот момент, как влюбился в него?
Как так вышло, что я это допустил?
Я заметил стальную губку, спрятанную мною за зеркалом, и вспомнил, что уже около месяца не оттирал свою кожу. Вот в какой момент я должен был понять, что что-то не так. Но я не понял. Я был слишком занят тем, что целовал его, прижимал во сне и пытался разрушить любые барьеры в его голове. Но стены рухнули лишь в моей.
Зубами я вцепился в пальцы на руке, когда упал на пол и почувствовал подкатившие в глазам слезы. Проблема в том, что вероятно его тело и сердце так и останется навсегда чистым, в то время как мое будет истекать чернилами, и ни один пятновыводитель этого уже не смоет.
Потом я услышал шаги заключенных, что шли к душевым и поспешил натянуть на себя оранжевую рубашку.
***
Луи мало разговаривал со мной с тех пор, а я с ним и того меньше. Мы держали между нами невидимую дистанцию, и я ненавидел это. Я блять так сильно хотел быть как можно ближе к нему, и каждый раз я надеялся, что он скинет одеяло, спустится со своей верхней койки ко мне, как это делал обычно, и прижмется. А утром я обнаружу на его теле новую татуировку. Она не обязательно должна быть большой. Господи, ну что угодно. Пусть даже что-то маленькое и еле заметное, где-нибудь на ноге или внутренней стороне бедра. Не имеет значения, главное, чтобы она была.
Но я знал, что её не было.
Это пожирало меня изнутри. Пальцы сводило от недостатка прикосновений, и я просто скучал по звукам его голоса.
Иногда он говорил мне «доброе утро» или «спокойной ночи» или «зовут на обед», но это стало слышаться совершенно иначе.
А потом объявился Ник-чёртов-Гримшоу.
Я не видел его с того дня на суде и готов был не видеть еще дольше, но утром, в день для посетителей, ко мне пришёл Зейн и сказал, чтобы я поднимал свою задницу, так как ко мне гости.
— Что? Ко мне не ходят посетители. Это Найл? — спросил я с надеждой.
— Нет, твой любовничек, — скорчился он, и я заметил как напрягся от его слов Луи, да и я сам.
Когда наша камера сменилась на комнату для посетителей, я нервно поджал губы. Ник сидел передо мной за стеклянной перегородкой, прижимая к уху телефон. Он не изменился, хотя, может, мне так казалось.
Я снял трубку и прислонил к уху.
— Привет, — тихо произнес он.
Я кивнул.
— Гарри, у нас не так много времени, я…-
— Что тебе нужно?
Он казался неуверенным, даже смущенным.
— Я здесь по поводу твоего освобождения, малыш, — на губах его растянулась улыбка, которую мне в тот же момент захотелось стереть.
— Малыш? Не знал, что меня теперь так зовут.
— Гарри, пожалуйста… Послушай, мне очень жаль.
— Да, мне тоже, Ник. Очень жаль, что ты оказался самым паршивым куском дерьма.
— Гарри, я знаю, ты зол. Но я здесь, чтобы помочь. Послушай, я хотел тебя предупредить, но все случилось слишком быстро, и я не успел. Я собирался вытащить тебя, но это дело нужно было закрыть, и ты…
— И я оказался тем, на кого нужно было всё повесить, да?
— Детка, прошу… Ничего не изменилось, я вытащу тебя, и я по-прежнему хочу быть с тобой.
Я скривился.
— Если так, то я предпочту остаться тут.
Локтями я уперся в стол, наклоняясь ближе к Нику и вглядываясь в его глаза, в надежде, что он увидит, каким отвратительным я стал. Это его вина.
Но вместо этого его взгляд скользнул ниже, прямо к моей груди, где из-под майки виднелась свежая татуировка.
— Ты кого-то встретил? — его голос похолодел, и надежда в глазах мгновенно погасла, в то время как я упивался этой сменой его настроения.
— Да.
— Что ж, — он откашлялся, и я видел, он не мог перестать смотреть на тату, потому что она была больше, намного больше его татуировки. И я надеялся, что его это задевает.
— Я… Не важно. Это не важно, Гарри. Мы справимся с этим, да? Ты выйдешь, и мы…-
— Ник, — сказал я голосом намного грубее, чем рассчитывал. — Нет больше нас.
— Гарри, я люблю тебя, — серьезно ответил он, приблизившись к разделяющему нас стеклу. Я криво ухмыльнулся.
— Да, разумеется, я видел твоё липовое тату.
Он покачал головой и отвернул рукав своей рубашки, показывая новую татуировку, которую я до этого никогда на нем не видел.
— Оу, что, сделал еще одну?
Он устало выдохнул и закатал рукава обратно, а мне так нестерпимо захотелось вернуться обратно в свою камеру, к тишине, покою и… Луи.
— Гарри, я знаю, я запоздал с этим, но это правда она. Я люблю тебя, поверь мне, я…
— Мне пора идти. Прости, Ник. Надеюсь, ты больше не придёшь.
Зейн неподалеку принял мой знак и открыл дверь, пропуская обратно в стены тюрьмы, где мне было намного легче, чем в этой чертовой комнате с Ником.
***
У Луи была странная привычка — он всегда загибал пальцы, когда что-то говорил и перечислял. И раньше мне казалось это милым — он брал мою руку, и касался своими пальцами моих, загибая один за другим, пока мы что-то обсуждали.
А теперь его пальцы были свободны. И мои тоже.
Когда я вернулся после разговора с Ником, он был напряжен, хотя внешне заметить это было трудно. Но стоило мне случайно задеть его рукой, как он вздрогнул, будто от удара током, и слишком взвинчено продолжил дальше читать книгу.
За хорошее поведение его перевели на уровень повыше, а значит он мог дольше, чем я, заниматься отработками или просто перемещаться по тюрьме, дольше гулять или принимать душ. И он пользовался этими часами, чтобы увеличить дистанцию между нами, пока я загибался от недостатка его внимания.
Тогда он пришел позже, потому что ему разрешили сходить в больничное крыло, и как только он вернулся, то лег на свою постель, но я знал, что он не спал.
Я не мог больше держаться, может, он не замечал изменений на моем теле, но лично мне чернильные следы жгли и в сердце и в душе.
Я залез на его верхний ярус, и как обычно присел на край, наблюдая за тем, как безучастно он смотрит в темноте на потолок. Кожа на его руках просила моих прикосновений.
— Луи, — я произнес это куда тише, чем собирался. Я, вероятно, выглядел жалким, хотя я и был жалким. Жалкий, безответно влюбленный зэк. Как мило.
— Ответь мне хоть что-нибудь, — попросил я.
— Что ты хочешь, Гарри?
— Я хочу извиниться. Я не должен был говорить этого.
Луи зашевелился на постели и вскоре уже сел возле меня.
— Зачем ты извиняешься? Это было во время секса, Гарри. Никто не извиняется за то, что говорит во время секса, — фыркнул он, и я удержал его за бедро, когда он собирался спрыгнуть с постели.
— Я извиняюсь не потому что сказал это во время секса, — вспылил я. — Я извиняюсь за это.
Я оттянул края майки, и моя татуировка стала выделяться в полутьме камеры, как будто свет сошелся на ней клином. Луи замер, глядя на это. Пальцы его потянулись к моей коже, и я почувствовал их холод, когда он коснулся её.
— Ты влюблен?
Его вопрос мог показаться глупым. Потому что это было очевидно. Но мне ничего в нем не казалось глупым, каждое его слово я готов был воспринимать всерьез, поэтому я просто кивнул, пока его пальцы продолжали исследовать метку любви.
— Мне очень жаль, — тихо прошептал он.
— О чём ты?
— О том, что ты снова ошибся с выбором. Мне жаль, что я ничего не могу тебе дать, — Луи закрыл лицо руками и отчаянно вздохнул. Воздуха в камере и правда стало слишком мало.
— Луи, — я коснулся его рук, убирая их от лица, просто потому что мне нужно было видеть его, и потому что мне нужно было его коснуться.
— Нет, Гарри. Мы и так в тюрьме. Господи, твоя жизнь и так не из лучших, а теперь я испортил её еще больше. Зачем ты выбрал меня тогда, — озлобленно прошептал он, но злоба его была скорее на себя самого.
— Это ты сел тогда ко мне, — я сделал попытку улыбнуться, хотя улыбаться никому из нас не хотелось.
— Ты мне нравишься, Гарри. Правда. Я не знаю, я думал ты псих. Ты постоянно пялился на меня, а еще всегда с такими безумными глазами оттирал свою татуировку. А потом ты накинулся на меня тогда в душевой. Но я все равно влюбился в тебя. Я не знаю. У меня все еще нет этой тупой татуировки, Гарри, понимаешь? Но я чувствую, что я влюблен в тебя. И я… был возбужден тогда.
— Что?
Он сказал сразу так много, и мысли мои разбежались. Я думал о том, что я нравлюсь ему, и о том, что он влюблен в меня. Но его тело по-прежнему чистое, тогда, значит, он врёт? И я думал о том, что он возбудился, и… этого всего стало слишком много.
— Я возбудился, когда ты сказал это, — смущенно ответил он.
— Когда я сказал…-
— Да, — его взгляд из-под ресниц мог стать причиной моей смерти. Я коснулся рукой его щеки, и он прильнул ближе, ожидая, что я что-нибудь сделаю. Но я не знал что.
Обычно я никогда не бывал нежным в отношениях. Романтика, сладкий ванильный секс и всё такое было не по моей части. Наверное, поэтому я и сошелся с кем-то вроде Ника. Но это не значит, что я не испытывал чувств. Просто раньше все выглядело как-то… нелепо. Я не мог представить, что могу кому-то дарить цветы или называть ласково «любимый». А потом появился Луи, и я не представляю как, но рамки размылись, и я стал таким разбитым и податливым, в то время как мы все еще были в гребаной тюрьме.
И я поцеловал его — совсем иначе как целовал до этого. На этот раз я не боялся чувств и не боялся сделать что-то лишнее, что не входило бы в наши «рамки». Сейчас он не был моей сучкой, и мы были просто Луи и Гарри, и Гарри был до критической точки влюблен в него.
Он ответил мне сразу же, медленно двигая губами и позволяя моему языку вторгнуться. Я любил в нем то, как открыто он принимал все, что бы я с ним не делал. И это всё было настолько иначе, настолько разнилось с тем, что у меня было до этого, с Ником, и другими случайными людьми. Никто не подходил для меня так идеально как Луи.
— Гарри, — прошептал он, когда губы мои оторвались от его и переместились ниже, к шее и ключицам, засасывая кожу и оставляя секундные следы. Я тихо хмыкнул в ответ. — Если… если сегодня ничего не выйдет, я просто хочу… и эта татуировка… Просто знай, что я правда влюблен в тебя.
Я остановился, но лишь на несколько секунд, чтобы вернуться обратно к его губам и дать безмолвный ответ. Мне было всё равно на самом деле, даже если бы он соврал, я был так сильно опьянен им в тот момент, что принял бы это, хотя боль вернулась бы на утро, и избавляться от нее мне пришлось бы мучительно долго.
Но тогда я просто прижал его к себе, и мы подвинулись на постели чуть дальше, к стене. Луи раздвинул ноги, давая мне устроиться между них, и наши губы снова встретились.
Мне хотелось сделать это как можно осторожнее, вернуться к тому, на чем мы остановились, но Луи вел себя несдержанно — касался меня так, будто мы были в разлуке не несколько недель, а несколько лет; просил меня и целовал сильнее, чем обычно.
— Я скучал по тебе, — сказал я ему в шею, вдыхая запах кожи, который почти забыл. — Я должен был сказать раньше.
— Нет, я понимаю, это всё моя… проблема.
— Никакой проблемы, Лу, — стягивая его майку и опускаясь с поцелуями на его живот, произнес я. — Я все исправлю.
Раньше я хотел узнать, каким будет лицо Луи, когда он возбужден, когда он на грани, и когда эту грань переходит. Но раньше у меня был какой-то странный спортивный интерес, будто я думал, что если сделаю это, то получу какой-то приз. Теперь мне было наплевать на это. Я хотел, чтобы Луи почувствовал то удовольствие, что я получал с ним месяцами.
— Ты должен доверять мне, Лу.
— Я доверяю, доверяю, Гарри, — шептал он загнанно, когда я медленно стягивал остатки его и моей одежды.
В ту ночь мы впервые были обнажены, хотя до этого сотни раз видели друг друга без одежды.
— Я люблю тебя.
Это стало гимном тех часов. Фраза, что я повторял каждый раз, оставляя поцелуи на его бедрах. Луи боялся, я боялся тоже. Мои пальцы проследовали путь на его коже, добираясь до члена и ощущая его тело.
Я делал это много раз. Касался его — руками или ртом, но всякий раз это было словно биться о стену.
Луи сжал мои плечи руками, его бедра дернулись, и член в моей руке дернулся тоже. Я накрыл губами головку, дразнящее провел по ней языком, а после прошелся по всей длине. Я делал все, что, как он говорил, ему действительно было приятно в наших предыдущих разах. И я почувствовал твердеющую плоть в моих руках.
— Луи, ты возбудился, — улыбнулся я, обдавая дыханием его кожу.
— Знаю, идиот.
Я усмехнулся и услышал его ответный смех. Это был первый раз, когда мы искренне смеялись, будучи лишь наедине друг с другом.
— Говори со мной, Лу. Скажи, чего ты хочешь.
— Мне нравится, — простонал он. — Когда ты командуешь, и когда… когда вылизываешь меня.
Я улыбнулся, потому что я знал это, но мне просто нужно было, чтобы он это произнес. Не для меня, для него, потому что это то, что его возбуждает.
— Вот так, любимый?
Я провел языком по его яйцам, спускаясь к сжатой дырочке и запуская его внутрь. Член в моей руке стал достаточно твердым, и я водил по нему рукой, слушая чертыханья Луи и его брань.
Я продолжал и продолжал, голова шла кругом от того, как сильно мы увлекались, от того, как странно мы были обескуражены друг другом.
— Гарри… я не… я чувствую…
Я сжал пальцами его сосок, пальцами другой руки сильно впиваясь в его ягодицы, а языком продолжая толкать всё глубже.
— Кончай, любимый. Ты должен кончить, да? Ты же сделаешь это?
Луи выгнулся, когда я снова взял его член в рот, начиная сосать быстро и резко, принимая на всю длину, и тогда его сперма заполнила моё горло.
Его тело всегда было совершенным. С самого первого дня как я увидел его — незапятнанное, чистое, поражающее откровенностью.
Мы лежали на сбившейся тюремной постели, и Луи отходил от оргазма, накрывшего его впервые в жизни, а я пытался отойти от того, насколько сильно я влип на этот раз. Расставаться с Ником было болезненно, знать, что он меня не любит было болезненно, но я был уверен, что ничто не сравниться с той болью, которая меня настигнет, если история повторится с Луи. Потому что Луи был другим.
И я уснул с мыслью, что хочу не просыпаться следующим утром, оставаясь навсегда в моменте этой ночи.
***
— Гарри, проснись, Гарри, — он толкал меня в плечо, утыкаясь носом в мою шею и кусая мою линию челюсти. Ноги мои неприятно запутались в грубой ткани тюремной простыни, и мне хотелось просто оказаться дома, на удобной постели с Луи, который бы не будил меня в блядскую рань. Но его планы были совершенно другими.
— Милый, в чем дело? — приторно промямлил я сквозь дымку сна. Я услышал смешок Луи, и через секунду тяжесть чужого тела обрушилась на мои бедра.
— Ты должен открыть свои чертовы глаза, Стайлс, клянусь, ты не пожалеешь.
Я дал себе еще несколько секунд, но не только потому, что спать всё еще хотелось безумно, а скорее потому, что я не был готов встретиться с действительностью. Не был готов в дневном свете увидеть свои отметины на теле Луи и вспоминать прошлую ночь, его слова о том, что он любит меня…
— Если это не будет стоить того, Томлинсон, я буду очень зол, — я выдохнул, открывая глаза и встречаясь с его искрящимся взглядом. Его губы были закушены в предвкушении, когда он вытянул передо мной свою руку, давая полюбоваться на запястье.
Первое что я заметил — это черные полосы. Черные полосы, въевшиеся в его кожу, и складывающиеся в рисунок.
— Это что… платок?
Вокруг его чертового запястья был будто обвязан платок.
В моей голове стоял густой туман, и на все происходящее смотрел будто не я, а кто-то другой, кто-то, кто записал все это на пленку и дал потом посмотреть мне. Но я взглянул на Луи, и он самодовольно улыбнулся мне, оставляя поцелуй на моей щеке.
— Ага, извини, что с опозданием.
Может быть, потом он и смеялся над тем, как шокировано я смотрел на него, а я смеялся над тем, каким зависимым он стал от моих прикосновений и поцелуев. И может быть, другие заключенные смеялись над парочкой педиков с татушками любви, но для меня самым главным было то, что я навсегда распрощался со стальной губкой. И даже если мы когда-нибудь перестанем чувствовать друг к другу то, что называли «любовью», и даже если когда-нибудь моё сердце снова будет разбито, я знаю, я больше никогда не буду пытаться очистить себя от этих знаков. Потому что даже если любовь и приносит боль, испытывать её вовсе не стыдно. И иногда нужно знать прошлое, чтобы идти в будущее.
Так что, сколько бы отметок на Вас не было, пусть они напоминают не о боли, а о том, что когда-то вы просто были влюблены.
