КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Нэнси Митфорд Король-Солнце [Юрий Иовлев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ДОМ

Век Людовика можно смело сравнить с прекрасным веком Августа.

Шарль Перро

Людовик XIV влюбился в Версаль и Луизу де ла Вальер примерно в одно время, еще до того, как посе­лился в Версале. Он стал его любовью и приковал к себе все мысли. Заседая в правительстве, выезжая на охоту или инспектируя войска на фронте, король не­пременно интересовался ежедневными подробными от­четами о состоянии дел на строительстве его дома. До самой кончины Людовик что-то добавлял, менял или модернизировал в своей загородной резиденции. «Не­благодарный фаворит», как прозвали Версаль придвор­ные, — неотъемлемая часть легенды о Короле-Солнце. Монарх провел там многие годы. Он обитал там, когда был в зените своего правления и когда его жизнь двига­лась к закату. В молодости Людовик XIV держал свой двор, состоявший всего из несколько десятков вельмож, в Лувре и Сен-Жермен-о-Лэ, где король и родился, и время от времени появлялся в Шамборе, Фонтенбло и Винсене. Как и все феодальные короли, он пребывал в вечных разъездах и много воевал. В перерывах между кам­паниями роль бивуака играл двор.

Трудно сказать, когда этот скрытный человек впер­вые задумал превратить маленький охотничий дом сво­его отца в центр вселенной. Возможно, эта идея посети­ла его еще в 1661 году, когда он начал устраивать в тамошних садах балы для своей юной возлюбленной и друзей, средний возраст которых не превышал девят­надцати лет. Ему самому тогда исполнилось двадцать три. К этому времени Людовик уже год как был женат и имел сына, хотя королевством все еще управлял карди­нал Мазарини, крестный отец короля, а его поведени­ем - мать, королева Анна Австрийская. Людовику нра­вилось развлекаться вдали от посторонних глаз, и Версаль был идеальным местом для этого, хотя из-за малых раз­меров дома балы приходилось проводить в саду. В те сча­стливые дни юности погода, казалось, всегда стояла прекрасной и вечерняя свежесть, сменявшая полуден­ную жару, привносила разнообразие и была желанной.

В доме Людовика XIII в Версале было двадцать ком­нат и одна большая спальня для мужчин. Само здание возвышалось над деревушкой, прилепившейся к старин­ной церкви XII века (где сегодня находится Оранжерея; Швейцарский резервуар был в то время деревенским прудом). Три небольших и бедных поселения по сосед­ству назывались Трианон, Сен-Сир и Кланьи. Деревуш­ка Версаль находилась на главной дороге, соединявшей Нормандию и Париж, и по сравнению с другими про­цветала: там было три харчевни, скот, в лесах много дичи, и Людовик XIII, как все Бурбоны, практически не вылезавший из седла, часто делал в Версале оста­новку, отдыхая здесь после охоты. Чтобы не ночевать в харчевне или не скакать в темноте домой в Сен-Жер­мен, он и построил себе в Версале дом.

Знаменитый визит Людовика XIV в Во-ле-Виконт, несомненно, подсказал ему, как должен выглядеть Вер­саль. В новом Во он увидел изысканность современного французского стиля, свободного от итальянского влия­ния, считавшегося тогда модным. 16 августа 1661 года хозяин имения Николя Фуке устроил прием, на кото­рый пригласил короля и еще шесть тысяч человек. Этот прием оказался для него роковым. Испытывая одновре­менно чувство восхищения и ярости, король нс оставил без внимания ни одной детали пышного великолепия этого загородного дворца, но нашел, что хвастовство Фуке (luxe insolent et audacieux) неуместно для поддан­ного и недопустимо для министра финансов. В конце праздника гостям были преподнесены очень дорогие подарки — бриллиантовые тиары и седла. Но даже эти подношения не смогли повлиять на решение короля. В благодарность за гостеприимство Фуке Людовик зато­чил его в тюрьму. С тех пор никто из подданных при­емов для короля не устраивал. Преступление Фуке со­стояло в непомерном тщеславии. Мазарини умер, и он все силы направил на то, чтобы возглавить правитель­ство. Если бы Людовик XIV оказался таким, каким его представляли, Фуке достиг бы своей цели и смог бы управлять не только королем, но и страной. Однако у Людовика были на этот счет свои соображения. Чтобы осуществить свои мечты, ему необходимо было изба­виться от этого умного, но беспринципного сановника. Таким образом, король во второй раз продемонстриро­вал свои амбиции. Первым проявлением твердой коро­левской воли была его женитьба на Марии Терезии Ис­панской, хотя сам Людовик в качестве своей супруги хотел видеть племянницу Мазарини Марию Манчини. При расставании она сказала: «Вы король; Вы меня любите и все-гаки от меня отказываетесь». Что ж, Лю­довик всегда был повелителем своих фавориток, само­го себя и Франции. Мария Терезия дала Бурбонам коро­ну Испании, но, быть может, ум Мазарини мог бы стать для них еще более ценным приобретением, ведь из ис­тории известно, каким дорогим наследством обернулся он для других семей.

Итак, Фуке был обречен коротать дни в крепости Ппньероль, куда его надолго заточил король. Однако прегрешения отца не сказались на детях. Дочь Фукс гер­цогиню Бетюн всегда тепло принимали при дворе; во времена Людовика XV внук Фуке маршал де Бель-Иль стал богатым и уважаемым воином, а сын Бель-Иля Жисор снискал славу французского сэра Филиппа Сид­нея. Но король не посчитал зазорным позаимствовать в Во-лс-Виконт то, что ему приглянулось. Свой поступок он оправдал тем, что сокровища Фуке были оплачены из государственной казны, следовательно, за его соб­ственный счет. В королевские дворцы перекочевали архивы, гобелены, парчовые портьеры, серебряные и по­золоченные украшения, статуи и более тысячи апель­синовых деревьев, которые стоили кучу денег; дерево среднего размера даже сегодня оценивается в сумму не меньше сотни фунтов. К апельсинам король питал осо­бое пристрастие. Он расставил их в серебряных кадках в каждом своем покое. (Апельсиновое дерево в кадке, ве­роятно, является наиболее характерной деталью тех бла­гословенных времен.) В Оранжерее Версаля до сих пор можно увидеть восемь подлинных апельсиновых деревь­ев Людовика XIV. Кроме того, король заполучил трех замечательных творцов, создававших Во: садовника Ленотра, архитектора Лево и художника Ле Брена, автора всех живописных работ. Они нужны были Людовику для воплощения проекта, давно занимавшего все его мысли.

Людовик XIV, похоже, предчувствовал, что прожи­вет долгую жизнь. Его планы, творческие и политичес­кие, были рассчитаны на длительный срок; они созре­вали медленно, и король ни с кем ими не делился. Почему, решив построить для себя дом, он выбрал Вер­саль — остается загадкой. Материальные трудности, свя­занные с крупномасштабным строительством в этом месте, были огромны. Людовик пожелал оставить не­тронутым домик отца, расположенный на песчаном хол­ме с подвижным грунтом, и возвести собственные апар­таменты вокруг него. По мере того, как дом разрастался, приходилось увеличивать и холм. Существовали и про­блемы с водоснабжением. С другой стороны, непонят­но, почему, мечтая о собственном доме, который стал бы памятником его царствованию, Людовик пристроил его к уже существовавшему зданию устаревшего стиля. Архитекторы умоляли его снести старый дом, неверо­ятно усложнявший работу. Король отвечал, что, если старое здание по какой-либо причине рухнет, он не­пременно восстановит его по кирпичику. Версаль, бес­спорно, имел в глазах Людовика особое очарование, хотя придворные так и не разгадали, в чем именно оно заключалось. Их возмущение и жалобы звучали все гром­че по мере того, как цель короля переместить в Версаль двор становилась очевидной. Наиболее смелые отважи­вались протестовать в открытую. «Здесь нет никакого вида», — сетовали они. Но королю нравился именно та­кой пейзаж, типичный для Иль-де-Франс: широкая просека в лесистой местности, уходящая на запад до горизонта, где виднелись два тополя. Вид сохранился в своей первозданной красоте. Правда, король решил до­полнить его каналом, но тополя на статуи менять не стал. «Здесь нет города», — не унимались вельможи. Ну и хорошо — город волей-неволей вырастет там, где живет король; следовательно, его можно красиво и рациональ­но спланировать. «Здесь нездоровый климат», — звучал еще один аргумент. Но король чувствовал себя здесь пре­красно.

Более серьезные возражения были у Кольбера, глав­ного политического советника короля. Поддерживаемый канцлером Сегье, великим стариком, которого Людо­вик высоко ценил и уважал, Кольбер настойчиво по­вторял, что король Франции должен жить в столице. В век строительства желание Людовика XIV иметь совре­менную загородную резиденцию представлялось впол­не естественным. Но почему его выбор пал на Версаль? На начальном этапе строительства Кольбер не представ­лял, как будет выглядеть дом, и потому с большой не­охотой выделял Людовику деньги и людей, полагая, что все это можно было бы с большей пользой использо­вать для реконструкции Лувра, с тем чтобы превратить старый дворец в достойную резиденцию великого коро­ля. Но Людовик не желал жить в Париже. И дело вовсе не в том, что он боялся парижан, как иногда говорили; страх был не свойственен ему. Он не питал презрения к своей столице, а, напротив, постоянно заботился о ней, уделяя внимание всем аспектам жизни города и его раз­витию, стремясь превратить его средневековые трущо­бы в красивые и удобные для обитания места. По правде говоря, король опасался новой Фронды, гражданской войны между аристократами, бушевавшей в дни его детства. Слишком свежи были воспоминания о нелепом п страшном положении, в котором он тогда оказался вместе с братом и матерью. На протяжении всей жизни Людовик строго следовал правилу не допускать арис­тократию к власти и старался все время держать вель­мож в иоле зрения. И это для него, человека с власт­ным характером, было совсем нетрудно, а потому месторасположение двора значения не имело. Вопрос географии короля нс волновал.

Людовик XIV любил природу и сельские просторы. Он предпочитал активный образ жизни и нс мог сидеть в четырех стенах, ежедневно проводил много времени, занимаясь стрельбой и охотой, и был превосходным стрелком. За год до смерти он тридцатью четырьмя вы­стрелами поразил тридцать двух фазанов. Это было вы­дающееся достижение для примитивного оружия тех дней. Людовику ничего нс стоило проехать верхом из Фон­тенбло в Париж, посмотреть, как идут строительные работы в Лувре и Винсене, пообедать с братом в Сен- Клу и проверить тамошнее состояние дел, а затем вер­нуться в Фонтенбло. В пожилом возрасте он увлекся са­доводством и планировкой парков. В городе такому человеку было бы тесно и неуютно.

Король сумел сохранить особенную атмосферу Вер­саля именно потому, что любил это место. Он построил величайший в мире дворец, грандиозный, но лишен­ный помпезности, светлый, просторный и радостный, каким и должен быть дом, предназначенный для моло­дого человека. Дворец стал настоящей загородной рези­денцией. Его называли lc Chateu, но нс Palais. (Chateau по-французски значит помещичий дом, а замок — это chateau-fort.) Людовик начал с того, что занялся нс домом, а садами и парками, взяв за основу план, зало­женный его отцом, Людовиком XIII. Он значительно увеличил парковые площади, сделал их вид более изыс­канным, украсил водоемами и травяными газонами, открывшими центральную аллею, tapis vert. На широких зеленых полянах проходили многолюдные красочные балы, которые не имели ничего общего с сельскими праздниками, fetes champctres, ставшими популярны­ми в следующем столетии, с их атрибутами сельской жизни — сеном и фермерским двором. Природа в архи­тектурном замысле Людовика занимала свое естествен­ное место, и гостиные с вьющимися растениями на подпорках вместо стен были украшены и обставлены с восточной роскошью. Нетрудно представить, с каким вожделением придворные стремились попасть в списки приглашенных на те памятные званые вечера. Король подчинил себе аристократов, сыграв на страсти фран­цузов ко всему модному. В 1664 году он устроил празд­ник под названием Lcs Plaisirs de I’lle Enchantee1, длив­шийся с 7 no 13 мая. Однако это увеселение вызвало больше разочарования, чем радости, так как гостям негде было спать и они были вынуждены устраиваться кто как может, в ближайших домиках и на конюшнях. В 1665 году Людовик проводил в Версале один день в неделю, обыч­но приезжая из Сен-Жермена, чтобы посмотреть, как идут работы, повесить в доме несколько картин, прогу­ляться по парку и поразвлечься с друзьями.

В это время во Франции находился Бернини, при­глашенный для реконструкции Лувра, который тогда представлял собой бесформенное нагромождение зда­ний разных эпох и стилей и более походил на деревню, чем на дворец. Король хотел привести Париж в порядок и добился в этом значительного успеха. Что касается Лув­ра, то, несмотря на красоту его отдельных частей, в целом он не производил приятного впечатления. План Бернини королю не понравился. Людовик посчитал, что он чересчур изобилует барочными деталями, представ­лявшимися ему неуместными. Кольбера же интересова­ли вопросы более прозаичные. Например, где будут спать слуги? Как будут подавать из кухни еду?

Как бы ни было, но отношения между королем и архитектором сложились хорошие, так как первый сде­лал все возможное, чтобы последний думал, что в его провале виноват Кольбер; Бернини был груб и высоко­мерен с французскими художниками, архитекторами и чиновниками, к которым испытывал нескрываемое пре­зрение. Они отвечали ему взаимностью. Подобные взаи­моотношения имеют давнюю предысторию; хорошо из­вестно, что французы и итальянцы нс в состоянии оценить друг друга по достоинству. Проведя во Фран­ции несколько месяцев, Бернини с деньгами и почес­тями вернулся домой. Его визит можно было считать безрезультатным, если бы он не изваял бюст Людо­вика XIV, ставший впоследствии одним из величайших сокровищ Версаля. Это единственное изображение ко­роля, совпадающее с современными ему описаниями внешности.

К сожалению, на живописных портретах Людо­вик XIV лишен привлекательности, вероятно, из-за па­рика, который везде выглядит неряшливо и не ничуть не похож на ухоженные локоны прически короля, из­ваянного Бернини. Если хорошенько всмотреться в лицо, изображенное на портретах, то можно разглядеть в нем черты доброго и веселого человека (например, на пор­трете работы Миньяра в Лувре). Но ни на одном портре­те король не выглядит красивым. На отдельных полот­нах заметны его ярко выраженное восточные черты (Людовик XIV, будучи потомком арагонских предков, вероятно, имел в роду еврейскую и мавританскую кровь). Но в многочисленных описаниях его внешности, сде­ланных, к примеру, венецианскими посланниками для своих правительств (описание наружности власть пре­держащих всегда считалось важной информацией) или оставленных в письмах, дневниках и мемуарах, пред­назначенных как для публикации после смерти, так и для частного пользования, его экзотическую наружность никто не подчеркивал. Но все указывали на то, что ко­роль был высоким и смуглым, имел отличную фигуру, совершенной формы ноги и руки, небольшие, но яр­кие глаза, постоянно прищуренные, но хорошо заме­чавшие все, что творилось вокруг. Особого внимания заслуживает его нос: красивой формы, с тонкими и не­сколько приплюснутыми ноздрями; сходство с еврейс­ким он приобрел только к старости. Все отмечали бла­городную осанку и необыкновенную грацию Людовика; он никогда не позволял себе необдуманных жестов, поэтому казался небожителем (или, как замечали иные, гениальным актером на сцене). Эти черты внешности и характер Короля-Солнцс нашли отражение в работе Бернини. Таким и был Людовик XIV на самом деле. Хо­чется надеяться, что к концу этой книги станет чуть более понятным и его загадочный характер.

Бюст королю понравился, и он заказал Бернини свою конную статую, которую скульптор должен был изваять по возвращении в Рим. Статуя прибыла в Вер­саль девятнадцать лет спустя и была распакована в Оран­жерее. Королю она страшно не понравилась. Он гордил­ся своей конной выездкой, а скульптор, по его мнению, изобразил его в седле неправильно. Людовик хотел сна­чала разбить статую, но потом решил внести кое-какие изменения: скульптура должна была изображать нс Короля-Солнце, а римского императора. Переделанную статую король велел установить у Швейцарского резер­вуара. Там она находится и по сей день.

Король начал жизнь взрослого самостоятельного человека только в 1666 году — после смерти Анны Авст­рийской, которая по возрасту могла бы быть его бабкой. Анна Австрийская родила наследника после двадцати трех лет замужества. Она была высококультурной жен­щиной и вызывала самое искреннее восхищение сына, лучше других королев Европы содержала свой двор, но была слишком пассивной или чересчур умной, чтобы заниматься политикой. В годы малолетства Людо­вика XIV, взошедшего на престол в возрасте пяти лет, она передала бразды правления кардиналу Мазарини, который, возможно, был ее любовником или даже тай­ным мужем. В отличие от своего предка Карла V, ока­завшегося в схожих обстоятельствах, Людовик XIV был слишком хорошо воспитан, чтобы претендовать на уп­равление Францией до кончины кардинала, умершего в 1661 году. Щепетильный и внимательный, он шадил чувства матери, никогда не доставлял ей неприятнос­тей и старался держать от нес на почтительном расстоя­нии свою фаворитку и внебрачных отпрысков. Он знал, что мать переживала за него и опасалась, как бы он не попал под женское влияние.

Смерть Анны Австрийской стаза жестоким испыта­нием. Она умирала от рака. Перед самой кончиной, ког­да король и королева склонились коленопреклоненные у ее одра, она прошептала: «Совсем дети...» На самом деле им тогда было уже по двадцать восемь лет, и из детского возраста они давно вышли. Королеве Марии Терезии было от чего плакать. Она теряла своего лучше­го друга. Мария Терезия была и дочерью брата Анны и сестры Людовика XIII и приходилась двоюродной сест­рой королю со стороны матери и отца. Анна обожала ее и была, возможно, единственным человеком во Фран­ции, кто всегда принимал ее сторону. Король, которого Мария Терезия, к своему несчастью, любила всю жизнь, нс отличался супружеской верностью. В этом была по­винна доставшаяся ему от предков французская и ис­панская кровь. Генеалогическое дерево Арагонской ди­настии представляет собой удивительную цепочку внебрачных связей, и в тогдашней Франции король тоже традиционно имел жену и официальную фаворитку, являвшуюся практически второй королевой. Внебрачные сыновья Генриха IV, ставшие могущественными герцо­гами, расхаживали при дворе с важным видом и служи­ли живым тому доказательством; последний из них умер в 1682 году.

Король очень скоро утер слезы скорби после кончи­ны своей матери (за всю долгую жизнь Людовика толь­ко одна смерть тронула его душу, речь идет о герцогине Бургундской.) Первым делом он объявил мадмуазель де ла Вальер своей официальной фавориткой, даровал ей титул герцогини и узаконил их дочь Марию Анну. Их первый ребенок, которому исполнилось три года, неза­долго до этого умер; он не имел титула, и его звали Людовик де Бурбон. Скромная Луиза, красневшая по малейшему поводу, была введена в блистательный свет­ский круг. Быть у всех на виду претило ей, она привык­ла оставаться в тени. Ее больше привлекали тайные сви­дания при лунном свете у нес дома на улице де ла Помп в Версале, торопливые встречи украдкой на лесной по­ляне, во время охоты, когда остальная свита короля с топотом и гиком мчалась прочь. Простая сельская де­вушка, отличная наездница, нс искушенная в светских делах, подавленная и ошеломленная пышностью коро­левского двора, она, тем не менее, нс пренебрегала получаемой там финансовой поддержкой. Ла Вальер чаще других фавориток обращалась к королю с петициями, которые касались получения выгодных синекур. Каждая из них приносила ей солидный процент. Такое ходатай­ство перед королем являлось привилегией и почетной обязанностью фаворитки. В пору начала их любви, когда король был у ее ног и Луиза, казалось, должна была быть счастлива, ее большие голубые глаза то и дело на­полнялись слезами безо всякой видимой причины. Ког­да-то эти слезы растопили сердце Людовика, по теперь утомляли. Луиза нс соответствовала роли официальной фаворитки и нс подходила Королю-Солнцу.

Генеральный план реконструкции Версаля король на некоторое время отложил и вернулся к нему только после смерти матери. Это случилось во время войны за право передачи власти по наследству, так называемой Дсволюнионной войны (Guerre de Devolution), с помо­щью которой Людовик XIV хотел доказать право своей жены унаследовать Испанские Нидерланды. Покорив Фландрию и подписав мир в Экс-ла-Шапсль (1668), Лю­довик приступил к работе над домом всерьез. В знак про­щания со старой усадьбой он устроил Дивертисмент, на котором Мольер впервые поставил своего «Жорж-. Даидсна». За приемом, на котором присутствовали трг сотни дам, последовало застолье. Беременная Луиза де ла Вальер сидела грустная подле короля; его же взгляд был устремлен не на фаворитку, а в сторону, откуда доносились оживленный разговор и смех. Там за столом сидели маркиза де Монтеспан и мадам Скаррон, боль­шой друг Людовика. В аристократическом обществе эти дамы были известны своим веселым нравом. Много лет спустя, вспоминая Дивертисмент, люди будут говорить, что он соединил прошлое, настоящее и будущее.

Все три больших любовных романа Людовика XIV развивались по одному и тому же сценарию: новая фа­воритка попадала в его поле зрения благодаря усилиям настоящей пассии. Когда его флирт с Мадам, женой брага Генриэтой Английской, стал поводом для спле­тен, она предложила ему сделать вид, что он ухаживает за одной из ее фрейлин, Луизой де ла Вальер к примеру. Это ухаживание понарошку вскоре переросло в настоя­щее чувство. Да и мадам де Монтеспан поначалу не ин­тересовала короля, но Луиза не могла без нее обходить­ся. Встречаясь с Людовиком каждый день, Монтеспан решила завоевать его сердце. Чтобы добиться своего, она обратилась за помощью к дьяволу. Будучи самой краси­вой и умной женщиной двора, она могла бы добиться успеха и без посредничества столь опасного сообщника. Любопытно, что удача ей улыбнулась только после того, как она призвана на помощь силы зла. Что касается ма­дам Скаррон, ставшую в будущем мадам де Ментенон, то в объятья короля ее толкнула мадам де Монтеспан. Сначала король с трудом ее переваривал, но она воз­звала к Богу и позже тоже победила, хотя на завоевание сердце Людовика у нее ушло много времени. Луиза де ла Вальер — самая молодая из них. Она была на три года младше мадам де Монтеспан, которая, в свою очередь, была на шесть лет моложе мадам де Ментенон. Ни одна из этих трех женщин не разделяла эстетические вкусы п художественные пристрастия короля. Мадам де Монтес­пан периодически покровительствовала живописцам; остальные не интересовались искусством вообще. Более того, мадам де Ментенон всегда было жалко тратить деньги на убранство королевских домов. Своей мадам де Помпадур у Людовика XIV не было.

Спустя несколько дней после Дивертисмента в Вер­сале закипела работа. Проект получил название «enveloppc». С помощью Лево король решил создать для дома отца соответствующее обрамление, наподобие того, как драгоценный камень заключают в подобающую ему оправу. Восточный фасад из кирпича и камня Лево ос­тавил в первозданном виде, но пристроил к нему два крыла; на подходе к зданию возвел ряд павильонов, предназначенных для министров. Западный фасад, об­ращенный в сторону парка, был реконструирован и облицован камнем. Он приобрел более величественный вид и состоял теперь из двух крыльев, соединенных на первом этаже террасой. Кроме того, король занялся вплотную городом, спроектированным Ленотром. Лю­дям, согласившимся построить дома по утвержденным проектам, выделили земельные участки, и три широ­ких проспекта, берущие начало на Пляс д’Арм, вскоре были заселены.

В последующие годы король энергично предавался двум любимым занятиям — войне и строительству. Зару­чившись поддержкой своего английского кузена Карла И, он вынашивал план завоевания Голландии. В те дни никому не приходило в голову, что два богатых государства станут еще богаче, если будут жить в мире. Состояние войны было естественным для стран п наро­дов; в XVII веке Европа жила в мире всего семь лет.

Однако Людовик XIV был готов заключить с гол­ландцами многолетний мир, для чего предложил в жены Вильгельму Оранскому свою малолетнюю дочь Марию Анну. В ответ получил унизительный отказ. Вильгельм заявил, что в его семье женятся на законных дочерях короля, а не на их ублюдках. (Он был сыном одной Марии Стюарт и собирался жениться на другой.) Так Мария Анна осталась дома. Она вышла замуж за принца Конти и стала истинным украшением отцовского двора. Людовик XIV, всегда болезненно реагировавший на упоминание о его побочной семье, обиду Вильгельму нс простил. Кроме того, у него были и другие причины недолюбливать голландцев: республиканство, представ­лявшееся их национальной чертой, протестантизм и ув­лечение памфлетами. Во Франции все издания «подвер­гались самой строгой цензуре, в то время как из Амстердама и Гааги не прекращался поток критических замечаний в адрес самого Людовика, его политики и семьи. К тому же французский монарх был одержим Рей­ном. Он всегда мечтал укрепить границы Франции на Рейне, в горах и на море. Лейбниц мудро заметил, что Людовику XIV, чтобы сделать Францию столицей мира н баснословно богатой державой, нужно было сидеть спокойно в своих границах и ничего нс делать, а заня­тия для молодых людей поискать где-нибудь на другом конце земного шара. Египет, Азия и Америка были от­крыты для завоевания и представлялись более весомым военным трофеем, чем несколько немецких деревушек. Но эти экзотические места Людовика XIV нс интересо­вали. Его привлекази пограничные районы собственной державы, море, горы и более всего Рейн. Каждый раз, найдя взглядом реку на карте, он раздражался по пово­ду того, что не он, а маленькая Голландия владеет ею. Наконец, потеряв терпение, он надел шляпу с пером, взял своих великих генералов Конде и Тюрена и отпра­вился в поход. Когда он стоял почти у ворот Амстердама и думал, что победа близка, голландцы открыли дам­бы, и море хлынуло на сушу, едва нс замочив королю ноги. Голландия спаслась, заплатив за это дорогую цену. К тому моменту ей на подмогу пришли другие страны. Объединившись в Великий Союз, они двинулись про­тив французов. Предводительствуемые Вильгельмом Оранским, голландцы не знали поражений, хотя, по меньшей мере, дважды Людовик XIV был очень близок к победе, но каждый раз в решающий момент отводил войска. Объяснений этому, как и некоторым другим странным поступкам короля, нс было. В 1675 году не стало Тюрена. Он погиб в одном из боев, к великому прискорбию солдат, любивших военачальника, как род­ного отца. В ту ночь рыдала вся королевская армия Фран­ции. За этой утратой последовала отставка Кондс. В 1679 году в Немвегене был заключен мир, явившийся апоге­ем военной славы Людовика. Согласно условиям дого­вора, к Франции присоединялись Франш-Конте и боль­шая часть Испанских Нидерландов.

Тем временем Версаль превратился в огромную стро­ительную площадку. Дом был окружен лесами и покрыт пылыо. Сады и парки с развороченной землей, камня­ми, дренажными трубами, кишащие пешими и конны­ми людьми, повозками больше походили на карьеры. Были высажены тысячи деревьев. Не прижившиеся - а таких было не меньше половины — тут же заменяли на новые. Повсюду валялись мраморные и бронзовые ста­туи: ожидали команды короля, куда их водрузить. Лю­довик так торопился увидеть результат строительства, что не обращал внимания на многочисленные недодел­ки и огрехи. Время от времени он привозил в Версаль придворных; спать им приходилось, где придется, да и сам король особых удобств пока не имел. Судя по разма­ху строительства, уже тогда можно было с увереннос­тью сказать, что Версаль будет одной из главных коро­левских резиденций.

Франция в те времена, по словам лорда Макаули, имела «над соседними странами власть, сравнимую с влиянием Рима на Грецию и Греции на Рим». Величе­ственный дворец Людовика XIV должен был стать зри­мым знаком этой власти.


СТРОИТЕЛИ

На могиле Людовика слышен голос гения многочисленных талантов; в то время как на могиле Наполеона — только голос са­мого Наполеона.

Шатобриан
Помощь королю в строительстве Версаля оказыва­ли четыре человека: Кольбер, Лево, Ленотр и Лс Брен. Без них грандиозный проект никогда бы не осуществил­ся; однако, несмотря на многочисленные и несомнен­ные достоинства всех четырех, главным вдохновителем и движущей силой проекта был все-таки Людовик. Он хорошо знал, чего хочет. Благодаря Мазарини, окружив­шего его с детства красивыми вещами, у короля сфор­мировался хороший вкус. Год от года он становился все изысканнее, и это оставляло свой отпечаток на всех его делах.

Умерев, Мазарини оставил королю все свое иму­щество: картины, книги, дома, восемнадцать огромных бриллиантов, известных под именем les Mazarins, и день­ги (а также, он мог бы добавить, племянниц). Все это было ничто по сравнению с другим бесценным сокро­вищем - Кольбером. Он был самым замечательным министром в истории Франции.

Французов вообще можно условно разделить на два типа: франков и галлов. Франки — это серьезные, рас­четливые, холодные люди, созидатели, а галлы — лег­комысленные и беспечные моты, разрушители нации. Кольбер относился к франкам. Он родился в 1619 году в семье торговца шерстью в Реймсе. Его гербом была скромная травяная змея, в противоположность белке Фуке, стремящейся вскарабкаться все выше. В отличие от Фуке, весельчака и повесы, Кольбер был сдержан и строг. Он чаще хмурился, чем улыбался, и никогда не старался понравиться. Но все всегда знали, чего от него ждать. Когда кто-то в надежде избежать какого-либо налогообложения шел прямиком к королю, минуя Коль­бера, то в заключение любезного приема мог услышать от Людовика: «Мсье, нужно заплатить!» Поэтому боль­шинство просителей предпочитали общение с хмурым на вид Кольбером. Еще будучи в довольно юном возра­сте, он понял, что экономика — это верный, хотя и не очень быстрый путь к власти; и начал карьеру с того, что привел в порядок личные дела Мазарини, которые были страшно запущены; затем, все еще находясь на службе у кардинала, он занялся государственными фи­нансами. Когда король был ребенком, Кольбер учил его, как вести счета; Людовик стал первым королем Фран­ции, умевшим это делать самостоятельно. Кольбер зас­тавлял его записывать, сколько денег он имел в начале каждого года, а затем вычитать расходы. Когда деньги заканчивались слишком скоро, что случалось регуляр­но, Кольбер одалживал их для своего подопечного у Мазарини! Он сознавал, что наступает новая эра, когда страна должна либо начать вывозить товары, либо по­гибнуть, и основал Совет торговли под председатель­ством короля, собиравшийся раз в две недели. Кольбер ненавидел Версаль, но только он был способен раздо­быть необходимую для его строительства сумму. Деньги тут же уходили, словно вода в песок. Узнав, что король собирается в Версале обосноваться, финансист смирился с неизбежным и начал думать о том, как с умом и пользой для страны использовать это затратное соору­жение.

Престиж Версаля и слава Людовика XIV росли из года в год; другие правители Европы тоже хотели иметь собственные Всрсали и стремились подражать француз­скому королю, стараясь в точности копировать обста­новку и мельчайшие детали убранства дворца. Эту моду на все французское Кольбер старался использовать для увеличения экспорта. Он установил строгий таможен­ный контроль, не позволяя ввозить товары, которые можно было производить во Франции. Здесь были от­крыты фабрики по производству полотна, кружева, шелка, стекла, ковров, украшений, инкрустированной мебели и других предметов роскоши, ввозимых раньше из-за рубежа, преимущественно из Италии. Вскоре Фран­ция начала производить товары непревзойденного каче­ства. Лучшие из них демонстрировались в Версаче. Дво­рец стаз своеобразной витриной, постоянно действующей выставкой французских товаров. В результате в искусстве французы заняли лидирующее положение в мире. Вско­ре в стране возникла проблема нехватки рабочей силы, и пришлось принимать меры, которые бы способство­вав! росту численности населения. Семьи, где было более десяти детей, освобождались от уплаты налогов. Счи­тая, что слишком много молодых людей связывают себя религиозными обетами, Кольбер изменил возрастной ценз в сторону увеличения, когда человек мог посвя­тить себя Богу. Рабочим запрещалось эмигрировать из страны, а для иностранцев, особенно протестантов, подвергавшихся гонениям на родине, создавались все условия для приезда во Францию. Министр любил по­вторять, что людьми не нужно командовать, надо толь­ко позволять им делать то, что они хотят. Правда, с гал­лами у него были трудности. Великие вельможи отказывались инвестировать его компании для торговли с заморскими странами; с рабочими тоже было не про­сто, они отказывашсь расстаться с причитающимися им шестьюдесятью выходными в год (вдобавок к вос­кресным дням) и устраивали забастовки. Сам Кольбер работа,'! по пятнадцать часов в сутки семь дней в неделю. Его собственноручные записи могли бы составить не­сколько сотен томов. Хотя по-настоящему его интересо­вала только торговля, он управлял всеми департамен­тами правительства, кроме военного. Труд Кольбера принес ощутимые плоды: с 1661 по 1671 годы государ­ственный годовой доход вырос вдвое. В 1683 году он в четыре раза превосходил доход Англии и почти з десять раз доход Венецианской республики. Но самой богатой из всех европейских стран была Голландия. Процвета­ние этого крошечного государства, находившегося под постоянной угрозой со стороны Англии, моря и других европейских соседей, не могло не вызывать восхище­ния и недоумения. Кольбер был одержим Голландией нс в меньшей степени, чем его господин, хотя и по иной причине. У голландцев на двух горожан приходил­ся один крестьянин, умудрявшийся собирать с акра зем­ли более высокие урожаи, выращивать более жирных свиней и более удойных коров, чем фермеры других стран. Голландцы, подобно пчелам, собирали мед в свой улей отовсюду: Норвегия была их лесом, берега Рейна и Дордони их виноградниками; в Испании и Ирландии паслись их овцы; в Индии и Аравии цвели и плодоноси­ли их сады, а морс было их магистралью. Своего несмет­ного богатства и завидного благосостояния они достиг­ли благодаря торговле, банковскому делу (банк Амстердама был основан в 1609 году), страхованию, книгопечатанию и мореходству, а также своему геогра­фическому положению — между Старым Светом и Но­вым. К тому же в Голландии не было галлов. Как Коль­беру хотелось бы управлять такой страной! Но ему мешала война, бушевавшая на границах королевства на протя­жении почти всего царствования Людовика XIV. Даже в мирное время под ружьем находились 150 тысяч чело­век. Этих людей Кольбер мог бы использовать во благо для благоденствия и процветания своей державы. Он не­навидел войну, но нс из гуманных соображений, этой черты в его характере не было. Он почти ничего не сде­лал, чтобы помочь французским крестьянам, когда сель­ское хозяйство страны переживало экономический спад. Напротив, проводя политику дешевого экспорта, он был заинтересован в низких ценах на сельскохозяйственную продукцию. При Кольбере впервые обозначилась резкая разница в уровнях жизни крестьянства и других слоев населения. Он поощрял работорговлю, хотя требовал гуманного обращения с невольниками, но опять же нс из соображений гуманности, а чтобы снизить смертность среди несчастных, за которых приходилось платить столь высокую цену. Кольбер увеличил во французском фло­те численность галер с шести до сорока, на каждой из которых томилось до двух сотен рабов. Поскольку чер­нокожие для такой работы не годились (менее вынос­ливые, они быстро гибли), он набирал на эту работу французских преступников и турок, захваченных в плен во время войн с варварами. Когда турки слабели, их продавали в Америку. Молодых крепких французов, об­виненных в тяжелых преступлениях, приговаривали вместо смертной казни к пожизненным работам на га­лерах. Мелких преступников, если они имели хорошие физические данные, по окончании срока наказания тоже никогда не освобождали, а на свободу выпускали толь­ко в том случае, если родственники покупали взамен их турков. Кольбер сокрушался, что галерные рабы слиш­ком мало живут и мрут, как мухи. Главный интендант галер клялся, что кормит их хорошо и что рабы умира­ют нс от голода, а от тоски и скуки. Можно предста­вить, как обсуждали столь щепетильную тему эти два высокопоставленных сановника, сидя где-нибудь в зо­лоченых покоях.

Кольбер был удивительным человеком; он отличался глубокими познаниями в области литературы, науки и искусства, хотя, вероятно, сам считал эти области че­ловеческих знаний нс самыми главными в жизни, не­что вроде приложения к торговле. Способствуя разви­тию науки во Франции, финансист делал это прежде всего с целью привлечь мировые рынки. Он был членом Французской академии, и ее знаменитые fauteuils2 обя­заны своим существованием ему. ( Во Франции кресло в XVII веке имело почти мистическое значение. Сидеть в кресле в присутствии короля позволялось только его супруге, английскому королю Якову II и внуку короля, Филиппу Анжуйскому, когда тот стал монархом Испании.) Один из титулованных академиков принес для себя кресло на заседание Академии в Институт Фран­ции. Когда Академия собралась вновь, он обнаружил, что Кольбер обеспечил креслами всех сорок академи­ков. Министр основал в Риме на вилле Медичи фран­цузскую школу живописи и скульптуры, открыл в Па­риже обсерваторию и пригласил туда работать астронома Кассини; он также создал Академию наук, покупал книги для пополнения королевской библиотеки и, на­конец, являясь суперинтендантом строительства, руко­водил работами по реконструкции Версаля.

По своему характеру Кольбер был снобом. Его пред­ки, торговцы шерстью, казались ему недостойными, и он решил придумать что-нибудь поинтереснее. В это время вспомнили о нортумбсрийском святом Катбере. Коль­бер поручил д’Озье, королевскому специалисту по ге­неалогии, доказать, что он является потомком святого и его «шотландской жены Марии де Линдсей из Касл- хилл, Инвернесс», и представить в качестве свидетель­ства различные старинные документы. Злые языки го­ворили, что представленные бумаги выглядели так, словно десятки лет пролежали на дне моря; сильно под­порченные плесеныо, они едва читались; однако воз­ложенную на них роль документы сыграли. Генеалогия Кольбера была соответствующим образом зарегистри­рована, но отмежеваться от предков, торговцев шер­стью, ему все же не удалось, поскольку святой Катбср оказался сыном пастуха. Остается только гадать, знал ли об этом всемогущий министр. Затем он заменил на могиле деда в Реймсе надгробье со словом «шерсть» на старинный камень с надписью на древнем языке, гла­сившей о добродетелях покойного, Кольбера шотланд­ского происхождения: «Су gist Ly preux chevalier Richard Colbert dit Гу Ecossois/Priez pour l’ame de ly. 1300».3 Вско­ре после этого на могиле видели Кольбера с тремя его зятьями, герцогами. Все четверо стояли на коленях и горячо молились. Однако мадмуазель д’Ллигре, которую король заставил выйти замуж за старшего сына велико­го министра маркиза дс Сеньлэ, не перенесла такого мезальянса и умерла от разрыва сердца. У Кольбера было шестеро сыновей. В молодости они доставляли отцу не­малое беспокойство; но после его смерти их судьбы сложились благополучно: Сеньлэ стал министром во­енно-морского ведомства, маркиз де Бленвилль — су­перинтендантом строительства; трое выбрали военную карьеру и погибли на поле брани, еще один был архи­епископом Руана. Но все сыновья всемогущего мини­стра были довольно ленивы. Из братьев Кольбера один был епископом, другой генералом и третий, Кольбер дс Круасси, - талантливым дипломатом.

Хотя Кольбер был на двадцать лет старше короля, он относился к своему монарху с благоговейным трепе­том. Выезжая из загородного дома Со, этот влиятель­ный и властный человек, державший в страхе всю Фран­цию, брал с собой в парк кусочек хлеба и бросал его через канал. Если хлеб падал на другой стороне, это означало, что Людовике XIV будет в добром располо­жении духа, если хлеб падал в воду, Кольбер нс сомне­вался — грозы не миновать.

Общеизвестна ненависть Кольбера к войне. По силе страсти она была сравнима разве что с его ненавистью к Лувуа, военному министру. Этот ужасный человек был злым гением короля. Однако Кольберу приходилось с ним ежедневно встречаться и вместе работать. Король знал об их взаимной неприязни и использовал это в своих интересах, нс упуская при этом возможности при случае подразнить соперников. Однажды Лувуа, желая захватить портфель министра иностранных дел, погу­бил тогдашнего министра Помпона, украв у него пись­ма, подготовленные для короля, и сделав при этом вид, что тот намеренно держал короля в неведении. Людо­вик был в курсе того, что произошло на самом деле, но воспользовался ситуацией, чтобы избавиться от Пом- попа, который не отличался большим умом. Однако воп­реки ожиданиям Лувуа, король передал заветный пост брату Кольбера, Кольберу дс Круассп, чем, конечно же, вызвал ярость военного министра.

В начале правления Людовика XIV французская ар­мия представляла собой разношерстную толпу, не знав­шую порядка и дисциплины с феодальных времен. Два человека, Ле Телье и его сын Лувуа, ставший первым помощником отца, уже в 1654 году превратили ее в от­личную боеспособную армию, с помощью которой Лю­довик успению проводил свою внешнюю политику. Хотя Лувуа имел множество талантов, однако он не был ге­нием, иначе провел бы в армии основательную рефор­му. Он закрывал глаза на бесчисленные злоупотребле­ния, которых с каждым годом совершалось все больше и которые в конце концов стали для Людовика XIV кам­нем преткновения в его честолюбивых планах. Многие годы король, хорошо разбиравшийся в военном деле, контролировал министра и состояние дел в армии, но с годами Лувуа научился скрывать от монарха истинное положение вещей. Король, будучи сам по природе бес­предельно честным и откровенным, привык верить тому, что ему говорили. За годы его царствованияразразились два величайших скандала — зверства в Палатинате и жестокие расправы с протестантами на юго-западе Фран­ции. И то и другое было на совести Лувуа. Прослышав про ужасы, творившиеся в Палатинате, Людовик XIV тотчас бросился искать Лувуа, прихватив в сердцах ка­минные щипцы из своих покоев. Вполне возможно, что король до конца так и не узнал, каким же был истин­ный размах преследования протестантов. После смерти Кольбера в 1683 году Лувуа занял пост суперинтенданта строительства и принял участие в реконструкции Вер­саче.

Ле Бреи родился в том же году, что и Кольбер, и проработал с ним большую часть своей жизни. Они были похожи тем, что не гнушались никакой работы. Ле Бре­на нашел канцлер Сегье, когда тому было десять лет и он рисовал на кальке сценки из Апокалипсиса. Канцлер определил юного художника в студию Вуе. В пятнадцать лет Ле Брен уже выполнял рисунки для кардинала Ри­шелье, а в двадцать три вместе с Пуссеном отправился в Рим. Пуссен остался в Вечном Городе, а Лс Брен через четыре года вернулся во Францию, находясь под силь­ным впечатлением от галереи Каррачи в Палаццо Фар- незе. Первый серьезный заказ он получил в 1649 году; ему надлежало украсить Отель Ламбер, парижский дом одного богатого государственного чиновника. Затем он работал для Фукс в Во-ле-Виконт; в 1662 году король сделал его главным придворным художником и пору­чил декоративную отделку Версаля. Кроме того, Ле Брен являлся директором крупной фабрики гобеленов, зани­мавшейся не только производством тканых ковров, но и практически всей меблировки для Версаля. Лс Брен хотя к числу первоклассных живописцев и не относит­ся, но был превосходным дизайнером. Почти вся обста­новка и убранство дворца: стулья, столы, ковры, от­делка, декоративные панели для стен,серебро, гобелены и даже замочные скважины выполнены по его ориги­нальным эскизам; он расписал потолки в Зеркальной галерее, а также в залах Войны и Мира, фасад малого королевского дома в Марли; Ле Брен создавал носовые украшения для галер и декорации для праздников. Кро­ме того, успевал писать огромные полотна на религи­озные и мифологические темы. Он любил аллегории и батальные сцены, но был довольно равнодушен к при­роде.

Ле Брен и Лево работали в полной гармонии. Наи­более известными зданиями Лево являются Во-ле-Ви­конт, Отель Ламбер и Институт де Франс, построен­ный по проекту архитектора уже после его смерти Дарбе. Большая часть его работ в Версале в более поздние вре­мена была закрыта работами Мансара. Оригинальный замысле архитектора был выдержан, но выполнен с большим размахом и, надо сказать, без существенного выигрыша. Когда работы по созданию архитектурного ансамбля были завершены, его дворец стал драгоцен­ным камнем в дорогой оправе.

Наиболее обаятельным из всех этих людей был Ленотр. Он родился в семье садовника и должен был сам стать королевским садовником. Его дед ухаживал за пар­ками Марии Медичи; его отец был главным садовни­ком в Тюильри; муж одной из его сестер выращивал молодой сад для Анны Австрийской, а муж второй уха­живал за ее апельсиновыми деревьями. Лснотр мечтал стать художником и начал жизнь в студии Вуе, но вско­ре вернулся к садоводству. Он сменил своего отца в Тю­ильри и придал тамошним паркам новый облик. Его заметил Фуке и пригласил в Во, где результат его рабо­ты не оставил равнодушным Короля-Солнцс, который и незамедлительно назначил его главным управляющим всех своих парков. Мы обязаны ему не только версальс­кими садами, но и парками Шантильи, Сен-Клу, Мар­ли, Со; творением его рук является знаменитая терраса в Ссн-Жермен-о-Лэ, а также многочисленные частные парки и сады, и великолепный широкий проспект Ели­сейские поля, берущий начало у Лувра. Город Версаль тоже построен по его проекту.

Ленотр относился к тому типу людей, который осо­бенно импонировал Людовику XIV. Он чувствовал себя более комфортно со своими слугами, нежели с изыс­канными аристократами и напыщенными буржуа из своего непосредственного окружения. Ленотр был для него в какой-то степени тем же, чем Джон Браун для королевы Виктории. Его отличала прямота характера и непринужденная манера держаться. Если он был в чем- то не согласен со своим господином, то заявлял об этом открыто. В 1678 году Ленотр поехал в Италию знако­миться с искусством разведения садов и получил ауди­енцию у папы. Когда королю сказали, что садовник по- братски обнимался с Его Преосвященством, Его Величество заметил, что ничуть не удивлен и добавил: «Он всегда обнимает меня, когда я возвращаюсь из пу­тешествия». Как-то Людовик предложил своему садов­нику герб, но тот ответил шуткой: «У меня уже есть герб: три слизня, увенчанные капустными листьями».

Ленотр в такой же степени терпеть не мог цветы, в какой король их обожал, и по этой причине всегда го­рячо возражал против клумб, которые его заставляли разбивать перед королевскими дворцами. Он считал, что цветники нужны только нянькам, чтобы радовать их взор. Пристрастие короля к цветам привело к появлению пер­вого Трианона, утопающего в цветах павильона из бе­лого и синего фарфора. Любимыми цветами Людовика были тюльпаны. Когда король нс воевал с Голландией, он закупал у тамошних цветоводов до четырех милли­онов луковиц тюльпанов в год. С годами Людовик стал отдавать предпочтение цветам апельсиновых деревьев и туберозам, левкоям и желтофиолям, нарциссам и жас­мину.

Ленотр через всю жизнь пронес интерес к живопи­си и искусству. Его жилище вТюильри изобиловало кра­сивыми вещами, включая китайский фарфор. Уходя из дома, он оставлял ключи на гвоздике, чтобы ценители искусства, нагрянувшие в его отсутствие, не были ра­зочарованы и могли полюбоваться великолепной кол­лекцией.

Не менее значимую роль в обустройстве Версаля сыг­рал Квентини. Он разводил огород. Сначала он работал адвокатом в Пуатье, но подлинной его страстью были овощи и фрукты. Его книгу по садоводству и огородни­честву можно причислить к лучшим изданиям на эту тему; она пробуждает в читателе страсть к огородниче­ству; его советы подробны и просты настолько, что их способен понять даже ребенок. Любимым садовым де­ревом Квентини была груша. В своей книге он дает опи­сание пяти сотен лучших грушевых деревьев из коро­левского сада. Своему любимому сорту Bon Chretien d’Hiver4 он посвятил поэтический панегирик. Квенти­ни считал, что природа не создала ничего совершенней этой груши. Ее крупный плод изумительно правильной формы имеет красивый желтый цвет с розовым румян­цем на боку, обращенном к солнцу, н порой! весит бо­лее полукилограмма. Плоды этой груши хорошо хранят­ся. Что касается их вкуса, то он бесподобен; нежная мякоть отдаст легким ароматом и истекает сладким со­ком. Распространено мнение, что эта груша может рас­ти только в тепличных условиях, но господин Квенти­ни приводит многочисленные факты и данные, опровергающие это утверждение. Правда, он согласен, что в условиях оранжереи сорт плодоносит гораздо луч­ше. Все остальные сорта груш Квентини делит на хоро­шие, менее хорошие и средние. О плохих грушах он не упоминает.

Король обожал Квентини. Он возвел его в дворян­ство и подарил дом в саду, куда часто наведывался про­гуляться. Сегодня сад и огород остались почти без изме­нения, включая калитку с надписью «Public»5, через которую входили жители Версаля, чтобы бесплатно взять овощи.

Груши Квентини просуществовали в Версале до 1963 года, тогда пришлось выкопать два последних дерева. В XIX веке многие из них еще плодоносили и хорошо пе­реносили зимы, погубившие другие фруктовые деревья. После смерти Квентини его сменил сын.

Система наследования являлась основой социаль­ной структуры Верс&чя. Высокие посты при дворе пере­давались от отца к сыну, то же касалось и министров, если их сыновья обладали хоть какими-то способностя­ми. Если сын не хотел наследовать пост отца, он мог его продать. Государственные должности, включая военные, также наследовались или покупались с согласия короля. Аналогичное правило распространялось п на прислугу. Кротоловамн, скажем, всегда были члены семьи .Пиара. Инженеры, построившие фонтаны, носили фамилию Франчини и принадлежали к роду итальянца Франчи- ни, приглашенного во Францию Генрихом IV в каче­стве специалиста по водопроводу. Его внук Франсуа Франчини спроектировал фонтаны Версаля и акведук Аркейля, обеспечивавший водой Париж (гораздо в мень­ших количествах, чем королевские сады и парки). Пос­ледний представитель семьи Франчини был обезглав­лен в годы террора. Жан-Батист Бонтам служил камердинером у Людовика XIII, а его сын Александр - у Людовика XIV; его внук Луи-Александр, его правнук Луи и праправнук Луи-Доминик — у Людовика XV. Ко­нец роду Бонтам, занимавшему свое могущественное положение более сотни лет, наступил в 1766 году со смертью Луи-Доминика. Представителей этого рода на­зывали Lcs Bontcmps de Tout Temps6 (имя Bontemps в переводе с французского означает «хорошие времена»). Мутье 1с jeune7 служил поваром мадам де Помпадур; он был сыном Мутье l’ainc8, служившего у госпожи Монтсспан, отец которого Мутье I’ancien9 нес по­варскую службу у Великого Конде.


МОРТЕМАРЫ

Там, где вы, — радость и любовь, игры и смех, Грация и изящество, забавы и развлечения, И все это для того,

Чтобы потакать его желаниям.

Расин

«Знаешь, — сказал король как-то своей невестке, — я люблю умных и веселых людей». В его окружении ни­кого не было ярче и веселее Атенаис де Монтеспан. Остальные члены семьи Мортемар были ей под стать. Она, две ее сестры и брат всегда держались вместе; их всех отличал незаурядный ум и веселый характер. Их обаянию трудно было противостоять, хотя в чем имен­но состояло это обаяние, к сожалению, нам неизвестно. Бесстрастным голосом, томно и лениво рассказывали они ту или иную историю, создавая комические обра­зы, щедро украшенные неожиданными гиперболами, чем доводили своих слушателей до гомерического хохо­та. Мортсмары никому не давали спуску, но были доб­родушными и никогда ничего не делали из злого умыс­ла. Они любили посмеяться и обладали редкостным даром заставить других людей искриться весельем.

Госпожа Монтеспан при крещении получила имя Франсуаза, но уже в сознательном возрасте решила, что имя ей не подходит, и сменила его на Атенаис. Впервые она появилась при дворе в 1660 году, в год женитьбы короля. Тогда она была фрейлиной его невестки, пер­вой дамы, которую при дворе называли Мадам. Почти все возлюбленные Людовика XIV происходили из сви­ты жены его брата, так что окружение первой дамы вско­ре обрело славу «оранжереи фавориток». Три года спус­тя она вышла замуж за Монтеспана, но король всегда был объектом ее страсти. Вероятно, ей было невыноси­мо видеть, что Людовик предпочел другой цветок из того же сада — мадмуазель де да Вальер. Атснаис, при­зван на помощь свои ум и женскую хитрость, сделалась лучшей подругой Луизы, чтобы иметь возможность ви­деть короля ежедневно. Шли годы, но ее старания заво­евать сердце короля не имели успеха. В конце концов Атенаис решила прибегнуть к помощи потусторонних сил. Она свято верила в Бога и была довольно религиоз­ной, но просить Всевышнего способствовать двойной супружеской измене было уже слишком. Поэтому гос­пожа Монтеспан решила посоветоваться с модной тог­да предсказательницей судьбы госпожой Вуазен. Что произошло при встрече этих двух женщин, доподлинно неизвестно, однако можно предположить следующее.

Судя по портрету кисти Лс Брена, госпожа Вуазен была похожа лицом на добрую матушку, что полностью подрывает доверие к физиогномике. Обитала она ни в какой-нибудь грязной конуре в темном закоулке, а вла­дела собственным домом с участком земли близ Сен- Дени, где устраивала роскошные балы, на которых иг­рали проживавшие у нее скрипачи. Она имела друзей среди представителей самых разных слоев общества; в числе се любовников были мелкие дворяне и государ­ственный палач; крестной матерью се дочери являлась уважаемая мадам дс Ларош-Гийон. Вуазен давала своим клиентам превосходные советы и прилагала максимум усилий, чтобы удовлетворить любые их просьбы, вклю­чая даже такие, как увеличить размер груди или, на­оборот, уменьшить размер рта, иметь белые руки и удач­ливость в карточной игре. Она знала, как решить судьбу нежеланного младенца, какой порошок применить при решении вопроса о наследстве, какой магией восполь­зоваться в случае неразделенной любви. Можно нс со­мневаться, что встреча с госпожой Монтеспан началась с обсуждения ее положения. Но разве человек, жажду­щий ответной любви, сможет довольствоваться лишь душеспасительными беседами? Король по-прежнему не проявлял интереса к Атенаис. В конце концов мадам Вуазен предложила прибегнуть к колдовству, а значит — к помощи сатаны. Но это грозило в будущем гиеной ог­ненной. Молодая, пышущая здоровьем Атенаис в те годы об этом не задумывалась; все ее помыслы были сосре­доточены на достижении своей вожделенной цели — добиться любви короля. В 1667 году она уже была четыре года замужем и имела двоих детей.

Мадам Вуазен знала одного священника, который мог им помочь. Он прочитал у изголовья госпожи Мон­теспан псалом, потом над священным кубком были проделаны какие-то манипуляции с голубиными серд­цами, и Атенаис произнесла заклинание: «Пусть король полюбит меня. Пусть мсье дофин станет моим другом, и да продлится эта любовь и эта дружба. Пусть королева будет бесплодна; пусть король бросит ла Вальер и ни­когда больше нс посмотрит в ее сторону; пусть король отвергнет королеву и женится на мне». Эти действия и слова принесли успех. Король, похоже, наконец заме­тил существование Атснаис. В июне 1667 года он отпра­вился на осаду Лилля и взял ее в качестве фрейлины королевы. Луизу де ла Вальер не пригласили. В отчаянии она последовала за королевским поездом и нагнала его, когда тот расположился лагерем. Столкнувшись с ней лицом к лицу, король пришел в негодование и сказал: «Мадам, я не люблю, когда мне навязывают свою волю». Глубоко оскорбленная, Луиза была вынуждена уехать. Во время этой кампании госпожа Монтеспан стала фа­вориткой короля. Ее святотатственная молитва, похо­же, была услышана. Король наконец полюбил ее, и до­фин, которому исполнилось восемь лет, похоже, тоже. Чувства престолонаследника к Атенаис оставались не­изменными на протяжении всей его жизни. Отныне ко­роль все реже бросал взгляды в сторону Луизы де ла Вальер, и их отношения делались все холоднее. Тем не менее это не помешало ему подарить бывшей фаворит­ке на прощанье еще одного младенца. Второе желание — сделать королеву бесплодной — не осуществилось. Уже родилось шестеро детей, но к 1672 году все они, кроме дофина, умерли: двое - в младенчестве, а остальные - в возрасте постарше. Правда, их погубили не злые чары госпожи де Моитеспан, а придворные врачеватели.

Итак, Дивертисмент 1668 года возвестил о конце старого Версаля и появлении новой фаворитки. Однако королю следовало быть более осмотрительным. В глазах церкви и его подданных двойной адюльтер был куда более страшным грехом, чем любовный роман с неза­мужней женщиной. Атенаис, маркиза дс Монтеспан, была нс только женой, но и матерью; более того, гос­подин Монтеспан, в отличие от других мужчин, кото­рые делали головокружительные карьеры и сколачива­ли приличные состояния благодаря расположению короля к их женам, был против этой связи. Он устроил скандал: избил жену и, поехав в Сен-Жермен-о-Лэ, ус­тановил на крыше своей кареты пару рогов; там про­стился с родственниками и друзьями, после чего объя­вил траур и впредь упоминал о маркизе только как о своей покойной жене. Король, не терпевший неловких ситуаций, пришел в ярость. Но госпожа Монтеспан над выходками мужа только смеялась. Она презрительно го­ворила, что ее муж и попугай потешают публику с оди­наковым успехом. Дядя Монтсспана, архиепископ Сан- ский, принял сторону племянника. Он нашел среди своих прихожанок замужнюю женщину, открыто жив­шую во грехе с чужим мужем, и заставил се публично покаяться; развесил во всех своих приходах записки с напоминанием о наказуемости супружеской измены. Таким образом французской буржуазии стало известно о происходящем, и она была шокирована. Но король остался верен себе и заставил парламент Парижа узако­нить раздельное проживание супругов, как того требо­вала мадам де Монтеспан. Постепенно скандал, как это обычно бывает, утратил свою остроту, и с ситуацией примирились. Однако прежде пришлось пережить еще несколько драматических моментов. Любовники, вынуж­денные притворяться, делали вид, что король все еще привязан к Луизе дс ла Вальер, а мадам де Монтеспан без ума от графа де Лозена, известного шутника из бли­жайшего окружения короля; граф и маркиза играли свои роли с большим воодушевлением, а вот Луиза страда­ла, и никто не мог понять почему. Монтеспан была с ней мила, ходила под ручку и всячески ублажала. Луиза имела титул герцогини и завидное состояние, но это ее не утешало. Проходя через комнату старой фаворитки в поисках своей новой возлюбленной, король бросал ей на ходу свою маленькую собачку. В 1671 году не в силах сносить все это, Луиза бежала в монастырь Шейло, где ныне стоит Пале де Шейло. Она написала королю, что отдача ему молодость, а теперь хотела бы посвятить ос­тавшуюся жизнь Господу. Прочитав эти строчки, Людо­вик разрыдался. Он послал в монастырь Кольбера, при­грозив матери-настоятельнице, что не оставит камня на камне от обители, если монашки посмеют оставить у себя мадмуазель дс ла Вачьер. Ей пришлось вернуться в Сен-Жермен. Людовик провел с ней наедине больше часа, после чего оба, обливаясь слезами, пригласили госпожу Монтеспан, и рыдали уже все вместе. Монтес­пан простерла к Луизе руки, и та упала в се обч»ятия - так было достигнуто всеобщее примирение. Луиза оста­лась при дворе. Она продолжала пользоваться милостью короля и, похоже, чувствовала себя гораздо счастливее. Госпожа Ссвинье описывает появление Луизы на при­дворном балу одетой в черный бархат, ее сопровождала шестилетняя дочь, красавица Мария Анна. Мадам де Ссвинье замечает, что мать и дочь обращались друг к другу нс иначе, как «мадмуазель» и «белль мадам».

Отличавшаяся плодовитостью госпожа Монтеспан вскоре забеременела (всего она имела девять детей). К этому времени король уже обезумел от любви к ней и очень хотел иметь от Атенаис ребенка, но боялся, как бы законный муж возлюбленной нс заявил, что ребе­нок от него. Такая месть была в духе маркиза. Чтобы этого нс случилось, госпожа Монтеспан скрывала свое состояние. Влюбленные решили найти благонадежную женщину, которая могла бы принять роды и взять на себя заботу о младенце. Они собирались хранить свой

секрет в тайне. Госпожа Монтеспан знала такую жен­щину. Это была ее ближайшая подруга, бедная, но ми­ловидная вдова тридцати четырех лет, благородного про­исхождения, известная своим благочестием. Находясь в стесненных обстоятельствах, она жила в Парижском монастыре, звали ее мадам Скаррон. Король принял предложение без особого восторга. Мадам Скаррон ему не нравилась. Он считал ее «синим чулком», и всегда чувствовал себя в се присутствии неловко. Ему казалось, что она его осуждает. Кроме того, Людовик терпеть не мог ее друзей. Предложение, которое сделали мадам Скаррон, ее тоже не обрадовало. Она была гордой да­мой и весьма щепетильна в делах, касающихся се репу­тации. Нельзя сказать, что работа при дворе ей претила, но она предпочла бы иметь нечто более постоянное. Тай­ная сделка, касавшаяся, к тому же, незаконных отпрыс­ков короля, ей не нравилась. Но она отчаянно нужда­лась в деньгах. Мадам де Монтеспан, попади она в подобное положение, пошла бы к гадалке; мадам Скар­рон пошла к исповеднику. Тот сказал, что если сам ко­роль просит позаботиться о ребенке, то она не вправе отказывать. Скаррон последовала совету. Король пода­вил свою неприязнь, а она — гордость.

В укромном предместье Парижа, между столицей и Вожираром, был куплен дом (он и ныне существует под номером 25 на бульваре Инвалидов, его легко уз­нать по изысканности архитектуры). Особняк обстави­ли, наняли прислугу, и мадам Скаррон переселилась туда, переехав из монастыря. Когда родился младенец (это была девочка), Лозен тайно вывез его из Сен-Жер- мена и передал воспитательнице, которая поджидала его в наемном экипаже. Все происходившее напомина­ло приключенческий роман, что, вероятно, весьма за­бавляло Лозена и мадам де Монтеспан. Девочку посели­ли в приготовленной для нес детской. Через некоторое время у нее появился маленький братец, будущий гер­цог дю Мэн. Мадам Скаррон любила детей всей душой и была для них идеальной гувернанткой. К ее великому

горю, девочка вскоре умерла. В те дни к смерти младен­цев относились довольно спокойно, особенно если уми­рала девочка. Но горе мадам Скаррон было столь вели­ко, что тронуло даже короля. С тех пор он смотрел на мадам Скаррон по-другому.

Присматривая за детьми, мадам Скаррон имела воз­можность выезжать в парижское общество, что, впро­чем, она делала, и живя в монастыре. Она принадлежа­ла к изысканному кругу, возглавляемому графиней де Лафайет и маркизой де Севинье. Эти две известные пи­сательницы в число придворных не входили. Они были истинными парижанками и в свое время дружили с Фуке, к тому же имели друзей, скомпрометировавших себя в годы Фронды. Король испытывал к ним антипа­тию и считал скорее досадными, чем опасными. Одна­ко было бы несправедливо сказать, что такое положе­ние вещей дам устраивало. Возможно, они делали вид, что рады избавлению от суеты и тщетности светской жизни, но на самом деле страстно желали быть к ней причастны.

Мадам Скаррон часто обедала со своими друзьями, и они иногда подвозили се до ворот парка, где стоял таинственный дом, ставший се новым местом приюта. Несомненно, они знали, почему бедная вдова вдруг по­лучила собственные владения, выезд и слуг; почему ее простые, почти монашеские, хотя и элегантные платья темных тонов, которым она неизменно отдавала пред­почтение, теперь были сшиты из дорогих тканей и ук­рашены настоящим золотым шитьем. Мадам де Севинье рассказывает об этом в своих письмах, но никак нс ком­ментирует изложенное. О таких вещах писать не следо­вало, так как почта довольно часто просматривалась по­лицией. Постепенно мадам Скаррон начала развлекать своих приятельниц историями о той «деревне, которую она так хорошо знает» (речь идет о дворе); о выходках Лозсна; о тоске, горестях и ужасной скуке, которые были знакомы тамошним женщинам, «и она, которой все так завидуют, от них ни в коем случае не застрахована». В 1673 году король отправился на фронт, взяв с со­бой мадам дс Монтеспан, находившуюся на последних месяцах беременности, Луизу дс ла Вальер и королеву. Все они ехали за армией в одной карсте. Крестьяне, удив­ленные зрелищем, рассказывали впоследствии, как ви­дели трех королев Франции. Троица нс могла произво­дить радостного впечатления. Мария Терезия, терзаемая муками ревности, большую часть времени пребывала в глубокой депрессии. В королевской свите также находи­лась мадам Скаррон с мальчиком. Атенаис родила оче­редного ребенка в Турне, и два дня спустя уже была вынуждена встать с постели.

Когда кампания закончилась, король решил, что бу­дет безопаснее публично признать своих двух детей. Он присвоил сыновьям титулы герцога дю Мэн и графа де Вексен и взял к себе. Мадам Скаррон последовала за ними.

Госпожа Монтеспан тем временем закладывала ос­новы своей империи. Король построил для нее особняк в Кланьи, местечке, находившемся неподалеку от Вер­саля. Дом оказался слишком мал с точки зрения Атена­ис. Такие дома, презрительно заметила возлюбленная короля, обычно дарят оперным певицам. Строение при­шлось снести. Шато более подходящих размеров спро­ектировал молодой архитектор, протеже Кольбера, по имени Мансар. «Дворец Армиды» - так охарактеризова­ла сооружение посетившая его мадам де Севинье. «Дом строится очень быстро. Сад уже готов. Вы знаете Ленот- ра, он сохранил небольшую густую рощу, она произво­дит потрясающее впечатление, к тому же он высадил в больших кадках целый лес апельсиновых деревьев, по­том, чтобы замаскировать кадки, соорудил по обе сто­роны от них палисад, увитый туберозами, розами, жас­мином и гвоздиками; прекрасная, восхитительная, очаровательная идея. Все от этого места в восторге».

Семья Атенаис тоже не осталась без внимания. Ее брат герцог де Вивон был назначен генерал-капитаном галерного флота и губернатором Шампани, а ее отец герцог де Мортемар — губернатором Парижа. Старшая сестра Атенаис носила титул маркизы де Тьянж, се младшей сестрой была мадам де Фонтсвро, ешс одна сестра была монахиней в Шейло и при дворе не появлялась. Мадам де Тьянж считала себя венцом творения. Муж ей наскучил, и она его оставила. Присо­единившись к мадам де Монтеспан, она время от вре­мени заменяла ее в постели короля. Старшая из дочерей герцога Мортсмара считала, что во Франции есть толь­ко две достойные семьи - это Мортемары и Рошсшуа- ры. Последних она уважала лишь за то, что они были связаны многочисленными брачными узами с Моргс- марами. Она часто смешила короля, утверждая, что Бур­боны были parvnue10. На балах мадам де Тьянж собирала вокруг себя всех родственников, чтобы показать, какие они замечательные и что все остальные им в подметки не годятся.

Мадам Фонтсвро — самая красивая и самая умная среди сестер — была монахиней, хотя призвания к это­му не чувствовала; король сделал се аббатисой монас­тыря Фонтсвро. Он любил ее компанию. Балы аббатиса не посещала, но виделась с королем всякий раз, когда навещала Атенаис. Фонтсвро была доброй монахиней, превосходной настоятельницей и образованной женщи­ной; в свободное время она занималась переводами Пла­тона. Как и остальные члены семьи, она ценила шутку. Находясь в Париже, она водила мадам дс Монтеспан на проповеди одного иезуита, который был как две капли воды похож на герцога Вивона. Они покатывались со смеху, глядя на двойника своего нечестивого братца, одетого в сутану и изрекающего праведные слова, ко­торые сопровождал жестикуляцией, приличествующей духовному лицу.

Вот как охарактеризовал сестер аббат Тестю: «Ма­дам дс Тьянж разговаривает, как женщина, которая читает, мадам де Монтеспан — как женщина, которая мечтает, а мадам де Фонтевро — как женщина, которая говорит».

Госпожа Монтеспан устроила брак своей юной бед­ной и набожной племянницы мадмуазель де Тьянж с одним из племянников Мазарини, герцогом дс Нсве- ром, который, по словам мадам де Севинье, совал руки куда не следует. Он предавался «итальянскому пороку» (содомии) и, говорят, испортил Мсье, брата короля. В молодости его посадили в тюрьму за то, что он крестил свиныо. Король поддержал этот брак. Ко всеобщему удив­лению, он оказался счастливым.

Госпожа Монтеспан и госпожа Тьянж получали про­центы с продаж мяса и табака в Париже, а также имели множество других привилегий, позволивших им сколо­тить неплохие состояния. В то же время гордость Мон­теспан не позволяла принимать от короля в качестве подарков драгоценности. Вероятно, дело было в том, что украшения, полученные от него во временное пользование, были лучше и дороже тех, которые он мог подарить.


ВЕРСАЛЬСКИЙ АНСАМБЛЬ

Роскошь - это дисциплина богатства.

Андре Гид

С 1674 году визиты короля в Версаль стали более продолжительными. Перестроенный дом был уже более или менее пригоден для жилья и мог вместить королев­скую семью и несколько иридворж^к и сановников. У министров теперь были здесь собственные апартамен­ты, что давало им возможность привозить с собой архи­вы и нормально работать, как это всегда было, когда двор, сопровождаемый большим обозом, выезжал в Фонтенбло. Покои Людовика XIV, его супруги и фаво­ритки тоже были готовы. Король обитал на первом эта­же старого дворца в покоях своего отца, окна которых выходили на восток и запад. Гостиные частных королев­ских покоев находились справа от его спальни и выхо­дили на юг, в Мраморный двор, который являлся дело­вой частью дворца, местом, куда прибывали и откуда уезжали обитатели и гости шато. Короли, жившие в Вер­сале в разные времени, любили вести негласный над­зор за всеми этими передвижениями. У Людовика XV было даже свое секретное окошко, через которое он мог наблюдать за происходящим во дворе, оставаясь при этом незамеченным. Людовик XVI пошел еще дальше - установил подзорную трубу. Мраморный двор называли иногда Луврским двором, поскольку он был открыт только для тех, кто имел привилегию въезжать на каре­те на большой квадратный двор Лувра; речь идет о прин­цах, герцогах, маршалах Франции и посланниках.

Покои королевы тоже располагались на первом эта­же — в южной части «оправы», то есть нового здания; к ним вела красивая Лестница королевы, проходившая через комнаты охраны и приемные, образующие ныне большую картинную галерею. Из окон ее спальни и бу­дуаров открывался вид на Оранжерею, Швейцарский резервуар п поросшие лесом холмы Сатори. Здесь, в своей спальне, Анна Австрийская и умерла. Позже в этих же покоях скончались королева Мария Лещинская и две дофины. Здесь же родились девятнадцать королевских от­прысков. К сожалению, Версаль так и не увидел второй Анны Австрийской, королевы, отвечавшей всем запро­сам Людовика XIV. В его представлении королева долж­на была не только сиять в обществе, отличаться воспи­танием и служить украшением королевских живых картин, но и уметь управлять придворными и проявлять интерес к их человеческим нуждам. Мария Терезия пре­восходно знала, как вести себя на церемониях; была хорошо воспитана. У Людовика не было причин сты­диться ее, как, впрочем, нс было и причин гордиться супругой. По уровню своего развития она оставалась ре­бенком; любила играть с маленькими собачками и по­лоумными карликами; живя во Франции, так и не на­училась грамотно говорить но-французски. На своих подданных Мария Терезия не производила никакого впечатления. Хорошенькая личиком, она не была при­влекательной. У нее были короткие ноги и черные зубы от злоупотребления шоколадом и чесноком. Король пи­тал к жене нежные чувства и обращался с ней по-оте­чески. Она же обожала его, но избегала оставаться с ним наедине — это приводило ее в смущение. Одного доброго взгляда царственного супруга бывало достаточ­но, чтобы она весь день чувствовала себя счастливой. Она верила всему, что он ей говорил, сама все ему рас­сказывала. Мария Терезия часто страдала от приступов ревности. Когда начался роман Людовика с Луизой де ла Вальер, она пыталась протестовать, отказавшись спать с королем. Это был не самый лучший способ обратить на себя внимание неверного супруга. Наоборот, такое поведение еше больше отдалило Марию Терезию от мужа. Потребовались месяцы и вмешательство королевы-ма­тери, чтобы восстановить их нормальные взаимоотно­шения. «Хозяйка усадьбы», как звала ее мадам де Севи- нье, в дальнейшем к подобному средству больше нс прибегала. По сведениям различных источников, у ко­роля и королевы была чернокожая дочь, которую они держали в монастыре близ Мелена. Маленькая «маври­танка» действительно там проживала, и, когда двор выезжал в Фонтенбло, се регулярно навешали либо королева, либо другие дамы королевской фамилии. Яв­лялась ли она на самом деле дочерью Марии Терезии и Людовика XIV, мы, вероятно, уже никогда нс узнаем.

У брата короля герцога Орлеанского, известного под именем Мсье, во дворце в 1674 году были временные апартаменты. Когда шато разросся, Мсье получил там великолепные покои. Пока дофин не вырос, значитель­ной фигурой при дворе оставался Мсье. Людовик был предан брату, хотя часто не принимал его всерьез. Все что он ни делал и ни говорил, король воспринимал как шутку, причем шутку дурного толка. Внешне герцог Орлеанский являл собой! карикатуру на своего брата: ростом он был на треть ниже Людовика, имел более выраженные восточные черты лица, был смуглым и чер­ноглазым. Был женат дважды, имел любовницу и один­надцать законных детей, семь из которых умерли в мла­денчестве или появились на свет мертворожденными. Его называют «дедушкой Европы»: потомков герцога Орле­анского можно найти в каждой королевской семье Ев­ропы, исповедующей римско-католическую религию. После Людовика XIV все правители Франции, включая Марию-Антуанетту и сына Наполеона, вели свое про­исхождение от герцога Орлеанского. Он во всем стре­мился походить на Генриха III, даже в набожности, хотя заметим, что в этом в большей степени сказалась его любовь к церемониям. Воспитанный дальновидным Ма- зарини и Анной Австрийской, он совершенно не инте­ресовался государственными делами, чтобы не смущать своими политическими амбициями царственного брата.

Основу его жизненных интересов составляли роскош­ные туалеты и драгоценности, балы и этикет (в тонко­стях которого он хорошо разбирался), произведения искусства и мальчики. Он любил свои замок в Сен-Клу, который был одной из великолепных загородных коро­левских резиденций. Людовик подарил ему еще и Пале- Рояль, городской дом Ришелье.

В юности Мсье был неравнодушен к баталиям. Обыч­но он приезжал на поле брани поздно, едва встав с постели, но воинственно настроенный, напомаженный и напудренный, со слипшимися ресницами, в бантах, кружевах и лентах, усыпанный бриллиантами, но без шляпы. Головной убор он никогда не носил, из боязни помять парик. На поле сражения он вел себя отважно, как лев, и беспокоился только об одном: как бы солнце и пыль пе испортили его нежный цвет лица. Герцог Ор­леанский был отличным стратегом, но со временем по­нял, что война отнимает слишком много сил. Он избе­гал тяжелых физических нагрузок, никогда не увлекался охотой и старался как можно реже бывать на улице.

Мсье был человеком веселым и разговорчивым. На семейных сборищах его голос часто заглушал осталь­ные. Людовик, не умевший вести светскую беседу, го­ворил, что всякий раз радуется, когда слышит потоки чуши, которые льются из уст его брата. К королю Мсье относился с безгранично уважительной фамильярнос­тью. Он знал свое место и нс претендовал на большее. Король отвечал ему любовью, но нс без тени снисходи­тельности. «А теперь мы будем работать; ступай поразв­лечься, братец». Король называл его «шоп Frcre», а Мсье называл короля «тсьс». Иногда случалось, что братья ссорились. Выглядело это так: Мсье, отличавшийся чрез­мерной обидчивостью, набрасывался на короля, при этом он напоминал шпица, тявкающего на льва. Все стычки между братьями происходили по инициативе герцога Орлеанского. Вот типичный пример. Один дво­рянин из его свиты по имени Фламареи каким-то обра­зом не угодил Мсье, за что тот уволил его при первом же удобном случае. (Современники находили малень­кий двор в Сен-Клу «беспокойным».) Вскоре после этого Фламарен появился на одном из вечерних балов короля. Мсье, дрожа от гнева, бросился к Людовику и сказал: «Мсье, Фламарен неуважителен ко мне. Я не запрещал ему появляться в вашем доме, так как это выходит за пределы моих полномочий, но я велел ему нс попа­даться мне на глаза, поэтому я считаю его появление здесь предосудительным и наглым». «Но, брат, — отве­тил король, — это не моя вина!» Эти слова еще больше разъярили Мсье, и Людовику пришлось сказать, что они вернутся к этому разговору позже, когда тот успокоит­ся; подругой раз так и не наступил. Герцог Орлеанский этот вопрос больше не поднимал, хотя Фламарен про­должал мелькать при дворе.

Первой женой Мсье была его двоюродная сестра Генриэта Английская, которую любили, пожалуй, все, кроме него. Она стала темой проповеди Боссюэ, прочи­танной под громкий аккомпанемент безудержных ры­даний двора: «Мадам умерла. Мадам мертва...» (1670). В Англии открыто говорили, что она была отравлена ми­ньонами своего супруга, шевалье Лотарингским, мар­кизом д’Эффиа, и что муж ее был в курсе преступного замысла. Но никто из людей, близко знавших этого ма­ленького человечка, нс верил злым наветам. Возможно, на самом деле Гснриэту никто нс убивал. Она никогда не отличалась крепким здоровьем; из се восьми детей шестеро родились мертвыми (причем один начал разла­гаться сшс в утробе) или умерли в раннем младенче­стве. Вскрытие, произведенное после ее смерти, выяви­ло абсцесс печени. Лотарингский и д’Эффпа оказывали существенное влияние на Мсье до самых последних дней его жизни. Сам король, в общем нс переносивший со­домитов, питал особое расположение к шевалье Лота­рингскому, красавцу и весельчаку.

Через год после смерти жены Мсье женился вто­рично, и вновь на близкой родственнице английской королевской семьи принцессе Палатината Елизавете

Шарлотте (Лизелотте). Она была протестанткой, но, чтобы выйти замуж за французского принца, приняла католичество. В результате принцесса потеряла право на английский престол, хотя ее шансы были выше, чем у Георга I. Но Елизавета Шарлотта нс расстраивалась, так как, похоже, относилась к англичанам с еще большей неприязнью, чем к французам. Она стала доброй като­личкой, хотя сохранила в своей вере некоторые черты протестантской религии. Французские католики, на ее взгляд, были менее фанатичными, чем немецкие. «Свя­тое Писание может читать каждый по собственному ус­мотрению, но никто не обязан верить в чушь и глупые чудеса. Папу здесь никто нс превозносит, и никто не помешан на паломничестве и тому подобных вещах».

Вторая Мадам была крупной блондинкой с замаш­ками девчонки-сорванца. Хрупкий Филипп рядом со сво­ей крупной супругой смотрелся нс самым лучшим об­разом. Увидев ее в первый раз, он впал в отчаяние и признался своим друзьям, что никогда с ней не спра­вится. Однако сумел обзавестись с Мадам тремя детьми. Позже по обоюдному согласию супруги спали в разных постелях. Лизелотта нравилась Мсье больше Генриэты, которая, по его мнению, плела интриги и, вероятно, имела любовников. Придворные не могли не заметить, что и король относился к новой невестке с расположе­нием, в то время как Генриэта для него перестала су­ществовать после того, как их короткое увлечение за­кончилось. Лизелотта в глазах се мужа имела одно большое преимущество: она была равнодушна к брил­лиантам, так что Мсье мог осыпать ими свои костюмы сколько угодно. Кто-то спросил их маленького сына гер­цога де Шартр, нравится ли ему наряжаться. «Мне нра­вится это больше, чем Мадам, по меньше, чем Мсье». Туалеты принцессу не беспокоили. Она имела только официальные наряды и амазонки для верховой езды.

Мадам обожала охоту. Она отлично держалась в сед­ле п могла лихо проскакать восемь часов кряду. Похожая на дюжего полицейского, она продолжала предаваться любимому занятию даже, когда ей было далеко за ше­стьдесят. Она любила животных и имела множество до­машних питомцев: маленьких собачек и ручную утку; она верила, что у животных бессмертны души. Мадам коллекционировала медали и образцы породы. Много времени проводила она в небольшой комнате, увешан­ной портретами немецких принцев, занимаясь написа­нием писем — до тридцати страниц в день — многочис­ленным родственникам королевской крови в разных уголках Европы, включая двух дочерей Генриэты, гер­цогиню Савойскую и королеву Испании, которых она любила, как младших сестер. Письма Л изелотты — один из лучших источников информации о Версале, однако, при всей своей занятности, они не вполне достоверны. Подобно Сен-Симону, появившемуся при дворе двад­цатью двумя годами позже, она была полна всевозмож­ных предрассудков, для оправдания которых придумы­вала всякие небылицы. «Как только выйдешь замуж во Францию, то раз и навсегда разучишься смеяться», - горько сетовала она на французов. Но Версаль ей нра­вился. Мадам находила удобным иметь все под одной крышей и охоту под боком. Зато Париж ненавидела.

Лизелотта хорошо знала, что ее письма вскрывает королевская полиция и часто передает королю для оз­накомления. Но осторожность она не соблюдала и вы­пускала пары, высказывая в письмах правду, которую никогда бы не отважилась выложить Людовику в лицо. Мадам была явно неравнодушна к деверю, возможно, даже влюблена в него. Оба, Мсье и Мадам, души не чаяли в госпоже Монтсспан, которая, похоже, не вы­зывала ревности Мадам, чего нельзя сказать о более поздней пассии короля. Атенапс стала фавориткой Лю­довика еще до прибытия Мадам во Францию и к тому же отлично умела ладить со всеми.

Вот как описывает Мадам свой день. Она вставала в девять утра и сразу направлялась, нетрудно догадаться куда; затем молилась, читала три главы из Библии, оде­валась и давала аудиенцию. С одиннадцати до двсиадца- ти она читала и писала. После часовни наступало время обеда, который к двум часам завершался. Затем в те дни, когда не было охоты, она читала и писала — вплоть до королевского ужина, начинавшегося без четверти один­надцать. Сам король зачастую нс появлялся раньше по­ловины одиннадцатого. В двенадцать Тридцать он желал всем доброй ночи. Когда давали пьесу, спектакль начи­нался около семи (с годами король потерял интерес к театру, но Мсье и Мадам его очень любили, позже спек­такли в Версале играли только во время их присутствия). В дни охоты Мадам вставала в восемь и шла в церковь в одиннадцать.

Вначале госпожа Монтеспан и король принимали своих гостей в Версале в больших красивых комнатах, которые располагались в цокольном этаже и назывались Купальные апартаменты. Это было нечто вроде римс­кой или турецкой бани с помещениями для мытья и отдыха, в одном из которых находился большой мра­морный бассейн, наполненный теплой водой, где люди, уже помывшись, могли предаваться разным развлече­ниям. Обитатели Версаля ни в коем случае не были та­кими нечистоплотными, какими их порой рисуют. Тог­да, как и теперь, люди по-разному относились к личной гигиене. Король и его брат были фанатичными привер­женцами чистоты и каждое утро до утренней церемо­нии подъема с головы до ног протирались спиртом; бе­лье меняли трижды вдень. Мадмуазельде ла Вальер и се дочь тоже были помешаны на чистоте. Мадам де Мон­теспан была неряшлива и менее опрятна. Королева боль­ше всего на свете любила принимать долгие горячие ванны. (Мыло, которое использовали, изготовлялось в Марселе из оливкового масла.) Что касается Версальс­кого дворца, то Мадам считала его довольно грязным, и при постоянном столпотворении его залы вряд ли можно было содержать в безупречной чистоте, какми­ниатюрные немецкие дворцы. Но было бы несправед­ливо утверждать, что люди оправлялись прямо на лест­ницах. Для этого во дворе существовали уборные, используемые по назначению и ныне. Когда на балы и праздники съезжался народ из Парижа, то, чтобы вос­пользоваться общественными удобствами, приходилось выстаивать очереди. Тогда некоторые богатые буржуа, не желавшие ждать, платили прислуге вельмож до че­тырех луидоров за право воспользоваться хозяйским от­хожим местом. В Версале, как и в других дворцах и жи­лых домах того времени, пользовались ночными вазами вплоть до XX века.

Комнаты мадам де Монтеспан располагались но со­седству с личными апартаментами короля и выходили окнами на южную сторону во двор. В XVIII веке поме­щения были полностью переделаны и нынче носят на­звание Кабинет Доре мадам Аделаиды и Библиотека Лю­довика XVI. Но окна сохранились прежние. Придворные избегали проходить под ними — оказаться под прице­лом пронзительных взглядов царственной четы было все равно, что «пройтись перед расстрельной командой». Люди в одинаковой степени боялись и короля, и его фаворитку. Известная насмешница, Атенаис в совершен­стве владела даром пародии, к тому же, говорят, была жестокосердной. Это значит, что к серьезным событиям она относилась весело и легко и была чужда сентимен­тальности. Когда ее карета задавила насмерть человека, то все ставшие свидетелями инцидента женщины пла­кали и упрекали Атенаис в бессердечии. Она же сказа­ла, что они плачут потому, что все случилось на их гла­зах, а не потому, что их волнуют судьбы других людей, ежедневно гибнущих под колесами. Когда мадам Мен- тснон прислала Атенаис сообщение, что в доме, где живут ее дети, пожар, та продолжила играть в карты, заметив, что в данный момент она находится в Сен- Жермен-о-Лэ, вдали от Парижа, и ничего не может сделать.

Что касается Людовика XIV, то сведения о том ужа­се, который он внушал, можно считать близкими к ис­тине. Человеком он был черствым от природы, особен­но в молодости. По-видимому, это объясняется в первую очередь его убежденностью в том, что помазанник Бо­жий и должен быть таким. Во время строительства Вер­саля в результате несчастного случая погиб юноша. Его бедная мать стала громогласно осыпать короля упрека­ми. В ответ Людовик приказал выпороть несчастную. Хотя, как считали многие, если бы король выслушал женщи­ну и узнал причину ее недовольства и возмущения, то наверняка простил бы. В то время многие были наслы­шаны о Человеке в железной маске, таинственном плен­нике благородного происхождения, томившемся в оди­ночном заключении. Никто нс знал, кто он и какое совершил преступление. Однажды придворные, отстав­шие от свиты короля во время охоты, наткнулись в лесу на уединенный дом, стоявший всего в двадцати милях от Версаля. Их встретил таинственный обитатель лесно­го жилища - участник Фронды аристократического про­исхождения, живший в изоляции со времен бунта. При­ятели короля рассчитывали развлечь монарха рассказом о приключении, но, к их ужасу, после разговора с Лю­довиком гостеприимный обитатель лесного жилища был схвачен и казнен. Лозен, человек из близкого окруже­ния Людовика XIV, провел десять лет в крепости толь­ко за то, что, как предполагают, высказал желание же­ниться на Великой Мадмуазель, двоюродной сестре короля, или за какую-то непозволительную шутку, од­ним словом, за то, что слишком много себе позволил.

Король не признавал женских слабостей. Когда его любовница оказывалась в интересном положении, ей приходилось скрывать беременность, а когда наступал срок родам, разрешиться от бремени надлежало быстро и тихо и как можно быстрее снова появиться при дворе. Младенца при этом надежно прятали. «Почему Вы так бледны, мадмуазель», — спросила королева Луизу де ла Вальср, окинув се недобрым взглядом (истинная при­чина бледности фаворитки короля ей была хорошо из­вестна). «В моей комнате слишком много тубероз и ли­лий, Ваше Величество», — ответила та.

Совершая переезды из дома в дом, Людовик брал к себе в карсту только дам, преимущественно своих фа­вориток, позже к ним присоединились дочери и боль­шие друзья. Он боялся, что если придется провести не­сколько часов в компании с мужчиной, то тот непременно обратиться к нему с просьбой и поставит тем самым короля в неловкое положение. Эти поездки, какими бы престижными ни были, являлись для спут­ниц монарха истинным наказанием. В любую погоду окна кареты оставались открытыми, так как Людовик не пе­реносил спертого воздуха. Дамы должны были быть ве­селыми, много есть (он ненавидел, когда кто-то отка­зывался от еды) и не испытывать при этом нужду в оправлении естественных надобностей, поскольку это сопряжено с необходимостью выйти из кареты. Если кому-то случалось заболеть, упасть в обморок или стра­дать от тошноты или головокружения, то рассчитывать на сочувствие короля не приходилось.

Мало кто из окружения Людовика XIV не испыты­вал перед ним трепета. С детства дрожала перед ним его двоюродная сестра, ставшая позже невесткой и первой дамой. Боялся Людовика даже сам Великий Конде. Тех, кто впервые оказывался при дворе, предупреждали, что, прежде чем обратиться к королю, нужно привыкнуть к его виду. Обычно первая встреча с ним вызывала у лю­дей оцепенение. Однако король бывал и весьма любезен. Давая аудиенцию человеку, чем-то ему не угодившему, он всегда внимательно и благодушно выслушивал собе­седника, перебивая лишь для того, чтобы уяснить суть вопроса. Исключительно вежливый, он, вероятно, был самым воспитанным монархом за всю историю челове­чества. Людовик XIV, к примеру, всегда снимал перед женщинами шляпу, даже если это была простая гор­ничная. Правда, чем благородней была дама, тем выше приподнимал он свой головной убор. Приветствовал мужчин он тоже по-разному: слегка приподнимая шля­пу при встрече с герцогами, едва касался се или чуть сдвигал па ухо при встрече с менее знатными вельмо­жами. Если, проезжая в карете, он видел священника с причастием, то, какой бы ни была погода, выходил на улицу и становился на колени. За всю свою долгую жизнь Людовик только трижды терял над собой контроль до такой степени, что готов был дойти до рукоприклад­ства. Один раз причиной такой ярости стал Лувуа, дру­гой раз — Лозен. (Тогда король сломал трость и выбро­сил ее в окно, чтобы избежать искушения ударить дворянина), в третий раз, глубоко потрясенный трусо­стью любимого сына, дю Мэна, он не сдержался и уда­рил лакея, увидев, что тот стащил со стола кусочек бисквита.

Людовик XIV ценил шутку и мог быть довольно ос­троумным. Лучшим способом выйти из затруднительной ситуации было заставить короля рассмеяться. Веселый нрав п умение позабавить людей объясняют в какой-то степени власть над ним мадам де Моптеспан. В отличие от других Людовик не вызывал у нес никакого страха, кроме одного — она боялась его потерять.

В 1674 году мадмуазель дс ла Вальер смирилась с фактом, что король ей больше нс принадлежит, и по­просила разрешения покинуть двор. Эта просьба была удовлетворена. Бывшая фаворитка публично пала к но­гам королевы и молила о прощении. Позже она вступи­ла в орден кармелиток. На церемонии пострига присут­ствовали все ее придворные друзья. Зрелище было трогательным. Луиза сказала, что покидает мирскую жизнь без сожаления, хотя и не без боли. «Я верю, на­деюсь и люблю», — сказала она. В ту пору ей было всего тридцать лет; остальные тридцать шесть лет жизни она искупала свои грехи умерщвлением плоти.

Каким бы огромным ни был Версальский дворец, он нс мог вместить всех тех, кем хотел бы окружить себя Людовик XIV. Но, по крайней мере, теперь он мог держать там свой двор. Наконец были готовы роскош­ные покои, состоявшие из семи приемных залов и по­лучившие название «большие апартаменты». Их стены и потолки, декорированные Ле Бреном и его учениками, дошли до наших дней в первозданном виде, но, к сожа- ленто, исчезла мебель, драпировка, зимние портьеры из вышитого бархата и летние из шелка с цветочным узором, серебряная люстра и канделябры под сотни тысяч свечей. Зажженные одновременно, они произво­дили эффект занявшегося пожара. Картины, когда-то украшавшие стены дворца, теперь находятся в Лувре. Это: «Музыканты» Джорджоне, «Мужской портрет» Антонио Моро, все полотна Леонардо, включая знаме­нитый портрет «Жены флорентийца по имени Джокон­да», «Тобиас» Андреа дель Сартра, «Мадонна» Манте­ньи, «Положение во гроб», «Тайная вечеря», «Иисус и паломники в Эммаусс», «Мадонна со святыми агнца­ми», «Мужской портрет», Андромеда» Тициана, «Па­ломники в Эммаусс», «Мадонна», «Мадонна, Святой Иоанн и Святая Екатерина», «Юдифь с головой Голо- ферна», «Бегство в Египет», «Женщина, передающая сына Иисусу» Веронезе, «Подвиги Геракла», «Бегство в Египет, «Добрый самаритянин» Гвидо Ренн, «Мадонна со Святым Петром» Гверчино, «Святой Иоанн», «Пре­красная садовница» Рафаэля, «Святой Себастьян», «Эней, несущий своего отца» Карраччи, «Мадонна», «Ребекка у колодца» и еще семь работ Пуссена, «La Tomirice», «Подвиги Геракла», «Мария Медичи» Рубен­са, «Музыканты» Доменикино, «Ноев ковчег» Бассано.

Многие из этих картин входили в коллекцию Фран­суа I, по и сам Людовик XIV тоже занимался собирани­ем живописи. Когда он взошел на трон, его коллекция насчитывала две сотни произведений, а когда умер - более двух тысяч. Он любил венецианскую и болонскую школы живописи. В спальне у Людовика висели «Иоанн- Креститель» Караваджо, «Кающаяся грешница» Гвидо Рсни, автопортрет Ван Дейка, «Святая Сесилия» Доме­никино и «Святая Екатерина» Веронезе.

Большие апартаменты играли важную роль в уста­новленном королем распорядке жизни при дворе, по­скольку могли вместить в себя всех обитателей Версаля. Это происходило каждое утро, когда многолюдная про­цессия отправлялась на мессу, и три раза в неделю по вечерам, когда придворные собирались на развлечение, получившее название Appartement. В больших апартамен­тах часто играли в карты, без которых жизнь высшего света была бы скучной и безрадостной. Версаль, часто именуемый «се tripot» (игорный притон), и впрямь на­поминал казино. Вельможи играли по-крупному и азар­тно, п только присутствие короля сдерживало эмоции. Когда же монарха не было, те, кто проигрывал, давали волю чувствам — они стонали, богохульствовали, кор­чили страшные гримасы, рвали волосы, рыдали. Все бес­совестно жульничали, но никого по этому поводу осо­бенно не упрекали. Те, кто помнил святого Франсуа де Заля, говорили, что он жульничал, как никто другой, но в целом был отличным малым. Те немногие, кто умел сохранять самообладание за карточным столом, были людьми замечательными. Среди них стоит назвать пле­мянницу Мазарини графиню де Суассон, венецианско­го посла Джустиниани, маркиза Бомона, спустившего все состояние за одну игру и не моргнувшего при этом глазом, и маркиза де Данго, вероятно, лучшего карточ­ного игрока Франции, который практически никогда не проигрывал и ни разу не был уличен в мошенниче­стве. Данго является автором самого скучного, но, по­жалуй, наиболее достоверного дневника своего време­ни. Вольтер говорил, что его писали слуги Данго, и действительно записи сделаны разными почерками. Пос­ле смерти автора дневник попал к Сен-Симону, кото­рый беззастенчиво использовал записи при написании собственных мемуаров.

В вист в те годы не играли, его еще не изобрели. Тогда пользовались популярностью десять-одиннадцать карточных игр различной степени трудности, типа vingt- et-un11. Однако карточные игры, какими бы простыми не были, требовали сообразительности. Королева, лю­бившая играть, делала это не самым лучшим образом, поэтому неизменно проигрывала. Кроме карт, играли в

Носса, нечто вроде рулетки, порой проигрывая басно­словные суммы денег. В Папских государствах был поло­жен запрет на эту игру, дававшую большой простор вся­кого рода мошенникам. Запретил се и Ла Рейни, глава парижской полиции. К его досаде, король не только раз­решил это развлечение при дворе, но и сам им иногда забавлялся. Вообще же Людовик XIV карточным играм предпочитал бильярд, так как сидеть на одном месте долго не мог. Бильярдный стол стоял в одной из комнат .(в зале Дианы) больших апартаментов.

Кроме игр, придворные развлекали себя спектак­лями, концертами и танцами. Король обожал музыку, оркестр или небольшая группа музыкантов всегда нахо­дились неподалеку Людовик просыпался под звуки му­зыки, которую исполнял под окнами его спальни ан­самбль. Летними вечерами он любил кататься с друзьями по каналу на гондолах, которые были присланы коро­лю в подарок от Венецианской республики. Он постро­ил для них на воде деревню, названную Маленькая Ве­неция. За ними на плавающей платформе следовал со своими скрипачами Люлли.

В 1679 году Людовик XIV начал со своим архитекто­ром Жюлем Мансаром строить Марли, маленький особ­няк близ Версаля, в тиши которого монарх мог уеди­ниться с небольшой компанией друзей. Сам дворец был достаточно большим для него и его семьи, кроме того, там было двенадцать павильонов, в одиннадцати из ко­торых король поселил по две семейные пары, а двенад­цатый использовал под баню. Павильоны соединялись между собой и с главным зданием беседками, устроен­ными из благоухающего кустарника. Этикет в Марли от­личался от версальского простотой. Если в Версале сесть с королем за обеденной стол мог только Мсье, то в Марли это право получил также дофин, затем три его сына, брат короля и его сын Шартр. Дофин обычно воз­главлял второй стол, а король сидел за своим столом в обществе дам. Все остальные мужчины размешались за третьим столом. День в Марли был занят садовыми ра­ботами. Король всю жизнь развлекался тем, что превра­щал озера в рощи, а рощи — в озера. Марли утопал в цветах. По вечерам там устраивали балы, приемы, кон­церты, спектакли и, конечно, не обходилось без азарт­ных игр.

Получить приглашение в Марли, где собирался уз­кий круг приближенных короля, считалось большой при­вилегией. Людовик очень любил, когда придворные спра­шивали его об этом. По правде говоря, приглашались, как правило, одни и те же люди, с которыми король чувствовал себя свободно. Как и в Версале, пока дом строился, балы устраивались в Марли в парке. Впервые Людовик остался переночевать в новой резиденции в 1686 году.

Все здания в Марли, кроме одного-двух домов са­довников, после Французской революции были разру­шены. Однако само место по-прежнему славится самы­ми прекрасными в Иль-де-Франс парками.


ГУВЕРНАНТКА

Она восхитительная собеседница.

Мадам де Севинье о мадам Скаррон

В 1674 году мадам Скаррон начала кампанию, кото­рую впоследствии назвала «долгой борьбой задушу ко­роля». В этой борьбе ее главной соперницей была мадам де Монтеспан, а самым мощным орудием — маленький герцог дю Мэн — обворожительный ребенок, унаследо­вавший материнскую красоту и обаяние. Мадам Скар­рон растила его в любви и ласке и очень рано научила читать. Она никогда его не наказывала и не запугивала, так что со взрослыми он держался уверенно. Король любил его больше остальных детей, и мальчик отвечал ему тем же. Жаль, что Людовик не относился так к до­фину. Мягкий и покладистый от природы, тот был ис­порчен неправильным воспитанием. Король, прошедший собственные университеты практики государственного управления на наглядном примере интриг Мазаринп, был в этом плане уникален, но ему не доставало книж­ных знаний, о чем он очень сожалел и, желая воспол­нить этот пробел, дал наследнику превосходное клас­сическое образование. Его куратором назначили епископа Боссюэ, величайшего знатока французской прозы того времени, гувернером - герцога Монтосье. Эти двое же­стоко наказывали дофина на уроках за малейшие про­винности. Говорят, что однажды они даже сломали до­фину руку. Монтосье был жестоким и грубым человеком, а Боссюэ плохо разбирался в детской психологии. До­фин был далеко нс глупым. Некоторые его современни­ки утверждают, что в детстве у него были великолепные способности, но бесконечные побои навсегда от­вратили его от учебы и книг. Он стал застенчивым, в обществе старался держаться в тени и до ужаса боялся отца. Такое поведение сына, безусловно, не могло не сказаться на отношении короля к нему. В результате Людовик перенес отцовскую любовь на своих внебрач­ных отпрысков, среди которых особо выделял дю Мэна.

Мадам де Монтеспан при всей своей незаурядности была плохим психологом. Она полагала, что если золо­тые кудри, голубые глаза и веселый нрав не в состоя­нии удержать возлюбленного, то сделать это поможет магия. Другое ей просто не приходило в голову. Но гос­пожа Скаррон знала, что ничто так не скрепляет связь людей, как ребенок. Самая невзрачная женщина спо­собна привлечь мужчину, особенно если он нс первой молодости, говоря с ним о его сыне. Мадам Скаррон делала это каждый день. Людовик уже преодолел свою былую неприязнь к этой женщине, да и она чувствова­ла себя в его компании раскованнее. Постепенно их бе­седы становились все непринужденнее. «Сир, вы люби­те ваших мушкетеров. Но что бы вы сказали, если бы один из них оставил свою жену и сошелся с замужней женщиной?» - спрашивала мадам Скаррон. «Я погово­рил с ним как христианин с христианином и как пре­данный друг мадам де Монтеспан», - отвечал, смеясь, король.

Позже, оправдывая свое поведение, она говорила: «Мы с госпожой де Монтеспан были лучшим в мире подругами; она любила мое общество, и я, по простоте душевной, всю себя отдавала этой дружбе. Она была при­влекательной и умной, доверяла мне и обо всем расска­зывав. Потом произошло то, что произошло. Наши от­ношения разрушились, но никто не хотел разрыва. Конечно, это была не моя вина, и если кто-то о чем-то сожалел, так это она; она могла бы сказать, и это было бы истинной правдой: «Я поставила се на то место, ко­торое она теперь занимает. Я заставила короля полюбить ее, и он сделал ее своей фавориткой, а меня удалил». С другой стороны, разве я была вправе отвергнуть дружбу короля? Что было плохого в том, что я давала королю добрые советы, использовала свое влияние, чтобы на­ставить его на путь истинный? Если бы, любя госпожу Монтеспан, как я ее любила, я затеяла бы интригу из злых побуждений, если бы я дала дурной совет в глазах Господа и света, если бы, вместо того, чтобы заставить ее порвать с королем, я научила бы ее, как сохранить его, тогда бы я вручила ей верное оружие против себя. Разве я не права, если скажу, что нет ничего умнее, чем никогда нс поступать дурно и вести себя во всех случаях безукоризненно?»

Король теперь все чаще задумывался о примирении с церковью. На протяжении многих лет Боссюэ и другие видные проповедники публично обличали его с амво­нов. Людовик спокойно относился к их критике, но нельзя сказать, что она была ему по душе. Он уважал Бога, считая себя Его вассалом, был благодарен Госпо­ду за свои военные победы и благополучие королевства, хотел и был готов вознести Ему свою хвалу, поскольку боялся, что Господь, рассердившись, может отнять все, что дал. Долгие и интересные беседы с госпожой Скар­рон стали для короля привычными.

И тут мадам де Монтеспан начала проявлять беспо­койство. Она решила избавиться от подруги. Не то чтобы она видела в ней соперницу, просто король проводил с мадам Скаррон время, которое мог бы посвящать ей. Мысль о том, чтобы самой участвовать в серьезных раз­говорах, наводила на мадам де Монтеспан тоску, к тому же она не стремилась сделать из короля праведника. Од­нако госпожа Скаррон не была нянькой, которую мож­но было бы запросто уволить. Она вполне могла запро­сить за свои услуги немыслимую награду. Лтенаис решила, что было бы неплохо найти ей мужа и, осмот­ревшись вокруг, остановила свой выбор на престарелом герцоге Внльяр-Бранкс. За приданное, вроде того, чтополучил Невер, он согласился жениться, но госпожа Скаррон отказалась. Тогда мадам де Монтеспан предло­жила подруге духовный сан; король мог бы сделать се аббатисой какого-нибудь богатого монастыря. И снова последовал категорический отказ. Желания расстаться с госпожой Скаррон у короля не было, и он решил дать ей поместье и титул. Близ Шартра был куплен большой красивый замок, и госпожа Скаррон получила его имя, с тех пор она стала называться маркизой де Ментенон.

Госпожа Ментенон держала Боссюэ в курсе того, какие перемены происходили в душе короля, и тот под­готовился к решающей битве. 1675 год стал юбилейным для церкви, и священники очень надеялись, что Людо­вик исполнит свои пасхальные обязанности. Служить ве­ликопостный молебен при дворе прибыл Бурдалу. Из всех церковников он оказывал наиболее сильное влияние на прихожан. Его проповеди были чрезвычайно продолжи­тельными, и дамы, нс уверенные, что сумеют продер­жаться все это время, приходили в часовню с маленьки­ми фарфоровыми сосудами, которые прятали под юбками. Эти сосуды у них назывались Бурдалу. Однако продолжи­тельные проповеди не отпугивали паству, поскольку речи Бурдалу были глубокими по содержанию и продуманны­ми по композиции. Он говорил так эмоционально и про­никновенно, что маршал де Грамон однажды, растро­гавшись, выкрикнул: «Mordieu12, он совершенно прав!» Мадам при этом дико расхохоталась. Бурдалу в этот мо­мент сбился с мысли, и все было испорчено.

Во время упомянутого великопостного молебна свя­щенник откровенно называл вещи своими именами, упомянув о разврате, и в заключение призвал короля стать примером супружеской верности и христианской добродетели. Придворные дрожали от страха, но Людо­вик не повел и бровыо.

Однако, когда наступила Пасха, мадам дс Монтес- пан была отослана к себе домой и Кланьи. Сам король испоиедался и принял причастие. Когда он отправился в армию, не попрощавшись с Атенаис, все решили, что их роман закончился.

Ко всему происходящему мадам де Монтсспан от­неслась спокойно. Присутствие госпожи де Ментенон ее больше не раздражало, поскольку последняя пребы­вала вместе с юным дю Мэном на водах на юге Фран­ции. У малыша была сухая и короткая нога, и состояние его, похоже, ухудшалось. Врачи мучили его, вытягивая больную ногу с помошыо некой рамы, в результате она стала длиннее здоровой и очень слабой. Он переносил страдания стойко и терпеливо. Госпожа дс Ментенон посвящала всю себя мальчику. Она во что бы то ни ста­ло хотела его вылечить и в конце концов вылечила, но на всю жизнь он остался хромоногим. Во время турне провинциальное дворянство и простой народ встречали их и чествовали с таким энтузиазмом, словно дю Мэн был законным принцем Франции.

Тем временем его мать наслаждалась жизнью в Кла­ньи. Штат ее прислуги все еще насчитывал тысячу две­сти человек. Она проводила много времени в Сен-Клу, играя в карты с Мсье. Порой выезжала на воды в Бур­бон. Как-то в Кланьи ее навестила королева. Она обо­шла дом и парк, заглянула в детскую, где лежал боль­ной Вексен (он был очень слаб здоровьем и в возрасте двенадцати лет умер). Ее Величество проявляла живой интерес ко всему, что видела, и провела наедине с Ате­наис не меньше часа. Но нс только королева навещала фаворитку. К мадам де Монтсспан часто заезжал Бос- сюэ. Этого внушавшего благоговейный ужас человека она встречала весьма своеобразно, полагая, что лучшая защита — это нападение. Атенаис обвиняла его в том, что в борьбе за душу короля он лишает того святого чувства собственного достоинства. Когда священник нс отвечал на эти нападки, она устраивала ему дикие сце- мы, а потом, успокоившись, снова делалась любезной и обворожительной. В конце концов Атснаис попыта­лась подкупить святого отца, посулив всяческие духов­ные почести. Конечно, ее старания не возымели дей­ствия; да и вряд ли она надеялась переманить Боссюэ на свою сторону. Чтобы добиться победы, ей нужно было искать иные средства.

В Кланьи наведывалась также и мадам Вуазен со сво­ими конструктивными предложениями. Она заказала в Нормандии рецепты некоего Гале, занимавшегося не­законной торговлей всякими снадобьями сомнительно­го толка вроде любовных приворотов п poudres a heritage, средств для избавления от старых, нежелательных бога­тых родственников. Имелось у господина Галс и сред­ство от соперников в любви. В Кланьи прибыли посыл­ки с разными приворотными зельями в виде порошков: белого, черного, серого.

Наконец король вернулся с фронта. До ушей Бос­сюэ дошли тревожные слухи. Епископ поехал встретить монарха и услышал из его уст, что покои госпожи Мон- теспан в Версале для приема хозяйки готовы. Людовик пообещал жить в благочестии, но его обещания не очень- то успокоили Боссюэ. Действительно, желания вернув­шегося с войны воина, подогретые чудесными порош­ками господина Гале, свели на нет скрупулезную работу мадам де Ментенон и ее духовных помощников. Король устроил свою встречу с Атснаис в присутствии светс­ких дам солидного возраста, коим надлежало засвиде­тельствовать превращение любви в дружбу. Бывшие лю­бовники, обменявшись во всеуслышание несколькими банальностями, удалились затем в оконную нишу, по­дальше от посторонних глаз. Говорят, они оба плакали. Затем король и госпожа Монтсспан дошли до ее спаль­ни и, поклонившись собранию, скрылись за дверями. Далее все шло превосходно, по король по неизвестной причине начал страдать от страшных головных болей.

День 29 июля 1676 года госпожа Севинье провела в Версале, написав об этом в подробностях своей доче­ри, госпоже Гриньон. Она была там с Вильярами. Сна­чала они участвовали в туалете королевы, затем ходили на богослужение и, наконец, присутствовали на коро­левском обеде. В три часа в больших апартаментах собра­лись все: король, королева, Мсье и Мадам со старшей дочерью Мсье, госпожа де Монтеспан и ее люди, все кавалеры и все дамы двора — словом, весь свет Фран­ции. Король был с госпожой де Монтеспан, которая играла в карты; королева сидела за своим столом в об­ществе Мсье, мадам де Субйз, Данго и компании, Лан- гле и компании; все ставили золотые луидоры, никаких фишек нс было, на столе лежала тысяча луидоров. Дан­го разрешил мадам де Севиньс сесть рядом с ним. Удоб­но устроившись, она наблюдала за ним и видела, на­сколько плохо по сравнению с ним играли все остальные. Он ни на минуту не отвлекался от игры, его нельзя было провести, хотя сам он не упускал подобной воз­можности, в результате неизменно выигрывал. За десять дней его счет увеличился на десять тысяч луидоров.

Госпожа Севинье присела перед королем в реверан­се, как се тому научила мадам де Гриньон. Будь она мо­лодой и прелестной, он не смог бы ответить ей любез­нее. Королева справилась о се самочувствии после болезни. Тему здоровья женщины обсуждали с таким интересом, словно речь шла о рождении ребенка.

Мадам де Невер была очень хороша собой и скром­на. Господин де Невер ничуть нс изменился, но жена от него без ума. Ее сестра, мадмуазель де Тьянж, выгляде­ла еще прелестнее, но была нс столь любезна. Господин дю Мэн был просто бесподобен, забавный и не по го­дам умный, он говорил всякие неожиданные вещи. Ма­дам де Ментснон и мадам де Тьянж вместе напоминали гольфов и гибеллинов. Мадам была само дружелюбие. Мадам де Монтеспан рассказывала о лечении, которое принимала в Бурбоне, и интересовалась Виши. Она ска­зала, что, когда уезжала в Бурбон, у нее болело одно колено, а по возвращении — два. Спину она держала идеально прямо и выглядела потрясающе: изящная, в платье из французского кружева; волосы, уложенные локонами, убраны черными лентами; наряд дополняли огромные бриллианты и невероятного размера жемчуга. Короче говоря, ее красота могла поразить чье угодно воображение. Она хорошо сознавала, что ее присутствие отвлекает внимание людей от короля, поэтому велико­душно уступила ему пальму первенства. Мадам де Гри- ньон вряд ли может себе представить, как все было ве­село и великолепно. В атмосфере этого высокого собрания царила доброжелательность и благодушие. Продолжалось все это с трех часов до шести. В разгар веселья пришла почта, и король удалился ее читать, но вскоре появился вновь. Музыка нс смолкала на протяжении всей вече­ринки. В шесть часов игры закончились. Все начали рас­саживаться по каретам. Короля сопровождали мадам де Монтсспан, мадам де Тьянж и Мсье. Королева и прин­цессы сели в другую карету, за ними последовали все остальные. С шести до десяти вся компания каталась но каналу на гондолах иод аккомпанемент камерного ор­кестра. В десять началось театральное представление. Ужин накрыли в полночь. Приблизительно по такому сцена­рию в Версале проходили все субботы.

Вернувшись, мадам де Ментенон появилась при дво­ре, ведя юного дю Мэна за руку. Он подрос, окреп и мог ходить без посторонней помощи. Король был счаст­лив видеть их обоих. Его очень порадовал прием, ока­занный его маленькому сыну в провинциях. Для Атена- ис возвращение подруги было менее приятным. Сама госпожа Ментенон пожаловалась на исповеди своему духовнику аббату Гобелену, что стоит ей ввести какие- то правила для детей, как их мать тут же эти правила нарушала. «Не могу поверить, чтобы Богу было угодно примирить меня с мадам де Монгесиан. Она не способ­на на дружбу». Мадам де Ментенон поделилась своим мнением с королем, и он принял ее сторону. Естествен­но, Атенаис это не понравилось и в отличие от Луизы де ла Вальср, единственным оружием и формой проте­ста которой были кроткие слезы, она закатывала сцены при каждом удобном случае.

Вскоре обе дамы стали при дворе притчей во язы- цех. В свете только и делали, что обсуждали их ссоры, которые, как это ни покажется странным, всегда за­канчивались примирениями, так как эти женщины пи­тали друг к другу нежные чувства. Когда казалось, что произошел окончательный разрыв, госпожа Ментенон мчалась в Кланьи или Атенаис приезжала к ней.

Однажды после очередного периода скандалов они были вынуждены ехать из Версаля в Фонтенбло в одной карете. Удобно устроившись, Атенаис сказала бывшей подруге: «Давай все забудем и поболтаем, как прежде. Почему бы нам не повеселиться, пока есть возмож­ность?». Они прохохотали всю дорогу, однако по при­бытии в Фонтебло их отношения снова испортились и причем настолько, что король попросил мадам де Мен­тенон передать Атенаис, чтобы та начала думать о своей душе. На слова подруги, в которых не было ни намека на оскорбление, мадам Монтеспан ответила грубостью. Госпожа Ментенон нашла это в высшей степени не­справедливым. Она полагала, что Атенаис должна быть благодарна за то, что может обрести спасение, несмот­ря на всю свою неправедную жизнь. Похоже, что их друж­бе пришел, конец, и отныне любое упоминание имени мадам де Ментенон вызывало у Атенаис приступ чер­ной злобы и ненависти.

В конце 1676 года этих непримиримых соперниц объединила общая тревога за короля. Его Величество, похоже, утратил интерес к ним обеим и стал неразбор­чив в связях. Он никогда не упускал случая затащить в постель первую попавшуюся женщину и даже занимал­ся любовью в приемной Атенаис, если она заставляла его долго ждать, с ее горничной мадмуазель де Эйе или с мадам де Тьянж. Но все эти мимолетные увлечения не выходили за пределы семьи, так сказать, в обществе о них не знали и, следовательно, повода для беспокой­ства не было. Теперь, отбросив всякую предосторож­ность, король не скрывал свои любовные похождения и даже пережил несколько неожиданно бурных рома­нов, стоивших казне немалых денег. Обладательница сколько-нибудь смазливого личика могла вить из коро­ля веревки. Мадам де Севинье писала, что дни госпожи де Монтеспан сочтены. Ее звезда катилась к закату, ее слезы и печаль перемежались с наигранной веселостью. Принцесса де Субиз, обладательница эффектной вне­шности, но весьма заурядного ума, желая поправить дела своего мужа, главы обедневшего рода великого Армо­рика Рогана, прибегла к такой хитрости: отправив лю­бимого мужа наводить порядок в родовых поместьях, она надела изумрудные серьги, своего рода условный знак для короля, что путь свободен. В результате Субизы стали невероятно богаты и построили роскошный дом, который и сегодня является гордостью Парижа. Роман Людовика с госпожой де Субиз продолжался с пере­менным успехом несколько лет. Но его нельзя было на­звать бурным — принцесса утомляла короля. Возможно, ее сын кардинал де Роган явился плодом той связи.

Женщины в спальне короля сменяли одна другую. Следующей стала госпожа Людре, фрейлина из окру­жения Мадам, довольно приятной наружности. Она при­няла религиозный обет, и поэтому ее звали мадам, а не мадмуазель. Она когда-то была возлюбленной Вивона. Королева заметила, что, когда мадам де Людре входит в комнату, присутствовавшие герцогини встают, хотя она была незамужней и не имела никакого титула. Ма­дам де Тьянж была с ней чрезвычайно груба. Все это могло означать только одно.

Пока госпожа Ментенон горевала, мадам де Мон­теспан действовала. Она послала за мадам де Вуазен, и возможно, вновь прибегла к черной магии, судя по тому, с какой активностью мадам де Вуазен взялась за ее про­блему. Обе маркизы, вновь объединившись, удалились к Ментенон. Лтснаис, находясь в интересном положе­нии, была не в духе, да и госпожа Ментенон тоже. Она была несколько холодной от природы, и в тот визит это особенно чувствовалось. Обе женщины часто посещали церковь. Мадам де Ментенон как-то писала: «Люди ду­мали, что я хочу примирить Лтснаис с Богом. Я бы хо­тела, но не надеюсь. Есть другое, более отзывчивое сер­дце, на которое я возлагаю все свои надежды». Но надежды эти были напрасны. Король, похоже, встал на путь превращения в порочного старика.

Будущая герцогиня Орлеанская, «юбилейный мла­денец», заставила Атенаис слечь в поместье Ментенон в постель. Король тем временем уехал в армию, и теперь уже никто не сомневался, что солнце де Моитеспан за­катилось на этот раз навсегда. Она тоже так считала и ожидала его возвращения с пессимизмом. Ей хотелось во что бы то ни стало избавиться от госпожи Ментенон и юного дю Мэна, который должен был отправиться в Пиренеи для того, чтобы пройти очередной курс лече­ния. Лтснаис надеялась заполучить короля в свое пол­ное распоряжение в отсутствие вездесущей гувернантки. Надо заметить, что религиозное влияние мадам Менте­нон на Людовика почему-то было выборочным: оно на­страивало короля против Атенаис, но не отвращало от других женщин. Но мадам де Ментенон решила остать­ся, сославшись, что дю Мэн должен обнять отца перед дальней дорогой. К своему разочарованию и всеобщему изумлению, она стала свидетельницей ослепительной победы Лтснаис. Счастливая фаворитка восторжество­вала: король любил ее больше, чем когда-либо. Похо­же, мадам'Вуазен действительно потрудилась на славу.

«Какой в Версале триумф! — писала де Севинье до­чери. — Сколько гордости! Какое крепкое у него сооб­щество! Какая герцогиня де Валснтуа [Диана де Пуа­тье]... Я провела в ее комнате час. Она лежала на кровати одетая и причесанная, отдыхала перед ужином. Я пере­дала ей твои послания, она расточала любезности и похвалы. Ее сестра весело поддразнивала мадам де Люд- ре и смеялась над тем, что она имела наглость жаловать­ся. Представь, что делает спесивость в момент экзальта­ции, и ты получишь полную картину происходящего». По ее словам, в течение последующих недель король и Атенаис вели себя так, как в начале их связи. «На днях мадам дс Монтеспан была с ног до головы усыпана брил­лиантами; исходившее от нее божественное сияние сле­пило глаза. Их привязанность друг к другу, похоже, ста­ла еще крепче. Они переживают тот момент, когда влюбленные не могут друг на друга насмотреться. На земле не сыскать другой такой любви».

Атенаис явно везло. Каждый вечер за игрой она де­лала огромные ставки и неизменно выигрывала. В Пари­же и Версале все говорили об этом неожиданном пово­роте событий.

Гувернантка с воспитанником уехали в Бареж. Все вокруг любили дю Мэна за его веселый нрав. Придвор­ные часто цитировали его изречения. Называть Людови­ка папой мальчику запрещалось. Однажды вечером, когда королевская семья каталась на гондолах, трапезничая, он выпил слишком много красного вина и приказал своему гондольеру подгрести к лодке короля. Оказав­шись рядом, дю Мэн что было сил выкрикнул: «Да здрав­ствует король, мой отец!» и тут же упал на руки мадам де Ментенон. Пока они находились в Бареже, она со­брала его записи и письма и напечатала их тиражом в семь экземпляров, озаглавив маленький томик так: «Ра­боты семилетнего автора». Дата на титульном листе от­сутствует. Книга посвящена мадам де Монтеспан, а со­бранные в ней письма адресованы королю и его фаворитке.

«Бареж, 1677. Я был так счастлив, Belle Madam, когда увидел, что Вы не забыли Вашего Миньона. Вы знаете, как сильно я люблю получать письма, и в какой восторг приво­дят меня листки, написанные Вашим прекрасным почер­ком и полные поцелуев, адресованных мне. Я собираюсь на­писать маленькому Рошфору. Но я начал с Вас, потому что в моем сердце так много всего для Вас. Умоляю, мадам, не позволяйте королю забывать своего Миньона.

Бареж, 1677. Сир, я очень завидовал письму, написав которое Вы удостоили чести мадам де Ментенон. Я так жажду знаков Вашей дружбы, что не могу выносить, ког­да Вы их оказываете другим людям. Письмо от Belle Madam заставило меня стремиться сохранить репутацию, кото­рую, я тешу себя мыслью, имею, поскольку больше всего на свете я хочу доставлять радость Вашему Величеству.

Бареж, 1677. Я получил письмо от короля, переполнив­шее меня несказанной радостью. Нет ничего дороже. Я не поступлю так, как Вы поступили в Ментеноне [во време­на мадам де Людре], когда сожгли письмо от него... Про­щайте, мадам. Я горячо Вас люблю.

Бареж, 1677. Смиренно благодарю Вас, Belle Madam, за доброту, что Вы оказали моей кормилице, пожалуйста, не оставьте ее, я очень люблю эту женщину. Мадам де Мен­тенон говорит, что Вы взяли ее в Фонтенбло, чему я очень рад... Хочу просить Вас о другом одолжении, не могут ли они перестать наряжать меня в юбки? Я бы ходил куда лучше, умоляю Вас Belle Madam.

Бареж, 1677. Мадам де Ментенон весь день проводит за вязанием, она бы и ночью этим занималась, если бы ей позволили, или писала бы. Каждый день она работает над тем, чтобы сделать меня умнее. Она надеется преуспеть, как и Миньон, который учится усердно, ибо отчаянно хо­чет угодить Вам и королю. По пути сюда я читал «Жизнь Цезаря» и Ашксандра. Вчера я начал Помпея. У мадам де Ментенон была мигрень, и она встала только к обедне. Г-н Фагои [лекарь короля[ ошпарил меня вчера в маленькой ванне. Очень надеюсь, что в другой раз он смягчится и не заставит меня так громко кричать. Лицемерие [tartufferie] нашего капеллана не прошло, это развлечет Вас, когда он вернется. Я человек, который любит Вас больше всего на свете.

Действительно, создается впечатление, что в то вре­мя мальчик обожал свою мать. «Дорогое мое сердце, мое дорогое дитя, Вы были прекрасны, как ангел» — перечень подобных эпитетов можно продолжить. Одна­ко ухаживала и заботилась о нем, отдавая всю себя, гос­пожа Ментенон. Когда в возрасте десяти лет его от нее забрали и передали на воспитание гувернеру, она дава­ла советы относительно его здоровья, так как очень хо­рошо знала, что полезно мальчику. «Не заставляйте его есть, если он не голоден; не позволяйте ему наедаться на ночь. Он должен питаться разными супами; пусть будет меньше мяса, много свежих фруктов и никаких сладос­тей между приемами пищи. У него плохие зубы, и он не очень любит сухой хлеб. Ему необходимо много гулять и спать, по крайней мере, девять часов». '

В 1678 году дю Мэн писал королю из Сен-Жермена:

«Я был очень опечален, сир, что Вы так быстро поки­нули нас, и я никогда не забуду чести, которой Ваше Ве­личество меня удостоил, одарив на прощанье взглядом. Двор без Вас опустел, не говоря уже о нашем жилище. Я страстно мечтаю о возвращении Вашего Величества. Ми­ньон».

Началась осада Гента. Король уехал туда, взяв с со­бой только королеву и госпожу Монтеспан. Через не­сколько недель Атенаис оставила их и вернулась в Кла- ньи, чтобы произвести на свет графа Тулузского. Госпожа Ментенон с большим осуждением отнеслась к рожде­нию двух последних детей, графа Тулузского и его сес­тры. Король знал об этом и не осмелился просить ее взять над ними опеку. Младенцы были переданы госпо­же Лувуа.

После этих родов Атенаис окончательно утратила свою власть над королем. Она невероятно растолстела, ноги у нее стали как тумбы. Она всегда была довольно неряшливой и злоупотребляла духами. Король терпеть этого не мог. Но он привык к ней и гордился ею, ведь она умела доставлять радость. Атенаис помогала держать двор в узде и сама была его неотъемлемой частью, так что этой женщине он мог бы простить все, будь она немного полюбезней. Но характер Монтеспан оконча­тельно испортился, а ее раздражительность просто пу­гала. Покои фаворитки все еще находились рядом с апар­таментами короля, и он по-прежнему проводил с ней много времени. Но придворные уже могли прогуливать­ся под окнами безбоязненно. Парочка больше нс сидела у окон и не следила, кто прошел и с кем. Они больше не смеялись, не чувствовали себя счастливыми. За позо­лоченными стенами лились горькие слезы и звучали злые упреки. Но король ненавидел сцены, они расстраивали его, поэтому все чаще в поисках покоя и тишины стал он уходить к мадам де Ментенон. Отношения между дву­мя женщинами вновь ухудшились. Виновницей всех своих несчастий Атенаис считала эту змею, которую вскор­мила на своей груди.

Двор заговорил теперь о госпоже Ментенон. Непо­нятная привязанность Людовика к сорокалетней жен­щине, которая была на три года его старше и совсем не походила на прежние увлечения, вызывала в высшем свете любопытство и находила самые разные объясне­ния. Некоторые полагали, что мадам Ментенон помога­ет Людовику писать мемуары, другие считали ее дове­ренным лицом короля, третьи утверждали, что она доставляет ему юных девушек. Но никому даже в голову не приходило, что король мог влюбиться.

Зимой 1678—1679 годов в оранжерее Мадам появил­ся невиданный цветок — новая фрейлина по имени мад­муазель де Фонтанж. Она была трогательной мечтатель­ницей, представлявшей себя героиней волшебной сказки. Король был ее рыцарем, и она мечтала стать его воз­любленной. Будучи необыкновенно красивой, она без труда сумела добиться заветной цели. Король почти сра­зу сделал ее своей любовницей, но держал их связь в строжайшей тайне, опасаясь главным образом двух жен­щин — мадам де Монтеспан и Ментенон. Чтобы Атена- ис ничего не заметила, Людовик постарался отвлечь ее внимание новой, только что вошедшей в моду игрой, называвшейся бассет. Король устроил мадмуазель де Фонтанж в маленькой комнатке рядом со своими поко­ями, но делалвид, что едва знаком с ней. Такое поло­жение вещей сохранялось недолго. Как и мадмуазель де ла Вальер, с которой юная пассия короля имела много общего (они обе происходили из скромных провинци­альных семей), де Фонтаж была первоклассной наезд­ницей; она любила выезжать в сопровождении своры королевских гончих, и вскоре все заметили, что Людо­вик в это время всегда старается держаться поблизости. Однажды в пылу охоты мадмуазель, зацепившись за ветку, потеряла шляпку, и повязала свои золотые куд­ри лентой. Новая прическа продержалась в моде рекорд­ное количество лет. Король был буквально порабощен новой пассией. Очень скоро она уже помыкала им, как хотела. До этого ни одной женщине подобное нс сходило с рук. Фонтанж появлялась на обедне в платье из такой же ткани, что и камзол короля. В церкви она и мадам де Монтеспан сидели по обе стороны от алтаря, обратив две пары огромных голубых глаз к небу и состязаясь друг с другом в молитвенном рвении. Мадмуазель де Фонтанж был пожалован титул герцогини, и в беспримерно ко­роткий срок она была объявлена фавориткой.

Следует сказать, что Атенаис отнеслась ко всему довольно спокойно. В маленькой глупой девочке она не видела серьезной соперницы и даже помогала ей в вы­боре бальных туалетов. Ей нравилось видеть, как него­довала госпожа Мснтенон по поводу новой влюбленно­сти короля. В письме маршалу Ноэлю Атенапс вскользь упомянула, что Людовик посещает ее теперь только дважды в день, что ее вполне устраивает. Лучше видеть его реже, но в дружеской обстановке, чем встречаться чаще и скандалить. Но когда Фонтанж стала герцоги­ней, ярость Монтеспан была беспредельной. Дело в том, что сама она эту привилегию королевской фаворитки так и не получила, потому что ее муж наотрез отказал­ся принять титул герцога. Чтобы умилостивить подругу, король назначил госпожу де Монтеспан смотрительни­цей королевского двора при королеве. Эго была самая почетная женская должность при дворе.

13 марта 1679 года в Париже при выходе из церкви была арестована мадам де Вуазен. Лтенаис де Монтеспан скоропалительно покинула двор и отсутствовала всего день или два, по всей видимости, встречаясь с госпожой Филастр, которая была настоящей колдуньей. Она посвяти­ла своего ребенка дьяволу и собственноручно убила его. Филастр обеспечила Лтенаис порошками Гале.


ЯД

Так он узнал ужасную тайну.

Вольтер
Годы, предшествовавшие 1682-му, когда король объявил Версаль официальной правительственной ре­зиденцией, были полны событий, оказавших на цар­ствование Людовика существенное влияние. Очередной роман короля был в полном разгаре, влияние мадам де Ментенон на нравственность Людовика начало давать свои плоды. Король приступил к «обращению иновер­цев в истинную веру», другими словами, начал пресле­дование французских протестантов. Таким образом, стала обнажаться существовавшая в стране зловещая связь между «низами» и «верхами».

Казалось, что весь воздух Франции пропитан ядом. Когда в страшных муках умерла Генриэта, первая дама королевства, многие справедливо или несправедливо ре­шили, что она была отравлена. Затем скончался отрав­ленный женой шеф парижской полицией Добре; вслед за ним при таинственных обстоятельствах ушел из жиз­ни другой высокопоставленный полицейский чин. В те дни было трудно доказать, что причиной смерти стал яд, так как не существовало методик его выявления. Представленные в качестве доказательства порошок или жидкость проверяли на собаке, и, если животное поги­бало, средство объявлялось ядовитым. Одновременно медики старались найти верное противоядие. Их изоб­ретения тестировались на преступниках, приговоренных к смертной казни, причем делалось это только с согла­сия последних. В случае успеха им обещали свободу. Обыч­но подопытные умирали в страшных муках. Несмотря на очевидную неэффективность противоядий, в них продолжали верить. Чаще всего в качестве яда исполь­зовали мышьяк и сурьму. Как правило, эти вещества вводили вместе с клизмой, которая в те годы часто при­менялась в качестве профилактики переедания. А еще могли пропитывать одежду мышьяком, в результате чего возникали симптомы, сходные с сифилисом. Хотя та­кой способ отравления не всегда приводил к роковому исходу, человек в любом случае был дискредитирован.

В 1676 году состоялся суд над маркизой де Бренви- льер. Эта тихая и скромная женщина была известна сво­ими добрыми делами. Поскольку в обществе ее все зна­ли, дело получило широкую огласку. Маркиза отравила собственного отца. На протяжении восьми месяцев ста­рик умирал мучительной смертью. То же маркиза про­делала со своими двумя братьями и готовилась отпра­вить на тот свет мужа. К счастью для него, любовник и сообщник жены, нс желая связывать судьбу с женщи­ной такой же испорченной, как он сам, каждый раз, когда маркиза подсыпала мужу яд, давал жертве проти­воядие. В результате маркиз выжил. Вскоре выяснилось, что мадам де Бренвпльср отравила еще несколько не­винных людей, которых навещала в госпитале якобы из благих побуждений, а на самом деле испытывала на них различные противоядия. Маркиза под страшными пыт­ками во всем призналась. На ее судебном процессе и казни присутствовал почти весь цвет высшего общества. Перед смертью маркиза сказала, что считает неспра­ведливым, что она одна понесет суровую кару, поскольку подобными делами занимаются почти все представите­ли света, когда им это нужно. Преступницу обезглави­ли, а затем предали огню. «Таким образом, — писала мадам де Севинье, — мы все теперь вдыхаем се».

После Добре пост шефа полиции достался Ла Рей­ни, который как нельзя больше подходил для данной должности. Незаурядного ума, богатый, с изысканны­ми манерами, он был типичным представителем адми­нистрации Людовика XIV. Король всецело доверял ЛаРейни и возлагал на него большие надежды. Положение шефа полиции давало ему возможность оказывать влия­ние на представителей высшего класса и безраздельно властвовать над простыми смертными. Но Ла Рейни ста­рался не злоупотреблять своим положением и не при­чинять людям зла, за что его высоко ценили и почитали. За тридцать лет пребывания на высоком посту глава па­рижской полиции сотворил со столицей чудо, очистив ее от скверны в буквальном и переносном смысле. По­лучив в наследство от предшественника грязный сред­невековый город, рассадник заразы и порока, Ла Рей­ни превратил его в образцовый город, в котором действовала хорошо отлаженная система правопорядка. Глава столичной полиции с состраданием относился к убогим, нищим и бродягам и делал все возможное, что­бы облегчить их существование. Он открыл приюты для подкидышей, до этого младенцев обычно подбрасыва­ли в храмы или оставляли на видном месте прямо на улице, где они чаще всего умирали от холода. Ла Рейни охранял протестантов и их церкви от преследования со- седей-католиков. Шеф полиции был большим библио­филом и коллекционировал греческие и латинские ру­кописи, с которыми любил работать.

До того как дело маркизы Брснвильср получило ог­ласку, один священник из Нотр-Дам не раз предупреж­дал Ла Рейни, что прихожане все чаще каются в убий­ствах, совершенных с помощью яда. Духовник долго колебался, прежде чем решился нарушить тайну испо­веди. К этому его подтолкнуло состояние дел в обще­стве, которое вызывало серьезную тревогу. Ла Рейни, как ни старался, не смог разузнать подробности (духов­ник не назвал ни одного имени). Последние слова гос­пожи Брснвильср также подтверждали то, о чем гово­рил священник. У шефа полиции возникли подозрения, что в городе творятся жуткие злодеяния. Были арестова­ны два сомнительных типа, но это не дало никаких ре­зультатов. Дело стало раскручиваться только после того, как один молодой адвокат побывал на обеде у некой мадам Вигуро. До сих пор неясно, как столь респекта­бельный и преуспевающий юрист мог оказался в одной компании с женщиной из низших слоев общества. За одним обеденным столом с адвокатом и Вигуро сидела некая мадам Восс. Подвыпив, она проболталась: «Что за прибыльная торговля! Какие клиенты! Герцогини и принцессы! Еще три отравления — и я сколочу состоя­ние, тогда и о покое можно будет подумать». Адвокат воспринял бы все сказанное как шутку, если бы нс встревоженное лицо хозяйки дома. Позже он рассказы­вал Ла Рейни, что голубь, присланный мадам Босс, легко переносил флакончик с ядом, предназначенный для опостылевшего мужа. Босс, мадам Вигуро и ее сына немедленно арестовали и препроводили в Винсен. Вигу­ро и Босс запираться не стали и рассказали много лю­бопытного. Они утверждали, что занимаются предска­занием судьбы и что в Париже насчитывается до четырех сотен представительниц этой профессии, причем неко­торые тайно промышляют при дворе, обретаясь в поме­щениях для прислуги - прачек, егерей и прочих, име­ющих свободный доступ в ту или иную королевскую резиденцию. Женщины назвали имена всех, кого зна­ли, в том числе и мадам Вуазен. Они сказали, что вме­сте с последней испытывала всевозможные составы Одной из их клиенток, которой женщины часто гада­ли, была госпожа Пулсйон. Этих двух имен оказалось достаточно, чтобы Ла Рейни понял, что вышел на след хорошо организованного преступного бизнеса. Распуты­вание этого клубка могло поставить шефа полиции г затруднительное положение, ведь круг клиентов Вуазен составляли высокопоставленные люди. К примеру, хо­рошенькая мадам дс Пулейон принадлежала к благо­родному роду Борделе. Ее старый, но богатый муж за­точил жену в монастырь, заподозрив в покушении на свою жизнь.

Ла Рейни доложил о своем опасном расследовании Лувуа, и тот отправился с докладом к королю. В конце концов решили, что будет лучше, если на этот раз все обойдется без вмешательства парламента (высшего су­дебного собрания). На это имелись две веские причины. Во-первых, чем меньше огласки получит дело, тем луч­ше. Во-вторых, парламент, готовый по всей строгости закона преследовать простых граждан, не очень-то же­лал карать виновных благородного происхождения, осо­бенно женщин. Если отравления с помощью яда и в самом деле были так широко распространены в париж­ском высшем свете, как полагал Ла Рейни, то эту по­рочную практику следовало пресечь в корне, какую бы дорогую цену не пришлось за это заплатить французс­кой аристократии. При этом затрагивались интересы не только родовой знати, но и дворян, получивших титу­лы относительно недавно в знак благодарности за службу. К их числу принадлежали и сами парламентарии, кото­рые, понятное дело, не были настроены на то, чтобы наказывать самих себя. Поэтому был создан специаль­ный трибунал под названием Chambre Ardent.'Его пред­седателем назначили уважаемого всеми господина Ком- пана, будущего канцлера.

Суд собрался 10 апреля 1679 года. Решили прово­дить заседания при закрытых дверях, чтобы подробнос­ти дьявольских деяний и составы ядовитых смесей не стали достоянием прессы. Был принят следующий по­рядок действий. Ла Рейни надлежало произвести арест подозреваемых и доставить их на допрос к генерально­му прокурору, которому вменялось в обязанность опре­делить возможность и целесообразность очной ставки арестованных с другими обвиняемыми. В случае поло­жительного решения подробный протокол очной став­ки должен направляться судьям трибунала. Те, в свою очередь, решали вопрос об освобождении подозревае­мых или проведении дальнейшего расследования, ма­териалы которого впоследствии повторно направлялись судьям. Они выносили вердикт о виновности или неви­новности подсудимых. Тех. кто нс был оправдан, сле­довало подвергнуть вторичному допросу, но на этот раз с пристрастием. На основании услышанного судьи дол­жны были вынести приговор, который считался окон­чательным и обжалованию нс подлежат.

Chambre Ardent приступил к работе незамедлитель­но. В доме Босс произвели обыск и обнаружили мышь­як, обрезки ногтей, порошок из ракового панциря и много чего прочего, предназначенного, как предпола­гали, для приготовления приворотного зелья. Госпожу Вуазсн арестовали и начали следствие. Женщина утвер­ждала, что она всего-навсего безобидная гадалка и сво­им ремеслом занимается лет с девяти, когда обнаружи­ла у себя дар предвидения. Вуазсн предложила полиции обратить внимание на настоящих преступников типа Босс, которая при очной ставке показала, что Вуазсн отравила собственного мужа, а также мужей мадам Дре и Лсферон. Это признание стало сенсацией. Мадам Дре была двоюродной сестрой господина д’Ормессона, од­ного из членов трибунала, в то время как госпожа Лс­ферон — вдовой прежнего председателя парламента п состояла в браке со своим бывшим любовником. Мадам Дре, по словам Босс, будучи влюбленной в маркиза Ри­шелье, покушалась на жизнь не только Дре, но и жены Ришелье и его многочисленных любовниц. Эффект ра­зорвавшейся бомбы произвели аресты мадам Дре, а вместе с ней Пулейон и Лсферон. Женщин отправили в Винсен, где содержались другие преступники.

Каждый день на допросах всплывали все новые и новые имена: графиня де Рур, виконтесса де Полиньяк, герцогиня д-’Ангулем, герцогиня де Вптри, принцесса де Тенгри, графиня де Грамон, граф де Сессак, граф де Клермон. Среди прочих колдуньи назвали и личную горничную госпожи Монтеспан мадмуазель де Эйе, имевшей, как известно, ребенка от короля, герцогиню де Вивон, невестку Атенаис, и двух представительниц ближайшего окружения короля, племянниц Мазарини Марию Анну де Буйон и графиню Олимпию Суассон. Суассоны принадлежали сразу к двум королевским фа­милиям: французской (Бурбон-Конде) и Савойской. Когда последний из оставшихся в живых граф Суассон погиб на войне, его сестра получила разрешение взять графский титул брата; она вышла замуж за младшего отпрыска рода Савойских, а их сын женился на Олим­пии Манчини. Главу рода при дворе величали не иначе как Господин Граф. Мадам Графиня, женщина блестя­щего ума, содержала салон. В молодости у нее с королем был роман. В те годы она многое сделала в плане его культурного развития: привила вкус к изящным искус­ствам и научила хорошим манерам. Их отношения с тех пор практически не изменились и остались достаточно теплыми и доверительными. Это давало повод думать, что увлечение Людовика Олимпией Суассон еще про­должалось. У графини был молодой сын, принц Евге­ний, весьма своеобразная личность. Его ночему-то не представляли ко двору, и молодой человек проводил все время в кругу таких же молодых распутников, но­сивших женское платье.

Несмотря на то, что все вельможи, чьи имена фи­гурировали в деле, являлись друзьями короля, он при­казал продолжать расследование, заявив, что отравле­ниям следует положить конец. Когда следствие по делу Вуазен закончилось, Ла Рейни признался, что потерял веру в людей и их моральные устои. «Человеческими жизнями торгуют, как на базаре; убийство представля­ется единственным способом решения семейных про­блем. Злодейства распространены повсеместно — в Па­риже, в окрестностях, в провинциях». Все высшее общество пребывало в шоке. Один из приятелей Бюсси- Рабютена писал ему: «Несмотря на то, что я никогда не был праведником, я не могу прийти в себя от тех ужа­сов, о которых ты мне рассказал».

Среди других преступлений, совершенных Вуазен, следует назвать около двух тысяч произведенных сю абор­тов и многочисленные убийства младенцев, чье появ­ление на свет было нежелательно для их родителей. Кроме того, она приносила в жертву дьяволу живых младен­цев, похищаемых в кварталах бедноты. Судя по поли­цейским данным, случаи исчезновения маленьких де­тей в последнее время значительно участились. Дочь Вуазен прятала от матери своего малыша, опасаясь ее. Вуазен назвала множество имен, но даже под пыткой ни словом не обмолвилась о мадам де Монтсспан. Этот факт находит два объяснения: либо госпожа Монтсспан не была замешана ни в чем серьезном и, кроме безо­бидного колдовства, другими услугами гадалки не пользовалась, либо Вуазен боялась выдавать свои связи с приближенными короля, страшась ужасной смерти, которая могла ожидать виновных в покушении на жизнь монарха.

Вуазен, Босс и Вигуро приговорили к казни. Вигуро умерла от пыток, две другие женщины пытки выдержа­ли и были сожжены заживо на костре. Дамы благород­ного происхождения, Пулейон, Дре и Леферон, суро­вой участи избежали, но были сосланы в монастыри Нидерландов замаливать грехи до конца своих дней.

Следствие Ла Рейни продолжалось еще примерно год, а в 1680-м при дворе разразился еще один гранди­озный скандал. Причиной послужил невероятный слух о подписании ордера на арест герцогини де Суассон, подозреваемой в убийстве мужа, а также герцогини де Буйон, обвиняемой в отравлении камердинера, знав­шего о ее любовных похождениях, и покушении на жизнь мужа; маркизы Тенгри, одной из фрейлин королевы (ее подозревали в убийстве собственного ребенка); могу­щественного и пользовавшегося популярностью маршала Люксембургского и других не менее известных лиц. Но прибывшая в дом герцогини де Суассон полиция хо­зяйку не обнаружила. Король, вопреки своим принци­пам, предупредил ее письмом о готовящейся акции. В королевском послании говорилось, что у нее есть воз­можность выбора между Бастилией с последующим су­дом и бессрочной ссылкой. Женщина без колебания предпочла ссылку и бежала из Франции в Брюссель, прихватив с собой госпожу д’Алюи. Находясь в безопас­ности, она начала вести с королем переговоры. Герцо­гиня согласна была вернуться, если не придется ждать суда за решеткой и если судебное слушание можно про­нести незамедлительно. Король ответил, что тюремного заключения в любом случае избежать не удастся и га­рантировать быстрое судебное разбирательство тоже никто не может. Поскольку во Францию герцогиня боль­ше не вернулась, все поверили в ее виновность. Король признался ее свекрови, что, разрешив герцогине скрыть­ся от правосудия, он взял грех на душу и будет за него в ответе перед Богом и своим народом. Из списка подо­зреваемых Ла Рейни удалось бежать еще господину Сес- саку и госпоже Полиньяк. Остальные были арестованы.

Судебные слушания по этому делу были полны дра­матизма. Герцогиня дс Буйон явилась на суд в окруже­нии любящих родственников, держа под руку мужа и любовника, герцога Вандомского (кузена короля), из- за которого якобы и покушалась на жизнь супруга. Она выглядела прелестно. Герцог де Буйон обожал свою жену. Его братья, возмущенные ее громкими любовными по­хождениями, настоятельно советовали герцогу упечь жену в монастырь, но тот не желал и слышать об этом, говоря, что жена одаривает ласками и его, поэтому все остальное не имеет значения. Герцогиня не скрывала, что вместе с Вандомом часто навещала Вуазен. Когда судья объявил, что герцогиня обвиняется в покушении на жизнь мужа, она рассмеялась и сказала: «Спросите у него!» Ла Рейни поинтересовался, нс видела ли она дья­вола и, если да, то как он выглядит. «Маленький, чер­ненький и безобразный, как вы», — отвечала герцогиня. Поскольку улик против нее не было, мадам де Буйон оправдали. После объявления оправдательного пригово­ра она проследовала на свое место. Вероятно, тогда-то герцогиня сочинила остроты, которыми якобы сразила судей во время слушания дела. Позже они были напеча­таны и холили по рукам. Королю такая вольность и не­уважение к суду не понравились, и он запретил Буйон появляться при дворе. Остроумие стоило герцогине не­скольких томительных лет жизни в провинции.

Суд над маршалом Люксембургским продолжался четырнадцать месяцев. Его обвиняли в колдовстве с це­лью избавления от опекуна вдовы, на которой маршал хотел жениться, и умерщвления своей жены. С помо­щью колдовства маршал Л юксембругский желал добить­ся любви принцессы Тангри и побед на иоле брани. Вы­ступая на суде, обвиняемый говорил много, но не очень красноречиво. Однако был в конце концов признан не­виновным по всем пунктам, а его секретарь приговорен к галерам. После судебного процесса Люксембургский уехал на неделю в свое поместье, а когда вернулся, то король не только не вспомнил о суде, но даже дал под командование маршала отличные войска, с которыми тог одержал ряд крупных побед.

Остальные вельможи, проходившие по подобным делам, тоже были оправданы. Они все честно сознались, что являлись клиентами мадам Вуазен, но доказатель­ства их причастности к отравлениям не были представ­лены. Показания же страшных преступников, содержав­шихся в Винсене, суд во внимание не принял, посчитав их сомнительными. Chambrc Ardent был в обществе край­не непопулярен и вызывал только насмешки.

В Париже ходили слухи, что король собирается про­вести моральную чистку и положить конец содомии, каравшейся сожжением на костре. Было известно, что к этому пороку Людовик питал особое отвращение. За вре­мя царствования он несколько раз предпринимал по­пытки покончить с ним раз и навсегда. Но советники каждый раз отговаривали короля, ссылаясь на непрео­долимое препятствие — Мсье. Трудно справиться с по­роком, не затронув при этом брата короля. Действитель­но, маленький человечек мозолил глаза при дворе и в армии и не брезговал общаться с людьми сомнитель­ной репутации, которых щедро одаривал румянами, духами и бриллиантовыми брошами, служившими им своеобразными охранными грамотами. В обществе ца­рила атмосфера всеобщей подозрительности. В тс годы никто нс мог спать спокойно. Под подозрение попал даже сам великий Расин, который являлся клиентом Вуазен. Когда скоропостижно скончалась его любовни­ца (возможно, в результате аборта), был подписан при­каз о задержании поэта, но в конце концов сделано эго нс было.

•Вскоре следствие затормозилось, а потом и вовсе было прекращено. Причиной послужило то, что после многомесячного пребывания в Винсене преступники все как один начади называть имя мадам де Монтеспан. После казни Вуазен и ее сообщниц арестовали полторы сотни гадалок, похитителей детей, алхимиков, мошен­ников, лишенных духовного сана священников, про­мышлявших абортами повитух, торговцев ядами и лю­бовными зельями и прочих порочных обитателей дна общества. Среди них оказался человек по имени Лесаж, освобожденный от галер одним из влиятельных друзей Вуазен. Вопреки настоятельному совету Ла Рейни, Лу- вуа предложил Лесажу в обмен на информацию свобо­ду. И тот не преминул воспользоваться предложенным. Лесаж первым упомянул имя мадам де Монтеспан. По его словам, он знал, что Вуазен возила ей в Сен-Жер­мен какие-то порошки. Еще раз имя фаворитки короля под пытками назвала мадам Филястр. Она призналась, что госпожа Монтеспан покупала любовные привороты и порошки. Правда, позже Филястр отказалась от своих слов. Вслед за этим обвинения в адрес мадам де Мон­теспан посыпались как из рога изобилия. Казалось, что все заключенные сговорились. Они единодушно подтвер­дили, что Вуазен часто навещала Атенаис в Кланьи и при дворе, вынашивая какие-то зловещие планы. Ате­наис на протяжении ряда лет давала королю приворот­ное зелье и принимала участие в черной мессе. Когда колдунья посоветовала отслужить еще две, мадам де Монтеспан будто бы сказала (и это придает обвинению некое правдоподобие), что у нее нет времени. Так что, остальные мессы с принесением в жертву младенцев были проведены для Монтеспан в ее отсутствие. С каж­дым днем обвинения приобретали все большую весо­мость. В день своего ареста мадам Вуазен должна была преподнести королю отравленную петицию. По много­численным свидетельствам, она передала мадмуазель де Фонтанж пару отравленных перчаток.

Ла Рейни доложил обо всем королю. Тут же было назначено заседание кабинета министров под предсе­дательством самого Людовика, которое продлилось не­сколько дней. Все это доказывает серьезность обсуждае­мого вопроса. Это и понятно, ведь мадам де Монтеспан была королю почти второй женой, матерью его люби­мого сына и Людовик продолжал питать к Атенаис не­жные чувства, она по-прежнему жила у него в доме. О том, чтобы привлечь Монтеспан к ответственности, не могло быть и речи. Поддержанный министрами король приказал дело прекратить и собранные в ходе расследо­вания материалы сжечь. Только Ла Рейни голосовал против принятого решения, мотивируя это тем, что следует положить конец отравлениям во Франции и что распускать трибунал на этапе дознания несправедливо. «Различия в наказаниях за одно и то же преступление подорвут доверие к королю и дадут повод усомниться в его правосудии, — добавил шеф полиции. — Кроме того, уничтожение материалов следствия приведет к тому, что будут утрачены показания, содержащие факты, подтвер­ждающие невиновность некоторых заключенных». Ко­роль ответил, что судебные разбирательства могут про­должаться при условии полного отсутствия показаний против мадам де Монтеспан. Однако в деле содержалось так много обличающих ее фактов, что правосудие пре­вратилось бы в пародию на самое себя. Тогда Ла Рейни предложил единственно возможный при сложившихся обстоятельствах вариант — Lettre de cachet, документ, скрепленный печатью короля и означавший тюремное заключение без суда и следствия. Король должен был подписать особое письмо, в котором перечислялись имена всех, кто проходил по делу и находился в тот момент в заключении. Этот означало, что все сто сорок семь человек, обвиняемые в страшных злодеяниях, из­бегут участи, которая ожидала бы их в случае призна­ния вины — дальнейших пыток и сожжения на костре. В то же время те немногие, кто мог быть доказать свою невиновность и быть оправдан, обречены, как и все остальные проходившие по делу, провести остаток жизни в застенках. Для таких преступников, как лишенный духовного сана священник по имени Гибург, якобы проводивший черную мессу и помогавший мадам де Монтеспан в богохульных молитвах, известный отрави­тель Трианон, Шаиелен, обучившая Филястр ее бого­противному ремеслу (абортам), и сам Гале, это реше­ние стало нежданным подарком судьбы. Если бы Вуазен, Босс и Вигуро к этому моменту были еще живы, то и им удалось бы избежать казни.

В 1682 году Chambre Ardent прекратил существова­ние. В результате его деятельности тридцать шесть осуж­денных были преданы пыткам и затем сожжены на ко­стре; четверо приговорены к галерам; тридцать шесть высланы или подвергнуты штрафам (преимущественно дворяне) и тридцать оправданы. Более восемьдесяти пре­ступников, кому посчастливилось благодаря lettres de cachet остаться в живых, были прикованы цепями в подземельях Франции и обречены на пожизненное зак­лючение в одиночной камере. За попытку вступить в разговор с тюремщиками их нещадно избивали плеть­ми из опасения, что имя мадам де Монтеспан случайно могло сорваться с языка.

Дело об отравителях имело свои последствия. Ко­роль был страшно сердит на Олимпию де Суассон и не взял во французскую армию ее сына, принца Евгения. Людовик не желал видеть среди своих приближенных молодого человека, который смотрел бы на него дерз­ким взглядом задиристого петуха. К тому же юный Су­ассон имел дурную репутацию, его подозревали в содо­мии. Так как Евгений был королю родственником и сыном его большого друга, Людовику было бы трудно отказать Мадам Графине, обратись она к нему за помо­щью. Но ее рядом не было, и поддержать принца было некому. Король допустил большую ошибку, вынудив Евгения перейти в стан врагов. Дело об отравителях на­несло по авторитету Кольбера ощутимый удар, так как замешанные в нем дворяне, включая мадам де Монтес­пан, являлись его личными друзьями. В 1683 году могу­щественный министр умер от физического и морально­го истощения. Несмотря на предпринятые меры в плане соблюдения секретности, дело получило самую широ­кую огласку. Одно время во Франции ни о чем другом, кроме отравлений, нс говорили. Люди стали еще более подозрительными, и каждый случай загадочной смер­ти рассматривали как преднамеренное убийство. Вы­шеописанные события все же дали один положитель­ный результат — с 31 августа 1682 года торговля ядами во Франции была взята под строгий контроль, закры­ли частные лаборатории и запретили занятия оккульт­ными науками.

Была ли виновна мадам де Монтеспан в том, в чем ее обвиняли, — в попытке отравить короля и мадмуа­зель Фонтанж, в том, что закрывала глаза на ритуаль­ные убийства младенцев во время черной мессы? Автор великолепной книги об этих драматических событиях (все изложенные выше факты заимствованы из книги «Vie de Colbert») Жорж Монгредьен считает ее неви­новной. Похоже, что Ла Рейни придерживался такого же мнения. Король и госпожа Ментенон, отлично знав­шие мадам де Монтеспан, также не верили в злонаме­ренность ее поступков. Действительно, против фаворит­ки Людовика свидетельствовали так называемые отбросы общества, люди, лишенные каких-либо нравственных устоев. По недомыслию полиции в Винсене им дали воз­можность общаться друг с другом, а потому не исклю­чена возможность, что они сговорились дать показания против мадам де Монтеспан, желая как бы прикрыться се громким именем. Они верно предполагали, что ко­роль не позволит довести дело до суда. Так оно и вышло. Монгредьен подчеркивает, что госпоже Монтеспан не дали возможности высказаться в свою защиту. Громче всех ее обвиняли отравители и бывшие священники. Все они в один голос заявляли, что общались с Лтенаис через ее горничную мадмуазель Эйе. Допрошенная Ла Рейни, та отрицала даже знакомство с преступниками и требовала проведения очной ставки. Когда шеф поли­ции привез мадмуазель Эйе в Винсен, арестованные опознали женщину и назвали ее имя. Так что горничная Лтенаис осталась под подозрением, хотя никакие меры против нее предприняты нс были. Лтенаис, несомнен­но, прибегала к колдовству и достигала желаемых ре­зультатов. И король помнил об ужасных головных бо­лях, мучивших его в то время, когда, как ему теперь стало известно, Монтеспан подсыпана ему порошки Гале.

Это было мерзко, но преступлением нс считалось. К счастью для Лтенаис, король легко прощал женщин, ибо считал их очаровательными, но слабыми и безот­ветственными существами низшего порядка. Госпожа Монтеспан была не только матерью его детей, но и ук­рашением французского двора. Ее ослепительная красо­та покоряла послов. Лтенаис, будучи в хорошем распо­ложении духа, доставляла королю радость и поднимала настроение. Людовик сжег все бумаги, относившиеся к расследованию, уверенный, что поставил в деле точку. Ему и в голову нс могло прийти, что в полицейских архивах хранятся записки Ла Рейни (сегодня с ними можно ознакомиться в Национальной библиотеке). Воз­можно, он думал, что если бы Лтенаис и впрямь была отравительницей, то давно отправила бы на тот свет хотя бы одну из своих соперниц. Но ни одна из них не заболела и не скончалась по неизвестной причине. Та­ким же способом Монтеспан могла бы расправиться и с мадам де Ментенон, которую ненавидела всеми фиб­рами души. Ментенон в шутку как-то написала подруге: «Еду в Кланьи, Напои считает это место очень опас­ным». Король ни на минуту не усомнился в невиновцо- сти Лтенаис. Доказательством служит тот факт, что он оставил мадам де Монтеспан в Версале, где она прожи­ла еще десять лет. Ему ничего не стоило избавиться от фаворитки, сослав в какой-нибудь монастырь (как ко­роль часто и поступал с не угодившими ему женщина­ми). Некоторые историки связывают конец их романа с причастностью Монтеспан к делу об отравлениях. Но это мнение ошибочно. Король совершенно охладел к ней после рождения Тулузского, то есть за год до ареста Вуазен. Вот какое толкование дал на этот счет Вольтер, великий знаток человеческой натуры: «Король упрекал себя за связь с замужней женщиной, и, когда любовь остыла, укоры совести стали чувствоваться острее».

Дни бедной маленькой Фонтанж тоже были сочте­ны. Лтенаис была права, когда говорила, что очередная возлюбленная короля слишком глупа, чтобы удержать мужчину, привыкшего к обществу умных людей. Король утратил к Фонтанж всякий интерес как только прошло физическое влечение. Это случилось неожиданно быст­ро, потому что бедняжка ослабела здоровьем. Став лю­бовницей короля, она через год родила ребенка, кото­рый умер. С тех пор молодая женщина постоянно нуждалась в медицинском уходе. Она страдала от частых кровотечений, в связи с чем вечно недомогала, жало­валась и лила слезы. Король, не переносивший вида не­здоровых людей, сослал ее в монастырь, где служила аббатисой сестра Фонтанж. Бедняжка не взяла с собой ничего, кроме маленького венецианского кружева на память о нескольких месяцах ее славы при дворе. Од­нажды король охотился в тамошних местах и заехал на­вестить бывшую возлюбленную. Увидев, что с ней ста­ло, Людовик разрыдался от избытка жалости. Вскоре после этого, в марте 1681 года, Фонтанж умерла. На прощанье она сказала, что была счастлива и уходит из жизни без сожаления, потому что видела в глазах коро­ля слезы сочувствия к ней. Ей было всего двадцать лет. Вероятно, в монастыре были наслышаны об отравле­ниях, ибо сестра Фонтаж потребовала провести посмер­тное вскрытие. Хотя эта мысль короля не прельщала, аутопсию все же сделали. Исследование показало, что смерть наступила естественным образом. У покойной была больная печень, а легкие, кишечник, желудок и матка в норме. По мнению медиков, молодая женщина умерла от пневмонии, развившейся на фоне большой кровопотери. Волей судьбы Фонтанж стала последним прекрасным цветком короля из оранжереи Мадам.


ГОРОД БОГАЧЕЙ

В этом городе богачей было много блеска и великолепия, но не было мощи и надеж­ной основы... и этот помпезный город при­ходил в упадок, разрушаясь сам по себе, разъедаемый собственной роскошью.

Боссюэ
На фоне ужасных событий, описанных в предыду­щей главе, король выглядел внешне спокойным и без­мятежным и обустраивался на новом месте. 6 мая 1682 года Людовик XIV официально объявил, что от­ныне резиденция французского правительства находит­ся в Версале, куда он торжественно и переехал с семь­ей, министрами и всем двором.

Дворец готов еще не был. Но король решил, что ра­боты никогда не закончатся, если он не переедет. А по­скольку Людовик сам постоянно что-то переделывал и пристраивал, то увидеть дворец без строительных лесов ему, вероятно, не пришлось. Он изменил проект Лево, значительно расширив кольцо новых зданий, окружав­ших старый дом Людовика XIII. В 1670 году Лево умер, и работу продолжали его преемники. В 1679 году архитек­тором короля стал Мансар, хорошо зарекомендовавший себя на строительстве Кланьи. Теперь он заканчивал Зер­кальную галерею, где по оригинальному проекту Лево должна была разместиться терраса первого этажа. Но идя навстречу желанию короля, который хотел иметь во дворце парадный зал внушительных размеров, пришлось изменить пропорции фасада, но интерьер здания от этого выиграл. Зеркальная галерея и сегодня является непрев­зойденным шедевром западной архитектуры, поражаю­щим великолепием отделки, игрой красок и обилием позолоты. В многочисленных зеркалах отражались толпы красавиц и красавцев, одетых в шелка и кружево, бога­то украшенные золотой нитыо и драгоценностями. В ярком свете тысяч свечей это блистательное собрание, многократно отраженное в зеркалах, придавало гале­рее, украшенной консолями из чистого серебра и апель­синовыми деревьями в кадках, вид пещеры Алладина или какой-нибудь другой фантастической сокровищни­цы из сказок тысячи и одной ночи. Днем галерея служи­ла главной улицей или ярмарочной площадью этого «го­рода богачей» и выглядела иначе, чем ночью. Выполняя господские поручения, по галерее взад-вперед сновали слуги, ловко лавируя между праздными придворными, занятыми пустыми разговорами или спешившими с од­ной церемонии на другую; тут же можно было встре­тить коров и ослов, доставлявших свежее молоко ма­леньким принцам, а также многоликую толпу туристов, которых легко можно было узнать по одежде и удивлен­но-любопытным взглядам, которые они бросали по сто­ронам. Однако при появлении королевского паланкина движение на этой оживленной трассе прекращалось. Все вытягивались в струнку и учтиво расступались, пропус­кая вперед высокопоставленную особу. В те дни Версаль был более доступен для посетителей, чем нынче. По­пасть во дворец можно было легко в любое время суток. Иной раз там, где сейчас автомобильная стоянка, со­биралось до двух сотен фиакров. Рядовые посетители могли попасть практически во все залы дворца. Если кому-то случалось забрести в частные покои, то тут же появлялся слуга, делавший вид, что ему необходимо задернуть занавески или разжечь в камине огонь, и объяснял заблудившемуся, как выбраться из помеще­ния. Делалось это учтиво и тактично, чтобы человек не почувствовал себя оскорбленным. Хотя король жил в Версале фактически среди толпы и практически без ох­раны, но за сто лет здесь нс было совершено ни одного покушения на жизнь царственной особы.

Два огромных крыла примыкали к зданию Лево с боков. Южное предназначалось для принцев крови, по­бочных детей Людовика XIV, и их челяди. Здесь распо­лагались пятнадцать апартаментов на нижнем этаже и cine четырнадцать наверху, а также бесчисленные мас­терские, приемные и служебные кабинеты. Крыло прин­цев было отделено от города зданием (где сейчас воен­ный госпиталь) с кухней, буфетной, кладовыми и комнатами для полутора тысяч слуг. Конюшни, прида­ющие ныне дворцовому ансамблю завершенный вид и соединяющие его с городом, еще только строились. В здании содержали королевских лошадей, здесь же рас­полагались квартиры шталмейстера и пажей, а также размещалась привилегированная школа для детей бла­городных фамилий. Ее воспитанники вели себя очень шумно и на протяжении столетий терроризировали обы­вателей Версаля. Кошошнп, псарни и другие построй­ки, используемые для охотничьих нужд, занимали боль­ше места, чем апартаменты министров. В 1701 году в Версале содержали шесть свор гончих, общее количе­ство которых достигало пяти сотен пар. Собаки принад­лежали королю и его сыновьям: дофину, герцогу дю Мэну и графу Тулузскому, его двоюродному брату гер­цогу Бурбонскому. Гончих использовали в охоте на оле­ня, кабана и волка. Часть собак король держал в своих покоях и кормил из рук, чтобы животные признавали в нем хозяина. Собаководство было второй, после охоты, страстью Людовик XIV.

Северное крыло дворца называлось Вельможное и состояло исключительно из комнат для придворных. Внут­ри оно являло собой запутанный лабиринт коридоров, в котором постороннему человеку было легко заблудиться и провести в забвении многие годы. Однажды Мадам по­требовалась фрейлина, причем одинокая, брошенная мужем или овдовевшая герцогиня. В поисках подходящей кандидатуры двор едва не сбился с ног, пока кто-то нс вспомнил о существовании герцогини дс Браика, кото­рая разошлась со своим жестоким и расточительным му­жем. Всеми забытая, она буквально умирала от голода в одной из комнат дворца. Приблизив к себе эту даму, Мадам вернула ее к жизни и сделала счастливой. При­дворные также относились к фрейлине с почтением.

Используемые во дворце портшезы, как и наемные экипажи, принадлежали транспортной компании. Толь­ко члены королевской фамилии имели право владеть соб­ственными паланкинами. На королевской половине двор­ца и в Мраморном дворике пользоваться носилками запрещалось. Из-за их обилия в Вельможном крыле то и дело возникали заторы. Один из коридоров в этой части здания носил имя Ноайлсй, поскольку вдоль него рас­полагались комнаты этого мо1ушественного, хотя и не­популярного семейства. Покои Ноайлсй отличались рос­кошью и великолепием, в то время как жилье менее знатных придворных больше походило на каморки, не­которые из которых даже не имели окон. Несмотря на тесноту и неудобства, проживать в Версале считалось престижным, поскольку даже жалкая каморка во дворце являлась ярким подтверждением личного благополучия. Те же, кто нс был стеснен в средствах, имели также дома или апартаменты в городе. Наиболее состоятельные начали застраивать усадьбами окрестности. Иль-де-Франс и сегодня поражает многочисленностью и красотой зам­ков, возведенных во времена пребывания королевского двора в Версале. К сожалению, в годы Революции, а за­тем Второй мировой войны часть из них была разрушена.

Для придворных со скромным достатком жизнь в Версате была страшно разорительной, ведь необходимо было соблюдать внешний лоск. Король любил, чтобы ок­ружающие его люди выглядели наилучшим образом. Эле­гантное платье в те дни могло стоить целое состояние. К счастью, мода менялась нс часто, и наряд можно было носить десятилетиями. В особых случаях, например к свадь­бе. монарх мог потребовать обновить гардероб. Тогда рез­ко возрастал спрос на услуги портных, парикмахеров и ювелиров, которых придворные часто переманивали друг у друга. Как ни странно, но лучшими мастерами по золо­тому шитыо являлись мужчины. Наиболее известными из них были Л’ Эрмнно и братья Делобель. Их также удосто­или чести проживать в Лувре. Когда кто-либо из при­дворных чувствовал, что больше нс в состоянии оплачи­вать текущие расходы, он обращался к королю с просьбой о доходной синекуре или пожертвовании. Обычно посред­ником между королем и просителем в подобных делах выступала фаворитка, имевшая с этого дела свой про­цент. Как правило, эти прошения король удовлетворял, поскольку облагодетельствованные попадали к нему в зависимость. Те же, кто жил своим умом, находились в меньшинстве. Большая часть людей, движимая амбиция­ми, стремилась в Версачь, надеясь на получение выгод­ных чинов, должностей, в поисках подходящих партий для своих детей и, конечно же, стремясь попасть в вели­косветское общество.

Многие думают, что знать вела праздную жизнь, не обремененную никакими обязанностями, но нс следует забывать, что все здоровые мужчины призывного воз­раста проходили военную службу. Правда, зимой они особенно не перетруждались, но с наступлением весны отправлялись в действующую армию. Версаль оставался в распоряжении женщин, стариков и тех, кого король считал непригодными для армейской службы. Версаль­ский дворец фактически являлся штаб-квартирой, а го­род с его огромным количеством казарм — гарнизоном. Жизнь при дворе протекала по строгому распорядку. Король отличался пунктуальностью и верностью своим привычкам, так что всегда можно было безошибочно сказать, чем он в ту или минуту занят. Железный эти­кет, кажущийся нам абсурдным, на самом деле был су­ровой необходимостью, благодаря ему обеспечивались порядок и мирное сосуществование под одной крышей от трех до пяти тысяч человек. Являясь верховным глав­нокомандующим, король предпочитал держать офице­ров — людей, комудоверил безопасность страны, — под постоянным наблюдением, чтобы иметь возможность контролировать их. В тс времена среди придворных часто можно было видеть изувеченных в бою.

Существует мнение, что войны в те времена были более цивилизованными и не лишенными некоторой галантности. Действительно, ни одному полководцу не приходило в голову воевать зимой, а сами военные опе­рации сводились в основном к осадам.

В 1667 году, когда Людовик XIV принимал участие в осаде Лилля, граф де Бруэ, командир гарнизона осаж­денного города, узнав, что у противника нет льда, каж­дое утро отправлял его корою. Через какое-то время Лю­довик передал офицеру, доставлявшему лсд, что данного количества ему мало и хотелось бы иметь чуточку боль­ше. (Летом ежедневный расход льда на одного придвор­ного в Версале составлял от двух до трех килограммов.) Бруэ ответил, что будет экономить, поскольку не жела­ет оставить короля безо льда, ведь осада Лилля может продлиться еще много месяцев. Присутствовавший при этом герцог де Шарое воскликнул:

— Да, и передайте Бруэ, чтобы не сдавался, как губернатор Дуэ.

— Вы в своем уме герцог де Шарое? — изумился король.

— Да, сир. Меня заботит честь семьи. Бруэ — мой двоюродный брат.

Несмотря на внешнюю галантность и благородство, войны были кровопролитными и несли многочислен­ные жертвы. Например, в 1672 году Францию облетела новость, что Кондс под яростным огнем врага форси­ровал Рейн и во время операции больше половины «зо­лотой молодежи» погибла под пулями или утонула.

Король считался наместником Всевышнего на земле. Когда он молился в часовне, придворные, стоя к алта­рю спинами, молились за короля. К нему относились как к господу и повелителю. Важное место в жизни короля занимала фаворитка. Если в течение двух дней он ни разу не взглянул на нес, это вызывало тревогу, но когда холодность государя была более продолжи­тельном (например, в течение недели), это считалось дурным предзнаменованием. Бедняжка начинала все­рьез беспокоиться, добивалась аудиенции у короля, чтобы выяснить, что произошло, хотя, наверняка, сама догадывалась о причине. Если король даровал проще­ние, раскаявшаяся любовница обнимала монаршие колени. Государь всегда пристально следил за своей мно­гочисленной ратыо. Практически о каждом он имел ис­черпывающие сведения и непременно замечал чье-либо отсутствие. Покинуть дворец без спроса короля было в высшей степени неосмотрительно. Обычно сир не от­казывал тому, кто хотел навестить свое поместье, но крайне неохотно отпускал тех, кто желал отлучиться на пару-тройку дней в Париж. Людовик терпеть не мог, когда его придворные искали развлечений в столице. Чтобы избежать этого, он устраивал в Версале беско­нечную череду всевозможных праздников и карнава­лов, не явиться на которые было равносильно граж­данской смерти. Самыми значимыми развлечениями считались события в семье самого короля: свадьбы, рождения и даже похороны. В этих церемониях каждый из придворных играл свою определенную роль. В обя­занности вельмож входило присутствие на ежедневных ритуалах утреннего пробуждения короля ото сна, от­хода ко сну, переодевания для охоты, совместного с королем посещения часовни, не говоря уже про обеды. Больше всего времени отнимало парадное шествие в часовню, когда королю подавали прошения и пред­ставляли людей, пожелавших выразить ему свое по­чтение. Раз в неделю король устраивал приемы в честь иностранных посланников. Специально для этих при­емов была построена удивительно красивая лестница, которая так и называлась — Посольская. Впоследствии ее разрушил Людовик XV.

В 1682 году дневной распорядок короля был при­мерно следующим. Между восьмью и девятью часами

утра он вставал в присутствии принцев крови и несколь­ких особо приближенных лиц одсвазся и тотчас следо­вал в соседний с опочивальней кабинет, где встречался с министрами. Их число обычно нс превышало трех- четырех человек. Принцы крови на заседания не допус­кались: Мсье мог посещать один второстепенный со­вет, собиравшийся раз в две недели, в то время как дофин не допускался никуда. В 12.30 в сопровождении королевы и всего двора король отправлялся на мессу во временную часовню. На это уходило не менее часа, за­тем монарх шел к Атенаис де Монтеспан, у которой оставался до обеда, начинавшегося около двух. Обедал король вдвоем с королевой. К обеду обычно подавали четыре тарелки разных супов, целого фазана и куропат­ку, цыпленка или утку (в зависимости от сезона), фар­шированную трюфелями, огромное количество салата, небольшую порцию говядины, два куска окорока, кон­дитерские изделия, много свежих фруктов и компотов. Аппетит Людовика удивлял присутствующих и пугал докторов. Мадам де Ментенон призналась, что если бы съела хотя бы половину того, что съедал король, то через неделю умерла. (При вскрытии умершего Людо­вика выяснилось, что его желудок был огромен, а ки­шечник в два раза превышал обычные для человека раз­меры).

В дни охоты король покидал дворец сразу после мессы, которая проходила раньше обычного. Иногда он выезжал поохотиться после обеда и возвращался с заходом солнца. Летом король отправлялся на охоту чаще, чем зимой, а в хорошую погоду целыми днями пропадал на свежем воздухе. По возвращении он от­правлялся к мадам де Ментенон. С годами Людовик проводил у нее все больше времени. В половине один­надцатого король ужинал в компании королевы, а за­тем шел к Атенаис, где оставался до полуночи, а иногда и дольше. После рождения графа Тулузского Людовик наедине с Атенаис не оставался. В Страстную пятницу и на Пасху королевская семья с утра до вечера моли­лась в церкви.

Когда пишешь о Версале времен Людовика XIV, невозможно, забегая вперед, не сказать об изменени­ях и разрушениях, которым позже подверглось его пре­красное творение. С исчезновением шумной толпы эле- гантных придворных дворец стал походить на опустевший дом, откуда съехали хозяева. Бесконеч­ные вереницы туристов походили на покупателей, при­шедших оценить достоинства недвижимости, и это зре­лище еще более усугубляло ощущение заброшенности. Материальный ущерб, нанесенный этой жемчужине архитектуры последующими поколениями, не воспол­ним. Версаль сегодня — жалкое подобие былого вели­колепия. Из полутора тысяч фонтанов, функциониро­вавших во времена Людовика XIV, уцелело не более трех сотен. Король первым посягнул на эту красоту, отправив в переплавку серебряные детали декора двор­цового ансамбля. Это экономически себя нс оправда­ло, поскольку стоимость изделий равнялась десяти миллионам ливров, а получившегося из них метал­ла — всего трем. Куда разумнее было бы продать брил­лианты, но Король-Солнце не мог отказать себе в удо­вольствии любоваться чудесной игрой драгоценных камней на нарядах окружавших его дам. Как ни стран­но, но чем бедственнее становилось финансовое по­ложение страны, тем роскошнее делались туалеты при­дворных. Это был своего рода вызов французского двора иноземным гостям и послам. Построив в пер­вые дни реконструкции Версаля изысканный и не­повторимый грот Тстис, монарх впоследствии снес его, чтобы освободить место для Северного крыла.

Людовик XV хотя и относился к дому прадеда с дол­жным уважением, что само по себе удивительно для человека, главным интересом в жизни которого было строительство, но все же нс удержался от того, чтобы не изменить что-нибудь здесь. На месте Посольской лестницы он построил апартаменты для своей дочери Аде­лаиды, а личные покои Людовика XIV, выходившие окнами на Мраморный двор, переделал для собствен­ной семьи по своему вкусу. Эти petits appartcmcnts13 на­столько изысканы, что эту вольность ему можно про­стить. К сожалению, архитектор Габриель добавил к восточному фасаду неудачную пристройку. Неизвестно, что еще натворил бы этот архитектор, не будь стеснен в средствах. К счастью, и Мария-Антуанетта тоже испы­тывала материальные затруднения и нс могла реализо­вать полностью все свои причудливые фантазии. В ре­зультате распродажи мебели и предметов быта из дворца, устроенной во время революции и продолжавшейся две­надцать месяцев, многие уникальные вещи разошлись по всей Европе. Но самое худшее еще было впереди. Луи Филип хотя и не допустил сноса строения, но положил начало всякого рода его переделкам, которые только вредили. Первым в списке тех, кто внес свой вклад в переустройство дворцового ансамбля, был Габриель. В XIX веке в Королевском дворе появилась ужасная кон­ная статуя. Позже опустили ниже прежнего уровня Мра­морный двор, в результате мраморные колонны замка Людовика XIII лишились опоры, убрали ограды между обоими дворами. Изящную букву «Л» в королевской монограмме заменила тяжеловесная вязь «ЛФ» — свиде­тельство того, что к созданию того или иного интерье­ра приложил руку гражданин король. Он разрушил рос­кошные апартаменты принцев и знати; снес покои дофина и мадам де Помпадур и выстроил на их месте огромные и однообразные картинные галереи. Луи Фи­липп собирался создать в Париже музей деревянных панелей, снятых с дворцовых стен, но после револю­ции 1848 года большая их часть была распродана, а то, что уцелело, сгорело в печных топках в 1871 году, когда в Версале были расквартированы германские солдаты.На месте внутреннего двора, куда выходили окна части помещений, Луи Филип соорудил безобразную лестни­цу. Он попытался восстановить по памяти обстановку спальни Людовика XIV, которую бережно сохраняли Лю­довик XV и Людовик XVI. Луп Фидии должен был бы хорошо се помнить, поскольку жил при дворе Людови­ка XVI. Но зрительная память подвела монарха, и в ре­зультате то, что получилось, больше походило на кари­катуру.


ВЕЛИКИИ ДОФИН

Как славно, когда нет никаких дел, но не стоит этим злоупотреблять.

Ривороль

Когда король переехал на постоянное местожитель­ства в Версаль, ему было чуть больше сорока. В его жиз­ни должны были произойти кое-какие перемены; вско­ре он должен был стать дедом. Единственный законный отпрыск Людовика XIV, его первый сын, более извес­тен при дворе как гранд дофин. При обращении его ве­личали Монсеньер. Внешне великий дофин скорее по­ходил на австрийского эрцгерцога, чем на французского принца. Он был светловолосым красавцем, пока не рас­полнел, и добрым по натуре человеком. Слуги его обо­жали, но перед знатью дофин тушевался, поэтому сто­ронился этого общества. Вельможи тоже его не жаловали своим расположением. Детство дофина нельзя назвать счастливым, зато последующая жизнь его была спокой­ной и гармоничной. Выйдя из-под опеки жестоких гу­вернеров, он ни разу не открыл ни одной книги и чи­тал только газетные объявления о рождениях и кончинах. Но это, однако, нс сказалось отрицательно на его ин­теллекте. Дофин отлично замечал глупости других и свои собственные. Его отличало философское отношение к окружающему миру, и в этом плане он был истинным сыном Людовика XIV. Французский принц отлично по­нимал, что его родной отец никогда нс позволит ему иметь собственное мнение относительно государствен­ных дел, поэтому из осторожности интереса к ним не выказывал и старался устроить свою жизнь так, как ему нравилось. Дофин любил музыку и покровительствовал музыкантам, те спешили представить на его суд свои новые творения. Дофин с увлечением коллекциониро­вал произведения искусства, в которых знал толк и умел достойно оценить. У него был взыскательный художе­ственный вкус. Бывая в Париже два или три раза в неде­лю, принц обязательно посещал оперу п совершал на­беги на лавки древностей. В 1881 году ему исполнилось двадцать лет, и Людовик подарил сыну пятьдесят тысяч экю на приобретение картин. Вскоре его коллекция bibelots14, мебели (особенно Булля) и полотен старых мастеров стала одной из главных достопримечательнос­тей Версаля, и никто не мог похвастаться, что видел в Версале все, если не побывал в кабинетах дофина. Их посещали так часто, что принцу пришлось перенести личные покои в другое помещение, окна которого вы­ходили во внутренний двор. Одна из комнат, в которой дофин играл в карты, называлась caveau15 и сообща­лась маленькой потайнной лестницей, устроенной в сте­не и сохранившейся со времен Людовика XIII, с ком­натой отца.

Апартаменты дофина на первом этаже, выходившие на юго-запад, были, вероятно, самыми лучшими во дворце. Открывавшийся оттуда вид на декоративные вазы, апельсиновые деревья, лесистые просторы лас­кал взор. Под окнами прогуливались элегантно одетые люди. Их тихий говор и смех смешивались со звуками природы: журчанием фонтанов, кваканьем лягушек и пеньем птиц. Убранство комнат отличалось изысканно­стью; интерьер одной из них был полностью разрабо­тан Буллем, включая паркет, набранный вокруг моно­граммы дофина. Стены и потолок состояли из зеркал, обрамленных в слоновую кость и эбеновое дерево. Спаль­ня была выдержана в белых, золотых п голубых тонах. Над камином висело полотно Тициана «Триумф Фло­ры». Мадам де Монтсспан подарила дофину для спаль­ни портьеры, вышитые по заказу в монастыре Святого Иосифа, находившемся под ее опекой.

В юности дофину нравилось участвовать в военных действиях. Солдаты любили его за доброту, щедрость и искреннюю заботу о них. В письмах к королю он выра­жал озабоченность по поводу жалкого состояния пехо­тинцев и не забывал упомянуть отличившихся в бою офицеров.

Но больше всего на свете принц обожал псовую охо­ту. Каждый день после обедни он выезжал поохотиться на волка и порой возвращался далеко заиолночь Дофи­на в этих поездках часто сопровождала его тетка, Ма­дам. Надо заметить, что принц был удачливым охотни­ком и редко возвращался без трофея, гак что к моменту его смерти в округе Иль-де-Франс волков почти пол­ностью истребили. Но один матерый оказался все-таки хитрее охотника. Неоднократные попытки дофина выс­ледить и застрелить его были безрезультатны. Так за при­ятными занятиями коротал свои безоблачные дни фран­цузский принц, терпеливо ожидая часа, когда станет величайшим королем на земле.

Великий дофин имел и свои странности, одним из которых было пристрастие к некрасивым женщинам. Людовик хотел как можно скорее женить сына, но по­чему-то именно на испанке. К счастью для потомков, достойной принцессы подыскать не смогли. Дело в том, что испанская королевская семья переживала в то вре­мя упадок. Королева Франции Мария Терезия и ее се­стра императрица Австрии были последними здоровы­ми физически и психически представительницами этого рода. У их отца Филиппа IV уже отмечались некоторые психические отклонения. Когда Людовик XIV отпра­вился в Сен-Жан де Луз за Марией Терезией, распро­странился слух, что испанский король употребляет в пищу только материнское молоко. Французские при­дворные, ничего не принимавшие на веру, столпились у его обеденного стола, чтобы убедиться, так ли это. Удивительно, что дофин, мать и бабка которого про­исходили от этого же рода, счастлшю избежал про­блем с психикой.

Королю пришлось искать сноху в Германии. У кур­фюрста Баварии, с которым Людовик заключил дого­вор, была на выданье дочь по имени Виктория, мать которой, урожденная Савойская, происходила из рода Генриха IV. Так что партия считалась подходящей. Ко­роль отправил в Германию Кольбера де Круасси, чело­века большого ума, с изысканными манерами и состо­явшего одно время на должности посланника в Англии. Круасси получил предписание присмотреться к девуш­ке и составить доклад королю о ее характере п внешно­сти. Людовик XIV хотел наследников, поэтому для него было важно, чтобы дофина имела привлекательную на­ружность. Доклад Круасси был подробным и обстоятель­ным. В первых же строках своего письма он указал, что в облике Виктории Баварской нет ничего опал киваю то­го. Желтоватый цвет лица и пигментные пятна на лбу девушки свидетельствовали о том, что принцесса не умеет маскировать свои недостатки. Ее глаза не отлича­лись ни красотой, ни размерами, ни выражением. Руки в отличие от губ были красными, зубы ровными, но гнилыми, мясистый нос — картошкой. Получив это по­слание, король отправил в Мюнхен своего художника де Троя для того, чтобы он нарисовал портрет прин­цессы. Когда картина прибыла во Францию, на смотри­ны собралась вся королевская семья и вынесла свой при­говор: «Совсем недурна», хотя в своем сопроводительном письме Круасси признался, что портрет чрезвычайно льстивый, и повторил, что нос у принцессы «мясис­тый».

Король усомнился в целесообразности этого брака. Но дофин чем больше слышал о красных руках, пиг­ментных пятнах и мясистом носе, тем более утверждал­ся в мысли жениться на баварской принцессе. Отныне он мечтал только об этом, что казалось странным. Ве­роятно, таким образом, идя наперекор отцу, принц стре­мился самоутвердиться. В конце концов он сумел пере-ломить отца, и в 1680 году за принцессой снарядили свиту. Когда Виктория прибыла ко французскому дво­ру, король запретил какие-либо нелестные высказыва­ния о ней. Принцесса действительно оказалась дурнуш­кой, что особенно было заметно на фоне красивых женщин, окружавших Людовика. Но у Виктории было много достоинств. Прекрасно образованная, она свобод­но говорила на французском и итальянском языках, гра­циозно танцевала и имела безукоризненные манеры. Король назначил к ней в свиту мадам де Ментенон. С его стороны это был опрометчивый шаг, так как ново­испеченная дофина, как все немки, в вопросах проис­хождения проявляла чрезмерную щепетильность. Объе­динившись со своей кузиной, Мадам, она всячески издевалась над придворными, предков которых считала недостаточно родовитыми. Обе женщины сделали отныне жизнь мадам дс Ментенон невыносимой.

Поначалу дофин испытывал сильное влечение к сво­ей уродливой жене, так что вскоре появился долгож­данный наследник. Его рождение пышно праздновали в Версале, куда не так давно двор переехал на постоян­ное местожительство. Здоровье дофины оставляло же­лать лучшего, ее две прежние беременности закончи­лись выкидышами, поэтому было решено пригласить вместо повивальной бабки хирурга по имени Клема. Король лично занимался подбором кормилицы для сво­его внука. Он потребовал, чтобы женщина была темно­волосой и смуглой, здоровой и неглупой и, самое глав­ное, чтобы от нее приятно пахло. Все его требования были удовлетворены. Когда у дофины начались схватки, все пришло во дворце в радостное возбуждение. Во внут- »      рением дворе засветили огни; многочисленные гонцы

ждали распоряжения, чтобы отправиться в разные кон­цы Франции с важным сообщением. Роды пришлись на август месяц, стояла невыносимая жара. Людовика раз­будили в пять утра, сообщив, что у дофины начались схватки, но спешить к ней не стоит. К снохе король от­правился после обедни. Роды обещали быть затяжными.В девять король провел заседание Совета. Королева ве­лела доставить реликвии святой Маргариты, которые и выставили перед роженицей. Людовик снова навестил Викторию и собственноручно покормил ее, решив, что она ослабла. Клема сохранял хладнокровие и просил короля не беспокоиться. Тот вскоре отправился обедать. В покои дофины принесли специальную кровать с по­ручнями и подставкой для ног, на которой рожали Ека­терина Медичи и Анна Австрийская.

К этому часу во дворец съехалась уйма народа. Из Парижа примчались послы и иноземные принцы, кото­рых надлежало пригласить к постели роженицы. Время шло. Дофина страшно мучилась и теряла силы. Вскоре король снова вернулся к снохе и нс отходил от бедняж­ки всю ночь. Растроганная, она поблагодарила тестя за доброту, добавив, что не хотела бы уйти из жизни и покинуть столь хорошего отца. Теперь все, включая и саму дофину, считали, что роженица умрет. Король уже согласен был на то, чтобы сноха родила девочку, лишь бы се муки быстрее закончились. Дофин все роды про­сидел, опустив голову на руки, погруженный в тягост­ные раздумья. Время тянулось медленно. Рассвело. Все очень устали (особенно дофина), только Клема выгля­дел бодрым и собранным и не терял самообладания. Время от времени он делал Виктории кровопускания, приговаривая, что все будет хорошо. Боли усиливались, но младенец нс спешил появиться на свет. К половине одиннадцатого следующего дня страдания женщины до­стигли вершины. Всем уже казалось, что несчастная вот- вот испустит дух, когда король зычным голосом произ­нес: «Родился герцог Бургундский!».

Люди, находившиеся во дворце и за его пределами, пришли в неистовство. Они кричали так громко, что их было слышно на противоположном конце города. Все бросились поздравлять короля. Собрав все дерево, какое нашлось во дворце, в Зеркальной галерее даже сняли леса, подняли, где можно, паркет, разожгли во внут­реннем дворе огромный костер. В огонь побросали даже старую одежду. «Надеюсь, они не спалят дом!» — сме­ясь, заметил король. Ликующая толпа подхватила его на руки и понесла. Дофин пробился сквозь людскую тол­чею к конюшням, вскочил на лошадь и умчался на охо­ту. В тот день его больше не видели.

А страдания дофины в этот момент продолжались. Клема приказал доставить в комнату роженицы живую овцу и освежевать се, что, к ужасу фрейлин, и было исполнено. Затем Викторию завернули в еще теплую ове­чью шкуру. Принцессе тотчас захотелось спать, но док­тор не позволил ей этого. Сон после таких тяжелых и продолжительных родов опасен, так что женщину вы­нудили бодрствовать еще несколько часов, по проше­ствии которых комнату наглухо запечатали. Дофину ос­тавили одну в духоте и без света на девять дней.


ЛЕСТНИЦА КОРОЛЕВЫ

Король соблюдал праздники и посты, но не понимал, что от него требуется сми­рить гордыню, чистосердечно раскаяться и полюбить Бога всей душой и сердцем.

Мадам де Ментетон

Как-то маркиза де Ментенон, повстречав на Лест­нице королевы маркизу де Монтеспан, сказала: «Вы спускаетесь вниз, мадам? А я поднимаюсь наверх». В этой фразе кроме ее очевидного смысла был еще и другой, скрытый. Король выделил ей покои на верхней площад­ке лестницы, напротив входа на половину королевы; так что все три женщины жили с ним на одном этаже. Помещение, именуемое в наши дни Oeile de Bocuf16, тогда было разделено на два — салон Бассана и карауль­ное; чтобы навестить госпожу Ментенон, король вы­нужден был пересечь и то, и другое, а также лестнич­ную площадку. Сделать это незаметно невозможно, в то время, как посещать Монтеспан, покои которой распо­лагались на другой стороне, можно было тайно. Отно­шения Людовика с мадам де Ментенон носили плато­нический характер, а потому скрывать их не было нужды. После исчезновения мадмуазель де Фонтанж у Людови­ка состоялся короткий роман с мадмуазель Доре, выз­вавший у Атснаис депрессию, а у Ментенон - бессиль­ную ярость. Когда все закончилось, король решил больше не грешить и посвятить себя Богу.

Людовик XIV относился к религии как большой и смышленый ребенок. Он хорошо разбирался в вопросах теологии, соблюдал ритуалы и старался не грешить; но смирение, самокритика и чистосердечное раскаяние были выше его понимания. Некоторые моменты в Еван­гелии вызывали у него раздражение. Ему, к примеру, не нравилось, что Иисус говорил на языке бедного люда. Король, вероятно, испытывал нс самые лучшие чув­ства к низшим слоям и не желал слышать о тяжелой и беспросветной жизни, которую влачила большая часть его подданных. Все попытки вызвать у короля сочув­ствие к народу были неудачными. Госпожа Ментенон считала, что подобные разговоры расстраивают короля. Вероятно, не имея возможности помочь всем нуждаю­щимся, он ощущал собственное бессилие и поэтому не хотел знать всей правды о бедственном положении на­рода; а может, все это было ему просто безразлично. По воскресеньям Людовика атаковывал Бурдалу, призывав­ший к проведению тюремной реформы. В одной из сво­их знаменитых проповедей он сказал, что заключенные, возможно, заслуживают выпавшей на их долю судьбы, но разве от этого им легче? Невинно осужденные счас­тливее виноватых, ибо, по крайней мере, не чувствуют угрызений совести. Представьте отчаяние человек, то­мящегося в кромешной тьме в ожидании вынесения приговора, когда не с кем перемолвиться и словом. Ка­кие мысли могут занимать одинокий ум в предчувствии позорной, мучительной смерти? К духовным терзани­ям добавляются физические: вонючий подвал вместо жилища, заплесневелый хлеб, солома вместо постели. Бурдалу настойчиво молил свою паству идти в тюрьмы, чтобы помочь тем, к кому Иисус призывал быть мило­стивым. Король внимательно слушал его горячие речи... и ничего нс делал. Похоже, он считал, что одна ночь адюльтера раздражает Господа больше, чем все людс­кие страдания вместе взятые. Короче говоря, христиан­ский дух был королю неведом.

Похоже, что исповедник короля Пердела Шездаже не делал попыток обогатить его душу. Пер де ла Шсз состоял в ордене иезуитов, которых король считал луч­шими слугами Господа на земле, в отличие от осталь- пых, которые, на его взгляд, были по сути своей рес­публиканцами. В тс времена должность духовника коро­ля соответствовала министерской (Яков II сделал отца Петра тайным советником), и в приемной де ла Шеза вечно толпились люди. Людовик прислушивался к его советам, готовясь ко встречам с церковниками, начи­ная от архиепископа и кончая каноником, так что свя­той отец имел большое влияние на монарха. В общении он был весьма приятным человеком, благородным, веж­ливым, уступчивым, с изысканными манерами и доб­рым сердцем. Мадам де Монтеспан называла его за гла­за chaise a commodite17. Вдвоем с Боссюэ они внушали монарху, что он в ответе только перед Господом. В связи с этим показательны слова Людовика XIV после раз­громного поражения при Рамильи: «Господь, похоже, забыл все то, что я для него сделал». Похоже, Король- Солнце верил, что, несмотря на неправедную жизнь, Бог все ему простит.

Людовик отказался от греховных утех и всецело по­святил себя королеве. Больше он никогда не покидал ее постель, которой, похоже, пользовался преимуществен­но для сна, хотя Марии Терезии с ее испанским темпе­раментом хотелось иногда большего. Известно, что цар­ственная чета занималась любовью, по меньшей мере, два раза в месяц. Это становилось известно всем, по­скольку на другой день королева обязательно шла при­чащаться. Ей также нравилось, когда с ней на эту тему шутили. Во время таких разговоров она потирала свои маленькие ручки и хитро подмигивала большими голу­быми глазами. Мария Терезия, как уже отмечалось, не отличалась женской привлекательностью. Ее нельзя было назвать и приятным в общении человеком. Прожив двад­цать два года во Франции, большую часть времени она по-прежнему проводила в обществе своей испанской горничной или испанского исповедника и с нетерпе­нием ждала курьеров с родины. Прусский посол Езе- киль Шпангейм, наблюдения которого заслуживают доверия, отмечал, что атмосфера при дворе никогда не была по-настоящему веселой, потому что и королева, и дофин, и Мадам (единственным увлечением которой была охота), не говоря уже о госпоже Мснтенон, вечно пребывали в пасмурном настроении.

Когда королева осознала, что наконец вернула себе супруга, радости ее не было границ. Она не ревновала короля к госпоже Мснтенон, напротив, испытывала к ней благодарность, считая, что именно ей обязана та­ким поворотом событий. В.знак признательности супруга короля подарила его подруге свой портрет в бриллианто­вой оправе. Мадам де Мснтенон, относившаяся к свите дофины, выехала в Фонтенбло с другими придворны­ми, хотя ее госпожа, нс совсем оправившись после ро­дов, осталась в Версале. Но счастье королевы длилось не более года. В мае 1683 года Людовик отправился с инс­пекцией к восточным границам. Военные действия в этот период не проводились, но король хотел навестить пол­ки и проверить состояние фортификационных укрепле­ний. Дофину вновь не взяли, и королеву сопровождала госпожа Мснтенон. Подобные путешествия женщины Людовика XIV ненавидели (но еще больше боялись от­лучения от них) из-за многодневной, изнурительной тряски в карстах или верхом на лошадях во время манев­ров (что было еще хуже) и необходимости мириться с отвратительными условиями проживания. На этот раз вояж длился с 26 мая по 30 июля.

К моменту возвращения домой королева была измо­тана вконец, к тому же у нее подмышкой развился абс­цесс. Королевский лекарь Фагом предложил сделать кро­вопускание, хотя хирург был категорически против. В полдень Фагон дал Марии Терезии лошадиную дозу рвот­ного. Придворные, находившиеся в Зеркальной галерее, видели, как мимо них промчался весь в слезах расстро- енпый король. Он бежал в часовню за последним прича­стием для королевы. Необычная сцена потрясла и смути­ла ее невольных свидетелей. Час спустя Мария Терезия скончалась на руках мадам де Мснтенон. Ей было сорок пять лет. «Бедная женщина, — сказдт король, — это един­ственный раз, когда она доставила мне неприятности».

Согласно заведенному правилу, королевская семья никогда нс оставалась в доме, где кто-то умер (по этой причине простым людям запрещалось умирать в коро­левских резиденциях). Людовик отбыл на несколько дней в Сен-Клу к Мсье, а в Фонтенбло тем временем шли приготовления к его приезду. Там короля ожидали до­фина и Ментенон. Мадам дс Мснтенон одевалась всегда очень строго, предпочитая темные цвета. Но в этот раз она переборщила. Ее чрезмерно подчеркнутые траур и печаль заставили короля расхохотаться, и он не смог удержаться от соблазна подшутить над ней. Сам Людо­вик к тому временем вполне оправился от потери, если для него это действительно была потеря, и пребывал в отличном расположении духа. Госпоже Мснтенон отве­ли покои усопшей королевы.

Если король и впрямь собирался жить согласно хри­стианской морали, то есть соблюдать санкционирован­ную церковью моногамию или воздержание, то должен был в скором времени вступить в брак. Ему было всего сорок пять лет, и, конечно, ему нужна была женщина. Однако выбор у короля был ограничен. Привозить в Версаль иноземную принцессу, которую в глаза не ви­дел, он нс желал. У дофина уже подрастали два здоро­вых сына. Герцог Анжуйский, будущий король Испа­нии, появился на свет вскоре после рождения герцога Бургундского. Наследников для королевства Франции, похоже, хватало. Людовик мог бы взять себе в жены знат­ную француженку, по даже морганатический брак был чреват опасными раздорами в королевском семействе. Дети, родившиеся в результате этого брака, вполне за­конно могли оспорить права обожаемого дю Мэна. К тому же хорошо знакомые королю дамы восторга у него не вызывали. При других обстоятельствах он, вероятно, женился бы на мадам де Монтеспан. Но скандалы, свя­занные с се именем, ужасный характер, чрезмерная полнота, а также наличие мужа (немаловажный факт), и, самое главное, то, что король больше нс любил се, лишали Атенаис каких бы то ни было шансов. Все дру­гие женщины, с которыми Людовик XIV дружил, были замужем. Оставалась только госпожа Ментенон. Она была красивой и привлекательной, с яркими блестящими глазами. Для своего возраста — ей в то время исполни­лось сорок восемь лет — она выглядела молодой, но уже нс могла иметь детей; королю было с ней интересно, она умела развеселить и позабавить его, о чем свиде­тельствуют ее письма. Но самое главное, она была бла­горазумна. Набожная и корректная, она держалась при дворе с подчеркнутым достоинством, говорить с ней и слушать се было одно удовольствие. Кроме того, король се любил. «Он любил меня, это — правда, — ска­жет она по прошествии лет, — но только в меру своих способностей, ибо мужчина, нс одержимый страстью, не бывает нежен». С годами чувства Людовика к госпоже Ментенон крепли, хотя сама она, вероятно, и нс дога­дывалась, как сильно король к ней привязан. Он, похо­же, любил ее больше, чем она его.

Когда именно они поженились, никто не знает. Пос­ле смерти короля госпожа Ментенон сожгла все брач­ные документы, сказав, что хочет остаться загадкой для будущих поколений. Их секрет строго хранили все не­многочисленные участники брачной церемонии, кото­рая состоялась, по всей видимости, в крохотной мо­лельне королевских покоев в Версаче. Предполагают, что свидетелей было трое: Пер ла Шез, очаровательный и озорной мсье Арле, архиепископ Парижа, проводив­ший церемонию, и Бонтам, личный слуга короля. Свадь­ба состоялась осенью 1683 года, вскоре после возвраще­ния двора из Фонтенбло в Версаль. В августе папа послач свое благословение королю и реликвии святого Канди­да для мадам де Ментенон. В начале сентября она напи­сала письмо своему незадачливому брату, который был для нес как заноза. Ментенон просила его ни в коем случае не приезжать к ней в Фонтенбло. «Причина, по которой я не могу увидеть тебя, - писала она, - так значима и так чудесна, что нс может тебя не обрадо­вать». Письма Ментенон к брату никогда не отличались любезностью, и на этот раз она закончила в свойствен­ном ей манере: «Ты уже стар [ему было сорок дсвять|, у тебя нет детей и нет здоровья; что еще тебе нужно, кро­ме отдыха, свободы и благочестия?» Младшая двоюрод­ная сестра Ментенон, госпожа Кэлю, находившаяся в это время с ней, вспоминает, что никогда не видела кузину в таком возбужденном состоянии, как тогда во время пребывания в Фонтенбло. 20 сентября Ментенон написала своему исповеднику аббату Гоблену, что се волнениям пришел конец и она с нетерпением ждет возможности поведать ему, что именно принесло это успокоение, и поделиться с ним своим счастьем. Мадам Ментенон просила священника помолиться за нее.

Современники же Людовика XIV и госпожи Менте­нон так толком и не узнали, был ли он действительно женат на ней. Король имел привычку обращаться к сво­им поданным по имени и титулу, но с некоторых пор он стал называть маркизу де Ментенон «мадам». Так в свое время он звал королеву. В церкви маркиза сидела в маленькой защищенной от сквозняков ложе, устроен­ной для королевы, и на семейных обедах в загородных резиденциях короля занимала место во главе стола, хотя в Версале обедала в одиночестве. После замужества она почти не покидала свои апартаменты, а если п делала это, то общалась с людьми того уровня, к которому сама принадлежала прежде. Те немногие, кого она при­нимала у себя в покоях, вспоминали, что чувствовали себя при ней, как в присутствии королевы. Такая же слегка напускная скромность сохранилась у госпожи

Ментенон и в манере одеваться. Ее немодные платья ук- рашало богатое шитье, а белье поражало великолепием. Ментенон гордилась, что нс носит драгоценностей, но се нательный крест на нитке отборного жемчуга был усы­пан лучшими бриллиантами из коллекции короля.

Король практически переселился на ее половину, где проводил не только свободное время, но встречался с детьми и работал с министрами. Учитывая его темпе­рамент и тот факт, что у него не было любовницы, труд­но представить, что, оставаясь часами наедине с краси­вой женщиной, он не занимался с ней любовью. Доподлинно известно, что их отношения больше не были платоническими. Трудно допустить, что они вместе хо­дили к святому причастию, нс состоя в браке. Мадам точно знала, что они женаты: «В другом мире будет ре­шено, принадлежит ли она королю или разбитому па­раличом Скаррону; но когда король узнает о ней прав­ду, то, несомненно, вернет Скаррону». Мадам говорила, что Людовик изменился до неузнаваемости. Он больше не относился к ней как к близкому другу. В этом не было ничего удивительного, ведь она ежедневно рассылала во все концы света лживые измышления о его супруге.

Кто была эта мадам Скаррон, занявшая центральное место в Версале всего лишь четырнадцать лет спустя пос­ле своего первого выхода на сцену? Жизнь Франсуазы д’Обннье была с самого начала полна противоречий. Судь­ба никогда ей не благоволила. Несчастья преследовали девочку чуть ли не с рожденья. Д’Обинье принадлежали к старинному роду провинциальных дворян. Дед госпо­жи Ментенон Агриппа, весьма интересная личность, был протестантом, другом Генриха IV. Его сын, ее отец, бездельник и перекати-поле, не вылезал из долговой тюрьмы. Когда Франсуаза была еще совсем маленькой, отец потащил семью через Атлантику на Мартинику, где вскоре и умер. Семья вынуждена была возвратиться во Францию. Затем скончалась мать Франсуазы. Не имея за душой ни гроша, девочка начала скитаться по домам богатых тетушек и дядюшек. В шестнадцатилетнем воз­расте она обратилась в католичество. Для такой серьез­ной девочки, обладавшей пытливым умом и знаниями в области теологии, это был решительный и нелегкий шаг. Вопрос обсуждался в ее присутствии двумя докто­рами богословия; их доводы показались ей убедитель­ными, и она в конце концов согласилась сменить веру. Став католичкой, Франсуаза, тем не менее, сохранила некоторые протестантские привычки и обычаи; она так и не научилась пользоваться четками, никогда особен­но не превозносила Богородицу, не упоминала святых и обедне предпочитала вечерю. Красивая и умная, она росла, перебиваясь с хлеба на воду, и се будущее пред­ставлялось весьма безрадостным. Похоже, судьба угото­вила ей всего один путь - в монастырь. Девушка хотя и была набожной, но любила мирскую жизнь и нс соби­ралась от нес отказываться. У нее было много почитате­лей и ухажеров, но ни одного с серьезными намерени­ями. Так продолжалось до тех пор, пока Скаррон (именуемый «поэт Скаррон», хотя ничего поэтического ни в нем, ни в его работах не было) не сделал ей пред­ложение. Он был стар (сорок два года), парализован, изогнут в виде буквы «Z» и беден, но в его доме всегда толпились люди, ценившие в Скарроне остроумие, озор­ство и веселый нрав.

Желая избежать пострижения в монахини, Франсу­аза д’Обннье приняла предложение поэта. Она стала ему идеальной женой. Между ними не было физической бли­зости, или «тех болезненных моментов», как она позже выразилась, поскольку Скаррон был беспомощным и бессильным мужчиной. Франсуаза хорошо содержала его дом, где проходили самые интересные и веселые вечера во всем Париже. У Скаррона было много положитель­ных черт характера, за которые его ценили другие люди, по не сама Франсуаза. Она никогда его не любила и всегда относилась к нему как к обузе. Муж, как и се отец и брат, совершенно не умел обращаться с деньга­ми, и Франсуазе это, безусловно, не нравилось. Супру­ги прожили в браке восемь лет, Скаррон умер, когда Франсуазе исполнилось двадцать пять. После смерти Скаррона, кроме его долгов, вдове ничего нс осталось. Чтобы рассчитаться с кредиторами, Франсуазе пришлось продать всю мебель, собственный портрет работы Ми- ньяра и «Экстаз Святого Павла» Пуссена, написанный художником специально для Поля Скаррона. У вдовы Скаррон это полотно купил герцог де Ришелье и затем перепродал королю. Нынче оно хранится в Лувре, а прежде висело в одной из комнат больших апартамен­тов. Мадам Скаррон нс умерла с голоду благодаря ми­лости Анны Австрийской, положившей ей мизерную пенсию, на которую та и жила на территории монасты­ря до тех пор, пока госпожа Монтеспан не открыла пе­ред будущей соперницей новые горизонты.

Брат Франсуазы оказался еше более никчемным че­ловеком, чем их отец. Став влиятельной фигурой при дво­ре, мадам де Ментенон занялась поисками для него бо­гатой невесты. Теперь с ней желали породниться многие состоятельные семейства в обмен на привилегии, кото­рых Скаррон могла для них добиться через короля или своего друга Лувуа. Но ее непутевый братец остался ве­рен себе н, вероятно, желая досадить сестре, постучит по-своему, женившись на дочери бедного доктора, у ко­торой не было ни денег, ни связей, ни ума. Но несмотря ни на что, мадам де Ментенон была предана брату' и вместе они любили проводить время. Она всегда ценила хорошую шутку и была не прочь повеселиться. Чувства брата же к сестре нельзя назвать пылкими. Он терпеть не мог нравоучения, которыми она считала нужным его потчевать при встречах и в письмах. С готовностью при­нимая все, что сестра для него делала, д’Обинье, тем не менее, всячески подтрунивал над ней и досаждал ей.

Именно д’Обиньс распустил слух, что, состоя в бра­ке со Скарроном, его сестра имела любовников. Однаж­ды он сказал, что ее застали в костюме пажа в постели маркиза де Вилларсо. В те времена красивые молодые женщины зачастую действительно имели любовников, но относительно мадам Скаррон в этом стоит усомниться. Она была очень щепетильна и говорила, что для нее нет ничего важнее собственной репутации. «Безупреч­ное поведение — самая разумная политика» - таковым было ее кредо. В то время, как не столь благочестивые дамы ее возраста тряслись от страха перед огненной ге­енной, грозившей им за жизненные прегрешения, ма­дам Скаррон пребывала в полном согласии и покое со своей душой и совестью. В письмах к духовным настав­никам она ни разу нс обмолвилась о плотских грехах, совершенных в молодости. Трудно представить, что че­ловек способен удержаться от подобного соблазна, но в случае с мадам де Ментенон бесспорным доказатель­ством ее благочестия является тот факт, что она совер­шенно нс понимала языка любви. Мадмуазель де Фон- танж как-то раздраженно заметила, что мадам Скаррон посоветовала ей избавиться от страсти к королю, слов­но речь шла о каком-то предмете, который можно про­сто взять и выбросить. Приятельница мадам Скаррон Нинон де Ланкло, известная куртизанка, сказала, что подруга была в любви «чересчур неуклюжа». В ней боль­ше было от матери, чем от жены или любовницы. Она великолепно ладила с маленькими детьми, но когда они подрастали, совершенно теряла к ним интерес.

Интересно читать письма мадам де Ментенон. Они, несомненно, заслуживают внимания, потому что по­могают лучше узнать натуру их автора, женщины лю­бознательной и остроумной. Вот что, например, напи­сала госпожа Ментенон однажды в мае герцогу Ноайлю: «Продолжается период зеленого горошка. Последние че­тыре дня все разговоры сводятся к одной теме: поесть зеленого горошка, получить удовольствие от его погло­щения и жить надеждой снова попробовать его в скором времени. Некоторые дамы, отужинав с королем, нахо­дят горошек у себя в комнатах и съедают его перед тем, как отправиться спать». Из этих писем видно, что Фран­суаза любила удовольствия и в то же время отличалась религиозностью - сочетание не такое уж редкое, но в большинстве случаев не без примеси лицемерия. Она сама искренне верила, что ненавидит свет, горячо осуж­дала Версаль и придворную жизнь, забыв, вероятно, о той продолжительной и трудной борьбе, которую вела за право занимать свое высокое там положение. Говоря о себе и Лтснаис, которая не скрывала своего восторга поотношению ко двору, госпожа Ментенон заметила: «Что Господь творит? Он связывает с ним [со двором] ту, которая его ненавидит, и отсылает прочь ту, которая его боготворит, ради спасения обеих». И снова: «Я ис­полнена печали и ужаса при одном виде Версаля. Вот что называется Светом; здесь бурлят самые низменные стра­сти: корыстолюбие, честолюбие, зависть, бссп>тство. Бла­гословенны те, для кого Свет ничего не значит!»

Обращаясь к своей молоденькой невестке мадам д’Обинье, мечтавшей о светской жизни, она писала, что завидует ей, потому что она может жить нс в Верса­ле, часами оставаться в одиночестве у себя в комнате и предаваться чтению. «Я бы ни за что не посадила тебя здесь. Люби своего мужа и не заводи новых друзей», — заключила в своем послании госпожа Ментенон.

Между се характером и внешним видом существо­вало одно противоречие. Внешне мадам де Ментенон казалась здравомыслящей, спокойной, исполненной до­стоинства. Король часто называл ее Ваша Твердость. Она производила впечатление сильной и уверенной личнос­ти, надежной во всех отношениях. Но это было совсем не так. Мадам Ментенон легко поддавалась чьему-либо влиянию, плохо разбиралась в людях и вряд ли могла быть верным другом. Она легко сходилась с людьми и без сожаления расставалась с ними, когда это было ей выгодно. Противоречивость ее натуры, вероятно, мож­но объяснить частыми приступами меланхолии, кото­рые случались у этой женщины. Часто она говорила, что хотела бы умереть. Д’Обинье как-то на это заметила: «Надеюсь, вы найдете возможность обвенчаться с Гос­подом, нашим Отцом Небесным».

Мадам де Ментенон так же, как и Атенаис, часто страдала мигренями. Причем у последней приступы го­ловной боли со временем участились. В декабре 1684 года король выселил се из соседних с ним покоев, предоста­вив взамен Купальные апартаменты (Appartcment dcs Bains), напоминавшие о былых счастливых днях, когда она только переступила порог Версаля. Обозленная и несчастная, Атенаис сошла по Лестнице королевы вниз.


МОЛОДОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Я с радостью перенес бы упрек, что опус­тился ниже величия истории.

Лорд Макаули
В 1685 году у дофины родился третий сын, герцог де Берри. «Ах, мой маленький Берри, я очень люблю тебя, но ты меня убил», - часто говаривала она. Действитель­но, после его рождения она хворала непрестанно. В сво­их письмах Мадам писала, что госпожа Ментснон веле­ла докторам позаботиться о том, чтобы дофина не поправилась. Подобное утверждение, безусловно, отно­сится к разряду недобрых, но Мадам в делах такого рода весьма преуспевала. Дофина все реже появлялась при дворе. Подверженная меланхолии, она предпочитала запираться в темной комнатушке со своей итальянской горничной. Доктора утверждали, что се болезнь наду­манная, и король, естественно, желавший от снохи выполнения светских обязанностей, бедняжке не сочув­ствовал. Дофина говорила, что ей придется умереть, что­бы доказать, что она нс симулирует. В 1690 году дофина скончалась. Вскрытие показало изъязвленные легкие, гангренозный желудок и множественные абсцессы ки­шечника.

Дофин поначалу любил свою жену, но она, несмот­ря на дружеское предупреждение мадам де Мснтенон, проявляла к мужу полнейшее безразличие. К моменту ее смерти у него уже были другие привязанности. До­фин влюбился в одну, а потом в другую фрейлину сво­ей супруги. Их поспешно выдали замуж, одну - за По- линьяка, а вторую — за дю Рура, в Версале их больше не видели. Смерть принцессы, не скрывавшей своего нерасположения к мадам де Ментенон, должно быть, вызвала у последней чувство облегчения. Король, как всегда, охотился и играл в карты, словно ничего не случилось. Единственным человеком, оплакавшим кон­чину дофины, была Мадам, которая любила поболтать с принцессой по-немецки и посмеяться. Дофина обла­дала живым умом и за словом в карман не лезла. Однаж­ды дочь короля, красавица Мария Анна де Конти, уви­дев ее спящей, сказала фрейлинам, что снятая дофина не менее безобразна, чем бодрствующая. Дофина, про­снувшись, заметила, что нс имела счастья быть плодом любви. На се похоронах Мадам горько рыдала. Посколь­ку герб пфальцграфства практически ничем нс отли­чался от Баварского, она нс могла не вспомнить и не оплакать и своих усопших близких. Позже Мадам узнала, что дофина пересказывала королю их гнусные шутки по поводу госпожи Ментенон. Три маленьких мальчика пе­решли под опеку короля. Дофин нс проявлял к ним ни­какого интереса и всегда обращался официально: госпо­дин герцог Бургунскнй и т.д. Они звали его Монсеньором.

Поскольку дофины при дворе больше не было, пред­ставители молодого поколения французского двора стали группироваться вокруг дофина. В эту группу входили его единокровная сестра Мария Анна де Конти, се супруг и его младший братде Ла-Рош-сюр-Йон. Теперь, когда дочь Луизы де ла Вальер, Мария Анна, выросла, самые красивые женщины двора рядом с ней стали незаметны. Мадам де Ссвинье, например, говорила, что девушка - само совершенство. Ее благоухающая спальня напоми­нала святилище Венеры. В тринадцатилетнем возрасте она стала женой принца Конти, старшего из братьев, и первой из незаконнорожденных детей Людовика XIV, кто вступил в брак с членом королевской фамилии. Бра­тья Конти, как и их кузены Конде, были принцами крови, хотя и не принадлежали к числу детей Фран­ции, так как происходили от дяди Генриха IV, а не от него самого. Они приходились племянниками Великому

Конде и внучатыми племянниками по линии матери кардиналу Мазарини, двоюродными братьями Марии Модены. Таким образом, в их жилах текла та же кровь, что в жилах принца Евгения, на которого и был похож характером и способностями младший брат Конти. Их покойный отец, человек замечательный, послужил Мольеру прообразом его Дон Жуана. Узнав о своем об­ручении, маленькая Мария Лина заплакала. Людовик XIV, нс чаявший в ней души, спросил о причине слез. Но природная стыдливость помешала девочке признать­ся, что младшему брату она благоволила больше. Одна­ко через несколько дней после замужества от се скром­ности не осталось и следа. Тогда юная дама во всеуслышанье заявила, что молодой муж не самый луч­ший любовник. Такие речи из уст ребенка поразили в Версале даже самых искушенных дам и кавалеров. Ко­роль вызвал дочь и устроил ей нагоняй, чем довел до слез. После этого у молодой пары проблем не возника­ло, хотя детьми они так и не обзавелись.

У Марии Анны имелись все основания отдавать пред­почтения младшему брату, Франсуа Луи, в сравнении с которым ее муж выглядел полным ничтожеством. Наде­ленный блестящими способностями и задатками лиде­ра, доблестный и честолюбивый, он пользовался любо­вью всех, кто его знал. Молодого человека часто сравнивали с Германиком. Он был одинаково любезен с мясником и булочником и с представителями высше­го света; младший Конти имел массу друзей как среди интеллектуальной элиты, так и среди повес двора. Он принимал участие в дискуссиях политиков и ученых; много читал, хорошо разбирался в астрономии и мате­матике, помнил наизусть генеалогию наиболее родови­тых аристократов света (дань вежливости в те дни) и обладал восхитительной памятью. Умел дружить и вы­бирать друзей, извлекая из дружбы немалую выгоду. Франсуа Луп отличался обходительностью и никогда никого не обижал, был любвеобилен и отважен. Солда­ты любили его за доброту, а офицеры — за любезность. Словом, все чувствовали к нему расположение и дове­рие. Франсуа Луп проявил отвагу в боях при Стейнкпр- ке и Нервиндсн. Он воспитывался вместе с дофином и был его лучшим другом. Их наставник Боссюэ отмечал принца своми вниманием больше, чем наследника. Даже мадам де Ментенон попала под власть его чар.

Но великолепного принца угораздило родиться под несчастливой звездой. Его состояние не обеспечивало ему существования, соответствующего его положению. Правда, это нс имело бы особого значения, если бы король благоволил ему. Людовик, к сожалению, вскоре заметил, что принц стоил сотни герцогов дю Мэн. За­видуя талантам Франсуа Луи, король всячески препят­ствовал карьере молодого человека, так что его замеча­тельные способности не получили должного применения. Нынче Франсуа Луи всеми забыт. Однако в те далекие времена все считали, что, когда дофин взойдет на трон, его двоюродный брат станет правой рукой короля. Тог­да, похоже, жизнь юного принца рисовалась многообе­щающей.

В 1683 году Европу начали наводнять турки. Король Франции, который всегда считался' своим главным вра­гом императора, был рад, что у последнего возникли трудности, и отказался присоединиться к альянсу про­тив неверных, несмотря на то, что папа Иннокентий XI сулил ему Константинополь в случае присоединения Франции к союзу. Братья Конти, как и другие предста­вители блестящей молодежи Версаля, устав сидеть без дела дома, стали просить отпустить их на войну с варва­рами. Король поначалу согласился, но потом передумал и приказал принцам вернуться, но они не подчинились. Присоединившись к своему кузену Евгению, они де­монстрировали чудеса храбрости и наверняка славно проводили время. Братья поддерживали постоянную связь и вели активную переписку со своими друзьями в Вер­сале. Король читал эти письма и благодаря им мог знать, что происходит в стенах его огромного дворца. Цензура перлюстрировала почту и передавала ему наиболее лю­бопытные образцы эпистолярного творчества. Людовик испытал шок, когда прочитал, что молодой Конти на­зывает его «монархом сцены». За этим последовал ме­шок писем из Версаля, адресованных французским доб­ровольцам, дислоцированным в Венгрии. Чтение и этих писем не доставило радости королю. В некоторых посла­ниях высмеивались король и госпожа Ментснон, выра­жались жалобы на скуку в Версале, по сравнению с которой любые описания меркли; были среди писем и несколько любовных, написанных гомосексуалистами, было и послание от Марии Анны де Конти. Принцесса сетовала, что вынуждена изо дня в день выезжать с ма­дам де Ментснон и старой уродиной по имени прин­цесса д’Аркур. «Представьте, что это за удовольствие». Король послал за Марией Анной и отчитал се самым суровым тоном. Три молодых светских хлыща в резуль­тате неосторожной переписки были отправлены в ссылку. Один из авторов являлся внуком маршала де Вильруа, большого друга короля. Старик был счастлив, что про­ступок мальчика ограничивался богохульством. «Бог про­стит», — сказал он. А вот мадам де Ментснон Марию Аннуде Конти не просила.

По свидетельству придворных, в тог период с ко­ролем было трудно ладить. Шел 1685 год, ознаменовав­шийся аннулированием Нантского эдикта. Людовик ни с того ни с сего вдруг сослал кардинала де Буйон, за­нимавшего пост великого священника Франции, и гер­цога, его брата. Кое-кто при дворе полагал, что причи­ной этого послужила гомосексуальная связь, но большинство склонялось к тому, что Буйоны чересчур зазнались и слишком много о себе возомнили. Братья пришли в негодование. Вот как прокомментировал гер­цог поведение Людовика: «Король — как старикашка в своем замке с единственным уцелевшим зубом, кото­рым н норовит меня цапнуть». Братьев при дворе, мягко говоря, недолюбливали, так что никто об их ссылке не сожалел. Затем король по неизвестной причине отпра­вил в Бастилию прекрасную и хрупкую мадмуазель де Кренан.

Однажды вечером в Марли состоялась вечеринка; прибыли близкие друзья короля - маршал де Вильруа, герцог де Рокелор и маркиз д’Антсн и попросили гер­цога Люксембургкского доложить Его Величеству о том, что ждут у дверей. На что Людовик XIV, находившийся в пасмурном настроении, ответил: «Хорошо. Пусть уби­раются».

Вскоре пришло сообщение о смерти Карла И; ми­лорд Арран, находившийся в этот момент в Зеркальной галерее, упал в обморок, опровергнув всеобщее мне­ние, что англичане терпеть нс могут своих правителей. «Теперь, — писала мадам де Севинье, — для герцога Оранского, господина Монмута и лютеран, которым в Англии нет числа, настало время решительных действий. Похоже, что Карл был в первую очередь философ и англичанин, а потом уж христианин». Его смерть стала в политическом смысле серьезным ударом для фран­цузского короля.

Когда братья Конти вернулись с войны, Мария Анна . почти сразу заболела оспой. Она выздоровела, но зара­зила своего мужа. Казалось, он уже потел на поправку, когда однажды, сидя на кровати и перешучиваясь с женой, вдруг откинулся на спину и умер. Так в возрасте девятнадцати лет Мария Анна стала бездетной вдовой. Отныне главой семьи и принцем Конти являлся его брат Франсуа Луи. Король, всегда испытывавший к младше­му Конти неприязнь, после того, как познакомился с его письмами, о которых уже упоминалось, и вовсе не хотел его видеть и запретил появляться в Версале. Фран­суа Луи поселился в Шантпльи, у своего дяди Великого Кондс. Кондс любил племянника больше собственных детей и женил его на своей внучке.

Прелестной вдове, или прекрасной принцессе Кон­ти, как часто еще называли Марию Анну, чтобы не пу­тать с женой младшего брата, несмотря на се красоту, в любви не везло, и замуж она больше не вышла. Руки молодой вдовы добивались король Морокко и герцог Шартрский, сын Мсье, но она предпочла свободу. У принцессы был мягкий, отзывчивый характер, она ре­гулярно навещала в монастыре свою мать, Луизу де ла Вальср. Как и мать, Мария Анна умом нс блистала, но отличалась безупречным поведением. Как утверждает Шпангейм, образец добродетели в Версале был уста­новлен благочестием покойной королевы, добротой дофины, безразличием (к мужчинам) Мадам и безуко­ризненным поведением прелестной принцессы Конти. Она и великий дофин стали с тех пор неразлучны. Он с трудом переносил ее отсутствие. К сожалению, создать подходящее общество они не сумели. Стеснительный от природы, он не имел соответствующих качеств. Вернув­шись с охоты, он вез сестру в оперу или играл с ней и наиболее самыми друзьями в карты. В окружении дофи­на полагали, что, взойдя на трон, он оставит Версаль и переедет в Париж и воевать никогда не будет, так как слишком ленив и лишен честолюбия.

Вскоре после смерти супруги дофин влюбился в одну из фрейлин принцессы дс Конти по имени мадмуазель де Шусн. Ее, как и других женщин наследника, отлича­ла безобразная внешность. Она была толстая, дебелая, курносая, с большим ртом и огромными грудями, на которых дофин любил выбивать пальцами дробь. Волею судеб девушка попала в хитросплетение интриг, кото­рые неизменно окружали дофина. Иначе и быть не мог­ло, поскольку никто ни на минуту не забывал, что в один прекрасный день он вступит на престол Франции. В это время Мария Анна де Конти увлеклась господи­ном Клермоном, молодым человеком приятной наруж­ности из окружения Люксембургов. Люксембург, вечно что-то замышлявший, предложил Клермону жениться на мадмуазель де Шуей, чтобы вдвоем они могли ока­зывать на дофина давление. Итак, Клермон в соответ­ствии с лучшими традициями французской классичес­кой комедии начал ухаживать за служанкой и госпожой одновременно. Однако вскоре ему пришлось уехать на войну. И снова Марие Анне не повезло с почтой. Пере­писку Клермона вскрыли и передали королю. Из этих писем стало известно о существовании любовного треу­гольника. Король вызвал принцессу. Она явилась к отцу, дрожа от страха. Все дети, кроме дю Мэна, испытывали подобные чувства, когда представали пред царственны­ми очами. Король зачитал вслух письма Клермона к мад­муазель де Шуей. Мария Анна лишилась чувств. Король привел дочь в сознание и заставил прочитать ее соб­ственные письма к молодому человеку. Принцесса опять упала в обморок. Приведя ее в чувства вторично, король отечески пожурил дочь и отослал прочь. Принцесса тут же уволила мадмуазель де Шуен, но встречи дофина с возлюбленной не прекратились. В конце концов он же­нился на ней. Поступок сына была продиктован теми же причинами, по которым его отец вступил в свое время в брак с госпожой Ментенон. Как и в том случае, бра­косочетание проходило в обстановке строжайшей сек­ретности. Подробности церемонии неизвестны. Но пись­мо дофина, адресованное мадам дс Ментенон (19 июля 1694 года) не оставляет сомнений относительно под­линности событий. «Я был изумлен, когда вы заговори­ли о моей жене, поражен и застигнут врасплох. Я рад, что пользуюсь вашей благосклонностью; мое единствен­ное желание теперь — угодить королю». Мадмуазель де Шуен держалась скромно. Она вела тихий образ жизни в Медоне и всегда оставалась в тени. Много лет спустя Клермон женился на графине Джерси, вдове английс­кого посла в Париже.

Дочери Атенаис, в отличие от принцессы Копти, были девушками с живым характером. В них чувствова­лись унаследованные от матери фривольные черты Мор- тсмаров. В 1685 году старшая дочь Атенаис вышла замуж за господина Герцога (Бурбонского), внука и наслед­ника Великого Конде. С тех нор при дворе ее знати как мадам Герцогиню. Некоторые находили это странным, что богатый, могущественный и знаменитый Конде позволил своему наследнику жениться на незаконно­рожденной. Но Конде усложнил себе жизнь участием во Фронде, когда выступил против королевы-матери и Мазарини. Теперь он испытывал угрызения совести и всячески искал примирения с королем, которому при­ходился двоюродным братом. Он любил Людовика и од­новременно боялся. Невесте в ту пору было всего лишь двенадцать лет, и мадам де Монтеспан проявила жесто­косердие, потребовав от дочери немедленного испол­нения супружеских обязанностей по отношению к сво­ему семнадцатилетнему супругу. Она опасалась, как бы юный зять не передумал и нс объявил брак недействи­тельным. Король в этом случае оказался гуманнее и не допустил этого. Герцог обладал большим умом и был великолепно образован, но не отличался привлекатель­ностью; его голова казалась несколько великоватой для его тщедушного тела. По всеобщему мнению, своей жал­кой наружностью он был обязан матери, которая во время беременности якобы поймала на себе похотли­вый взгляд своего карлика, однако его сестры тоже по­ходили на маленьких черных жучков. Потомки Конде на протяжении многих поколений несли на себе отпечаток этой характерной внешности и странного склада ума.

Госпожа Герцогиня была славным созданием. Пух­ленькая и невысокая, она не могла состязаться с лебе­диной статью принцессы де Конти, но личиком была само дитя любви. Мадам (которая терпеть не могла не­законнорожденных отпрысков) как-то сказала о прин­цессе: «Она способна что угодно выставить в таком смеш­ном свете, что не расхохотаться невозможно... за всю жизнь она ни разу не вышла из себя». Вероятно, это объясняется тем, что к се столу подавали лучшие ла­комства Франции. Великий Конде тоже не устоял перед ее обаянием, и она платила ему горячей любовью. Они представляли собой трогательную пару и почти не раз­лучались. Год спустя после свадьбы, когда двор нахо­дился в Фонтенбло, она заразилась оспой. Конде пре­данно ухаживал за больной и остался у ее постели после того, когда все вернулись в Версаль. Она поправилась, но его здоровье было подорвано. В возрасте шестидесяти пяти лет могущественный Конде скоропостижно скон­чался, потому что слишком крепко привязался к три­надцатилетней девочке и слишком много отдал ей сил. Лежа на смертном одре, он написал королю письмо, в котором умолял вернуть ко двору принца Конти.

В память о верной службе Конде король не мог от­казать ему в последней просьбе. Конти снова появился в Версале. Он и госпожа Герцогиня влюбились друг в дру­га. Их связь, не мешавшая, однако, Конти любить так­же своих пажей, была озарена счастьем и романтичес­кими чувствами и продолжалась многие годы — до самой смерти. Свой роман парочка тщательно скрывала. О нем знали только дофин и Мария Анна, служившие посред­никами между влюбленными. За двадцать лет Конти ни разу нс посетил мадам Герцогиню в ее апартаментах, а она ни разу не осведомилась о нем, даже когда принц болел или отсутствовал. Герцог страдал патологической ревностью. Поводом служило неотразимое обаяние Конти. Ведь даже отец герцога, Великий Конде, обожал зятя больше, чем своих детей. У Герцогини с мужем сложи­лись великолепные отношения. То же можно сказать и об отношениях супружеской пары Конти. Таким обра­зом, влюбленным удавалось держать под контролем гос­подина Герцога и его сестру принцессу Конти.

С каждым годом популярность Конти росла. Его обо­жали и в столице, и в армии. В его бывшем городском доме ныне располагается Монетный двор. Никто нс со- мневатся, что с приходом дофина к власти Конти зай­мет ведущее место при дворе. Тем временем на фоне французского двора стала приобретать более четкие очер­тания фигура герцога дю Мэна. В то же время неприязнь Людовика XIV к кузену, принцу Конти, росла. В 1696 году королю представился удобный случай избавиться от него, и Людовик не упустил эту возможность. Когда трон Польши оказался свободным, одна группировка польской аристократии предложила его принцу Конти, и король ответил за своего подданного согласием. Ни­когда еще предложение встать у власти не рассматрива­лось с такой неохотой. Мысль о том, чтобы поселиться за пределами Франции, представлялась Конти, как и большинству французов, неприемлемой. Несмотря на неприязнь короля, на родине перед ним открывались в будущем большие перспективы. Но ужаснее всего для него была разлука с Герцогиней. Однако Людовик и слы­шать не желал об отказе. Конти пришлось подчиниться. Он попросил короля не спешить с обнародованием но­вости и не поступать с принцессой Конти так же, как с королевой, до тех пор, пока он сам не побывает в Польше и лично не разведает обстановку. Его слова эф­фекта нс произвели. «Вот он — король Польши!» - объя­вил король.

Людовик XIV ужасно обрадовался возможности про­демонстрировать дорогому кузену притворную братскую любовь. И дорогой кузен был вынужден принять усло­вия игры. Последовали душераздирающие сцены расста­вания с мадам Герцогиней. Любовники не могли скрыть своего отчаяния, ведь могло случиться, что они уже не увидятся никогда. Конти отправлялся в путь морем, взяв с собой Жана Бара, знаменитого моряка, о котором ходила слава, что он способен в одиночку справиться с английскими и голландскими пиратами и доставить в целости и сохранности новоиспеченного монарха в свое королевство. Эта история имела счастливое завершение. В Данциге Конти встретил и приветствовал один-един- ственный представитель польской знати — принц Сапе- га; как выяснилось, французского претендента опере­дил курфюрст Саксонии, имевший поддержку в лице своей могучей армии; ему-то и отдали поляки свое пред­почтение. Обрадованный таким поворотом событий, Конти на крыльях любви полетел домой и бросился в объятья Герцогини. Но отношение к нему короля не изменилось к лучшему. Он был единственным принцем королевской крови, кто не получил в подчинение ни провинцию, ни полк и нс имел при дворе работы. Годы, растраченные впустую, бежали с бешеной быстротой, и на смену юности, полной надежд, пришла зрелость, а вместе с ней и горькое разочарование. Принц Конти, не зная, чем себя занять, предался разврату.

Герцог дю Мэн был женат на другой крошечной сестричке господина Герцога и по линии своей жены приходился принцу Конти родственником. Дю Мэн при­вносил в жизнь короля больше радости, чем все осталь­ные дети вместе взятые, вероятно, в первую очередь потому, что отец его не терроризировал; он часто наве­дывался в отцовские покои и делился с ним последни­ми дворцовыми сплетнями и рассказывал анекдоты. Особенно известны были его замечательные пародии. (Когда король лежал при смерти, дю Мэн в соседней комнате пародировал старого доктора Фагона.) По­скольку другие люди практического интереса для него не представляли, он потратил жизнь на то, чтобы заво­евать расположение отца и мадам дс Ментенон. Его уси­лия не пропали даром. Король путем шантажа заставил свою кузину Великую Мадмуазель оставить дю Мэну ряд провинций, таким образом любимый сын получил уп­равление над Лангедоком. Когда дю Мэн женился, отец выкупил для любимца у детей Кольбера Со. Дю Мэн занимал высокий командный пост и в армии. У Конти ни того, ни другого нс было. На фронте дю Мэн про­явил полнейшую бесполезность и трусость. Такого фран­цузская аристократия простить не могла.

О трусости сына королю стало известно по чистой случайности. Он пришел в неописуемую ярость и выме­стил злобу на слугах. Но жить без своего любимчика

Людовик не мог, поэтому смотрел на промахи и недо­статки дю Мэна, о которых хорошо знал, снисходи­тельно.

Письма герцога с фронта, адресованные госпоже Ментенон, в такой же степени отвратительны, в какой умилительны его послания отцу в семилетием возрасте. Он хвастается своей доблестью и просит не молчать о его подвигах, а непременно поведать о них королю; он умоляет ее быть строгой к тем, кто плохо о нем отзыва­ется. «Воспитанный Вами, как я могу оказаться не на высоте?» — задает он лукавый вопрос и подписывается: «Бедный калека». Прекрасная Мадам больше не значи­ла для него ничего, ведь влияние на короля она давно утратила. (Единственный ребенок Лтенаис, оставшийся преданным матери даже после того, как ее звезда при французском дворе закатилась, был ее сын от Монтес- пана герцог д’Антен.)

В круг блестящей молодежи Версаля входил также герцог Шартр, будущий регент Франции. Он был един­ственным оставшимся в живых сыном Мсье и его не­мецкой Мадам. Не столь блистательный, как Конти, он обладал все же рядом достоинств: был отличным воя­кой, любил науки и искусство. Как и Конти, король его недолюбливал и не давал возможности проявить себя в полную меру. Молодой человек, не найдя применения своим талантам, предавался разврату и пьянству. В 1692 году его заставили жениться на младшей дочери Атена- ис Монтеспан. Мсье нисколько не переживал по пово­ду союза своего наследника с побочной дочерью коро­ля, ибо все произошло с его согласия. Взамен царственный брат обещал огромное приданное и орден «Святого Духа» для шевалье Лотарингского. У Мадам с ее немецкими идеями относительно чистоты генеало­гического дерева случилась истерика. По словам Сен- Симона, когда она услышала, что Шартр дал согласие на женитьбу (мальчик очень боялся своего дяди, чтобы ослушаться), она на глазах у всего двора надавала сыну оплеух. Ни сама Мадам, ни Данго, никто другой не упо­минают об этом событии, хотя сомневаться в том, что мезальянс привел ее в ярость, не приходится.

Церемонию бракосочетания герцога и герцогини Шартр провел кардинал де Буйон, который после семи лет изгнания жил в строгости и сдержанности. В честь свадьбы король устроил пышные балы. Костюмы Шарт­ра для всех торжественных случаев были выполнены Бе- реном. Свадебный наряд жениха практически не гнулся от обилия жемчугов и бриллиантов, повторявших узор испанского игольного кружева, которым был оторочен камзол. Золотое с серебром подвенечное платье невесты украшали вытканные на золоте крохотные черные цве­точки. Юбка состояла из серебряных оборок, окаймлен­ных рюшами золотого испанского кружева. Изготовле­ние платья заняло несколько месяцев. Роскошные волосы невесты были убраны бриллиантами и рубинами. Брак герцога Шартр и дочери Атенаис оказался удачным. Гер­цогиня, как все Мортсмары, отличалась остроумием и приятной наружностью. Она развлекала мужа и никогда не упрекала за любовные похождения. Сама же была слишком ленива, чтобы заводить любовников, поэтому объектом скандалов нс выступала. К сожалению, их мно­гочисленное потомство с хорошей стороны себя никак не проявило.

Как это ни прискорбно, но мадам де Ментснон не проявляла никакого интереса к этим занимательным мо­лодым людям, начинавшим жизнь под одной с ней кры­шей. Напротив, к большинству из них она испытывала неприязнь. Она любила одного дофина или делала вид, что любит. Она неизменно была с ним добра и с пони­манием относилась к его второму браку. Дофин ежед­невно навещал ее и развлекал рассказами об охоте, упуская подробности кровавых сцен убийства добычи, которые она считала слишком жестокими. Чувства Мен- тенон к дю Мэну оставались неизменными. Она любила его больше, чем кого бы то ни было. Остальных людей нс жаловала, даже свою воспитанницу госпожу Герцо­гиню. И милой принцессе де Конти Мснтенон так и нс простила то злополучное письмо. Мадам де Ментснон делала глупые замечания в адрес современной молоде­жи. Больше всего ее раздражало то, что молодое поко­ление Версаля ни о чем не думало, кроме развлечений. Хотя трудно представить, что при том образе жизни, который диктовал сам король, они могли бы проводить время по-другому. Годы спустя, когда Мария Анна де Конти обратилась к Богу и религии, госпожа Ментснон Несправедливо сетовала, что она стала неряшливой, скучной и не пользуется при дворе авторитетом.


НОВЫЙ РЕЖИМ

Если нас глубоко трогают редкие качества, почему в нас так мало добродетели?

Ла Брюйер
Новый режим, введенный королем и приписывае­мый. влиянию мадам де Ментенон, создал в Версале атмосферу подавленности. Появился свод новых правил н установлений. Так, во время Великого поста запреща­лись постановки пьес и опер. Само существование теат­ра стояло под вопросом. Но мудрый Пер де ла Шез ра­зумно заметил, что, если такое случится, молодые люди, которым нужны развлечения, найдут утешение в более предосудительных занятиях. Разговоры и смешки во вре­мя обедни теперь строго порицались. Король, сидевший в-своей маленькой ложе, расположенной над головами паствы, был не настолько поглощен молитвой, чтобы не видеть, что вокруг происходит. Он также не оставлял без внимания, когда кто-то отлынивал от исполнения пасхальных обязанностей, всегда посылал за отсутству­ющими и строго им выговаривал. Как-то он отправил Пер де ла Шеза сказать Мадам, что она позволяет себе недопустимые вольности — во дворце слышали, как она кричала дофину, что не польстилась бы на него, даже если бы увидела совершенно нагим — лучше бы она стро­же относилась к своим фрейлинам! Благочестие было при дворе в моде, однако известно, что многие свято­ши Версаля часто превращались в грешников, стоило им оказаться в Париже. Сам король старался служить примером праведной умеренности. Как-то на встрече с ним епископы упрекнули короля в том, что он стано­вится похожим на Генриха VIII, претендовавшего на место главы французской церкви. Они ожидали, что король рассердится, но он неожиданно смиренно отве­тил: «То, что я только что услышал, имеет немаловаж­ное значение». Этот и другие факты свидетельствуют о том, что король и его сверстники вступили в пору зре­лости. Прошло уже более двадцати лет с тех пор, как они впервые собрались под сеныо парков маленького дома его отца; компания близких друзей значительно поредела. Генриэта, первая Мадам, уже пятнадцать лет как покоилась в земле. При дворе ее еще помнили, и дофин признался, что однажды видел ее призрак. Он сидел на кушетке возле своей постели, когда открылась дверь и в комнату вошла она, одетая в красивое желтое платье с голубыми лентами. Он до смерти испугался, вскочил на кровать и спрятал голову под одеяло, разбу­див дофину. Дофин нс осмелился высунуть нос из-под одеяла, пока бедный дух не исчез.

Явление настоящего призрака произошло при дво­ре в образе маркиза де Варде, друга юных лет короля, двадцать лет проведшего в изгнании. Лувуа встретил его на юге Франции и рассказал о встрече Людовику. Ко­роль призвал изгнанника вернуться. Варде не заставил себя уговаривать. Выглядел он весьма странно, будучи одетым в то же платье, в котором уехал. Он объяснил свой вид так: «Когда имеешь несчастье находиться вда­ли от Вашего Величества, то чувствуешь себя не только жалким, но и нелепым». Король представил ему дофи­на, выдав за придворного, но Варде на обман не попал­ся и поклонился. «Что вы делаете, маркиз де Варде, вам же хорошо известно, что в моем присутствии другим не кланяются!» — «Сир, я уже ничего не знаю — я все по­забыл». Король простил старому другу дворцовую инт­ригу, за которую тот отбывал ссылку, и остаток дней маркиз провел в Версале.

Тихо старилась в своем монастыре Луиза де ла Ва- льер. Она подурнела и изменилась до неузнаваемости. Король не вспоминал о ней. Лишь однажды она всплы­ла в его памяти, когда в возрасте шестнадцати лег в гарнизонном городке скончался их сын Вермандуа. Ког­да он был маленьким мальчиком, то оказался замешан­ным в скандале, вспыхнувшем по поводу гомосексуаль­ной связи. Гнев отца не знал границ, и с тех пор он сыном нс интересовался. Король позволил себе увиль­нуть от печальной необходимости поехать к Луизе, что­бы принести соболезнования и вместе поплакать. Он сказал, что хотел бы поехать, но считает себя слишком большим грешником и не в праве мешать молитвам столь набожной монахини. Луиза, в свою очередь, ответила, что еще не утерла слез по поводу рождения своего маль­чика, как ей приходится горевать по поводу его смерти. Кое-кто из друзей юности короля уже умер, кое-кто, включая графину де Суассон и ее сестру, впал в неми­лость. Вышел из заключения Лезен, но он уже не был как прежде весельчаком.

Нынешнее окружение короля не было однородным. Мадам де Ментенон безжалостно избавилась от своего брата и его непрезентабельной жены, но оставила себе их дочь, которую растила как свою собственную и впос­ледствии выдала замуж за наследника герцога Ноэля. Она заставила мадам д’Обинье постричься в монахини, а мсье д’Обинье отправила в дом для набожных джен­тльменов в Сен-Сюльписе. Время от времени до нее до­ходили слухи, что брат убегает из приюта в бордель или, еще хуже, сидит на скамейке в саду Тюильри и расска­зывает случайным слушателям о своем «зяте». Ментс- нон пришлось дать непослушному братцу взятку, толь­ко бы он убрался восвояси. Какие бы нежные чувства она к нему ни испытывала, но допустить, чтобы он втор­гся в ее святая святых в Версале, смущал своими дурац­кими шутками короля и узкий круг ее близких друзей, не могла.

Ядро группы мадам де Ментенон составляли доче­ри Кольбера, герцогини Бовильер и Шеврез, и их му­жья. Эта четверка не могла существовать раздельно и старалась всегла держаться вместе. Шсврез, по описа­нию Шпангейма, был благочестивым господином, сла­бым и безвольным, на которого никто не обращал вни­мания; Бовильер производил иное впечатление и вскоре стал для короля незаменимым человеком. Его отец гер­цог де Сент-Эньяи, жизнерадостный и приятный во всех отношениях человек, состоял членом кружка мадам де Севпнье. В пору юности он был веселым собутыльни­ком Людовика XIV. Мольер запечатлел его в своем «Ми­зантропе» в образе Орона. А Расин посвятил ему свою первую пьесу «Жилище отшельника». Он был членом Французской академии, образцом элегантности, по­становщиком королевских праздников и хранилителем дворцовых сплетен; обо всех новостях король узнавал в первую очередь от него. Бовильер, второй сын герцога, был полной противоположностью отцу. Родители наме­ревались посвятить его церкви и ребенком не интересо­вались. До семи лет мальчик рос в жилище консьержки, затем его отдали бедному священнику, который дол­жен был его учить. В доме священника для ребенка не было места, и он вынужден был спать в одной постели с горничной. Когда Бовпльсру исполнилось четырнад­цать лет, судьба ему улыбнулась. Умер его старший брат, и он стал наследником отца. Из постели служанки его забрали и отдали в армию, где он командовал полком, предаваясь в свободное время разврату. Несколько лет Бовильер вел разнузданную жизнь. Когда ему исполни­лось двадцать три года, его женили на третьей дочери Кольбера, четырнадцатилетней наследнице огромного состояния. Вскоре она обратила его в истинную веру, немного погодя они вдвоем наставили на путь истин­ный Луизу де да Вальер. Бовильеру это было нужно, чтобы загладить вину своего отца, поощрявшего супру­жеские измены короля. Бовпльеры имели тринадцать детей, девять из них были дочери. Сен-Симон хотел жениться на одной из них, неважно какой, лишь бы породниться с Бовильером, которого боготворил. Но все девочки уродились горбуньями и сызмальства мечтали посвятить себя Богу, кроме одной, которую выдали за­муж за герцога Мортемара, беспутного племянника гос­пожи Монтеспан. Остальные дочери стали монахинями.

Бовильера прозвали Добрый Герцог. Он всегда выс­тупал на стороне бедняков и принадлежал к той не­большой группе людей, кто мог безнаказанно расска­зывать королю об бедственном положении его подданных. Герцог был сама вежливость. Он не считал ниже своего достоинства извиниться перед кучером, если заставил его ждать несколько минут. С годами он становился все более и более набожным. Любопытно одно его письмо, которое Бовильер написал Богу в возрасте шестидесяти лет: «Я стар... конец уже близок, скоро я шагну во тьму смерти». Затем он переходит к самоанализу. Ему хоте­лось, чтобы Версаль стап чем-то вроде Вифлеема. Он корит себя за то, что любит анекдоты и сплетни, что слишком много разглагольствует о своих предках, что в его беседах не всегда есть место Богу, что ест больше, чем требуется, что чересчур заботится о чистоте, и мо­лится о том, чтобы стать государственным министром. Его молитва была услышана. В 1692 году его, единствен­ного представителя старой знати, ввели в Королевский совет. В отсутствие короля приказы в Версале отдавал Бовильер.

В тесный круг мадам де Ментенон Бовильер ввел аббата Фенелона. Этот обаятельный, амбициозный, тщеславный и праведный человек с манерами аристок­рата был учеником Боссюэ. С Бовильером они были как братья, их единило некое родство душ и одинаковое мнение почти по всем вопросам. Фенелон написал для мадам Бовильер «Трактат об образовании девочек», при­званный помочь ей в воспитании девяти дочерей. Гос­пожа Ментенон вскоре подружилась с Фенслоном и виделась с ним регулярно, встречалась в квартире Бо вильеров в Версале или в Отель де Сент-Эньян в Пари­же. Там после обедов, во время которых гости и хозяева обслуживали себя сами, чтобы прислуга не мешала, Фенелон любил стоять у камина, положив красивую белую руку на каминную полку, и вести многочасовые беседы о Боге.

В число других друзей мадам де Ментенон входили красивая и благочестивая маркиза де Данго, урожден­ная Лсвенстейн, монсеньор де Ноанль, позже карди­нал, которого в угоду ей в 1695 году король назначил архиепископом Парижа, мадам де Моншеврейль, ужас­ная старуха с длинными желтыми зубами, терроризи­ровавшая молодых хорошеньких дам тем, что выдавала королю все их секреты, и Шамильяр, практически един­ственный из придворных, кто мог составить королю достойную партию на бильярде. Благородный человек и очаровательный собеседник, он был никудышным ми­нистром. Все эти славные люди являлись не слишком хорошей компанией для Людовика XIV, которому боль­ше нравились lcs gents d’csprit18. Получилось так, что как только королю в конце концов удалось собрать под сво­ей крышей наиболее интересные и значимые личнос­ти, так он с головой ушел в частную жизнь и проводил большую часть времени со стареющей супругой в кругу ее друзей — блистательных никчемностей.

В 1685 году король совершил крупную ошибку, ан­нулировав Нантский эдикт, которым его дед Генрих IV гарантировал свободу совести протестантскому мень­шинству Франции. На протяжении ряда лет Людовик XIV вел против них необъявленную войну. Протестантов из­гоняли с официальных должностей и из гуманитарных профессий, были запрещены смешанные браки, а дети от таковых признавались незаконными; протестантка не могла нанять повитуху-католичку; в случае болезни про­тестантов насильно доставляли в государственные ле­чебницы, с тем чтобы до момента кончины они могли находиться под пристальным вниманием священника. Протестантам запрещалось нанимать слуг римско-като­лического вероисповедания. Маленькое, но досадное не­удобство, поскольку большинство протестантов отно­сились к зажиточному классу буржуа и найти слугу среди собратьев по вере было практически невозможно. К тому же богатые города на юге Франции, где реформирован­ная религия расцвела пышным цветом, стали местом нашествия драгун; введенные в города полки получили разрешение чинить безобразия в протестантских домах, где останавливались на постой. В открытую изнасилова­ние и мародерство не поощрялись, но виновные в этих преступлениях и не наказывались.

Подобные меры способствовали росту обращенных в католическую религию, хотя их искренность порой вызывала сомнение. Однако крепкое ядро преданных про­тестантов сохранилось, и король решил с ними покон­чить. Следует сказать, что на это его толкали практи­чески все ответственные лица королевства, включая известных проповедников и епископов, министров и членов парламентов Парижа и провинций, не говоря уже о рядовых представителях светского общества, вро­де мадам де Севинье. Боссюэ, мнение которого король ценил более других, услышав об аннулировании Нант­ского эдикта, сказал о короле: «Этот Константин, этот Теодор, этот Шарлемань»; а уважаемый праведник Ран­ее, основатель ордена траппистов, воскликнул: «То, что король сделал, достойно восхищения!». Немало стара­ний в этом деле проявил, по словам Шпангейма, Пер де ла Шез. Это нс совсем вяжется с характером этого мягкого человека, но нс стоит забывать, что он был иезуитом. Сам Шпангейм, будучи протестантом, при­нимал деятельное участие в тайной переправке своих собратьев по вере в Пруссию. (Главой протестантских германских государств был в то время Бранденбург. Его дочь вышла замуж за французского беженца).

Протестантов не любили во всех слоях французско­го общества по той же причине, что и евреев в Герма­нии в предвоенные годы. Они были слишком богаты, удачливы и держались обособленно. Король никогда не отличался нетерпимостью и изуверством. Однажды, го­воря о католической миссии в Сиам, он заметил, что Господь окрасил листья деревьев в разнообразные от­тенки зеленого и, вероятно, хочет, чтобы разные наро­ды превозносили его по-разному. Аннулирование эдик­та не имело ничего общего с влиянием Рима; Людовик XIV почти по всем вопросам расходился с па­пой Иннокентием XI, включая и сам акт аннулирова­ния, который, по мнению папы, был бессмысленной глупостью. В своем отношении к протестантам король руководствовался в первую очередь соображениями по­литического толка; в них он видел преграду на пути к осуществлению своей заветной мечты — создания дей­ствительно единого государства. Тот факт, чтоэти люди исповедовали одну религию с его заклятым врагом — голландцами, делало их в глазах Людовика еще более опасными. К несчастью, Лувуа, могущество и положе­ние которого зависело от армии, воспринял обращение в католическую религию как военную операцию. Пове­дение драгун в городах, в которых они были раскварти­рованы, вызывало содрогание. Солдатам позволили из­деваться над несчастными хозяевами. Часто случались убийства. Попытки сбежать за границу пресекались, а тех, кого отлавливали, отправляли на галеры.

Безответственные авторы часто вину за происшед­шее вменяют госпоже Ментенон. Вольтер понимал, что она здесь ни при чем, и написал об этом в своем «Лю­довике XIV» задолго до того, как к нему в руки попали письма госпожи Ментенон на эту тему. Он читал их, страшно волнуясь, поскольку опасался обнаружить до­казательства ее вины. В таком случае его представление о Ментенон оказалось бы в корне неверным, однако письма, напротив, только подтвердили его правоту. С самого начала госпожа Ментенон порицала бесчинства, творимые Лувуа, но боялась сказать об этом королю. Это похоже на правду. Многие французские историки ут­верждают, что Людовик совершенно ничего не знал о том, что происходит в провинциях. Он полагал, что ты­сячи протестантов обратились в истинную веру, а не­сколько негодяев, которые в любом случае были пре­ступниками, понесли наказание. Госпожа Ментенон говорила Фенелопу, что нс в силах сдержать стона при мысли о бедствии, постигшем протестантов. Но она не смела открыть рот по этому поводу, иначе враги обви­нили бы се в том, что она осталась в душе протестант­кой, и это помешало бы ей в будущем творить благоде­яния. Король считал ее слишком чувствительной и подозревал в симпатии к ее прежней церкви. Ментенон сама обратила в католичество достаточно много наро­да, чтобы поверить, что обращение в новую веру воз­можно с помощью силы или подкупа. Госпожа Менте­нон была праведницей и в делах такого рода легко отличала правду от обмана. Как это ни странно, но в ее окружение входило несколько протестантов, не изме­нивших своей вере. Их никто не трогал, и они спокойно пережили страшное время гонений.

Король решил и в Версале ввести кое-какие меры в воспитательных целях. Большинство протестантов при­надлежали к среднему классу. (Одна из причин, почему Карл II так и нс стал искренним протестантом, заклю­чалась в том, что в годы его юности в Париже в светс­ком обществе считали эту религию немодной и черес­чур невыразительной.) Но и среди знати встречались приверженцы этой веры. Протестантом был пятпдсся- тисемилстний герцог де ла Форс. Король вызвал его к себе и провел с ним многочасовую беседу, во время которой герцог обещал приложить максимум усилий, чтобы обратиться в католичество. С этой целью его от­правили в семинарию. Он пробыл там некоторое время, но отчеты о его успехах оставляли желать лучшего. Ко­роль, обеспокоенный состоянием его души, отправил старика в Бастилию (куда тот прибыл 14 июля 1689 года). Там его снабдили разнообразными католическими кни­гами и велели изучить их. Из-за недостатка физической активности узник страдал водянкой. Выплакав в заточе­нии все глаза, герцог обратился к королю с прошени­ем, в котором умолял позволить посещать молелыио, а лучше — вернуться в Версаль. На полях этого документа кто-то написал: «Никаких молелен. Версаль исключен». Окончательно сломленный, герцог проболтался кому- то из посетителей, что его жена была еше более ярой протестанткой, чем он. Престарелую герцогиню, так­же страдавшую водянкой, арестовали и отправили в крепость. Четыре года спустя заключенных отпустили домой при условии, что вместе с ними будет жить свя­щенник. «Когда отец Борд решит, что герцогу лучше с герцогиней не видеться, даму надлежало предупредить, чтобы она оставалась у себя в комнате и не час-два, а сутками». В 1699 году герцог скончался, а герцогиня сумела бежать в Лондон в свите супруги английского посла леди Джерси. Король Вильгельм предоставил ей апартаменты во дворце Сен-Джеймс. Но мытарства бед­няжки на этом не закончились. Истратив деньги, по­лученные от продажи драгоценностей, которые она привезла с собой, женщина осталась без средств к су­ществованию. Она написала Людовику XIV письмо, в котором спрашивала, не будет ли это, на его взгляд, позором, если французская герцогиня будет влачить в чужом городе нищенское существование. Расчет ока­зался верным, король выслал несчастной четыре ты­сячи ливров. Но во Францию она так и не вернулась. После смерти Людовика XIV более покладистый ре­гент позволил ей получить свое наследство. Она заве­щала свое богатство Гринвичскому госпиталю. В доку­менте есть пункт, в котором говорится, что если кто-то из ла Форсов-протсстантов будет сослан в Англию, то он должен получать содержание. Но случая такого не представилось. В годы Французской революции в Анг­лию эмигрировал один герцог де ла Форс, но он не был протестантом.

Акт аннулирования эдикта, как и следовало ожи­дать, имел ужасающие последствия. Тысячи протестан­тов, которым удалось скрыться в Англии, Голландии и Германии, были полезными Франции гражданами и жертвовать ими вряд ли стоило. (Во время битвы при Буане в армии Вильгельма Оранского было более тыся­чи французских офицеров.) Но наибольший урон на­несла французам дурная слава, сделавшая их страшны­ми и опасными в глазах тех, кто исповедовал реформированную религию. В 1686 году Швеция, Гол­ландия и ряд германских государств образовали против Людовика XIV Аугсбургскую Лигу. К ним вскоре присо­единились Испания и Католическая империя, злейший враг французского короля.

Следует сказать несколько слов о янсенистах, по поводу которых были исписаны реки чернил. Они все­гда привлекали к себе пристальное внимание обществен­ности, поскольку на протяжении полутора сотен лет вно­сили разброд и сумятицу в религиозную жизнь Франции. Автором доктрины этой мрачной секты был голландец Янсениус. Его учение сводилось к призывам вернуться к простоте и порядку раннего христианства. Дорогу янсе­низму во Францию открыла мать Ангелика д’Арно. Штаб- квартира располагалась в монастыре Порт-Рояль в Па­риже и в монастыре Порт-Рояль-де-Ша, расположенном в романтической долине недалеко от Версаля. Придвор­ные, родственники которых находились в Порт-Рояль- де-Ша, частенько навещали их, и между монастырями шло оживленное общение. Аскетические янсснпсты про­изводили впечатление более праведных людей, чем иезу­иты, управлявшие совестью короля и известные своей ловкостью, угодливостью и тем, что не чуждые были светской жизни. Ни тс, ни другие друг друга не жалова­ли. Немаловажную роль в этом сыграла политика. Мно­гие янсеннсты являлись участниками Фронды, и король ненавидел их больше, чем протестантов, и даже боль­ше, чем атеистов. Как-то племянник короля Шартр хо­тел пригласить к себе одного друга. Но король не позво­лил ему сделать это, сказав, что слышал, будто этот друг янсенист. «Фонпертю — янсенист? — изумился герцог. - Сомневаюсь, что он вообще верует в Бога!» Услышав это, король возражать против его приезда не стаз. Он тер­пимо относился к Порт-Роялю и его близости к Версалю только в те времена, когда был жив отец де ля Шез.

В 1691 году при дворе появился герцог Сен-Симон. Отныне мы будем рассматривать французский двор гла­зами маленького герцога. Первое, что он подметил, что смерть Лувуа принесла Людовику облечение. Сен-Си­мон заселит сцену образами, в которых мы без труда узнаем того или иного вельможу. Нам также станут дос­тупны их мысли, изложенные автором. Великий фран­цузский мыслитель не был лишен некоторых предрас­судков и ни за что не хотел с ними расставаться. Он обожал короля, хотя ненавидел его политику государ­ственного управления — выдвигать министров из бур­жуазии, принижая при этом роль древней аристократии. Но при всей своей гениальности философ так и не по­нял, насколько скрытным человеком был король и как искусно умел маскировать свои истинные чувства. Сен- Симон воспринимал Людовика таким, каким тот ка­зался. Писатель терпеть не мог мадам де Ментенон и то, чем она занималась. Дю Мэна он почитал за Сатану, чем явно преувеличивал заслуги этого ничтожного че­ловека. Сен-Симон питал отвращение к побочным де­тям короля лишь на том основании, что их ставили выше герцогов. Он видел в человеческой природе только от­рицательные, низменные черты, был начисто лишен чувства прекрасного и презирал Версальский дворец. Езекиль Шпангейм говорит, что на «Сен-Симона ник­то не обрашач внимания». На современников он не про­изводил особого впечатления, хотя и носил титул гер­цога. Однако после смерти ему воздали должное.


ПРОФЕССУРА

Почти все люди умирают не от своих бо­лезней, а от своих лекарств.

Мольер
Болезнь и смерть в Версале были страшными про­исшествиями. Как только член королевской фамилии ис- пускал дух, его (или ее) золоченая опочивальня пре­вращалась в мясную лавку, а ближайшие друзья и фрейлины, посвятившие усопшему или усопшей мно­гие годы жизни и зачастую тяжело переживавшие утра­ту, были вынуждены стоять у смертного одра и смот­реть, как кромсают несчастное тело. На вскрытии распиливали череп и изучали его содержимое; извлека­ли печень и легкие, сердце выкладывали на серебря­ный поднос и вручали одной из герцогинь, внутренно­сти помещали в большой серебряный сосуд и передавали другой герцогине. Семь или восемь медиков вели записи своих жутких исследований и объявляли причину смер­ти; единственное, о чем они неизменно умалчивали, так это о том, что кончина их пациента наступила вслед­ствие их собственной некомпетентности.

Нс очень приятно думать, что спустя каких-нибудь двести пятьдесят лет нынешние врачи будут выглядеть в глазах будущих поколений не меньшими варварами, чем Фагон и его коллеги - в наших. Сегодня, как и в про­шлые времена, модные врачи, отличающиеся от обыч­ного практика в такой же степени, как придворный аб­бат от сельского кюре, считают себя в своей области непререкаемыми авторитетами. О болезнях и смерти они говорят так, словно эти веши подвластны их воле. В од­ной из своих пьес Мольер создал непревзойденный пор­трет такого лекаря. Консультация высокопоставленной особы - это живая сцена из его пьесы. Драматург не упустил ни одной характерной детали. Мудреные, ма­гические слова, не имеющие смысла, полные драма­тизма взгляды, которыми обмениваются врач и паци­ент, многозначительные паузы между бесполезными прописями — все это здесь присутствует. Облаченные в своп черные одеяния и береты, они производили на па­циентов жуткое впечатление не только своим видом, но и тем, что в те времена было принято пускать кровь больным. В наши дни врачи предпочитают вливать кровь пациентам, чтобы меньше травмировать их психику, но и их белые халаты, колпаки и маски выглядят не менее устрашающими. Результат действий медиков всегда один и тот же: сильные выживают, слабые после страшных физических и душевных мучений, а также и материаль­ных затрат умирают. Частые и обильные кровопускания, бывшие в моде в те времена, сводили больного в моги­лу. Как правило, умирали либо от большой кровопоте- ри, либо от заражения крови. Больных оспой тоже пы­тались лечить кровопусканием, и они, естественно, гибли. Говорят, какой-то доктор, которому надоело на­блюдать один и тот же результат, в сердцах воскликнул: «Оспа, я заставлю тебя привыкнуть к кровопусканию». После потери крови состояние больного, как правило, ухудшалось, но это считалось хорошим признаком. Гра­фу Тулузскому, мужественно перенесшему операцию по удалению камня, в течение двадцати четырех часов че­тыре раза делали кровопускание. Через двадцать шесть лет его вновь оперировали по этому же поводу и таким же образом, в результате он лег в могилу.

Мнения обывателей относительно врачей и мето­дов их работы расходились. Те, кто в них свято верил, не одобряли тех, кто придерживался противоположно­го взгляда, и считали последних, по выражению Моль­ера, «непочтительными к медицине». Но, увы, даже са­мые непочтительные в страшный час страданий и боли меняли свое мнение и отдавали себя во власть мнимых знатоков, чтобы умереть по всем правилам. Госпожа Ментенон и король слепо верили в могущество меди­цины и требовали такого же поклонения от своих под­данных. Людовик очень обижался, когда придворные, заболев, отказывались подчиняться распоряжениям Фагона. Ни малейшего уважения к медикам не питала и Мадам.

Описания болезней XVII века звучат для нашего слу­ха странно. Когда у двенадцатилетней дочери Расина Фаншон разболелась голова, она удалилась в спальню и легла. Отец, нежно любивший своих детей, пошел ее проведать. Он обнаружил девочку, лежащей на полу. Из горла текла жидкость, и она захлебывалась. Отец под­нял отяжелевшую, как мокрый мешок, дочь. Вместе с женой они всыпали ей в горло соль и растерли тело винным спиртом. Но опасность, что она может задох­нуться, все еще сохранялась. Обезумевшие родители послали за семейным доктором, но его не оказалось дома, послали за другими, их не застали тоже. В конце концов у девочки открылась обильная рвота водой, ко­торой она, похоже, наглоталась. После этого ей стало значительно лучше. Вскоре прибыл хирург Маршаль и пустил ребенку кровь. Позже появился Фагон и поста­вил диагноз: удушающий катар, пояснив, что причи­ной явилось недостаточно полное высмаркивание носа. После этого девочка сводила родных с ума, громко смор­каясь весь день.

Самой большой опасностью для жизни в те дни были роды — для женщин, войны — для мужчин, мла­денческий возраст и эпидемия оспы — для всех. Ста­рость, похоже, ни у кого не вызывала страха или отча­яния; люди доживали до солидного возраста, но дряхлыми как будто и не становились. Лозен в возрасте восьмидесяти девяти лет ежедневно выезжал на псовую охоту. Мадам де Вентадур в девяносто лет танцевала менуэт. Мадам де Ментенон в семидесятилетием возра­сте жаловалась своему исповеднику, что король требует от псе ежедневного исполнения супружеских обязанно­стей, а то и дважды в день. Она умерла в восемьдесят четыре года и то только потому, что устала жить. Мадам де Клерамбо и в девяносто была превосходной собесед­ницей. Ленотр в восемьдесят восемь лет обладал отмен­ным здоровьем. Исаак Барт, один из секретарей Людо­вика XIV, умер в сто пять лет, а испанский маркиз де Мансера — в сто семь, причем питался он практически одним шоколадом. В мемуарах разных авторов часто встре­чаются описания восьмидесятилетних стариков, еще бодрых и полных жизни.

Уровень детской смертности был высоким. Зачас­тую в этом были повинны медики. Стоило ребенку за­болеть, как ему спешили сделать кровопускание, затем ставили клизму и в завершение давали рвотные сред­ства. Врачи, в отличие от матерей и нянек, похоже, не понимали, что такое лечение идет их подопечным во вред. Но бедные женщины нс смели вмешиваться. Если бы женщина не позволила доктору провести процеду­ры, которые он счел целесообразными, и ребенок умер, общественное мнение обвинило бы ее в преднамерен­ном убийстве. Визит профессора к больному ребенку означал для матери одно — молиться и искать утешения в том, что любимое чадо скоро предстанет перед Богом. Десять из семнадцати детей короля от жены и основных любовниц умерли в младенчестве - нормальное про­центное соотношение для состоятельной семьи. Бедня­ки, влачившие жалкое существование, были, по край­ней мере, избавлены от опеки специалистов, подобных Фагопу; если бы его методы получили распространение в сельских районах, население Франции вряд ли дос­тигло бы двадцати миллионов.

У хирургов дела обстояли несколько лучше, чем у терапевтов. Они привязывали пациента к столу полот­няными бинтами и резали живую плоть, нс обращая внимания на вопли оперируемого, по они, по крайней мере, честно старались причинять как можно меньше боли. В среде медиков хирургия считалась второсортным занятием. Лекари относили себя к интеллектуалам, а в костоправах видели всего лишь ремесленников. Это от­ношение восходит к средневековью, когда лечение не­дугов являлось исключительным правом священников, но проливать кровь им запрещалось. Когда возникала нужда пустить кровь или сделать разрез, приглашали бра­добреев. В XVII веке статус хирурга стал выше. Придвор­ный хирург Феликс и его последователь Марешаль де Бьсвр были замечательными людьми, и король питал к ним искренние симпатии. В парижской медицинской школе они занимали видное место. Оба хирурга достиг­ли выдающихся результатов в лечении распространен­ной в те годы каменной болезни, часто поражавшей мальчиков младше десяти лет. Выполняемая ими опера­ция производила жуткое впечатление (Боссюэ отказал­ся от нее, предпочтя умереть в агонии), но еще более страшные вещи творил в Париже модный тогда знахарь по имени брат Жак. Мартин Листер во время визита в Париж отправился посмотреть, как оперирует брат Жак, и пришел в ужас. Почти все его пациенты умирали, но это не мешало людям из высшего общества стремиться попасть к нему на прием. Под конец, когда брат Жак погубил маршала де Лорже, устроив ему кровавую рез­ню, большинство пациентов от знахаря отвернулись, и он разорился. Феликс и Марешаль теряли меньше боль­ных, чем большинство хирургов того времени, вероят­но, их медицинские инструменты были более чистыми.

Первым лекарем короля был господин де Л’Орм. (1584—1678), он пользовал еще Людовика XIII и был модным доктором на протяжении пятидесяти лет. Де Л’Орм высоко ценил и широко пропагандировал гиги­ену и применял свои теории в личной жизни, в резуль­тате чего прожил до девяноста четырех лет. «Почему рыба живет так долго? - спрашивал он. — Потому что не под­вержена сквознякам». Он проводил дни, сидя в паланкине, выстланном заячьими шкурами и задрапирован­ном со всех сторон одеялами, чтобы воспрепятствовать доступу свежего воздуха. Когда нужда заставляла де Л’Ор- ма выходить наружу, он надевал на себя марокканский халат, маску, шесть пар чулок и несколько меховых шляп. Он постоянно держал зубчик чеснока во рту, благово­ния в ушах и стебельки душистой руты в носу. Он спал, обложенный грелками, в помещении, напоминавшем кирпичную печь. Питался доктор овечьими языками и сливовым сиропом. Он никогда не прикасался к ово­щам, свежим фруктам, джему или кондитерским изде­лиям. В восемьдесят семь лет он женился на молодень­кой девушке и довел ее до изнеможения. Она умерла, не прожив с мужем и года. Господин де Л’Орм открыл целебные свойства воды в Бурбоне и превратил это ме­сто в модный курорт.

Но наиболее известным медиком Людовика XIV был Гп-Крсссн Фагон, умудрившийся за двадцать лет своей службы свести в могилу большую часть королевской се­мьи. Свою карьеру придворного лекаря он, по-видимо­му, начал с присмотра за маленькими питомцами гос­пожи Ментенон, когда они жили на улице Вожирар. Во всяком случае, до этого его имя нс упоминалось. Так что своим взлетом он был обязан ей. Первоначально гос­пожа Ментенон добилась для него должности личного врача королевы. Фагон практически сразу довел Марию Терезию до гроба, но все же остался в Версале. В день поминовения мертвых в 1693 году он получил звание первого медика короля, одну из наиболее престижных должностей при дворе. Главный лейб-медик имел апар­таменты во дворце, дом в городе Версале и огромный доход. Он являлся членом Совета и был удостоен дво­рянского титула. Фагон, как никто другой, был заинте­ресован в том, чтобы продлить дни своего господина, поскольку смерть короля автоматически означала бы конец его полномочий. Фагона знали во всей Европе. Вильгельм III, умирая, отправил ему список своих сим­птомов, выдав себя за простого приходского священ­ника, и спросил совета. Фагон ответил, что бедняге пора готовиться к встрече с Богом, поскольку дни его сочте­ны. Вильгельм смирился и умер. Согласно описаниям современников, Фагон был милым и честным челове­ком, обаятельным, остроумным, умел превосходно уха­живать за больным, знал светскую жизнь и все науки, касавшиеся его профессии, вроде ботаники и химии. С удивительной добротой и нежностью Фагон относился к людям, которых любил. Ярким примером его привя­занности может служить Мария Моденская. Но отноше­ние к нему окружающих было неоднозначным. Мадам ненавидела Фагона и обвиняла его в смерти всех его пациентов. Понятно, что и он не мог питать к ней теп­лых чувств. Он даже оклеветал ее сына, сказав, что Ор­леанский отравил всех наследников короля. Первый при­дворный лекарь имел довольно отталкивающую наружность: всклоченные черные волосы, длинные тон­кие, как у птицы, ноги, гнилые зубы и отвисшие губы. Он страдал астмой и никогда не спал в кровати, а толь­ко в кресле.

Король на здоровье не жаловался, но, как большин­ство людей, мучился с зубами; у него была удалена часть верхней челюстной кости, в связи с чем Людовик ис­пытывал трудности при пережевывании пиши, части­цы которой порой выходили у него из носа. Король ре­гулярно раз в месяц принимал огромную дозу слабительного, оказывавшего эффект шесть-семь раз в сутки. В такие дни он нс покидал своих покоев. Он стра­дал от подагры, но в целом к болезням нс был предрас­положен. Утром 18 ноября 1686 года двор с ужасом уз­нал, что ранним утром король перенес серьезную операцию. Никто не знал, что многие месяцы Людови­ка беспокоила анальная фистула (что, вероятно, объяс­няло приступы безудержного гнева, которым он стал подвержен в последнее время). Наконец король решил, что пора показаться специалистам. Заболевание озада­чило хирургов. Когда-то по аналогичному поводу лечи­ли кардинала Ришелье, в результате чего он скончался. Тогда хирургом короля был Феликс. Он нашел бедня­ков, страдавших от такого же заболевания, и отправил их на воды в Бареж. Местные воды считались целебны­ми, и хирург хотел проверить, не окажут ли они поло­жительного влияния на его больных. По это никому не помогло. Тогда он начал оперировать в парижских госпи­талях пациентов с фистулами и усовершенствовал для этой цели хирургический инструмент, который, но его мне­нию, должен был уменьшить болезненность операции.

О предстоящей королю операции никто не знал, кроме госпожи Ментеион, Лувуа, отца ла Шеза и вра­чей. Приготовления держались в секрете шесть недель. Король перенес операцию стоически. Не давая спуску другим, он и себя не жалел. Его способность держать себя в руках вызывает восхищение. Накануне операции Людовик пребывая в удивительно хорошем расположе­нии духа, гулял по паркам Версаля, любовался фонта­нами. На операционном столе его восемь раз резати нож­ницами и дважды — скальпелем, но он ни только не издал ни единого звука и ни разу не пошевелился, но даже не изменил ритм своего дыхания. Случившееся получило огласку, когда все уже было позади. К дофи­ну, находившемуся, как всегда, на охоте, отправили гонца. Наследник во весь опор помчался домой и в сле­зах ворвался в комнату отца. Сил говорить у него не было. Четверть часа спустя после оглашения новости в Пари­же в церквях собрались толпы народа. Хотя король ни­когда не приезжал туда и не пользовался популярнос­тью у столичных жителей, парижане гордились своим монархом. Они тогда говорили, что Людовик XIV, что бы там о нем не думали, вознес имя Франции над дру­гими державами.

Великий Конде и мадам де Ментеион находились в Фонтенбло, где ухаживали за госпожой Герцогиней, по­правлявшейся после оспы; к ним прибыл королевский гонец с приказом в Версаль не приезжать. История о том, как Атенаис влетела в опочивальню короля и за­тем в истерике выскочила из нее, когда увидела у его постели невозмутимую госпожу Ментеион, занятую шитьем, не имеет иод собой оснований. Конде распоря­жению короля подчинился, потому что боялся занести во дворец инфекцию, к тому же герцог чувствовал себя неважно. Он отправил к королю сына и любимого пле­мянника Конти с просьбой проведать монарха. Король сдержанно, но достаточно любезно ответил Конде, что появляться при дворе ему не возбраняется.

Хотя Феликс просил короля отдохнуть, тог насто­ял на проведении в тот же вечер Совета. При этом он так сильно страдал от болей, что по его лицу струился пот. На другой день он принял послов, чтобы они во­очию убедились, что король Франции не при смерти. Страдания исказили черты лица Людовика до неузнава­емости. Но через короткое время дела короля пошли на поправку. Он начал мурлыкать себе иод нос песенки и жаловаться на подагру, что служило хорошим призна­ком. Король вынужден был соблюдать диету, поэтому сидел на супе и чувствовал себя голодным. Обитатели дворца сменили тему разговоров и вспомнили о Вели­ком Конде, здоровье которого оставляло желать лучше­го. Главным событием, достойным обсуждения, стало желание дофина постричь свои прекрасные золотые во­лосы. Длинные кудри, по его словам, мешали ему на охоте. Отныне он начал носить парик, значительно ус­тупавший по красоте его естественной прическе.

Через какое-то время состояние короля ухудшилось, и 6 декабря Феликс принял решение произвести неко­торые хирургические манипуляции, с тем, чтобы рана равномерно заживлялась. 8 числа состояние больного вновь вызвало обеспокоенность хирурга, и он снова вскрыл рану. 10 декабря потребовалось новое серьезное оперативное вмешательство. Госпожа Ментеион сказала, что король промучился шесть часов, ровно столько, сколько про­должается колесование. Повторная операция оказалась более тяжелой, чем предыдущая. Но на другой день Лю­довик чувствовал себя гораздо лучше, хотя очень рас­строился, когда услышал о смерти Великого Конде. В те­чение всей следующей недели король очень страдал от болей, но вскоре окончательно поправился.


ШКОЛА СЕН-СИР

Оказавшись в уединенном месте, вдали

от посторонних глаз

я обратил свой любопытный ум и все заботы на нежные цветов бутоны, перенесенные, подобно

мне, по воле

злого рока, под чуждые им небеса.

Расин
За несколько лет до вступления в брак с Людови­ком XIV мадам де Ментенон вместе со своей близкой подругой мадам де Бринон основала небольшую школу для девочек. Помня о своей тяжелой юности, она ни на минуту не забывала о детях hobereaux - мелкопоместно­го дворянства провинции, к которому принадлежала сама. Вместе с крестьянством оно в наибольшей степени стра­дало от военных походов короля. По утверждению Фе- пслона, во Франции трудно было отыскать двадцати­летнего юнца, который не был бы участником нескольких кампаний. Хотя служба в армии считалась делом добровольным и молодые люди вступали в ее ряды движимые жаждой приключений и желанием помериться силами с врагом, выбора у них практически не было. Из всех родов деятельности дворянам разрешалось посвя­тить себя либо военной службе, либо церкви. Крестьян заманивали в армию всевозможными посулами, а если это не действовало, то прибегали к насильственной вер­бовке. Более обеспеченные и находчивые городские жители могли при желании избежать мобилизации. Вы­ходцам из мелкопоместного дворянства рассчитывать на получение высоких чинов не приходилось. На команд­ные должности обычно назначались друзья короля или их родственники. Перспектива человека без связей пред­ставлялась неясной. К концу правления Людовика XIV, когда его лучшие капитаны уже перешли в мир иной, а профессиональные качества их преемников восторгов не вызывали, кто-то посоветовал Его Величеству поис­кать талантливых командиров в провинциях. «Мысль неплохая, — заметил король, — но как их найти? Нс будет ли это означать, что мне придется полагаться на мнение других людей? Уж лучше я буду брать тех, кого знаю».

Дочери сельских дворян влачили жалкое существо­вание и большей частью оставались необразованными. Те, кому не удавалось выйти замуж, становились слу­жанками жен своих братьев или подавались в монахини. Зная о таком положении вещей не понаслышке, госпо­жа Ментенон решила помочь юным провинциалкам из­бежать печальной судьбы.

Мадам де Бринон обаладала недюжинным умом и твердым характером. Она принадлежала к урсулинскому ордену монахинь, но их монастырь из-за отсутствия средств закрылся. Женщина, не желая сидеть без дела, основала в Рее школу. Мадам де Ментенон сумела заин­тересовать заведением короля. Было решено расширить школу и перенести в окрестности Версаля, где мадам де Ментенон могла бы ее курировать. Сразу за дворцо­вым парком у стен старинного монастыря бенедикти­нов приютилась маленькая деревушка под названием Сен-Сир. Король обратился к матери-настоятельнице с просьбой, не согласится ли она вместе со своими мона­хинями перебраться в Париж. Нота почтительно попро­сила государя оставить обитель гам, где се устроил доб­рый король Дагобер. Людовик сказал госпоже Ментенон, что может своей волей насильно переселить монахинь, но она подумала, что это будет не очень хорошее нача­ло для ее проекта. Было решено построить специальное здание, и Мансар приступил к работе. Активную по­мощь в строительстве ему оказывала королевская армия. В мирное время солдаты всегда служили на стройках хорошим подспорьем. Госпожа Ментенон хотела, чтобы строение было просторным п не имело архитектурных излишеств. Красота и роскошь были, на се взгляд, не­уместны. Убранством интерьера она занималась лично и предусмотрела каждую деталь. Приобретенное ею белье было такого превосходного качества, что прослужило пятьдесят лет. Школа могла принять сто пятьдесят дево­чек в возрасте от шести до девятнадцати лет, тридцать шесть преподавательниц, вышедших из той же соци­альной среды, чей возраст немногим превышал возраст воспитанниц, и двадцать четыре сестры-мирянки. Пре­подавательниц именовали дамы, а при обращении на­зывали госпожа такая-то.

Согласно замыслу, школу Сен-Сир предполагали сделать светской. В свое время мадам де Ментенон выш­ла замуж за кособокого Скаррона, чтобы избежать по­стрига в монахини. Король тоже был против религиоз­ного воспитания, особенно женщин. Он считал, что монастырь делает их чересчур строгими и нелепыми. Он мечтал улучшить образование прекрасной половины своего вечно воюющего народа, раскрепостить ее ду­ховно и не обрекать на^бесплодное существование в монастырских стенах. Пер де ла Шсз придерживался аналогичного мнения. Он говорил, что хороших мона­хинь более чем достаточно, а вот хороших матерей сто­ит поискать. Таким образом, было решено, что дамы и сестры будут давать простой, а нс пожизненный обет, и девочек будут воспитывать для жизни в миру. Предпола­галось, что в заведении будет царить атмосфера циви­лизованного благочестия. Выпускницы школы должны были безукоризненно владеть французским языком, письменной и устной речью, заучивать наизусть стихи, искусно вышивать. Отношения воспитанниц и дам дол­жны были строиться на дружеской основе; уроки сле­довало проводить в приятной, спокойной и дружелюб­ной манере. Строгая, нарочитая религиозность и глупые правила не практиковались.

Устав Сен-Сира был разработан госпожой Менте­нон, Бринон и королем и одобрен отцом де ла Шезом и духовником Ментенон. Текст устава проверили и отре­дактировали Расин и Буало. Готовый документ отправи­ли папе. От Иннокентия XI требовалось одобрить пере­числение на нужды школы средств из богатого аббат­ства Сен-Дени. Но из-за неприязни к королю папа по-, вел себя некорректно и вместо того, чтобы помочь, создал искусственные трудности, которые были пре­одолены только после его смерти. Госпожа Брином дол­жна была стать бессменной настоятельницей, а Менте- нон пользоваться высшими правами, почестями и властью. Она обеспечивалась за счет школы личными апартаментами, проживать в которых могла в любое время. Комнаты также полагались для ее челяди. По мне­нию придворных, основной причиной создания школы было желание Ментенон избавиться от сквозняков Вер­саля. Дело в том, что появление короля в се комнате всегда сопровождалось открыванием окон, закрыть ко­торые можно было только после его ухода. Мадам де Ментенон, укутанная одеялами и шалями, сидела, дро­жа, на задрапированном кресле, но Людовик не обра­щал на это ни малейшего внимания. Приезжая в Сен- Сир, она всякий раз сразу же забиралась в теплую постель и порой нс покидала ее сутками.

Отбором девочек в школу Сен-Сир занимался лич­но король после того, как д’Озьс, главный специалист по генеалогии, предварительно изучал их родословные (обязательным требованием было наличие четырех ко­лен дворянства со стороны отца). Список имен и мест рождения воспитанниц Сен-Сира представляет собой любопытное чтение. Девочкам всегда надлежало по­мнить, что они являются дочерьми воинов. Прежде чем отправиться на фронт, король и его генералы приезжа­ли в школу, чтобы вместе с невинными душами возне­сти молитвы богу войны. Девочкам тоже полагалось мо­литься в первую очередь о мире, а нс о победе, что, в сущности, в дни французского превосходства значило одно и то же.

Большой интерес проявлял король к форме воспи­танниц. Но ему не хотелось, чтобы она походила на мо­нашеский наряд. Людовик высказал пожелание видеть на воспитанницах обилие белого муслина и лент. Раз­личные варианты одежды продемонстрировала ему гор­ничная мадам дс Ментенон. Людовик остановил выбор на коричневой шерстяной ткани неплотного прядения. Зимой ткань подбивалась мехом, летом - полосатым хлопком. К платыо полагался подходящий передник, отороченный лентой, свой для каждого класса школы. Девочкам предписывалось следить за своим внешним видом, поскольку красота — дар божий, укладывать во­лосы в модные прически и носить на голове прелестные вуали. Дамы носили аналогичные платья, но без фарту­ков и золотой крест на груди с выгравированными сло­вами Расина:

Elle est notre fidele Notre felicite vient d’elle.19

Однако было непонятно, кто или что подразуме­вался иод словом elle - мадам де Ментенон или крест20 Строительство здания было закончено в 1686 году; женщин доставили туда в королевских каретах, во главе шествия двигался экипаж с реликвиями святого Кан­дида. Вдоль дороги выстроились толпы зевак из Версаля и окрестных деревень, пришедших поглазеть на знаме­нательное зрелище. Мадам де Ментенон стояла в дверях школы, готовая произнести приветственные слова: «Эти стены — мое убежище и моя гробница; пусть это заведе­ние живет, пока здравствует Франция. Да здравствует Франция, пока существует мир!» Одной из первых по­сетительниц школы была Атенаис Монтсспан, которая привела сюда свою младшую, десятилетнюю, дочь - мадмуазель де Блуа. Затем прибыли все до единого прин­цы и принцессы, за ними, соблюдая положение о ран­гах, королевская знать.

Поскольку открытие школы пришлось на время бо­лезни короля, сам он посетил Сен-Сир спустя несколько недель. Его встретил хор из трехсот юных голосов, про­певший гимн на слова госпожи Бринон и музыку Люди:

Grand Dieu sauvez le roi Grand Dieu vengez le roi Vive le roi Qu’a jamaisglotieux Louis victorieux

Voie ses ennemis toujours soumis Vive le roi.21

Король проявил максимум внимания и ничего не упустил из вида. Он поговорил с девочками, произнес речь дамам, посетил обедню и на прощание поблагода­рил госпожу Ментенон за доставленное удовольствие. С этого момента Сен-Сир стал для него, как и для нее, второй жизнью. Проблемы, возникшие у короля после отмены Нантского эдикта, начали утомлять его, и в об­ществе прелестных учениц жены он иск&ч на час или два забвенья от забот. В школе Людовик пребывал в наи­лучшем расположении духа. От его грозного величия нс оставалось и следа. Он вел себя с воспитанницами как старый добрый дядюшка — беззаботно болтал, брал ма­леньких девочек на колени, проверял уроки. Так непри­нужденно король не держался даже в собственной се­мье. От его зоркого взгляда ничто не ускользало. Он изучал детские характеры и знал, как у кого обстоят дела, кто плакал, кто смеялся, а кто проявлял норов. Что касается Ментенон, то поначалу она пропадала в школе каждые два дня из трех, появляясь порой в шесть утра и оставаясь в стенах заведения по десять-двенад­цать часов. Она внимательно и дотошно относилась к каждой детали, включая причесывание малышек и со­ставление меню. Летними вечерами к ней присоединял­ся король. Вместе они ходили на вечернюю службу, а затем пешком возвращались домой. В ту пору никто не подозревал, каким источником беспокойства суждено стать Сен-Сиру в скором времени.

Поскольку в обязательную программу обучения вхо­дило заучивание наизусть стихов, госпожа Брином с по­зволения Ментенон решила, что девочкам будет инте­ресно участвовать в постановке небольших пьес. Она писала их сама и делала это совсем неплохо. Вынужден­ная присутствовать на представлениях, мадам де Мен­тенон нашла их невозможными. По ее мнению, дети должны получать более достойный материал. Выбор пал на «Андромаху» Расина. Любовь и ненависть, на кото­рых строилась пьеса, были переданы так тонко, что гос­пожа Ментенон испугалась. Она написала автору, что никогда больше не позволит ученицам играть в его пье­сах, если только он нс напишет что-нибудь специально для них на религиозную тему.

Расина при дворе очень ценили. Король говорил, что любит этого красивого, румяного человека с веселым лицом больше всех. Когда Людовика мучила бессонни­ца, Расин читал ему вслух. В этом он был неподражаем. Читая латинский текст, он умел тут же перекладывать его на изысканный французский. Расин и его неразлуч­ный друг Буало были назначены королевскими истори­ографами и в этом качестве ездили на фронт. Солдаты относились к ним как к надоедливым мухам. К сожале­нию, отношение к военным журналистам с тех нор мало изменилось. Но в отличие от современных репортеров Расин и Буало не желали рисковать собственными жиз­нями. Расин сообщил королю, что солдатская храбрость его ничуть не удивляет. При таком жалком существова­нии терять нечего, и даже более того, смерть — это из­бавление от тягот жизни. Но ему самому было, что те­рять, и он не хотел пасть жертвой случайного пушечно­го выстрела. Великий драматург обожал придворную жизнь в Версале, идеализировал короля и был очаро­ван высшим обществом. Секрет хороших отношений с сильными мира сего он видел в том, чтобы никогда не разглагольствовать о своей работе, предоставляя арис­тократам возможность считать, что они самые умные и великолепные. Встретив как-то на прогулке Расина в ком­пании обворожительного маркиза Кавуа, король заме­тил: «Я часто вижу эту парочку вместе и, кажется, знаю почему. Кавуа нравится думать, что он интеллектуал, а Расину — что он придворный».

Расин в душе был янсенистом. Он воспитывался в Порт-Рояле, где одной из монахинь была его тетка. Едва не оказавшись вовлеченным в «Дело отравителей», Ра­син обратился к религии. Он женился на праведной жен­щине, и четверо из пяти его дочерей посвятили себя Богу. Госпожа Расин ничего не смыслила в поэзии, ни­когда не читала и не видела ни одной пьесы мужа. Она, как и большинство обывателей, считала театр и все с ним связанное чем-то отвратительным и непристойным. С годами Расин все более и более проникался идеями янсенизма и вскоре бросил писать. Лишь иногда он со­чинял небольшие вещицы для Людовика XIV, как то: надписи для медалей, тексты для гобеленов и т.п. Он делил свое время между Версалем, Порт-Роялем и сча­стливой семейной жизнью в доме на одной из улиц Парижа, ныне носящей название Висконти.

Когда госпожа Ментенон обратилась к нему с просьбой написать религиозную пьесу для своих воспи­танниц, Расин решил посоветоваться с Буало. Тот на­шел идею абсурдной. Драматург с мнением друга согла­сился. Но предложение, как это часто случается с писателями, крепко засело в его голове и в конце кон­цов реализовалось в виде пьесы «Эсфирь». В ней пове­ствуется о придворной жизни, а в персонажах легко уга­дываются обитатели Версаля, облаченные в библейские наряды. Госпожа Ментенон, льстиво представленная в образе святой Эсфири, восторжествовавшей над мадам де Монтеспап, осталась довольна пьесой. Юные актри­сы, хор и остальные приступили к репетициям. Настав­ница верила, что такого рода занятие пойдет на пользу воспитанницам, обогатит их духовно, научит красиво говорить и заставит забыть о сплетнях.

Причин для сплетен было более чем достаточно - в школе к этому времени назревал кризис. Поскольку нич­то человеческое не было чуждо ни девочкам, ни дамам, ни госпоже Бринон, суета вокруг школы и повышен­ное внимание не могли не вскружить им головы, и они зазнались. В скором времени воспитанницы, вышедшие в своем большинстве из глухого захолустья, стали меч­тать о прекрасных принцах, которые откроют для них блестящий мир королевского двора. Напрасно мадам де Ментенон твердила о скуке придворной жизни, се сло­вам не внимали. Однако надежды на счастливый брак сбывались редко. Мадам де Ментенон не уставала сето­вать, что женихов критически не хватает. «Увы, дети мои, мало кто из мужчин предпочтет добропорядочность одних приданному других». В утешение она говорила де­вушкам, что браки делают три четверти населения зем­ли несчастными (эго наблюдение было одним из ее любимых); женщине остается только покориться злой судьбине. «Когда юным дамам выпадет испытание заму­жеством, им будет нс до смеха». Правда, в самом нача­ле, когда Сен-Сир был у всех на устах, несколько от­личных партий все же состоялось, в частности, будущая леди Болинбрук вышла замуж за дряхлого господина Виллетт.

Случилось так, что окончательно испорченная гос­пожой Ментенон мадам де Бринон возомнила себя клю­чевой фигурой королевства, доверенным лицом самого короля, министром в юбке. Она давала людям понять, что может способствовать получению в Версале долж­ностей и привилегий. В школе она окружила себя фаво­ритками, составившими ее собственный маленький двор.

Ее комната отличалась обилием роскоши и изыскан­ным убранством. Она съездила на воды в Бурбон, где держалась в высшей степени нахально, строя из себя царственную особу и принимая делегации местных вли­ятельных лиц. Вернувшись в Сен-Сир, эта дама имела наглость критиковать изменения, произведенные в ее отсутствие госпожой Ментенон, и даже позволила себе кое-что переделать. Госпожа Ментенон наблюдала за поведением компаньонки с возрастающим недоволь­ством. Когда ей это надоело, она сказала Бринон, что все в Сен-Сире, включая девочек, дам и начальницу, стали невыносимыми. Чтобы наказать подругу, она пред­ложила лишить се части полномочий. Бринон не расте­рялась и заявила, что, согласно уставу школы, обладает всеми своими полномочиями пожизненно. Воспитанни­цы и наставницы стояли на ее стороне и своихчувств не скрывали; их возмущенные лица были красноречи­вее слов.

Мадам дс Ментенон, запершись в одиночестве у себя в комнате, обдумывала план дальнейших действий. При­шлось прибегнуть к lettre de cachet22. Подписанный ко­ролем указ требовал от мадам де Бринон оставить пост и уйти в монастырь. Она покинула школу рано утром, ни с кем нс попрощавшись. У садовых ворот изгнанни­цу ждал наемный экипаж. Известие о ее отъезде глубоко потрясло обитательниц школы, и их горе не знало гра­ниц. Собрав всех, Ментенон объявила, что они с мадам де Бринон расходятся в вопросах политики, в связи с чем им лучше расстаться. Несмотря на такой поворот событий, женщины до конца жизни остались приятель­ницами и вели оживленную переписку. Бринон утеши­лась тем, что служила посредницей между Боссюэ и Лейбницем, которые через нее обменивались письмами на предмет возможного объединения католической и лютеранской церквей. Бринон была слишком умной и чересчур властной женщиной для того, чтобы долго работать под началом Ментенон.

Сен-сирская постановка «Эсфири» в 1689 году име­ла оглушительный успех. Госпожа Ментенон намерева­лась показать ее узкому кругу избранных, но королю, посетившему генеральную репетицию вместе с дофи­ном, пьеса так понравилась, что он захотел, чтобы ее посмотрел весь свет. Он собственноручно составил спи­сок приглашенных и назначил день премьеры. В тот день он вернулся с охоты рано. На премьеру спектакля Лю­довик XIV отправился с вельможами, министрами и членами Парижского парламента. Он встал в дверях ком­наты, временно превращенной в театр, и, перегородив тростыо вход, пропускал внутрь только приглашенных. После этого каждый уважающий себя человек чувство­вал себя обязанными посмотреть постановку. На втором представлении присутствовал дофин с членами коро­левской фамилии и друзьями; третье — предназначалось для святого отца де ла Шеза и священнослужителей; но самым замечательным оказался последний спектакль, на который снова пришел король и привел с собой сво­их двоюродных брата и сестру, изгнанного короля Анг­лии Якова и королеву Марию Модену, только что при­бывших во Францию. Три коронованные особы сразу! Из Парижа вместе со старинными друзьями Ментенон приехала мадам де Севинье. Их усадили позади герцо­гинь. Севпнье нашла пьесу возвышенной и трогатель­ной. Между ней и королем, который чувствовал себя подлинным хозяином представления и потому был ис­ключительно любезен, произошла такая беседа:

— Мадам, вы, похоже, довольны.

— Сир, я очарована.

— Расим — талантливый человек.

— Это так, сир, но нельзя забывать и о юных созда­ниях.

— Ах, да! Этого не отнять!

После чего король покинул ее, и Севинье ловила на себе завистливые взгляды. Затем она перебросилась несколькими словами с Ментенон, молнией метнув­шейся велел за Его Величеством. В заключение она об­менялась парой фраз с Боссюэ. Поздно вечером за зван­ным ужином в Париже Севиньс поделилась своими «маленькими достижениями» с друзьями.

Увенчанный славой Расин был вынужден уединиться в часовне и молить Бога избавить его от гордыни. Но французы есть французы, и без неприличных шуток по поводу «Эсфири» не обошлось. Господин Брете, отец мадам дс Шатле Вольтера, написал сатирические сти­хи, в которых говорится, что все узнали, кто под чьей личиной скрывается в пьесе. Госпожа Лафайст считала пьесу жалкой, полагая, что она написана для того, что­бы лишний восхвалить Ментенон и уничтожить Атена- ис. Далее она указывала, что держать хорошеньких деву­шек в столь опасной близости от версальских щеголей по меньшей мере глупо. Общественность, в свою оче­редь, была шокирована появлением на сцене юных не­винных созданий из дворянских семей. Эбер, кюре из Версаля, отказался прийти на спектакль, в то время как Боссюэ, Фенелон и иезуиты отзывались о нем положи­тельно.

Вернувшись в Версаль после представления, король получил ужасное известие. После двух дней изнуритель­ной рвоты скончалась королева Испании, очарователь­ная дочь Мсье и первой Мадам. Вероятно, ее отравили, и, возможно, сделала это графиня де Суассон. В се смерти были заинтересованы австрийцы, желавшие избавить­ся от французского влияния в Мадриде. Маленькая ко­ролева когда-то мечтала стать супругой дофина. Сооб­щив ей, что она будет королевой Испании, Людовик добавил: «Большего я нс мог бы сделать даже для род­ной дочери». «Но вы могли бы сделать большее для ва­шей племянницы», — заметила она печально. Обливаясь слезами, в 1679 году бедняжка покинула пределы Фран­ции и с тех нор ни разу не испытала счастливого мо­мента. Ее письма вызывали всеобщее беспокойство, но сделать что-либо для нее никто не мог. Она оказалась в тисках убийственного этикета испанского двора. Нс имея возможности даже поговорить со своим старым фран­цузским конюхом, она жила в страхе и одиночестве, послушно сообщая Людовику о государственных секре­тах, которые становились ей известны. В частности, она поведала, что король Испании Карл II был импотен­том. С известием о смерти королевы Испании француз­ский двор погрузился в глубокий траур, и постановки «Эсфирь» больше не возобновлялись.


СЕН-СИР, МОНАСТЫРЬ

Женщины так безжалостны к женщинам.

Лорд Теннисон
Успех «Эсфири» окончательно вскружил головы вос­питанницам мадам дс Ментенон в Сен-Сире. При пер­вом же контакте с великим светом они перестали быть простыми маленькими девочками и превратились в же­манных, амбициозных женщин, вобравших в себя все худшие черты Версаля, столь ненавистные ей. Она руга­ла себя за то, что с самого начала все сделал не так. Теперь она решила начать все сызнова и по-другому. Создавая в Сен-Сире школу, Ментенон представляла, что, получив в ней необходимый запас знаний, пылкие юные создания будут нести их во все уголки страны. Но при первой же встрече с трудностями, ею же самой со­зданными, Ментенон пошла на попятную. Первым ша­гом в этом направлении был запрет на уроки литерату­ры, поэтические чтения и интересные беседы, опасные, на се взгляд, для молодых женщин. Свой поступок Мсн- тснон объясняла тем, что, привыкнув к высоким мате­риям, девушки по возвращению в убогую жизнь про­винций умрут от тоски и скуки. Пусть лучше привыкают к тишине, более приличествующей их полу. Немного погодя она решила, что и образование тоже ни к чему; женский ум лишен глубины, а женщины не способны ничего усвоить надлежащим образом, а избыток зна­ний приводит к тому, что они забывают о своих прямых обязанностях. Итак, книги были изъяты, и на смену умственному труду пришел труд домашний. Ментенон упрекала воспитанниц в чрезмерной кокетливости и опрятности. «Немного грязи еще никому не навредило», — говорила она. Новый порядок вызвал у девушек бессильную ярость. Отныне они чувствовали себя не­счастными. Две воспитанницы даже попытались отра­вить одну наставницу за то, что она выбросила их кос­метические принадлежности, которые обнаружила на туалетном столике. Виновных поймали и подвергли на­казанию (какому именно, неизвестно), чтобы другим неповадно было, и потом исключили из школы.

Король при первом же столкновении принял сто­рону девушек. Он так искренне им сочувствовал, что отправил свой оркестр поиграть на школьном дворе, чтобы взбодрить воспитанниц. Когда произошли ради­кальные изменения в расписании школы, он настоял на том, чтобы ученицам было позволено продолжать занятия музыкой. Затем он буквально силой заставил мадам де Ментенон разрешить им поставить следующую пьесу Расина, которой драматург хотел закрепить успех «Эсфири». Постановка состоялась, но нс доставила де­вушкам радости, поскольку они играли без декораций, костюмов и зрителей, если не считать двух старых коро­лей, Людовика и Якова.

Но это было только начало, далее воспитанниц жда­ли вещи еще более неприятные. Госпожа Ментенон де­лилась своими сомнениями с Фснелоном, и он выска­зал ей собственные соображения но этому поводу. Отныне у девушек не будет никаких радостей, кроме ожидания вечного блага, никаких собраний, кроме как для слушания слов веры, никаких пиров и никаких удо­вольствий, кроме пения псалмов. Фенелон, который в глазах Ментенон был само совершенство, стал ее зака­дычным другом, заняв место госпожи Брином. Но вы­бор этот оказался не из лучших и для самой мадам Мен­тенон. Несмотря на присущий ему светский лоск (неотразимое обаяние, привлекательную наружность и изысканные манеры, делавшие из него почти придвор­ного аббата), Фенелон ни на йоту не отклонялся от уче­ния Христа, поэтому позже поссорился со светской вла­стью, то есть королем, а вскоре и с самим папой. Но прежде чем король понял, каким непримиримым и не­терпимым был Фенелон, мадам де Ментенон сумела его убедить назначить священника аббатом-наставни- ком его дорогих внуков — герцога Бургундского и его братьев.

Госпожа Ментенон и сама нуждалась в духовном по­водыре. Ей очень хотелось видеть в этой должности Фе- нелона, и он с удовольствием взялся бы за спасение ее души. Женщина надеялась, что, имея рядом с собой духовного наставника, она пройдет свой путь к избав­лению легко. Это лишний раз подтверждает, как мало она разбиралась в людях. Поначалу госпожа Ментенон выбрала Бурдалу, но он всецело посвящал себя сирым и обездоленным и временем для духовной опеки госпо­жи Ментенон не располагал. Тогда Фенелон прислал Ментенон письмо. Он дал своему адресату чересчур от­кровенную характеристику; назвав се сухой, холодной и зачастую бестактной. «Вы всегда встречаете людей с распростертыми объятиями, но, узнав, что они далеки от совершенства, разочаровываетесь и становитесь по отношению к ним жестокой. Чтобы лучше понимать дру­гих, нужно быть более смиренной и покорной. Вас от­личает чрезмерная гордыня и эгоизм, хотя от природы Вы добры и доверчивы. В своих отношениях с королем Вам нужно достучаться до его сердца и постараться от­крыть его и направить, а не утомлять нравоучениями; применять к королю грубые методы бесполезно. Нужно заставить его оглядеться вокруг, облегчить участь своих подданных и самому прочувствовать ужасы деспотизма; но самое сложное и ответственное — найти подходящий момент для доведения этих простых истин до королевс­кого сознания».

Потом Фенелон написал и королю аналогичное, полное не менее нелицеприятных наблюдений письмо. «Изо дня в день нам говорят, что Вы — радость народа, но несправедливая война губит нацию; Вы награждаете тех, кто заслуживает наказания; слава, ожесточающая Ваше сердце, Вам дороже справедливости; Вы не лю- битс Бога и не знаете его». В отпет на это письмо Менте­нон обвинила Фенслона в бестактности. 1£го поступок, вместо того чтобы пойти на благо, только вызвал мо­нарший гнев. Эти два письма сыграли роковую роль в судьбе Фенслона и положили конец его придворной карьере.

А мадам дс Ментенон выбрала в качестве своего ду­ховника Годе де Марэ, епископа Шартрского. Он был аскетом и больше походил на монаха, чем на высоко­поставленного отца церкви. Он взял Ментенон и се школу под опеку и в мгновенье ока превратил после­днюю в монастырь. Первым делом в Сен-Сире появи­лись в качестве исповедников шесть священников орде­на святого Винсента, известного смирением своих монахов. Затем епископ Шартрский устроил собеседо­вание с каждой из наставниц. Он говорил дамам, что они вольны покинуть Сен-Сир и вернуться в свет или выбрать любой другой монастырь, если же предпочтут остаться, то должны принять постриг. Французская по­словица гласит: «Где коза привязана, там она и пасет­ся»; дамы оказались в подобной ситуации. Многие из них проработали в школе в Сен-Сире или Рее многие годы. Родной дом для них был далеким и забытым сном, а некоторых там уже давно не ждали. Идти в неизвест­ный монастырь смысла не имело. Только одна дама по­кинула стены Сен-Сира, чтобы выйти замуж, осталь­ные с большой неохотой покорились епископу. Он заставил каждую подписать документ в знак согласия с его условиями, и, попросив смирить души, покинул школу.

Новоиспеченные монахини общины святого Авгус­тина не могли себе представить всего ужаса положения, в которое попали. Они оказачись во власти ордена с особо суровыми законами. Отныне пи одна из них, даже нахо­дясь при смерти, не смела покинуть стены Сен-Сира. Для больных оспой в саду построили маленький домик, где в течение одной недели от болезни скончались две­надцать воспитанниц и наставниц. Им запрещалось вес­ти переписку и принимать посетителей; исключение де­лались только для членов королевской фамилии. При­няв обет бедности, они обрекли себя на жизнь в нище­те и скудости, без тепла в зимнюю стужу, с вечными ночными бдениями и невозможностью уделить себе хотя бы минуту. Когда еды не хватало, дети должны были довольствоваться тем, что было; им говорили, что го­лодание еще никому не навредило; им часто приходи­лось питаться одними овощами; некоторые овощи, ко­торые считались деликатесами, были включены в отдельный список, прилагавпшйся к уставу. Король очень сожалел о случившимся, но мадам де Ментснон и Бос- сюэ уговорили его оставить все без изменений. В 1692 году папа отметил достижения госпожи Ментенон, да­ровав ей право совершать официальные объезды всех французских монастырей.

Казалось, что в Сен-Сире все было в порядке, но назревала новая буря. Самой привлекательной из настав­ниц была Элиза де ла Мезонфор. Ментснон охарактери­зовала се как преданную, несколько рассеянную и вос­хитительно легкомысленную, но удивительно умную особу. В монастыре вместе с ней находилась в качестве воспитанницы ее младшая сестренка. Поговорив однажды с Элизой, госпожа Ментенон была очарована ею и пред­ложила стать наставницей. В свое время девушка приеха­ла в Париж из Берри в надежде получить должность фрейлины у одной из принцесс. Вскоре она оказалась в роли протеже госпожи Ментенон; король тоже попал иод власть чар Элизы и любил бывать в се компании. В награду он дал ей небольшое поместье и пожизненный доход. Большинство девочек не чаяли в прелестной на­ставнице души. «Я обречена на любовь», — повторяла она время от времени. Не имея религиозного призва­ния, она с большой неохотой согласилась на простой обет. Ла Мезонфор постоянно мучилась сомнениями, покидавшими ее только в минуты религиозного экста­за; но хуже было то, что она любила мирскую жизнь (или думала, что любит, ведь она ее не знала). Элиза боялась, что умрет от тоски. Это ей написала госпожа Ментенон свое знаменитое письмо:

«Как мне объяснить Вам, что такое скука, одолеваю­щая великих мира сего, и как они страдают, не зная, чем занять время ? Разве Вы не видите, что я умираю от тос­ки? И только любовь к Господу спасает меня от погибели! Когда-то и я была молода и прелестна; я вкушала удо­вольствия этой жизни и была всеми любима. Позже я про­вела много лет в блестящем обществе; ко мне проявили благосклонность. Клянусь, дорогая моя дочь, что все это порождает пугающую пустоту, тревогу, апатию, стрем­ление изменить жизнь, ибо все это не дает удовлетворе­ния. Покойно только наедине с Господом...»

Но эти доводы госпожу де ла Мезонфор не убедили. В возрасте двадцати трех лет она, несомненно, полага­ла, что обретет покой с Богом, когда достигнет возрас­та мадам де Ментенон, а пока ей страстно хотелось на­слаждаться жизнью. Ментснон, епископу Шартрскому и Фенелону стоило огромных усилий уговорить ее при­нять вечный обет. В результате в 1692 году они все же притащили се к алтарю. Госпожа Ментснон была счаст­лива, так как надеялась сделать де ла Мезонфор насто­ятельницей Сен-Сира. Она сказала девушке, что ей ис­ключительно повезло, так как, не имея семьи, она может принести себя в жертву. Фенелон произнес проповедь о радостях монашества, но новоиспеченная монахиня чув­ствовала себя скорее мертвой, чем живой.

У госпожи де ла Мезонфор была также двоюродная сестра по имени Гуйон, которая по странному стече­нию обстоятельств приходилась родственницей Фене­лону и семейству Арно из Порт-Рояля. Гуйон была вдо­вой и отличалась исключительной набожностью. Прослышав о сомнениях ла Мезонфор, она поспешила в Сен-Сир, чтобы помочь кузине их преодолеть. Нуж­давшаяся в религиозной поддержке, Элиза легко под­далась влияние квиетизма, течению поэтического мис­тицизма, проповедуемого госпожой Гуйон. Согласно ее учению, истинная любовь к Богу не может зависеть от страха перед адом или от надежды на рай: деяния — ничто, только любовь имеет значение. Мария - в сто раз лучше и достойней Марфы.

Со временем госпожа ла Мезонфор все больше под­падала под влияние Гуйон и все меньше колебалась в своей решимости принять постриг. Нс только она, но и другие наставницы Сен-Сира теперь чувствовали себя в такой же степени счастливыми, в какой прежде счита­ли несчастными. Госпожа Ментенон также не устояла перед бесспорным очарованием Гуйон. Она испытывала благодарность за то, что она сделала с обитательница­ми Сен-Сира, отныне готовых к выполнению своего предназначения. Она одарила Гуйон всевозможными при­вилегиями, включая отдельную комнату при монасты­ре. Вскоре иод руководством Гуйон и ла Мезонфор воз­ник небольшой кружок близких по духу людей. Несколько наставниц, оставшихся за пределами этого кружка, чув­ствовали себя изгоями, но утешением им служили на­смешки над учением мадам Гуйон и ее декольте, кото­рое они считали чересчур низким для столь праведной дамы. Ее последовательницы вели себя заносчиво и имели разные поблажки, в частности, они никогда не ходили на проповеди, ссылаясь, что это мешает им думать о Боге. Мадам де Ментенон, скептически относившаяся к земной любви, всячески их поддерживала. Любовь к Богу должна быть безграничной. Однако у Гуйон хватало ума не касаться в присутствии Ментенон темы видений н экстаза, которую она часто обсуждала с наставницами. На ее взгляд, эта тема была достаточно опасной, по­скольку неизвестно, какие последствия могла повлечь. В Версале и в Отель де Сент-Эньян Гуйон неизменно по­являлась в сопровождении «святой стаи», как придвор­ные прозвали компанию, состоявшую из Бовильсров, Шеврсзов и госпожи Ментенон. Это благодаря им она познакомилась с Фепелоном. Сен-Симон о них сказал так: «Leurs sublime s’amalgama»23. Л вот как прокоммен­тировала свои отношения с Фенелоном сама Гуйон: «Казалось, что Господь свел меня с ним очень близко, ближе, чем с кем бы то ни было еще». Л вот что гово­рил по этому поводу Фенелон: «Я так тесно с Вами связан, что нс могу ни понять этого, ни объяснить». Фенелон, мудро подметивший, что человек любит себя до самозабвения, всегда стремился найти способ, как обратить эту любовь в любовь к Богу. В учении мадам Гуйон многое пришлось ему по душе.

В действительности Гуйон была неоднозначной фи­гурой. Мнения о ней разделились после того, как она посеяла раздор между Фенелоном и Боссюэ. Являясь че­ловеком крайних взглядов и совершенно лишенной чув­ства юмора, Гуйон могла бы стать легкой добычей не­праведных духом. Описывая свои мистические опыты, она называла себя резервуаром, из которого изливалась благодать на сидящих рядом друзей. Порой она чувство­вала себя настолько переполненной, что просила одну из герцогинь расстегнуть ей корсет. Она любила валять­ся в крапиве, сосать раны бедняков и т. п. Обвенчавшись с Иисусом Христом в момент одного из своих экстазов, она перестала обращаться к святым - госпожа не про­сит милостыни у своих слуг. Эффект, производимый этой особой на своих наиболее влиятельных современников, был таков, что какие-либо шутки в ее адрес не допус­кались. Странно, что ни у кого ее учение, граничащее с ересыо, не вызывало сомнений. При чтении ее трудов создается впечатление, что грех допустим, пока жива любовь к Господу. Госпожа Ментенон, столь хорошо во всем разбиравшаяся, должна была бы распознать эту опасность, но Гуйон обладала в ее глазах непрере­каемым авторитетом. Ментенон слепо любила новых друзей.

Все было бы чудесно, не возьмись госпожа Гуйон за перо. К несчастью, она относилась к категории лю- * дей, нуждавшихся во всеобщем внимании. Ее книги «Les Torrents»* и «Lc Moycn Court dc Fairc l’Oraison»24 25 полу­чили широкую популярность. Боссюэ осознал, что до­пустил ошибку, Рим углядел подрыв церковных устоев. Епископ Шартрский велел священникам Сен-Сира вы­яснить и доложить, что там происходит, но нс выдер­жал и сам явился для расследования. Он сказал госпоже Ментенон, что в ее доме возникла опасная атмосфера и что она должна избавиться от Гуйон. Ментенон и паль­цем не пошевелила, чтобы защитить свою приятельни­цу. Она молча извлекла из кармана передника «Потоки» и швырнула книгу в огонь, затем разыскала Гуйон и запретила ей когда-либо показываться в Сен-Сире. Аб­бат Бремон считал, что она приревновала Гуйон к Фе- нелону, с которым у той сложились самые тесные от­ношения. Возможно, она предполагала, что это религиозное противоречие вызовет недовольство коро­ля, и пожелала принять профилактические меры, прежде чем разразится шторм. Она всегда жертвовала друзьями, если видела, что они могут стать причиной ее проблем с королем.

В 1693 году епископ Шартрский собрал дам Сен- Сира и, объяснив ложность доктрины квиетизма, по­просил забыть об опасном учении. Но он добился толь­ко того, что отныне монахини стали тайными, а не открытыми последовательницами квиетизма. Продолжа­тельницей дела Гуйон стала ла Мезонфор, тайно пере­правлявшая в монастырь ее письма, где размножала их и распространяла среди местных обитателей. Мадам де Ментенон потребовала сдать крамольные книги, но не­которые из них монахини припрятали и тайно читали.

Фенслон не был готов признать ошибочность уче­ний госпожи Гуйон. Он горько упрекал мадам де Мен­тенон, что она его ни о чем не известила и не попроси­ла вмешаться, иначе он все бы уладил. Ментенон, чье отношение к аббату изменилось после злополучного письма, решила покончить с ним. Она уговорила коро­ля, единственного человека в Версале, не подозревав­шего о том, что творится вокруг, назначить Фенелона на освободившееся место архиепископа Камбрэ. Король тоже помнил о неприятном письме Фенелона, поду­мал, что подобное назначение позволит реже встречаться с ним при дворе, и охотно согласился. Фенелон был рукоположен в сан Боссюэ. Происходило это в Сен-Сире в присутствии его воспитанников, внуков Людовика, и мадам де Ментенон. Госпожи Гуйон и наставниц среди них не было.

Епископ Шартрский подозревал, что в Сен-Сире не все обстоит благополучно. Он вновь посетил монас­тырь и лично обыскал все кельи и библиотеку. В резуль­тате были обнаружены опасные книги, в том числе ряд памфлетов Фенелона. Находки конфисковали. Атмосфе­ра в монастыре оставалась тягостной, и госпожа Мен- тепон обратилась к Боссюэ с просьбой посетить их и поговорить с дамами. Он прочел две проповеди и про­вел с молодыми женщинами индивидуальные беседы. Госпожа Мсзонфор оказалась единственной, кто посмел ему противоречить. Боссюэ, считавший ее удивительно привлекательной, был сражен блеском се ума и теологи­ческими рассуждениями. Порой ему нечем было возра­зить, и тогда он поучал Мезонфор, говоря, что воспри­нимать эту философию нужно с большой осторожностью.

Госпожа Гуйон выехала в Мо на собеседование с Боссюэ. Он не был пленен ею, зато нашел тридцать че­тыре пункта в ее работах, которые посчитал опасными для доктрины церкви. Фенелон, напротив, энергично поддерживал женщину и, если нс ее учение, то, во вся­ком случае, ее образ жизни и чистоту помыслов, что тоже было подвергнуто сомнению. Сожжение трудов Фе­нелона положило начало его противостоянию Боссюэ. Между ними, как заметила мадам де Ментенон, вспых­нула вражда. При малейших признаках нормализации их отношений Ментенон, чтобы своего не упустить, сроч­но писала архиепископу Парижскому или спешила по­делиться новостью с королем. В 1698 году о конфликте стало известно в Риме, и Фенелону пришлось повино­ваться. Говорят, папа при этом обронил, как бы невзна­чай, что, если господин Камбрэ чрезмерно любит Бога, то господин Мо значительно недолюбливает своего со­седа

Происшедшее внесло раскол в святое содружество в Версале. Шеврезы и Бовильеры остались преданы Фе- нслону. Поведение мадам дс Ментснон по отношснню к нему они считали недостойным. Ей, в свою очередь, не понравилось, что друзья приняли сторону ее противни­ка. Несмотря на огромное влияние на короля, ей так и не удалось вызвать его недовольство Бовильером. Дваж­ды Бовильер полагал, что вынужден будет выйти в от­ставку, но король безмерно доверял ему и уважал, так что герцогу удалось сохранить все свои должности и место при герцоге Бургундском.

Интересно, что король долгое время не подозревал отой ситуации, которая сложилась в Сен-Сире. Однако размолвка между Фенелоном и Боссюэ сделала невоз­можным дальше скрывать это от Людовика, потому что тема квиетизма была актуальной в разговорах придвор­ных, с которыми король наиболее часто общался. Не устаешь задаваться вопросом, в какой степени он был осведомлен обо всем происходившем во Франции. Как и предвидела Ментсион, узнав о том, что делается у него под носом, Людовик пришел в неописуемую ярость. Просмотрев работы Гуйон, он сказал, что это бред су­масшедшего. Тогда мадам де Ментснон попыталась за­читать ему куски, когда-то ее пленившие. Он пожат пле­чами и заметил: «Это все грезы». Однако эти грезы представлялись ему опасными, поскольку из собствен­ного опыта король знал, какую смертельную угрозу не­сут его подданным новые веяния. Действительно, двор, Париж и провинции только и говорили о квиетизме. Янсенисты по этому поводу тайно злорадствовали, уп­рекая иезуитов в нынешнем положении дел в религии.

Король питал отвращение к любому проявлению рели­гиозного фанатизма; у него и так проблем хватало с протестантами и янсенистами, кроме того, его страш­но раздражало вмешательство в дела Франции Рима. Людовик ненавидел Ватикан как международное учреж­дение. Более того, публичную ссору наставников своих детей и внуков он считал неподобающей. Вот что он сказал о Фенелоне: «Из всех умнейших людей королев­ства, он — самый нереальный». Людовик едва не пору­гался с тринадцатилетним герцогом Бургундским, ко­торый горячо выступил в поддержку своего учителя.

Король сорвал зло на госпоже ла Мсзонфор, кото­рую, как и Гуйон, изгнал из Сен-Сира. Проплакав ночь напролет, молодая женщина тайно, как и ее предше­ственница, покинула монастырь через садовую калитку. Она направилась в монастырь в Мо; Боссюэ был очень добр к ней, но ее жизнь утратила смысл. Мадам Гуйон провела восемь лет в Бастилии, после чего получила разрешение поселиться у сына. Фенелон при дворе боль­ше не появлялся. Он оставался в сане епископа до са­мой смерти, которая наступила через семнадцать лег. Все это время он жил надеждой, что герцог Бургундс­кий взойдет на престол, но этому не суждено было сбыться.

В один прекрасный день госпожа Ментснон реши­ла, что приблизилась к своему финалу, и слегла в по­стель. Король к ней не приближался. Вскоре он узнал, что она и впрямь захворала, и навестил больную, ска­зав беззлобно: «Это дело вас убивает, мадам». В конце концов пришлось вмешаться епископу Шартрскому. Он умолял короля помириться со своим другом. Тог охотно внял мольбе.

В завершение всего король нанес в Сен-Сир офици­альный визит. Собрав дам и девочек старшего возраста, он объявил, что сожалеет о своей строгости, по иного выхода не было, поскольку он не мог допустить, чтобы опасная доктрина расцвела пышным цветом. Визит ко­роля закончился непринужденной беседой. Таким образом, квиетизм в Сен-Сире был искоренен. С тех пор, как госпожа Бринон основала в Рее маленькую школу, прошло шестнадцать лет. Этот дом стал местом уедине­ния, а позже и захоронения мадам де Ментенон. Мест­ные наставницы не чаяли в ней души и покорно пови­новались, послушно внимая каждому ее слову. Перед смертью она предусмотрительно уничтожила все доку­менты, касавшиеся ее удивительной судьбы, хорошо осознавая, что добрая память о ней сохранится в архи­вах.

Большинство девушек, не вышедших замуж — а та­ких было много, — по совету Ментенон приняли по­стриг. Она говорила, что лучше провести годы в монас­тыре, чем вернуться домой, чтобы присматривать за ослабевшими, овдовевшими и порой эксцентричными родителями. Сен-Сир, таким образом, превратился в свя­той приют для старых дев, и госпожа Ментенон была довольна. Она полагала, что достигла своей цели.


ПОСОЛЬСТВО ЛОРДА ПАРТЛЭНДА

Зачастую странный образ действий

вызывает недоумением, но его тайные причины

бывают хорошо взвешены и обоснованы.

Ларошфуко

В конце XVII века мысли государственных деятелей многих стран занимал вопрос испанского престолонас­ледия. Дни испанского короля Карла II (единокровного брата Марии Терезии) были сочтены. После смерти до­чери Мсье он женился на баварской принцессе, но, по свидетельству покойной супруги, сообщившей в Вер­саль государственную тайну, он не мог иметь детей. Та­ким образом, без наследника оставалась огромная Ис­панская империя, которая состояла из Испании, большей части Италии, Католических Нидерландов, Ба­леарских островов, большей части Марокко п всей Юж­ной Америки, включая Мексику и Антильские остро­ва, кроме Бразилии. Американские владения получили название Индий. Наиболее близкими кровными род­ственниками Карла II были император, великий дофин и баварский принц четырех лет отроду. Великий дофин имел больше прав на трон Испании, чем двое других, поскольку его мать была старшей дочерью Филиппа IV, а бабка - испанской принцессой. Правда, выходя за­муж за французских королей, они обе отказались от прав на испанскую корону, но при определенных легальных манипуляциях эти отказы можно было объявить не име­ющими юридической силы. Большинство испанцев же­лали видеть в качестве наследника австрийского пре­тендента. Для этого имелось две причины: во-первых, обе страны уже были когда-то объединены одним им­ператором, во-вторых, существовала старинная непри­язнь и недоверие к французскому соседу. Но в силу сло­жившихся обстоятельств ни император Леопольд, ни Людовик XIV нс хотели возводить на испанский трон своих наследников; иначе остальные европейские госу­дарства немедленно объединились бы против такой мо­гущественной агломерации власти. Однако оба монарха стремились вручить испанскую корону младшим отпрыс­кам своих семейств: император — эрцгерцогу Карлу, сво­ему второму сыну, а Людовик XIV — герцогу Анжуй­скому, второму из трех внуков. Но и в таком случае сохранялась вероятность европейской войны, в которой никго нс был заинтересован. Двадцать пять лет непре­рывного военного противостояния, поддерживаемого Людовиком XIV, изнурили нс только народ Франции, но и всю Западную Европу. Для урегулирования конф­ликта предпринимались серьезные усилия дипломатии.

Старые враги Людовик XIV и Вильгельм Оранский признавали себя единственными политиками Европы, достойными уважения. Людовик полагал, что им было бы достаточно объединить силы, чтобы диктовать волю всему остальному миру. Ныне положение Вильгельма от­личалось от того, какое он занимал в раннюю пору их вражды. Теперь он был королем Англии и штатгальте­ром Голландии, признанным главой протестантского мира. Оба желали как можно быстрее выяснить намере­ния друг друга относительно Испании и с этой целью произвели обмен послами, выбрав для этой миссии наи­более блестящих из них.

Во Францию отправился Ганс Вильгельм Бентинк, граф Партлэнд. Он имел два задания и оба деликатных; ему надлежало попытаться убедить Людовика XIV ото­слать Якова II, прижившегося в Сен-Жермси-о-Лэ, по­дальше от Англии. Находясь в окружении английских изгнанников, он регулярно принимал из-за Ла-Манша всех недовольных и замышлял убийство Вильгельма и свое возвращение на трон. Кроме того, граф Партлэнд должен был разузнать о планах Людовика относительно Испании. Он уже заключил Ризвикский мир (1697), по­ложивший конец войнам, вспыхнувшим в ответ на прс- следования протестантов. Условия договора были про­работаны с маршалом де Буфлс во время совместной прогулки в саду, без соблюдения обычных формально­стей. Одним из обязательных пунктов было признание Вильгельма королем Англии. Людовик согласился на это с большой неохотой, предвидя, как сильно это реше­ние заденет чувства его кузена короля Якова.

Для выполнения столь деликатной миссии выбрали графа Партлэнда по двум причинам. Во-первых, он, как никто другой, хорошо знал помыслы и намерения ко­роля Вильгельма, поскольку всю свою сознательную жизнь был ему как брат. Вильгельм не доверял своих тайн относительно внешней политики англичанам, ко­торым, как он полагал, нет дела до внешней политики, как и до самого существования других государств по ту сторону пролива. Теперь, когда медовый месяц пребы­вания у власти закончился, он переживал трудные вре­мена в отношениях со своими подданными. Пожалуй, из всех иностранцев англичане считались только с гол­ландцами. Несмотря на недавнюю с ними войну, жите­ли Туманного Альбиона не держали зла на своих замор­ских соседей, а, напротив, уважали как честный народ, исповедывающий, как и они, протестантство и являю­щийся заклятым врагом ненавистных французов. Идея Вильгельма Молчаливого всегда привлекала англичан. Его, можно сказать, считали почетным англичанином. Так что, когда пришла пора избавиться от Якова, анг­личане безоговорочно передали корону Марии и се суп­ругу голландцу. Каково же было их разочарование, ког­да этот честный голландец оказался порождением французской цивилизации, говорящим, пишущим и думающим по-фрапцузски; он и чувствовал себя сво­боднее в кругу французов, а не с родными лордами. В глазах соотечественников Вильгельм получил призна­ние в качестве принца-консорта только после смерти, когда историки, нс сговариваясь, назвали его «нашим величайшим королем». Что касается его тени, Ганса Вильгельма Бентпнка, то он ни слова не знал ио-анг- лийски и не пользовался популярностью в стране ново­го проживания. Его многочисленные таланты были не­доступны пониманию англичан, не говоривших по- французски. Деньги, поместья и почет, которыми осыпал его Вильгельм, стали предметом открытой зависти. Его называли «Деревянный человек».

Вторая причина того, почему выбор пал на Парт- лэнда, может показаться пустячной, хотя на деле тако­вой не является: он знал, как себя вести. Вильгельм по­нимал, что посылать английского лорда с его островным презрением и неуважением к этикету двора Лю­довика XIV было бы неумно: посол к диктатору должен уметь хорошо с ним ладить, иначе ничего не получится. В Версале без манер многого не добьешься. Отсутствие таковых стало едва ли не единственной причиной, по­чему звезда Вольтера не воссияла на небосводе, кото­рый он так страстно мечтал украсить. Предшественник Партлэнда, герцог Сент-Олбанс, которому надлежало от имени короля Вильгельма поздравить Людовика XIV со свадьбой герцога Бургундского, произвел отвратительное впечатление. Мало того, что он не умел вести себя в об­ществе, так еще наделал долгов, но которым не рассчи­тался. Действительно, откуда английскому бульдогу знать тайны Кресла, Дверей и Кареты или то, что английский посол не должен пожимать руку председателя Парижско­го парламента? Партлэнд в этих делах был сведущ.

Его посольство славилось великолепием; францу­зы, привыкшие к роскоши и излишествам, ничего по­добного в жизни не видели. Он занял дом принца д’Оверня, располагавшийся в большом парке, где ныне бульвар Распай пересекает улицу Варен. Поскольку сто­ловая не соответствовала его запросам, он построил новую в саду. Она была готова через три недели. Здесь он принимал англичан, находившихся в Париже с визи­том или проездом. У принца было всего лишь десять лошадей, а у Партлэпда — девяносто семь экипажей, так что держать их приходилось в конюшнях, распола­гавшихся в разных уголках Парижа. Он решил покрасо­ваться выездом на охоту и другими всевозможными спо­собами. Его свиту составили лорды Кавендиш, Гастингс, Пастон, Реиби и Вудсток, снявшие дома и нанявшие прислугу и экипажи. Секретарем посольства был Мэ- тыо Приор; личным секретарем Партлэнда - д’Алон, французский протестант из беженцев. Ему никогда не досаждали, но полиция как-то задержала капеллана и обвинила в проведении нелегальной службы. Но Парт- лэнд вскоре водворил его на место.

Несмотря на внешний блеск и мишуру, Партлэнд прибыл во Францию с болыо в сердце. Когда он поки­дал Англию, в Уайт-холле пылал пожар и его тамош­ние апартаменты сгорели. Возможно, граф усмотрел в этом знак судьбы. Единственный человек, которого он по-настоящему любил, был Вильгельм, но недавно ко­роль сделал своим фаворитом Арнольда ван Кеппсля, лорда Албемарля, веселого, глупого юнца с прелест­ным лицом. Последний нс обладал практически ника­кими достоинствами, так что в характере их отношений сомневаться не приходилось. Об этом и других вещах поведал Мадам англичанин, сопровождавший посла. Уз­нав, что во Франции содомия в моде, англичане боль­ше нс скрывали своей склонности к этому виду досуга и вскоре резвились в кругу Мсье. Они рассказали, что король Вильгельм влюбился в Албемарля, как в жен­щину, и даже целовал его руки на глазах всего двора. Партлэнд категорически не хотел оставлять парочку без присмотра, и его письма к Вильгельму свидетельствуют о душевной боли. В ответе Вильгельма встречаются та­кие фразы: «В данный момент могу только сказать по данному вопросу, что всегда питал и буду питать к Вам аналогичную привязанность»; «Невозможно любить Вас больше, чем я люблю, одна лишь смерть способна из­менить мои чувства»; «Надеюсь, что у Вас больше нет сомнений относительно торжественной клятвы, кото­рую я дал Вам». Своп письма он все сшс подписывал маленькой буквой «g» (Guillaume). Этим именем его мог называть только Партлэнд. Но он не верил своему мо­нарху. Вскоре граф узнал, что дважды в неделю Виль­гельм и Албемарль вместе обедают. Немного согрело его сердце письмо от английского короля, в котором тот жаловался, что никогда не испытывал такой депрессии.

Партлэнд погрузил свои парадные кареты на ко­рабли, которым надлежало доставить их в Париж. Но когда он прибыл в январе 1698 года, Сена была скована льдом, так что официальный въезд пришлось отложить. Однако с королем посланник встретился немедленно, отправившись на аудиенцию в экипаже маршала Буф- лера. Встреча состоялась при закрытых дверях. Кроме Партлэнда и короля на ней присутствовал министр ино­странных дел, пост которого в тот момент занимал мар­киз дс Торси, сын Кольбера де Круасси. Затем Парт­лэнд нанес визит всем членам королевской фамилии, отобедал с Торси в его апартаментах и вернулся в Па­риж. По прошествии двух недель, в течение которых деловых встреч с Людовиком у посланника Вильгельма Оранского нс было, он вдруг поднял вопрос о место­жительстве короля Якова. Людовик ответил, что Яков — его ближайший родственник, судьба которого ему не­безразлична. Партлэнд знал не хуже других, что безде­нежные изгнанники дорого обходились Людовику, в то время как состояние его собственных финансов остав­ляло желать лучшего. В связи с этим граф предложил следующее: король Вильгельм будет выплачивать коро­леве Марии Модене се часть имущества в сумме пятьде­сят тысяч фунтов в год при условии, что она с мужем и семейством переедет из Сен-Жсрмсн-о-Лэ в Модену или Авиньон. Людовик ответил, что принуждать их не ста­нет, если они сами того не пожелают.

.Действительно, его отношение к Якову было более чем галантным и в высшей степени бескорыстным. Со­держание изгнанников всегда стоило ему дороже, чем он мог себе позволить. В итоге они едва нс погубили дело всей его жизни. Сомневаться не приходится, что Людовик питал слабость к Марии Модене, мать кото­рой была племянницей Мазаринп. Королева, хотя п не отличалась глубоким умом, была красива и очарователь­на. Она быстро подружилась с госпожой Ментснон и стала великолепным украшением ее ближайшего окру­жения. Яков, как и Людовик, был помазанником Божь­им, что выделяло их обоих среди простых смертных. Королю было приятно находиться в обществе своего ровесника, которого он мог считать себе ровней. И если «бедняжка королева» всем нравилась и вызывала сочув­ствие, то к «бедному королю» относились не без налета презрения. Он был ужасным занудой и несомненной причиной собственных несчастий. Вильгельма Оранского считали в Версале узурпатором, а его покойную супру­гу и сестру — хуже Гонсрильи и Реганы.

Затем граф Партлэнд завел разговор о наемных убийцах, которые, по его словам, чувствовали себя как дома при французском дворе. Убийцы? Король не по­нял, кого имел в виду посланник. Партлэнд темнить не стал и назвал герцога Бервика (незаконного сына Яко­ва от сестры Мальборо), лорда Миддлтона, сэра Джор­джа Барклея и других, кто был посвящен в заговор про­тив короля Вильгельма. Заговорщики намеревались покончить с Вильгельмом, устроив ему на охоте засаду. (Хотя Карл И, находясь в изгнании, отказдзея поддер­жать стремление своих сторонников расправиться с Кромвелем, его брат Яков горел желанием поквитаться со своим зятем. Правда, неясно, знал ли Людовик XIV обо всех этих хитросплетениях.) Услышав имена заго­ворщиков, французский король удивленно вскинул бро­ви. По его мнению, герцог Бсрвик находился в Англии по поручению своего отца и наверняка к заговору отно­шения не имел. Что касается других, то он их не зндп и не представляет, где они могли находиться. Партлэнд понял, что продолжать разговор на эту тему смысла нет. Возможно, подумал он, указанных джентльменов хотя бы предупредят ему на глаза не показываться, и то сла­ва Богу. (Однако во время его следующего визита в Вер­саль все названные лица были там.) Испанский вопрос пока еще на повестку дня поставлен не был.

По просьбе своего монарха, короля Вильгельма, Партлэнд детально описал Версаль. Голландец и проте­стант, он, несомненно, не мог быть объективным по отношению к Людовику и его деятельности, но его опи­сание дворца и парков выглядят правдиво. От характе­ристики людей он отказался, вероятно, из-за отсутствия таланта или из осторожности, но пообещал Вильгельму поделиться своими впечатлениями о них при личной встрече. Версаль ему не понравился, во всяком случае, так он утверждает. Дворец величественен, спору нет, хотя, вероятно, его постройка обошлась в кругленькую сумму, да и содержание стоит немало денег. Но малые дома: Марли, Медон и Сен-Клудостойны высшей по­хвалы, особенно Медон. «Вашему Величеству это место пришлось бы по вкусу». Будучи управляющим короля Вильгельма, Партлэнд проявлял большой интерес к са­дам и паркам, но во Франции ему не повезло с погодой. Она была скверной на протяжении всего его визита. Хо­лодная зима сменилась промозглой и сырой весной; 4 мая были заморозки. Бассейны покрылись льдом, и фонта­ны из-за мороза вышли из строя. Увидеть цветы, о кото­рых было столько разговоров, Партлэнду нс довелось. Только одни подснежники оживляли мертвый пейзаж. Ему оказали великую честь, позволив осмотреть Мар­ли, поскольку послов туда не допускали. Партлэнд час­то выезжал на охоту на волков с дофином и Мадам, а также с шевалье Лотарингским. Но гончих короля ему никогда не предоставляли из боязни, что король Яков может в последний момент изъявить желание поохотить­ся. Однажды такое и впрямь случилось. Он натягивал сапоги, чтобы отправиться с дофином на охоту, когда получил сообщение с просьбой остаться, так как в то утро собирался выехать «король Англии». Партлэнд по­лагал, что со стороны короля Якова было глупо избе­гать с ним встречи.

Партлэнд мечтал достать кое-какие фруктовые де­ревья. Нужных не оказалось, и за ними пришлось по­слать в Орлеан. Английский посланник надеялся, что сумеет убедить Ленотра сделать проект для Виндзора. Еще он рассчитывал найти хорошего егеря. Задания, полу­ченные от короля Вильгельма, были в целом исполни­мы. Правда, некоторое сомнение вызывали кровати, поскольку отличались излишеством декора, обилием бахромы да золотого и серебряного шитья. Лучше бы заказать их в Англии. Проживание во Франции казалось Партлэнду дорогим. Лошади там стоили в три раза доро­же, чем в Голландии. Торговля, насколько он мог су­дить, не процветала, состояние государственных фи­нансов также оставляло желать лучшего, хотя денежные запасы в сундуках короля представлялись неисчерпае­мыми. Еще лорд Партлэнд спрашивал, не может ли он позволить майору Пакмору съездить домой, чтобы при­вести в порядок дела, поскольку офицер обручился с одной из фрейлин Мадам.

Пока не произошло официального представление Партлэнда ко двору, он не ошушал железных тисков французского придворного этикета. Но и после завер­шения торжественной церемонии чувствовал себя как рыба в воде, хотя в письмах несколько раз жаловался, что церемониал для него — тайна за семью печатями. Наконец его парадные кареты прибыли, и посол начал готовиться к тому, чтобы быть официально представ­ленным ко двору. Камнем преткновения для него стал вопрос о процессии. Он слышал, что его карета должна двигаться за экипажем герцогини де Верней и других членов королевской фамилии. Однако теперь герцогиня де Верней, дочь Шансельс Сегьера, была вдовой вне­брачного сына Генриха IV, а сама она к королевскому роду отношения не имела. Как стало известно Партлэн- ду, посол Венеции при аналогичных обстоятельствах наотрез отказался следовать за се каретой. Стремление Людовика XIV сохранить таким образом статус герцо­гини скорее всего объясняется желанием придать боль­ше веса своим незаконнорожденным отпрыскам. Парт­лэнд был непреклонен. Он сказал, что не станет возражать, чтобы перед ним ехали узаконенные дю Мэн или граф Тулузский, но ни за что не согласится ехать за каретой на мадам Верней. Ему с легкостью удалось от­стоять свою позицию, и торжественный въезд в Париж состоялся. Посланника Вильгельма поразило огромное стечение народа, собравшегося поглазеть на него и чле­нов королевской фамилии. Встречать его пришли не толь­ко низшие слои населения, но и богатые и знатные. В окнах на протяжении всего маршрута он видел любо­пытствующие лица, и повсюду на крышах сидели зева­ки. На Пон Неф Партлэнд с удивлением услышал, как кто-то кричал: «Не пропустите зрелище - торжествен­ный въезд короля (Вильгельма III), которого вот уже нсскольколет мы сжигаем на этом мосту». Все шло пре­красно, пока Партлэнд не прибыл в Отель Амбассадор, большое красивое здание на улице Турнон, специально предназначенное для таких случаев. После официально­го въезда в Париж здесь угощали посла торжественным ужином.

Там Партлэнда впервые приветствовал представи­тель короля, один из его камергеров. Тут начинался це­ремониал Дверей (у которых этого дворянина встреча­ли), Руки, Кресла и Кареты (куда его сопровождали, усаживали и провожали). Затем прибыл маркиз Вилья- серф, представлявший маленькую, только что выдан­ную замуж герцогиню Бургундскую. В отсутствие коро­левы и дофины она была первой дамой королевства. Церемониймейстер де Бонсй хотел, чтобы Партлэнд встретил Вильясерфа на лестнице, но тот отказался, сказав, что может снизойти только до приемной. Боней взорвался и в сердцах ударил тростыо по перилам. Парт­лэнд не повел и ухом. Затем они с Вильяссрфом обме­нялись несколько раз гонцами. После длительных пере­говоров Партлэнд сказал, что спустится вниз на две ступеньки, не больше, если Вильясерфа это не устраи­вает, то он может удалиться. Последний поднялся. Од­нако при прощании возникли новые затруднения. Парт­лэнд проводил господина вниз (Двери), но не стал дожидаться, пока он уедет (Карета). Стоявший рядом Боней схватил Партлэнда за фалды камзола, но граф освободился и ушел. «Церемониймейстер остался мной недоволен». Затем прибыл представитель Мсье, и снова возникли те же разногласия. История повторилась и с представителем Мадам. «Дела, вероятно, обстояли ина­че, - писал Партлэнд Вильгельму, - когда французы помыкали английским королем [Карлом II]; но этого впредь не будет». Боней, «растерянный и раздраженный», внезапно уехал, хотя должен был отужинать вместе с Партлэидом. На другой день английский посланник от­правился в Версаль, чтобы доложить о происшедшем Торси и выразить Мсье и Мадам сожаление по поводу случившегося. Мсье, «знавший обо всем», сказал, что Партлэнд был прав. Боней получил нагоняй; после это­го у Партлэнда поводов для протеста не возникало, и все проходило без сучка и задоринки.

На первую публичную аудиенцию у Людовика XIV в Версальском дворце собрачась такая толпа, что Парт- лэнду стоило огромного труда пробиться к королевской опочивальне, где его принимали. Очутившись на месте, он отвесил три низких поклона: первый - королю, вто­рой — на полпути к постели, и третий — на балюстраде, окружавшей кровать. Там его ждал Людовик со шляпой в руке. Он встречал гостя стоя, что свидетельствовало о благосклонности короля. Между вторым и третьим ре­верансом монарх сказал, что рад видеть вместе так мно­го французов и англичан. Затем он надел шляпу, а Парт­лэнд — свою и обратился к Людовику с приветствием, снимая головной убор при каждом упоминании своего или французского короля. В заключение Людовик про­изнес в его адрес «много льстивых слов» и отпустил с милостивой улыбкой. Придворные заметили, что Парт- лэнду был оказан такой прием, будто он не посланник английского короля, а по крайней мере, небожитель. (Согласно легенде, Людовик однажды пригласил Парт­лэнда в свою карету, жестом предложив войти внутрь первым. Когда Партлэнд, ни на минуту не задумавшись, подчинился, король якобы сказал: «Мне говорили, что вы самый вежливый человек в Европе, теперь я вижу, что это так».

Получив письмо Партлэнда с отчетом обо всех со­бытиях, Вильгельм ответил: «Я всегда хвалил Вашу твер­дость и буду делать это впредь при условии, что Вы не обратите ее против меня». Затем Вильгельм выразил со­жаление по поводу того, что Партлэнд начал с вопроса о короле Якове, поскольку «теперь он в замешательстве и не знает, как продолжить». Король просил своего по­сла данной темы больше не касаться, а перейти сразу к испанскому престолонаследию.

Людовик XIV сам вернулся к больному вопросу, по­ручив дело министрам. Они навестили Партлэнда и на­помнили, что король Карл с минуты на минуту может скончаться. Что полагает предпринять король Англии, чтобы предотвратить войну? Партлэнд уклончиво отве­тил, что смерть испанского монарха неминуемо вверг­нет обе их страны в военный конфликт. Интересы Фран­ции и Англии были кардинально противоположными, а выход из сложившейся ситуации затруднительным. Тогда стороны приступили к тяжелым переговорам. Ес­тественно, что ни одна из сторон не могла согласиться, чтобы Испанская империя оказалась целиком подконт­рольна одному королю. Основными предметами спора между Людовиком и Вильгельмом были Испания как таковая, Испанские Нидерланды и Южная Америка, которая представляла для Англии особый интерес, как и безопасность средиземноморской торговли. Людовик XIV предложил передать корону Испании одному из своих младших внуков, пятнадцатилетнему герцогу Анжуйс­кому или тринадцатилетнему герцогу Бсррийскому. Что­бы исключить французское влияние, наследник, по его мнению, должен был закончить образование в Испа­нии. Нидерланды следовало бы передать иод управление курфюрста Баварии. Для зашиты английской торговли французский король был готов к заключению любых договоров, которые бы удовлетворяли Партлэнда. Лю­довик XIV полагал, что Англия не хотела бы видеть

Испанию, присоединенной к империи. Однако англи­чане против такого союза возражать не стали бы, зная состояние дел императора и его враждебное отношение к Франции. Итак, начавшиеся переговоры, подобно игре в покер, грозили затянуться на несколько месяцев. Ко­роль и Партлэнд встречались регулярно, и, похоже, их встречи доставляли взаимное удовольствие, хотя граф никогда не отзывался о французах положительно и Лю­довику XIV не доверял. Однако собственный успех его радовал. У французского короля и английского послан­ника имелся общий объект для шуток — зять Мсье, гер­цог Савойский, одного упоминания имени которого было достаточно, чтобы вызвать у обоих приступы сме­ха. Вильгельм Оранский по ту сторону канала тоже ис­кренне веселился. Особенно смешило его предложение передать упомянутому герцогу Милан. Герцог Савойс­кий никак не мог определиться, на чьей он стороны — Франции или империи. О нем говорили, что, начав войну в одном стане, к моменту се завершения он неизменно оказывался по другую сторону баррикад и всегда в роли побежденного. Такое положение вещей продолжалось до тех пор, пока принц Евгений не принял на себя роль главнокомандующего герцога. Но это время еше не на­стало.

Вильгельм попросил Партлэнда добиться приема у госпожи Мснтенои. Но она никогда не давала аудиен­ций послам и, сохраняя лояльность королю Якову и Марии Модене, не понимала, почему должна делать исключение для узурпатора. По этой причине Партлэн­да не пригласили на грандиозный званый обед, устро­енный Мснтенои в апреле в честь бракосочетания ее племянницы и графа д’Эйана, сына герцога Найля, в то время как мать невесты, ненавистная д’Обинье, по­лучила разрешение выйти из монастыря, чтобы при­нять участие в торжествах.

К этому моменту Людовик XIV снарядил в Лондон своего представителя, на роль которого избрал графа Тальяра. Он слыл среди французов абсолютным совер­шенством. Очаровательный и блестящий, Тальяр счи­тался в Версале лучшим собеседником. Партлэнд часто виделся с ним во Франции и, воздавая ему должное, все же считал графа излишне самодовольным. Вероят­но, наиболее заметным недостатком английского посла была ревность. Король Вильгельм, посланник которого пользовался во Франции всевозможными почестями, решил проявить к Тальяру максимум внимания и по­слал за ним в Кале собственную яхту «Вильгельм и Мария». Вскоре неотразимый Тальяр со своими разук­рашенными экипажами и элегантными платьями стал неотъемлемой частью лондонской жизни. Король Виль­гельм нс чаял в нем души. Тальяр снял городской дом герцога Ормонда на площади Сен-Джеймс и, пристро­ив часовню, устроил в нем французское посольство, до сих пор выделяющееся своим великолепием среди ана­логичных заведений. Лорд Макаули как-то обмолвился, что французские миссии в Лондоне, славившиеся тон­кими угощениями и изысканными развлечениями, яв­лялись объектами всеобщего восхищения. Послы других государств разделяли его мнение. В те времена прави­тельства не имели собственных домов в городах других стран, как теперь; послы порой обменивались резиден­циями (так, к примеру, при Людовике XV герцоги Ни- всрнс и Бедфорд обменялись нс только домами, но так­же слугами и каретами). Но чаше на время своей миссии послы просто снимали подходящие здания. Исключе­ние составлял французский посол в Рим, который обыч­но, хотя и не всегда, проживал во дворце Фарнезе.

Людовик XIV составил свод правил для Тальяра, что свидетельствует о том, насколько хорошо он знал английский образ жизни. Его посланнику следовало в первую очередь узнать, какие люди формировали об­щественное мнение, и постараться сблизиться с ними. Совсем не обязательно, что ими должны были быть члены правительства или представители аристократии. Посланнику Людовика не возбранялось общаться с оп­позицией, но запрещалось строить какие-либо отноше­ния с якобинцами, дабы не дискредитировать себя. В случае возникновения разговора на тему короля Якова Тальяр должен был сказать, что Людовик XIV, есте­ственно, хотел бы снова видеть своего кузена на троне Англии, но при условии, что это будет единодушным желанием английского народа.

Тальяр был убежден в доброй воле Вильгельма в такой же степени, в какой Партлэнд не доверял Людо­вику XIV. Он писал домой, что английский монарх «вовсе не так могущественен, как мы думаем». Государствен­ные финансы, указывал он, находятся в плачевном со­стоянии и единственное, что волнует рядовых англичан в связи с испанским престолонаследием — как это мо­жет отразиться на торговле. Положение лорда Албсмар- ля, по его мнению, дець ото дня упрочивается. Сам Виль­гельм сообщил Партлэнду, что у него возникли большие трудности с англичанами, которым «нет никакого дела до внешних сношений, а волнует только, как досадить своим партийным противникам. Парламент наносит больше вреда, чем возможное сокращение расходов на нужды армии». Чтобы утешиться, он отправился в лю­бимую Голландию, пригласив с собой Тальяра, чем оказал послу большую честь.

Когда визит Партлэнда во Франции подходил к кон­цу, Мсье устроил для него 22 апреля в Сен-Клу званый обед, на котором присутствовали двадцать гостей, вклю­чая шевалье Лотарингского и маркиза д’Эффиа. Мадам, похоже, не было. Партлэнда усадили между сыном Мсье герцогом Шартрским и герцогиней дс Фуа. По правую руку от Мсье сидел герцог Шартрский, а по левую — мадмуазель де Монтобан. Стол ломился от изысканных кушаний и был накрыт роскошной скатертью, расши­той серебром и золотом. Это нововведение господина де Лонэ, изготовившего две скатерти для короля, вызвало много разговоров. Впервые подали ранние овощи.

В июне 1698 года Партлэнд распрощался с Людови­ком XIV, получив от него многочисленные почести и знаки внимания. Ни один из иностранцев и мало кто из французов мог похвастаться таким обилием. Но это не помогло Партлэнду развеять глубокую печаль, поселив­шуюся в его сердце. Возвращаясь домой, он знал, что прежних отношений с Вильгельмом у него уже не будет. Действительно, завершив дела во Франции, он ушел в отставку и зажил частной жизнью. Вильгельм не забыл своего старого друга и, когда почувствовал, что умира­ет, послал за ним, чтобы испустить дух на руках Парт- лэнда. Ллбсмарль в это время стоял рядом. Но как бы ни было, последнее слово осталось за Марией. Склонив­шись над усопшим, мужчины обнаружили на его груди медальон с се локоном.

Результатом миссий Партлэнда и Тальяра стал уст­раивавший все стороны Лоский договор. Согласно ему, Испания вместе с колониями доставалась маленькому баварскому принцу, а дофин и император в качестве компенсации получали различные европейские терри­тории. Людовик XIV, подписывая документ, похоже, ис­кренне верил в успех переговоров, поскольку в сооб­щении д’Аркуру, своему послу в Испании, просил его объяснить испанцам, высказывавшим желание видеть на престоле французского короля, что для сохранения мира принятое решение является единственно разум­ным. Однако договор в силу так и не вступил. Ребенок, на которого все уповали, был отравлен, как полагал его отец, каким-то австрийским шпионом. Пришлось начинать все сначала.


НА СТЫКЕ ВЕКОВ

Этот век обрел непоколебимость, свойствен­ную всем великим эпохам, и сохранит свое значения в последующие годы.

Шатобриан

К концу века король находился на троне почти ше­стьдесят лет, сорок из них он правил государством, сем­надцать состоял в браке с госпожой Ментенон. Теперь он был стариком и больше не приветствовал герцогинь поцелуем, считая себя для этого слишком безобразным. Один из его внуков уже женился, а старшие дети дос­тигли средних лет. Великому дофину исполнилось со­рок, а принцессе Копти — тридцать четыре. При всей красоте и романтизме этой женщины се жизнь протека­ла бесцветно. У нее никогда не было верного возлюб­ленного н даже преданных друзей. Из-за частых болез­ней она высохла, как палка, и стала набожной. Случаи изгнания со двора офицеров охраны, осмелившихся пялить на принцессу глаза, прекратились. Место Марии Анны в качестве любимой сестры дофина заняла по­взрослевшая к этому моменту прелестная мадам Герцо­гиня.

В 1791 году покинула двор госпожа Монтеспан. Ее долго склонял к этому родной сын Атенаис, дю Мэн, польстившийся на апартаменты матери. Кроме того, он присвоил себе ее дом в Кланьи. После расставания с королем ей не приличествовало жить в непосредствен­ной близости от Версаля. Мадам дс Ментенон прилага­ла всяческие усилия, чтобы усложнить жизнь бывшей фаворитки. Младших детей у нес забрали, графа Тулуз­ского в возрасте тринадцати лет отправили на войну, а мадмуазель Блуа отдали под опеку ужасной Моншсврей. Это переполнило чашу терпения Атенаис. Она пришла в ярость и попросила Боссюэ передать королю, что жела­ет покинуть Версаль навсегда. Ее, что называется,пой­мали на слове. Вероятно, Монтеспан не ожидала, что все решится столь скоро. Но уже на другой день дю Мэн стал переносить се мебель. По горестному замечанию Монтеспан, все было сделано в мгновенье ока. После смерти маркиза де Монтеспан в 1701 году новоиспечен­ная вдова надеялась, что король бросит Ментенон и женится на ней. Она нс переставала твердить, что ко­роль любил и любит только ее одну и что оставил ее когда-то лишь из страха перед адским пламенем. Но уви­деться с ним Атенаис больше не довелось. В последние годы жизни она предалась добрым деяниям, стараясь замолить старые грехи; бедная женщина, запуганная до смерти, даже боялась спать одна в комнате. По словам Сен-Симона, даже в шестьдесят лет Монтеспан остава­лась красавицей, хотя сама она говорила, что ее кожа походит на мятую бумагу, побывавшую в руках детей. Ее лицо испещряли мелкие морщинки, а волосы были белыми, как снег.

Спустя несколько месяцев после отъезда матери дю Мэн женился на одной их крошек Бурбонов, сестре гос­подина Герцога. Атенаис на свадьбу не пригласили. Дю Мэн все еще был кумиром Ментенон, любившей его до самозабвения. Королю тоже нравилось с ним общать­ся, в то время как другие отдавали предпочтение его брату, графу Тулузскому, сделавшему головокружитель­ную карьеру на флоте. Женившись по любви па девушке из рода Ноайлей, он никогда не претендовал на трон. Его загородное имение находилось в Рамбуйе, в его го­родском доме нынче расположен банк Франции.

Семейная жизнь короля никогда еще не была столь солнечной и радостной. Перемена произошла после при­бытия в 1696 году невесты герцога Бургундского. Ею стала двенадцатилетняя Мария Аделаида, дочь герцога Савой­ского, над которым так любили потешаться разные ев­ропейские правители. Матерью девочки была дочь Мсье и Генриэты. Прибытие маленькой принцессы вызвало такой переполох, что Сен-Симон воспользовался сума­тохой и удрал со двора, прихватив с собой в Ла-Трапп художника Риго. В его планы входило осуществить давно задуманный проект. Святой аббат де Ранее нс позволял писать свои портреты, и Риго надлежало претвориться обычным посетителем. Наблюдая за Ранее час или два в день, он делал превосходные зарисовки по памяти. Ко­роль самовольной отлучки одного из своих герцогов не заметил. Этот факт свидетельствует о том, что он был всецело поглощен появлением новой внучки. Желая са­молично встретить се, король проехал весь путь до Мон- таржи. Оттуда он поделился с Ментенон своими первы­ми впечатлениями об этой исключительно важной девочке, в которой видел будущую королеву Франции. Это письмо Людовика XIV своей супруге стало един­ственным, не сожженным Ментенон перед смертью.

«Я прибыл на место раньше пяти; принцесса при­ехала почти в шесть. Я вышел встретить ее у кареты. Она подождала, пока я к ней обращусь, и ответила достой­но, хотя и не без признаков смущения, что должно было бы Вас порадовать. Я провожал ее сквозь толпу до отве­денной ей комнаты. Время от времени к девочке подно­сили факелы, чтобы их огонь мог осветить ее лицо. Она перенесла эту прогулку и пытку светом с грациозной скромностью. Наконец, мы вошли в ее комнату, где от столпотворения и жары можно было сойти с ума. Я то и дело демонстрировал девочку вновь приходящим и сам пристально ее разглядывал с разных углов зрения, что­бы описать Вам свои впечатления».

Нетрудно представить эту сцену: в неярком мерца­нии пламени факелов король наблюдает за юной прин­цессой. От взгляда старого умного лиса ничего не ус­кользнуло. Он проникся к девочке любовью с первого взгляда. Король писал Ментенон, что никогда нс видел такой грации и такой прелестной фигурки; она одета так, словно приготовилась позировать для живописца (неудивительно, что се французская мать это предус­мотрела); у нее яркие, прекрасные глазки, совсршснный цвет лица, пышные мерные волосы, восхититель­ные алые губки, белые, большей частью неровные зубы (превратившие ее короткую жизнь в муку), прелестные ручки, слегка красноватые, как у маленьких девочек, и по-детски тонкий стан. Король замечает, что реверанс у принцессы очень плохой, итальянский, и в облике ее много итальянского; но все в ней радует глаз. Все были девочкой очарованы и любовались ею, как невиданной, ни на что нс похожей картинкой. Людовик обещал на­писать супруге еще после ужина, за которым надеялся сделать новые открытия. Он надеялся сохранить полу­ченные впечатления до приезда домой и страстно меч­тал как можно быстрее вернуться.

Вечером между королем и девочкой состоялась ми­лая светская беседа, за которой крошка не сказала ни­чего лишнего, другими словами, проявила истинное совершенство, и король был очарован ею еще больше. Мсье пребывал в дурном расположении духа и сказался больным. (На самом деле Мсье был страшно разгневан, так как его внучка должна была получить превосходство над Мадам, ставшей после смерти дофины первой да­мой государства. Возможно, он также предвидел, что король будет держать маленькую девочку вдали от дурно­го, на его взгляд, влияния Сен-Клу.) Далее король пи­шет, что послал мадам дс Мснтенон тысячу...неясно чего, так как из желания запутать будущие поколения она стерла две нижние строчки. Свое послание король заканчивает словами, что принцесса, когда настанет се час, сыграет свою роль с достоинством, выдержкой и обаянием.

Увидев Марию Аделаиду, госпожа Мснтенон напи­сала герцогине Савойской, что они с королем нс уста- юг радоваться выпавшему им счастью обладать таким сокровищем. Она взяла на себя обязанности по обучению будущей королевы Франции. Маленькая девочка оказалась старательной, хотя с ней было не так легко, как представлялось поначалу. Как это ни странно, ана­логичная история повторилась и с другим потомком Мсье, Марией-Антуанеттой, вышедшей замуж за на- слсдника престола. Принцесса была обворожительном, избалованной, своевольной п гордой. Благодаря любов­ному уходу госпожи Мснтенон благородство ее натуры с годами расцвело пышным цветом. Достоинство же Марии-Антуаннеты проявилось в полной мере только в час сурового испытания. У мадам де Мснтенон и Марии Аделаиды сложились идеальные отношения, более близ­кие даже, чем бывают у матери с дочерью. Они обраща­лись друг к другу MaTant26 и Mignonne27.

Версальские циники, у которых человеческая доб­рота вызывала подозрения и которые на протяжении многих лет наблюдали лицемерие Мснтенон, говори­ли, что «милочка» раболепствует перед «своей тетуш­кой», поскольку понимает, что путь к сердцу короля лежит через его старую жену, поэтому со свойственной ее нации врожденной хитростью ведет себя соответству­ющим образом. Естественно, что перед отъездом из дома малышку обо всем проинструктировали. Она писала ба­бушке: «Я делаю все, что Вы мне говорили по поводу мадам де Мснтенон». Но уважение и доверие, демонст­рируемые принцессой по отношению к Мснтенон, на протяжении последующих шестнадцати лет, наиболее трудных в жизни любой молодой женщины, не могли строиться на неискренности. Сомнений нет, к старушке она относилась с любовью. Мария Аделаида была пре­лестным ребенком, обожала короля и своего деда Мсье, правда, несколько недолюбливала Мадам и еще мень­ше жаловала своего свекра дофина (в душе которого дети вообще никогда не вызывали теплого отклика) и тету­шек принцесс, ужасно ее ревновавших. Пока девочка п герцог Бургундский сидели за школьной партой, осо­бого расположения друг к другу они не выказывали. Они виделись каждый день и часто обедали у госпожи Мен- тснон, но наедине их пока нс оставляли. Их брачные отношения начались двумя годами позже, когда Марии Аделаиде исполнилось четырнадцать лет. В первую брач­ную ночь, в соответствии с церемонией, их уложили в постель, и дофин в шутку велел герцогу Бургундскому поцеловать свою жену; но се фрейлина дю Люд, имея строгое предписание короля, отправила жениха соби­рать вещи. Не по годам развязный и наглый одиннадца­тилетний герцог Беррийский презрительно заметил, что он из той постели ни за что бы не встал.

За свою долгую жизнь Людовик XIV никого нс лю­бил так нежно, как Марию Аделаиду. Он ежедневно вы­водил се на прогулку и окончательно избаповал девоч­ку. Рядом с ним кроха казалась еще меньше. В Версале у принцессы был свой собственный зверинец. Он распо­лагался в здании у канала, ныне не существующего. Неудивительно, что Версаль она любила больше осталь- ных резиденций. Был у нес также и собственный театр, в постановках которого она участвовала вместе со свои­ми друзьями. Как-то она спросила, ие может ли поехать с королем в Марли. Визит туда обычно длился два дня. Эта неслыханная просьба была удовлетворена. Девочка остановилась в комнате госпожи Мсптенон, используе­мой королем в качестве кабинета. Для нее слова «нет» не существовало. Она вскрывала письма короля, рылась в государственных бумагах и, вероятно, передала отцу немало военных секретов, когда, в очередной раз сме­нив лагерь, он воевал с Францией. Правда, в ее скуч­ных письмах домой об этом не говорится ни слова. Упо­миная о войне, она умоляет отца прекратить ее. В основном в своих посланиях Мария Аделаида описыва­ла ужасные страдания от зубной боли. К тому времени, когда девочка выросла, она приобрела хорошие манеры научилась себя полностью контролировать. Пока прин­цесса была ребенком, ее поведение отличалось легко­мыслием, и немудрено, что Мария Анна дс Конти, Гер­цогиня и другие, не попавшие в плен ее очарования, считали девочку невыносимой. Ей трудно было сидеть спокойно хотя бы минуту, даже за столом она верте­лась, пела, прыгала на стуле, совала пальчики в соус, корчила гримасы. В экипаже она тоже скакала, как ма­ленькая мартышка, и постоянно пересаживалась с колен на колени. Чтобы рассмешить дофина, она ему «тыкала», что в светском обществе было совершенно недопустимо. Девочка позволяла себе и другие безобразные выходки. Безо всякой видимой причины она ужасно плохо отно­силась к мадам дю Люд, хотя последняя отличалась оба­янием, красотой, была всеми любима и имела безуко­ризненные манеры. Когда девочка теряла всякое чувство меры, король знал, как поставить ее на место. Ментенон научила его иным методам воспитания юных созданий, чем страх, сделавший из дофина безрадостного человека. К примеру, когда за ужином у короля Мария Аделаида во всеуслышанье отпустила шутку в адрес офицера с уродливым лицом, Людовик осадил ее, громогласно за­метив: «Для меня во всем королевстве нет мужчины кра­ше него, ибо он храбрейший из храбрых».

Три дня в неделю девочка посещала уроки в Сен- Сире. Она носила школьную форму и была известна там под именем мадмуазель Ластик. В школе Мария Аделаи­да всегда вела себя достойно, отличалась сообразитель­ностью и была мила. В день перед свадьбой, когда ей исполнилось двенадцать, она пришла в монастырь про­демонстрировать всем свой подвенечный наряд. Он был так богато расшит серебром, у нее едва хватало сил, чтобы стоять на ногах. Мария Аделаида всей душой лю­била Сен-Сир, и в школе ее тоже любили. Там к девоч­ке относились искренней, чем в Версале. Мадам де Мен­тенон старалась предусмотреть все мелочи, касавшиеся распорядка дня Марии Аделаиды, и даже составляла для нее обеденное меню. Девочке обычно подавали в сереб­ряной миске суп из раковых шеек, плетенку и хлеб из непросеянной муки, свежесбитое масло, яичницу, кам­балу на маленькой тарелочке, желе из красной сморо­дины, печенье, графин вина и кувшин с водой.

Король, решивший вести праведную жизнь, отны­не включал в Совет только добродетельных людей, что отнюдь нс способствовало процветанию государствен­ных дел. Бовильер, Шамильяр и Торсн никогда не по­смели бы тратить деньги на убранство своих домов, как Кольбер, оскорблять короля или приставать к герцоги­ням, как Лувуа, ссориться или строить друг другу козни. (Бовильер совершил неслыханный поступок, практи­чески отказавшись от жалованья. Но следует заметить, что расходовать деньги на интерьер дома у него нс было нужды, так как о его роскоши в свое время позаботился Кольбер, его тесть.) Нынешние советники короля при­надлежали у другому классу, чем их предшественники, что плохо сказывалось на укреплении общественных отношений. Но король был ими вполне доволен. Став с возрастом более деспотичным, он предпочитал иметь в качестве помощников в государственных делах посред­ственностей, которыми было легче командовать. Смерть Лувуа в 1691 году, похоже, обрадовала Людовика. Он признался Якову И: «Я потерял хорошего министра, но наши с вами дела от этого не пострадают».

Положение армии после Кондс, Тюренна и Лувуа значительно ухудшилось. Неумолимо клонилась к зака­ту звезда Вобана, который неосторожно взял на себя смелость отговаривать короля от отмены Нантского эдик­та и выступал в защиту крестьянства. Ощущался серьез­ный недостаток в первоклассных офицерах. Госпожа Ментснон как-то сказала: «Не знаю, боятся ли наших генералов враги, но меня они пугают». Людовик XIV, зная о плачевном положении армии, понимал, насколь­ко важно было в тот момент сохранить мир. Когда смерть баварского наследника аннулировала Лоский договор, он заключил с Вильгельмом III новое соглашение, со­гласно которому Испанская империя подвергалась раз­делу; Нидерланды, Испания и американские колонии отходили Австрии, Неаполь, Сицилия и Милан - Фран­ции. Позиция французского короля по этому вопросу лишний раз подчеркивает, в какой степени он стра­шился нового конфликта. Однако Людовика снова жда­ла неудача. Все сорвалось из-за глупости императора Леопольда, желавшего унаследовать империю целиком.

В 1700 году на тридцать шестом году жизни и цар­ствования король Испании скончался. С его кончиной судьба Европы была поставлена на карту. Многое зави­село от завещания испанского короля. Карл II, которо­го часто выставляют полным идиотом, на самом деле таковым не был. Он отлично понимал, что государи дру­гих стран, ни во что его не ставя, за его спиной обсуж­дают вопрос о разделении Испанской империи. Есте­ственно, такое положение его не радовало. Способный на кое-какие умозаключения, он видел, что новости с фронта (из Нидерландов, представлявшихся ему точка­ми городов на карте, названия которых он никак не мог запомнить) всегда сообщали о победах; на основании этого Карл заключил, что Францию лучше иметь в со­юзниках, нежели в противниках. Единственной радос­тью в жизни испанского монарха была его французская жена Мария Луиза Орлеанская. Ее смерть стала для него невосполнимой утратой. Вторая жена Карла вела себя, как строгая гувернантка. При виде ее монарха бросало в дрожь, а за се спиной он корчил рожи. Будучи родом из Баварии, она приходилась кузиной детям великого до­фина и родной сестрой императрице, поэтому пресле­довала интересы империи. В Испании ее не любили и привезенных ею немцев ненавидели.

Наиболее выдающейся личностью в Мадриде в тот момент был французский посол маркиз д’Лркур. Благо­даря своему обаянию и уму он, казалось бы, добился невозможного. В начале его миссии королева сделала так, что его встреча с Карлом 11 стала невозможной. Но д’Лр- кура это не обескуражило. Его посольство славилось ве­ликолепием, и постепенно мудрый француз завоевал расположение грандов, священнослужителей, тореро, короля и, наконец, самой королевы. Алчность и бестак­тность его австрийского коллеги значительно облегчи­ли ему задачу. Успеху дипломатической деятельности д’Лркура способствовала помощь французского соседа, оказываемая испанскому монарху в конвоировании его судов, доставлявших в Европу американское золото, и в ведении войны с пиратствующими варварами. В пос­ледние месяцы жизни Карл восстал против своей дес­потичной супруги и виделся с ней только с единствен­ной целью - попытаться зачать ребенка. Втайне от нее он вел переговоры с сановниками и послами. Незадолго до кончины Карл отправился на могилу Марии Луизы, велел открыть гроб и поцеловал дорогие его сердцу ос­танки. Раздираемый сомнениями относительно своего завещания, набожный и безнадежно больной Карл об­ратился за советом к святому отцу. Тот посоветовал все передать на откуп его внучатому племяннику герцогу Анжуйскому. Карл так и сделал, велев своему гонцу в случае отказа Людовика XIV принять его от лица своего внука тотчас следовать в Вену и предложить Испанскую империю эрцгерцогу Карлу. Французская дипломатия праздновала триумф, и д’Аркур получил герцогский титул, в то время как Тальяр за свой успех в Лондоне был награжден маршальским жезлом и орденом Свято­го Духа.

Завещание Карла II прибыло в Фонтенбло 9 ноября 1700 года вместе с известием о его кончине. Ознакомив­шись с завещанием, король сохранил бесстрастное лицо и, отменив охоту, объявил при дворе траур. Затем он созвал в комнате госпожи Ментсноп Совет, которому надлежало решить — принимать или нс принимать его внуку Испанское наследство. В случае положительного ответа война в Европе представлялась неизбежной. До­фин, находившийся на охоте, немедленно вернулся домой, чтобы принять участие в совещании. Ко всеоб­щему изумлению, он с невиданным красноречием выс­казался в поддержку прав своего сына, подкрепив свою точку зрения блистательными аргументами. Этого от него никто нс ожидал. Решение было предопределено. Дей­ствительно, трудно представить, чтобы Людовик XIV мог отказаться от представившейся возможности. Это означало бы для него укрепление его злейшего врага и на второй французской границе с ненадежным герцо­гом Савойским в качестве буфера посередине. С тех пор, как Мазарини вынудил короля жениться на Марии Те­резии, французская внешняя политика зижделась на надежде, что в один прекрасный день «Пиренеи исчез­нут».

Людовик выехал в Версаль, посадив к себе в карету герцогиню Бургундскую, принцессу Конти и герцоги­ню дю Люд. Остановок в пути не было, и компания пе­рекусывала на ходу. Покинув Фонтенбло в 9:30 утра, в четыре по полудни король прибыл на место. На другое утро он пригласил испанского посла. Принимая его вме­сте с герцогом Анжуйским, Людовик велел испанцу при­ветствовать своего нового короля. Посол упал на коле­ни и произнес длинную речь на испанском языке. Герцог в отличие от короля ничего не понял. Как это ни стран­но, но испанскому языку его никто не обучал. В следую­щую минуту двойные двери зала заседаний распахну­лись, и ожидавшие в приемной придворные попросили разрешения войти. Это было неслыханным нарушением этикета. Людовик XIV долгим пристальным взглядом монарха обвел присутствующих и провозгласил: «Гос­пода, перед вами король Испании». Эта сцена надолго запоминалась всем.

Затем все отправились на обедню, и Людовик при­гласил новоиспеченного короля в свою ложу, где обычно молился один. Он предложил мальчику единственную подушечку, но тот отказался, и дед п внук опустились на колени на голые доски. Испанскому королю пожало­вали парадную опочивальню в больших апартаментах. Он был единственным человеком в истории Версаля, который удостоился чести там спать. Дофин, доволь­ный счастливой судьбой сына, обмолвился: «Мало кто может сказать король — мой отец, и король — мой сын!» Похоже, он не знал предсказания, сделанного при его рождении: «Сын короля, отец короля, но сам — не ко­роль». В отличие от него, придворные знали об этом и многозначительно переглянулись.

По удачному стечению обстоятельств король Фи­липп V был в большей степени испанцем, чем францу­зом. Если бы корона досталась его брату Берри, он вряд ли сумел бы удержать ее, ибо был французом до мозга костей. Скорее всего, он не смог бы долго выносить сум­рачное уныние испанского двора. Филипп довольно по­чтительно относился ко всем, с кем общался, и до­вольно скоро снискал уважение окружающих. Гордый, отважный, искренний, щедрый, несколько меланхолич­ный и религиозный, он был хорош собой и имел боль­шое сходство с Филиппом II. Первой женой Филиппа, которую он горячо любил, была Мария Луиза Савойс­кая, сестра Марии Аделаиды. Все остальные люди, не являвшиеся членами его семьи; мало что значили для Филиппа. Единственным его другом в Версале, о ком герцог Анжуйский справлялся, живя в Испании, была мадам де Бовильер. Он питал нежные чувства к отцу и двум братьям и тяжело переживал смерть герцога Бур­гундского, которого любил больше всех на свете. Его отъезд в Испанию сопровождался бурной душераздира­ющей сценой. Дофин, обычно бесстрастный, был страш­но расстроен. Похоже, все понимали, что расстаются навеки. На прощанье король сказал, что Филипп после того, как обоснуется в Испании и обзаведется сыном, может навестить их но пути в Испанские Нидерланды. По этого не случится. Филипп переживет своих родствен­ников на много лет и положит начало династии, кото­рая просуществует на целое столетие больше, чем род его брата. По прошествии некоторого времени новый король вдруг вспомнит, что Мария Терезия отреклась от притязаний на испанский трон со стороны своих бу­дущих потомков, и его начнут мучить угрызения совес­ти. Герцог Анжуйский сочтет себя узурпатором и даже пожелает отречься от власти. Но при жизни Людовика XIV он будет находиться иод влиянием деда и смиренно принимать дарованную Господом судьбу.

После первого шока, вызванного завещанием по­койного испанского монарха и исполнением его после­дней волн Людовиком XIV, казалось, что остальные ев­ропейские государства склонны оставить все как есть.

Император хотел было развязать войну, но не мог рас­считывать на успех без поддержки морских держав, ко­торые были более расположены к миру. Многие англий­ские политики полагали, что после смерти старого французского короля испанский правитель, прислуши­вающийся к советам из Версаля, не будет представлять особой угрозы. Вильгельм III считал войну неизбежной, но его противоречия с подданными день ого дня обо­стрялись. В тот момент Людовик XIV был самым удач­ливым и могущественным монархом на земле.

В своем отчете за 1683 год Фоскарини, венецианс­кий посол, писал, что французский король никогда не выражает эмоций, будь то радость или печаль. Его лицо всегда непроницаемо. Смерть жены вызвала лишь не­сколько вежливых вздохов. С благородным бесстрастием перенес он кончину фаворитки [мадмуазель де Фон- танж], министра [Кольбера] и ребенка [Вермандуа]. «Су­меет ли он сохранять свое удивительное спокойствие, если судьба ему изменит и пошатнется не только его счастье, но и слава? Трудно сказать. Не приведи, Гос­поди, принцу, имеющему столь высокие заслуги перед христианским миром и, особенно, перед нашим свет­лейшим государством, пережить такие испытания». Но Господу было угодно подвергнуть Людовика XIV суро­вой проверке. Но несмотря на обрушившиеся впослед­ствии на его голову несчастья в государственной и час­тной жизни, король не изменил себе и держался не менее стойко, чем под ножом хирурга. Воистину он был же­лезным человеком.



ТРАУР

И я уйду, и все вокруг меня уходят, Уходят куда-то в небытие цветы розы И листья лавра.

А. В. Арно
В 1701 году в результате ссоры с королем скоропос­тижно скончался Мсье. На протяжении последних меся­цев он страшно злился на Людовика (и не без основа­ний) по поводу его отношения к герцогу Шартрскому. Мсье очень гордился своим сыном и был недоволен, что недюжинный ум и военный талант последнего ос­таются невостребованными на государственной службе. Молодой человек, не найдя себе применения, скучал и, подобно своему кузену Конти, быстро скатывался по наклонной вниз. Придворные считали, что король нарочно держит молодых принцев крови подальше от армии и от глаз общественности из страха, что они мо­гут стать чересчур могущественными. Но думать так — значило сильно упрощать ситуацию. Не следует забы­вать, что Людовик XIV был человеком, для которого большое значение имели личные симпатии и антипа­тии. Конде, отпрыск королевской фамилии, фактичес­ки совершивший в молодости государственную измену, относился к числу тех, кого король любил. Людовик простил его и нс побоялся доверить командование ар­мией и большую власть. У Людовика, как и у других его сверстников, молодые родственники вызывали раздра­жение; но поведение последних во многом было про­диктовано чувством страха, внушаемым королем. Гер­цог Шартрский и Конти возглавляли при дворе модный круг молодежи, единодушно старшими порицаемый. Лабрюйср писал, что Версаль был местом, где стариков отличала галантность, вежливость и утонченность, в то время как молодежь была жестокой, злобной и не умела себя вести. Госпожа Ментенон тоже не оставалась равно­душной к этой проблеме: «Я нахожу современных дам с их нелепыми и нескромными нарядами, табаком и вы­пивкой, с их жадностью,грубыми манерами и ленивы­ми руками невыносимыми». Принцам не повезло и в том, что своими талантами они оба превосходили дю Мэиа. Но если бы по чистой случайности король питал хотя бы к одному из них нежные чувства, то ни одно из перечис­ленных обстоятельств значения не имело бы.

Герцог Шартрский на глазах жены и всего двора завел бурный роман с одной из фрейлин матери, но­вым «цветком из оранжереи Мадам», и умудрился сде­лать одновременно беременными свою жену и некую актрису. Мадам рассказывает, как он ездил в Париж, чтобы навестить обеих молодых мам, родивших ему сына и дочь. (К сожалению, законным ребенком была дочь.) Герцогиня Шартрская пожаловалась отцу королю, а тот, в свою очередь, Мсье, который дал Людовику неожи­данно смелый отпор. Он сказал брагу, что тот едва ли вправе упрекать людей в том, что они возносят своих любовниц и огорчают жен. Разве он забыл об эпизоде, когда ездил во Фландрию, усадив в одну карсту с коро­левой ла Вальср и Монтсспан? Напоминание о тех весе­лых, но грешных днях привело короля в неописуемый гнев, и мужчины начали орать друг на друга. В комнату вошел слуга и прошептал, что люди за дверью все слы­шат и жадно ловят каждое их слово. Мсье понизил го­лос, но продолжил нападки на короля. Он обвинил его в том, что тот, соблазнив герцога Шартрского множе­ством обещаний, заставил жениться, но слова своего не сдержал. Естественно, умный молодой человек, пол­ный сил и энергии, не имея при дворе занятия, будет искать себе применение. Чего еще можно от него ждать? Людовик, с которым никто так прежде нс разговаривал, был вне себя от ярости. Очень хорошо, сказал он, вскоре начнется война, и в целях экономии ему в первую оче­редь придется существенно урезать содержание Мсье.

Тем временем был объявлен обед, и братья сели за стол. Лицо Мсье приобрело багровый цвет, и король за- •метил, что ему нужно сделать кровопускание. Но в про­цессе еды мужчины успокоились, после чего Мсье уехал в Сен-Клу. Поздно вечером герцог Шартрский прислал к королю курьера с сообщением о болезни отца. Преж­де король бросился бы к брату, даже если бы у после­днего болел мизинец, но в тот момент он все еще был на него сердит, поэтому па сообщение гонца не отреа­гировал и пошел спать. В три часа ночи прибыл второй гонец; король поспешно оделся и вместе с госпожой Ментенон выехал в Сен-Клу. Они нашли Мсье без со­знания. За ужином ему стало плохо, и он упал. Подско­чившей к нему Мадам он успел прошептать, чтобы она возвращалась к себе (до этого она лежала в постели с простудой), и впал в кому. Надежды, похоже, не оста­валось, и король отправился домой. Спустя несколько часов явился Фагон, следивший за состоянием Мсье, и по его виду Людовик понял, что брата больше нет. Му­чимый угрызениями совести, он не находил себе места. Позже Людовик пригласил к себе племянника, ставше­го теперь герцогом Орлеанским. Он разговаривал с ним ласково и просил считать себя его вторым отцом, после чего щедро одарил.

Для многих смерть Мсье стала тяжелой утратой. Осо­бенно переживала кончину деда герцогиня Бургундская. Прежде они с удовольствием общались. «Я очень любила Мсье». «Мы все видели ее искреннюю и продолжитель­ную печаль по поводу смерти Мсье», — писала Ментенон другу. Придворные в Версале и Сен-Клу погрузились в тоску. Мсье, как никто другой, умел устраивать праздники и заставлял всех вокруг шевелиться. Атенаис Монтеспан тоже глубоко горевала и, чтобы развеяться, совершала долгие одиночные прогулки на природе; Мсье оставался предан­ным другом Атенаис, после того как она покинула двор. Госпожа Ментенон послала ей хорошее письмо, в кото­ром говорила, что старость со всеми ее воспоминаниями невыносима, если не веришь в вечную загробную жизнь.

Мадам пребывала в отчаянии. Многие годы она не­долюбливала мужа, но недавно изменила свое отноше­ние к нему в лучшую сторону. Особенно ее тронуло то, что в его последних словах прозвучала забота о се здо­ровье. Но больше всего Мадам боялась, что теперь ей придется покинуть двор и уйти в монастырь. «Никакого монастыря», — закричала она, как только узнала о кон­чине мужа. Первое, что сделана верная жена — просмот­рела личные бумаги мужа, хранившие тонкий аромат фиалки, и сожгла его письма от мальчиков. Только пос­ле этого вдова села в экипаж и отправилась в Bepcaib. Там, смирив гордыню, она послала за мадам де Менте­нон. Как только у нес хватило на это духа? Мадам очень хорошо знала, что на протяжении многих лет король и его жена читали ее письма, в которых она честила Мен­тенон на чем свет стоит: старая образина, старая обезь­яна, ведьма, проститутка, навозная куча и т.п., припи­сывая каждому ее поступку самые низменные мотивы. Ментенон явилась незамедлительно, и Мадам впервые в жизни пригласила ее присесть и униженно просила уговорить короля оставить за Мадам се квартиру в Вер­сале. Ментенон, всегда взиравшая на Мадам с особым выражением лица, приподняв уголки рта и выпятив нижнюю губу, не произнесла ни слова, а только выну­ла из-за пазухи конверт и протянула его своей собесед­нице. Та со страхом узнала свой почерк и ешс больше ужаснулась, когда открыла конверт. В письме, адресо­ванном какому-то немецкому родственнику, она писа­ла, что никто наверняка не знает, является ли старая скотина женой короля или сожительницей. Но хуже всего было то, что дальше описывалась нищета бедного люда во Франции, что было больной темой для короля, ко­торый терпеть нс мог, когда об этом судачили в рези­денциях других европейских правителей. Как показало будущее, мадам де Ментенон проявила истинное вели­кодушие и сделала все возможное, чтобы Мадам оста­лась в Версале. Сама же Мадам продолжала писать о своей благодетельнице в прежних нелестных выражениях, од­нако при этом проявляла осторожность и не пользова­лась услугами публичной почты.

В 1699 году умер Расин. Последнее время он впал в немилость, хотя по-прежнему работал при дворе и по­тому часто наведывался в Марли и Версаль. Король, ка­залось, его присутствия не замечал. Он подозревал дра­матурга в сочувствии янсенизму. Его теперешнему положению невольно способствовала госпожа Ментс- нон, убедившая Расина изложить свои мысли о кресть­янстве, которые затем показала королю. Людовик, как водится, пришел в неистовство. «Он думает, что если умеет сочинять хорошие стихи, то обладает талантом министра». Расин упрекнул госпожу Мснтенон. Она свою вину в немилости к нему короля признала и пообещала исправить положение. «У вас ничего не получится, - возразил Расин печально, — потому что моя тетка, име­ющая больше влияние на Господа, чем вы на короля, денно и нощно молиться, чтобы он меня покарал». Тет­ка победила; вернуть королевскую благосклонность Ра­сину не удалось. Он оставил пожелание быть похоро­ненным в Порт-Рояле. Придворные говорили, что драматург при жизни не проявил достаточно отваги, чтобы удостоиться этой чести после смерти.

В возрасте почти восьмидесяти лет скончался лич­ный слуга короля Бонтам, и его смерть стала ощутимой потерей для Людовика XIV. Бонтам служил у короля почти всю жизнь и сорок лет был управляющим Верса­ля. Он знал секреты короля (и всех остальных) и являл­ся одним из свидетелей на его втором бракосочетании. У старого слуги была и своя госпожа Ментснон, жен­щина, с которой он жил и которая, возможно, явля­лась ему женой. Будучи одним из самых могуществен­ных людей королевства, он никогда не задирал носа и разговаривал с королем, как старая добрая нянюшка, никогда не злоупотреблял своим влиянием на Людови­ка. После смерти Бонтама его место занял сын.

Затем наступил черед Якова И. Король ни к кому не проявлял такого душевного благородства, как к своему двоюродному брату, этому печальному и малоприятно­му человеку, в годы его изгнания. Правда, Людовик счи­тал, что короли отличаются от простых смертных тем, что являются помазанниками Божьими на земле. Ода­ривая почестями короля Якова, Людовик утверждал свою веру в святость коронования. В любом случае он замечательно относился к своему несчастному кузену и всей его свите, какими бы скандальными они ни были и какие бы козни ни строили. Ссыльный король имел роскошную резиденцию, великолепные наряды и стол, полный яств. Людовик снабдил его французскими ко­раблями и французской армией, потерпевшей сокру­шительный разгром в Ирландии; он заставил двор ока­зывать Якову и его супруге наивысшие почести, позволил кузену украсить свой герб цветками лилии и допускал к выполнению священных пасхальных обязан­ностей, вменяемых королю Франции! Людовик не по­вел и бровыо, когда Яков шумно вошел в его часовню с мечом на поясе, который вынул из ножен во время вручения символа веры, представляя себя ее горячим поборником. По его словам, он унаследовал этот пост от Генриха VIII. Вынужденный по политическим сооб­ражениям подписать Ризвикский мир, означавший при­знание Вильгельма Оранского королем Англии, Людо­вик XIV смиренно попросил у Якова прошения, сказав, что сделал это формально. Его щедростью по отноше­нию к «бедному королю», находившемуся на смертном одре, объясняется сама, пожалуй, странная в жизни французского монарха ошибка.

Король Яков находился в церкви и в тот момент, когда хор пропел: «Наша наследство переходит чуже­странцам; корона падает с нашей головы», лишился чувств. Но это был еще не конец. Яков перенес удар, от которого поправился  в сопровождении Фагона поехал на воды в Бурбон. Людовик оплатил все его расходы. Вскоре по возвращении в Сен-Жсрмсн-о-Лэ у него слу­чился повторный удар, ставший, к ужасу его дорогой жены, началом конца. У Якова было двое детей, полу­чивших право претендовать на корону Англии, — «ста­рый претендент», трех лет от роду, и принцесса Луиза, родившаяся во Франции. Мальчик вызывал интерес у многих англичан, отдававших ему предпочтение в каче­стве наследника английского трона перед невзрачной Анной с се глупым мужем и умершими и умирающими отпрысками. Нужно было только дать мальчику англий­ское образование и воспитать в духе протестантства, исключив влияние матери. Но осуществить все это пред­ставлялось невозможным.

После смерти Якова Людовику XIV предстояло ре­шить, что делать с принцем Уэльским: признать его ко­ролем Англии или нет? Наиболее простой выход — без­действие — ему не приходил в голову. Король считал себя обязанным вынести то или иное решение. Он со­звал Кабинет. Все собравшиеся министры в один голос высказались против признания. Торси, министр иност­ранных дел, заявил, что подобный шаг разозлит занос­чивых англичан; более того, если ребенок станет мари­онеткой французского короля, то его дело обречено на провал с самого начала. Признав мальчика английским королем, Людовик нарушил бы Ризвикский договор. Встает вопрос: чего ради? Вильгельм III крепко сидел патроне. В надежности его положения сомневалась лишь небольшая группа людей, обосновавшихся в Сен-Жер- мсн-о-Лэ и озабоченных только собственным будущим. Король редко принимал решения, противоречившие единодушному мнению Совета. Но теперь он колебался. Людовик еще раз или два навестил своего кузена. Чтобы не беспокоить умирающего, он оставлял карету поодаль и пересекал двор Сен-Жерменской резиденции пеш­ком. Но животрепещущего вопроса, занимавшего умы всех и каждого, не поднимал. Тем временем мадам де Ментенон неустанно обрабатывала Людовика. Королева Мария Модена стала се ближайшей подругой. В отличие от Мадам, дофина и других членов французской коро­левской фамилии, ни она, ни король Яков никогда нс смотрели на Ментенон сверху вниз. Она разделяла горе очаровательной королевы и молилась о тихом и безбо­лезненном уходе Якова из жизни. Наконец, Людовик услышал, что кузен при смерти. Он прибыл в Ссн-Жер- мсн с большой помпой и приказал придворным Якова собраться у смертного одра, после чего обнародовал свое решение: «Я пришел сказать Вашему Величеству, что, если Господу угодно забрать Вас у нас, я буду Вашему сыну тем же, кем был для Вас, и я признаю его коро­лем Англии, Шотландии и Ирландии». Эти несколько запоздалые слова уже не могли утешать умирающего, находившегося в состоянии комы.

Никто нс понял, что толкнуло короля на столь оп­рометчивый поступок. Сам он никаких объяснений но этому поводу не дат. Следует сказать, что к этому вре­мени Великая коалиция против Франции в связи с Ис­панским наследством была уже составлена. Правда, пред­ставляется маловероятным, чтобы англичане с их отвращением к континентальным войнам стали бы пре­творять его в жизнь, если бы неразумный шаг короля нс вызвал бы у них бурю негодования. Наихудшие ожи­дания Торси, похоже, должны были теперь сбыться. И только печальные улыбки Марии Модены послужили королю единственной наградой за принятое решение


БРЯЦАНИЕ ОРУЖИЕМ

Черная печаль отбрасывает тени и превращает ясные дни в ненастные.

Расин
Война за Испанское наследство, в которой против Франции и Испании объединились Австрия, почти вся Германия, Дания, Голландия и Англия, началась в 1702 году. Ее цель заключалась в том, чтобы свергнуть Филиппа V и посадить на трон эрцгерцога Карла. Виль­гельм III, великий предводитель протестантского мира, к этому моменту умер, но проводником его политики в Англии оставалась королева Анна. Как и во все европей­ские военные конфликты той эпохи, эта война была между близкими родственниками, оказавшимися по разные стороны линии фронта. Анна билась против сво­его единокровного брата Претендента, против другого единокровного брата Бервика и кузена; Бервик сражал­ся против своего дяди герцога Мальборо; император - против своего зятя и двоюродного брата Людовика XIV; принц Евгений - против своего кузена герцога Вандо- ма; герцог Савойский, сменивший лагерь, - против обоих зятьев, герцога Бургундского и короля Испании.

Поначалу новости с фронта радовали Людо­вика XIV, но затем стали приходить печальные извес­тия о поражении при Бленхейме, Рамильи, отступле­нии французов из Италии, падении Мадрида. Вскоре несметные сокровища из королевских сундуков, упо­минаемых Партлэндом, растаяли. Торговля практичес­ки остановилась. Трудно было ожидать героизма от ар­мии, не получавшей жалованья, воевавшей без должной организации и почти без продовольствия. Труды Кольбера и Лувуа по укреплению экономики королевства пропали даром.

Однако все эти многочисленные невзгоды не изме­нили течения жизни в Версале. Несколько дней спустя после сообщения о поражении при Бленхсймс состоя­лись торжества в Марли и фейерверк в Париже но по­воду рождения сына у герцога и герцогини Бургундских. Не прекращались бесконечные балы и вечера, на кото­рые полагалось являться в полном блеске и великоле­пии нарядов, а принцессам сиять всеми своими брил­лиантами. Азартные игры, не Поощрявшиеся Людовиком во время войн, на этот раз были как никогда популяр­ны, потому что доставляли удовольствие герцогине Бур­гундской. Король появлялся в больших апартаментах ред­ко, поскольку работал по девять-десять часов в день, управляя государством практически единолично. Он ру­ководил операциями на фронте, чем создавал своим генералам дополнительные трудности. Когда они сомне­вались относительно своих дальнейших действий, им приходилось терять время и ждать ответа от короля. Лю­довик читал все военные донесения, а также сообще­ния всех своих послов из иностранных столиц. Кроме того, он, как и прежде, давал аудиенции.

Большая часть работы выполнялась в спальне ма­дам дс Ментенон. Порой ей случалось раздеваться и укладываться в постель в присутствии какого-нибудь министра, зашедшего для решения какого-либо воп­роса. Если визит затягивался, а у госпожи Ментенон появлялась нужда справить естественные надобности, она была вынуждена терпеливо ждать, пока мужчины уйдут. Она писала епископу Шартрскому, что чрезвы­чайно устала, и спрашивала, не будет ли ей теперь позволено отказывать королю в выполнении супру­жеских обязанностей два раза в день. Эти, как она выражалась, «болезненные моменты» были для нее большим испытанием. Годе дс Марэ отвечал, что пред­почел бы видеть ее непорочной невестой Христовой, но на ее плечах лежит воистину праведный труд — уберечь короля от грехопадения и скандалов. Он успо­каивал ее тем, что терпеть осталось недолго, что вскоре она пребудет на небесах и обретет сладостное успоко­ение.

И король и Ментенон знали, что кто-то в Версале шпионит в пользу англичан. Госпожа Ментенон не без оснований полагала, что этот кто-то являлся при дворе довольно важной персоной. Человек, личность которого осталась неразгаданной, посылал герцогу Мальборо под­робнейшие отчеты о семейной жизни Людовика.

В это время при дворе засияла звезда герцогини Бур­гундской. Став взрослой, она превратилась в скверное существо, живущее только в собственное удовольствие. Молодая дама плохо обращалась с мужем и старшими по возрасту женщинами, третировала теток. Она драз­нила их и издевалась над ними до тех пор, пока не по­лучала отпор. В ответ на что разражааась тирадой вроде: «Мне все равно, что они думают, я буду их королевой!» Герцогиня любила ходить в нарядах Флоры или султан­ши, старой нищенки или молочницы. В хорошую погоду она купалась в реке и спала в шатре на берегу. Иногда неделями она не видела дневного света, танцуя на ба­лах ночи напролет. После бала герцогиня направлялась ужинать в Лез Аль, затем - на мессу в Сент-Эсташ, откуда возвращалась в Версаль, как раз вовремя, чтобы пожелать королю доброго утра. Она была прекрасно сло­жена, имела превосходную кожу и поступь богини, но лицо се было довольно уродливым. Однако герцогиня от этого не страдала. Внешность ее не волновала.

Мария Аделаида нс переняла свойственную коро­левским особам степенность. Гуляя по парку, она могла схватить за руку первую попавшуюся фрейлину и закру­житься с ней в танце, в то время как другие шли сле­дом. Недовольная Мадам не переставала возмущаться: «Нынчедвор перестал быть двором». Как-то Мария Аде­лаида ворвалась в се комнату, чтобы объявить о свадьбе брата мужа, герцога Беррийского, с внучкой Мадам. Только радость от этого известия вынудила старую даму простить непрошеное вторжение. Герцог Беррийский был любимцем герцогини, ее маленьким пажом. Он прово­дил время в кругу невестки и ее фрейлин, помогая им перематывать шерсть и исполняя прочие мелкие пору­чения. Веселый и озорной, он снискал всеобщую лю­бовь. Даже Мадам не чала в нем души, хотя с неодобре­нием смотрела на его манеру держаться. Герцог Анжуйский, сев на испанский трон, отказался от фран­цузского, и герцог Беррийский стал вторым наследни­ком после герцога Бургундского, хотя этот факт на его поведении не отразился. Когда с герцогом Беррийским обращались как с важной персоной, он смущался и не знал, как себя вести. У него было слабое представление об этикете и рангах, и церемоний он сторонился. Од­нажды король послал его с обращением к Парижскому парламенту. Оказавшись предоставленным самому себе, он окончательно растерялся, и председателю парламента пришлось поспешить герцогу на помощь. Испытание оказалось для него трудным. По возвращении в Версаль герцог Беррийский, получив от кого-то, кто нс знал о случившемся, поздравления по поводу его выступления в Парижском парламенте, разразился слезами. Его спо­собностей хватало разве что для развлечений. Герцог Беррийский был превосходным наездником и отлич­ным стрелком, способным из пистолета подстрелить фазана.

В 1700 году во время заседания Государственного со­вета в кабинет короля постучала мадам дю Люд и объя­вила, что видела в туалете герцогини Бургундской не­что, означающее готовность герцогини к родам. Бургундские, став мужем и женой, влюбились друг в друга но уши. Ненасытный в любви, герцог даже не сму­щался посторонних наблюдателей. И Мария Аделаида от мужа нс отставала. Поскольку во всех других отноше­ниях он был сдержан и спокоен, в отличие от своей чересчур раскованной жены, такая любвеобильность вы­зывала всеобщее удивление. Герцогиня часто вслух со­жалела, что является не совсем подходящей для него женой, добавляя, что было бы лучше, если бы герцог Бургундский женился на Серой Сестре. По она никогда нс давала мужу почувствовать, что любит его меньше, чем он ее. Время от времени она заводила романы. Сна­чала с маркизом де Нанжи, самым изысканным моло­дым человеком при дворе. Весьма польщенный и трону­тый ее вниманием, он, однако, влюбился в одну из фрейлин герцогини, мадам дс ла Врильер и оказался в ситуации Видамадс Шартра из «Принцессы Клевской». Многие эпизоды из этого романа имели место в реаль­ной жизни. Спустя какое-то время герцогиня переклю­чила свое внимание на маркиза дс Молсвриера, друга Нанжи. Их связь породила несколько комичных сцен. Чтобы остаться с любимой и не идти на фронт, Молевриер претворился, будто болен туберкулезом и потерял голос. Это также служило удобным оправданием, чтобы нашептывать Марии Аделаиде на ушко ласковые слова. Вскоре все при дворе, кроме короля и герцога Бургун­дского, знали, что происходит. Фагон, вероятно, по под­сказке мадам де Ментенон, взял на себя труд положить конец любовной интриге. Он вызвал Молсвриера, об­следовал его и, покачав головой, сказал, что единствен­ной, хотя и слабой надеждой выздороветь для молодого человека является Испания. Слово Фагона было зако­ном. Так что пришлось незадачливому ловеласу отправ­ляться в Испанию. Вслед за ним настал черед аббата де Полиньяка. Короткий роман герцогини Бургундской с ним завершился его отправкой) в Рим.

Король по-прежнему обожал Марию Аделаиду. Она забегала в его комнату по сто раз на дню, как и в тс времена, когда была маленькой девочкой, и всякий раз рассказывала ему что-нибудь забавное, отвлекая от мрач­ных мыслей. Ярый сторонник строго поведения, он, тем не менее, никогда не порицал ее за прихоти и легко­мысленное поведение. Отсутствие герцогини за ужином огорчало короля, но не вызвало гнева. Нанон, горнич­ная госпожи Ментенон, как-то поставила герцогине клизму, когда та стояла у камина, и вся компания со­биралась пойти на спектакль. «Что Нанон с вами дела­ет?» — спросил король и, услышав ответ, расхохотался. (По признанию Сен-Симона, она просидела, как ни в чем не бывало, всю итальянскую комедию). Если вспом­нить, что идеалом женщины и королевы для Людо­вика XIV всегда была утонченная Анна Австрийская, то его снисходительность по отношение к герцогине Бур­гундской вызывает удивление. Он как-то попытался по­ручить герцогине принимать послов, но когда из затеи ничего нс вышло, негодовать король не стал. Однако кое в чем он все же проявил твердость, настояв, на­пример, на том, чтобы герцогиня причащалась пять раз в году. Придворные считали, что в ее возрасте это не слишком удобно.

Госпожа Ментенон была более суровой. Однажды в отсутствии короля герцогиня принялась рыться в его бу­магах. Ментенон попыталась ее остановить, но упрями­ца не пожелала повиноваться. В этот самый момент она наткнулась на письмо, в котором упоминалось ее имя. Оно было написано большим другом дофина, мадам д’Эспинэ, принцессой Лотарингской. «В чем дело, ми­лая? — спросила госпожа Ментенон. — Что с тобой?» Герцогиня показала письмо. «Вот, что бывает, когда проявляешь чрезмерное любопытство, - сказала мадам де Ментенон. — Иногда обнаруживаешь то, что тебе не очень нравится... — И, понизив голос, добавила: - Про­читайте его до конца, и если вы достаточно умны, то сумеете извлечь из этого пользу». В письме подробно из­лагалось, чем занималась Мария Аделаида на протяже­нии нескольких дней, перечислялись многочисленные интриги и неосторожные поступки герцогини, описы­вались се отношения с Нанжи. Герцогиня была близка к обмороку. Тогда Ментенон поговорила с ней начистоту.

Этот разговор надолго остался в памяти молодой жен­щины. Ментенон сказала, что в Версале все без исклю­чения знают о проделках Марин Аделаиды, она сама регулярно получала от разных людей докладные о пове­дении королевской любимицы.

Первого ребенка герцогиня Бургундская родила только в 1704 году. Несколько месяцев спустя новорож­денный умер. Родители вели себя достойно. Мать была сдержана и тиха, отец сказал, что, подобно Аврааму, предложил своего сына в качестве жертвы Богу. Король, хотя и переживал горечь утраты, но старался своих чувств не выдавать. С возрастом характер Марии Аделаиды по­степенно менялся. Череда несчастий в общественной и личной жизни сделала се менее взбалмошной и более серьезной. Когда ее отец предал французских союзни­ков, она вела себя как истинная француженка, хотя никогда не забывала и всегда любила свою родину, ко­торую покинула в двенадцатилетнем возрасте. Безразли­чие к мужу, граничившее с отвращением, переросло у иее в преданность. Особенно привязалась она к герцогу в трудный для него период сплошных неудач. Но от при­вычки к розыгрышам и шуткам Мария Аделаида не из­бавилась. Как-то она попросила мадам дс ла Врильер лечь в свою постель, затем сказала герцогу Бургундско­му, что хочет спать. Он любил ложиться спать рано, герцогиня предпочитала вести ночной образ жизни. Об­радовавшись представившейся возможности, герцог поспешно разделся и вошел в ее спальню. Не увидев жены,-он спросил: «Где вы, мадам?» «Я здесь», — ото­звалась она как будто из постели. Сбросив халат, герцог прыгнул на кровать. В этот момент, словно из-под зем­ли, выросла герцогиня: «Что все это значит? Вы всегда разыгрываете из себя такого святошу, а я нахожу вас в постели с самой красивой женщиной Франции!» Гер­цог Бургундский набросился на мадам де ла Врильер с кулаками, так что бедняжке пришлось спасаться бег­ством. Она даже нс успела надеть комнатные туфли.

Герцогиня была вполне предсказуема. Ни се добро­детели, ни ее грехи никого не удивляли. Совсем другим человеком представляется ее супруг. Наследник фран­цузского престола, так и нс надевший корону Франции из-за преждевременной кончины, до сих пор остается для историков тайной за семью печатями. Каким бы он стал королем, сложись его судьба иначе? Многие из его современников полагали, что из него получился бы слав­ный король, второй Людовик Святой. В детстве он от­личался исключительной импульсивностью и непос­лушанием и терпеть не мог, когда ему мешали. Однажды он разбил часы, пробившие время, когда ему надле­жало приступить к занятию, его тяготившему. Юный принц мог рассердиться и орать на дождь, помешав­ший ему выйти на прогулку. Он проявлял жестокость по отношению к людям и отлично умел использовать их слабые стороны. Но после того как за него взялся Фенелон, герцог Бургундский изменился коренным образом и стал как шелковый. Сам он приписывал это религии. Действительно, поворотным моментом послу­жило первое причастие. Фенелон и Бовильер воспиты­вали его как монаха, практически не давая знаний о светском обществе и правилах поведения в нем. Он не подозревал, что его мать была немкой, пока Мадам не сказала ему об этом. Окружавшие его люди с изумле­нием замечали, что герцог знает географию Франции лучше, чем версальские леса. Охота его явно не инте­ресовала. При дворе он вечно ходил грустный и недо­вольный, давая придворным понять, что смотрит на них как на заблудших овец. В Париж выезжал не ради развлечений или забавы, а чтобы посмотреть, как пре­парируют человеческий мозг или послушать лекцию в Сорбонне. На святое причастие он неизменно являлся в парадном платье Святого Духа, чем выказывал осо­бое уважение к таинству. Он знал латынь и обожал историю. Герцог Бургундский говорил аббату де Шуа- зи, что перечитывал несколько раз его историю жизни

Карла V (Французского). Когда Шуази работал над своей следующей книгой «Карл VI», герцог лукаво спросил у него, как он собирается передать тот факт, что Карл был сумасшедшим. «Монсеньор, я скажу, что он был сумасшедшим».

Когда Бургундскому исполнилось шестнадцать, гер­цогу Анжуйскому - пятнадцать, а герцогу Бсррийско- му — тринадцать, Шпангейм дал следующие характе­ристики братьям и герцогине Бургундской.

«Герцог Бургундский — настоящее произведение искус­ства. Слаб здоровьем. Очень веселый, но не слишком болт­лив. Любит изучать науки, языки, философию, математи­ку, историю древнего мира и современную. Обладает превосходной памятью. Никогда не увлекался играми, далее когда был ребенком. Довольно горд и внушает страх.

Герцог Анжуйский — более мягкий и тоже умный маль­чик. Людям он нравится больше Бургундского.

Герцог Беррийский очень болтлив, полон жизни и обе­щаний.

Герцогиня Бургундская. Проницательная и недоброже­лательная. Ненавидит мадам дю Люд и превращает ее жизнь в пытку. Она и Бургундский питают друг к другу полное безразличие. С мадам де Ментенон заискивает».

Письма герцога Бургундского поражают праведно­стью. Их мог бы написать какой-нибудь викторианский священнослужитель; они лишены какой бы то ни было изюминки, писательского таланта и благородства и на­поминают язык посланий его деда. Он очень не одобрял своего отца. Когда последний едва не умер, объевшись рыбой, герцог Бургундский надеялся, что Господь, вос­пользовавшись случаем, наставит отца на путь истины. Когда заболела герцогиня, он терялся в поисках ответа, что такого дурного могла она сделать, чем так сильно разгневала Всевышнего. Когда супруга поправилась, гер­цог совершил ряд благих дел. Он был человеком пре­данным, любящим и никогда не забывал Фенелона, хотя после изгнания аббата практически с ним не виделся (только раз или два по пути на фронт). Он очень любил своих братьев и боготворил свою жену. Внешность гер­цог Бургундский имел непривлекательную. Он был ма­ленького роста, с искривленной спиной, болезненный и худощавый из-за того, что слишком много постился. В то время казалось, что он вряд ли сумеет стать для Фран­ции хорошим королем. Однако Людовик XIV возлагал на внука большие надежды и даже ввел его в Совет, едва мальчик вышел из подросткового возраста.

Мадам де Монтеспан после смерти госпожи Фон- тевро в 1704 году так и нс оправилась. Она скончалась в 1707 году на водах в Бурбоне. У нее случился обморок, ей дали рвотное, и день или два спустя она тихо и без­ропотно испустила дух. Король находился в Марли и собирался на охоту; когда ему сообщили эту новость, своих чувств он никак не выдал и распорядок дня не изменил, но, застрелив оленя, спешился и пошел в одиночестве прогуляться. Когда Людовик вернулся во дворец, герцогиня Бургундская поинтересовалась, не грустит ли он. Король ответил, что мадам де Монтеспан для него умерла еще тогда, когда покинула Версаль. Гос­пожа Ментенон заперлась у себя и горько рыдала.

В 1708 году Людовик решил, что герцогу Бургундс­кому пора принять участие в военных действиях. Он бывал на фронте с Тальяром в 1702 и 1703 годах, но настоящего сражения не видел, а видел только полевые лагеря и осаду небольшого городка, вскоре сдавшегося на милость победителя. К счастью для герцога, в 1704 году он остался дома с герцогиней, ожидавшей ребен­ка, и не стат свидетелем разгрома при Бленхеймс. В том бою сын маршала был убит, а сам Тальяр взят в плен. Семь долгих лет он томился в Нотингемской тюрьме.

На войну вместе с герцогом Бургундским должны были отправиться герцог Беррийский и «шевалье Сен- Джордж», «старый претендент». С солдатской жизнью молодые люди пока были незнакомы. Их поручили опе­ке герцога Вандома, внучатого племянника Мазарини и побочного внука Генриха IV. Вандом находился в при­ятельских отношениях с дю Мэном, который всячески его поддерживал, желая тем самым придать больше зна­чимости всему клану незаконных отпрысков. Кроме тою, дю Мэн устроил его брак с самой уродливой из сестер господина Герцога. Сен-Симон сказал, что нужно быть исключительно амбициозным, чтобы жениться на мад­муазель д’Ангьен, и замечательно отважной, чтобы вый­ти замуж за герцога Вандомского. Дело в том, что гер­цог Вандомский был болен сифилисом, о чем красноречиво свидетельствовал его провалившийся нос. Внешность его оставляла желать лучшего. К пятидесяти пяти годам он выглядел как старая, толстая, грязная и больная баба. Герцог Вандомский был одним из бесчис­ленных фаворитов Людовика XIV и единственный из всех осмеливался держаться с королем свободно и дер­зко. В разгар разработки военного плана 1708 года он вдруг покинул Версаль, чтобы повеселиться у финан­систа Кроза и, несмотря на записки короля срочно вер­нуться во дворец, сделал это только, когда посчитал нужным.

Этот человек обладал несметным богатством. Его за­городная резиденция размешалась в замке Ан. Король выкупил его городской дом и построил на его месте Вандомскую площадь.

На фронте он открыто предавался обжорству, ле­ности, разврату — практически всем смертным грехам и всячески развлекал обожавших его солдат. Они заслу­жили немного радости, ибо никогда еще не терпели таких ужасных бедствий, обусловленных преимуществен­но скверным командованием и слабой организацией. Лю­довик XIV считал герцога Вандомского величайшим ге­нералом французской армии. Прирожденный лидер, генерал имел один серьезный недостаток. Он любил вры­ваться в гущу боя и бросать операцию на волю судьбы.

Набожные люди в Версале говорили, что Господь не может даровать победу столь испорченному человеку. Услышав это, герцог Вандомский заметил, что не ду­мает, что Мальборо посещает церковь чаше, чем он. Как это пи странно, но король почему-то думал, что при­сутствие герцога Бургундского будет служить сдержива­ющим фактором для распущенного старика, номиналь­но находившегося под командованием принца.

Кампания закончилась полным провалом. Герцогу Бургундскому не доставало опыта и бойцовских качеств. Он был чересчур изнежен и чувствителен, и война не доставляла ему удовольствия. Жестокость, с какой сол­даты Вандома обращались с крестьянами, насиловали их жен и дочерей, уничтожали урожай пугала его боль­ше, чем кровавые ужасы войны. Вскоре его неотступно преследовала одна-единствснная мысль — побыстрее со всем этим покончить. Приставленные к нему офицеры, в свою очередь, думали, как бы доставить его домой целым и невредимым. К сожалению, в Версале это было хорошо известно. Так что, когда Евгений и Мальборо выиграли великую битву при Удснарде и герцог Ван- дом.ский свалил вину на герцога Бургундского, генера­лу поверили. Согласно его донесениям, когда наступила ночь, а исход сражения не был решен, он предложил остаться на прежних позициях, что позволило бы утром одержать победу, но герцог Бургундский настоял на отступлении. На самом деле ответственность за то, что французская армия была разбита и бежала, целиком и полностью лежала на герцоге Вандомском. Он ослушал­ся строгого приказа из Версаля, и по словам Уинстона Черчилля «начал действия, против которых Великий Король всегда категорически возражал — послал в бой пехоту на разбитой и замкнутой пересеченной местнос­ти». Затем он ввязался в рукопашный бой, «сметая все на своем пути, как разъяренный зверь», вместо того, чтобы оставаться главнокомандующим и руководить сражением. Вернувшись с наступлением темноты в штаб-квартиру, герцог Вандомский полагал, что сумеет под­мять солдат, чтобы начать все сначала, но офицеры ему сказали, что если он желает сохранить позиции, то дол­жен выйти утром на поле один; альтернативы отступле­нию не было. «Что ж, господа, вижу вы приняли реше­ние; нам придется отступить. Вам же, монсеньор, — сказал он, уставившись налитыми кровыо глазами на герцога Бургундского, — только это, похоже, и нужно!» Такие слова, адресованные законному наследнику пре­стола, граничили с государственной изменой. Свидете­ли сцены думали, что герцог Бургундский прикажет арестовать главнокомандующего. Но наследник француз­ской короны ничего не сказал, а только погрустнел, чем снискал всеобщее презрение. Впоследствии он ска­жет Бовильеру, что рассматривал свое унижение как жертвоприношение Богу. Кто-то из офицеров предло­жил отправить трех принцев в карете в безопасное мес­то в сопровождении пяти сотен солдат, но герцог Ван­домский справедливо заметил, что это будет позором; так что молодые люди выезжали с поля боя верхом. Нан- жи в это время демонстрировал чудеса доблести, сра­жаясь в арьергарде. Герцог Вандомский поскакал прямо в Гент, где рухнул в кровать и проспал кряду тридцать часов, не потрудившись даже справиться, как обстоят дела его армии. После этого он впал в мрачную апатию, предоставив герцогу Бургундскому полную свободу дей­ствий. Молодой человек по собственной вине потерял Лилль и другие города — после долгих колебаний он всегда принимал неверное решение. Один из его офи­церов, вконец отчаявшись, не выдержал: «Не знаю, обретете ли вы Царствие на Небесах, но что касается царствия на земле, то у принца Евгения это получается лучше».

Тем временем жизнь короля шла своим чередом. Только однажды его лицо омрачила тревога. К сожале­нию придворных, он весь день проводил на охоте, и мешки с военной почтой открывались только по его возвращении. Почти у каждого при дворе кто-то из близ­ких находился на фронте. Можно представить, с каким нетерпением ожидали они оттуда вестей. Неудачная кам­пания вызвала всевозможные кривотолки, и большин­ство людей приняли сторону герцога Вандомского. К не­счастью, герцог Бургундский производил впечатление человека, безразличного к результатам своих действий и судьбе государства. В драматические для королевства моменты его никогда не видели озабоченным. Вместо того, чтобы сосредоточиться на военных делах, он про­падал на теннисном корте или в церкви. Даже Фенелои сказал, что наследник слишком много внимания уделя­ет своему исповеднику, которому не должно вмеши­ваться в ход войны. Вернувшись в Версаль к своей лю­бимой жене, герцог Бургундский выглядел чересчур радостным и беззаботным для человека, армия которо­го понесла тяжелые потери. Госпожа Герцогиня, окон­чательно оскорбленная отношением к своему любимо­му принцу Конти (все еще не нашедшему применения своим силам), написала злое стихотворение, посвящен­ное мужу. Оно немедленно разошлось по рукам. Король, весьма огорченный потерей Лилля, планировал буду­щим летом отвоевать город назад. Важной отличитель­ной чертой его характера было великодушие, с кото­рым он относился к своим подчиненным, переживавшим трудные минуты. Он никогда не корил своих генералов. Король послал письмо со словами утешения Тальяру, проигравшему битву при Бленхейме и потерявшему в том сражении сына. Когда сильно постаревший Тальяр наконец вернулся из Англии, Людовик пожаловал ему титул герцога. После Рамильи он сказал побежденному Вильруа: «В нашем возрасте, господин маршал, не ве­зет». И на этот раз он принял герцогов Бургудского и Вандомского исключительно ласково, хотя несколько недель спустя по настоянию Марии Аделаиды отправил последнего из Фландрии командовать испанским фрон­том, где тот одержал блистательную победу. Герцог Бур­гундский больше не воевал. Все эти события имели один хороший результат: герцогиня Бургундская, занявшая сторону мужа, покончила с беспечным существовани­ем и начала проявлять свой истинный характер.

Следующий 1709 год оказался, вероятно, самым ужасным в истории Франции. 12 января наступили жут­кие холода. За четыре дня Сена, все реки и прибрежные воды Атлантики сковал толстый лед. Мороз продержал­ся два месяца, затем наступила оттепель. Как только снег растаял, снова ударили крепчайшие морозы. Озимые погибли, фруктовые и ореховые деревья, оливы и ви­ноградники померзли, животные дохли, как мухи. Бед­няков постигла злая участь, но и существование бога­тых в Версале было немногим лучше. Пламя, полыхавшее в каминах денно и нощно, было неспособно обогреть просторные залы, в которых было ужасно холодно. От переохлаждения в возрасте шестидесяти одного года умерла принцесса Субиз, то же случилось и с Пером де ла Шезом.

Он давно хворал и просился в отставку, но король не хотел его отпускать. Он держал святого отца при себе до тех пор, пока тот не превратился в живой труп. Ему на смену пришел отец Телье. Иезуит, он списка;! нена­висть окружающих, что, вероятно, послужило основ­ной причиной изгнания его ордена из Франции. Свои­ми пронзительными черными глазами на жутковатом лице он в какой-то степени походил на Распутина. Был малограмотен и честолюбив. Телье происходил из крес­тьян, чем очень гордился и хвастался перед королем. На последнего это особого впечатления не производило, так как Людовик не видел совершенно никакой разни­цы между крестьянством и буржуазией. Среди своих под­данных, не относившихся к королевскому роду, он вы­делял только герцогов. Фагон, ставший свидетелем первой беседы короля с новым исповедником, сказал: «Он настоящий хищник, мне бы не хотелось с ним встре­титься темной ночыо. Общественность, простившая ко­ролю всех его любовниц, этого исповедника ему не про­стит». С тех пор зловешая фигура нового духовника все­гда маячила подле короля. Он сумел довольно быстро распространить повсеместно свое влияние, разослав но разным монастырям святых сестер — последних обита­тельниц Порт-Рояля. Через несколько месяцев в 1710 году монастырские постройки в Порт-Рояле были разруше­ны, а кладбище разорено. Прежде чем пойти на такой варварский шаг, Людовик XIV долго колебался. Телье сказал ему, что монастырь является рассадником рес­публиканизма. Эти страшные слова, вероятно, и сыгра­ли роковую роль в судьбе обители. Но было бы лучше оставить умирающую секту в покое. Бессмысленное пре­следование, особенно осквернение могил известных людей, подлило масла в огонь. Янсенисты говорили, что трагедии, происшедшие в королевской семье два года спустя, есть последствия именно этого акта вандализма. Но король считал, что поступил правильно, и победа у Дснэна была ему за это наградой.

21 февраля в возрасте сорока пяти лет умер принц де Копти. Его кончину оплакивала вся Франция, за ис­ключением, пожалуй, короля, господина Герцога и гер­цога дю Мэна. Его смерть пришлась весьма некстати. Окончательно разочаровавшись в своих генералах, ко­роль решпл-таки назначить его главнокомандующим. Известие достигло ушей принца слишком поздно и толь­ко сделало его последние дни еще более горькими, все­лив неутолимую жажду жизни. У Конти были какие-то проблемы с пищеварительной системой. Некоторое время он держался на молоке, но вскоре не мог глотать ниче­го. Его старый друг дофин снискал ненависть парижан, когда по дороге в оперу проехал мимо отеля де Конти, где в тот момент его кузен получал последнее причас­тие. О смерти двоюродного братадофину сообщили, когда он отъезжал на охоту. Тог молча выслушал но­вость и пришпорил коня. Кто знает, какие мысли и вос­поминания о днях детства и юности проносились в его голове, когда, погоняя гончих, он скакал в тот день по обледеневшим полям. (Он охотился в любую погоду и лошадей не щадил.) Госпожа Герцогиня постаралась скрыть свою печаль и решила стать Герцогу идеальной женой. Может, она знала, что никого больше нс полю­бит, а может, полагала, что после смерти короля се супруг займет важное место, и руководствовалась чес­толюбивыми мотивами. Но ее миниатюрный муж и сам скончался годом позже, корчась в ужасных муках. Он со­вершенно потерял разум, как потом выяснилось, вслед­ствие опухоли мозга. Сын и дочь госпожи Герцогини всту­пили в брак с дочерью п сыном принца дс Конти.

В середине зимы в Париже возникла острая нехват­ка хлеба. После нескольких яростных вспышек недоволь­ства толпа женщин двинулась на Версаль. Людовик XIV приказал остановить их в Севре и под конвоем армии сопроводить в Париж. Венецианский посол писал до­мой, что французскому королю было бы лучше пойти на примирение, потому как у его народа больше нет сил терпеть лишения. В противном случае король вскоре не будет чувствовать себя в безопасности, даже нахо­дясь в собственном доме. В Версале единственной темой для разговоров было зерно: пшеница, овес, ячмень. Гос­пожу Ментенон подозревали без всяких на то основа­ний в спекуляции продовольствием. Несомненно, что кто-то действительно промышлял этим. Но в целом по стране прокатилась волна солидарности с беднотой. Сен- Сир, к примеру, перешел на урезанный паек, а то, что таким образом удавалось получить, перераспределялось среди самых обездоленных.

Ходили ужасные слухи. Рассказывали, что мировой судья нашел группку голодающих детей, сгрудившихся под телом их повесившегося отца. Люди предпочитали сидеть по домам, чтобы нс видеть почерневших от голо­да лиц страждущих. Состояние государственного и част­ного капитала оставляло желать лучшего. За несколько месяцев денежные знаки потеряли треть своей помп- пальмой стоимости. Известный финансист Самуэль Бер­нар, несмотря на горячую поддержку казначейства, был объявлен банкротом. Король обратился к населению с просьбой сдавать серебро, пересылая его в качестве за- ема королевскому ювелиру Лонэ или продавая Монет­ному двору. Лонэ надлежало вести учет. Король обещал, что с улучшением положения вернет металл или вы­даст разрешение компенсировать его стоимость. Заимо­давец в любом случае будет в выигрыше, поскольку получит новые серебряные изделия последнего образца. Поступления к Лонэ были скудными, население пред­почитало металл продавать. В основном люди избавля­лись от старого почерневшего семейного серебра, а бо­лее дорогое столовое серебро попрятали, купив взамен гончарную посуду для повседневного пользования. Сам король сдал в переплавку свое золотое блюдо и ел из серебряной позолоченной тарелки. Он прибегнул и к другим видам экономии. На самом деле выхода нс было, король нс знал, где раздобыть деньги. Казалось, что про­исходящее Людовика не трогало. Он даже объявил, что­бы балы и праздники продолжались, но герцогиня Бур­гундская впала в тоску и положила им конец.

Строительство прекрасной часовни в Версале бли­зилось к концу, и король каждый день приходил полю­боваться работой Куапсля, расписывавшего потолок. Ма­дам де Ментенон, считавшая, что после Людовика XIV у Версаля не будет будущего, не интересовалась искус­ством и изо всех сил старалась остановить расходы на дом, в особенности на часовню. К счастью, ее старания успеха не имели. Жаль, что знаменитые проповеди того времени читались в одном из двух временных храмов в Версале или в Сен-Жермен-о-Лэ. Так что посетитель изу­мительной часовни не может представить, как Боссюэ громогласно произносит: «Vide hanc mulicrem!», указы­вая на Луизу дс ла Вальер, готовую провалиться сквозь землю, или как молится за упокой души Гсприэты Ан­глийской или Кондс. Также нельзя представить в этой часовне ни Массийона, изрекшего: «Не суверен, но за­кон, сир, должен править людьми; вы же здесь всего лишь наместник», ни Маскарона, самого смелого из всех проповедников, посмевшего утверждать: «Победитель ничем не лучше вора». Нс здесь король бросал гневные взгляды на хихикавших во время обедни придворных, а потом сам от души смеялся, когда после службы ему пересказали шутку, послужившую причиной смеха его подданных. Не здесь какой-то бездельник распустил слух, что Его Величество не собирается на вечерю, и когда тот пришел, то, к своему изумлению, увидел лишь трех человек из всей паствы. Эта часовня действовала в тече­ние последних пяти, самых печальных лет жизни коро­ля. В своей книге о Версале мистер Данлоп говорит, что экскурсия по дворцу должна нс начинаться, а завер­шаться часовней. Ее простой белый мрамор восприни­мается символично на фоне позолоченной бронзы и цветного мрамора парадных залов. Она выдержанная в готическом стиле. Ее интерьер прост и не отвлекает от мыслей о Боге. Хочется верить, что король, покорно снося выпавшие на его долю испытания, находил здесь утешение.

После ужасающей зимы 1709 года Людовик XIV осоз­нал, что пора установить мир. Осуществив несколько предварительных шагов, он все еще находился на ста­дии переговоров, когда открытие сезона театра воен­ных действий началось с нерешительного сражения при Мальплакэ, закончившееся потерей Монса. Великий Союз решил, что Франция поставлена на колени, и предложил неслыханно жесткие условия. Король был готов их принять. Но союзники пошли еще дальше. Им казалось недостаточным, что Людовик XIV уступает Эльзас, ликвидирует укрепления в пограничных горо­дах, включая Дюнкерк, сдает голландцам Лилль, Тур­не, Ипр, Менен, Фюрн, Конде, Моберж и признает эрцгерцога Карла королем Испании. Они также потре­бовали использовать французскую армию для свсржения с трона Филиппа V. Услышав такое, Людовик зая­вил: «Раз уж мне придется продолжить войну, лучше я буду воевать против моих врагов, а не против моих вну­ков». После этого он обратился к народу. Требования союзников были разосланы губернаторам всех провин­ций и расклеяны в церквах. В результате случился неви­данный подъем патриотизма. Мужчины встали под зна­мена. Испанцы, в свою очередь, тоже сражались за Филиппа как одержимые. «Героями сопротивления» на­зывали их французы; «разнузданные пешие ополченцы» — говорил о них генерал Стенхоп. Почувствовав под­держку подданных, оказываемую как ему самому, так и его внуку, Людовик XIV решил воевать до конца. Его решимость и отвага были вознаграждены сторицей.


ТРОЕ ЗА ОДИННАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ

Не будет ли мне позволено открыть гробницу при дворе?

Боссюэ
На протяжении пятидесяти лет французы думали, что после смерти Людовика XIV править ими будет ве­ликий дофин. В 1711 году король, которому уже давно перевалило за семьдесят, все еще пребывал в добром здравии, в то время как его постаревший сын хворал не переставая. Наследник дофина был еще молод, имел двух братьев и двух собственных сыновей. Людовик лю­бил говорить, что французский престол никогда не был так надежно обеспечен наследниками. Интриганы и за­говорщики, всегда вившиеся возле власть предержащих, делились на две фракции. Одна ратовала за дофина, дру­гая - за герцога Бургундского. О примирении сторон не могло быть и речи. Отец и сын до такой степени нена­видели друг друга, что окружение дофина после пора­жения при Уденарде приняло сторону герцога Вандом- ского. Те, кто выступал сторонником отца, смотрели в ближайшее будущее, а сторонники сына, жена которо­го имела влияние на Людовика XIV, — в настоящее и более далекое будущее, в котором старого короля уже не будет. Похоже, что быть сторонником сына было выгоднее, поскольку дофин вел довольно замкнутый образ жизни, недоступный для посторонних, и прово­дил большую часть времени в Мсдоне. Его повсюду со­провождали жена, мадмуазель дс Шусн, ставшая еще дороднее и шире, чем была, и две сестры: когда-то пре­красная принцесса Конти и все такая же восхититель­ная госпожа Герцогиня. Даже в кругу близких ему людей дофин говорил очень мало, словно экономил слова. По его виду трудно было сказать, доволен он или нет, и как много знает о происходящих событиях. Естествен­но, он знал, что творится в деревне и, хотя был с коро­лем робким и покорным, относился к числу тех немно­гих людей, кто не боялся в его присутствии затрагивать болезненную тему положения крестьянства и бедноты. За это дофин был непопулярен среди многих придвор­ных. Слуги дофина были ему преданы, как и два млад­ших сына. Мадмуазель Шусн, должно быть, его люби­ла, поскольку ее положение нс давало ей ровным счетом никаких преимуществ, разве что в Мсдонс ей полага­лось кресло, в то время как герцогине Бургундской — только банкетка, и она имела право называть после­днюю просто «герцогиня», а не «мадам герцогиня Бур­гундская». Мадмуазель дс Шусн не интересовалась политикой, одевалась скромно и не имела собственной кареты. Из Парижа в Мсдон к дофину она ездила в наем­ном экипаже, спала в парадной спальне рядом с его ком­натой, но когда король навещал Медон, ее переселяли на антресоли. Шусн и Ментснон (две султанши, как ве­личал их Сен-Симон) хорошо ладили друг с другом. Но Ментснон с презрением относилась к медонскому кругу и очень боялась, что с приходом дофина на трон госпо­жа Герцогиня займет место герцогини Бургундской.

Вокруг отца и сына постоянно плелись интриги, рас­пускались сплетни и досужие вымыслы, много лет за­нимавшие умы придворных и дававшие богатый мате­риал для наиболее ярких страниц творений Сен-Симона. Однако все это оказалось обычной возней. В 1711 году великий дофин слег в Медоне с оспой. Правда, вскоре дела его как будто пошли на поправку. Когда приятная новость о его выздоровлении достигла Версаля, у Сен- Симона состоялся разговор с герцогиней Орлеанской. Оба они являлись противниками дофина. Сен-Симон восхищался герцогом Бургундским, а она не желала возвышения своей сестры, госпожи Герцогини. Томным доверительным тоном, которым се мать когда-то сооб­щила мадам Вуазен, что располагает временем только для одной черной мессы, герцогиня Орлеанская сказа­ла, что считает большим невезением, что дофин в сво­ем возрасте (пятидесяти трех лет) и при своем боль­шом весе умудрился-таки справиться со столь опас­ной болезнью. Эти несчастные доктора пустили в ход все средства, лишь бы он выздоровел. Можно было бы надеяться на апоплексический удар, но, к сожалению, последнее время дофин соблюдает строгую диету. Ко­роче говоря, им, похоже, придется свыкнуться с мыс­лью, что их недругу уготована долгая жизнь и цар­ствие. В то время, как парочка в Версале вела подобный разговор, сердце дофина, изнуренного постоянными кровопусканиями и клизмами, не выдержало. Он умер так внезапно, что едва успел получить отпущение гре­хов от кюре, случайно заглянувшего навестить боль­ного.

Король, безвылазно находившийся в Медоне с на­чала болезни, в это время ужинал. Ошарашенный не­ожиданным известием, он бросился в комнату сына, но принцесса Конти и Герцогиня, ухаживавшие за до­фином, его не пустили. Получив подтверждение, что все кончено, он послал в Версаль сообщение, что на­правляется в Марли и просит герцогиню Бургундскую встретить его в городе где-нибудь на полпути, посколь­ку хочет срочно перемолвиться с ней словом. Весть о смерти дофина распространилась в Версале с молние­носной быстротой, подняв страшную суету и шум. Придворные со всего дворца сбегались к апартаментам герцогов Бургундских. Герцогиня взяла шаль и с непро­ницаемым лицом спустилась вниз по Лестнице короле­вы к своему экипажу. Ждать ей пришлось недолго. Ко­роль скоро появился. Она собралась было выйти ему навстречу, когда из королевской карсты высунулась го­лова мадам Ментенон. «Вы что делаете, мадам? — крик­нула она. — Мы заразны, не подходите к нам». Мария Аделаида вернулась водворен. Ее муж с четой Бсррийс- ких находился на том же месте, где она их оставила, — посрели огромной толпы любопытных — и чувствовал себя весьма неуютно. Герцог Беррийский был искренне опечален и плакал навзрыд. Герцог Бургундский, белый как полотно, был явно потрясен столь неожиданной в его жизни переменой. Муж и жена о чем-то долго пере­шептывались. Герцог Орлеанский тоже рыдал, как ре­бенок, хотя давно не имел с дофином ничего общего. Когда Сен-Симон спросил его о причине слез, он из­виняющимся тоном ответил, что дофин был хорошим человеком и он знал его всю свою сознательную жизнь. Возможно, его печаль не продлится долго, по они были двоюродными братьями, а кровь, как известно, не во­дица, и он чувствует в сердце глубокую тоску. Мадам громко голосила. Наряженная, как на бал (у нее нс было неныоара), она выглядела довольно нелепо, поскольку все остальные были в неглиже. Герцог Бовильер, спо­койный и бесстрастный, стоял рядом с двумя сыновья­ми дофина и сдерживал напор толпы. Эта странная сце­на сохранялась без изменений с полуночи до семи утра, когда Бовильер сказал, что пора пойти прилечь. Все ра­зошлись, но только на час или два.

На другой день Бургундские отправились к королю в Марли, где были проведены профилактические меры против инфекции. Прибывшие из Медона сменили одеж­ду. По всему дому жгли благовония. Наиболее глубоко переживала случившееся принцесса Конти. Она так тос­ковала, что слегла в постель. К ней пригласили испо­ведника. Король навестил се в спальне, куда из-за кру­тых ступеней давно не поднимался. Оглядевшись, он дат несколько советов, как сделать комнату уютнее, что вскоре и было предпринято. Многие годы дофин нс про­являл особого внимания к Марии Айне. Она безропот­но проглотила пилюлю, которую он ей подсунул, когда женился на женщине, которую она изгнала из своего круга. Пережить это ей помогла госпожа Герцогиня. Пре­данная душа, она, возможно, была наподобие своей матери несколько толстокожа. Мария Анна всегда отно­силась к Атенаис с теплым, трепетным чувством. Не­сколько месяцев назад Моитеспаи умерла. Дочь приложи­ла максимум усилий, чтобы король поехал попрощаться со своей старой любовью, но Ментенон не могла этого допустить и вместо него сама съездила к своей бывшей подруге п сопернице.

Мадам Герцогиня пребывала в отчаянии, но она го­ревала не столько по брату, сколько по возлюбленному. Потеря дофина, плохие отношениями с герцогом Бур­гундским, куча малых детей на руках и отсутствие по­кровителя сделали ее одинокой и беззащитной вдовой. В этом положении она еще острее переживала смерть Кон­ти. Если бы он был жив, то стал бы победоносным ко­мандиром. Вместе они разделяли бы его успехи и побе­ды, а она имела бы надежную опору в жизни. Конти всегда тянуло к Герцогине. Он искренне ее любил, несмотря на многочисленные связи, как с женщинами, так и с муж­чинами, н был ее единственной любовью. В сложивших­ся обстоятельствах госпожа Герцогиня была почти гото­ва пожалеть мужа, но боялась, что и он доживает последние дни. Но грустить было не в ее характере, и вскоре она избавилась от печальных мыслей. Герцогиня поменяла мужа на маркиза де Лассэ, человека с обезья­ньим лицом, и жила с ним открыто после смерти отца еще тридцать лет. Мадмуазель де Шуей скончалась в 1730 году. Дофин как-то показал ей завещание, согласно ко­торому ей причиталось огромное наследство, но женщи­на порвала документ, сказав, что при нем ей ничего не надо, а в случае его смерти она будет довольствоваться крошечным содержанием. Король позаботился о том, что­бы она ни в чем не нуждалась. Де Шуен прожила остав­шуюся жизнь скромно, заполняя ее праведными делами п встречами с друзьями. Общества она сторонилась.

Теперь дофином был герцог Бургундский. Смерть отца изменила его неузнаваемым образом. Он утратил былую застенчивость и недовольный вид, стал общи­тельным и приветливым. Он посещал Советы, прини­мал министров и генералов — словом, активно гото­вился к великому предназначению. Он не имел недостатков, типичных, по мнению стариков, для мо­лодого поколения, был серьезным и добродетельным, вежливым со всеми и в отличие от отца хорошо знал положение о рангах во французском высшем свете, не имел развлечений. Вскоре он стал популярным среди знати, а затем и среди других слоев общества. Удснард и Лилль больше ему нс припоминали. Герцога Бургундс­кого с его очаровательной женой и чудесными малень­кими мальчиками вознесли на пьедестал и почти бого­творили. Этот ноток чувств не мог не отразиться на самом короле, который впервые в жизни уступил значитель­ную часть работы наследнику. Министры все чаще со­бирались на половине дофина и его информировали обо всем происходящем. Он получил горячий прием в Па­риже, куда ездил с официальным визитом и где король не показывался уже четыре года.

Новая дофина тоже обрела степенность и достоин­ство и начала содержать двор в своих апартаментах, вме­сто того чтобы носиться взад и вперед в поисках увесе­лений. Мадам де Ментенон писала: «После всех укоров и упреков из-за ее плохого воспитания и легкомыслия, после периода, когда при дворе ее ненавидели за то, что она не замечала людей, после ужасных обвинений в ее адрес но поводу фальшивой привязанности к коро­лю и доброты, которой она удостаивала меня, теперь я слышу, что все вокруг поют ей дифирамбы».

Хотя отныне король демонстрировал новое отно­шение к герцогу Бургундскому, годы не сделали его мягче к другим людям. Когда в 1711 году он готовился к поездке в Фонтенбло, два члена его семьи были не в состоянии следовать за ним. Герцогиня Беррийская ждала первого ребенка и все время хворала. Врачи в один го­лос заявили, что ей нужен покой и поездка в Фонтенб­ло для нее нежелательна. Но ни юная дама, ни ее отец герцог Орлеанский не осмелились сказать об этом ко­ролю. Герцог Беррнйский в страхе попытался замолвить словечко, но получил взбучку. Тогда за герцогиню ре­шили вступиться Мадам и госпожа Ментенон, хотя обе ее не переваривали. Король только рассердился и ска­зал, что она должна ехать и точка. Чтобы избежать тол­чков при езде в карете, герцогиню отправили на лодке.

К несчастью, лодка врезалась в опору моста и расколо­лась надвое. Герцогиня пережила страшное потрясение, в результате которого у нее наступили преждевремен­ные роды. Она родила мертвую девочку. Все ее дети в будущем либо умирали в раннем младенчестве, либо рождались мертвыми. К случившемуся король отнесся спокойно, заметив, что, поскольку ребенок был женс­кого пола, ничего страшного нет в том, что его не ста­ло. Хуже было то, что король, вопреки настояниям вра­чей, вынудил подняться с постели и ехать в Фонтенбло графа Тулузского, ужасно страдавшего от мочекамен­ной болезни. В течение всего времени пребывания в Фонтенбло и граф, и герцогиня чувствовали себя так скверно, что король их практически не видел.

Драматическая перемена характера, произошедшая у четы Бургундских, - довольно частое явление среди молодых и пылких натур, нашедших свое место в этом мире. Герцог получал удовольствие от своей работы, а герцогиня была поглощена заботами о своих малышах. Казалось, что все идет хорошо, и после смерти старого короля его королевство будет в надежных руках. Однако судьба распорядилась иначе. Кошмарные события фев­раля 1712 года не поддаются описанию.

В 1711 году из-за вспышки оспы двор на несколько месяцев покинул Версаль. Не успел король вернуться, как разразилась эпидемия кори. В продолжительной бе­седе с двумя статс-дамами дофина посетовала, что за четырнадцать лет ее жизни во Франции в Версале мно­гие умерли. Как должно быть одиноко старым людям, кому не с кем вспомнить прошлое. Ей было двадцать шесть лет и казалось, что пора молодости уже прошла! Вскоре после этого разговора она сама слегла с корыо. Здоровье герцогини Бургундской всегда оставляло же­лать лучшего. У нее было трое детей и шесть выкиды­шей, а образ жизни далеко не самый рациональный. Пер­вый день или два она вставала с постели, хотя чувствовала себя отвратительно, затем ее заставили ле­жать. Дофину осмотрели девять медиков. Больной дава-

ли рвотное и пускали кровь. Мадам, находившаяся ря­дом, увидела, что происходит, и, нс вытерпев, взмоли­лась, чтобы дофину оставили в покос. Госпожа Ментс- нон сурово отчитала ее за такое неуважительное отношение к медицине и велела не лезть не в свое дело. Тем временем Марии Аделаиде предложили причастить­ся. Бедняжка, хотя и чувствовала себя не лучшим обра­зом, не подозревала, что ее состояние столь безнадеж­но. Прибыл ее духовник, но женщина медлила. Духовник принадлежал к ордену иезуитов, но был славным и от­зывчивым человеком. Заметив колебания дофины, он спросил, нс желает ли она, чтобы он прислал другого исповедника. Бедняжка сказана, что исповедоваться иезу­иту не хочет, и назвала имя священника из церкви Вер­сальского прихода. Названного человека не нашли и доставили другого. Последнее причастие дофины было очень долгое. Нетрудно представить изумление двора, когда об этом стало известно. Но объяснения этому никто не давал. Некоторые думали, что дело было в чрезмер­ной строгости иезуитов, другие, напротив, считали их слишком мягкими. Как бы то пи было, но Мария Аде­лаида их не жаловала. Ее сестра, королева Испании, сделала фактически то же самое, когда лежала на смер­тном одре двумя годами позже.

— Вы отправляетесь к Богу, мадам, — сказала гос­пожа Ментенон.

— Да, тетя, — ответила дофина и послушно прогло­тила еще два стакана рвотного.

— Прощайте, прекрасная герцогиня, — прошептала она мадам дс Гиш. - Сегодня дофина, а завтра - ник­то. — В ее словах была истинная правда.

Нельзя передать глубину горя короля и его старой жены. Мария Аделаида была радостью и смыслом их су­ществования. В полном отчаянии и растерянности они даже не заметили, что несчастный муж тоже тяжело болен. Король поспешно последовал в Марли, и дофи­на уговорили сделать то же самое. Джентльмены из его свиты волновались, что зловещие звуки из комнаты суп­руги могут плохо на пего подействовать. Увидев внука, король поразился его болезненному виду и отослач в постель, с которой дофин уже нс встал. «Я умираю с радостью», — сказал герцог, переносивший ужасные муки, и добавил, что теперь знает, какие страдания переносила его бедная супруга.

Двое из их детей тоже заразились. Кто-то назвал стар­шего пятилетнего мальчика господином дофином. «Не нужно, - попросил ребенок, - это слишком грустно!» Вскоре доктора быстро отправили его в мир иной. За одиннадцать месяцев Франция потеряла трех дофинов. Что касается младшего из внуков Людовика XIV, то его гувернантка, герцогиня де Вантадур, решила не под­пускать к нему медиков на пушечный выстрел. Пока они занимались его братом, она забрала мальчика к себе и никому не сказала, что он болен. Хотя ему было уже два года, гувернантка перевела его на грудное кормление и держала в тепле, чем п спасла жизнь.

Хотя от болезни, имевшей такие же симптомы, как у принцев, в Париже умерло пять сотен человек и не­сколько в Версале, ходили упорные слухи об отравле­нии. Мадам, неизменно связывавшая любую смерть с отравлением, пострадала на этот раз от собственного оружия, ибо виновником трагедий называли герцога Ор­леанского, якобы желавшего возвести на трон герцоги­ню Беррийскую. При дворе считали, что у него с ней была кровосмесительная любовная связь. Безусловно, он любил ее больше всех на свете, и нежные отношения отца к дочери вызывали у герцогини Орлеанской и гер­цога Беррийского яростные приступы ревности. Можно предположить, что герцогиня Беррийская, жалкое и су­масбродное создание, могла решиться на такое преступ­ление, но ее отец - никогда. Недоверие короля к герцот гу Орлеанскому пытался возбудить старик Фагон, вероятно, для того, чтобы скрыть собственную неком­петентность. Большей подлости он совершить не мог. Результат его действий — отец, мать и сын, отправлен­ные в Сен-Дени в одном катафалке, - говорил сам за себя и был слишком уж удручающ даже для тех дней. Но Людовик, хотя и недолюбливал своего племянника и зятя, слишком хорошо его знал, чтобы усомниться в невиновности герцога. Как много лет назад, когда он выступил защитником Мсье, обвиняемого в аналогич­ном преступлении, он встал на защиту герцога Орлеан­ского. Тела усопших, согласно обычному жуткому цере­мониалу, вскрыли, и присутствовавший на вскрытии хирург Марешаль объявил, что следов яда нет.

Никто не ожидал, что маленький новоиспеченный дофин протянет долго. Он был исключительно худосоч­ным ребенком, но когда вырос, то окреп и на здоровье не жаловался. Другой престолонаследник, Филипп V, должен был сделать выбор между Францией и Испани­ей, и после длительных раздумий выбрал Испанию. Но Франция осталась его любовью на всю жизнь, и он ни­когда не переставал по ней тосковать. Итак, будущим регентом и, возможно, королем предстояло стать гер­цогу Беррийскому, так и не получившему достойного образования. С Людовиком XIV у него нс было ничего общего, к тому же дед едва переваривал супругу внука. Но молодая чета потрудилась над собой на славу. Герцог Бсррийский начал посещать Советы. Отсутствие глубо­кого ума компенсировалось его неотразимым обаяни­ем, и при дворе не было человека, его не любившего. Новая дофина содержала двор, заняв место Марии Аде­лаиды, и искренне старалась быть ее достойной. В 1713 году она забеременела. В семь месяцев у нее ото­шли воды, и три дня спустя после изнурительных родов на свет появился мальчик, живой. Ментенон рассказы­вает, что все, кто виделся с герцогиней Беррийской, говорили ей, что сами родились семимесячными и зна­ют сотни здоровых людей, появившихся на свет через три дня после того, как у их матерей отошли воды. Но младенец умер.

Отныне Людовик XIV постоянно пребывал в печа­ли. Чтобы как-то ее развеять, госпожа Ментенон реши­ла вернуть в его узкий круг двух старых и давно забытых друзей: Мадам и маршала Вильруа. Мадам, происходив­шая по двум линиям от Вильгельма Молчаливого, была известной болтушкой и нередко умудрялась вызвать на лице Людовика улыбку. Вильруа воспитывался вместе с королем и тоже имел веселый характер. (Маршал про­играл множество сражений на своем веку. Придворные ' над ним подшучивали, говоря, что он неотразим для женщин, но не для врага.) Троица часто предавалась воспоминаниям о давно минувших днях и старалась по­забыть о страшном настоящем. Король бросил попытки развлекать и ублажать придворных, находя им занятия. Вечеринки больше не устраивались; железная дисцип­лина жесткого почасового расписания ослабла. В своих письмах Мадам и госпожа Ментенон в один голос жа­ловались, что двор больше не двор. «У нас более нет двора. Мадам чувствует себя неважно и хандрит; у ма­дам герцогини Беррийской все еще держится темпера­тура; мадам герцогиня Орлеанская постоянно хворает; мадам Герцогиня все время скулит и напрашивается на милости; мадам принцесса Конти пребывает в лености и почти не выходит из своей комнаты, похоже, ей не­здоровится, и она больше не заботится о своей элеган­тности; других членов королевской семьи в Версале нет; короче говоря, ничего хорошего я Вам не скажу, кроме того, что у короля отменное здоровье и присутствие духа». Теперь, когда в Версале обитали одни старики, он пе­рестал быть модным, и модники сбежали в Париж, по­грязший в удовольствиях и пороке. Принцесса Конти, граф Тулузский и герцог д’Антен купили себе в Пари­же дома, что раньше было бы просто невозможно. Те­перь это стало веянием нового времени.

Единственным человеком, кто по-настоящему радо­вал Людовика XIV, был герцог дю Мэн, вновь заняв­ший место первого любимчика, с которого был оттес­нен Марией Аделаидой с момента се появления во Франции. Он, как прежде, посещал отца в любое время дня и ночи. С подачи госпожи Ментенон старый король совершил очередную из своих непростительных ошибок, к которым стал склонен, заставив Парижский парламент объявить своих побочных отпрысков законными наслед­никами французского трона в случае, если ветвь закон­ных потомков вымрет. Эго была чудовищная несправед­ливость по отношению к герцогу Орлеанскому. К счастью, ничего дурного нс случилось, так как ребенок герцогов Бургундских вырос и стал Людовиком XV, но при менее удачном стечении обстоятельств мог произойти раскол среди французов, чего король так старался избежать.

Людовику XIV оставалось жить еще три года, а пока он собирался привести в порядок дом и подумывал над реформой конституции Франции. За полстолетия он не мог не заметить, как плохо она работала. Старый и уста­лый, он, должно быть, мечтал о тихой и спокойной жизни, но вместо этого всецело переключил внимание на «Конституцию Unigenitus». Все более и более поддава­ясь влиянию Ментенон, он бросил последние силы на то, чтобы навязать французским епископам папскую бул­лу «Unigenitus», которая должна была навеки покончить с янсенизмом. Но ни одно правительство не приняло се всерьез. Венецианская республика заперла папскую бул­лу в шкаф и благополучно забыла о ее существовании. В Савойе, Испании и Польше ее принятие зависело от каж­дого епископа в отдельности. Только король Франции вознес се на государственный уровень. Архиепископ Па­рижа Ноайль, бывший большой друг мадам де Менте­нон, а ныне ее противник, возглавил оппозицию в воп­росе о булле, в результате чего был изгнан Людовиком из Версаля. Янсенизм снова расцвел пышным цветом, особенно в Париже. Действия короля стали источником бесконечных трудностей для его наследника.

Постепенно, начиная с 1709 года, когда король при­нял смелое решение нс капитулировать, военная форту­на повернулась к французам лицом. Людовик сумел со­брать некоторую сумму (преимущественно в золотых слитках из Нового Света, позаимствованных у испанс­ких банкиров), которая помогла одеть и накормить сол­дат. Тем временм английское общественное мнение при­знало правоту лорда Питерсборо, сказавшего: «Мы все большие кретины, позволившие убивать себя ради каких- то двух болванов (эрцгерцога Карла и Филиппа V)». В Ан­глии произошла смена правительства. Новое правитель­ство вывело страну из войны, и в 1711 году Англия подписала предварительные условия мира с Францией. Ита­льянские государства и папство объединили усилия, что­бы противостоять императору и его марионетке герцогу Савойскому. Император скончался от оспы, оставив пре­стол эрцгерцогу Карлу. Ряд внушительных побед герцога Вандомского утвердил Филиппа V на испанском троне.

Французской армией на севере теперь командовал маршал Вилар. Он относился к числу тех колоритных бах­валов, кто, к досаде своих коллег, действительно соот­ветствует собственному представлению о себе. Он был человеком большого мужества. Во время сражения при Мальплакэ ему пулей раздробило колено, но он, пре­одолевая нестерпимую боль, продолжал руководить боем, пока не потерял сознание. Отважный воин не разрешил хирургам отнять ноги и вскоре каким-то чудом попра­вился, только его колено отныне не гнулось. В Версале над ним слегка посмеивались, считая чудаком, вероят­но, потому что он настоял на том, чтобы его молодая жена, которую он безумно любил, поехала с ним на фронт. Эта предосторожность была не напрасной. Женщина от­личалась легкомыслием и беспечностью. Когда умер гос-. подин Герцог, его супруга, охваченная горем, срочно послала за графом Тулузским. Ко всеобщему веселью, его застали в постели с мадам Вилар. Позже она стала ранней любовью Вольтера, гостившего у Впларов в их замке Во-ле-Виконт, переименованном в Во-Вилар. Пи­сатель получил у маршала много ценных сведений для своего «Века Людовика XIV». Придворные отказывались воспринимать маршала всерьез, видя в нем лишь обма­нутого мужа, по король верил в него.

В конце июля 1712 года двор находился в Фонтенб­ло. От маршала Вилара несколько дней не было никаких вестей, когда вдруг распространился слух, что он выиг­рал решающую битву против австрийцев и голландцев, возглавляемых принцем Евгением и лордом Албемар- лем. При этом Албемарль был взят в плен. Подобные сообщения с фронта не приходили уже много лет, и поэтому к слухам отнеслись без должного внимания, уж слишком неправдоподобными они казались. Однако вскоре известие получило подтверждение. Вилар не толь­ко наголову разбил непобедимого Евгения в Денэне, но и закрепил победу взятием Дуэ. В результате Евгений и его союзники за три месяца боев потеряли террито­рии больше, чем завоевали за три последних года. Впос­ледствии Наполеон, вспоминая о том времени, часто говорил: «Денэн спас Францию». Король, сохранивший в трудные годы французской истории твердость и непо­колебимость, наконец дождался награды. Господь вспом­нил о нем, и Людовик вознес Ему хвалу.

Война завершилась подписанием в 1713 году Утрехт­ского мирного договора. Более всего от нее выиграла Ан­глия, которой отошли (от Испании) захваченные ею во время войн Гибралтар и Маон, от Франции — ряд владе­ний в Северной Америке (земли вокруг Гудзонова про­лива, острова Ныофаунленд и Аркадия). Франция сохра­нила свои довоенные границы нетронутыми. Договор зафиксировал отказ Франции от испанского престола в обмен на отказ Испании от французского. Людовик при­знал право протестантов наследовать престол Англии и был вынужден отказать «старому претенденту» в приюте во Франции. Еще он согласился разрушить укрепления в Дюнкерке. Герцог Савойский вернул захваченные фран­цузами Савойю и Ниццу. Нидерланды снова вошли в со­став империи. Между Англией и Францией были также подписаны различные торговые соглашения. Причина войны, Филипп V, остался на троне Испании, и его по­томки продолжали править страной вплоть до 1931 года.


КОНЧИНА

Последний акт нс менее кровав, чем комедия и все остальное.

Блез Паскаль

Перед смертью королю было суждено понести еще одну тяжелую утрату. В 1714 году скончался герцог Бер- рийский, молодой и здоровый дядя дофина, а малень­кий, худосочный и болезненный мальчик, будущий Лю­довик XV, отчаянно цеплялся за жизнь. Герцог Беррийский был ранен на охоте лукой седла, когда его лошадь поскользнулась и встала на дыбы. Незадолго до этого врачи подвергли его ужасным мукам, пытаясь вы­лечить абсцесс зуба. Поэтому герцог не рискнул обра­титься к ним за помощью и о случившемся не рассказал. Он пил много горячего шоколада, а на другой день, как обычно, поехал на охоту. Крестьянин, ставший сви­детелем происшествия, спросил у одного из королевс­ких слуг:

— Как герцог Беррийский?

— Полагаю, хорошо, раз отправился на охоту.

— Если он чувствует себя нормально, значит, прин­цы вылеплены не из такого теста, как мы. Вчера я ви­дел, как он ударился. Такой удар рассек бы крестьянина надвое.

Когда герцог вернулся домой, у него горлом пошла черная кровь. Ему, как водится, дали рвотное, и вскоре стало ясно, что принц умирает. Герцог Беррийский по­просил не причащать его до тех пор, пока король не ляжет спать, так как не хотел огорчать отца. Но король сам привел священника, тогда принц понял, насколь­ко серьезным было его состояние. На другое утро герцог

Беррийский скончался, хотя незадолго до этого почув­ствовал себя немного лучше.

Несколько недель спустя герцогиня Беррийская ро­дила еще одного мертвого младенца. У Людовика XIV на тот момент был только один законный наследник. Если бы маленький дофин умер, пришлось бы выбирать между герцогом Орлеанским и побочными отпрысками, ко­нечно, если бы Филипп V нс отступился от своего сло­ва и не стал бы претендовать па корону Франции. Ма­дам де Вантадур, спасшая жизнь Людовика XV, спасла и страну от гражданской войны.

В том же году умер герцог Бовильер, нс перенесший смерти двух своих сыновей, умерших от оспы за одну неделю, смерти герцога Шевреза и, более всего, кон­чины дорогой и обожаемой герцогини Бургундской. Вдо­ва Бовильера пережила мужа на двадцать четыре года.

В мае 1715 года члены Лондонских клубов, получав­шие информацию от английского посла лорда Стэра, бились об заклад, что Людовик XIV долго нс протянет. В июле он уехал в Марли, а когда вернулся, придворные были потрясены его болезненным видом. Он потерял аппетит, в результате чего сильно исхудал и весь как-то скукожился. Только Фагон и госпожа Ментенон, каза­лось, ничего не замечали. Когда Марешаль посмел вы­разить обеспокоенность, его отослали прочь. Здоровье короля было подорвано многолетними чистками желуд­ка, клизмами, кровопусканиями, немереными дозами опиума, хинина н других средств, с помошыо которых лекари надеялись продлить жизнь этого здорового от рождения человека на века. Последнее время Фагон ве­лел хорошо спать, завернувшись в пуховые одеяла, чтобы как следует потеть. Людовик так рьяно выполнял эти распоряжения, что дважды за ночь вставал обмываться. Эти процедуры доставляли ему большие беспокойства, по он так слепо верил в силу медицины, что не смел сопротивляться. 9 августа он выехал на охоту из Марли в маленькой коляске, которой искусно управлял. Вече­ром того же дня король вернулся в Версаль; с тех пор он больше не увидит Марли и не выедет на охоту.

Король умирал долго и мучительно, но и будучи при смерти, сохранял мужество и самообладание. 11 ав­густа у него появились боли в ноге. Фагон поставил ди­агноз — ишиас. Боли с каждым днем усиливались. Людо­вик не мог ходить, и его носили в кресле. В остальном он чувствовал себя нормально. Так продолжалось до 24 августа, когда Марешаль заметил на ноге короля чер­ные пятна и понял, что это гангрена. Людовика застави­ли держать ногу в ванне с бургундским вином. Из Пари­жа прибыли четыре медика. После продолжительной консультации с Фагоном они заказали ослиное молоко. Затем вмешался Марешаль, сказав, что гангрена — про­блема хирургов, а не терапевтов, и пригласил на кон­силиум с полдюжины своих коллег. Они решили, что ампутация уже нс поможет, и поручили Марсшалю сде­лать на ноге несколько разрезов. Король, понимавший, что умирает, спросил Марешаля, насколько тот уверен в необходимости действий и стоит ли ему принимать такие муки, если это все равно уже не поможет. В конце концов Марешаль решил избавить короля от лишних страданий. Глаза хирурга наполнились слезами, и Лю­довик, заметив это, спросил, сколько дней ему еще ос­талось жить. «Сир, можно надеяться до среды». (Все про­исходило в понедельник.) Король дожил до следующего воскресенья.

К сожалению, мадам де Ментснон не облегчила последние дни жизни короля. Ближайшим законным родственником дофина во Франции был герцог Орле­анский, и по своему положению он должен был авто­матически стать регентом ребенка. Ментенон его все­гда недолюбливала, и теперь распространившиеся о герцоге сплетни вызвали в ней бурю протеста. В песнях и памфлетах его обвиняли в кровосмесительной связи с герцогиней Бсррийской, и чем настойчивее были эти слухи, чем более вызывающе он себя вел. Госпожа Мен­тенон опасалась его плохого влияния на будущего коро­ля и содрогалась при одной только мысли, что этот че­ловек будет править Францией. Когда Людовик XIV ус­тал бороться с болезнью и всем стало ясно, что дни короля сочтены, Ментеиои вместе с дю Мэном заста­вила его сделать к завещанию дополнение, назначив дю Мэна ответственным за образование нового короля. Этот ставило герцога Орлеанского практически в положение бесправного правителя. Людовик понимал, что, подпи­сав бумагу, поступил неправильно; но он сделал это для того, чтобы ему в конце концов дали спокойно уме­реть. По свидетельству Сен-Симона, два человека из ближайшего окружения короля слышали, как он ска­зал: «Я купил себе покой. Они не давали мне покоя, пока я не поставил подпись. Пусть будет, что будет. По крайней мере, меня больше не будут мучить!» Но еше больше его тревожило отчуждение архиепископа Париж­ского, произошедшее также по вине его жены. Если Людовик умрет, не примирившись с прелатом, пойдут всякие кривотолки, и король выразил пожелание видеть его. Но отец Телье и госпожа Ментенон всеми силами постарались не допустить их встречи. Последнее причас­тие королю давал молодой кардинал Роган, сын прин­цессы Субиз и, по всеобщему убеждению, Людовика XIV.

Агония короля продолжалась несколько дней. Он хо­тел со всеми проститься и умереть с миром. Людовик слышал, как в приемной громко рыдали его дочери. В Версале было принято выражать свое горе вслух. Жсщи- на, потерявшая на войне сына или мужа, должна была появиться на публике и голосить, что есть сил. Мадам, принцесса Конти, госпожа Герцогиня и герцогиня Ор­леанская были допущены в спальню к королю все вме­сте. Но умирающего утомляли стенания дочерей, к ко­торым он уже давно не испытывал никаких нежных чувств. Людовик сократил по времени сцену прощания, насколько позволяли приличия, и напоследок посове­товал дочерям примириться, после чего отпустил их. Несколько дольше и ласковее король разговаривал с Мадам, сказав, что любил ее больше, чем она думала.

Потом он послал за своим правнуком, прелестным малышом пяти лет, с большими круглыми черными гла­зами. Он пришел со своей гувернанткой мадам де Ван- тадур. Она посадила мальчика на кровать, и старик и ребенок грустно смотрели друг на друга. Эти двое пра­вили Францией на протяжении ста тридцати одного года. «Милый, — сказал Людовик XIV, — ты станешь вели­ким королем. Не перенимай мою любовь к строитель­ству и войнам. Напротив, старайся жить в мире со свои­ми соседями. Помни о своем долге и обязанностях перед Господом. Смотри, чтобы твои подданные почитали Его. Прислушивайся и следуй добрым советам. Пытайся сде­лать своих людей лучше, на что я, к сожалению, ока­зался неспособен. Не забудь того, чем обязан мадам де Вантадур. Мадам, я хочу поцеловать его». Целуя мальчи­ка, король добавил: «Мое дитя, благословляю тебя всем сердцем». С этого момента он говорил о маленьком маль­чике как о настоящем короле, а о себе — как о короле бывшем. «В дни, когда я был королем».

Допущенным к прощанию придворным Людовик сказал: «Господа, прошу простить меня за то, что я по­давал дурной пример. Я должен поблагодарить вас за службу и приверженность мне, которую вы всегда де­монстрировали. Сожалею, что не всегда мог сделать для вас то, что хотел: причиной тому были трудные време­на, что мы переживали. Прошу вас служить моему пра­внуку столь же преданно и прилежно, как вы служили мне. Возможно, ребенка ждут невзгоды. Королевством будет править мой племянник. Следуйте его приказам. Надеюсь, что у него все получится. Еще я надеюсь, что вы сохраните единство и, если кто-то пожелает отко­лоться, вы сделает все от вас зависящее, чтобы вернуть заблудших в стадо. У меня ком подступает к горлу, и я вижу, что вы тоже тронуты -прошу прощения. Про­щайте господа. Верю, что иногда вы будете меня вспо­минать».

«Королевством будет править мой племянники». Эти слова показывают, как король относился к известному дополнению к завещанию, выуженному у него Менте - нон.

Затем король пригласил своих двух побочных отпрыс­ков - дю Мэна и графа Тулузского. Некоторое время они оставались наедине с отцом, затем настал черед герцога Орлеанского. После неприятного разговора, пос­ледовавшего за кончиной герцогов Бургундских, когда герцог Орлеанский истерично требовал судебного раз­бирательства, чтобы доказать, что не виновен в их смер­ти, король не виделся с ним с глазу на глаз и не разго­варивал. Теперь же был с ним весьма любезен и рассматривал как единственного претендента на роль регента. «Вам суждено проводить одного короля и при­ветствовать другого в колыбели. Сохраните добрую па­мять о первом и соблюдайте интересы второго». Еще Людовик назвал имя человека, скрывавшегося под Же­лезной Маской. Кроме герцога Орлеанского эту тайну знали еще двое — Людовик XV и Людовик XVI, унес­ший ее с собой на эшафот. Людовик XIV просил герцо­га Орлеанского, чтобы после его кончины тот отвез нового короля в Винсен, где был хороший воздух. С этой целью он приказал приготовить замок и даже распреде­лил комнаты, поскольку двор не выезжал туда пятьде­сят лет. Он также попросил герцога Орлеанского поза­ботиться о госпоже Ментснон. «Она мне много помогла, особенно в том, что касается спасения моей души».

Затем умирающего короля оставили на попечение священнослужителей, докторов и жены, которая каза­лась невероятно спокойной до холодности. Возможно, она устала и держалась на пределе своих сил. Как только болезнь приняла серьезный оборот, она практически не покидала комнату короля. Говорят, что, увидев, как Мен- тенон плачет, Людовик спросил: «Зачем Вы плачете? Когда же умирать, как нс в мои годы? Или Вы думали, что я бессмертен?» Но по другим свидетельствам, эти слова короля были обращены к двум лакеям. Достовер­но известно, что он сказал: «Мне кажется, что я сейчас расплачусь (m’attendrir). В комнате кто-нибудь еще есть? Впрочем, это значения не имеет. Никто не удивится, если я с Вами поплачу». И еше: «Я слышал, что умирать трудно, но я не нахожу ничего трудного». Людовик вы­разил сожаление, что не сумел сделать Ментенон счас­тливой, потом он заговорил о ее будущем. Она ответи­ла: «Я — ничто. Не тратьте Ваше время на ничтожество». Король сказал, что утешением ему служит мысль об их скором воссоединении на Небесах, ведь и она уже не первой молодости. Ментенон не ответила. За много ча­сов до его кончины, когда Людовик еще находился в сознании, она в последний раз спустилась но Лестнице королевы и вскоре уютно устроилась в собственной по­стели в Сен-Сире.

Комната короля напоминала церковь. В ней посто­янно звучала религиозная музыка и шепот молящихся. В моменты прояснения сознания он присоединялся к об­щему хору и громким твердым голосом просил Господа о помощи. 1 сентября 1715 года после трех недель невы­носимых мучений Людовик XIV тихо ушел из жизни. Свеча его погасла.


Notes

[

←1

]

Радости зачарованного острова (фр).

[

←2

]

Кресла (фр.)

[

←3

]

Здесь покоится доблестный шевалье Ришар Кольбер, по про­звищу Шотландец. Помолись за упокой сто души. 1300 (фр.)

[

←4

]

Добрый христианин зимы (фр.).

[

←5

]

Для публики (фр).

[

←6

]

Хорошие времена на все времена (фр.).

[

←7

]

Молодой (фр.).

[

←8

]

Старшин (фр.).

[

←9

]

***' Старик (фр.).

[

←10

]

Выскочка (фр.).

[

←11

]

Двадцать одно (фр.).

[

←12

]

Черт возьми (фр.).

[

←13

]

Малые апартаменты (фр.).

[

←14

]

Безделушки (фр.).

[

←15

]

Погребок (фр.).

[

←16

]

Слуховое окно (фр.).

[

←17

]

Стульчак (фр )

[

←18

]

Люди ума (фр.).

[

←19

]

Она — наша преданная наставница.

Наше счастье исходит от нес (фр.).

[

←20

]

Крест — по-французски «croix» женского рода.

[

←21

]

Великий Боже, спаси короля,

Великий Боже, отомсти за короля.

Да здравствует король!

Славный король Победоносный Людовик!

Пусть он всегда видит своих врагов покоренными! Да здравствует король! (фр.)

[

←22

]

Королевский указ об изгнании или заточении без суда и следствия (фр.).

[

←23

]

Их возвышенный сплав (фр.).

[

←24

]

Потоки (фр.).

[

←25

]

Короткий путь к искусству речи (фр.).

[

←26

]

Моя тетушка (фр).

[

←27

]

Моя милочка (фр.).


Оглавление

  • ДОМ
  • СТРОИТЕЛИ
  • МОРТЕМАРЫ
  • ВЕРСАЛЬСКИЙ АНСАМБЛЬ
  • ГУВЕРНАНТКА
  • ЯД
  • ГОРОД БОГАЧЕЙ
  • ВЕЛИКИИ ДОФИН
  • ЛЕСТНИЦА КОРОЛЕВЫ
  • МОЛОДОЕ ПОКОЛЕНИЕ
  • НОВЫЙ РЕЖИМ
  • ПРОФЕССУРА
  • ШКОЛА СЕН-СИР
  • СЕН-СИР, МОНАСТЫРЬ
  • ПОСОЛЬСТВО ЛОРДА ПАРТЛЭНДА
  • НА СТЫКЕ ВЕКОВ
  • ТРАУР
  • БРЯЦАНИЕ ОРУЖИЕМ
  • ТРОЕ ЗА ОДИННАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ
  • КОНЧИНА