========== Причины быть вместе ==========
- Ну и что ты хочешь этим доказать? – сварливо спросил Торин у Рути, и она перевела на него хитрый и спокойный взгляд своих зеленых глаз.
- Что?
- Что доказать, спрашиваю… что ты… что я… чего хочешь?
Ему разрешили вставать. И хотя он чувствовал себя здоровым, как никогда, по-прежнему ему не давали ни поднимать ничего тяжелее стакана, в руки не давали топора, лишили мяса – любимый метод лечения Оина после знакомства с эльфийской медициной, и вообще, всячески ограничили в правах. Торина это бесило страшно. Но еще больше он недоумевал и злился, что же Рути забыла в его спальне, и зачем ошивается вокруг, прошибая его насквозь внимательным взглядом, день за днем постоянно неуклонно наводя его на мысль: жениться надо.
Иначе он сам себя не простит за разврат. За то, что она раздевает его, делает ему массаж, ухаживает за ним, как за малым ребенком, и делает это так, словно кто-то приказал, да еще и выдал точную инструкцию, как лучше. Где и как трогать, куда нажимать, о чем не говорить. И, что бесило еще больше, она была на своем месте.
Стопка льняного белья в ее руках, ароматная и отглаженная. Аромат ландышевой настойки, которую она капала в стакан с водой, сводя брови на переносице и считая, кусая светлую губку с пушком над ней. Ее мучительное присутствие тем больше тревожило, что она вела себя именно так, как вела бы его жена, достаточно с ним пожившая и хорошо его знающая. А еще Торин ненавидел быть слабым. Наедине с собой он мог себе позволить такую роскошь, но только не в присутствии этого юного создания.
Ей бы танцевать с молодыми парнями, лихо отплясывать, кружась в объятиях веселых красавцев, никому ничего не обещая, но всех одаряя светом присутствия. Ей бы флиртовать, кокетничать, стрелять хитрыми взглядами зеленых глаз из-под черных ресниц, и слыть первой девушкой Эребора. Но никак не препираться с узбадом, никак не вертеться вокруг него, даже когда очевидно стало, что она от него доброго слова не услышит.
Да и не обещал он ей ничего, чтобы она так старалась. Сдуру, спьяну, да то разве в счет.
- Не хочешь, не женись, - сказала она спокойно, желая ему доброй ночи, и намереваясь оставить до утра. Торин выпростал руку из-под одеяла, и удержал девушку рядом.
- Хочу, в общем-то, - тихо сказал, и рассердился на нее, себя, на свое состояние, на босые ноги и нерасчесанную бороду. Рядом с ней он все время был собой недоволен.
Рути залезла с ногами на кровать, и прижалась к нему. Как в детстве. В детстве у нее не было такой пышной груди. Не было толстых, змеями вьющихся пшеничных кос. Она помещалась у него под рукой вместе с Ори, и еще оставалось место для Гимли, пока тот не подрос. Но сейчас в ее движениях не появилось намерения соблазнить, и Торин чувствовал это. Был лишь знакомый давний уют.
- Ты за этим приехала?
- Ты мне снился, - пояснила Рути, смело заглядывая гному в глаза, - звал к себе. Вот и приехала.
Торин в задумчивости отвернулся.
- Что с тобой, Торин? – спросила девушка, беря его за руку и целуя в ладонь, - как ты себя до этого довел?
- Был королем, - усмехнулся он, пряча взгляд.
Сидели молча. Рути гладила его руки, целовала его ладони, массировала голову, и одно ее присутствие усыпляло и утешало.
- Ну так женишься на мне? – пропела она сладко ему в ухо, и чуть подалась к нему всем телом. Торин дернул головой в сторону, недобро глянул на нее.
- Нет, пожалуй, - отрезал он, - найду тебе молодого гнома. Твои дети будут звать меня «дедом». Будешь красивой и богатой. Будешь расчесывать волосы гребнем из кости элефанта. Оставь меня, Рути. Я зол на тебя за твое внимание. Я хочу бросить все, и уйти. На Сосновое Плато. Построить себе хижину и жить там до скончания дней. Надоело.
- Я построю себе хижину поблизости, - мечтательно подняла глаза к потолку Рути.
- Что ты хочешь этим доказать? – тут и задал Торин этот вопрос. Больной, прорезавшийся через сны и видения. Вопрос, на который ему нужен был настоящий ответ.
От снов он пробудился, а реальность что-то не радовала. Не было ни бесконечного счастья, ни разом решившихся проблем и выполненных задач. А что было? Настойки, горькие лекарства, ворчание Оина и тревожные взгляды семейства. И вот она, красивая и чудесная, тратящая время своей юности с ним и его больным сердцем.
Рути приблизилась к его лицу и легко поцеловала в губы. Он не шевелился. Сладкий медовый аромат ее волос дурманил. Но не до кипучей темной страсти, как на последнем празднике. Отнюдь.
- Позволь мне быть рядом, - попросила гномка тихо, - мне больше не с кем быть. И не хочется быть ни с кем.
- Я не могу обещать, что… буду жить долго. Сама видишь, я старый и больной. Характер у меня поганый. Дис спроси, она тебе скажет, - глупости говорил Торин, и знал это, а вот как сказать правду, не представлял.
- Она мне сказала, - безмятежно ответила Рути, - что я зря теряю с тобой время. Что ты злой и все такое. И все остальное, что ты уже две недели мне говоришь. Можно подумать, я тебя не знаю. А ты забыл, что я тебя помню столько же, сколько саму себя?
Торин вскинул брови: «И?». Гномка гладила его по волосам, понемногу начиная ежевечерний сеанс массажа, и улыбалась. И упрямая малышка из Синих Гор улыбалась вместе с ней сквозь десятилетия.
- Когда я была маленькая, ты после рабочего дня возлежал на скамье, на шкуре, и иногда говорил мне: «Жалей меня». Я тогда накрывала тебя с головой одеялом, и ложилась рядом, и жалела. И тебе не зазорно было просить меня. А мне не стыдно жалеть. Почему ты сейчас не позволяешь мне?
- Жалеть? Меня? – он не знал, изумления или злости больше в вопросе.
- Да. Тебя никто не жалеет, кроме меня, - спокойно ответила Рути, - и все твои женщины тоже.
- Мои, как ты изволила выразиться, женщины, не ввинчивались в душу с твоим энтузиазмом. Зачем это тебе?
- Это хитрый план по завоеванию Торина Дубощита. Послушай, узбад! У меня есть список аргументов, почему ты должен выбрать именно меня.
Торин против воли заулыбался. Закусил губу. Малышка Рути! Да, выросла, но себе не изменила.
- Зачитай, - велел он.
Она уселась напротив, и принялась декламировать.
Что сказала Рути
Что ж, узбад, выслушай мои слова. Тебе будет приятно услышать их, потому что они о тебе. И неприятно – по той же причине. Но твое лицо светлеет, когда ты в центре внимания, и я понимаю, почему.
Потому что, желая обидеть тебя, тебя всегда называли эгоистом. Я не знаю ни одного мужчины с толикой власти, кого не называли бы эгоистом. А таких, как ты, нет больше на свете; и не потому, что ты правитель, а потому, что ты – сам по себе особый. Умный. Восхитительно заботливый. Твои женщины, узбад, всегда так говорили, а ты откупался от них побрякушками, ночами страсти и своим красивым телом – прошу, не убирай руку, ты красивый, правда. От тебя хочется детей. И вовсе не старый, позволь же мне… так-то лучше. Здесь ты очень красивый. У тебя созвездие родинок на животе под этой милой шерсткой. Когда я была маленькой, помнишь? – я любила придумывать из них новые узоры, были у меня и любимые. Помню, как подстригла тебе твою… шерсть. Овечьими ножницами. Кили подговорил…
Никакой ты, Торин Дубощит, не эгоист. Просто, если тебя назвать упрямцем – ты упрямо бросаешься доказывать, что все вовсе не так. Путаешься, злишься, и бери горяченьким! Ты – из кхазад и слабости твои – слабости всех гномов. Они есть у тебя. Улыбайся, улыбайся, я говорю правду. Вкусно есть, мягко спать, петь и веселиться, любить женщину жарко и отдаваясь до конца – что в том плохого? Чем наша жизнь хуже их не-смерти? Они не поймут нас, узбад Торин, никогда не поймут. Ни эльфы, ни люди. Ни майяр, чтоб им провалиться. Когда Таркун пришел в Эред Луин после похода и с гадкой улыбочкой начал рассказывать о твоих потерях, я была там, я слышала. Он жалел, что ты остался жив. Сейчас празднует, наверное, свою правоту.
Они нас никогда не оценят. Мы нужны им, чтобы оттенять их высокие цели на той стороне моря. Мы, вышедшие из земли и уважающие ее корни. Они собирают случайные плоды, мы не ждем урожая без труда. Чтобы так жить, нужно верить в то, что делаешь, и я верю в тебя. Я готова работать с тобой над мечтой, не потому, что мечта хороша, а потому, что она твоя – вот моя причина, еще одна.
Причин много. Твои руки, Торин. Они знают работу и войну, но умеют ласкать. Арфу, металл, скот, детей, женщин. Фира вспоминает до сих пор ночи с тобой. Не вслух, вскользь вспоминает, роняет в суп солонку, вздыхает. Муж у нее добрый, хороший гном, дети красивые, а вспоминает – и печалится. Ты особенный, с тобой все другое. Я маленькая была, помню, она завивала волосы и мазала тело медом в бане перед тем, как идти к тебе. Не красней, не отворачивайся, это счастье женщины – быть любимой таким, как ты. А ты умеешь любить все, чем владеешь, хоть и на час, хоть на минуту. Занеси это в список: принадлежать кому-либо не зазорно, если хозяин того достоин. Разве есть кто-то более достойный, чем ты?
Помнишь ли ты, узбад Торин, как одной рукой чертил схемы строительства опасной шахты, а другой обнимал Ори, болевшую крупом? Помнишь ли, как на себе носил дрова для старика Драина? Помнишь ли, как за любую работу брался наравне со всеми, но за обедом сидел во главе стола – красивый, уверенный в себе, и тебе нельзя было не верить, и не любить тебя было нельзя? Не помнишь, конечно; другое помнишь. Но я помню; и запиши это, как причину и повод, и истинное стремление. Ты всегда был нашим воздухом и светом, Торин Дубощит, и ты всегда был нашей надеждой. Ни в кого так мы не верили, и никому так не следовали.
Ты говоришь, ты умер, ты больше не узбад. В своем доме кем ты будешь? Я обещаю тебе венец на чело. Обещаю тебе королевство, в котором все будет по-твоему, ибо ты мудр. Мне не нужна моя прежняя свобода, если в ней не будет тебя. Мы половину жизни слышали сплетни о твоих ошибках и неправоте, вздыхали, но кто из сплетников бросал тебя и уходил? Только слабые. Хорошо, не смотри так укоризненно. Они не виноваты в том, что ты – это ты, что ты сильный. Просто ты лучше, чем то, чего они заслуживают.
Я женщина, узбад, и мне хочется верить, что я тебя заслужила. Я слишком гордая, чтобы годами бегать за тобой, но верить хочется все равно. Будь я человеческой, могла бы. Будь эльфийкой – как только это вынести можно? – страдала бы молча издалека. А я из кхазад, я не умею молчать. Даже самые скромные из нас не умеют, ты знаешь. Скрывать правду, которая может изменить жизнь, это не скромность, это глупость.
Ты слишком разумен, чтобы отказаться от меня. Короли не имеют права на глупости.
Фили отлично справляется. Идет твоим путем. Но ему много легче. Он всегда может сделать что-то, чего ты не делал, и его оценят, потому что ты не делал, понимаешь. Мы не будем воевать! – и все, достаточно. Мы будем жить сегодняшним днем! – да все с ума сойдут от радости. Иногда нужно иметь храбрость отказаться от мечты ради куска хлеба. Фили храбрый, у него есть Ори, он сможет. Он не заболеет от этого. Как ты заболел. Мне жаль, что меня не было рядом. Без меня никто не укрывал тебя одеялом и не оставлял тебе леденцов. Ты думал, что я добрая. А я просто любила тебя. Хочешь знать, когда полюбила, как женщина? нет, я стесняюсь, задуй свечу. Вот так. Я маленькая была. Грудь едва-едва… а ты снился. Днем мечтала. Смотрела, на бороду, на руки, на… на тело твое смотрела. На то, как ешь, как говоришь. Сердце билось, когда ты шел в веранду – звук шагов такой, твой и только твой. А я для тебя малявка была, и ты меня обнимал, как раньше.
Ух, как становилось сразу жарко! Потом пришло уже, по-женски. Ночью. Просыпаюсь утром, смотрю – оно. Животу больно, тянет. А мне ночью привиделось, как ты это… ну… страшно и приятно. По-новому. Начала сама с собой… интересно. А снился – ты. И сейчас снишься.
Перестанешь ли сниться, если все взаправду будет?
Тетя Дис поймала за этим, смеялась. Говорила со мной, сказала, замуж можно, рассказала все. А я как представила, что не ты это будешь, дышать тяжело стало. Нарочно хотела с собой что-нибудь сделать, чтобы вообще нельзя было. Подростки. Я тоже была такой, узбад. Потом уже решила, будь что будет, попробовать охота, а навсегда нет. Нет, не скажу, как было. Попробовала. Он взрослый был. Специально искала, чтобы на тебя ничем не похожий. Все делал правильно. Я раза три в год терпеть не могла, шла к нему, иногда со слезами шла. Не сжимай кулаки, не ревнуй, а хотя – кому я вру! Ревнуй, Торин! Это тоже будет моя причина!
Ты часто дышишь, я слышу. Я тоже волнуюсь. Мы осторожно. Тебе нельзя, сердце. Дай мне свою руку, Торин.
…
Первый раз с любимыми не забывается. Все имеет свой особый мистический смысл: вздохи, взгляды, прикосновения. Рути была очень осторожна. Очень нежна. Неопытна, что бы она там ни говорила, но аккуратна. Гладила его, по животу, по груди, по рукам, вздрагивала, когда он дотрагивался до ее груди, до торчащих вверх сосков, натягивающих тонкую ткань блузы.
Торин не спешил. Гладил ее в ответ. Рассматривал, стараясь одновременно связать прежнее знание о малышке Рути с новыми ощущениями от Рути-женщины. Это было не сложно, но волнующе. Держать в полумраке ее грудь, сжимать ее плечи, перебирать пальцами волосы. Дотрагиваться до нее внизу, не вслепую, как он уже это делал спьяну. Пристально рассматривать. Рути закраснелась. Хорошо. Стесняются лишь любимых. У лобка вилась татуировка из геометрических узоров. Над клитором поблескивала крохотная сережка с изумрудиком. Бедная маленькая сладострастница! Некому было оценить ее по-настоящему. Сколько лет потрачено зря. Она ждет, расцветающая юность, плодородная пашня, едва открытая жила.
- Я украсила себя там давно, - шепнула Рути, протягивая руки к его бедрам, и проникая под пояс штанов, - но если хочешь…
- Оставь. Будешь рожать, снимешь.
Она подавилась, замолчала. Щеки ее почти светились в полумраке от прилившей крови. Мужчина знал хорошо, почему. Потому что сразу дал понять, что это всерьез, а не так, как прежде. Не на один раз, как она, опасаясь надеяться на иное, заставляла себя думать. Думала, конечно, думала! Шла к нему, как на смертный бой, упорно лезла, добивалась, а когда он сам сказал ей, бросив вызов, растерялась и испугалась.
Торин не стал ее мучить ожиданием. Не в первый раз. Смочил два пальца слюной, погладил по увлажнившимся складочкам, осторожно задевая изумрудную сережку, и слегка потягивая ее вверх-вниз. Дождался ее участившегося дыхания. Она раздвинула колени и легла, устраиваясь ровно, под него, заползла почти ему на колени.
Войти было непросто, оба напрягались, да еще и воздержание сказывалось. Одной рукой Торин придерживал ее, другой старался направить член так, чтобы не сделать ей больно. Рути морщилась и кусала губы, выдыхая через рот. Но скоро все получилось. Они нашли друг друга, соединились и слились в одно тело, и сразу стало тепло, а мучительное волнение ушло куда-то.
- Такой тяжелый и большой, - в ухо полился сладкий девичий шепот, - хорошо с тобой…
- Очень хорошо, - и он поцеловал ее, вдруг, внезапно осознав: вот же, теперь все, она приняла его. Удивительно, как они подошли друг другу. Впадинками, выпуклостями. Даже ритмом дыхания. Добрый знак.
Все вокруг теплело. Но даже после достаточно длительного перерыва с женщинами, не хотелось ни терзать ее грубой страстью, ни брать, как бездушное тело. Хотелось нежности. А не умел. Не так, в любом случае, как это было нужно. Но начал двигаться в ней, чуть раскачиваясь, и целуя ее, сдерживаясь ради себя же, ради них обоих.
Несколько раз останавливались, для долгих поцелуев, несколько раз обнимались крепко, не шевелились, не рискуя нарушить тишину разговорами. Руки Рути были уверенны, когда она щекотала Торина по животу, иногда запускала пальцы в его волосы, мягко улыбаясь, дразнила его прикосновениями между ног и крепких ягодиц, отчего он опасливо отдергивался. Не хватало только такой откровенности в первый же раз.
Но перерывы случались все реже, движения становились чаще, и вот уже Рути тяжело дышала, вскидывая ноги круче, и иногда соскальзывая острыми ноготками по его плечам и спине, и покусывала пухлые губки, и металась под ним, а взор ее темнел. Торину сдерживаться было ничуть не легче.
- Не передумала? – спросил, это было важно. Рути замотала головой, томно взглядывая из-под ресниц.
- Останься, - попросила она, и обняла его ногами, - останься во мне. Ну же, я… давай… бери…
Плавные движения сменились резкими ударами. Всем телом. Звучали ее тихие возгласы, влажные шлепки кожи о кожу, сопение, выдохи, шумные сглатывания. Чувствовалась прохлада воздуха, струящегося по мокрой спине, жар ее узкого тела, дрожь внутри нее, которую она пыталась, глупая, сдержать. Неумелая еще – Торина захлестнула волна теплого чувства к ней, понимания того, что она сама не испытывает и доли того удовольствия, для которого предназначена самим творцом. Контролирует каждый свой вздох, думая о его ощущениях, и забывает свои. Глушит стоны, прячет лицо, шире разводит ноги, пытается подстроиться, останавливает непроизвольные движения навстречу. Наверное, услышала от какой-нибудь дуры, что ему это будет неприятно. Девчонка!
А ему было очень хорошо. Хорошо, спокойно и сладко. Звезды в глазах замелькали и растеклись горячим жаром, когда он подался вперед, последние три-четыре раза, глубоко и сильно, и остался в ней, как и обещал, пока изливался в ее тело, прижимаясь лицом к ее вспотевшему плечу, и дышал, дышал – освобожденный и счастливый.
- Нет, не уходи, - попросил, зевая, и удержал под своей рукой, - не надо.
- Омыться…
- Не вздумай!
- Тебе это будет неприятно?
- Да. Это неправильно и некрасиво. Я твой мужчина, и после меня ты… в общем, не надо. Не смывай нашу ночь с себя. Так делают, когда расстаются до утра. Или просто расстаются. А ты теперь моя, и никуда не уйдешь.
- А если…
- Да, именно, и это тоже. Все, не тереби меня. Ложись. Обними. Вот, так. Ты такая мягкая… красивая… жалей меня, я разрешаю. Только не уходи.
…
Оин ругался, придя утром. Махнул рукой, выгнал Рути за дверь, отчитывал прямо и по-мужски Торина, как делал бы это отец или родной дядя. Или старший брат. Говорил о том, что сердце надо беречь, о том, что даже «осторожно» опасно, что возраст, болезни… ни слова не упомянул о нравственности и приличиях – какие уж тут приличия: мертвый король и его подросшая сирота-воспитанница.
- Оин, спасибо, но всё на этом, - твердо ответил Торин, - я не юноша. До волдырей любиться не буду. Отдай ей свою наперстянку, ландыш и все остальное, чем меня пользуешь. Давай уже считать меня здоровым. Или мертвым.
Двалин ругался, Глоин ругался, Балин вообще неделю с ним не говорил, но когда на Сосновом Плато пришла пора ставить дом, помогали ему все. Больше того, не давали ему в руки инструментов, и не позволяли поднимать тяжести. Торин злился. Второй раз не умереть! Но Рути, солидарная с его друзьями, следила за ним, и ее укоризненный взгляд заставлял гнома раскаиваться в своем жесткосердии. Друзья только рады помочь. Он же помогал им. Пришла его очередь принимать помощь, вот и всё.
К концу лета дом и участок были готовы, кузня потихоньку наладилась. Огород Рути не развела, но тремя козами обзавелась. В огороженном дворике запели петухи. На Сосновое Плато постоянно наведывался серьезный и гордый Кили, каждый раз с десятком саженцев, и не реже раза в две недели появлялся вздрюченный и взволнованный Фили. Эребор теперь принадлежал ему. Точнее, он теперь принадлежал Эребору.
- Не давай им опираться только на себя, - учил племянника Торин вечерами, - не давай им обещаний, и пусть они слышат от тебя вещи страшнее, чем они есть на самом деле. Понял? Не давай им видеть Ори. Запри ее за тремя порогами. Не то начнут ходить к ней, и просить. И от женщин запри тоже. Ей это легко будет, а сейчас и вовсе полезно.
Фили кивал, хмурясь. За недолгий срок своего правления он уже испытал многие тяготы титула узбада.
- Не пускай эльфов. Они полезут, как подгорные тараканы. Начнут просить – не давай ничего. Требуй компенсацию за каждое лишнее слово. Нанеси упреждающий удар. Обижайся. Шуми. Стучи кулаком. Оставайся холоден в сердце.
- А Кили?
- Кили – твой младший брат. И твой подданный. Ничуть не выше прочих. Не важнее их. Он не на той женат, его линия боковая. Скоро начнешь ему завидовать, - и Торин заставил себя улыбнуться, хотя и больно ему было видеть, как Фили вынужден принимать на себя такую тяжесть, как правление. И в том же возрасте, что он сам.
Фили словно угадал мысли бывшего короля.
- Не думай обо мне, как о ребенке, дядя, - попросил он, суровея лицом, - я справлюсь.
- Этого-то и стоит бояться.
Сосновое Плато иногда становилось настоящим местом тайного совета. Но Торин гнул свою линию: он больше не узбад. Отстранялся всеми силами от принятия даже незначительных решений. Вставал из-за стола, уходил, когда говорили о политике. Отшучивался на вопросы о том, как поступить в той или иной ситуации. Решение, даже принятое окончательно, простым не бывает. Но уходя - нужно уходить.
Рути была терпелива. Осенью отметили свадьбу по-настоящему. В тихом семейном кругу, с минимумом церемоний. Была даже Ори на сносях, и Дис с покрытой ветряночной сыпью Двили. Двалин тоже заразился, и все торжество сидел хмурый и в лихорадке. Но веселье удалось, хоть и оказалось тихим и, по меркам кхазад, даже скучным: никто не дрался, не ругался, не рубился на топорах. Посуду и ту не били – ее попросту еще не было.
Перезимовали. Весной затеяли огород, новую выплавку, пастбище и – по уже сложившейся традиции, принесенной Тауриэль, высадку деревьев. Поставили мачту с флагом Эребора и Дурина. Торин с удивлением обнаружил, что разгладились морщины на лбу, и побелел шрам на боку. Уже почти никогда не болела спина. Ногу иногда дергало, но в основном, в предгрозовую погоду.
Лето прошло в трудах и новом обустройстве. Фили почти не показывался.
Случилось несчастье с Ори – она потеряла второго ребенка, поскользнувшись и упав с лестницы. Врачи строго-настрого запрещали ей делать такой маленький перерыв между беременностями, но она хотела обрадовать любимого мужа, и не смогла предположить, что будет слишком слаба. В августе отчаявшаяся Дис привезла Ори с крошкой Форином на Плато, и оставила ее до выздоровления. К ноябрю гномка пришла в себя, поправилась, и Фили забрал ее и сына домой.
Торин не подавал виду, но слышал, как долгими осенними ночами Рути тихо всхлипывает на кухне. Он следил за ней в сто раз внимательнее после несчастья с Ори. Не давал ей поднимать ведро с водой, не позволял надрываться. Надеялся ее не обидеть своей иногда неловкой заботой. О том, что им тоже пришлось пережить крушение надежды, не говорили. Срок был слишком маленький, может, это было и не оно самое – то, чего гномы боялись, что не называли иначе как «потеря», иносказательно, опасаясь сглазить. А плакала Рути горько.
Но не при нем.
И только в конце второй зимы перестала. В Дейле бушевали волнения, и даже с горы можно было видеть пожары. Тревожные вести приносили вороны. Бард Лучник устал от собственной доброты и срывался в диктатуру. Трандуил то ли окончательно спятил, то ли опять ударился в принципы и устроил продуктовую блокаду – бессмысленную и демонстративную. Торину было наплевать. Ледники таяли. Он и Рути не вылезали из кровати, забыв о подготовке к весне, забыв обо всем на свете. Ласкали друг друга до изнеможения. Говорили, говорили, говорили. В основном о том, что будет дальше на Сосновом Плато – ведь, как поговаривали в Горе, немало было гномов, которые вовсе не возражали поселиться поблизости.
Двалин спалил бороду и впал в прострацию. Ори опять болела. Кили и Тауриэль пропадали где-то за пределами Горы, с каждым следующим путешествием уезжая все дальше и на все большее время. Дори переселился в Гондор, и все были в шоке от его внезапной решимости. У Даина в его холмах назревали крупные производственные перемены.
В феврале Рути забеременела. Торин заметил это даже раньше, чем она сама. Он осознал это одномоментно. Просто однажды она была сверху в постели и вдруг замерла на нем, слезла.
- Как будто что-то мешает, - пожаловалась она, - давай не так.
«Не так» получалось тоже отлично, но почему-то Торин понял правильно.
Через три недели Рути объявила о своей новости уже уверенно, и Торин встал перед трудным выбором: отправить ее в Гору или оставить дома на Плато. Рути ругалась, и возмущалась. Осталась дома. Время полетело быстро. Родне не говорили. Лишь когда гномка достаточно раздалась в талии, сообщили Дис.
Рути стала ласковей. Меньше дерзила и препиралась. Приставала к нему по сто раз на дню с поцелуями и нежностями. Хотела ничуть не реже, чем обычно. Любила. Любил ли он ее, Торин не знал. Может, должно пройти еще много лет. Может, его сын уже станет совсем взрослым, когда он осмелится начать разбираться в себе. Но достаточно было и того, что им вместе хорошо, спокойно и уютно, и не находится недомолвок и раздоров.
Умная девочка. Садилась у него в ногах, накрывала одеялом, лишний раз не тревожила разговорами, но если открывала рот, то по делу. Не наскакивала, как щенок, соскучившись. Не рыдала, прощаясь. В любое мгновение, когда ему это было надо, загоралась, в остальное время прятала свой огонь. И никогда не упрекала Торина за то, каким тот был. Может, и обижалась – он не видел этого, не знал, не сталкивался с ее обидой.
Легко было с ней, до странности легко. Так не бывало ни с кем раньше, с самим собой у Торина отношения складывались куда менее успешно. Глядел на нее, и не мог поверить: его малышка Рути, его жена, женщина, в которой – его ребенок, хорошенькая и понимающая. Никакой глубины. Никакой скрытности. Призрак, самый настоящий. Живые женщины такими не должны быть. Живые такими не бывают. Слишком все просто. Где-то подвох. Не может же она просто так быть счастлива. Не может же быть счастлив он. Раньше не удавалось.
Чем меньше времени оставалось до рождения наследника, тем задумчивее становился Торин. И только накануне рождения ребенка, наконец, соизволил высказаться.
Что сказал Торин
Нет-нет, дослушай меня, женщина. Много вопросов накопилось, и у меня тоже есть свой список. Во-первых, я недоволен. Ты пережарила отбивные. Во-вторых, если ты хочешь приставать ко мне, логичнее делать это с утра. С вечера я усталый, и мне не хочется. Ну или не сразу хочется.
Спасибо, что ты такая бываешь, молчаливая. Я бы с ума сошел, если бы ты была похожа… на… другую, гипотетическую. На кузину Мэб, например. Но ты умеешь слушать, и умеешь говорить. Я сам тебя такой вырастил, наверное. Мне тяжело говорить, и ты знаешь. Когда ты маленькая была, было проще. Сейчас, когда мы разговариваем, я так и думаю. Делаю вид, что ты ребенок.
Да, люблю детей больше взрослых. С ними еще можно договориться, а неразумные видны сразу, и глупость не прячут. Ты разумный ребенок, Рути. Это в тебе и нравится. Спасибо, что не плачешь при мне. Обними меня, и дай второе одеяло. Лучше будем греть друг друга, потому что вставать и топить печь я до утра не намерен. Не так греть, женщина, не так. Так будешь с утра. А вот так… орочьи кишки… да, возьми поглубже, Рути, ты умеешь, ты… детка моя, сладкая, горячая, голодная…
На чем мы остановились…
Я знаю, что девушки любят говорить мужчинам. Знаю, как притворяются невинными. Не знаю, трудно ли от того, что ты не была невинна. Сложно сказать, с одной стороны, этого ждешь, с другой – а сам-то, сам. Но спасибо, что не притворялась. Я ненавижу ложь в любом ее проявлении. Я не верю в ложь ради спасения. Если надо лгать, значит, спасать не стоило.
Ты ни разу не спросила, почему я выбрал тебя. Твой список причин неактуален. Ты мне снилась, и все сбывалось. Или почти все. И ты сбылась тоже. Я это сейчас говорю, потому что в тебе шевелится наш ребенок, вот здесь – ну, кому я говорю, ты-то тем более чувствуешь, если даже меня это может разбудить. А мне снилось… в общем… проверим, со временем. Так вот, я выбрал не тебя, я выбрал попробовать. Что-то новое. Что-то, на что не решался. Фира, Нира, все другие мои женщины – можно, и я не буду перед тобой притворяться? – они были хорошие. А я молодой. Но молодость умеет разочаровывать. Думаешь, что знаешь все, и все можешь, а впереди бесконечность. Потом хлоп – и тебе сто пятьдесят, уже ограничено время, возможности и перспективы. И если с утра ничего не болит и хорошее настроение – может быть, ты уже умер. Я серьезно, Рути, ты меня таким уже не помнишь. Я и сам рад бы себя не помнить. Поганый это возраст, сто пятьдесят…
Спасибо, что слушаешь. Меня, а не того, каким хотелось бы меня видеть.
И вот исполнялось мне сто пятьдесят шесть. Сидел я за столом. Балин нес какую-то околесицу. Глоин пил. Двалин пялился в никуда и молчал. Я как бы король. Они как бы мой народ. Мы все одинаково нищие. Делать решительно нечего. И сижу я, и думаю: что за дрянь, все гномы как гномы, а я не знаю, зачем живу. Говорю, что хочу завоевать, отвоевать, построить, а все это не моё, не для меня. Просто хочется, чтобы всем было что есть, пить, где спать и во что одеться. И дети чтоб были здоровы, а над женщинами не смеялись на рынках. И мы не кланялись людям, а эльфы не видели нас с протянутой рукой у своих порогов. Много ли я хотел, неужели такая простая мечта – это только для королей? Смотри, прошло немало лет, все сыты и одеты, и я оказался не нужен, они сами все прекрасно сделали, справились. Только они успевали жить, а я не успевал. Чем был занят так, понятия не имею, не пойму. Короли – неудачники, потому что таков закон природы.
Полная беспросветность. Я, стыдно сказать, даже надеялся, знаешь, умереть. Хоть малое подобие подвига. А вместо этого… спасибо, родная моя малышка, это так, это ерунда, я… ну ладно, я тоже не каменный, могу немного расчувствоваться. Спасибо. Знаешь, Фили лежал там, весь поломанный, а на мне пустяковые царапины, лишь по мелочи. Да, рядом с тем, что с ним – царапины. Я мог стоять поначалу. А он лежит. А я живой.
И стою, и думаю: ну что за долбанный день, что за жизнь, даже победить не могу, как следует, и умереть не умею. Приедет Дис, а я не сберег Фили. А потом? Когда он там, до пояса уже мертвый, смотрит светло, с верой, как всегда, не винит. Хуже всего от того, что не винит. И Ори. Сама знаешь, как смотреть она умеет. Он меня простил, она простила, а я себя нет.
Ты прощаешь меня, Рути? За то, какой я? Не говори, не говори, я дурак, я тебя расстраиваю совершенно зря. Ты ведь со мной. Спасибо, что со мной. Неблагодарный я гном, если такая, как ты, рядом, а я все еще ищу причины. Просто боюсь радоваться. А теперь-то как без радости, когда – смотри, что у нас есть, и кто у нас скоро будет.
Ох, слушай, а он там точно один? Бьется, как семеро враз. Все, я спать. Буди, если что.
========== Игры ==========
В руках гномов – ремесло. Искусство. У каждого свое. Кто-то любит грубый труд, кто-то владеет тонкими формами мастерства. И каждый считает свою область самой достойной. Только Двалину ни одно не давалось в руки, кроме самого черного и кровавого. Боевого.
А так было не принято. Нельзя лишь разрушать, нужно непременно и создавать что-то. Нужно уметь слышать металл и камень, огонь и воду. У всех получалось… не у Двалина. С печалью смотрел он на свои громадные ручищи. Ну что ж вы такие, неумелые. Никто не спорит, его сила и его руки пригождались кхазад – сгружать товар, навьючивать пони, вставать за плуг по весне. Но это работы поверхности. Это не то мастерство, которого он так жаждал.
А мастерство в руки упорно не шло. Лопалась заготовка. Плескался жидким огнем сплав, но застывал всегда неравномерно. Молот попадал мимо. Молот попадал куда следует – но то бил слишком сильно, то слишком слабо. О ювелирной работе Двалин и не думал. Золотоносные жилы чуял не больше остальных. Где же пряталось его призвание?
- Да нормально получается, - ворчал Балин, когда младший брат жаловался ему, - может, ты не мастер, а будущий хозяин дома.
Хозяин дома. Если буквально – отец дома. Так называли тех, чья плодовитость искупала неудачи в работе. Были такие, над ними не принято было смеяться. Отец семьи – почетное именование для гнома. Но годы шли, и в этом качестве Двалин пригодился еще меньше, чем в качестве мастера. Девушки его сторонились, он сторонился их еще больше. Были человеческие женщины – тех привлекала его стать и мужественность, но надолго ни одна не задерживалась, да и не ждал он этого от них.
Две отрады было в бестолковой жизни Двалина. Две: война и Дис.
…
- Тише, тише, милая… дети же спят…
- С детьми нашими ничего не случится. Двалин, замолчи и иди уже ко мне!
Они препирались громким шепотом. Годами они умудрялись даже скандалить едва слышно. Привычка в тесноте дома, где, кроме них, еще толпа гномов: кто-то спит даже в коридоре. Сейчас они были наедине – относительно, как и обычно. На узкой койке Дис в уголке на кухне. Путались в одеяле, на ощупь пытаясь найти друг друга. За стеной надсадно кашляла Ори. Двалин протянул руку в темноту, нашел под ладонью грудь своей женщины, и чуть сжал ее. Она охнула, тоненько пискнула.
- Сейчас… - шепнул он, млея от того, как она раскрывается для него. Горячая, жаркая, желающая – даже несмотря на то, что вокруг зимние морозы и без одеяла холодно. Даже несмотря на кучу детей за стенкой. Фили, Кили, Ори, Бади, Финси, Рути – и навряд ли все они спят. Когда Дис хотела, вот как сейчас, она меньше всего напоминала ту заботливую мать, какой была днем.
Ее губы на его покрытом шрамами лице и теле. Смыкающиеся на его члене. Зубки, покусывающие его, не причиняя боли, но заставляющие судорожно выгибаться, и стонать, стонать, закусив руку. Как же хорошо, что не горел свет, как хорошо, что экономят масло – Двалин ничего не мог поделать со своими горькими слезами болезненного желания. Они не могли найти возможности уединиться уже почти две недели. Один раз схлестнулись было. Где-то в коридоре, между купальней – крохотной, влажной, душной комнаткой со стоком прямо в отвал, и кладовой-мастерской. В тесном, грязном углу. Сколько было их, этих углов, за годы их связи. Оскорбительно для чувств Двалина.
Он бы нес ее на руках по тропинке из драгоценных камней. Он бы дарил ей ласки на дорогих тканях, и своими руками омывал ее тело розовым маслом, одел бы ее в золото и пурпур… не давал бы в руки никакой работы. Кроме вот этой, когда она яростно обхватывает умелыми пальцами его член и направляет в себя, захлебываясь от желания, мокрая, ждущая, нетерпеливая.
«Выйти вовремя, - повторял Двалин, и считал про себя длину балок в шахте, - нельзя в неё… нельзя…».
Складочки над округлым мягким животом, покрытым пушком. Белоснежная кожа, нос с горбинкой, закушенные пунцовые губы, и пунцовая манящая глубина между ног…
«Выйти вовремя!» - и Двалин, взвыв, повторял про себя поговорки на кхуздуле с переводом на всеобщий.
Разметавшиеся волосы, потный лоб, аромат ее пьянит, сводит с ума – после того, как она пройдет по комнате, ему нельзя дышать, он возбуждается даже не от физического присутствия Дис, а от напоминания – ее запах, запах прелой листвы, каштанов, кленового сиропа, зеленых гранатов.
«Выйти…».
В коридоре грохот, наверняка – дети. Или Торин. Что он узнает, распахнув дверь? Что предстанет перед ним? Увидит ноги своей сестры, скрещенные за поясом своего лучшего друга. Услышит недвусмысленные стоны. Похабные замечания Дис, которая, распаляясь, такого могла наговорить, что Двалин никогда не успевал выйти вовремя.
Это разрешенное желание – сожрать ее в поцелуях? Владеть не только ее телом, но и всей ее душой? Жадно вылизывать с ног до головы, вбиваться в нее по рукоять, насаживать на себя, обнимать, не отпуская? «Когда же меня отпустит, - мрачно думал Двалин, а перед глазами все плыло в радужных разводах, в безумной пляске, - отпусти же меня, Дис. Отпусти, я не хочу без тебя, не могу без тебя, будь ты проклята, ведьма Дис… ненавижу тебя, обожаю, хочу тебя, не могу…».
И, содрогнувшись, последним усилием воли он покидает ее тело, падая на кровать рядом, пока она, сведя бедра, вздрагивает в нарушенном, неправильном оргазме, точно так же закусив руку. Жалкое подобие удовольствия от соединения. Если есть для гнома что-то хуже смерти, так это – вот оно. Нежелание жизни. Разомкнутые объятия. Отказ всем телом. Всей сутью отказ.
Так и было почти с самого начала – она играла с ним, он любил. Ей везло в игре, а он привык проигрывать ей. Дис вела во всем. На руках у нее всегда были козыри драконьей масти, а самый главный – ее самообладание. Самодостаточность.
- Я сестра узбада. Ты его клинок. Я – вдова. Ты не был женат. У меня есть дети. Ты… ты видишь, как мы далеки от того, чтобы быть вместе без риска для чести Торина? – холодно озвучила она однажды – хоть Двалин и не спрашивал ни о чем.
- Я не дам вида, - жалко оправдался он, хмурясь, поджимая губы – как бы размышляя над ее словами, но заранее согласный на любые условия. Дис знала это.
- Хорошо, если так.
Если бы она была такой, как другие! Если бы он тоже был вдов, ну или она… или как… как так вышло, что Двалин привык говорить – «наши дети» про Фили и Кили, и никто, ну вот никто его не останавливал и не поправлял? Сложно упрекнуть в чем-то столь прославленного воина, даже если он своими словами невольно присваивает себе чужих сыновей. А другого отца дети Дис не знали. Вроде жили в одном доме. Ели за одним столом. Все общее: одежда, быт, распорядок дня, проблемы и маленькие радости. И все равно, между ними навсегда проклятая честь рода, тесные коридоры и темные углы, и ненавистная нищета.
Двалин хотел помочь – и не мог. Хотел работать, как все – но получалось так себе. Не так. Если бы не нужно было есть и спать. Но приходилось; и больно было видеть, что в растрепанной прическе Дис ранняя седина, и скорбная морщинка между глаз и в уголке губ, и вечно красные глаза от недосыпа, от мыльного камня, от бесконечной стирки и штопки. И руки почти всегда в порезах, царапинах и мозолях: кухня, огород, нудная повседневная работа, неблагодарная и все время повторяющаяся.
Кусок не лез в горло, когда Двалин думал, какой ценой он достался. Ценой ее красных глаз, ее недосмотренных сладких снов, ее уставшей спины. Было бы все иначе. Была бы она другой, и не пришлось бы прятаться по углам, и соединяться, не раздеваясь, второпях, на бегу. Только чтобы хоть как-то почувствовать себя еще живыми. Он бы запер ее в спальне, не давал бы трудиться, умер бы – но сберег ее.
Помогали вино и эль, и все чаще Двалин прибегал к этим испытанным средствам. И все чаще являлся к ней под хмельком, зная, что она этого не любит, но уже и не прогонит, раз пришел. Это его и довело до того длительного загула, из-за которого Дис ему отказала.
Не поверил. Полез, получил сковородой, и сразу – с размаху и всерьез, без шуток. Озлился. По пьяному делу мстил – блевал в коридоре, рвал рубашку, заплетающимся языком пел гадкие песенки. Разбил окно, с настоящим стеклом. Научил маленького Кили материться, что тот радостно усвоил, да еще так надежно – не отучить потом. Она созерцала его выходки с ледяным спокойствием. Протрезвев, Двалин стыдился себя, не смел смотреть ей в глаза. Чтобы снова видеть ее, приходилось напиваться.
Так и жили. Десятилетия! Другие столько в законном браке не живут, сколько они – в тайном союзе. Прячась по коридорам, расставаясь, сражаясь в своей странной партизанской войне.
- Для тебя это все игра, - сказал как-то Двалин с тяжким вздохом. Дис лишь плечами пожала.
- Грустно совсем без игры, - пояснила она, и провела рукой по его обнаженной груди, - что ж ты такой сложный, Двалин.
- Какой есть.
- Вы за нами вернетесь из Эребора?
- Вы поедете за нами.
- Не ходили бы вы туда, - вдруг сказала гномка, приникая к его плечу, и прячась под его руку, - жили как-то, и слава Махалу. И дальше бы жили не хуже…
Вот, вот оно! Может, играла она из страха жить по-настоящему. Кое-как играть, но не рисковать. Но Двалину игр мало.
- Обещаю, - твердо сказал он, - все выживем. И будем жить лучше.
…
На поле боя умирают и возрождаются к жизни. Каждая смерть врага – рождение самого себя. Если бы только не страх за родных и друзей, Двалин не знал бы слова «слабость». Но то был день великой сечи, и он, и его друзья все одинаково отрекались от страхов и слабостей. Слева Торин, справа Балин, потом откуда-то взялся Фили, пропал, потом старый Броин, а вот рычит Бифур. Сталкиваются с ним спина к спине, понимая друг друга без слов, движений, знаков и взглядов.
В своем мире, где битва заставляет их запятнать себя кровью, и очищает их души. Почему не льется сплав так легко и просто, как опускается лезвие топора? Почему никогда не дается так легко любовь, как убийство?
- Барук кхазад! – воет кто-то, и клич подхватывают сотни голосов.
Но Двалин не таков. Надо бы тоже кричать о славе народа. Надо бы призывать Махала. Но вместо этого он только одно имя повторяет разбитыми в кровь губами.
Дис!
Дождется ли он от нее любви? Придет ли день, когда с ней он испытает ту же пьянящую свободу, что в смертном бою? Будет ли у их истории продолжение? Будет ли у них самих продолжение? Нет, как бы ни надеялись красавицы-гномки, Двалин не придет к ним свататься. Он навек обручен с войной. А душа его – в играх Дис.
Игра у них или все же война?
- Дис! – кричит, наконец, Двалин, обрушивая последний удар, и теряет равновесие. Его шатает. Ведет в сторону, где он встречает безумный взгляд Торина. Торин слышал. Но сейчас это можно. Сейчас это все равно.
- Мы… мы победили… - в голосе узбада то ли вопрос, то ли страх, то ли неизмеримое удивление.
Потом, горестно взвыв, он бросается назад, роняет все из рук, и другое имя рвется с его губ.
«Фили». Холодеет сердце Двалина, мир наваливается беспощадной реальностью и свершившимися смертями, колотит в ознобе, но образ Дис не тает. И сладость его никуда не исчезает.
Оценит ли она его победу? Ну хоть когда-нибудь?
…
- А ну иди-ка сюда, сучий ты потрох.
Торин явно выпил лишка. Двалин поморщился. Он знал этот голос. Знал, как бывает несдержан узбад, когда переберет. И почти наверняка… да, так и есть: Торин замахнулся, Двалин уклонился от удара. От второго уже не смог.
- Ссскотина, - шипит Торин, и Двалин ловит его кулак в раскрытую ладонь.
В Торине он любит мужчину-друга, в Дис – женщину-любовницу, но брат с сестрой похожи. Зеркальны. Одинаковы. Торин не его бьет, это Двалин точно знает. Торин свою зависть бьет. У Двалина будет продолжение. Двалину повезло. Поэтому Торин уже третий раз бьет его. И Двалин его опять прощает, хотя и не сдается так просто побоям.
- Хватит уже, - ворчит он, и толкает друга в плечо, отчего того ощутимо штормит, - в тебя кто вселился опять, а?
- Сссука ты, Двалин, - то ли всхлипывает, то ли рычит Торин, ударяя кулаком в стену, - сестру… мою…
- Да угомонись уже, ей рожать не сегодня-завтра, что ты привязался-то…
Ей в самом деле вот-вот рожать. Может, прямо сейчас: ночью и днем возле нее служанки, подруги, повитухи. И Торин радуется, конечно. Еще один племянник, ну или племянница, может быть. А все-таки Двалину в третий раз достается от Торина – вот сейчас, хоть и пьяный, узбад ухватил Двалина ловко за шею, и вполне себе серьезно душил. И Двалин стоически терпит, решив не отвечать до последнего – ведь, ответив, друга он может покалечить, это точно. Терпит, пока не начинает кружиться голова. Терпит, пока Торин матерится и клянет его, и что-то еще обидное бормочет, со словами «эльф», «тварь», «проклятый трахаль» и что-то еще похуже. Что-то там про заразного извращенца, драных девок из трактира и орочьих подстилок – тут уж даже у Двалина нервы никак не выдерживают, и Торин получает свой заслуженный удар в плечо.
До рассвета еще полчаса, неужели Торин так и напивался всю ночь?
Но стоило Торину замахнуться, как в коридоре замелькали огоньки, и мимо пронесся полураздетый растрепанный Фили, хлопнув дядю по плечу:
- Чего вы здесь! Мама ведь точно рожает, Двалин.
Из рук Двалина выпал край полушубка Торина. Из рук Торина – трубка. Оба рванулись по коридору в третий ярус.
Дверь покоев Дис хлопнула – вышел Оин, неторопливо и степенно вышагивая. Старик никогда не упускал случая поучаствовать во всех медицинских манипуляциях, даже и тех, где его участие не требовалось.
- О, уже понабежали! – громогласно сообщил он стенам о прибытии семейства, - Двалин, куда ты? Стой!
Он почти повис на плече могучего гнома, и вместе с ним снова оказался в спальне. Двалин рвался вперед, Оин, упираясь ногами, пытался его притормозить, возмущаясь: «Нельзя же! Выйти надо! Ты мужчиной-то будь, Двалин!». И – потом Двалин сам не знал, как так получилось – он отбросил Оина в сторону, к выходу из комнаты.
Все мужчины кхазад воины. Все умеют останавливать зарвавшегося собрата. Оин был староват для прямого боя, но, оскорбленный Двалином и его внезапным порывом, недолго примеривался, прежде чем как следует треснуть его по макушке своей гигантской лекарской сумкой. И успел сделать это трижды.
Голова у Двалина загудела: сумка была не из легких. Ударить старика в ответ было нельзя. Требовалось иное средство. Не соображая, что делает, он легко выставил пожилого лекаря из спальни, проигнорировал шокированные лица друзей и родни, вернулся – и запер за собой дверь, для надежности подперев сундуком. Женщины, собравшиеся у постели Дис, смотрели на него с возрастающим удивлением.
- Дис, - прошептал Двалин, подхватывая ее за плечи, и беспорядочно целуя в мокрые виски, - ну, я здесь. Все хорошо, моя маленькая. Мое солнышко. Моя девочка.
- Двалин, - утыкается она носом в его ухо, и снова стонет – странным, высоким голосом, не похожим на себя. Двалина колотит от ужаса и странного предвкушения, но будь он проклят, если сдвинется с места. Годами он мечтал сказать ей все эти слова. Годами мечтал, что она не перебьет, и пришел этот миг, когда ей нужны его признания, нужна его любовь – может, на час, на полчаса, на минуту всего лишь, но она примет его, по-настоящему полюбит и пожелает.
- В следующий раз… будешь… сам рожать, - и она хнычет, без слез, с невнятной обидой на природу.
«В следующий раз». Смысл сказанного не доходит. Какой там «раз», Двалину этот пережить бы. Страшно! Но он не уйдет, пока живой.
- Что делать-то мне?
- Ничего, она сама справляется, - веселым тихим шепотом доносится от Тотис с угла, - я бы вышла на твоем месте, ждать всего ничего!
- Не выйду! – упрямо замычал мужчина, холодея от того, что в самом деле, ему хочется именно этого – выйти, выбежать – и бежать далеко. И если это желание так сильно, что же, хотелось бы знать, заволокло его в эту страшную комнату в этот страшный миг?
- Ну, как знаешь.
- Но что мне… - Двалин на себя внутренне выругался, - ей же… больно…
- Конечно, больно, идиот, - это уже выжала из себя мокрая, красная и злая Дис, - заткнись просто… и будь здесь…
Сколько времени прошло, он сказать не мог. Помнил потом, что она то прижималась к нему, то отталкивала его, жаловалась ему слезно в плечо, и подвывала тихонько, а потом кричала – вот это было страшно, и он потел от ужаса и волнения. И еще хуже от того, что врага не было. Некого было винить, кроме себя самого. Но вокруг все были спокойны. Тихая радость и небольшое волнение наполняли комнату. Вот, наконец, Дис приподнялась, взмокшая и дрожащая, обхватила Двалина за шею – глядя в ее глаза, гном понимал, что она его, может, и не узнает. Однако со следующими словами он понял, что ошибся.
- Поцелуй меня, - тихо-тихо попросила она, и он рванулся навстречу ей, прижался губами к ее рту, сжал ее изо всех сил, и поймал ее невнятный протяжный стон.
- Можно, Дис, - весело сказала Тотис откуда-то снизу. Двалин отвернулся, зажмурился, и рад был бы заткнуть уши – только бы не слышать, не чувствовать ее последний крик. Но она и не закричала, лишь напряглась и выгнулась в его объятиях, и тут же с резким выдохом расслабилась. Вместо нее закричал кто-то еще. Кто-то новый. Двалин приоткрыл левый глаз, все еще сжимая тяжело дышащую Дис, и едва не задохнулся от изумления и осознания произошедшего.
- Отпусти ее, братец, - хмыкнула Мира, и едва не силой разжала пальцы Двалина, обхватившие Дис за плечи, - все уже, глупый.
Женщины хихикали. Над ним. Нарушив пространство женского царства, у них он вызывал лишь странный интерес и безудержную нежность. И насмешки, куда без них. Но Двалин не видел и не слышал ничего. Ему снова стало не по себе. Тотис накрыла Дис тонкой простыней. Под простыней что-то ерзало. Что-то маленькое.
- Дис? – голос его не слушался.
- Дай ей прийти в себя-то, герой. А вот дочку можешь взять.
Руки у Двалина тряслись. Он даже и смотреть не смел на то живое и возмущенное существо, которое держал в руках. Оно едва ли было больше двух его ладоней. Подержал. Подрожал вместе с ее судорожными движениями и попискиваниями, потея и ужасаясь свершившемуся. Поцеловал Дис в лоб – она слабо улыбалась, пребывая где-то в междумирье. Распахнул дверь спальни, вышел – навстречу ринулись сразу несколько теней от стен: Фили первый, Кили, отпихивающий его, блестящий глазами и взволнованный, протрезвевший Торин… Балин… Оин…
- Дочь, - глухо сообщил Двалин, с удивлением слыша свой хриплый, надтреснутый голос, - дочь у нас.
И сполз по стене в обмороке.
…
- Папи, - пискнула Двили, и сжала в пальчиках его бороду.
- Папа, - терпеливо повторил Двалин.
- Папи! – и маленькая девочка запустила пальцы другой руки ему в нос.
Гном вздохнул, осторожно отодвигаясь.
- Вот оно, коварство женщин, - смеясь, заметила Дис от зеркала, где прихорашивалась, - собственная дочь увела у меня любимого мужчину.
Сердце Двалина приятно окатило теплой волной. Но он сдержался. Только мягко улыбнулся гномке, снимая с плеч резвую не по своим годам крошку Двили.
Должно было пройти семьдесят лет. Должна была произойти война и победа над драконом. Род Дурина должен был впустить эльфийскую кровь – но теперь в их давней игре вел Двалин, и как так получилось, сам он понять не мог. Зато теперь он всем существом ощущал, какую баснословную власть дает ему это преимущество. Никогда еще в своей жизни Двалин не чувствовал ничего подобного. Хозяин положения, хозяин семьи, и мужчина – любимый – вот ее, которая бегала от него без малого век.
Она еще похорошела. Украшалась теперь ярко и вычурно. Заботилась о том, чтобы привлекать к себе взгляды Двалина. Двалину нравилось. Нравилось то, что она стала внимательнее к нему. Узнала и запомнила о нем больше, чем за все предыдущие годы. И ревновала. О том, что Торин Дубощит ревнив до потери пульса, Двалин знал хорошо. Но никогда не подозревал, что в его сестре это качество развито еще сильнее.
Поймал ее за обнюхиванием собственного парадного камзола. Шокированный, долго пытался окольными путями выяснить, что же там она надеялась учуять. Балин подсказал, давясь от хохота: запахи других женщин. Двалин вытаращил глаза, и молча покачал головой. Да давно ли она с ума сошла, госпожа Дис, бесценное сокровище его сердца!
Потом увидел, как она дуется, оставшись одна после обеда, стоило ему только поприветствовать кузин. Половину он не знал и по именам отцов, но степень родства обязывала. Но все они были старше его, у всех было по выводку детей и по суровому мужу!
Нет, ничего не сказала Дис. Только пальцы ее дрожали необычно, когда она срывала кольца с них вечером. По-прежнему они не считались женатой парой. И вряд ли теперь им можно было сочетаться законным браком – Балин что-то толковал о попрании традиций, но Двалин отмахнулся от объяснений. Какая разница, спустя столько лет. Формально у них даже спальни раздельные. Фактически – это никого не волнует, кроме древних кумушек в пятом ярусе.
И почему только Дис ревновала? Разве был в этом смысл, хоть малейший? Смысла не было – а ревность была; Двалин видел это ясно, как при солнечном свете.
- Моя красавица, - неловко двинулся он на нее, намереваясь вернуть ее в хорошее настроение самым надежным способом. Дис сделала шаг назад, упрямо закусив губу и нахмурившись по-ториновски.
- Скажи, я сильно подурнела? – прямо, в лоб заданный вопрос; Двалин поперхнулся. Потом усилием воли заставил себя отстраниться от Дис и будто бы скептически рассмотреть ее в полумраке.
Выглядела она отлично. Сношаемые орки, выглядела она лучше, чем когда-либо. Больше всего любил ее такой Двалин: распустившей волосы, шнуровку на платье – и уже снявшей туфельки. На полпути к страсти.
Двалин пожал плечами.
- Нормальная ты, - хрипло выдавил он, не уверенный, как это звучит. Дис поникла, словно увядший цветок. Никто другой не увидел бы, но он увидел. Слегка опустились вниз плечи, чуть-чуть дрогнули ресницы, грустно обвис уголок губ, и даже платье словно вмиг стало велико. На мгновение лишь, не больше. Затем к Дис вновь вернулась царственная осанка, и она холодно улыбнулась в пространство.
- Ну хорошо. Ладно.
Двалину уже хочется прервать игру, броситься к ней. Переубеждать ее, клясться в том, что никого прекраснее нее не создал Махал. Но он не делает этого. Дис тем временем отвернулась, посмотрела немного на кровать – мрачный огонек горел в ее глубоких глазах, и повернулась снова к мужчине. Минутная слабость оставила ее, только подозрительно дрожали полные губы.
- Дорогой Двалин, не стоит заставлять себя, - странные нотки близких слез в голосе, - поверь, я взрослая женщина и переживу.
- Чего? – пробурчал гном, уже раздеваясь.
- Правда, ты… я все понимаю, - глаза выдают ее, и сцепленные пальцы, скрещенные руки и бледное лицо, - моя юность давно позади, а ты младше, и видный мужчина. Ты не обязан делить со мной ложе лишь из чувства… жалости или благодарности.
- Чего?
- Если есть другая, я пойму, и конечно, винить не буду…
Невольно вспомнился Двалину крепкий удар под дых от Торина. От Фили, кстати, удар был такой же крепкий. Дис обоих переплюнула. Словами она сражалась не хуже, чем ее мужчины – железом и кулаками. Гном сбросил оцепенение, двинулся к ней, и, повинуясь наитию, крепко припечатал ладонь поперек ее рта, заставив ее замолчать. Глаза Дис расширились, но с места она не двинулась.
- Заигрались, - констатировал Двалин, не убирая руки, - хватит.
Мог говорить много. Хотел. Но ему всегда не хватало слов. Да и нужны ли они теперь были? Дис молча кивнула, и ничего не сказала, даже когда он убрал ладонь. Глядели друг другу в глаза. Держались за руки. Понимали, что за долгие годы так и не разглядели слишком многое в своих сердцах, спеша по дороге вожделения, и не сделав и нескольких робких шагов по тропе любви.
-Спать пошли, - скомандовал, наконец, Двалин, - и будет нам…
…
Целовала его теперь, рассыпая поцелуи по телу, всегда первая старалась тянуться навстречу, ловила его, прижимала к себе, и иногда прорывался ее голос, совсем другой, никаких пошлых слов, крепких выражений, хотя и они бывали.
«Моя ты бедовая голова, - и поцелуй в макушку, грудь вздымается перед его лицом, - сколько тебе от меня доставалось…». Руки ее нежны и мягки, прошли мозоли от вечного домашнего труда, и пахнут благовониями и розовым маслом пальчики, которые перебирает поцелуями Двалин. Вот оно, богатство и блаженство, роскошь и нега. Теперь у них есть все время мира, и вся его безграничная любовь.
И хочется сказать по привычке, что дети спят. И вспоминается, что да, спят, со своими женами, а Двили – в своей просторной комнате, с няней. Весь Эребор спит, вся Гора, все предгорья и нагорья. Нет больше ни стыда, ни стеснения, ни угрозы расставания, что вечно стояла в изголовье их ложа. Больше никаких сведений счетов, а игры пусть остаются только в постели.
- Ах! – не выдерживает Двалин, когда она седлает его, и дразнит, не позволяя войти, нависая над ним и наклоняясь к его лицу, прикусив свой острый язычок. Выражение лица – ну точно ребенок. Вот в кого пошли сыновья и дочь.
- Ты в плену, - шепчет Дис лукаво, прикусывая его нижнюю губу, и чуть царапая ногтями его запястье, - я тебя захватила.
- Я… освобожусь… от тебя, - выдохнул мужчина, - силой оружия, если придется.
- О-о, надо же… оружия, говоришь… - пальцы смыкаются на основании его члена, Двалина пробивает судорога, и он снова стонет.
И, подавшись ему навстречу и не отпуская его, Дис сладко шепчет в его пересохшие губы:
- Тогда сражайся… ду бекар!
Две отрады в жизни Двалина: сражение и любовь. И никто, кроме Дис, никогда не воплотит разом обеих.
…
Заготовка почти поддалась. Двалин утер пот со лба, закусил губу. Упорства ему было не занимать. Может, лет через сто он все-таки добьется чистой работы. Без трещин, сколов, спилов. Добьется блеска сплава, который не потемнеет. Добьется хотя бы раз. Как всего прочего добился. Получил богатство, ненужное раньше, завоевал королевство вместе с остальными, и радовался этому. Военные подвиги пьянили. Выстраданные чувства еще больше. Война и любовь, чем не мастерство? Завоевал же Дис. Случай помог, счастливый случай Махала. Семьдесят лет не получалось ничего, хотя в глубине души Двалин робко молил создателя: хоть бы разок, на двадцать, тридцать лет раньше получилось.
Дети приходят не по зову родителей, а по воле творца. Так и Двили появилась – нежданным подарком, драгоценностью свыше.
Двалин усмехнулся, вспоминая предыдущий день. Двили исполнилось четыре. Висела на шее у братьев, попеременно у одного и другого. Фили она целовала с нежностью, робела перед ним немного, и очень по-женски заботилась о нем. Пыталась воспитывать Ори, любила играть с бородой брата, расчесывала его волосы своими ручками. А Кили, даром что любил теперь притворяться «взрослым» - станет ли он им когда-то на самом деле? – после рождения Двили обнаружил в ней самого преданного соратника по хулиганствам. Маленькая гномка любила над ним поиздеваться. К Тауриэль относилась со сдержанным любопытством.
А отцом своим Двили вертела, как хотела, и тут уж ничего не поделать. С ужасом думал Двалин о том времени, когда за ней начнут приударять молодые гномы. Уже сейчас у него сжимались кулаки, и недобрым взглядом провожал он тех приятелей, у кого подрастали сыновья. Что за наваждение!
Поговаривали другие отцы семейств, что после рождения детей женщины отдаляются от мужчин на какое-то время, и в глазах их теряется прежний свет: мысли то и дело возвращаются к потомству, страсть гаснет. Двалин мог бы поспорить. Дис была близка ему, как никогда прежде. Робко, неумело сближалась, и открывалась с неожиданных сторон. Маленькие шаги, иногда по шагу в месяц, к нему навстречу.
Иногда поданное ему блюдо. Стеснительно проведшая по грязной щеке ладонь, тут же отдернутая. То, как она лила ему воду на руки, после дня, проведенного за грязной работой. То, как прикрывала его босые ноги одеялом. Поцелуи. Осторожные объятия. Не спугнуть бы, не прогнать прорвавшейся страстью, что копилась и кипела десятки лет, и только ждала разрешения.
Мысли о Дис всегда приходили на несколько минут раньше, чем она сама. Странно, как бытовая привязанность отражает сокровенную сердечную связь, задолго до того, как ее обнаружат и назовут по имени… вот и теперь ее привычные бодрые шаги, знакомый ритм ее походки раздался за его спиной. Двалин оглянулся через плечо. Дис, закатав рукава и подобрав юбку, улыбалась. Волосы ее были спрятаны под чепец. Работать пришла.
- Дай, помогу, - тихо произнесла она, и положила руку на его, - давай еще раз.
- Молот тяжелый…
- Вместе. Давай попробуем.
Она потянула заготовку на себя, и он примерился к ней. Нужно было быть очень осторожным и внимательным, и ни в коем случае не промахнуться. Раньше никогда не удавалось удержать форму. Глина трескалась, даже обожженная. Он всегда слишком сильно сжимал пальцы, а когда старался этого не делать – она выскальзывала из руки. Но сейчас форму держала Дис, и Двалин осторожно примерился, прежде чем занести молоток. Только бы не поцарапать металл!
- Давай…
И уже с первым прикосновением молотка Двалин понял: удалось. Безупречно и легко, как будто он делал это уже сотни успешных раз. Форма развалилась, и блеснула идеальная ровная металлическая поверхность. Ни зазубрины. Ни царапины.
- Видишь, - она прищурилась, - получилось!
- Вместе у нас получается, - согласно кивнул Двалин. Вдруг ее рука оказалась близко от его лица. В полумраке гномка показалась Двалину совсем юной. Сделала короткий шаг, еще один, осторожный, опасливый.
- Двалин, - тихо произнесла Дис его имя, сжала пальцы на его запястье, - у нас вместе все отлично получается. Лучше, чем поодиночке. Так всегда было.
- Моя ты радость…
- Твоя.
Раскраснелась, опустила глаза, нежась в кольце его сильных рук. Пар поднимался от кадки с водой. Пылала печь. Искры прожигали краешек шерстяной юбки. Тлели и тут же гасли. Двалин целовал свою женщину, и знал совершенно точно: удача перешла на его сторону.
Теперь, когда Дис и он перестали играть.
========== Незримые крылья ==========
Серая смерть – так кхазад называют состояние, в котором раненный выбирает между Чертогами Махала и возвращением к родным. Фили умирал, но знал точно, что должен вернуться. Его ждет мама, дядя, Кили. Его ждет Ори!
- Двалин, помоги…
- Тяжелый, сука, как моя жизнь. Эх, взяли! Махал-творец, нашего мальца хорошо завалило… этот третий уж.
- Заткни рот свой, Двалин. Фили! Фили!
- Он дышит! Он жив!
С трудом открыв глаза и отринув все мысли отдохнуть у Махала, он увидел над собой бледное лицо Торина. Дядя судорожно выдохнул, предостерегающе поднял ладонь.
- Не шевелись. Не пытайся двинуться. Мы вынесем тебя. Держись.
Фили выдохнул, и серая смерть отступила. Сморгнув ее как нечто несущественное, он снова рискнул открыть глаза.
Над ним плыло небо. Бескрайнее небо, пасмурное и сердитое. За край щита цеплялись руки Ори, измазанной в крови и грязи. Хотел повернуть голову и улыбнуться ей, утешить, не мог. Слышал где-то горькое рыдание Кили – плакса, опять начал завывать раньше, чем убедился, что брат на самом деле умер. Или не над ним он завывал. Ах, как же: от него силой оттащили рыжую эльфийку, а он со своими вывихами догнать не мог.
По спине полз холод и тупая боль. Фили тошнило. То и дело проваливаясь куда-то в серую мглу, он слышал отрывки разговоров над собой, но, вот странно, не испытывал ничего, ровным счетом ничего.
- Ушиб сильный. Позвоночник цел. Ори, помоги мне…
Милая Ори! Но отчего он не чувствует прикосновений ее рук? Она ведь точно касается его. Поддерживает и перекладывает на носилки. Потом с носилок – на койку. Плывет тело где-то в невесомости, а чувств нет. Не хватает. Болит голова, пульсирует кровь в висках. Ломит плечи. Ниже пупка все словно окаменело, только чувствуется тяжесть и болезненное онемение.
- Держись, малыш, - бодрый голос Балина.
- Ну-ка, взяли! – командный тон Двалина, всегда вовремя в такие минуты.
- Отвали со своей штопкой. Я пока на ногах. Осмотри Фили, - отрывистые приказы дяди Торина. Явно через боль и мутноту в глазах. Держится узбад, терпит…
И легкое дуновение ветерка – дыхание Ори на лице. Ее молчание. Запах ее слез.
- Он жив? Где он? – а вот и Кили. Значит, и с ним все действительно хорошо.
И Фили забывается в обмороке.
…
Первый, кто проговорился, был Бофур. Фили знал, где добывать информацию. Бофур подходил как нельзя лучше. Болтал, распаляясь, рассказывал эмоционально о потерях, о раздорах в воинстве, о Даине, о Торине, что опять наплевал на себя и запустил раны на обеих ногах…
- Ты-то свои как, чувствуешь? Или всё? – обеспокоился друг, и Фили, побледнев, смог, наконец, осознать то, что прежде было смазано обезболиванием и головной болью от лекарств. Вот оно что.
За три или четыре дня он ни разу не почувствовал своих ног. Вообще ничего не ощутил ниже пояса. Ни разу не понял, справил ли нужду. Даже голодного бурчания в животе, и того не ощущал. При всем этом ноги были целы. Это он знал совершенно точно.
Кили, с виноватым видом заволокшийся в палатку, признался, что еще в первый день Оин произнес слово «паралич». Потом появился Нори, бледный, совсем похудевший, с больными глазами, и стукнул кулаком по столу. Загремели склянки, банки, пузырьки.
- Услышишь слово «калека» - скажи мне, - сжав зубы, выпалил он, - ноздри повыдергаю, пальцы поотрубаю. Все долбанные эльфийские целители!
- Это они меня калекой назвали? – ровно поинтересовался Фили.
- Это они тебя перед Торином назвали. Там большой буче быть, вот что, братец. Он-то сам не ходит сейчас. Смотреть на него страшно, да еще и Аркенстон…
- Что?
- Пропал снова. Вроде пережил, - осторожно высказался Нори, - только вот с тобой несчастье его совсем подкосило. Ты это, поднимайся. Ты нам нужен.
Фили слабо улыбнулся. Сам того не ведая, Нори ему очень помог вытерпеть еще один день. После его ухода молодой гном, заставив себя усилием воли не задуматься, вынул из-под головы нож и швырнул его прочь. Как можно дальше от себя.
Минутная слабость. Мысль о непоправимом увечье. Недостойно его. Но как же страшно было так лежать все долгие часы, впервые без лекарства - и тем не менее, без боли! Все болело. Руки, пальцы, шея, голова. Даже глаза и зубы. Напряжение, уходя, оставило за собой дикую боль во всем теле. Точнее, в его верхней половине. Там, где он еще был жив.
Наконец, пришел и Оин.
- Ран у тебя серьезных нет, - начал он тут же с ходу, сонный и уставший, - дядька твой – тот бедовый гном…
- Жить будет? – не своим голосом воскликнул Фили, приподнимаясь на локтях.
- Хромать будет, - мрачно ответствовал лекарь, - надо было его сразу в постель уложить. Теперь поздно уже… но хватит. О тебе. У тебя сильный ушиб позвоночника. Кровоснабжение цело, внутреннего кровотечения нет. Давай-ка проверим…
Тыкал иглами, сжимал своими сухонькими пальцами, и через полчаса провел точную границу. Границу между уже мертвым телом и еще живым.
- Запоминай, Фили, это очень важно, - нажал голосом старый гном, - пойдет выше – скажи мне.
- А с этим что-то можно сделать?
- Можно попробовать, - глядя ему в глаза, сказал Оин, и отвернулся.
Подождав, добавил тихо:
- Там Ори. Я ее не пустил, но сейчас… что думаешь?
Днем раньше Фили звал бы ее первой. Знал, что девушка волнуется. Знал, что ей без него не лучше, чем ему без нее. И точно так же, как он отшвырнул от себя нож – не своим голосом рявкнул:
- Нет ! Только не Ори!
И Оин ушел, поспешив оставить принца в одиночестве.
…
Дни тянулись невыносимо медленно. Один, два, три. В одну сторону ехали люди, в другую - эльфы, а потом все снова возвращалось на круги своя, наступала тишина. Фили смотрел перед собой, сложив руки на груди, и почти не слышал Кили, который утешал его, чем мог. Говорил о том, что есть надежда, спрашивал поминутно, как старший брат себя чувствует, суетился и беспокоился по любому поводу.
И не реже раза в три минуты говорил об Ори. Пытка была страшнее любой другой, а потому младшего пришлось прогнать. Теперь Фили остался один.
Когда Оин зашел к нему в следующий раз, перед старшим принцем лежали бумаги, чертежи, а напряженный Нори записывал что-то под диктовку.
- Мою долю из сокровищ Эребора… - Фили задумался, - в равном объеме разделить между моей матерью, дочерью Траина, и Ори. Ей в приданое…
Нори покосился на принца с сомнением.
- Думаешь, она возьмет?
- Думаю, что это неважно. Если не возьмет она, возьми ты. Ты ее брат и заботишься о ней.
Нори, необычно серьезный, вздохнул. В шатер заглянул с виноватым лицом Кили. Убедившись, что брат, хоть и закатил глаза и тяжко вздохнул, не гонит его, захромал к его койке.
- Оин, ну как?
- А? Ты сам чего встал? Лежал бы.
- Ковыляю понемногу, не могу больше лежать. Фили… я не со зла. Пусти ее! - Кили умоляюще посмотрел на старшего. Тот лишь покачал головой.
- Как дядя?
- Ну… он не очень сейчас разговорчив. Только с Бильбо беседует часами. Мне велел убираться и лежать. Про тебя спрашивал.
- Что ты ему сказал?
Кили нахмурился.
- А что я мог сказать? Он сказал, сам встанет и придет.
И потянулись снова часы. Фили цепенел, боясь визита Торина и ожидая его. Но Торин не пришел. Ни в этот день, ни на следующий. Лишь к исходу третьего его, бледного и осунувшегося, доволок верный Двалин, и узбад долго смотрел на племянника с молчаливым отчаянием в глазах.
- Как ты?
И Фили говорил, стараясь, чтобы голос звучал ровно и даже беспечно. Лгал так, как никогда прежде в жизни. Старался не показать своего состояния даже Кили, а что и говорить о дяде, которому каждая смерть и рана гномов ложилась тяжестью на сердце. Лгал Фили о том, что скоро встанет, что надеется выздороветь, что чувствует себя лучше.
И в то же время понимал, как неубедительно звучат его слова. Но не мог, не имел права показать, что терзает его изнутри, какая боль и какой дикий страх затаился в глубине души.
Только вечером, когда все ушли, оставив его одного, он отбросил одеяло прочь и нашел в себе силы посмотреть на свои ноги. Смотреть было страшно. Еще страшнее - понимать, что теперь это - лишь ненужный, бесполезный груз из мертвой плоти, ему больше не принадлежащий и не подчиняющийся.
Подавив вдруг подступившую тошноту, Фили закрылся одеялом до горла и закрыл глаза.
…
Когда на губах он ощутил вкус миндаля, то сквозь сон уже знал: это Ори изыскала способ прокрасться к нему, обойдя все преграды и его запрет.
- Милая! Я не хотел показаться тебе таким, - он поспешил оправдаться, понимая, что ругать ее бесполезно и нечестно.
- Без тебя, без любого тебя - как мне там, снаружи? - гномка тихо шептала это, целуя его снова и снова, припав грудью к краю койки, - Фили! Там столько людей, столько эльфов! Они все смотрят на нас, на меня смотрят…
- Тебя обидел кто-то? - стиснул Фили зубы. Девушка замотала головой:
- Кроме тебя - никто. Зачем ты завещание писал? Да еще такое?
- Послушай меня, Ори. Может так статься, что я… - он не знал, как смягчить то, что собирался сказать, но она только закрыла ему рот рукой.
- Я без тебя не стану жить, - твердо повторила Ори, утирая слезы с лица и глядя ему прямо в глаза, - помнишь, я говорила тебе раньше?
- Ори, послушай меня! Мне больно это говорить, но это не детские шутки! – Фили рад был бы обидеть ее так сильно, чтобы она за минуту его разлюбила, - если я не встану, если я умру – ты еще можешь быть счастлива!
- Могу? Ты за меня решил?
Она никогда не была такой. Уверенной в себе. Всегда сомневалась даже в том, какое на дворе время года, если ее пытались переубедить в шутку.
- Я без тебя не могу дышать, Фили, - так же тихо продолжила Ори, беря его за руку и бережно ее прижимая к груди, - я уже поклялась Махалу. В его Чертоги ты уйдешь только со мной или позже меня.
- Ори!
Припал лицом к ее груди, прижался к ней и тихо-тихо заплакал. От обиды. От отчаяния. От любви.
- Я с тобой, - шептала Ори, целуя его лицо, его растрепанные волосы и вздрагивающие плечи, - что бы ни было дальше, я с тобой.
Она легла с ним. Впервые за все время медленно разоблачилась перед ним, сняла все до единого украшения, всю одежду. Помыться особо было негде, и оба были не в лучшем состоянии, все еще грязные, неделю не мытые…
- Смотри на меня, Фили, - дрогнувшим голосом попросила Ори, - смотри… все, что ты видишь, никто больше не увидит. Я никому не хочу принадлежать, кроме тебя.
Медленно подошла к нему, заползла под его руку, легла к нему на грудь.
Переплела пальцы с его пальцами. Счастливо присмотрелась к его лицу.
- Если не твоя, то ничья, - одними губами произнесла она, - запомни, Фили.
Он не хотел тянуться к ее телу губами и руками. Не хотел портить их тихое единство похотью. Но она сама взяла его руку и положила на свою грудь. Знала, что он все равно не почувствует прикосновения к своему телу, но все же ответно опустила руку между его бедер.
- Ты совсем ничего не чувствуешь? – спросила она тихо. Фили мотнул головой, смаргивая слезы.
- Нет.
- Но все вроде… работает.
Он хихикнул. Ори умела выдать словечко.
- Ори, я грязный, как гоблин.
- Я тоже. Фили… ну и что? – горячечный ее шепот кружил голову, заставлял забыть обо всем на свете, - Фили… завтра мне не дадут прийти к тебе. Оин не пустит. А потом…
- Если это наша последняя ночь, ты хочешь быть близка со мной, - в темноту прошептал гном. Ори сглотнула.
- Да.
- Мы разве можем? Ты же понимаешь…
- Ты все равно не почувствуешь ничего.
- Ори, а что будет потом?
- Я хочу надеяться. Я хочу надеяться хотя бы на то, что…
Неизвестно, чем бы эта идея отчаянной гномки воплотилась бы, но Кили нашел именно эту минуту, чтобы ворваться в шатер. Ори пискнула и спряталась под одеяло. Брови Кили поползли вверх, и он заулыбался.
- Выздоравливаешь? Я не смотрю, не смотрю.
- Блюститель нравственности, Кили из Дуринов, к вашим услугам, - прокомментировал с облегчением Фили, нашаривая рубашку Ори и протягивая ей, прячущейся под одеялом с головой, - иди-ка сюда. Сам видишь, от страстных женщин мне, безногому, нужна защита.
Кили забрался к нему с правой стороны, Ори так и осталась с левой. Как всегда. Как когда-то. Помолчали втроем, переваривая положение.
- Что, все стало хуже? – голос Кили потерял всякую веселость.
- Нет. Лучше тоже не стало. Видимо, все-таки коляска…
- Мы тебе крылья изобретем, - разошелся Кили, - чтобы летал. Железные крылья.
- Мечтатель! Такого не бывает. Слишком тяжелые.
- Дракон летал, а он тяжелее, - не сдавался младший, - всегда можно попробовать. Я вот попробовал бы.
- Мне как-то не улыбается второй раз с высоты падать, - Фили не мог сдержать улыбки, - так что лучше все-таки коляска.
- Ну и пусть, - это вступила все еще раззадоренная собственной смелостью Ори, - я и тогда никуда от тебя не отойду…
- Уймись, женщина! – Кили перегнулся через Фили и дернул гномку за косичку, - позволь напомнить, что пять минут назад ты совращала наследного принца Эребора. Я свидетельствую. Кто знает, что дальше будет?
- Не кричи. Как там Торин? После того раза не приходил.
Кили мгновенно помрачнел.
- Хреново Торину. Очень. Сначала все было не так гадко. Потом Двалин сообразил разуть его. А там уже все натерло, воспалилось, лезвия кусок застрял. Он же на себе носил и тебя, и остальных, не сел за день. Потом Трандуила встречал, Барда, все на ногах.
- Где он?
- Лежит. Ругается. С ним Дори и Балин. Силой держат…
- Двалин?
- На дорогу вышел. Наши едут. Мама…
Фили вцепился пальцами в плечо брата, но промолчал. Все трое молчали в темноте. Наконец, Кили вздохнул и примостился под одеялом, обнял Фили и ткнулся ему в грудь носом, как в детстве.
- Что-то меня с вами тут сморило, любовнички, - сонно пробормотал он, - потерпите уж до утра…
Ори давно спала. Ее рука и руки Кили встречались на груди раненного. Под их защитой Фили чувствовал себя как никогда живым.
«Ну, калека, - наконец, обратился он к себе, и прислушался, как звучит это слово, - мало ли увечных гномов на земле? Может, и останусь жить. Бифур уцелел, ему хуже пришлось. Торин бы поднялся. Мама приедет, плакать будет. А время пройдет. Может, Ори и передумает. Наследником будет Кили. Как придется ему? Что с его эльфийкой сделается? Непросто все будет. Но если я перережу себе вены, если я дам себе умереть, если я сдамся - я не смогу помочь им даже словом».
Сон подкрался к нему впервые не пеленой долгожданного забвения, а знакомым ощущением родного уюта. Сонный Кили, закинувший ногу поверх одеяла, пригревшаяся Ори, спрятавшаяся под его рукой… он не сможет их оставить. Не так просто. Не сейчас.
…
Первое, что с утра почувствовал Фили - то, что братец почти спихнул его с ложа. Вмяв при этом Ори в плечо старшего, да так, что гномка опасно нависала над краем. Кили нуждался в пространстве всегда, теперь не пощадил и раненного брата. Да еще и отдавил своими ножищами колени и лодыжки так, что они затекли и болели.
Ноги. Болели. Фили, не веря себе, попробовал шевельнуть левой - и тут же задохнулся от невозможной острой боли, пронзившей поясницу. Ему казалось, его одновременно рвали на части тысячи варгов, пинали коваными сапогами между ног. Боль отдавалась во всей спине до самой шеи, пронзила клинками каждое ребро, заставила его глухо всхлипнуть почти без голоса и едва не оборвала нить дыхания.
Но это была долгожданная боль. Фили помнил только, что схватился за Ори - и она держала его руку, приговаривая, что надо потерпеть, а Кили метнулся за Оином, припадая на обе ноги и смачно и немного испуганно матерясь.
Оин примчался вместе с Дори. Попросили Фили терпеть - ничего затуманивающего рассудок и обезболивающего применять было нельзя. Фили слышал их обоих уже сквозь туман, туман страшной нескончаемой пытки вернувшихся ощущений. И запомнил из следующих суток очень немногое. Ори, что держала его руку, не отходя ни на миг. Нори, рвущего с руганью его же завещание. Помнил еще, как Двалин обеспокоенно потрепал его по голове, зарывшись сильными пальцами в волосы, и громко сообщил:
- Ты, главное, к матушкиному приезду хоть как, но встань. А то она меня на ремни порвет.
А Бофур сказал, хитро щурясь:
- Ты бы мог видеть, дружище, какие там сокровища делят! Вставай, пока самое ценное не растащили.
- А у нас комнаты будут рядом, - воодушевленно делился Кили, - и у мамы, и у дяди. А еще Бифур шкуру нашел драконью. Полинял, наверное…
Пришел Даин. Обложил бранью эльфов, людей, драконов, орков и всех обитающих на поверхности. Пообещал Фили найти ему “самую отпетую хулиганку, тебе под стать”. Расчувствовался, высморкался в пальцы и ушел к Торину - уже планировал, наверное, как вновь породнится с Эребором через своих многочисленных родственниц. Заходил и Глоин, трагическим голосом сообщил, что половина родственниц Даина уже сосватана, а другая половина старше самого Глоина. Заходил Дори, пытался увести Ори, и сообщил, что Глоин - невежественный завистливый гад, и лучше бы Фили присмотреться к родственницам Даина, да и жениться поскорее.
Ори, конечно, не ушла.
Жизнь возвращалась вместе с болью, и если так, то ее можно было пережить. Даже опасаясь, что она будет длиться и длиться. Фили едва мог слышать и видеть посетителей, корчась на своей койке, но теперь он готов был стерпеть всё, много большее, чем уже вынес.
В те минуты, когда он боролся с болью, Фили черпал силы не в надеждах и мечтах - о сокровищах ли, о доме или славе. С ним рядом были друзья, брат и любимая. И они держали его надежнее, чем любые крылья.
