КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Сминов В. - ...Таки да! [Валерий Смирнов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Валерий Смирнов ...ТАКИ-ДА!


Легенды Одессы, рассказанные старожилами города вследствие чего автор

снимает с себя, а также с издательства, рискующего

опубликовать эти скандальные истории, всякую ответственность.


ЛЕГЕНДЫ ОДЕССЫ

ЛЕГЕНДА О ИВАНЕ БУНИНЕ И ИСААКЕ ХАЙМОВИЧЕ

Если в нашем городе чего постоянно не хватало, так это домов для мемориальных досок. Поэтому насчет многих деятелей культуры не спешат, оставляя заботу о мемориальной доске потомкам - пусть у них голова болит, куда ее вешать. Вашему поколению еще немножко повезло, в прежние времена самой распространенной* памятной табличкой на воротах и фасадах памятников архитектуры была: «В нашем доме нет второгодников». Это уже потом вдруг вспомнили, что кроме второгодников в Одессе жили и другие выдающиеся личности.

Прошли годы, начали о них вспоминать. А также о тех писателях, художниках, музыкантах, чьи имена раньше звучали только в аудиториях на улице Бебеля, которая появилась в Одессе гораздо раньше улицы Бабеля.. Кто такой Бебель, я не знаю. Может, он раньше жил в Люстдорфе. Если вы не знаете, кто такой Люстдорф, то это Черноморка, чтоб я так был здоров.

Врачи утверждают, что наш склероз по поводу культуры имеет исторические корни. Поэтому некоторых людей, которым вполне можно было бы при жизни ставить памятники, стали награждать мемориальными досками тогда, когда кроме специалистов и родственников о них никто не помнил. Так было и с Иваном Буниным. Хотя во дворе дома, где он когда-то имел счастье околачиваться, памятник уже стоял, на фасад решили прилепить мемориальную доску. Правда, ее прибили совсем не к тому флигелю, где Бунин действительно жил, да и насчет дат в ней не все правильно, но это детали. Хотя и характерные.

Так вот, мемориальную табличку еще только крепили, а памятник из двора на нее уже выглядывал через подъезд. Ничего странного: в одесских дворах до сих пор стоит больше памятников, чем на улицах. А главное -они более разнообразны: Геракл с дубиной, Ленин в детстве, бывший австрийский шпион, придумавший эсперанто для шифровки донесений и многие другие. Но им всем нечего делать рядом с произведением скульптуры, украшавшим дом, к которому шурупили доску насчет Ивана Бунина.

О том, как в Одессе торжественно открывали мраморную память о великом писателе, подробно освещали в газетах, показывали по телевидению и рассказывали по радио. Однако в жизни это событие проистекало несколько иначе, и о нем сейчас в городе помнят от силы человек двадцать. Как на самом деле происходило это торжественное открытие доски, я вам сейчас начну рассказывать, и чтоб мне не дожить до появления утюга в магазине, если хоть что-нибудь стравлю.

Тихую улицу, где когда-то проживал писатель Бунин, в середине дня оккупировали журналисты и прочая творческая интеллигенция. Журналисты суетились с противоположного тротуара, а интеллигенция сгрудилась у доски с такой же плотностью, как очередь за сигаретами на этой же улице много лет спустя. И не потому, что для почитателей Бунина квартал оказался слишком коротким, а чтобы создавать на кинопленке более массовое зрелище. Хотя у них на груди мемориальные таблички не висели, то, что это была интеллигенция, сразу бросалось в глаза. Уж насчет чего-чего, а этого ограниченного контингента на моей памяти всегда старались, чтобы его было в городе поменьше. Но кое-кто из прослойки все равно умудрился выжить, не спиться и остаться в Одессе, не говоря уже за Союз. Дамы были в шляпках, а один высокий седой мужчина даже с бабочкой в горошек. И он всем рассказывал, кто такой Бунин, а ему хлопали, как будто и без него не знали, что Бунин правильно сделал, когда вовремя сбежал из Одессы от своеобразных ценителей своего таланта.

Но народ не забыл великого писателя. Так по крайней мере утверждал другой оратор. Да, народ не забыл, хотя о существовании Бунина он долгие годы вообще не догадывался. А в это время образ народа уже катил по булыжной мостовой улицы. Чтобы выразить свое удивление и восторг по поводу этого события в самой для него популярной форме.

Надо сказать, что перед самым открытием доски, которая два дня провисела, закрытая мешковиной, дожидаясь, пока ее покажут кинокамерам, движение на улице перекрыли. ГАИ никто не тревожил; просто поставили две машины поперек дороги, так что между ними оказался дом со свежей мемориальной доской. И пошло торжественное открытие: ораторы выступают, дамы хлопают, журналисты суетятся, а прохожие спрашивают друг у друга, кого сегодня на их улице хоронят и почему нет оркестра.

Во время самого разгара торжественного события по дороге едет себе мусорная машина и упирается чуть ли не в «Волгу», стоящую поперек. Сперва водитель высунулся в окошко и поинтересовался: не задавили ли кого, раз столько людей, а машина стоит в странной позе. Причем он сделал запрос такими выражениями, которыми великий Бунин свои произведения явно не писал.

В этот-момент я находился рядом с ним и слышал каждое его слово. И чтоб я так был здоров, если в одном предложении этот тоже великий лингвист три раза не сказал слово «мать». Хотя предложение было коротким. А потом шофер начал спрашивать у меня, почему не может проехать по улице, которая насчет производства мусора всегда была передовиком. Причем делал это таким тоном, будто именно я ему назло поставил автомобили поперек мостовой. Как человек, воспитанный в Одессе, я ответил культурно: «Гражданин в кепке, чего вы разоряетесь без копейки денег? Пожара пока нет. Вон видите оратора, у него и спрашивайте. Потому что от ваших слов давление падает не только в шинах автомобиля».

Слава Богу, вовремя подскочил какой-то другой интеллигент, хотя без бабочки, но с ним говорил на «вы» и картавил. Несмотря на то, что водитель до этого выдал такую тираду на всю улицу... Журналисты ладонями микрофоны зажимали. А в конце он почти печатными словами выразился: «Сейчас дам газ, и ваша «Волга» впереди моей машины поедет». А интеллигент без бабочки ему спокойно объясняет: «Видите ли, мы открываем мемориальную доску Бунину». На эти слова водитель стал наливать свои глаза кровью и высказался: «Бунин-..юнин, помер триста лет назад, а я проехать не могу». Чтоб я так был здоров, если это не правда. И тогда интеллигент без бабочки не выдержал и почему-то тоже обратился ко мне: «Уберите его, иначе я за себя не ручаюсь. Я из этого мусорника ради любимого Бунина катафалк устрою. Кто это такой?» И добавил несколько слов из лексикона водителя. А я ответил, что он тот самый народ, ради которого мемориальную доску на дом повесили и фасад срочно перед этим выкрасили впервые за двадцать лет.

А водителя, несмотря на просьбу, убирать не стал. Тот шофер в одиночку десять таких, как я, мог бы в свою машину засунуть и не сильно бы при этом вспотел. Короче говоря, после того, как к водителю подошли еще пара интеллигентов и сказали на самом понятном ему языке, чтобы он объехал это событие другой стороной, мусорник на колесах развернулся и поехал назад. Причем, шофер продолжал из окна отпускать свои соображения по поводу торжественного события громче, чем работал двигатель. После того, как к мемориальной доске все привыкли и полочку для цветов под ней успели оборвать, к дому начали бегать автобусы с экскурсиями. Но всех экскурсантов почему-то интересовал памятник во дворе, стоявший точно против подъезда, еще больше, чем Бунин. Но откуда экскурсоводу было знать об этом памятнике и Исааке Хаймовиче? Даже после того, как десант из автобусов стал высаживаться прямо во двор?

Надо сказать, что этот памятник Исаак Хаймович поставил не самому себе, хотя некоторые языкатые утверждали именно это. Между прочим, Хаймович тоже был выдающейся личностью, и в Одессе люди о нем знали лучше, чем о Бунине. И даже Кларе Будиловской. Потому что Исаак Хаймович заведовал мебельным магазином и не брал взяток. От этого продавцы рядом с ним стонали, и никто больше месяца рядом с принципиальным Хаймовичем работать не хотел.

Хаймович был партийцем, причем таким, каких их раньше показывали в кино. Вторую серию «Коммуниста» можно было снимать прямо в мебельном магазине. Такие, как он, без второго слова ложились под танки с гранатами на войне и никогда не шли против своих убеждений в мирное время. Во время войны Хаймович вел себя самым доблестным образом, в день Победы на его пиджаке висело столько орденов и медалей, сколько может присниться сегодняшнему генералитету. А выйдя на пенсию, он не пропустил ни одного партсобрания в ЖЭКе. До того на партийных собраниях в фирме «Мебель» он говорил директору такие слова, которые другие боялись даже думать. Кстати, потом этого директора посадили. И в ЖЭКе все тоже от него стонали. Люди ждут - не дождутся, когда это мероприятие закончится, но тут берет слово Хаймович и полчаса держит речь, начинающуюся словами «Воодушевленные историческими решениями...»

Но одних собраний Хаймовичу явно не хватало. Он развивал такую кипучую деятельность по месту жительства, что некоторые не выдерживали и меняли квартиры. Раз в месяц прямо во дворе - тогда еще без памятника - он проводил собрания жильцов по поводу дальнейшего существования при коммунизме. Но дети, в отличие от взрослых, были ему благодарны. Исаак организовал им спортивную площадку и приобрел теннисный стол. Общественная деятельность пенсионера Хаймовича била фонтаном по нервам окружающих. Он украсил двор социалистическими обязательствами, вызвав на соревнование соседний двор. До сих пор на одном из флигелей сохранились планки от этих обязательств, где говорилось по поводу выноса мусора, деторождаемости и экономии электроэнергии. Наконец, именно Исаак Хаймович установил во дворе этот памятник, от которого делались без ума почитатели Бунина.

Долгие годы памятник тихо-мирно лежал под одной из стенок в переулке Ляпунова. Там находятся мастерские скульпторов, создающих шедевры из подсобных материалов. Если вы думаете, что то был памятник Исааку Хаймовичу, так нет, чтоб я так был здоров. Просто одному скульптору колхоз заказал традиционное изваяние в виде храброго воина-освободителя. Ничего удивительного, мне довелось поездить по стране, и я видел эти памятники. Такое впечатление, что их делали хотя и разные люди, но под одну копирку.

Но шедевр из переулка Ляпунова - это было слишком даже для колхоза. Он представлял из себя красноармейца в буденовке с трехлинейкой на плече, дулом вниз. Грудь каменного бойца была чересчур широкой даже для трех русских богатырей из сказки, если их поставить плечом к плечу. Рука, сжимавшая каменный ремень винтовки, только чуть-чуть уступала по размерам голове вместе с буденовкой. О других деталях тактично помолчим. Словом, колхоз увидел этот памятник, и создателю пришлось вернуть аванс, несмотря на то, что скульптор брызгал слюной и словами по поводу бессонных ночей, убитых на этот шедевр. Но колхозники понимали, что на такое произведение искусства можно спокойно смотреть тоже исключительно ночами, да и то если нет луны. В результате художник перепсиховал, и от его работы уцелела только верхняя часть торса, которую он на рассвете отволок под стенку соседней мастерской.

Красноармеец с куском винтовки дулом вниз, ни к кому не приставая, спокойно лежал под стенкой долгие годы. Но потом Исаак Хаймович не поленился доставить его во двор, установив этот монумент на кусок спиленного дерева. Злые языки тут же начали болтать, будто он поставил памятник сам себе. Кроме Исаака других явных любителей такого искусства и красноармейцев во дворе не находилось. Нужно сказать, что через две недели после установки памятника Хаймович умер, так что слова насчет памятника оказались пророческими. И хотя его похоронили не под этим буденовцем, на что намекали некоторые шутники, соседи рыдали за Хаймовичем очень искренне. Что имеем - не ценим, теряем - плачем. Так, по-моему, говорится. Вместе с Хаймовичем во дворе умер порядок, потому что стоило Исааку зайти в домоуправление, и все сразу находилось: и трубы, и шифер, и даже водопроводчик, имевший прописку в вытрезвителе. И вообще, несмотря на его пристрастие к громкой фразе, он был добрый человек, пусть и вывешивал условия социалистического соревнования. Или у каждого из нас нет своих заскоков, чтоб я так был здоров?

Память об Исааке Хаймовиче жила в этом монументе. По ночам он своим видом охранял двор не хуже настоящего часового. Стоило только кому-то заглянуть во двор и увидеть в темноте эту фигуру, как желание войти тут же заменялось стремлением унести отсюда ноги. Поэтому во время субботников благодарные жильцы дома заботливо красили статую. Один год она могла стоять сама себе серебристая, а на следующий - почти золотая. К ней привыкли и не боялись даже маленькие дети.

Так вот экскурсанты, заходившие во двор, уже не слушали экскурсовода по поводу Бунина, а с волнением смотрели на это изваяние, как будто оно без ног могло слезть с деревянного постамента и погнаться за ними. «Кто это такой?» - приставали любители бунинских мест к несчастному профессионалу, который ничего не знал ни о красноармейце, ни о его втором папе Исааке Хаймовиче.

Но с некоторых пор экскурсии перестали терроризировать своим появлением двор и цеплять головами белье, развешенное вдоль окон, за которыми творил Бунин. Я в одно время набирал воду в чайник в их дворе, как зашла очередная экскурсия и, сразу позабыв о Бунине, начала ощупывать монумент глазами. И, конечно, тут же вопросы пошли: «Скажите, в честь какого деятеля здесь стоит вот это самое?»

А во дворе, нужно сказать, как раз околачивался какой-то тип. Против этого красноармейца он не смотрелся, до того плюгавый и хилый. Таких, как он, спартанцы в пропасть кидали. Так вот этот хмырь явно из зависти говорит: «Это, граждане, памятник тому самому красноармейцу, который сюда приходил за Буниным в свое время. Он интересовался насчет его таланта еще до вас. А когда узнал, что Бунин сбежать успел, аж окаменел с горя».

С тех самых пор - экскурсии во двор ни ногой, ни колесом от автобуса. А памятник недавно погиб. Одна дамочка, по-видимому, начитавшись открытий по поводу гражданской войны и ее последствий, взяла молот и пошла с решительным видом на монумент. При таком ее виде даже бы безногий побежал, пусть у него при себе кусок винтовки есть. Но монумент же каменный, и нервы у него соответствующие. И через несколько минут от торса красноармейца осталось то же самое, что от его же ног много лет назад. И единственное украшение дома теперь - мемориальная доска насчет писателя Бунина, создавшего здесь свои «Окаянные дни». Я не читал этой запрещенной книги, но, говорят, в ней он за красноармейцев высказался вполне определенно. Так что финал погибшего монумента великий писатель мог бы посчитать вполне закономерным. Хотите верьте, хотите нет, чтоб я так был здоров, но все, что вы слышали - это тоже наша история, о которой мало кто знает.

ЛЕГЕНДА О ФЕДЕ ТРАПОЧКЕ

Федя Трапочка был последним из биндюжников Одессы. Он после войны подрабатывал, и вместе с ним эта профессия умерла навсегда. А те лошади, что сегодня вместе с детьми бродят по городу, так похожи на биндюгов, как ты на самого себя, когда смотришь в воду возле пляжа Ланжерон. С понтом лушпайка против ананаса.

Трапочка ходил как все нормальные биндюжники: в рябчике, с красным кушаком на поясе, иногда в галошах. А кликуха такая у него образовалась потому, что на лице у него проистекла непонятная болезнь. После нее нос обломился, как эта спичка под моими пальцами. И чтобы не пугать людей, Федя одел тряпку прямо на свою морду. И стал сильно похожий на ковбоя из кино, если бы тот ходил в галошах и рябчике без шляпы. Так его и прозвали - Федя Трапочка.

Это был осколок нашей Одессы, и когда он умер, мозаика города потеряла свой фрагмент. Это все почувствовали. Тогда Одесса была еще немножко Одессой. Это говорю я. И я знаю, что говорю. Вот умру я и другие старики, и что останется? Останется ты и еще пару идиотов наподобие. И все.

Мне все равно, зачем тебе это надо. Если бы ты был другой, я б в твою сторону даже не плюнул. Но ты бакланишь на нашем языке, хотя запинаешься на понятии «лягавый» - и я говорю с тобой, как равный с равным. Мне скоро на гот свет, но я видел настоящую Одессу, а не суррогат, который вам кажется нашим городом. И поэтому я все-таки счастливее тебя. Тебя ж вообще скоро в клетке показывать будут или по телевизору. Как коренного одессита в родном городе, который вдобавок не живет в коммуне. Потому слушай за Федю Трапочку, который помер на улице Костецкой, так и не выяснив, как она называется по-новому.

Федю знал город. Так тебе говорю я - и можешь мне поверить. Хотя это трудно. Я вчера смотрел на себя в зеркало и не верил, что этот набор костей и банка гноя когда-то был Ленчик Кошелев, парень оторви и выбрось. Ленчика тоже знал этот город. А теперь... Одно утешает - еще недолго.

Я не знаю, какая кровь течет у твоих жилах, и на это всегда было глубоко начихать, но морда у тебя чисто наша. И слова ты произносишь с тем же акцентом, с каким говорила Одесса еще после войны. Только ты не знал Федю Трапочку. Потому как слишком поздно родился, чтобы жить в своем собственном городе, таком, каким ты наверняка считаешь Одессу. А ее уже нет, верь мне, пацан. Она стала навсегда умирать в начале пятидесятых точно так же, как пыталась отбросить ноги в семнадцатом. Об этом рассказывал мой папаша - и он понимал за наш город даже больше меня. Сегодня Одессы уже нет. Потому что одесситы покидают этот город и думают, что у них есть будущее. Будущее есть и у меня. На третьем кладбище рядом с папашей, мамой, дедом и сыном. Он был немного похож на тебя и с такой же придурью. На этом кладбище и лежит Федя Трапочка.

Я столкнулся с Федей в августе сорок первого, когда на фронт за Лузановкой бегал трамвай. Мы сидели прямо, позаду оставалась Одесса, сбоку море, а впереди румыны, которые могли попасть в город только по нашим костям. Мне тогда было семнадцать. Я не давал присягу и чихал на приказы шпаков, заставивших моряков одеть поверх рябчиков этих идиотских гимнастерок. Они превратили красу и гордость Одессы в полевую мышь. Но мы тогда росли в рябчиках, как сейчас вы росли в джинсах. Моряки косились на Устав и расстегивали пуговицы гимнастерок, так что тельник было видно без бинокля.

А в тот день румыны столько раз бегали до нас и обратно, что мы уже успели проголодаться. Особенно Ваня Бабура. Я думаю, при таком желудке, какого не было у штангиста Алексеева. И тут прямо в позицию выехал Федя Трапочка на своих биндюгах и заорал: «Пэхтура! Пора делать себе обеденный перерыв». Но эти румыны были вообще без понятия. Даже не потому, что они пробовали взять Одессу: если бы нас не забрали стоять под Севастополь, хрен бы они вошли в город, поверь, пацан. Они были до того сволочными, что не умели по-людски ни воевать, ни дать тем, кто это может, немного перекусить от их нудностей. И стоило Феде Трапочке развернуть свою кухню, как опять эти антонески побежали у нашу сторону, на запах борща.

И тогда мы переглянулись, потому что всякому терпению бывает край. Гриня Хаджи-Баронов первым снял эту идиотскую гимнастерку с каской. И все ребята стали снимать солдатскую робу, чтобы румыны увидели у кого здесь морская душа. Только я ничего не снимал, потому что был самым молодым и всегда ходил в рябчике. И мы надели бески вместо этих касок и вылезли из окопов на свет Божий. Только сильно молчаливый Федя Борзали не снял своей линялой солдатской шкуры. Его рябчик сильно оборвался, тогда он взял шмат от него и пришил прямо к гимнастерке. Со стороны внутри, чтоб сразу было видно, кто он и откуда.

Мы не слишком спешили навстречу румынам, которые начали сразу тормозить. Они хезали одного вида наших рябчиков. Эти вояки никогда не выдерживали рукопашной с пехтурой. Что тогда говорить за «полосатых дьяволов»? Так они кричали за нас, когда резко разворачивали взад. Но мы схлестнулись с ними, а позади с половником в левой руке хромал Федя Трапочка, потому что на правой у него не было трех пальцев. Он их оставил в пивной еще до войны.

Мы дали этим гаврикам такого чесу, что они спокойно разрешили нам обедать в тот день и завтракать на следующий. Румыны вообще не хотели идти на нас, потому что теперь знали, кто их ждет. Тебе не смешно, сынок? Ты смотришь на меня, и в твоих глазах вопрос: неужели это трухлявое полено могло кого-то испугать своим видом? Но ты бы видел наших ребят тогда! И я, самый молодой, чтоб мне так умиралось легко, как это правда, как-то надел на штык двух фрицев зараз и не чувствовал особой тяжести. Потому что за мной была Одесса. Слышишь, сынок, Одесса, а не родина, как тогда орали по радио. Для меня сугроб Сибири не роднее австралийского фикуса, скажу тебе прямо. И назад я шел только к Одессе, пусть даже через город Вена. И уже на второй день после того, как вылез с собственной койки, встретил Федю Трапочку и его биндюгов...

Когда Федя умер, его пришли проводить ошметки известных фамилий, на которых и держался этот город. Тебе вбивали в голову, что Одесса - это курорт, труженик, герой. Это брехня. Наша слава была совсем в другом. И она осталась в наших песнях, которых запретили исполнять в одесских кабаках - чего тебе еще к этому сказать? А на похоронах Феди мы пели его любимую «Родился я на Пересыпи...». Потому что Трапочка просил перед тем, как отдать концы. Эту песню часто пела его мама. Она, к счастью, не дожила, чтобы увидеть своего пацана без носа. Мы пели эту песню и плакали, потому что многие понимали - на их похоронах так уже хрен споют. Их дети потеряли слова этих песен и никогда не исполнят «С одесского кичмана» или «Гоп со смыком».

Эту песню пели все осколки одесских фамилий. Проводить Федю пришли Петро Задорожный, Мотя Кионгели, Иван Бабура, Федя Борзали, Ашот Агопян-Мацоян, Рафик Али-Заде, Гриня Хаджи-Баронов, Зорик Эсмонд, Зигфрид Эбенгардт, Игорь Шишкин, Вольф Серебряный, Француз Ставраки, Жорка Балмагия, ну и, конечно, Пиня Марголин, который даже ка похороны не ходил без пистолета имени самого себя. Хрен ты, пацан, на свои похороны соберешь такой интернационал. Да и скажу тебе, сынок, честно - я тоже. А Федя Трапочка собрал. И никто не удивлялся, что мы пели на его похоронах, потому что покойник сам любил петь - и его желание свято.

А потом, когда стали выносить тело, пришкандыбал опоздавший гробовщик Бурневиц и притаскал такой гроб, о котором не мечтает даже ихнее Политбюро. Это был не гроб, а ювелирное произведение. Такой сегодня тебе даже Бурневиц не сделает. И не потому, что он сам уже умер, а его сыновья уехали туда, где двенадцать часов лететь на самолете. Сегодня хрен найдешь в Одессе материал для такого гроба. И хоронить тебя будут в сосновом плохо струганом ящике, обитом блеклой трапкой. Не бери дурного в голову, ты переживешь меня. И если думаешь, что меня зароют в каком-то другом ящике, то глубоко ошибаешься.

А тогда Бурневиц выступил, чтобы Федю переложили в настоящий гроб, а не тот тихий ужас, где он сам себе лежал и впервые не пел вместе с нами. Хотя по сравнению с сегодняшним гробом, его был ширпотребом самого Бурневица. Во дворе дожидался катафалк... Ты когда-то его видел? И не увидишь, даже если тебя на нем повезут. Нет в Одессе больше катафалков. В Москве вместо них делают гонки на лафетах. А мы привыкли к другим скоростям и не очень уважаем погоны, даже если смотрим на них из изделия конторы имени Бурневица. Но Петро сказал: Федю должны везти в последний рейс его кони, а не отглаженная пара с катафалком. Они заслужили право отдать хозяину свой последний долг. Федя ведь сам мог лечь голодный, но от коней овса не отрывал. Он и в море не ушел из-за коней. Откуда такая любовь? Кто теперь знает.

И все решили, что Петро прав. Только Марголин со своим шпаером сказал: «Нет!», - и даже самый спокойный я вскинул на лоб свои брови. «Нет, - сказал Марголин, -кони могут идти позаду. Федя был наш друг, и мы сами понесем его отсюда туда. Мимо Чумки, по булыжнику, как было раньше». И все согласились с ним, потому что иногда Марголин предлагал вполне допустимые вещи.

Мы понесли Федю Трапочку в гробу Бурневица, меняя друг друга. А по дороге остановились возле винарки. И вовсе не потому, что взопрели, а из-за того, что покойник любил выпить. Мы останавливались и раз, и два, и восемь. Тогда пивных в Одессе было, как сейчас сук у «Лондонской». И в каждой из винарок мы пили за упокой грешной, но чистой души Феди Трапочки, которая не доберется до рая, потому что там скучно и нет коней. Потом у нас кончились деньги, а до кладбища было еще далеко. Но нас знали и отпускали в кредит без второго слова. Потому, что тогда слово одессита чего-то стоило без расписки у нотариуса Радзивиловского. И мы шли дальше.

Надо тебе сказать, что недалеко от Чумки была себе такая забегаловка под кличкой «Юность» или «Уют», что-то в этом роде. Тошниловка, каких мало, пол вечно обрыганный, а снаружи ее обсыкали каждый день с утра до вечера. И ночью тоже. Мы б туда в жизнь не зашли, но Бабура Ваня сказал, что пора опять выпить за здоровье покойника. И Вольф Серебряный его поддержал. Это была еще та штучка даже для Одессы. На еврейском кладбище есть могила с надписью «Рухнул дуб, Хаим Серебряный». Так это его дед. Мне рассказывал один штымп, что этот дед завтракал исключительно жменей маслин и бутылкой водки. И вот от того дуба вырос отросток Вольф. Ты не знал Вольфа и плохо помнишь за маслины. Но поверь, водки он мог выжрать еще больше, чем Игорь Шишкин или даже я, у которого дед завтракал куда скромнее. Полубутылки перед работой ему вполне хватало для жизни. Так вот Вольф сказал: надо добавить - и мы решились зайти в эту тошниловку, от которой воняло, не дай тебе Боже. А изделие Бурневица, как назло, на ее поганые двери не было рассчитано. Представь себе, что это за заведение, если в него не влазит гроб даже боком? Говно оно говно и есть. Но выпить все равно надо было. А то Федя Трапочка мог бы обидеться, если бы мог.

Уж он бы не пропустил, пусть даже забегаловка такая вонючая. Водка есть водка и градусы на запах внимания не тратят. Держал эту тошниловку козел по кличке Вытри Шнобель. Потому что у него на носу вечно висела сопля, которая так и стремилась упасть в стакан, когда это падло наливало. И вот эта гнида заявляет нам, что в его вонючей тошниловке кредита нет. Боже, как побелели глаза у Али-Заде, какое лицо сделал сам себе Эбенгардт, что ему сказал Мотя Кионгели... Короче говоря, если бы не похороны, так мы от этой тошниловки устроили такое, что на ее обломки и коты сцать побрезговали. Хорошо еще у Марголина остановили руку в кармане. Пиня, между нами, свой пистолет доставал чаще, чем другие. А Шишкин этому скоту вежливо, дипломатично говорит: «Дорогой ты наш, пидор мокрожопый и так далее... Покойник любил выпить. Ты не уважаешь нас - хорошо. Ты закрыл кредит - это твое право. Но отказать покойнику в просьбе - такого никто не поймет». А Вытри Шнобель уже пьяный до того, что не понимает, кому перечит, вызверяется: «Я еще покойникам на шару не наливал. Твоему нальешь - завтра тут не протолкнешься от клиентов с третьего христианского».

Все мы видим, что этого идиота и швайка не уговорит. И тогда Зорик Эсмонд что-то начал горячиться на ухо Грине Хаджи-Баронову. Тот сперва посмотрел на Зорика, будто у него рог на морде вырос, а потом подумал, матюкнулся и говорит этому козлу соплястому: «Заклад берешь?»

Вытри Шнобель аж залыбился, как петух после палки. Заклад - это он любил. Нальет стакан за восемьдесят копеек, а сам берет часы золотые рублей за тридцать. Кто их потом назад требовал, особенно краденые.

А у нас, как назло, из ценностей только дуля с маком да пистолет Пини. Но этот пистолет он даже лягавым не отдавал, когда они его сильно просили, так что даже говорить бесполезно. Поэтому Гриня вышел с Зориком на улицу, выбив ногой глухую половинку от двери. А потом они занесли гроб Бурневица, но без Феди Трапочки. Мы молча смотрели на эту пару, а Зорик Эсмонд сказал: «Покойник любил выпить», - и все поняли, что на месте Феди Трапочки мы бы согласились с таким делом. Вытри Шнобель попытался отнекнуться, но Француз Ставраки произнес: «Если сейчас не нальешь, мамой клянусь, ты в этот гроб не ляжешь. От тебя и пыли не останется». А Федя Борзали, которому никто не рисковал говорить слово поперек характера, молча качнул головой. И Вытри Шнобель налил. И еще раз. И еще. Потому что гроб Бурневица стоил всех запасов его поганой рыгаловки и даже больше.

А потом мы вышли и увидели Федю Трапочку. Он спокойно сидел на скамейке. Рядом с ним беседовал какой-то хмырь, который обижал Федю за то, что он ему не дает прикурить. И говорил плохие слова. А Трапочка не отвечал. И курец распалялся еще больше. Тогда подошли мы и дали ему так прикупить, что он лег мимо скамейки и сделал вид, что не хочет дышать через папиросу. Сам виноват, за покойников надо говорить только хорошо. А тем более за Федю Трапочку. И если он ему не давал спичек, то только потому, что у него их не было.

А потом встал вопрос: как дальше нести покойника до могилы? Гробокопатели давно нервничают, а нас пока нет. Тут еще Марголин стал выступать, что второго тоже бы надо захватить. А то потом лягавые начнут спрашивать: кто его так приласкал? И падло Вытри Шнобель нас заложит за милую душу, чтоб себе этот гроб сэкономить.

Нас выручил Ваня Бабура. Он заскочил к кому-то через балкон и одолжил немножко денег. Потом, правда, все искали эту хату, чтоб отдать назад. Но хозяев Бабура не видел, а мы боялись вконец ошибиться. И мы выкупили гроб у Вытри Шнобель, который наверняка уже в мечтах примерял эту прелесть на свою поганую фигуру.

Федя Трапочка лег на свое место, а тот, что просил у него прикурить, все равно не вставал. Тогда Игорь Шишкин и Вольф Серебряный закинули его руки себе за плечи и повели этот ушивок за всеми остальными. Какая-то мадама пикнула, что ему надо отлежаться. Но мы-то знали, что ему лучше всего отлеживаться там, где несут Федю Трапочку.

И мы пришли на кладбище. И гробокопатели не сказали ни слова. Потому что они тоже знали покойника и рыли для него яму, как для себя. Гробокопатели выволокли ящик водки, и мы стали опять поминать Федю Трапочку. А потом спорить - куда лучше ложить этого курца: сбоку или под низ гроба? Тут курец открыл рот, что ему и здесь хорошо. И он ни на кого не в претензии. Свой парень, в общем. И он помянул Федю вместе с нами, хотя и почему-то не знал его.

Когда несколько лет назад хоронили Ваню Бабуру, я хотел отыскать могилу Феди Трапочки, но не нашел ее. Наверное, эти кладбищенские суки продали кому-то место вместе с Федей. Новые люди, новые порадки. Раньше такого тоже не было, верь мне, пацан. И меня не пугает, что может быть когда-то и сверху меня положат кого-то, чьи родственники дадут «сверху» за место на давно закрытом кладбище, нет. Главное, что я буду лежать в этой земле, как и Федя Трапочка. Как и все мои родные. Как Петро Задорожный, Пиня Марголин, Жорка Балмагия, Мотя Кионгели, Иван Бабура, Федя Борзали, Вольф Серебряный, Игорь Шишкин, Француз Ставраки, Рафик Али-Заде, Ашот Агопян-Мацоян, Гриня Хаджи-Баронов, Зигфрид Эбенгардт, Зорик Эсмонд. Они, правда, лежат на разных кладбищах, уже закрытых. Но какая разница? Не это главное. Они лежат в земле, родившей всех нас, по которой мы с детства бегали ногами и были благодарны судьбе, что она подарила нам это счастье - Одессу. И скоро я лягу рядом с ними, но это не страшно. Смерть не лягавый, ее не надуришь, и ты тоже умрешь, хотя против меня пацан. Я буду лежать в одной земле с этими ребятами. И знаешь что, сынок, я отвечаю: пока наши могилы здесь и хоть один человек будет помнить за нас, Одесса хоть немножко, но останется той Одессой. Моим родным городом, который в свой последний миг я, вопреки природе, покину со словами благодарности...

ЛЕГЕНДА О ПУТЕШЕСТВИИ ИЗ ОДЕССЫ В...

Еще до того, как путешествие на самолете заграницу с помощью визы в виде бомбы стало всесоюзным явлением, в Одессе такие штучки уже практиковались. Правда, не так часто, как хотелось бы людям смыться сегодня, но все-таки. Хорошо, хоть самолеты назад отдают, а то бы мы уже на воздушных шарах «Аэрофлота» летали. С целью экономии горючего.

А что, скажите, делать нетерпеливым, если до сих пор бомба заменяет закон о выезде и пробивает «железный занавес» со скоростью получения загранпаспорта резидентом КГБ? Насчет выезда - это точно, насчет въезда -сумасшедших до сих пор не находится.

Словом, перевозки бомб в годы, за которые речь, шли в одностороннем порядке. И террористы тогда этим делом не занимались. Уголовники и психи - других терминов по их поводу не было. Ничего себе сумасшедшие, если еще двадцать лет назад они попадали туда, куда сегодня мечтает каждый третий, а каждый второй в этом никому не признается, хотя анкеты на всякий случай послал.

Словом, как сейчас помню, жена меня уговаривала ехать поездом, потому за неделю до этого на кладбищах выросло одновременно много цветов над свежими могилами. На одной из них рифмовались слова «внуки» и «Внуково», а с чем было зарифмовано «не увидишь» - я забыл. Хотите, сбегайте посмотреть. В те годы об авиакатастрофах молчали с той же последовательностью, с которой сейчас постоянно пугают. Но люди твердо знали -раз молчат, значит правда. И жена нервничала насчет самолета, будто мне предстояло не лететь в большой компании, а в одиночку идти по Привозной после десяти часов вечера.

...Словом, ехали сами себе в «Ту-104» спокойно целых минут десять. А потом один вскочил и делает коммюнике: «Летим в Стамбул!» На него никто внимания не обращает. Наверное, подумали, что Стамбул - это где-то рядом с Ашхабадом, а Киев не принимает из-за непогоды. На крик пассажира стюардесса выпорхнула и еще громче отвечает: «Чего вы разорались, товарищ? Будете нарушать правила - я вас высажу!» Тут смотрю, он аж зеленым стал, а потом пригляделся - у него в руках автомат. И кто-то предложил: «Какая разница, давайте завезем человека в Стамбул, может он опаздывает?»

А тот, зеленый, еще громче визжит: «Командира ко мне! Всех перестреляю! Мне терять, кроме прописки, нечего!» Стюардесса сперва сбегала в туалет, а потом за командиром. Вылазит дядя, я посмотрел на него и подумал: такой куда хочешь довезет - хоть до Киева, хоть до кладбища. И в Стамбул тоже может. Летчик бандюге спокойно отвечает: «Псих ненормальный, что ты своими воплями людей напрягаешь! Тут раньше тебя дама с бомбой Гренландию заказала, так что сиди тихо, дыши носом и соблюдай очередь». Этот с автоматом от неожиданности к какому-то мерину в тюбетейке на колени приземлился и замолчал.

В салоне безмолвие наступило, как перед очередным повышением цен. И тут какой-то придурок тоже как заорет: «Скажите, летчик, а предварительный заказ сделать можно?» Все сразу зашумели, кроме одной дамочки, этого зеленого, того в тюбетейке, из-под которой пот ливнем пошел, и еще одного мужика в кепке. С такой кепки самолеты стартовать могут. Тут курс неизвестно куда поменяют, а он спит. Самого интересного не видит. Словом, базар поднялся страшный. Один орет, что в Гренландии холодно, а он носки забыл одеть. Второй ему поддакивает насчет Стамбула: там еще скумбрия водится. А для одессита остаться без скумбрии - это все равно, что ярославцу без Моссовета. Лично мне в Киев надо, но я молчу, не ставлю свои интересы выше общественных.

Бандит с автоматом рявкнул: «Молчать! Я баб даже в трамвае вперед себя не пускаю!», - но с колен того, в тюбетейке, не встает. Автомат ему на голову положил и дулом по салону водит, оппонентку выискивает. Все замолчали. Только девушка откуда-то сбоку, куда бандит все равно дострелить не мог, начала его укорять: «Ах ты, гнида, в Стамбул захотел, белогвардеец недобитый. И вы изменники Родины. Скумбрии вам надо, власовцы? Сейчас как рвану шнур, так его автомат вместе с вами расплавится. А ты, аферюга, если со своей хлопушкой еще сунешься, так тебя вперед ногами даже в трамвае не понесут. Летим в Гренландию».

Тут стюардесса вылазит, с перепугу помадой вместо губ брови подвела. Но с улыбкой: «Может, кто минералки хочет?» Тот, в тюбетейке, как завизжит, аж автомат стал по голове подпрыгивать: «Я хочу!» Бандит с его колен спрыгнул, а он облегченно вздохнул и хитро прищурился. Только рано обрадовался. Автоматчик вместо себя ему на колени стюардессу приспособил, чтоб перед глазами не мелькала. С подносом. А весу в той стюардессе не то что в захватчике, только самолет такую тяжесть перевезти и может. Этот в тюбетейке даже не напился, сперва ойкнул, а потом его вообще слышно не было. А девушка со шнуром от бомбы как гаркнет: «Гренландия - это зеленая страна, а Стамбул - экономически отсталая». И люди зашумели, что в принципе можно и в Гренландию. А зеленый аж красным стал, так заорал: «Сейчас я эту бандитку выстрелю. У меня нервы с детства не в порядке».

Тут пассажир в большой кепке все-таки проснулся. И спрашивает: «Что за шумит между здесь? Мы уже приехали?» Ага, думаю, приехали: на самолете, бомбе и автомате куда хочешь долетишь, если керосина в двигателе хватит. Словом, этот нервный опять своим автоматом трясет: «Высадите меня в Стамбуле и летите в свою Гренландию. Это все равно по дороге». А тот, что без носков, кричит: «И меня тоже. Там холодно, хотя и страна зеленая».

Тот, что ему поддакивал, в свою очередь разоряется: «Так где мы все-таки летим?» А еще кто-то крикнул, что ему плевать, куда садиться, лишь бы завтрашний билет на «Черноморец» не пропал. Он за него рупь сверху дал. И предупредил: «Если деньги пропадут, вас ни бомбы, ни автоматы, ни вмешательство МИДа от того света не заслонит».

Мужик в большой кепке сигарету достал, но стюардесса как крикнет, громче всех этих бандитов в салоне: «Но смокинг!», - аж подпрыгнула от возмущения. Тот, у которого она на коленях сидела, еще глубже в кресло вдавился. А стюардесса не унимается: «Гражданин в кепке и с усами, не нарушайте распорядок на внутренних линиях! Но смокинг!» Тут этот с автоматом и дамочка-бомбистка дуэтом, как в опере, заорали: «Какие еще внутренние линии? Разве мы не над Стамбулом, и вообще, когда уже будет Гренландия?» Мужик в кепке сказал, что смокинга у него отродясь не бывало, только галифе армейское. А потом как заорет громче их двоих: «Какой еще Стамбул?» Вдруг вскочил и тому, с автоматом, как дал в рыло, он через весь салон, будто балерина пьяная, пропорхнул и грохнулся не хуже умирающего лебедя. А автомат террориста прямо в руки стюардессы отлетел. Все замолчали, на нее смотрят: может девушка чего от себя закажет? А она молчит. Дама с бомбой аж улыбнулась, когда увидела, что с ней никто конкуренции не составляет. И опять за свое: «Летим в Гренландию!» И мужику в кепке игриво: вы, мол, не против? Мужик прикурил, сел на свое место и сказал, что он принципиально против только Стамбула. А в Гренландию - пожалуйста. Если там холодно, то его помидоры может еще и дороже пойдут, чем в Киеве. А в Стамбуле с таким товаром делать нечего.

В это время бандит без автомата на четвереньки стал, головой мотает и плачет, что ему к врачу надо, так что он уже согласен и на Киев, не то что на Гренландию. А вообще-то лучше всего домой, к маме, в Одессу, где он на всякий случай в ПНД на учете стоит. Тут стюардесса, тростиночка эта при «Калашникове», с пассажира в тюбетейке слезла, а его почти не видно, одна макушка с орнаментом из кресла торчит. Командир в салон на драку сунулся, увидел в ее руках автомат наперевес и сказал: «Ирочка, это гнусная сплетня. Я Алку на дух не перевариваю». Тут я в кресло не хуже тюбетеечника вжался: а вдруг она летчику не поверит? Его же живот чуть ли не впритык к моему носу висит. В крайнем случае промажет, все разгерметизируется, будем летать, как космонавты в невесомости. Без кислорода. Холодно станет, хуже чем на гренландской льдине. А эта Ира, крошка под сто двадцать веса без ботинок, супится: «Я тебя, скотина, в гробу с Алкой видела». Командир стал белым, как пена турецкой волны или снег Гренландии и ответил: «Конечно, конечно», - а сам задом в кабину попятился, и дверь за собой попытался задраить. Хотя с нашим аэрофлотом - гиблое дело от неприятностей спрятаться.

Дама с бомбой стюардессу успокоила, мол, все мужики такие, и пригласила с собой в Гренландию - там ихних рож поменьше, чем в Стамбуле. И еще раз игриво посмотрела на мужика в кепке, хотя он опять уснул.

Стюардесса в кабину пилотов пошла, и дама с бомбой перепугалась не хуже всех остальных. А если она еще там семейную сцену продолжит, мы только на тот свет и прилетим. Бывший террорист кричит: «Боюсь!», и всем на нервы действует, А я подумал, хорошо бы, чтоб вместе с билетом парашюты давали.

Тут стюардесса выходит с автоматом на плече и говорит: «Уважаемые товарищи! Пристегните ремни! Мы садимся на запасной аэродром Гренландии». Все засуетились, начали причесываться, марафет наводить, только тот, что носки забыл одеть, стал их с террориста сдирать и кричал: «Все из-за тебя, сволота! Не сумел на своем настоять! А там небось сугробы и медведей белых - бомбой не отобьешься».

А дама-бандитка сказала, когда самолет уже по земле катился, что она пошутила, и ее бомба вовсе не взрывается, на что ей кто-то ответил: «Не это главное. Был бы человек хороший».

Вылазим из самолета все, бегом, один террорист недобитый в нем без носков от страха остался. Смотрим, на улице тепло и милиционеры не по-нашему говорят, а тем более одеваются. Потом оказалось, что в Греции сели. Командир так решил. Ему, оказывается, дешевле было в Греции политического убежища просить, чем с этой Иркой разобраться.

А та дама с бомбой стала тут же выяснять, где тут берут билеты на Гренландию. В общем, выяснилось, что она ненормальная. Какой нормальный в Гренландию захотел бы, когда получше выбор был? В тот же Стамбул, к примеру.

Террориста без автомата в Греции тоже задержали. А нас домой отправили. Уже в Одессе этого мерина в тюбетейке доктора и милиция из кресла выпаривали вместе с обивкой кожаной. Так я за границей побывал, хотя толком ничего не понял.

И чего все сейчас там привлекательного находят, не знаю. В этой Греции мало того, что в аэропорту три часа гужевались, пока замену командиру искали, так еще и нашу же «Столичную» за наши же рубли почему-то наотрез не продают. Зажрались, не иначе, денег им не надо.

Мужик в кепке все свои помидоры на пластинку жвачки променял, они на жаре портиться стали. Ему за это дома чуть было нарушение валютных операций не пришили, но обошлось. Как-никак одного из бандитов обезвредил - это все подтвердили. А где дама с террористом - не знаю. Сейчас говорят, что в ихних тюрьмах лучше, чем в наших санаториях кормят. Может, и правда. Вернутся, нужно будет спросить. Командир точно не вернется. Потому что я на днях его Ирку видел. Уж лучше пожизненно в Греции пропадать, чем такой в рукиживьем...

ЛЕГЕНДА О «СТАТУЕ КРОХОБОРОВ»

Чего-чего, а памятников в Одессе всегда полно было. Даже после того, как некоторые снесли, а вместо них установили то. что памятником можно назвать только из большой любви к идиотизму в его крайних проявлениях. Сохранилось и несколько дореволюционных памятников. Правда, некоторые из них начали переименовывать до того, как Дерибасовскую перекрестили в Лассаля. Этот самый Лассаль был, наверное, в общем-то человек неплохой. Потому что мы из истории знаем: плохие люди на дуэлях не гибнут. Однако, несмотря на это Дерибасовская вернула свое имя, а Ришельевская такого события давным-давно заждалась.

Так что интересно: среди недобитых памятников сохранился самый уникальный. Нет, не Воронцову. С Воронцова просто сбили надпись и поместили вместо нее эпиграмму Пушкина насчет сплошного «полу». Потом, правда, наступили черные дни Одессы, а вместе с ними исчезла и дурацкая надпись. Этот Воронцов сделал для Одессы больше, чем все, кто потом над ним издевался. Помню, один из бывших хозяев Одессы именовал его «временщиком». А сам, как оказалось, украл больше, чем Воронцов за всю жизнь для города заработал. Но Воронцов родился графом, а потом выбился в князья, а тот сразу, из грязи да в князи. Как тут не воровать, когда завтра с работы попереть могут? И поперли же...

Да, так вот если насчет самого уникального памятника, так это даже не Пушкин - единственный в Одессе, кто не берет, потому что у него» рук нет. Это - колонна Александру Второму Суворову. Потому что она была установлена в честь царя по кличке Освободитель. Затем на ней вместо объяснения в любви Александру просто Второму появился барельеф Карла Маркса. Не ловите меня на слове, я не добавлю Первого.

Потом памятник переименовали в честь Третьего интернационала. Когда интернационалы вне зависимости от порядкового номера потеряли популярность, на памятник нацепили очередную доску. В ней говорилось, что эта колонна воздвигнута в честь Александра Суворова. Если вам нечего делать, идите в парк и читайте эту дурь прямо напротив, где играет «Черноморец». Так Александр Суворов имеет к той колонне такое отношение, как наш «Черноморец» к штурму Измаила. Кто знает, может со временем эту надпись посчитают устаревшей и поменяют на другую. Мало ли Александров на свете? Да и Карлы тоже вроде еще не перевелись. Словом, полный интернационал в именах без фамилий.

И вообще, чего только на одесских памятниках не рисуют. Вон пушка на бульваре стоит. В связи с батареей Щеголева, как сказано на табличке. Хотя она имеет к Щеголеву такое же отношение, как я к обороне Кандагара. Жаль только, что памятник Екатерине поспешили развалять. Все-таки хотя царица, а настоящее произведение искусства. Там, кстати, рядом с Екатериной тот же Суворов был, в честь которого другой памятник переквалифицировали. Так екатерининского Суворова тоже отломали. Чтоб знал, с кем по соседству стоять, хотя и бронзовый. Он потом во дворе музея обороны Одессы лежал. Наверное, потому что военный. В компании с Потемкиным. Я видел, ничего, солидные люди, орденов, правда, поменьше, чем у наших полковников, но зато все время в небо смотрят.

Так что жалко памятника Екатерине. Вместо того, чтоб сносить, заменили бы табличку - долго ли, а главное - привычно. И носил бы себе монумент имя Нины Петровны или товарища Фурцевой. Вместо Екатерины установили монстра громадных размеров, что он так же хорошо вписался в размеры площади, как и в понятие «искусство». Нет, если бы такое изваяние стояло на кладбище - то это еще ничего, там не такое увидеть можно. Но оно расположено в центре города, и лично мне этот соцреализм действует на нервы не хуже, чем остальным одесситам. Нельзя героев революции изображать в камне такими же, как раньше царей в художественных фильмах. Прямолинейными и с придурью в вытаращенных глазах. Так вот с этим памятником произошла интересная история. В те времена, когда самым главным предметом для студентов считался научный коммунизм.

Как-то днем возле памятника случилось столпотворение. Но к такому явлению у нас в общем-то привыкли. Потому что к этим самым «Потемкинцам» экскурсии водили с такой силой, будто они самая большая достопримечательность города не только по размерам, главнее оперного театра и вида на Черное море. Я бы мимо прошел, если б услышал голос экскурсовода. Он обычно на всю площадь сыпал цитатами насчет героического поведения из-за плохого качества пищи. Хе-хе. Мда. Представляю себе, что бы они сейчас вытворяли, когда за качество уже речи нет, хоть бы что-то дали.

Но экскурсовода нет, и вообще, никто на эту скульптуру внимания не обращает, люди круг образовали, а в нем чудак какой-то в середине пальцами по асфальту елозит. Что такое? Пригляделся: он рубль металлический отшкрябать пытается. А тот, как приклеенный, от поверхности - ни на миллиметр. Ну в общем ничего удивительного, старая одесская шутка. К рублю приваривается металлический штырь и загоняется в асфальт. А потом можно хоть месяц сидеть напротив и смеяться над теми, кто его от земли оторвать решил. Некоторые до того нервничают, что их потом к психиатру отправлять можно, другие клянутся с отбойным молотком прийти, а остальные ржут не хуже, чем когда им про продовольственную программу напоминают.

У «Потемкинцев» происходило то же самое: человек двадцать, явно приезжих, по очереди старались насчет металлического рубля. Приезжие, потому что уже тогда в Одессе даже маленькие дети не покупались на эту хохму вместе с сильно пьяными. А еще потому, что они были в сапогах с галошами. В общем, когда все свыклись с тем, что от асфальта в свой бюждет лишнего рубля добьешься, как от правительства, вылазит какой-то штымп и начинает, гад такой, издеваться над идеалами революции. Принимает из себя позы, запечатленные на монументе, каждой фигуры в отдельности, изображает, что рассказывают моряки, глядя на деньги под ногами: «Стой! Рубль нашел», «Где?», «Ой, как слепит...» и так далее. Не иначе заранее со скульптором договорился насчет расположения каменных мариманов. В толпе хохот, аж монумент шатается. На смех милиция прибежала, но ничего подозрительного не обнаружила: этот гад, что издевался над доблестью моряков-героев революции, сбежал до того, как толпа стала ржать чересчур громко даже для Одессы. Но с той поры этот, с вашего позволения, памятник одесситы иначе, чем «Статуй Крохоборов» не называют. А рубля там давным-давно нет. Он исчез еще в те времена, когда на него даже дети смотрели как на деньги.

Может, кто эту историю кощунством посчитает. Но людей столько лет приучали издеваться над памятниками, так что это неудивительно. Собор взорвали, Екатерину сломали, Александра переименовали, на Воронцове гадость писали. А тут всего лишь рублем пошутили. Хотя такой памятник, строго между нами, как шедевр искусства и рубля того не стоит. Только я этого, на всякий случай, вам не говорил.

ЛЕГЕНДА О РОБЕРТЕ-ДЬЯВОЛЕ

Одним из величайших памятников архитектуры Одессы до сих пор является Шахский дворец, хотя он ниже свечки имени Мироненко и короче Тещиного моста. Если так называемый памятник бывший главный архитектор города построил задолго до того, как Одесса от него облегченно вздохнула, то Тещин мост вошел в строй действующих, когда Мироненко еще не начал шутить над здравым смыслом. Скажу вам честно, что тогда еще не было таких маленьких магнитофонов, которым вы чуть не царапаете мой нос, но зато сахар продавался без талонов, купонов, паспорта и денег вместе взятых. Так что пусть эта машинка пишет, но вы на всякий случай не зевайте с видом на море, вдруг ее собирали за неделю до конца квартала.

Так вот история не знает имен простых людей, возводивших известные на весь мир строения, она запоминает только имена архитекторов. Главным архитектором Тещиного моста были даже не Растрелли или Кербель с их типично одесскими фамилиями, а первый секретарь обкома партии Синица, которого, как и всех последующих первых секретарей этого заведения, наш город не смог бы произвести на свет, даже если бы очень напрягся. Поэтому партийные руководители постоянно возглавляли список экспорта, идущего на Куликовое поле.

В отличие от анекдотов Синица любил свою тему не меньше, чем народ и Коммунистическую партию. Поэтому по его авангардному указанию одну из балок Одессы перекрыл мост. Он начинался почти у дверей скромной халупки, где проживал партийный руководитель, и заканчивался чуть ли не вплотную к месту обитания его тещи. Тогда еще не было так называемого уголка старой Одессы, и поэтому теща Синицы жила в своем доме, пара грифонов стояла в Кировском садике, а фигурка в виде скорбной женщины - на втором христианском кладбище.

Сегодня теща Синицы уже не живет в доме на Гоголя, поэтому мост ее имени примыкает просто к уголку старой Одессы. Здесь находится один неукраденный, в отличие от второго грифона, колодец, перетасканный местными амбалами с противоположной стороны балки, непонятно где взявшаяся беседка с мостиком и фигурка в виде скорбной женщины, сами понимаете откуда.

А вот неподалеку, на так и не уничтоженном Мироненко бульваре, к чести которого надо отметить, приложившего все силы, чтобы это случилось, и стоит Шахский дворец. Сегодня он называется Домом народного творчества. Если бы покойный шах смог увидеть, во что народное творчество превратило памятник архитектуры... Но слава Богу, он этого не сможет сделать при всем нашем желании.

Вам надо знать, что звали этого шаха Моххамед Али, несмотря на то, что к боксу он имел такое же отношение, как я к Джо Фрезеру. Так вот этот шах приехал в Одессу задолго до того, как памятник Лаокоону перестал прыгать между Соборной площадью и археологическим музеем.

Вы не думайте, что между революциями девятьсот пятого и семнадцатого годов в мире было так спокойно. В девятьсот седьмом, когда наша революция потерпела поражение и мечта о ее мировом пожаре отодвинулась на две пятилетки, иранцы сказали - ша! - и сделали революцию себе сами. Это событие их отсталый шах отказался приветствовать, и очень скоро он уже гулял по Одессе. Потому что это был единственный город в мире, где вполне мирно соседствовали соборы, костелы, синагоги, кирхи, кенассы и мечети.

Вы помните, не так давно в Иране случилась очередная революция и снова оттуда убежал шах? Помните, но почему-то в свой магнитофон этого не говорите. Так вот, этот шах в отличие от Моххамеда Али обосновался не в Одессе, и даже не в Израиле, хотя его туда кто-то приглашал. Может быть, поэтому он быстро и плохо кончил. А в начале века еще не было Израиля, Голда Меир жила в Киеве, а не бряцала дубиной войны и единственным глазом Моше Даяна в Тель-Авиве, но уже стояла Одесса, из которой не рвали когти евреи, а наоборот, прибежал шах.

Революции в Иране всегда были направлены для улучшения жизни народа, но не так давно сбежавший очередной шах этого тоже не понял. Он мог бы, подобно предшественнику, попроситься сюда, но на свою голову не догадался сделать этого. Учитывая, какой валютный куш шах прихватил с собой на мелкие расходы, Брежнев вполне бы сумел предоставить шаху политическое убежище и даже вспомнить, что он с ним лично встречался на Малой земле. Однако все произошло иначе и теперь мы имеем доллар за двадцать рублей, а колесо истории крутится не в ту сторону, куда бы могло повернуть.

Я вам расскажу эту историю, положа руку на печень, именно так, как рассказывал мне ее мой прадед Роберт Анагнастопуло. Может быть, старик что-то путал, но только люди, знавшие его, утверждали: Роберт всегда был правдивым человеком. И когда работал корсаром, в коммерции, и даже во время игры в кости, что для него до самой смерти было важнее общественной и индивидуально-трудовой деятельности.

Мой прадед, чья греческая кровь была разбавлена доброй пинтой английской, как и некоторые его предки, начинал пиратом. Во всем мире эта романтическая профессия уходила в далекое прошлое, а под Одессой местные мальчики еще уверенно бегали на абордаж с неменьшим успехом, чем в районе Стамбула. Причем тогда для этого им не нужно было покупать липовые турецкие вызовы. И никакие чиновники не спрашивали у них виз, не то что характеристик, а бывший начальник одесского ОВИРа Олег Васильевич Иванов еще не родился. Даже разные декларации с них никто не рисковал требовать. Потому что ребята сами любили требовать, и это у них получалось не хуже, чем у того же Олега Васильевича, стоявшего на страже военных тайн. Несмотря на то, что во времена Иванова военной тайной считалась даже температура морской воды, кое-кто все равно уезжал. Наверное, поэтому в Одессе ОВИР расшифровывался очень просто: Олег Васильевич Иванов разрешает. При условии, конечно, что вы не сумеете передать ЦРУ чертежи ржавеющих напротив нас подводных лодок и еще кое-каких интимных формальностей. Кстати, вы видите эти лодки? А проплывающий рядом катамаран «Хаджибей»? А знаете, какое между ними сходство? Так вот, эти лодки помнят те времена, когда Одесса называлась Хаджи-беем. Но все равно они стоят на страже неизвестно чего. В общем, как скандировали у меня под окном ходившие строем октябрята: «Охраняем берега от коварного врага». Как будто найдется в мире идиот, которому не дают спать наши славные социалистические завоевания, если, конечно, не считать разнокалиберную интернациональную помощь.

Так вот, заметьте, что никакой пограничник не рискнул бы наглеть, чтобы мой дед со своей компанией уходил с пляжа после десяти часов вечера. Даже если бы этот погранец сильно рассчитывал на прицепленную к нему овчарку с отдрессированным нюхом на диверсантов, постоянно норовящих вылезть из моря на берег, а не наоборот.

Поэтому в те далекие годы часть местного населения водила в море баркасы, пароходы и фелюги без предварительного разрешения заставы после обязательного восхода солнца. В стычках с регулярными войсками мой дальний родственник проявлял не меньшую храбрость, чем в кровопролитных боях, регулярно проходивших в итальянских кабачках, греческих тавернах, турецких кофейнях и русских трактирах. Этих заведений в то время в Одессе было больше, чем так называемых первых помощников на судах Черноморского пароходства после отмены шестой статьи не помню в какой по счету в моей жизни Конституции. Говорят, что опера «Роберт-Дьявол» была написана под влиянием моего деда, и если он встречался с композитором, создавшим такое либретто, этому верится безоговорочно. Мне как-то довелось слушать ее из зала оперного театра в тот самый день, когда в буфет завезли пиво с отварными раками. И должен сказать, что музыка не уступала в свежести тому «пельзеню». Однако уже прошло много лет с тех пор, и в Одессе так же трудно услышать за «пельзень» в буфете театра, как и «Роберта-Дьявола» на его сцене.

Что делать, все меняется со временем. Кстати, именно со временем прадед понял - выгодному ремеслу приходит конец. И он вполне может обойтись без того, чтобы еще раз успокоить нервы в тюрьме или даже украсить собой рею судна с несдержанным капитаном. Поэтому Роберт списался по собственному желанию и состоянию здоровья, так же уверенно и честно, как сегодняшние министры.

Сошел на берег и довольно быстро спустил свои сбережения, потому что не подозревал о возможности срочных трехпроцентных вкладов. Спасти от скуки и нищеты могла только женитьба. К чести прадеда, он не искал богатой невесты, которых в Одессе всегда было, как идиотов на руководящих должностях. Главное и единственное требование Роберта - прекрасная внешность будущей избранницы сердца. Пусть даже ее приданое не больше моей пенсии, дай Бог нашему правительству жить на такие деньги и ни в чем себе не отказывать.

После того, как мечта прадеда осуществилась, он уехал с молодой супругой в свадебное путешествие. Тогда впервые в жизни он официально заплатил двадцать рублей за заграничные паспорта, получив их вместе с извинениями о задержке документов на второй день. У таможни когда-то имелась такая манера работы, хотя повышенных обязательств в честь праздника Рождества она не брала и на соревнование смежные предприятия не вызывала. Еще не был сочинен лозунг «Все для блага человека», поэтому все делалось, как в других странах, а не через задницу, как только у нас. Если захотите, эти слова можно с пленки стереть. Хотя пленка - не человек, который выдерживает условия, при которых ваш магнитофон мог бы работать только в качестве молотка. На чем, мы, кстати, остановились? Ах, да...

Во время свадебного путешествия между моим прадедом и его женой случилось о чем-то поспорить. Роберт, между прочим, был джентльменом до обгрызенных в гневе кончиков ногтей. И он не поднял руки на женщину, как до сих пор это делает мой сосед-профессор. Доктор уже, кстати, год как не существующей, ранее самой главной для нас науки. Словом, прадед без второго слова взял и продал жену в один из турецких гаремов. Эта сделка понравилась Роберту до такой степени, что он стал жениться минимум трижды в два месяца. Я видел его портрет. Последний раз - в тридцать третьем году из-за победы колхозного строя. Тогда папа обменял его на полбуханки черного хлеба и банку такой же икры. Представляете, что бы стоил этот портрет сегодня? И чтоб вы себе знали, этот антиквариат по фотографии написал известный художник перед посещением дома на Слободке, откуда его перевели для дальнейшего лечения в местную тюрьму. Тогда все было наоборот.

В общем, портрет, в отличие от художника, удалось спасти. Должен отметить, что нарисованный на нем Роберт уже в зрелом возрасте был еще парень хоть куда. Что тогда думать о временах, кргда невесты не могли нарадоваться на его внешность, точно так, как он - на их и те суммы, за которые давным-давно осуществлял сегодняшнюю мечту миллионов девушек жить где попало, но только не здесь?

Однако со временем Роберт немного примелькался в кругах, производящих невест. Да и некоторые любопытные начали задавать ему вопросы насчет того, куда он дел такую прорву жен. Конечно, кое-кому пришлось надавать даже по морде за бестактное вмешательство в семейную жизнь, а пару чересчур любознательных просто ударить ножом, что для Роберта-Дьявола было так же естественно, как грабить суда, продавать жен и даже посещать революционные кружки в поисках очередной находки для турецких гаремов. Не знаю, вели ли революционерки в сералях социалистическую агитацию или просто делали, как это сейчас говорят, сексуальную революцию, только к тому времени случилась еще и революция в Иране. И шах, прихватив пару дюжин одалисок и чуть-чуть больше сундуков, набитых золотым запасом страны и собственными трудовыми накоплениями, гордо обосновался в Одессе. Здесь ему выстроили дворец в столь же короткие сроки, как ту же свечку Мироненко, которая до сих пор именуется памятником.

Псевдомавританский дворец с учившими в собственном мезонине местные языки наложницами стоял передом к морю, а задом к тому месту, на котором сейчас высятся три пароходских дома. Вон эти дома, видите, с рекламой. Тогда еще телевидение и реклама были так же совместимы, как колхозы со здравым смыслом, там уже на крышах стояла реклама, особенно хорошо читаемая со стороны залива. На одном доме написано «Ленин», на другом «Партия», на оставшемся - «Народ». Чтобы вы не нервничали, никакой символики в таком словосочетании я не усматриваю. Но тогда шел только 1907 год, народ еще хорошо не усвоил, кто такой Ленин и что ему даст партия, хотя жил вроде бы не в пещерах, а все-таки в домах... Что вы говорите, а, пленка заканчивается? Ладно, переверните кассету, а я пока немного пройдусь до соседней скамейки, чтобы сделать себе прогулку и размять ноги...

2.
...Так на чем мы остановились, молодой человек? Да, Шахский дворец. Так значит, стоит он задом к тому месту... Что? Я уже рассказывал за три дома? Ладно, вернемся ко дворцу. Кстати, возле этих трех домов стоит бронзовый Нудельман спиной к Союзу художников, хотя они в свое время были не в восторге от этого памятника, и вовсе не из-за его фамилии. А потому, что Нудельман - не художник. Может, поэтому он стоит до них не вперед лицом? В общем, художники обрадовались этому соседству точно, как я своему геморрою тридцать лет назад. Так вот, молодой человек, чтоб вы сами себе знали, этот Нудельман к Шахскому дворцу не имеет никакого отношения.

Значит, сидит себе этот Моххамед Али в своем дворце с еще даже не облупившимся фасадом и уже скучает по своей исторической родине не меньше, чем мой прадед Роберт-Дьявол за хорошо оплачиваемой работой. Мало того, что деда имел наглость допрашивать за тех двух любопытных, что он немножко порезал, какой-то полицай, так еще последняя сделка навеки закрыла Роберту путь к Стамбульскому рынку. Если полицейский получил пару копеек и начал считать, что порезанные сами себе виноваты, то с турками было договориться еще труднее, чем художникам с городскими властями насчет переселения Нудельмана хотя бы за Тещин мост.

Фортуна отвернулась от Роберта-Дьявола после того, как он имел счастье жениться на прекрасной дочери торговки битой птицей с Алексеевского базара, которая унаследовала от матери ее былую красоту, хроническое безденежье, пристрастие к белому вину и черный рот. Это не говоря о нелегком даже для торговки характере.

Через месяц турок, имевший счастье сделать такое приобретение, уже готов был идти хоть пешком в Мекку, хоть бегом в Ватикан, лишь бы подальше от собственного дома. При виде его новой жены даже обнаглевшие евнухи становились по стойке «смирно», а весь остальной гарем попросил политического убежища на мужской половине. Попытавшийся сохранить достоинство супруг гневно ворвался в сераль с плетью. Через минуту он выскочил оттуда без плетки, потеряв вдобавок кусок крашеной бороды и компенсировав эти потери приобретением синяка под глазом. Что касается шишки на голове, то даже сшитая по спецзаказу чалма плохо скрывала се размеры в течение месяца.

Новоявленная турецкая супруга, чей кроткий нрав ковался воспитанием у ворот Алексеевского рынка, продолжала вести себя так, как подсказывала собственная совесть и материнский пример. Эксжена Роберта нагло курила кальян, который не испортился от удара по голове следующего мужа, регулярно гоняла евнухов за вином и объяснялась с пытавшимся наладить хоть какие-то дипломатические отношения супругом через заикающегося и путающего слова толмача. Если при ее виде даже лицо толмача становилось серым, как халат нашего участкового терапевта, то что тогда говорить о турке с его безразмерной чалмой?

Терпению молодожена пришел конец, когда его последнее приобретение отправило в нокаут слугу у ворот дома и выбралось на турецкую улицу с таким видом, будто ей кто-то сильно нагрубил.

Мало того, что девушка шла по городу с незакрытым лицом, так она еще встретилась с начальником городской стражи на его голову. Стоило только турку сделать удивленные глаза, не сказав, прошу заметить, при этом ни слова, как он тут же получил пару пока непонятных комплиментов. А так как толмач к тому времени уже успел спрятаться во французском посольстве, женщине пришлось перейти на более прозаический международный язык.

Схватив начальника стражи за его роскошные усы, дама, как говорят в ее родной Одессе, натянула его головой на колено, распугав диким боевым воплем уронивших ятаганы стражников.

Вот после этого, повторяю, терпению ее мужа пришел конец. И он по-быстрому смылся из родных краев, позабыв оставить свои координаты не только последней жене, но и всему оставшемуся в неведении гарему. Но перед этим турок сделал Роберту-Дьяволу такую рекламу, что теперь никто бы не рискнул купить у него безрогую козу, не то что очередную жену. Что касается последней одесситки, проданной в Турцию за наличный расчет, то дальнейшая судьба ее мне точно не известна. Говорили, что она одно время возглавляла городскую стражу Стамбула, а потом участвовала в кавказских набегах и даже грабила банки с таким шиком, что легендарному Камо рядом делать нечего. Но мало ли о чем говорят в Одессе. Здесь еще не такие рассказы можно услышать. И не столь правдивые, как о моем прадеде, пострадавшем от не умеющего обращаться с женщиной турка.

Пока Роберт-Дьявол раздумывал, как же теперь добывать хлеб насущный с сопутствующими ему атрибутами, владелец Шахского дворца вконец истосковался, хотя у него не было жены из местного населения.

Наконец-то шах решил вернуться на родину, пусть даже ни один человек в Одессе не орал ему в очереди за мясом нечто вроде «Морда иранская, если тебе что-то не подходит - ехай к себе в свой Тегеран». Но в кафе Фанкони только и было разговоров о нищете этого приезжего, а газета «Одесские новости» зло издевалась над Моххамедом Али из номера в номер, помещая рассказы насчет того, как бедного шаха подкармливают местные жители то парой яичек, то селедкой, то пачкой папирос «Сафо». Насчет нищеты шаха пошли рассказы вроде: «Тетя Мотя, а куда вы дели курицу, которую полгода после ее смерти не могли продать? - Я ее отнесла шаху, и ничего -съел». В общем, ностальгия действовала на нашего изгнанника, как пурген на здоровый желудок: медленно, но надежно. И шах решил вернуться на родину.

Но хорошо сказать, решил. А как это сделать практически? Моххамед Али прекрасно понимал, что революцию сделали вовсе не для того, чтобы он совершил экскурсию в Одессу, построил там дворец имени своего звания, а потом триумфально вернулся домой под радостные вопли подданных. Мол, ах, наш дорогой начальник наконец-то возвратился, и где это он столько пропадал? Уря! всех осчастливил. Поэтому шах начал предпринимать кое-какие обходные маневры. Но царский двор загадочно молчал, не желая вмешиваться в дела Тегерана, усвоив после недавней войны с Японией, что Восток - дело тонкое, у австрийцев были свои проблемы, а Америка еще не располагала авианосцами типа «Мидуэй». И только один человек сумел помочь шаху осуществить свою мечту. Им был мой прадед Роберт-Дьявол, которому к тому времени наскучил даже звон золота, добытого продажей живого товара, а руки истосковались по шершавой рукоятке доброго, как хиосское вино, клинка. Это так он рассказал Моххамеду Али, хотя на самом деле его торговые дела после последней стамбульской презентации вряд ли дали бы даже медный пятак. Правда, что касается ножей и прочих аргументов в спорах, тут Роберт был настоящим специалистом.

Наверняка получив характеристику на моего прадеда не только от полиции, но и более компетентных людей, шах проникся к нему доверием и пригласил к себе на службу. Не знаю точно, какую там наличность предложил Моххамед Али Роберту-Дьяволу, но догадываюсь, что она была не меньше, чем сбережения начальника пункта приема стеклотары или мясника с «Привоза». На самый худой конец, как у Рокфеллера-среднего.

В обстановке строжайшей секретности Роберт-Дьявол мотался между портами Черноморья. На его призыв откликнулись Херсон и Николаев. Число босяков, лежащих на причалах одесской гавани, выставляющих на обозрение потенциальных клиентов белые цифры на черных ступнях, сильно поредело. И это, несмотря на то, что сокращением кадров в Одесском порту в связи с переходом на вторую модель хозрасчета и другими сказками эпохи перестройки тогда еще босякам не грозили.

В урочный день вереницы людей потянулись к огромному зданию, снятому заранее Робертом-Дьяволом, и оно заполнилось так, как бывал заполнен только Украинский театр в дни проведения партхозактива области. И когда собрались все, мой прадед держал перед ними секретную речь, предварительно поставив на шухере городовых.

Мой язык беден, как нынешний католический приход. В нем нет былого величия православных одесских храмов, с куполов которых срубили кресты, прежней значительности местных синагог и костелов. Он может только передать слова Роберта, заставившие забиться сотни горячих сердец, так приблизительно, как похож сегодня остов кирхи на то здание, куда ходила моя прабабка молиться Богу лютеран.

- Братья босяки, биндюжники, амбалы и остальные спасители всех угнетенных, - примерно так сказал им Роберт-Дьявол, - огромное горе ударило по сердцу нашего друга, шаха, и эта прискорбная весть не оставила равнодушным население Молдаванки, Пересыпи, Чубаевки, Люстдорфа, а также Херсона, Мариенталя, Николаева, Батума и прочих мест, где проживают люди, знающие, что чужого горя не бывает. Поэтому мы должны, все как один, оказать помощь несчастному Моххамеду Али и исполнить свой интернациональный долг. Если вы, руководствуясь искренним чувством социальной справедливости и велением совести, поможете слепнущему от слез и горя шаху вернуть принадлежащий ему по праву трон, то...

Нечто в этом роде произнес мой прадед и прибавил к этому скороговоркой что-то о материальной компенсации, после чего сердца присутствующих еще сильнее забились в унисон, а городовые, подслушивающие на шухере, стали по стойке «смирно» не хуже, чем евнухи перед его предпоследней женой.

Роберт-Дьявол подождал пока стихнет громкий шепот присутствующих, изредка сопровождаемый револьверными выстрелами вверх, символизирующими преданность собравшихся идеалам справедливости. Если вы, молодой человек, считаете, что в то время в Одессе можно было кого-то удивить стрельбой по ночам, то вы очень глубоко ошибаетесь. Тогда, как и в наши непонятные дни, это было вполне обычным явлением, от которого Одесса отвыкла в эпоху застоя. Впрочем, на то он и застой. И тогда револьверы не нарушили обстановку строжайшей секретности, а наоборот, даже помогли конспирации: громкие звуки всегда хорошо маскируют тихие и тайные намерения. Словом, прадед выждал, пока добровольцы заткнут себе рот и перестанут переводить боезапас, а потом сделал небольшое коммюнике насчет просьбы их друга Моххамеда Али.

Дело в том, что шах не мог позволить себе повести на Тегеран войско неверных, дома его бы неправильно поняли даже самые главные единомышленники, поэтому единственным условием к будущим волонтерам стало принятие ими ислама. Учитывая, что среди собравшихся было не так уж мало добровольцев, которым могло грозить все, что угодно, но только не обрезание, они с такой же готовностью согласились принять ислам, как уже до этого принимали христианство, магометанство и пол-литра прямо натощак перед ужином. Благородный порыв масс, готовых спасти обездоленного шаха, подогревала свирепствующая в России реакция после поражения заварухи пятого года и предчувствие событий в Сараево.

Через день Роберт-Дьявол уже точно знал, какой силой он располагает. Прибыла даже несколько запоздавшая делегация из Луганска, еще ни разу не переименованного в Ворошиловград. Восемь тысяч отчаянных парней, которым нечего было терять, кроме оков капитализма, мест в ночлежках, борделях, ресторациях, а многим и кусочков крайней плоти, были вооружены идеями интернационализма и самым современным оружием.

Приобретение скорострельных аргументов в пользу излечения шаха от ностальгии опустошило всего один из его многочисленных сундуков, хотя некоторые предпочитали отправиться по местам будущей боевой славы с фамильными реликвиями. К отряду Роберта-Дьявола изъявил желание присоединиться даже легендарный Мишка Япончик, но на расширенном заседании ему в очень культурной форме прадед объяснил, что нельзя оставлять Одессу без присмотра. Ах, если бы нашелся человек, который бы напомнил Япончику об этом спустя десять лет, его бы судьба сложилась совершенно иначе.

Перед тем, как приступить к практическим действиям, перед своим войском появился лично обездоленный шах. Собравшиеся приветствовали его так же интенсивно, как афганистанцы советские танки перед камерами Центрального телевидения. Шах пообещал им еще пару копеек, кроме того, что гарантировал Роберт-Дьявол, и это усилило и не без того высокое чувство интернационализма собравшихся.

Но даже если шила в мешке нельзя утаить, то кто сказал, что в Одессе когда-нибудь можно было скрыть, о чем говорили на самых секретных совещаниях? Даже недавно перед очередным повышением цен на золото... Это ж вам не шило паршивое...

Слухи стали плодиться по городу со скоростью домашних тараканов, а генерал-губернатор Толмачев все равно делал вид, что предстоящий поход его так же волнует, как меня курс франка на Токийской бирже и в городском саду. Освободительное движение еще не началось, а спикер Английского клуба уже произнес спич, сравнивая Роберта-Дьявола с турецкоподданным греком Яни Бабашихой, который повел одесских добровольцев сражаться с нашествием Наполеона. Волонтер Филя торжественно поведал хроникеру «Одесского листка», в присутствии своих заимодавцев, что расплатится с ними исключительно восточным жемчугом. Другие волонтеры метали карты, проигрывая и выигрывая не только шахские авансы, но и доли будущей добычи, о которой Моххамед Али не имел подозрения на свое горе.

Самое удивительное в этой истории даже не то, что это войско собралось воевать ради интересов шаха, а что оно все-таки взяло Тегеран. И мой прадед Роберт-Дьявол сдержал слово. Шах уселся на свой трон. Но взять и удержать - это все-таки две очень большие разницы, а поведение новоявленных воинов шаха вызывало у местного населения далеко не стопроцентную симпатию, несмотря на то, что они ходили в чалмах. Эти ребята были склонны рассматривать ценности в чьих-то руках, словно личное оскорбление, и так лихо занимались экспроприацией всего подряд, что даже пресловутым продотрядовцам рядом с ними нечего делать. Поэтому в Тегеране они задержались не дольше, чем их начальник Моххамед Али. Сильно поредевшее войско шаха пробивалось в сторону Батума, а тот, ради кого они исполнили свой интернациональный долг, убежал совсем в другую сторону и сделал вид, что ему уже от жизни ничего не нужно: ни Одесса, ни собственный дворец в ней.

К родным берегам Роберту-Дьяволу, резко потерявшему расположение Моххамеда Али после прогулки по шахскому гарему, удалось привести лишь каждого третьего волонтера. Самое обидное, что Одесса продолжала издеваться над солдатами свободы так же обидно, как раньше только над потерявшим трон шахом. Зависть оставалась завистью и до полного построения социализма на наши головы. Стоило только воину-интернационалисту Моне рассчитаться в кофейне каким-то ожерельем, как вслед ему гнусно шипели: «Ничего, он скоро и свою чалму с алмазом пропьет». К слову сказать, это действительно случилось, но гораздо позже; быть может, чалму просто сглазили?

И что мы теперь имеем после всей этой истории? Мой прадед Роберт-Дьявол разочаровался в жизни, усыновил давным-давно заведенного собственного ребенка, женился на его маме и поступил на службу в РОПИТ. Только, ради Бога, не путайте с общепитом, это заведение куда более солидное.

И вот мы с вами, молодой человек, сегодня сидим под облупившимся шахским прибежищем и вспоминаем эту историю, хотя сам дворец так похож на дворец, как я на мисс Одессу. Мне кажется, что ваш маленький магнитофон уже накалился от бушующих в нем страстей, которые когда-то гуляли по этому городу. Но сегодня в них мало кто поверит.

И тем не менее, в истории Одессы были и не такие приключения, и вы без меня знаете, что она дала миру людей еще более выдающихся, чем даже мой прадед Роберт-Дьявол Анагнастопуло. И если о собственной истории одесситов заставляли забывать всякие синицы и другие птицы этого полета, гадившие на их город, дарившие ему памятники, похожие на геморроидальные свечи, то это только наше горе. И скажу вам честно, мне остается только надеяться, что моя беседа с вашим магнитофоном не была напрасной.

ЛЕГЕНДА О ДВУХ АЛЬБЕРТАХ

«16 октября в 5 часов 30 минут утра из Одесского порта отошли последние транспорты с советскими войсками и руководящим ядром партийных и советских работников города».

«Одесса. Очерк истории города-героя».


Сейчас октябрь, и море скоро станет свинцовым, бычок пойдет на глубину, а здесь будет клевать только мелочь на тонкую месину. Зато пойдет глось. Он почему-то в этом месте всю дорогу крутится, когда холодает. Ты не дурнее глося и крутишься возле меня. Потому что где я - там рыба. Ничего удивительного - я с нее живу, хотя этого делать нельзя.

Не разрешают продавать рыбу на Привозе, дожили, слава Богу. А я все равно ее там продаю. И менты меня не трогают. И ты не думай, что я им кидаю долю, нет. Просто, когда они забрали меня два раза в жизни - первый и последний - я им все выложил за себя. Как на духу. И тогда главный мент Привоза сказал мне: «Торгуй, батя. Мы не можем уследить за всем, что здесь творится. Поэтому торгуй - и флаг тебе в руки. Ничего не бойся». Честно сказать, я ничего и не боюсь, но приятно, что среди ментов попадаются такие ребята. Так что мне в этом году торговать еще месяца два, а там дай Бог дотянуть до весны - и снова в море. Пригреет солнце, зашевелится бычок, расцветет акация и подойдет ставрида. Люди снова начнут покупать у меня рыбу и говорить: «Спасибо, Карлыч». Потому что я лишнего никогда не драл, а мелочь всегда отдаю даром нищим старухам. Мне много не надо.

Вот видишь, кругом камни, а между ними пляжик песчаный. Так это любимое место глося, запомни его. Чтобы легче было в шторм попадать. Вдруг мы больше не увидимся. Ты же ловишь для удовольствия, а я - чтобы выжить. Смотри, какой сурман, сбитый, как свинья. Сейчас - самое золотое время для рыбы. А зимой я засяду в своей берлоге, буду читать книжки и ждать весны, Если Бог даст дождаться.

Скажу тебе честно, в мои годы многие старики начинают верить в Бога; Это только в молодости, когда жизнь кажется вечностью, ты считаешь себя самым главным в мире. А потом получаешь от жизни по носу и становишься на свое место. Место в раю я себе обеспечил. Потому что тот, кто провел свою жизнь в аду, не может продолжать ее в том же месте на том свете. Мне так кажется.

А главное - попадешь туда без проблем, документов никто не спрашивает. Их у меня и тут нет. А зачем, кто надо - Карлыча и так знает. Помру, вот смеху будет, потому что догадываюсь, какая беготня начнется, чтоб выяснить, как меня зовут?

Ты знаешь, как меня зовут? То-то же. Карлыч да Карлыч. Так это не кличка, а отчество. А вот на руке две синенькие буковки «А», видишь? Наколки тускнеют со временем, как картины. Тем более от такой жизни. Так вот, если ты думаешь, что это написаны инициалы моего имени и фамилии, то ошибаешься, хотя буквы совпадают. Меня зовут Альбертом. Его тоже звали Альбертом. И фамилии наши были похожи - его Айзенштейн, а моя - Айзенштайн. Только отчества разные. Его - Абрамович, мое - Карлович. И корешевали мы с ним чуть ли не с пеленок, потому что родились в одном дворе в неделю разницы. Альберт был старше меня. А теперь я обогнал его на полвека.

Вот я все думаю: до чего погано устроен этот мир. Всего одна буква разницы в фамилии, а как круто разметала нас судьба. Мы с Альком - не разлей вода, его дом был моим, а мой его, и до войны люди жили куда лучше, чем сейчас. Помню, в нашем дворе стоял громадный стол, и после работы все не разбегались по своим углам, а вместе пили чай за этим столом из самовара с медалями на брюхе. Что там говорить...

Мы и наколки эти сделали в знак вечной дружбы: на Алькиной руке были мои, а на моей - его, хотя буквы одинаковые. Лупили нас папаши каждого за свои буквы, так что мы оба на заднице неделю не сидели, хотя мамы пытались нас защитить. Когда пацанам по восемь лет - у них что, мозги есть? То-то же.

Ну а потом все забылось, и мы по-прежнему бегали друг к другу в гости, а во дворе отмечали все праздники подряд, даже религиозные. И не потому, что сильно во что-то верили, а из-за того, что людям нужно как можно больше праздников при такой жизни. А тогда вешали лапшу на уши, что есть один праздник - праздник труда, хотя лучше всех, конечно, жилось тем, которые ни хрена не делали. Таким во все времена лучше всех живется. Что в средневековье, что в светлом будущем, о котором нельзя думать без дрожи в животе.

На праздники мама всегда делала колбасу, причем такую, что даже колбасник Клюге всегда говорил ей: «Мадам Берточка, только никому не кричите за это, но мне рядом с вами нечего делать». А какой фиш делала тетя Роза, мама Альберта, так такого я с тех пор не ел... Помню только, что жили просто и дружно. Сейчас так не живут.

Потом началась война. Мы и отцов потеряли в один день. Они в порту грузчиками били и таскали мешки под бомбами. А погибли, вынося раненых из пекла. Они лежали на причале, а немцы палили по них из самолетов... Видишь, и я говорю - немцы, хотя во мне их крови - двести процентов, сто от мамы, сто от папы. Только до войны никто не понимал сказать другому, что он немец или турок. Мы все были одесситы. А потом началось... Тогда тоже был октябрь, когда в город вошли румыны. И сын дворника Васька сказал Севке Конти, что теперь в Одессу пришли его родственники. Сказал в шутку, а Севка вполне серьезно набил ему морду и заметил прямо в глаза всем, что таких родственников он видел в гробу.

Вот ты, наверно, сто раз в кино смотрел, как они ходили по городу: в сапогах, обвешенные автоматами. Так это пена. Кроме офицеров я не видел ни одного румына в сапогах или с автоматом. В обмотках и винтовках - это правда. Немцы ходили в ботинках, со штыками. Без автоматов. Я к Севке Конти ничего не имею и тех уродов, что забрались в Одессу его родственниками, не знаю, но что они вытворяли, ты себе представить не можешь... Пошлют их листовки со стен сошкрябывать, так они их потом торговали на Привозе, где я сейчас продаю рыбу. Они что хочешь торговали, даже пистолетами. Чтоб ты не подумал, что я этот самый националист, то немцы делали то же самое, только не так явно.

Знаешь, долгими зимними ночами я лежу в своей конуре и смотрю в потолок. Огонь лижет уголь в «буржуйке» и напоминает за прошлое. И я думаю: может, я -это не я, и все, что было - это не со мной? Потому что тогда, в октябре сорок первого, Альку сожгли живым в пороховых складах. А на его шкуре горела моя наколка и, значит, я умирал вместе с ним. Такая вот мистика бьет мне зимними ночами по нервам.

Тогда я чуть с ума не сошел. Потому что в четырнадцать лет плохо понимаешь, почему, если родился с фамилией Анзенштайн, тебе могут дать даже аусвайс и жратву. Но если ты Айзенштейн - спалят живьем. И когда я узнал, что погиб мой друг Альберт, я был готов взять топор и рубить подряд на улице всех немцев и румынов в солдатской форме. Потому что они убили моего кореша, а одессит, который не может отомстить за товарища, так он не имеет право называться одесситом. Так я это понимал. И еще понимал, что теперь я тем более никакой не немец, хотя сын дворника Васька уже был готов лизать мне зад только за это. И мне было плевать на всех немцев в мире, потому что для каждого человека главнее всего земля, среди которой онсуществует.

А румыны занаглели и обзывали Одессу поганым словом «Транснистрия». И хотели, чтоб я занимался в их вшивой гимназии... Но за Одессу им рвали глотки - будь здоров, и не всегда по приказам подпольных горкомов. По собственному желанию тоже. Я знаю.

И когда через пару дней после того, как сожгли Ать-ку, какие-то ребята взорвали на Маразлиевской штаб вместе с комендантом Одессы, я радовался и мне было плевать, что среди погибших были немцы. Это честно.

А потом я сам себе постановил: убью за Альку десять гнид, которые влезли в Одессу и вешали людей на деревьях. Это я тоже видел своими глазами. Десять штук за Альку, они сами любили такие пропорции. Но первого, кого я прибил, так это был наш дворник. И грохнул я его совершенно случайно, ночью, когда он шмонал квартиру Айзенштейнов. Жаль только, что мне не пришло в голову кончить его сыночка Васечку. Видел я в прошлом году этого ласкового. Ветеран войны, в спецмагазине колбасу покупает. Он тогда за своим папой не сильно убивался, хотя по квартирам шарил не хуже. Нашли дворника, когда от него уже сильно воняло, только по одежде и узнали: я ему трубой полчерепа снес. А первого немца на улице взял на нож. Они после десяти не разрешали по улицам шмонаться, но я-то все «сквозняки» знал. А потом стал умнее, потому что объявили: где найдут дохлого фашиста, с той улицы будут расстреливать жителей. Трудно было, но удавалось. Одному офицеру с развалки уронил кирпич между ушей. А последний мне попался румын, в очках. Чтоб я так с носом был, если его не утопил в бочке с малясом на его же складе в начале сорок четвертого.

Никакой я не партизан, не подпольщик, просто должен был делать это. Алька поступил бы так же, будь спокоен. А в том же сорок четвертом дошла очередь и до меня. После апреля. Васечку-мародера призвали в Красную Армию, он три месяца послужил и теперь ветеран войны. А меня за фамилию Айзенштайн, спасибо, не расстреляли, а определили в такое место, что не дай Бог. Чтоб, значит, я честным трудом искупал свою вину перед Родиной за то, что родился немцем.

Я не знаю, что там делали фашисты в концлагерях, но что это НКВД вытворяло - не поверишь. Так немцы хоть над чужими издевались, хотя их за это топить надо, а тут все свои, все по-русски говорят. Убивали бы нас фашисты - все не так обидно. Я много видел, но как выжил - не знаю. Один раз толпа сдержала, когда конвойные какую-то женщину собаками затравили. И смеялись, пока собаки ей горло драли. Боже, как она кричала. Я, который на тот свет своими руками с неполных пятнадцати лет людей отправлял, чуть с ума не сошел. А еще у них наказание было: два раза норму не выполнил ставили к столбу. Надо полчаса не шевелиться. А как не пошевелиться, если гнус поедом ест? Но это была легкая смерть - часовой с вышки, стоило только шевельнуться, стрелял прямо в голову. А потом и этот шанс не давали. Не выполняешь норму, уводили в тайгу. И с концами. И скажу тебе честно, пусть это и страшно думать, но иногда я завидовал Альке: его убили сразу, пусть. страшной смертью, а нас казнили каждый день. Как я выжил - не знаю. И никто тебе из всех, кого пропустили через этот ад, не скажет. Потому что этого понять нельзя.

И мне, веришь, даже становилось жалко тех, кого я убивал из-за Альки. Тот гнилой румын в очках на свою голову ошивался на складе, потому что на большее, видно, и способен не был. Теперь я понимаю, что он бы и мухи не убил. А наших фашистов, веришь, зубами бы грыз. Если бы они до этого мне половину зубов не выбили. Потому что при обыске в Одессе у меня нашли две газеты, оккупационные. А по тем временам это было... Да что говорить... И мамы своей я больше не видел...

Сейчас мне ребята говорят: «Карлыч, тебе положена компенсация. Как жертве необоснованных репрессий». А я отвечаю гордо: «Мне ничего не надо». Потому что никакое золото мира не стоит тех мук и исковерканной жизни. Двадцать пять лет, они забрали у меня четверть века, а теперь говорят о компенсации. Пусть засунут себе ее в зад, пока есть море - я не умру. Море прокормит. И живу я в том самом дворе, только не в своей квартире, а в бывшей каморке возле дворницкой. Потому что в моей хате поселились хорошие люди, и они не виноваты за то, что со мной сотворили. Никого из тех, кто здесь жил до войны, не осталось. Всех разметало, как взрывом. Из прошлого только ножка стола во дворе торчит. И паспорта у меня нет. А вместе с ним и прописки, но на такой дворец никто не претендует. Шесть квадратных метров и все удобства неподалеку. Я там замастырил «буржуйку» и живу, как король.

Пенсии нет, и не надо. Я как вернулся в Одессу, так и не работаю. Я привез сюда все свои сбережения - вставную челюсть, Алькину наколку на продубленной шкуре и справку об отсутствии состава преступления. И считаю, что свое в этой жизни давным-давно отпахал. Что тебе сказать, так рабов в древнем Риме не давили, как нас в той тайге. А рабу пенсия не положена - я так считаю. И плевать хочу на всех. И буду счастлив только тем, что хоть умру свободным человеком. А пока мне многого не надо, с бычков и ставриды на жизнь хватает.

До войны мы часто ездили с Алькой в Люстдорф ловить рыбу. Теперь там почти ничего не ловится, и самого Люстдорфа больше нет. Вместо названий немецких сел появились Ивановки и Петровки, а Большую Долину просто перевели на русский язык. Они сперва перевели одесситов, а потом даже память о них. Где Греческая площадь? Где Еврейская улица? Где Польский переулок? Где Французский бульвар? Где обе Арнаутские? Там же, где греки, поляки, французы, турки... Всех перемололи. Немцам, вроде, немного повезло. Какие улицы - Карла Маркса, Энгельса, Розы Люксембург, Бебеля, Либкнехта... Сомневаюсь, что в двух Германиях есть хоть один город со всеми этими названиями подряд...

Правда, слышал, что Французский бульвар снова будет Французским. Но что с того? Названия можно вернуть. А людей? Их не вернешь вместе с Одессой. Потому что город - это его люди, а не названия улиц. У каждого города есть лето и зима. Одесса прожила свое лето и встретила зиму. А зимой она не похожа сама на себя.

Зимой скучно и холодно. Мы, одесситы, плохо переносим холод, но в их поганом лесу было куда хуже. Я читаю разные книжки и вот что думаю. Жили себе мы все в одном дворе: и Айзенштайны, и Айзенштейны, Козловы, Конти... А Митя Гончаренко? Его ж с Мустафой Каримовым водой было не разлить - так корешевали... Люди жили дружно, пока на их голову не свалились эти самые «изьмы». Социализм, интернационализм, фашизм, национал-социализм, капитализм и прочая дребедень. И каждый, кто ее проповедовал, кричал, что все это надо для блага людей. А что из этого вышло? И те, и другие положили миллионы для их же блага в землю? Так пусть хоть сейчас заткнутся насчет своих «изьмов», люди должны жить по-людски - и все тут. А теперь все кругом кричат, что у нас оказывается социализм недоразвитый, надо его по-новому строить. Чтоб вы пропали! Мало нам того, что было? Перестройка - блеф, потому что ее фундамент - старый, сделан из костей безвинных. Я прочитал много книжек и понял: чем больше люди орут за свободу, тем тяжелее потом ярмо на их шее. Ну не все равно, как оно называется? Мой дед всю жизнь торговал в своей лавке, а когда прогорел, работал в жестяной мастерской на Дальницкой. Он умер, и не знал, что его всю жизнь угнетали. Дай Бог, чтоб многим хозяевам нашей страны теперь жилось, как этим угнетенным до революции... Это я думаю сразу за двух Альбертов. За наши судьбы, за жизни других людей эти «изьмы» постарались - дальше некуда. Я помру - обязательно в рай попаду. Алька тоже в раю, знаю. Там светло и чисто, как зимой, только не холодно. Видишь, вода постепенно становится свинцовом, и скоро мы начнем ловить глосей на ферину. Карлыч знает, что говорит...

ЛЕГЕНДА О ХОЖДЕНИИ В НАРОД ПЕРВОГО СЕКРЕТАРЯ ОБКОМА ПАРТИИ ТОВАРИЩА КИРИЧЕНКО

Еще задолго до того, как Продовольственная программа стала делом всех, она была заботой каждого. Для выполнения Продовольственной программы, нужно сказать, тогдашний первый секретарь обкома товарищ Кириченко старался искренне, как в передаче «От всей души».

У каждого руководителя обкома был свой пунктик и лично ему принадлежащая кампания. Очередная метла старалась мести куда ей только вздумается под единогласный рев исключительно одобрительного характера населения города, включая его грудную часть.

Справедливости ради нужно сказать, что товарищ Кириченко по сравнению с предшественниками являлся самым настоящим подарком, без всякой балды. Клянусь здоровьем детей моих соседей. У него был один, навсегда врезавшийся в память пунктик - завалить Одессу птицей. Товарищ Кириченко лично контролировал строительство “птицекомбината, который должен был приблизить всех нас ко временам повального коммунистического изобилия. Но пока комбинат строился, из моря куда-то хронически исчезала рыба, хотя куры необыкновенно синего цвета в магазинах появлялись исключительно периодически. И это в Одессе, которая постоянно мучалась над проблемой: как достать мясо и похудеть?

Некоторые считают, что Горбачев первым начал хождение в народ - и глубоко ошибаются. Еще в эпоху глухого застоя руководители одесских коммунистов не чурались сами себе появиться на улице. Кое-кого из них даже милиция на тротуарах подбирала - и ничего страшного. Это потом, в эпоху перестройки все стало не так, как было. Или должно быть.

Стоило появиться одной из первых перестроечных задумок насчет поголовного истребления пьянства, как Одесса тут же отреагировала - давно пора, как это мы раньше сами не догадались. Косяком пошли собрания, где пьянство осуждалось с не меньшей решительностью, чем капиталистический образ жизни при не так давно скончавшемся Черненко. Секретари партийных организаций лично возглавили массовые атаки на алкоголизм - и на какое-то время с улиц Одессы исчезли ликеро-водочные магазины и ханыги. Но разве подлинная борьба бывает без жертв? И вот упал лицом в снег секретарь парткома порта, в усмерть сраженный коварным коньяком. Он, как это ни странно, первым в Одессе лег на алтарь борьбы за право народа пить не по велению партии, а когда хочется.

Теперь, хоть бухаем задороже, зато многообразнее: одних сортов самогона в эпоху перестройки родилось больше, чем постановлений ЦК по разделу сельского хозяйства за семьдесят лет. Так вот, в те далекие годы предшественник товарища Кириченко мог себе позволить и лишнего на работе, и от переутомления уснуть на тротуаре. Никто при этом его не осуждал, потому что тогда исторические решения партии распространялись на космос, кукурузу, Кубу, ку-клукс-клан, но не на выпивку. А товарищ Кириченко не пил, у_ него было другое увлечение - он хотел накормить город исключительно курятиной. А что тут удивительного: если Христос накормил целый народ тремя хлебами, то почему же Кириченко не мог бы накормить одну область пущенным досрочно с недоделками птицекомбинатом? Или он в стремлении облагодетельствовать людей до Христа рылом не вышел? Хотя может, и не вышел. Зато он пошел в народ. И сделал он это потому, что народ и партия - едины. И когда товарищ Кириченко самокритично признавался, что он обязан партии всем, то люди прекрасно его понимали и безоговорочно верили - такие хоромы, деньги, спецпитание, не говоря о всем прочем. Я себе думаю!

Надо сказать, что на Фонтане у товарища Кириченко была скромная дачка: летняя кухня на ней чуть больше площадью, чем весь мой садовый участок в районе Хаджибея, но не это же главное. В конце концов, я уже два года имею дачу, как имел ее уже Бог знает сколько лет назад товарищ Кириченко. Словом, свобода, братство и равенство: у него дача и у меня... Правда, у меня соседей в коммуне меньше, чем охранников у него на Фонтане, но это компенсируется тем, что сортир на той даче больше, чем вся моя квартира.

А в том сортире был единственный в городе предмет, вошедший в одесскую поговорку «Друзья познаются в бидэ». Теперь бидэ есть не только на обкомовской даче, но и в оперном театре. Хотя, насколько мне известно, не все население доросло до понятия, зачем оно надо. Потому что многие его до сих пор даже на картинке не видели.

Да, на той даче было легко заблудиться и многочисленной охране. Несмотря на то, что одним бидэ ее достопримечательности не ограничивались. Однако, не обращая внимания на телохранителей, поваров, лакеев, служанок, референта и эту самую биду, как-то товарищ Кириченко решил проверить: а может быть одесситы живут еще лучше, чем ему докладывают? И вот он, инкогнито оторвавшись от охраны, пешком потопал в народ со своей дачи. Идет, значит, как диверсант, за заборы зыркает отеческим оком: вроде все хорошо, и с голоду, благодаря его стараниям и птицекомбинату, пока никто не умирает.

И вдруг товарищ Кириченко остановился. Смотрит и не верит своим глазам: на одном участке девочка кормит какого-то хмурого малыша черной икрой. Нет, насчет икры тогда было не сегодня. Ей никто не удивлялся и даже дети знали, что икра бывает не только кабачковая. Другое вызвало интерес товарища Кириченко: девочка кормила мальчика икрой при помощи столовой ложки. И это в то время, когда сам товарищ Кириченко ел черную икру исключительно чайной. Поэтому он тут же пошел поближе к своему народу, чтобы выяснить: как ему живется. К этому самому мальчику с его девочкой и их ложкой.

Смотрит товарищ Кириченко, девочка малышу под попу постелила шубу «Анжелика», чтоб от земли сыростью не тянуло. Чтобы вы себе знали, тогда «Анжелика» была, как сейчас «Мерседес», сидения которого обиты чернобуркой.

Но товарищ Кириченко совершенно спокойно спросил детей насчет того, как им в общем и целом живется? На вопрос товарища Кириченко прибежала собака водолаз-ньюфаундленд - триста рэ тогда, полторы штуки сегодня - и на всякий случай довольно гавкнула. А девочка сказала, что они живут нормально. И не больше того.

А где ваши родители, поинтересовался товарищ Кириченко, довольный жизнью простых людей при породистых собаках. Мальчик говорить еще явно не умел, собака тоже молчала, только по инерции виляла хвостом. А девочка ответила, мол, мама в саду собирает груши, а папа куда-то уехал на машине. Товарищ секретарь поинтересовался, какая машина у папы. Несмотря на то, что он уже был твердо уверен: его правление, кроме счастья народу ничего нового не несет. «Волга», - ответила девочка, и товарищ Кириченко еще раз убедился в своей мудрой, как всегда, проницательности. Хождение в прекрасно живущий народ можно было завершать, однако товарищу Кириченко захотелось, чтобы будущие поколения запомнили его беспримерный поступок - общение с народом без трибуны под ногами. «Дети, а вы знаете, благодаря кому так хорошо живете?» - намекнул хозяин обкома на материальную заботу родной партии, любимого правительства и даже где-то свое личное участие. Но глупые дети молча смотрели на него, а умная собака на всякий случай отрицательно замахала хвостом. «Вырастут - оценят», - наверняка подумал товарищ Кириченко, а вслух сказал:

- Вы так хорошо живете благодаря мне!

Дети посмотрели на товарища Кириченко теперь уже не с удивлением, а с любовью. Собака прыгнула вперед и лизнула руку партийного руководителя. До сих пор насупленный мальчик начал улыбаться, девочка бросилась вглубь сада с криком: «Мама, мама! Дядя Изя из Торонто приехал!»

Больше товарищ Кириченко в народ не ходил. А что касается первоклассной продукции куриного комбината, то мы в Одессе и не такой свист слышали. Но ничего, все равно выжили.

ЛЕГЕНДА О ХРАБРОМ СОБКОРЕ

Долгие годы настоящей «кузницей кадров» в Одессе считался не обком партии или кладовая «Плодовощторга», а облкниготорг. Там набирались руководящей закалки такие люди, для которых после торговли книжками легко было проявить себя на любом поприще. Вплоть до персональной пенсии. Директор облкниготорга, например, мог потом работать начальником тюрьмы, а посте этого снова переместиться в директорское кресло. Только оперного театра. Правда, привычки у него были странные. Требовал, чтобы артисты заходили в кабинет, держа руки за спиной. Что касается спора о замене вокалиста на партию князя Игоря, то он во всеуслышанье заявил: партия у нас одна, а с князьями давно покончено. И вообще тихо, граница рядом. Если вы думаете, что насчет тюрьмы и театра я шучу, то ошибаетесь. Это руководство в те годы так шутило. На наши головы.

Что касается другого начальника из облкниготорга, то до должности начальника тюрьмы он, по всей вероятности, еще не дорос и стал начальником музея. Но не Западного и Восточного искусства, в котором, говорят, с тридцать пятого года директора никто не менял, а другого. Поскромнее. Не думайте, что это музей на Короленко. И не потому, что на Короленко это вовсе не музей, а картинная галерея, а из-за того, что их директора в то время уже посадили. Только не в другое кресло. А в то заведение, куда идут начальниками из книготорга перед переводом в оперный театр.

Словом, наш герой стал директором музея поскромнее. И это к лучшему, потому что его в конце концов не посадили, а просто попросили с работы. Как и директора Литературного, но по другой причине. Сейчас я о ней расскажу.

У нашего Директора был приятель, Собкор самой центральной газеты страны. И вот заявляется он к Директору как-то вечером, чтобы взять интервью или по другой какой причине, но выпили они здорово. Прямо в кабинете Директора, правда в нерабочее время. Но в те годы, если бы они пили там даже с девяти до восемнадцати - им бы никто слова не сказал. Нравы такие были.

Значит, сидят Собкор с Директором, спорят за второй бутылкой о творческих планах. Потом Директор музейный экспонат продемонстрировал: достал из сейфа пистолет и хвастается. Спецкор пистолет в руках покрутил и на стол бросил. Зачем ему это оружие, когда третью бутылку еще не начинали?

А после третьей бутылки, у них начались творческие разногласия. То ли по поводу музейных планов, то ли из-за чего другого, но пистолет со стола никто не хватал, хотя сцепились они здорово. Кабинет ходуном ходит, цветной телевизор не выдержал, и мебель в такт ударам громыхает.

В это время сторож поинтересовался, что это за шум и почти ночное время? И свет в кабинете директора горит, и звуки оттуда непонятные вылетают. Если бы он рискнул сам пойти смотреть, то ничего бы страшного не произошло. Но у нас в сторожах такой .контингент подбирается, что его самого оберегать на(До. На этих божьих одуванчиков только посмотришь злобно, так они сами норовят сдаться, если до этого в обморок не падают. Когда все добро уже вынесли, встают потом, конечно, если сердце выдерживает. В общем, сами понимаете, что этот сторож бросился не на шум, а на улицу. Тут, как назло, два милиционера идут. Манера у них такая, попарно ходить, а то вдруг одного украдут или еще почему, не знаю. Ну, он им: «Ребята, музей грабят!» Милиционеры в кабинет, откуда шум, забежали, а Собкор сориентировался, что бить одного Директора легче, чем двух милиционеров, схватил со стола пистолет и приказывает: «Марш отсюда! Перестреляю!»

Постовых два раза просить не нужно, ребята смекалистые. Против пистолета одним погоном не навоюешь. А пока при даже сегодняшней экипировке свой пистолет из кобуры извлечешь, так не то что из нагана, из рогатки убить могут. Особенно, если ее зарядить биллиардным шаром.

Но ребята те свое дело знали. Они блокировали выход на улицу и вызвали подмогу. Дескать, караул, в ружье, вооруженное нападение на музей. И через минут десять улицу так перекрыли, что мышь не проскочила бы, не то что Собкор с Директором, хотя к тому времени они успели помириться. Даже снайпера наготове были и мегафон. В громкоговоритель когда первый раз крикнули: «Внимание!» - вся улица проснулась. Люди волнуются из окон: что случилось? Может, мясо привезли? А милиция отвечает, спите, граждане, все в порядке, не беспокойтесь, хотя снайперов на деревьях и крыше, как воробьев и котов сидело.

Дали команду: «Сопротивление бесполезно. Выходи по одному, с поднятыми руками». А Директор с Собкором не сдаются. Привычки такой у них нет.

Собкор нагло вылез в окно, пистолетом машет и орет: «Врагу не сдается наш гордый "Варяг"»... Смелый, а как же иначе, все-таки боец идеологического, самого главного в стране фронта. Директор насчет пощады ему не подтянул, а сбежал во двор и спрятался в мусорном ящике. Видимо, хотел там пересидеть эти бурные события или еще чем-то руководствовался - не знаю. Короче говоря, Собкор охрип и решил сдаться: все-таки свои, а не жандармы мира капитала. Вышел на улицу, как требовали - с поднятыми руками, на него тут же браслеты надели и в машину поволокли. А он им за это обещает завтра всех с работы снять. Вместе с провокатором Директором, который в мусорном ящике спрятался. Нет, про ящик Собкор не знал, потому что был занят вокалом. Директора его же сторож проследил и с радостью выдал. Что наводит на определенные размышления о его прошлом.

В общем, Директора из ящика изъяли, наручниками тоже одарили и повезли в милицию. Вместе с пистолетом.

Что там в милиции было, я не знаю, врать не буду. Только на следующий день не милиционеры, а Собкор остался без работы. И Директор тоже. Пистолет вроде бы оказался музейным экспонатом, хотя был заряжен и в рабочем состоянии, точно не помню. Но Директора и Собкора за него не посадили.

Что самое примечательное в этой истории: после инцидента в музее из стен облкниготорга не вышло ни одного начальника тюрьмы.

ЛЕГЕНДА О МУМИИ ЕГИПЕТСКОГО ФАРАОНА

Если вам скажу, что из всех малохольных Одессы Пунчик таки да выделялся, вы мне все равно можете не поверить. Потому что чего-чего, а этого добра в Одессе хватает даже сейчас. А тогда, когда Пунчик впервые уезжал прямо из отсюда, вся Одесса говорила: «Америка получит немножко говна». И она же в конце концов его-таки да получила. Хотя Пунчик и выскочил по израильской визе. Но видно, это государство не сильно богатое, чтобы терпеть такого клиента вместе с его выходками. Поэтому им дешевле было сказать Пунчику: «На тебе все, что ты хочешь. И еще даже столько же. И едь, куда желаешь. Так этой Америке и надо». И в самом деле, зачем им держать у себя Пунчика? Там и без него записанных на евреев столько, сколько здесь на русских. Если еще не больше.

Не знаю, что он вытворяет в ихней Америке. Но догадываюсь, что даже она от Пунчика стонет. Если он хоть чуть-чуть остался тем Пунчиком, который наводил шорох по всей Одессе.

Вы себе можете представить банду, которой командует человек по такой кличке - Пунчик? И не пытайтесь этого делать. Это надо или видеть или навсегда закрывать глаза. Потому что детство у него было тяжелое. А всем, кто терпел рядом с собой это детство, приходилось еще хуже.

Вот, скажу так, мама Пунчика. Вполне цивильная женщина, которая всю жизнь спокойно торговала на Привозе. И при этом не делала себе черный рот даже дома. Но только два часа. Да и то по воскресеньям. Папа Пунчик весил всего сто пятьдесят без верхней одежды и нижнего давления. Но если мама выходила из себя, он летал по их кухне не хуже «боинга», без дозаправки. И при этом говорил уже тогда такие слова, которые только сейчас стали писать в книжках. Так Пунчик следил за его полетами и сам по себе рос. А что из него выросло при этих живых родителях - это трудно рассказать без валокордина. Во всяком случае наша милиция при слове «Пунчик» кидала свои глаза на лбы и просила руководство о крайних мерах. Но это было потом. А пока Пунчик рос, как все дети. Вот, как вы, например.

Вы помните, был такой праздник Новый год, когда дети еще верили в деда Мороза, как взрослые в лучшую жизнь? Так Пунчик утром вытягивал из-под елки фигуру деда Мороза, бил его по ватной голове и верещал: «У, б..., какой жадный! Всего две игрушки подарил». А потом начинал орать то же самое на своих несчастных родителей и превращать праздник в обыкновенную жизнь. Вот такое из него и выросло.

А когда он добрал в авторитете, к нему ходил участковый чаще, чем на работу. Прийдет и говорит: «Пунчик, по городу ползают упорные слухи, что кто-то хочет в понедельник наскочить на сберкассу. Так, во-первых, пора браться за ум, а во-вторых, сберкасса в понедельник выходная». Хорошо сказать, «браться за ум». А если его нет? Тогда за что браться?

Потом Пунчик бегал по Одессе и орал, что зарежет ту суку, которая его заложила ментам. Хотя все знали, что он эту суку не найдет. Потому что зарезываться не собирается. Такой он был фартовый, что другой бы уже озверел. А Пунчик ничего - жил себе. Даже после того, как собрался ехать с бандой на налет квартиры Иваницкого.

Три месяца они обсуждали план действий, чертили схемы. Выпили при этом цистерну вина и столько же крови друг у друга за спорами. Ну и что? В назначенный день угнали машину, заскочили домой. Взяли шабера, одели маски на морды. Как будто этих малохольных и в масках не признают. Выходят на улицу и что они видят? Они видят, что с этой машины уже кто-то снял колеса. Я молчу за квартиру Иваницкого. Он ее поменял за две недели до налета. И забыл за это сообщить Пунчику. Вот поэтому авторитет у него падал. И живые люди стали его выводить из себя. Пока он собирался на них налетать - все менялось. Они умирали или уезжали. В крайнем случае их грабили с конфискацией лично принадлежащего имущества до Пунчика.

И вот как-то раз Пунчик сказал своим ребятам: «Все. Надо менять окрас. Наш почерк хорошо изучили. Против меня воет вся милиция и контрразведка. Поэтому будем брать музей. Я вчера разворачивал селедку из газеты и там было написано такое! Что один кадр за мумию египетского фараона забашлял лимон долларов. Пусть у нас этих мумий стоят чуть дешевле, но зато они не сопротивляются при налете. А в музее сама себе лежит мумия и бесплатно воняет. Вытащить ее оттуда - нечего делать. Тем более, что сигнализацию там повесили на соплях. Из-за того, что золото украли еще до нас».

Так предложил Пунчик. Его малохольные приятели, правда, стали разоряться: кто купит в Одессе этого мумия? Пусть хоть он фараон в отставке. Что по их понятиям не меньше, чем председатель облсовета «Водник». На Привозе мумия не толкнешь. Хотя мама Пунчика пользуется там до сих пор своим весом. На это Пунчик справедливо заметил: «Был бы товар, клиент найдется». А главное, показал всем газету, которую до Пунчика читала селедка. А чему-чему, печатному слову у нас привыкли верить. На свою голову. Даже если это слово напечатано на заборе. Так вот, на воротах дома Пунчика кто-то намалевал: «Пунчик-малохольный». И об этом все знали. Но его приятели почему-то решили поверить газете, а не записи на воротах. Самый умный Ваха Крыса начал варианты искать. Дескать, воровать, так самую дорогую мумию в стране. И не меньше. Но его уговорили на одесский вариант. Потому что летом легче взять на гоп-стоп Мавзолей, чем достать билеты на самолет в Москву.

И вы представляете себе, это шобло таки да поперлось в музей. Как они туда незаметно пролезли, не знаю. Не иначе, от собственной дури. Другого фарта у той компании не было.

Шмонаются они по этому несчастному музею нагло. Как будто там прописаны они сами, а не мумие египетского фараона. Все перелапали от борзости, потому что перчатки одели даже на ноги. Саблю ржавую со стены у нарисованного солдата отобрали. И тяжесть их не страшила. Потому что Пунчик сказал: «Мумий не жрет, он легкий. Нести одно удовольствие, командовать не будет».

Так вот я себе думаю, это же надо: придуркам малохольным - и такое везение. Попробовали бы они мумию с Красной площади уволочь - хрен. Я уже не говорю у ненарисованного солдата там штык забрать. А тут ищут мумия и базарят, как на футболе. Короче, нашли таки своего клиента египетского в деревянной лоханке. Он, бедный, весь бинтами замотанный. Пунчик сам таким лежал. После того, как ему мама дала затрещину и он узнал, что на ихней лестнице семьдесят шесть ступенек и две совсем гнилые.

Тут выкатывается самый умный Ваха Крыса и начинает сыпать сомнения. Чего там под бинтами - людям не показывают. Может, соломы набили - и за билеты деньги дерут. От этой власти чего хочешь жди. Еще больше, чем от нас неприятностей. Нехай кореша мумия разденут от шмуток вокруг него. Чтоб убедиться в качестве товара. А то если фуфель - клиенты морды набьют. Без справки из музея. И правильно сделают за свои деньги.

Опять эта компания базар начала. Прямо у гроба египетского покойника. Воровать мумия - все согласны, нести - только Ваха и Пунчик. А раздевать - никто не хочет. Не потому что страшно, а из стеснительности. Ладно, говорит Пунчик, суки сырливые, я лично этого царя проверю. Тут Пунчик положил руку на мумия, а Ваха следом лапу на его плечо. Чтоб, значит, поддержать силу воли.

Пунчик этого не понял, грохнулся на пол. Лежит не дергается, мумия копирует. Глаза закатил, как на митинге. Но молчит. Видно, устал или еще почему-то лег. Пунчик не из трусливых. Один раз даже в милиционеров стрелял. Правда, в детстве. Из рогатки и быстро спрятался.

Ваха говорит, мол, ребята, если мы возьмем мумия, то вместо него останется Пунчик. На двух таких молчаливых у нас рук не хватит. А найдут Пунчика - нас завтра же и возьмут. Потому что из-за этого идиота, пока он нас не слышит, у ментов раскрываемость преступлений - будь здоров. Сто десять процентов, не меньше. Черт с этим мумием, потом как-то за ним сходим. А пока берем Пунчика и все, что в карманы влезет, и пойдем до хаты. Эти козлиные морды так обрадовались, что чуть мумия от счастья не поцеловали. До того они покойника все-таки бздели. Хотя он и был похож на африканского студента, только не такой кучерявый.

Менты их на второй день и повязали. Запросто. Когда Ваха на Привозе торговал мясникам саблей от нарисованного солдата. А Пунчика, как всегда, не тронули. Он до тех пор в себя не пришел. Так и лежал. Белый, как мумий, хотя без бинтов. И вообще, кто им разрешит брать Пунчика? У него же справка из дурдома была длиннее, чем от улицы Кривой до музея с неукраденным фараоном. И об этом знали все, кому не лень, в том числе и прокуратура. А в дурдом Пунчика наотрез не пускали, потому что его штучки врачи не выдерживали. Даже самые буйнопомешанные. Они же от пациентов только халатами и заскоками отличаются. Так к этой компании еще Пунчик - чистый перебор. Тем более, на воле он еще одну банду организует для хорошего процента раскрываемости.

Так что благодаря Пунчику мумию фараона очень повезло. А то, что его бы кто-то купил - без сомнения. Люди что хочешь покупают, так они этим деньгам верят.

Жалко, что Пунчик уехал. Вся милиция с горя плакала. Пусть теперь от него заплачет ихняя Америка. В этом я не сомневаюсь. Даже если она Латинская.

ЛЕГЕНДА О ТРЕТЬЕЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ

...Лично до меня окончательно дошло, что началась война, когда очередь на кинофильм «Разиня» в полном составе сдвинулась под «Гастроном». Люди еще толком не знали кто куда наступает, но по привычке стали запасаться. На всякий случай. Ну там солью, сахаром, спичками и другими продуктами, которые на буквы «сы» не начинаются. Через час у прилавка стал, а продавщица нервничает, как гаркнет: «Вам чего?», - я аж вздрогнул. Ну, думаю, еще никто призвать не успел, а так орет. Сержант, да и только. И морда у нее, как у моего мастера, только еще страшнее. Представил себе, как он перекривится, когда прогул опять сделаю. Во вторую смену хер пойду по поводу войны. А пока схватил я мешок перловки сам не знаю почему. Тут еще парень какой-то забежал и орет, что на Дальницкой уже окопы роют. Так я еще и манки прикупил. Не люблю се, но другой муки уже не было. Паникеры разобрали. А спички на десятом человеке кончились.

По улицам все не ходят, а бегают. Кто-то воет, что Москву уже бомбили, теперь к нам летят. На Комсомольской тоже чего-то роют: то ли окопы, то ли рельсы трамвайные меняют. Из окна радио с телевизором орут наперебой. И все о подготовке к битве за урожай. О других сражениях ни слова. А мешки с крупой давят. Не хуже мочевого пузыря во время футбола.

Тут баба из ворот выскочила, верещит на весь мир:

- Немцы реванш берут!

Ну, я один мешок сам себе на ногу уронил. Потому что если немцы напали, так это серьезно. Я-то знаю, мама при немцах бодегу держала. Возле Тираспольской. За четыре золотых десятки.

Открылась бодега, как положено. Первыми туда вошли румыны, за ними итальянцы. А бодега маленькая, на два столика. Заходят пару немцев, уже на взводе. Им вышибала объясняет почти на немецком: «Пардон, херры, местов нема». А один, гад, ухмыляется и на русском чешет: «Ах ты, падло, мне в родном городе уже и местов не найти среди тут!» Взял «шмайсер» наперевес и по румынам как даст! Они и посыпались на пол. А итальянцы сидят себе и выпивают спокойно, будто они бронированные и на румын не похожи. Один, правда, румын в окно выскочил. Я на всякий случай за ним в дверь. Мама с вышибалой убежали еще до нас с румыном. А немцы сели за освободившийся столик, начали с него допивать. Тут уцелевший румын гранату в окно кинул. И не стало ни немцев, ни итальянцев, ни бодеги.

Так что война - это дело серьезное,- С детства знаю. За мешок крупы всегда новую бодегу открыть можно. Это в крайнем случае. Если забудут позвать воевать.

Припер мешки домой, сбегал в сарай, достал на всякий случай тот «шмайсер», что немец вместо платы за вино и румын с войны оставил. Сижу и жду, когда враги нападать будут. А они почему-то не спешат.

Сосед постучал условно. Как когда на троих раздавить. Но стволом пулемета. Влетел в хату, дверь сразу на замок. Штаны подтянул и говорит: «Ну, Витек, мы этим гадам сейчас наваляем». Ствол к стене прислонил и бутылки достал. Перед атакой, говорит, на фронте, сто грамм - железно дают. Не знаю, что дают в обороне, но поллитра под сырую манку мы успели.

А тут по соседней улице мимо танк проехал. Или трактор, не разглядел. Но тоже тревожно, хотя водка себя знать дает. Сосед говорит, мол, сейчас Витек, дадим этим американцам копоти. Нехай прыгают со своих парашютов. Это им не втихаря колорадских жуков запускать. И свой пулемет нервно шарпает. Ну, нам оборону держать легче, чем другим улицам. Потому что живем на Дзержинского. Тут в сухую погоду любой танк гусеницы сломает. Мостовую не иначе как в виде баррикады строили.

Ну, ты тоже мужик, так между нами, соседка с секачом забежала. Караул, кричит, мусчины, у нас на улице такой шухер сделался. Еще веем повестки не раздали, а уже самострелы пошли. Й спросила, как по-французски будет «ты сдавайся», «я сдаюсь». Во как. Мы, правда по-французски только «Вус трапилось» знаем, но она все равно со стула не слазит. Сосед на соседку как-то хищно смотрит. Раньше так только на бутылки смотрел. Да и то, когда они полные. А надо тебе сказать, что соседка эта страшнее ядерного взрыва. Но то в мирное время. А тут война, каждая минута может стать последней. Сосед мне и говорит, мол, давай, Витек, се врежем. Я стал думать, а соседка говорит: «Давай!» Словом, дали все друг другу, пока бомбежка не началась.

В двери как громыхнуло, сосед под кровать, ствол на дверь, а стена не падает. До меня дошло, что кто-то просто стучит. Соседка от страха трусы на голову одела. Дверь открываю, мужик стоит. С кучей повесток. Я хоть чуть пьяный и после бабы, но врубился моментально. А мужик орет: «Здесь проживает Витек, значит?» Я говорю, мол здесь, но его нет дома. Он тут только прописан. А где не знаю. Может у бабы какой живет, может в добровольцы записался с австрийцами воевать. Мужик, сволочь, не сваливает. Передай ему, говорит, повестку. Конечно, отвечаю, как увижу, так сразу. Мужик наглый. Смотрит на соседку, лыбится. Я тоже пригляделся, понял чего. У нее на голове мужские трусы между ушей висят. Во как. Давай, говорю, вали боком, видишь девушка к эвакуации готовится. А повестку я после второй бутылки оприходовал. По назначению. Потому что наша армия н мирное время - это ужас, чем тогда в войну поить будут? Стратегическим запасом?

Сосед с соседкой добавлять выперлись, а я закрылся и дрожу. От выпитого. На улице вообще понять ничего нельзя. Кто из подвалов бомбоубежище делает и чужие закрутки туда тянет. Кто простыню на черные флаги порет. Некоторые визжат: «До последней капли...» Хотя ничего никто толком не знает. Сосед Вова наголо остригся, чтоб с комсоставом не спутали. Пьяных, как пятого числа. Все что-то орут. Зато по телевизору - ни слова. Видно, врагов дезориентируют. Хотя телевизор, несмотря на войну, работает, диверсанты кабели не перерезали,

С непонятности я и заснул. После какие-то ребята через окно напротив предлагали пойти винный магазин защищать от нашествия. Будто не знали, что главная линия обороны должна проходить у «Гамбринуса» или «Бабы Ути». Тем более, там банк рядом.

Ночью в дверь как стукнут. Все, думаю, пришли. «Шмайсер» на дверь и - «Хенде хох!», а они оттуда -«Нихт шиссен». Оказывается, активисты гражданской обороны противогазы всем меряют. У них противогазы таких размеров, что на мусорный ящик без натуг налезут, так нет же, шастают. Чуть со злости не выстрелил в гадов. Хуже фашиста в душу лезет эта гражданская оборона. Посчитай, сколько она нам все эти годы стоит -пи одна война столько разору не дает.

Проснулся за шкафом, в паутине, зато пока живой. Тут снова соседка заявилась. С двумя бутылками. Без и секача и соседа. Я выпил и рассказал, что во время войны немцев в бодеге гранатами задолбил по приказу штаба. А она поддакивает и подливает. Словом, никакого понятия, ей - о доблести, а она - про любовь. Я и сдался после третьего стакана. Вдруг, думаю, китайцы уже город окружили, так на войне не до баб будет.

Тут за окном как грохнет. Я туда боком, короткими перебежками. Смотрю, сосед с водопроводной трубы сорвался. То ли лез на крышу, чтобы чилийские бомбы-зажигалки чинить, то ли водки не хватило. Я на всякий случай вместо соседки в руки «шмайсер» взял - вдруг уже началось? Мой дом - моя крепость. По месту собственной прописки я брата родного не пущу, не то что лютого врага - юаровца.

Тут опять в дверь барабанят. Я к стене, соседка за бутылку, хотя она пустая, а не с горючей смесью. «Вот из ит», - кричу, - «хау мэни?» А в ответ: «Открывай, падла, допрыгался». Соседкин муж, значит. Ну, это не так страшно, все-тики свой человек, не самурай, с ним без «шмайсера» воевать привычно.

Словом, соседка-дура с перепугу через окно соседа догнала. И водопроводную трубу тоже. А тот, империалист рогатый ,дверь ломит, сорокарублевую. Ну думаю, война еще как следует не началась, а хату уже свои крушать, полицайи недорезанные. Кинул «шмайсер» под стол, допил стакан и пошел на войну с этим нервным.

Тот дурак в комнату влетел и кричит: «Где моя жена? Сейчас я тебя резать буду», А у самого в руках даже штопора нет. Я спьяни и ляпни: «Чем резать будешь, козел? Если хочешь - забодай меня!» И пошло тут сражение у нас, дверь правда уцелела, а шкаф я уже через три года после войны покупал. На шум домком прибежал и орет: «Что вы делаете, сволочи? В такую минуту!» Ну мы, натурально, разнялись, дали ему по морде, чтоб в чужие дела не лез - тот на пол грохнулся и лежит, с понтом его англичане как советского активиста уже расстреляли. А нам после этого даже драться расхотелось. До того хлипкий оказался, как с таким домкомом войны выигрывать?

На шум воды, когда мы его поливали, еще кто-то из соседей подрысачил и орет: «Войны нет. Почему труп лежит?» Мы этот домком опять на пол уронили, спрашиваем: «Как так нет? А зачем готовились?» Оказывается, днем сообщили по радио, что чешские фашисты хотели голодовку поднять. Как венгерские в пятьдесят шестом. Но мы, как всегда, на страже чужого счастья. И тогда, в шейсят восьмом помогли братьям. Мы вообще всегда всех подряд выручаем. Обошлось, короче.

Вылез на улицу; весь город в крупе, голуби, как индюки жирные. Может это торговля панику насчет третьей мировой навела, чтоб за день план годовой сделать? Соли валяется - из моря вовек не выпарить. Только водку никто не выбрасывал, хотя ее тоже всю раскупили. Как вино. Один коньяк остался. Дорогой, зараза, четыре пятьдесят банка - за такие деньги его и ради войны никто не брал.

Вернулся домой, нервы на пределе, хотя и расслабиться вроде бы можно, а «партизан» по городу шастает, не меньше, чем в лесах в сорок втором. Может, еще не все кончилось? Толком-то ничего никому не известно. И водки, как назло, нет. Зыркнул в ящик, газета «Знамя» на месте. Хорошая газета, там всегда программу по телевизору печатают. Посмотрел: точно, в девять сказка для детей, потом кино. А о военных наших делах, конечно, ни слова. Один Израиль как всегда воюет, бомбы сыпет на Ближний Восток. До Дальнего пока не добрался.

Вернулся домой, а нервы за все эти ужасы на пределе. Включил радио, думаю, что там скажут? А там и говорят: война. Во как. Израиль опять напал на мирное арабское население. Ужас. Хорошо, что Зыкина потом запела. Или Хиль, черт их разберет. Включил телевизор, чуть громче их обоих не завыл: солдаты по всему экрану прут, а диктор стращает. Мол, этот Израиль зловредный опять кровь тоннами льет. Я аж заорал с перепугу, когда пушка в телевизоре выпалила. Выключил ящик и бегом на улицу, подальше от радио, телевизора и этих проклятых сионистов, которые готовы весь мир завоевать. Смотрю вперед себя, а они уже тут!

И хотя я лично против гражданина Гершфельда никогда ничего не имел, но в милиции почему-то вспомнили и про повестку. А «шмайсер» моим военным трофеем не посчитали. Так вот, мужик, я тебя спрашиваю, если бы не эта провокация молчаливого нашего руководства насчет чехов и их третьей мировой войны, стал бы я срок зарабатывать? Война - это такое несчастье, уж кто-то, а я знаю.

ЛЕГЕНДА О ЧЕРВОНЦЕ

Неподалеку от здания так и не добитой кирхи есть один веселый двор. В сравнении с ним знаменитая Воронья слободка - это самый настоящий Брайтон-Бич, помноженный на Гавайские острова. А теперь давай дружно представим себе, какой народ проживает в том домике, рядом с которым хауз друга Чипполино Тыквы - еще тот шедевр архитектурного зодчества. Но даже среди них выделялся своим поведением Шурик Фридман. Шурика с его фантазиями было чересчур даже для двора, который регулярно поставлял Одессе не только таких деятелей, но и большое число их последствий..

Ты немножко поймешь, что из себя представляет мой приятель Фридман, если я скажу, что только с седьмой попытки его захватила милиция, чтобы отправить служить в армию. Но это еще ничего. Главным событием того дня стала джига, которую исполнила восьмидесятилетняя бабушка Фридмана на парапете второго этажа, когда милиционеры отрывали внука от семьи всего на два года. Но Шура, не обращая внимания на державших его, обещал вернуться быстрее, чем она думает. И сдержал свое слово,

В армии Фридману выпало счастье служить в Военно-Морском флоте, на год длиннее своих сухопутных ровесников. Это обстоятельство радовало бабушку еще сильнее. Но тяжелым грузом легло на плечи начальства Шуры. Потому что появление Фридмана в Вооруженных Силах - все-таки событие даже для армии. Ни в однойармии мира таких, с позволения сказать, солдат больше нет. Даже рядовой Сокрутенко, призванный служить прямо из стен Одесского университета, швырявший сапогом в своего сержанта во время команды «подъем!» еще до присяги - в сравнение с Фридманом не идет. Потому что Сокрутенко к присяге не допустили. Его под конвоем привезли в Одессу, сдали военкому под расписку и быстро-быстро убежали в свою часть, чтобы спрятаться от такого, как это бы помягче выразиться, воина. Короче говоря, если перед солдатом Сокрутенко армия с позором капитулировала, то Фридман даже принял присягу. И нашел себе работу по призванию. На корабль его, конечно, не пустили, потому что крейсер дорого стоит и должен хоть изредка плавать в учебном порядке. Автомат Фридману не рискнули давать, из-за того, что у этого парня вполне могла бы выстрелить и расческа. В общем, Шурик стал баталером береговой роты и доблестно охранял нас от возможной агрессии врага на своем складе. На берегу моряки служат два года, но Фридман об этом домой не сообщал, чтобы сделать семье приятный сюрприз.

А потом ему дали отпуск. Одному из самых первых. Как отличнику боевой и особенно политической подготовки. И на целых десять дней сбагрили из армии в его родную Одессу. В этот самый город, до сих пор выдающий призывников, при виде которых у некоторых офицеров звездочки на погонах выстраиваются в одну линию по стойке «смирно». Словом, рядовой Фридман уехал домой с большим чемоданом впечатлений, а его военное руководство сильно жалело о том, что не может поощрить такого моряка до самого окончания службы. Или давать ему отпуск по три раза в месяц.

Однако, кроме впечатлений и лишнего веса, Шурик привез в отпуск несколько рябчиков, от которых быстро и выгодно избавился. И тогда он понял, что служить в армии в принципе можно и даже нужно, особенно если дослужиться хотя бы до баталеров полка. Тогда рябчики можно будет вывозить вагонами.

Короче говоря, Шура решил выслужиться в самом хорошем смысле этого слова. Он не фискалил на товарищей, не издевался над младшими офицерами, зато вспомнил о дедовщине - и это ему помогло.

Как-то подошел Фридман к мгновенно вздрогнувшему помполиту и спрашивает его: «А что если нестандартно подойти к предстоящему празднику революции?» Помполит сразу подумал, что Фридман затевает очередную провокацию, хотя Шура больше, чем над повышением в баталерской должности, ни о чем не помышлял. И он пояснил в популярной форме сереющему при солнечном освещении командиру, что было бы неплохо пригласить его дедушку как свидетеля революции 1905 года в Одессе.

Помполит смотрел на Шурика и живо представлял себе, какой дедушка должен быть у такого внучка. Но учитывая важность политического момента, а также военную клятву баталера Фридмана «Падло буду, если вру», согласился. И Шурик привез в Одессу еще полчемодана рябчиков, захватив дедушку по дороге назад.

Насчет дедушки Фридман сказал чистую правду. Потому что папа его мамы действительно видел потемкинцев и рассказывал об этом всю свою сознательную жизнь на слетах, собраниях и прочих торжественных мероприятиях. Его память вытягивала из прошлого такие подробности и геройства, которые не снились самим восставшим матросам. Вскоре рассказы о героическом пятом годе стали рассматриваться дедушкой Фридмана как главное призвание и даже профессия.

И вот дедушка, предварительно отобедав со старшими офицерами, начал открывать свой рот перед солдатами на торжественном собрании. Перед дедушкой выступил с кратким вступительным словом с привычным выражением на чуть более красном, чем обычно лице, помполит. Он объяснил солдатам, что перед ними будет говорить живой свидетель первой российской революции. Что этот свидетель до семнадцатого года принадлежал к беднейшим слоям еврейского народа, которого революция выпустила из-за черты оседлости и уравняла в правах со всеми остальными нациями. Многие солдаты с уважением смотрели на свидетеля героического прошлого, потому что не знали, что такое черта оседлости. Некоторые из них видели в своей жизни еврея во второй раз, считая с Фридмана-внука, и это тоже вызывало любопытство.

Полтора часа свидетель героических событий щебетал просевшим от времени голосом о революционных событиях в Одессе, густо пересыпая свою речь казенными формулировками. А также цитатами из Ленина, Маркса, Робеспьера и Андропова, но при этом странно сбивался насчет троцкистов и ревизионизма. Описывая борьбу рабочего класса, дедушка баталера Фридмана так живо размахивал руками с трибуны, как будто продолжал кидать бомбы в городовых образца девятьсот пятого года. Моряк Фридман, закрыв глаза, уже представлял себе напечатанный приказ о переводе из баталеров роты в баталеры полка, дивизии и, чем черт не шутит, всего склада рябчиков Военно-Морского флота. Тельняшки уже грезились не жалкими чемоданами, а коробами, полувагонами и рефрижераторами.

И наконец, уловив умоляющий взгляд помполита, ветеран революционного времени перешел к главной части своих воспоминаний:

«Как только мы узнали, что началась революция, наша мама тут же сказала папа, что она хочет ее посмотреть. Мама была беременна шестым ребенком, но это ее не смущало. В конце концов, революции в Одессе бывали не каждый день. Но папа сказал, что он тоже хочет идти смотреть на революцию. Но мама спросила: «А кто останется в магазине?", - и папа с ней согласился, что приказчикам доверять пока рано».

При этих словах моряки начали недоуменно переглядываться: если у беднейшей еврейской семьи был свой магазин, что тогда думать о тех, кто на две копейки богаче? Баталер Фридман при воспоминаниях о фамильном магазине открыл глаза в ширину трибуны, увидев вместо вагона рябчиков один-единственный, и то с дыркой на локте.

А дедушка продолжал передавать молодому поколению свои впечатления:

«И вот мы вместе с мамой, празднично одетые, пришли на бульвар, к ротонде, чтобы смотреть революцию. А вокруг солдаты, офицеры, жандармы в шеренге, двухметровые, орлы одним словом. Наши жандармы всегда были лучшими в мире! Мама и спрашивает у одного: "А где здесь показывают революцию?” Перед мамой вырос офицер, настоящий красавец и честь отдает: "Не бойтесь, мадам! Мы вас защитим!" И тут мы видим, - нарастающе угрожающим тоном продолжал дед, - пьяная матросня идет шуровать по Одессе!»

После этого монолога Шура Фридман слетел с должности ротного баталера еще раньше, чем его помполит лишился погонов. И пусть скажут спасибо, что не залетели в какое-то другое место. С деда-очевидца, кроме анализов, взять нечего, возраст все-таки. И нечего было помполиту в отставке ему свою дозу за обедом наливать. А что касается истории, то вряд ли дедушка военным врал. Скорее всего он этим всю свою сознательную жизнь занимался. Потому что в начале века моряки вели себя так, словно антиалкогольное законодательство в стране уже существует. А кроме того, я ведь историк. И знаю, что революцию делали отнюдь не те вылизанные до сусальности иконы люди. Потому что пай-мальчики никогда не шли в революцию, а тем более - на флот. И Шура Фридман тому еще один пример.

А что касается пьяных потемкинцев, то из песни слов не выкинешь. Я читал книгу «Одиннадцать дней на "Потемкине"», ее автор - один из делегатов организации РСДРП на этом судне. Трудно поверить, что он написал свою книгу по спецзаказу - их тогда еще не существовало. Да и конфисковывала эту книгу полиция вовсе не потому, что ее автора заочно приговорили к смертной казни. А в книге этой, в частности, были воспоминания, как легендарный Матюшенко лежал пьяный на бульваре, и кое-какие другие подробности. Я ведь историк, еще раз повторяю, и в рассказ дедушки поверю скорее, нежели в ту ахинею, которую понес помполит после взрыва хохота матросов на торжественном собрании...

Словом, историю эту замяли, посчитав ее инцидентом ввиду стариковского слабоумия, но Шурик потерял потенциальные рябчики на раз. А вернувшись в Одессу, он уехал куда-то в экспедицию и, вернувшись оттуда, одарил город легендарным Червонцем - гордостью нашего ипподрома.

При появлении в городе Червонец тянул не на чемпиона, а только на колбасу сорта «махан». Шура привел в свой двор тощего жеребенка со звучной кличкой, и ничто не предвещало, что этот малыш в будущем прославится. Он стоял, привязанный в углу двора за пожарную лестницу, занимаясь только тем, что гадил и показывал зубы. Несмотря на свой юный возраст, Червонец за один раз выдавал большую порцию основы навоза, чем все коты двора, взятые вместе с собаками. И соседи были не очень рады этому приобретению Шуры, хотя вслух пока никто не высказывался. Люди надеялись, что лошадь ночью кто-то украдет. Конечно, бывает, в Одессе ночью из двора пропадают машины или даже белье вместе с веревками. Сегодня этого Червонца наверняка бы сперли и съели вместе со шкурой под видом шашлыка на Новом базаре. Но кому тогда был нужен этот конь, когда половине города своих тараканов девать было некуда?

Лошадь в черте Одессы не была уникальным явлением испокон веку. Когда-то в одном из Одесских ресторанов напротив знаменитого «Фанкони» стояла живая лошадь - и ничего страшного. На той лошади сидел выписанный из Франции дирижер в одних кальсонах и командовал оркестром. Но одно дело - лошадь на паркете в ресторане, совсем другое - во дворе, под окном на ваших нервах.

Червонец, пасся во дворе, изредка лягая проклинавших его жильцов. А потом кто-то подбросил Фридману записку, на всякий случай написанную левой рукой и печатными буквами: «Убери животного со двора, а то мы дадим яд, так он гавкнуть не успеет». Шурик Фридман начал обход соседей, когда московское радио заорало, что у них наступила полночь. Он молча бил ногой в дверь, и стоило ей только заскрипеть, как Шура бросал во тьму одну-единственную фразу: «Если у Червонца случится понос, в вашей маленькой хате случится большой пожар».

Если кто и сомневался в искренности предупреждений экс-баталера Фридмана, то только не его соседи. С утра пораньше к жеребенку потянулась вереница людей. И хотя Червонец по привычке занял круговую оборону, очень скоро он позволил им приблизиться. И соседи Шуры скармливали до того резко полюбившемуся всем поголовно лошаденку сахар, апельсины, шоколад и все остальное, что Бог посылает сквозь стены одесского порта. Весь двор следил, чтобы Червонец был сыт, как биндюжник на поминках. Потому что если вдруг случайно с ним что-то... то страшно подумать. Двор бы тут же превратился в один хороший костер, и иди доказывай, что изредка кони дохнут не от стрихнина, а сами по себе. Мужья, приходя с работы или с более важных дел, в первую очередь интересовались у жен здоровьем Червончика, а уж потом оценками детей и повестками на свои имена. Через неделю Червонец походил на морозоустойчивый барабан, и никого не беспокоило то, во что он переводил шоколад и другие продукты, которые едят лошади в городе.

Через несколько дней Шура к великому огорчению двора, привыкшего к такому чудному животному, отвел лоснящегося жиром подопечного на ипподром, где со временем жеребенок превратился в легендарного Червонца.

Я спрашивал у Фридмана, как попал этот экземпляр в Одессу? Очень просто, из экспедиции. Какой-то старик продавал жеребенка, и Шура, повинуясь грустному взгляду его глаз, выложил за лошадку последний червонец. Отсюда и кличка. А вообще, по секрету, эта покупка состоялась только потому, что печальные взгляды Червонца напоминали Шуре его собственные в тот памятный вечер, после выступления деда на собрании в воинской части...

ОДЕССКИЕ ШТУЧКИ

«Пора кончать с этими одесскими штучками».

(Из личного указания первого секретаря ЦК КПУ тов. В.В.Щербицкого)
Несмотря на то, что местные вассалы Щербицкого бросились изо всех сил выполнять его бессмертное указание, с одесскими штучками до сих пор не покончено. Правда, во время попытки уничтожения Одессы как явления, им кое-что все-таки удалось. Учитывая уровень контингента, воплощающего в жизнь указания всего лишь дважды Героя (1974, 1977) Щербицкого, они бы с одинаковым чувством глубокого удовлетворения командовали колхозами где-то в Вапнярке или гнули политику партии в нужную к тому времени сторону, даже находясь минимум над пятиэтажным уровнем донбасской шахты. Но партия им приказала, рядовые ответили «есть» и прибыли в Одессу, о которой слышали столько нехорошего, чтобы уничтожить эти самые штучки. Справедливости ради необходимо отметить, что и до указания Щербицкого партийные руководители в меру своих скромных сил старались довести Одессу до общего знаменателя безликости советского города.

Да что там, однажды в Одессе побывал лично товарищ Щербицкий! Да еще с таким фурором, который вряд ли бы светил даже свалившимся в город инопланетянам. Приезжавшим в Одессу Пушкину, Мицкевичу, Гоголю и императору Александру Второму такая встреча могла только сниться. Транспортные артерии города на несколько часов замерли в параличе, тысячи людей опоздали на работу, троллейбусы и трамваи выстроились в дружные ряды по строгому ранжиру, все автомашины стояли, как во время уборки урожая. И только лично товарищ Щербицкий в окружении почетного эскорта катил по Пролетарскому бульвару, чтобы проведать главную для него достопримечательность Одессы - так называемый припортовый завод. Вот это был сюрприз для жителей города, не то, что одесские штучки «хохмача с порт-клуба» Жванецкого, которого местное руководство именовало только таким образом.

После визита высокого начальства борьба с одесскими штучками и их авторами стала вестись деятелями от пролеткульта более решительными методами. Не на жизнь в родной Одессе, а на творческую смерть, лишение гражданства, бегство в неподвластные товарищу Щербицкому города, вроде Мюнхена, Тель-Авива, Нью-Йорка, Парижа или даже Москвы.

Неплохим поводом к очередному тотальному наступлению на одесские штучки послужил спектакль «Шут гороховый», поставленный Давидом Макаревским почему-то в Театре юного зрителя и проходивший для пущей конспирации поздними вечерами. Город в срочном порядке покидала команда Ильченко и Карцева, а также другие люди, которые в общем-то умели думать, а некоторые писать, рисовать или просто шутить. Еще задолго до этого одна из местных газет опубликовала самый первый отчет о только-только начинающем Жванецком. Статья называлась «Як вам не соромно, т.Жванецький?» Крупномасштабной акцией победоносной борьбы против одесских штучек стало сражение с писателем Аркадием Львовым. К тому времени отдел фельетонов газеты «Известия» уже состоял практически из одних одесситов, которым не давали спокойно спать в родном городе не только лавры их землячки Татьяны Тэсс, но и воплощение в жизнь приказов гениального киевского секретаря его сатрапами местного пошиба.

А Аркадий Львов все-таки уехал. Но этого было мало. Вслед эмигрировавшему в «Маяке» вышел достойный этого издательства шедевр «Горький вкус "райских" яблок», где раскрывался хищный оскал горе-писателя, выгодно продавшего собственную дачу и воровавшего сюжеты произведений из старинных книжек. Местные писатели и литературоведы, о книгах которых одесситы не были наслышаны, вовсю проклинали бесталанного Львова, тщетно пытавшегося вступить в Союз писателей обманным путем и обрести таким образом творческое бессмертие рядом с ними. Не так давно мы узнали, что писателя Львова признал мир, и даже прочитали его рассказ в «Огоньке». А в те годы известная одесская журналистка, ставшая сегодня рупором идей перестройки, не уставала доказывать: Аркадий Львов способен только на свидетельствующие о психическом нездоровье убогие сексуальные рассказики и клевету на светлый облик социалистической Одессы по небезызвестной кормушке ЦРУ с названием «Свобода».

Со страниц газеты «Знамя коммунизма» ей вторил выдающийся ученый, преподаватель одесского университета, еще раз поясняющий читателям, что вреднее Львова вора насчет сюжетов мир на свет не производил. И то, что он пишет - даже не мечта графомана. Словом, желающих помочь товарищу Щербицкому в борьбе с одесскими штучками было тогда куда больше, чем ждущих сегодня Закона о въезде и, что более важно, о выезде.

Все-таки, говоря об одесских штучках, не хочется вспоминать о далеких временах, когда пал в неравной борьбе их последний бастион. Тот самый портклуб, где начинал Жванецкий. Заключительным победоносным аккордом в борьбе с одесским духом было увольнение директора клуба Валерия Шаронова из-за фразы его диск-жокея «Американская музыка - лучшая в мире». Представляете, это в то незабываемое время, когда все самое лучшее в мире было только отечественного производства. Особенно кретины. И портклуб как таковой ушел в небытие. Однако, несмотря на громкие победы идеологов, одесские штучки сегодня снова завоевали право на существование, хотя когорта их авторов со стажем чересчур похудела из-за вредного влияния столицы и заграницы.

И все-таки, сейчас хочется вспомнить о совершенно иных одесских штучках. Можно было бы начать с рассказа о том, как, несмотря на плотный заслон, поставленный грузинским руководством (Чтобы ни один цитрус не ушел за пределы республики, пока не будет плана по сдаче мандарин государству!), этот товар все равно был доставлен на Привоз благодаря настойчивости, мужеству и героизму наших моряков-подводников. Таких отдающих меркантильностью историй предостаточно, и без них Одесса никогда не была сама собой. Но цикл «Одесские штучки» был начат рассказом об окололитературных событиях. И поэтому в первую очередь остается лишь продолжить его.

УНИКАЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА

Знаете, какое собрание книг в Одессе самое уникальное?

Если вы начнете перечислять: библиотека имени Горького, Литературный музей или даже собрание раритетов в доме зубного техника Эппельбаума, - глубоко ошибаетесь. Потому что самая уникальная библиотека в Одессе находится на улице Короленко. Это так же точно, как и то, что на улице Комарова живет человек по фамилии Бесноватый, а на Академика Павлова - Фюрер.

Библиотека, о которой держится речь, собиралась на протяжении очень многих лет. Каждый из нас примерно представляет сам себе, как приобретаются книги. Кто-то покупает их в магазине, большинство - на книжном базаре, некоторые крадут, где только можно и особенно нельзя. Есть такие, что меняются по принципу: вы мне подарите книжку, а я вам не отключу газ. Так вот эта библиотека такими способами не собиралась, и книжки на предъявителя в ней отсутствуют.

Ее уникальность - и в том, что любой том не стоил собирателю больше пяти копеек. А ценна практически каждая книга не потому, что на базаре она стоит минимум пять номиналов, а из-за автографа автора. Если вы думаете, что эта библиотека принадлежит космонавту, известному артисту, не говоря за кладовщика бакалейного склада - так вы опять ошибаетесь. Ее собрал одессит -и этим все сказано.

Первым томом и основой его библиотеки стал справочник, позаимствованный лет пятнадцать назад в одном из кабинетов издательства «Черноморьска комуна». Затем библиотеку пополнили тощие тематические планы различных столичных и республиканских издательств. Дальнейшее было делом техники: книги с автографами известных писателей посыпались на полки в этом доме со скоростью града наград на Л.И.Брежнева после выхода в свет знаменитой на весь мир трилогии. Хотя, честно говоря, книг Леонида Ильича в уникальной библиотеке почему-то нет. Несмотря на то, что звездастый автор охотно сыпал автографами под любыми бумажками в виду своей отзывчивой натуры.

Если вы захотите создать уникальную библиотеку аналогичным образом, сразу предупреждаю: каждая книга нам обойдется уже не в пять копеек, а в шесть. А теперь - инструктаж для пополнения личного собрания книг.

Наш герой делал это таким образом. Он выписывал из издательских планов интересующие его новинки и следил за «Книжным обозрением» так же внимательно, как каждый второй моряк за каждым третьим по указанию первого на чужом берегу. Стоило только появиться сообщению, что интересующая Библиофила книга вышла из печати, как он приводил в действие механизм по ее бесплатному получению. Кстати говоря, этот справочник лишний раз подтверждает, что при книжном дефиците Союз писателей не такая уж бесполезная структура.

Чем должен отличаться подлинный писатель? Прежде всего добротой, человечностью, отзывчивостью, и если он еще и умеет складно гнать строки - это тоже не в укор. И хотя у нашего Библиофила к огромному его счастью никаких родственников-конкурентов через маму не было, он начинал письмо примерно следующим образом:

«Уважаемый и давным-давно нами любимый Дормидонт Мастадонович Ферапонтиков! Мы с моим парализованным братиком Димой следим за вашим замечательным творчеством с тех пор, как научились ездить в инвалидных колясках. С большим удовольствием по несколько раз в год перечитываем ваши знаменитые на весь мир романы «Буерак», «Чертополох», «Ковыль», «Звезда над колхозом», «Фабричный гудок». В нынешнем году мы с парализованным братиком Димой долго и тщетно разыскивали вашу новую книгу «Будни райкома», которая стала раритетом уже за день до выхода из печати.

К нашему великому сожалению, эта замечательная книга, учитывая вашу небывалую популярность, продавалась в магазинах только из-под прилавка ограниченным тиражом. Несмотря на это, мы решились ради любимого писателя выкроить из нашего скромного бюджета тридцать рублей, копившиеся в течение решающего года пятилетки для покупки лекарств парализованному братику Диме, и приобрести эту книгу. Но пока мы с парализованным братиком Димой добирались к магазину, вашу книгу скупили на корню спекулянты, и теперь продают ее на «толкучке» по цене нам, увы, не доступной.

Я, конечно, ради вашей книги мог бы самостоятельно бросить на месяц есть, пить, посещать кинотеатры и включать электричество. Но как быть, если на руках парализованный братик Дима, не говоря уже о бабушке со склерозом и двенадцатью рублями пенсии? Мне очень стыдно, но ради любви к вашему творчеству и своему парализованному братику Диме, которому ваши книги заменяют гематоген и пурген, я очень прошу, если, конечно, возможно, вышлите нам, пожалуйста, вашу очередную прекрасную книгу, которой будем наслаждаться не только мы с парализованным братиком Димой, но и вся интеллигенция нашего города, которой не по карману цены базарных акул. С уважением..."

Конечно, это не более чем рабочая болванка послания писателю. Потому что наш Библиофил не был таким идиотом, чтобы просить у ферапонтиковых бестселлеры типа «Будни райкома». Он изыскивал книги с менее звучными названиями и писателей с более известными фамилиями.

После отправки таких посланий жизнь собирателя книг превращалась в сплошную беготню. Он неугомонно носился между родным домом и почтовым отделением со свесившимся изо рта от трудового энтузиазма языком. Думаете легко с утра до вечера ломать печати на бандеролях и извлекать из них тяжелые тома с автографами писателей, начинающихся словами «Дорогим Библиофилу и его братику Диме...»

Со временем нашего книголюба парализованный Дима стал раздражать, да так сильно, словно он существовал в действительности. Писатели посылали свои новые творения уже безо всяких просьб, зато с пожеланиями не только самому Библиофилу, но и его парализованному родственнику. Дамы, которым книголюб демонстрировал многочисленные подарки своих друзей-писателей перед тем, как выключить свет, задавали вопрос насчет братика Димы. Некоторые вдруг торопливо начинали одеваться в полутьме, полагая: книголюб выгоняет братика из квартиры на ночь глядя, чтобы уделить гостье чересчур повышенное внимание. Они упрекали Библиофила в бессердечии и исчезали навсегда. Многие стали интересоваться не столько качеством деловых советов книголюба, раздаваемых благодарившим его на титулах книг писателям, сколько судьбой никогда не виданного братика. Раздражение книголюба несколько снижали посылки сердобольных писателей парализованному Диме. Их деликатесное содержание было настолько разнообразным, что Библиофилу срочно начали завидовать люди, получавшие посылочное подкрепление из Штатов.

Из сэкономленных таким образом средств Библиофил расщедрился на очередной справочник о новых приобретениях Союза писателей, быстро выискав в нем следующую порцию потенциальных жертв. Однако очередная массированная бомбардировка библиотеки книголюба и его убогого брата Димы уже не могла существенным образом повлиять на принятое ранее решение.

Отчаявшийся от нескромных вопросов книголюб проатаковал своих постоянных поставщиков новым посланием, в котором рассказал о том, что любимый парализованный братик Дима скоропостижно скончался, сжимая в окоченевших руках последнюю книгу каждого, кому было адресовано письмо. С тех пор автографы с удвоенной энергией стали распространяться исключительно на осиротевшего Библиофила.

Наверняка далекие потомки с удивлением будут размышлять об уникальном человеке, жившем в нашем городе в конце двадцатого столетия, который сумел положительно повлиять на творчество целой плеяды известных писателей. Ведь практически на каждой книге этого уникального собрания есть надпись «Дорогому Библиофилу... с уважением, автор». Сами понимаете, что такие надписи просто так не делаются. Поэтому я не называю имени книголюба. Уникальная библиотека гарантирует Библиофилу и без этого право на долгую память людей, а, быть может, и на литературоведческие исследования о его жизни через много-много лет.

ОБЫСК

«Чистосердечное признание облегчает вину, душу и работу следователя».

(Наблюдение автора)
Когда-то Хаим Вайсман был ювелиром. Не таким популярным, как Николай Сантамария, родившийся на Пишоновской, но все-таки. А малоизвестные одесские ювелиры тоже были способны на кое-какие чудеса по части искусства, фуфель, который исполнил Исраэль Рахумовский, украсил ни много, ни мало, как Лувр, И только после признания самого мастера созданная им корона скифских царей все равно осталась в том же Лувре, правда в экспозиции подделок. Но Лувр - это вам не Одесский музей бывших изящных искусств, а Хаим Вайсман все равно чего-нибудь да стоит. Не зря его изделия когда-то продавались даже в ювелирном магазине Богатырева на Дерибасовской, 16. И, нужно сказать, там бывали вещицы, которые вполне могли бы украсить не только Лувр, но и личное собрание самого товарища министра внутренних дел Щелокова.

Вайсман жил в то удивительное, ни на что не похожее время, которым до 1985 года восхищались потомки победившего пролетариата. Однако Хаим не понимал, какое счастье свалилось на него и всю остальную страну, и он проклинал революцию вместе с ее неразберихой и кошмарами нецензурными словами полового значения. Шел двадцатый год, и будущее для Хаима Вайсмана было столь же неопределенно, как факт признания первого социалистического государства Танзанией.

Этот день для Хаима складывался в общем-то удачно, ему удалось выменять несколько патефонных пластинок с записями Плевицкой на четыре картофелины. Правда, пришлось добавить к пластинкам иголку для примуса, но это уже не играло никакой роли для хозяйства Вайсмана, потому что сам примус у него таинственно исчез после Бог знает какого по счету обыска.

Одессу в те годы ощупывали с такой тщательностью, на которую был способен только импотент, прижавший к стене гимназистку. Но даже при равном отношении ко всем гражданам, что усиленно рекламировалось победившим классом, к ювелирам все равно питали особое пристрастие. Построение социализма требовало не только высокой сознательности, но и презренного металла. Того самого, из которого в будущем вчерашние революционеры, а сегодняшние правители гарантировали отливку унитазов. И в те бурные годы из города выжали столько драгоценностей... За них можно было нанять весь остальной мир, чтобы тот за пару лет построил самое справедливое общество в отдельно взятой за горло стране. Однако, несмотря на повальную конфискацию личного валютного имущества граждан для построения светлого будущего их потомкам, средств все равно не хватало. Поэтому обыски повторялись снова и снова.

Хаим Вайсман вздрогнул, вспомнив о примусе, а также о поисках, которые велись борцами за великие идеи в его квартире все эти годы. Чекисты искали золото, петлюровцы - все подряд, белых интересовали исключительно такие сокровища, как большевики, немцев - почему-то только шнапс, а зуавов - комнатные собачонки, которых к тому времени в Одессе подавали под видом антрекотов а ля рюсс в кафе Фанкони. Кроме вышеперечисленных представителей постоянно меняющихся властей к Вайсману заходили и другие люди, предлагавшие купить прокламации против Антанты или сменять полбуханки хлеба на револьвер. Со временем Хаиму стало казаться, что он живет в проходном дворе, и где-то в глубине души Вайсман радовался, что его Сарра не дожила до того дня, когда их дом превратился в нечто среднее между полицейским участком, сумасшедшим домом, борделем и таможенным департаментом.

Да, этот день для Хаима складывался удачно еще и потому, что его соседка мадам Бала гула занесла ему несколько бычков, которых ее сын, несмотря на запреты белых, красных, Антанты, интервентов, не говоря уже о более мелких хозяевах Одессы, продолжал ловить в море. Прикрыть границу по береговой линии ни у одной из властей не хватало сил, времени и канатов: они делили город между собой. Мадам Балагула относилась к Хаиму Вайсману, как положено доброй соседке, почти с искренней привязанностью. Мадам никогда не забывала, что именно стараниями Хаима ее покойный муж работал извозчиком в таком доходном месте, как Английский клуб. Она бы, конечно, делала для старика больше, однако и мадам Балагулу, несмотря на ее антисемитическое происхождение, обыскивали и грабили - будь здоров.

Хаим Вайсман решил, что будет самым правильным немедленно почистить рыбу и съесть ее, пока кто-то не пришел и не конфисковал эти излишки продовольствия в помощь голодающим Поволжья. А картошку можно пока спрятать в тот тайник, куда до революции, на ночь глядя, он помещал брюлики. Однако, переводя взгляд на окно, старик опустился на стул с тремя уцелевшими ножками и прошептал, проклиная себя: «Накаркал». К его дому подъезжала телега, в которой сидели вооруженные люди.

Выпустя так и не почищенного бычка из вмиг ослабевшей руки, Хаим еще раз пожалел, что не живет на Молдаванке, куда благодаря стараниям Михаила Винницкого не решалась заглядывать ни полиция, ни милиция, не говоря уж об Антанте, которая тоже хотела жить и дышать воздухом. А может быть, на этот раз к нему опять пожаловали ребята с того веселого хутора, где королюет Винницкий? Их давно не было, целых два месяца. Старик пристально посмотрел на подымающихся по лестнице людей и понял, что ошибся. Люди Винницкого никогда не ездили на телегах и не одевались с таким шиком. Кроме того, они любили ходить по делам ночью, когда даже ЧК не посылала патрули дальше пятидесяти метров от своего здания. «Гайдамаки», - решил Хаим, увидев головной убор одного из них. Но гайдамаки не ходили в обмотках. «Кавказцы», - передумал Вайсман, разглядев за поясом у другого два кинжала и револьвер с перламутровой рукояткой. Но среди кавказцев блондины тогда были редкостью, как и среди одесских ювелиров. Третий был одет так, что Хаим даже не рискнул определять, кого он из себя представляет: в юнкерской шинели, простреленной на груди, генеральских галифе с лампасами, на боку у него висел австрийский палаш, а с плеча постоянно норовила съехать трехлинейка имени капитана Мосина.

Разглядев вид транспорта приехавших и красную полосу на папахе одного их них, Вайсман понял, что это чекисты. Хаим начал усиленно вспоминать, как их контора рекламирует сама себя. Однако из длинного изречения насчет холодной головы и других жизненно важных органов ювелир помнил только о длинных руках.

Раньше чекисты приезжали на обыск в автомобиле. Но с тех пор, как их шофера переманили более высоким окладом люди Винницкого, чекисты пользовались машиной только по ночам. Ездить на ней они не умели, зато вполне сносно научились заводить авто кривым стартером, и под звуки мерно стучащего по ночам мотора избавляли Одессу от лишних, с их точки зрения, ртов.

«Доигрался, - подумал на всякий случай Хаим, пытаясь выяснить, за что он провинился на этот раз, открывая взорвавшуюся стуком дверь. - ЧК все видит и все знает не хуже "Патэ-журнала”».

- Вы будете Вайсман? - с серебряными нотками в голосе сказал человек в обмотках, потому что до конца не мог поверить, что перед ним именно ювелир. Недорезанный буржуй маскировался старушечьим платком на заплатанном лапсердаке и внешне плохо походил на агента мирового империализма, который существует только ради угнетения трудящихся.

Старик молча кивнул головой и еще раз пожалел, что не успел съесть хотя бы одну картошку.

- Мы располагаем данными, - бодро смотрел в глаза ювелира человек в гайдамацком уборе, не дожидаясь ответа, - что вы скрываете бриллианты от диктатуры пролетариата. Вот мандат на обыск, - и сунул под нос Хаима засаленную бумажку с круглой, треугольной и квадратной печатями. Старик сделал вид, что верит этой компании на слово, потому что корявые буквы прыгали на бумажке перед его испуганными глазами с частотой пальцев второго чекиста.

- Предлагаем добровольно сдать награбленное у народа! - бодро продолжил чекист в обмотках, а молчавший до сих пор генерал-юнкер добродушно добавил:

- А то отправим в ставку генерала Духонина!

Человек с кинжалом тоже открыл рот, распространил запах добротного самогона и закрыл его, не сказав ни слова, только кивнул для проформы непокрытой головой.

Хаим Вайсман не знал, кто такой генерал Духонин. Он всю жизнь с утра до вечера, с обязательными выходными по субботам, создавал произведения искусства и не интересовался политикой. Поэтому он мог только догадываться о чем-то явно нехорошем. Слова о Духонине юнкер в штанах генерала произнес с тем же недобрым оттенком, что и петлюровцы, когда собирались после своего обыска отправить Хаима «до його Карлы Маркса». Однако этому доброму намерению помешали какие-то люди в погонах, выбившие нарушителей своей границы из квартиры Хаима за канат, разделяющий Ришельевскую с Малой Арнаутской. Вслед за убежавшими петлюровцами они тут же начали производить свой обыск и, хотя называли ювелира «господином», обещали в случае чего помочь ему встретиться с некой Лябурб. Хотя старик не догадывался, кто такие Духонин, Маркс и Лябурб, он понимал, что вполне может обойтись без их компании. Такому мироощущению очень способствовал одинаковый тон людей с разными политическими убеждениями, произносивших незнакомые имена.

Поэтому старик на всякий случай молчал, как героические подпольщики в застенках контрразведки при прежней власти. Он молчал, в который раз жалея, что не перебежал четыре месяца назад за границу Малой Арнаутской и не поселился на Молдаванке. К жителям этого района города даже чекисты относились с явным уважением. Когда они, видимо по ошибке, захватили Сеню Вола, которого даже родная мама ласково называла ганыфом, через пару часов об этом сильно стали жалеть. По было поздно.

Сеня Вол вообще-то отличался тихим покладистым характером, за что его ценил сам Михаил Винницкий. Если .он ему говорил: «Сеня, возьмите людей, а вместе с ними один банк», - Вол никогда не возражал. Если возникала необходимость, Сеня мог сделать пять банков и десять налетов, чем вызвал жгучую ревность стареющей Сони Золотой Ручки, которая по женской слабости больше семи налетов в день не выдерживала. И такого человека чекисты схватили только за то, что он носил при себе револьвер. И совершенно случайно перед этим выпалил из него все пули с целью личной самообороны. Но чекисты, как назло, зачем-то запрещали людям иметь всякую частную собственность, и револьверы вошли в это понятие. Они просто не хотели конкуренции и поэтому разрешили носить оружие только самим себе. А Вол на их требования почему-то не реагировал, и его увезли в тюрьму. Но через два часа этот памятник архитектуры окружили тачанки, подводы, пролетки и автомобили, в которых сидели солидные люди в канотье, бабочках и даже не со «Смит и Вессонами», а с пулеметами, не говоря уже о бомбах.

Для большей солидности две пары биндюгов волокли орудия, из которых в мирное дореволюционное время производил салюты портовый боцман Джиджи-Мокки. Чекистам и начальнику тюрьмы был выставлен ультиматум: или через десять минут ребята увидят рядом с собой Вола, или начальник тюрьмы останется безработным. Потому что, если Молдаванка перенервничает, от самого нужного чекистам здания останутся только устные мемуары. И Вола тут же выпустили на волю, признав, что взяли его исключительно по ошибке.

Но то же был тихий Вол, а не старый ювелир Вайсман; и хотя их носы имели одну форму, чекисты почему-то предпочитали ходить в гости с обысками к Хаиму, а не к Сеньке.

Бывший ювелир продолжал хранить перепуганное молчание как свое последнее достояние. Тогда человек с кинжалом открыл рот во второй раз и задал убийственный вопрос:

- Игде ваши дрова?

Хаим почувствовал, что его спина начинает потеть, как будто в комнате с весны продолжала работать «буржуйка». «Чтоб вы сгорели! - мысленно пожелал своим гостям ювелир, любивший чекистов еще больше, чем дореволюционных городовых. - Узнали...»

Переживать было от чего. Несколько дней назад в дом Вайсмана заглянули неизвестные. Старик привычно поднял руки вверх, и только потом вопросительно посмотрел на вошедших.

- Мосье Вайсман, - обратился к нему один из них, и ювелир мгновенно успокоился, хотя продолжал напрягать руки в стоячем положении. Так могли обращаться к нему исключительно деловые люди. Дальнейшие слова незнакомца подтвердили это предположение.

- Скоро начинается мучение с теплом, а Фонтан уже остался без заборов. Мы имеем предложить до вас небольшую партию отличных дров.

Сделка состоялась. Старик Вайсман опустил руки и стянул с пальца последнюю оставшуюся драгоценность в виде обручалки, на которую не позарилась ни одна из властей, а тем более налетчики, уважавшие Гименея не меньше Гермеса.

Конечно бы неплохо, чтобы кто-то распилил дрова, потому что у старика Вайсмана для такого подвига не хватало физических сил даже в пору его расцвета. Но потом, как-нибудь, он с кем-то договорится. Только вот что предложить за работу: из вещей остались боты и пальто Сарры с воротником, побитым молью, а последний шкаф в квартире «буржуйка» сожрала еще в начале марта. Но ничего, что-нибудь придумается. Главное, вопрос отопления немножко решен. Однако, после того, как ювелир поделился своей радостью с мадам Балагулой, соседка пришла в ужас.

- Хаим, что вы наделали! - в ужасе отшатнулась к дверям Балагула. - Этих дров никто у них не брал даже даром. Теперь вы стали соучастником и саботажником. В Одессе всегда найдется стенка, возле которой вам дадут последнюю в жизни тень.

И мадам Балагула поведала отставшему от жизни ювелиру, что это за дрова, из-за которых вполне, как он сейчас понял, могут отправить одновременно к Духонину, Марксу и Лябурб. Предприимчивые ребята нашли самый ходовой перед отопительным сезоном товар в районе железнодорожного вокзала. Они тихо-мирно расковыряли динамитом рельсы и, погрузив шпалы на телеги, сделали положенное количество выстрелов по уцелевшим часовым. А затем поехали по Одессе заниматься реализацией дров. Чека оценила эту операцию не как очередную подготовку города к зиме, а не меньше, чем диверсию, разработанную мировой буржуазией, чтобы оставить Одессу без самой надежной связи с Лубянкой и остальной Большой землей. Поэтому теперь тот, у кого найдут шпалу, не может рассчитывать, что из нее ему выдолбят гроб.

Старик не ответил на вопрос, приближающий его к стенке с максимальной быстротой даже для революционного времени, и по-прежнему хранил свое золото, которое молчание.

Однако, оказалось, чекистам не хуже ювелира было известно, где он держит дровяной запас. Хаим медленно шел к своему сараю в окружении всезнающих людей и лихорадочно думал: какие слова он должен сказать в монологе у стены. Ювелир был воспитан на классической литературе, где перед расстрелом все герои обязательно что-то пропагандировали. Вайсман прикидывал, что «Боже, царя храни» не крикнет из принципа, а из «Вставай, проклятьем заклейменный...» он запомнил только первую строчку. В голове вертелись только слова хорошо знакомой одесской песни, как в Валиховском переулке нашли двух холодных лягавых, чего он искренне желал всем чекистам в мировом масштабе, а не только тем, что за ним пришли.

Шпалы в сарае выдали с головой саботажника, вредителя и контрреволюционера Вайсмана. Однако чекисты почему-то не поставили его к стенке, хотя она была рядом, а смотрели на старика с нескрываемой симпатией.

- Ну что, - ласково спросил Вайсмана человек в обмотках, - сами покажете, где спрятаны бриллианты или ... чистосердечная помощь органам победившего народа учтется трибуналом.

Хотя старик понял, что этих чекистов пока интересует конфискация бриллиантов, а не дров, он все-таки не раскрыл рта.

- Дайте топор! - крикнул чекист в раскрывшиеся синхронно окна, и они тут же одновременно захлопнулись. Но серебряник Блох, несмотря на отсутствие работы по-прежнему ненавидевший давнего конкурента Вайсмана, все-таки принес чекистам топор. Он надеялся, что Хаиму отрубят голову именно его топором, и серебрянику это было вдвойне приятно.

Однако чекисты не собирались использовать топор по варианту, задуманному Блохом. Они споро вытащили шпалы из сарая и начали яростно рубить их. Генерал в юнкерской шинели, отбросив винтовку, победоносно сек просмолившиеся бруски своим австрийским палашом, словно это была конница противника. Молчаливый человек ковырял сразу двумя кинжалами отскакивающие из-под топора поленья.

Чекисты швыряли щепки в сарай и продолжали превращать шпалы в самые настоящие дрова.

- Сейчас найдем бриллианты, - пообещал первый, на мгновение оторвавшись от поисков клада, спрятанного буржуазией от нуждающихся, - и вы пойдете с нами.

Вайсману сильно хотелось спросить, что будет, если чекисты бриллианты не найдут, но на всякий случай он опять промолчал.

Через полчаса со шпалами было покончено, однако бриллианты в них отчего-то не отыскались. Чекисты нервно посмотрели на Вайсмана, и тот быстроприслонился к ближайшей стенке. Не говоря ни слова, сотрудники ЧК вышли из двора, почему-то не захватив с собой Вайсмана, хотя такая прогулка ему была обещана. Когда цокот лошадиных копыт по брусчатке стал затихать, Хаим отклеился от стены и выкрикнул им вслед:

- Пламенный привет!

А про себя подумал: «В том смысле, чтоб вы сгорели».

Вайсман медленно поднялся в свою квартиру, которую в скором будущем пообещали уплотнить. Старик не понимал, что это такое, но подозревал, что кроме очередной пакости новая власть других сюрпризов ему не преподнесет. Он подобрал упавшего бычка с пола, бережно сдул прилепившуюся к нему пыль и подумал о том, что завтра нужно бы начать переносить дрова в квартиру. На всякий случай. И не забыть бы занести несколько поленьев мадам Балагуле. Ведь соседка заботится о нем, словно у старика осталось хоть что-то, что бы он мог ей завещать, кроме неприятностей.

А в общем этот день закончился для Вайсмана так же хорошо, как и начинался. И довольный Хаим заглянул на огонек к мадам Балагуле, которой помог устроить маленькое счастье со своим бывшим младшим компаньоном Юзефом Зайончковским-Дивари. За это мадам была очень благодарна Вайсману, а постоянно обедавший у нее Зайончковский-Дивари - тем более.

- Скажите, мосье Вайсман, - с порога обратился к Хаиму пришедший почему-то позже, чем обычно, Юзеф с двойной фамилией, - у вас чекисты были?

При упоминании о чекистах старик поперхнулся душистым морковным чаем и от волнения положил в рот кусочек сахарина, который собирался растягивать еще на две чашки. Мадам Балагула обратилась к своему возлюбленному почему-то официально:

- Юзеф, зачем вы в последнее время пьете из людей ведрами кровь своими речами?

- Нет, вы скажите, - продолжал допытываться у Вайсмана экс-компаньон, несмотря на замечание своей сожительницы по средам и пятницам, - чека прибегала?

- Прибегала, прибегала, - ответила вместо Вайсмана мадам Балагула. - Садитесь до столу.

- Значит, господа чекисты были. А дрова они нарубили? - не реагировал на приглашение Юзеф.

- Нарубили, - машинально повторил за ним Вайсман,

- Как говорят: чем мог, тем помог, - высокомерно поднял голову Зайончковский-Дивари и уверенно пошел к столу. - А то вот мадам Балагула утверждала, что и не способен на большой поступок. Так что, дорогая, вы будете иметь мне сказать после этого бенифиса?

ПОЛЕТ В СТРАТОСФЕРУ

В середине шестидесятых годов в Дюковском парке приземлился самолет. Как он летел, никто не видел, даже пограничники. И ничего удивительного: если они с более современной техникой не усекли Руста, превратившего Красную площадь в аэродром, то что тогда говорить о каком-то Дюковском парке лет тридцать назад? Тем более, что в этом самолете начисто отсутствовали двигатель и другие приборы, позволяющие ему шуметь в небе. Так себе коробка с надписью «Аэрофлот», стоящая носом к местному пруду, откуда сбежали жабы из-за санитарного состояния воды.

В те незапамятные времена горожане по вечерам еще рисковали появиться в Дюковском парке; Потому что там грабили, убивали и насиловали далеко не всех подряд и даже не каждый день. Из всех городских развлечений соперничать с популярностью Дюковского мог только пресловутый «Майдан» в парке Шевченко, который на языке милицейских протоколов именовался танцплощадкой «Огни маяка». Многие посетители перед посещением этой танцульки сильно надеялись, что их лица после танцев будут гореть огнями далеко не всех цветов радуги. В Дюковском парке тоже вполне можно было нарваться на подобного рода развлечение, так что особого предпочтения местам отдыха горожане не отдавали: в Дюк - так в Дюк, на «Майдан» - так на «Майдан». Чему быть - того не миновать, зато потанцуем.

Возле Дюковского парка в те годы любил меланхолично прогуливаться скромный мальчик Зюня, освобождавший от нейлоновых плащей прохожих с той же решительностью, с какой его навсегда освободили от собственной жилплощади перед первой экскурсией в зону. Перевоспитанный Зюня с тех пор никого не бил «розочками» в живот и даже не ругался матом, а вежливо и культурно вытряхивал людей из не очень хорошо пропускающих воздух нейлоновых плащей, чтобы те могли набирать озон не только полной грудью, но и всей кожей.

Свою добычу Зюня реализовывал непосредственно в Дюковском парке, предлагая модную вещь многочисленным посетителям дешевле, чем на «толчке». И ни один покупатель почему-то не рисковал торговаться с Зюней или отказаться от предложенного плаща, пусть даже он жал в плечах минимум на пять размеров.

Так вот, именно Зюня первым заметил самолет и сильно им заинтересовался. Он даже перепутал цену очередного плаща и вместо шестидесяти попросил за него тридцать, чем очень обескуражил занервничавшего покупателя. .

Самый главный модельер Дюковского по нейлоновой одежде подошел ближе к самолету, где возле колченогого трапа сидел какой-то шкет в кепке с рулоном билетов, по виду сильно напоминавших трамвайные времен оккупации города. За спиной шкета висела табличка с почти красиво выписанными буквами «Аттракцион "Полет в стратосферу". Цена десять копеек.» Зюня пристально посмотрел на шкета еще раз, дал ему на всякий случай подзатыльник вместо гривенничка и стал бесстрашно подниматься по трапу. Шкет молча делал вид, будто Зюня заплатил ему за предстоящее удовольствие наличными.

Когда первый посетитель нового аттракциона вошел в полумрак деревянного салона, он сразу заметил красивую девочку и даже нагло улыбнулся. Однако, заметив, что девочка не одна, улыбка с его лица убежала еще быстрее, чем жабы из Дюковского пруда. Рядом с девочкой стоял мальчик с не менее примечательной наружностью. К такому Зюня не рискнул бы подойти, даже если бы он надел на себя сразу целый магазин нейлоновых плащей...

Через минуту Зюня мягко спустился по трапу с противоположной стороны и оказался под прицелами сотен изучающих его глаз.

- Ну как, Зюня? - робко спросил его кто-то, и на всякий случай убрал свое лицо подальше в толпу, зная, что Зюня не любит, когда его спрашивают даже который час.

Обычно агрессивный Зюня расплылся в улыбке, поднял большой палец руки вверх жестом римского императора и радостно крикнул:

- Ништяк!

Посетители ринулись за билетами, а Зюня молча пошел продолжать свою работу по обеспечению населения дефицитными плащами. Следующим утром, когда он подошел к самолету, вместо колченогого трапа и таблички к кабине деревянного авиалайнера прислонилась небольшая горка, по которой съезжали малыши. Зюня улыбнулся второй раз подряд за целый месяц, вспомнив, как точно такие же горки стояли раньше на городских пляжах, и люди с воплями радости съезжали по ним прямо в воду. Потом, правда, они улетали в воду с совершенно иными воплями из-за того, что какие-то умники установили на желобах горок бритвочки. И горки с пляжей исчезли навсегда...

Вечером Зюня не узнал Дюковского. Словно весь город пожаловал на свидание с ним. В такой давке нечего было даже думать, чтоб успеть облегчить кого-то от плаща. Люди выстроились длинной шеренгой перед шкетом, усиленно продававшим билеты, и радостно поднимались на борт самолета по одному...

- Класс! Бест! Кайф! Я торчу! - по-разному с радостными выражениями отмахивались от прохожих счастливчики, побывавшие раньше других в кабине самолета. И все новые и новые клиенты спешили в очередь, чтобы улететь за десять копеек в стратосферу.

Зюня улыбнулся в третий раз. Он вспомнил, как мальчик развернул его лицом к противоположному выходу, а девочка тут же выдала хороший поджопник, и новоявленный покоритель стратосферы вылетел к поджидавшим его любопытным людям, этим потенциальным зрителям. Зюня еще раз улыбнулся, потом вздохнул, поняв, что сегодня работы уже не будет, и ушел пропустить стаканчик вина к близлежащему газетному киоску.

КОММЕРЧЕСКАЯ ТАЙНА

Если бы Павел Петрович Баранец мог легально вести свою деятельность, то любая фирма добрых услуг вылетела бы на второй день в трубу, исполняющую похоронный марш по ее индивидуальному заказу. Павел Петрович умел все: достать «Волгу», сделать квартиру, изменить меру пресечения, обменять рубли на марки, купить прокуратуру, продать райком, разыскать за границей родственников с гарантом, которых там у вас никогда не было. Место на кладбище или экономическом факультете, должность проректора или даже кладовщика «Вторсырья» - такую элементарщину Павел Петрович решал, снимая трубку телефона. Словом, в Одессе знали, что Баранец - это фирма, которая в отличие от «Бюро добрых услуг» способна оказать добрые услуги. Поэтому Павел Петрович не сильно удивился, когда в один ненастный день с утра пораньше к нему пожаловал давний компаньон Станислав Леопольдович Лисовский.

Воспитанный Лисовский сперва заговорил о погоде на улице. Баранец с ним согласился, что погода - хуже не бывает, а заодно вспомнил, как во время визита трехлетней давности Лисовский сумел всучить ему партию французских духов. В конце концов духи оказались сирийского разлива, но не это самое страшное. Хуже было то, что это были не духи, а туалетная вода. Только через год эту воду под видом заграничного денатурата удалось продать там, где спирт ценится на вес золота, а золото буквально валяется под ногами. А сейчас Лисовский, сорвавший тогда отличный куш, снова говорил о плохой погоде. Как будто хоть раз в жизни он кому-то заявил, что погода бывает хорошей.

Баранец за ушедшие десятилетия никак не мог привыкнуть к манере разговора Лисовского, обрушивающего на собеседника водопад информации. Чтобы не сойти с ума от этого словесного потока, многие соглашались принять условия Станислава Леопольдовича, лишь бы сделка побыстрее закончилась. Лисовский этим беззастенчиво пользовался, справедливо полагая: язык дан человеку, чтобы скрывать его мысли. Судя по объему разговоров Станислава Леопольдовича, он был самым великим мыслителем в мире.

- Баранец, а как вам это нравится? - барабанил Лисовский, ощупывая взглядом степень податливости Павла Петровича. - Эта погода. А? А, погода? А, мелиха? Вы слышали, что подорожают батарейки до приемников и билеты в баню? Кстати, вы мне можете помочь с этим горем, только вы...

- Вам надо искупаться? - вставил реплику Баранец, пользуясь тем, что Лисовский облизывал пересохшие губы.

- Нет, - успокоил компаньона Станислав Леопольдович, - просто может для кого и счастье выдать свою дочь замуж, но только не для меня. Она влюбилась в этого типа, как Дездемона в Ромео, но этого мало. Она кричит, что повесится и ищет канат по всему дому...

- Вы хотите приобрести партию отличной пеньки? - перебил Лисовского Баранец, с трудом представляя, какой канат в силах выдержать дочь Лисовского и характер ее папы.

- Нет, - тут же снова захватил инициативу Станислав Леопольдович, - я знаю, вы сердитесь за тот случай, но слово чести, это все поганцы-поставщики, чтоб так лежалось, как мне сидится на вашем стуле и собственном геморрое. Так я вам говорю - он ей сделал предложение, и она его приняла. Может теперь стоит повеситься мне? Вы бы видели этого придурка - вы бы поняли, что таких людей не бывает в природе. Он отличается от обезьяны только более низким лбом и фарфоровым зубом. Нет, скажу честно, на лицо, так он вполне интересный парень, но когда он открывает свой рот - лучше бы он закрыл навсегда глаза. Баранец, только вам я могу рассказать о своем горе. Мы знаем друг друга сорок лет, мы компаньоны; больше того, Баранец, вы мне, как родной брат, потому что мы три раза проходили свидетелями по разным делам. Мало того, что год назад у меня умерла тетя в Глухове, так еще. одно горе, эта свадьба сведет меня на тот свет, если там есть сумасшедший дом...

Станислав Леопольдович надгрыз пакет с кефиром, стоящий на столе, и сделал несколько жадных глотков. Целебные свойства напитка сказались моментально: теперь изо рта Лисовского вылетали не только слова, но и слюна беловатого цвета. Баранец на всякий случай чуть отодвинулся к краю стола.

- Вы знаете, этот кретин из вполне приличной семьи, - продолжал Лисовский, пододвигаясь поближе к Павлу Петровичу. - Я узнавал: мама держит скобяной магазин на Привозе, а папа - инвалид Великой Отечественной, без двух ног, но по валюте неплохо работает, хотя под трамвай он попал еще до войны. Лучше бы он на рельсах оставил кое-что вместе с ногами, чем иметь такого сына. Нет, вы не думайте, что я ревную его к дочке. Мальчик из хорошей семьи, сам работает по трикотажу, но он вредный, как микроб и брехливый, будто Большая Советская Энциклопедия. Чтоб вы поняли, кто это, так это самый настоящий мулат - белый человек с черным ртом У таких, как он, с фотографии выпадают зубы и на могиле трава не растет. Он мне уже сделал больше седых волос, чем увели с нашей улицы японских шпионов в тридцать седьмом. Это не мальчик, а источник повышенной опасности... Баранец, только вы можете спасти мня. Или вы меня спасете, или я прямо сейчас выпрыгну в окно.

Бараней сделал непроизвольное движение рукой. Он испугался, что Лисовский выпрыгнет из окна, через несколько минут вернется назад и начнет все сначала. Павел Петрович жил на первом этаже.

- Вы спасете меня, Баранец? - переходил на повышенные тона Лисовский. - Вы должны спасти меня, сколько мне бы это ни стоило. Моя жизнь в ваших руках, делайте же что-то!

- Все, что в моих силах! - торжественно пообещал Баранец, лишь бы гость на мгновенье прикрыл рот.

Лисовский смахнул со лба бисеринки пота и на полтона ниже заявил:

- Я знал, что вы не откажете. Этот идиет, он такое придумал...

- Он хочет миллион в приданое? - съязвил Павел Петрович, догадываясь, что Лисовский не очень бы обеднел, потеряв всего один миллион.

- Если бы, - снова заорал Лисовский, - эта молодежь тронулась мозгами. Эта музыка, эти прически, эти ухватки. Деньги для них не главное. Я ему говорю: «С меня трехкомнатный кооператив и все, что вы в него захотите», - а он мне в ответ: «Вы меня за нищего имеете, папаша? Что я своей семье квартиру не обеспечу со всеми причиндалами? Я хочу жениться по-человечески». А что ему не по-человечески, все как у людей. Свадьба в «Интуристе», четыреста гостей с его стороны, с нашей меньше: триста пятьдесят и вы, Баранец, тоже. Я уже тамаду вызвал. И второго. И даже дублера к обоим. Мало, все ему мало... Ему мало, что в ЗАГС он поедет на «мерседесе»...

- Что же он хочет? - полюбопытствовал измученный Баранец.

- Он хочет подъехать к ЗАГСу по Ришельевской со стороны Оперного...

- Да он, что, с ума сошел? - взревел Баранец.

- Вот я и говорю, что это идиет. Ему и так, и этак, а он ни в какую. Представляете, Баранец, я с ним говорил, как с родным сыном: «Ростик, хочешь медовый месяц где только скажешь, хоть на Майями у Семы с Маразлиевской - сделаем, пока папа жив», - а этот сволочь и слушать не хочет. Представляете, я говорю ему, как дорогому собственному ребенку: «Придурок, там поставили поперек дороги эти каменные чашки, чтобы машины не воняли на театр. И эти чашки не сдвинет ни один трактор, даже если купить всю милицию города». Их таки да никто и ничто не сдвинет. Баранец, между нами, я звонил в обком. И не только туда. Теперь вся надежда на вас.

- Я все сделаю, - закатил белки за зрачками Баранец. - Я позвоню вам, Лисовский. Я зайду к вам, только идите, мне нужно действовать. Срочно. Когда свадьба?

- Через неделю. Но этот идиет орет, что если он не подъедет мимо театра к ЗАГСу, то моя дочь сможет увидеть его только на Доске почета Коминтерновского района. Я сойду с ума...

- Я все сделаю, - заскрежетал зубами Павел Петрович, широко распахивая дверь.

Через три дня Баранец заглянул в квартиру Лисовского. Дверь открыл мужчина с пышными усами и обрадовался появлению Баранца так, словно тот принес ему заграничный паспорт.

- Захади дарагой, - приветствовал мужчина Павла Петровича, - хазяин рад будэт, гост в дом - радост в дом.

- Акцент пережимаешь, - посоветовал Баранец, - и усы слишком пышные.

- Сделаем, папаша, - согласился мужчина и добавил: - А вот и хозяин, не буду вам мешать.

- Все в порядке! - быстро бросил Баранец, чтобы Лисовский не успел открыть рот, и тут же спросил: - Это тамада?

- Дублер, - радостно ответил Лисовский, - вторые сутки репетируют. Как вам это удалось?

Баранец загадочно улыбнулся, и Лисовский понял, что задал бестактный вопрос, потому что коммерческие тайны всегда были секретнее военных.

Чтобы Лисовский не успел открыть рот снова, Павел Петрович спросил:

- Можно посмотреть, как ребята репетируют?

- Конечно, конечно, - засуетился Станислав Леопольдович.

Одна из комнат квартиры представляла собой нечто среднее между антикварной лавкой и винным складом. На кушетке в свободном углу лежал мужчина с пышными настоящими усами и внимательно следил за действиями другого мужчины, который успел приклеить усы на два размера меньше.

- ...Патом будэт Ризо... - не обращал внимание на вошедших мужчина с пышными усами, сверяясь с какой-то бумажкой. - Давай, дарагой...

Мужчина с пышными усами поменьше поднял рог, окованный мельхиором под серебро, и сказал:

- А тэпэр випьем за нашего гостя Ризо. И нэ потому, что он приехал суда на «волво», ми тоже нэ пэшком ходим. И нэ потому, что у дорогого Ризо троэтажный особняк - ми тоже нэ в канурэ живем. И нэ потому, что у Ризо красавэца-жена, ми тоже этым не обдэлэны. А потому что Ризо стал пэрвым сэкретарсм гаркома нэ будучи членам партии.

- В слове «трехэтажный» ашипка, - грустно поведал мужчина с настоящими усами. - Валька, западло так слова учить, в натуре. Тебе же человек бабки платит!

- Тяжело в учении, легко на поминках, - заметил Баранец.

- А на свадьбе еще легче, - поддержал компаньона радостный Лисовский.

Выйдя в коридор, он зашептал на ухо Баранцу:

- Ростик, этот идиет, за платьем поехал. Спекулянты обнаглели, триста долларов дерут за посылочное. Кстати, еще раз вам спасибо, Баранец. Сколько я вам должен?

- Не мне, а людям, - подчеркнул Павел Петрович, - разве с компаньонов берут деньги за услуги? С вас пятьдесят тысяч.

- Пятьдесят тысяч! - прижал две ладони к одной половине груди Лисовский, - да за эти деньги я сам на десять минут перенесу эти чашки...

- Еще не поздно переиграть, если вам дорого... - строго сказал Баранец.

- Что вы, - энергично замахал верхними конечностями Лисовский, словно впервые в жизни решил занятым физкультурой, - я на все согласен. Деньги сейчас?

- Лисовский, вы же знаете, что люди берут деньги только после дела, - укоризненно покачал головой Баранец и добавил: - Чтобы вы были спокойны за десять минут, так этих чашек у театра не будет два дня.

В день свадьбы Лисовский прибыл с утра пораньше к оперному и убедился: Баранец сдержал слово. Все каменные чаши испарились, словно по мановению волшебной палочки. Более того, выцветшую за ненадобностью осевую линию дорожной разметки навели свежей краской. Лисовский окончательно успокоился по поводу семейного счастья своей дочери.

На следующий день после пышной свадьбы, за которую даже говорили в Одессе, в квартире Баранца зазвонил телефон.

- Дядя Паша, - благодарил Павла Петровича новобрачный, - спасибо за подарок.

- И тебе спасибо, Ростик, - ответил Баранец.

Вечером, гуляя у дома, Баранец все время улыбался.

Ему наконец-то удалось сквитаться с Лисовским за его выходку с туалетной водой сирийского разлива. Приятные ощущения несколько развеяло появление Станислава Леопольдовича.

- Это ваши штучки, Баранец, - разбрызгивая слюну без помощи кефира, говорил Лисовский, - теперь я все понимаю...

- Тише, тише, - Баранец с такой силой сжал ладонь компаньона, что все последующие слова, свисавшие с кончика языка Станислава Леопольдовича, провалились обратно в его глотку. - А теперь, только тихо, что вы хотите сказать?

- Вы аферист, Баранец. И ваши люди тоже. Вы должны вернуть деньги. Я сегодня случайно проходил по Ришельевской... Это вам даром не пройдет.

- Ну и что на Ришельевской? - полюбопытствовал Баранец.

- А, вы делаете вид моего зятя Ростика, что ничего не знаете...

- Успокойтесь, Лисовский, как вам не стыдно? Я когда-то вас подводил? Вы просили, чтобы убрали дорогу для ваших машин - и это было сделано. Что вам еще?

- Успокойтесь... Хорошо сказать успокойтесь за пятьдесят тысяч. Я сегодня иду по Ришельевской и что я вижу? Я вижу массу народа и плакаты «Добро пожаловать в Одессу, дорогой товарищ Фидель Кастро». И куча машин поехала прямо к Оперному по дороге без чашек, убранных за мои деньги. Я еще раз повторю, вы аферист, Баранец. Боже, я теперь все понял... Откуда такой идиет в приличной семье? Нет, он не идиет, он хуже. Вы договорились с этим подонком моим зятем, зная заранее о визите Кастро в Одессу. Вы же все время читаете газеты, хотя там нет биржевых сводок. Вы все рассчитали, Баранец, но, как говорится, с меня причитается. В следующий раз вам тот французский одеколон покажется манной небесной...

- Успокойтесь, Лисовский, - еще раз попросил Павел Петрович, - вы же знаете, что коммерческая тайна - святая святых...

- Хорошая тайна, весь город причесали к этому визиту. А куда можно повезти в Одессе товарища Кастро, кроме Оперного? Вот поэтому и дорогу расчистили, а не для меня...

- Главное - было сделать то, что вам надо, - печально сказал Баранец, а затем оглянувшись, прошептал на ухо Лисовского. - Так и быть. Но между нами. Вы думаете мне было легко всего за неделю организовать этот визит в наш город?

СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ

«Зрелый социализм обеспечивает широчайшие возможности для раскрытия способностей каждого гражданина».

/Писатель-гуманист Л. Брежнев/


Давным-давно, люди были настолько дурными, что лечились при помощи врачей. Они несли местным Гиппократам свои неврозы, геморрои, дырявые зубы, трипперы, головную боль по поводу международной обстановки вместе с деньгами. И уже благодарили только за то, что доктор вместо «Покажите мне язык» спрашивал: «Как вы сами себя имеете?»

Разве еще пару лет назад страждущие могли думать о том, что им не нужно будет сдавать анализы, гробить последние остатки здоровья в очередях перед кабинетами и выскакивать из больницы с полностью вылеченным, но из-за этого голым задом? Об таком они, конечно, мечтать не могли. Как и о том, что Центральное телевидение вместо бесконечных бисирований членов ЦК КПСС начнет отбивать кусок хлеба у всех докторов Советского Союза.

Остается только удивляться, как после появления на голубых экранах зеленого с красноватым оттенком Кашпировского не закрылись все поликлиники, больницы, госпитали и морги хотя бы на переучет? Сколько бы Кашпировский ни шаманил по телевизору, а Чумак ни размахивал по нему же всеми своими конечностями, лекарств ни на таблетку не прибавится. Другое дело вылечить поголовно триста миллионов гипнозом: глаза закрыл, руками, как умирающий лебедь, в воздухе поплескал - словно заново на свет родился в совершенно иной стране. Голова при виде очереди за водкой трещать перестала, шрамы не то, что на теле - на мебели затягиваются, теща - и та испарилась, чем не удовольствие. Однако, пока Кашпировский давал установки по телевизору, люди все равно продолжали умирать, а некоторые перед этим назло ему даже болели. Слишком грамотные поясняли маловерам, что большой вред поголовному излечению страны от идиосинкретизии и прочих недугов мешают телевизионные антенны. И если бы существовал непосредственный контакт с доктором, тогда бы все ваши болезни перешли бы к кому-то другому. Потому что даже Кашпировский знает: природа не терпит пустоты. Такому заявлению многие почему-то очень радовались, особенно когда представили, как с их симптомами будут выглядеть любимые соседи.

Вот потому, когда в Одессе появились афиши, из которых на прохожих в глубину их душ взглядом фининспектора уставился Кашпировский, многие люди останавливались и начали считать, чего у них при себе больше: денег или болезней. Честно говоря, Одессу визитерами не удивишь, сюда постоянно приезжают какие-то знаменитости: от ансамбля «Псевдоласковый май» до внебрачной дочки Индиры Ганди - и ничего страшного, город выдерживал и не такие явления даже во время землетрясений. Но тут сам Кашпировский, известный на весь Союз, как Клара Будиловская на всю Одессу. Он не гарантирует сомнительные дела против наших денег, скажем, коммунизм к двухтысячному году или отдельную квартиру к этому же времени на поселке Таирова. Или на Северном поселке, куда почему-то добровольно никто не стремится. Афиша намекает, что эскулап может попытаться исцелить всех страждущих, и стоит это удовольствие всего пять рублей. Что такое пять рублей, когда в то время минимальная ставка у наперсточников была в пять раз больше? А разрекламированный телевидением Кашпировский - это вам не наперсточник: может вылечить или в самом крайнем случае надурить ожидания гораздо дешевле. Все помнят, как после его сеанса персональной хирургии одной женщине вырезали камни из почек, вытрусили песок из другого места, после чего она встала со стола и через два часа установила на родной ферме трудовой рекорд, добыв от колхозной коровы две кружки молока.

С чем сравнить штурм театральных касс перед визитом всесоюзного доктора по любым болезням? Разве что с наступлением на рейхстаг или с атакой ликеро-водочного магазина после проявления очередной заботы правительства насчет блага народа. Имена счастливчиков, купивших в кассе билеты на бенефис Кашпировского, не попали даже в книгу рекордов Гиннеса. Кто-то хочет удивиться и сделать расширенные глаза в надежде, что их починит по телевизору Кашпировский? Так этого не нужно, потому что в Одессе всегда было легче вступить инженеру в партию или еврею в институт, чем купить билет на подобное мероприятие в кассе. Во времена застоя это было такой же мечтой, как полновесный стул в эпоху перестройки.

Даже когда сюда приехал легендарный ансамбль «Липе» и в каждой кассе рядом с ее тружеником сидел в виде общественного распространителя идей справедливости сотрудник ОБХСС, львиная доля билетов все равно продавалась в ближайших подворотнях на подступах к театру. Как сейчас помню, пара билетов на «Липе» стоила четвертак, но это было время, когда заработок ста рублей в день считался нормальным даже в Одессе. А когда появились афиши насчет чудотворца Кашпировского, тысяча рублей уже не была деньгами для Ивановки, так что за Одессу лучше тактично промолчать.

За неделю до начала сольного концерта Кашпировского билет в виде большого одолжения отдавали за двести, через три дня он уже стоил триста. В день выступления лучшего друга всех больных страны Советов с утра пораньше билет шел за четыреста.

И не нашлось зажимистых крохоборов, пожалевших ради собственного здоровья рубли, к которым в Одессе всегда относились с не меньшим уважением, чем на мировом рынке. Билеты хватали с таким азартом, будто они уже сами по себе могли излечить от хронического безденежья или дать гарантию против СПИДа.

Самым интересным номером в день выступления Кашпировского было то обстоятельство, что оно вообще не состоялось. Несмотря на магические билеты, их некоторые обладатели почему-то стали чувствовать тошноту и головокружение. У других просто испортилось настроение, что тоже свидетельствует об отсутствии хорошего здоровья. И они стали размахивать руками, но совсем не так, как это делали люди по телевизору только от одного вида Кашпировского. Менее выдержанные, готовые еще вчера повесить дома фото Кашпировского вместо иконы или заменить его изображением портрет очередного вождя, что для нашего населения более привычно, стали говорить о своем кумире вслух такие же слова, как о Сталине при Хрущеве или Брежневе при Горбачеве. В крайнем случае доктора беззлобно называли просто аферюгой.

А Кашпировский был не при чем, он вообще не догадывался, что должен выступить в Одессе. Но зрители об этом еще не знали и гневно пошли на штурм театра. Представитель творческого коллектива, который почти добровольно взял на себя роль жертвы ради святого искусства, мгновенно стал зеленым с красноватым оттенком, в точности как Кашпировский в отечественном цветном телевизоре. Заикаясь и путая слова, он объяснил: здание театра не имеет никакого отношения к неявке артиста Кашпировского, и после этого благополучно спрятался за милиционеров.

В цивилизованном обществе в таких случаях поступают очень просто. А так как наше общество стремится стать именно таковым, в Одессе поступили как всегда благородно: раз спектакль отменяется, можете обменять в кассе билеты на свои деньги. Что и было предложено тем, кто платил за эти билеты по 50 и 80 номиналов. Однако многие оставили себе билеты на добрую память об этом приключении. Нужно быть неизлечимо больным, не надеющимся даже на помощь Кашпировского, чтобы отдать за пять рублей бумажку, купленную за двести или четыреста. Что касается продавцов этих билетов, то вряд ли они дожидались зрителей в тех самых подворотнях, где в течение двух недель бойко торговали билетами.

Кто задумал и прокрутил такой способ взволновать несколько сотен и рассмешить всех остальных одесситов, не смогла ответить даже милиция.

Доподлинно известно, что все-таки один человек воспользовался чудодейственной силой природы в связи с этим событием. Он съел билет со счастливым номером на бенефис Кашпировского, запил его двумя стаканами живительной влаги, замаскированной соком, и мгновенно излечился от одного из своих недугов. А именно - от нервной икоты, которая напала на него в тот момент, когда потенциальный зритель узнал, что, несмотря на билет, курс лечения у Кашпировского можно проходить только заочно благодаря развитию кабельного телевидения.

КОВЕР-САМОЛЕТ

«Дай нам Бог здоровья, а все остальное купим за деньги».

/Одесское пожелание/
Еще задолго до того, как Одесса взбесилась по поводу антиквариата, кое-кто все равно его усиленно покупал. Были, правда, люди, что и продавали, а на вырученные деньги приобретали бриллианты у одного Мальчика, который жил неподалеку от аптеки Гаевского. И хотя Мальчик был еще не совсем старым, меньше полутора каратов в одном камне предлагать клиентам он считал ниже своего достоинства. И от этого, нужно заметить, никто не страдал. Ни покупатели, ни сам Мальчик, тем более, что сейчас он стал мистером и его счет в банке может вызвать уважение у Министерства культуры бывшего отечества.

Здесь нужно заметить, что этот Мальчик был с большими странностями. Он торговал маленькими бриллиантами и зачем-то покупал большие ковры. Хотя многие считали, что через границу легче переправить пару килограммов каратов, чем километры ковров, его их рассуждения не волновали. Он успешно перекидывал через таможню и то, и другое, хотя коврам отдавал явное предпочтение. Даже по сравнению с антикварной мебелью, которую тоже в спичечной коробке не провезешь. И если вы думаете, что его сильно интересовали доллары, так это неверно. Он, наоборот, пересылал эти доллары из Одессы в Америку, чтобы поддержать некоторую часть тамошнего населения. И причем делал это в то время, когда здесь за доллар дороже пяти рублей мог просить только дебил.

Но все эти дела - чепуха в сравнении с коврами. Они были самой главной слабостью Мальчика, даже картины известных художников не вызывали у него того восторга, как какой-то старинный половик. Хотя картины у этого парня тоже бегали за бугор, словно у них были резвые ноги и тамошняя прописка.

И вот однажды приходит к Мальчику Девочка. И вовсе не за тем, что вам подумалось, а просто поговорить за жизнь и приобрести какой-то кулончик, обсыпанный белыми камушками. Мальчик поведал Девочке о премьере в Оперном театре, а Девочка поделилась с ним опасениями за то, что петрушка на Привозе подорожает. А потом хозяин дома показал Девочке интересующий ее кулончик, а Девочка сказала, что вполне может его, между прочим, купить.

Но наш Мальчик был настолько джентельменом, что денег взять с дамы не мог ни при каких обстоятельствах. И он просто предложил обменяться сувенирами: я вам эту радость на шею, а вы мне - ковер в переднюю под ноги. На том и разошлись.

Нужно заметить, что еще сегодня в некоторых одесских квартирах висят на стенках такие коврики, что от зависти даже у музейных ворс посыпаться может. Что тогда говорить, какие вещи у людей были вчера? Это золотое вчера, когда Америка была гораздо дальше, чем сегодня, за автомобиль «Жигули» гнусные спекулянты просили четыре штуки сверху и все возмущались, что мясо уже стоит три пятьдесят. Так вот в этом самом вчера лучшие в городе ковры висели в одном из восточных консульств. Для Мальчика это было просто оскорблением. Можно подумать, что он беднее какого-то консульства и не может себе приобрести то, что нравится. Но в связи с кулоном все заботы по консульству и его половым тряпкам взяла "на себя Девочка.

Следует сказать, что у людей из консульства была дурацкая манера раз в месяц отправлять свои коврики в химчистку, потому что они глотали пыль, словно государственную дотацию. А стоили эти коврики столько, что сегодня из них эту пыль только ртами выдували, да и то, если вокруг расставлены пулеметные посты и зенитки. Но это сегодня, а вчера никто не хотел думать за такие тонкости. Подумаешь, какой-то старый ковер, тоже еще событие, когда город от чешского хрусталя двинулся мозгами. Но деловые люди прекрасно понимали, что каждое сегодня готовится вчера.

И вот приезжает, как обычно, в назначенный день в консульство машина, чтобы отвезти эти ковры в чистку. Половики грузят в нее, и машина спокойно уезжает на бензине по пятнадцать копеек за литр. А через полчаса в то же самое консульство приезжает совсем другой автомобиль и начинает требовать еще одну дозу ковров. А где их набраться, несмотря на то, что именно эта машина имела доброе намерение отвезти ковры пропылесосить, а не в совсем другое место?

И пока чистолюбивое консульство, от их начальника до завхоза, жадно глотало импортное успокоительное, как их бывшие ковры пыль, а милиция била ноги по всему городу, Мальчик спокойно менялся с Девочкой. Кулончик на всего два коврика. Остальные его не интересовали, такие высокие были у него требования к качеству половиков. Не то что у этого консульства. Можно подумать, что у них украли ковер-самолет, а не какие-то старые коврики. Но у Мальчика и они летели с такой скоростью, что этот самый ковер-самолет мог только мечтать.

А в заключение нужно заметить, что деньги в нашей жизни - далеко не главное. Основное - это хорошие отношения между людьми. Когда люди помогают друг другу, у них появляется даже то, чего ни за какие деньги не купишь. Ведь этот кулончик в свое время одна бабушка наотрез отказалась продавать. И равноценный, как мы сейчас понимаем, обмен между Мальчиком и Девочкой состоялся только потому, что у каждого из них была своя специфика работы.

ТАЛИСМАН

Все началось с ТОГО, что Витька Злобин привез из рейса крокодильчика. Крокодильчик, несмотря на младенческий возраст, был наглым и зеленым. Он тащил в рот все, что видел. А видел он так, словно вместо крохотных глаз ему вмонтировали цейсовкий перископ. Даже ножку от письменного стола этот хищник считал вполне съедобной вещью.

Прошло всего две недели, а крокодильчик, оккупировавший ванную, хорошо подрос к явному неудовольствию злобинской жены. Кто знает, может быть, стремительному росту животного способствовали шампуни и мочалки, которые он нагло поедал, несмотря на протесты женщины? И она как-то утром просто и доходчиво объяснила супругу, что Витька вполне может сделать выбор между женой с квартирой и крокодилом с его сумасшедшим аппетитом. Злобин долго не гадал, прекрасно понимая: новое жилище обойдется еще дороже прожорливости хищника. Даже если учитывать, что между внешностями своих домашних он не делал существенных различий.

Сперва Витька хотел запустить крокодильчика в канализацию, догадываясь, что где-где, а там он с голоду не умрет. Но потом понял, что со временем крокодил может выйти наружу, чтоб начать террор городского масштаба - и отказался от этой затеи. Узнают, кто это придумал - тут же визы лишат. Не крокодила, конечно... Поэтому он спрятал почти домашнее животное за пазухой, предварительно обмотав его пасть суровыми нитками, и отправился в гости к своему другу Змиевичу.

Вечером, как обычно, Змиевича не было дома, но Злобин особенно не переживал. В ожидании приятеля он лихо уминал коржики, испеченные тещей Змиевича, и слегка пощелкивал по тому месту, где беспокойно ворочался унюхавший запах свежеприготовленной пищи крокодил. Выбрав подходящий момент, когда ближайшая родственница его друга побежала в кухню за очередной дозой коржиков, Злобин прошмыгнул в ванную комнату, запер в ней хищника, сорвав нитки с его рыла, и принялся с удвоенной энергией отдавать должное кулинарному искусству хозяйки дома. Не раньше, чем закончилась третья доза сладкого с пылу с жару, Злобин откланялся и ушел домой, отягощенный коржиками, но с легкой душой из-за отсутствия крокодила за пазухой.

Крокодил вел себя на удивление спокойно. Освобожденный от суровой нитки, он мирно жевал резиновый коврик и ни к кому не приставал насчет того, есть ли в этом доме еще пара тюбиков крема для бритья.

Змиевич по своему обыкновению пришел домой поздно, хотя и раньше жены. Он находился в самом привычном для себя и окружающих состоянии, позволяющем даже при его ста шестидесяти сантиметрах смотреть на Сабониса сверху вниз. Гаркнув для приличия на тещу, Змиевич пошел в совмещенный санузел, но через несколько минут вышел оттуда, почти не шатаясь. Он обнял тещу и назвал ее мамой. А потом тихо прошептал: «Все, нужно завязывать».

И если вы подумали, что это конец рассказа, так вы не угадали. История о талисмане только начинается. Потому что после всего этого началась эпидемия неожиданных подарков. Змиевич не поленился сходить на Староконный рынок и купить за червонец живого козленка. Он был преподнесен ко дню рождения жены Злобина, после чего Змиевич нагло названивал по телефону, проникновенным голосом спрашивал, как поживает его подарок, и при этом гнусно хихикал про себя: «Дареному козлу в рога не смотрят. Чуть не завязал из-за этого Витьки». А потом орал на тещу: «Почему водка не со льда?», - и вращал глазами, как попугай жены Арра, который вполне мирно уживался в одной квартире даже со Змиевичем.

Что касается крокодильчика, то он разделил судьбу козленка, который выбежал из квартиры Злобина через две секунды после того, как оттуда вылетел Витька. Животные синхронно с хозяевами отправились на Староконный, где были с трудом отданы перекупщику за три рубля. За меньшую сумму он просто не хотел их брать.

После этого Витька Злобин рассорился со Змиевичем окончательно, несмотря на то, что они навсегда лишились животных, а также качества коржиков двоюродной мамы Змиевича.

Самое интересное, что эта история Злобина ничему не научила. Из очередного рейса он привез макаку, которая стоила не меньше патентованного «Ливайса» или пяти долларов. Эту обезьяну Злобин, не заходя домой, подарил своему последнему приятелю Алику Капустину и стал со злорадством ожидать дальнейших событий.

Капустин сжился с обезьяной не хуже, чем с бывшей женой до развода. Небольшая кривоногая макака получила кличку Боцман и ходила в специально для нее заказанной тельняшке. Боцман полностью копировал вкусы своего хозяина; он пристрастился к крохотным дозам виски со льдом и воровал сигареты из золотого портсигара. При этом, следует заметить, Боцман не курил, а только жевал табак и орал по всей квартире не тише настоящего боцмана в кубрике. Из всех разнообразных гадостей, на которые был способен Боцман, особое неудовольствие у гостей Алика вызывала лишь одна. Если кто-нибудь заглядывал в этот гостеприимный дом, он обязательно на свою голову просил Капустина показать это редкое даже для Одессы домашнее животное, о котором слышал много хорошего. В свою очередь и макака любила, когда в дом приходят гости. Стоило только ей услышать звонок, обезьяна тут же убегала на кухню и при молчаливом согласии хозяина занимала удобную позицию на холодильнике «Розенлев».

После вопроса о внешнем виде Боцмана, Алик невинным тоном замечал: «Обезьянку посмотреть? Пожалуйста. Она где-то на кухне». Любопытный гость тянул на себя дверь, и для Боцмана это было сигналом к боевым действиям. Он быстро гадил в собственную ладошку и очень метко швырял ее содержимым в лицо любого постороннего, который с этого дня резко переставал интересоваться внешним видом всех обезьян в мире. Что касается Алика Капустина, то он был рад такой манере поведения Боцмана, потому что со временем число желающих увидеть обезьянку явно снизилось. Алик не мог нарадоваться на Боцмана, а Боцман - на Алика. Тем более, что внешний вид Капустина наглядно доказывал: он произошел именно от Боцмана-старшего и божественное участие в его судьбе вовсе не при чем.

Здесь нужно сделать небольшое объяснение насчет золотого портсигара, из которого крала курево наглая обезьяна. Конечно, Алик мог бы носить свой дешевый «Кент» и в портсигаре попроще, но карты гораздо удобнее сдавать над золотым портсигаром, чем даже над серебряным. А карты было как раз то, ради чего жил Капустин. И даже - благодаря чему жил очень неплохо.

Многие удивлялись отчаянному везению игрока, но Капустин очень просто объяснял: «Главное - практика. Я играю каждый день, как вы ходите на работу. Поэтому справедливо, если вы на зарплате у государства, а я - у вас». Однако со временем от трюка с портсигаром пришлось отказаться, и иногда Алик начал проигрывать даже заезжим гастролерам. Но была в этих встречах за зеленым сукном странная закономерность. После проигрыша Алик обязательно отыгрывался, причем по-крупному. Свое везение он объяснял исключительно присутствием Боцмана и называл его своим талисманом. Во время игры макака вела себя на удивление скромно. Она не кидала в гостей тем, чем привыкла бросать в них с холодильника «Розенлев», и не заглядывала в их карты. Обезьяна сидела тихо, как солдат на гауптвахте, и спокойно ела бананы. А Алик стабильно выигрывал.

Наконец игроки выявили некую закономерность: если Алик в первый раз, когда Боцман сидит в засаде на кухне, обязательно проиграет тысяч пять, не больше, то во время следующей игры в присутствии макаки обязательно выиграет не меньше двадцати. Капустин в который раз кричал возбужденным гостям, что обезьяна - это талисман, и он не будет возражать,если партнеры в качестве талисмана приведут с собой хоть слона, метраж его квартиры выдержит и такое животное.

После того, какигроки потребовали реванша после поражения, они поставили условие: игра должна идти в отсутствие талисмана. Потому что слоны, хотя и войдут в квартиру Капустина, но где на них сена напастись? И Капустин сдался.

Тем более, что постоянно вставал вопрос о колодах. Гости не хотели играть колодами хозяина, а Алик не был таким глупым, чтобы брать в руки их карты.

И вот однажды Алика уговорили дать реванш в отсутствии Боцмана. И пошло-поехало. Капустин просил одного из гостей завести макаку к жившей неподалеку маме Алика и купить где-нибудь новую колоду. При этом заявлял, чтобы гости не думали о том, что перед ними наивняк: колоду нужно покупать только в присутствии Боцмана. И если произойдет подмена новой колоды на крапленую, макака, от которой произошли люди, найдет способ рассказать об этом своему хозяину. Игроки понимали: если обезьяна умеет так гостеприимно встречать незнакомых людей на кухне, то намекнуть хозяину о подмене колоды все-таки гораздо проще.

Один из игроков брал поводок с прицепленным к нему Боцманом и отправлялся в ближайший магазин. Там он под пристальным взором макаки приобретал новенькую колоду, а затем вел Боцмана по указанному адресу. Однако, мамы Капустиной, как назло, дома не оказывалось, и игроку приходилось возвращаться к Алику с обезьяной, которая, сидя на плече, норовила достать пальцем ноги сразу две ноздри любителя-реваншиста.

Стоило гостю и Боцману только появиться на пороге, как Алик принимал колоду и спрашивал мгновенно перепрыгнувшую на него обезьяну: «Это купленная колода?» Боцман утвердительно кивал головой, и гости поражались способности обезьяны еще раз. После этого Алик, к явному неудовольствию Боцмана, запирал его на кухне и рисковал без своего талисмана. И что удивительно: даже без Боцмана он все-равно выигрывал. Видимо флюиды обезьяны передавались даже через запертую дверь. Свой проигрыш партнеры воспринимали не только как влияние талисмана и дикое везение Капустина, но и как должное.

Алику так крупно везло, что благодаря подарку моряка-черноморца Злобина, ему удалось построить коммунизм в отдельно взятой квартире.

Учитывая, что Капустин выиграл столько, что хватило бы не только ему с Боцманом, но их внукам, если бы это грозило такой замечательной паре, а также то обстоятельство, что Алик давно перестал играть, он позволил раскрыть секрет своей небывалой удачи. При условии, что я буду называть его Аликом Капустиным, хотя из него такой же Капустин, как из меня Анджела Дэвис.

В какой бы магазин города, где есть карты, не зашел любой человек с обезьяной в тельняшке, ему продавалась новенькая колода из личной коллекции Капустина. Алик передавал карты продавцам совершенно нераспечатанными и заранее завернутыми в сторублевки. Ну кто после этого скажет, что Боцман не был для него самым настоящим талисманом?

ЛЮБОВЬ ПО-ФРАНЦУЗСКИ

«Можно ли в Одессе изнасиловать женщину на улице?

- Нельзя. Прохожие будут мешать своими советами».

/ Фольклор/


Благодаря неустанной заботе партии и правительства нас приучили не только есть, что на глаза попадется, и пить все, что течет, но и заниматься любовью в таких местах... В других странах может быть так любят друг друга извращенцы, а у нас считается вполне нормальным, если лифт как заведенный ездит вверх-вниз два часа кряду. Или туалет в поезде закрылся в Жмеринке, а снова начал функционировать по своему прямому назначению где-то за Мелитополем. Что касается использования в этих целях дикой природы, а в частности - садов, парков, лесопосадок и парадных, то мы и здесь впереди всей планеты.

Некоторые занимаются любовью в машинах. Это считается нечто средним между квартирой приятеля и раздевалкой на пляже в осенне-зимний сезон. Часть населения, между прочим, покупает машины именно для таких целей. Потому что квартира стоит еще дороже. Машины с влюбленными редко используются в качестве двуспальной кровати в черте города, если не считать тех же лесопосадок, пляжей и «карманов» возле административных зданий. Некоторые особо хладнокровные приспосабливаются к личной жизни на кладбище. В общем, в то, что любовь и машина прекрасно сочетаются, давно уверовали даже те, кто грешил этим делом в общественном транспорте.

И вот представьте себе, как-то днем в тихий одесский дворик заезжает машина, в которой сидят двое. Он и она. Причем, заехали они во двор не на милицейском «газике» или «скорой помощи», что так же привычно, как «пожарная», а на «москвиче». Девушка выходит из машины, и кое-кто из окон замечает, что она одета, словно на пляже. А парень не выходит. Он раскладывает переднее сидение и орет на весь двор через окошко: «Ну давай скорее, я аж весь горю». Девушка возвращается на свое место, по дороге освободившись даже от такой одежды, и парень бросается на нее с решительностью героя, накрывающего амбразуру.

Сами понимаете - все ринулись на балконы и к окнам, чтобы убедиться: а вдруг он ее хочет задушить или уничтожить каким-то другим образом? Того глядишь - в свидетели угодить можно. Но присмотрелись, ничего страшного, некоторые сами так умеют. Но какой повод пообщаться между собой и оторваться от телевизора, по которому из всей порнографии демонстрируют лишь присуждение Брежневу золотой сабли и еще какой-то цацки.

А парень с девушкой вытворяли такую любовь, что аж весь двор загудел и начал делиться впечатлениями на всю мощь голосовых связок.

- Смотри, смотри, это называется любовь по-французски...

- Подумаешь, я лет двадцать назад еще лучше мог.

- А сколько ты уже не можешь?

- Лет девятнадцать.

- А я тьфу-тьфу всего три года.

Какая-то дама орала мужчине в майке поверх пальто: «Учись, скотина!», - и била его кулаком по спине от азарта. Другой мужчина в ажиотаже прижал к себе женщину и ласково сказал: «Вот это бикса! Выдаст не хуже твоей сестрички». Одинокая фигура все время повторяла: «Бывает же такое!», - и шкрябала ногтями по перилам. Какая-то старушка взвизгнула: «Изнасиловали!».

- Кого? - поинтересовались из соседнего окна сразу трое, тянущие артиллерийский бинокль друг у друга.

- Да меня же! - гордо ответила бабушка и победоносно посмотрела на них.

- Где?

- Здесь!

- Когда?

- Лет пятьдесят назад.

- Так чего ты, дура старая, орешь? - возмутился подслушивающий этот разговор сосед слева, не отрывая орлиного взора от «москвича».

- Так приятно вспомнить!

Бесплатный сеанс любви по-французски длился около сорока минут. За это время некоторые успели изойти слюной, хотя о пиве и не помышляли. И, наконец, машина выехала из двора.

А потом началось самое интересное.

- Слушай, зачем ты перевернул весь шкаф? - спросила женщина у мужчины в майке поверх пальто.

- Ты не видел, куда исчезли мои сережки? - допытывалась у мужа сестра его любовницы.

Трое смотрели в прекрасный артиллерийский бинокль, но магнитофона «Сони» в упор не увидели, А бабушка, зайдя в комнату, сильно удивилась, что из нее исчез Брежнев со своей золотой шашкой и ее телевизором.

Потом дом долго и нудно подсчитывал, во что ему обошелся сеанс французской любви. И лишь одной семье крупно повезло. Муж задержался на работе, а жена - на кухне, окно которой выходило на улицу. И когда эта парочка узнала о происшедшем, она стала хихикать еще больше, чем соседи во время не такого уж и бесплатного зрелища.

Вдоволь нарадовавшись за жильцов своего дома, муж подсчитал, в лучшем случае на этом концерте они сэкономили норковую шубу и «Грюндиг», стоящий на пачке облигаций, под которыми лежал конверт с деньгами.

А потом довольный глава семьи обратился к своей половине:

- Ты уже поставила машину на стоянку?

- А разве ты не уехал после обеда на нашем «москвиче»? - как водится в Одессе, вопросом на вопрос ответила жена.

ПРОПАВШАЯ УЛИКА

Докер-механизатор первого класса комсомольско-молодежной бригады, ударник коммунистического труда, член ДНД и активист гражданской обороны Тимофей Бородулин устало нес свои титулы и гудящее за смену тело к проходной. В общем-то, несмотря на тяжесть в ногах, Тимофей оставался доволен рабочим днем: полторы нормы, считай, в кармане, да и килограммов шесть лимонов удалось слямзить. «Целых шесть килограммов, - мысленно похвалил себя Бородулин, но сразу же поправился, -или всего шесть? Грейфер бы взял...»

Если бы Бородулин размышлял более здраво, то со звеньевым Тищенко по кличке Грейфер он бы себя сравнивать не рисковал. Игорь Тищенко не зря получил сравнение с увесистой штучкой, поднимающей шесть тонн сыпучих грузов. Хотя, откровенно говоря, шесть тонн из порта на себе не вынес бы даже Тищенко. Кроме того, сыпучие грузы были ему без надобности. Другое дело - мясо, цитрусовые... Тут Игорь устанавливал такие личные трудовые рекорды по переноске общественной собственности, что вся бригада стонала от зависти. Да что там вытащить на себе... Однажды Грейфер выпил в течение смены девять литров сока манго. Все знали, что этот сок Тищенко не любит. Но что делать, если в ту смену других видов груза не предвиделось? Пришлось Игорю пить трудно перевариваемый им сок.

Однажды Грейфера чуть не поймали. Цепкая рука сержанта милиции опустилась на его плечо, когда в полутьме Игорь выталкивал в пролом стены баранью тушу. Но в дальнейшем милиционер честно признался своему руководству, что преступника он упустил. А из его внешнего вида запомнил только два громадных кулака. Кроме синяков, надежно прикрывших глаза сержанта, других улик по поводу кражи у линейного отдела милиции не было. А искать злоумышленника по размерам кулаков было делом заранее безнадежным. Уж чем-чем, а этими размерами докеры-механизаторы не обижены.

Но самым неприятным для милиции было то, что ни один из стукачей не смог выяснить, какому именно неустановленному следствием лицу принадлежали те самые кулаки, которые вывели сержанта из строя на две недели. Словом, до Грейфера Бородулину было, как от Кубы до Острова Свободы. Поэтому он и не пытался бить рекорды звеньевого: лимонов - так полпуда, сока - больше трех литров - не пил, мутить начинало, бананы - и те тащил в мизерном количестве, преимущественно приспосабливая их под штанами чуть ниже пояса, вызывая тем самым не подозрение, а даже некоторое восхищение в глазах бдительного ВОХРа.

Чем ближе подходил Тимофей к проходной, тем чаще ни ощупывал пропуск в кармане. В общем-то дело привычное: документ на месте, лимоны - тем более, чего зря волноваться? «Как дела, трудяга-ВОХР, - мысленно издевался над безоружными стрелками Бородулин, - глаз еще не замылился, не заапельсинился, не залимонился?». А потом его неожиданно потянуло на размышления. Что же это получается? Судно загрузилось, моряки в рейсе едят. Пришел груз в порт - докерам тоже витамины нужны. И по только докерам. Железная дорога своего никогда не упустит. Потом при перевалке на базу часть груза если не съедается, то берется. На базе, ясное дело, не дураки сидят. Как после этой технологической цепочки у государства сходится дебит с кредитом, Тимофей даже не пытался понять. Потому что, во-первых, решил, что только знание высшей математики, помноженное на советские экономические законы, даст ответ на такой вопрос. А во вторых, в это время один из лимонов выскочил из-за пазухи и нагло покатился по вечным выбоинам асфальта. Этого еще не хватало, примета - хуже не бывает...

Тревожные предчувствия нс обманули Тимофея. Войдя в чистилище проходной, он сразу не заметил отсутствия стрелка Феди. С Федей было легко и надежно. За рубль стрелок спокойно бы пропустил Бородулина, пусть даже он не нес бы какие-то жалкие шесть кило лимонов за пазухой, а тащил за собой судно на якорной цепи. Но вместо знакомого стрелка сидела какая-то женщина, которая не читала газету, а почему-то интересовалась пропусками. От отчаяния у Тимофея в алфавитном порядке дрогнули печень, руки, сердце. И тут проклятый лимон снова выскочил наружу и покатился прямо к турникету.

После этого оставалось только бежать назад, но тыл Тимофея был надежно прикрыт - сзади напирали другие работники. Нашелся даже доброволец, который помог стрелку-женщине задержать проклятого расхитителя социалистической собственности. И пока забившие вход и выход люди не давали возможности Бородулину бежать, а стрелок звонила начальнику караула, оцепеневшего Тимофея на всякий случай подпирал парторг второго звена Ищук. «Не убигишь, - театрально шептал на ухо Тимофею Ищук так, что его было слышно за проходной, - я тебе дам наш коллектив позорить. Попался, ворюга».

Пальцы парторга одновременно легко сжимали край верхней одежды Бородулина и мелко-мелко вздрагивали. Ищука это событие крайне волновало. Вдобавок на своем месте не оказалось стрелка Феди, а у Ищука было при себе всего на килограмм лимонов меньше, чем у пойманного Тимофея. Парторг второго звена сразу понял, что после поимки расхитителя Бородулина, человека, держащего несуна, никто проверять не будет. Наоборот, может даже письмо руководству пошлют за активную помощь...

После того, как начальник караула поблагодарил Ищука и вызвал милицию, несчастливого Бородулина закрыли в служебном помещении, чтобы он не сбежал с похищенным грузом.

«Какой позор! - проклинал сам себя Тимофей, прикидывая на глаз толщину оконной решетки. - Попался. И с чем... Сгорел на такой мелочи! Нет, гады, просто так вы меня не возьмете».

Когда в помещение вошли милиционеры, Бородулин стоял у стены и делал вид оскорбленной невинности. Он смотрел на стражей правопорядка взглядом, каким бросали в следователей НКВД впоследствии посмертно реабилитированные жертвы необоснованных репрессий.

Милиционеры интересовались, что взял Бородулин. Тимофей, медленно растягивая слова, ответил, что он никогда ничего нигде не брал. И тут же, тяжко дыша, сделал чистосердечное признание, что сами вохровцы грузы крадут - только дым идет, а на него, беззащитного, сваливают последствия. Сотрудники линейного отдела переглянулись, как будто не знали, кто именно из вохровцев питает слабость к любым видам груза. А потом спросили у начальника караула, где похищенные лимоны. Начальник караула переспросил: «Кем похищенные?» Милиционеры переглянулись еще раз. «Ах, этим, - спохватился начальник караула, вытирая платком тыльную сторону форменной фуражки. - При нем».

В помещении лимонов не оказалось. Стекла наглухо задраянных окон были целы. При обыске подозреваемого нашли три рубля шестьдесят две копейки, расческу со сломанными зубьями, прокомпостированный трамвайный билет, пачку папирос «Сальве» и зажигалку с изображением полуодетой женщины, что не тянуло на инкриминирование порнографии. И ни одного лимона.

- Так где же уворованные лимоны? - ласково спросил у Тимофея один из милиционеров. Бородулин делал вид, что нс понимает, хотя с ним говорили почти на правильном русском языке.

- Ничего не брал! - с трудом выдавил из себя Бородулин и закрыл рот. Он явственно ощущал, что последний из шести килограммов лимонов, съеденных за каких-то двадцать минут, стоит колом даже не в горле, в ноздрях.

Как и в случае с Грейфером, отсутствие улик было налицо. И милиции, строго соблюдавшей социалистическую законность, пришлось отступить. Бородулина отпустили, строго предупредив, чтобы это было в последний раз. Что именно имели в виду милиционеры, Бородулин так и не понял. То ли предупреждали, чтобы не брал лимоны но шесть кило, то ли намекали, что при поглощении такого веса кислых цитрусовых с лушпайками может вытошнить.

Если вы беспокоитесь о здоровье Бородулина, то совершенно напрасно. Среди портовиков попадаются и не такие уникумы. Один на спор за шкалик две банки гуталина съел - и ничего страшного: конфетой закусил и дальше работать пошел. А лимоны, пусть с немытой кожурой, все-таки вкусней гуталина, хотя и кисловаты. Дороже всех эта история обошлась вохровцу Феде. Мало того, что за прогул его лишили двадцати пяти процентов премии, так вдобавок Тимофей со своим парторгом Ищуком отлупили его за милую душу. Чтоб знал, как пить, в то время, когда надо вовремя стоять на боевом посту.

ОДЕССКИЕ СУМАСШЕДШИЕ

«Это был обыкновенный нищий полуидиот, какие часто встречаются в южных городах».

И.Ильф, Е. Петров «Золотой теленок»
У него высокий лоб и чересчур светлый даже для придурка взгляд. Он гордо сидит у облупившейся стены, опоясывающей Привоз, надвинув замусоленную кепку на смоляные, некогда соломенного цвета, волосы. В отличие от остальных людей, располагавших лишь фамилией, именем, отчеством, у него прозвище, по пышности не уступающее былым владыкам вселенной - МИША РЕЖЕТ КАБАНА, МИША ЗАДАЕТСЯ. Он реагирует только на этот титул, но когда пребывает в хорошем настроении, что отнюдь не редкость, настроен демократически и отзывается на упрощенное обращение - МИША РЕЖЕТ КАБАНА. Но не короче.

В отличие от других сумасшедших, которых в прежние времена в Одессе было предостаточно, Миша Режет Кабана самостоятельно зарабатывал на жизнь продналогом и почти цирковыми аттракционами.

Он рассматривал территорию Привоза как фамильное имение, а торгующих здесь крестьян - словно собственных крепостных, и никогда не унижался до разговоров с ними. В глазах Миши Режет Кабана светился вызов обществу и явная сексуальная опасность для любого объекта в юбке. Кто знает, может именно из-за Миши Режет Кабана женщины стали надевать брюки - на таких он никогда не реагировал.

Когда Миша Режет Кабана бывал голоден, а это случалось чаще, чем пребывание в состоянии подчеркнутой демократичности, он штурмовал прилавки с яростью народа, набрасывающегося на очередную Бастилию. Одной рукой Миша сгребал все, что под нее попадется, второй цепко хватал грудь продавщицы, если она не успевала вовремя отшатнуться. Наверное, таким образом он стремился компенсировать потерю части товара. И горе той из продавщиц, которая хотя бы пыталась помешать движению гребущей руки, Миша Режет Кабана страшно обижался. Он бросал экспроприацию и занимался воспитательной работой, отучая женщину от жадности. Могучие клешни Миши впивались в одежду женщины, рывок в стороны занимал долю секунды, и жмотливая продавщица становилась красной, как бурак, пытаясь прикрыть обнаженный до пояса торс. Многие покупатели, только что кричавшие ей, что двадцать восемь рублей на старые деньги за курицу - это грабеж, не скрывали своего удовольствия. А Миша Режет Кабана под гул одобрения и редкие возгласы возмущения хватал приглянувшиеся ему яйца и не торопясь уходил к другим прилавкам продолжать свою налоговую деятельность. Некоторые женщины, которые всю жизнь торговали здесь сельхозпродуктами, хотя и не знали, с какой стороны их выращивать, откупались от Миши Режет Кабана щедрыми улыбками и незначительными денежными средствами. Кстати, эти торговки изредка подсказывали Мише, на какую колхозницу ему лучше всего обратить внимание, если у последней была чересчур мягкая политика ценообразования.

Когда Привоз получал отдых до утра, ночевавшие здесь крестьянки сбивались в плотные стаи с обязательно бодрствовавшими по очереди часовыми. Не столько из-за страха, что кто-то посягнет на их картошку: Миша Режет Кабана кружил гогочущим призраком между торговых рядов и вполне мог овладеть чьим-то расслабившимся во сне телом. Утром невыспавшиеся продавщицы тупо реагировали на вопросы покупателей, хотя рассвет дарил им передышку. На рассвете Миша Режет Кабана, как правило, занимал место под воротами. Крестьянки в те годы штурмовали места на базаре с пылом сегодняшних покупателей. Наиболее смелые лезли через забор, чтобы успеть захватить шмат площади в торговом ряду до восхода солнца. И пока они, груженые товаром, спускались с ворот на дефицитную площадь Привоза, Миша Режет Кабана получал полную свободу действий. Пользуясь тем, что руки его жертв были заняты, он ощупывал их с педантичностью полицейского, ищущего листовки под одеждой подпольщицы. Колхозницы подымали визг в качестве единственного варианта сопротивления такому насилию, но крики не отпугивали полового гангстера Привоза, а еще больше распаляли его.

Только однажды Миша Режет Кабана получил достойный отпор. Дородная молодица с невозмутимым видом позволила ему проверить упругость своей груди. В таких случаях, обычно, Миша Режет Кабана проникался к женщине симпатией и быстро завершал свои исследования. Но стоило ему только опустить руки, как крестьянка отличным хуком справа отправила короля Привоза в глубокий нокаут. Сумасшествие Миши Режет Кабана не мешало ему оставаться психологом, и к женщинам, относившимся к его потугам с хладнокровием, он с тех пор подходить опасался.

Во второй половине дня, после крепкого сна, завершающего обильную дневную трапезу, Миша Режет Кабана выходил через ворота, ведущие на улицу Советской Армии, и усаживался радом с ними, поджидая потенциальных клиентов.

Среди клиентов почти не бывало взрослых, и с просьбами к нему подходили, в основном, несовершеннолетние.

- Миша!, - обращались они к сумасшедшему, но тот даже не реагиировал на столь фамильярное обращение, безучастно глядя на обступивших его пацанов осоловелыми глазами.

- Миша Режет Кабана, Миша Задается, - догадывались они обратиться к нему полным титулом, и взгляд идиота становился осмысленным.

- Сделай нам «паровозик», - просили Мишу Режет Кабана ребятишки, у которых на цирковых клоунов не хватало средств и свободного времени.

Миша невозмутимо протягивал руку. Минимальная такса за подобный аттракцион была три копейки. За меньшую сумму Миша Режет Кабана никогда не соглашался работать. Кто-то из пацанов не без вздоха сожаления расставался с суммой, необходимой для постановки и исполнения сценки «паровозик», и Миша Режет Кабана поднимался на ноги с решительностью Гамлета, идущего в атаку на Лаэрта.

Чтобы получить больше удовольствия, пацаны перебегали на противоположную сторону улицы и занимали места в ложах. Миша Режет Кабана, Миша Задается расстегивал штаны и доставал свой гигантский фаллос. Одной рукой деятель привозного искусства придерживал его, направляя в небо, вторую прикладывал к губам. Издав могучий гудок «Т-ту-ууууу!», сумасшедший, уверенно имитируя вибрацию паровоза по рельсам, разрезал уличную толпу. Если быть откровенным до самого конца, некоторые мужчины смотрели на его, как говорят в Одессе, ПРИБОР с явной завистью, а многие женщины - с тайным восхищением. Но даже они потом усиленно делали вид, что возмущены, хотя часть взрослых смеялись над этой сценкой не хуже пацанов. Во всяком случае, гораздо громче. А Миша Режет Кабана не обращал на зрителей никакого внимания, он честно отрабатывал свой гонорар: локомотив, развивая скорость, мчался до конца квартала и обратно к воротам Привоза с постоянными гудками, сбрасыванием пара и шумовым эффектом на рельсовых стыках. Сумасшедший добивался такого правдоподобия, что будь здесь великий Станиславский, он бы вполне мог закричать: «Верю!» Однако режиссеры Мишу Режет Кабана почему-то вниманием не баловали. И неизвестно, сколько потерял потенциальных зрителей театр на Пастера, именуемый театром на дотации, где долгие годы шел спектакль с неизменной афишей «97». Представляете, какое бы там было столпотворение, если бы одесситы узнали, что в «Анне Карениной» роковую роль локомотива будет исполнять одно из чудес Привоза.

Что касается других номеров в исполнении Миши Режет Кабана, то рассказывать о них не рискну, слишком они были эксцентричны по сравнению с «паровозиком». Старые одесситы наверняка помнят о них. А что касается молодого поколения, то ему даже трудно представить, сколько зрителей собирал Миша Режет Кабана во время своих сольных выступлений. Не меньше, чем сегодняшние рок-группы, приезжающие в Одессу на гастроли.


* * *
Среди одесских сумасшедших более позднего разлива был еще один Миша. Он действовал на нервы горожан с меньшим внешним эффектом, чем его предшественник, зато гораздо действеннее.

Если Миша Режет Кабана, Миша Задается был по призванию актером во второй половине дня и продотрядовцем в первой, а стремление ощупывать женщин про-являл круглосуточно, то Миша Ястребницкий являлся исключительно разведчиком.

Невысокого роста, чрезвычайно смуглый, с прикрытой буйными кудрями вмятиной на голове, которая сыграла роковую роль в судьбе Миши и выборе им профессии разведчика, он с настороженным видом передвигался по городу. Своей таинственной манерой поведения Миша был обязан исключительно собственной маме. Она в детстве всего одним ударом чем-то тяжелым по голове (исключительно в воспитательных целях) превратила сына из шаловливого ребенка в отважного разведчика. Миша намечал будущую жертву и «вел» ее по городу, как в детективных фильмах, время от времени специально попадая в поле зрения клиента. Когда его подопечный начинал проявлять признаки беспокойства, Миша, выбрав удобный момент, быстро подходил поближе, мимоходом бросал: «Осторожно, за вами следят», - и вскакивал на подножку уходящего трамвая. Как правило, предупрежденные почему-то верили ему безоговорочно и постоянно озирались по сторонам, продолжая свой путь. Если вообще резко не изменяли ранее намеченный маршрут.

Когда Миша проникался к людям симпатией, он рассказывал им историю своей жизни. Отважного разведчика Мишу, доблестно действовавшего на территории... тс... военная тайна, все-таки захватила американская разведка и вывезла секретным спецрейсом в тайные подвалы Пентагона. Там Мишу усиленно допрашивали, предлагали пост начальника американской контрразведки в Восточной Германии, сто рублей и виллу в районе Сочи, но наш резидент только смеялся над потугами вербовщиков. Несмотря на щедрые посулы и страшные пытки, он не продал ни явок, ни связников, ни любимой Родины.

И в конце концов Родина не забыла о нем. Отважного разведчика Мишу она ценила больше, чем даже легендарного Абеля. Если Абеля обменяли всего на одного разведчика из Штатов, то ценность Миши была куда выше. Больше года КГБ вело переговоры с ЦРУ по поводу судьбы отважного разведчика Миши, и наконец его обменяли на трех японских резидентов. Почему японских - Миша загадочно умалчивал, видимо это тоже была военная тайна. Но в качестве подтверждения правдивости своей истории всегда доставал из кармана документ. Это была вырезка фотографии из журнала «Огонек», на которой Брежнев целовался с Дартикосом Торрадо. Миша утверждал, что Торрадо - это он, отважный разведчик, в том самом замаскированном виде, в каком прибыл из подвалов Пентагона после обмена на японскую резидентуру. Хотя к тому времени Дартикос Торрадо еще не застрелился, слова Миши он почему-то не опровергал, и, быть может, поэтому Ястребницкий продолжал гордо рассказывать всему городу свою необычайную историю. Время от времени его неблагодарными слушателями становились люди в белых халатах, забиравшие Мишу в дом на Слободке. Однажды, пробыв там целый год кряду, разведчик ошеломил город повествованием об очередной эпопее, связанной с интересами страны юго-восточнее Одессы.

На сей раз Миша побывал в Афганистане, чтобы противостоять проискам легендарного не менее, чем он сам, Рэмбо. Две недели продолжался поединок между наймитом мирового империализма и отважным разведчиком Мишей. В конце концов у Рэмбо и Миши синхронно закончились снаряды, патроны и танки с вертолетами. Они сошлись в рукопашной и несколько часов изводили друг друга приемами каратэ, джиу-джитсу, бокса. И хотя гнусный Рэмбо успел нанести травму легендарному разведчику, да такую заметную, как вмятина на голове, профессионал Миша сумел найти против него нужное средство. Натасканный на восточных единоборствах Рэмбо оказался слабаком против нашего отечественного изобретения самбо, и в конце концов теряющий последние силы в схватке Миша провел столь же секретный, как его миссия, прием. Потерявший сознание Рэмбо был тут же связан лианами, и трое суток пятидесятикилограммовый Миша транспортировал его на себе, не думая о воде, пище и сне. Однако после того, как Рэмбо был благополучно сдан Мишей в кабульскую тюрьму, наемник мировой реакции умудрился сбежать оттуда. Не нашлось в братской стране человека с опытом разведчика Миши и поэтому, не исключено, он вскоре снова отправится в путь в поисках неугомонного и зловредного солдата удачи Рэмбо.

Более подробно этой историей разведчик Миша утомлял своего соседа по палате, после того, как снова надолго исчез из города для выполнения очередного задания лично начальника всей советской разведки. К слову сказать, этот сосед теперь с восторгом вспоминает дни, проведенные в обществе героического Миши. Может быть, из-за того, что в те годы он был абсолютно здоров и поэтому в отличие от отважного разведчика не стремился противоборствовать душманам вместе с их дружком Рэмбо. И предпочел, подобно предшественникам, описанным в «Золотом теленке», немножко посидеть рядом с доблестным Ястребницким по политическим соображениям. Безо всяких намеков со стороны организации, н которой, по словам Миши, легендарный разведчик тоже состоял на учете в звании полковника. Кто знает, может быть со временем, он решится рассказать об очередных подвигах разведчика Миши более подробно и интересно, чем это сделал я.


* * *
Трамвай, проскрипев, начал свой медленный разбег, и с задней площадки в салон прошел высокий парень, одетый по последней моде - в нейлоновом плаще, узких брюках-дудочках, остроносых, тщательно начищенных туфлях.

В те времена, когда нейлоновые плащи и рубахи сводили с ума второе поколение стиляг, в трамваях по Одессе ездили очень примечательные личности. Например, пара слепых с аккордеоном, поющая жалобные песни о нелегкой судьбе всех инвалидов с детства, собиравшая плотный ручеек пассажирской мелочи в измызганную кепку. Внешний вид головного убора лучше всяких слов свидетельствовал о тяжелом материальном положении незрячих. В течение одного дорожного отрезка между двух остановок они успевали собрать милостыню со всего вагона и завершали жалобное пение под фальшивую мелодию аккордеона за несколько секунд до того, как вагоновожатый замедлял ход.

Затем калеки выходили, трамвай отправлялся дальше, а они поджидали очередной вагон на остановке. К слову сказать, во время короткой передышки между жалостливыми песнопениями, бельма на глазах одного из слепых превращались в зрачки, и он ловко отделял серебро от меди.

Парень в модном нейлоновом плаще не был похож ни на слепых, ни на женщину с грудным ребенком на руках, которую в течение доброго десятка лет муж изгонял из дому (хотя за эти годы грудничок не подрос ни на сантиметр). Он не походил на увеченных последней войной, собиравших по трамваям дань с таким иконостасом на груди, что он до сих пор может присниться некоторым маршалам. Или даже на мужика, откровенно призвавшего: «Мужчины, окажите возможное содействие. Мадамочки могут не напрягаться. Прошу не на хлеб - на водку».

Потому что красивый парень был, в отличие от прочих, сумасшедшим. И он не просил у пассажиров милостыни, а властным голосом требовал с них дань.

Его изысканность была столь же отличительной чертой, как характерные заскоки коллег по болезни. В городе парня именовали Профессором. Ходили слухи, что он, сын известного ученого, в свое время подавал большие надежды. Однако до такой степени вгрызся в гранит науки, что зубы в нем безнадежно завязли, а нервы не выдержали. Словом, перезанимался.

Обычным маршрутом Профессора была улица Короленко. Он садился в вагон, не обращая никакого внимания на кондуктора, и, пока трамвайные рельсы перерастали в улицу Советской Армии, собирал деньги, не пропуская ни единого пассажира. Исключение Профессор делал только для детей и стариков.

Профессор обычно с деловым видом извлекал из модных наглаженных брюк блокнот красного цвета и обращался ко всему вагону:

- Приготовьтесь делать взносы на сберегательную книжку.

Когда на блокноте вырастала внушительная горка мелочи, Профессор молча покидал вагон на конечной остатке своего маршрута. Он выходил напротив церкви, на Советской Армии, и щедрой рукой раздавал деньги со своей «сберкнижки» нищим, облепившим ступеньки величественного здания, с которого тогда еще не умудрились снять кресты.

Через несколько лет Профессор исчез. И наверняка горше всех ощутила эту потерю его многочисленная клиентура, искренне молившая Бога за спасение души Профессора. Страшно подумать, что одним из самых душевных, отзывчивых людей в то время для них был он, которого другие считали душевнобольным.


* * *
Если Профессор удивлял город своим непривычным для ненормальных внешним видом, то Баба Водолаз добилась аналогичного эффекта точно таким же способом. Зимой и летом она ходила в костюмчике, характерном для нашего общества и в тридцатые, и в девяностые годы. На Бабе Водолаз ладно сидела телогрейка, ватные брюки и тяжелые ботинки, рядом с которыми кирзовые сапоги могут казаться модельной обувью. Голова была постоянно повязана огромным платком, тщательно закрывавшим лоб, щеки и подбородок, как у ниндзя, но в отечественном исполнении. Внешнее сходство с настоящим водолазом завершали гигантские черные очки, оставлявшие открытым только кончик носа. Впрочем, иногда Баба Водолаз позволяла себе прогуливаться без очков. Зато она никогда не выходила на улицу в гордом одиночестве, чем испытывала психику прохожих. Они разлетались в разные стороны только при запахе, сопровождавшем эту девушку, не говоря уже о внешнем виде Бабы Водолаз и ее подопечных.

В каждой руке Баба Водолаз сжимала толстый канат, от которого ответвлялись веревки потоньше. К концу любой из них была привязана собака, способом "петлей за горло". Такая манера вождения по городу разнокалиберной стаи была выбрана Бабой не потому, что она не догадывалась о существовании ошейников, а из соображений техники собственной безопасности. Собачья свора шла размеренным шагом, стоило какому-нибудь псу сделать резкое движение, как петля рвала ему горло, и он снова шел чинно-спокойно, в точности как его хозяйка, правда без ватных штанов. Если бы не эти петли, Баба Водолаз сильно рисковала ехать за своей стаей даже не на санях или в карете, а прямо по тротуару на собственном ватнике: брать с собой на прогулку меньше пятнадцати животных она по-видимому считала дурным вкусом.

Насчет выбранной манеры поведения Бабы больше всех радовался дворник с улицы Академика Павлова, где она проживала со своими подопечными. Выходя на улицу, стая тут же делала все от нее возможное, чтобы дворник не зря получал свою зарплату. Что касается соседей, то они относились к Водолазу с еще большей симпатией, чем дворник. Потому что кроме собак Баба содержала еще и мирно уживавшихся с ними кошек. В отличие от собак, кошки выходили на прогулку из дома не столь часто, чем еще больше увеличивали степень симпатии соседей к Бабе Водолаз.

Как говорили во времена седой древности, слабонервных прошу не представлять себе, что творилось в комнате Бабы Водолаз и каким ароматом были пропитаны стены этого несчастного дома и даже квартала. Для людей с крепкими нервами могу дополнительно сообщить, что зверинец Бабы Водолаз вышеперечисленными животными не ограничивался. Кроме полутора десятков разнопородных, но громко лающих шавок и несчитанного количества кошек у Бабы Водолаз проживал еще и попугайчик скромных размеров: чуть поменьше смеси болонки с догом, но явно побольше, чем пикинес, родившийся от колли, В отличие от прочих подопечных Водолаза попугай не только имел имя, но даже умел произносить его, а также ряд других слов. Звали попугая Катя. Летний сезон Катя проводил на относительно свежем одесском воздухе. Он сидел в крохотной клетке; голова Кати торчала между прутьями с одной стороны, а зад высовывался за пределы жилища с противоположной. В таком положении из всех целенаправленных движений попугай мог только отчаянно сучить ногами и произносить собственное имя, вперемешку с другими словами. Клетка с попугаем Катей была прибита к акации посреди двора, и если бы дерево умело говорить, то удовольствия от такого соседства явно бы не высказало. Что тогда рассказывать о людях, которые не вздрагивали лишь в том случае, когда попугай Катя открывал свой клюв, чтобы выкрикнуть исключительно собственное имя?

Пообщавшийся за зиму только с Бабой Водолаз попугай Катя выдавал свой лексикон громким гортанным голосом, несмотря на протесты соседей, тревожившихся за пополнение словарного запаса подрастающим поколением.

Изредка Баба Водолаз, по просьбам жильцов дома, вежливо просила попугая заткнуться, благодаря чему он учился произношению все новых и новых труднопередаваемых на страницах книги слов. Бывало, что Катя переставал ругаться в течение нескольких дней. Это дневное молчание компенсировалось ночными кошмарами. Особо нервные соседи вскакивали с постелей, едва заслышав звериный рев, четко переходящий в вопль: «Ка-тя! Кур-рр-ва!» И так далее.

Перевоспитать попугая не смог даже участковый, попытавшийся воздействовать на него с помощью хозяйки, переводившей Кате его речь на более знакомый язык. В конце концов попугай обложил собеседника ответным спичем, используя выражения, которые милиционер редко слышал даже от своей постоянной клиентуры. Все остальные слова, до тех пор не входившие в лексикон Кати, добавила Баба Водолаз вслед торопливо уходящему из двора участковому.

Жизнь попугая Кати сложилась трагично. Однажды после ночного концерта он исчез навсегда вместе с клеткой, и дальнейшую участь попугая, принимая во внимание его характер, можно было только оплакивать.

Через несколько лет круто изменилась и судьба Бабы Водолаз. Она таинственным образом исчезла вместе со своим зоопарком в одну из длинных весенних ночей. Несмотря на явную нехватку жилплощади, соседи не спешили начинать крупномасштабные гладиаторские бои за освободившуюся комнату. Это произошло позже; победители поселились в бывшем дворовом зоопарке только после его капитального ремонта, когда запах свежей краски начал перебивать прочно устоявшийся аромат необычной даже для Одессы квартиры.

Последний раз Бабу Водолаз видели несколько лет назад. Она грустно бродила по Приморскому бульвару в непривычном одиночестве все в том же, до рези в глазах, знакомом ватном костюме и в черных очках. Ночевала она неподалеку от своего бывшего дома, рядом с дворовым туалетом, в подсобке, где хранились шланги и веники. Через несколько месяцев Баба Водолаз снова таинственно исчезла и теперь, боюсь, уже навсегда.


* * *
Самым полезным городским сумасшедшим долгое время был Алеша Мушкетер. Еще каких-то лет пятнадцать назад он делал то, до чего никак не дойдет кооперативный, о государственном лучше молчать, сервис. Ранним утром, когда люди спешили испортить последние нервы перед работой, у их дверей раздавался звонок. Открыв, они словно в заграничном кино спокойно принимали у вежливого молочника необходимые продукты. Кроме сумасшедшего Алеши Мушкетера таким видом услуг в Одессе никто не занимался. И не занимается по сей день: дурных, как говорится, нема.

Когда сумерки еще не расходились над медленно просыпающейся Одессой, Алеша уже загружал в магазинчике на Торговой небольшую тележку молоком, кефиром, ряженкой, творогом, маслом. И причем без особой очереди, о чем сегодня можно только мечтать, впрочем, как и о самих продуктах, не говоря о такой мелочи, как их качество.

Вечером Алеша неторопливо гулял по прилегающим к Торговой улицам и мило беседовал со своими многочисленными клиентами. В качестве обязательного приложения к беседе был анекдот, благодаря которому Алеша получил свое прозвище. Вот этот анекдот. В магазине продается книга «Три мушкетера». Покупатель спрашивает: «Сколько она стоит?» «Три рубля», - отвечает продавец. (Откровенно говоря, на эту книгу такой цены не было уже в те годы, но ведь Алеша с его поведением был не от мира сего - авт.) «А нельзя ли за два рубля купить книгу «Два мушкетера?» - любопытствует. покупатель.

Анекдот, связанный с книгами, Алеша рассказывал не случайно. Он не был сумасшедшим с рождения, а стал им в результате пожара, устроенного родным сыночком. Когда Алеша чем-то не угодил ему, сын выбрал самую страшную месть и сжег библиотеку отца. Алеша был заядлым библиофилом и всю жизнь вложил в свою, десятилетиями собиравшуюся, библиотеку.

Хрупкая нервная система книгочея не выдержала такого удара, и вместо степенного любителя литературы на книжном пепелище, как феникс, появился сумасшедший Алеша Мушкетер.

Хорошо, что в те времена дети по отношению к родителям были несколько сдержаннее, чем сегодня. Вон несколько дней назад один сынок ударил топором свою мать, отказавшую ему в купонах для приобретения водки. Но как знать, может быть, для Алеши мгновенный удар отточенным железом был бы желанным финалом его жизни? Может, кому-нибудь такое рассуждение покажется страшным, но это, поверьте, было бы для Алеши гораздо более гуманным концом...

Особенным успехом Алеша пользовался у детей. Он почему-то иногда плакал, когда они окружали его плотной стайкой, а потом смеялся, забыв вытереть слезы. Встречи с молодежью у Мушкетера завершались традиционно, как и со взрослыми. Но если взрослое население города не просило Алешу, уже в который раз, рассказывать анекдот про книжный магазин, то дети, напротив, умоляли его спеть песенку. И Алеша исполнял: «На позицию девушка провожала бойца. Темной ночью держалася за его два яйца». На этом музыкальный номер завершался, и Алеша, обязательно погладив по голове кого-нибудь из ребятни на прощание, продолжал свою вечернюю прогулку.

А наутро Алеша снова звонил и стучался в квартиры людей, которым, благодаря нашему самому ненавязчивому в мире сервису, постоянно не хватает времени, и снабжал молоком подрастающих одесситов к вящей радости их мамаш.

И это продолжалось до того страшного дня, когда ранним утром Алешу Мушкетера нашли в его парадном с пробитой головой и страшными ножевыми ранениями в области живота и груди. Он умирал в течение нескольких дней, долго, мучительно, и теперь вам, может быть, не покажутся странными рассуждения о том, какую смерть все-таки предпочел бы Алеша.

Скажу честно, я сильно отстал от жизни и не знаю, существует ли сегодня в городе территориальное деление. Но в те годы старый район Одессы делился на «хутора», враждовавшие друг с другом из поколения в поколение. После гибели Алеши все «хутора» сошлись в «разборах» и выяснили, что не было на их территории человека, который быосмелился поднять руку на Мушкетера.

Бедный Алеша, заслуживший высокое прозвище всей своей незаметной, но такой полезной жизнью. Как настоящий мушкетер, он был благороден и никогда не брал с людей денег за свои действительно огромные услуги. Его кормили - это было, иначе он бы просто умер с голода, одинокий смешной старик в поношенной одежде с чужого плеча, никогда не требовавший оплачивать свое добро не имеющими ему эквивалента деньгами. И все «хутора» старого города, позабыв о вражде, заключили перемирие, чтобы найти и покарать нелюдей, изрезавших Алешу. И никто не мог возразить ребятам с его «хутора» на веское требование: искать имеют право все, но кончать гадов могут только они.

Однако нашлись люди, которые сказали пацанам - отойдите в сторону. И те безропотно отошли. Потому что это слово сказали уже мужчины, которые недавно были такими же пацанами с этих самых «хуторов», и они выросли из тесного мира ребячьих «разборов». «Пацаны, - терпеливо объяснили пацанам мужчины, - это был наш Алеша, и поэтому все дальнейшее - это наше дело.» Чтобы не обидеть пацанов, мужчины промолчали о том, что у них больше шансов отомстить за Алешу без возможных последствий. Мужчины понимали, что человека можно избить, ограбить и даже убить, кое-кто из них был способен на это. Но поднять руку на Алешу, старого Мушкетера, приносившего людям добро, казнить медленной смертью беззащитного, издеваться над юродивым - этого они понять не могли.

И через несколько недель мужчины полной мерой воздали обидчикам Алеши, забравшимся порезвиться на его «хутор» аж с поселка Котовского, именуемого в Одессе Жлобоградом, Среди тех, кто отомстил за мучительную смерть Алеши, были разные люди и не стоит называть их имен, хотя бы потому, что далеко не все из них стали уголовниками, а срок давности - понятие не абстрактное. Только давным-давно уехавшего куда-то в Аргентину Капитана да бывшего уже к тому времени рецедивистом Буру можно вспомнить в связи с этой историей. Бура вскоре после тех событий снова сел, затем вышел и стал вести почти добропорядочный образ жизни. Он погиб на улице ранним вечером, когда попытался вступиться за избиваемую мужчинами женщину. Нож вошел в его солнечное сплетение по рукоятку и оборвал жизнь одного из тех, кто отомстил за Алешу.

И признаюсь честно, больше писать об одесских сумасшедших невозможно. Потому что последний заслуживающий внимания - легендарный Яник, ходивший в моряцкой мице с огромным козырьком над гигантским искривленным иском. О причудах Яника, бывшего постоянным украшением вечеров отдыха и дискотек, можно было бы говорить много, но...

Но несколько лет назад мы сидели в квартире Владика Кигеля, который стал сотрудником лос-анджелесской «Панорамы», а тогда еще корреспондента газеты «Знамя коммунизма», кто-то позвонил ему и сообщил, что Яника убили.

Не знаю, нашлись ли в городе мужчины, отомстившие за смерть Яника, или нет. Теперь уже не это главное. Одесса - не та. И это вовсе не ностальгия по давно ушедшим временам; еще сто лет назад старики говорили, что Одесса уже далеко не та; и моя бабушка, родившаяся на улице Земской восемьдесят шесть лет назад, давным-давно утверждала то же самое. У каждого поколения есть право и причины высказаться таким образом...

Но если Одесса начала убивать своих сумасшедших, если она даже не оказалась в силах просто защитить их -о чем тогда еще говорить?

РАССКАЗЫ ПО-ОДЕССКИ

РАССКАЗ НОМЕР РАЗ ОСОБО ВАЖНОЕ ЗАДАНИЕ

«Вот вам история одной одесской свадьбы»

(Старинная песня)
1
Вызов в обком партии для журналиста Ростислава Полоскина был такой же обыденностью, как рюмка перед творческими муками. Однажды перед созданием очередного шедевра журналистского творчества «Выше надои -ближе коммунизм» он до того перебрал, что умудрился сделать сравнение: от коровы собрано молока не меньше, чем центнеров с га. Хотя Полоскин понимал в коровах и центнерах с га примерно одинаково, этот номер газеты пользовался небывалым успехом. Впрочем, как и номера других газет, где печатается недельная программа телевидения.

Заходя в здание, Ростислав машинально отметил,, что его появлению в обкоме джинсы теперь не помеха, как бывало несколько лет назад. Перемены свежего ветра апреля явно залетели и в этот вестибюль, где милиция строго смотрела за соблюдением формы одежды входящих.

Войдя в кабинет Ответственного Работника, Ростислав сотворил абсолютно спокойный вид и подумал: «Ох уж эти ответственные работники. Если чем и отличаются от нас, грешных, то только тем, что никогда и ни за что не отвечают». При этом он сделал вид небывалой радости на измученном заботой о благе народа лице и, дважды поздоровавшись, с сыновьей преданностью посмотрел в глаза хозяина кабинета.

Ответственный Работник почти по-отечески, непривычно ласково бросил беглый взгляд на ерзающего по стулу журналиста, а потом сказал:

- Твои репортажи люди читают. Есть мнение, что народу они нравятся. Теперь нужно написать о новом почине в нашей области. В стране уже созданы целые зоны трезвости, а у нас пьют, как будто нет постановления и указания. - Ответственный кивнул на очередной портрет на стене и более жестким тоном закончил: - Позор! Это наш с тобой просчет.

Во время монолога Ответственного Ростислав каждые три секунды молча кивал головой, а сам при этом думал: «Ага, зоны трезвости. Да вы давно всю страну в одну большую зону превратили... Это наш с тобой просчет. А^ потом скажешь, что это мой просчет. А ты только не доглядел. У тебя профессия такая - постоянно недоглядывать. Поэтому ты перестроился раньше всех на свете».

А вслух сказал:

- Конечно! Если партия говорит «Надо», я всегда готов ответить «Есть!»

Ответственный принял эти слова как должное. Во-первых - потому что привык отождествлять себя с партией, а во-вторых, Полоскин был бойцом его идеологического фронта, на котором генеральная линия наступления постоянно разрабатывалась Ответственным.

- Словом, тебе нужно сделать репортаж об очередном патриотическом почине. Мы тут с товарищами посовещались, - Ответственный бросил беглый взгляд в зеркало, стоящее на столе, - и решили: было бы неплохо, если ты напишешь о безалкогольной свадьбе.

Полоскин часто-часто закивал головой, как будто кто-то сильно барабанил по его затылку.

- Понятно. На когда нужна свадьба?

- Чем скорее, тем лучше. Вон в Белграде уже все виноградники вырубили, а мы сидим и не чухаемся. Перестройка - это прежде всего инициатива.

Ростислав недавно был в Болградском районе и видел: лозу рубили с таким остервенением, какого не проявляли казаки во время показательных выступлений перед царем. Почин местного начальства высоко оценили и ставили в пример остальным воителям с алкоголизмом. Но в Одессе лоза не растет, а почти все ликеро-водочные магазины уже закрыли. Нужно что-то новое. На достигнутом останавливаться нельзя...

Полоскин собрался с духом и веско произнес:

- Послезавтра утром материал будет у вас на столе.

Ростислав никогда не унижался до того, чтобы отдавать заказы подобного рода своему редактору. Того до сих пор не выгнали на пенсию только потому, что он поднаторел составлять доклады для Ответственного Работника. Никто, кроме редактора, не мог так ловко составлять короткие слова в предложения, чтобы читающий их не путал.

- А свадьба? - на всякий случай спросил хозяин кабинета.

- А зачем нам свадьба? - искренне удивился Полоскин, - я и так напишу.

Брови Ответственного сдвинулись к переносице, и Полоскин с ужасом понял, что сказал что-то не то.

- Хватит «и так!» - грозно произнес Ответственный. - Мне этого «Арагаца» на всю жизнь по ноздри... Ты что не понимаешь, в какое время живешь?

- В хорошее время живу, - тихо прошептал Ростислав и добавил: - Я всю жизнь жил только в хорошие времена.

Случай с «Арагацем» Ответственный работник вспомнил не случайно. В хорошие времена - как раз между борьбой за дисциплину и сражением с алкоголизмом - в областной газете «Знамя коммунизма» вышла заметка о том, как моряки советского теплохода «Арагац» спасли экипаж тонущего либерийского сейнера «Зназма» в трехстах милях от Бомбея в Аравийском море. От экипажа судна гибель отвели, но бедная «Зназма» ушла под воду, и советских моряков за спасение от неминуемой гибели благодарил капитан либерийского сейнера господин Р.Клюквер.

Для хороших времен имени контрпропаганды это был отличный материал. Жаль только, что он оказался Развесистым Клюквером от заголовка до подписи «Капитан Скопцов». Не говоря уже о том, что среди фамилий экипажа «Арагаца» были псевдонимы и фамилии журналистов «Моряка» и «Знамени коммунизма», так вдобавок само название утонувшего судна «Зназма» расшифровывалось очень просто. По поводу этой заметки в Одессе произошли кое-какие события особенно после того, как «Правда» перепечатала информацию о подвиге моряков «Арагаца».

Поэтому при слове «Арагац» Полоскин почувствовал, как мурашки побежали наперегонки с хорошим временем по его спине.

- Значит так, - примирительным тоном сказал Ответственный, переживая за душевное состояние своего резко побледневшего бойца, - организуешь свадьбу, опыт у тебя по починам есть. Если что - смело ссылайся на меня. Хотя я подтверждать ничего не буду. Материал должен быть у меня на столе в четверг, в первой половине дня. Пусть все знают - алкоголизму нет места в нашей местной советской жизни.

Полоскин перепуганно поднялся со стула, стараясь изобразить на лице преданность. ,

- Постой, - устало сказал хозяин кабинета, подошел к сейфу, щелкнул дверцей, достал початую бутылку «Арарата» и рюмки. - За удачу!

Ростислав выпил и сразу ощутил всю ответственность возложенной на него задачи. «Вот теперь он в лепешку разобьется, но исполнит все в лучшем виде», - подумал Ответственный, наливая себе вторую рюмку, после того, как за журналистом захлопнулась дверь.


2
Полоскин шел по улице и понимал: таких сложных заданий он еще не получал. Прежде доводилось организовывать почины «Сорокалетию обороны Одессы - сорок ударных декад», «60 ударных недель в честь 60-летия СССР», «Подвиг боевой - рекорд трудовой», «Пятидесятилетию Морфлота - пятьдесят смен с наивысшей производительностью». Тогда запутавшиеся в трудовых подвигах и декадах читатели даже не пытались разобраться в честь кого они несут какую ударную вахту и раскрадывали материальные ресурсы предприятий с удвоенной энергией. В обкоме тоже делали вид, что понимают, как это можно в течение одного рабочего дня взвалить на себя несколько ударных вахт в честь разных событий. Сам Полоскин перестал обращать внимание на все эти тонкости, поэтому в его репортажах полеводы вполне могли трудиться ради юбилея морского министерства.

С восьмидесятого по восемьдесят пятый год страна вообще перестала работать. Она только героически несла ударные вахты, за размножением которых не успевало следить ЦРУ. Его резиденты постоянно двигали мозгами. Потому что, если, как поется в песне, русская душа была неподвластна чужеземным мудрецам, то что тогда говорить о советской экономике, которая никогда не была подвластна здравому смыслу?

Но такого сложного задания у бойца идеологического фронта Полоскина еще не было. Сыграть за день свадьбу и вдобавок с почином. «Но разве есть что-то невозможное для настоящего коммуниста?» - убедил сам себя журналист.

Прежде чем приступить к началу операции «Свадьба» Полоскин решил собрать разведданные. Хорошо, что среди массы поставщиков информации у него был подполковник милиции. Изредка Ростислав писал, как подчиненные под его непосредственным руководством обезвреживают всех подряд.

Подполковник сидел за столом и распространял свежий запах одеколона «Шипр». Но даже он стопроцентно не гасил аромат экспортной «Столичной». Подполковник радостно смотрел на Полоскина и с грустью подумал о том, что ему нечем порадовать журналиста. Вместо того, чтобы ловить тех, о ком интересно газете, его милиционеры усиленно принюхивались к прохожим на улице и боролись с алкоголизмом. Хотя совсем еще недавно они, забегая в рестораны, не обращали внимания на то, что люди очень часто мелькают рюмками. Тогда их интересовал только один вопрос: «Что вы здесь делаете в рабочее время?»

- Слушай, Вася, - фамильярно обратился Полоскин к подполковнику, - не пора ли тебе получить третью звездочку на погоны?

Вася понимал, что давно пора. Только его руководство об этом не имело никакого представления.

- Кстати, это правда, что в пригороде состоялась безалкогольная свадьба? - продолжал спрашивать журналист с совершенно безразличным видом.

Зрачки у привычного ко всему милиционера немного расширились. Благодаря своим сотрудникам и их стукачам он знал очень многое. Подполковник Вася был готов спокойно встретить известие о готовящемся ограблении банка и даже о налете на собственное учреждение. Но такое известие просто не укладывалось в голове. Как это не выпить на свадьбе? Такую опасную игру, с его точки зрения, не могла начать даже иностранная разведка.

Подполковник сделал вид абсолютного безразличия и сказал:

- Недавно ребята в селе сунулись аппарат искать на свадьбе. Так их там чуть не разорвали. Триста человек гуляло - а в наряде... сам понимаешь. И собака куда-то пропала.

О собаке областная газета сообщила в том же номере, где хвалила ее начальника. Это была специально подготовленная ищейка с нюхом на самогонные аппараты. Фотография собаки украшала милицейскую Доску почета и витрины одного из сельских магазинов. Ниже на витрине было помещено объявление: «Она у тебя еще не была? Быстро сдавай самогонный аппарат, а то эта собака придет к тебе до хаты». Местные жители на всякий случай сдавали образцы безнадежно устаревших аппаратов и конспиративно гнали по-прежнему. Борьба с алкоголизмом дошла до такой степени, что самогон стали гнать даже те, кто прежде не мог отличить змеевик от оглобли. Беспощадное сражение за всенародную трезвость увеличило ряды самогонщиков и шеренги наркоманов. И вот в такой ситуации Полоскин был обязан сыграть безалкогольную свадьбу. Это было все равно, что выкрасть Гитлера накануне битвы за Сталинград, если еще не сложнее. Но Ростислав не отчаивался, хотя кроме лозунгов «Всем попробовать пора бы - хороши без пива крабы» и «Коль на свадьбе пьешь коньяк - значит ты совсем дурак» на ум не приходило. Особенно, когда он вспоминал об «Арарате». Плохо, что рюмки у Ответственного маленькие...

Журналист сделал вид, что ему очень жаль пропавшею четвероногого борца с самогоноварением. И на всякий случай он попытался зайти в тыл подполковника:

- А из твоих ребят никто не собирается жениться?

- Нет, - твердо ответил подполковник Вася и тут же добавил: - к сожалению.

А сам представил, что бы ему сказал сержант Петренко, который послезавтра устраивает собственную свадьбу. Ну что бы он в самом деле сказал? Ничего нового: служба и так собачья, квартиру второй год подряд обещают, а тут еще с таким издевательством пристают. Не понял бы своего подполковника сержант Петренко -как это, на свадьбе и не выпить? Точно так, как не понимал этого сам подполковник, с деланным сожалением разводя руками перед носом журналиста Полоскина.


3
Заскочив в свой кабинет, Ростислав начал судорожно крутить диск телефона. Он обзванивал секретарей парткомов предприятий, являющихся самыми надежными помощниками по поводу починов комсомольско-молодежных бригад и ударной информации в честь любого праздника.

- Алле! Иван Трофимович? Здравствуй, дорогой, Полоскин на проводе. Нет, не надо. И это тоже. Да пошел ты со своими отчетами и выборами, кому они сейчас надо? У тебя кто-то женится? Какой еще план? Слушай...

Озадачив таким образом своих почти добровольных помощников, Полоскин бросил на рычаги покрасневшее от перенапряжения главное орудие производства и на мгновение прикрыл усталые глаза. В дверь постучали.

- Войдите, - не сообразив бросил Ростислав, а потом в спешном порядке добавил: - Я занят!

Но было поздно. В кабинет боком просочился внештатный автор газеты Владимир Петушинский. И в мирное время Ростислав относился к Петушинскому без особого уважения, хотя ежегодно пятого мая награждал его Почетной грамотой. Но сейчас накануне операции «Свадьба» появление надежного помощника печати Петушинского было еще более нежелательным, чем всегда.

Петушинский отнюдь не был чернорабочим газеты. Он считал себя поэтом и всем об этом рассказывал. Его стихи печатались в газете крайне нерегулярно, зато всегда в связи с какими-то важными политическими событиями. Стоило только начаться конфликту между Китаем и Вьетнамом, который в Одессе тут же окрестили Первой Социалистической, как уже на следующий день Петушинский положил на стол Полоскина поэму в триста строк, заканчивающуюся словами:

«Мы помощи руку Вьетнаму протянем!
Делам Хо Ши Мина и Ленина - жить!
Бессмертно марксизма победное знамя!
Ханою под игом Пекина не быть!»
Полоскин тогда точно не знал: будут ли протягивать Вьетнаму руку помощи, но поэму подписал и подбросил ее главному редактору - пусть сам решает. Ростислав всегда поступал разумно, потому что боец идеологического фронта имеет право ошибаться не чаще, чем сапер. Даже когда после сообщения в программе «Время» о нападении на Гренаду американской военщины Петушинский следующим утром принес в редакцию стихи со словами: «Захватчик не будет собою рад! Кубинский рабочий, бери автомат», - Полоскин отправил их к главному мимо ответственного секретаря.

Потом Петушинский приносил стихи о сгнившем на корню Западе, про необходимость увеличить план на полпроцента и другие шедевры подобного рода. Сейчас поэт Петушинский протягивал Полоскину измятый листик бумаги, и Ростислав даже немного напрягся: вдруг что-то произошло на планете целых полчаса назад?

Прочитав первую строчку он облегченно вздохнул: Петушинский по-прежнему разрабатывал начатую месяц назад золотоносную антиалкогольную тему.

- В общем-то неплохо, - резюмировал Ростислав, не читая дальше, - однако текст несколько сыроват. Нужно немного почистить и чуть-чуть усилить акценты. А в общем то хорошо. Иди доработай.

Петушинский не понимал, как это можно дорабатывать написанное, когда за это же время вполне успеешь накатать что-то новое. Но вслух он возражать не стал и вытащил из кармана поэму «Водка погубила, вино довело» на тридцати шести страницах, которую создавал в течение целых пяти часов.

- Оставь, я потом посмотрю, - произнес Ростислав, прикидывая, уляжется ли это произведение в корзину для мусора целиком. Вроде бы должно поместиться. А что если...

- Слушай, Вова, ты же можешь написать такое... Есть очень важная тема. Вот представь себе, безалкогольная свадьба. Представляешь?

- Нет, - честно ответил Петушинский. - Такое представить невозможно даже поэту.

- А ты все-таки попробуй, - гнул нужную Ответственному тему Полоскин, - вместо водки на столах цветы. Жених пьет ситро и никто никого не бьет, - фантазия журналиста неслась галопом по кабинету и он с сожалением подумал: «жаль рюмка Ответственного не была стаканом». Тогда бы он вместо Петушинского поэму навалял. И опубликовал бы за Вовкиной подписью.

Петушинский слушал журналиста и на всякий случай уже прокатывал рифмы «вино - не нужно», «кагор - прошлого багор», «где жених и невеста - там шампанскому не место».

- Старичок, ты, значит, поэму набросай пока, а я тебе потом для правдоподобия пару фамилий подброшу.

- А когда напечатаешь? - спросил о самом главном поэт-нештатник.

- В следующем номере, - торжественно поклялся Полоскин, положив руку на «Справочник корректора».

- А когда я уже получу рекомендацию в Союз писателей? - начал наглеть Петушинский, чувствуя, что в нем нуждаются, как никогда прежде, - ты мне это уже двенадцать лет обещаешь.

- Сделаем - тут же выпалил Ростислав, но добавил: - Знаешь, как это трудно. Там же завистников - пруд пруди. Ты же пишешь не хуже их.

А про себя подумал: «И во всяком случае - не лучше многих». При этом вспомнил, что нужно уже серьезно поговорить с писателем Приголубько, который вполне может дать рекомендацию. Пусть пока хоть одна рекомендация будет. На всякий случай. А Приголубько никуда не денется. Газета иногда печатает фрагменты его романов. Ростислав недавно дежурил по номеру, читал что-то детективное об агентах империализма, но так ничего и не понял. Несмотря на то, что был как стеклышко и «свежей головой» по номеру. Как говорят профессионалы, «свежопоголовным». Так что пусть Приголубько один раз бесплатно для нужд газеты накатает опус. Ему это не впервой - трем парням из своей деревни дал рекомендации. Теперь двое из них тоже писатели. Может заказать кому и роман об антиалкогольной свадьбе? Ответственный вполне одобрил, за инициативу похвалил бы, хотя такого указания не давал. И издательство наше тут же роман напечатает. Они если что и с удовольствием публикуют, то только те книги, которые сами читают с отвращением.

- Будет тебе рекомендация, - твердо пообещал Полоскин, с удивлением смотря на расширяющуюся прямо на глазах грудь Петушинского. - Иди работай.

Ростислав подождал пока за поэтом закроется дверь и ловким движением руки послал его рукопись «Водка погубила, вино довело» в корзину для мусора. Теперь она была заполнена доверху, как папка ответственного секретаря антиалкогольными статьями.


4
Когда предпоследний секретарь парткома так и не сумел сосватать безалкогольную свадьбу, Полоскин почувствовал себя на грани срыва. Он последним усилием воли взял себя в руки, поправил галстук и решительно запер дверь на ключ.

Нижний ящик стола плавно поехал вперед, и журналист достал плоскую бутылочку с янтарной жидкостью.


5
Полоскин даже удивился, что голос его звучал как-бы со стороны и интонации его были не менее властными, нежели в голосе Ответственного Работника. Он снова терроризировал телефон, но на сей раз выяснял совсем другие обстоятельства.


6
- Значит, говоришь, телегу в партком накатала? На каком месяце? Всего на третьем. Это хорошо. Под фатой видно не будет. Нет, это я не тебе. Значит, слушай, срочно вызывай его к себе в кабинет и воспитывай, пока я не приеду.


7
В кабинете секретаря парткома Сталепромлитейного завода имени Ворошилова переминался с ноги на ногу молодой человек среднего возраста.

- Учти, Понькин, мы с тобой цацкаться не будем, - продолжал воспитательную беседу уже уставший секретарь, - твои штучки давно коллективу поперек горла стоят. Все помнят, как ты прогуливал, как из вытрезвителя бумага пришла. А кто на демонстрации транспорант со словами вождя уронил? Да за такое прежде... А теперь ты лучшую штамповщицу-разливщицу из строя выводишь!

Секретарь посмотрел на молча присутствующего при беседе журналиста и продолжил:

- В общем так, Понькин, терпению коллектива пришел предел. И тебе придется отвечать за свои поступки.

Слесарь Понькин не выдержал и улыбнулся.

- А, так ты еще и смеешься? - взревел секретарь парткома, меняя материнский тон на комиссарский, - ты за свои штучки билет на стол положишь!

- А у меня его и нет! - нагло вставил реплику в воспитательную беседу обвиняемый.

Ростислав понял, что аргументы секретарь исчерпал, а Понькин все равно не созрел до свадьбы.

- Послушайте, Понькин, - устало произнес Полоскин, - вам это еще не надоело? Пора бы остепениться, такой солидный человек...

- Он у меня в отпуск зимой пойдет! - не к месту вмешался секретарь.

- Ну зачем же так? Товарищ Понькин понимает, что положение нужно исправлять. Вы ведь любите эту девушку, да?

Слесарь Понькин невыразительно пожал плечами и сказал:

- Три раза всего любил, а такие неприятности.

- Товарищ Понькин, вам что, содержать жену зарплаты не хватает?

- Будь спок, - по-народному ответил слесарь, - на это дело у нас всегда найдется. А Нинка больше стакана за вечер не засосет.

- Так в чем же дело?

- А где мне семью молодую строить? В общаге, что ли? Так из нее потом только в квартиру на Таирова выход уперед ногами.

- Вы давно состоите на квартирном учете? - проявил человеческое участие журналист.

- Аж восемь лет, - громко сказал Понькин, а секретарь тут же его поправил:

- Всего восемь лет. Вон Федюнин из прокатного двадцать восемь на учете состоит, а все равно женился.

Полоскин о чем-то задумался и протянул:

- А если, товарищ Понькин, в виде исключения мы бы подумали насчет однокомнатной...

- Тогда бы и я подумал, - тут же сообразил Понькин.

- Это был бы такой почин! - обратился журналист к багровеющему секретарю парткома. - «Новой заводской семье - отдельную квартиру».

Секретарь парткома мотал головой, как бык перед бойней. Он знал, что в таком случае заводу некогда будет работать - вместо трудовых рекордов пойдут одни с свадьбы. А хозспособом МЖК строит кооператив на паях с кем-то уже год, но еще не построил даже привязки дома к местности.

- В виде исключения, товарищ секретарь, можно просто предоставить квартиру передовику производства. Так сказать, поощрить его энтузиазм...

- Это насчет Нинки? - теперь не к месту высказался слесарь.

- Подумайте, товарищ секретарь, - твердо сказал Ростислав и, вскинув глаза вверх, добавил, - там вас поддержат.

- А что? - откликнулся на движение глаз Полоскина секретарь. - Парень хороший. Можно сказать - золотой-На таких наш завод держится. Ударник труда. Всего раз в вытрезвителе еще до Указа побывал. На демонстрации всегда в первом ряду с транспорантом. И главное - готов отвечать за свои поступки.

- Значит, свадьба завтра? - спросил журналист Понькина.

- А квартира? - ответил слесарь.

- Свадьба будет в новой квартире, - пообещал Ростислав. И добавил: - Подожди меня в коридоре.

Когда Понькин вышел, Ростислав в приказном порядке бросил секретарю парткома:

- И чтоб квартира была как следует отремонтирована. Соки, воды и прочие цветы - задача профсоюза.

- А где я возьму квартиру? - ошарашенно спросил секретарь парткома.

- Вот вызовет завтра Ответственный, так ты со своим директором вмиг из ведомственного жилья вылетите. Ишь, устроились. Сами в хоромах, а рабочему человеку однокомнатная - проблема. Наша пресса всегда стояла и стоять будет на страже интересов трудящихся, - резко закончил журналист.

- Что-то придумаем из директорского фонда, - пообещал секретарь парткома, который и без напоминаний Ростислава хорошо знал, как может повести кадровую политику Ответственный.

- Понькин, зайдите обратно, - властным голосом позвал Полоскин слесаря, внимательно подслушивавшего с той стороны двери.

- Поздравляю вас, - энергично тряс руку Понькина журналист, - желаю больших успехов в вашей семейной жизни. На свадьбу хоть позовете, хе-хе?

- А как же, - возбужденно ответил слесарь, предвкушая радости жизни в браке и угадывая размеры своей будущей квартиры.

- Поздравляю, Понькин, - поднялся со стула секретарь. - Такая специалистка тебе досталась.

- Вы представляете, друзья, как это здорово, - радостно нагнетал атмосферу всеобщего воодушевления журналист, - комсомольско-молодежная свадьба в новой квартире. Первая безалкогольная свадьба в нашем городе. .

- Какая, какая? - зло перекосил рот только что счастливый Понькин. - Повтори это оскорбление еще раз...


8
Только через час Понькин капитулировал перед мощным напором советской журналистики. Единственным условием, о которое разбивались все уговоры и доводы, была компенсация морального ущерба новобрачного. Двухкомнатная - и точка! И с этой точки Понькина не сдвинул бы даже Ответственный, на которого Понькину в отличие от журналиста, директора и еще очень-очень многих людей было даже совсем наплевать.

- Значит так, первый день потерпишь... - объяснял Ростислав.

- В войну и не такое выдерживали, - поддакнул секретарь.

- ...а потом, - продолжал журналист, - хоть залейся. Два ящика водки - премия от завода...

- И бутылка «Портвейна», - выбивал дополнительные блага слесарь.

- Сам купишь, - резко оборвал секретарь парткома, -нечего государство разорять.


9
Легче всего было договориться с ЗАГСом. Потом Полоскин позвонил подполковнику Васе и приказал срочно разыскать платье со старорежимным названием «подвенечное». Фотограф требовал, чтобы невеста была в шикарном наряде. Некоторые на его фотографиях себя только по одежде и узнавали. Подполковник обыскал склад конфискованных товаров, но не нашел фирменной спецодежды. Через час домой к спекулянту, вывесившему объявление на столбе «Продается свадебный наряд (США) любого размера, можно напрокат», выехал тоже наряд, но только милиции.

- Петушинский, - орал в трубку несколько уставший журналист. - Фамилия жениха Понькин. Невесту зовут штамповщица-разливщица Нина. Секретарь парткома - Дормидонтов...


10
Свадебный стол в воняющей свежей краской квартире ломился от бутылей с березовым соком, бутылок с лимонадом и кастрюль с компотом. Жених со съехавшим набок галстуком обнимал невесту в прекрасном американском платье. Фотограф прыгал вдоль стола, как какаду по ветке. Гости уже второй час сидели чинно-спокойно, словно в первые минуты поминок, и бросали скучные взгляды на секретаря парткома.

- ...А все-таки прекрасный обычай появился у всего советского народа, благодаря почину нашего завода, -продолжал он свою речь. - Навсегда ушло в прошлое проклятое пьянство благодаря неустанной заботе нашей родной партии и лично товарища Бре... То есть, правительства. А то и верно, товарищи, сколько можно терпеть? После праздников - весь город в винегрете. За здоровье молодых. Горько, как говорится!

Бокалы с лимонадом взметнулись вверх, и счастливая невеста толкнула в бок жениха, который задумался над тем, что потолок все-таки нужно побелить заново. Гости с отвращением глотали непривычный напиток и ощупывали бутылки, спрятанные под одеждой. Свадьба все-таки...


11
Полоскин допил шестую чашку кофе и поставил точку в статье под двумя рубриками «Социалистическому обществу - новые обряды» и «Работай, почин». Он откровенно зевнул, обозначая последний абзац, и с наслаждением потянулся. Хотел было налить рюмку, но передумал. Еще не хватало, чтобы Петушинский унюхал запах своего любимого напитка.

Поэт зашел в кабинет со следами губной помады от поцелуя музы на лбу. Толстая пачка бумаги, изъеденная машинописью, топорщилась у него под мышкой.

- Ты не представляешь, как это было тяжело, - откровенно признался он Ростиславу, - даже хваленый Пушкин не создал бы такую поэму всего за одну ночь.

Полоскин не возражал, а лишь довольно кивал головой.

- Так как насчет характеристики? - закончил разговор о поэзии Петушинский.

- Будет тебе характеристика, - еще раз пообещал Полоскин и чуть было от усталости не кинул рукопись в корзину, предназначенную для творчества Петушинского, но вовремя спохватился и нежно погладил титульный лист с заголовком «Подлинный праздник новобрачия. Эпическая поэма с прологом и эпилогом. Автор - лауреат районного конкурса «Алло, мы уже нашли таланты" поэт В.Петушинский».

Ростислав пламенным взглядом в красных от бессонной ночи глазах намекнул Петушинскому, что он может идти отсыпаться, а сам стал быстро накручивать телефон фотографа.

- Иван, где фотографии? Что значит, позже? Если бы свадьба была халтурная, то они были бы готовы еще вчера. Ты между прочим в газете работаешь, а не на свадьбах. Чтоб через час... А чем хочешь свои фотографии глянцуй, хоть на лысину нашего главного наклеивай - все равно, считай, я скоро в его кресло сяду. Вот так, старичок, это уже лучше.

Ровно через полтора часа журналист осторожно постучал в дверь Ответственного Работника.


12
Несмотря на то, что Полоскин веером разложил на столе фотосвидетельства нового обряда, репортаж об инициативе заводчан-сталепромлитейщиков и эпическую поэму, Ответственный хмурился и не предлагал садиться. Это было плохим признаком.

- Хреново работаешь, - наконец-то поблагодарил Полоскина Ответственный, - медленно. Вся моя идея - насмарку. Всегда так. Стараешься для вас, а вы только норовите все испортить. По радио с утра пораньше передали, что с инициативой безалкогольной свадьбы выступил город Зареченск. Что теперь прикажешь делать?

Полоскин понял, что теперь он должен идти ва-банк. Иначе, другого виновного в провале антиалкогольной пропаганды в городе не найдется. Преодолевая робость он начал рубить правду-матку в глаза Ответственного впервые за последний год:

- Да что вы! Кто поверит, что какой-то Зареченск мог придумать что-то дельное раньше вас? Вас вон где знают, а в Зареченске Ответственный без году неделя, раньше послом на побегушках летал. Не верю! Не может быть! Они еще тогда врали, когда инициатива с кукурузой была. Но ведь именно вы не только предложили сажать ее на пустующих пляжах, но и выступили с такой инициативой по всему Черноморью. И все об этом знают! То есть уже не помнят. Но сегодня, кто кроме вас мог бы лучше знать веяния времени? Они по радио сами не знают, что мелят. И вообще, кто их слушает? Наши люди все равно... Они только «Голос Америки» привыкли. А газета - это не выстрел в воздух, слова в пространстве. Это, прежде всего, материальное свидетельство. Вот, вот, вот, - лупил кулаком по материалам на столе Полоскин, - это все ваша инициатива, а не какого-то Зареченска. Это они из зависти. Не удивлюсь, если они и Васину собаку украли...

- Все равно негоже, - несколько смягчился, размышляя сам с собой, Ответственный, - они-то раньше успели. Значит, нам их почин подхватывать, а не со своим выступать.

Полоскин понимал: если Ответственный сам себя уговорит просто подхватить почин, двухкомнатная квартира слесаря Понькина обойдется всей редакции чуть дешевле, чем ее главному специалисту по начинаниям.

- Я не могу с вами согласиться, - смело вошел в эпоху плюрализма журналист Полоскин, - это ваша инициатива - и не иначе. Пора кончать с этими застойными явлениями.

- Как это? - отвлекся Ответственный.

- А вот как. Что перед субботником Ленинским говорят? Что он будет проведен по инициативе московских рабочих. И так из года в год. А в социалистических обязательствах любого коллектива страны на следующий год обязательно есть пункт «В день Ленинского субботника отработать с наивысшей производительностью и на сэкономленных материалах». То же самое здесь. Вы инициатор, а не Зареченск. Когда у них свадьба была?

- Вчера.

- И у нас вчера. Значит, одновременная инициатива. В крайнем случае. И с этого пути вы не имеете права свернуть.

Ответственный задумался, бросил взгляд в зеркало, потом на сейф и, наконец, на Полоскина. Полоскин на всякий случай провел языком по пересохшим губам.

- Ладно. Все равно статья твоя - тебе и отвечать за то, что я придумал почин. А чтобы подтвердить все - быстро сообрази еще чего-нибудь. Даю тебе полную свободу действий. Под твою же личную ответственность. Если хочешь - хоть вытрезвители закрывай. Потому что не нужны они - пьяных в нашем городе не бывает. Или еще что-нибудь. Но чтоб послезавтра с утра ты был здесь. А вообще ты молодец - умеешь отстаивать свою точку зрения. Другие подлизываются, а ты критикуешь. За смелость - ценю. Иди.

На этот раз Ответственный выпил рюмку без Полоскина. А тот, бросив материалы на стол ответственного секретаря с пометкой «Срочно в номер!», заперся в своем кабинете и начал думать. Вообще-то с вытрезвителями - это неплохо. Нужно только договориться с подполковником Васей, чтобы пьяных развозили по домам. А через месяц, как водится, очередная инициатива закончится, и вытрезвители можно будет снова открыть.

Так, значит, инициатива... Нет, надо брать выше. Обращение представителей трудовых коллективов области «Вытрезвитель уходит в прошлое». Нет, не годится, но хорошее название потом придумаем...

От размышлений оторвал звонок.

- Тут такое дело, - беспокоил журналиста секретарь парткома Сталепромлитейного Дормидонтов, - Понькина сегодня утром на улице подобрали. Так что ты это...

- Я тебе дам «это!» - взревел Полоскин. - Ты как людей своих воспитываешь? Ты билет свой в два часа на стол положишь, если только Ответственный узнает!

Ростислав с ожесточением бросил трубку на рычаги аппарата и пожалел, что нельзя с такой же решительностью бросить ее на другой аппарат. Потом закрыл на ключ кабинет, допил остатки янтарной жидкости и набрал номер телефона.

- Вася! - твердым голосом забыл поздороваться журналист. - Спасибо, выручил. Да... Слушай! Та стой ты; плевать мне, что собака твоя с запахом прибежала. Закрывай к черту вытрезвители! На месяц. А пока срочно пошли кого-то, чтобы отвезли домой Понькина из этого заведения. Понькина. Передаю по буквам: Подонок, Образина, Негодяй, Мягкий знак... Правильно, Понькин. Что значит план? Слушай внимательно. Если в течение месяца в городе не будет ни одного пьяного... С сегодняшнего дня, конечно. Так вот, куда хочешь - туда девай, хоть арестовывай, но за мелкое хулиганство в трезвом виде или - домой, чтоб никто не видел. Подумай сам. И скажи своим ребятам, чтоб перестали ко всем на улице принюхиваться. Мало ли чем от кого несет при нашей Продовольственной программе? Так вот, если ни одного пьяного за месяц в городе - ты уже полковник. Подведешь, Ответственный из тебя сержанта сделает. Сам знаешь, это он умеет. Нет, это не я придумал. Это новая инициатива трудящихся области - а народ всегда знал, чего он хочет. И ты должен стоять, как всегда, на страже его интересов

РАССКАЗ НОМЕР ДВА НАЛЕТ

В то время, когда в Одессе можно было свободно приобрести не только порцию дезодоранта «черемуха» на улице, но и целый флакон «Интимного» в магазине, в городе случались налеты на квартиры некоторых граждан. И далеко не всем хозяевам нравилось, когда в их двери влетали неизвестные гости, в конечностях которых были зажаты некоторые предметы убеждения для особо несознательных. Хотя многие квартиросъемщики с сочувствием подходили к тяжелому материальному положению незнакомцев и честно делились с ними своими соцнакоплениями.

И вот как-то одна веселая компания заглянула в квартиру, где околачивалась дружная семейная пара по фамилии Супрун. На вопрос: «Какой идиот бьет у двер?» - последовал традиционный ответ: «Одесгаз», - и ничего не подозревавшие супруги остались наедине со смертельной опасностью. Наведя на удивленных хозяев квартиры пистолеты, представители Одесгаза почему-то не интересовались состоянием колонки и конфорок, а проявили любопытство насчет золота, бриллиантов и даже бумажных денег. Если при словах о драгоценностях супруга Супрун только нервно рассмеялась, то когда речь зашла о деньгах, она почему-то зыркнула в сторону супруга с явной ненавистью. Грабители внимательно присмотрелись к обстановке в комнате и начали подозревать, что так сильно замаскироваться могли только истинные подпольные миллионеры. И они нагло начали действовать людям на нервы.

- Деньги? - нервно хихикнула жена Супрун. - Мой паразит их держит только у мешках под глазами. А все бриллианты этого дома живут за стенкой.

- А ну прикрой поддувало, - бестактно употребил жлобское выражение в разговоре с дамой один из непрошенных гостей, - а то зубами паркет пошкрябаешь.

В ответ на это замечание жена Супрун рта не закрыла, а обложила всех присутствующих, в том числе и собственного мужа, такими словами, которые не часто услышишь даже в университетском коридоре.

Грабители сразу поняли: если не остановить этот поток красноречия, они могут задержаться здесь на тот срок, который им грозил по совокупности в самом крайнем случае. И они в три глотки рявкнули на женщину: «Молчи! А то прибьем!» Но стоило только тишине на секунду зависнуть в воздухе, как супруг нежно добавил; «... твою мать!» Стволы трех пистолетов выразительно посмотрели в сторону несдержанного Супруна, и тот сделал вид, что его рот заполнен клеем "суперцемент". Точно такой вид исполнила супруга Супрун, однако перед этим быстро добавила: «Хрен найдете».

Порывшись для приличия в немногочисленных вещах, гости с пистолетом поняли, что просто так найти даже хрен - тоже проблематично. И они начали угрожать несчастным супругам физической расправой, если те чистосердечно, как перед лицом закона, не скажут куда спрятали ценности. Супруны на всякий случай продолжали молчать, как им было приказано. Они специально не кричали и вели себя тихо. Потому что только длительное отсутствие воплей из окон их квартиры могло вызвать подозрение и привлечь внимание окружающей общественности.

Опыт грабителей подсказывал: прежде чем приступить к пыткам, нужна психическая атака на нервы, измученные социалистическим соревнованием и таким же бытом. И они начали рисовать перед молчащими супругами их дальнейшие судьбы.

Один из налетчиков тряханул Супруна-мужа за плечо и заявил: «Тебе зажмем твое хозяйство прямо у дверях», - на что его коллега меланхолично заметил, что Шаляпин был тоже великим крикуном. Последний налетчик продолжал вести себя самым хамским образом по отношению к женщине. Он заявил: «Тебе, коза, мы засунем в зад селедку, чтоб ты была похожа на русалку, а потом пойдешь под наше кодло». На что двое остальных в унисон сказали: «В следующий раз».

Реакция супругов на предстоящие пытки была синхронной. Жена тут же захихикала, что такой вид пытки ее супругу не угрожает: ему можно зажимать в дверях, что угодно, но только не то, что ему даром не нужно. А оскорбленный супруг сказал, что для его женщины хвост селедки будет только подарком, учитывая ее бешеный аппетит.

В ответ на это супруга Супрун закатила своему благоверному такую затрещину, которая, судя по реакции налетчиков, не входила даже в их пыточный арсенал.

Теряющие терпение грабители растащили сцепившуюся в мертвой хватке семейную пару и стали в их присутствии выдавать профессиональные тайны. Дескать, эта сволочь-наводчица, видно, адрес перепутала, потому что у таких придурков не то что золота - сковородки приличной нет. А от их характера в квартире не могут держаться ни рубли, ни клопы. В ответ на такое оскорбление супруги Супрун, перебивая друг друга, заявили налетчикам, что они сами придурки и лучше бы их мамы сделали себе аборты. Мало того, что пришли в гости, так еще без бутылки. И обозвали налетчиков грабителями и крохоборами.

Один из бандитов, спрятавпистолет в карман, начал горячиться: «Сами вы жмоты. Я сейчас за ящиком сбегаю, давитесь». И показал освободившейся от оружия рукой кукиш по очереди каждому из супругов. В ответ на это супруг Супрун с воплем: «Здесь тоже не шаровики», - подскочил к своим носкам, стоящим у двери рядом с сандалиями, и выхватил из левого смятый червонец. Бросив его в лицо отпрянувшей назад троицы с криком: Подавитесь, комбедовцы!», - этот явно кулацкий отпрыск с чувством глубокого удовлетворения опустился на стул. И совершенно напрасно. Потому что, не обращая внимания на два пистолета, его супруга уже заходила к стулу с тыла. Она обрушила на затылок любимого мужа мощный удар сцепленных в «замок» рук, нежно прокомментировав полет Супруна фразой: «Заныкал-таки, падло!» Поднявшийся супруг отбросил в сторону грабителя, пытавшегося стать на его пути, и пошел в наступление на защиту своей мужской чести. Грабители на всякий случай спрятали пистолеты поглубже в карманы. Один из них попытался примирить разбушевавшуюся пару, чтобы наконец-то заняться своим делом, но не тут-то было. Жена Супрун нанесла ему мощный удар ногой, предназначавшийся спрятавшему деньги мужу, и бандит, отчаянно скуля, повис на руках своих подельщиков, которые моментально прижались к стене. Через минуту, в виду явно худшей физической подготовки, мужчина Супрун начал отступать в сторону налетчиков перед напором женщины, размахивающей сковородой. Рванувшиеся к дверям бандиты застряли только из-за того, что между ними продолжал висеть третий, получивший производственную травму. Это длилось буквально мгновение, потому что вместе с криком: «Я вам дам, у меня сковородки нет», - супруга Супрун обрушила удар кухонным предметом между лопаток отступающего мужа. И его тело очень ловко выбило наружу своеобразную пробку, закупорившую двери.

Тем вечером соседи увидели возле дома Супрунов в общем-то привычную картину. Некоторое разнообразие в нее внесло то обстоятельство, что впереди Супруна-мужа бежало еще двое мужчин, между которыми волочил ногами по земле третий. К счастью для супруга его слабая половина потеряла резвость бега сразу же после домашних тапочек. Женщина затормозила и, гикнув на всю улицу, швырнула вслед набирающей еще большую скорость компании сковороду, которая, к радости бегущих, совершила перелет.

Через два часа после описанных событий супруге Супрун соседка с радостью на лице донесла, что ее мужа наперебой угощают какие-то отвратительные, как и он, личности в пивной на Московской. Причем один из них, несмотря на то, что все время кривит морду и как-то неестественно держится полусогнутым, громко выражал ему свои соболезнования. Однако Супрун-женщина приняла это сообщение как должное, хотя и заметила, что основательно поговорит со своим дорогим позже. В эту ночь, несмотря на страшную духоту, соседи держали окна плотно запертыми, чтобы привычные звуки любовной сцены в постановке супругов доносились в их квартиры только шепотом. Что касается налетчиков, то в квартире Супрун они больше не рисковали показываться. И на улице, где они проживали - тоже.

РАССКАЗ НОМЕР ТРИ БОЛЬШАЯ ИГРА

1
Вадим Лисин выскочил из театра, как будто за ним снова гонялся литературный редактор с ведомостью взносов на добровольное общество содействия армии и флоту. К концу первого акта Вадим вспомнил, что договорился встретиться с главой одесских нумизматов Беленьким для обмена двух царских десяток на четыре более современные купюры. Вообще-то Беленький намекал, что ему требуется минимум пять бумажных купюр, в связи с тем, что они чересчур современные, но ровно через неделю он уже был согласен на вариант, предложенный Лисиным. Они еще не знали: через полгода три зеленых купюры за две десятки будет более чем достаточно.

Вадим ругал себя за дырявую память, а главного режиссера за то, что испортил ему вечер. Внезапно заболел артист Пузач, и Лисину пришлось выступать вместо него, хотя текст Вадим порядком позабыл. «Хорошо, что вспомнил, - лихорадочно заводил свою "тройку" Лисин, - а то Беленький еще с кем-то другим поменяется. Может, стоило-таки переодеться? Ничего, так доеду, не в трамвае. Антракт - мой, а во втором акте выход через полчаса после третьего звонка. Успею», - успокоил себя Лисин и бросил машину вперед.


2
Пелагея Ивановна Матрешкина и Лидия Петровна Иваненко как обычно сидели на скамеечке возле своего дома, осуществляя совместный устный выпуск «Вечерней Одессы». Перемыв кости всем соседям, старушки на несколько минут замолчали. Лидия Петровна мысленно думала какие-то гадости о Пелагее Ивановне, а та платила соратнице еще большим вниманием.

«Ишь, зараза, - нежно смотрела на Пелагею Ивановну Иваненко, - не нравится ей, что пенсионер Кобылкин по утрам бегает. А сама, небось, если бы не размер задницы, за ним вдогонку бросилась, сучка. Известное дело...»

«Ханыги ей мешають, - молча грызла семечки оставшимися зубами Матрешкина, - а сама, курва, самогонкой балует». А вслух почему-то сказала:

- К Нинке из семнадцатой опять новый ухажер приезжает.

- Эта Нинка такая, прости Господи, - радостно подхватила Иваненко, мысленно сравнивая Нинку с Матрешкиной в юности. Сравнение было явно не в пользу молодого поколения.

- Такая же, как вся ихняя семья, - продолжала тему дискуссии Пелагея Ивановна.

- Ее бабка еще при немцах подолом трясла, - заглянула вглубь истории Иваненко, хотя сама переехала в Одессу из-под города Гайсина в шестьдесят втором.

- А зять ихний хуже любого немца будеть, - вспомнила Матрешкина, хотя видела этого зятя всего один раз и жизни, да и то на фотографии.

- Все немцы - гады, - попыталась подвести итог очередного раунда переговоров Иваненко, - как зашли к нам к село на танках, пока весь самогон не сничтожили - дальнше не поехали.

- Не скажи, милая, среди них даже ничего люди попадаются. Энгильст, к примеру, - оставила за собой последнее слово Пелагея Ивановна, а про себя подумала: «Ишь, немцев ненавидить. Небось ей самогона тогда не оставили».

Лидия Петровна на всякий случай согласно кивнула головой и громко, но про себя выкрикнула: «Сучка немецкая!» В ту же минуту старушки одновременно сотворили крестное знамение. Возле скамейки остановилась вполне советская машина, точно такая, как у инженера Штукина, только не с дырявыми крыльями, и из нее вылез немецкий генерал. С тремя Железными крестами и болтавшейся на пояснице кобурой от пистолета «ТТ».


3
Лисин, выскочив из машины, наметанным артистическим взглядом отметил, что возле дома Беленького сидят постоянные дежурные, к рентгенным взглядам которых он давно привык. Только на этот раз одна почему-то вытащила изо рта вставную челюсть и крепко сжала ее в руке, а вторая даже не пытается освободиться от подсолнечной шелухи, свисающей с краешка нижней губы. Обе старушки истово крестились.

«Чего это они? - удивился Лисин. - Обычно такое вслед шипят, словно крестов на них нет».

Звякнувший о пуговицу бутафорский жестяной Железный крест дал ответ на этот вопрос. Лисин коварно усмехнулся и позволил себе небольшую месть по отношению к сплетницам. Проходя мимо них, он придал лицу абсолютно безразличный вид, на мгновение задержал шаг, ткнул пальцем в автомобильной перчатке одновременно в двух старух и брякнул:

- Партизанен! Ихт бин шиссен.

И быстро стал подыматься по лестнице, исчерпав запас немецких слов ровно наполовину. В школе Лисин проходил английский, и только этим можно было объяснить такое скромное знание немецкого. Английских слов Вадим выучил раза в два больше. Подымаясь на второй этаж Лисин нос к носу столкнулся с выносящим мусор пенсионером Кобылкиным, который тут же уронил ведро и почему-то стал улыбаться, как в передаче «От всей души», а потом несколько раз поклонился. Пугать Кобылкина Лисин не захотел; времени до второго акта оставалось не так уж много. Поэтому он быстро добрался до двери, за которой был прописан Беленький, и, с трудом вычислив, какой звонок на этот раз принадлежит коллекционеру, мощно надавил его пуговку. Со звонками в этой квартире была такая же неразбериха, как с квадратными метрами. Коммуна подобралась чересчур даже для Одессы, и соседи постоянно воевали из-за освобождающейся жилплощади, захватывая и деля метры умерших и уехавших, а также их звонки.

Лисин, как всегда, ошибся. Потому что теперь Беленькому принадлежал звонок черного цвета. Дверь открыла вечно хмурая тетка, которая в прошлый раз приветствовала Вадима словами: «Ходют тут, а потом с кухни трусы пропадают». На этот раз тетка ничего не сказала; она только отпрыгнула в сторону, сделала подобие книксена и прошептала: «Битте»,

- Олл райт, герл! - бросил в ее сторону Лисин, расстегивая кобуру, в которую на всякий случай спрятал доллары.


4
Беленький не удивился, увидев Лисина в гриме и мундире. Он не выходил из себя даже когда в его комнату изредка входили люди в советской милицейской форме. И больше того, не боялся их, потому что был коллекционером, а не валютчиком. Так что мундиром страны, где валюту можно официально менять в банке, а не под угрозой статьи, его было трудно удивить. Тем более, что Беленький знал: Лисин способен не на такие фокусы. В его руках золотая десятка вполне могла превратиться в медную. «Внимание отвлекает, что ли? -прикидывал Беленький, пока Вадим рылся в кобуре в поисках своего обменного фонда. - Ну-ну, посмотрим».


5
Слух о том, что в доме появились оккупанты, разнесся с той же скоростью, с какой неделю назад они распространялись насчет мармелада в соседнем «Гастрономе». На коммунальной кухне в квартире Беленького сразу же начались большие перемены. Нудный инженер Штукин перестал терроризировать всех бородатым, как Фидель Кастро, анекдотом. Он схватил принадлежащий пенсионеру Гопмахеру примус и забежал в свою комнату вместе с этим агрегатом и шипящей сковородкой на нем. Тетка, открывшая Лисину дверь, срочно заменяла репродукцию Шишкина на стене вырезанным портретом из школьного учебника. Она думала, что немцы отнесутся к ней по-человечески, если увидят здесь своего соплеменника Карла Маркса, пусть даже в самодельной рамочке. За стеной раздавались непонятные звуки; это коммунист Васильев зарывал свой партбилет под паркетом. Гопмахер, не обращая внимания на пропавший примус и почти готовую яичницу, усиленно готовился к эвакуации в гетто. После сознательной жизни в такой коммуне он даже не мог представить, что в гетто будет еще большая скученность.

Больше всех усердствовал лично видевший фашиста Кобылкин. Он вырезал из наволочки повязку, нарисовал на ней кривую свастику и пришпилил на рукав. Потом решительно полез на диван и безо всякого почтения сорвал со стены портрет еврея Карла Маркса, искренне жалея, что в свое время испугался последствий и сжег изображение Антонеску.

Лидия Петровна Иваненко прятала бутыль с самогоном еще тщательнее, чем от участкового, Пелагея Ивановна Матрешкина на всякий случай искала бигуди. Перед лицом смертельной опасности школьница Петрова предпочла вторично отдать свою невинность соседу, чем заклятым врагам. Все остальные делали вид, что оккупация их не касается, и запасались водой. Прибежавший с улицы алкоголик Дима поведал каким гадом оказался их участковый. «Стоит и приветствует вражеское вторжение, - нагло врал Дима, злясь на постоянно пугающего его штрафами инспектора. - Те едут на мотоциклах, переодетые рокерами, и орут "Хайль!” А этот изменник им вдогонку "Хай, хай! Что, наши в городе?" Я всегда говорил, что он сволочь, особенно, когда мне пятнадцать суток клеили». Не верящий этим бредням студент ветеринарного института Мокроус, которого не вывело бы из себя и правительственное сообщение о войне, а не рассказ опустившегося Димы, отложил в сторону курсовую по научному коммунизму и начал быстро писать листовку. Прокламация начиналась словами: «Наш дом борется за звание сумасшедшего».

В это самое время Лисин аккуратно прятал в свою кобуру червонцы царской чеканки.


6
Сбегая вниз по ступенькам, Вадим бросил взгляд на часы. До начала второго акта оставалось три минуты. Лисин нервно начал разминать сигарету, но стоило ему только остановиться, чтобы прикурить, как перед ним тут же вырос Кобылкин, сжимающий в левой руке какую-то бумагу, а правой придавливая панаму к груди.

- Господин офицер, битте, - обратился к Лисину по-немецки пенсионер, - зписок коммунистен унде юде нашего хауса.

- Так мало? - сделал недовольное лицо артист.

- Извольте взглянуть, господин офицер, - перешел на родной язык Кобылкин, отмечая, что во время прошлого визита немцы по-русски говорили не так хорошо, - вот еще один список евреев. Тех, что в Америку сбежали. Но победоносная германская армия их и там достанет.

Несмотря на спешку, Лисин заметил, что фамилия Беленького фигурирует сразу в двух списках: и евреев, и коммунистов.

- Молодец! - похвалил Кобылкина Лисин, и тот вырос буквально на глазах. Вадим хотел добавить еще что-то, но для торжественной речи времени уже не осталось.

- Фамилия? - успел спросить на бегу Лисин.

- Кобылкин! - отчеканил пенсионер, бегущий за ним следом по ступенькам.

«Не отвяжется», - решил Вадим, и, затормозив, рявкнул в лицо Кобылкина:

- Иди домой, придурок! Прыгни в унитаз, а на ходу дерни за канат и спусти воду. Из канализации тебя КГБ не достанет.

Вадим выскочил из парадного, сбив по пути Матрешкину с половиной буханки черного хлеба, густо присыпанного солью, и прыгнул в машину. Кобылкин перепуганно таращил глаза, не представляя себе, как это можно попасть в канализацию через унитаз и почему им будет заниматься КГБ, когда немцы в городе. «Подговорились, социалисты, теперь они заодно действуют», - решил Кобылкин и бросился к телефону в пятую квартиру, позабыв отцепить намалеванную им свастику с рукава рубахи.


7
Лисин успел вовремя. Он восстановил дыхание, вальяжно выплыл на сцену и остановился, бросая взгляды на будку суфлера. Перед Вадимом находился юный окровавленный пионер, перемотанный канатами с ног до головы. Вокруг пионера стояло шесть автоматчиков с прическами под «битлз». Во время положенной паузы Лисин подумал: «Над таким телом издевается этот паразит-режиссер. Потому, что Анька ему не дает. Как она умудряется свою грудь прятать?»

Вадим придал лицу кровожадный вид, вспомнив, что пионер Анька почему-то в последний момент отказала и ему лично, грозно потряс левой рукой с часами «Ориент» у нее под носом и сказал:

- Ти есть глюпи русски малтшик. Ти убиваль немецки зольдат унде офицерен. За это ми будем тебья немношко вьешат.

Зал вздрогнул в ужасе, Лисин гордо ушел за кулисы. На этом его роль заканчивалась, а на комплименты он выходить не собирался, зная заранее, что их не будет.


8
В пятой квартире перед Кобылкиным захлопнули дверь, как только увидели повязку на его рукаве. Задержавшиеся на вечернем моционе соседи еще не подозревали о происшествии в доме.

- Але, милиция? - надрывался ответственный квартиросъемщик пятой, - тут такое дело. Пенсионер Кобылкин ведет среди людей антисоветскую агитацию, проповедывает человеконенавистнические идеи...

Квартиросъемщик на мгновение запнулся и тут же быстро добавил:

- ...и порнографию.

- Ждите, - коротко ответила трубка.

- Сейчас скажу адрес.

- Не нужно. Мы и так знаем.


9
Лисин уже превратился из немецкого генерала в советского человека и успел переложить десятки из кобуры в карман куртки. Он вышел из театрального подъезда, поехал домой, где спрятал валюту в оклад иконы семнадцатого века, которую создал за месяц напряженной работы на доске, изъеденной шашелем, реставратор музея Рубашкин. После обильного ужина Вадик мирно посапывал у мерцающего экрана телевизора, даже не подозревая о том, что он стал идеологическим диверсантом.


10
- Так что, гражданин Кобылкин? - настойчиво спрашивал пенсионера человек в штатском, возле которого крутились несколько милиционеров. - Значит, проповедуете...

Один из милиционеров нашел за диваном портрет основоположника марксизма и протянул его человеку в штатском. Тот довольно хмыкнул и сказал:

- Занесите в протокол.

- А он туда не влезет, - высказал свои соображения милиционер.

- Кто? - спросил человек в штатском.

- Портрет.

Человек в штатском посмотрел на милиционера тем же взглядом, каким одарил Лисин Кобылкина на лестничной клетке, и сказал: - Запишите, мол, надругательство над изображением... Ну и так далее.

- Слушаюсь, - козырнул милиционер и положил портрет на место.

- Так что, Кобылкин, значит ведем антисоветскую агитацию. По фашизму скучаете...

- Скажите... - попытался спросить Кобылкин, но тут же получил стандартную отповедь:

- Здесь вопросы задаю я.

- Кто вы такой? - обнаглел от страха Кобылкин.

- Как кто? - удивился человек в штатском. - Я понятой.


11
Кобылкина доставили в сумасшедший дом. Главный врач, стоило ему только увидеть понятого в штатском, сразу выдал предварительный диагноз пенсионера - «Вылитый шизофреник».

- От вашей жизни не таким станешь, - прорычал Кобылкин, смекнувший, что лучше лечиться здесь, чем при помощи физического труда где-то на лесоповале.

- А я что сказал? - обрадовался врач.


12
У артиста Лисина на всякий случай спросили: правда ли, что Беленький является резидентом? Вадим чистосердечно ответил, что вполне может быть Резидент это бывшая фамилия Беленького, который ему всю жизнь активно не нравился. Вадик слышал, что когда-то после женитьбы Беленький перешел на фамилию супруги.

- Интересно... - прошептал один из собеседников Лисина, обращаясь к своему молчащему напарнику, - может быть, они работают на Моссад?

- А на Мосгаз не хотите? - истерически зарыдал Лисин. - Ну купил я эти десятки у него, теще зубы вставить, имею право.

- А мы имеем право уже привлечь вас за нарушение валютных операций, - ответил молчавший до сих пор профессиональный понятой. - Чем вы расплачивались с Беленьким?

- Исключительно рублями, - соврал артист и тут же перестал вести себя, словно на сцене, остановив поток слез.

- А что если все-таки ЦРУ? - начали переговариваться между собой люди в штатском.

- Нет, наверное Моссад.

- Но ведь прежняя фамилия Беленького — Дерьмовозов.

- А почему в списке фашиста он фигурирует евреем?

- Для конспирации. В конце концов ЦРУ - это наполовину Моссад. Накануне 7 ноября такую широкомасштабную провокацию они могли затеять общими усилиями. Опять же доллары. Кроме того, том Солженицына парижского издательства «Таир».

- Значит и французы руки приложили.

Лисин перестал следить за разговором понятого и второго. Он был согласен написать даже явку с повинной.

- Скажите, Лисин, - неожиданно обратился к Вадику понятой, - среди ваших знакомых есть люди, занимающиеся антисоветской агитацией?


13
Коричневатый снег заботливо укутал город, и понятой шел к пивной не боясь, что оставит заметных следов. Возле нее так натоптано, что даже самая лучшая собака кроме насморка вряд ли здесь что-то вынюхает.

С трудом протолкавшись к стойке, понятой взял кружку пива, заботливо разбавленного хлорированной водой, и пришвартовался возле небритого ханыги, от которого несло чересчур даже для этого места.

Через полчаса понятой вышел на улицу и, с радостью вдохнув свежий морозный воздух, медленно захрустел ботинками по снегу. Придя домой, он задернул шторы, отключил газ, свет, телефон, воду и только после этого достал из-за щеки крохотную капсулу.

«Провокация накануне Октября, - в уме расшифровывал он густо исписанные ряды цифр, светя портативным фонарем в виде карандаша, - проведена вами блестяще. Агента Беленького законсервировать. По нашим данным завербованный вами Артист может служить курьером между Л. и С. Благодарим за службу. Поздравляем со званием полковника. На ваш счет переведено сто тысяч долларов. Генерал Роджерс».

Суперагент Джейк Монд, он же майор Викентий Пафнутьевич Соколов, занимающийся исключительно идеологическими диверсиями назло главному контрпропагандисту страны Константину Устиновичу Черненко, облегченно вздохнул и сжег бумажку вместе с контейнером. Монд давно перестал рисковать, потому что за него работала сама жизнь. В прошлый раз, когда 21 апреля перевернувшийся грузовик блокировал движение на главной магистрали города, ОН тут же доложил в Центр, что провел операцию по срыву субботника. Пьяного водителя Джейк на всякий случай именовал в донесении своим агентом и просил представить его посмертно к ордену «Пурпурное сердце».

Задачу по проведению идеологических диверсий сильно облегчало то обстоятельство, что управление, в котором получал зарплату майор Соколов, было нацелено именно на это же. Оно вовсю боролось с тлетворным влиянием Запада и его последствиями в стране.

Майор Соколов усмехнулся, на миг обнажив даже в полной темноте хищный оскал шпиона Джека Монда. Однако враг обрадовался чересчур рано. Роковое стечение обстоятельств, но скольких разведчиков оно погубило. Это подчеркнул в своем донесении руководству, чтобы соблюдать личную скромность, Стив Шикер, агент Моссада, завербованный ЦРУ. А на самом деле капитан Сергей Матвеевич Орлов, который по заданию руководства советской контрразведки «подставился» Соколову. Орлов прибыл год назад в город с документами на имя артиста Вадима Лисина.

Большая игра продолжалась.

РАССКАЗ НОМЕР ЧЕТЫРЕ КОСТЮМ

1
Вадим Николаевич Кульков еще не успел приступить к своим новым прямым обязанностям, как последовала командировка в Занзибар. Оттуда пришлось заглянуть в Берлин, затем побывать в Вашингтоне. И только потом неожиданно для самого себя Кульков оказался в Париже. Куда только не загонит судьба человека, чтобы набраться опыта ради благополучия родной страны.

Из Парижа Кульков привез в столицу массу впечатлений, десять тысяч одноразовых шприцев для подшефной совминовской психиатрической лечебницы, видик сыну от первой жены, духи «Шанель» для второй супруги и точно такие же секретарше для конспирации. Лично для себя Кульков приобрел отрез для костюма-тройки с Елисейских Полей. Сперва Вадим Николаевич хотел разориться в пределах суточных на готовый костюмчик от Кардена или, на худой конец, Диора, но когда он увидел этот материал... «Бог с ним, Карденом, в Москве сошью не хуже, - успокаивал себя Кульков во время полета к родной земле. - По индивидуальной мерке, главное. Чтоб как влитой сидел. Это будет не массовое, пусть даже французское, производство».

Петр Петрович Решетников, в поте лица обшивавший чиновников высшего эшелона вместе с вагоном помощников, сумел принять Кулькова только через месяц. Решетников не скрывал своего отвращения к работе, хотя растягивал перед клиентами лицо до крайней степени любезности.

- Вот что, батенька, - заметил Решетников, не подавив зевка, дождавшись пока трое его подчиненных сняли мерку с Кулькова, - через три недели пожалуйте на первую примерку. Но если... Сами понимаете, вы уж не обессудьте. С этими поездками сейчас масса работы.

Решетников еще раз зевнул и качнул подбородком вверх.

Насчет массы работы старик, конечно же, привирал. Потому что он с гораздо большим удовольствием и служебным рвением обслуживал скромных тружеников автосервиса, торговли, а также лиц без определенных занятий. К этому неограниченному контингенту он относился более бережно и лично снимал с него мерки.

- Вы уж постарайтесь, Петр Петрович, - улыбнулся Кульков.

- Конечно, конечно, - даже не попытался снять суровости с окаменевшего лица Решетников и добавил:

- Не беспокойтесь, батенька...

Портной считал ниже своего достоинства запоминать имена своих многочисленных посетителей и поэтому ко всем одноконторникам Кулькова обращался стандартно - «батенька». Другое дело Мария Николаевна из «Продинторга» или сам Армен Давидович... Министры и их замы, начальники главков и директора засекреченных институтов приходят и уходят, а Армен Давидович остается на своем месте. Скольких больших начальников он уже пережил. Впрочем, не то что пережил, но для Решетникова любой начальник, потерявший свое место, автоматически становился покойником. А покойникам костюмы вроде бы без надобности.

Через три недели, день в день, Кульков явился на примерку. Решетников встретил его с необычайной строгостью во взоре.

- Скажите, батенька, - забыл ответить на приветствие Кулькова портной, - кто вам подсунул этот отрез? Мы уже пробовали и так, и этак, но кроме пиджака и жилета ничего не выходит. Не хватает материала на брюки.

Внутренне закипая, Кульков продолжал заискивающе смотреть в потемневшие от старости глаза мастера.

- Петр Петрович, фирмачи уверяли...

- Да бросьте вы, батенька, - устало махнул сухой рукой Решетников, - ваши фирмачи еще под стол пешком бегали, когда я... Да вы знаете, кому я шил...

Решетников чуть ли не с презрением смотрел на Кулькова, прижимающего материал к груди. «Соплив еще, - так и читалось в глазах мастера, - со специалистом спорить. Вон сколько вас через эту комнату прошло - сотни, всех не упомнишь. Это сегодня ты на коне, а завтра, быть может, ему копыта чистить будешь...»

«Старый козел, - ответствовали глаза Кулькова, - кичится тем, что шил тройку Троцкому, френчи Сталину и пиджаки Хрущеву. Ничего, скоро и тебя перестройка коснется...»

- Спасибо, Петр Петрович, извините, что побеспокоил, - сказал на прощание Кульков.

- Если будет нужда, заходите, батенька, - попрощался портной и в меру своих сил заспешил в соседнюю комнату, где его уже целых пять минут ждал сам Армен Давидович.


2
- Вы куда, товарищ? - секретарша Кулькова преградила мощной, благодаря «половинкам», грудью путь очередному посетителю. - У Вадима Николаевича совещание.

В кабинете Кулькова действительно было совещание. Двое известных портных столицы измеряли по очереди то объемы Кулькова, то длину отреза.

- Брюки и жилет, - наконец-то выдал заключение один.

- Пиджак и брюки, - не согласился второй.

Кульков мотал головой по сторонам, как будто сидел в президиуме, а не стоял посреди собственного кабинета.

- Но ведь французы сказали...

- Вадим Николаевич, миленький, эти французы... - осторожно начал первый.

- Думаете, они вам только устаревшее оборудование сбагривают? - ляпнул, не подумав, второй.


3
Модный портной, к которому супруга привела Кулькова за руку, усиленно делал вид, что он не узнает Вадима Николаевича. Портной принимал их в огромной зале со множеством зеркал в аляповатых золоченых рамах. Сам мастер был одет под стать своему творчеству: в белоснежном смокинге с алой розой в петлице и черных шортах. На шее у маэстро висела массивная золотая цепь, заканчивающаяся жестяным кулоном с надписью «снатка».

Вадим Николаевич следил за своим изображением в многочисленных зеркалах и делал вид, что понимает ахинею, которую нес новоявленный авангардист от искусства кройки и шитья. Супруга Кулькова смотрела в рот маэстро, словно из него в любой момент могла вылететь личинка шелкопряда и дотачать недостающие сантиметры к отрезу.

- ...Вы можете не переживать, - закончил свою мысль портной, профессиональным взглядом измеряя крутизну бедер Кульковой, - стиль модерн требует пиджака без рукавов, хотя брюки - не менее двадцати сантиметров ниже колена. Но я попробую уложиться в схему моих последних теоретических разработок.

- Скажите, - прервал этот поток творческих изысканий Вадим Николаевич, делая вид, что не замечает куда направлен взгляд и профессиональный интерес мастера, - а классический костюм тройка...

- Его вам сошьет любой, - гордо вскинул гриву волос над облысевшим лбом портной, - я же исповедываю иной стиль. Но скажу вам по секрету, что ваш отрез и старомодный костюм-тройка так же совместимы, как переход к рынку и неконвертируемый рубль.


4
В своем доме Кульков слыл чрезмерным демократом из-за того, что иногда вел разговоры с вахтером Иванычем. Когда у человека неприятности, его так и тянет с кем-то поделиться. Но не станешь же говорить в министерстве или на сессии, на худой конец, в главке об отрезе, который подсунули негодяи-французы.,..

- Не иначе над нашей российской доверчивостью решили посмеяться, буржуа, капиталисты. А мы еще с ними о кредитах толкуем. Нет, брат, пока я жив - никаких кредитов у этих шкуродеров, - разглашал Иванычу будущую экономическую политику Кульков.

Иваныч согласно кивал головой и думал о том, что не мешало бы попросить Кулькова достать ему пару пачек любимой махры.

«Пока Вадим Николаевич в настроении, чем черт не шутит, может сполнит. А так, наобум лазаря, не надо. Оне что хочешь людям обещать могут и не морщиться. Хотя мене-то он кажный день, почитай, видит», - усиленно размышлял вахтер. .

- Слышь, Вадим Николаевич, - наконец-то решился Иваныч, - тут такое дело. Краем уха слышал, что есть в Одессе мастер... Любой костюм пошьет за милую душу..

Кульков вцепился в вахтера, как в последнюю надежду с такой силой, словно он был депутатским мандатом.

- Как его фамилия? Где работает?

- Где работает - не помню. А фамилие... Фамилие... Тут без табаку склероз разбушевался... Как его фамилие .. Певцов... Нет... Махры бы... Спидов..., нет, не то...

Кульков не поленился подняться в лифте наверх, и уже через несколько минут Иваныч бережно прятал в стол блок финского «Мальборо».

- Как же его фамилие? - рассуждал вслух вахтер, дымя быстро тлеющей сигаретой, - дрянь курево... Махра бы получше... Вспомнил. Спивак ему будет фамилие...


5
- Вадима Николаевича нет, - строго отвечала в телефонную трубку секретарша, - он в срочной командировке, в Одессе. Вы что, товарищ Колонник, там самый главный завод по валюте, а они его закрывать собрались. Вадим Николаевич им закроет...


6
В Одессе Кульков остановился в замаскированной гостинице возле магазина «Дары природы», о которой прекрасно знали все одесситы, делавшие вид, что такой гостиницы не существует ни на улице Свердлова, ни в природе. Через день молодой человек в костюме-тройке отвратительного пошива положил перед Кульковым список.

- Что здесь? - поинтересовался Вадим Николаевич.

- Все Спиваки, - скромно ответил молодой человек, предоставив возможность столичному гостю судить о его оперативности.

- Почерк у вас... - невольно поморщился Кульков.

- Извините, мне сказали крайне срочно, к машинистке решил не заходить, - приосанился молодой человек.

- Рассказывайте.

- Портные Спиваки, - мелодичным голосом начал резко не нравящийся Кулькову костюм. «Боже мой, если мне здесь такой костюм сошьют», - мелькнула шальная мысль, но Кульков мгновенно отогнал ее, чтоб не сглазить.

- Спивак, гм... да, Спивак... дальше... Этот Спивак не подходит... - бубнил себе под нос молодой человек.

- Что вы там шепчете? - начал выходить из себя Кульков.

- Так вам же нужен портной Спивак... А эти еще сидят, те уже уехали. Ага, вот один. Слава Богу, умер.

- Умер - шмумер, лишь бы был здоров, - вспомнил первую одесскую фразу, услышанную в аэропорту, вскипающий Кульков, - никому ничего нельзя поручить, все нужно делать самому. Какое ателье лучшее в городе?

- «Акация», - односложно ответил молодой человек.

- В машину! - по-военному скомандовал Вадим Николаевич.


7
Из-за появления Кулькова в «Акации» особого волнения не было. Кульков не служил в ОБХСС - и этим все сказано. Стоит ли себе портить кровь из-за какой-то столичной шишки, которые в последнее время градом сыпятся на этот город?

- Вам надо портной Спивак? Так у нас такого нет. Нейман - этот было. Спивака не было, - лениво отвечала девушка предпенсионного возраста, перекладывая на столе бумаги.

- Рая, что за шум? Он мене отвлекает, - раздался истерический голос из примерочной.

Кульков вопросительно посмотрел в сторону портьеры.

- Не берите дурного в голову, - успокоила Вадима Николаевича девушка, - клиент дефективный попался, второй день одни штаны меряет по очереди вместе с мастером. Все ему не так. А что он хочет, всего четвертая примерка.

- Девушка, где мне найти Спивака? - с надеждой посмотрел в глаза приемщицы заказов Кульков, словно собирался, по крайней мере, если не жениться, то хотя бы соблазнить ее.

- Скажу вам по секрету, что сейчас Спиваки едут отсюда быстрее, чем им так давно мечталось. Насколько я знаю, есть портной Спивак, но у него уже билеты в кармане. Только думаю, вы на него не повлияете, деревяшки и тем, кто остается - без особой надобности. А этот Спивак уже заплатил, чтоб правительство лишило его гражданства, - раскололась девушка, загипнотизированная взглядом неотразимого Кулькова.


8
- Что вам сказать, молодой человек? Костюм я вам шить не буду, - честно признавался Спивак, сидя в номере Кулькова. - Я ничего не боюсь и еду отсюдова с одним чемоданом. Вот если бы раньше, за билет мог бы помочь... Говорят, у вас с билетами легче? Ну, не расстраивайтесь, молодой человек. Видите, я еду к детям, умирать в чужую землю, хотя мне это так хочется, как вам танцевать с этим табуреткой. И вы не думайте, что я такой гнусный, нет. Скажу вам честно, что я всю жизнь шил только кепки.

- Неужели в Одессе не осталось мастеров? - прошептал Кульков, теряя остатки последней надежды, вслед гордо идущему к двери беженцу Спиваку.

Старый мастер повернулся и укоризненно покачал головой.

- Ладно, несмотря на то, что вы живете в этом здании, я помогу, чем могу. На Торговой улице есть ателье... Третий разряд. Там работает мастер Спивак... То есть он не едет, и теперь он Спиваков. Это мой бывший однофамилец, родственника я бы тут не оставил. Передайте ему привет от Бори Спивака. И объясните, что его скоро будут за деньги показывать в городском саду. Потому, что он остается. Но на прощание, скажу вам честно, я бы сам остался, но дети... Я вас уверяю, костюм будет то, что надо...


9
- Боря конечно мастер, - вертел перед собой Кулькова портной Спиваков, - у него кепки, как цилиндры. Вы простите, но ваше изображение мне что-то напоминает. Это не вас месяц назад показывали по телевизору в перерыве от футбола?

Польщенный Кульков кивнул головой. Руки мастера быстро пробегали по его ногам и спине, ловкой змейкой скользил старенький метр, и карандаш оставлял на листке бумаги, лежащем на сломанном столике, какие-то иероглифы, известные только Спивакову.

- Так вы из Москвы? Хороший город. Он хоронит все таланты, которые родятся в Одессе. На Новодевичьем и в других местах. У каждого города свое предназначение, - убивал монологом время примерки и внимание клиента портной. - Вы знаете, что в Одессе родился папа Арманда Хаммера, дедушка Джо Дассена и бабушка Сталлоне, который Рэмбо? Так вот они в Москве не умерли... А Одесса народила новых людей, и каких... Гилельс, Ойстрах, Рихтер, Утесов, Пастернак, Ахматова, Саша Черный... Вы читали Сашу Черного? Говорят, его опять начали издавать... Что надо одесситу, чтобы его признал мир? Правильно, уехать отсюда. А если бы все наши таланты оставались здесь - где городу набрать музеев, концертных залов, театров? У вас с этим легче... Поэтому вы имеете нашего Жванецкого, а мы - ваш припортовый завод...

- Гм... - вспомнил о цели своей поездки Кульков.

- Извините, уже заканчиваю, - по-своему истолковал реплику клиента Спиваков. - Через три дня можете забрать свой товар.

- И брюки, и пиджак, и жилетку? - не поверил Кульков.

- Я же говорю - полный набор. Будет вам все на свете.

- А примерка?

- Какая примерка? Вы думаете, у меня один клиент на свете? Это там у вас примерки, поэтому талантам некогда и они родятся здесь... Это я уже говорил, извиняюсь. Или в ателье высшего пошиба, чтоб понт создать. Приходите через три дня.

- Во второй половине? - усмехнулся Вадим Николаевич.

- Когда удобно. Лично мне все равно, хотя в первой людей меньше.


10
Через три дня ровно в полдень Кульков переступил порог третьеразрядного одесского ателье с потрескавшимися потолками. Мастер Спиваков подмигнул Кулькову, заскочил в крохотную подсобку и вынес костюм.

Кульков стоял в примерочной перед зеркалом с облупившейся рамой и отказывался верить своим круглым даже при ярком освещении глазам. Костюм-тройка сидел на нем словно влитой. Не хуже, чем на фирмаче из »Дженерал моторс», у которого была одежда в точь-точь из такого материала. «А что, - любовался собой Кульков, - что мы хуже какого-то "моторса"? За мной - целая страна, а за ним одна компания. Несчастная».

- Скажите, как вам это удалось? - спросил у Спивакова донельзя довольный Кульков, не скрывающий своей радости. - Буду предельно откровенен. Самые лучшие столичные портные говорили, что из этого отреза костюм-тройка не выйдет, не хватит материала на полный комплект.

Спиваков скромно молчал. Кульков продолжал буравить его начальственным взглядом.

- Полный комплект, - хмыкнул наконец портной, - что они в этом понимают? Я могу сказать вам честно, но не хочу, а то обидетесь...

- Никогда, - как-то само по себе вырвалось у Кулькова, который знал, что вполне может обидеться не то что на слова, но даже на выражение, с которым их произносят. Хотя вида никогда не подаст. Только этим отличается хороший начальник от плохого - так учили Кулькова еще на практике.

- Ладно, - без особого энтузиазма согласился Спиваков. - Вот вы смотрите на себя в зеркало и видите, что имеете настоящий костюм. И еще полный комплект. И вы довольны костюмом, собой и мной. И я, надеюсь, тоже буду доволен. Потому что дедушка учил меня - материал клиента священ, как Тора. То есть Библия. А почему все так хорошо получилось? Вы не обидетесь?

- Нет, - еще раз, но уже гораздо тверже подтвердил Кульков.

- Все получилось потому, что в Москве вы - фигура, а в Одессе - говно. Кепку и пальто мерять будете?

КЛАД Совсем маленькая повесть

«В южном городе, в одном из самых своеобразных городов России, городе каштанов и акаций, предприимчивых людей и буйной талантливости, по мостовым, аккуратно вымощенным неаполитанским камнем, звонким обручем, как говорил Багрицкий, прокатилось мое детство. Не будем томить читателя - это было в Одессе, и была тогда ее золотая пора».

В. Поляков.

I
Самым шикарным отдыхом у местных пацанов в те далекие-далекие годы, когда машины продавались в магазинах, считались экскурсии по помойкам и развалкам. Не скажу, что на количество развалившихся домов резко повлияло только эхо войны; пройдите по сегодняшней Молдаванке, где многие дома неуверенно опираются на почерневшие от времени бревна, и представьте себе что же тогда было вчера?

А вчера, о котором идет речь, напротив кинотеатра Дружба еще не стоял стандартный урод, вписывающийся в архитектуру старого района Одессы так же удачно, как ее сегодняшние писатели в мировую литературу. Как сейчас помню, в тот день нам особо подфартило; вместо обычно попадающихся дохлых крыс и тщательно опорожненных бутылок, Сеня Рыжий сумел найти необычную жестяную коробку. Коробка скромно валялась среди битого камня, окруженная разновозрастными однотарниками, полуприкрытая обрывками газет, левым башмаком, просившим каши еще при товарище Сталине, и высохшей скумбрийной головой новейших хрущевских времен. Тогда у берегов Одессы вместо кишечных палочек еще водилась скумбрия, но уже возле многочисленных развалок появлялись предупреждающие транспаранты. Не такие лаконичные, как сегодня: «Не бросайте мусор! Штраф 50 рублей», а простые и незатейливые: «Мадамы и паразиты! Если вам нужда кидать гадость, кроме как под мое окно, то предупреждаю - высыпать на свою голову обойдется дешевле лекарства». Небольшими полупечатными буковками на листочке из школьной тетрадки в косую линейку с вполне приемлемым числом грамматических ошибок. Зато с серьезными намерениями. И тем не менее, наивно уверовав в бесплатную советскую медицину, некоторая категория граждан продолжала нарываться на комплименты, как будто их собственное здоровье принадлежало соседям по коммунальной квартире.

В общем, Сеньке Рыжему удалось-таки выколупать именно эту жестяную коробку, полуприкрытую не менее интересными сувенирами. Почему среди других богатств развалки именно она привлекла Рыжего - сказать трудно. Гораздо легче сейчас слетать в Австралию к Сеньке и задать этот вопрос ему, чем строить всевозможные гипотезы. Если вам нечего делать - летите, а для меня главное рассказать не почему в наших руках появилась та жестянка, а что случилось из этого.

Банка была тяжелой, и Рыжий, еще не открыв тару, предложил использовать ее вместо кирпича. На такие штучки он был большой выдумщик; это сегодня у одесских детей, пока живущих в родном городе - английский, плавание и прочее музыкальное напряжение. А тогда мамы щедрым жестом открывали дверь и напутствовали нас добрыми словами: «Иди гуляй понемножку до вечера, а домой придешь, когда жрать захочешь». Жрать хотелось чаще, чем домой, и в этом смысле выручал рядом лежащий базар.

Из игрушек у нас были маялки, самопалы, финки из ножовочных полотен, просто палки и шикарные самодельные самокаты на подшипниках, вроде тех, на которых передвигались безногие и симулянты. Относительная бедность технических возможностей игрушек будоражила и воспаляла и не без того небезопасное детское воображение. Рыжий каждый раз придумывал что-то новое; на но он был большой специалист и в нашей компании по-праву зарекомендовал себя главным технологом разнокалиберных пакостей.

Вы не видели, как поднимается сам собой деревянный люк канализационной системы? Все правильно: разум отказывается верить, а расширяющиеся зрачки фиксируют событие. В нашем дворе был именно такой люк, потому что металлический пионер Панкевич, рискуя надорваться, укатил ранним утром в школу и вывел свое звено на первое место по сдаче металлолома. За это его отмечала классная руководительница и особенно наша дворничка, только совсем другими словами. При ее виде пионер Панкевич храбро влетал в собственное окно до тех пор. пока на зияющее отверстие с подземным журчанием не нацепили пусть деревянный, но все-таки люк. И вот Сенька забил водоспуск дворового туалета, компенсировав отсутствие воды изрядным количеством дрожжевых палочек, благополучно украденных у торговок на Новом базаре. И люк поднялся на две минуты раньше хипеса дворнички и стука плотно закрывающихся окон. Дворничка, которой этот незапатентованный фокус почему-то не понравился, тщательноокунула метелку в своеобразный домкрат, поднявший люк, и начала гоняться за Рыжим с тем же азартом, с каким тетя Маня Гапоненко отлавливала дядю Федю Гапоненко в день получки. Догнать Сеньку было не легче, чем добиться от правительства погашения облигаций, и, может быть, именно это обстоятельство разозлило дворничку еще больше. В течение нескольких минут она растратила ощущенный природой моторесурс, но Сеньку так и не догнала. В качестве компенсации судорожно хватающая глоткой воздух дворничка мазанула веником кстати подвернувшуюся Викульку-Кривульку, справедливо рассудив, что она потенциально готова сделать не меньшую пакость.

Но этого ей было мало. «Мадам Гринберг! - заорала дворничка, с трудом восстановив дыхание в семипудовом теле. - Посмотрите со своего третьего этажа, на первом уже дышать нечем. Вашего Сеньку ни одна тюрьма не примет с его штучками».

Нет, все-таки вам стоит слетать в Австралию не только для того, чтобы отовариться на обратном пути в Сингапуре, но и узнать: может быть, правила тамошней тюрьмы не такие строгие для мальчиков, родившихся в Одессе?

Двор был недоволен. Но двор молчал. В каждой семье произрастало свое чудо, способное сотворить такое, что шутка с люком окажется просто дурно пахнущим пустяком. И двор в очередной раз простил Сеньку. Но Сенька не простил дворничку, потому что был джентельменом, больше того - внуком футболиста команды «Маккаби», и его душа жаждала мести за неправедно казненную веником Викульку-Кривульку.

Окна дворницкой поднимались над синими плитами итальянской лавы, которыми был вымощен двор, и жестяной карниз лежал на них только для красоты. Ночью двор проснулся от небывалых звуков. Конечно, и по весне коты устраивали свои концерты. Но то были сольные номера, носившие непродолжительный характер из-за прицельных продтоварных бросков проснувшихся. Но летом, когда даже ночь истекала жарким потом раскаленного воздуха, услышать такое? Коты орали мерзко и гнусно, их голоса разбавлял непереносимый скрежет когтей по жестяному подоконнику дворнички. И кажется впервые не нашлось во дворе силы, заставившей быстро прервать эти дьявольские звуки.

Проснулись все. Даже Коляша Барабанов, постоянно фиолетовый, как чернила «Радуга» № 2. Вы представляете, что за музыку исполняли коты, если Коляша проснулся в собственной кровати? Когда он засыпал на тротуаре, подобно первому секретарю обкома Козырю, его ни разу не сумел разбудить наряд милиции. И не скажу, тротуар в те годы был мягче, чем постель, пусть даже Коляши Барабанова.

А коты не просто орали, они яростно штурмовали окно дворнички, как дамы последний автобус с толчка.

- Люди, что за геволт? - орал в темноту орденоносец дядя Грицай, обозрению которого мешала выступающая пристройка на флигеле. - Дайте дитям соски и нехай они заткнут себе роты.

- Где у нас случилось? - упал вопрос с высоты третьего этажа до подвала.

Снизу мгновенно ответили:

- Абрамович умер.

- Как? Опять?

Широко распахнув окно, дворничка, словно изрядно распухшая валькирия с папильоткой в поредевшей гриве волос, доблестно отгоняла котов шваброй; они отскакивали в сторону, но возобновляли атаки, стоило только противнику опустить свое оружие. Грязных, ободранных в постоянных стычках уличных котов не могла надолго остановить даже швабра; они храбро шли на запах валерьянки, протискивались к заветному месту, отгоняя и отталкивая друг друга, в общем, вели себя не хуже сегодняшней очереди за вином. Еще окончательно не пришедший в себя голос со второго этажа посоветовал залить карниз водой, отчего на бельэтаже раздался дикий хохот с подвизгиваниями, напоминающими звуки у окна дворнички. Вода ночью, в нашем дворе? Вы что, до сих пор не проснулись?

Летом вода начинала свое поступление во двор не раньше, чем Барабанов отправлялся похмеляться или ровно в семь часов утра. Зато зимой она шла практически бесперерывно, и это компенсировалось тем, что снижалась подача газа в квартиры. Уставшая дворничка уже собиралась капитулировать, но на выручку пришел дядя Миша, с глубоким вздохом отчаяния выливший на карниз не меньше половины флакона тройного одеколона. Я вам пока не говорю, что потом было со второй половиной флакона, потому что тогда у нас этим почти никто не увлекался. Регулярно водку мог себе позволить даже инженер, которых в то время во дворе было не меньше, чем сейчас доберманов-пинчеров. И объявивший газават котам, страшно злой от ночной, а главное непривычной трезвости Барабанов очень быстро разогнал стаю, в виду явного преимущества человека в трусах над дикой природой. А потом Коляша гордо пошел к себе, зачем-то прихватив по дороге у дяди Миши остатки одеколона.

После этой ночи двор воспринимал Сеньку не то чтоб с меньшим удовольствием, но зато таким, каким он был. И Сенька старался не слишком наглеть, потому что, если от любви до ненависти всего шаг, то сколько сантиметров до нее от снисходительности? И двор выручал Сеньку. Когда он благополучно вывалился из окна парадного третьего этажа, целых пятнадцать метров чувствуя себя летчиком, и упал на небольшой навес над входом в подвал, где жила тетя Поля, но именно она помогла Рыжему благополучно опуститься на землю. Шутка ли, почти два метра, ребенок может поломать себе ноги. Или ребра треснут, как потолок на кухне тети Поли после грохота, устроенного Сенькой.

Но это еще что. Когда гицели, опрометчиво покинув машину у нашего дома, погнались за каким-то цуциком в ошейнике (таких они любили больше других животных из-за последующего выкупа), именно Сенька подарил свободу всему мяукающе-скулящему улову. Освобожденные животные помчались вниз по улице бешеным галопом и произвели на прогульщиков из медицинского училища, бросившихся в аудитории, гораздо больший эффект, чем постоянно загоняющий их туда директор. Сенька тем временем успел влезть на ворота и не хуже самой породистой дворняги облаял гицелей, вернувшихся к автомобилю после неудачной погони. Нужно заметить, что оскалившиеся словно собаки и фыркнувшие, как коты, гицели не унизились до переговоров с Рыжим, который, несмотря на лай, все-таки чем-то напоминал человека. Видимо они были запрограммированы на любой объект, издающий нечеловеческие звуки. Один из гицелей молча вскарабкался на ворота, стащил вниз отчаянно лупящего его всеми конечностями Сеньку и, несмотря на героическое сопротивление, водворил Рыжего в клетку, на как нельзя кстати освободившееся для этой цели место.

Скорее всего гицели просто бы довезли Рыжего до конца квартала, а потом отпустили, наградив на прощание хорошим пинком ниже ватерлинии сатиновых трусов, заменявших тогда шорты, благодаря нашей до сих пор самой легкой в мире промышленности. Однако на пути «собачьей будки» стала тетя Маня Гапоненко. Водитель был явно не выпускником школы № 75, он понял, что объехать тетю Маню по узкому пространству мостовой не удасться. Потому что габариты тети Гапоненко - это вам не размеры, отведенные для движения автотранспорта, а по тротуару ходили начинающие нервничать люди и росли акации, мешающие дополнительному маневру машины.

Вдобавок, самих гицелей атаковал Илюша. Он был очень старым, еле передвигался при помощи палочки и носил черные очки, как заправский американский шпион, засланный сюда, чтобы отравить корову-рекордистку в передовом колхозе. До передового колхоза от улицы Баранова, судя по снабжению, тогда было ближе, чем сегодня, однако Илюша туда все равно не собирался. Он бы не доехал. Дальше трех метров Илюша плохо видел; его правая рука вдавливала палочку в плиты тротуара, чтобы помочь слабым ногам, а левая безудержно тряслась у самого паха. Ко всем своим несчастьям Илюша отличался вспыльчивостью, и если что-то не нравилось, его реакция была такой же стремительной, как у верблюда, которого ткнули палкой в зад, предварительно забыв извиниться.

Гицели вместо того, чтобы сесть в машину, совершили еще одну ошибку. И если первая ошибка преграждала мостовую у самого капота, оставляя возможность машине убегать задним ходом, то Илюша втянул гицелей в дискуссию, не оставив никаких шансов на благополучный исход. Он веско заявил, что все гицели - козлы и их надо поголовно стрелять, как воробьев в Китае. Обидевшийся за выбранную профессию и издевательство над еще недавно братским народом гицель бестактно намекнул Илюше, что на него патрона жалко - и так два дня от могилы отделяют. А еще потому, что из такого смит-тя не сваришь даже поганого хозяйственного мыла. Расплата последовала немедленно. К несчастью для своих организмов гицели не знали об удивительной способности Илюши, о которой были прекрасно осведомлены все пацаны округи. Сколько десятков будущих бойцов в схватке с самой жизнью оттачивали свою реакцию на крутом оселке характера Илюши. Стоило подбежать на расстояние не менее пяти метров и издать заветную фразу «Май нейм из Илюша», как последний тут же быстро плевал на звук. Еще наши старшие товарищи, прошедшие это серьезное испытание, в доходчивой форме объяснили, что дальность и убойная сила плевка составляет восемь метров, но ближе пяти подходить не следует: увернуться никак невозможно. А гицель стоял от снайпера в черных очках буквально в трех шагах. Стоит ли объяснять, что Илюше было, как говорится, раз плюнуть, чтобы попасть прямо в «яблочко». На свою беду второй гицель прокомментировал меткость инвалида каким-то звуком, и Илюша поделился с ним запасом слюны с неменьшей щедростью, чем с напарником. А когда разъяренные гицели пошли в атаку, лишенный другой возможности защищаться Илюша ударил в упор со скорострельностью не хуже, чем у пулемета, пусть даже это допотопный «максим».

О Рыжем гицели уже позабыли, несмотря на то, что он сперва визжал из-за решетки не тише кабана, превращаемого в кнура. А потом Сенька охрип и молча следил за дуэлью по ту сторону клетки. Не оттерев следов Илюшиных попаданий, один из гицелей ловко накинул на хрупкие плечи противника сачок, которым отлавливают бродячих животных, наглядно доказывая, что повисшая на ресницах слюна профессионализму не помеха. И в это время двор стал на защиту Илюши. Прикрытые только полосатыми пижамными штанами мужчины выскочили на улицу и буквально за минуту сломали отчаянное сопротивление специалистов, умевших, как выяснилось, хорошо воевать только с Рыжим и Илюшей. Потому что шавку с ошейником, с которой все началось, они-таки не догнали. Гицели уже не смотрели вперед глазами так победоносно, как они взирают на все бегущее по тротуару, стоя по бокам машины-клетки. И их собирались отпустить работать дальше. Но тут Рыжий, замолчавший во время схватки, снова открыл свой рот, рядом с которым захлебнулась бы от зависти пожарная сирена. И двор стал на защиту Рыжего, решив отпустить гицелей не на работу, а на больничный. Где ж это видано, чтобы ребенка, пусть он даже Сенька, держать в собачьем концлагере?

Шофер, чувствуя, что народное возмущение может захлеснуть и кабину автомобиля, попытался сделать вид, что сел за руль «собачей будки» исключительно по ошибке, что это вообще не его машина и залез он в кабину только чтобы узнать, как выглядит спидометр. Он выскользнул на мостовую, но оставившая свой пост тетя Маня Гапоненко затормозила начинающийся забег на длинную дистанцию ловким движением. Я не помню какой камень был на ее перстенечке, который на горле первоклассника мог вполне сойти за ошейник, но то, что он сыграл решающую роль в мгновенно опухшем ухе водителя и его дальнейшем поведении - это точно.

Водитель успел только сказать: «Я дико извиняюсь», и уселся на подножку машины, сделав осоловелые глаза и вид, что все происходящее его так же волнует, как если бы только что названный проспект Лумумбы переименовали бы в улицу Чомбе. И он оказался прав: тетя Маня посчитала ниже своего достоинства тратиться на второй удар. Гицелей бережно складировали в наконец-то освобожденном от Сеньки месте, несмотря на то, что они всем своим видом молча показывали: такой сюжет им почему-то не нравится. Шофер, напутствуемый добрым пожеланием тети Мани Гапоненко: «Чтоб вам без остановок до самого морга», - осторожно, на первой скорости поехал по булыжной мостовой. Илюша благополучно пошел своей дорогой, а никак не успокаивающийся Сенька давал грозные клятвы, что завтра же перережет всех гицелей Одессы. В знак своих страшных намерений он водрузил над воротами вместо черного флага побывавший на плечах Илюши сачок, который так и не поместился рядом со своими посиневшими, как два Фантомаса, хозяевами. Выскочившая на улицу мадам Гринберг мгновенно освободила Рыжего от его клятвы, выдав такую затрещину, что аж мне больно стало. В общем, стоит ли после всего сказанного удивляться, что тогда, на развалке эту банку нашел именно Сенька, который по сравнению даже со мной был еще тот подарок?


II
Сенька предложил использовать находку вместо кирпича. Однако Георгий Тигранович Аратюнян, а по-одесски всю жизнь Жора, тогда еще просто Ара, напомнил, что после вчерашнего с кирпичом нужно бы погодить. Хотя бы до завтра. Потому что у людей сегодня еще свежа в памяти дохлая кошка и вымотаны нервы.

Фасад нашего дома ремонтировался, он был огорожен забором с полуистлевшей надписью «Работы ведет СУ» и свежим добавлением «КА ПЕТРИДУС». Между забором и мостовой для удобств пешеходов оставили узкую полоску тротуара. И Сенька тут же использовал эту заботу строителей. Забор круто заворачивал вправо, так же резко поворачивала параллельно идущая пешеходная тропа. Крутой поворот не обозначался предостерегающими дорожными знаками, и совершенно напрасно. Хотя бы потому, что Рыжий подвесил на очень кстати торчавшую над самой дорожкой планку вовремя раздавленную машиной кошку. Ну вот вы бы были довольны, если, представьте себе, совершенно спокойно идете пешком вдоль забора, поворачиваете и натыкаетесь, пардон, своим собственным носом прямо в живот кошки? И не просто кошки, а дохлой, с вылезшими из орбит глазами, какие бывали только у фанатов на Соборке, когда они обсуждали, стоило ли переименовывать «Пищевик» в «Черноморец»?

Редкий прохожий мог разминуться с этим довольно приятно пахнущим под летним солнцем сувениром. Спаслись только низкорослые. Потому что Сенька, не догадываясь о существовании теории вероятности и высшей математики, в силу природных способностей очень правильно вычислил, на какой высоте кошка может приносить максимальную радость людям и после смерти. Сами понимаете, что на это непредвиденное свидание спешили, в основном, жильцы нашего дома, знающие кто именно способен их так приятно удивить. Многие женщины уверили, что Сеньку с его штучками дешевле сдать в зоопарк, хотя испытание клеткой он уже благополучно прошел. Мужчины встречу с кошкой воспринимали спокойнее, а главное, как неизбежность. Причем, не самую страшную при наличии такого соседа, хотя при этом говорили такие слова, на которые женщины решались только во время кухонных споров.

Так вот Рыжему этого показалось мало. Несмотря на то, что многие успели лично столкнуться с висящим животным, снимать его никто не спешил. Ни один из проходивших по улице, стукнувшись головой с посмертно повешенной, этого тоже не делал. Тогда Сенька вынес на обсуждение еще одну идею: вот вы, к примеру, ползете по улице, ни к кому не приставая, вдруг - бум! шмякаетесь намазанной одеколоном мордой об это счастье. А под ногами - ящик картонный. Какой дурак, чтобы не сорвать радость от невольного общения с животным, не пнет ящик ногой? А под ящиком - кирпич. Или вот эта тяжелая банка.

Но Ара предложил перенести идею с банкой на завтра. Потому что кошка никуда не денется. Вместе со своим запахом. Генрих Оттович, под окном которого она висела, успел заявить, что кошкин запах - еще ничего по сравнению с тем ароматом, который исходит от портянок строителей, когда они их проветривают на перилах. И Сенька отбросил банку: кирпичей возле дома было не меньше, чем сегодня «кирпичей» перед въездами на Дерибасовскую. А Колька Вареник банку подобрал, потому что был чересчур любопытным. И попытался открыть ее, но банка не поддавалась, даже несмотря на то, что он пару раз использовал в виде отмычки кусок ржавой проволоки и обгоревшее по краям полено.

Ничего удивительного, банка была запаянной, а развалка к тому времени нам порядком надоела. Ара выбил из рук Вареника это приобретение, но Колька всегда был упорным человеком и в отличие от Ары умел строить правильные гипотезы. Он предположил, что в коробке клад и открыть ее наверняка поможет кто-то из взрослых, особенно если попросит Сенька. К просьбам Сеньки не прислушивалась только его мама, у других людей, прекрасно знавших Рыжего, почему-то тут же срабатывал рефлекс безотказности. Вооруженные этой идеей мы пошли домой, но ход дальнейших событий решила сапожная будка дяди Васи.

Дядя Вася стоял у своего рабочего места, смотря сквозь мир с презрительной тоской остекленевшими, как у кошки на заборе, глазами. Летом у него почти не было работы. Вокруг подобрался такой удивительный народ, который имел привычку чистить туфли только перед посещением театра или собственных похорон. Работа у сапожника закипала с наступлением холодов, когда люди доставали из шкафов обувку и проверяли ее готовность к предстоящему снежному сезону, густо посыпанному солью. Осенью эту будку окружали таким плотным кольцом, как будто дядя Вася наливал не только себе, но и всем желающим.

Давно исчезла эта будка. И другие будки тоже. Сперва они пропадали как-то незаметно. На углу нашего квартала их было три, примыкающих друг к другу почти вплотную: газ-вода, сапожная, галантерея. Их давно уже нет. Последнюю будку, с газ-водой, вместе с другими, выжившими на нашей улице, ликвидировали в семьдесят девятом году. Как будто чувствовали, что скоро дефицитом станет газ-вода, не будем вести речь за носки. А тогда страна готовилась к Олимпиаде, ожидался мощный поток зарубежных гостей, а тут будки портят вид героического города. Чтобы они не смущали взора потоков туристов, одни будки снесли, зато построили другие, фундаментальные. Но в порту. А как же, столько иностранцев приедет, где на всех туалетами запастись, пока они до города дойдут? В городе же, дебилу ясно, надписи исключительно на нашем языке: «Во дворе туалета нет» или «Параша на переучете». А по-русски в Одессе туристы, родившиеся за границей, хорошо знают только три слова - «Привоз», «ченч» и «шухер». И вот построили прямо на территории порта сортиры, как тогда казалось, в экспортном исполнении. Правда вместо ожидаемых гостей с долларовым блеском в глазах, прибыли совсем другие; некоторые из таких стран, о существовании которых не все географы знали, но зачем же помещениям пропадать? Их немножко модернизировали, и теперь эти туалеты превратились в кабинеты руководителей обработки флота. Вот что значит улучшенное строительство: хочешь туалет, хочешь - работай. Представьте себе, совсем недавно проходил мимо этого многоцелевого здания с англо-русской буквой «Т», выложенной плиткой на фасаде, и ничего, сидят в них стивидоры, так же сильно напрягаясь над решением производственных задач, как в те далекие годы, когда будка дяди Васи еще никому не мозолила глаза.

В общем, дядя Вася окликнул нас, потому что до вечера было далеко, а нечего делать было уже. В качестве потенциальных клиентов он нас не рассматривал, хотя бы потому, что на летний сезон каждому пацану со скрипом для домашнего бюджета приобреталась пара сандалий, а если через максимум три недели на подошве образовывалась с каждым днем все больше расширяющаяся дырка, так кроме владельца это никого не тревожило.

- Эй, салабоны, что вы там надыбали? - лениво полюбопытствовал дядя Вася, ловко посылая вперед окурок щелчком пальцев.

Гордые обращением самого дяди Васи, мы наперебой стали рассказывать ему о находке. Молчал только Рыжий, ему было стыдно. Обостренный на пакости нюх пасовал рядом с меркантильными соображениями. И дядя Вася решил помочь нам вскрыть банку. Зайди к нему сейчас самый захудалый клиент, пусть босиком, зато со шкаликом, лететь бы нам в обнимку с этой банкой аж До самого мусорника во дворе. А так повезло, свободного времени у сапожника было не меньше, чем у комсомольского лидера после проведения отчетно-выборной кампании. И дядя Вася ловко вскрыл таинственную банку чуть вздрагивающими от трудового переутомления пальцами.

Он отбросил в сторону вату, плотно прижимавшую находившееся в банке, и нам стало ясно отчего банка не издавала ни звука: между рядами аккуратно сложенных монет были ваточные прокладки, тугие, надежные.

- Я же говорил - клад! - победоносно посмотрел на Сеньку Вареник. - Это деньги.

Рыжий сопел молча и безобидно. Он по-прежнему стеснялся.

- Это не настоящие деньги, - сделал вывод Аратюнян.

Дядя Вася позволил всем высказаться, а потом подтвердил, что деньги эти не настоящие и вообще, если честно, то они уже никому не нужны, потому что на них кроме болячек ничего путного не купишь. Мы легко связали его слова с недавно закончившейся денежной реформой, вспомнив, что даже на тротуарах иногда попадаются никому не нужные деньги, годные только трехлеткам для игры в «пожара».

- Они все плохие? - на всякий случай усомнился я.

- Не, - рокировался дядя Вася, - сейчас я вам выберу хорошие.

Ах, если бы он из-за отсутствия работы не принял столько губительной на жаре влаги, то скорее всего просто сменял бы на эту банку даже тупой сапожный нож ко всеобщему счастью нашей компании. Но от сапожника до такой степени несло свежим перегаром, что он тут же сел за честную дележку клада.

- Вот это плохая... плохая... снова нехорошая... дрянная, а вот это то что надо, самый смак, чтоб я так с носом был... снова дрянь, опять никуда не годится, - бормотал дядя Вася, сортируя содержимое коробки с совершенно одинаковыми монетами. Мы с уважением следили за действиями бескорыстного сапожника, оставившего себе львиную долю абсолютно плохой монеты, зато щедро отобравшего нам пусть не так много, зато самых хороших денег. Покончив с экспертской деятельностью, дядя Вася, довольно щурясь от того, что все было справедливо и он доблестно справился с нелегкой задачей по отделению ничего не стоящих денег от хороших, в качестве награды за труды позволил себе всего один глоток мутной жидкости, которой, судя по запаху, вполне можно было травить тараканов. Один раз булькнул - и граммов двести как не бывало; дядя Вася был крупным специалистом не только по монетам.

Вдобавок расщедрившийся сапожник одарил нашу компанию почти целой подметкой, порванным ремешком и еще несколькими аналогичными сувенирами. Воспитанные мальчики поблагодарили сапожника, попутно стянув у него две папиросы. Хотя сейчас я понимаю, что дядя Вася в тот день угостил бы нас с радостью на лице. Мы вернулись на развалку и честно разделили между собой оставшиеся монеты, как сейчас помню, шесть штук на брата, по количеству благополучно прожитых лет.

А так как монеты были положительно охарактеризованы самим дядей Васей, мы, тут же разойдясь в разные стороны, решили проверить их покупательную способность.

Хотя мама очертила круг моих уличных интересов от мусорника во дворе до свалки у кинотеатра, желтые деньги с изображением профиля, немного напоминавшего запомнившегося по единственной купюре в моей копилке Ленина, жгли последний из уцелевших карманов. И я отправился в магазин спорттоваров. В те годы он на меня действовал не менее поражающе, чем витрины западных магазинов на сегодняшнего советского туриста. А в качестве золотой, несбыточной мечты здесь стоял настоящий велосипед. Дома, среди моих сокровищ было колесо от точно такого, даже не столько колесо, сколько обод, который мы гоняли по очереди вокруг садика во дворе. А тут велосипед «Школьник», несбыточная мечта всех пацанов двора. Стоила эта мечта почти двадцать рублей новыми деньгами, дешевле, чем настоящий «Москвич», продававшийся за девять тысяч старыми совершенно свободно. Но тогда велосипед мне был нужен больше всех автомобилей на свете.

Я жег глазами велосипед, как древний папуас бусы, а скучающая продавщица рассматривала меня, словно непредвиденную неприятность. Других покупателей в магазине не наблюдалось, в те годы широкой публике было явно не до спортивных товаров.

- Тетя, - робко поинтересовался я, - можно купить велосипед?

Продавщица иронически посмотрела на меня и откровенно зевнула. Отогнав большую зеленую муху, которая могла поживиться в этом магазине только самой продавщицей (на меня муха тоже почему-то не реагировала) девушка еще раз зевнула, попыталась прикрыть рот ладонью молотобойца и, скуки ради, задала совершенно идиотский, с ее точки зрения, вопрос:

- А у тебе, шкет, деньги есть?

Я протянул вперед ладонь и раскрыл ее, не говоря ни слова. Продавщица тоже ничего не сказала, хотя ее маленькие круглые глазки быстро превратились в большие квадраты. Она сразу стала улыбчивой и подтянутой, предупредительной и вежливой, как продавщицы в кино о зарубежной жизни, которые снимались на «Ленфильме» какой-то десяток лет назад.

Конечно, мальчик может купить велосипед, их как раз выпускают для послушных и хороших детей. И не только «Школьника», можно и спортивный, год назад получили, и до сих она никому его не продает, специально для таких, как я, держит. Но спортивный велосипед меня интересовал так же остро, как золотые монеты, на которые девушка смотрела с не меньшим восторгом, чем слепой кот Базилио на лису Алису перед экскурсией в Страну Дураков. Продавщица окружила меня повышенным вниманием так же надежно, как мировой империализм своими происками Остров Свободы. И невесть откуда вынырнувший грузчик, несмотря на легкость во взгляде издававший такой аромат, что даже дяде Васе нечего делать, молча, самоотверженно и остервенело подкачивал колеса, будто именно на этом велосипеде мне предстояло въехать в светлое коммунистическое завтра, о котором бесконечно говорили по радиоточке. Душевные работники торговли проводили меня до самых дверей, по-японски улыбаясь. Я молил Бога, чтобы по дороге домой не встретились ребята постарше, которые вполне бы могли одолжить велосипед покататься; отказать им в такой просьбе сил тогда у меня явно не хватало.

Двор встречал меня, как триумфатора,' прибывшего на собственной колеснице: настороженно и радостным гулом. Особенно обрадовались моему появлению два незнакомых дяди, окруженных плотным кольцом наскакивающих на них женщин, Увидев меня, дяди тут же прорвали окружение, и один из них вцепился в руль велосипеда с такой силой, словно боялся, что я взмою на нем прямо в небо и буду крутить педали по направлению к близлежащей Турции. Бледная мама даже не пыталась прийти ко мне на выручку, это пугало больше всего, и я, на всякий случай, заревел, хотя второй дядя ласково поглаживал меня по голове и скороговоркой шептал: «Не бойся, мальчик», - озираясь по сторонам. А чего мне, спрашивается, было бояться, ведь на этот раз я не украл велосипед, как месяц назад в соседнем дворе, а честно купил его; но инстинктивно ревел я, набирая обороты с долгими подвываниями, и дяди становились еще ласковее. Один из них выудил из кармана леденец, обертка которого была густо покрыта табачинками, и ловко засунул его в мой рот, когда я набирал в легкие побольше воздуха.

- Мадам Смирнова! - громче моего визга успокоила маму тетя Поля прямо из своего подвала, не вынимая изо рта прилепившейся к нижней губе папироски, - я всегда говорила, что из вашего сына вырастет самый настоящий валютчик. Только он сделал такое крупное приобретение.

Слово «валютчик» тетя Поля произнесла с явным оттенком уважения, потому что по ее понятию валютчик стоял на ступенях социальной лестницы где-то между водопроводчиком и директором оптовой базы. В это время, привлеченный столпотворением во дворе, в него зашел высокий жилистый старик с мешком за плечами и рявкнул: «Стары вэщи покупаэм!» Дяди, придерживавшие меня вместе с велосипедом, одновременно вздрогнули и повернулись к старику. Видимо старьевщик прочитал на их лицах такое же выражение, каким его наградили вслух после того, как он сделал свое объявление в нашем дворе во время похорон бабушки Оли. Поэтому старьевщик рассудил, что двор опять еще не созрел для торговых сделок и, наглухо задраив открывшийся было рот с нагло торчащим зубом, попятился вглубь подъезда.


- Самый  настоящий валютчик! - радостно повторила тетя Поля, потому что из-за появления старика к ее словам мама, а тем более двор, как следует не прислушивались.


III
Валютчиком тетя Поля называла меня не впервые. А все началось с дяди Юры, жившего на втором этаже. Он был самым настоящим валютчиком и имел машину. В те годы личная машина была таким событием, как сегодня свой самолет у бывшего советского гражданина. В нашей дворе есть машины поголовно у всех пацанов, выросших в нем, у некоторых даже две. А тогда мы ждали появления дяди Юры с не меньшей, кротостью, чем жившая в подвале баба Лиза Ерошкина Страшного Суда. Она так и не дождалась этого события на сто седьмом году жизни, объясняя столь редкое для одесситов долголетие ежедневным употреблением ста граммов или пары кружек пива, а самое главное - отсутствием детей.

Дядя Юра заезжал во двор на «Москвиче», широким жестом распахивал дверь и добродушно приглашал: «Байструки! Карета подана», - а потом совершал вместе с набившейся в салон оравой круг вдоль забора садика. Тогда у нас во дворе был еще садик и всего одна машина. А сегодня от садика остались только несколько деревьев, не считая воспоминаний. В память о дяде Юре еще несколько лет назад я катал сыновей наших пацанов вокруг с трудом дышавшего садика, но со временем от этой традиции отказался. Во дворе уже стоит столько машин, что лавировать между ними может только каскадер. Дяде Юре было легче. Он регулярно катал нас вокруг буйно цветущего тогда садика до тех самых пор, пока другие дяди не увели его из нашего двора, как оказалось, навсегда. Это потом мы узнали, что дядя Юра был валютчиком, а следовательно, преступником по оценке государства. Потому что удачливый конкурент в глазах предпринимателя любого ранга, а тем более целой страны, не может казаться кем-то иным. .

В судьбе дяди Юры не было ничего удивительного. Мы жили на улице Баранова, который был то ли революционером, то ли партийным деятелем районного масштаба. Об этом и сейчас толком никто не знает. Но известно, что революционеры были парни отчаянные. Что касается всяческих экспроприаций, то они умели во все времена вести эту работу на заглядение. Томиться в царских казематах для предвестников новой жизни было так же привычно, как для нынешних заседать в парламенте горсовета. И люди, жившие на улице имени революционера, старались вести себя с подобающей ей героикой.

Не говоря о всяких мелочах, мне даже довелось однажды видеть перестрелку на некогда тихой Княжеской еще в те годы, когда на улицах стреляли исключительно в Чикаго и прочих каменных джунглях хищного мира капитала.

Среди бела дня на улицу выскочили выяснять отношения папаша Федотов со своим, как ему тогда казалось, сыном Гриней. Папаша Федотов был в обычном состоянии, позволявшем усмотреть даже в поведении домашнего таракана покушение на его жилплощадь без ордера. Хотя Гриня так же был схож с тараканом, как с Федотовым, на которого его записали в метрике о рождении, он тоже хотел своей доли квадратных метров. В качестве главного аргумента в споре папаша использовал допотопное ружье. С красной, как у индейца, мордой и налитыми бизоньими глазами с почти федотовским отблеском, Гриня издавал воинственные крики, изредка мелькая между деревьями, размахивая колуном не хуже, чем ирокез томагавком. Общее сходство с индейцем дефовских фильмов дополняли перья из благополучно разорванной подушки еще в самом начале героического решения проблемы жилплощади отцов и детей. Перья путались в могучей шевелюре Грини, попадали на глаза, но это не мешало ему короткими перебежками менять диспозицию после очередного промаха папаши.

Обычно многолюдная улица опустела за три секунды после того, как папаша Федотов выпустил по ней первый заряд дроби. Я проявил мужество по техническим причинам: ветка, на которую пришлось залезть за очередной шелковицей, находилась слишком высоко от тротуара, а о переносе боевых действий на улицу папаша Федотов никого не предупредил из-за врожденной скромности.

После того как папаша истратил последний заряд, он высоко поднял ружье над головой и, издав воинственный клич, не уступавший по красоте исполнения сыновьему, храбро пошел в рукопашную. Достойный наследник Федотова смело запрыгал навстречу однофамильцу с топором наперевес. Милиция подоспела вовремя, но не раньше, чем папаша Федотов истратил последний патрон. Тогда еще не было групп захвата с дубинками, «черемухой», наручниками, но и без этих деликатесов правопорядка папу с сыном скрутили очень быстро, несмотря на то, что они за долю секунды, заключив перемирие, попытались организовать круговую оборону.

Впрочем, правопорядку на нашей улице не всегда было такое везение. Незадолго до описываемых событий два милиционера настигли Витьку Грека в кузове грузовика и попытались его скрутить. Вот тогда никто не разбегался. Огромная толпа окружила грузовик, словно арену, и с явным удовольствием бесплатно смотрела на бой современных гладиаторов. Беда милиционеров состояла в том, что они явно старались выкрутить Греку руки, но тот подло наносил им удары тяжелыми ботинками. А чтобы скрутить Витьке ноги у милиционеров уже не хватало рук. Среди зрителей было немало тех, кто порывался взлететь в кузов: некоторые мечтали уровнять численные шансы противоборствующих сторон, другие хотели помочь милиционерам повязать Грека, который своим противным поведением давно позорил всех хулиганов улицы. Но за явное оказание услуг милиции тогда вполне можно было получить перо в бок, а за помощь Греку - не менее десяти лет. И то и другое могло вредно сказаться на здоровье. Так что даже самые отчаянные оставались в рядах зрителей, издавая одобряющие возгласы при умелых действиях что Грека, что милиции. В конце концов Грек победил, но перед зрителями подобно современным спортсменам он не раскланивался, а просто спрыгнул и гудящую недовольную толпу, обложившую бандюгу нехорошими словами по причине быстро закончившегося зрелища.

Грека взяли ровно через три дня, после того как он под покровом ночи вернулся домой и потребовал у жены политического убежища. Не успев его получить как следует, беженец от милиции повздорил с супругой за какой-то пустяк и привычно провел серию воспитательных ударов по ее корпусу. Витькина жена не стала подобно милиционерам выкручивать ему руки, а просто и незатейливо стукнула свою тогда еще вторую половину качалкой по голове. Грека увезла карета «скорой помощи», окончательный курс лечения он уже проходил под присмотром профессора с погонами старшины.

Так то был Грек, так себе фигура. А что тогда говорить о королях мануфактуры и принцах Плодовощторга, шивших свои фамильные гнезда на нашей улице? Слоном, появление милицейского «бобика», забирающего кого-то из жильцов улицы Баранова, было столь же привычным явлением, как теперь реклама об услугах для граждан со свободно конвертируемой валютой. Тогда за валюту не предлагали по телевизору средиземноморский тур, потому что из всего конвертируемого отдыха предоставляли возможность любоваться только красотами Сибири от восьми до пятнадцати лет. Если не ставили к стенке. Дядя Юра просто поспешил родиться. Сегодня он бы был менеджером за то, за что тогда стал арестантом. Но самое смешное, что его наследником сделался я.

Видимо дядя Юра предчувствовал, что очень скоро за ним придут добрые дяди, в планы которых входит его перевоспитание, даже при помощи расстрела. И чтобы облегчить сроки перековки, сосед успел выкинуть из окна прямо в мусорную кучу небольшой газетный сверток. Надо ли вам долго объяснять, что пока дяди стучали по стенкам его квартиры, я уже надежно заныкал этот сверток в самой глубине мусорника, догоняя детским умом: если дядя Юра впервые в жизни решил выбросить из окна какую-то гадость, то она может представлять из себя определенный интерес?

В свертке оказались непонятные бумажные деньги. Не такие, как с портретом Екатерины, которых у нас было полным-полно, а совсем другие, с не ясными для многих до сих пор буквами, но полностью нашими цифрами. Короче говоря, я здраво рассудил, что эти деньги такие же старинные, как из наших коллекций, и смело банковал на них против керенок и сталинок Ары. Читать тогда мы почти не умели, но до двадцати одного считать научились гораздо раньше, чем ходить в коммунальный туалет. Мы сидели на огромном деревянном сундуке, исчезнувшем из двора незадолго до того, как Брежнев впервые стал Героем Советского Союза. В те годы Леонид Ильич был только единожды Героем Социалистического Труда, и, может быть, поэтому чужие старые сундуки никого не интересовали.

Ара смело прикупил на пятнадцати еще одну карту и, потно дыша, напряженно вглядывался в мои пальцы, потому что, как назло, фарт валил банкомету дуром и к десяткам я прикупал исключительно тузов. Когда банковал Ара, все почему-то получалось совсем наоборот. Но пока я выигрывал и смело накладывал деньги с женским лицом на свои, где был изображен мужчина с несоветской стрижкой. Номинальная стоимость купюр не играла никакой роли, игра велась бумажка на бумажку. Карта шла мне до тех самых пор, пока банковать не стал Ара. Теперь мои деньги лежали поверх его и тут, как назло, мимо проходил старик Шведский, который никогда не переживал из-за того, что дети играют. Он пристально посмотрел на наши купюры, тщательно трижды поправил очки на вздрогнувшем носу и почему-то впервые в жизни проявил к нам повышенное внимание.

Старик Шведский закружил возле сундука, словно стервятник, немного похожий на гиену, несмотря на прыгающие по носу очки. А потом, сделав вид, что его очень интересует сыграть с Арой, достал из кармана бумажник и скромно попросил разрешения поставить на кон целый рубль. Несмотря на молодость Ара сообразил, что выиграть в «очко» у старика Шведского не то что легче, чем у государства в его же лотерею, а еще более затруднительно. Даже в том случае, если старику не давать колоду в руки. Поэтому он заявил, что пока партнер не вышел из игры, кон занят и старику Шведскому придется немного подождать. Однако старик, в свою очередь, понимал, что при такой манере игры она может длиться вплоть до окончательного построения коммунизма в восьмидесятом году, к чему он явно не стремился в отличие от советского народа и всего прогрессивного человечества. И старик Шведский нагло попытался форсировать события.

Выскочивший на отчаянную ругань своего единственного наследника, Тигран Львович походил на пантеру, галопирующую к сундуку в трусах ниже колен. Старик Шведский тут же превратился из грифа-стервятника в полевую мышь скромной окраски, которая, как известно, своим видом пантер не привлекает. Поэтому Тигран Львович не обратил на него особого внимания, дал нам на всякий случай по затрещине, а потом стал интересоваться, что же произошло. Чутко следившая за этой сценой тетя Бетя высунулась из окна и заявила: если этот шум будет дальше мешать ее Игорю кушать котлету, то она не пожалеет для своих соседей целого ведра помоев. Потому что когда во дворе шум, Игорь постоянно стремится выскочить на него, позабыв даже про котлету.

На крик из окна первым среагировал хорошо знавший нрав тети Бети и состав ее помоев инвалид Грицай. Еле передвигавшийся мимо нас дядя Грицай, запамятовав опереться на костыли, расправил их в стороны, как ангел крылья, и заорал в ответ: «Я, кажется, сейчас перенервничаю». В таком положении он почему-то бросился на улицу, цепляя костылями стены подъезда. Только у самых ворот дядя Грицай снова принялся доказывать своим видом, что его ноги имеют исключительно декоративное значение.

Пространство у сундука быстро заполнилось скучавшими до сих пор соседями. Тогда на их голову еще не было Андропова с его рабочим временем и районными отделениями КГБ. Но и при Андропове соседи не поменяли манеры поведения, так что тогда говорить о только-только получающем большую власть единожды Герое Брежневе и его времени?

А потом стало чуть тише. Потому что к сундуку подошли незнакомые мужчины. В точь-точь такие, которые уводили дядю Юру из двора, которые всегда почему-то ходят попарно. Один из них протянул руку к купюрам, но я схватил деньги на секунду раньше, ловко пронырнул мимо второго дяди и со скоростью полуторапудового ветра, равной спринту дяди Грицая без костылей, рванул к подъезду.

Я не знаю, настучал ли кто-то этим мужчинам по телефону-автомату или дядя Юра, пробыв всего день под опекой наших славных органов решил облегчить свою учесть чистосердечным раскаянием, но пара незнакомых мужчин в нашем дворе появилась совсем не случайно. И тем более не случайно они побежали за мной, другие их почему-то совсем не интересовали. Ведь соседи стояли на месте, а не уносились в непонятном направлении, сжимая, как я теперь понимаю, хороший инвалютный куш. Дяди с довольно приличной физической подготовкой уже почти догнали меня, когда внезапно на помощь пришла бельевая веревка. Мои сто восемь сантиметров выше пола позволили безнаказанно прошмыгнуть под канатом, пересекающем двор, убранство которого по цветастости могло поспорить с украшением флагманского корабля в праздничные дни. Только вместо крохотных разноцветных флажков на канате висели чуть менее разноцветные трусики тети Тамары Бахчеван минимум шестьдесят второго размера. Один из дядь, не успев в отличие от второго вовремя затормозить, влетел в единицу белья оранжевого цвета и запутался в ней, как рыба в браконьерской сетке. И в это время произошло сразу три события: второй дядя догнал меня и схватил за руку, из парадного с котлетой в руке вылетел Игорь, попавший с разбега головой мгновенно взревевшему Тиграну Львовичу ниже пояса, а на крылечко довольно резво вынесла свой зад тетя Тамара Бахчеван и с криком: «Барабанов, чтоб ты подох!», -ударила сковородкой по спине заблудившегося в ее трусиках дядю. Тетя Тамара возненавидела Коляшу Барабанова с тех пор, как он, отчаявшись добавить в измученный организм еще пару стаканов драгоценной влаги, стащил с ее каната свежевыстиранные голубые штаны с начесом и попытался их продать под видом импортной плащ-палатки на толкучке за пивной будкой.

Сильно ударившийся головой Игорь, не потерявший своей котлеты, и Тигран Львович, увидев эту картину на мгновение забыли о своих травмах. Тетя Тамара, поняв, что ошиблась, помогла выпутаться из оранжевой ловушки чужому дяде,попутно пожелав подохнуть и ему. Через минуту под осуждающий шепот двора дяди крепко взяли меня за руки, но отнять пачку денег было выше их сил.

Мне сравнялось почти шесть лет, и я не страдал не то что непонятливостью дяди Юры, но и даже примерным поведением заместителя директора ресторана «Аист», уже поменявшего к тому времени отдельную квартиру в соседнем дворе на малокоммунальную камеру. Стоило ему туда попасть, как на следующее утро он сам попросился на допрос и вспомнил, что запрятал под бетонированной дорожкой дачи два трехлитровых бутыля с золотыми закрутками. Эти консервы не могли отыскать даже с помощью разных передовых по тем временам технических штучек во время обыска. Вот что значит создать нужные условия для экстренного излечения от склероза и помочь человеку мгновенно раскаяться перед обществом.

Но я, повторяю, был не дядя Юра и даже не заместитель директора ресторана «Аист». Я оглушил покушавшихся на мои деньги таким воплем, что дяди синхронно отрыгнули в сторону, из подвала выскочила тетя Поля, а Тигран Львович на всякий случай сбегал домой и надел штаны. Старик Шведский тоже на всякий случай выскочил на улицу, а Игорь съел котлету: иди знай, может после моих денег и она дядь заинтересует? А соседи на всякий случай приняли мою сторону.

- Что вы имеете до ребенка, аспиды? - ласково спросила дядь тетя Поля, пытаясь успокоить меня всего одним шалобаном.

Тише, мадам, не портите себе кров, мы из милиции, - попытался успокоить тетю Полю один из дядь совсем по-нашему, потому что в те далекие годы среди милиционеров попадались не просто городские жители, а также одесситы,

- Люди, посмотрите, что творится среди здесь, - театрально заорала в ответ тетя Поля, позабывшая о том, что вчера сама пообещала отвести меня в милицию после того, как я попал камнем вместо в Игоря прямо в ее окно. - Они уже за детями едут у «черном вороне»!

Соседи о чем-то зашелестели между собой, а я внес маленькую поправку:

- Он у них желтый...

- Бедный ребенок, - умилилась тетя Поля, - он уже знает и за это.

Тетя Поля медленно повернулась к милиционеру, говорящему на одесском языке, по-матерински посмотрела на него. И тот все понял. Он медленно достал из кармана самодельную зажигалку с истертым колесиком, чиркнул несколько раз, и обугленный фитиль, загоревшись, обдал двор запахом чада и бензина. Моя рука, плотно сжимавшая комок валюты, немного расслабилась.

- Махнем? - предложил милиционер и почему-то вздохнул.

- Махнем! - как-то моментально согласился я и посмотрел на второго дядю милиционера. Тот стремительно отвел взгляд в сторону, но я продолжал буравить его карман взглядом до тех пор, пока дядя не выудил из него перочинный ножик с облупленным перламутром на ручке.

- Бандюгу вооружаешь! - завопила из окна тетя Тамара Бахчеван, внимательно следившая за событиями во дворе даже по ночам, и тут же поспешила писать очередной донос, теперь уже на самих милиционеров. Об этой слабости тети Тамары знал весь двор, милиция к ней тоже привыкла, но тетя Бахчеван продолжала переводить бумагу.

Я молча совершил ченч с милиционерами, и тетя Поля, усмехнувшись, подтолкнула меня в затылок далеко не материнской рукой со словами:

- Беги домой, валютчик!

А в это время дядя милиционер вдруг о чем-то вспомнил и сказал:

- Мне надо понятые...

Он еще не успел закрыть рот, а двор уже разлетался в разные стороны, как воронья стая после выстрела из рогатки, хотя бежать домой было предложено только мне. На роль понятых согласились оторвавшаяся от составления сигнала кому следует тетя Бахчеван и ее муж дядя Боря, ветеран войны, который, как он сам признавался тете Бете, с гораздо большей охотой послужил бы и войсках вермахта.

Я не помню, куда девалась та допотопная зажигалка, но перочинка с облупившимся перламутром не пропала. Сегодня с ней играет мой сын и, глядя на этот крохотный ножик, я с нежностью вспоминаю тех милиционеров, самых первых милиционеров, проводивших мое перевоспитание. И, главное, вам наконец-то понятно, почему после этих событий тетя Поля решила, что я стану непременно валютчиком?


IV
Уже в те годы я инстинктивно понимал, что быть явным валютчиком так же опасно, как сегодня пить воду из крана. И поэтому принял слова соседки с явным неудовольствием, не то что дяди, плотно сжимавшие руль «Школьника». Они вцепились в сверкающий под солнцем металл с такой силой, будто велосипед за двадцать рублей все-таки обладал способностью вертикального взлета. Кованным не одним одесским поколением шестым чувством я догадывался, что поведение дядь каким-то образом связано с этим приобретением, хотя никакого криминала в своих действиях по-прежнему не усматривал.

В глубине двора уже маячил Колька Вареник с красными следами раскаяния на лице. Из окна третьего этажа раздался вопль Сеньки Рыжего, который, видимо, пока еще не раскаялся окончательно. Что касается Ары, то его не было ни видно, ни слышно, хотя тетя Тамара Бахчеван удобно устроилась за занавеской у окна, приготовив кусок старых обоев для ведения протокола.

Все беды начались с глупого Вареника, который первым догадался о кладе в банке. В отличие от нас он, не делая никаких покупок, притащился домой, где в это время его родители вместе со своими друзьями обмывали купленную накануне мебель. Родители Вареника еще не подозревали, что им было бы гораздо дешевле обмыть свое приобретение позже и мебель бы от этого явно не рассохлась. Совершенно напрасно не обращая никакого внимания на гостей, Колька продемонстрировал маме монету из нерастраченной доли находки. Мама Вареник, сделав вид, что сын ей предъявил очередную гадость, решительно отогнала его от вчера купленного стола, щедро залитого винными лужами. Однако, у одного из гостей глаз оказался не хуже, чем у орла, свившего гнездо по соседству с башней ювелира. Или чем у старика Шведского. Милиция приехала прямо на семейное торжество ровно через двадцать минут после того, как этот гость вышел в дворовой туалет. Мама Вареник встретила очередную дозу гостей, тем более таких, без особого энтузиазма, а папа Вареник, имевший в свое время опыт общения с Законом, никаких чувств вообще не выразил. Он просто сильно побелел, несмотря на то, что выпил минимум литр исключительно красного.

При виде милиции число прежних гостей поредело, словно они дважды поднимались в штыковую атаку после усиленного артобстрела. Новые гости поинтересовались золотым запасом семьи Вареник и на всякий случай решили выяснить, где сейчас околачивается ее наследник. Мама Вареник пыталась придать невразумительным объяснениям стройную картину, папа Вареник молчал, как подпольщик на допросе первой степени. Когда наконец-то в подвале был обнаружен младший из Вареников, милиционеры даже не обратили внимания на то, что он там курил, хотя чтобы отучить его от этой привычки мама Вареник пугала сына исключительно органами правопорядка. После появления Кольки по месту прописки родителей, одна золотая монета нашлась очень быстро. Насчет остальных Колька благоразумно молчал, доказывая, что пошел характером в папу. Милиция намекнула маме Вареник, что, возможно, она возьмет на себя функции грузчиков после того, как опишут уже благополучно обмытую мебель. И мама Вареник капитулировала раньше сына; тогда этот гарнитур был ей дороже всего золотого запаса страны, а не то что каких-то жалких монет, учитывая их стоимость. Пятерку царской чеканки в то время фарцовщики отдавали не дороже, чем стоил велосипед «Школьник», а мама Вареник умела считать даже после банкета.

Она убедительно воздействовала на сына, и нужно сказать, что своей мамочки Колька боялся больше, чем всей милиции города вместе с родным папой, у которого к тому времени прорезался голос. И Вареник под одобрительные возгласы служивых раскололся, словно банка с кладом в руках дяди Васи.

Рыжий не запирался, когда его прижали фактами и намеками на очную ставку. Сенька уже благополучно съел все три порции мороженого, купленные за шесть золотых пятерок, прекрасно понимая, что теперь их не отберет даже милиция. Труднее всего оказалось найти долю Аратюняна. Он благополучно спустил монеты во время игры в «стенку» на соседней улице, и по следам растворившегося в карманах игроков золота была пущена поисковая группа. Узнав о валютных ставках сына против обыкновенных медяков, Тигран Львович был явно недоволен, но вслух при милиции не высказывался. Двое оставались во дворе поджидать меня, остальные направились к дяде Васе. Когда в его будку втиснулась довольно плотная группа людей, сапожник сперва даже обрадовался, но потом быстро поскучнел, видя, что дырявая обувь на ногах клиентов с совершенно одинаковыми прическами отсутствует. И дядя Вася, пользуясь попустительством милиции, на всякий случай быстро допил остатки своей излюбленной жидкости, а потом раскололся гораздо быстрее, чем банка с золотом и семья Вареников, хотя его будку никто не собирался описывать.

Откровенно говоря, я тоже не запирался и честно выложил, в каком магазине совершил покупку. Моя сделка оказалась самой выгодной, не зря тетя Поля выдала мне такой комплимент. Валютчик в Одессе - это все-таки фигура даже сегодня, все равно как директор ликеро-водочного в средней полосе России, не меньше. Самое главное, что велосипед у меня никто не отнимал, вот что интересно. Но даже если бы через три дня милиция вспомнила о нем, она бы безнадежно опоздала на целые сутки. После усиленной эксплуатации «Школьника» всем двором, последним аккордов в жизни велосипеда стало падение вместе с пионером Панкевичем в подвал. И останки «Школьника», купленного за шесть золотых пятерок, доблестно украсили вершину дворового мусорника еще до того, как в нашем дворе побывал участковый.

Это был пожилой кремезный дядька, натерпевшийся на своем веку от нашей улицы больше, чем от собственного начальства, а потому смотревший на жизнь усталым философским взглядом.

- Хлопчики, - ласково сказал участковый, - если вы когда-то еще найдете где-то, то должны сдать клад государству. Безвозмездно.

А потом, вспомнив, торопливо добавил:

- Вам отдадут четверть от того, что вы нашли.

Делавший абсолютно безразличный вид Шведский, одновременно нюхая цветок в садике и ловя поросшим седым волосом ухом каждое слово участкового, при выражении «безвозмездно» на секунду скривил рот. Вечером, выдавая Коляше хронически недостающие ему до стакана вина восемь копеек, пользуясь отсутствием тети Тамары Бахчеван, он злобно передразнил участкового, рассказывая на ухо Барабанова и весь двор: «Безвозмездно... государству... сдавать... Этому государству безвозмездно можно сдавать только анализы мочи». Коляша согласно кивал головой, потому что за восемь копеек он был готов утверждать, что безвозмездно клады нужно отдавать только старику Шведскому и никому другому.

- Шведский, заткните свой рот, - искренне посоветовала проходившая мимо тетя Поля, - или вам мало насиделось? Вы что не видите - дети слушают внимательнее Барабанова...

Ах, если бы старик Шведский дожил до наших времен и узнал, что на семьдесят третьем году ненавидимой им Советской власти на Привозе вместо чируса в бочках стали продавать окурки в банках, вы представляете, что бы он сказал? Но старик Шведский давно умер, еще раньше, чем Коляша Барабанов. И за ушедшее время мои некогда белые кудри успели густо почернеть, а потом покрыться пока тонкой серебряной паутиной. И, несмотря на свои тридцать пять, я стал стариком в нашем дворе, потому что из всех сверстников, кто родились в нем, остался один. И теперь я, старик, понимаю, что та банка с царскими монетами девяносто шестой пробы не была настоящим кладом...

Прошло почти двадцать лет, как переехала из подвала в отличную квартиру тетя Поля со своим мужем дядей Мишей и двумя не похожими друг на друга близнецами Изей и Петей, наводившими ужас на участкового еще до моего появления на свет. Первые годы двор получал от тети Поли письма и фотографии, на которых дядя Миша выглядел не хуже министра, в костюме-тройке, а мы привыкли видеть его только в вечно замасленной робе, лежащего под драндулетом с громким названием «машина», на котором он развозил молоко. И пусть чужая американская земля, которая, уверен, никогда не стала для них своей, будет дяде Мише пухом тополей нашего двора, по крайней мере, есть еще люди, которые помнят о нем.

О нем и о старом чудаке Генрихе Оттовиче, мечтавшем дожить до того дня, когда в Одессе снова откроется кирха, похороненном под тенистыми кронами Германии, которую он впервые. в жизни увидел незадолго до смерти. И о бабушке Лизе Ерошкиной, которой я украдкой таскал водку, когда старушка уже не могла дойти до ближайшего гастронома, вспоминавшая в свои последние дни: «Я ж тэбэ малэнького повсегда защищала». И о Людмиле Адамовне, регулярно молившейся в костеле за заблудшие в неверии души соседей, никогда не отказывавшей нашим тогда совсем молодым папам и мамам, изредка вырывавшимся в кино, оставляя в ее крохотной комнатке своих очень бойких наследников. И, конечно о тете Поле, протопавшей всю войну в тяжелых солдатских кирзачах, со слезами положившей свой партбилет «за измену Родине» на стол людям, которые плохо понимали, что значит для человека это слово - родина, потому что сами бросили родные поля, переехав командовать в не любимый ими город.

Весь флигель, в котором жила тетя Поля, от подвала до третьего этажа уехал из Одессы кто куда, а в основном - в ту же Америку, хотя Сенька Рыжий и его соседка Бэллочка наверняка могли встретиться в далекой Австралии. И работает в известной фирме «Ампекс» далеко не на рядовой должности один из братьев Абрамовичей, который в Одессе, несмотря ни на что, так и не смог стать больше чем просто инженером. А его младший брат Борька, доводивший меня из-за стены своей скрипкой с шести утра ежедневно без выходных и праздников, разъезжает со своим оркестром по всему миру, хотя он так и не закончил одесской консерватории.

Лет десять назад я случайно встретил на пляже Кольку Вареника, который стал ленинградским архитектором, несмотря на то, что в детстве больше любил ломать, чем строить. И переехал из нашего маленького дворика куда-то на Черемушки Додик Макаревский, самый первый кавээновский чемпион Одессы, всего один из того поколения, которое само себя назвало потерянным. И благополучно ушла в иной мир семья стукачей Бахчеван, которым весь двор с удовольствием бы вручил медаль «За освобождение Одессы», когда они переезжали, чтобы осчастливить еще один город. Жорка Аратюнян, в отличие от многих одесситов, почему-то уехал в Париж.

А наши старики, еще помнившие отблеск величия и славы Одессы, никуда не уезжали; они тихо умирали один за другим, и двор хоронил их, поминая у тогда еще цветущего садика. И давно выросли и обзавелись парами собственных сыновей Сашка Медведев и Сашка Чмерковский. Два крохотных шаловливых пузыря, привезенных в наш двор, они успели превратиться в заматеревших мужиков общим весом за двести кило; на волосатой груди каждого висит золотая цепочка, у одного Сашки на ней крестик, а у другого - магындувыд, но это никогда не мешало им понимать друг друга. И живу еще в нашем старом доме я, знающий, что настоящим кладом была не та банка с золотом, а растаявший в пелене прошлого двор, люди, растившие меня, ни с чем не сравнимые годы детства и юности, где остался друг мой Женька, живущий сейчас в Нью-Йорке. Когда Женька уезжал, я, имеющий полное право носить на шее и магындувыд, и крест, снял с цепочки звезду Давида и повесил ее на цепочку Женьке. А если надумает уехать мой последний друг Сашка, я сниму с цепки оставшийся в одиночестве крест, потому что мне не во что будет уже верить.

И если вы считаете, что ностальгию могут испытывать только уехавшие, то глубоко ошибаетесь: мы, последние из коренных одесситов, которых в родном городе меньше, чем в Москве или Тель-Авиве, не говоря уже о Бруклине, знаем, что это такое. У меня подрастает сын, который бойко бакланит на почти правильном английском языке, я уже помолчу за русский. Но он уже никогда не скажет мне: «Папа, где мы идем?», - как говорили когда-то все одесситы; он спрашивает: «Папа, куда мы идем?», - и это звучит правильно, но мне почему-то становится грустно. Он говорит так, как мои добрые новые соседи, живущие в бывших квартирах плоти от плоти одесской, ставшей чем-то лишней в родном городе, униженном до положения крупного областного центра.

И я благодарен Оле Брагиной, единственному человеку в нашем дворе, который изредка спрашивает у меня: «Где ты идешь?» Потому что после этого неожиданно для самого себя у меня, как когда-то, в далеком детстве, становится совсем легкой походка, и словно растворяется за плечами груз прожитого, где навсегда остался наш утопающий в зелени двор, сломанный велосипед «Школьник» и банка, набитая золотом, имеющего только цену этих воспоминаний...


Оглавление

  • ЛЕГЕНДЫ ОДЕССЫ
  •   ЛЕГЕНДА О ИВАНЕ БУНИНЕ И ИСААКЕ ХАЙМОВИЧЕ
  •   ЛЕГЕНДА О ФЕДЕ ТРАПОЧКЕ
  •   ЛЕГЕНДА О ПУТЕШЕСТВИИ ИЗ ОДЕССЫ В...
  •   ЛЕГЕНДА О «СТАТУЕ КРОХОБОРОВ»
  •   ЛЕГЕНДА О РОБЕРТЕ-ДЬЯВОЛЕ
  •   ЛЕГЕНДА О ДВУХ АЛЬБЕРТАХ
  •   ЛЕГЕНДА О ХОЖДЕНИИ В НАРОД ПЕРВОГО СЕКРЕТАРЯ ОБКОМА ПАРТИИ ТОВАРИЩА КИРИЧЕНКО
  •   ЛЕГЕНДА О ХРАБРОМ СОБКОРЕ
  •   ЛЕГЕНДА О МУМИИ ЕГИПЕТСКОГО ФАРАОНА
  •   ЛЕГЕНДА О ТРЕТЬЕЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ
  •   ЛЕГЕНДА О ЧЕРВОНЦЕ
  • ОДЕССКИЕ ШТУЧКИ
  •   УНИКАЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА
  •   ОБЫСК
  •   ПОЛЕТ В СТРАТОСФЕРУ
  •   КОММЕРЧЕСКАЯ ТАЙНА
  •   СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
  •   КОВЕР-САМОЛЕТ
  •   ТАЛИСМАН
  •   ЛЮБОВЬ ПО-ФРАНЦУЗСКИ
  •   ПРОПАВШАЯ УЛИКА
  • ОДЕССКИЕ СУМАСШЕДШИЕ
  • РАССКАЗЫ ПО-ОДЕССКИ
  •   РАССКАЗ НОМЕР РАЗ ОСОБО ВАЖНОЕ ЗАДАНИЕ
  •   РАССКАЗ НОМЕР ДВА НАЛЕТ
  •   РАССКАЗ НОМЕР ТРИ БОЛЬШАЯ ИГРА
  •   РАССКАЗ НОМЕР ЧЕТЫРЕ КОСТЮМ
  • КЛАД Совсем маленькая повесть