Морис Левель
«В свете красной лампы»
Maurice Level
«Sous la lumière rouge» (1906)
Сидя в большом кресле у камина, он подался вперед, протянул руки к огню и медленно заговорил, время от времени внезапно прерываясь и бормоча «да… да», словно собирался с мыслями, проверял не изменяет ли память.
На столе перед ним валялись бумаги, книги и разного рода хлам. Лампа едва теплилась. Я видел лишь его сероватое лицо и ладони, которые в отблесках камина казались двумя длинными пятнами.
Тишину нарушали только урчание кошки, свернувшейся у огня, и треск поленьев в камине, испускавших причудливые языки пламени. Голос моего друга звучал глухо, словно бормотание спящего.
— Да… да… это было огромное, величайшее горе в моей жизни. Лучше разориться вчистую, потерять здоровье, остаться без всего и вся… но…Только не это! Прожить десять лет с женщиной душа в душу, а потом смотреть, как она умирает. Остаться одному… одному, как перст, и знать, что впереди только одиночество… Это было выше моих сил!.. Вот уже полгода, как ее не стало… Кажется, прошла целая вечность… А как быстро когда-то летели дни!.. Если бы болезнь проявилась раньше, если бы хоть какой-то намек… Нехорошо говорить такое, но, если знаешь заранее, разум успевает осознать неизбежное. Да и сердце мало-помалу черствеет… свыкаешься с неприятной мыслью… а так…
— Мне казалось, твоя жена болела.
Мой друг покачал головой.
— Нет, ничего подобного… все — как гром с ясного неба… Врачи даже не поняли, что с ней… Каких-то два дня — и ее не стало. Не знаю как, да и зачем я продолжаю жить. Днями напролет я брожу по дому в погоне за ускользающими воспоминаниями. Представляю, что сейчас она выйдет ко мне из-за портьер, что в заброшенных комнатах повеет ее ароматом…
Он протянул руку к столу.
— Взгляни, вчера я нашел в кармане вот это… ее вуаль. Однажды в театре она доверила ее мне. Вуаль, будто еще пахнет ее духами, еще хранит тепло ее лица… Но нет! Не осталось ничего… Одна скорбь… хотя… тут такое дело… Понимаешь… в общем… от горя в голову лезут такие шальные мысли… Я сфотографировал ее на смертном одре. Принес камеру в злосчастную комнату, где отлетела ее душа, поджег магниевую ленту
[1]… Да, несмотря на горе, я скрупулезно и тщательно сделал то, от чего меня теперь бросает в дрожь, совершил отвратительный поступок… И все же знание, что она здесь, что я смогу ее увидеть снова такой, как в тот последний день, служит большим утешением.
— И где же эта фотография? — спросил я.
Мой друг подался вперед и, понизив голос, ответил:
— У меня ее нет… или как бы нет… Есть пластина, но я никак не соберусь с духом прикоснуться к ней… Она до сих пор в фотоаппарате… страшно вынимать. А я так хотел бы посмотреть!
Он дотронулся до моей руки.
— Послушай… сегодня… ты пришел… и я наконец смог выговориться… мне стало лучше, словно силы ко мне возвращаются… А хочешь, пойдем в лабораторию? Давай вместе проявим пластинку?
Приятель вопросительно и нетерпеливо заглянул мне в лицо — будто ребенок, который боится, что ему откажут в желанной игрушке.
— Конечно, помогу, — ответил я.
— Да… — Он вскочил. — С тобой совсем другое дело. С тобой будет спокойнее… Так будет лучше, намного лучше… мне полегчает… вот увидишь…
Мы прошли в фотолабораторию, обычный чулан с рядами склянок на полках. Вдоль одной стены тянулся из конца в конец стеллаж, полный всяких кювет, колб, пузырьков и справочников.
При свете свечи, что отбрасывала вокруг него неверные тени, мой друг молча изучил наклейки на реактивах и протер несколько кювет.
Затем включил красную лампу, задул свечу и попросил:
— Закрой дверь.
В темноте, разгоняемой лишь кроваво-красным светом, было нечто драматичное. Случайные блики от склянок скользили по его дряблому лицу и впалым вискам.
— Плотно прикрыл? Ну, тогда я начинаю.
Он вынул из кассеты пластину и, бережно держа ее за уголки большим и указательным пальцами, долго и напряженно рассматривал, словно пытаясь разглядеть невидимое изображение, которому вскоре предстояло появиться.
Затем с большой осторожностью опустил в раствор и стал покачивать кювету.
Почему-то ритмичное звяканье пластинки о фарфор казалось странно жалобным. В свете красной лампы жидкость омывала снимок с тихими всплесками, будто всхлипывая. Я не мог оторвать взгляда от молочно-белого куска стекла, медленно темневшего к краям.
Раствор, вначале прозрачный, мало-помалу чернел, и вскоре посередине пластинки возникло темное пятно. Оно понемногу расползалось, кое-где смягчаясь более светлыми вкраплениями.
Я взглянул на своего приятеля. Его губы дрожали, бормоча что-то невнятное.
Вытащив пластинку из раствора, он поднес ее к глазам и, когда я заглянул ему через плечо, сказал:
— Ну вот, проявляется… понемногу… Проявитель у меня слабоват… Но ничего… Взгляни, уже показались самые светлые участки… Подожди-ка!.. Сейчас увидишь…
Он вернул пластинку в раствор, и та погрузилась на дно с тихим всплеском.
Ее уже залил равномерный серый цвет. Нагнувшись над ней, приятель пояснил:
— Темный прямоугольник — кровать… Вот этот квадрат выше, — он кивнул в ту сторону, — подушка. А в середине, вот это более светлое пятно с бледной полоской на черном фоне — это она… с распятием, которое я вложил ей в руки. Моя бедняжка… моя милая!
Он заплакал, сотрясаясь от сдавленных всхлипов. Слезы текли сами собой, как у тех, кто привык к горю, и для кого рыдания стали привычнее улыбки.
— А вот и подробности, — объявил он, пытаясь совладать с собой. — Я вижу зажженные свечи и веточку священного букса… Ее волосы, они были у нее такими красивыми… Руки, которыми она так гордилась… Маленькие белые четки, что я нашел в ее часослове… Боже мой, до чего мучительно смотреть на это все снова, и вместе с тем радостно… Я так счастлив… Снова смотрю на нее, мою бедную малышку…
Видя, что он вот-вот совсем расклеится, я решил вмешаться и спросил:
— Как думаешь, пластинка уже готова?
Он поднес ее к лампе и, пристально осмотрев, положил обратно в ванночку и, немного там подержав, снова вынул и изучил.
— Нет… еще нет… — пробормотал он и положил ее обратно.
Помню, его тон и резкие движения меня насторожили. Но думать было некогда, потому что он снова заговорил:
— А вот и новые подробности… нужно время. Я же говорил, раствор у меня слабоват… Изображение появляется не сразу.
Он начал считать:
— Раз… два… три… четыре… пять… На этот раз должно получиться. Если передержать, можно все испортить.
Он вытащил пластинку, встряхнул ее, обмыл чистой водой и предложил мне:
— На, смотри!
Но только я протянул руку, как он, вздрогнув, нагнулся с пластинкой к лампе, и его лицо в ее красном свете внезапно стало таким жутким, что я не удержался от крика:
— Что с тобой? Что там?!
Его полный ужаса взгляд был прикован к пластинке, сердце так колотилось, что казалось, вот-вот выскочит из груди, оскаленные зубы стучали друг о друга.
Не представляя, что могло повергнуть его в такой ужас, я положил руку ему на плечо и воскликнул во второй раз:
— Да что там?! Ну, говори же! Что такое?
Он обернулся ко мне с совершенно безумным видом, и, пронзив взглядом своих налитых кровью глаз, схватил за запястье так крепко, что ногти впились в кожу.
Трижды он порывался что-то сказать, а потом, размахивая пластиной над головой, возопил в багровый сумрак:
— Я… я… Несчастный! Преступник! Убийца! Она не умерла! Ее глаза открылись!
Перевод — Анастасия Вий
Примечания
1
В начале двадцатого века было обнаружено, что при сгорании магния происходит интенсивное излучение света, близкого по спектру к дневному, что нашло применение в фотографии. Выпускалась лента из магниевой смеси, поджигая которую, фотограф получал вспышку. Эта лента широко применялась вплоть до середины двадцатого века.
(обратно)
Оглавление
Морис Левель
«В свете красной лампы»
Maurice Level
«Sous la lumière rouge» (1906)
*** Примечания ***