De toutes les fureurs de son ame (СИ) [Лея Р] (fb2) читать онлайн

========== i ==========

- Кто вы?.. Куда вы меня тащите?.. – когда распахнувшееся было окно со стуком захлопнулось, Эсмеральде показалось, что то огромной небесной печатью утвердили ее приговор.

Она больше не сопротивлялась, почти бегом поспевая за тащившим ее человеком. Предчувствие неотвратимо надвигающейся беды сковало сердце несчастной ледяным ужасом. Цыганка догадывалась, кем является ее спутник, однако тень надежды все еще теплилась в душе: ведь не мог же, совершенно точно не мог Пьер отдать ее прямо в лапы архидьякона, оставить овечку на растерзание хищнику!.. Уж если не из привязанности к ней, нищенке и бродяжке, то хотя бы из чувства благодарности: ведь она спасла его однажды от виселицы! Нет, Гренгуар не оставил бы свою жену на милость священника, под сутаной которого скрывался убийца, чернокнижник, сластолюбец!..

Однако мужчина по-прежнему молчал, не откликнувшись ни на один из заданных вопросов, так что задыхающаяся от быстрой ходьбы, временами переходящей в бег, девушка вскоре тоже затихла, покорно следуя за своим провожатым. Куда он ее ведет?.. Они явно удалялись от центра Парижа: огни, полыхавшие на Ситэ, вскоре скрылись из виду; все еще слышавшийся позади гомон постепенно превратился в невнятный, едва уловимый гул. Возможно, за пределами города поэт уже готовит лошадей, которые увезут их прочь, а этот человек – всего лишь его друг, помогающий ей спастись от виселицы?.. Эсмеральде очень хотелось поверить, что все обстоит именно так, но бьющееся в глухой тревоге о ребра сердце придерживалось совсем иного мнения.

Наконец, они достигли какого-то особенно темного переулка, окончившегося тупиком. Остановившись, мужчина сорвал с шеи висящий на шнурке ключ, для чего ему пришлось опустить капюшон. Глаза цыганки расширились от ужаса, рот непроизвольно раскрылся в попытке закричать, но не раздалось ни звука. Девушка дернулась, что было мочи, но архидьякон, явно готовый к подобной реакции, лишь еще крепче стиснул тоненькое запястье, оставляя синяки на нежной коже.

- Молчи, несчастная! Молчи, если хочешь жить!.. – сверкнув глазами, яростно прошептал Клод Фролло, распахивая входную дверь и силой заталкивая внутрь свою драгоценную добычу.

Тщательно заперев дверь изнутри, священник, наконец, выпустил из рук тут же вырвавшуюся и бросившуюся прочь от него Эсмеральду. Пока он возился с висевшим над дверью масляным светильником, пытаясь непослушными руками высечь искру, послышался грохот, а затем глухой стук и звон разбитой посуды. Очевидно, цыганка попыталась укрыться подальше от ненавистного монаха, однако в темноте наткнулась на стол, с которого полетел неаккуратно оставленный на краю кувшин и чашки. Вздрогнув, Фролло продолжил возиться с огнивом, и через несколько минут комнату все же озарил тусклый свет,подобный тому, что льется от лампады.

Девушка забилась в угол, сжавшись в маленький комок, словно бы пыталась слиться со стеной. Обхватив руками колени, она склонила прелестную головку и не осмеливалась даже шевельнуться или, тем более, взглянуть на вселявшего в ее сердце ужас архидьякона Жозасского. Впрочем, и более храбрые люди, увидев его в эту минуту, отшатнулись бы в трепете: лицо Клода было бледно, а в неверных отблесках крохотного огонька казалось и вовсе белым; темные глаза лихорадочно полыхали безумием. Вся его фигура была напряжена, точно натянутая тетива лука, готовая вот-вот выпустить в полет оперенную смерть. Поджатые губы по временам начинали беззвучно шевелиться, но вскоре вновь замирали тонкими, обескровленными линиями. Руки бессознательно стискивали ткань сутаны, то безвольно повиснув и сжимаясь в кулаки, то словно бы в попытке высвободить грудь, разорвать удушающие объятия ставшей ненавистной одежды.

Простояв некоторое время в нерешительности, вперив горящий взор в застывшую без движения Эсмеральду, священник вдруг быстро сделал три решительных шага по направлению к скорчившейся в углу фигурке. Однако, передумав, не менее стремительно отступил назад.

Ну вот, свершилось: она здесь, в его власти, и уж теперь никто не сможет помешать ему воплотить самые грязные, самые греховные помыслы, терзающие душу несчастного. Но если в мечтах все казалось простым и понятным, то в жизни – совсем наоборот. Что сделать?.. Что сказать ей?.. О, единственное, чего жаждет его измученная душа: пасть на колени и, словно матерь Божью, молить о любви и сострадании!.. Покрыть поцелуями это божественное тело, одарить его самыми неистовыми и непристойными ласками, а потом…

Из белого Фролло в мгновение сделался пунцовым. Болезненный озноб сотряс его тело, так что несчастный глухо застонал. На лбу выступили капельки пота. Нет!.. Одного взгляда на чудом вырванную из лап смерти девушку было достаточно, чтобы понять: она останется глуха к его мольбам, самые пылкие слова любви вызовут в ней не больше интереса, чем алхимия или латынь, а если он попытается взять ее силой, она или убьет его, или возненавидит на всю оставшуюся жизнь. О, проклятье!.. Она итак ненавидит его, боится, презирает!

Цыганка услышала, как хлопнула входная дверь, повернулся в замке ключ. Лишь пару минут спустя после этого она осмелилась поднять мутный еще от пережитого страха взгляд и осмотреться. Небольшая комнатка без окон; из обстановки – только простой стол да пара лавок, под которыми растеклась неопрятная лужа. Пузатый кувшин цел, а вот чашке повезло меньше… Ужасного монаха не было, и Эсмеральда с облегчением выдохнула. Обернувшись, она увидела узкую лестницу, ведущую на второй этаж. Поколебавшись, девушка, напрасно подергав входную дверь, все же решилась снять светильник и отправилась выше: вдруг здесь найдется второй выход?..

Маленькая спаленка напоминала комнату на чердаке старухи Фалурдель, в которую когда-то – о, кажется, целый век прошел с тех пор! – привел ее Феб. Где злой рок настиг, наконец, бедняжку… Вот большой деревянный сундук, вот низкая кровать. Кроме того, здесь еще притаился туалетный столик и грубо сколоченный стул – вся нехитрая обстановка. Единственное маленькое окошечко было зарешечено, что вырвало у Эсмеральды невольный разочарованный вздох: не сбежать! Сквозь прутья можно было просунуть руку с ночной вазой, но пролезть туда целиком не представлялось возможным.

Вернувшись вниз, пленница вновь подергала дверь – безрезультатно! Отчаяние с новой силой сжало грудь стальными тисками, лишая сил и желания противиться судьбе. Да и что она могла сейчас сделать?.. Стучать в дверь в ожидании, что какой-нибудь ранний прохожий внемлет ее мольбам? Позовет стражу, которая выломает дверь и выпустит ее лишь для того, чтобы незамедлительно передать в руки палача. Девушка невольно вздрогнула и потерла шею: на миг ей показалось, что веревка вновь обвилась вокруг нее смертоносной змеей, как в тот день, когда ее спас Квазимодо…

Квазимодо! Ну конечно!.. Он, безусловно, заметит ее отсутствие, а после того случая, когда поп пытался овладеть ею, звонарь обязательно догадается, кто повинен в похищении цыганки. Он ведь уже дважды спасал ее, значит, придет и на этот раз. Последует за святым отцом, найдет эту проклятую лачугу, вырвет из лап мучителя и поможет бежать!

Немного приободренная этими мыслями, Эсмеральда устроилась на низком жестком ложе, глядя на занимающийся за окном рассвет. Она и не думала спать, однако усталость и волнения ночи так истощили бедняжку, что даже первый солнечный луч, своевольно прокравшийся сквозь прутья решетки, не сумел вырвать юную красавицу из жадных объятий Морфея.

========== ii ==========

А куда же так быстро и внезапно исчез Клод?.. Измученный, смятенный, не доверяющий самому себе, медленно, точно слепой, брел он в сторону собора. Перед глазами стоял образ сжавшейся в углу темной комнаты плясуньи: испуганной,беззащитной, прекрасной… Вдруг картинка исчезла, и вместо нее возник Жеан. Будто сложенное пополам тело, безвольно болтающееся на одном из выступов каменной стены, странно приплюснутый, изуродованный череп… Фролло в исступлении сжал голову ледяными ладонями; сухие глаза полыхнули болезненным огнем.

- Мертв. Из-за меня! Из-за нее… Ее вина!.. Моя вина…

Осознание потери вдруг пронзило грудь несчастного тысячей мелких крючьев, разрывая на части кровоточащее сердце. Священник захрипел, хватая ртом воздух; рванул ворот черной рясы. Соль оросила сухие щеки, и он захлебнулся коротким судорожным рыданием. Жеан, его непутевый брат, его милое дитя, единственная родная кровь – его больше нет!

Пожалуй, впервые за прошедший год архидьякон не думал о черноглазой колдунье. Смерть вытеснила ее образ даже с периферии сознания. Однако Клод, прежде так неистово молящий об этом избавлении, вовсе не чувствовал себя счастливым. Напротив, он был несчастнейшим из людей. Он уже не пытался понять, кто повинен в смерти Жеана Фролло, Жеана Мельника – лишь одна мысль занимала все его существо: «Его больше нет!». Боль кромсала на части, прорываясь наружу глухими всхлипами и скупыми слезами.

Когда же Фролло оказался на Соборной площади и увидел распростертое на камнях тело, очевидно, сброшенное во время неудачного штурма или же соскользнувшее с ненадежного выступа под собственной тяжестью, мука его достигла апогея. Рухнув на колени рядом с братом, убитый горем человек приподнял обезображенную голову и плечи мертвеца и прижал к груди. Как ни странно, некоторое время спустя слезы все же принесли облегчение: к священнику вернулась способность соображать. Поднявшись, он с трудом поволок тело убитого к воротам собора, не обращая внимание ни на сновавших солдат, ни на стоны умирающих бродяг, ни на начавшую собираться толпу любопытных. Вскоре Нотр-Дам укрыл братьев Фролло за своими надежными стенами.

Жеана отпели и похоронили в тот же день, по настоятельному требованию архидьякона Жозасского. Никто не увидел ни слезинки на суровом лице брата погибшего, однако покрасневшие, с нездоровым блеском глаза, темные тени под ними, бледное, изможденное лицо были красноречивее бурных рыданий. Клод любил брата, несмотря на все выходки последнего, и, хотя глубокая скорбь мужчины была очевидна, никто не решился подойти к нему с соболезнованиями или утешениями. После службы священник еще долго истово молился, стоя на коленях пред Девой Марией, а затем удалился в свою келью, не обмолвившись ни с кем ни словом. С молчаливого согласия епископа второму викарию было решено дать несколько дней или чуть более, чтобы оправиться от потери и спокойно помолиться за упокой души юного Жеана Фролло. Таким образом, архидьякона временно освободили от всех обязанностей: что ж, и служителям церкви ведомо порою сострадание к утратам ближних своих.

Однако вместо того, чтобы предаваться молитвам, Клод метался по келье, точно запертый в клетке лис. Сладостные думы о заточенной не столь далеко цыганке вновь вернулись, однако теперь, помимо вины за снедаемое желание, прибавился новый страшный груз. Мысли о смерти брата навалились на несчастного, каленым железом пронзая и без того истерзанную душу.

- Искупление… - бессвязно шептал архидьякон, не переставая мерять шагами тесную келью. – Его жизнь – искупление моего греха. О, на его месте должен был быть я, чтобы разрубить, наконец, этот гордиев узел!.. Боже, за что ты так мучишь меня! Почему не взял ты недостойного раба своего прежде, чем падет он и низвергнется в геенну огненную?! Рок… Таков мой рок. И ее! Да, ее. Слишком высока цена, чтобы я смог теперь отказаться. Нет смысла бороться, противиться… Бедная, бедная мушка!.. Ты надеешься еще, верно, выпутаться из липкой паутины, но ты чувствуешь, что хозяин ее вот-вот вернется в логово, и у тебя не хватит сил противостоять ему. Теперь уже нет: твои ножки искалечены, твои крылья обрублены… Но ты по-прежнему прекрасна, ты желанна, даже если его кровь и на тебе тоже…

Некоторое время он еще бормотал что-то, точно в горячке, присев на узкую постель и упершись пылающим лбом в ладони. Потом, словно очнувшись от сна, поднял голову, окинул хищным взором замкнутое пространство и, решительно накинув широкий черный плащ, покинул святую обитель.

========== iii ==========

Эсмеральда проснулась задолго до заката и теперь, в сгустившихся сумерках, отчаяние уже окончательно овладело несчастной. Она мучилась жаждой и голодом: в доме не обнаружилось ни крошки еды, а пары глотков воды, чудом уцелевших в расколотом ночью кувшине, едва ли хватило бы даже младенцу. Ее преследователь не появлялся, и цыганка почти уверовала в то, что больше он не придет вовсе. Девушка испытала по этому поводу противоречивые эмоции: облегчение, вызванное этой мыслью, тут же сменилось ужасом. Выходит, дьявольский монах уготовил ей участь, что страшнее виселицы?! Быть заточенной в этой норе, медленно погибнуть от голода и жажды, провалиться в черную пустоту неизвестности в полнейшем одиночестве! О, жестокий!.. И он еще смел говорить о любви… Где же ее прекрасный Феб?.. Неужели так скоро позабыл свою маленькую Эсмеральду?..

Истощенная, измученная страхом и неизвестностью, пленница чужой порочной страсти, лежала она на жесткой кровати, вперив невидящий взгляд в противоположную стену, когда до слуха ее донесся легкий шорох. Стремительно вскочив, она поспешила вниз по утопающей в темноте лестнице, рискуя свернуть себе шею – и все это лишь для того, чтобы в трепете замереть на последней ступеньке. В тусклом свете, пробивающемся из приоткрытой двери, цыганка увидела его; горящий взгляд, казалось, рассеивал мрак, прожигал насквозь, пригвоздив к месту. Наконец, священник отвернулся, запер дверь и, не обнаружив на привычном месте светильника, ощупью направился к замершей фигурке. Плясунья, мгновение размышлявшая, куда бежать, опрометью бросилась обратно наверх, однако во мраке оскользнулась на узкой ступени и с тихим вскриком полетела вниз. По счастью, вместо того, чтобы встретиться затылком с неровным дощатым полом, она угодила прямиком в объятия своего гонителя: крепкие руки обхватили ее узкий стан и бережно вернули в вертикальное положение.

- Если ты скажешь, где светильник, девушка, тебе больше не придется сидеть во мраке: я принес масло, - услышала Эсмеральда тихий низкий баритон.

- Какая разница, уморишь ты меня голодом в темноте или при свете!.. – дрожащим от страха и ярости голосом ответила девушка.

- Прости, я… - архидьякон прерывисто вздохнул, нервно проведя рукой по облысевшей голове, - не мог прийти раньше. Лавки уже закрыты, но, надеюсь, ты не побрезгуешь скромной монастырской трапезой.

Не ответив, цыганка взбежала по лестнице и скрылась на втором этаже. Клод стиснул мешавшую сделать вдох сутану, почти разрывая плотную ткань. Стоило увидеть ее, и все мысли в голове вновь смешались. Гибкое тело, минуту назад побывавшее в его объятиях, затуманивало разум вернее терпкого крепленого вина. Страстное желание прижать ее к себе, обжечь поцелуями трепещущую шейку, овладеть этой прекрасной женщиной воскресло с новой силой, но теперь к нему примешивалась горечь тяжелой утраты. Чувство вины за собственные желания, не дающие покоя даже на фоне потери родного брата, было едва ли не сильнее терзавшей вот уже год похоти.

- О, маленькая чаровница, в кого ты меня превратила!?.. – невыразимая мука прозвучала в едва различимом шепоте, чтобы мгновенно раствориться в равнодушной темноте.

Покорившись судьбе, словно влекомый невидимой цепью, поплелся сломленный Фролло, узник собственной страсти, вслед за своей пленницей. Вот только что делать дальше, он не знал. В его сладостных видениях Эсмеральда сама льнула к нему, ласкалась или, по крайней мере, не отталкивала. В реальности девушка глядела на священника с нескрываемым ужасом и даже отвращением, на все его попытки сблизиться она отвечала ненавистью и презрением. Конечно, можно взять ее силой, но… Несчастный влюбленный не мог точно сформулировать, что тогда произойдет, однако неясное предчувствие чего-то страшного, неизбежного, что окончательно сломает его и ввергнет их обоих в пучину ада, служило последним нестойким оплотом его целомудрия. Священные обеты давно были забыты, поруганные теми непристойными мыслями, что не давали уснуть долгими одинокими ночами, и лишь в это смутное ощущение неминуемой беды вцепился терзаемый неутолимой жаждой мужчина, дабы не наброситься на свою беззащитную жертву.

Плясунья с ногами забралась на кровать, сжавшись в испуганный, колючий комок, и исподлобья глядела на медленно приближающуюся тень.

- Не подходи! – взвизгнула она, еще плотнее прижимаясь к стене.

Клод остановился.

- Фонарь, - сумел выдавить он из себя одно-единственное слово.

Непонимание промелькнуло во взгляде несчастной, однако миг спустя она ткнула дрожащим пальчиком на столик. Действительно, выпивший все масло потухший светильник обнаружился там. Вцепившись в этот спасительный якорь, Фролло быстро спустился вниз, точно боялся девушку не меньше, чем она его.

Вновь он долго возился с огнивом. Озноб постепенно охватил все тело: архидьякона кидало то в жар, то в холод; руки не слушались. «Надо бы развести огонь в жаровне», - мелькнула мысль. Действительно, света и тепла от нее было бы куда больше. Правда, в доме почти не было дров. Мужчина вдруг с мучительным стыдом осознал, что, с нетерпением ожидая свою невольную гостью, он совершенно не позаботился о самых элементарных удобствах. Ничего, все это легко поправить!

Разведя крохотный огонек в небольшой жаровне, священник огляделся, блуждая пустым взглядом по небогатой обстановке. Наконец, когда взор его упал на тяжелую корзину, брошенную у порога, Клод заметно оживился и направился наверх.

- Пойдем! – повелительно бросил он, однако упрямица и не думала шевелиться.

Архидьякону пришлось взять ее за руку и, точно маленькую, упирающуюся всеми лапами кошку, тащить за собой. Усадив строптивицу за стол, Фролло начал быстро извлекать снедь. Содержимое корзинки оказалось для него такой же неожиданностью, как и для Эсмеральды: с трудом соображая, что делает, он, совершив набег на монастырскую трапезную, просто покидал туда первое, что подвернулось под руку. Удивленные послушники и монахи не посмели задавать вопросов архидьякону Жозасскому, которого, как они знали, постигло ночью страшное несчастье.

Итак, в корзинке оказалась пара караваев пресного хлеба, маленькая головка сыра, несколько яблок и кувшин с разбавленным вином. Измученная жаждой, девушка с жадностью вцепилась в последний и припала к глиняному краю, не утруждая себя поисками кружки. Клод видел, как стекали багровые в отблесках пламени, тоненькие струйки расплескавшегося вина по нежной шейке, как исчезали они за воротом грубой тюремной рубахи, как, наверное, ласкали сейчас девичью грудь… Он судорожно втянул воздух и резко отвернулся, услышав вскоре, как звякнул о столешницу наполовину опустошенный сосуд.

- Ешь! – голос его сделался грубым от с трудом сдерживаемого желания.

Однако цыганка, хотя была голодна, и не думала притрагиваться к пище.

- Ешь, или я сам накормлю тебя!.. – кипевшая в душе несчастного страсть вылилась в едва сдерживаемую ярость.

Испуганная этим обещание ничуть не меньше, чем сверкнувшими вожделением расширенными зрачками обернувшегося Фролло, Эсмеральда нерешительно потянулась к хлебу. Отломив полкаравая, она начала есть, сначала заставляя себя глотать, но постепенно со все большей жадностью впиваясь в мягкое тесто. Вскоре она вцепилась второй рукой в неровный ломоть сырной головки, ощущая, как приятное тепло расползается по насквозь продрогшему и изнуренному телу. Священник по-прежнему сверлил ее немигающим взглядом, однако цыганка старалась не думать об этом и, опустив глаза, утоляла голод.

- Долго ты собираешься держать меня здесь? – осмелилась спросить красавица, когда с ужином было покончено, а ее мучитель по-прежнему не проявлял признаков жизни.

Долго?.. Он и сам не знал ответа на этот вопрос. Теперь, когда желанная добыча была отдана судьбой в его руки, священник оказался в тупике и не понимал, что же делать дальше. Она глуха к его мольбам, равнодушна к его любви, безжалостна к его страсти… Как может он, несчастный грешник, вероотступник, растопить это ледяное сердце?..

Сделав пару торопливых шагов, мужчина пал на колени, стискивая ледяными пальцами запястья онемевшей от ужаса плясуньи, и с мольбой заглянул в ее глаза.

- О, что же мне сделать, чтобы ты перестала бояться меня?! – с тоской воскликнул он.

- Отпусти меня!.. – низким от гнева и испуга голосом откликнулась та.

- Если бы я мог! – глухо произнес мученик, утыкаясь лицом в ее едва прикрытые длинной рубахой колени. – Если бы я только мог жить без тебя, дитя, я бы давно это сделал! Разве ты не видишь: я более не принадлежу себе. Неумолимый рок столкнул нас однажды и не разжимает свои стальные когти… Ты, конечно, была создана нечистым на мою погибель; но ты и сама погибаешь!.. Разве не вижу я, не понимаю, сколь отвратительна эта порочная тяга служителя церкви к нетронутому дикому цветку, к языческой богине, что не уступит в целомудрии Святой Деве?! Но что я могу поделать, девушка?.. Враг человеческий сильнее меня. В своей гордости я полагал себя выше прочих, почитал себя чище грешников, погрязших в мирских страстях, лучше, достойнее их – и вот Господь поставил меня на место… Ты видишь, я на коленях готов умолять тебя о любви! Я презрел давно священные обеты; я забросил науку; когда я молюсь, перед глазами стоит твой лик, а вовсе не Богоматери… Пусть я сгорю в аду: мне не нужен отныне Рай, если в нем нет места тебе, маленькая чаровница! Ты боишься меня, презираешь. Но знай: тебе и в смерти не ускользнуть от меня – и там, за пределом, я буду преследовать тебя, точно верный пес, точно Цербер, ревностно охраняющий сокровище дракон… Пусть ты не подпускаешь меня к себе, пусть!.. Но, если я не могу овладеть тобой, то и другим не позволю коснуться тебя, слышишь?!

Хриплый шепот, постепенно нарастая, перешел чуть ли не в отчаянный крик. Эсмеральда безуспешно пыталась вырваться из цепкой хватки, едва ли понимая, что говорил ей этот человек. О, за что же он так мучает ее, почему не дал просто умереть?!

Резко поднявшись, теряющий рассудок Клод притянул к себе извивающуюся цыганку и впился жадным поцелуем в беззащитную шейку, за что тут же получил весьма чувствительный удар туда, где меньше всего его ожидал. Взревев, мужчина отскочил и, скорчившись от боли, одарил девушку таким яростным взглядом, что у той невольно похолодело сердце: что же она наделала?! Он был всего лишь жалок, а теперь своим неосторожным движением она вполне может спровоцировать его на жестокость – кто знает, что на самом деле таится в глубинах этого много лет спящего вулкана, какой огонь кипит в его жилах, подобно расплавленной лаве?..

- Ты хотела знать, сколько я продержу тебя здесь? – клокотавшим от боли и гнева голосом вопросил Фролло. – Так знай: ты выйдешь отсюда не раньше, чем согласишься принадлежать мне! Слышишь, ведьма?! Тебе придется отдаться мне, иначе я не отпущу тебя!

- Я скорее умру, чем соглашусь стать твоей! – запальчиво возразила непокорная прелестница.

- Умрешь? – зловеще прохрипел ее мучитель. – Что ж, пусть так! Но в этом случае тебе до смерти предстоит жить здесь!

- Так значит, я променяла одну тюрьму на другую!.. Жить в этой клетке, терпеть твое присутствие – о, сжалься же, сжалься, если ты и вправду любишь меня! Лучше отдай меня палачу – право, это будет милосерднее!

- И смотреть, как тебя повесят? Никогда! Сжалилась ли ты надо мной, когда я на коленях молил тебя не отвергать мою любовь?! Нет. Так почему ты ждешь пощады от меня? Завтра я принесу тебе все необходимое. А ты подумай – и крепко подумай! – сколько ты, вольная ласточка, готова провести в этих стенах? Уверен, не пройдет и дюжины дней, как ты станешь гораздо более сговорчивой, маленькая колдунья!

С этими словами архидьякон Жозасский покинул оторопевшую от его слов пленницу, не забыв запереть за собой дверь, а сокрушенная этим посулом девушка склонилась над столом, точно не выдержав тяжести жестокого обещания, и горько заплакала, уронив голову на тонкие руки.

Вылетевший из дома священник бросился прочь, будто спасался от осиного роя – точнее, от одной маленькой пчелки, безжалостно жалящей в самые уязвимые места. Гнев постепенно уступал место привычной скорби, приправленной, для разнообразия, горечью утраты. О, на что он рассчитывает!.. Да она и вправду скорее умрет, нежели отдастся ему! Взять ее силой?.. Оказывается, и это не так-то просто: маленькая ведьма сопротивляется, как дикая кошка! Связать ее, лишить этой последней возможности защитить себя?.. И воплотить самые потаенные свои фантазии, увидеть обнаженным это восхитительное тело, прижать к себе трепещущую жертву, одарить неистовыми ласками извивающуюся красавицу, сорвать, наконец, этот нетронутый цветок… Вставшие перед внутренним взором картины, одна сладострастнее другой, вырвали из груди несчастного глухой стон, заставив в который уже раз стиснуть ткань многострадальной сутаны. Искушение вернуться и наброситься на строптивую девчонку было неимоверно велико, однако святой отец упрямо продолжал чуть ли не бегом шагать в сторону Собора Парижской Богоматери. Она все равно уступит, рано или поздно! Эта вольная пташка не сможет долго сидеть в клетке. Своей несдержанностью он не только окончательно оттолкнет ее – о, какая, к черту, разница, у них все равно не может быть никакого будущего! – но он попросту сломает этот хрупкий молодой побег, своими руками выроет ей могилу. А после всего пережитого – после пытки, свидетелем которой он был, после того страшного дня, в течение которого пребывал в уверенности, что цыганка мертва – Клод твердо знал, что ее боль – это теперь и его боль тоже. Ее смерть заберет двоих… «Точнее, троих», - грустно поправил он сам себя, вспомнив вдруг о Квазимодо, что с такой самоотверженностью защищал свою прекрасную подругу.

Вернувшись под величественные своды собора, священник прямиком направился в келью, где, как обычно, почти до рассвета прометался на узком ложе, проваливаясь в тяжелое забытье и вновь просыпаясь, не в силах успокоить смятенный разум.

========== iv ==========

После утренней службы, на которой, в силу постигшей трагедии, ему позволили не исполнять привычных обязанностей, Фролло отправился в город. Нужно было купить еду и вино для Эсмеральды, принести свежей воды, которой она могла бы умыться и разбавить питье, разжиться хоть каким-нибудь платьем… Архидьякон, давно уже не занимавшийся покупками, содрогнулся, представив десятки устремленных на него любопытных взоров.

Наконец, он решился обратиться к одной из прачек, что давно подвизалась при монастыре и производила впечатление наиболее кроткой и набожной женщины среди всех своих товарок. Наспех выдумав историю о последней просьбе Жеана, якобы завещавшего помогать, по мере сил, его нареченной, совсем юной красавице-сироте, священник попросил добрую женщину купить самое необходимое для оставшейся без поддержки бедняжки. Растроганная этой сказкой, прачка поспешила на рынок, неподалеку от которого пару часов спустя укутанный в черный плащ мужчина, в котором она с трудом признала отца Клода, забрал тяжелую корзину с продуктами, отмахнувшись от сдачи в несколько денье. Таким образом, сердце сердобольной женщины было окончательно растоплено, и архидьякон вполне мог рассчитывать на ее помощь и в будущем.

За то время, пока прачка собирала корзину с провизией, Фролло успел навестить старьевщика и приобрести два вполне сносных платья, яркую карминную юбку, косынку, а также пару рубах и сорочек. Теперь он спешил со всем этим добром туда, где ждала его – точнее, не ждала! – строптивая девка, по вине которой несчастный потерял не только сердце, но и голову.

Заслышав шорох отпираемой двери, цыганка опрометью бросилась вниз, коря себя на все лады: она не ожидала, что мерзкий поп вернется так скоро, иначе караулила бы его у входа и попыталась выскользнуть на улицу. Однако спешка оказалась напрасной: монах уже захлопнул входную дверь и спрятал ключ у себя на груди.

- Глупая! – процедил он. – Если выйдешь при свете дня, тебя схватят и повесят раньше, чем зайдет солнце.

- Уж лучше так, чем сидеть в этой клетке! – зло парировала девушка.

- Я принес тебе еду и одежду, - немного помолчав, начал Клод. – Не знаю, что в этой корзине – посмотри сама. Мне еще нужно купить дров для жаровни – от нее больше света, чем от масляного светильника, к тому же ты сможешь готовить или согреться, если замерзнешь. Подумай, что еще тебе может понадобиться. Скажешь, когда я вернусь. Как мы оба помним, ты здесь надолго, так что…

Последние слова можно было бы расценить как угрозу, однако они были произнесены таким усталым и бесцветным голосом, что Эсмеральда поняла: он вовсе не хотел запугать или злорадно напомнить о ее новом печальном положении – просто констатировал факт. Язвительный ответ уже был готов сорваться с языка осмелевшей при свете дня плясуньи, однако в последний момент она отчего-то передумала и промолчала. Что-то неуловимо изменилось во взгляде этого странного, пугающего ее человека: глаза его больше не полыхали подобно тлеющим головням, надменно вздернутый подбородок был понуро опущен. В этот момент он не вселял страха в ее трепещущую душу, но и жалким не выглядел, а ведь цыганка уже привыкла видеть его только в этих двух состояниях: внушающим либо ужас, либо презрение. Однако сейчас перед ней стоял гордый мужчина, надломленный каким-то горем, не связанным с ней – девушка почти физически ощущала его душевную боль. И скорбь эта некоторым образом помогала и ей, пленнице этого человека: она притушила на время пожиравший его огонь похоти, позволив обоим вздохнуть свободнее. Эсмеральде не было жаль своего гонителя: напротив, она с удовлетворением отметила, что и он нисколько не счастлив, заполучив ее в свои руки. Передышка от его грязных притязаний казалась красавице благом, единственным подарком судьбы, что в последние дни была к ней столь жестока, и цыганке было абсолютно наплевать, что за горестные мысли терзают святого отца – лишь бы только они не касались ее, а остальное неважно.

Плясунья, без всякого любопытства заглянув в корзину, обнаружила там при тусклом свете фонаря свежие овощи и фрукты, хлеб, крупу, муку, вино, соль и даже гусиную тушку. Что ж, можно сготовить неплохую похлебку… Поначалу девушка всерьез обдумывала мысль о побеге: поп обещал скоро вернуться, значит, она вполне может подкараулить его под дверью, ударить тем же светильником и попытаться сбежать. Однако вскоре она откинула эту мысль: при свете дня, даже переодевшись в принесенное монахом платье, она все равно будет легко узнана. Теперь, когда плясунья почти поверила, что похититель не решится взять ее силой, а будет терпеливо ждать согласия, собственная жизнь уже не казалась такой уж пустышкой. В конце концов, вчера он пришел вечером, а значит есть шанс улизнуть однажды в темноте, увеличив, таким образом, вероятность проскользнуть мимо стражи. К тому же Эсмеральду не покидала надежда, что горбун, следуя за своим господином, отыщет ее и поможет бежать – нужно лишь немного подождать. Поэтому, когда вернулся священник, нагруженный двумя объемными вязанками дров, она спокойно потрошила гусиную тушку.

- Здесь нет ножа, чтобы я смогла почистить овощи и разделать мясо, - не глядя в сторону вошедшего, произнесла цыганка.

Архидьякон задумался. Нож он предусмотрительно спрятал над дверью, однако отдать его маленькой ведьме означало то же, что вручить осе жало: она преспокойно могла проткнуть своего мучителя. Но и готовить без ножа ей, действительно, будет непросто.

- Что тебе нужно нарезать? - наконец, решил мужчина.

- Мне что же, всегда придется ждать тебя, чтобы приготовить поесть?! – взвилась строптивица, вскакивая со стула и устремляя на него свой гневный взор. – О, хорошо!.. Клянусь тебе именем моей бедной матушки, которой я не знала, но которую надеюсь все же обрести однажды, что я не использую этот нож против тебя, трус!

- Как и против себя, - быстро добавил Фролло, пропустив мимо ушей последнее оскорбление.

- Да, - коротко ответила девушка, раздраженная своим невольно данным обещанием.

Клод, пошарив над дверью, достал спрятанный нож и протянул цыганке:

- Кроме ножа, тебе что-нибудь еще нужно?

- Яйца, - не глядя на священника, коротко ответила та.

- Что?.. – удивленно переспросил архидьякон.

- Смесью желтка с золой можно помыть волосы, - пояснила Эсмеральда. – Я несколько дней просидела в грязной сырой темнице, а потом не могла покинуть собор под страхом смерти. Из-за тебя!

Неужто маленькая плясунья, обитательница Двора Чудес, заботится о таких вещах, как чистота?.. Она и впрямь изыскивала средства на посещение общественных бань?.. Клод был удивлен, но, впрочем, не видел причин отказывать ей в этой маленькой просьбе.

Покинув свою прелестную пленницу, он отправился на рыночную площадь, где, помимо десятка яиц, приобрел пару добротных больших ведер. Поручив одному из крутившихся здесь же мальчишек, промышлявших то воровством, то мелкими услугами, принести наполненные чистой водой ведра по названному адресу, архидьякон сунул рыжему хитрецу денье, пообещав еще два, когда тот выполнит задание. Подросток, кивнув, исчез, и мужчина отправился в обратный путь. Поскольку он не торопился, то ничуть не удивился, увидев сорванца, нетерпеливо приплясывающего у поворота в нужный двор, и пару ведер чистой воды рядом с ним. Сунув обещанную сумму мгновенно исчезнувшему в переулке юнцу, Фролло поочередно перетащил оба ведра к двери и вновь вошел в скудно освещенное неярким пламенем жаровни помещение.

- Вода питьевая, но вымыть голову ее тоже хватит. Если хочешь, я могу помочь…

- Хочу, - ядовито откликнулась плясунья. – Принеси мне бадью с водой, чтобы я смогла выкупаться! Раз уж ты не выпускаешь меня отсюда.

Священник лишь поморщился, но вновь предпочел пропустить едкую иронию мимо ушей.

- Ты можешь обтереться смоченным полотенцем. Что касается волос, я могу полить тебе из кувшина…

- Спасибо, справлюсь без тебя! – огрызнулась маленькая язва.

Когда он уже уйдет?.. Уж не собирается ли этот святоша остаться на ужин?! Лучше голодать, чем делить с ним трапезу! Эсмеральда чувствовала кожей устремленный на нее жадный взгляд, и ей вновь стало не по себе. Наверное, не стоило дразнить тигра в его же логове…

- Я пойду, - облегченный вздох невольно вырвался у цыганки при этих словах, произнесенных чуть подрагивающим, хриплым баритоном.

Она осмелилась обернуться, лишь услышав шорох поворачиваемого в замочной скважине ключа. Девушка осталась в одиночестве.

…Эта ночь стала для Клода очередным испытанием. Из головы его никак не шел поселившийся там сегодня образ прекрасной маленькой чаровницы, нежно ласкающей свое обнаженное тело влажной тканью. Он видел, как смуглые ручки опрокидывают кувшин воды на смоляные волосы, как переливаются в неровном свете свечи черные пряди… Терзаемый похотью, святой отец, казалось, чувствовал на губах капельки, оросившие нежную шейку и девичью грудь. Он проворочался почти до рассвета, проснувшись вскоре от собственного болезненного стона. Тело горело, точно в лихорадке; не отпускавшее желание вновь вытеснило из головы все мысли, заставив позабыть даже погибшего брата. Поднявшись, мужчина в спешке накинул на себя подрясник, рясу, плащ и вышел на улицу, торопливо направившись в сторону заветного домика.

Однако, не пройдя и полпути, он заметил испуганные взгляды редких прохожих, смотрящих ему за спину, и резко обернулся. Отставая на несколько метров, за ним следовал Квазимодо. Да как он смеет – после всего, что натворил?! Если бы не проклятый горбун – о, надо было оставить его тогда в яслях, на расправу жестокой толпе! – Жеан сейчас был бы жив. Злоба и тоска сжали сердце с одинаковой силой, обратив в пепел сжигавшее секунду назад вожделение.

В негодовании архидьякон Жозасский быстро подошел к горбуну и отвесил тому тяжелый подзатыльник. Однако звонарь, покорно стерпевший столь резкое обращение, казалось, вовсе не собирался отказываться от мысли и дальше преследовать своего приемного отца. Последний же с тоской понял, что от навязчивого спутника не избавиться никоим образом, не посвятив его в тайну исчезновения цыганки. Точнее, в ту часть этой тайны, которую Квазимодо следовало знать.

Направившись обратно к Собору Парижской Богоматери, Фролло знаком приказал горбуну следовать за ним. Только достигнув Нотр-Дама, священник снизошел до объяснений. Используя понятный лишь им двоим язык мимики и жестов, Клод постарался как можно доходчивее объяснить, что плясунья жива и в безопасности. Однако находиться в соборе ей больше нельзя, поскольку король позволил нарушить священное право убежища, чему звонарь сам был свидетель.

Робкая просьба Квазимодо навестить Эсмеральду была встречена шквалом оскорблений и весьма чувствительными побоями, но все же, успокоившись, архидьякон объяснил, что уродство привлекает к себе слишком много внимания: люди могут заинтересоваться, куда направляется спасший однажды от виселицы ведьму горбун. Звонарь нехотя согласился с этим доводом: как бы ни хотелось ему увидеть девушку, ее жизнь он ценил премного выше собственных желаний. Конечно, беспокойство за несчастную, беззащитную перед уже посягавшим на ее честь мужчиной, не оставляло Квазимодо. Но, несмотря на все происшествия, давно и прочно поселившаяся в его сердце преданность приемному отцу не допускала серьезных возражений его слову. Поэтому, волей-неволей, горбуну пришлось смириться с тем, что отныне не он является спасителем и хранителем осужденной на смерть красавицы, и с тоскливой мольбой в глазах ожидать скудных крох информации о столь дорогой его сердцу девушке.

К тому же звонарь чувствовал себя виноватым – не перед наглым мальчишкой, которого отправил на тот свет, но перед своим господином. Убитый горем после исчезновения цыганки, он все же не мог не заметить появление в то страшное утро на Соборной площади отца Клода. Видел его беззвучные слезы, проливаемые над убитым, суровое, подавленное молчание на отпевании, которое было страшнее самых горьких стенаний, искреннюю, горячую молитву по усопшему, идущую из сокровенных глубин этой отчаявшейся души… Невыносимо было знать, что он, Квазимодо, стал причиной столь глубокой скорби взрастившего и воспитавшего его человека. Итак, горбун остался в совершенном одиночестве: защищая Эсмеральду, которая в итоге все равно оказалась для него потеряна, он невольно окончательно оттолкнул от себя того, кто заменил ему отца и мать, подарив право на жизнь. Подобный неприкаянному призраку, которому не нашлось места ни среди живых, ни среди мертвых, скитался несчастный урод в стенах Собора Богоматери, пытаясь отыскать каплю поддержки хотя бы в этой каменной громаде, мечтая обратиться одной из серых гаргулий. Верные бронзовые и медные подруги скорбно молчали, разделяя мрачную тоску своего властелина, с каждым днем все глубже погружавшегося в черную бездну безнадежности. Воистину, звонарь был несчастнейшим из людей, хотя два горячо и преданно любимых им существа поспорили бы с этим утверждением, не желая отдавать пальму первенства.

========== v ==========

К немалому удивлению цыганки, на следующий день священник так и не появился. Не зная, чем занять себя, пленница предавалась мечтам о прекрасном капитане, представляя, как лучезарный, подобный солнцу Феб отыщет ее, высвободит из рук грязного монаха и увезет далеко-далеко. Спрячет где-нибудь вдали от Парижа, палачей, виселицы… Он, конечно, понял – не мог не понять! – что это вовсе не Эсмеральда нанесла тот роковой удар кинжалом. Но все-таки непременно нужно будет еще раз рассказать ему, как все обстояло на самом деле, как ее пыткой вынудили признаться в чужом преступлении. Узнав, какие страдания претерпела она ради него, капитан, быть может, полюбит ее еще крепче, возможно, даже останется с ней навсегда!..

Такие приятные мысли крутились в прелестной девичьей головке, в то время как тонкие пальчики неосознанно накручивали черный локон, блестящий и лоснящийся после вчерашнего мытья. Она была поистине прелестна в простом льняном платье, с распущенными волосами, дышащая свежестью и жаждой жизни.

Однако когда на другой день солнце начало клониться к закату, а преследователь ее по-прежнему не появлялся, тревога вновь начала овладевать сердцем маленькой плясуньи: вдруг поп все-таки решил взять ее измором?.. Дождаться, пока несчастная обессилит от голода и жажды, чтобы потом с легкостью сломить всякое сопротивление его домогательствам.

Поэтому легкий шорох ключа, послышавшийся в темноте сгустившейся ночи, вызвал у узницы едва ли не радость. Она бросилась вниз и в привычном дрожащем свете крохотного огонька различила укутанную плащом мужскую фигуру.

Клод прерывисто вздохнул, вновь увидев предмет своего вожделения. Кажется, она еще похорошела за последние сутки, расцветая с каждым днем, подобно раскрывающемуся розовому бутону. Нестерпимая жажда прижать ее к себе, целовать со всем неистовством месяцами сдерживаемого желания, овладеть этой восхитительной девушкой накрыла мужчину с головой. Не сводя горящего взора с застывшей возле лестницы пленницы, Фролло скинул плащ и решительно сделал шаг в ее сторону. Красавица, видимо, прочитав неприкрытую похоть в его взгляде, с тихим вскриком бросилась наверх. Священник не стал мешать ей в этой наивной попытке укрыться и лишь еще больше воспламенился: точно тигр, загнавший газель, он с охотничьим азартом наблюдал, какмечется она в тупике, выжидая момент, чтобы одним прыжком настигнуть нежную добычу.

Когда архидьякон поднялся на второй этаж, цыганка, стоя посреди спальни, затравленно озиралась по сторонам. Только тут она вспомнила, что нож остался лежать внизу, на столе – о, сейчас бы она с удовольствием направила это неказистое оружие против своего преследователя, презрев глупые, поспешные обещания. Но – увы! – защититься ей было нечем, поэтому Эсмеральда лишь испуганно пятилась, пока не уперлась в стену, а мужчина продолжал неспешно приближаться к ней…

- Не смей! – взвизгнула девушка. – Не приближайся ко мне, чудовище!..

Клод не ответил, но и не остановился, через несколько секунд сжав забившуюся в его руках плясунью в стальных объятиях.

- Пусти!.. Не прикасайся ко мне! – в ярости закричала испуганная красавица, напрягая всю силу своих изящных ручек в попытке высвободиться из цепкой хватки.

- Я люблю тебя! – страстно прошептал ее мучитель, с легкостью перехватывая хрупкие запястья и обдавая горячим дыханием мягкое ушко. – Люби же и ты меня!..

- Уйди! Уйди, монстр!.. Ненавижу тебя… - голос несчастной становился все тише, бессильный гнев уступал место ужасу.

Чувствуя, что сопротивление слабеет, Фролло перехватил тонкие девичьи кисти одной рукой, а вторую запустил в густую копну иссиня-черных волос, принуждая плясунью откинуть голову. Губам его открылась не только трепещущая шейка, но и округлое плечико, с которого сползла тонкая ткань, а также показавшаяся в вырезе платья ключица. Опьяненный запахом ее тела, нежностью смуглой кожи, мужчина почти не чувствовал слабого сопротивления; его восставшая плоть требовала удовлетворения острой потребности немедленно овладеть прекрасной юной девой. Рука священника скользнула по стройному стану, задержалась на мгновение пониже спины и уверенно спустилась к бедру.

- Феб… - точно молитву, прошептала Эсмеральда; одинокая слезинка скатилась из-под опущенных ресниц.

В тот же миг архидьякон отшатнулся от нее, словно черт, в чьем присутствии начали читать “Pater noster”.

- Не смей! – взревел он. – Не произноси этого имени!..

- Феб, Феб, Феб!.. – повторяла девушка, будто заклинание.

Болезненная ярость скрутила Клода. Ему захотелось ударить маленькую ведьму. Или прижаться к ее губам в жестоком поцелуе, заставляя замолчать… Резко развернувшись, Фролло сбежал вниз. Хлопнула входная дверь.

Еще несколько минут цыганку била нервная дрожь, прорвавшаяся, в конце концов, потоком слез отчаяния. Нет, она не может больше находиться в этой клетке! Рано или поздно гнусный поп принудит ее к чему-то ужасному, обесчестит, лишит всякой надежды найти мать. Она станет недостойна прекрасного капитана!.. Нужно бежать. Квазимодо не приходит спасти ее, значит, придется действовать самостоятельно. Но сейчас у нее не было сил думать о том, как вырваться из душной клетки – слишком велико оказалось потрясение от этой короткой сцены.

…На другой день священник явился еще до полудня, молча выгрузил на стол остатки провизии и удалился, прихватив, помимо плетеной корзины, опустевшее ведро. Вернулся он лишь пару часов спустя с тяжелой ношей: корзина была полна снеди. По-прежнему не произнося ни слова и даже не поворачивая голову в сторону замершей плясуньи, поставил провиант на стол, затем втащил в дом оставшееся за порогом ведро чистой воды. Удовлетворенно кивнув, вновь вышел за дверь и не появлялся до следующего утра.

Эсмеральде же с каждым днем все труднее становилось переносить одиночество и скуку. Деятельная, веселая и общительная по натуре, девушка чувствовала, что задыхается взаперти, подобно плененной птице. Ей нечем было занять себя, помимо готовки; не с кем было пообщаться. Ах, если бы с ней рядом оказалась хотя бы подружка-Джали!.. Кажется, она скоро забудет человеческую речь… Будь проклят сумасшедший монах вместе с его ужасной любовью!

========== vi ==========

- Я принес тебе мед и свежего пшеничного хлеба, - на следующий день архидьякон казался уже не таким мрачным.

Его холодная надменность составляла столь резкий контраст с бурной ночной сценой, когда только чудо да прекрасная молитва «Феб» сохранили ее от беды, что цыганке на миг показалось, будто это два совершенно разных человека, даже внешне схожих не более, чем братья. Она настороженно глядела на хищный мужской профиль, бесстрастные движения ловких рук, гордо вздернутый подбородок – и не узнавала в нем свихнувшегося от желания ночного своего визитера.

- Тебе не по вкусу такое лакомство?.. Тогда скажи, чем я могу тебя порадовать? – теперь Фролло повернулся к ней и смотрел почти ласково.

- Отпусти меня!.. – невольно вырвалось из уст красавицы, хотя она и понимала тщетность этой мольбы. – Я задыхаюсь в этой клетке. Мне плохо, мне одиноко. Мне кажется, я сойду с ума здесь! Если ты хочешь порадовать меня – отпусти! Я… я попробую простить то зло, которое ты причинил – если только ты отпустишь меня. Я не люблю тебя, никогда не смогу полюбить!.. За что же ты мучишь меня?.. Терзаешь нас обоих своей неутолимой страстью! Позволь мне уйти.

На несколько минут в комнате повисло тяжелое молчание. Наконец, Клод медленно заговорил, с трудом подбирая слова:

- Я отпущу тебя. Как только стража перестанет столь бдительно нести службу и о тебе забудут, под покровом ночи я проведу тебя к Сене, и по реке мы покинем Париж на лодке, расставшись за предместьями. Я дам тебе денег, чтобы ты, ни в чем не нуждаясь, покинула Францию: за ее пределами тебе уж точно ничто не будет угрожать. Ты сможешь снова танцевать на улицах, развлекать толпу. Отправляйся в Испанию, в Италию – на юг, где тепло, и куда не дотянутся хищные руки Людовика XI. Я помогу тебе…

- Поможешь?.. – недоверчиво переспросила плясунья, и глаза ее полыхнули былым огнем. – Ты, правда, отпустишь меня?! Не отдашь палачу?

- Нет. Я не смогу смотреть, как ты умираешь… Я все обдумал. Наша связь все равно не смогла бы долго оставаться тайной: в Париже даже у стен есть уши, а я, к сожалению, слишком заметная персона. Рано или поздно твое пребывание здесь раскрылось бы и привело тебя на виселицу, а меня – к отлучению и несмываемому позору. Нет, я навеки раб этой черной рясы, хоть она и стала ненавистна мне после встречи с тобой… Да, я отпущу тебя. Но прежде… прежде ты должна стать моей!

Цыганка приглушенно всхлипнула. А она-то уже видела себя свободной!..

- Послушай, - лихорадочно продолжал священник, начав расхаживать по тесной комнатке. – Только не перебивай и постарайся понять! У тебя нет другого выхода. Ты не сможешь сбежать: поднимешь шум, и тебя ждет виселица. Не можешь и остаться здесь навечно – нет, ты уже увядаешь в тесноте, без вольного воздуха. Стать моей – твой единственный шанс обрести свободу. Я не смогу владеть тобой долго, как уже говорил: это слишком опасно. Но я должен – понимаешь, должен! – познать тебя. Все эти годы, всю свою жизнь я был лишен радостей плоти и не испытывал по этому поводу ни малейшего сожаления. Но ты – ты пробудила во мне настоящий вулкан, долгие годы мирно спавший сном праведника. Этот огонь, это вечно штормящее море страсти не в силах укротить молитвы, посты и наука – только ты! У меня, как и у тебя, нет другого выхода: ты либо отдашься мне, либо мы оба погибнем. Я чувствую, что могу совершить что-то страшное – сейчас, когда ты в моей власти. Беспощадное пламя готово вот-вот поглотить меня, и тогда я доведу до конца то, чему однажды помешал звонарь; то, что едва не произошло недавней ночью. И это убьет нас обоих, я знаю. Ты погибнешь, сломленная, подобно снесенному ураганом молодому деревцу; я утону в океане раскаяния, захлебнувшись в твоей боли и ненависти. О, твоя боль в комнате дознания уже чуть не убила меня!.. Ты ведь видела шрам от кинжала. Итак, наши жизни в твоих руках: скажи только да, и я спасу тебя. Несколько ночей с вероотступником – и привычная вольная жизнь вдали от страхов и палачей, где тебя не настигнут ни веревка, ни падший служитель церкви. Разве я прошу слишком много?.. Я никогда не был с женщиной, это правда; однако я обещаю тебе быть нежным. О, девушка, сжалься же надо мной и над собой!.. Ты, верно, напугана, ведь я дважды пытался взять тебя силой… Прости меня, прошу! Клянусь, я не причиню тебе боли, если ты только примешь мою страсть по доброй воле: я буду самым терпеливым и ласковым любовником, я осыплю нежностью твое божественное тело, я не стану торопиться – мы сольемся не раньше, чем ты будешь готова принять меня… Но молю, ответь, наконец, согласием!

Эсмеральда молчала, потупив прекрасные очи. На сей раз речь архидьякона впервые была спокойной и связной, исполненной не животной страсти, а тихой нежности и покорной мольбы. Однако мольба эта не была жалкой, как в темнице, а просьба о любви не превращалась в приказ и насилие, как в келье Нотр-Дама. Таким образом, девушка, наконец, услышала и осмыслила его речь, ибо ни страх, ни отвращение не туманили разум. Она подавленно молчала, не зная, что ответить: отдаться этому монаху – что может быть ужаснее?! Однако отказ может привести его в ярость, вновь превратить в похотливого зверя, не ведающего жалости… Цыганка безмолвствовала.

- Что ж, маленькая чаровница, я не прошу тебя отвечать сразу, не тороплю с решением. Я дам тебе время примириться с мыслью о том, что другого выхода попросту нет, что волей-неволей тебе придется согласиться принадлежать священнику. Но, если я настолько тебе противен, подумай о том, что это – твой единственный шанс навсегда избавиться от меня. Как уже сказал, я помогу тебе бежать, обещаю. Ты будешь жить, будешь спасена, будешь свободна. Неужели ожидающие тебя впереди долгие годы на воле не заслуживают в качестве платы нескольких ночей счастья для того, кто крепче наручников и кандалов скован сутаной?.. О, дитя, если бы ты хоть на секунду могла почувствовать тот огонь, что терзает меня каждый миг, узнала бы тот жар, что расплавленным свинцом растекается по жилам, вкусила яд, что по капле отравил мою кровь, ты была бы более милосердна! Но, впрочем, ты глуха к моим мольбам, и нет смысла возвращаться к ним… Пойми только, что я твой единственный путь к спасению, и я не прошу непомерную цену. Итак, я буду ждать, когда ты согласишься стать моей. С того самого дня можешь считать себя уже свободной: я сдержу слово и выведу тебя из Парижа. Обещаю. Сейчас прощай, я вернусь завтра.

С этими словами, будто боясь услышать резкий отказ, Фролло поспешно покинул дом. Ключ повернулся в замке, и Эсмеральда осталась наедине со своими тяжелыми думами. Мысль о том, чтобы навсегда покинуть Париж, хотя и несколько страшила, в то же время казалась чрезвычайно привлекательной. Бежать в другую страну, начать жизнь заново, каждый день позволять горячему южному солнцу целовать смуглую кожу, не бояться, вновь собирать толпу зрителей и погружаться в водоворот танца… О, как манит эта картина пугающей неизвестности!.. Но как же ее Феб?.. Разве сможет она вернуться к своей беззаботной жизни теперь, если ее Солнце навсегда будет утеряно для нее? Нет-нет, невозможно! И, в любом случае, плясунья была не готова расплатиться за свободу той ценой, какую требовал монах. Нужно что-то придумать!.. В конце концов, поп сам проговорился, что рано или поздно его отлучки начнут вызывать подозрения, а значит, ему придется отпустить пленницу…

========== vii ==========

…Для Клода потянулись томительные дни ожидания. Чем больше времени проходило со дня гибели брата, тем менее остро ощущал он боль потери. Однако на место притупляющегося чувства утраты и вины возвращались похоть и любовная горячка. Все реже мелькал в голове образ Жеана: совсем крохи, повзрослевшего нерадивого школяра, распростертого на равнодушных камнях тела… Все чаще посещали обжигающие видения изогнувшейся в его руках полуобнаженной цыганки, какой он видел ее у старухи Фалурдель в объятиях красавца-капитана.

Священник навещал свою пленницу каждый день, принося ей, помимо необходимых вещей, то какое-нибудь лакомство, то изящный браслетик из камней, коих в избытке было на ее запястьях до ареста, то яркий платочек… Он старался не пугать девушку своими пламенными взорами, дать ей время примириться с его предложением, показать, что он способен также и на заботу. Фролло был готов проявить терпение и мягкость, какие обещал, но сдерживать желание, находясь так близко от заветной цели, становилось с каждым днем труднее. Красавица же ничуть не торопилась с ответом, предпочитая делать вид, будто их последнего разговора не было вовсе. Архидьякон, давно и прочно воспитавший в себе добродетель смиренного терпения, совершенно терял всякие опоры в том, что касалось черноокой прелестницы, и не выдержал уже на пятый день:

- Эсмеральда! – пройдясь по комнате, напряженно начал он. – Мне кажется, я дал тебе достаточно времени на размышление. Я устал ждать. Готова ли ты стать, наконец, моей?..

Цыганка, каждый день ожидавшая этого вопроса, все же не смогла сдержать испуганного судорожного выдоха: как ни готовилась она, монах все же застал ее врасплох.

- Я… Нет!

- Когда же? – мужчина пытливо заглянул ей в глаза, сделав шаг навстречу.

- Н-не… не знаю… - точно загипнотизированная этим немигающим взором, прошептала несчастная.

- Ты все еще надеешься улизнуть от меня, я прав?! – Клод угрожающе навис над сжавшейся на сундуке плясуньей, но, прочитав на ее лице неприкрытый ужас, смягчился и присел рядом, обхватив ладонями похолодевшие пальчики и не позволяя девушке вырвать руку. – Я ведь уже объяснял тебе, глупышка, что другого шанса на спасение у тебя нет. Кого ты ждешь? Если ты рассчитываешь, будто Квазимодо снова поможет тебе избавиться от меня, то вынужден огорчить: я предупредил его, что своим уродством – и это правда – он привлечет слишком много внимания, совершенно излишнего для приговоренной к петле. Звонарь, очевидно, понял, что я все же меньшее зло для тебя, нежели палач, и благоразумно оставил попытки выследить мое убежище. Никто не придет за тобой, понимаешь?.. Чем дольше ты противишься, тем дольше тебе придется терпеть мое столь неприятное для тебя общество.

- О, не мучь же меня!.. – не выдержав, воскликнула Эсмеральда, вскакивая и вырывая свою ладошку из цепкой хватки. – Как ты не поймешь, что я никогда, никогда не отдамся тебе по своей воле! Я скорее вечность просижу в этой клетке! Я люблю моего Феба, только ему я хочу принадлежать!.. Ты отвратителен, ты пугаешь меня! Я ни за что не лягу с тобой, монах!..

Священник поднялся так резко, что цыганка невольно отпрянула в самый дальний угол спальни. Первым порывом было – хорошенько встряхнуть строптивицу, а потом показать ей, наконец, кто здесь вправе выдвигать условия! Невероятным усилием воли Фролло сдержался. Помолчал с минуту, успокаиваясь; лишь блестящие в полумраке зрачки, отражавшие пламя свечи, выдавали клокотавший в нем гнев.

- Феб, Феб – один лишь Феб!.. – выговорил он, наконец, все еще подрагивающим от ярости голосом. – Снова между нами стоит этот солдафон с душой более уродливой, нежели облик бедняги Квазимодо! Когда же ты поймешь, несчастная, что он хотел только воспользоваться тобой?! Утолить свою похоть и забыть о твоем существовании!

- Уж лучше он, чем ты! – перепуганная, юная прелестница по-прежнему не хотела сдаваться.

- Я люблю тебя, девушка! – взревел архидьякон, чувствуя, что вот-вот окончательно выйдет из себя, и тогда – тогда произойдет что-то, страшнее удара кинжалом в каморке Фалурдель. – Люблю по-настоящему, ибо только истинная любовь может свести с ума служителя церкви! Неужели ты не видишь разницы между пошлыми, лишенными всякого пыла словами этого мальчишки и моими признаниями, каждое из которых выстрадано из самой потаенной глубины души?.. Ужели ни одна капля переполняющей меня и вот-вот готовой выплеснуться боли не достигает твоего сострадательного сердечка? О, какая мука!.. Да ведь поганец в расшитом мундире и пальцем бы не пошевелил, глядя, как накидывают на тебя петлю!

- Неправда! – запальчиво возразила пленница, выпрямляясь во весь свой небольшой рост. – Это ложь! Если бы мой Феб только знал, где меня искать, он давно вырвал бы меня из твоих мерзких рук и увез далеко из Парижа, спрятал и спас, ничего не требуя взамен! Он уже спас меня раз от твоего посягательства и, не задумываясь, сделал бы это снова! О, Феб, если бы я только могла дать тебе весть о себе…

- Наивное дитя! – вскричал Клод, хотя на ум приходили и куда менее лестные эпитеты. – Да он… Постой-ка. Так ты… ты хотела бы увидеться с Фебом?

Черные очи красавицы сначала полыхнули радостью, а секунду спустя заблестели от готовых пролиться слез: как смеет он издеваться над ней столь жестоко?!

- Нет-нет, я не шучу, - торопливо продолжил мужчина; сердце его бешено заколотилось в предчувствии отчаянного шага. – Я приведу тебя к нему, позволю поговорить – разумеется, в моем присутствии! Если, как ты утверждаешь, он вызовется спасти тебя, увезти, спрятать, я отступлюсь. Клянусь своим вечным спасением, я отпущу тебя с ним!.. Но если… если нет – ты станешь моей. В ту же ночь и без всяких отговорок! Ну, согласна ли ты на это, девушка?!

Эсмеральда молчала. Во-первых, она не верила, несмотря на все клятвы, что монах действительно устроит ей свидание с Фебом. А во-вторых, когда ставка стала столь высока, ее вера в прекрасного спасителя чуть пошатнулась. Но, запрятав поглубже это недостойное сомнение и собрав в кулак всю свою смелость, цыганка решительно кивнула.

- Поклянись!.. – святой отец вцепился в ее запястье; глаза его полыхали нездоровым, лихорадочным блеском. – Пообещай, что сдержишь слово!

- Я… клянусь жизнью моей! Памятью моей дорогой матушки, которую я никогда не знала!.. Клянусь, я сдержу обещание, если ты сдержишь свое!

Не произнося более ни слова, священник покинул дом, а обессилевшая плясунья упала на кровать, вперив невидящий взгляд в потолок. О, неужели она и впрямь увидит Феба?!

Охваченная волнением, Эсмеральда не могла уснуть до самого рассвета, а потому поднялась лишь к обеду, чувствуя себя ужасно разбитой. Однако в надежде, что свидание все же состоится, она заставила себя вскипятить воду, вымыть волосы и протереть тело мягкой тканью, смоченной в теплом отваре, настоянном на принесенных Фролло цветках душицы: архидьякон недавно учил ее заваривать и пить травяной напиток.

После нехитрых этих процедур и плотного обеда девушка почувствовала себя немного лучше. Облачившись в карминовую юбку, которую прежде не решалась одевать, опасаясь дразнить своего тюремщика, а также в простую льняную рубаху, накинув на плечи цветастую косынку, плясунья прошлась по спальне, ожидая сама не зная чего. В нетерпении она даже попыталась припомнить кое-что из своих танцев, надеясь таким образом хоть немного ускорить бег неумолимого, но чересчур медленно тянущегося времени.

========== viii ==========

Клод появился лишь с наступлением темноты. Взор его вспыхнул, едва он окинул жадным взглядом стройную фигурку принарядившейся явно не для него прелестницы. С усилием заставив себя отвернуться, священник протянул ей монашескую рясу и свой черный плащ:

- Одень это. Сейчас мы пойдем в собор, а завтра – завтра ты встретишься с капитаном Шатопером.

- Я увижу Феба!.. – радостно воскликнула Эсмеральда, закружившись на месте от переполнивших все ее существо легкости и счастья.

- Не увидишь, если еще провозишься! – раздраженно бросил мужчина.

Цыганка поспешно влезла в принесенные вещи, и они покинули темное помещение. Плясунья едва не задохнулась: опьяняющий ночной ветерок забрался под широкий капюшон и игриво потрепал смоляные пряди. Грязный Париж, по мостовым которого она не гуляла вот уже больше десятка дней, показался самым прекрасным местом во Вселенной. На время она даже забыла о цели их путешествия, о Фебе – просто наслаждалась городским пейзажем и свежей прохладой. Но вот показались башни Собора Парижской Богоматери.

Архидьякон Жозасский провел свою спутницу в крохотную потайную келью на самом верху обращенной к Гревской площади башни собора, куда без его дозволения не осмелился бы проникнуть и сам епископ.

В мерцающем свете свечи девушка с интересом и некоторой опаской разглядывала многочисленные сосуды с непонятным содержимым, ее ноздри чуть дрогнули, вбирая ни на что не похожий терпкий запах, скорее приятный, чем нет. Бледный лунный свет, проникавший сквозь единственное стрельчатое окошко, прочертил белую дорожку на холодном каменном полу. Эсмеральда разглядела прокопченную жаровню, над которой висел литой бронзовый котел, вдоль стен – полки в несколько рядов, сплошь уставленные какими-то пергаментами, рукописями и книгами. Стол, занимавший едва ли не треть помещения, также был завален бумагами. На стенах можно было различить тени коротких надписей. Помимо этого, в келье имелось потертое кресло, явно знававшее лучшие времена, и свернутый в углу тощий тюфяк.

- Изредка я ночую здесь, и этих удобств вполне хватает, - как бы извиняясь за бедную обстановку, обведя келью неодобрительным взглядом, с сомнением проговорил Фролло.

- Ничего, я ночевала в местах и похуже этого. В тюрьме, к примеру - отозвалась Эсмеральда, поглощенная мыслями о предстоящей встрече, однако не упустив случая ужалить своего гонителя. – Когда я увижу Феба?..

- Завтра, - буркнул священник, покрасневший при упоминании о темнице, а затем резко побледневший от ее вопроса. – Под столом ты найдешь корзину. В ней хлеб и вода.

- А куда я могу?.. – девушка невольно замялась, не зная, как коснуться деликатной темы.

- Под креслом, - резко бросил Клод и поспешно вышел, заперев дверь снаружи: ее близость снова не давала ему покоя – уж лучше поскорее уйти к себе.

Под креслом, действительно, обнаружилась ночная ваза, а под столом – корзинка с пресной лепешкой и кувшином чистой воды. Голода плясунья не чувствовала и потому оставила снедь до завтра. Расстелив тонкий тюфяк, в который оказалось завернуто шерстяное одеяло, цыганка скинула плащ, мешком болтавшуюся на ней рясу, юбку и, оставшись в одной рубашке, занырнула под теплое покрывало. Тюфяка было вполне достаточно, чтобы холод каменных плит не достигал спины, однако ложе это оказалось ужасно жестким. И как только монах здесь спит?! Впрочем, Эсмеральде не давала покоя столько не неудобная постель, сколько собственные мысли: возбужденно-счастливые, они гнали прочь невесомые сны, становясь лишь четче в темноте, под закрытыми веками. Правда, среди сонма надежд и сладких грез тончайшей нитью сквозило через все мечты страшное сомнение, неразрешимый вопрос: почему бесчестный поп пошел на этот шаг? Вряд ли в нем запоздало проснулось благородство. Значит, он не сомневается, что капитан отвергнет ее?.. Но откуда эта уверенность, что знает он такого, о чем неизвестно маленькой плясунье?.. Нет-нет, глупости, как бы там ни было, но, увидев ее, выслушав чистосердечную историю, Феб, конечно, поверит, что она лишь жертва, а вовсе не убийца. Он все поймет, простит и, без сомнения, спасет ее – во имя их любви и будущего счастья!

Так, успокаивая собственную непрошеную тревогу, цыганка, в конце концов, провалилась в беспокойный, чуткий сон.

Архидьякон тоже привычно ворочался на узкой кровати, обуреваемый сомнениями. Мысли путались в его горевшей голове. Он то видел смеющееся лицо Жеана, то смуглые икры маленькой чаровницы, соблазнительно мелькавшие из-под длинной юбки, то дразнящую округлость обнаженного плечика, то кроткий лик Божьей матери, глядящей на него с бесконечной любовью и состраданием… Также не мог он избавиться от навязчивого видения полуобнаженной красавицы в объятиях капитана королевских стрелков, взгляд которого туманило всепоглощающее вожделение. А что, если де Шатопер все же решит помочь чудом спасшейся юной ведьме?.. Нет, невозможно! И все-таки, если…

Даже наедине с собой мужчина боялся представить, что сделает в этом случае. Он гнал прочь эти глупые мысли, но ревнивая мнительность мучила его напрасной тревогой. Позволить ей уйти, разрешить бежать с пустоголовым мальчишкой?! Нет, никогда!.. Если только он попытается, тогда… Клод не знал, что произойдет тогда, страшился даже представить себе подобный исход: все они неминуемо погибнут, вздумай капитан проникнуться к черноокой прелестнице. Но это, конечно, невозможно – всего лишь пустое беспокойство: сухое дерево не способно расцвести; не может гнилой плод дать добрый побег! А значит… значит, завтра – Боже, спустя сутки, или даже меньше! – Эсмеральда будет принадлежать ему!.. Он сорвет этот прекрасный цветок. Это будет справедливо: он заслужил, выстрадал эту награду всем своим существом! И только он, он один, знает подлинную цену этой язычнице, не уступающей в святости и целомудрии Пресвятой Деве.

***

Эсмеральда пробудилась на рассвете и, подобно невесте в предсвадебное утро, в волнении не смогла более сомкнуть глаз. Вскочив, она оделась, придирчиво осмотрев свою юбку, тонкую рубашку и платочек. Позабытый вчера в спешке гребень показался чуть ли не катастрофой вселенского масштаба: едва сдерживая слезы, девушка пальчиками, как смогла, распутала и перебрала густые черные пряди. Заставив себя сжевать ломоть пресного хлеба, запила парой глотков воды, потратив большую часть на умывание. В попытке успокоиться, присела затем в кресло, замерев неподвижно на несколько минут, однако вскоре вновь начала неспешно прохаживаться по узкой келье. Ах, если бы только она как следует знала грамоту, могла бы сейчас занять себя чтением: во всех этих книгах непременно должно найтись хоть что-то, заслуживающее внимания.

Так провела она несколько часов, показавшиеся несчастной узнице парой-тройкой вечностей. Но вот, наконец, когда полуденное солнце с высоты поливало Париж обжигающими лучами, послышался шорох поворачиваемого в замке ключа…

========== ix ==========

- Феб!.. – воскликнула цыганка и, не помня себя от счастья, кинулась к появившемуся вслед за священником капитану.

Припав к его груди, плясунья обвила возлюбленного тонкими руками, устремив на него снизу вверх свои огромные, черные, влажные глаза, блестевшие нескрываемой радостью. Клод лишь скрипнул зубами и отвернулся, трясущимися руками поворачивая в замочной скважине непослушный ключ. Де Шатопер же, вопреки ожиданиям Эсмеральды, не обнял ее в ответ, а, чуть помедлив, напротив, взяв за плечи, несколько отстранил от себя. Внимательно вгляделся в прелестное личико и произнес скорее удивленным, нежели обрадованным тоном:

- Так это правда! Значит, малютка Симиляр и впрямь жива… Но как такое возможно, когда Тристан-Отшельник самолично обшарил собор сверху донизу?..

Эсмеральда в ту же секунду отпрянула от капитана, содрогнувшись от ужасного предчувствия. Взволнованная, она едва ли улавливала, о чем тот говорит, однако, подобно преданному зверьку, реагировала на тон дорогого голоса. Девушка почувствовала себя вдруг ужасно разбитой. Усилием воли она собрала в кулак остатки мужества и попыталась объясниться:

- Феб, неужели ты не рад встрече со своей малюткой-Эсмеральдой?.. – жалко улыбнувшись сквозь сдерживаемые слезы, проговорила она дрожащим голосом. – Ты ведь не поверил, будто это я, готовая отдать за тебя свою ничтожную жизнь, нанесла тот роковой удар? Да, под пыткой я признала свою вину – прости мне эту слабость! Но больше мне не в чем извиняться, клянусь тебе!.. Это все он, этот дьявольский священник, который преследует меня!..

Глаза ее полыхнули бессильным гневом, а тонкий пальчик обличительно указал на застывшего у двери мрачной тенью со скрещенными на груди руками архидьякона Жозасского. Тот лишь побледнел, однако не изменился в лице, сурово и смело глядя прямо в глаза удивленно воззрившегося на него капитана королевских стрелков. Последний поспешно отвернулся:

- Да ты никак не в себе, малютка! Успокойся, я не обвиняю тебя. Но и ты не говори таких ужасных вещей про отца Клода. Он, как я вижу, прячет тебя, несмотря на королевский приказ…

- Прячет!.. – воскликнула бедная плясунья, теряя остатки самообладания. – О, Феб, забери меня отсюда, прошу тебя! Он отпустит нас, он обещал! Увези меня, спрячь – я сделаю для тебя все, что скажешь!.. Стану для тебя, кем пожелаешь – любовницей, служанкой, рабой – только забери меня от него! О, ведь я так люблю тебя! А ты - ты ведь тоже любил меня, помнишь?.. Возможно, ты полюбишь меня снова… А если нет – мне довольно будет и того, что я хоть изредка буду видеть тебя, чистить твои сапоги, полировать шпагу… О, Феб!..

Будучи не в силах более сносить нетерпеливо-раздраженный взгляд де Шатопера, цыганка упала на колени, молитвенно простирая руки к своему «спасителю». Одному только Богу ведомо, что чувствовал в тот миг наблюдавший за этой сценой Фролло. Его впалые от недостатка сна и нервной болезни глаза горели на побелевшем лице, подобно огонькам свечей. Зубы были сжаты с такой силой, что челюсть вскоре свело болезненным спазмом. Он разрывался между отвращением и состраданием, между ревностью и любовью, между гневом и поклонением. О, как пылко просила юная красавица, как очаровательно сквозила в ее огромных глазах мольба о помощи, как страстно заклинала спасти ее!.. Священник, не раздумывая, отдал бы все, лишь бы вот так она смотрела на него. И, одари девушка подобным взглядом его самого, мир бы перевернул, лишь бы выполнить ее просьбу.

- Послушай, крошка, ты сама не понимаешь, что говоришь! – начал капитан. – Тебя ведь приговорили, а теперь еще Людовик лично лишил тебя права на убежище. Куда же я тебя спрячу? Ты хоть понимаешь, что будет, если тебя найдут?.. И с тобой, и с тем, кто укрывает тебя от правосудия?!

- Если хоть одна живая душа узнает об этой встрече, - угрожающе процедил архидьякон сквозь стиснутые зубы, едва сдерживая ярость, - клянусь, де Шатопер, вы сильно пожалеете об этом!

- Вы смеете угрожать мне?! – вскинулся капитан.

- Только предупреждаю, - сузил глаза его оппонент. – Эта девушка под защитой церкви, под моей защитой. Даже король не вправе отдавать приказы там, где заканчивается человеческое правосудие. Да и кроме того, никто не поверит вам, в первую очередь – королевский прево. Это я давно уже собирал грозу над головой цыганки, я прогонял ее с Соборной площади, я отдал ее на расправу – никто не поверит, что я укрываю ее. Даже если девушку найдут, обвинение падет на звонаря: весь Париж видел, как он вырвал ее из рук палача, как защищал собор ради нее. Я никогда не признаюсь, что дал ей убежище, но найду немало способов избавить вас от должности!.. Кроме того, брат мой – упокой Господь его душу! – не отличался добродетельной сдержанностью или скромностью и упоминал о ваших совместных кутежах и похождениях. Как знать, останется ли Флер-де-Лис де Гонделорье вашей невестой, узнав, сколько времени вы провели в кабаках и у скольких шлюх в постелях побывали?!

Архидьякон Жозасский, и без того наводящий трепет своим изможденным, надменным, вечно хмурым лицом, возвысил голос и опалил невольно сделавшего шаг назад храброго иногда до глупости юношу таким бешеным взглядом, что Феб не решился вступать в спор. Самым разумным казалось ему немедленно покинуть Нотр-Дам и постараться как можно скорее забыть всю эту странную сцену. Мысленно он уже трижды проклял священника, и заодно и себя – за опрометчивое согласие прогуляться с ним до этой кельи, будь она неладна. Однако в этот момент Эсмеральда снова подала голос, вызвав в душе своего возлюбленного, мечтающего побыстрее уйти восвояси и не вникать во все подробности этой темной истории, новую бурю негодования и чуть ли не отвращения к себе:

- Невеста?.. О, мой Феб, так у тебя есть невеста?! Разве не ты говорил мне, что брак – всего лишь ненужная формальность?

- Так и есть, дорогая Симиляр, если только речь не идет о богатом приданом, - небрежно проронил капитан, надеясь, что упоминание о невесте заставит плясунью отступиться от своей глупой затеи – должна же у нее быть хоть какая-то гордость?!

Однако в вопросах любви несчастная была столь же неопытна, как и ее мучитель, а в своей наивной мольбе выглядела ничуть не менее жалко. И если Клод вызывал в цыганке лишь брезгливое отвращение, когда заклинал ответить на его страсть, то в де Шатопере при виде коленопреклоненной девушки, по щекам которой текли горькие слезы, сейчас просыпалось аналогичное чувство. Ему действительно нравилась эта малышка, столь очаровательная в своей невинности, и он готов был когда-то снизойти до ее любви. Но ведь в тот момент она ничего не требовала взамен, она была лакомым кусочком, вполне подходящим развлечением. Теперь же просит забрать ее, увезти, спрятать, спасти – и храбрый вояка готов был бежать от нее на край света.

- Феб, неужели ты оставишь меня здесь, с этим ужасным монахом? – дрожащим голосом спросила несчастная. – Ужель пусть не любовь, но даже и милосердие не шевельнется в твоей душе?.. Ведь ты спас меня однажды – меня, бедную цыганку! – даже не зная еще моего имени. О, Феб, если ты оставишь меня с ним, он сделает со мной что-то ужасное!.. Забери меня, прошу!

- Глупости! – потеряв терпение, отрезал де Шатопер. – Мне некуда забрать тебя, негде спрятать. Здесь ты будешь в безопасности, я, так и быть, не выдам тебя Тристану-Отшельнику, хотя и служу королю – однако ради тебя и просьбы святого отца готов один раз пренебречь долгом. На этом вынужден откланяться: капитан стрелков не может надолго покидать пост.

Фролло, давно ждавший подходящего случая выпроводить сыгравшего точно по нотам предназначенную ему роль мальчишку, тотчас распахнул дверь. Феб де Шатопер ретировался столь поспешно, что девушка успела лишь вскочить на ноги, кинуться вслед за ним – и угодить прямиком в объятия священника.

- Пусти, пусти меня!.. – благо, нужно было очень постараться, чтобы расслышать тихие восклицания бедняжки через тяжелую дверь, а значит можно было не опасаться быть обнаруженными. – Феб, мой Феб!

- Он ушел! – мужчина крепко держал отчаянно бившуюся в его руках красавицу, чувствуя, как непреодолимое желание поднимается из самой глубины его существа. – Успокойся же!.. Я ведь говорил, что ты не нужна ему, что он никогда не любил тебя!

Клод и сам не понимал, почему с его языка срываются эти злые, ревнивые слова. Он видел, какую боль причиняют они и без того убитой горем девушке, однако остановиться уже не мог:

- Твой капитан – пустышка! Все, чего он хотел, – забрать твою невинность, сорвать этот нетронутый цветок, чтобы наутро втоптать в грязь едва распустившийся бутон! Ты должна благодарить меня, что я помешал ему в этом…

- Лучше бы это сделал он! – вскричала обезумевшая от горя Эсмеральда. – О, да лучше я достанусь палачу, чем тебе!..

- Ну уж нет, даже не надейся, - жестко обрубил больно задетый архидьякон. – Ты дала мне слово, помнишь? Свою часть уговора я выполнил, девушка. Сегодня ночью ты выполнишь свою!

От этих страшных слов цыганка замерла, подняла все еще затуманенный слезами взор на священника – и обмякла, почти лишившись чувств от нервного потрясения и ужаса предстоящей ночи. Все поплыло у нее перед глазами, силы окончательно покинули хрупкое тело; она молила небеса лишь о том, чтобы умереть прямо сейчас. Феб не любит ее, а значит жить больше незачем; к тому же перспектива лечь в постель с погрязшим в грехе монахом казалась ей сейчас страшнее смерти, которая могла принести желанное освобождение от боли, страданий и сердечной раны.

Фролло аккуратно уложил плясунью, безмолвно шевелящую губами, точно она читала молитвы, коих никогда не знала, на тюфяк и осторожно провел пальцами по щеке; откинул со лба прядь черных волос. Сейчас эта дикая кошка казалась такой трогательно-беззащитной, что мужчина невольно проникся ее горем. Даже беспрерывно терзавшая его похоть куда-то испарилась, уступив место тихой нежности. Хотелось утешить ее, успокоить, стереть эти скорбные морщинки с милого личика: Клод что угодно бы отдал, чтобы увидеть ее улыбку, но мысль отпустить девушку, помочь ей бежать – без условий, ничего не требуя взамен – даже не пришла ему в голову. Он слишком долго боролся за возможность разделись с маленькой чаровницей сладчайший из грехов, слишком сильно страдал, слишком многое поставил на карту, чтобы теперь отказаться от всего этого. Нет, архидьякон ни за что на свете, будь ему даже обещано вечное спасение, не отказался бы от возможности провести с ней эту ночь.

Некоторое время он еще посидел рядом с Эсмеральдой, невидящий взгляд которой безразлично застыл; бережно поглаживал тонкую ручку. Наконец, поднялся:

- Мы поужинаем здесь, а после, под покровом темноты, вернемся обратно. Сейчас тебе опасно появляться в городе. Отдохни до вечера, постарайся поспать… Я вернусь к закату.

С этими словами он вышел из кельи, тихо прикрыв за собой дверь. Щелкнул проворачиваемый ключ. Цыганка осталась в одиночестве.

Полежав некоторое время, она, действительно, провалилась в глубокий сон. У молодого организма были свои понятия о том, как следует бороться с потрясениями: умирать он вовсе не хотел, а потому дал уставшему сознанию желанный отдых.

========== x ==========

Когда плясунья открыла глаза, в келье уже клубился вечерний сумрак. Она огляделась, силясь припомнить, где находится. Воспоминания вызвали мучительный приступ боли во впервые обжегшемся сердце, однако боль эта была уже вполне человеческой: с ней можно было жить – тоскливо, с подвываниями и острыми приступами хандры, с периодически проскакивающими мыслями о милосердной смерти, но все-таки можно. С тяжелым вздохом села Эсмеральда на тюфяке и попыталась решить, как же ей быть дальше, когда внезапно пронзила новая пугающая мысль: «Ночь! Священник!» Проклятье, как могла она дать столь опрометчивую клятву?! Что с ней теперь будет?..

Так и не успев ничего придумать, девушка услышала тихий шорох в замочной скважине. На пороге показался Клод с небольшой корзинкой в руках. Взглянув на съежившуюся от ужаса пленницу, он молча запер дверь и разжег огонь в жаровне. Веселые языки пламени разогнали по углам сгустившиеся тени; стало чуть теплее. Мужчина тем временем небрежным жестом освободил половину заваленного рукописями стола и начал извлекать обещанный ужин: чугунный котелочек, от которого ароматно пахло мясной похлебкой, хрустящий пшеничный хлеб, сыр, ветчину, сливы, кувшин десертного вина – никогда еще стол ученого-аскета не знал подобной роскоши.

Цыганка, к своему немалому удивлению, почувствовала, что и впрямь ужасно голодна. Да, какие бы страдания не подносила нам жизнь, не так-то просто выбить из молодого организма здоровый аппетит.

- Угощайся. Я ужинал внизу, в трапезной.

Архидьякон едва сдерживал зудящее нетерпение: ему хотелось сейчас же, немедленно, схватить неприступную красавицу за руку, увести в их скромное убежище и познать, наконец, все тайны ее восхитительного тела! Он горел, но впервые огонь этот не терзал, не мучил, а лишь подогревал негасимое желание, которое вот-вот должно было быть удовлетворено. Фролло опасался, что девушка останется в той же прострации, в какой он покинул ее утром, однако сейчас с удовольствием отметил, что она, похоже, поспала, и ее горе начало принимать форму вполне обычной тоски, свойственной всем юным разбитым сердцам.

Как ни старалась девушка растянуть ужин, все же через полчаса с едой было покончено. Она, однако, не спешила вставать из-за стола: сидела на шатком табурете, опустив глаза и боясь пошевелиться. За спиной послышался шорох:

- Надень, - священник протягивал ей знакомое монашеское одеяние и свой плащ.

Не поднимая взгляда, плясунья обреченно взяла рясу и натянула ее поверх своего наряда. Широкий плащ с низко надвинутым капюшоном окончательно скрыл женственную фигурку и прелестное личико, после чего мужчина крепко стиснул ее запястье и, заперев келью, повел за собой.

…Квазимодо, которому этой ночью не спалось, с тоской взирал на спящий Париж. Вдруг его единственный зоркий глаз выхватил в свете пузатой луны две поспешно пересекающие безлюдную площадь фигуры. В одной он без труда узнал своего приемного отца, а вот в другой… Сердце, сделав бешеный кульбит, с силой забилось о ребра в безнадежной попытке вырваться из плена стесненной груди. То была она – звонарь мог поклясться в этом!..

Не думая ни о чем, гонимый непреодолимой силой, что заставляет пса бежать вслед за хозяином, покуда не лязгнет натянувшаяся цепь, бросился горбун вниз по лестнице, прескакивая через две ступени и рискуя свернуть себе шею в темноте. Увы, путь с колокольни до ворот был неблизким. Когда он, наконец, выскочил на площадь, насмешница-луна по-прежнему серебрила серые камни, по которым минуту назад прошла цыганка, однако два существа, которых одних во всем мире любил Квазимодо, уже растворились в одном из многочисленных переулков. Бедняга бросился по той улице, по которой однажды шел, преследуя своего приемного отца, однако очень скоро удостоверился, что на сей раз архидьякон изменил маршрут. В отчаянии звонарь нечленораздельно закричал, воем изливая свое горе, и, сломленный, ничком упал на грязные, холодные булыжники равнодушной к его страданиям мостовой.

Эсмеральда вздрогнула, услышав в отдалении какой-то нечеловеческий жалобный возглас. Напряженная до предела, подобно тетиве взведенного арбалета, она могла сорваться в любой момент. Клод же, услышав этот вопль, выдохнул с облегчением: хорошо, что он благоразумно сделал крюк и не пошел известной звонарю дорогой. Теперь он молился только о том, чтобы на пути им не встретился патруль.

Сознание измученной навалившимися на нее несчастьями девушки, оцепенев, словно бы вовсе отказывалось принимать участие впроисходящем: покорно поспевала она за своим пленителем, не предпринимая ни единой попытки к бегству. К тому же призрачный огонек надежды на то, что каким-то чудом удастся избежать расплаты за свое опрометчивое обещание, до последнего теплился в юном сердечке. Инстинктивный страх неминуемой гибели, вздумай она позвать на помощь, боролся с другим, не менее сильным, трепетом перед ожидавшей ее в лапах монаха участью. Два этих чувства оказались настолько яркими, что полностью вытеснили в эти минуты все прочие мысли: Эсмеральда уже не вспоминала о предавшем ее капитане, не надеялась на помощь своего уродливого друга, не могла даже строить планов, как избавиться от своего мучителя - только страстно мечтала вырваться на свободу, выжить, бежать. Если днем жизнь казалось конченой, а собственная дальнейшая судьба вызывала интереса не более, чем непонятные слова на стенах маленькой кельи, то теперь апатию как рукой сняло. Умирать не хотелось точно так же - а, может, и больше - как и сдерживать данную клятву. Лишь поняв, что они уже достигли нужного переулка, ощутив дыхание неотвратимо надвигающегося рока, плясунья сделала, наконец, выбор в пользу того, что казалось более далеким и менее реальным. Собрав остатки сил, крикнула она, что есть мочи:

- Помогите!..

- С ума сошла?! – шикнул обернувшийся Фролло.

Глаза его метали молнии, а лицо приняло такое разъяренное выражение, что повторить попытку цыганка не решилась – лишь сморщилась от боли, когда железная хватка усилилась. Никаких других плодов ее отчаянный возглас не принес: ни одно лицо не мелькнуло в окне, не говоря уже о появлении стражи, очевидно, редко заглядывающей в многочисленные узкие парижские дворики, которые не так уж редко слышали на своем веку отчаянные мольбы о помощи. А через минуту взывать к равнодушной тишине, укутавшей столичный муравейник в этот ночной час, стало поздно: священник грубо втолкнул ее в знакомое жилище и вошел следом, безошибочно отыскав в темноте замочную скважину и накрепко заперев дверь. Только после этого он позволил себе выдохнуть.

- Девушка, ты совсем спятила?! – накинулся он на нее, кое-как справившись со светильником и разглядев притаившуюся в углу фигурку. – Тебя спасут только для того, чтобы вздернуть на рассвете на Гревской площади! Хочешь навеки уснуть в Монфоконе?

- Уж лучше провести вечность в склепе, чем одну ночь – в твоей постели, грязный монах! – дрожащим голосом запальчиво ответила та.

- По счастью, у тебя нет выбора! – процедил мужчина, делая шаг вперед.

Ее неожиданный возглас заставил архидьякона порядком понервничать, и теперь любовная горячка уступила место гневному негодованию. Да что она о себе возомнила?! Гордячка!

- Ты, быть может, забыла, красавица, но у нас с тобой был уговор. Свою часть я выполнил, пришло тебе время выполнить свою!

- Отпусти меня!.. – взмолилась девушка. – Я обещала, знаю, но я… Я не могу! О, как это все ужасно!.. Пожалуйста, не заставляй меня – я не могу! Ты пугаешь меня, мне страшно. Лучше убей меня, но не принуждай делить с тобой ложе!..

«Делить с тобой ложе!» - в отличие от прочего, эта фраза музыкой прозвучала в голове Клода. Ярость его тут же улеглась, а жаркий греховный огонь полыхнул с новой силой, будто в него плеснули раскаленного масла.

- Не бойся, дитя, - низким от страсти голосом произнес он, обхватывая дрожащие плечики и заставляя маленькую чаровницу подняться. – Прости, что причинил боль, но едва подумаю, как своим опрометчивым возгласом ты могла погубить нас обоих… Не будем об этом. Теперь все хорошо, здесь ты в безопасности…

- Отпусти меня, - снова тихо попросила Эсмеральда, не отводя будто прикованного страхом взгляда от его горящих глаз.

- Отпущу. Я ведь обещал тебе помочь бежать, а я, как видишь, держу свои обещания. Сдержи и ты свое…

С этими словами он одним движением развязал тесемки плаща. Тяжелая ткань с тихим шорохом сползла на пол. С рясой пришлось повозиться подольше, однако скованная ужасом цыганка не могла уже противиться и покорно позволила снять с себя черное одеяние. Следом за ним отправился покрывавший плечики яркий платок… Она стояла перед мужчиной в своей карминной юбке и простой льняной рубахе, опустив взор, с полыхавшими от стыда щеками. Длинные ресницы трепетали, одинокая слезинка прочертила дорожку на раскрасневшемся личике.

- Красавица!.. Колдунья!.. – выдохнул Фролло, с трепетом стирая большим пальцем прозрачную каплю.

Это невинное прикосновение к мягкой коже показалось священнику-девственнику таким волнительным, что он, не в силах больше сдерживаться, припал в жадном поцелуе к алым устам. Оказавшись в ловушке, в которую сама себя загнала, плясунья, вжавшись в угол, ощущала, как шершавые руки властно блуждают по ее телу, как быстрые поцелуи жалят шею, плечи, грудь… Как судорожно расшнуровывают ворот рубахи дрожащие от нетерпения пальцы. Справившись, в конце концов, с завязками, Клод уткнулся лицом в лебединую шейку и с силой прижал к себе гибкое тело, не сдержав тихого стона. Этот стон будто вывел пленницу из оцепенения.

- Не трогай меня!.. – слабо затрепыхалась она, понимая, что силы не равны, но не желая все же сдаваться. – Пусти! Ненавижу тебя! Гадкий монах, за что ты терзаешь меня?!

- Я люблю тебя! – глухо прорычал архидьякон, выведенный из сладкой истомы этими жестокими словами. – А ты – что ж, ненавидь, если желаешь того. Однако же, несмотря на свою ненависть, тебе придется отдаться мне, слышишь?! А если не захочешь сдержать свою клятву добром, я возьму тебя силой, девушка, так и знай! Но сегодня ночью, так или иначе, ты будешь моей: довольно я ждал, довольно умолял, довольно терпел твои отказы!..

Мужчина, взяв в правую руку светильник, левой вновь сжал тонкое запястье и потащил несчастную наверх.

- Слабой мушке не спастись из цепких лап паука, - неразборчиво пробормотал он про себя, - сеть надежно спутала ее маленькие ножки, и хозяин уже спешит полакомиться долгожданной добычей. Рок!

========== xi ==========

Комментарий к xi

Во-первых, хочу поблагодарить всех, кто дошел до этой части - если вы есть, значит работа опубликована не зря.

Во-вторых, во избежание разочарований, небольшая ремарка: сюжет далее НЕ развивается, оставшиеся строки посвящены исключительно заявленным в примечании откровенным сценам, зарисовкам на тему “а что, если бы В. Гюго авторским произволом все-таки толкнул Эсмеральду в объятия Клода”… Строго 18+. Чтобы желающим удобнее было пролистывать излишне нескромные подробности без ущерба для повествования и спокойно дочитать до развязки, все они написаны курсивом.

Итак…

Толкнув на кровать онемевшую от ужаса жертву, Фролло, едва не разорвав резким движением плотную ткань, скинул сутану, оставшись в одном подряснике. Горя нетерпением, мучимый невыносимой похотью, он накинулся на цыганку, подобно оголодавшему тигру. Вжав слабо трепыхавшуюся Эсмеральду в постель, священник покрыл неумелыми пылкими поцелуями наполовину обнажившуюся в широком вороте грудь, округлые плечи; припал к плотно сомкнутым губам… Он лихорадочно шарил руками по желанному до безумия телу, не зная, как следует ласкать женщину, повинуясь лишь грубому инстинкту. Однако стоило Клоду через ткань сорочки легонько сжать небольшую грудь, раздался пронзительный вопль:

- Не смей! Пусти меня, или я убью тебя, слышишь?!

Пустая угроза: хотя красавица прилагала все усилия, чтобы вывернуться из-под навалившегося на нее мужчины, силы явно были неравны. Тем не менее, дождавшись, когда подобная разъяренной кошке девица затихнет под ним, побежденная, архидьякон отпустил ее и присел на край кровати. В момент вскочившая плясунья потирала саднящие запястья – хватка была чересчур крепкой; впрочем, другая ее бы не удержала.

- Я снова причинил тебе боль, дитя, - с мукой в голосе проговорил Фролло. – Почему ты не можешь принять меня добром?.. Ты не любишь меня – пусть так. Но прояви же хоть каплю сострадания!.. Сегодня ты и сама познала горечь неразделенной страсти – меня же она терзает вот уже год. И больше нет сил бороться… Невозможно противиться тому чувству, что влечет меня к тебе, маленькая ведьма! Не вини меня за то, что я родился мужчиной: всю жизнь я сдерживал малейшие порывы своей человеческой природы. Но твой образ не смогли вытеснить из моей головы молитвы; наука больше не приносит отдыха измученному разуму; и даже потеря брата, моего дорогого Жеана, этого беспутного шалопая, которого одного я любил и растил с самых юных лет, не смогла вырвать из сердца твой лик!.. Я не могу, не хочу больше противится этому влечению. Взгляни на меня: в тридцать пять я почти старик, хотя до встречи с тобой не выглядел на свои лета. Бессонные ночи, наполненные сладострастными видениями, кои никогда прежде не задерживались в моей голове, иссушили и душу, и тело. Скажи, что же мне делать?!

Девушка молчала, исподлобья кидая на исповедующегося монаха настороженные взгляды. Не дождавшись ответа, тот встал и, прохаживаясь по комнате, нервно оглаживая лысину, продолжил:

- Знаю, тебе нет дела до моих терзаний. Не то я говорю… Вот только что тебе следует уяснить:я люблю тебя, и ты будешь – должна! – принадлежать мне. И сегодня же, слышишь!? У нас был уговор, к тому же. Пойми, красавица: я не хочу причинять тебе боль, я хочу быть нежным, хочу любить тебя. Ты, однако, не позволяешь мне этого. Так знай: если ты не перестанешь противиться судьбе, что так неумолимо столкнула нас и отдала тебя в мои руки, мне придется тебя связать – иначе, боюсь, этими кошачьими кульбитами ты сама себе навредишь. Никогда прежде не знал я плотской любви и не хочу причинить тебе боль неосторожным движением… Я не знаю, как заставить девушку затрепетать, как воспламенить ее. Сцена, свидетелем которой я стал в каморке проклятой Фалурдель – самое откровенное, что довелось мне увидеть в своей долгой жизни… О, какой сладкой, болезненной пыткой были для меня те минуты!..

При этом воспоминании расплавленный свинец снова закипел в жилах вместо крови, и священник вновь приблизился к юной прелестнице, отступавшей от него до самой стены.

- Прошу, не отталкивай меня! – простонал мужчина, всем своим существом приникая к задрожавшей Эсмеральде.

Некоторое время она покорно терпела его ласки, усмиренная пугающим обещанием. Но едва Клод приподнял край рубашки, обнажая колено и страстно сжимая мягкое бедро, как почувствовал удар, нацеленный ровно туда, куда целиться ни в коем случае не стоит и куда красавице уже доводилось попасть, тем самым спасшись. По счастью, на сей раз остренькая коленка угодила только лишь во внутреннюю сторону бедра; однако намерение было очевидно. Выведенный из себя этим последним происшествием, архидьякон отскочил, точно обжегшись, от тяжело дышавшей цыганки, сверкнул очами и с перекошенным от ярости и вожделения лицом бросился вниз по лесенке. Не успела несчастная выдохнуть от облегчения, как он уже вернулся, сжимая в руках – о, ужас! – крепкую веревку.

- Я догадывался, что она может пригодиться, - процедил священник, и по губам его пробежала бледная тень искаженной улыбки. – Я ведь предупреждал тебя, маленькая ведьма, но ты не послушала!

С этими словами одним молниеносным выпадом, который трудно было от него ожидать, Фролло прижал забившуюся плясунью лицом к стене и начал стягивать с нее сорочку – единственное, что еще прикрывало наготу. Эсмеральда отчаянно сражалась за этот последний бастион своего целомудрия, однако несколько минут спустя все же оказалась побежденной, дрожащей от стыда и страха, совершенно обнаженной. Но мучения ее на этом не закончились: легко удерживая руки ослабевшей девушки над головой, мужчина крепко связал их между собой. Лишь после этого он отпустил несчастную, которая не смела даже поднять глаз, онемев от смущения и унижения и неловко пытаясь прикрыть грудь связанными ладонями.

- Боже, как ты прекрасна!.. – выдохнул Клод, падая на колени, с восхищением обхватывая крутые бедра, снизу вверх глядя на предмет своих мечтаний и вожделения.

Ни одна греза не могла сравниться с представшим ему в скудно освещенной маленькой комнатке зрелищем. Изящные, почти аристократические, руки, округлые плечи, небольшая грудь, узкая талия, плоский животик, широкие бедра и длинные, стройные ножки, словно специально вылепленные для танца.В тот миг архидьякон окончательно предпочел Деве Марии, которой столь усердно служил все эти годы, языческую богиню, которой готов был поклоняться, будто святой, и с которой желал постичь все тайны запретной любви.

Горячими устами приложился он, точно к святыне, к впалому животику, медленно поднимаясь выше. Благоговейно провел дрожащими пальцами по аккуратной девичьей груди. Одарил жаркими ласками плечи и шейку, крепко прижимая к себе тонкий стан. Наконец, бережно подхватил цыганку на руки и опустил на низкое ложе. Чуть помедлив, Фролло привязал свободный конец веревки к спинке кровати, лишив несчастную последней возможности сопротивления. Обреченно вздохнув, она лишь прикрыла глаза, сжавшись, подобно пойманному в силки зверьку при приближении охотника.

- Моя!.. – хрипло прошептал мужчина и, быстро скинув подрясник, скользнул в постель.

Он не спешил теперь, зная, что пути назад нет, что грезы его осуществились. Впервые познавая женщину, священник испытывал некоторую робость, которую не могла до конца заглушить даже сладость воплощения запретной мечты. Он аккуратно поглаживал гибкое тело, нежно касаясь теплой, мягкой кожи, стараясь уловить малейшее изменение выражения лица. Девушка, однако, оставалась бесстрастной, застыв в напряженном ожидании.

- Эсмеральда, - тихо окликнул Клод, осторожно отводя упавшую на лицо прядь волос, - позволишь ли ты мне любить тебя?..

Прикрытые веки чуть дрогнули, но ответа не последовало. О, как хотелось ей закричать в тот момент: «Никогда!..» Только что бы это изменило?.. Развратный монах все равно овладеет ее телом, и мысль эта была настолько непереносима, что плясунья старалась не обращать внимания на то, что происходит с нею. Она сконцентрировалась на словах старинной испанской песни, знакомой с детства, смысла которой не понимала, вернее, понимала его по-своему, сердцем. Твердила куплет за куплетом, точно молитву, а потом начинала сначала, и так до бесконечности. Это помогало отвлечься и почти не обращать внимания на похотливо блуждающие по обнаженному телу чужие руки, на обжигающие, все более настойчивые поцелуи, на неразборчиво что-то нашептывающий голос…

- Дитя, знаешь ли ты, насколько восхитительна?.. О, ты ввела бы в искушение даже святого – что и говорить о несчастном грешнике, угодившем по твоей милости в ад?! Но ты же подарила мне райское блаженство, не познанное доселе: ласкать тебя, чувствовать рядом прерывистое дыхание, видеть обнаженное тело, достойное греческой богини красоты – разве существует что-то большее в этом мире? О, позволь мне любить тебя, не отвергай мою страсть!.. Ты не знаешь, какое желание терзало меня все эти месяцы! Это пламя самой геенны, от которой кровь вскипает, подобно смоле; это сотни бессонных ночей, когда лишь тощая подушка глушит отчаянные стоны плавящегося в собственном грехе преступника; это сердце, разбитое на сотни осколков, с каждым ударом вонзающихся в беззащитную плоть. Эта дикая жажда сильнее меня, пойми – я не могу больше противиться ей! Сжалься же, девушка: лишь в твоей власти усмирить этот пробудившийся вулкан – или позволить ему взорваться и погубить нас обоих…

Архидьякон склонился над своей жертвой и припал к ее сомкнутым губам в долгом, жадном поцелуе. Цыганка, казалось, не слышала страстных речей, не чувствовала нетерпеливых касаний – настолько непроницаемым было ее прелестное личико. Однако когда Фролло, замирая, трепетно коснулся жемчужины ее женственности, он ощутил на пальцах влагу. Это ни о чем не сказало священнику-девственнику, однако, пока головка Эсмеральды была занята, а мысли витали далеко от крохотной темной комнатки, юное тело бессознательно ответило на расточаемую ему ласку.

Сладкая дрожь предвкушения пробежала по спине, когда мужчина осторожно накрыл своим телом маленькую чаровницу. Ощутив движение, та невольно раскрыла глаза – и замерла, не в силах отвести расширившиеся зрачки от исказившегося лица пылавшего вожделением Клода.

- Нет, нет!.. – отчаянно забилась эта пойманная изголодавшимся котом ласточка, однако веревка и тяжесть прижавшего ее к перине монаха не оставляли ни единого шанса вырваться.

- Тсс, тише, красавица, - низким от страсти голосом прошептал архидьякон, с трудом сдерживая желание. – Успокойся. Я постараюсь быть нежным, дитя…

- Развяжи меня, - едва сдерживая слезы, взмолилась несчастная.

- Если пообещаешь не противиться мне, - чуть помедлив, ответил Фролло, мягко обводя большим пальцем черную бровь.

Не в силах вымолвить ни слова, плясунья лишь кивнула, закусив нижнюю губку, чтобы не расплакаться.Только ощутив свободу затекших рук, она почувствовала себя капельку лучше – хотя бы от этого унижения ее избавили.

- Помни, ты обещала не сопротивляться, - шепнул священник.

Однако, опасаясь новой выходки непокорной дикарки, он поспешил завершить начатое и, не дав той времени опомниться, неловко завозившись, вошел в девственный сад. Цыганка вскрикнула и заметалась, пытаясь отдалить от себя источник острой боли, упершись в покрытую жесткими завитками темных волос мужскую грудь. Напрасный труд: перехватив тонкие запястья, Клод вжал девушку в постель, не позволяя вывернуться из-под него, и начал медленно двигаться, пытаясь сдержать рвавшую на части похоть и дать им обоим время привыкнуть к новым ощущениям. Эти благие намерения, однако, так и остались лишь намерениями: несколько мгновений спустя священник уже овладевал красавицей со всей неутолимой жаждой, которая непрерывно терзала его на протяжении многих месяцев. По счастью, пытка эта продлилась для Эсмеральды не слишком долго: едва ли прошло больше минуты, когда мужчина глухо застонал, впиваясь в смуглое плечо поцелуем, больше напоминающим укус:

- Ведьма!..

Никогда прежде архидьякон не испытывал наслаждения столь острого, почти болезненного, ослепительного. Сладкая дрожь, пробежав по телу, сконцентрировалась в мужском естестве, чтобы через миг взорваться блаженным облегчением. Это было лучше, чем он когда-либо мог вообразить; приятнее, чем способны описать сухие буквы. Фролло обессиленно упал на тихо плакавшую под ним пленницу.

- Прости, дитя, прости за эту невольную боль!.. – переполненный счастливой благодарностью, успокоенный, мягкими поцелуями он стирал с ее лица соленые капли. – Но ты, наконец, стала моей, только моей… Эсмеральда, молю тебя, не плачь: твои слезы пронзают мою душу тысячей кинжалов. Я люблю тебя, девушка, слышишь? Люблю! Безумец, я пытался бежать от этого – о, разве способна пчела пролететь мимо ярчайшего, ароматного цветка, сочащегося сладким нектаром?! А ты – ты, маленькая колдунья, обладающая неведомой силой, только что превратила несчастнейшего из смертных в счастливейшего небожителя, познавшего Рай на земле!

Священник покрывал поцелуями лицо и плечи изливавшей свое горе плясуньи, однако касания эти были почти невесомыми, наполненными тихой нежностью. Поднеся к губам тонкие пальчики, он тронул устами каждый из них, пытаясь выразить переполнявшее его светлое чувство. Теперь, когда жгучая похоть была утолена, на передний план выступило нечто совсем иное – звенящее, легкое, струящееся, точно горящий в лучах весеннего солнца ручей. Клод чувствовал себя не то что сбросившим десяток лет враз, а скорее заново родившимся, словно сгорел только что в собственном пламени жестокий и жалкий безумец, и вместо него воскрес некто совершенно иной. Даже лицо его неуловимым образом изменилось: суровые черты смягчились, тень умиротворенной улыбки блуждала по тонким губам, бархатный баритон сделался мягким, обволакивающим:

- Не плачь, дитя, не надо, - тихо успокаивал мужчина, поглаживая розовую щечку. – Это должно было случиться: так было предначертано, таков был неумолимый рок, столкнувший нас под этим небом. О, если бы ты только умела читать сердца с той же легкостью, как иные цыганки читают линии на руках, ты бы простила, ты бы пожалела меня, прониклась бы той великой любовью, которую я готов положить к твоим ногам! Пути назад нет, мы связаны вовек: ты погубила мою душу, я сорвал цветок твоей невинности… Служитель церкви, презрев священные обеты, слился в страстном порыве с цыганской ведьмой!.. О, как страшно и как маняще это преступление! Каким сладким, каким восхитительно-порочным кажется наш союз!..

Опьяненный этими мыслями, все еще ощущая под собой податливое девичье тело, Фролло почувствовал новый прилив желания. Поскольку он по-прежнему не выходил из обагренного девственной кровью лона, Эсмеральда также ощутила нараставшее в нем возбуждение. Красавица в ужасе раскрыла глаза – и натолкнулась на затуманенный вожделением взор возвышавшегося над ней смуглого, широкоплечего архидьякона. Его горящий взгляд лишил бедняжку всякой воли к сопротивлению. Она не могла больше даже плакать: побежденная, покорная, подобно горлице в когтях ястреба, лежала она в его могучих объятиях, ожидая возвращения боли. Ее, однако, на сей раз не последовало.

Клод двигался очень осторожно, не отводя пристального взора от заплаканного, но по-прежнему прелестного личика. Он опасался вновь увидеть искаженную мукой гримасу и очень ободрился, когда этого не произошло. Значит, хотя бы физических страданий юная чаровница от его действий больше не испытывает. Священник до мельчайших подробностей помнил, как льнула смущенная, раскрасневшаяся смуглянка к молодому капитану, какая сладкая истома вперемешку со стыдливостью отражалась в ее блестящих черных глазах… О, как бы ему хотелось воспламенить ее, чтобы и на него она взглянула так!.. Но откуда целомудренному до сего дня служителю Бога было знать, как заставить женщину трепетать от плотского желания, как возвести ее на вершину блаженства?.. Он старался лишь не причинить ей новой боли, усмиряя свою неистовую жажду, не позволяя прорваться необузданной похоти.

Когда бушующий в чреслах пламень стал невыносимым, Фролло легко выскользнул из горячего женского лона и, дрожа от вожделения, припал губами к манящей смуглой коже. Он надеялся немного остудить охвативший его жар, сдерживать который, овладевая прекрасной цыганкой, становилось невозможным. Поцелуи распаленного архидьякона были требовательными, руки настойчиво ласкали каждый дюйм безупречно вылепленного тела, однако он все же старался не терять остатки самообладания и действовать предельно мягко. Так, повинуясь лишь природе, сумел он найти то хрупкое равновесие между животной страстью и человеческой нежностью, которое одно могло пробудить чувственность в юном девичьем теле.

Когда томный вздох, столь тихий, что различить его было способно лишь чуткое ухо влюбленного, невольно прорвался сквозь сомкнутые губы чуть расслабившейся красавицы, мужчина сначала не поверил собственному слуху. Тем не менее, не отрывая горячих губ от лебединой шейки, продолжая бережно ласкать сухой ладонью маленькую грудь, он вскоре явственно различил новый вздох, похожий больше на беззвучный стон. Неужели она все-таки ответила на его страсть?! Боясь спугнуть неосторожным действием эту впервые пробуждающуюся женскую чувственность, архидьякон продолжил одаривать плясунью настойчивыми ласками, напряженно прислушиваясь к сбивавшемуся по временам тихому дыханию, стараясь уловить, какие его действия наиболее приятны ей.

Наконец, из груди сломленной этой нежной осадой Эсмеральды вырвался вполне явственный негромкий стон. Оторвавшись от темного соска, превратившегося под его губами в твердую горошинку, Клод взглянул в лицо своей обворожительной пленницы. Стоило оборваться сладкой пытке, прелестница распахнула подернувшиеся поволокой темные очи и встретилась взором со своим палачом, до безумия влюбленным в жертву. Всегда напряженные черты лица его смягчились, обычно сурово поджатые губы были чуть приоткрыты от частого дыхания, в глазах светились мольба, немой вопрос и бесконечное обожание. Первой мыслью цыганки было, что он не так уж уродлив, как ей казалось, однако она тут же прогнала прочь эту незваную гостью, разозлившись на себя и на него за эту слабость.

- Перестань мучить меня, - сердито произнесла девушка подрагивающим голоском.

Священник, с надеждой ждавший от нее хоть одного доброго слова, вздохнул и понуро опустил взгляд. Мгновение спустя лицо его приняло привычно-непроницаемое выражение. Не говоря ни слова, одним мощным движением Фролло резко вошел на всю глубину, получив в награду приглушенный стон, вырвавшийся из уст плясуньи скорее от неожиданности. От былой осторожности не осталось и следа: он двигался размеренно и быстро, погружаясь в познанный им сегодня сад на всю глубину, неосознанно желая тем самым наказать строптивицу за жестокие слова. Эсмеральда, однако, напротив, несколько минут спустя закусила нижнюю губку, чтобы сдержать одолевающую ее ответную страсть. Тело предательски порывалось начать двигаться в одном ритме с надругавшимся над ним насильником, стремясь к чему-то неизведанному, в неконтролируемой жажде усилить быстро нарастающее удовольствие.

- Обними меня! – не терпящим возражений тоном прорычал с силой вонзившийся в нее мужчина, легко прочитав на подвижном, почти еще детском личике следы этой утомительной борьбы с природой.

Смуглянка подчинилась, признавая себя побежденной. Тонкая ручка обвилась вокруг широкой спины, другая с силой сжала плечо, стоило архидьякону вновь начать двигаться. Теперь у цыганки не осталось шанса остаться безучастной: вскоре она уже подстроилась под быстрый ритм, чуть заметно подавая таз навстречу пронзающей ее плоти. Не сдерживаемый более стон прорвался из приоткрывшихся губ. Все мысли вылетели из головы, уступив место всепоглощающему стремлению как можно скорее избавиться от жестоко сковавшего, стремительно растущего напряжения.

Стоило Клоду чуть ускориться, чувствуя приближение уже изведанного им этой ночью неземного блаженства, как юная чаровница под ним приглушенно вскрикнула и впилась острыми ноготочками в окаменевшие мышцы. Доведенный до неистовства этой сладкой болью, священник с громким стоном излился в самую суть женского естества, успев почувствовать перед этим, как обмякла затихшая девушка.

- Колдунья!.. – горячо прошептал он в самое ухо распростертой под ним красавицы, стискивая с нечеловеческой силой тощую подушку и пытаясь прийти в себя после ослепительного взрыва наслаждения.

- Слезь с меня, - некоторое время спустя потребовала Эсмеральда.

Фролло покорно исполнил эту просьбу, с удовольствием укладываясь рядом и притягивая к себе попытавшуюся было отодвинуться цыганку. Крепко прижав к груди маленькую дикарку, он, блаженно вздрогнув, ощутил гладкость кожи ее смуглой спины. Укрывшись шерстяным одеялом, архидьякон, помедлив немного, взволнованно произнес:

- Скажи, дитя, ты ведь тоже… тебе было хорошо сейчас, правда?..

Эсмеральда молчала.

- О, не мучь меня, девушка!.. – взмолился мужчина.

- Как мне может быть хорошо, когда я лежу в объятиях палача, насильника, вероотступника?! – чуть не плача, ответила сжавшаяся в клубок плясунья. – Не думай, что я когда-нибудь прощу тебя, гнусный монах!

И дернул его черт задавать столь глупый вопрос этой строптивой девке!.. Клод прекрасно понимал, что смуглянка получила в его объятиях свою порцию удовольствия, однако гордость никогда не позволит ей признать это. И все же священнику так хотелось услышать из ее уст хоть одно ласковое слово, что он не смог сдержаться и промолчать. Что ж, в следующий раз будет умнее. А эту непокорную девицу он еще заставит кричать от страсти, заставит молить о любви в порыве неутоленного желания – в этом архидьякон теперь не сомневался. О, ему, как никому другому, отлично было известно, что вожделение способно свести с ума, столкнуть в пропасть безумия и безрассудства даже самого стойкого человека… К тому же, Клод уже начал постигать азы науки плотской страсти и останавливаться на достигнутом вовсе не собирался.

========== xii ==========

- Когда ты меня отпустишь? Ты обещал помочь бежать из Парижа!

Вот уже пять дней, с самой первой их ночи, Фролло ждал и боялся этого вопроса. Каждый вечер возвращался он в укромное жилище на задворках столицы и предавался наисладчайшему греху с прекрасной язычницей, чтобы с наступлением утра вновь вернуться в собор, к жизни сурового аскета и ярого борца с ересью.

Почти не надеясь на успех, мужчина пытался задобрить плясунью знаками внимания, никогда не появляясь с пустыми руками: в благодарность за первую их ночь преподнес гордо отвергнутую золотую брошку, которую, однако, все равно оставил на столике на случай, если девушка смягчится. В другой раз, смерив изящную ножку спящей красавицы, заказал швее удобные, легкие туфельки, которые как раз сегодня были готовы. Кроме того, священник приносил лишенной в детстве сладостей цыганке то марципаны, то груши, то вафли или облатку и к ним – кисточку сладкой мальвазии. В его присутствии девушка никогда не притрагивалась к этим лакомствам, однако к следующему вечеру десерт, как правило, исчезал.

Что же касается жарких ночей, то в любви Клод оказался не менее, а возможно даже и более усердным, чем в прочих науках. С энтузиазмом, свойственным всем страстным натурам, он изучал женское тело, отыскивая все новые источники наслаждения маленькой чаровницы с тем же упорством, с каким прежде искал философский камень. Рвение его было вознаграждено: каждую ночь ему удавалось доводить свою строптивую пленницу до вершины наслаждения, и стоны ее доставляли радость едва ли не большую, чем собственное удовольствие. Цыганка по-прежнему почти не разговаривала с ним, но, кажется, почти перестала бояться. Архидьякон Жозасский, получив долгожданное удовлетворение своей безответной страсти, перестал быть внушающим ужас безумцем, превратившись в заботливого, хотя по-прежнему властного и не терпящего отказов, мужчину.

- Как только у тебя начнутся женские недомогания, мы покинем Париж. Обещаю.

Эсмеральда разочарованно вздохнула: больные дни только-только закончились, когда монах выкрал ее из Собора Парижской Богоматери и притащил сюда, а значит, ждать следующих не приходится еще дней семь или даже десять. Мерзкий поп желает наслаждаться ее телом до последней возможности!.. «Впрочем, - горько напомнила она сама себе, - даже красавец-Феб, как оказалось, говоря о любви на самом деле подразумевал только лишь похоть… Если и прекраснейшие из мужчин таковы, чего можно ожидать от преступившего обеты монаха!»

К несчастью для Фролло, цыганка была не права. Его надежда, что наваждение развеется, стоит лишь овладеть юной плясуньей, разбилась точно так же, как прежде – вера в то, что вынесенный ей смертный приговор рассеет чары. Священник с ужасом понимал, что с каждым днем водоворот неведомых прежде чувств засасывает его все глубже: похоть уступала место щемящей нежности, страсть обращалась обожанием; он готов был поклоняться цыганке, точно Пресвятой Деве, бросить к ее ногам все, что имел, отречься от прошлой жизни, бежать хоть на край света, лишь бы только остаться рядом с ней. Он не знал, как сможет жить дальше без нее. Кроме того, мужчина осознал, что плодом их – его! – любви вполне может стать ребенок. И если усилием воли он еще сможет заставить себя отпустить девушку одну, чтобы потом мучительно умирать от одиночества – да, архидьякон был готов сознательно обречь себя на эту искупительную муку за все то зло, что причинил возлюбленной, за все данные Богу и поруганные обеты, – то позволить ей уйти с его – их! – ребенком он не может! Вот почему Клод решил дождаться того дня, когда станет окончательно ясно, что либо все для него кончено, либо каким-то образом должна начаться новая, совершенно иная, быть может трудная, но бесконечно желанная жизнь.

- Но ведь сегодня еще не этот день, правда? – пробормотал Фролло, привлекая к себе слабо упирающуюся цыганку и целуя ее в висок. – Я хочу любить тебя, девушка!

- Ты не любишь, ты лишь используешь мое тело! – она сделала очередную бесплодную попытку вырваться из крепких объятий. – Я ненавижу тебя!..

- Ты можешь ненавидеть меня – здесь я бессилен, - печально вздохнул ее мучитель, зарываясь лицом в густые черные пряди. – Но ты не можешь, однако, отрицать, что в минуты близости ты желаешь меня с той же страстью, что и я тебя. Пусть не разум, не сердце, но твоя женская суть принимает меня, тело твое сливается с моим в нетерпеливом удовольствии, твое прерывистое дыхание, тихие стоны – созвучны моим…

- Это не так, неправда! – чуть не плача, выкрикнула Эсмеральда. – Никогда я не разделю твоего гнусного вожделения, развратный монах, вероотступник, насильник!..

Оба понимали, что она лжет. Мучительный стыд и бессильная ярость охватили цыганку: она не понимала, почему тело раз за разом предает ее, почему не остается безучастным к ласкам палача, и это делало ее несчастной вдвойне. Короткими летними ночами, на ложе их любви прелестница отдавалась своему пленителю со всем жаром цветущей юности; в эти мгновения, подчиняясь лишь зову природы, она забывала, кто он такой. Он был лишь тем человеком, который дарил неведомое доселе, запретное наслаждение, тем, кто заставлял трепетать и выгибаться от переполнявшего желания. Подобно разнежившейся на солнце кошечке, льнула она к крепкому мужскому телу, позволяя священнику доставлять удовольствие им обоим; однако ни одного ласкового слова так ни разу и не слетело с ее губ. И если, охваченная лихорадочным огнем, ночами плясунья по собственной воле прижималась к мужчине, отвечала на его поцелуи, смежив в истоме веки, робко гладила тонкими пальчиками покрытую жесткими завитками грудь и широкие плечи, то утром на нее накатывала волна жгучего раскаяния за собственную несдержанность. Красавица всегда просыпалась в одиночестве: архидьякон покидал их ложе рано утром, торопясь возвратиться в монастырскую обитель, но никогда не решался тревожить возлюбленную, спавшую крепким молодым сном. Поэтому их жаркие ночи казались ей каким-то пламенным бредом, о реальности которого напоминала лишь смятая постель. В ее прелестной головке странно и отчетливо разделились два образа: возвращающийся в сгустившихся сумерках тюремщик никак не ассоциировался с тем мужчиной, кто повергал ночью в любовную лихорадку. Монах по-прежнему вызывал в цыганке лишь неясный, похожий больше на воспоминание о чувстве, чем на само чувство, страх, и потому каждый вечер ему приходилось завоевывать эту крепость заново.

Однако на сей раз Клод твердо вознамерился заставить строптивицу признать свою власть над ней. Предупредив накануне, что отправляется проверить несколько находящихся в его ведении сельских приходов, а также развеять скорбное уныние, вызванное кончиной брата и не подобающее священнослужителю, он вознамерился провести ближайшие дни наедине с прекрасной пленницей. Взбешенный ее последними жестокими словами, Фролло гневно прошептал:

- По ночам ты бываешь не так сурова, маленькая ведьма!.. Ты еще сама будешь молить меня взять тебя, слышишь?!

- Никогда! – всхлипнула бедняжка, чувствуя, как быстро соскользнуло с плеч платье, мягкой волной опустившись у ног; за ним последовала сорочка…

Силой уложив сопротивляющуюся Эсмеральду на кровать, мужчина быстро скинул с себя одежду и лег рядом.

- Я укрощу тебя, дикая кошка!.. – ярость вперемешку с желанием клокотала в охрипшем голосе, когда, прижав изящную ручку обнаженным торсом, другую он крепко перехватил над головой.

Священник уже обнаружил самое чувствительное место женского тела, легкое прикосновение к которому заставляло юную чаровницу трепетать, и теперь, уверенно придавив коленом стройные ножки, свободной ладонью быстро нащупал спящий бутон ее женственности. Плясунья начала дико извиваться, пытаясь избежать сладкой пытки, однако архидьякон не позволял ей вывернуться, неумолимо продолжая ласкать оросившуюся первой влагой жемчужину мягкими круговыми движениями.

- Перестань… Пожалуйста! – взмолилась цыганка по прошествии нескольких минут напряженной тишины, нарушаемой лишь частым дыханием.

Поняв, что сопротивление бесполезно, а ее движения лишь усиливают нажим на беззащитный цветок, девушка замерла, пытаясь не обращать внимания на действия своего мучителя. Однако вскоре отчетливо осознала, что игнорировать жестокую ласку становится невозможным: нарастающее удовольствие, не находя выхода, стало болезненно-острым, лишая остатков воли. Если бы испанский сапожок мог доставлять блаженство, а не только муку, ощущения были бы схожие. И потому прелестница вновь прерывисто прошептала:

- Прекрати! Я не могу… не могу больше выносить этого!..

- Не раньше, чем ты признаешь, что тоже жаждешь соединиться со мной, - неумолимо ответил Фролло, ни на миг не прекращая терзать горевший жарким пламенем нежный бутон. – Признай это, покорись мне!.. Я хочу услышать, как твой дрожащий от страсти голос произносит мое имя: монах, поп – ты еще ни разу не позвала меня по имени, Эсмеральда! А ведь рядом с тобой я только мужчина, просто Клод… Скажи только, что хочешь принадлежать мне – и твои мучения в ту же секунду прекратятся.

Стиснув зубы, плясунья молчала. Через минуту она снова начала дико извиваться, точно обезумев от разрывающих на части желания и противостоящей ему гордости. Тщетно: священник на сей раз не собирался уступать.

- О, будь ты проклят!.. – произнесла, наконец, чуть не рыдая от неутолимой страсти, дрожа всем телом, цыганка. – Да, да, я желаю тебя – и ненавижу себя за это!

- Так ты хочешь меня, маленькая колдунья?! – архидьякон возвысил голос, чувствуя удовлетворение победителя, понимая, что теперь она готова подчиниться любому его приказу, подтвердить любые слова – бедняжка снова не выдержала пытки, пусть на сей раз она и была столь сладостной. – Скажи так, чтобы я поверил тебе; позови меня по имени!..

- Прекрати же, терзать меня, палач!.. Да, я хочу тебя!.. Клод… Хочу, чтобы ты овладел мной! – несчастной казалось, что она вот-вот умрет или, по крайней мере, лишится чувств, если не получит немедленного освобождения. – Хочу почувствовать, как ты входишь, как берешь меня, хочу ощутить тяжесть твоего тела… Клод, пожалуйста!.. Я больше не вынесу этого…

Одним быстрым движением мужчина возвысился над задыхающейся жертвой и в ту же секунду овладел ею, мягко и глубоко проникнув в сочащееся соком женское лоно. Громкий стон облегчения вырвался из уст красавицы, одинокая слезинка за собственную слабость скатилась по алевшей в свете свечи щечке.

- Обними меня своими стройными ножками, дитя, - страстно шепнул Фролло. – Тогда я смогу проникнуть в тебя еще глубже, и подарить нам обоим ни с чем не сравнимое блаженство. Как ты восхитительна, моя Эсмеральда, как я люблю тебя!.. Ты богиня, ты само совершенство!..

Эти слова неприкрытого обожания, этот наполненный бесконечной теплотой голос смягчили унижение предыдущей сцены: девушка больше не чувствовала себя оскорбленной. Послушно подчинилась она этому мягкому приказу, ощутив, как заполняет ее мужская плоть.

Такого огня плясунья еще не испытывала: первая волна удовольствия накрыла ее почти сразу, заставив закричать. Обмякнув, она на какое-то время перестала принимать участие в происходящем, позволяя архидьякону делать с ней все, что тот пожелает. Однако вскоре с удивлением ощутила, что новая волна жара неумолимо накатывает на нее, грозя стать еще более ослепительной, нежели предыдущая. В попытке вскарабкаться на эту вершину, с которой так приятно низвергаться в пучину наслаждения, цыганка неосознанно пыталась заставить Клода двигаться быстрее, крепче обхватывала гибкими ножками его талию, впивалась ноготочками в каменную спину…

- Тебе ведь нравится эта преступная страсть, этот сладкий блуд… - лихорадочно шептал тот, повинуясь немому приказу, ускоряя темп, остервенело вонзаясь на всю глубину. – Ты сводишь меня с ума, маленькая ведьма!.. Любовь моя; проклятье мое… Если только ты ответишь на мою любовь, я сделаю для тебя все, слышишь?! Все, что ни попросишь…

Наконец, священник со стоном излил свою страсть, впиваясь жестоким поцелуем в округлое плечико, вжав в смятую постель распростертую под ним девушку. Через секунду она вторила ему своим низким от вожделения голосом, сотрясшись в жестокой судороге: этот взрыв, действительно, оказался ярче предыдущего.

- Эсмеральда… - обессиленно произнес архидьякон, и такая невыразимая нежность, такая мучительная любовь сквозили в его чуть охрипшем баритоне, что цыганка невольно вздрогнула от смутного, пугающего предчувствия с горько-сладким привкусом неизбежности.

Привычно свернувшись клубком в сильных руках, она лежала без сна, устремив невидящий взор на подрагивающее пламя светильника. Если какие-нибудь пару часов назад, когда Фролло только вернулся, его приветственное объятие вызвало в ней лишь волну неприятия, то сейчас девушка спокойно принимала тот факт, что большая ладонь собственнически обхватывает ее тонкий стан: покоящаяся на обнаженном теле рука уже не казалась чужой. Плясунья не могла понять, как такое возможно: утомленная любовной схваткой, она покорно склонила голову на плечо провалившегося в чуткую дрему монаха, ощущая спиной его ровно вздымающуюся грудь. Сейчас она не могла бояться его, не могла ненавидеть – настолько трогательно открыт и нежен казался он,умиротворенно почивший рядом, с едва заметной, пробивающейся сквозь сон улыбкой на расслабленном лице.

Сон никак не шел к погрузившейся в размышления цыганке: в голове ее крутились образы и события, плавно перетекавшие одно в другое – звонарь, Феб, роковой удар черного монаха, его обжигающий поцелуй, тюрьма, пытка, ужасное любовное признание, спасший ее несчастный урод, Гренгуар, бегство из собора, предательство капитана… Эсмеральда пыталась представить себе, какая жизнь ждет ее в чужой стране. Она почти не сомневалась, что мужчина сдержит слово и выведет ее из Парижа: теперь, когда он утолил свою страсть, больше ни к чему было удерживать уличную плясунью. Вот только что ждет ее дальше?.. Дорога, голод, неизвестность. Одна, лишенная возможности даже взять с собой верную подружку Джали! Будущее пугало, и покинуть столицу Франции, а с ней и своего мучителя было почти так же страшно, как и оставаться рядом с ним дальше: этот непонятный, надменный, властный человек, такой разный, так быстро переходящий от жестокости к нежности, от угроз к мольбам, казалось, приобретал какую-то силу над ней, завладевая постепенно не только побежденным телом, но и надломленной душой.

Так пролежала цыганка не менее – а может и гораздо дольше – часа, погруженная в собственные мысли, пока не почувствовала сильное покалывание в затекшей руке. Слегка пошевелившись, она осторожно приподнялась, оглянулась на по-прежнему ровно дышащего священника и встала с кровати. Накинув сорочку, она вдруг увидела небрежно забытую на столе связку ключей. Неужели?! Это был шанс, и девушка не собиралась его упускать. Неслышно подошла она к столику, крепко зажала в кулачке тихо звякнувшие ключи и поспешно нагнулась, чтобы подобрать платье: разумнее было одевать его внизу, дабы не разбудить шуршанием своего тюремщика. Красавица одним плавным движением подняла легкую ткань, бросила последний взгляд на кровать, желая убедиться, что мучитель ее мирно спит… и словно приросла к полу. Клод сидел на постели; его совиные глаза мерцали в полумраке мистическим желтоватым светом.

- Отдай мне ключи.

========== xiii ==========

Эсмеральда не двигалась с места, неотрывно глядя на него. Подождав с полминуты, Фролло медленно поднялся и направился к попятившейся обратно к столу маленькой фигурке. Что теперь ее ждет?! Однако мужчина лишь взял из безвольно разжавшихся пальчиков ключи, не глядя, швырнул их на постель и, не отрывая взора от расширившихся черных очей, начал медленно стягивать с округлых плеч белую сорочку.

- Я ведь сказал, что отпущу тебя, как только придет время твоего женского недомогания, - терпеливо, точно ребенку, повторил он вечернее обещание. – И кстати, ближайшие несколько дней я намерен провести с тобой. Меня не должны видеть в Париже, поэтому все необходимое будет приносить один уличный мальчишка – Жак, кажется… Он, похоже, сообразительный малый и не болтает лишнего, получив свою монету. Теперь, если ты захочешь, мы сможем гулять в предрассветных сумерках, когда самые поздние из пьянчуг и грабителей уже разбрелись по домам, а самые ранние из торговок еще досматривают последние сладкие сны. В такой тихий час мы легко услышим топот караульных еще за полквартала, так что тебе ничего не грозит. Ты, верно, соскучилась по прогулкам, свежему ветерку, первым солнечным лучам?..

- Да, - тихо выдохнула прелестница, и сердце ее сделало радостный кульбит.

- В таком случае, мы может прогуляться уже сегодня, - заключил священник. – Однако до рассвета еще далеко…

Не договорив, он порывисто прижал к себе обнажившееся тело и припал к приоткрывшимся устам в жадном поцелуе. Спускаясь все ниже, архидьякон пал на колени и заскользил губами по нежным бедрам, обжигая горячим дыханием гладкую кожу. Девушка замерла в его руках и вцепилась холодными пальчиками в плечи склонившегося пред ней мужчины:

- Не надо…

- Ты погубишь меня, чаровница!.. – простонал тот вместо ответа, пропуская мимо ушей ставшую уже привычной мольбу и продолжая блуждать губами по девичьему телу, одаряя лаской теплых ладоней, чувствуя овладевающее всем его существом непреодолимое желание.

Несколько минут спустя, сломленный похотью, Фролло резко выпрямился во весь свой большой рост и, подхватив за бедра вскрикнувшую от неожиданности цыганку, усадил ее на столик.

- Тише, дитя, не бойся… - раздвинув длинные ножки, хрипло пробормотал он, припадая к небольшой груди и мягко обхватывая горячим ртом маленький сосок, чем заставил красавицу выгнуться от удовольствия.

Наконец, когда оба были уже охвачены пламенем дикой страсти, Клод медленно проник в заповедный сад, пристально следя, как расширяются зрачки на прелестном личике, как смеживаются мгновение спустя подрагивающие веки… Он двигался медленно, каждый раз почти полностью выходя, чтобы через секунду вновь до конца заполнить ее собой. В этом новом положении плясунья была совершенно открыта его взору, что вливало в жилы дополнительную порцию обжигающего наслаждения, заставляло вскипать кровь, добавляло иссушающей жажды. Но мужчина уже с первой ночи знал, как можно притушить бушующий пламень и продлить греховное удовольствие. Когда желание стало почти нестерпимым, он легко выскользнул из раскрытого лона, самодовольно отметив про себя разочарованный вздох, невольно вырвавшийся из уст не получившей удовлетворения девушки.

- Мы скоро продолжим, - многообещающе проговорил он, тяжело дыша. – Пойдем.

Потянув за собой покорную его воле прелестницу, священник, прихватив светильник, начал спускаться вниз. Здесь он, оставив зардевшуюся от смущения Эсмеральду у подножия крутой лестницы, снял висевший на гвозде плащ и бросил на ступени. Развернув цыганку спиной к себе, он начал ласкать большими ладонями девичью грудь; отведя черные пряди, впился губами в шею, затем одарил быстрыми поцелуями спинку…

- Обопрись о ступени, - тихо шепнул мужчина, мягким движением заставляя девушку чуть нагнуться, а левую ножку аккуратно приподнимая и устраивая на третьей ступеньке.

Плясунья едва успела сообразить, что он собирается делать, как уже почувствовала внутри себя напряженную плоть. Архидьякон застонал, поставил правую ногу на лестницу и, опершись одной рукой о ступень, другой начал ласкать маленькую грудь:

- Девушка, как удается тебе каждый раз пробуждать во мне эту губительную страсть, что выжигает изнутри?! Почему обладание тобой не гасит мое влечение, а лишь усиливает его? Кем же ты послана: сатаной, мне на погибель, или Господом, в награду за усердное служение?.. О, неважно, не имеет значения, ведешь ты меня в Рай или в ад: все равно я пойду за тобой, все равно буду принадлежать тебе, как и ты – мне!..

Движения его становились постепенно яростными, быстрыми, почти отчаянными. Положив твердые ладони на смуглые плечи, Клод заставлял цыганку двигаться ему навстречу, с каждой минутой увеличивая давление. Под конец он обхватил крутые бедра и, задыхаясь, начал с силой насаживать на себя постанывающую красавицу. Опьяненный зрелищем обнаженного гибкого тела, пронзаемого его раскаленной плотью, Фролло почти обезумел от страсти и, в последний раз глубоко войдя в податливое лоно, со звериным рыком оросил семенем сад ее женственности.

- Какой неведомой силой околдовала ты меня, Эсмеральда?.. – тихо спросил он, успокаивая дыхание и наклоняясь к самому ушку замершей девушки.

Священник знал, что после каждой ночи та тщательно стирает с себя все следы их жаркой страсти, однако в этот раз ему хотелось самому поухаживать за цыганкой. Плеснув в стоящий в углу таз прохладной воды, архидьякон смочил лежащий здесь же кусок мягкой ткани и, подведя поближе стыдливо зардевшуюся плясунью, опустившись на колени, начал благоговейно обтирать покрытую капельками пота спинку, трепещущую грудь, плоский животик, мягкие бедра и скрытый между ними источник его наслаждения. После он омыл и свою успокоившуюся плоть.

- Думаю, у нас есть пара часов для сна, - мужчина тепло улыбнулся, что сразу преобразило его строгое лицо. – Пойдем в постель, красавица. Только не пытайся больше бежать: теперь ты знаешь, чем это закончится. У меня очень чуткий сон. Я разбужу тебя, как только предрассветные сумерки разгонят кромешный мрак.

Успокоенный, почти счастливый, Клод, как и Эсмеральда, очень быстро уснул. Он, действительно, разбудил ее в начале четвертого часа. Быстро одевшись, укутанные в черные плащи, две тени выскользнули в сумрак погруженных в сон столичных улиц. Мужская ладонь крепко ухватила маленькую женскую ручку, нежно переплетя крупные пальцы с тоненькими и изящными.

- Ах, Париж!.. – едва слышно вздохнула Эсмеральда. – Как прекрасен ты перед восходом солнца, встречая летнюю зарю! Скоро нам предстоит расстаться навсегда… Что ждет меня в неведомом краю?.. Прошлое отпускает, я чувствую: оно умирает, оставаясь поблекшим детским воспоминанием. Скоро начнется совсем другая жизнь, ничуть не похожая на прежнюю, я знаю. Но лучше ли она смерти на одной из французских площадей?.. Будет ли она счастливой…

Вздрогнув, будто услышав пророческий глас самой судьбы, от которой так долго тщетно пытался он сбежать, Клод Фролло, архидьякон Жозасский, второй викарий епископа, крепче сжал теплую ладошку и устремился прочь из безмолвного дворика, увлекая за собой невесомую тень, свое счастье, свое проклятие, свой рок.