Берега светлых людей
Кате-Ргее
Русские города Северного Причерноморья...
Взгляд на Рим с Русской равнины...
Читателю сложно из-за отдалённости того периода понять, в какое время происходят описываемые события восточноевропейской жизни. Дабы явственнее видна была русская архаика, в романе выделен поход Септимия Севера к Риму: ассоциативные параллели помогут разобраться в ментальности, связях, различиях двух непохожих миров.
Итак, Европа конца длительной эпохи принципата... Приобщение варварской стихии к ценностям римской цивилизации арийцев...
Законы человеческие, где бы они ни утверждались, имеют похожее звучание. И уложения Северного Причерноморья, и позднеримский миропорядок, несмотря на наличие различных оттенков, подобны, друг другу.
Мужество, любовь и странствия героев как раз и доказывают это...
ВСТУПЛЕНИЕ
...Многие лета и зимы минули с той поры, навеки забыты и трудные, и праздные деяния обитателей разблаговещенного мира. По крупице создавала свою значимость та эпоха. Разный люд оставил свои следы на широком и долгом поле земной жизни.
Поздний гость сделал дом чужой себе кровом. Не со зла и не от лукавого умысла потеснил он доброго хозяина: содеялось сие оттого только, что и гость, и хозяин позабыли прошлое своё и прошлое приютившего их крова.
Ни один из обитателей прежних, и ни один из соседей, чьи дома чернеют в забвении подле, не помнили, когда свершился знаменательный приход гостя, куда-то влекомого дорогой, но внезапно остановившегося. Утратившие память люди послушны были небесам и закону тому древнему. Весёлый и деятельный гость закон их чтил и набирался благодати тихого бытия успокоенно-задумчивых хозяев. А потом старался приумножить благодать ту...
Время — единственная река, незнающая покоя. Течёт-струится она и, пройдя цветущими или мертвенно-скалистыми берегами, оставляет после себя непременно иссохшее русло.
Да уж, время — река необычная... Она не ведает усталости оттого, что не тянет, не влечёт её назад бренный шлейф человеческих вопросов, на которые не всегда имеются простые и ясные ответы.
Вольготно на просторе бурлящей стремнине, ворочающей камни и песок, принимающей благосклонно поклоны робких береговых трав. В беспрерывном поиске нового русла некогда реке-времени думать о пути прошедшем. Потешилась над природой и пространством и побежала далее, позади оставив чёрные дома с зеленеющей возле срубов порослью, и добрых людей, и гостя — тоже неплохого человека.
Там, где ныне живёт-течёт река-время, люди иные — благодушные, любопытные, по-детски непосредственные. А водица из толщи времён — тёмная, влекущая, осмысленная... И страна, по которой ныне течёт река, начинает жить и творить, как и все страны на берегах, что уже жили, творили.
Пытливый народец земли той увидел вдруг на величаво разваливающихся волнах времени неясные картинки чьей-то жизни. «Пойди, — сказали люди самому удачливому среди них мужичку, — посмотри, где и кем навеяны сии образы. Да в реку времени не лезь, не то увлечёшься током её и, не ровен час, позабудешь наказ наш, и нас всех, и дом свой. А мы ведь все ждём тебя и вестей твоих»...
Отправился посланец вспять стремлению реки-времени. Идёт, внимает, обернуться боится к жизни своей обычной, манящей и зовущей делами привычными.
А вон хвостик реки журчит, оторвавшись от пенящейся, шумной массы. Он готов влиться в родную стихию, но пока рад затишью, рад своему отставанию, свободе — плещет себе по песочку, играется камешками... Мужичок наш спускается к игривому, бесящемуся на воле хвостику и набирает воду-время во фляжку. Потревоженный, сильно напуганный родничок отсталой водицы бросается от посягателя прочь, прячется в спасительном потоке и исчезает.
Мужичок взбирается на берег, слышит неестественный звон в ушах, видит гуляющий по лесу ветер. Перед лесом тем дома стоят с плотно затворенными дверями. Над крышами — то ли гул ветра, то ли вой людской несётся из замкнутых домов? Люди там не выходят наружу — боятся лицезреть ещё видимую отсюда настоящую жизнь. Завидев чужака, и вовсе затихают в своих домах. Берегом ушедшего времени неуверенно подходит странник наш, вглядывается в мельтешащие за стёклами лики затворников, не решаясь всё же поприветствовать их рукой. Затем удаляется, никому тут не нужный.
Берега чуть понизились. Идти легче теперь по дну — уже не вязкому, подсохшему... Долго ли, коротко ли брёл мужичина извилистым узким овражком, что остался после унёсшейся в будущее реки. Постепенно проход расширился и превратился в чашу, берега раздались далеко по сторонам. Дорожка подсохшая стала пылить: целое облако поднялось над почти исчезнувшими берегами и привлекло к ходоку странных людей.
Попытался ходок спрятаться от незваных зрителей тех в диковинных одеяниях, да берега совсем уж сравнялись с жёлтой полосой дна, и деваться ему было некуда. Отовсюду он видим стал. Жуть овладела им от услышанных про него самого разговоров — не смысл испугал путешественника в прошлое, а говор, словечки непонятные, растягиваемые в тех слогах, которые нынешний люд и тянуть не подумает.
Незнакомцы позвали своих сородичей, те ещё кого-то, и вскоре необъятная толпа выстроилась вдоль жёлтой тропинки сбежавшего временного потока. Сопровождаемый вопросами, советами, насмешками, путник вышел на самую середину дороги и, озираясь на многоголосый хор, взобрался на большие валуны, нагромождённые здесь пучиной посреди русла. Сел, положил рядом рюкзачок и вдруг...
Приготовившись отдохнуть и обдумать не нравившееся ему положение, он заметил, что народ стих и как будто замер, окаменел. В его ушах опять родился прежний необычный звон — наваждение, что ли?.. Мужчина встал в полный рост, спрыгнул на хрустнувший песок, прошёлся — люди немо и заворожённо глазели на него невидящими взорами, их уста застыли на полуслове... Озадаченный путник влез на валун и взял в руки рюкзачок — гомон пуще прежнего понёсся по округе. Голоса басили и визжали, негодуя... Мужчина положил рюкзак... взял... снова отстранился от поклажи — народ то замирал, то начинал буйствовать.
Из рюкзачка появилась фляга с водицей времени — народ взревел яростно, взялся за камни, метя в обладателя малой частички безжалостно оставившей их реки. Но не летят камни — падают к ногам бросающих, стукаясь, словно о стенку, о невидимую преграду перед пересохшим руслом... Фляга легла на валун — люди-нелюди застыли. Мужчина отправился к незримой преграде, отделяющей его от человеческого скопища — ну, чисто чучела со стеклянными глазищами!.. Эти ли лица, эти ли глаза видел он в волнах реки-времени перед походом — не понять...
Взяв рюкзачок и фляжку, мужчина под крики и проклятия, глядя себе под ноги, пошёл дальше в прошлое. Люд всё так же притягивался его появлением и бесцеремонным шествием по запретной зоне. Возмущение продолжалось. Правда, заметно стало некоторое разрежение зрителей на берегах. Голоса сделались не только реже, но и чище. Века в обратном порядке наступали более давние.
Решив, что это времена его прадедов, мужчина задумался о своей судьбе. Если дорога назад также подвластна ему, то таким темпом, учитывая припас в рюкзаке, он далеко не уйдёт. Нехорошо — что увидит он, что расскажет своим?.. Там, в настоящем, ждут от него интересного рассказа о том, что было на Руси век-два назад. Рассказа не из книг, а очевидца...
Путешественник стоически шёл вдоль рядов персонажей отшумевшей жизни почти вплотную к невидимому барьеру, пытливо заглядывал в лица, в глаза в поисках понимания. Когда фляжка в рюкзаке — взгляды за чуром смешливы, злы, пристальны, спокойны, обычны — будто бы даже живы! И уста попадаются такие речистые! Когда фляжки с собою нет — все уподобляются истуканам.
Вот один парень из потусторонней толпы кажет язык, строит рожи, забегает вперёд и вновь разевает вполне вроде живую пасть. Но вот глаза весельчака грустнеют... В чём, интересно, причина?.. А, понятно: парень в углу сучит руками в две призрачные стены — нет ему хода ни к высохшему руслу времени, ни вслед за бредущим вдоль берега чужаком. У каждого оказывается и здесь свой предел.
Мужчина остановился, поставил рюкзак возле ног. Лик застывшего в числе остальных парняги того повеселел. Казалось, сейчас он всё чувствует... Мужчина с поклажей своей вернулся к нему и прошёлся рядом — «оживший» паренёк вновь дурашливо разинул пасть.
«Что ж ты такой дурак-то? Я сколько шёл — таких ещё не было», — серьёзно проговорил мужчина.
Парень потупился, будто бы что-то поняв, смотрел на рядом с собою стоящих, молчал со стыдом.
«Он — немчура», — указывали на него пальцами современники.
Мужчина поклонился за пояснение народу и было направился далее. Немой печально облокотился на чур и захлопал горестно пастью. Тогда путник достал фляжку, слил немного содержимого в пробочку и, подойдя к гримасничавшему чудаку, плеснул в разъятый непроизносимыми словами рот.
Парень прямо-таки ввалился в запретную зону! Встав как вкопанный, ошалело таращился по сторонам.
«Вот это да! — произнёс мужчина. — Иди-ка назад!» — Он махнул рукой, указывая чудаку направление.
Но немой обратно войти не смог. Не очень, видимо, заботясь об этой неувязке, он побежал прочь — и от своих, и от путешественника. Последний вдруг почувствовал жгучую ответственность за кривляку, рванул за ним, на ходу пытаясь постичь фокус с чудо-водицей.
Крики путника и людей с берегов не трогали чудака — он на бегу вертелся между берегами и корчил всем рожи.
Вновь поднялся гомон — громче и яростней прежнего. Весь этот странный мир не на шутку рассердился. Продвигаться вдоль берега потусторонние человеки не могли, зато криками они передавали весть о злодеянии путешественника. Далеко впереди выросли две ужасно вопившие стены...
Мужчина готов был сквозь землю провалиться, собрался уж возвращаться, мечтая стать невидимым для тьмы возбуждённых людей. Но, подумав, решил: раз выпала такая честь, раз уж оказался в этих местах, несмотря на ошибку с парнем, должно двигаться далее.
Он отпил из фляжки глоток — и неожиданно словно облаком воспарил над всей округой, зависнув над головами смолкшей толпы. Существа потеряли его из виду, скоро забыли о нём и разбрелись по своим логовам, ставшим для них непреходящими, вечными.
Мужчина заметил, что тело его раздалось и как бы поредело плотью. Теперь он способен был пролететь над одним берегом и над другим — только вот ни в прошлое, ни назад, в настоящее, двигаться не мог.
«Сумею ли я, такой дряблый, распухший, пошевелиться и глотнуть из фляжки? Где она?» — забеспокоился мужчина.
Беспокоился он напрасно: водица и превращение, с ней связанное, не сказались на его двигательных способностях. Второй глоток — и желание вновь оказаться в своём теле беспрепятственно исполнилось.
Без всякого зова подошёл немой. Он ничего не помнил, он забыл, как оказался в безвременье...
Совершенно не зная, как ему помочь, мужчина подвёл его к чуру — к тому же самому месту, где случился переход, — раздражённо из фляжки брызнул на спину скулящему чудаку и толканул восвояси.
«Ай да водица! Чудо, а не водица!»
Парень понёсся восвояси быстрее зайца. Его встречали, расспрашивали все наперебой, а он лишь махал руками да мычал...
«Отнеси-ка меня, водица, к истоку твоему, но чтобы сумел я обязательно возвратиться домой!..»
Вроде ничего и не изменилось... Да только очутился мужичина в чистом поле, вокруг коего леса, поля да рощи. Сзади — просека и тонкая дорожка — ровно струйка из речного песочка пробивается. А землица под ногами влажная и совсем не пыльная — самобытная какая-то...
Тусклый свет... Хаты чернотой зияют... Говор возле них до того тихий, что кажется, будто моровое поветрие тут разгулялось, и сейчас полуживые люди повываливаются из изб, чтобы встретить смерть на Свету Божьем...
Реки нет. И ни намёка на берега. И никаких преград любым путям-направлениям. И звона в голове не слышно...
Мужчина перепрятал фляжку на груди и пошёл настороженно к чёрным избам. В мертвенном свете видится всё. Что-то тут не так... Чувства врать не станут...
В тусклом отблеске усталого солнца встретили его обитатели селения, говорили с ним, слушали, не понимали, но ничему особо не удивлялись.
Староста поклонами и жестами позвал чужака в гости, усадил за стол, в выдолбленной миске подал кусок запечённого мяса, показавшегося поначалу пришельцу бутафорским, несъедобным. К снеди пододвинул два колышка — прибор, стало быть, чтобы управляться с угощением. Мясо то с виду напоминало говядину, но не пахло и вкуса не имело.
Гость вертел головой — почему не входят остальные? И староста переживал отчего-то, вопросительно глядел на жующие скулы необычно одетого гостя. Переживания обоих исчезли лишь тогда, когда на диковинного человека стали приходить смотреть другие селяне. Косились на старосту, кротко рассаживались на дубовые лавки.
Постепенно все обитатели собрались пред очами вяло насыщавшегося гостя. Тихо спрашивали они друг друга о чём-то, делились мнениями, бросали несколько вопросительных слов пришлому мужчине и, не дождавшись понимания, недовольно отставали.
Гость разглядывал лица окружающих — сплошь мужские! — подмечал незамысловатость черт древних ликов, весьма отличавшихся друг от друга. Будто не было меж их носителями никакого родства, будто собрали человеков сих из совершенно разных, удалённых на большие расстояния сел.
Вон лицо длинное, с тонким носом и спокойными глазами... Вон — круглое и курносое с бегающими глазёнками... Вон — одутловатое и смуглое, с тёмной, роскошной порослью на подбородке. И взор такой пристальный... Есть лицо с выдающимися скулами... В общем, в каждом пришедшем свой характер заметен, не таящийся за личиной...
Когда мясо исчезло с тарелки, староста предложил пристроить рюкзачок, что-то спрашивая вкрадчивым голосом. Гость освободиться от поклажи отказался. Голос его отчего-то прогремел на всю избу, заставив всех содрогнуться и смолкнуть. Староста сразу же отказался от своих намерений. Гость подметил выгодно звучный глас свой, но не мог понять причины такой перемены.
Миг тишины обозначил какую-то неловкость. Гость подумал-подумал да и скинул лямки с плеч. Уложив рюкзачок под ноги, он ловил на себе вопросительно-недоверчивые взоры. Фляжку из-за пазухи переместил на дно сумы. Давешний звон возник в ушах, а фразы селян наполнились ясным смыслом. Вишь ты — как действуют законы времён!
Гость завертел головой, оглядывая заново всех по очереди. Неуверенно вторично произнёс своё приветствие. В ответ получил кивки головами, сверкание как будто прозревших глаз. Однако, понимают пращуры...
А говорят они, оказывается, о съестных запасах, о ветре, об обманщиках, что приплывают синим морем или приходят из-за высоких гор. По-детски безудержно хвалят смекалку старосты. Сам же староста — за спиной гостя: обнюхивает холку пришельца, пальцами приподнимает плечи куртки и предлагает сменить тяжёлую одёжу на серую рубаху с разрезом и тесьмой у ворота — такие на всех здесь присутствующих.
Когда шершавая рубаха с треском улеглась на большое тело гостя, он испросил добрых людей: «Кто вы такие и откуда пришли?»
«Мы — простые человеки, — отвечали ему. — Ничего о себе, кроме дня сегодняшнего, не ведаем, живём привычками, и ниоткуда мы не пришли». Смотрели они теперь отчего-то всё время на старосту, словно надеясь хоть на его память.
«А ты откуда взялся — такой непохожий на них?» — взял старосту в оборот гость. Но и тот ничего не помнил.
«Говор его не таков, как у нас. Верно пришлый он?» — начал вслух размышлять сидевший напротив.
«Чего же в старостах его держите?» — допытывался гость упрямо.
«Дык заботливый он — не как мы. Вот к нему и внимание всех, о нём только и разговоров. Вишь, ходом жизни назначен он само собой, по общему одобрению и непротивлению».
Один за другим, никого не спросившись и не глянув ни на кого, селяне стали вяло покидать избу.
Староста, оставшись с гостем один на один, спросил о жизни, о достатке, о задумках. Гость отвечал уклончиво — мол, живёт хорошо, и все дела, которые задумывает, доводит до конца обязательно. После поинтересовался, где остальной народ этой страны.
Староста ответствовал, что здесь была представлена вся страна — за исключением одного человека, который, дабы сохранить память, никому не внемлет, ни с кем не общается, а его самого можно услышать на берегу моря, где им сказываются былины.
Узнав местонахождение загадочного старца и пообещав старосте с расспросами к мудрецу не приставать, но лишь слушать, гость, взяв рюкзак, вышел из дома и направился к взморью.
В тихом месте, вокруг которого песчаные косы образовали эдакий прибрежный гребень, вонзившийся в море длинными и корявыми зубцами, сидел гусляр и тихо выговаривал коротенькие строфы, после которых делал длинные паузы, подбирая слова к следующему речитативу. Обратив невидящий взор к незнакомцу, он замер, словно оценивая пришельца, а потом продолжил произносить, судя по тону, какие-то многозначительные словеса, тонувшие в громких гусельных аккордах.
Оглядев пустынный берег, мужчина присел напротив сказителя и отставил рюкзак. Сквозь довлеющий звон струн проявились строчки былины, наверное, до глубин осмысленной самим мудрецом, но весьма странной для гостя.
«...И подумал Теут, что и здесь, с этой стороны моря и гор, я смогу жить. Кому тесен Мир, кто желает уследить за ходом дел соседа, пусть останется без меня. Молю всех богов о том, чтобы горы, моря и степь хранили меня от беспокойной напасти всегда. Но боги не слушают людей, вершат судьбы, как заблагорассудится им — властителям мир-околицы.
Настырный Арий вновь пришёл к Теуту и сказал хозяину слова такие: “Уют и покой возле тебя, а позади меня — делёж и спор. Жить стану в стране твоей пустынной”.
Нет, не стал жить Теут с Арием в соседях, ушёл прочь в поле широкое, оставив на месте своём сына родного, в водяной пучине зачатого и отцом взращённого и обученного. Имя сына было Рус. Рус сметливый был и бесстрашный, отца любил и в уходе его винил гостя из сторон полуденных. И сказал Рус Арию: Что ж, живи, коль за покоем пришёл, но место своё блюди чутко и к морю моему приходить и думать не смей!
Но Арию не терпелось достигнуть берега морского, хотелось детей своих погрузить в пучину синюю, чтоб смелыми и отважными стали — как все смельчаки, солёным и ветреным духом освящённые. Мягок был Арий, терпелив и коварен. Ужился подле Руса, а детей своих, когда сдюжили они со страхом своим, пустил в обход синя моря. Чтобы с той стороны, где солнце падает за спину Земли, вышли они и оттёрли, как смогут, Руса от силы его морского покровителя.
Вот только дети робкие уродились — отцу под стать. Шли долго да таились усердно. Завидев бок могучего Руса, стали ждать случая ладного, по возможности — безопасного. Даст случай подселиться, так и подселимся, никого не обидев...
Рус хоть и жесток был с врагами, но соседа мирного, в кознях и злоумышлениях не уличённого, не обижал никогда. Мог даже помощь оказать, огромный меч о всякого притеснителя окровавить. Широкая душа Руса не догадывалась о подвохе Ария, о явлении малых сынов его. Видит-понимает Рус тесноту у моря тёплого, решает поискать себе схожее местечко: с солёным ветром, с кипящей пучиной... Зовёт Рус Ария в поход — мимо полей обширных отца своего, мимо земель амазонок, что двоюродными тётками Русу доводятся. Говорит южному соседу о краях, где зима не холоднее здешней и недалеко закрома людей богатых, но жадных и сухих душою.
Никуда не идёт осмотрительный Арий. Жалуется на слабость тела, хотя услужить Русу вроде бы готов. Даёт вместо себя Русу в попутчики сына своего младшего Алана, а потом решает подозвать и старшего сына — извечно недовольного личной неустроенностью Словена. Идите, говорит Арий, желая втайне путникам долгого пути. Ушёл скиталец, попутчиков малознакомых с собой прихватив. Оставшемуся у моря завещал всем новым людям сообщать, что все эти места его — русские.
На лесной реке встретил Рус отца, спросил, отчего тот с полей ушёл. Теут ответил, что покойней ему здесь, и указал странникам дорогу дальше — туда, где обитал его отец, дед Руса.
Пошли искатели далее.
Отец Теута Финн сказал, что за его вотчиной скоро кончается земля, для жития пригодная и кому-то надобная, кроме дочек-амазонок. Туда солнце валится на отдых после дневных забот. Опасно искать пристанище возле уставшего солнышка...
Финн послал внука со спутниками навстречу тёплому ветру, где падающее солнце красит небосклон пёстрым заревом, где живёт младший брат Финна. По словам старика, братец тот — перечник великий, неучтивый и не любимый никем.
Словен с Аланом слушали хозяина Края Света и смекали своё: идти далее им не хотелось — благоразумно опасались невидали, мыслили малый срок обождать-осмотреться в таёжных дебрях, а там и вернуться назад к морю тёплому, осиротевшему без Руса. И смелый Рус один побрёл на запад, о потере снулых сподвижников не очень и печалясь.
Словен с Аланом, погостив у хозяина страны полночи, набродившись по лесам чёрным и горам промерзшим, пришли вновь к морю Руса, где Арий уже собрал чуть не всё своё многоколенное семейство. Да не приемлет семейство-то одичавших Словена и Алана, якшавшихся с лесным, старым дикарём. Несмотря на заступничество престарелого Ария, гонит семейка на удивление дружно от себя вернувшихся родственничков, словно блудников. И опять разошлись Словен с Аланом по своим прежним местам и сели, обиженные судьбою и неправдами: Словен — к западу от моря, в лесу, а Алан — к востоку, в степи. И оба затаили желание когда-нибудь отомстить родне своей коварной, происками непотребными на беду изощрившейся. Увидев в походе простоту жизни дикой, ощутили Словен с Аланом отношение иное к корню своему родному, отстранившемуся. Ждут-мыслят, как перемочь рок неправедный, богами изменчивыми лукаво устроенный.
Рус же, дойдя до окраинных мест, Финном указанных, остановился, поостыл от пыла, к путешествиям подвигающего, и обжился. Появилась у него и семья, многие черты основателя унаследовавшая.
И вот прознал однажды Рус о деяниях непотребных, в отчих и родных его краях случившихся. Задумался, кого бы послать из сыновей своих единокровных для наряда дел, стариной заведённых, но новизной переменчивой безо всякого толка порушенных. Выбрал самого смышлёного да дерзкого на поступок. Звался сын тот, в северном браке зачатый, не видавший морей тёплых, ледяным и стылым именем Гот. Снарядили Гота всем северным миром и отправили в дорогу, наказав древнюю правду восстановить, себя жалеть и друзей не забывать.
Идёт Гот лесом — вспоминает завет отчий, что леса да моря наши... Плывёт по рекам — памятует урок могучего Руса-отца, что реки, в море льющиеся, наши... Выходит в поля открытые и лелеет память рода своего — вся земля до моря синего принадлежит силе русской...
Через недолгий срок повстречал Гот Словена, позвал его к морю. Но ответил давний попутчик отца Гота, что и так ходит к морю, когда вздумается, вернее, когда братья позовут или когда отец его Арий проверить пожелает, не забыл ли он ученье родительское. «Страшно мне там. Я — человек тихий: весь в мать, при родах моих усопшую», — ответствовал исполин Словен, никак не желая откликнуться на предложение северянина. И далее пожаловался: «Как ни приду к родне у взморья — все ругаются, что хозяйствовать им не помогаю да на врагов общих не хожу... Сносно было до той поры, пока братья мои не сказали, что нет мне боле возврата к морю синему, потому что с годами я норов матери своей обрёл, никому не угодный...»
Гот посмотрел в зелёные, как лес, глаза Словена и прервал его жалобы: «Я вижу, у тебя у самого не много рвения к морю выйти».
Словен оправдываться пытался: «Речей Алана опасаюсь шибко праведных — соблазна боюсь против рода отчего восстать!»
Гот ему: «Сомнения твои понятны... Отец мой Рус сказывал, что он тоже не чужой арийскому племени. Когда-то за дух вольный и смелый и его невзлюбили другие ростки от семени общего. Вот и наказал его Арий — проказник и гнусный обманщик... Пойдём же, проводишь меня в край тёплый, — уговаривал Гот, — а не по нраву станется, то места тебе, кроткому, открою заповедные — на севере от стороны деда моего Теута до краёв амазонок бесстрашных. Коль не мил тебе будет и под моим крылом берег тёплый, укром и покой найдёшь под сенью великолепных защитниц»...
Старческий глас внезапно смолк. Присмиревший пришелец сначала ожидал продолжения повести, потом долго слушал наступившую тишину, вспоминая рассказ о непонятных, давно бывших (и бывших ли?) людях-духах. «Кто они?» — силился постичь природу призрачных образов гость прошлого.
Старик обратил невидящие глаза на слушателя и сердито повёл бровью, по неуверенному дыханию гостя почувствовав, что сказ его слишком сложен для человека издалека. Светлые глаза гусляра отразили безутешное страдание. Старец был подавлен тем, что песнь не понята, не услышана.
Поняв его озабоченность, мужчина подошёл чуть ближе к застывшей в напряжении фигуре рассказчика и уверенно заявил, подняв голову к небесам: «Отпустила бы меня эта древняя пора, то с друзьями своими и товарищами я бы сказку твою необыкновенную непременно разгадал!»
Старик растянул неестественно бледные уста и зловеще хмыкнул. С улыбкой не менее необычною, чем сказ про неведомых героев, гусляр поднялся и, сблизясь с линией свинцового прибоя, пошёл прочь, урывками не то смеха, не то рыдания неприветливо прощаясь с недоумевавшим слушателем.
Смятенный мужчина вздрогнул, вспомнив о рюкзачке с фляжкой. Но всё лежало на месте. Глядя, как волны бьются о валуны и мутными брызгами кропят седую голову удаляющегося старика, он открыл фляжку и, мечтая о возвращении домой, стал поливать водицу себе на лоб, на глаза, не имеющие сил оторваться от картины чужого мира, лишённого живой и привычной яркости.
Однако вода не исполнила его желания: что-то претило возвращению путника в своё время. Качалась почва под ногами, грудь сдавливало удушье, чудесная ещё недавно влага неприятно щипала правый глаз.
Потрясённый неудачей, мужичина побежал от моря мимо чёрных хат к влажному и холодному истоку песчаного ручейка. Повторил те же действия с водицей из фляги, сильно сощурив глаза. Губы и веки сжал с такой силой, что пересохшая гортань выдала звериный рык.
Вот он опасливо приоткрыл слезящиеся глаза, готовый от разом надоевшего плена скрыться, рухнуть лицом в тёплую, неласковую землю. Но чудо свершилось!
Впереди, под крутым бережком, махнула хвостиком река-время. Сбоку — дедовские дома в окнах своих показывали самозаключённых, любопытствующих обитателей... Мужчина опять побежал, задыхаясь от страха и надеясь скорее достичь медленного потока с маячившей над ним перспективою настоящего. Он прикладывал все силы, спешил отчаянно, но быстрее сближаться с зовущей пучиной всё равно не получалось. Спустя некоторое время наконец смог коснуться вертлявых концевых волн. Пробовал пробираться сквозь пучину — она не пустила его.
Наш бедный мужичок выбрался на берег, с разбега хотел влететь в своё время... Больно ударившись о невидимый барьер, бедолага повалился на бок. От земли по эту сторону чура пахло могилой. Мужчина поднялся с колен и вновь поспешил во влажную ложбину реки-времени. Едва успевая перебирать ногами под скачущей по склону к руслу задницей, мужчина нащупывал в рюкзаке фляжку.
Перед потоком никакого барьера нет. Не торопясь слить остатки чудо-водицы, мужчина вошёл в конец потока и, расталкивая перед собой тягучие косицы прибрежных волн, опять побрёл вперёд и наискось к берегу настоящего. Но река-время вращала его, как целлулоидный шарик, и отталкивала назад, на сухой песок прошлого. Снова неудача на том же месте... Измучившись, человек, наконец, не чая пронести запретную жижу в своё настоящее время, открыл фляжку, перевернул над пучиной — и вот, чувствуя себя самым удачливым и счастливым на свете, он уже выползает из вод на берег с родимой стороны...
ГЛАВА 1
Войско было огромным. Эта земля видела толпы и побольше: набегали-убегали полчища, но это не походило ни на одно из предыдущих.
Выпуклая поляна напоминала перевёрнутую вверх дном миску. Конные полки выходили из прореженного осенью леска едва слышимой поступью. Все, не сговариваясь, старались быть неприметными, несмотря на огромное количество усталых ног. Друг с другом воины делились впечатлениями о местах этих и, не замедляясь, шествовали краем зелёной поляны, повернув к падающему, расплывающемуся солнцу сутулые спины. Долго пробиравшиеся по лесам и редколесью конники с интересом разглядывали сочную зелень горбатой поляны.
Озимый хлеб перед снегами успел подтянуться, распушиться и окрепнуть в сырой земле, ещё хранившей тепло ушедшего лета. Головные безмолвной кавалькады по серпантину узкой тропки покидали открытый гладкий бугор. Посматривая на соратников, следовавших сзади, они вновь углублялись в лесок из изглоданных ветрами молодых деревьев, больше напоминавших использованные веники.
Хвост той бредущей колонны ещё только готовился к встрече с поляной, сквозь прозрачную панораму серостылого леса высматривая впереди зеленеющее пятно. Замыкающие стороной обгоняли передних, спеша побыстрее достичь изумрудного сияния. Некогда узкая лесная тропочка превратилась теперь в чёрную пашню. Хвост ратной процессии походил на толпу настороженных новичков, старавшихся на исходе длинного пути в чужие дали не отстать от основного войска.
На поляне каша из клейкого чернозёма, дернины и опавших листьев выдавливалась, месилась и подбрасывалась к склонённым мордам следом чапающих лошадей. Конские ноздри, учуявшие сладкий запашок свежей зелени, влекли тяжёлые копыта на хрупкий ковёр молодого хлеба. Чернота вытоптанной безжизненной жижи увеличивалась, разрасталась. Когда лесная птица вновь села на качавшуюся верхушку деревца перед поляной, озимые больше чем наполовину превратились в глубоко взрытый тракт.
— Сарос, нас где-то здесь должен встречать Роскилд. Где он?
— Лично быть не обещался он. Но встреча назначена здесь, перед морем. Я чувствую запах морского ветра. Только встречи, видимо, нам не дождаться... — Сарос выехал из общего строя конников и бросил тревожный взор на порушенные длительным переходом ряды своего войска. — Что там, Карла давно не видать? — крикнул он едущим впереди.
Конунгу ответили, что Карл не возвращался с утра, что его разведывательного разъезда давно не слышно и не видно...
Готы после битвы у Борисфена договорились с союзниками-халанами, что их беспрепятственно пропустят по степям до устья Танаиса, где готская усталая рать спокойно перезимует. Первая часть договора выполнена неукоснительно: в приморской степи не встречено ни одного воинственно настроенного племени. А вот встреча войска и проводка его к зимовьям заставляли себя ждать...
Сарос опустил глаза и свёл вместе брови, чтобы никто не видел его смятения, ото всех отворачивался. Чувствуя озабоченность вождя, Стемид пустил своего большого жеребца рядом с конём Сароса, скрыв неуверенность сильного человека от ждущей дальнейших распоряжений взглядов дружины. Он снял с седельного крюка свой щит и стал рассказывать Саросу про недавний бой в устье Борисфена, показывая глубокие насечки на конической бляхе. Конунг с благодарностью смотрел на грязные руки лохматого Стемида, вовсе не слушая его, а думая про своё, про общее. Стемид чему-то рассмеялся, в который раз заглянул в глаза конунга и хлопнул его коня по щетинистой щеке. Конь вождя задрал морду, потом мотнул ею аж до плеча своего угрюмого седока и выпустил струю пара между Саросом и его верным другом и советником. Конь Стемида тоже захрапел и, покачивая головой, чуть отдалил своего говорливого хозяина от конунга. Стемид, не прекращая рассказа, потянул за повод, загибая буйную лошадиную голову чуть ли не себе на колено, вновь заставил двух коней сблизиться, повесил щит за седло и показал уверенной рукой на что-то вдали. Сарос припустил своего рысака вскачь, громогласно прокричав распоряжение осмотреть близлежащую рощицу и становиться уже на ночлег.
Полки стали медленно съезжаться в правильный круг. Крайние конники по выработавшейся привычке озирались по сторонам, зорко высматривая возвышенные места с деревцами в середине будущей стоянки. Немногие из этого конного войска были заправскими всадниками. Большинство впервые в жизни село верхом в полях возле Тираса, Западного Гипаниса, Борисфена.
* * *
Несколько раньше в районе среднего течения Тираса, на восточных окраинах Карпат, к северным готам присоединилась многочисленная дружина сериванов — давних их сюзеренов. Тогда-то войско и обрело внушительность.
К голубому Тирасу, блестевшему в зарослях бука и фруктовых деревьев, вышли шумной толпой. Искали на прибрежных стволах условные зарубки. Армейские следопыты вскрикивали то там, то сям, потом быстро бежали к штабу и докладывали об уже проследовавшей флотилии.
Часть готских корабелов с умельцами из сериванов занялись постройкой небольших посудин, чтобы некоторое число готов спустилось к устью реки для помощи и охраны ранее прошедших кораблей. Основное же войско рассредоточилось по окрестностям и, следуя по реке и разведывая её притоки, нападало на селения, преследуя две цели: кормиться и добывать лошадей. Дело это приносило плохие результаты: местные жители заранее уходили, унося и уводя всё, что возможно. Посему рать занималась в основном шумной охотой.
Когда закончилось содействие густого, кудрявого леса, когда в редколесье открылись поселения упрямых и не таких уж малочисленных местных обитателей, северное воинство всерьёз задумалось о форсировании Тираса. К тому же река сильно раздалась вширь и обещала вскоре стать непреодолимой.
Остановились там, где противоположный берег был далеко открыт взорам с этой стороны, а потому всякие непредвиденные ситуации почти исключались. Разведка Карла прикрыла полукругом юг готовившейся к переправе армии. Карл челноком разъезжал от напряжённого кордона, рассредоточившегося на вершинах заросших вереском холмов, до ставки Сароса.
Дело в том, что даки с римским экспедиционным легионом встали на пути готов и ясно давали понять, что не пропустят незнакомое воинство через свою территорию. Карл предупредил Сароса, что даки вполне могут напасть на ту часть войска, которая задержится после переправы на другой берег основных сил. Много перевидавший на своём веку, он хорошо знал жителей Карпат и Паннонии — эти отнюдь не брезгуют добычей в виде оружия и продырявленных металлических лат... Исключая подобную возможность, готы навязали множество плотов для ратной поклажи и неумелых пловцов. Воины, коих не пугала водная стихия, должны были плыть со своими лошадьми. В воду решили войти все одновременно.
Так и сделали — согласованно сводное воинство под предводительством готов вошло в Тирас. Воздух всколыхнул плеск воды и сдавленное ржание коней. Карл с разведкой первым устремился на ту сторону, чтобы осмотреться.
Переправа прошла без неожиданностей. Когда командиры подразделений докладывали Саросу о случайно погибших в воде бойцах, к главнокомандующему подъехал Карл и указал на даков, потрясавших оружием на оставленном готами берегу.
Не теряя времени, войско двинулось в путь. Пыль заклубилась под копытами авангарда, плотным облаком окутывая скачущих. Боковым ветром её сносило на восток, и перед пешими ратниками открывался рыхлый тракт. Бойды, теперь надеявшиеся на свои ноги, покидали вывернутую наизнанку дорогу, трусцой следовали по твёрдой обочине, изредка оглядываясь назад, в сторону преодолённой реки. К вечеру догнали остановившихся конников. На видном всем месте Сарос довольно гарцевал на изящном гривастом красавце, подбадривая валящихся с ног пехотинцев.
По Бугу быстро спустились к широкому и тёплому лиману. После тщательного осмотра местности позволили себе расслабиться: срезали всклокоченные бороды и шевелюры, купались... Не считая каких-то лошадёнок на горизонте, радостных птиц в небе и рокочущего гласа моря, ничто не привлекало к себе внимания.
Вдруг, словно призраки, средь бела дня в лучах солнца возникли пятеро всадников. Остановившись на возвышении, они поворачивались боком к многочисленным пришельцам, крикливо и бодро разговаривали меж собой, смеялись над чем-то, а в довершение устроили непонятные танцы на конях.
Охранение из разведчиков Карла, бросившееся было к ним, в нерешительности остановилось на полпути, вопросительно оглядываясь назад в сторону Сароса.
Конунг не подал ни единого знака. Он пристально смотрел на тех пятерых и на голубеющий за их спинами морской простор до самого горизонта.
Карл поехал навстречу незнакомцам один. Осанисто откинувшись на коне, он внимательно вглядывался в оба берега Буга, в степь за рекой — туда, откуда могла явиться эта странная пятёрка. Когда до чужаков оставалось совсем немного, те решительно двинулись ему навстречу: пронеслись мимо, нарочито набирая ход, вызывающе рассмеялись в лицо, издевательски разглядывая мало что понимающего седока. Далее степняки ускорились в направлении вооружённого заслона, побросали на землю оружие, подняли голые руки вверх, на скаку по-прежнему смеялись, демонстрируя чистые, светлые лица.
За несколько шагов до оцепления перед нацеленными на них пиками бесноватые всадники свесили ноги на одну сторону своих лошадей, а руки ещё выше вскинули над головами, недвусмысленно показывая свои намерения. Оцепление, не шелохнувшись, пропустило наглецов и удивлённо уставилось на очутившегося в нелепом положении Карла, который растерянно возвращался к своим обалдевшим людям.
В стане Сароса поднялась суета. Купавшиеся повыскакивали из воды, накидывали кожуха, натягивали толстые стёганые нарукавники, хватали мечи и ангоны. Пятёрка степняков, улыбаясь, соскользнула с коней, сошлась и спокойно встала плечом к плечу. Никто из готов не решился обыскивать удивительных гостей, никто не взял их на прицел.
Сарос подумывал вскочить на коня и надменно подъехать к ним, но, оценив ситуацию, громко рассмеялся и уселся на скатку суконной одежды.
Подоспевший Карл проехал за спинами стоявших смиренно гостей, приподнял перед ними коня на дыбки. Копыта гулко топнули, подняв с земли облако тяжёлой пыли. Пыль поползла гостям в глаза. Те, скрыв недовольство, посмотрели на Карла, но пыль заставила их, дотоле незыблемых, сощуриться и заморгать. Карл взорвался громогласным смехом, который поддержали все рядом стоявшие. Дальние же стремились узнать, что там происходит в ставке.
Сарос жестом приказал усилить охрану стоянки и поманил одного из гостей пальцем. Пятёрка замялась, и вместо высокого степняка с широко расставленными глазами, на которого указал конунг, вышел другой — ниже ростом, с простым, живым лицом. Он чуть склонил голову и ждал вопроса.
Саросу не понравилось непослушание. Один из советников конунга, посмеиваясь и косясь на командира, спросил степняка: «Ты, верно, вышел оттого, что надеешься понять вопрос на нашем языке? Если не поймёшь, то всё будете вспороты и набиты вашим же песком!»
Халан, не смутившись угрозой, чуть поднял глаза на Сароса и ответил едва понятно, что Лехрафс знает об их походе и ищет встречи с предводителем. Сарос спросил у него, на каком языке он разговаривает — на своём или специально обучен готской речи? Переговорщик ответил, что сейчас говорит с предводителем на настоящем халанском языке. Сарос удивлённо переглянулся с приближёнными и ответил халану, что давно ждёт встречи с Лехрафсом. Если так, проговорил переговорщик, то готам придётся подняться по реке: там союзниками уже наводится переправа.
Сарос что-то презрительно буркнул, приготовился небрежно зевнуть, но передумал. Он долго смотрел на море и бурые берега, демонстрируя степным посланникам свой красивый царственный профиль, — будто показывал им, что в здешней степи объявилась ещё одна сила. Потом размеренно заговорил: «Войско устало в пути... Ежели халанам нужен добрый союзник, то пусть наберутся терпения и подождут, пока люди после длительного перехода смоют грязь и соль».
При последних словах свита вождя приблизилась к посланцам. Готы снисходительно хмыкали и неподдельно радовались преимуществу своего роста над халанами. Только тот степняк, которого вызывал Сарос, статью северянам ничуть не уступал.
Роальд — командир конной гвардии при конунге — широкой ладонью хлопнул халанского богатыря в грудь и предупредил, чтобы тот больше не рисковал ослушаться Сароса никогда в жизни. Хотел было досказать, что произойдёт с ослушником, но потом выбрал другой способ донести угрозу. Неторопливо достал меч, за рукоять двумя руками поднял его так, чтоб остриё смотрело вниз, расслабленные пальцы чуть качнули тяжёлое оружие. Роальд с вызовом хищно улыбнулся высокому халану. Все притихли. Серо-зелёные глаза Роальда на миг затуманились, и огромный меч со свистом вонзился в песчано-каменистую землю до самого перекрестия.
Воинство загремело одобрительным смехом. Очень довольный Сарос предложил послам проделать то же самое. Халаны стояли молча. Ни на одном лице не было и тени разочарования.
Сарос после паузы объявил посланцам, что завтра, когда солнце подойдёт к зениту, он двинет свои полки от моря. А пока Лехрафс пусть будет рад и тому, что готы прибыли сюда.
Все пятеро степняков, позабыв об уважении, бесцеремонно поворотились и пошли к своим коням. В такт хлопая ладошами, подозвали животных, как ни в чём не бывало весело вспорхнули на них, гуськом проследовали через цепь Карла, подобрали оружие и умчались в степь.
Сарос приказал почаще делать объезды, в которых задействована была уже чуть не половина армии. Осматривались все лески и складки окрестности. Воинство прекратило всякое купание и чистку амуниции. Подняв светлые знамёна повыше, готы смотрели на море, ожидая свои куда-то запропастившиеся корабли, обязанные уже подойти к сухопутной армаде.
Тёплой ночью костров не жгли. С первыми лучами солнца опять всматривались в море, но кораблей так и не увидели... Не дожидаясь полдня, по большой дуге, сторонясь Буга, двинулись назад. Разведка Карла рассредоточилась редкой шеренгой от реки до настороженно бредущей армии: места незнакомые, люди их встретили другие — остерегались подвоха.
Халаны ожидали готов у излучины. Берег был усеян множеством
плотов, челнов и гонок. Сопровождение степняков торопило северян с переправой.
С оружием наголо готы небольшими группами форсировали реку. Сарос глазами искал Лехрафса, но ни одного мало-мальски прилично наряженного халана так и не заметил. Уже на другом берегу степняки объявили, что Лехрафс ждёт конунга в своей веже.
Гвардия готов, окружив Сароса, подъехала и встала перед шатром и перед стеной из конных халан. Сарос с несколькими преданными людьми покинул своих и проследовал к шатру. Спешиваться не стал — ждал выхода Лехрафса.
После небольшой заминки, после нескольких приглашений войти, после гордого и молчаливого отказа от тех приглашений из вежи как ни в чём не бывало вышел Лехрафс. Свой золотой шлем он держал в руке.
Сарос быстро спрыгнул наземь и направился к халанскому царю.
Перед ним стоял тот самый высокий степняк, что накануне в простецкой одёже был посланником в стане готов. Сарос, скрывая растерянность, принялся припоминать вчерашнюю встречу у лимана, а Лехрафс, чуть заметно улыбаясь, широким жестом пригласил его в шатёр. Даже сам жест демонстрировал знатное происхождение хозяина всех этих степных и лесных вотчин.
Центр шатра занимали большие атласные подушки, более похожие на тюфяки. Лехрафс рукой отослал прислугу, чтобы никто не беспокоил беседующих вождей, по-царски важно уселся на розовый пуф и откинулся далеко назад — почти что лёг. Сарос мгновение смотрел на союзника, потом за упругое ухо подтянул подушку к себе и оседлал её — будто коня.
Лехрафс тут же поднялся. Впервые прозвучал его ровный голос. Царь объяснил, что подушки разложены так, чтобы собеседники не сидели напротив друг друга и взгляды их не пересекались. Гот, уяснив смысл путаной степной речи, учтиво склонил голову, но лицо его выражало такую холодную и надменную мину, что Лехрафс тотчас ощутил если не опасность, то щекотливость ситуации.
Гот довёл до сведения халана число своих воинов, сильно преувеличив его, рассказал о несметном количестве судов сопровождения. Лехрафс, поддерживая предложенный тон беседы, поведал о множестве туменов в степи и в окружающих селениях. Речь, конечно, велась о личной силе каждого. Похвальба прекратилась как-то сама собой, когда две пары светлых глаз всё же встретились — как будто оба вождя ощутили внезапно тишь степи и мощный разгон ветра над замершими войсками...
Ветер гуляет над Причерноморьем, верно, столько времени, сколько обретается под знойным солнцем вся эта степь. Возможно, когда-то здесь были леса и болота... Возможно, ласковое море плескалось на этой равнине... Но когда травяной плед устлал балки и пригорки взамен исчезнувшей густой чащобы, тогда покатил сухой ветер комки безжизненных корешков хилых трав на запад и на север...
Когда-то туда, где берег встречается с морем, явились эллины, удивились зеленеющим гаваням и пустынным пляжам. Местные из тех, кто нашёл в себе способности ранее чем-то отличиться в приморском краю, подчинились им, согласились стать вторыми. Приходившие из-за гор, из степи и леса, вливались в братство притягательно-деятельной Итаки. Берега Чёрного моря густо обросли суетным народом, смысл бытия которого определялся требованиями великолепной цивилизации. Те же, кто жаждал для себя успешной жизни, стремились создать модель, аналогичную греческой, — вот только землю надлежало выбрать где-то другую, а центр смысла в ней должен был принадлежать теперь им. Шум прибоя другого моря и голоса других земель увлекали их дальше и дальше... Никто тогда не мог предвидеть, что, проделав путь до краёв Света, до промозглых пределов Европы, люди — уже с другим языком и с иною плотью — возвратятся к тёплому морю и встретят здесь близкородственный говор, узнают черты лиц и повадки, вздрогнут от открытия, что не позабыта и тут арийская суть трепетных сердец...
Помнил Лехрафс, как маленьким мальчиком, крепко вцепившись в гриву высоченного коня, слушал зычный отцовский голос. Халаны большим представительством ехали на северо-запад, к суровому морю, где должна была произойти памятная встреча с хранителями жёлтых слёз — с племенем, на чьих сказочных землях от побережья до сосновых полян прозрачным золотом рассыпан янтарь... Как корнями упавших деревьев выкорчёвываются крушицы светло-бурого камня, так многие лета рождался во влажных, хвойных дебрях готский народ с власами цвета янтаря, с глазами сродни холодному морю...
Искал халанский царь Сфандр встречи с главой уже великого готского народа... Лехрафс помнил из детства лишь то, что встреча состоялась, что отцу обещана была помощь, что отец при расставании кланялся отчего-то и вроде кланялся ниже страшного лицом гота... Все готы показались тогда маленькому Лехрафсу страшными и безжизненными...
С тех пор времени минуло столько, что если бы снег над прибрежными волнами не таял, то каша из него завалила бы всё греческое море, сделав невозможными морские странствия ненавистных и злобных людей... Лехрафс вырос и возмужал, а северная помощь всё утопала где-то в лесах людей-змей, и когда надежда стать при морских портах почти иссякала, появился вот этот Сарос с воинством неисчислимым и с кораблями, которые, поговаривают, достойны греческих...
«Где ваши корабли?» — поинтересовался халанский порфироносец.
«Будут корабли, и будет славный бой!» — убеждённо произнёс Сарос в ответ.
Лехрафс, конечно же, понимал положение гота, который в сей дальней для него земле вёл себя немного растерянно, догадывался и о настрое сводной армии, ожидавшей несметной добычи в награду за мучительное путешествие, которое ранее никто совершить не отважился.
«Неподалёку отсюда есть гавань греческая, — заговорил о главном Лехрафс, уперев локти в широко расставленные колени и искоса глядя на гота. — Подступы к своей колонии греки стерегут весьма ревностно. При малейшем скоплении любой силы навстречу ей сразу выдвигается фракийский конный корпус. Не увязая в битве и медленно отступая, он правильным строем отходит за городские укрепления. Если опасность велика, греческие корабли снимаются с якорей и уплывают в море. Брать приступом с суши все те укрепления невозможно — оборона отлаженная и вязкая, поэтому ценные товары расторопные людишки успевают отправить на корабли. Оставленная добыча скудна и безрадостна... Ещё и деды халан, и отцы дедов пробовали пробиться за валы и стены, но всё тщетно: отдача от трофеев более портила устои здешнего бытия, нежели награждала за принесённые жертвы. И не в неумении степняков дело! Сие греческое поселение очень богато. Многие из халан подвизаются на портовой торговле, сопровождают караваны. Они же — халаны-наймиты — и есть главные помощники греков в обороне. На данный момент даже не ясно, в каком лагере халан больше: в степном или греческом — при халанских купцах»...
Происходило то, что всегда происходит с разделившимся народом, часть которого — традиционная периферия, а другая часть — процветает и благоденствует. Окраинные, отдалённые от моря районы халан продолжали существовать давно уложенным порядком. Время от времени их жителей использовали преуспевшие единоплеменники и разные купцы из сплочённого братства срединных морей.
На береговой же полосе существовало вроде бы отдельное царствие — суетное, обустроенное и процветающее. Территория того светлого мирка невелика, но манит к себе оттёртый от лакомого куска многочисленный, разноликий люд, дразнит примером всю степь, весь лес — вплоть до великого северного народа.
Но народ приморской равнины, оттеснённый на сторону, не фатальный неудачник! Он полнится силой соседних племён, лучшими умами Степи и Леса возбуждается!..
Амбиции степняков жили и крепли. Разница меж их долей и миром светлым уяснена. Без похода положение не изменить. Конечно, не всем достанет места возле отвоёванной кормушки, но стать её пользователем мечтал каждый...
Халанам было не ясно, отчего язык готов им понятен, почему матери и старцы в один голос твердили о каких-то прошлых делах совместно с норманнами, о взаимном содействии и походах к, например, северным островам и фиордам, об общих сказках, объединяющих два мира. Земля велика, но для ищущих друг друга нет пространств и расстояний. Части целого всегда найдут способ слиться для поиска смысла. Правда, клич помощи доступен лишь ушам элиты. Человечку маленькому, не могущему объять великое, требуется другой посул... Если храбрость сердец рождает совместный порыв и дружбу, если заботы в доме соседа так похожи на твои собственные, если суровые лица просветлели благодарностью потомкам общих прадедов, значит, в том есть повеление небес свершиться большим делам!..
Выходя из шатра к ждущим взорам, Лехрафс сказал Саросу, что готам уже гонят отару тучных овец. Сам он со своими отрядами немного отойдёт в сторону, дабы избежать нечаянных стычек между горячими головами двух воинств.
С убеждённостью хорошо осведомлённого человека Лехрафс также успокоил Сароса насчёт греческих вылазок из морских портов и Борисфена, коих быть, в связи с осторожностью хитрых и жирных итакских котов, не должно, и намекнул сюзерену на распрекрасных плясуний.
Сарос вообще ревностно относился к дисциплине и равенству в своей армии и потому от такого рода услужения отказался...
Две армии стали недалеко одна от другой на недельный отдых: готская — от утомительного перехода; халанская — от спешных сборов по всей степи разрозненных вождей финно-угорских, иранских и прочих отрядов. Кстати сказать, на какое число всадников он может, при случае, опереться, Лехрафс в точности не ведал.
Сарос отправил глашатаев оповестить свою армию, разлёгшуюся кто на траве, кто в горячей пыли, что халаны — настоящие союзники, что где-то на подходе сочное, правда, пока ещё блеющее мясо, и желающие могут отправляться встречать сытный ужин.
К вечеру над готским степным станом витал дух жареной баранины. В сырые овчинки летели стрелы. Удальцы из гвардии ночью привезли к центральному кострищу растрёпанных баб. Сарос с ближайшими сподвижниками от такого «десерта» теперь не отказался — всё же добыча! Пусть и остальное воинство привыкает к новой обстановке и тоже учится сыскивать подруг...
Карл не слезал с коня — сновал от сторожевой цепи, что дугой раскинулась по Полю, до наблюдателей на берегу. С десятком друзей ездил к лагерю степняков — послушал халанские выкрики.
Лехрафс больше находился один. Иногда подзывал кого-то из свиты, чтобы отдать распоряжение. Одно из них — приглядывать за готами, наблюдать всякие неожиданности и изменения в настроении союзнической оравы в связи с пополнением её сил с моря. На восток были отправлены гонцы с извещением к жителям, чтобы от греха убирались подальше да прятали баб и девиц.
Пронеслись два дня ожидания. Плохо ориентировавшиеся в незнакомом море балтийские суда наконец вперили носы в прибрежный песок и ссыпали голодных моряков в объятья улыбчивых собратьев. Почти тут же к лагерю подоспели наскоро сколоченные на Тирасе посудины. Все много рассказывали друг другу — каждый о своём, вместе смеялись, созерцали небо и звёзды, вдыхали аромат чужой земли. Расслабившись на пышущей жаром земельке, прислушивались к себе, а также к растворенному в глухом и неясном напряжении пульсу чужбины.
Впрочем, вольготное лежание быстро надоело — здешняя теплынь возбуждала ток буйных мыслей. Кто-то загорелся желанием прямо сейчас направиться к халанам и предложить прокатиться на кораблях по игривым волнам: прознали уже, что халаны флота не имеют, потому как кем-то от моря отогнаны и к плаваниям различным не способны. Весельчаки из готов или сериванов подшучивали — мол, слишком много на степняках ненужного железа! Видно, оттого это, что в пучину окунуться уж и надежда утеряна!.. А без сечи на воде, судя по всему, эллинов не одолеть — догадывались другие.
Подъехал к отдыхающей братии Роальд с гвардейцами, попросил воинов подождать с придирками к степнякам — пока истинная сила халан не изведана. После, дабы не показаться чужаком среди своих, отъезжая, задорно высказался чуть притихшей толпе о недомыслии хозяев. Чтобы взять крепость, у коей стена лишь со стороны земли, надо напасть с моря — и никак иначе! А халаны все бьются о камни своими обветренными лбами! Так говорил Роальд, откочёвывая с глазастыми гвардейцами к другому кострищу, к другой разноголосице, боевито звучавшей на сытый желудок.
Утром, когда рассеялся туман и просохла роса, Лехрафс и Сарос со своими свитами съехались в чистом поле. Лехрафс, выспрашивая о настроениях в стане союзника, поведал о ночных гостях — лазутчиках под личиной вроде бы заблудившихся в степи. Шли-де греческие соглядатаи каждый в одиночку, каждый по своим делишкам... После утреннего суда проходимцев подняли на копья и волоком отправили поближе к приморскому гарнизону.
Пока Лехрафс рассказывал, его свита цепко наблюдала за Саросом. Лошади халан одна за другой вздымались на дыбы и ржали, выказывая горячий боевой дух.
Сарос спокойно дослушал и спросил, глядя на греческое море позади Лехрафса: «Может, то и не лазутчики были, а простые прохожие?»
Халаны, переглянувшись, засмеялись. Лехрафс же ответил, что если кому жизнь дорога, пусть дома сидит!.. «Вся округа уже знает о наших с тобой приготовлениях!» — сообщил Лехрафс, отозвав Сароса в сторону.
Халан перво-наперво высказал готскому вождю подозрение, что готы недовольны, когда конунг отстраняется от них... Сарос успокоил его, что с этими людьми и горел, и тонул... Лехрафс только посмеялся — мол, мои же люди и следят за тем, чтобы я не горел и не тонул... Сарос улыбнулся одними устами, а потом поинтересовался, где же мог тонуть царь халан?.. Тот отвечал, что его страна — не только эта степь, но и лес, и реки, и горы...
«Будем мудры, встанем при море! — посуровел Сарос, переходя к делу. — Баранов твоих доели... Когда же сподобимся вкусить своей добычи?»
Лехрафс похвалил готское мореходное умение, с которым, впрочем, лично знаком не был, и тонко намекнул, что, дескать, им, готам, и верховодить взятием портов неприступных...
Сарос при осмотре места предстоящих боёв ничего чрезвычайно неприступного в наземных укреплениях не обнаружил. Сейчас он пытался понять глубину личности Лехрафса и смысл его слов. Сарос подметил в союзнике внутреннюю перемену — тот стал как-то раскованней, говорливей, энергичней, наблюдательней...
Гот спросил у халана: «А достанет ли силы нашей, чтобы плотно охватить гавань с суши? Ведь входить в поселения придётся всё-таки не с моря, а с земли!»
Лехрафс ответствовал, что с каждым днём его армия увеличивается, так что людишек достанет...
Сарос пообещал, что сегодня же сократит время отдыха моряков, пополнит число кораблей на рейде и без промедления начнёт ученья. Это означало безотлагательную подготовку к штурму...
С тем и разъехались.
Дальнейшие события происходили без согласования планов обоих военачальников. По прошествии недели со дня первой встречи в шатре, пока готы собирали прибитые к берегу стрелы, выпущенные в грузных черноморских чаек, огромная часть халанского воинства попросту ушла из объединённого стана. Как легко собрались ветреные халаны, так же просто и съехали в неизвестном направлении... Среди оставшихся степняков ходили слухи, что один царёк увёл отряды к антской реке Рос, другой — к воротам Джора: лазутчики, видимо, сделали своё дело — перекупили халан прямо под носом у их царя Лехрафса, чтобы те провели за хорошую как никогда плату купеческие поезда на восток и юг... Оставшаяся степная орда стала день ото дня таять — но уже без всяких позывов извне.
Через три дня после условленного срока штурма Сарос с большим сопровождением влетел в лагерь Лехрафса и, спешившись, самым обычным ором вызвал царя халан к себе. Укорив за разброд в армии, за то, что халаны шепчутся всяк сам по себе, подозвал красноречивым жестом сразу всех, что были вокруг, степняков, повернулся негодующе спиной к Лехрафсу и хрипло, с надрывом, сильно злясь, выдал план предстоящих действий. Он настаивал отнестись и к своему царю, и к пришлым союзникам как к друзьям: ведь бог — громовержец и судья — никогда не карает крепких духом и ниспосылает неудачу лишь увиливающим от боя хитрецам!..
Не очень-то поняли халаны иноземца — больше смотрели на Лехрафса. И тот во всеуслышание объявил готам, что халаны — люди вольные, чем немало уважил всех своих вояк...
Сарос подступил решительно и горячечно к царю, приблизил к нему своё лицо и тихо произнёс: «Твой отец просил моего дядю прийти на помощь! Дядя умер — пришёл я! Встречай, брат! — Надсаженным голосом прорычал далее, повернув к толпе безумные и потерявшие цвет глаза. — Гони всех, кто подл и лукав! А завтра, коль останется при тебе даже один человек, склонюсь перед тобой прилюдно и пойдём в бой!»
Сарос был искренен, но сильное возбуждение его халаны восприняли как упрёк и надменный вызов. Стоявшие рядом степняки выкрикивали гордые фразы, спрашивали у царя, почему сносит он такой тон по отношению к себе?
Сарос отъехал, выбравшись из окружения окаменевших, понурых гвардейцев и отворотив к далёкому горизонту полное непонимания и ярости побелевшее лицо. Готы переглядывались меж собой, но с мест не сходили — следили за халанами.
Не в обыкновении Лехрафса было в трудную минуту слушать совета. Ведь разрозненная система всяких-разных халанских племён подчинялась его воле, его поведением усмирялась или, наоборот, возбуждалась... Лехрафс не обернулся к своим, не отъехал на плешь, где недавно дислоцировалось его могучее войско: храня царственность осанки, мимо готов поехал он к побережью. Встав на береговой уступ, осматривал чужие корабли.
Чуток времени спустя позади него сгруппировались верные ему халаны. Подняв руку — это был всем знак внимания — сделал выжидательную паузу. «Посмотри, Гуды, — обратился он только к одному человеку — тому самому переговорщику невысокого роста, — носы их лодок изваяны в виде голов и грудей прелестных женщин, а вон те — в виде драконов... И на наших стягах тоже алые тамги с драконами! Ведь не глупцы же наши отцы, что испрашивали содействия этих северных людей?!»
Лехрафс вопросил громко, для всех, и халаны за спиной независимого и бесстрашного человека решили: царь примкнёт к северянам, даже оставшись один... Потому-то все предки Лехрафса и слыли мудрецами, что умом своим держали в узде Великое Поле и нити прохладных рек, текущих, как одна, с севера... Да, царствовать может не каждый смертный... Похоже, есть сейчас у царя-отца уверенность в грандиозной затее.
«Сбросим греков в море?!» — выкрикнул резко Лехрафс.
Ему недружным ором отвечали — давно пора!.. И никто из отвечавших больше не вспоминал вчерашние и позавчерашние шатания свои...
Весь день до самой ночи готы снова и снова прыгали с борта на борт своих ладей, крепко вязали верёвки к большим кошкам, гнули в дугу длинные жерди багров, тренировались в бросании на ростры посудин лестниц, пока каждый бросок не стал точным — самая крайняя прореха лесенки должна была там надеться на мысок, а с этой стороны за тетивы должны успеть ухватиться два силача и, упираясь ногами в свой борт, крепко натянуть абордажное приспособление. В роли неприятеля дали возможность выступить некоторым любопытным халанам, но сноровка их была столь никчёмна, что, после насмешливых возгласов, к отражению атаки приступили сами готы. Они ловко скидывали в воду зацепы, рубили жерди, выбегали по грядкам встречь, готовые в жару рубануть наступавшего товарища.
На следующий день прибыли из затихшей и напуганной колонии разведчики Лехрафса. Они сообщали, что в гарнизоне паники нет, но поселяне наперебой размышляют о неизвестном, неведомо откуда появившемся воинстве. Меж торговыми слободами бесконечно перемещаются боевые отряды колонистов — греков, фракийцев, горцев, степняков. Торжки разредились, гости большим числом отплыли.
Лехрафс говорил Саросу, что к колонии скоро должно подойти подкрепление, что и так потеряно и время, и — без боёв — практически всё халанское войско, что надо атаковать греков, пока те не усилились. Сарос более не укорял халанского царя за распад строптивого ордынского соединения. Готский стратег смотрел на гавань, растворившуюся в дымке стихшего моря, и отчего-то медлил с выступлением. В тайне от всех дожидался позднего вечера.
Штурм — первое боевое крещение готов на тёплом море — начался как-то вдруг и намного раньше намеченного конунгом срока. Против застывшей в ожидании готской флотилии появились греческие корабли с огромными парусами — рассматривали противника, изучали ситуацию...
Сарос какое-то время любовался ими, советовался с гвардейцами на предмет того, не помощь ли это грекам подоспела?.. Дружно решили, что нет, обычные разведчики. И Сарос бросил клич-команду флотилии отчаливать: «Обязательно настичь и утопить наглецов!»
Расстояние до маячивших на просторе кораблей было достаточно большим. Посланные на разведку греческие парусники тотчас же поворотили к гавани. Готская эскадра из посудин, размерами много меньших, резала угол, ловя ветер, разгонялась почти вдоль берега. Маленькие паруса похлопали и налились силой морского дыхания. Гладь голубого раздолья серебрилась, мерцала, обманывала зрение возбуждённых зрителей на берегу, которым казалось, что корабли стоят, не движутся. Однако готская эскадра, увлечённая охотой, вскоре превратилась в темнеющие на лучистом фоне точки.
Сарос, согласно готским обычаям, не говоря ни слова свите, сотворил что-то схожее с ритуальным молебном — с вздыманием рук к небесам, с урчанием себе под нос — и, будто забыв про быстроногого коня, изготовив ангон, берегом моря побежал к гавани. Первые шаги — лёгкой трусцой, потом заметно ускорился, словно желая убежать от соратников и вступить в бой один. Готы, обнаружив долгожданный сигнал к атаке, смолкли, опьянели, похолодели. Халаны, стоя на пригорке, совершенно ничего не поняв, продолжали ждать распоряжений Лехрафса. Готская лавина шевельнулась и в молчании разом поскакала-побежала, набычась, за вырвавшимся далеко вперёд Саросом. Конница сплотилась в таран, а пехота, наоборот, рассыпалась.
Лехрафс заворожённо крутил ничего не понимающей головой, смотрел то в море на погоню, то на сухопутный демарш союзников, наконец, грозно призвал своё войско поддержать выступление.
Когда Лехрафс догнал Сароса, тот был уже на коне и призывно пел боевой речитатив в общем готском хоре. «Стройся со своими рядом с моей конницей и не ломайте нам клин! Влетим на валы — пусть твои не останавливаются и стремятся к причалам!» — приказал на скаку Сарос. Царь отъехал к своим.
За невысокими каменистыми валами укреплений в кучевых облаках акаций обнаружилась суетившаяся гавань. В море поспешали две громадные галеры, несколько боевых судов тоже собирались отчалить — поспешно и хаотично.
Расстояние, разделявшее нападавших от открытых подступов перед валами, было пройдено. Никакой кавалерии защитники не выставили. Перед клином приближавшейся к каменным нагромождениям завывающей конницы выросли высоченные фракийцы с луками. Кони готов и халан спотыкались, кубарем катились, подпрыгивали по земле, давя и ломая всадников. «Мирки!» — кричали готы; «Марха!» — вторили им халаны. Оба клича означали «смерть!».
Со спин лошадей атакующие прыгали на большие валуны, цеплялись за уступы под ногами фракийцев и напирали — на спины товарищей, принимавших стрелы и мечи защитников.
Не ввязываясь в рукопашный бой, фракийцы разили противников и отступали плотной шеренгой. Из-за их спин выступали греки с копьями наперевес и кололи, отпихивали оставшихся без своих коней готов и халан. Бой обещал затянуться — позиции оборонявшихся были удобны. Но с незащищённого фланга вдруг появилось конное подкрепление, с криком налетевшее и затоптавшее греков, фракийцев — всех. Далеко на взгорье, на другом берегу гавани, поднялась густая пыль — это уходили халаны, недавно бывшие верными греческому протекторату. Сопротивление было сломлено полностью, и гулкая дробь копыт оживила опустевшие настилы причалов.
А на море вскипело настоящее побоище. Уходившие от погони греческие корабли-разведчики сразу же развернулись для боя, когда из гавани им на подмогу вышли осанистые триремы и другие боевые суда меньших размеров. Многочисленная готская эскадра успела покрыть нужное расстояние вовремя и своею атакой порушить строй убегавших кораблей. Всё на панораме боя быстро смешалось, большие суда оказались облепленными малыми скорлупками неприятеля.
Началась бойня. Несколько небольших северных судёнышек и лодок приходилось на один корабль эллинов. Не подпуская атакующих близко, греки метали в них подожжённые горшки с нефтью и смолой — готские посудины вспыхивали жаркими факелами. Сбивая, заливая пламя, готы ничуть не теряли боевого задора. Удивлённые летящими бомбами и опалённые огнём их, они неистово кричали и решительно приближались к высоким греческим бортам, чтобы гореть вместе.
Остававшиеся сзади готские суда, не участвовавшие пока в схватке, начали путано маневрировать в поисках лучших вариантов продолжения боя — пока не смекнули: к греческим кораблям, изрыгающим огонь, надо подступать со стороны их носов. Там не было катапульт, а адские сирийские огненные трубы имелись лишь на двух посудинах. Черноморские моряки бросали горшки руками, и у готов была возможность подходить почти под самый нос неприятеля, не подвергая себя риску быть сожжёнными. Мало того, блокированные спереди, греки пытались хоть немного развернуться боком, дабы обрушить шквал камней, стрел, пламени на нападавших, и теряли взаимодействие друг с другом.
Бой отдалялся в море. Халаны Лехрафса с берега с ужасом смотрели на борьбу над ждущей жертв бездной. Но там, в море, никто, похоже, о смерти не помышлял. Бесстрашные неприятели ожесточённо терзали друг друга на отбортовках и палубах. Корабли горели, тонули, крутились с перекошенными, разодранными парусами на месте. Лишь высокий трёхмачтовый фрегат и длиннющие галеры, снаряженные частым гребнем вёсел, быстро уходили к горизонту, увозя рабов, ценный товар, первых мужей колонии.
Халанское сознание склонилось перед умелыми мореходами из неизвестной стороны. Морской бой длился куда дольше сухопутного — очень похожего на молниеносный прорыв. Некоторые готы даже задались вопросом о слишком лёгкой добыче, отчего-то ранее непосильной для халан.
Готские моряки, возвращаясь в порт, наполнили гавань вымученной, страшной песней. Их суда и трофейные посудины греков бессильно тюкались обугленными бортами и носами в причалы. Стона раненных под громогласные команды морских волков почти не было слышно. Уцелевшие выводили-выносили пострадавших во славу союзников.
Лехрафс чувствовал внутренний трепет и смуту своего сердца. Он замер, потрясённый звериным видом и рыком завывающих в темноте готских моряков. Те же чувства владели практически всеми халанами.
Сарос позвал Лехрафса в степь. В окружении готской гвардии они выехали в тихую, чуткую ночь — поближе к цепи Карла. Умостились на войлоке для размышлений и сна. От моря неслись бесовские звуки победной пирушки, в степь стлалась пелена гари. Дома колонии дымились, визжали дети, бабы, мужиков и пленных сгоняли в охраняемые места.
Лехрафс на следующий день, уже после полудня, тщетно пытался вызвать командиров своих отрядов. Посыльные в портовые слободы возвращались ни с чем. Лишь единицы соизволили прийти на сбор.
Саросу было весело от такого нелепого хотения его царственного союзника. Говорил он халану: «Я своих петухов не трогаю — пускай нагуляются вволю! Потому-то они и настойчивы в бою, словно ястребы!»
Лехрафс видел лукавство конунга: воины Карла — начеку; в доме, куда снесли тяжело раненных ратников, готы устроили лечебницу, и на время многие грязные и ободранные мужики превратились в целителей; слышна была также деятельность большого корабельного ремонта... Сарос никого и не думал звать, потому что все его люди знали своё дело.
«Отчего ты не смотришь добычу? — спросил Лехрафс конунга. — Почему не полнишь казну? Да и где она — твоя казна?»
«Единственный человек, у которого нет покоя и свободы, — это я. О добыче же не беспокоюсь — есть кому ей заниматься!» — мудро отвечал Сарос.
Халан спрашивал: «Там, внизу, полно женщин — неужто не желаешь их?»
«Не время. Победа — самое великое испытание войску. Примусь сейчас блудить, и уши твои, брат мой халан, перестанут слышать стук молотков и рвение пил...»
Халан в душе восторгался разумению жизни готского вождя, понимая северную природу этого разумения. Тем не менее нашёл время предупредить конунга о скором возвращении греков из-за моря. Сарос спросил у царя совета, куда править отряды дальше, внимательно выслушал союзника.
А Лехрафс присоветовал вот что. Кружить, тем более встревать в схватки здесь — уже чревато. Селения Борисфена пока лучше оставить в покое. Скоро зима. Стоит подумать о ней и о возвращении домой.
Сарос без обиняков ровным тоном объяснил, что домой не поедет, потому как не с чем: зимовка будет тут, в гостях... Лехрафс отвечал, что племена халан очень разные, что он с трудом понимает языки лесных и восточных своих подданных, поэтому, как ни прискорбно, поручиться за спокойную зимовку союзников не может.
Опустошив всё, что нашлось, обидев всех, кто попал под руку, союзное войско нехотя собралось в степи и скрытно двинулось на восток. Лехрафс представил Саросу премного странного человека по имени Роскилд и сказал, что тот поедет чуть впереди готов и сделает их путь совершенно безопасным. По уговору, Роскилд должен был указывать дорогу, двигаться днём-двумя впереди, предупреждая местные племена о приближении союзников.
Потрёпанная готская эскадра прямо-таки крадучись вышла в море. Взяли в уничтоженной колонии двух толковых лоцманов, рассадили их от греха подальше на разные корабли. Не мешкая, вереница серо-красных скорлупок и ладей под предводительством гота Кантеля потянулась к Боспору Киммерийскому.
Лехрафс отделился от готской армии и направился в свой стольный город на Танаисе, окружённый дремучим лесом. Именно туда будут съезжаться посланники племён, находящихся под рукой халанского царя. Кто-то, унижаясь, станет клясться в лояльности и верности; кто-то поведёт себя независимо, ещё и укорит отсутствием крепости руки объединителя; кто-то пришлёт дары в ожидании вызова... Так или иначе, Лехрафсу совершенно необходимо присутствовать в центральном стане.
В дороге было о чём подумать. Многое слышал Лехрафс о северных собратьях и союзниках. Всегда ощущая себя безграничным властителем Великого поля, относился он к готам, как к далёким соседям, при случае — гостям и помощникам... А увидел царь иных людей — сильных, непонятных...
Примерно такие же чувства испытывали юго-восточные и восточные халанские владыки к главенствующему клану Лехрафса. Они называли племя царя «светлыми халанами». У них переняли это название персы и греки. А ещё те, кто достигал степных берегов Чёрного и Азовского морей, именовали светловолосых обитателей здешних просторов «русаланами». Чтобы разниться с азиатами и южанами, гордые русаланы называли себя «весью». Слово это и у халан, и у готов означало «белый»...
* * *
— Что ж, — сказал Сарос, расталкивая устраивавшихся на отдых готов и, будто пловец, высоко перебирая руками в устремлении к небольшому пригорку. — Попали мы в сумрачное место... Темно оно неверными мыслишками здешних обитателей... — Сарос объявлял это всем; гул большой, уставшей толпы стихал от центра к краям. — Сохранение наших жизней не есть главная задача для нас! — прокричал конунг назад, двигаясь задом наперёд; бойцы, бывшие впереди него, бойко расступались, оттягивали коней, уже расслабленно клонивших головы. — Кто мы здесь? Крылатые ястребы?! Охотники?! Яичко под курицей?! Я не знаю!..
Вождь уверенной рукой снял с рядом стоявшего воина рогатый шлем и водрузил на себя поверх помятой маленькой стальной каски.
— Но вести себя нам надлежит в этой пустой земле, ровно зверю, чудом вырвавшемуся из облавы! Каждый должен помнить, что ему неуютно и неудобно!.. — Сарос, наконец, взошёл на пригорок, за рога поправил шлем на голове, улыбнулся своим преданным соратникам. — Единиться что-то не получается... Так что будем искать удачу сами! — Вождь решительно обнажил хитрый оскал; толпа просветлела лицами, издавая крики твёрдой уверенности в будущих победах. — Проводник наш на глаза не кажется! Но кто нам запрещает самим найти заветный город?!
Люди устало повторили хищный командирский оскал, а Сарос громко заключил:
— Если уж всё смолкло вокруг нас и никто не желает подавать нужных нам подсказок, то мы насторожимся пуще этой пустыни!
Слова Сароса разлетались далеко — храп коней и приглушённый шум вовсе не мешали речи вождя. В пульсирующей полутишине все ждали от конунга продолжения. А он перед всем войском долго смотрел на беспорядочные облака, разрываемые в вышине порывистым ветром.
— Спать мало — пусть кони лишь вволю спят! — наконец произнёс Сарос. — Не шуметь, не разбредаться — пусть обманутый тишиною зверь сам приходит к нашим стрелам! Пока я не пойму, где мы, — рога наши пусть будут всегда наготове и не страшатся ничьей крови!
Сарос снял с себя шлем и резко пронзил кривыми бычьими рогами воздух над головой. Это означало, что стеречься надобно даже здешних высших сил, даже самих небес!.. Толпа ухнула, но, памятуя об осторожности, принялась бесшумно устремлять острые мечи вверх, повторяя жест вождя, его героический вызов. Коль на выкрики и вопли наложен запрет, каждый боец готского войска старался душевней ахнуть раскрытой пастью. На Сароса смотрело несколько тысяч белых, решительных глаз. Он, широко расставив ноги, стоял, как истукан, упрямо и вызывающе глядя в небо.
Понемногу влажный ветер с моря успокоил немую толпу. Люди стали расходиться и укладываться. Гвардия возле недвижно усевшегося на землю Сароса ждала распоряжений, потом поняла, что сказано в общем-то всё. По рядам повалившихся на землю воинов побежали посыльные — набирать в оцепление добровольцев. Люди готовы были для дела на всё, что требуется, — отходили от дымка первых кострищ, обмякших, почерневших коней тянули за поводья и с готовностью вставали в строй. Гвардейцы смотрели на серые лица, шатающиеся стати и совсем немногих брали с собой.
Туманный вечер долго напряжённо белел в темноте. Дымок стлался над распластавшимися, беззвучными телами впавших в забытье долгожданного сна лохматых солдат. Гвардейцы, растирая влагу тумана на лицах, стояли на лесных опушках и буграх овражков, перед полем вслушивались и вглядывались в ночь.
Луна плыла в неиссякаемых небесных потоках. Она утихомирила землю, стянула все ветра-опахала на себя. Ночная тишь в Приазовье удивительна. Всё вокруг поддалось её очаровательному оцепенению — кроме разве что степных волков. Степной край мирно спал...
Обняв шею чуткой кобылицы, гвардеец озябшим носом вдыхал тёплый дух её гривы. Охраняя сон товарищей, радовался соратникам, выехавшим недалеко на поляну и разговорившимся. Он подносил ладони к своим щекам, жарко дул в оплетённую всклокоченной гривой шею лошади — та переступала ногами и низко склоняла голову. Гвардеец ёжился от холода, вспоминал тёплую землянку в заснеженном лесу...
Утром туман сгустился ещё плотнее. Воины со стоном поднимались с сырых лежбищ, пробирались по просыпавшемуся лагерю к окраине, брели вниз к морю. Навстречу им поднимались угрюмые гвардейцы — стягивались на отдых в загудевший лагерь. Отоспавшиеся солдаты про себя благодарили их за покой этой ночи, ловили тёплые брызги низких волн ещё почивавшего моря, плескали на лица солёную влагу, искали над горизонтом вялое, будто неживое, солнце.
Сарос ходил по биваку, сам заводил беседы с бойцами, определяя, сколько времени потребуется для отдыха. Лично объехал сменившееся оцепление, после растолкал спящего Стемида и долго беседовал с ним наедине.
Через четыре дня снялись со стоянки и быстро двинулись на полдень — к легендарному Боспору Киммерийскому. Сутки спустя к шумной кавалькаде подъехала дюжина смельчаков неизвестного халанского племени и на малопонятном языке поинтересовалась, в чём дело. Роальд ответил за Сароса, что они — друзья Лехрафса. Халаны, видимо, хорошо знали своего царя, сразу поняли, о чём речь, и, указав дальше на юг, стремительно помчались прочь — и от союзников, и от гудящего моря.
Ещё через день, сметаемые неимоверно могучим и совершенно беспрерывным западным ветром, подъехали к селению, окружённому мрачной стеной из чёрных, как смоль, брёвен.
— Это их главный город! Я уверен, и Лехрафс здесь! — обретший в голосе твёрдость заявил Роальд.
Готы, готовые ко всяким неожиданностям, разбили лагерь чуть восточнее града, за жиденькой рощицей, надеясь защититься ею от уже дурманившего ветра. Часовые со стен видели, как со дня на день ожидаемое превеликое войско рассредоточилось в рощице напротив их убежища, как отдельные всадники сновали по низине, поднимались к копям высоченного холма. Ни о чём не ведавшие землекопы и носильщики бросали лопаты, кирки, кули и разбегались прочь.
Сарос понял сразу — это мирное место, где всё и вся заняты своим делом.
Готы вокруг вождя громко спорили: разбежавшиеся людишки копали братскую могилу или большущий колодец?.. А что это за городьба эдакая, от коей аж досюда тянет хвойным духом и смолой?..
Ждать какого-либо отклика пришлось довольно долго. Гвардейцы уже шутливо советовали Саросу подпалить сию поленницу. Конунг улыбался и отвечал, что полымя станется чересчур превеликим — уж больно заслон широк и высок, даже моря отсюда не видно!..
Наконец город соизволил открыться. Часть стены гулко отвалилась, соединила берега овражка; на мосту объявились семь разодетых в железо всадников. К ним выехал Роальд — также в сопровождении шестерых гвардейцев. Хозяева и гости съехались, поговорили, после чего Роальд послал за Саросом. Когда конунг прибыл, плотно окружённый большой группой готов, старший из хозяев учтиво пригласил его в город. Готы, осмотревшись ещё раз, повлеклись приглашением.
На откинувшиеся сходни навстречу делегации готов вышли три восхитительно стройные красавицы. Девица по центру с большими, немного испуганными василькового цвета глазами держала в руках на белоснежном, расшитом полотенце каравай хлеба с полной солонкой.
Сарос со товарищи, не ожидая препон так сразу, чуть не сбили с ног ровно посреди дороги вставших прелестниц, но, к счастью, вовремя осадили коней. Стихнув, помешкав, готы вопросительно глядели в спины краем проехавших семерых провожатых, с недоумением любовались хрупкими красавицами, застывшими прямо под фырчащими мордами коней. «Мужики зовут, а бабы не впускают!?» — подумалось гостям.
Молодица с васильковыми глазами чуть-чуть приподняла краюху, сама краснея от замешательства гостей и пытаясь улыбнуться. Глаза её тревожно искали главного из пришельцев.
— Тебя ищет! — сообразив в чём дело, повеселел Стемид, выталкивая Сароса вперёд.
Конунг склонился с лошади к девице и громко спросил:
— Ты что, с длинной дороги прямо здесь меня покормить задумала, берёза весенняя?
В глаза ему бросилось, что и эта с хлебом, и две её более возрастные, приветливые спутницы увешаны золотыми побрякушками от маковок до краёв длинных до земли подолов.
Девушка держала на вытянутых руках хлеб и, казалось, не дышала. Женщины рядом белозубо улыбались, что-то напевали и пританцовывали. Сарос догадался, что это местный ритуал, и протянул руку дабы подхватить хлеб. Но девица вдруг прижала каравай к себе.
— Что за игры? — Сарос резко выпрямился в седле, оглядел своих, потом городских зевак, собравшихся и расшумевшихся в рамке ворот, грозным ястребом навис над прекрасной девушкой. Она же вновь приподнимала хлеб, но кивком головы показала гостю, что надо бы спешиться чести ради.
Взгляд пылавшей румянцем прелестницы упёрся в мохнатое лицо Сароса. Конунг перекинул ногу над шеей коня и спрыгнул на деревянный настил. С трудом пряча резанувшую затёкшие ноги боль, ступил навстречу склонившимся в низком поклоне посланницам. Взяв хлеб-соль, Сарос потоптался и решил тут же отдать приношение Роальду. Но девица лёгким движением обильно позолоченной ручки остановила его, цепкими пальцами отщипнула от края мягкой ковриги жменю, макнула в соль и поднесла к устам гостя. «Не издёвка ли всё это, не унижение ли вся эта возня на пороге?» — мелькнуло в голове гота, но поразительной красоты васильковые очи девушки смотрели искренне и с ожиданием.
«Отчего же она так кротка, ведь наверно не рабыня тутошняя?» — Сарос по-мальчишески открыл рот. Стоял, жевал, смотрел на опущенные ресницы девки, пытался дотянуться глазами до груди, однако почему-то вдруг постеснялся — оробел. А за своей спиной почуял жаркие догляды друзей, наблюдавших за ним и за всей этой сценой. Сдавленно вздохнул, но так и не посмел оглядеть девицу ниже подбородка.
Проглотив угощение, конунг проговорил на готском языке благодарственное слово и, неожиданно даже для самого себя, уже отступившую в сторонку девушку облапил за шею и неуклюже поцеловал, крякнув вдруг всем нутром. Колечки, звёздочки, серёжки, колты, перлы зазвенели от резко отдёрнувшегося ангельски-целомудренного личика. Сарос передал хлеб Стемиду и вскочил в седло, не обращая внимания на хитрющие улыбочки соратников.
— Что ж, приём сладок, братцы, — огласил своё ощущение предводитель и наполнил воздухом мощную грудь. Радостно покрасовался перед товарищами. Проезжая мимо пытавшейся скрыться в толпе синеокой молодицы, подхватил её и втащил на своего коня. Девка ахнула, закрыла руками от знакомых горожан вспыхнувшее лицо и гибкой статью припала к конской шее. Сарос хотел победно глянуть на гикнувших одобрительно гвардейцев, но бёдра его вдруг ощутили жар округлых и мягких девичьих ягодиц... Конунг с окаменевшим ликом вылетел из седла, взял коня за повод и в город вошёл пешком.
Толпа говорливого и глазастого люда крутилась у ворот, толкала готских коней, сняла зардевшуюся девку с высокого жеребца, смеясь над пришельцами.
В городе было на удивление много людей, шумною толпою собравшихся для тщательного освидетельствования гостей. Сарос, высясь над всеми и зорко осматривая всё вокруг, прямо перед собой увидел вдруг шеренгу великолепных витязей в длинных кольчугах и островерхих шлемах. Конунг, оторопев, остановился. Его спутники, взяв на изготовку ангоны, окружили своего вождя и тоже выстроились более или менее ровно — как смогли.
Готов всю дорогу мучил один вопрос: куда скрылся
Лехрафс? Сарос, видя, как всё гладко обставлено со встречей, почему-то решил, что рядом где-то должен быть царь халан. «Ещё девка эта! Глазастая, мягкая, стеснительная, будто обиженная кем-то... Но где же Лехрафс? Почему не выходит встречать? Опять ждёт, когда меня приведут к нему?»
Слева к готам приблизились два достаточно пожилых человека в тёплых одеяниях, покроем очень схожих с греческим хламидами. Перед ними со стальной тонкой тростью шёл простоволосый богатырь, бесцеремонно отворачивал морды готских коней, раз от разу недовольно покрикивал на упрямых гостей, не дававших дорогу его господам. Последние тоже были без головных уборов. Их волосы перехватывали искрящиеся тонкие пояски. Один мужчина был смугл, другой светел.
Сарос, наблюдая приближение видных людей города, определил, что также надлежит спешиться. Он подал знак Роальду, и они вместе, оставив коней, двинулись навстречу седовласым мужам.
Готы, оставшиеся в сёдлах растерянно смотрели на своего вождя. Их кони гарцевали, крутились, отодвигались к толпе чёрного люда. Так что вокруг представителей обеих сторон образовалась открытая площадка.
Смуглый и светлый остановились перед прямо-таки звериными статями главных готов. Как будто сошлись внезапно два мира. Волосы бояр были уложены крупным гребнем так ровно, что локоны их причёсок хранили ровные бороздки прядей. Бороды, умащённые маслом, имели формы ровных лопаток и совершенно не поддавались морскому ветру, раздольно гулявшему по городу. Темно-бархатные богатые опашни отцов града резко подчёркивали разность положений встречавшихся, косвенно указывая на ничтожность варваров.
Сарос с Роальдом испытывали в сей миг чувство страшной неловкости, разглядывая горделивых стариков. Конунг с открытым неудовольствием ответил на заносчивые, оценивающие взгляды городских вождей. Ему — бесстрашному, умелому воину — даже сейчас было что продемонстрировать в пику их неприятной надменности.
— До нас долетели вести, что смелый воитель разрушил большой и сильный греческий полис менее чем за половину дня? — поднимая лопату-бороду, спросил светлый боярин.
Из сказанного конунг уразумел не более двух слов. Поморщившись, зло взглянул на обоих стариков. Смуглый крикнул переводчика, а светлый повторил вопрос-приветствие. Сарос с силой выдавил воздух из ноздрей и стал боком к совершенно непонятным людям.
— Где Лехрафс? — Гот едва повернул голову в сторону бояр, зорко вглядываясь в туман глаз светлого, в мерцание пытающихся уразуметь гостя очей смуглого.
— Лехрафс в своём родовом стане, — успел ответить первый переводчик, тут же заменённый на другого, который, подступив к готам поближе, сказал:
— Ваш язык мне знаком... — И просиял к месту пришедшейся надобностью, покорно косясь на господ.
Сарос загадочно посмеялся, посмотрел на напряжённо внимавшую ему гвардию, будто представляя городским правителям своих молодцов. Затем сделал два шага навстречу светлому и, не замечая нового толмача, не скрывая насмешки, спросил:
— А Роскилд где? Ха-ха-ха!
Оба боярина изменились лицами. Смуглый хоть и понял вопрос, всё равно отвёл взгляд на переводчика — тот выдал никому не нужный перевод.
— Царя готов мы просим во дворец обмыться и отдохнуть с трудной дороги к друзьям, — проговорил светлый, делая рукой приглашающий жест.
Сарос не двинулся с места. С чего бы это ему следовать за незнакомцами, пусть назвавшихся друзьями? Тем более не было ясности: к нему одному относится приглашение, или ко всем готам сразу?
Смуглый что-то наговаривал светлому в спину и старался не смотреть на Сароса. Роальд, почувствовав настрой конунга, красноречиво показал подвести коней. Горбатый нос смуглого дёрнулся в сторону пришедших в движение готских всадников, потом повернулся к их вождю, решительно взобравшемуся на обрадованного коня.
— Лехрафс обещал нам зимовку! — крикнул сверху вниз конунг. — Будет за неё вам нужна какая-то услуга, мы с готовностью её окажем. Да, если то в ваших силах, устройте ж мне встречу с Лехрафсом! — Вождь наконец освободился от неприятной растерянности, овладевшей им с того момента, когда часть стены с грохотом отвалилась, открыв дорогу в чудо-град.
Конь Сароса увлёк за собой к выходу своих гривастых собратьев. Его наездник, оценив беседу с боярами руссов как некую мороку, искал в пёстрой толпе девицу с васильковыми глазами. Конунг крутил головой, резко оборачивался, тянул повод на себя, тормозя напор выезжавших соратников. В толпе кричали — мол, лохмач — дикий, совсем закрутился!..
— Стемид! — позвал Сарос, и когда тот в толчее под аркой ворот пробрался к нему, резко скомандовал: — Нечего всем выезжать! Возьми людей и останься!.. А ну назад, в город! — Вождь отсёк половину готской толпы условным движением своего копья. — Стемид, всё тут разузнай, особенно — кто тут самый главный!.. Девку с хлебом мне найди! Выясни, кто она. Коли рабыня, покараем негодяя... Хм, нет, лучше выкупи и приведи!.. — Сарос напоследок оглядел пёструю, смеющуюся толпу. — Где Карл? — крикнул он, когда съехал с помоста на чёрную, сырую, обветренную землю. Сарос начинал искать кого-либо, когда сразу несколько планов обрушивалось на его бедную голову.
Армия его разъехалась и принялась шнырять по всей округе. Конники носились вдоль бревенчатой стены, маячили на плешке обезглавленного холма. Часть возвратилась с моря: перепачканные грязью плавней всадники доложили вождю, что корабли Кантеля стоят на рейде и им подан знак. Сарос дал указание отойти войску от города на полдневное расстояние и где-нибудь в леске или низине разбить лагерь. Войско обогнуло опустевший, перепаханный холм и двинулось вдоль края поросшего камышом болотца, зыркая по сторонам в поисках пропитания.
Выбрали местечко для зимнего стана, которое не понравилось почти никому. Заболоченная, сырая, просторная низина, однако, имела возвышенности по краям, представлявшие собой надёжные преграды для ветров. Единственное незащищённое направление — горловина ручья, вытекавшего из топей буро-мутной, кисельной жижей. Грязный поток вдали менял цвет и сливался с водами непорочно-голубого моря. Оттуда, с южной стороны, хорошо видимые корабли могли вплотную подойти к берегу широкого залива, а также, чуть поднявшись по руслицу, спрятаться от будущих штормов. К тому же там пока ещё светило мало-мальски тёплое солнышко... По периметру возвышавшихся над лагерем бугров принялись рыть землянки-форпосты для наблюдения, охапками сносить туда рогоз.
* * *
Прошёл день, потом второй. Стоянка беспрестанно дымила кострами. Меж коней ошалело отирались пригнанные откуда-то овцы и козы. По лагерю носились бабы. В ответ на их взвизги и причитания слышался раскатистый смех мужиков.
Сарос восседал в кругу военачальников.
— Никогда в своей жизни даже и представить не мог ничего подобного! — делился впечатлениями о жизни города руссов Кантель, разбивая о камень конский мосол и со свистом высасывал из него ещё горячие мозги. — Правда, кораблей у них мало, но эти длинные, с вёслами, хороши! — Кантель утёр усы и бороду.
— Чего они в них возят? — поинтересовался Сарос у всех.
— Может, землю копают да на тот берег переправляют? — предположил Стемид. — И чего они в земле роют? Братья ездили, всё осмотрели — ничего в той земле нет, кроме самой земли.
— Лехрафс — царь им, иль нет? — Вопрос Роальда в последние дни звучал частенько, не давая покоя готским командирам.
— Они его знают — раз предлагали нам... то есть тебе, конунг, погостить в их дворце. Приняли нас, как посланцев от него... — рассуждал Стемид. — Может, такой град не один у Лехрафса? — Мысль Стемида никого не оставила равнодушным, глаза присутствующих упёрлись в него. — Какие людишки-то чистые, гладкие, а бабьи глазки так и блещут в толпе!
Сароса при словах этих передёрнуло:
— Ты там всех, что ли, пересмотрел? Говоришь пустое, а дела от тебя не слышно! Берёзку мою в висюльках нашёл?
Стемид приезжал из города всегда ближе к вечеру. Первым делом Сарос спрашивал его о той зазнобе. И сейчас вопрос вождя проскрипел укоризною.
— Ведать по всему, рабыня она, конунг. Я тебе говорил — у них есть местечко, где торгуют невольничий товар. Но там нет её... Или затворенная у кого?.. Во все дома ведь не войдёшь, не проверишь. Я хожу, спрашиваю... Ты, командир, не отчаивайся — сыщется. Если только...
— Что?! — Сарос схватил Стемида за локоть. Тот дёрнулся, посопел носом, откинулся на спину и закончил:
— ...если она не какая-то царица здешняя! А ещё... — Стемид чуть поднял голову и всхохотнул при виде уставившегося на него конунга. — Ещё, правда, я не был, где лён моют и чешут. Дом там есть, а к нему дорожка из просыпавшегося зерна... Видел также здание большое — вроде паруса там набивают бабы с мужиками. Ты Кантеля туда пошли — сие по его части: спросится там у кого-то, зайдёт, посмотрит...
Кантель, развалившийся на земле, задумчиво улыбнулся в небеса, провёл засаленной, пахнувшей мясом пятерней по копне прямых, белёсых волос на темени. Стемид продолжил перечислять места, где могла бы скрываться зазноба Сароса:
— При войске ещё бабы есть — исподники стирают каждый день на взморье... А может, она мотылёк при ночном костре? Я-то ухожу рано...
— Пустое! Дочка она чья-то! Молодая ещё... — не согласился Сарос, на самом деле сильно сомневаясь в незрелости девицы. Взглянул на друзей — что они мыслят о ней?
— Да-да, на сучку с кривой спиной не похожа, — сам же и отверг своё предположение Стемид.
— Мне от тебя нехорошо стало! — громыхнул на Стемида вождь. — Ты ищи, а не придумывай тут ерунду! Ходите там смотрите, а я здесь как...
— Хороша девка! — будто ничего и не слышал лучший друг конунга. — Найду — времени у нас много!
— Найдём! — поддержал и Роальд.
— Долго вы ищите! Мочи больше нет! Хоть не вспоминай — и в глазах темнеет, и щемит... Не было со мной такого-то никогда! Раз — и всё опрокинулось, братцы!..
Воители понимающе посмеялись над другом.
— Там, чуешь, новенькие визжат — привести, что ль? — предложил на полном серьёзе Роальд.
— Если завтра не найдёте, послезавтра сам пойду! — Конунг ощупал на себе шевелюру, бороду, усищи, кои оттянулись почти до самой груди и никак не походили на ровные лопатки городских вельмож. — Давай беги за той, слышишь, голосистой... Пока не начудили — веди сюда скорей! — Сарос собственноручно поднял Роальда и погнал на крики весьма и весьма голосистой бабёнки. — Успей, чтоб ножичек острый ей доверить не страшно было... Беги же! В городе, что ль, ловите? Не ловите в городе! — разнёсся над гундящим лагерем призыв вождя.
Роальд пересёк наискосок пологий склон. В темноте на кого-то с разбегу нарвался, на кого-то истошно наорал. Вот голос его приблизился обратно, на подходе звучал успокоительно — видимо, относился к всхлипывающей женщине.
Баба стояла перед Саросом, затравленно прижимая кулаки к впалой груди. Роальд на всякий случай её обыскал и, не зная, зачем вдруг командиру понадобилась эта крикунья, растравляя мужской интерес, похлопал ту по бокам и жидкой заднице.
— Ну, иди, садись, ешь... — попытался успокоить гостью вождь. — Не ной... Подними лицо, дай посмотреть.
Баба ухнулась на землю и принялась скрести её руками, сучить ногами и орать.
— Ты чего, не успел?
— Где там успеть? Небось, пока сюда тащили, не раз пользовали.
— Плохо... Чего она так визжит-то? Ущерб какой у неё?
— Нет, целая... С чертями в голове, наверно. Чу, не вопи! — Роальд пнул бабу в бок, та охнула, вытянула руки и стала плакать тише.
Сарос подошёл к пленнице. Приблизив своё лицо, принялся ласково говорить с ней, поглаживая её волосы. Потом прогнал товарищей и водой из меха обмывал зарёванное лицо. Баба чуть утихомирилась. Сарос для пущего успокоения обнял вздрагивавшую женщину и завалил на себя. По-отцовски подобрал её руки и ноги с сырой и холодной земли, как люлька, чуть закачался телом, нараспев говоря что-то. И баба, не дождавшись страшного для неё, сначала смолкла, потом ровно задышала и перестала сопливеть.
Старания Сароса не пропали даром: горемычная пленница робко поглядела на лунного цвета лицо незнакомца, задержала на нём взгляд подольше, миг не дышала. В довершение уткнулась мокрым носом в его бубнящие уста.
Не желая более искушать природу, дабы не испортить свою задумку, Сарос отвалил бабу, бросил ей тёплые подстилки и отошёл к костру. Острым лезвием маленького ножичка обрезая на себе пряди бороды и всклоченных патл, гот говорил, что ей некого и нечего тут бояться. Что надо обрезать мои волосы правильно — по-городскому.
Баба большими глазищами смотрела на пучки его волос, озиралась, порывалась уйти, на малопонятном языке пыталась уговаривать и что-то объяснять, указывая в сторону степи. Гот, решив подождать с подстриганием до утра, холодно заявил вновь возбудившейся пленнице:
— Спи уж, грейся. Завтра день большой. Сделаешь мне тогда, как у них... — Он снял с себя козью накидку и бережно укутал бабе ноги. Сам сел у костра и оселком стал вострить нож. Чуть погодя к огню вернулись друзья...
Следующим утром первые снежинки закружились на сыром, голомянистом ветру. Прибыл давно ожидаемый вечно угрюмый Карл. Возле Сароса в этот момент никого из близких друзей не было: все отправились в город.
Услышав шум, смех и свист воинства за буграми, вождь поспешил наверх. Большой отряд Карла цепью втекал в стаю, состоявшую из растрёпанных, праздных, безоружных воинов, вздымавших вверх руки и лезших с объятиями, — неприятная для глаз главнокомандующего картина. Он и не пошёл оттого никуда, с возвышения осмотрел своё срамное воинство и вернулся к костру.
— И это все наши? А где остальные? — Карл на тонконогом скакуне топтался над Саросом.
— В городе все, или промышляют где-то... — Конунг поднял глаза на Карла, но тот будто и не желал спешиваться: лошадь его, пританцовывая-подпрыгивая, прошла за спину, встала, тюкая надоедливо копытцами. — Да слазь ты! И расскажи хоть что-то! — Сарос обернулся назад и увидел в неуютной близости от себя шустрые ходули степного красавца, который прямо-таки выламывался под умелым седоком. — Брось своего кузнечика и рассказывай, где был!
— Хочешь подарю?
— Мяса в нём мало, не кормил, что ли?
— Замысловато ты тут устроился... Безрадостно... Только о мясе теперь и думаешь.
— Как рубану по тараканьим этим ножкам! — Сарос не выдержал пляски-глумления за спиной, поднялся, обнажил меч.
— Что в городе? — Карл выехал к костру и заставил коня выкинуть залихватский курбет: за поводья сильно вывернул лошадиную морду — скакун на задних ногах сделал два прыжка назад и, резко выравниваясь, сильно тряхнул наездника.
— Убьёшься, чёрт! — Сарос, наконец, заметил стать скакуна. — Красавец!
Карл соскочил на землю, подошёл к конунгу, пал перед ним на одно колено и склонил непокрытую голову. Сарос возложил на неё ладонь и тихо произнёс:
— Слава богам, что милуют тебя непоседливого.
— Не думал уж и увидеться, — проговорил Карл, когда уселись с той стороны костра, куда не совался гуляющий шлейф тяжёлого дыма; Сарос ничего не ответил, приготовившись долго и напряжённо слушать. — Лехрафс не зря, совсем не зря тебя позвал. Тяжело ему очень. Своих воинов, ты и сам понял, у него немного. Хоть он и царь, но на битву пойти за ним могут лишь новые племена, которых никто из купцов не приглашает в дело, да ещё гвардия его, коей он платит даже и без походов. Здешний народец, что у моря вдали городов, и народец, что на Тавре и на Тирасе, родственные нам. Все глазеют на другой берег, кормятся с греческих рук да ждут, кто больше заплатит. Коль платы от Лехрафса долго нет, то и разбегаются от него каждый по своим промыслам. Тут все такие. И город этот... Как он зовётся?
— Не знаю я... Забыл... Кантель говорил что-то...
— Мне в степи называли: город асов — Ас-град. Река чуть дальше течёт, и город ещё на ней стоит, а болот там уже нет. Если не врут люди, то река до гор ведёт, до племён, где каждый поодиночке живёт — не как мы... — Карл выбросил указующую десницу в сторону видных отсюда деревянных стен и вопросительно посмотрел на Сароса: конунг ничего этого не знал. — А за рекой, за городом соседним опять город лежит — только на другом море. Оттуда к грекам короче, — продолжил Карл.
— Здесь что, два моря? — Конунг теперь и сам понял, что в последнее время совсем не занимался никакими делами.
— Что-то ты помолодел... Ветром выдуло всю твою поросль, или болен? — Карл с недоверием всмотрелся в лицо командира, выражавшее внимательный интерес, задержался на сильно укороченной причёске, потом отвернулся к невидимому за бугром селению. — Город сей построен людьми, которые в незапамятные времена отошли туда, — Карл показал рукой на север, — а здесь нынче непонятные племена живут сами по себе. Но всё равно, мне говорили, они послушны Лехрафсу.
— Так кто же Лехрафс? — Сарос явно испытывал раздражение от неприятного осознания полного непонимания ситуации.
— Что ты нервный такой? Чего лик оголил-то?
— Сердечная немочь обуяла.
— Кто ж виновница?
— Есть тут одна... Горожанка... Пальцы цепкие. Глаза — ах, ах! — вроде бьют по темени и лезут внутрь! Но краснеет и пугается... Не могу боле. Вожделею её! Город намерен вверх дном перевернуть...
— Да... — понимающе покивал Карл и стал ждать, когда Сарос закончит пыхтеть, моргать, сжимать кулаки, ощупывать остатки бороды и вновь вспомнит о рассказчике.
— Может статься, этот город и не Лехрафса вовсе? — вышел-таки из душевного раздрая вождь.
— Лехрафс его обороняет от всех — это точно.
— А какой народ под Лехрафсом?
— Он тут царь всем!
Конунг мало что понял в последнем изречении и пообещал:
— Я у тебя больше ни о чём не спрошу — сижу и молчу. Ты вещай по порядку, что знаешь. После соображения выскажешь. А власы мои не тронь — я из-за этого ненужные грады готов брать! — Сарос устроился поудобнее и смолк.
Карл посмотрел на ушедшего далеко вверх своего скакуна.
— Другой породы, а всё ж тянет его и к непохожим на него кобылам... Чем кормить-то будем коньков наших здесь?.. А, ладно... — Карл повернулся к конунгу. — Тут, в городе, своя управа, но они платят Лехрафсу оружием, а тот уряжает степь... Поговаривают, и второй здешний город под защитой когда-то Лехрафса предков обретался, так как войску греческому путь туда всегда был закрыт. Там люди живут — всем здешним сородичи, временем разведённые, житием разобщённые. По сии поры боятся они, что Лехрафс, вернее, люд асский, спихнёт их в море или, уйдя куда-нибудь, перестанет быть стеной — что ещё хуже. Беда у них такая: горцы Кораиса досаждают — выходят из-за гор и преграды чинят. Речка, от которой этот Ас-град с умыслом понятным отступил, прямо и ведёт во владения тех беспокойных горных людишек.
— И что, второй город такой же великий? — не удержался Сарос от вопроса.
— Этот — великий, а тот маленький. Так говорят... Но и тот, и этот норовят жить сами по себе. Сей Ас-град от богатства своего задумал воинство большое держать. Стеной этим летом новой обнёсся, и люди там объявляются, доселе никому не знакомые.
— А у Лехрафса что? — Сарос кивнул в сторону северной степи.
— Думаю, вся будущность Лехрафса пройдёт в степи. В городе он не власть, хотя может его разрушить. Но, опять же, останется без доброго оружия. Ему рушить — себе самому вредить только. Город на самом деле уже и сейчас сам по себе. Лехрафс очень напрасно далеко засел.
— Да, Карл, здесь народ другой, хозяйство непохожее, опять же корабли иные, а жизнь — ровно в клетке... Мы-то здесь зачем? Ни добычи тут, ни уюта!
— Нам до весны, — перенял беспокойство вождя разведчик. — Сейчас надо подумать, как зимовать станем. Что это — зимовье? — Карл с болью смотрел на вялых людей, бродивших по краям болотистых очагов, на коней, без всякого интереса обнюхивавших жухлые камышовые стрелки и корявые, жиденькие, чуть живые деревца. — Сарос, по весне половины людей и коней не досчитаемся — сгинут.
— Что ж, уходить? Куда? В город? Этот большой город для нас мал...
— Езжай, скажи, чтоб корм коням выдали да вежи, скот, работников!
— У них нет столько, — не ясно для чего Сарос пытался защитить город, кой только что хотел перевернуть вверх дном. — Лехрафс сказал зимовать здесь, а не рушить...
— Не то место, где следует помнить Лехрафса! Пойди к городскому конунгу и закажи всё, что нам надо! — настаивал Карл.
— Подождём день-другой. Сейчас придут Стемид, Кантель...
— Кантелю скажи, чтоб ни единого их судёнышка боле не впускал и не выпускал — посговорчивее будут.
— Может, и вправду сжечь городок? Какой и кому толк в нём? Возьмём только, что надо...
— А с кем ты его возьмёшь? С ними? — Карл стоял, обращённый к простуженному и сейчас, в полдень, какому-то совершенно пустому лагерю.
Сарос снял с пояса бычий рог и затрубил сбор. Лагерь онемел, напрягся, радостно зашумел. К конунгу прибежали военачальники — те, что были в данный момент в стане, и с просветлёнными ликами ждали команд. Карл отъехал от занятого делом вождя, попросив свой разведотряд тут ни во что не вмешивать: людям требовалось отдохнуть после долгой и смертельно опасной дороги.
— Что случилось, Сарос? — прокричал с пригорка Стемид. — Город всполошился, на нас волками смотрят, их войска встали у ворот. Кантель на берегу ждёт указаний.
— Карл вернулся? — смотрел на пришедшее в движение войско Роальд, пытаясь хоть что-то понять.
— Стемид, Кантеля ко мне! — грозно распорядился Сарос. — Убрать из лагеря всех баб! Чего они тут до сих пор?! Роальд, скажи всем, что гулянье окончено!
Вернувшийся из города в числе остальных Роальд бросился по откосу исполнять распоряжение.
Сарос выехал на заполнившийся воинством западный бугор и заорал о смерти, здесь притаившейся, если всё в таком бездействии и продолжится. Самыми внимательными слушателями его были только что прибывшие из города друзья-военачальники и шебутные гвардейцы. Не уяснив до конца своей роли на этом сборе, они принялись приструнивать личный состав, во всеуслышание выкрикивая вопросы к рядовым: «Что за копьё?», «Когда с игрушками покончишь?» Отъезжать в глубину рядов, правда, не спешили, ловя каждый звук речи оратора.
— А кто наш самый главный враг? — спросил у взбодрённого войска конунг и сам же огласил ответ. — Конунг армии, которая не знает, что делать, когда не звенят мечи, и не падают тела ненавистных противников!
На это меж рядами послышался неодобрительный шум, в котором тонули следующие слова Сароса. Он тем не менее скакал, орал, хмурился ещё больше.
— Покровительство наших богов в сей земле не властно над случаем! Здесь боги лукавые, им молятся маленькие людишки, которые решили нас заживо сгноить!..
Дальнейшую речь конунга напрочь уничтожил неистовый всполох возмущения и досады, рьяное желание отмщения всем и вся за то, что случилось.
— Зовите Кантеля!
Приказ вождя бросились исполнять ещё полсотни гвардейцев. Командиры малых подразделений выехали из рядов и начали подтягиваться к Саросу. Армия, облачённая в рогатые шлемы, ужасные красные маски, перьевые нарукавники, в украшенные металлическими бляхами шкуры и кожаные панцири, жаждала насладиться боем.
— Что вы с Карлом задумали? — громко прокричал Саросу Стемид. — Штурм?
— Пусть люди окружат город и всё, что перед стеной, сожгут!
— И пристань?
— Всё! Где Кантель?! Поехали к Карлу!
Через несколько мгновений заведённое воинство взорвалось улюлюканьем.
Карла искали долго. На том месте, где его оставил Сарос, разведчика не было. Разведчики на вопрос, где ваш командир, бестолково мычали и отворачивались...
— Карл, вставай — совет будет! — Сарос ногой подгрёб угли в почти растаявший костёр.
— Ух, горазды вы кричать! — Из шкур высунул ещё спящую физиономию Карл.
Собравшаяся братия вытащила его, сильно била по плечам — здороваясь, а за одно и пробуждая.
— Есть что-то, чего ты не успел мне поведать? — Сарос был серьёзен.
— А мы не знаем, что вы по сию пору напридумывали! — Стемид был настроен не менее решительно. — Давай-ка заново!.. А войск в городе немало. Железо на каждом! Как бы не выступили!
— Роальд, пошли кого-нибудь, чтоб у ворот стояли до команды!
— Там ворот — до десятка! — раздражённо ответил вождю Роальд.
— Ворот, а не лазеек!.. Хотя правильно — всё там обложите, и чтоб комар носа не высунул!.. Кантель где?!
— Убыл на корабли. Ему дали знать.
— С этой поры город в осаде — так войску веселей! — Сарос гордился внезапной находчивостью. — И незачем мне про всё у вас выспрашивать, как там и что: теперь они сами, звери норные, явятся сюда, на это болото... Шлем мне с рогами и перьями сделать этой ночью! Гвардейцам своим скажи сейчас же!
Роальд, отряхиваясь, побежал отдать распоряжение.
— Карл, много ли народа в округе поблизости? — обратился к другу Сарос.
— Дороги как будто пусты, но племена все в своих кочевьях. Вряд ли они ничего о происходящем не узнают. Вокруг — главным образом в лесках — таятся хуторки тех, кто землю пашет и хлеб сеет. По ним и слывёт молва. Огонь-то у стен града издалека увидят.
— Ух, ты! — Все вскочили полюбоваться, как озарился предвечерний небосвод, которому откликнулись кровавыми блестками волны моря.
— А если город займётся?
— Вот беги и скажи, чтоб город берегли пуще зеницы! — Этот крик вождь вновь адресовал уже прилично запыхавшемуся Роальду. — Нет, выеду сам руководить... — Конунг смотрел в удалявшуюся спину Роальда, взгромоздившегося на коня.
— Уймись, брат, они там будут сидеть, как мыши в старой шубе! — убеждал вождя Карл, показывая на пустующее возле себя место и предлагая вернуться. — Так вот, города, что с этой стороны моря, все принадлежат власти Лехрафса, а на той — греческие суть города. Когда-то давно эти платили царю халан — при дедах и прадедах... Я так понял, что Лехрафса уже совсем от моря оттёрли.
— А зачем людям Лехрафса море? — засмеялся кто-то у костра.
— Вишь, города-то привередничают уже! — Карл показал на зарево и куда-то ещё в сторону.
— И тебе Лехрафс сказал с ними воевать? И нас он звал, чтоб ему вернуться к морю! — недоверчиво засмеялся Стемид. За ним молча сидел передавший очередной приказ Роальд и более не собирался произносить ни единого звука.
— А чего нас звать? Отцы наши давно норовили отправиться к полдню! — произнёс всё тот же голос за костром.
— Инегельд, ты как глашатай из-за туч! Иди сюда! — позвал Сарос.
— Ну-ка, расскажите о городе, — попросил Карл.
— Не город — чудо! Народу — тьма!
— Поточней! Сколько народа, какие лица, каков товар, какие цветом кожи рабы? — основательно взялся за дело Карл.
— Народ обычный, но шумный. И глазастый, — подал пример подробного рассказа Сарос.
— Горбоносые и чернявые есть. Стоят — как сурки и зайцы. Не шевелятся — чисто столбы! — дополнил картину Стемид.
— И войско их не шевелится, — Роальд, не моргая, смотрел на Сароса.
— Бабы — что молодые головы клонят! — проговорил Стемид, сильно взволновавшись.
— А на торге? — всех спросил Карл.
— Торг большой, там всё есть, — основательно произнёс Инегельд.
— Железных мелких вещей с умыслом со всяким полно, есть штуки, какие на дверь вешают, и никто войти не может.
— На кубках, из каких и мы пьём, узор лежит, словно заворожённая вода!
— Как лёд.
— А под ним цветы, решётки... Видел и я.
— Между домов гати плоские настелены...
— Девки хороши...
— Бабы хохочут прямо в лицо...
— Человек плясал в бусах и с осиным гнездом из тряпок на голове... Чёрный, зубастый... На малого ребёнка ликом похож, а чёрный — страсть!..
— Бабы ругаются! Только их и слышно, да горбоносых с печёными...
— Песни поют, когда нам уж уходить...
— Работники стоят у пристани толпой. Когда мы только прибыли, они землю стаскивали с горы, теперь стоят и ругаются...
— Галер много? — Карл рукой показал, что это такие длинные, с высокими мысами суда.
— Есть всякие, и эти тоже. Все корабли очень большие. Люди нарядные, разноцветные...
— А войска где-нибудь ещё есть? В каком-нибудь здании сидят? Велико ли число таких зданий, и сами здания велики ли?
— Они на конях и пешим ходом у ворот главных, на площади перед дворцами. На пристани их много. Лезут некоторые, пристают, а больше гурьбой подходят и смеются...
— Да, смеются они неприятно, никак не останавливаясь, всех вокруг собирая...
— Воины те белы?
— Белые. И тёмные чуть есть, и с глазами коричневыми, как у Инегельда...
— А с перьями на шлемах — вот так, гребнем — есть? Как на моём...
— Нет...
— Нету...
— Фракийцев? Нету! — с пониманием подтвердил Роальд.
— Да-а, — протянул Карл. — Все эти города живут сами по себе.
— А чем они живут-то? Если племена с округи все ушли? — Роальд задал слишком сложные вопросы для товарищей, только что пришедших из варварских мест.
— Нам о том не стоит печалиться, — сказал Сарос. Так и не дождавшись слова от Карла, переглянулся со всеми. — Торгуют: в одном месте берут — в другое везут.
— Изготовляют что-то. Стараются, землю таскают... — В голосе Стемида сквозили нотки смутного понимания, сожаления, ошибки.
* * *
Пристани были большие. Огонь, объявший их, взмыл до самых небес. Заморские купцы в который раз сетовали на руссов: в Фанагории-де, от такого случая подальше, пристань расположена в тридцати стадиях от главного града. Здесь же во время пожара часто расположенные портовые сооружения всегда выгорают!.. Еле-еле сегодня отстояли, чтобы стена не занялась полымем!
В запертом городе всё население вышло на улицы — ждали худшего, готовились к бою и смерти. Войска руссов жаждали праведной сечи, просили дозволения у бояр выйти — пусть и на верную погибель — за ворота.
Вертфаст, тот самый светлый боярин, что в первый день встречал Сароса, настоял подождать с вылазкой и отправился домой. Там под суконный, шитый золотом кафтан поддел мелко-кольчатую железную рубаху, достал золочёный ассирийский шлем и спустился в тёмные подвалы своего дворца...
С севера от стоянки готов послышалось оживление и крики «Вот он!», «Сам явился», «Несёт нелёгкая гостя!» У костра Сароса все подумали, что приближается Кантель, сопровождаемый толпой. Но зачем так грубы словечки там?.. Бестолковый кортеж по мере приближения сыпал издёвки всё более часто. Сарос, чуя неуклад, бросился навстречу. За ним остальные.
На спотыкавшейся и всё время норовившей оглядеть свою спину лошади везли посла. Тот лежал на животе, прижатый сильными лапами к подпрыгивавшему хребту животины. Длинные, поседевшие волосы колебал ветер. Сарос за патлы приподнял голову посла и посмотрел ему в лицо. Каково же было удивление конунга, когда он узнал того самого светлого боярина с площади.
— Чего вы добиваетесь, звери? — хрипло вскричал боярин — впрочем, его язык мало кто понимал.
— Снимите его! К костру поближе... С уважением к нему!.. Полетели первые ласточки!.. Карл, понимаешь, что он сказал?.. Дайте на что сесть старику. А мне шлем получше! — отрывисто командовал Сарос и веселел, и ликовал, и укреплялся.
— А его шлем вот каков! — Молодой гот показал ассирийский шишак.
— Отдайте ему. Переговоры пройдут чинно! — объявил великодушный Сарос. — Чего он там ляпнул при входе в наш дом?
— Говорит, что мы звери, — спокойно передал смысл боярского приветствия Карл.
Сарос сглотнул слюну и покосился на смолкших приятелей.
— Этот стариковский рык — достойный отпор нашей забаве! — Сарос зловеще посмотрел в сторону города; люди около старика засмеялись.
Опытный переговорщик Вертфаст, не воспринимая заявлений другой стороны, спокойно расселся на низком сиденьице из скрученной в скатку войлочной подстилки и уставился на Карла. Последний, подметив, что стоит неудачно, чуть отодвинулся и стал наблюдать красные огоньки в глазах русса в свете костра, хлынувшего на напряжённого боярина. Вертфаст обратил взор к Саросу и, постепенно взяв себя в руки после бесцеремонной доставки к варварскому конунгу, больше не моргнул ни разу.
Конунг рассматривал лицо совершенно внезапно, на ночь глядя, явившегося переговорщика, вспоминая боярина, когда тот вышагивал по площади в своём городе. Некстати вспомнилась и девка с хлебом... Сарос отвёл взгляд на огонь и хмыкнул что-то себе под нос. Вертфаст по-своему понял его поведение и решил надменно и достойно прервать паузу.
— Вы хотите взять город? Мы что, враги? Так скажите об этом, если вы не безмолвная стая жадных степных собак! — размеренно и с чувством проговорил он.
— Пусть нарядный муж ответит нам сам: мы ему враги или гости, по совету его царя прибывшие сюда? — бросил Сарос Карлу.
Карл перевёл вопрос на язык торговцев Северного Причерноморья. Посол возмущённо дёрнулся и на повышенных тонах принялся доказывать неправоту нынешнего готского злодеяния. Карл, всё выслушав, пересказал намного короче.
— Зачем вы нам пристань сожгли? Почему никто не пришёл для разговора? Чего вам нужно?
— Армия моя велика. Но ни гостями, ни друзьями вашими мы себя не ощущаем. Воины мои скоро начнут умирать на этом ветру. Вокруг — ни скота, ни дичи. А ещё мужчинам нужны женщины. По окончании зимовки мы останемся без единого коня. Нам требуются работники — возвести крыши над головой. Дров нет, и костры не сегодня-завтра угаснут. Вы хотите, чтобы весной ваши землекопы закопали наши кости, обглоданные диким зверем?
Карл едва успевал передавать смысл горячих фраз конунга. Настала пора призадуматься руссу. А Сарос вдруг произнёс:
— Нам необходим поход и добыча!
Друзья-военачальники радостно посмотрели на вождя.
И лик боярина после перевода заметно просветлел.
— Для нас морской путь в последнее время стал менее опасен, чем хождения наших поездов по степи к северным рекам. Народ кочевой расселился на караванных путях и ворует...
Не дослушав вступления оживившегося боярина, Карл пододвинулся поближе к Саросу и сказал:
— Лукавый муж наслать желает нас на племена Лехрафса, что живут в тех степях...
— Лехрафс отблагодарит вас, если вы накажете его соседей-разбойников... — услышав имя халанского царя, быстро встрял Вертфаст.
Карл нехотя перевёл. Сарос, потянувшись, встал, оглядел внимающих ему сподвижников и дал окончательный ответ:
— То, что ныне содеялось у вас, примите как наказание за невнимательность к гостям. Тебя, смелый человек, сейчас проводят до ворот. Мы пожалуем к вам завтра, но очень ждём доброго приёма и уважения. Рады будем вновь увидеть хлеб-соль. И если не желаете быть зажаренными в вашей смоляной корзинке, предлагаю впредь хорошо заботиться о гостях. Переговоры проведём прямо возле ворот. Всех ваших вождей хочу видеть завтра перед собой.
Обрадованная ходом дел публика у главного костра готского лагеря провозгласила здравицы Саросу, бряцая оружием, посадила посла на мохнатого коня, выстроила улюлюкающий эскорт, бросавший задорные кличи чужому небу.
— А где же Кантель? Роальд, змей, как он вышел из города?
— Он змей, а не я. Завтра скажу тебе — как: найдём его лазейку!..
Сарос уснул лишь под утро. И мало кто в готской армии в ту ночь мог позволить себе сон. Основные силы стояли вокруг города, плотно окружив его. Отряжённые специально смельчаки умчались в обе стороны по побережью. Вокруг было совершенно пустынно. За исключением одиноких хат при упокоенных временем года полях, огородах и бахчах, никаких поселений не наблюдалось. Казалось, город включил в себя всех местных людишек, сконцентрировав за своими стенами сам смысл этой земли. Племена, занимавшиеся разбоем, издавна тянулись к приморской богатой приманке. За века они и разорили всю округу.
Готы с сериванами, не сознавая того, очень рисковали, находясь здесь. Многие племена одичавшего Поля уже получили сведения о нахождении какой-то армии у моря и тщательно обдумывали свои возможности по захвату оружия и рабов на продажу. Халанам Волги и Урала, жителям рек, которых персы и арабы величают русскими, ничего не стоило занять себя зимой походом за грандиозной добычей.
Этого и боялся торговый Ас-град. Гнать северную силу он не решался, но и ждать беды от доброго своего расположения к союзнику затаившегося на далёком Танаисе Лехрафса также выглядело неоправданной глупостью... С приходом готов под стены делового и складного мира Приазовья боярство Ас-града крепко призадумалось, как устранить свалившееся некстати соседство, способное притянуть арену боевых действий под стены родной обители. Как в который уже раз устранить угрозу Дикого Поля? Как сохранить устраивавший горожан мирный уклад жизни?..
Утром Сароса разбудил Стемид. Подал влажную тряпицу — чтобы конунг взбодрился, похвалил вчерашние его действия, рассказал о боевом настрое войска... В голове же конунга металась мысль о девице с хлебом, о её мягком, тёплом, отстраняющемся теле.
— Берёзку мою нашли?
— Где ж её теперь найдёшь? И сегодня встречи с ней не жди. Хотя б мщения какого не выдумали!
— Где Карл?
Побежали за Карлом.
— Искал меня, конунг? — появился Кантель.
Сарос, попивая тёплую воду и отщипывая длинные волокна вчерашнего мяса, не смог припомнить, по какой-такой жгучей нужде был надобен ему вчера главный готский флотоводец.
— Что там, с моря кто-то норовил подойти к городу?
— Прошлым утром — корабль. Не смог: команда — в городе, корабль сгорел.
— Все корабли их пожгли?
— Нет. Те, которые зубки показать удумали...
— Не все, значит, хм?
— Два оставили. Людей некоторых утопили, а кто-то связан...
— Отпустить! Чего ж так горячились?
— Никто ничего не знал толком, а я припозднился.
— Всегда там будь!.. Нет, стой! Сейчас будь здесь. Я проснусь и вспомню, чего хотел от тебя.
Кантель молча присоединился к утренней трапезе вождя. Пришёл Карл.
— Ты спал — люди ко мне приходили, которые в разъездах были. Говорили про округу.
— И чего нового в округе? — вяло спросил Сарос, почувствовавший, наконец, вкус еды.
— Нет тут ничего. Одни дороги... — сообщил Карл, с умыслом намекая, что на зимовку вставать здесь никак нельзя.
— Уйдём. Нет нам соперников. Куда хочешь — туда и уйдём... За морем тепло, Карл? — хитро покосился на всезнающего разведчика вождь. Вместо ответа тот продолжил насущную тему:
— Может, в город вовсе не ходить? Вызовем посольство и поговорим, так сказать, на ничейной земле?
— Нет, надо в город! — быстро и уверенно парировал Сарос. — Я далеко не пойду — только войду... Надо мне в город... Кантель, ты нас всех на судах поместишь?
— С конями?
— С конями... Карл, до Лехрафса далеко? На кораблях-то?
— Он нас не прокормит. Надо идти на западный Гипанис или Тирас — там проживём своим промыслом, да и ветер там не таков.
— Да, здесь мы, выходит, не медведь у дупла... Далеко никуда не уйдём... — подвёл итог конунг и, погодя, в раздумьях добавил: — Кантель, куда девать твои корабли, потом решим. Еда-то у тебя есть?
— Мы рыбу ловим, — не слишком бойко ответил Кантель.
— Отдайте ему всё, что есть! Мы себе в крепости возьмём!..
К городу подъехали с криками и воплями. Как ни старался Сарос, утихомирить толпу долго не удавалось. Воины, не увидев открытых ворот, носились на конях вдоль стены, жутко завывали, бросали через огорожу камни, дубасили дубинами в плотно подобранные створы малых ворот. Все и грелись, и негодовали на обман ночного горожанина. Гвардейцы сопровождали толпы озорующих бойцов и кричали на них ничуть не тише, требуя отойти на расстояние, кое бы не пугало осаждённых.
Саросу стояние перед слякотной канавой быстро надоело, и он в сердцах бросил в адрес затворившихся непристойность. По цепочке его словеса облетели вокруг чёрной стены. Гвардейцы, получившие указание хранить спокойствие, терялись в догадках, как вести себя после ругательств конунга.
— Сейчас пожжём это чёртово лукошко! — процедил сквозь зубы Сарос Карлу.
— Они нас пустят, когда порядок наведём. Наверно, боятся открывать, видя нашу рьяную толпу, — разумно рассудил Карл.
Конунгу это было и так ясно, но отойти, выстроить перед практически побеждёнными лихую, напившуюся степного ветра армию, потом в составе посольства ожидать, когда их впустят, а затем ещё и выслушивать насмешки городских зевак он не желал. Равно как и остуды духа своих бесстрашных воинов.
Отослав командиров, Сарос жестами и криками вызвал к себе гвардейцев. Стемид, Роальд и Карл попытались приблизиться, но конунг резко отогнал их...
Войска отошли от стен, разбились на три ударные группы. Одна встала против главных ворот, две другие — с запада и востока. Со стен с ненавистью и испугом наблюдали за манёврами неприятеля. Готы из рощицы натаскали сухостой, старые ветки, траву, и, сложив всё это у стены, запалили. Морёные брёвна сами горели плохо, но свежая смола занималась, с треском освобождалась от влаги, капала и потихоньку несла огонь вверх.
На это дело Сарос отрядил дюжину молодцов. Над ними теперь свешивались негодующие руссы и из едкого дыма выкрикивали язвительные фразы. Некоторые слова были понятны обеим сторонам. Снизу смеялись и отпускали ругательства не менее колкие и забористые.
Наверху послышалась перепалка воевод меж собой: кто-то успокаивал, кто-то звал в бой... Наконец вниз полетел крик: дескать, зовите главного, будем разговаривать, как положено.
Саросу донесли, что его ждут у стены. Но на это конунг стал собирать перед центральными воротами лучников. В городе партия рассудительных бояр поняла, что она в проигрыше: ратующие за переговоры отошли в тень. На стенах тоже появились лучники, оттуда полетели камни. Обе стороны стихли перед решающими событиями. Силы, понятно, были неравны, но защитники уважали себя и ненавидели пришельцев, коих никто не звал.
Посуровевшие готы ждали-жаждали клича-рывка к атаке: уже наготове штыри, колотушки, верёвки, багры, кошки, нарочные штурмовики-удальцы. Подошёл ближе флот и загудел песней.
— Всем — сто шагов назад! — заорал Сарос, гонцы полетели к западной и восточной группам. — Оставьте меня, шагайте назад! — прошипел приятелям-гвардейцам, всей своей группе неистовый вожак.
Бубнение сопроводило их отход. Сарос, поправив на голове старый железный шлем, этим утром украшенный новыми вороньими и сорочьими перьями, в одиночку поехал к воротам.
Расстояние до них становилось всё меньше и меньше. Вскоре уже стрела из лука могла легко пронзить одинокого всадника. Сарос, развернув плечи, ехал дальше. Два камня упали к ногам коня. Сарос презрительно посмотрел на них и встал прямо перед канавой — в двух десятках шагов от ворот.
Была ли в этой земле когда-нибудь такая тишь — неведомо. Вдруг бревенчатая глыба гулко треснула, отваливаясь и гремя четырьмя струями цепей, распростёрлась перед ахнувшим про себя готом.
В проходе стояли Вертфаст и ещё кто-то. Улыбающийся Сарос въехал,
покачал головой вышедшим навстречу пешим боярам, не выезжая на площадь, спешился. Посмотрел на людей, рассредоточившихся за бочками, завалами, углами, повозками.
— Мы уже в который раз в гости! — на весь город гаркнул гот, и голос его донёсся даже до чутко слушавших отдалённых слобод. — А вы — то смеётесь, то молчите!
В ворота влетели Стемид и Роальд. Лица их выдавали испуг — боялись не руссов, а не оставившего никаких указаний на сей случай командира.
— Я один тут управлюсь. Придётся разочаровать войско, — сказал им Сарос.
Роальд, осмотревшись вокруг, понёсся назад.
Воины Ас-града оставались на местах. Городской народ стал приближаться к конунгу и не думая избавляться от секир, дубин, мечей. Стемид мотнул своим получеловеческого роста палашом и свесил его вниз. Сарос быстро и пристально оглядывал лица — искал её. Сзади него топтался Вертфаст, ничего не понимавший в действиях гостя из другого мира. Он решительной отмашкой показывал толпе, чтоб убиралась прочь или, на худой конец, остановилась.
Но кто остановит любопытствующих людей?.. Встав на удобные для обзора места, они начали бороться за лучший первый ряд. Город оживал. Сарос пошёл вдоль шеренги лиц, улыбался всем, показывая своё мужественное и доброе лицо. Сам же искал лицо прелестницы.
— Дайте дорогу! — призывал Вертфаст.
Из толпы к господину вырвался переводчик. Стемид с коня крикнул:
— Мы не враждовать с вами пришли!
Переводчик глазами испрашивал дозволения перевести его слова, и Вертфаст кивнул. Миротворческая фраза прозвучала. Толпа загудела настороженным одобрением и чуть раздалась перед готскими смельчаками.
Саросу кто-то протянул нарядный опашень, он его взял, стряхнул свою серую кису и набросил подарок поверх плечевых зонтичных лат. Если бы не дикарский шлем на голове, то конунг сейчас — с приведёнными в порядок причёской и бородой — очень походил на обычного русса. Только холодный взор его обрамляли не такие выразительные ресницы и брови, нежели у черноморцев.
— Нет вам врагов на моей родине! Нам пора уходить... — обратился готский вожак к горожанам и, к изумлению Вертфаста, повернувшись, пошёл к воротам.
Обрадованная толпа, мысля о странном поведении своего боярства по отношению к гостям, охотно расступалась и пропускала его. Сарос, теряя надежду увидеть знакомое личико, сновал от края до края коридора, оборачивался, игнорируя рядом чего-то ждущего Вертфаста.
— Мужчины всех женщин назад оттёрли, — пожаловался Сарос боярину.
Тот, растерянный, готу помочь не мог ничем. Лишь покрикивал иногда: «Уберите свои бородатые рожи!»
«Бородатые рожи» переглядывались и никуда убираться не соглашались.
— Кто говорить со мной будет? Зови, смелый человек, всех. Кто там ещё у вас? — недалеко от выхода пророкотал Сарос терпеливому и разумному руссу.
Вертфаст специальным рожком подал сигнал. Через толпу пробрались решительные молодцы, угрожая кинжалами, хлеща плетьми, быстро расчистили приличных размеров площадку и стали ждать новых указаний.
Возле арки ворот вырос походный шатёр. Туда понесли еду, скамьи, подушки. Смуглый и горбоносый Спор прошептал Вертфасту:
— Я хорошего пса на улице сыскал, прикормил, к себе приучил, но в доме он жить, видно, так и не сможет — дикий норов. С ним уж не совладать!
Зевак отгоняли подальше. Атмосфера приготовлений походила на действо загадочное, неопределённое, не ясно, что обещающее и что в себе таящее.
Сарос со Стемидом, выйдя на мост и вызвав советчиков, обсуждали состав своих переговорщиков. Готское воинство недовольно толпилось в поле. Слышались призывы погулять по улицам открывшегося города. Гвардейцы рычали, возмущались, заставляли ждать, в который раз неслись за указаниями к Роальду, что-то громко доказывавшему Саросу и другим.
Во всём парадном облачении лучшие мужи русского боярства и купечества вошли в шатёр. Там главные места уже заняли Сарос с друзьями и Вертфаст со Спором.
Спор сидел молча. Его пояс украшали несколько кинжалов, густо отделанных самоцветами. Карл тихо беседовал с Вертфастом. Стемид докладывал Саросу, что прошёлся везде, но зазноба друга как сквозь землю провалилась! Роальд по решению всех отбыл в войско — так, на всякий непредвиденный случай.
Со стороны города расселись в шатре и те, кто внешностью и одеянием своим сильно отличались от местных. Коллегия городских архонтов, как и готы, также выглядела на фоне смуглолицых людей довольно-таки бледно. «Что между ними и руссами общего?» — подумал Сарос. Поняв немой вопрос конунга, Карл на ухо ему стал разъяснять ситуацию:
— Вот эти копчёные орлы — заморские гости: торгуют, живут, дела тут решают... Наш приход им сильно не по душе, тем более что корабли их сожжены. Вертфаст боится, что уйдут в другое место, — городу это верная смерть.
— Все мы, великие люди этой земли, — с места мягким голосом начал Спор, — принимаем наших гостей, — Спор напряжённо крякнул, оглядывая лица, — и не можем не радоваться такому событию.
Карл тихо выдавал перевод для своих. Готы были покорены по-кошачьи ласковым обхождением и вкрадчивыми интонациями оратора, но Сарос вдруг заметил, как в него разом вперилось множество чёрных, непроницаемых, не то оценивающих, не то угрожающих глаз. На миг конунг перестал воспринимать перевод — в глубине души человек очень воинственный и любящий уважение, он взъярился от такой наглости незнакомцев. Зло глянул на молодого брюнета с глубокими ямами над красивыми скулами. И остальные купцы, напротив сидевшие, смотрели на него так же дерзко.
Не в силах переносить такую обстановку, Сарос поставил огромные, ободранные кулаки на колени и спросил:
— Чего они на меня так смотрят?
Вопрос относился ко всем присутствующим. Когда прозвучал перевод на греческий, в шатре воцарилась тишина.
— Мы должны понять гостей, прибывших из лесной страны, — снимая напряжение, заявил Вертфаст. — Тем более гости имеют огромную армию, — русс едва заметно, но многозначительно улыбнулся, — неотлучное нахождение в которой приучает обходиться без церемоний.
Саросу не очень-то понравилось объяснение светлого, однако он не подал виду, а мгновение спустя понял, что прозвучавшие слова — выгодное подспорье в замысловато начавшихся переговорах.
— Пристани наши скоро, очень скоро будут отстроены заново. Хорошо, что дело не дошло до городских пожаров, — послышался мягкий голос Спора, и заморские купцы, видимо, вспомнив о возможности ещё более худшей участи, потупили страстные взоры и подобрали себе другие, соответствующие их истинному положению, позы. Только красавец южанин упрямо следил за поведением Сароса, невзирая на первостепенное положение гота на этих вынужденных переговорах.
Стемид, сидевший рядом с конунгом, не сразу заметил борьбу взглядов. Потом, убедившись в странном рассматривании своего вождя, сказал:
— Вот у этого лягушачьего запевалы корабль сгорел со всем добром. Если нет — золотое тавро, что летом у греков взял, тебе отдам! — Стемид вынул из-за пазухи литую золотую печать с нарезками и метками и с ладони показал Саросу.
— Зла сему граду мы не желаем, и впредь желать не станем, — проговорил Сарос, убирая от себя руку Стемида. — Принял тяжбу твою... Потому что мне кажется, у него к нам дело важное есть...
Смысла этих слов, путано переведённых, никто из присутствующих так и не понял. Главнокомандующий северных гостей продолжил ровным голосом дальше, дождавшись, когда после Карла городской толмач закончил перевод:
— Земля ваша очень разная. Царь ваш по большой и давней дружбе пригласил нас, но в вашем городе мы оказались нежеланными нарушителями вашей тишины, за что простить нас сумейте и понять. И примите нас, числом великих, и сохраните всех, худо никому не творящих...
Карл таким же ровным тоном, каким было сделано заявление, всё пересказал.
Горожане выслушали и параллельный перевод своего толмача, для пущей ясности толковавшего речь. Переводы чуть разнились, поскольку язык этого купеческого города состоял большей частью из греческих, а также из халанских слов. И смысловые отличия переводимых знатоками фраз не могли не возникнуть. Городской толмач всё перекладывал подробно — ведь он говорил на родном языке, не знал ни о какой смеси, не испытывал затруднений при объяснении сути своей стороне. Карлу, знакомому ещё с наречиями сериванов, герулов, с латынью, с античным говором крымского Причерноморья, приходилось о многом догадываться и многому обучаться прямо на месте. И Сарос ценил поэтому его талант особо.
Вертфаст уверенно глянул на заморских купцов. Те быстро и тихо заговорили-засекретничали между собой. Среди них выделялся красивый перс из Трапезунда, щебетавший более остальных. Сарос со Стемидом глаз с него не сводили — удивлялись разительной перемене норова.
Вертфаст был весьма доволен ходом переговоров. Не думал он, что всё так обернётся. Думал: «Лохматый вожак подыграл с извинением своим... Нарочно или невзначай?.. И не такой уже лохматый. Остригся там, в болоте, от нечего делать?.. Скоро стихнут ветра, встанут зимники. Асов вызовем, чтоб рядом встали полукружьем... Или этих волкодавов попросить? Уж очень их много... Зато при согласии защита станет надёжной... А сколько лишь одного сена им надо! Как бы здешние асы, позвав на помощь всю остальную свою свору, не явились гнать этих необычных северян! Сидят тут рядом, ничему человечьему не обучены, а ведут себя с тактом и толком, и всё на лету схватывают».
— Карл, спроси у этого, что ж мы — не достойны чести слышать хоть самый малый отзвук их болтовни? — Сарос сделал недовольное лицо.
Карл, сидевший между конунгом и Вертфастом, передал всё руссу, потом склонился к Саросу с ответом:
— Они — люди толковые. Из теперешнего положения ищут выход, в коем может быть польза всем.
— Стемид, нам нужна их польза?
— Нам нужна своя польза, — включился в шепотки Стемид. — Инегельд, если на копчёных гостях столько добра сверкает, что ж мы пожгли в трюмах их судов?
— Два их корабля у Кантеля в море — можно будет спросить у него, — обрадовался участию в перекличке Инегельд и начал шептать дальше склонившимся к нему двум гвардейцам.
Наконец секретные консультации заморских гостей стихли. Персы, пафлогонцы, арамейцы, ионийцы ещё раз напомнили о своём ущербе, но, будто бы проявляя благородство, согласились навек забыть потери, обиды, великодушно не выдвигали претензий к горожанам. За это скифская сторона должна была поспособствовать возвращению и восполнению капитала. Выбор предлагался такой: или разорить Херсонес, или в устье реки Альбы набрать-наловить рабов из племени варзии. Племя то смиренное, ни под чьей защитой не находящееся. А после отрядить на время купцам пятнадцать самых больших готских кораблей для доставки невольников хотя бы в Синопу или Амисос — там купцы надеялись покрыть убыль от разбоя. Кроме того, готы должны были вернуть два неправедно удерживаемых судна.
— А голову я не должен склонить перед ними за их ущерб? — язвенно скрипнул Сарос и сверкнул полными бескрайней усмешки очами.
Вертфаст не мог допустить, чтобы сказанное дошло до ушей торговых гостей. Находясь меж двух огней, он пытался потушить эти огни для пользы всем. Вертфаст, пользуясь предоставленной ему, как хозяину, властью, громко обрывал разговоры, заявления, шепотки, претензии.
— Не можем мы уподобиться подплывшему к берегу дельфину и увидевшей его лошади. Все высказывания понятны, каждой стороне стоит оценить и противную позицию, — русс ещё повысил голос, — тогда лишь возможно согласие. Город — всем родной отец и кормилец. Я и Спор проведём переговоры с вами и вами по отдельности, дабы исключить взаимно неприемлемые места. Не думаю, что задержка будет долгой. Идущий в гору да не поспешит; нырнувший в воду пусть не мешкает в пучине; искатель смысла да пребудет в терпении!
Вертфаст со Спором встали, дождавшись перевода, и начали тихо убеждать противников. Спор склонялся и под руки помогал подниматься купцам. Вертфаст прямо подошёл к Саросу и заговорил сразу о главном:
— Прокорм вашего войска город берёт на себя. Для передних людей из готского братства будут предоставлены дополнительные услуги. Всё это до той поры, пока не образуется выгодное продолжение сложившейся сущности.
— Так мы о чём договорились, человек? — Хорошо, что слова Сароса уже не слышали смугляки, покинувшие шатёр. — Мои бойцы хотят в город, а в городе на торге желают брать вещи. С них требуют монеты — у нас их почти нет. Город обманывает и смеётся! Палёные чухи здесь — и то готовы зубы скалить!.. Зачем они вам?
— Исстари было так! — резко ответил Вертфаст.
— Войско в город не пойдёт, — сказал Сарос. — За свой постой мы заплатим ратным умением. Но после четырёх условий, которые вы безоговорочно выполните.
Вертфаст от недобрых предчувствий побледнел и устало уселся напротив переводившего слова вождя Карла.
— Ваша беда, смелый муж, что у вас есть то, что нам требуется обязательно, — будто бы извинился наперёд Сарос; Вертфаст смотрел на склонённую голову конунга, слушая чёткие и звонкие слова Карла. — Воинство моё уже давно не едало досыта — сегодня тот день, когда оно должно утолить и голод, и холод!
Неподалёку от шатра послышались громкие голоса южан. Шум походил на ругань. Сарос быстро встал и вышел наружу. Купцы мигом осеклись и отступили от Спора. Некоторые, поднимая ладони вверх, бурчали и уходили. Гот их не держал, только одаривал взором всё прознавшего о проступке детей отца. Оскорблённые таким поведением варвара, остальные купцы уходить не спешили. Собрались вместе и фыркали на Спора, словно в чём-то его обличая.
Сарос, сопя застуженным носом, разглядывал лица и одёжи. Обошёл своим вниманием разве что красивого перса. Остановив взгляд на двух его искривлённых кинжалах роскошной работы, спросил:
— Будешь драться со мной? — И вытащил свой охотничий финский нож с выщербленным в каком-то бою лезвием и золотым перекрестьем-змейкой над рукоятью.
Толмач, держась на почтительной дистанции от сошедшихся единоборцев, перевёл.
— Если ты победишь, что, будешь более сытым, твой дом станет теплей, а твоя женщина нарядится и спляшет для тебя так, как ни для кого боле не плясала? — Перс, наслаждаясь сиюминутной инициативой, останавливаться и не думал. — Да у тебя и дома нет! А для услады тебе достанет куска сырого мяса и самки грязного зверя!
Переводчик исправно всё перевёл, кроме последнего — испугался. Услышанное отдалённо напоминало Саросу речи близких, наперёд прощённых друзей, и конунг удивлённо, с налётом горести, ответил:
— Да, дома у меня сейчас нет. А ты, такой дерзкий, наверно, желаешь, чтоб я выгнал тебя из твоего?
— Нет, я желаю, чтобы ты построил свой дом!
— Мы не держим рабов, которых ты ловишь на нашей стороне моря и заставляешь работать на себя, строить дома, которыми ты, чуха, гордишься! — выступил с греческой речью из-за спины конунга Карл.
— Я не свинья! Посмотрите на меня — я чист! — лицо перса плохо скрывало ненависть.
— Свинья моется целыми днями в дерьме своём и чужом! — Карл сейчас сильно отличался от Сароса: был холоден и перед ответом не задумывался.
— Смотрите на звёзды вечности и на людей! — дал совет персидский смельчак, сожалея, что помощник не дал продлить момент глумления над вожаком.
— Я бы тебе доверил десяток своих людей, но не больше! — надменно крикнул Сарос. Никто не стал переводить его фразу.
Вертфаст, всё слышавший через полость шатра, по возвращении к нему северян казался сильно постаревшим. Потерявший внутреннее равновесие Сарос неожиданно начал с того, что его заботило со дня прихода к городу.
— Где те женщины, что выносили хлеб и соль?
Вертфаст повернулся к Саросу и с ответом задержался.
Конунг второй раз за сегодняшний день ощутил в себе какую-то шаткость — состояние не совсем взрослого человека... Если бы не Карл, перс переговорил бы его и насмеялся над всей армией в лице вождя. И сейчас командующий несметным войском сидел растерянно перед пожившим на этом веку человеком и не находил понимания своему пылкому исканию.
— Всё тело моё в шрамах. Ни на одной руке нет косточки, не сломанной когда-то. Я не единожды видел красное и ледяное лицо облизывающейся смерти, готовой в последний раз боднуть меня и забрать с собою... Здесь я встретил награду, и цена всего вашего города для меня меньше любви весенней берёзки!
Карл задумчиво перевёл, сбившись в том месте, где речь шла о городе и берёзке.
— И что ты с ней сделаешь? Она ведь молода и чиста, а ты — зверь бездомный! — Русс в расстройстве закрыл ладонью лоб и глаза, чтобы скрыть от чужаков печаль.
— Ты её знаешь, смелый муж? Я хочу на неё посмотреть.
— Это твоё второе требование к городу?.. Поведай и два оставшихся!
Всё может перемениться после свидания с ней. Я посмотрю, а она пускай что-то говорит.
— Мне надо дать команду кормить твоё войско, да собрать рыбаков на промысел.
— Возьми наши суда. Я дам им знать, чтобы подошли. А мне скажи, куда идти к синеокой. Пойду один. Железо тут брошу.
Сарос скинул подаренный опашень и сгрузил с себя все ратные приспособления. Когда остался в вязанной старой душегрейке, сильно порванной и засаленной, накинул снова русскую полотняную одёжу и встал, как огромный подросток, перед Вертфастом.
— Скажи, отец, куда идти?
— Спросишь дом Вертфаста. Коли объяснишься — тебе дорогу укажут.
Все долго смотрели на боярина.
— Возьми пояс с клинком! — Стемид, не слушая отговорок друга, навешивал ему ремень с кинжалом.
— Тебя в городе убьют, — не без опаски уверял Карл. — Мы поедем с тобой. До порога.
Когда проехали площадь и зацокали по каменистой улице, увидели отрады вооружённых руссов. За глинобитными и саманными домами возвышалось несколько строгих дворцов и теремов с расширяющимися повалами — вооружённых людей там было ещё больше.
— Убьют! — предрёк Стемид, и Сарос с друзьями и несколькими гвардейцами вернулись к воротам.
Здесь они увидели тянувшуюся из городских загонов и кошар вереницу коз, баранов, волов, кляч, гонимых за стены на съедение готам. В глубоких носилках тащили дымящиеся лепёшки хлеба. Спотыкаясь о блеющую и мычащую животину, Сарос в окружении друзей выехал в поле. Радостный Роальд натолкнулся на угрюмых друзей и под хвалебные кличи столпившейся армии подстроился к ним для расспросов.
Бойцы ловили коз и овец, с коней копьями закалывали волов. Подъезжали к Саросу, но Сарос никого не хотел видеть. Он потрусил сквозь мечущуюся толпу, отмахнувшись от сопровождения, выехал на открытое место. Конунг не мог понять, почему он так испугался? Ведь раньше лапы смерти не страшили его, и он, не поддаваясь никакому смятению, шёл на верную гибель. «Может быть, всё оттого, что мы так далеко от дома? Что этот народ — самый непонятный из всех, которые я и друзья мои встречали?.. Я боялся не доехать до неё... И не могу её не видеть — это выше сил моих! Увижу сегодня, теперь, сейчас!..»
Гвардейцы и друзья, поглядывая на освежёванные тушки, проследовали за Саросом в город. Свита на сей раз была внушительна.
— Построиться бы надо. По шесть. И не разъезжайтесь! — сдавленным голосом приказал ближним из залихватского эскорта Сарос. Роальд пробовал исполнить пожелание вождя.
— И впереди надо поставить шестерых, чтоб ехали первыми. Пусть чистят и спрашивают дорогу, — посоветовал Карл, потом научил головных задавать на языке этого торгового города нужный вопрос.
Остроглазые руссы, подметив заминку готского вождя, когда тот в малой компании пытался проехать по городу, более не встречались в таком количестве на улицах — остались только небольшие скопления возле дворцовых подъездов.
Сароса угнетало то, что его отступление было кем-то замечено, и эти кто-то теперь разошлись. «Что они про меня говорили меж собой? А вдруг пришли к ней и сказали — мол, он нас испугался!»
— Карл, дай мне твой гребень!
— Больше так не дери — зубцы гнутся, — подал медную вещицу Карл.
Сарос неумело дёргал взад-вперёд патлы, морщился и переживал. Карл громко выкрикивал наперёд авангарда вопросы к озиравшимся горожанам.
Наконец двое вооружённых руссов указали на выбеленный дом с длинным подъездом и колоннадой по бокам, подтвердив: «Вертфаст».
— Кто она ему, дочь? У них ведь так?
— Да, похоже, что дочь. По их закону ты, Сарос, Вертфасту вроде сына станешь! — лукаво улыбнулся Карл.
Конунг был в полном смятении.
— Ничего плохого ей не сделаю... Как мне вести себя, чтобы всё ладно прошло?
— Самое главное — чтобы нас во дворце не посекли!
— Тогда я встану на пороге — пусть позовут... Вертфаст ведь был не против! Расстроился, но не препятствовал!
— Что они делают, как себя ведут, что задумали — мне доподлинно не понять, но наше положение здесь хуже, чем ты думаешь! — Карл попытался хоть как-то достучаться до сознания вождя. Однако тот был взведён, растерян, практически глух и слеп. Все предостережения были напрочь забыты им, как только достигли они каменных сходней заветного дома.
Сарос ладонями ещё раз провёл по волосам, убирая их назад, пальцем почистил уголки глаз и нос, слетел с лошади и вошёл, с трудом отворив массивную кованую дверь.
С той стороны было совсем темно. Следом входившие провожатые светом с улицы озаряли внутренность прируба дома и дверной проём впереди.
«Сказка!» — подумалось всем, кто, наталкиваясь друг на друга, скопился в пахнувшем дымком и ещё чем-то коридоре. Многих, попытавшихся последовать за конунгом, резко возвратили на улицу, приказав ждать.
Сарос, сверкая глазами в полутьме, ступил вперёд, дрожащими пальцами огладил выступающее обло, гусаком заглянул в просторное прихожее помещение с лавками, какой-то обувью, воронцами наверху.
Половицы скрипели и заставляли вздрагивать гостей. Они уселись на лавки под лестницей, ведущей на второй ярус дома, и искренне боялись шевельнуться, чтобы не звякали мечи и кинжалы на поясах.
На площадке над головой послышались чьи-то робкие шаги, затем стихли. Слышалось лишь чьё-то дыхание.
Готы крутили головами, смотрели друг на друга, ожидая. Вдруг из маленькой дверцы скрытого рундука выпорхнула перепуганная девка и, закрыв лицо руками, по галереям побежала к тому месту, где стихли шаги. Там сразу возник шёпот, кто-то толкал и куда-то посылал упиравшуюся служку.
— Идите сюда кто-то! — крикнул Карл, ошеломив варваров своим голосом, прозвучавшим резко и хрипло в окружавшей тишине.
— Где Вертфаст? — спросил Сарос на готском.
С улицы проникали, будто крались в засаду, высоченные фигуры соратников. Увидев вождя, ждали распоряжений. Сарос не реагировал, Карл уговаривал Роальда пойти на улицу и навести порядок. Роальд шикал на Карла, отказываясь, да косился на конунга.
Двустворчатые двери, из которых тянуло какой-то неведомой вкуснятиной, резко отворились. Два мужика, избегая столкновений со скопившимися готами, внесли части разборного стола. В полукольце вооружённых людей к щитам приспособили ножки, распорки, всё это пристукнув деревянным молотом. Готы нюхали запахи, теперь беспрепятственно проникавшие сюда из открытых дверей дымной, курной клети. Не нашедшие себе сидячих мест бойцы, мешаясь и по-своему извиняясь за столкновения с молчавшими мастерами, разглядывали в дымчато-парном облаке мечущихся людей.
— Они нас будут кормить, — совершенно точно определил Сарос.
— Нам бы зиму провести дома, а после и опять сюда прийти, — ответил на это Роальд.
— Скоро пойдём домой. Соберём здесь всё и пойдём... — загадочно буркнул Сарос.
— Вот бы и себе город такой же построить! Пусть не здесь — на Тирасе, либо на Гипанисе... — Карл встал и взглянул на верхнюю площадку, но оттуда уже все, кто там был, ушли, затворив за собой двери.
Готы у дверей в прихожую посторонились. Из темноты прируба в арке дверей возник Вертфаст. Ни на кого не глядя, прошёл наверх и скрылся за одной из дверей второго этажа.
— В нашей земле такой большой дом не выстроить. Как его отопить? Весь лес на дрова порубим! — заметил Роальд, и всем готам, услышавшим его, стало грустно и завидно: сами обстоятельства жизни делали их ущербными дикарями.
— У нас сейчас снег по грудь...
— По утрам накат заиндевелый капает...
— Выходить никуда не хочется. За быком, бывало, гоняешься, а сам думаешь, как нос поскорее к очагу приткнуть...
— Где-то здесь город надобно выстроить, потом пригласить всех этих к себе и тоже похваляться достатком...
В скором времени несколько женщин, девиц и мальчиков стали сносить съестное из кухни на стол. Парок от блюд тут же перемешался — рыбный, мясной, овощной... В нескольких братинах плескалось и пенилось только что налитое в погребке тёмное, непроницаемое фруктово-ягодное питьё. После появления большого глазурованного чана в прихожей густо запахло горохом.
Готы подходили, толпились возле стола и пробовали. Уважительно пропустили к яствам конунга, который тоже что-то отламывал и жевал.
Расторопная полная женщина, подталкивая молодцов боками, кричала на нарушителей. Весь тот дикий скоп подчинялся ей с сочувственным пониманием.
Внесли лавки, поставили, призвав полуголодную братию спокойно сесть. Воины, уделив неспокойным взглядам на молодиц и сочных баб совсем чуть времени, полезли, толкая друг друга, к трапезе. Ещё не усевшись, уже тянулись к лакомым кускам в серёдке.
Роальд с полным ртом прокричал своим гвардейцам: «Меняйтесь идите, и будьте настороже!»
Никто его не услышал. Входившие бойцы без обиняков наседали на плечи сидевшим и тащили в рот всё, до чего могли дотянуться. Вскоре остался лишь полный чан с распаренным в бараньем жиру горохом. Самые скромные — последние, устроившись поудобнее, черпали его, хвалили город.
— Поел — душой подобрел!.. Они-то так быстро, небось, и не едят? — отошёл от стола и повалился на лавку Сарос. — А вдруг она смотрела где-то в щёлку?! Карл, ты, если живы будем, устрой мне как-то трапезу с ними. Я посмотрю, как они пищу уедают... Эх!
Так хорошо Сарос давно себя не чувствовал.
— Не думай — так же едят, только их за столом поменьше нашего, — успокоил Карл.
— Все одинаковые — правильно... Где ж хозяева? Надо бы отблагодарить! — спохватился Сарос.
— Вертфасту лучшей благодарностью будет, если мы уйдём отсюда прямо сейчас, а завтра — от города.
— Эх! Не порти, Карл, настроения!
Бойцы, потыкав клинки и финки в разгромленный стол, вызвали обслугу, спросили-потребовали пива и медов. Роальду стоило немалых усилий спровадить за двери отъевшуюся вольницу. Оставшиеся малым числом готы терпеливо ожидали чьего-нибудь прихода. Мальцы с расторопной полной женщиной принялись за уборку места стихийной трапезы. Женщина всё время громко охала над разбитыми черепками. Целые горшки и кружки споласкивали в корыте с чистой водой и выставляли на воронцы.
Неожиданно в подклет спустился Вертфаст и, опять ни на кого не глядя, произнёс:
— Иди, она тебя ждёт.
Сарос встал, обернулся к Карлу, подумал, посмотрел на боярина и пошёл наверх. Давешняя молодая девка отворяла двери, кланялась и проходила за гостем следом.
Скоро Сарос попал в чисто убранную светёлку, где сидели три одинаковые девицы, в коих знакомую синеокую красавицу так сразу было и не узнать.
Её выдал немигающий взор. Большущий мужичина заслонил собою весь дверной проём и, наверное, только поэтому девицы на миг присмирели, чего-то ожидая.
Звуки стихли, не было никакого движения, лишь курился в уголке благовонный фимиам. Девка за спиной, дыша ртом, подвинула гостю ослон, поверх его засаленной руками головы состроила рожицу. Девицы скромно прыснули и затаили на лицах едва зримые улыбки. Сарос обернулся, крякнул, но смолчал.
— Еда у вас вкусная... — промолвил он, не зная, что сказать.
Зря надеялся венценосный воздыхатель на продолжение беседы и понимание. Лишь хохоток посмелевших девиц был ему ответом. Сарос хлопнул ладонями по коленям и сказал, что желал бы подойти поближе и остаться наедине. Когда поднял глаза на неё и всмотрелся, то вдруг увидел серые, совсем взрослые и умные глаза молодой женщины — такие часто встречались ему на готских речных торжках.
«Как будто и не она?.. Была бы ближе да в том же одеянии, да повернулась бы гибкой, тонкой спиной...»
Сарос взял ослон, приблизился и сел напротив. Он совершенно не ощутил того пыла, какой был в нём прошлый раз.
Конунг рукой показал, чтобы подружки удалились вместе со своими смешками. Девицы переглянулись между собой, и никто не двинулся с места. Гот при других обстоятельствах рассердился бы, но тут ему отчего-то стало смешно. Сытая еда, сладкий воздух, пахнувший почему-то цветочными ароматами, красавицы, не подвластные ни его рыку, ни жесту... Забавным было и то, что его не понимали.
Сарос занялся высказыванием своих умозаключений вслух:
— Я о тебе думал... Внутри меня из-за тебя всё ныло... Я мог бы взять и город, и тебя, никому ничего не объясняя и не мучась ни дня, но не стал... Девок я много перевидел! Мне и пели, и плясали в покорившихся племенах, и жарко слюнявили моё тело. Даже похожая на тебя была — я от неё отмахнулся наутро... А ты мне люба... Я любил, когда был совсем юным, а потом только дрался... И всегда побеждал!
Глаза девицы были внимательными и неподвижными, она смотрела по крайней мере с чувством. И Сарос узнал свою мечту, потому что синеокая сделалась похожей на себя у ворот. Она чуть вскинула личико и едва заметным движением ресниц показала, что ждёт продолжения.
— Меня зовут Сарос. Я конунг людей многих побережий. Если я позову друзей-конунгов с их людьми, нам всего вашего берега до самого Тираса будет мало! Хочешь, вываренные черепа всех этих нарядных людей вашего города я развешу под твоим окном? — Сарос нахмурился и засопел. — Скажи, как тебя зовут? Вот я — Сарос; твой отец — Вертфаст; а тебя как зовут?
— Ргея, — прозвучал довольно грубоватый голос молодицы.
— Ргея? — переспросил гот. Отчего-то девицы вновь рассмеялись, правда, на этот раз быстро остановились, внимательно глядя на подругу. Та больше не поддерживала их веселье.
Она встала, с загадочным видом прошла к стенному шкафу, украшенному резными волютами наподобие ионических барашков, и сняла с полки небольшую шкатулку. Поворошив содержимое, достала тёмную брошь из твёрдого дерева со светлой керамической сердцевиной и, чуть приклонив одно колено, смотря прямо в глаза Саросу, протянула её. Конунг взял вещицу, не отводя зачарованного взора от лица девы.
— Возьми мою аграфу с цветком, — с участием предложила Ргее одна из сидевших девиц. — Она хоть золотая и со звенящей каймой.
А Сарос уже охватил вместе с деревянной брошкой ладонь возлюбленной, сиял очами, прерывисто дышал, чуть привстав. Ргея высвободила руку, отступила, но на место не пошла. Одарив внимающих девчат загадочным взором, она на мгновение замялась, потом за спинку вытянула из-под Сароса ослон и красноречиво показала уходить.
Конунг подчинился, дошёл до открытых девкой-прислужницей дверей, поворотился и сказал:
— Я ещё приду завтра. И сегодня. Я по вашему закону тебя возьму. А всех, кто к тебе приблизится, убью. Пусть их будет даже несчётное число!
Схватив решительной дланью рукоять сильно качнувшегося меча, Сарос вышел.
* * *
— Надо найти ещё копчёных гостей, — с каменного крыльца объявил конунг. Выходившие следом сподвижники пытались понять его намерения, но ни о чём не спрашивали, чувствуя себя весьма погрузневшими после сытного кушанья.
Найти купцов оказалось делом нелёгким. Гостиный двор возле причала во время пожара заволокло плотным дымом, и заморская гильдия перебралась во дворец одного из греков, постоянно проживавшего в городе уже много лет.
По наитию готы поначалу устремились к приморской стороне. Лишь не обнаружив искомых людей, возвратились обратно в район белых дворцов.
Над улицей, прямо ведущей от причала к дворцам, густо витал рыбный запах. Где-то рядом находился пункт просола мелкой рыбёшки для многочисленных северян. Утренний улов во второй половине дня усилиями работников переместили с берега в закрома большого сусека на одной из улиц, где всё усердно перемешали с солью.
— Солят... Для нас... Закопошились... Надолго загадывают... Все стараются — и овечек ведут, и рыбачат.
— Кабы чего не придумали дурного... Как изменились после нашей угрозы! Жидкие души.
— А нам-то что? Было б куда уйти до поры, и сами себя прокормили бы, да домой воз отволокли.
— Ох, сейчас нечего везти-то.
— Надо всех наших звать сюда — нам на сем море соперников нет! И зима не так люта здесь: даже и не понять — зима ли, осень?..
Наконец узнали, где находится нужный дом. Настороженно взирали северяне на лики страшилищ, висевшие над входными подъездами богатых домов. Эти лепные лики здешних руссов очень напоминали травяные чучела, которые окунали в глиняную болтушку и развешивали после над жилищами сами готы. Варвары замирали, проходя мимо страшных масок, говорили тихо, оглядываясь и вникая каждый в своё.
Большой, оживлённой толпой встали у дома грека, приютившего заморскую, изрядно обнищавшую от последних событий, братию. Из дома появились люди — разведать причину шумного наезда. Несколько раз готы говорили, чтобы позвали хозяев для беседы с готским царём. Наконец, на крыльце, недовольно ёжась, небрежно переговариваясь между собой, объявились купцы. Тучный, широколобый, широколицый пожилой грек и красивый перс выдвинулись на полшага вперёд.
Карл выехал из когорты соратников. Добротная фракийская кольчуга на его плечах и руках отражала красноватый свет уходящего в вечернюю морскую дымку солнца. Карл был представителен, горделив, нарочно выпрямился в седле, чтобы быть не ниже южан на ступенях. Недаром он считался знатоком нюансов поведения купечества этой стороны: изучил некоторые хитрости и тонкости такого рода встреч и переговоров, побывав когда-то с поручениями в Ольвии, на Тавре, в Томах...
А ещё Карл умел смотреть на всех сразу. Уверенность и силу бесстрастного готского народа олицетворял он в себе сейчас, долгой, с оттенком надменности паузой заставив это почувствовать впереди стоявших купчин, ранее заносчивых, а теперь немало зависимых. Южане кожей ощутили изменение своего положения, с удивлением обнаружив знакомые повадки в дикарях. Теперь явно их роли были вторыми.
Купцы заговорили первыми.
— Если приехал готский цесарь, стало быть, это неспроста, — произнёс широколобый грек.
— У царей всякая езда неспроста, — широко улыбнулся Карл.
Аргамак под ним, почувствовав настроение хозяина, изящно загарцевал-заходил. Смирив задор коня, сумев-таки повернуться к публике вполоборота, готский глашатай выразительной мимикой показал — дескать, безобразник и красавчик подо мной, никак не даёт к деловым людям обратиться. Потом веско произнёс:
— Если достойные мужи знают способ, как помочь своему горькому положению, но не находят сил явиться к светлейшему конунгу для дружеской беседы, то и сам он без суетной гордыни понял — вам есть что сказать ему. Потому и приехал... — Речь Карла была по-восточному сочна, и снабжена соответствующим подтекстом. — Хитрый лис оттого и слывёт хитрым, что, в отличие от глупой и слепой мыши, знает весь лес — от колоска на земле до вороны на верхушке самого высокого дерева или злобного пса, только ещё намеревающегося ступить на лесные тропы. Тропы здешние нам незнакомы; лис играет с нами; лес выдаёт нас всему и всем. Но мы не желаем быть мышью с телом тура, которому бросового зерна никак не довольно для сыти!
Купцы прониклись уважением и к речам таким, и к человеку, произнёсшему их. Всякий южный человек, когда он не отъявленный глупец, обязательно оценит интересную беседу. Собеседник, облечённый даром увлекающего слова, без труда завоёвывает их чуткое внимание.
Заморские купцы охотно расступились, чуть поклонились, пригласили войти и откушать хлеб-соль.
Расселись на красно-оранжевые ковры и подушки, недалеко запели нежные струны.
— Этот муж слышал, что туры живут за Петром. Он также спрашивает, а в вашей стороне тоже есть туры? — перевёл готам смысл первой застольной фразы широколобого грека Карл. Сарос, а за ним другие сдержанно посмеялись. Вождь с похвальбою отвечал:
— Мои единоплеменники владеют обширными землями, что от вас за Истром, и Янтарное море тоже наше. Вот насчёт туров... — Вождь повернулся к своим, подбирая слова. — За тем самым Истром люди гоняются за сиротливыми и несчастными быками, а на моей родине мы сами от них бегаем!
Понявшие смысл перевода хозяева громким смехом оценили ладный и весёлый ответ конунга. Азиаты стали сомневаться в диком нраве северян, откровенно бросавшемся в глаза попервоначалу. Заправилы этого приёма — пожилой грек и молодой перс — распорядились подавать лучшее, приговаривая: «Попробуйте это».
Готы были сыты, лишь выпили вина и вкусили сласти.
— Мы многое знаем об этом городе и этой земле, многому можем и вас научить, — проговорил широколобый грек Пётр, подзывая двух чернявых смуглянок разливать гостям вино.
Гостей было немного — вместе с Саросом в дом вошли шестеро, а остальные после обещания, что состоится жёсткий разговор, остались караулить на входе и вокруг дворца. Те немногие, что лицезрели и вкушали часть сладкого восточного мира, подвергшись действу хмельного зелья, неотрывно разглядывали животы жгучих красавиц, подававших блюда.
— Такие только у нас есть! Мы их с собой из-за моря привезли для услады, — переводил единственно трезвый Карл хвастливую и лукавую фразу Иегуды — молодого перса.
— Будто всё лето нежились под солнцем! Загар — как на молодых липках, — брал рог Сарос.
— Если их раздеть и поближе осмотреть, то можно убедиться, что это не загар, а настоящий цвет любви и страсти! — взглянул черноглазый змей-перс на конунга.
Сарос едва мог глотать вино, заворожённо хлопая глазищами. Перс отчеканил ладонями условленный ритм, и в залу вплыли плясуньи. Музыка изменилась, часть хозяев во главе с Петром покинула место несостоявшихся переговоров. Иегуды в такт мелодии поворачивал поднятые кисти нежных, холёных рук. Плясуньи буквально касались бёдрами носов гостей, дозволяли им дотрагиваться до своей цвета печёного яблока кожи.
— Рыжая, не прячься! Сюда иди! — кричал срывающимся пьяным голосом Роальд. Иегуды орлиным взором заставил единственно белёсую танцовщицу приблизиться к зовущему готу.
Карл мягко встал и последовал туда, куда удалился Пётр. Грек изумлённо обернулся, когда ему шепнули, что гот идёт за ними, дабы продолжить разговор. В сей миг грек выглядел совершенно другим человеком: брезгливые чёрточки возникли на его равнодушном к гостю лице, глаза уже не казались заинтересованными, чуть позже в них проявилась печать усталости и раздражения.
— Царь ваш теперь занят и отдыхает, — грубо проговорил Пётр, махнув рукой в сторону празднества.
— Я могу говорить и от своего имени. Недоверие ко мне завтра может выразиться в гневе конунга. Вы удачно подобрали ему любовниц, так пускай эдакая невидаль в женском обличье не отвратит от нашего хозяина доброе расположение духа его переменчивой воли! — Карл подошёл, чтобы быть видней и выше, как господарь, оглядывал настороженных сподвижников Петра...
Через недолгое время на низкой скамье, устланной неброскими, ворсистыми холстинами, расселись переговорщики. Тщедушные и худосочные слуги — молодые мужчины — подносили чаши с чаем и, низко кланяясь, отступали, замирая в позах полной готовности исполнить любое желание. Здесь и сейчас Пётр выглядел полноправным главой всей этой торговой компании. Ни подошедший к уединившимся Иегуды, ни речи высокого, суетливого хозяина этого дома-дворца, который упреждал возможные паузы в беседе, его главенство не уменьшали. Пётр и начал беседу.
— Всё-таки я думаю, что полный состав вашей стороны необходим. Мы собираемся показать вам крупную добычу и научить, как её взять. Вы и ваш царь болезненно восприняли наши предложения. Однако Херсонес и глупые, грязные обезьяны в стране меотов — хороший выход для всех нас.
— Учитывая бесполезное стояние вашей армии в зимней грязи, Херсонес — просто находка! Там нет зимы, там много добра и женщин. Оттуда видно всё море, что делает жителей Херсонеса хозяевами Понтийского мира! — Лицо и голос Иегуды были удивительно спокойны и дружелюбны.
— Вам нужен Херсонес — мы будем там!.. Кто ведает о варварской стороне Понта? — Карл этой своей фразой премного расположил к себе купцов. — Что творится нынче на Истре? Наши корабли были возле устья реки. Там наши конунги ведут войну, и, если бы не обязательство прийти на помощь Лехрафсу, флот остался бы там. Мы званы туда и теперь напряжённо думаем.
— Там — голое место. Рим алчно простёрся над золотыми рудниками... — На скулах Иегуды заиграли желваки. — Даков, карпов и варваров не понять, но Рим дорого платит за вразумление безмозглых дикарей. Нет ничего, что можно было бы здесь противопоставить Риму. А вот с вами мы станем хозяевами везде. Сгоним жадных, продажных греков и римлян — что самые варвары и есть! Мы будем могущественней императоров, на берегах и в проливах приведя дикарей к повиновению, и степь поклонится берегу!
— Степь — это Лехрафс? — прищурился Карл, с трудом соображая, отчего это при недобрых словах о греках далёких рядом сидящие греки и бровью не повели?
— Лехрафс станет на Тавре и поможет нам с теми племенами, какие говорят на языке русалан. Ваш друг ещё и поблагодарит вас! — навис над головами мощный глас Петра.
Разошлись с тем, что всё надо решать вместе, с мудрой расстановкой, но безотлагательно продумать совместную позицию.
Карла проводили в залу.
Оргия, развернувшаяся в месте первоначальных переговоров, остановила его на подходе к ней.
— Ты много думаешь, воин, — проговорил ему на ухо высокий и уже не такой суетливый хозяин дома Иосиф. — Вон та львица ждёт тебя! — Он, не дыша, указал на приближавшуюся смуглянку.
Карл посмотрел на навзничь опрокинутых друзей, пищавших над ними баб, которые ещё успевали размахивать кубками и пританцовывать на голых, грязных, готских телах, резко развернулся, вошёл в опустевшую комнату и под шуршание старательных веников пластом разлёгся на скамье. Вернуться сейчас к подъезду, где ждали соратники, было никак нельзя. Для них всех в сию минуту идут нелёгкие переговоры...
* * *
Вертфасту на следующее же утро донесли в подробностях о визите готов к купцам. Он терялся в догадках о задумках людей, исключивших его, да и весь город из судьбоносных процессов, лишивших голоса настоящих хозяев сих мест.
О чём отдельно толковал Карл с купцами, Вертфаст не знал. Его осведомительница — та
самая рыжая плясунья, как бы случайно попавшая во дворец высокого грека, — и раньше могла доносить лишь о людях, но не об их разговорах.
«Может, шепнуть Саросу о своевольном сношении того умника с гречинами?.. Но не ясно, какие у этих странных людей отношения меж собой... Вероятно, Карл сам уже обо всём рассказал своему командиру... Что узнал командир и что замышляет его ловкач, мне поведает Ргея... Только бы не отвадили коварные Гречины своими блудницами цвета кахвы залётного соколика от моей наживки — моей прекрасной девочки!..»
«Девочек» у Вертфаста имелось несколько. Далеко не все они были его дочерьми, нет... Ещё в молодости Вертфаст заметил в южанах сильную тягу к уюту родного дома в местах, где они останавливались погостить. Заморские гости не мыслили себя без молодых, загорелых и нежных женских тел — это русс, ранее много попутешествовавший, тоже запомнил. Вот и собирал планомерно в Ас-граде девиц, отличавшихся исключительной красотой. Бывая в заморье, он обязательно приобретал женщин и девушек; некоторых привозил ему сын.
Пленённые ли, выкупленные у родителей, у племени или на рынке, послушные красавицы всегда служили делу Вертфаста исправно. Сборный немногочисленный женский отряд, сменившийся не один раз и всегда молодой, не очень тяготил, а польза от него была велика! Что происходило на гостином дворе, в теремах видных жителей, в местах расположения войск, даже в среде жреческой касты и в соседнем городе Тма-тарха, — всё немедля или погодя узнавалось Вертфастом и Спором.
Красотки менялись: постаревшие пристраивались боярами где-нибудь; новые обучались многосложному и мудрёному ремеслу.
Ргея была одной из таких красоток. Умная молодая девчонка смогла избежать участи обычных шпионок, более походивших на подчинённых воле Вертфаста потаскух. Великолепие её тела, лица, движений, живой ум, проникновенные слова поразили хитрющее сердце стареющего боярина, и он оставил её в своём доме для собственных утех. С ней можно было говорить обо всём, а в скором времени для него даже стало обыденным делом исполнять её просьбы: интересная собеседница, волевая, всегда спокойная молодица стала подругой двух дочерей Вертфаста.
Был у боярина и сын, купечествовавший в самой Греции. Там у него обреталась и семья. В родные края сыну удавалось выбраться редко... Прошедшей весной сын гостил у отца с матерью, но Вертфаст быстро нашёл вескую причину немедля отправить его за море — из-за Ргеи. Мать ничего не смогла поделать... А всё потому, что Ргея была молода, и цветущий её организм искал развлечений.
Не находя себе иного применения, кроме унизительного обслуживания своего господина, молодая женщина придумала собственный мирок, где она властвовала и вершила добродетель...
Вертфаст общался со Спором, делился кое-какой информацией, взамен получал некоторые дополнительные сведения и комментарии. Вот и сегодня они собрались в его доме.
Вертфаст был напряжён: Сарос обещался быть во второй раз вчера, обещался быть и сегодня, но уже половина дня миновала, а гот и носа не кажет...
Спор говорил, что дурные вести уже, верно, разлетелись по обоим берегам Эвксинского Понта, и купцов теперь ждать придётся долго... Надо избавиться от готского присутствия — и чем скорей, тем лучше для города. Не потому, понятно, что жить народу пока предстоит на рыбе — бывали и раньше лихие годины! — боязно, что торг вообще не вернётся за Боспор! Находящаяся дальше от Поля и ближе к Понту Тма-тарха вновь при выгоде: корабли, идущие из-за моря, все сгружаются-нагружаются там!..
— Удружил змей-Лехрафс! — с ненавистью выдохнул Вертфаст.
— Союзника какого-то неведомого пригласил... И где только взял такого?! Асам с ним не появился! — раздражённо кивал головой Спор.
— Подослал, тьфу, русая морда, степной ветер, пёс, царь хвостов и копыт! — У Вертфаста потемнело в глазах, он встал и отвернулся от собеседника.
«А может зря я сватаю готу Ргею? Пока мила мне... Не надоела... Нет! Десять дней назад и полгорода бы отдал, лишь бы эта вонючая свора мимо прошла. И Ргею бы в придачу спровадил!..»
Вертфаст извинился перед Спором, пояснил, что дела домашние тяготят, проводил друга, с крыльца посмотрел, нет ли ожидаемого гостя, поднялся в комнату Ргеи и закрыл накрепко дверь...
Сарос ближе к вечеру взял два десятка гвардейцев и отправился в город.
Утром, проснувшись у купцов совершенно голым и в окружении баб, всех растолкав, он громко позвал Карла. Затравленно подойдя к разведчику и верному сподвижнику, долго смотрел ему в глаза, будто спрашивая: «Как же так?..» Потом кое-как все оделись и покинули пустую залу, явив измятые лики свои ожидавшим бойцам...
* * *
Конунг прохаживался под домом, заглядывал за изразцы, стоял на сходнях, не входя, — собирался духом, упорядочивал мысли, сапогом растирал песчинки о каменную плиту ступени. Наконец решился.
Покрутившись в безлюдной прихожей, он уселся на лавку. Сарос знал, что замечен, и стал, волнуясь, ждать.
Вертфаст спустился вниз. С ним была его жена — полная, тяжело дышавшая женщина. Судя по всему, боярин хотел придать моменту торжественность, чего-то важного ожидая от предстоящей встречи. Супруг обходительно держал свою половину под руку, пока та строго усаживалась недалеко от гостя.
Сарос решил, что это, наверное, мать Ргеи, и вышла она, чтобы посмотреть на него — искателя её дочки. Как ни старался он подыграть непонятной ему церемонии, не сумел перебороть сущность конунга — одарил хозяйку по-змеиному холодным взглядом. Посмотрел — как царь на просительницу...
Старуха скукожилась, утопила в телесах шею, подняв оплывший подбородок, сморгнула, шмыгнула носом...
Какой мог получиться разговор, если стороны понимали разные языки? Но неожиданно, пускай и с напряжением, истый торговец Вертфаст заговорил на наречии Лехрафса!
Старуха ничего не понимала, но довольно успешно смогла подобрать представительную позу. После приветствия от лица обоих хозяев, после благодарности за визит высокого гостя, русс сказал, что Ргея всю ночь не спала и спрашивала о нём, Саросе. Лицо конунга непроизвольно исказила гримаса, вызванная неожиданностью сообщения, странным звучанием родной речи, интуитивным недоверием и моментальным воспоминанием о сюрпризе прошедшей ночи одновременно.
Довольно ли войско, поинтересовался далее русс. Сарос оставил вопрос без внимания, вытянул ноги и бухнул на них грузный меч.
— Не спала... Думала... Я ночью сплю... Я думал о ней сегодня днём, — проговорил тихо гот.
— Поднимайся к ней, она ждёт тебя, — так же тихо произнёс русс.
Сарос, уяснив смысл и интонацию этого разрешения, вдруг понял, что все они вести себя будут уступчиво, мерзко угождая ему и торгуясь с ним... Он резко встал и медленно, тяжёлыми шагами стал подниматься наверх.
Та же девка-прислужница стояла около дверей. Сарос остановился возле неё, не торопясь входить в светёлку, замялся и отчего-то задумался: «Скромная, а со мной вольна!»
Девка, памятуя о пылком поведении жениха в прошлый раз, вольно заглядывала ему в глаза, рукой показывая проходить в распахнутую дверь, взяла гостя за локоть...
Сарос повернул к наивной тяжёлую голову, выпучил глаза, в кулак собрал на её мгновенно сжавшейся грудке сарафан и одной рукой вздёрнул служку над собой. Девка потерянно запищала и бессильно свесила ручки-ножки. Конунг небрежно отставил её и ввалился в комнату.
Сцена у дверей, вид совершенно другого Сароса заставили трёх лжесестриц сомкнуться и замереть. Конунг ткнул в Ргею указательным пальцем, затем поднял его вверх и угрожающей стойкой приказал лишним побыстрее убраться.
Девицы — обе дочери Вертфаста — некоторое время смятенно ждали хоть какого-то знака от Ргеи. Последняя даже не помышляла предпринимать никаких телодвижений, и попытки не сделала хоть для видимости защиты законного права хозяев на присутствие в любом месте собственного дома... Внутренне возмущённые, но остерегаясь настойчивого Сароса и потому скрывая праведное негодование, сёстры кротко вышли, из протеста всё же оставив дверь открытой.
Сарос лёгким шагом вернулся к двери, аккуратно закрыл её и, не поднимая глаз на Ргею, спросил:
— А ты ведь знаешь язык Лехрафса? — Подождал недолго ответа. — Как же мне с тобой говорить? Ты хоть что-то должна мне сказать.
— Плохо знаю, — на всякий случай привставая, ответила прелестница, и Сарос испытал чувство, похожее на грустное облегчение.
— Много мути в вашем городе... И в степи, открытой как небо... И в людях много тумана... Как вы живёте? Разум вами не позабыт в чёрной куче умных и вредоносных слов?
— Не понимаю... Говори мало — тогда пойму... — Голос молодицы смягчился, в нём послышались нотки некоего смущения, и Ргея стала похожа на настоящую невесту, далёкую от вчерашней дарительницы броши.
«Что за перемена? Иль она дитя Цернобока?..»
Конунг вздохнул опять и постарался разглядеть в глазах красавицы её естество, но они выражали лишь смиренное заискивание...
Саросу это очень не понравилось. С грустью он отметил лживость её поведения и помыслов. Под его спешно разобранными на стороны волосами выломилась грубая борозда морщины. Саросом овладело обессиливающее уныние. Он подобрал губы и выпустил воздух через длинный прямой нос.
«Всё же это не она, которая живёт во мне с той младой поры, когда я только-только научился по крику распознавать мальчика и девочку... Но ведь желанна! Руки мои так и тянутся к ней...»
Ргея заметила на лице гота страдальческую, никак не подходившую к образу полководца и храбреца, гримасу. Ей стало жалко его и невыносимо стыдно оттого, что она участвует в заговоре, обманывает мужественного человека... Как продолжать водить его за нос, коли он люб ей в сей миг и достоин её женского снисхождения?
Сарос увидел, как на лице красавицы боязливо-заискивающее выражение сменило сострадание.
«Это игра, глумление противной девки!»
Он подошёл к ней вплотную, обеими руками больно взял её груди и вперил в очи пронзительный, выжидающий взор. Сильные руки стянули сарафан сборками. Он с настойчивостью дикого вепря смотрел ей прямо в душу.
Ргея, выпрямив напряжённую спину, не мигая уставилась на тонкие губы его рта, не издавая ни звука.
— Кто вы, черти вас паси?! — Он оттолкнул её на топчан.
Она неудобно откинулась, к вогнутой груди подтянула белые ручки, затаилась. Глаза её закрылись, она судорожно дышала, но молчала и ждала ещё чего-то.
— Что со мной? — Он наклонился к ней; брови и ресницы её красиво замерли. — Обманете вы меня... Ты, кошка, обманешь!.. Храни тебя, лукавую, боги! Храни тебя вечно бог огня — свет жизни и успокоитель душ!.. Я сейчас сяду рядом, а ты говори мне — и не вздумай играть! Не то не избавишься от страдания никогда! Говори, кошка, отчего столько ликов у тебя? Жду...
Она продолжала молчать. Он сильно тряхнул её за остренькие плечики. Руки несчастной бессильно упали на одну сторону. Ргея подняла чистые, синие глаза.
— Жду же, — прошипел Сарос, — говори мне правду!
«Что, он знает всё?!.. Стыдно... Тошно... Ненавижу всех, и жизнь свою подначальную!.. Силён... Он ведь совсем зверь безмозглый, и глаза его змеиные! А слёзки чуть блещут в глазах-то... Властный... И вроде люб мне... Открытый такой...»
— Это не твой дом... — Из вертевшихся в голове мыслей непонятным для самой Ргеи образом прозвучала именно эта.
— Я тебе покажу, чей это дом! — зло и предрешённо выдохнул Сарос.
Дальнейшее совсем не трудно было предугадать: его шаги к двери значили плач, вой, визг, смерть, огонь...
— Сарос, стой! — звонко выкрикнула Ргея, вложив в свой крик и страх, и просьбу, и обещание всевластной силе.
Гот замер, пыхтя, изводил в себе буйство, потом обернулся, напрочь уставший и замороченный.
— Город, люди должны жить... Огня не надо... Они будут жить, правда? — тихо сказала она.
— Мне нельзя здесь долго... Войску без боя — смерть... У меня людей не меньше, чем в твоём городе. Они спят с ветром в обнимку. Леса нигде нет...
— Не ходи никуда. Садись... — Ргея уже не боялась смотреть на Сароса.
Речь гота она понимала не вполне, но с каждой фразой смысл его слов улавливался всё лучше и лучше. Если бы он ещё объяснялся спокойней...
В детстве она говорила на халанском языке. Однажды её мать после беды, о которой маленькая Ргея знать не могла, собрала своих домочадцев и в истерзанной толпе переселенцев пришла к морю. В леске люди основали посёлочек, научились у местных ловить рыбу в море, пряча от степи, разводили скот. Но долго в мире и тут пожить не удалось.
Налетели, подобно вихрю, степные разбойники, разорили посёлок, детишек, что поприглядней да покрепче, увезли с собой...
Так и очутилась Ргея в Ас-граде. Мыла, чесала пряжу в доме купившего её ремесленника, убиралась за большой его семьёй, учила язык... Кто знает, как бы всё сложилось, однако возросла она в красивую, боевую девчонку, которой невмоготу было усидеть в неродном доме. Рано почувствовав ответственность за устроение своей жизни, она твёрдо решила вырваться из холопских пут и непременно заиметь свой дом, где будет у неё покой без никаких приказчиков!..
Как-то на приморском базаре увидела она деловитую, решительную, с почти мужским лицом торговку. Верно, сам черт той торговке был братом: ни боярин, ни заморский купец ей не могли указывать!.. Пришла как-то Ргея к ней, умоляла, жалилась, плакала, убеждала выкупить её, и за то дочерью обещалась стать родной. Хватка и нюх тётки сказались: выкупила.
Два года они с девчонкой жили душа в душу. Торговали, лачугу обустраивали, когда и прятались, когда и праздновали... А через два года зашёл к ним как-то Вертфаст, и показалось Ргее, будто знаком он давно с её хозяйкой...
— Город большой... Он вам и так всё отдаст, что сможет... — Ргея облокотилась на большую подушку, скинула чёботы, подобрала на расшитый узорами триповый топчан ноги. — Ты чего хочешь?
— С тобой быть.
— А у тебя есть дом, или мне рядом на коне скакать?
— Гм... Дом мой далеко... Зачем нам дом?
— А в войске твоём есть ещё женщины? — Ргея спросила об этом так, как ремесленник спрашивает урок у подмастерья и после долго смотрит на ученика.
И Сарос понял всю большую разницу между ним и девушкой: она о жизни думает не так, как он.
— Если ты потешишься со мной и уедешь в свой дом, то я останусь неприкаянной собакой на улице. Не хочу больше грязи никогда! — Ргея искренне заплакала, глядя прямо перед собой. Слёзы текли по её щекам немой безысходностью: всё рассказать ему она не смела.
Сарос же увидел другой её лик, но теперь верил всему и почти не дышал, думал, понимал и желал всем пылким сердцем ей успокоения. Вышедшая из равновесия Ргея уткнулась в подушку, горько вздыхая.
— Тебя со мной никто не посмеет обидеть!.. Отчего ты печалишься, разве я виной тому?.. Всё своё золото я отдам тебе! Обберу соседний город и его добро свалю к твоим ногам!
— Ты уйдёшь, город тот придёт к нам, меня распнут... Если и нет, то всё равно деньги не будут моими: мужчины правят Миром! — Ргея нашла в себе силы успокоиться, ждала ответа Сароса, какого-то выхода для себя.
— У вас вообще есть жены?
— Я не вернусь домой без обильной добычи! — Сарос был весь в своей войне. — Ты живи пока мирно. Я пойду на тот город, который мне укажут, как богатейший. Вернусь к тебе и поедем в мой дом. Такой же город у нас будет, и ты станешь царицей его. Тебя я вижу всю жизнь в своих снах!..
ГЛАВА 2
Дело с походом на Херсонес было решено. Сарос не желал медлить с выступлением. За помощью к Тма-тархе, обдумав всё, постановили не обращаться: Пётр и Иегуды опасались преждевременной утечки информации, план необходимо держать в тайне...
Никто из северян до конца не понимал неоспоримую выгоду нового предприятия. Когда вдруг дело с долгожданным выступлением состоялось, в сердца прокрались неприятные сомнения. Никто из северян не понимал задач кампании в неожиданном направлении. Лишь город от новых планов гостей получил выгоду — он был забыт.
Шедших по берегу северян тяготила неизвестность. Многие думали: а не происки ли это? — и переглядывались меж собой.
С другой стороны псы войны не могли не чувствовать свою неуместность возле тёплые яслей городских гнёздышек, возле связанных житейскими заботами мирных людей. Откуда-то возникла странная вина перед местечком, в котором пахло покоем, торжищем, корицей, сладкой ванилью...
Два дня ушло на подготовку к переброске войск через пролив. Кантелю было приказано подыскать наилучшую гавань для посадки великой армии, а также разведать берег напротив и подготовить безопасный плацдарм для высадки. Волнение на море внесло свои коррективы: ждали окончательных выводов Кантеля, привольно шатаясь гурьбой по берегу, поедали конину, поглядывали в сторону невидимого отсюда города, освежали в памяти позабытый шум елей и сосен. Первым через Боспор переправился отряд Карла и высадился в болотах недалеко от Пантикапея и Мирмекия.
Далее случилась неприятность, впоследствии сказавшаяся на всём крымском походе. Обузой при переправе стали, конечно же, приобретённые на пути следования кони. Северяне, вообще не обладавшие особым опытом обхождения с четвероногими, столкнулись с их ретивым норовом, через который приняли весь набор земных мук. Готские суда в основном, не были приспособлены к приёму на борт упиравшейся и взбрыкивавшей живности, потому большинство из них отчаливали ни с чем. Мостки качались, падали, глупые твари зверели, люди промокли до нитки, поднимая и заново устанавливая сходы... Совершенно дрянных, взбесившихся бессловесных скотов лупцевали и прогоняли в степь, со злости вслед им пуская стрелы.
Кто-то из сериванов предложил валить коней на землю, вязать ноги и потом втаскивать как поклажу. Готы сперва посмеялись, но быстро уразумели, что это единственный выход из ситуации. Лишь немногие гривастые красавцы спокойно и покорно процокали на раскачивавшиеся палубы своим ходом. И всё же тысячи коней были брошены. Никто и не подумал из-за них расстраиваться: степи, кони, скачки не были страстью людей лесов и рек.
Наконец, готов, сериванов и часть руссов переправили за Пантикап — «рыбный путь» — так праотцы халан прозвали Боспор Киммерийский. Три раза корабли Кантеля отчаливали и возвращались обратно. Далее флотилия отправилась в воды южного побережья Таврического полуострова, чтобы не пропустить из Заморья ни единого корабля, исключая тем самым возможное усиление и без того хорошо защищённого города.
Сгруппировавшись севернее Пантикапея, сборная армия быстро пошла по степной части полуострова, без лишнего шума огибая приморские города-колонии. Немногочисленные кони, что были взяты с собой, пёрли тяжёлую ратную поклажу, необходимые на первый случай продукты и вещи.
Путешествие по зимней степи получилось для войска трудным. Ветра несли пыль и острые крупицы снега, холод выбивал из строя бойцов. Никого, конечно, не ждали, оставляя заболевших в низинах покрытыми от знобкого веяния кошмами. Командиры подразделений гнали, уговаривали, сами показывали пример несгибаемости. Ветра разносили их отчаянные призывы по затаившейся равнине, по обезлюдевшим холмам...
Попадались отбившиеся от стад и потерявшиеся овцы. Люди взваливали их на холки коней и шли дальше, в первых же горах ожидая обещанного привала. Так бы всё, наверно, и случилось, если бы не сбились в пыльном мраке с пути.
Плутали долго. Измотавшись вконец, выбрали вместившую всех балку и стали тесным лагерем. Сарос со Стемидом и частью гвардейцев, закрывая лица руками, продолжили рыскать вокруг, затем возвратились, вызвали на совет руссов-проводников, намечая завтрашнее направление.
На следующий день армия устремилась дальше. Погода наладилась. Ветра не было, светило удивительно тёплое для северян солнце.
После полудня увидели гряду гор. Сарос построил и осмотрел сводное ратное братство, проводникам-руссам приказал быть при войске неотлучно.
Дальше шли долинами. Армия сильно растянулась, дозор убежал далеко вперёд. К вечеру явился нарочный от Карла. Ночью к войску вышел второй — указал лучший путь и передал, чтобы Сарос остановился там, куда дойдёт к рассвету. Ближе к полудню к войску возвратился конный отряд Карла.
Командира разведки было сразу и не узнать: купеческий до колен чекмень и греческая песочного цвета скуфейка сделали из гота совершенно иного человека. К тому же Карл манерами и всем своим видом разыгрывал образ коренного горожанина. Чисто выбритый подбородок, молодое лицо, умные и дерзкие глаза...
Сарос дожидался его, лёжа на упругих кустах. Стоило ему повернуть к соратнику голову, как куст чуды дрогнул и осыпал остатки отсохших ватных коконов.
— Ну-ка, помоги встать — вишь, от твоего вида рухнул в самую гущу!
С немалым трудом конунг высвободился из цепких объятий большущего кустарника, послужившего совсем недолго гамаком. Не удержавшись от соблазна, провёл большущим кулаком по лысому подбородку Карла и спросил:
— Что там город? Не на погибель ли мы идём?
— Город занят собой... На окраине земли... Там всё войско железное. Полки Рима многочисленны — по знакам видно, что город охраняют воины трёх легионов. Помимо того, три когорты, друг дружку меняя, зорко смотрят за округой. Кроме войска великого, в коем и греки, и фракийцы, и халаны, есть и ещё немалое затруднение...
— Ты так говоришь, будто мы не сможем одолеть это твоё одно затруднение! — Уставший с дороги Сарос сел на землю, стянул мягкие походные сапожки — для боя была у него отдельная обувь. В специальной мошне помимо прочего покоился бутурлок — доспех из железных пластин от бедра до мыска стопы.
— Затруднение такое: на подходе к городу широко раскинулось огромное поселение... — Карл развёл руки над сидящим Саросом, который с деловым тщанием обтирал тряпицей сопревшие ноги и, щурясь, поглядывал на разведчика. — Оно тоже навроде города — только редкого. И его никак не минуешь. Там, должно, выставят оборону, и с ней придётся воевать, дорогу для себя очищая, чтобы не попасться в хитрую западню. Если маршем пройдём к городу, то за спиной получим врага... Преграды уже городят.
— А кто живёт в том поселении? Небось, не воины, а какие-нибудь землекопы, как у Вертфаста?
— И воины! — предостерёг Карл. — Всё там есть — и воины, и купцы, и работники, и скот гуляет без присмотра... Вот бы по берегу выстроиться и стороной пройти. Пошли на горку, там видно кое-что, сам и посмотришь...
— Ух, шустрый! Я десять дней топал! В глазах темно, есть хочу — сил нет!
— А отсюда чего же тебе покажешь? Разве на твоём носу? — Карл увидел, как вождь немного просветлел.
— Веди коней — поедем смотреть. Своих ездоков досужих возьми в прикрытие... Броню свою забери — сколь её таскать нам!.. A-а, там вон барашек печётся, отрежь кусочек снизу. Доспелый ли, сырой — режь! — Сарос с неохотой вновь натянул сапожки, откинулся плашмя на спину, запрокинул глаза к небу, на ощупь порылся в котомке у пояса и выбрал сухарь.
Карл подвёл коней. Один из его людей протянул вцепившемуся зубами в мясо Саросу кусок тонюсенькой лепёшки — ещё мягкой и умопомрачительно пахнувшей.
— Вот, значит, какой на вкус этот Херсонес — кисловатый, суховатый... — Конунг доел ломоть, морщинки с его лица исчезли, коню под ним досталось добродушное похлопывание по морде. Не оттого ли конь на горку вышагивал мягче обычного? Седок на нём расслабленно пошатывался и косился на жилистого, с вертлявой шеей аргамака Карла.
— Выше слева — горы, а здесь есть проходы напрямую, — рассказывал и показывал Карл.
— В городе уже знают о наших намерениях?
— Не то что знают... Просто ждут — после погрома Альбии. И востро слушают вокруг.
— И в чём же будет наша хитрость?
— А хитрости нам не надо, — ответил Карл. — Пойдём к пристаням, сколько сможем, коль дойдём — подпалим! Гречины-то нам наказывали, чтобы шума и огня побольше, чтобы непременно и за морем прознали.
— Нам их пожелания ни к чему. Нам добыча нужна — корабли их большие... Уходить отсюда будем верхом. Золото, оружие, доспех ратный, баб местных — всё к ногам войска надобно бросить.
— Нет, Сарос... Думаю, весь город нам не взять. Велик он. Застрянем на улицах. Народу у них полно — до весны проторчим... По берегу надо — до цитадели, к пристаням.
— Жечь будем. Прямо отсюда пойдём, и всё огнём устелем!
— Из глины и камня дома-то.
— Сечь будем всех, кто за спиной нашей за меч взяться сможет!
— Вот и застрял ты, Сарос, в пригороде! Надо от моря пойти — берегом, чтобы никто не остался за спинами нашими.
— Мне весь город нужен! Вкус победы воинство забыло! Аты предлагаешь попугать их, что ли?!
— Полки Рима камнем встанут — не расколешь, не разгрызёшь.
— Накроем! — В голове Сароса рождался план; он забыл про усталость, слова цедил сквозь зубы, ястребиным взором оглядывая панораму гор, долин, неба. — Через огонь всё сделаем!.. Ты, Карл, когда вернёмся, всех, кто у нас есть от корня халанского, ко мне призови. У нас же есть такие?
Карл утвердительно кивнул головой. По нему было видно, что он не очень-то согласен с конунгом. Сопровождавшие военачальников молодцы-разведчики, конечно же, все слышали. Они, как и остальные, жаждали боя, и речь вождя пришлась им по сердцу.
— Как твои руссы? — после паузы спросил Карл; Сарос молчал. — Корабли горели... Кантеля корабли... — И опять внимание Сароса не сразу обратилось к словам Карла.
— Чего ж ты молчал?
— Огня было мало. Наверное, его попросту отгоняли.
— И далеко отогнали?
— Вчера не было видно. Если бы он сильно горел, мы бы увидели — дым по морю далеко стелется.
— С моря как они защищены?
— Каменная преграда с оконцами нависает над прибоем — цитаделью зовётся.
— А для чего она нужна, коли с кораблей можно высадиться и сбоку от неё, да и взять с тыла?
— На то, верно, она выстроена так, чтоб с моря к причалам не подойти, а при атаке со стороны города или при боковом набеге всегда есть возможность в корабли сесть и вырваться в море. Может из неё когда кольцо выведут вокруг всего порта.
— Как бы Кантель не стал штурмовать эту самую цитадель!.. Вот что, Карл, коней всех отдашь мне... — Сарос покосился на аргамака. — Я с гвардией пока сяду на них: город незнакомый, и мне надо везде поспеть... Ты от запада подойдёшь. Кантелю дашь знать, чтоб к тебе пристал. С его бойцами и ударишь. А Кантель с моряками пусть в море раздольное мчит и корабли бережёт, боя избегает и за нами смотрит. Ежели битва стихнет и он знамён наших над городом не узрит, пускай к Боспору назад идёт, да на берег глядит, чтоб забрать... Всякий исход возможен... Ну, теперь спать перед славной сечей! — Сарос, хмуря чело, первым поехал к кострам.
На следующий день все спали долго. Встав, готовились, радовались окончанию кочевого безвременья. До вечера, утекая извилистыми долами, выдвигались на позиции, не обращая внимания на ругань виноградарей, блеяние баранов. Из-за близко притаившейся смерти — своей ли, чужой? — ничему мало-мальски участливо внимать не могли. Воинство было молчаливо и задумчиво. Души — спокойны, мысли — пусты.
* * *
После ухода варваров Ас-град погрузился в состояние тревожного покоя. Все теперь могли более или менее спокойно вздохнуть и поразмыслить о своей роли в прошедшие дни, о потерях и притеснениях, произведённых незваными гостями. Запасы мяса были практически уничтожены. Призрак голода замаячил перед людьми... Те, кто занимался кормлением города с осени до весны, разорились. Зимой, а особенно весной сильно поднимавшиеся в цене мясо и зерно приносили купцам хороший доход. Теперь же мясной и хлебный ряды опустели. Первым же делом после оставления города готской армией, управа выкупила, заплатив вдвое больше обычного, остаток скота и большую часть зерна. Зерно тщательно спрятали, а скот, чтобы не мычал, не блеял — не тревожил слух черни — забили. Туши снесли в глубокие подвалы... Простой люд специально прохаживался по дворцовой улице, чтобы, подобно голодным псам, понюхать, облизнуться, побрехать.
Весть об оставлении Ас-града тут же разнеслась далеко по округе. Халаны, обитавшие на правом берегу Восточного Гипаниса, синды с его левобережья, прознав о нужде, наперегонки гнали к городу скот — надеялись на крупный барыш. Ноги халанских коней были проворнее семенящей поступи овечьих отар из гористой страны синдов...
Мясники обивали пороги домов Вертфаста и Спора, напоминали об их приказе отворять хлева и конюшни, об уговорах и обещаниях непременно оплатить убытки за счёт города при случае... Бояре же готовили рать для разбойного перехвата табунов, стад, отар. Приезжие купцы, снарядив небольшой караван, умчались частью в Тма-тарху, частью в Фанагорию.
Между тем домашняя жизнь некоторых обитателей Ас-града была взбудоражена. Вертфаст целые дни проводил дома, ел плохо, ни с кем не разговаривал, день и ночь прохаживался подле запертой двери Ргеи. Когда наложница открывалась, чтобы принять от служанки еду, просился войти. Ргея по-кошачьи сверкала отрешёнными, отпугивавшими глазами и без обиняков вновь затворялась.
Вертфаст не злился, не оскорблялся — нет, он обдумывал предложение Иегуды продать девку ему. Вертфаст мучился, сожалел, страдал и разговора с затворницей искал для того, чтобы услышать от неё обещание быть нежной с ним и в будущем. Но она эти дни была не в себе, и боярин боялся услышать что-то резкое, обидное, оскорбительное, обличительное, неучтивое... Он начинал думать, что сделка с персом всё же состоится...
Зависело ли что-то от успеха или неуспеха Сароса на Тавре? Наверное, и нет, думал Вертфаст. Если Сарос будет разбит — перс найдёт способ и с помощью заморской и местной гильдий вынудит его распрощаться с милой прелестницей. Если Сарос воротится с победой, Ргея также уйдёт. Ещё вовсе не известно, какая участь ожидает сам город. Возможно крушение всего, всего...
* * *
Вскоре началось то самое поселение, о котором говорил Карл. Халаны из союзной армии были посланы туда, их было от силы десятка два, тогда как редко расставленные дома простолюдинов с плетнями, огородами, загонами покрывали все плешки видимых гор и холмов. Агитаторы-лазутчики оббегали пустые жилища, и если кто попадался им, на бегу сообщали, что войско за ними — союзник Лехрафса и всех асов — именно то войско, сильное и несметное числом, которое разгромило ненавистных греков на Борисфене. Однако слушали их объяснения большей частью немощные старики. Остальные жители уже возводили великий завал перед наступавшими, сплачивались в бесчисленное ополчение и, волнуясь перед неведомой грозой, выспрашивали у видевших неприятельскую армию людей о её величине.
— Хорошо живёт здешний народец! — Роальд, покидая одну из хат на самой окраине посёлка, в руках нёс пёстрые коврики, половики, ухват, разноцветный, длинными стрелками, веник; ногой разухабистый вожак гвардейцев перекатывал жестяной котёл. — Конунг, давай наберёмся здесь и уйдём. Если поискать и в земле — видишь, за двором что-то прикопали! — то и домой вернуться, право, не стыдно.
— В римском железе уйдём отсюда! — громыхнул Сарос и зловеще рассмеялся. Хохотали и все, до кого долетели его слова.
Роальд бросил барахло и вскочил на коня.
Откуда ни возьмись, появился Роскилд — возник из бежевого однообразия домов и пустырей. К конунгу его поначалу не пропустили, но Сарос заприметил в толчее улыбавшегося, объяснявшего и устремлённо рвавшегося к нему человечка и дал команду пропустить. Опережая вопросы, Роскилд принялся выкладывать всё, что знает, слышал и видел. Необычное поведение без роду и без племени субъекта чуть веселило слушателей. Но лишь до того момента, пока добросовестный информатор не раскрыл некоторые тайны Ас-града, пока не коснулся Ргеи... Сарос остановился, стих, окаменел, выслушал ошеломляющее извещение. Приготовления херсонесцев сразу отошли на второй план...
Конунг прогнал от себя всех и уединился, что-то обдумывая, затем приказал Роальду глаз с Роскилда не спускать. Пройдоха слишком труслив и говорлив, чтобы врать так опрометчиво, и всё же...
Дорога привела чёрно-серое, грязное братство к дымам над завалами и закончилась широкой площадью. Не помышляя ударить по обороне прямо здесь, Сарос по открытому настежь местечку направился влево с твёрдым намерением влететь в город с восточной стороны. С баррикад слышались крики и свист. Халан послали к рубежу для всяческих провокаций и уговоров. Два десятка смельчаков из-под пронзённых стрелами щитов выкрикивали призывы о выдаче народным освободителям заморских псов... Поток стрел усилился и отогнал халан на безопасное расстояние, откуда их крики уже никто не слышал. Отдельные крепкие ругательства влетали в пустынную разъединительную полосу фронта и гасли в ней, удовлетворяя лишь горячие порывы крикунов.
Северяне неспешным манёвром заняли пологий склон. Пехотинцы, которым предстояло исполнить роль тарана, связывали свои щиты ремнями, изготовляя широчайшие заслоны. Таких заслонов требовалось множество: под их прикрытием и собирались подойти к завалу. Ратники за спинами несущих заслон ослабили удавки на колчанах. Засверкали наконечники ангонов и дротиков. Оружные поцеловали острия своих мечей и ножей. Конница, насчитывавшая едва две с половиной сотни хвостов, выстроилась в колонну по два и ждала.
Сарос со Стемидом перешли в пехоту и в общем-то ничем не отличались от рядовых бойцов — лишь их плетёные щиты были больше. На ногах Сароса теперь красовались боевые лосины — буторлоки — с острыми, вздёрнутыми вверх шипами на мысах.
— Ну что, пошли? — тихо спросил Стемид у конунга. Тот хлопнул по рукояти меча, словно ещё раз проверяя, на месте ли он, взял покрепче пучок коротких дротиков и подошёл к одному из заслонов. Гот и сериван — огромной силы молодцы — играючи оторвали от земли спасительное приспособление и понесли его вперёд. Под доспехом тесно сгрудилась кучка бойцов, средь них — Сарос со Стемидом.
— Быстрей! Чуть бежим! — задавал темп атаки Сарос. — Кто видит, сколько ещё?
Стрелы густо забарабанили о заслон, втыкаясь, отскакивая, прошивая туго переплетённые пруты и показывая северянам свои ужасные наконечники.
— Давай вправо — тут в нас сейчас брёвна кинут! — подсказывал крайний.
Группа Сароса быстро сместилась вправо, пока не наткнулась на обгонявший её заслон, за которым бодро неслись над чем-то смеявшиеся смельчаки.
— С ними вместе, рядом бегом! — завопил Сарос, и два заслона над множеством ног и голов, покачиваясь, стали подниматься на завал из слег, какой-то маркой трухи, повозок, веток, валунов.
В спасительные щиты бухали камни. Кто-то умный кидал их высоким навесом. Но атакующие уже хлебнули дурмана безразличия к себе: ноги их по-кошачьи искали опору, никто и не думал ни встать, ни вернуться, ни даже споткнуться.
Заслоны облепили всю линию восточной части завала. Некоторые группы уже сражались наверху. К ним бежал рой помощников. Крик с обеих сторон поднялся сумасшедший!..
Заслон группы Сароса сверху отталкивали вагами, пытались его развернуть и тем самым открыть людей за ним и поразить. Конунг и Стемид вместе с остальными силились, толкали, давили что было сил плетёную стенку вперёд. Заслон гнулся и трещал. Боль пронзала руки и плечи. Крайние бойцы по очереди выскакивали из-под прикрытия, подобно напористым муравьям, карабкались на вершину завала и грудью бросались на пики, стрелы, мечи, рогатины... Наконец заслон был брошен. Присевшие воины наугад метнули дротики, быстро-быстро, не останавливаясь ни на миг, напирали, гнали...
Завал уже почти повсеместно пройден... Городское ополчение побежало к ближайшему ряду глинобитных домов. Северяне вскинули луки свои, подобрали и луки защитников. Убегавшая толпа похожа была на табун коней, многие спотыкались и падали...
Между очень близко расположенными домами все, кто спасался бегством, увидели возведённые перегородки из крупных валунов. Выбитые с первого рубежа защиты ополченцы-простолюдины бежали вдоль второй, для них неприступной стены, стучались в наглухо заложенные оконца, просились впустить своих. Молодые, не теряя времени, находили уступы и взбирались вверх.
Уже от всей линии завала — первого оборонительного рубежа на пути северян — защитники устремились ко второй линии. Атакующие с горящими глазами в рукопашном бою разили, сшибали, топтали, резали защитников, не впущенных под защиту городьбы, вовсе не для этого случая предназначенной. Но потешиться истреблением им не довелось — из-за стен, с крыш, отовсюду посыпался шквальный град камней, стрел, брёвен...
Готские командиры приказали отходить, но поняты были неистовым авангардом не сразу — лишь вид падавших рядом соратников отрезвил готов и сериванов.
Отбежали к завалу, позволив второму форпосту поглотить быстро открывшимися лазейками стонавшую, ошеломлённую, негодующую толпу неумелых, случаем приставленных к оружию вояк.
Северяне машинально стянулись к месту, где находился Сарос. Конунг приказал разметать завалы — это было необходимо и на случай поражения и, стало быть, отхода, и чтобы скрыться от малых каменьев пращей да стрел больших луков, продолжавших доставать готов.
Бой вдруг стих. Выжидательная пауза воцарилась по обе стороны каменной линии. Горожане гадали — продолжится сеча или нет? Бойцы Сароса, сжав губы, с ненавистью отмечали любое движение за новой стеной.
Конунг приказал в завале выбрать увесистые брёвна для таранов. Наскоро сооружались из нашедшихся тут же средств дополнительные щиты для безопасного приближения и всходы для непосредственного штурма. Сарос вышел на открытое место, демонстрируя себя всем. К нему тут же подъехал Роальд с несколькими гвардейцами.
— Как одолеем ту стену, дай знать Карлу — пусть и он начинает! — проговорил вождь.
— Он уже начал. Тот край шевелился — нам немного видно... — Роальд ждал дальнейших указаний. Конунг о чём-то задумался, потом сказал:
— Ладно, когда перелезем, сразу пойдём в его сторону. Ты пока не суйся — улицы, думаю, там узки... — Конунг как будто сник. — Как их много! Вот и опять предел! Нет нам хода! Нет места, нет рубки!.. Были пока лишь их огольцы — пучеглазые да вёрткие. А умелые ещё прячутся от нас... Поезжай, соберите раненых, да с горы взамен кого-то пришли.
Роальд скомандовал гвардейцам помочь раненым, сам же поскакал к той части армии, которая пока оставалась на возвышении вне боя. Командир гвардии кричал громко — чтобы Сарос издалека слышал и ценил: дело в том, что Роскилд куда-то запропастился...
Как только пара больших взвозов на скорую руку была изготовлена, прозвучал призывный возглас Сароса, и армия ринулась к следующему рубежу...
Полководцев Херсонеса неприятно удивила скорость, с которой неприятель преодолел первую преграду. Не вызывала сомнения и судьба второй позиции... Убедившись, что перед ними не ордынское скопище, а настоящая армия, они нашли единственно верный способ обороны.
Все силы защитников были разделены надвое. Основная ударная мощь Херсонеса — хорошо оснащённое и многоопытное войско из крымских руссов, греческих и славяно-фракийских подразделений, римского легиона — была собрана в представительской, торговой части города и построена плотным полукружьем от набережной до набережной. Таким образом, большие белые дома с колоннадами, беседки, конторы, аллеи, вечнозелёные лужайки оказались под защитой сверкающей брони и стали.
Кварталы бедняцких лачуг заполонили ополченцы из их обитателей, а также пастухов и земледельцев, бежавших сюда, в крупнейший город Крымского Тавра, от готского нашествия.
Для организации обороны на втором рубеже отрядили и рассредоточили несколько небольших подразделений руссов, поскольку основная масса населения посада и все прибывшие за день-два до вторжения беженцы говорили по-русски. Греки, фракийцы, недавно явившиеся римляне называли коренной народ Крыма сперва скифами, но постепенно укоренилось словечко «руссы».
Крепкие юноши, пришедшие в дружины из посадов, посёлков, из степи, ревностно стремились защитить цветущий и упорядоченный мирок, богами данный и родной землёй выпестованный. Грозные и представительные воеводы призвали чернь дать отпор лохматым северным волкам, нарушившим покой их домов, собравшимся надругаться над честью их жён и дочерей.
Народ — от юнца до старца, от неторопливого кузнеца до бойкой девахи — глядел на замысловатые приготовления посягателей. С волнением, сравнивая численность своих и неприятельских рядов, руссы тихо переговаривались, оценивали свою позицию. Сжимая в руках копья, колья, рогатины, гнали страх и представляли, как станут колоть, бить, душить...
— Совсем тихо... — подметил Стемид.
— Я вот думаю: если б Лехрафс пришёл сюда с войной — что бы ему ответил сей город? Все те, кто тут есть прямо перед нами, по их порядку ведь раб или просто низок? Думаю я, ответ ему был бы тот же? У этих, в рванье, злата нет — они ведь и знать не хотят, что мы не к ним явились... — Сарос больше не изучал форпосты, он искренне ждал от Стемида ответа.
— Ничего бы не изменилось, — размышлял друг, перед последним, может быть, перед боем стремясь говорить красиво и разумно. — Лехрафс — степняк, а сей город — совсем другой, на иной силе возросший... Эх! Тут тепло, чуешь, Сарос? Будто и нет зимы... Мы попали в заколдованное место, и голова моя от неясных чувств кругом идёт...
Стемид напряг зрение, пытаясь понять, что это зелёными полосками идёт от строений к морю? Не мог поверить, что это — зелень аллей...
— Карл сказывал, что есть такие стороны — без всякого колдовства есть! Вот мы сейчас, наверно, как раз в таком местечке!
— Люди, в тёплом месте обитающие, — не дураки... — встрял подъехавший сзади Роальд. Потом доложил, что раненых после молниеносного прохождения завала набралось многовато.
— Дай жёлтый дым — пусть Карл тоже наступает! Мы пойдём наискосок к нему. Там решим, что делать... Конницу не трогай! Как перестанешь видеть сечу, пошлёшь полк нам, а другой — туда, правее. Остальные пусть стоят... Карла с моряками блюди зорче! Когда мы соединимся, готовься всё довершить... Ну, дайте, боги-предки, нашим душам сытного пира на небесах, огня-спасителя да боя сладкого и чистого!..
Сарос пошёл вперёд. Его тут же закрыли заслоном. Поплыли к рубежу взвозы, взревел призыв к славе.
...Камни оборонявшихся летели так плотно, что на щиты приходилось наваливаться всеми телами. Руки и плечи, удерживавшие перед собой заслоны, ломило от нескончаемых ударов. Пальцы были готовы разомкнуться и выпустить защиту...
Как только взвозы легли на стену, посшибав верхние рядки камней, воины вырвались из-под заслонов, казалось, с радостью взбирались вверх и представали лицам врагов. Торжествующим
скачем переносились по гулким настилам над преградой, с разбега бросались на ту сторону, летели на пики и на лету порывались ударить ногами вражьи лики. С колом в боку или в пахе смертоносно секли клинками. Рыдая и неистовствуя, пластались под толщу храпящих тел.
— По крышам далеко не убегайте, сгинете не то — тут их тьма! — кричали готские дядьки молодым бойцам, сигавшим с краёв высоких охлупов на тростниковые кровли. Скинув в пылу ратного экстаза кожуха, они сверкали своими снежными с алым крапом телами по-над узкими, перетекавшими народом, улицами посада.
Северяне продавливали оборону, рубились, крутясь, стоя на колене и лежа, втекали в пылившее глиной домов предместье, неслись, вопя, догоняя кого-то, не догнав, искали новую цель.
Сарос взмахами двух крыл — щита и меча — гнал свои отряды в задуманном направлении. Люди слушались плохо. Захлебнувшиеся восторгом сечи, его бойцы бегали за спасавшимся народцем, до сего момента знавшим лишь молот, тяпку да куль за спиной.
Воители лесного края врывались в хаты, секли мечами пахнувшую дымком пустую черноту перед собой, приглядывались, крошили посуду и утварь. Заслышав крики товарищей, попавших в окружение ещё бившихся смельчаков из горожан, вылетали на ясный свет, бежали, не оглядывались, ухали мечами, пинали ногами, со знанием дела сверху вниз секли наискосок непокорных, выкручивались, прогибались, подсаживались и вновь секли, секли, и дальше неслись, сверкая белыми очами.
Посад опустел. Шевелились, смотрели и предсмертно фыркали раненые...
Сарос рассматривал из-за домов широкую площадь. Там было тихо. На другом краю мощёного плаца, меж дворцов и по майданам стояли ряды железного доспеха. Густой лязг металла звучал представительно.
— Эй, косачи, что за свадебный наряд?! — Сарос, отвернувшись от херсонесцев, с отеческой тревогой обратился к распоясавшимся молодцам своим. — Всем одеться! Посмотрите, каков убор на той стороне — с красными перьями! — изумлялся конунг. — Пощиплем?!
Гул рвения ответил ему.
Сарос быстро пошёл по опустевшему проулку туда, где должен был ждать Карл. Вокруг вождя крутились постоянно воины. Все чутче чуткого слушали его распоряжения, с волнением высматривали парад ратной роскоши и пытались угадать намерения главнокомандующего насчёт следующих действий.
Покинутую северянами арену побоища занимали откуда-то вдруг взявшиеся бабы и мальчуганы: лили слёзы, переворачивали побитых, разыскивали своих, плевались на чужих, закрывали страдальческие лица руками, ничком припадали к телам...
Лежавшие недвижно и в агонии люди ещё вчера были деятельны...
Одни пошли в бой, надеясь на успех и добычу, — собирались когда-то предстать перед лесным своим стойбищем с лошадьми, навьюченными честно добытым добром.
Другие таили на своих застывших и бесцветных ликах печать жути, злобы, неизбежности. Одни из них ещё вчера копошились над каким-нибудь ключиком — чтоб мягче вертелся в замке, вторые кропотливо расклёпывали пруток — чтоб с оси не слетало колёсико, третьи — ещё что мастерили... Эти мужчины, ночью слыша плач малых своих чад, войны не желали. Их призвали из дворцов, укрывшихся за войском. Конечно, не на погибель — ибо редко какая власть стремится к переводу собственного народа, создающего ценности на всех и рождающего себе смену. Ведь смена смердов вскармливает смену избранных, которые руководят обществами...
* * *
Карл ждать сигнала не стал. Понимая свою роль в этом приступе, решил с первыми же движениями главного соединения ввязаться в битву. Отряд его был невелик. Морские рубаки, чувствовавшие себя в море, подобно птице в небе, перед завалом растерялись. Отбежав, настаивали пройти стороной к основным силам. Но Карл был неумолим и настойчиво звал в отвлекающую атаку.
Моряки и разведчики опасливо подступались к преграде, но когда увесистые камни начинали долетать до них, метнув наугад дротики, пятились назад, постоянно оглядываясь во все стороны. Никого, кроме встававших в полный рост над завалом горожан, поблизости не было.
Защитники, узрев перед собой малую силу, вышли из укрытия и побежали на стушевавшихся готов. Чем бы всё здесь закончилось — неизвестно, но вдруг защитники отчего-то замерли, а после стремглав бросились обратно. Вскорости завал перед Карлом опустел сам собой.
Подойдя самым берегом моря к посаду, отвлекающий отряд занял дорогу, преграждённую стеной, и стал ждать. Вскоре Карл с товарищами увидели жёлтый дым над лагерем главного соединения и пошли в атаку... Но приблизиться к стене у готов не было никакой возможности — шквал камней обрушился на них, стрелы попадали точно в цель...
Из оставшегося за спиной завала набрали полуразбитых щитов, большие ветви кустарников и перенесли поближе к городскому укреплению. Чтобы горожане не изгалялись дерзкими и, наверное, срамными выкриками, люди Карла, засев в трескучем своём логове на самой дороге, стали постреливать из луков по крикунам и простакам, словно охотясь на зверьё, вышедшее к ручью и успевшее лишь оглянуться и прислушаться перед питьём...
Готы, конечно же, боялись вылазки, а потому без конца озирались по сторонам, в который уже раз изучали позади себя дорожки к отступлению, а то и бегству. Но оборонительный рубеж вдруг стих, потом загудел, вскрылся множеством лазеек, и оттуда выскочила огромная толпа народа. Ужаснувшиеся такому натиску готы выстроились плечом к плечу, укрылись щитами, ощетинились копьями, изготовили дротики и ангоны. Но городской люд устремился мимо них. Взламывая своими же руками возведённый завал, подобно саранче на ветру, утекали посадские по берегу в поле, к ближайшей долине... Готы крутились вокруг себя и собирались, хотя не понимая здесь ничего, атаковать беглецов, но столпотворение было просто сумасшедшим: топот множества ног напоминал каменную лавину с гор! Готы в недоумении лишь сторонились и пропустили мимо себя всех, остерегаясь быть попросту сметёнными. Замыкали толпу задыхавшиеся от страха бабы и лупоглазая ребятня.
Карл с отрядом через проломы вошёл в посад. Осмотрели брошенные дома, услышали шум впереди и пошли на него.
* * *
Карл молча подошёл к Саросу.
— Павшие есть? — угрюмо спросил Сарос.
— Двое. Многие стрелами потыканы. Некоторые в живот.
— Беда! Тут все побиты, потыканы... — Сарос раздосадованно потряс головой и тревожно вздохнул. — Голова разбита — ерунда; руки-ноги поколоты — плохо!
— Сколько же их за площадью?! — Карл и спрашивал, и удивлялся, и расстраивался.
— Всех-то если наших запущу, те щеглы яркокрылые не устоят! — зло размышлял Сарос, сначала кивнув на незадействованное войско, замершее на видной всему городу возвышенности, а затем потрясая мечом в сторону немой армии за площадью. — Но наших побьют немало. И раненых будет не счесть. Куда потом с ними?.. Тут народ остроглазый: до дома добраться не дадут — добьют и раненых, и всех нас!.. Что-то жаль мне, Карл, армию.
— От них кто-нибудь выходил? — Карл, не мигая, смотрел на ссутуленного Сароса сверху вниз.
— Молчат, — ответил конунг, отворачиваясь. Чуть повернув голову к разведчику, буркнул: — Иди... Говори.
Карл кивнул, бросил щит, фракийскую кирасу. Ровной поступью вышел на площадь. Сделав ещё с десяток шагов, остановился и поднял на уровень головы левую руку.
По шеренге заморских полков пробежало лёгкое волнение. Раздался гул мужских голосов. Вскоре на встречу с Карлом вышли трое.
Сарос, сидевший на корточках в проулке и расслабленно опиравшийся спиной на шершавую стену, приказал-рявкнул ближайшим к себе, чтобы к Карлу отправили ещё двоих — поосанистей. Роальд кивнул двум гвардейцам — те, безоружные, прикрыли спину главного переговорщика.
Троица с городской стороны, завидев шевеление в пыльных проёмах посада и появление ещё двух богатырей, переглянулась меж собой и решила остановиться там, докуда дошла. Готам пришлось сделать ещё несколько шагов, чтобы встреча происходила ближе к середине площади — границе между враждебными станами.
— Сбросить вас в море? — вместо приветствия спросил Карл на языке Эллады.
Стоявшему посередине переговорщику от города очень неприятный, отвратного вида толмач довёл смысл обращения. С ледяным лицом римлянин ответил.
— От вашего множества нам только одно огорчение — крестов придётся много городить, чтобы вас развесить отсюда и до того места, откуда ваше звериное стадо прибежало.
— Не стану спорить: для вас проще сложить оружие, нежели нас — хоть бы и павших, всех перевешать. Работа не самая лёгкая, она займёт вас до следующей зимы, — не ожидая перевода, ответствовал Карл на языке Рима. — И гордый муж зря считает стадом нас, а не своих людей!
Глаза римлянина в белом плаще с красной полосой блеснули. Он набрал воздуха тонким, с вдавленными ноздрями носом и ответил:
— Это глупцы считают, что мы не можем драться с варварскими полчищами! Посмотри мне за спину и содрогнись, простак, от мощи той! Побыстрее влеки свою свору подальше, да не забудьте прихватить зажаренные тела своих морячков, от которых уже второй день мы не можем отогнать облизывающихся собак. Пожгли бы всех, но, надо признать, быстры ваши судёнышки!
Карл выяснил у толмача значение некоторых слов из речи римлянина. Лицо его не дрогнуло ни единым мускулом. Он продолжал в выбранном изначально тоне.
— Ваше железо для нас не прочней вонючей шагрени!.. Морского боя не видел никто, хотя, признаться, мезийцы — хорошие моряки!.. Кто знает, может быть, вы подманили злокозненным бочонком вина к себе один-единственный и самый худой кораблик, а после и пожгли его? Теперь же хотите показать нам наших глупцов, о коих мы и сами не сожалеем.
— Ты, варвар, с Истра? — надменно спросил римский центурион.
— Я — готтон. Из той благодатной стороны, где не торгуют человечиной, как заячьей шкурой!
— Ладно, вижу, что ты жил среди нас... Всё равно здравомыслящий сказ — не для ваших деревянных голов! — заявил римлянин, хотя уже понял, что разговаривает не с тупицей, а с человеком, посвящённым в тонкости людской натуры. — Ты зачем вышел на площадь? Чего вы встали молча перед доблестным нашим войском? Боитесь ручьёв своей же крови, которая, стекая в море, достигнет того берега?
— Поверь, человек с ежом вместо языка, что нам совершенно нет никакой разницы — добить вас всех, или уйти домой с добычей! — в уголках глаз Карла застыла выжидательная, испытующая насмешка, зрачки его остановились на переносице римлянина. Сама пауза подразумевала возможность компромисса.
Римский центурион, услышав нотки желания как-то договориться, насторожился, стал припоминать весь разговор, искал причину предложенной мировой. Карл не дал этой заминке продлиться и жёстко спросил:
— Ну что, бой?
— Я не командую всеми войсками этого города, серебряный орёл не в моих руках. Моя задача — бить вас! — холодно и довольно-таки тихо проговорил центурион. — Мне нужен совет.
— А нам ничего ровно не нужно. Колодцы вашего города напоили нас, но с каждой минутой нам всё сложнее сдерживать своих ястребов. Всё же, думаю, мы можем дать вам срок, за который здравая кобыла сумела бы ожеребиться.
Карл сказал всё и застыл в ожидании, когда пожелавший совета римлянин повернётся и уйдёт.
— Я не склонен думать, что для вас сегодняшний день будет удачным. Ждите! — И делегаты города отправились в свою ставку.
— Будем торговаться, — проговорил коротко Карл двум гвардейцам, ничего из состоявшегося разговора не понявшим.
— Чем ты их тут напугал? — вяло спросил Карл, проходя мимо продолжавшего отрешённо сидеть Сароса, который прикрыл измученные веки и видел яркий свет сине-васильковых глаз.
— Сколько ждать? — крикнул вождь в спину переговорщику и с размаха рубанул мечом по мазаной стене, на которую опирался спиной. На глиняной поверхности образовалась выбоина, посыпались крошки, редким мочалом вылезла солома. «Если поджечь, эти штуки дотла сгорят, — мелькнуло в голове Сароса. — Но отчего-то ни один дом не горит... Странно».
— Не хотят рыбьи рубахи драться, — неспешно вернувшийся Карл навис над конунгом. — Может, окружают, а?
— Роальд, что там в степи? — крикнул Сарос главному гвардейцу, хотя того отсюда не было видно, и конунг не знал близко ли тот.
До Роальда не сразу докричались по цепочке. Он поспешил на зов, спрашивая на ходу, чем интересуется конунг.
— Звал? — спросил он, наконец добравшись до вождя.
— Нас что, уже окружили?
— Кто? — растерялся здоровенный, но очень подвижный главарь гвардейской братии. — Никого же вокруг не было?
— А сейчас уже, поди, и есть! Посмотрел бы ты... — Сарос осматривал щербатую кромку своего огромного меча.
Роальд тут же убежал, кого-то позвал, всех всполошил, чертыхаясь на случай и на Сароса. Воины, видя поспешный отъезд гвардейцев, вставали, вскакивали, спрашивали о неизвестном у незнающих соседей, спешили к конунгу за объяснениями.
— Стройся в проулках... Стоять наготове! Кто ранен, идите-ползите на горку. Оттуда по счёту шлите замену.
Из-за углов крайних хат на площадь нацелились глаза, уши, пики. Авангард северян, забыв про усталость, пришёл в движение. На всём пространстве посада забегали, превратившись в слух, в ожидание, в саму дисциплину, воины...
Море между белыми дворцами казалось нарисованным. Оно принадлежало тем людям, что стояли напротив манипулами, подобными поблескивающей серебром стерне...
Спустя пару часов положение не изменилось. Бойцы обеих сторон постепенно разговорились, и от гула их голосов город как бы ожил.
Наконец в центр площади вынесли две скамьи, накрыли серыми полотнищами — для переговорщиков.
Сарос остался на месте. Скрывая рвущиеся на волю чувства, вошёл в одну из хат, смахнул черепки с лежанки, навзничь повалился и задумался о своём.
Карл со Стемидом в сопровождении крепких, более-менее опрятно выглядевших воинов уселись напротив городских делегатов.
— Зачем вы разорили всё, что жило до вас мирно?
— Речь не о том. Давайте к делу!
— Это ты, варвар, вышел на площадь первым — говори, чего хочешь!
— Это ты, слюнявый старый боров, не способный добыть женщину и потому покупающий её за деньги, пошёл за советом, а я тебя ждал! Вот ты и говори!
— Ты что, главным будешь?
— Не последним! — привыкая к звукам позабытой речи, ответил Карл.
Городская сторона посопела, посмотрела на звериные, ледяные и страшные физиономии молчаливо окруживших своего главного готов. Центурион буркнул что-то среднего возраста греку — видимо, вожаку местной торговой общины или её авторитетному старосте. Тот в свою очередь кое-что уточнил у пыхтевшего военачальника — возможно, трибуна-командира всех здешних римских войск.
— Можете сказать что-нибудь и нам. О языке не беспокойтесь — он не станет между нами препятствием! — Карл сделал недовольную гримасу, всем своим видом показывая, что сии переговоры стесняют грандиозные планы нетерпеливого войска.
Лица городских с плохо скрываемым волнением изобразили крайне озадаченные мины. Таинственный гот пугал не только знанием их наречия, но и не вполне понятным поведением, а также отсутствием звериного холода на лице, свойственного диким северянам. Грек, видя, что предстоит договариваться не с еловым пнём из хмурых, нехоженых закоулков, где хозяева — зоркий медведь да свирепый бык, решил сменить тон и начать путать возомнившего о себе слишком много переговорщика. Наперво грек полагал изощрёнными фразами сбить спесь с умника.
— Я бывал на Истре. Тамошние гипербореи тоже знают многие языки Ойкумены... — Грек всматривался в непроницаемые лица спутников Карла, ничем не выдававшие непонимания разговора; готы вели себя так, словно инициатива момента принадлежит им. Он продолжил: — Сношение с цивилизацией, похоже, идёт на пользу варварам... Русые племена Тавра, кои знают языки достойных народов, от сношений с нами имеют выгоду свою вполне... — Староста предосудительно сощурился. — Для чего было умерщвлять своих людей и наших? Лишь только для того, чтобы после всё равно усесться за переговоры и блеснуть на них запоздало своим умом? Большая хвала отнеслась бы к вам, если бы вы призвали нас для беседы ещё с той горы, ещё до вхождения в город... Понятно, армия ваша сильна. Мы платим всем армиям Понта. И царю скифскому Рискупориду — в первую голову, — грек, глядя на внимающего Карла, даже не мигал. — Вы своей глупостью нас разорили! Но мы заплатим и вам, и вы, как и все, при следующем своём приходе заискивающе нам поклонитесь. Найдутся и у вас позже понятливые люди, которые уберут негнущихся легатов и приведут в надежде на щедрую плату к нам своё послушное войско.
— Праху вашему, воспарившему с ветром ввысь, мы поклонимся! — прошипел что-то понявший Карл; грек приподнял подбородок и склонен был рассмеяться.
— Вы постройте и нарядите — тогда мы вам поклонимся! — Грек вдруг превратился в непреложного судью.
Городские делегаты — все, как один, — продемонстрировали задумчивость, печаль и сожаление о приходе к ним жалких тупиц.
Готы, почувствовав интонацию последней фразы и заметив презрительное отношение к себе, замялись и разом посмотрели на Карла, тем самым объявив об отсутствии у него помощников в сих переговорах, — зоркие горожане ехидно ухмыльнулись.
Карл, конечно, был одинок. Он мог тотчас прервать неудобный для себя диалог, но прекрасно понимал, что через немногое время, даже достигнув победы, лишь малая кучка его друзей и братьев пошлёт небу торжествующий клич на руинах вовсе ненужного им города, на краю, где начинается иной Свет. А если проигрыш... Разгром, позор, крушение начинаний, радостные псы над мёртвыми лицами единоплеменников, бездыханный Сарос... А если его, Карла, собственный мир перестанет сиять разными чудесами...
— Где в ваш закатный Гипанис вливаются чистейшие, цвета утренней росы, ручьи нашей земли, жил в норе барсук. На его морде сам питатель всех тварей сотворил извечную улыбку. Пуглив был тот барсук, умён, учен, осмотрителен — и оттого тучен зимой и летом...
Увидел он хромавшего на одну ногу волка, у которого и бок подран, и око закрыто. Смеётся и учит жирный зверь пса лесного: «Что ж ты тощ и вечно несчастен? Рой ямку и лежи в ней, бока расти — эдакие вот, как у меня. Я — создание добродушное, плохого даже волку не присоветую!»
Отвечает задумавшийся над словами благополучной твари волк: «Единородные знакомцы-волки, да и весь лесной шумный мир, станут потешаться надо мной, лежебокою, знаться со мной не захотят».
«А какая тебе в том печаль? — вопрошал из норы всегда улыбающийся барсук. — Ведь и тощ ты оттого, что добыча твоя — юркая, на месте не задерживающаяся, которая по нраву только твоей серой родне. Из-за добычи той тебя и тяпнули за бок, а когда ты бежал от сородичей, озлобленной мордой ткнулся в прутья острые — вот и глаз твой закрылся!.. Копай нору! Пока копаешь, корешки всякие открываются — ты их кушай, и никто у тебя сей еды не отымет. И чем длинней твоя нора, тем больше тех корешков. Ах, если б ты знал, какой мясистый червь под землёй!.. Но главное — ты всегда сыт, сокрыт, построения и весь смысл твоей жизни — велики! Всяк увидит твою работу, и всяк скажет, узнав по трудам твоим, что здесь живёшь ты. Но никто не узнает, где ты рыскал день назад и год назад. Ведь ничего в твоей нынешней и прошлой жизни путного нет!»
Волчище думал, что во всём справедлив барсук пугливый и правильный, норы не покидающий, но что-то не по себе было ему от слов тучного соседа по большому, общему лесу. Неуютно серому от постижения науки барсучьей, от больного, сохнущего взлеска над склоном, изрытом норами.
«Тошно мне у тебя, хоть ни аппетита, ни злости к тебе не питаю! — признался прямодушный волк. — И не беда, — поднял он подранную морду, — что пища мне даётся не каждый день. Зато деревья в моих угодьях шумят, и воздух чист! А что израненный — всё племя наше такое, все, как один, рубаки удалые, а не подлые копатели!»
Смеётся барсук: «Не знаете, как лучше жизнь устроить! Оттого только и рубаки — что ж остаётся вам?!»
Но не чувствует волк, что прав лесной соседушка, уныло скулит серый тать, со страданием пеняет, мол, больно видеть мне деревья склонённые, что чуть-чуть не падают. И птицы над тобой не поют, да и нет возле тебя птиц вовсе, лес бодрящих. Вон, меж суков паутина натянута, а в ней пауки над гусеницами копошатся. Умирает лес твой, кореньев своих от твоей алкоты неуёмной лишённый...
Доводы волка не трогают барсука, который пыхтит и точит зубами мягкую плоть липового корневища, будто нарочно показывая простаку-волку, что его барсучья еда завсегда с ним. «Уйду, — заявляет барсук, — вскоре отсюда ближе к северу — там влажней, лес гуще, и других нор нарою взамен этих... Лес велик! Он и кормит, и укрывает, и как жить, попусту не тратя время на беготню, научает».
Оскалил зубы волк на вредоносную, похотливую тварь, сверкнул одним глазом и, покидая изрытое, погубленное место, сказал: «Лучше буду глупым и тощим перебиваться мышкой со дня на второй, делясь ужом и зайцем с собратом, чем, как ты, умный и тучный, губить без зазрения совести вокруг себя целый мир. Умён ты, барсук, только хитрый уют твой на чужих лишениях выстроен...»
Складный рассказ Карла заставил крепко призадуматься южан. Один из них спросил гота:
— К чему ты клонишь? К тому, что схожи мы с тем жирным зверем? Но ведь не гложем деревья, ха-ха!
— Вы людей, отличных от вас, как настаёт установленный срок, везёте за море. Оттого жалкая их земля на закате уж не звучит женским смехом, малые дети не играют, как прежде, а отцы увезённых со слезами о помощи молят!
— Мы никого не ловим и не пленим! Мы просто платим за человека больше, чем за барана, и сами халаны, забыв о баранах, к нам гонят разный люд!
— Не знал юнец, пока рос, как кровь пустить из живота собрата-человека, да быстро обучился, и погубил он не одну жизнь, а по прошествии времени сына своего научил, как в беде и грехе жить!.. Сам Радегаст взял копьё со щитом и не искал неправедных лишь среди чужаков! — Холодный Карл был, как и прежде, одинок.
— И ты, как и все, в общем строю сражаешься? — спросил староста-грек.
— Всякий готтон, пока силён — воин! — гордо отвечал рослый витязь.
Уже не варвары сидели перед роскошно одетыми горожанами, а просто люди — только с другой стороны мира.
— Наше предложение вам: всё, что случилось, исправить мы не в силах, но как потечёт далее — нам решать! — сказал после долгого молчания центурион. — Римский меч не опозорил себя нигде! И мы готовы устроить вам славную драку!
Все смолкли, пытаясь угадать, к чему же привели переговоры, чья сторона сильней и в ком дух твёрже; каждый, приняв роль вершителя судеб, старался придать значимость своей стороне.
Карл на готском языке, не боясь, что сказанное будет понято противником, принялся вкратце объяснять товарищам суть оговорённого. Готы, как один, недоверчиво косясь на горожан, советовали и настаивали на нужном войску исходе, оглядывались назад, искали глазами недоступного сейчас Сароса.
— Идите к себе восвояси, а со сборами и с едой мы вам поможем. У нас своя жизнь, и вы живите жизнью своей, — встал над всеми уважаемый грек.
— Вы желаете нашего ухода — нам это понятно. Но сказки предков зовут нас к тёплым морям, где наши прародители родились, откуда Один с Тиром звали их к себе и куда они посылают потомков — нас, дабы поклонились святым костям и возродили славу, угасшую в поколениях... — Карл застыл, нахохлился, неподвижным взором исподлобья глядя на римлянина. — Море — великий мир. Всем хватит места в нём. Но кто заплатит сейчас за переход наших мёртвых в край вечного наслаждения и отдохновения?
— Что ж вам ещё? Ведь вы не победили нас? — вспыхнул римский муж.
— Мы готовы войти в царство тьмы прямо здесь, на пепелище вашего града! — Карл, распрямляя плечи, встал и обратил к центуриону отрешённое лицо.
Неприятный человек в римском военном облачении в сердцах воскликнул, открывая варварам своё главенствующее положение в Херсонесе:
— Мы вместе с нашими вратами откроем и врата тьмы для вас!
Грек-староста попросил успокоиться обоих римлян, взяв их за локти.
— Город сильно пострадал, и это вам бы надлежало заплатить за ущерб, — сказал он, когда дождался полной тишины. — За принесённую в чужой дом беду вы когда-нибудь предстанете перед внеземными судьями. Кара за зло настигнет вас и весь ваш род. Не желая больше жертв ни себе, ни вам, не дразня высшее возмездие, я ещё раз предлагаю вам уйти. Коли у вас нет лошадей, вы получите в обратный путь табун, наши женщины здесь, на площади, окажут посильную помощь вашим раненым.
— Никому не разрешено видеть нашу слабость, наши потери, — возразил Карл, не желая открывать противнику количество раненых соратников. — Но мы согласны взять лошадей и уйти. И поскольку в вашем мире никак нельзя без золота, то мы готовы взять также откуп золотыми ауреусами или другими ценностями по весу моего коня.
Готы встали и отошли в сторону. Казалось, они готовы уйти тотчас.
— Ваше условие мы выполним, — пообещал, подходя к Карлу, грек и протянул свою руку. Карл её пожал, сказал, что начинает выход из посада, ожидая лошадей и золото.
Карл нашёл Сароса, беззвучно лежавшего в тёмной хате.
— Город сдался, — тихо доложил бледный красавец и сел рядом. — Они бы дали откуп и раньше, возможно, тогда можно было бы спросить больше.
Сарос молчал. Слова разведчика доставили ему радость, и он с благодарностью посмотрел на друга. «Как бы всё шло без этого истинно драгоценного человека?» — подумалось конунгу, а вслух он спросил:
— Почему ты так ухаживаешь за своим лицом — бреешься и коротко обрезаешь волосы?
— А вдруг придётся встретиться нежданно с теми, кто ушёл раньше меня в тот Мир? Как появиться перед ними неопрятным? — без раздумий признался Карл. — Да и не только я так делаю... Ты что, видишь одного меня? Знаешь ведь, что в Паннонии я прожил почти два года — вот и осталась привычка бороду отрезать, — объяснял Карл располагавшим к беседе тоном.
— Хотел тебя спросить: куда ты уводил тех невольников, что отбивал на рудниках?
— Верженю продавал.
— И они у него тоже оставались в неволе, лишь меняли кирки на мечи? — Сарос приподнялся и заглянул Карлу в лицо; тот едва улыбнулся. — А что тебе Вержень давал? Золото?.. Значит, у тебя где-то должно быть золото?
— Я с него мало брал. Очень мало... — Карл чувствовал себя неловко, и это обстоятельство сильно веселило Сароса.
— За что же ты жизнью рисковал? Хочешь с богами на кумирне встать? — рассмеялся вожак.
— Там была женщина... У Верженя...
— A-а. Ну, рассказывай дальше — это занятно! Сразила тебя неприступного?
— Сразила. И к Верженю я мотался, и гостил у него — ради неё.
— Красивая такая?
— Спина у неё вот так прогнутая, — увлечённо показал Карл. — Плечи — два уголка, затылок — прекрасным клинышком... По всему видать, что гордячка она неисправимая... Волосы — тяжёлый конский хвост на точёной её спинке...
— А глаза, губы, сама? — не без интереса спрашивал Сарос.
— Губы и глаза — ничто. Они, как и остальное, — очень хороши... Но по сравнению со щеками — истинно ничто!
— Ну, ты, брат, что же говоришь? В глазах женщины столько же сущности, как и под подолом! Какие могут быть щёки?
— Щёки взаправду необычные. Чудесные и нежные, и завораживающие бороздки на них — две глубокие ямки от косточки до подбородка. Можешь не верить, но ямки эти затмевают все остальные черты. Голову повернёт — ямки строгие; смеётся — ямки впадают очень глубоко и красиво; кушает — а я так и смотрю, и жду, когда она языком под щеками поведёт, да облизнётся, щёчки растянув, бороздки те кривя.
— Тебе бы её увести надо было, а не толпы рабов — раз такая любовь!
— Дело не во мне... И не любовь у меня к ней, а душой прирос, как сук к дереву... Она пела Верженю завсегда. И ночью пела, а я, зубы сжав, слушал... Хворь её одолела, и она... Привёл беглецов, а мне говорят — уже умерла.
— Куда ему столько людей, лесному владыке?
Карл не сразу понял отстранённый вопрос конунга.
— Они его лес от Рима обороняли. И не заставлял их Вержень — они сами за своё оскорбление мстили римлянам с большим рвением.
— Да-а, — протянул Сарос. — Что, уводим войско?
— Золото нам собирают... Лошадей должны привести... Всё возьмём и можем уходить.
* * *
Сарос, направляясь на гору за городом, наказал находящимся в посаде отрядам подождать, пока соберут и вынесут золото, и после, непременно без пожаров и всякого озорства, уходить.
Вождь пешком припёрся в стан разбредшегося и никого не замечавшего воинства. В странной суматохе конунга заметили не сразу — суетившийся народ был чем-то занят, откуда-то шёл, куда-то спешил... Подъехал Стемид и привёл Саросу коня.
— Заколдованное место! Мысли путаются... Должно — от тепла здешнего не по сроку обычному, — высказал вслух свои ощущения конунг, взгромождаясь на тонконогого жеребца. — Это ж конь Карла?!
— Покрасуйся пока — он-то ещё успеет наездиться, — успокоил друга Стемид. — А вот сердце твоё содрогнётся, когда увидишь, сколько у нас раненых... Всё от этих стрел, кои не минули и половины наших людей, — кричал на скаку Стемид, когда два всадника неслись к лощине на западном склоне.
Подъезжая к месту, где сидели, лежали, ахали бойцы, Сарос обратил внимание на каких-то немолодых женщин, участвовавших в целительстве.
— Это кто?
— Просились помочь. С тех гор пришли, — показал Стемид куда-то вдаль. — Золу принесли, тряпицы всякие...
Вождь обошёл пешком развёрнутый на склоне лазарет, склонялся почти к каждому, получившему в бою удар или укол, самолично рассматривал раны, внимательно наблюдал за умелыми движениями перевязывавших, обрабатывавших повреждения женщин. Конунгом овладело мрачное состояние: с такой обузой через степь возвращаться трудно, а идти побережьем — велика опасность быть атакованными войсками приморских городов.
Вместе со Стемидом поднялись по склону на плоскую вершину, чтобы быть на виду у всего войска.
— Что там за сборище? — обратил внимание Сарос на скопление народа в самом центре войсковых порядков. Немедленно поскакали туда.
Главными действующими лицами беспутного действа были полдюжины разнузданных женщин, кои совершенно без одежды доблестно удовлетворяли мужскую похоть бойцов. Приятного вида красотки распластались на спинах и, не глядя на пользователя, слащаво улыбались толпе, сладострастно шлёпали язычками, хватали и притягивали мужчин за лосины и порчины. К такому празднеству стягивались всё новые и новые толпы, молодцы становились в очередь, толкались.
— Баб не уморите! — пошутил Стемид. Сарос был недоволен, но отваживать своих людей от такого развлечения не решился. — Посмотри, Сарос, на ту, — потянул за рукав вождя Стемид.
Одна распутница была невероятно темна кожей, и кудри её чёрной волной растеклись по земле.
— Дайте-ка её командиру! Сарос, пробуй вороньей плоти! — расталкивал распоясавшуюся очередь Стемид. — Как она? — спросил он храпящего над смуглянкой серивана. — Слазь быстро!
— Один умелец, похоже, мастерил им всем кишень, и был тот мужичек бочаром — не иначе! И та такая же! — указал сериван на раскинувшуюся рядом русачку. После ушлый боец звонко хлопнул по вздрагивающему животику чернавки и без всякой обиды поднялся.
— Ты что ж, всех пробуешь? — рассмеялся Сарос, отходя прочь. — Скоро сбор и в дорогу! — крикнул он всем напоследок.
В тоскливых глазах его стыл образ Ргеи...
* * *
Когда Сарос, выслушав исповедь разведчика о любовных и иных смутных делах, отправился из посада на горку, Карл пошёл к площади. Там должна была состояться выплата золота...
На западной окраине возгорелся огромный кострище — это руссы, свершая ритуал предков, переложили корягами, брёвнами, ветками тела павших защитников и, хором напевая тризну, подпалили получившийся курган. Ветер понёс белые клубы с запахом запекавшихся и очищавшихся людских тел на город.
Карл, шмыгнув носом, сразу разгадал причину этого дыма. Выходя на площадь, повернул на голове грубой вязки подшлемник так, чтобы стёганая, защищающая загривок шлейка на нём закрыла от неприятного духа рот и нос.
Быстро обнаружив маячащего посреди площади Роальда, Карл повернул увлечённого гвардейца к себе и на ухо удивлённо спросил:
— Ты где такого быка сыскал? А где мой конь?
— А твоего я не нашёл, — радостно пропыхтел в ответ Роальд. — Этот, гляди, твоего-то вдвое больше, ха! Они что, знают, о каком мы коне договаривались?
— Им этого никак не озолотить. Тут ладья золота нужна!
— А нам что? Их забота! — ухмыльнулся Роальд, и его шрамы на бровях, лбу, щеках вспучились, покрытые липкой испариной.
— Ожидание чревато! — осудил жар неуёмного стяжательства Карл. — Пока раны не нарвали и не распухли, хорошо бы уйти подальше да отыскать в степи какой-то укром... Заканчивай. Спеши!
— Тебя Сарос, что ли, послал?
— Сарос смотрит раненых... Надо спешить, брат!
Гвардеец Карла слушать не желал. Он нехотя подошёл к большим мерным весам, посмотрел под коня, задрал голову и обозрел снизу сундучище, к которому по стремянке поднимались юные воины города и из шлемов, похожих на ковши, ссыпали украшения, гнутые, старые монеты, ещё сиявшие глянцем монеты с изображением царя Аспурга, слитки, отломанные от чего-то золочёные фрагменты...
Роальд, совсем недавно шумно выражавший недовольство то тяжестью толстостенного короба, то побрякушками не жёлтого оттенка, то вытащенной и брошенной на мощёную площадь увесистой стальной цепью с малюсеньким драгоценным зубчиком-медальоном, теперь молчал. Ничто больше не могло пробудить в его глотке ни единого звука. Надо было завалить закрома — а тут этот Карл!..
Он вновь подошёл к массивному коню. Вороной гигант понуро опустил голову, и его смоляная грива своею бахромой закрыла могучую грудь. Правую переднюю ногу он — от неведомого удовольствия, что ли? — то чуть поднимал, то снова бесшумно опускал на широкий горбыль-рычаг громадных весов.
Роальд тупо осмотрел чёлку коня, верно, желая, чтобы безразличное животное, потянув время, заговорило о чём-нибудь — непременно многословно, долго. Но послушный, кроткий конь, которого за ненадобностью уже за поводья и не держали, молчал, как валун возле муравейника. Почувствовав длинными ресницами порывистое дыхание главного гвардейца, он стеснительно поднял на него чёрные маслины-глаза и снова уставился в шершавый горбыль весов.
Спиной чуя, что Карл ещё рядом, Роальд встал на плитняк рычага и пошёл вверх к сундуку. Миновал опору, замедлился, упёрся животом в закрома, встряхнулся, подпрыгнул — конструкция даже не шелохнулась.
— Сыпь, сыпь! — прикрикнул на юнцов-подносчиков главный в сей момент казначей. — Пальцем в каске ничего не держи! — Он взмахом руки резко указал градоначальникам на молодого негодяя. С высоты посмотрел на Карла.
Карл повернулся и пошёл в посад. Там он объявил, что конунг велел собираться к горе, выходить при этом дружно. От своего имени добавил, что надо срочно забрать золото — уж сколько есть. Главное — изловчиться и уволочь с задания усердного старателя Роальда.
* * *
Длинные брёвна для постройки нового причала так вот сразу найти было трудно. Половина мужского населения города, защищаемая от обворованных, а посему разгневанных халанских племён дружиной регулярного войска, отправилась к сосновому бору, расположенному в одном переходе на северо-востоке.
В ожидании леса управа силами оставшихся решила укрепить берег. Землекопы и носильщики принялись за работу. Грунт носили не к дальней рели, где берег заметно подточило водой, а насыпали прямо под городскую стену.
Всё население, стар и млад, вышли утаптывать, утрамбовывать землю. Перемазанные, грязные мужики со старанием ваяли новую родную твердь, рождавшуюся вопреки ворчавшему и напиравшему морю. Вокруг обугленных остовов в ледяную слякоть ссыпали глину, кидали камни. Прибой брызгал солёной слюной, гладил-уносил людские старания, но всё же постепенно уступал, откатывался, брюзжа, обещал вернуться вскоре настырными хлёсткими волнами.
Вертфаст был деятелен, как никогда. Не жалея своего платья, он прохаживался между тружениками, выходил на возвышения, чтобы осмотреть выдвинутый клином в море мол. На усыпанной пеплом и золой поляне засвидетельствовал скорую готовность жарившейся конины. Был необыкновенно громок, заметен и суетлив. Никто и не догадывался о том, что на самом деле творится в душе боярина.
Из Херсонеса долетели смутные вести. Сбивчивые комментарии гонца из-за Пантикапа только ещё более запутали дело. Передние мужи Ас-града лишь поняли, что Сарос Херсонес не взял, но повёл с ним какие-то переговоры... Бояре пока дружно избегали высказываться по этому поводу. Нынешним вечером или завтра ждали ещё гонца, надеясь получить вразумительное уведомление о Таврических событиях.
Кроме Вертфаста, остальные бояре сидели в доме обрусевшего грека Иосифа, пили чай и всё больше молчали. Иногда кто-то заговаривал об обиженных халанах, вспоминали о воеводе Билоне, отправленном с лесорубами за лесом, но мысли видных мужей были заняты лишь одним — упованием на несбыточность готского возвращения.
Маета Вертфаста была куда более болезненной. Продовольственное снабжение города, сваи, причал, прибыль, несмотря на кипучее включение в сутолоку, его совершенно не беспокоили. Желание оставить всё на своих местах полностью занимало его сердечные раздумья. Он болезненно морщился, когда из спасительных строительных обуз возникали вдруг образы Сароса, Иегуды, Ргеи... Удушье сдавливало грудь. Голосом, срывавшимся на фальцет, он подбадривал кого-то, кому-то на что-то указывал... Выискивал светлые, беззаботные лики, прислушивался к задорным репликам...
Две дочери Вертфаста — Бекума и Рада — бывшие моложе приживалки, применив весь свой девичий напор, уговорили-таки Ргею выйти с ними на обезлюдевшие улицы. Подруги притащили Ргею к приморским воротам, насыпав в кармашек красавице тыквенных семян, говорили о нарядах и женихах, откровенничали о влюблённости. Ргея чуть ожила, подбирала слова, чтобы поддержать предназначенную для отвлечения её от грусти доверительную беседу. Но настроение наложницы разом портилось, а состояние духа возвращалось к прежней угнетённости, когда дочери принимались нахваливать своего могущественного, доброго и хорошего отца, кой и город блюдёт, и о семье заботится, невзирая на всякие там увлечения...
В один из таких моментов Ргея, закусив губу, пошла прочь, углубилась в боковые закоулки между рядами бедняцких домов. Подружки её догнали, спросили о резком порыве, вновь утешали, тянули за рукав, призывая войти в чей-то двор и поболтать с двумя юношами, что-то рывшими под стеной своего дома.
«Почему вы не на причале?» — отнеслись к ним боярские дочери.
Ребята, не скрывая радости, выбрались из ямы, подошли к девичьей компании, деловито счистили лопатами с обувки грязь и ответили вопросом: отчего, мол, бабий род такой любопытный?
Бекума и Рада вступили в словесную перепалку со смущавшимися от некоторых девичьих слов молодцами, после чуть отступили, открывая мрачной, почти безжизненной Ргее смазливую внешность старшего брата. Ргея бесчувственно задержала взгляд на миловидном лице парня, и с глубокой морщинкой над вздёрнутой бровкой пошла прочь.
Девчата догнали её на хлюпающей лужами улице, повисли на плечах, хохотали в лицо. Они, конечно, не могли узреть в застывших льдинах очей несчастной подруги образ Сароса. Дикий, мощный, красивый, жаркий, любимый, единственный... Они не знали, как она вечерами пялилась в серебряное зеркальце, пытаясь вызнать у отражения, завлекательно ли она на него смотрела при последней встрече, они и не догадывались, как она, надев тот самый сарафан с тем самым платом, больно сжимала свою маленькую грудь, чтобы вспомнить страшное тогда и сладкое теперь ощущение его страстного прикосновения. Уткнувшись в подушечку, она целовала свою ладонь, видела в ней его уста, нежно водила язычком и вздыхала...
* * *
Сарос выслушивал дозорных, периодически спускавшихся к нему с окрестных гор. Отчёты их не были утешительны — обещанных херсонесцами коней как не было, так и нет... Конунг призвал Роальда, объявил о сборе и отходе к Боспору.
Покидали град с тяжёлым чувством незавершённого дела. Здоровые воины разочарованно оглядывались на посад, поправляли за спинами связки металлической кухонной утвари и, строясь в чёрные кривые колонны, позвякивая трофеями из бедняцкого обихода, растягивались по безрадостной дороге, ведущей в общем-то в никуда. Раненые, имевшие неопасные уколы и свежие рубцы на теле, встали в общий строй. Тех, кто не мог идти, усаживали на лошадей. Сарос, Карл, весь командный состав также шли пешком. На горе, послужившей лагерем большому войску, остались с десяток дозорных да недавно умершие от ран.
Ночь накрыла бредущую армию быстро. Стемнело так, что какое-то время люди ориентировались по звуку впереди или радом идущего. Луна где-то пряталась; только отдельные звёздочки пятнышками брезжили на полотнище вечности... Неуютно в ночной горной Таврике: не видно ни зги — лишь слышен баюкающий шум ссыпающейся, замерзшей к ночи гальки под лавиной ног... А вокруг так тихо, что каждый боец ловит себя на мысли, будто движется он в полном забвении. Ноги — то звонко, то гулко — топают по тропе, глаза всматриваются в чёрные силуэты товарищей, и голова соображает, что ты не ослеп и не оглох, что ты в чужой стране — слава Одину! — ещё жив и идёшь...
Слышались вздохи и отрывистый кашель... Иногда — резкие замечания гвардейцев... И вновь мерная поступь отступавших, которая уже ничего не значила для почерневшего от ночной мглы мира...
Бились в лихорадке, валились со спин коней раненые. К ним подходили, тормошили, спрашивали о самочувствии. Ответивших переваливали через спины коней, и они продолжали ехать к рассвету. Кто-то со жгучей надеждой поворачивался к укрывшемуся за чужими горами восходу, пошатываясь и слабея, отставал, сходил с устремлённой к жизни стези и, окоченев, валился набок...
Ближе к утру, казалось, со всех сторон подули ветры. Кромками затуманившегося небосклона проступили гладкие верхушки холмов и гор. Долины раздались и открыли для обозрения широкую равнину. Темп движения замедлился. Колонны воинов сливались в скопище, приветственно урча. Сзади подходили кони — все налегке.
Саросу что-то говорили, а он молчал. Армия окончательно остановилась. Воины ёжились от холода, рассматривали друг друга, выходя на уступы, пытались окинуть взглядом всё своё братство. Спустя немного времени захрустели, качаясь, безлистные заросли. Задымили первые костры. Ветер
гонял сизое курево среди топтавшихся людей. Дрова почти не горели, а земля была мертвецки холодна.
Все, получившие помощь от таврских целительниц, погибли...
Громко хвастался перед товарищами раненый в грудь сериван. Он отворачивал косой ворот вязаной козьей душегрейки под треснутым кожухом, предъявлял отёк вокруг ещё кровоточащей дыры и заявлял, мол, заживёт, как на собаке. Единоличная радость, правда, никому не прибавляла оптимизма: серивана слушали, на него смотрели, его понимали, но внутренне каждый чувствовал отчаянный трепет душевной тоски.
Прибыл один из дозорных, кои были оставлены для наблюдения за ситуацией в Херсонесе. Запыхавшийся всадник сообщил, что вся ратная сила города посажена на коней и отправлена за армией Сароса.
Вождь не сразу поверил гонцу — город, когда готы его покидали, был тих и к бою не стремился... Всем, кто услышал эту тревожную весть, Сарос велел до поры молчать, чтобы никто не восстал и не подбивал себя и других к возвращению и наказанию за эдакую невиданную дерзость трусов. Ведь всему воинству объявлено, что город отказался от продолжения борьбы и заплатил за дальнейший свой покой.
По правде говоря, несмотря на гнетущий самолюбие осадок, в поражение города уверовали и объявившие о победе. Лишь совсем немногих с самого начала беспокоили некоторые обстоятельства. Никто, кроме Сароса, не слышал, как Карл отчитывал Роальда за черноглазых ведуний и знойных красавиц, раздражённо шипел, что в такой обстановке всё это неспроста. Роальд тогда косился на конунга и говорил, что хотел посмотреть, сколько смогут выдержать бестолковые-де охотницы. Карл за такую неуместную шутку готов был выпотрошить гвардейца, схватился за острый нож, но вовремя в распрю встрял Сарос...
Теперь, когда к караульному арьергарду был добавлен для пущей бдительности ещё десяток человек, Карл уединился от всех — он ждал для армии худшего. Настроение Карла передалось и конунгу.
— В чём дело? — сблизившись вплотную, тихо спрашивал вождь и упористо ждал ответа на свой вопрос, подразумевая: «Как быть? Что ты ещё предвидишь недоброго?»
Карл ответил, что всем, пользовавшим шлюх, надо уединиться, что здесь, на юге, есть такая любострастная болезнь, какая делает из мужчин заразных стариков.
Сарос верил Карлу, предполагал и возможный урон от загадочной немочи. Но как в настоящий момент разузнать, кто заражён, а главное — как же теперь разъять людей, выделить в отдельный отряд больных? Как развести по предположительной причине сплочённое братство?..
Роальд всю дорогу от Херсонеса вслух за глаза негодовал на Карла. Сидя у костров, во всеуслышание оглашал, что это, дескать, Карл своими переговорами лишил армию полновесной добычи, сна в уютных дворцах, обилия еды, чистеньких и дебелых привередниц из знати. Завидовавший независимому положению разведчика гвардеец говорил о роли в сих краях золота, утверждал, что здесь запросто можно, если драгоценного металла достаточно, купить целый город вместе с его жителями и их хозяйствами. Не пришлось бы им, дескать, латать амуницию, изготовлять, натачивать, насаживать, выправлять оружие, но Карл, прекративший штурм перепуганного града, отказался почему-то взять золото, полагавшееся не ему лично, а всем...
Кто-то из недовольных тут же подметил, что гордый Карл, будь он даже в какой-то момент в войске, а не на ведомом лишь ему одному задании, в общих увеселениях участвовать, как правило, отказывался!.. А вчера вырывал прямо из-под мужиков ласковых, на всё согласных красоток, и в город-де против общей воли никого пускать не хотел, потому что не желал славы и развлечений заслуженных!.. Роальд согласно поддакивал.
Неопределённое положение то ли уходящей, то ли сбившейся с пути, то ли напрочь затерявшейся в чужом краю армии угнетающе действовало на каждого её бойца. Сплетни о Карле сначала распространились в группке приближённых Роальда, а вскоре бестолковая молва со многими добавлениями понесла гнусный говорок по унылым рядам озлобленных людей.
По распоряжению Сароса, из числа воинов, что были постарше, выглядели спокойно и представительно, из части гвардейцев была создана некая комиссия для выявления бывших со странными девицами бойцов. Отгоняемый подальше народ ничего не понимал, да и занятые разделением выборные толком ничего объяснить никому не могли. Выпихнутый из строя сериван, схватившись за потревоженную бесцеремонным толчком грудь, оправдывался, что не причастен к оргии, и кричал во всё горло, будто двое из числа выбранных тоже лазили по тем бабам.
Мужики, в большом довольно-таки количестве копьями отогнанные от костров, и их товарищи столпились в растерянности с застывшим на лицах вопросом, выискивали глазами Сароса, желая получить ясный ответ.
Число изолированных всё росло. Облетевшая весь стан весть о загадочном мероприятии насторожила людей. Кто-то выкрикнул — мол, это Карл своею мутью вершит всегда отвратные безобразия!.. Этот клич сразу распространился в массе, как-то сразу все вспомнили, что Карл — личность своевольная, отстранённая, ненародная... Ратники вспыхнули протестом, потянулись к ставке. Ранее отделённые вновь смешались с товарищами и возмущались больше всех — не верили в худшее более кого бы то ни было.
Сарос сверкнул харалугом обнажённого меча над головой, вошёл в толпу недовольных и проговорил, сведя брови:
— Много рек и ручьёв стекает в море, и море не иссыхает оттого, что реки те и ручьи, пусть плутая, никогда не перестают течь к Великому... Ручьи! — воззвал он, оборачиваясь по кругу. — Я сотворён из вас, но вкус мой особый — солёный! Не вам его менять, и никому не изменить!.. Карл есть лишь мои уста! Найдутся меж вас храбрецы залатать мне рот?
Решительность Сароса ярко подчеркнула проявившиеся в нём какие-то каменные красоту и величие. Бранный люд отступил.
— Наш красный предок Ругевит, — продолжил конунг, возвращая себе полную власть над воителями, едва не превратившимися в толпу, — был усердием сподвижников своих многолик, но суть имел одну — свою и ничью больше!.. Если я не прошу совета, значит, он мне не нужен! Мне нужны глаза, видящие далеко по сторонам и находящие супостата, а не меня, уставшего от дум! Тем более не имеют цены такие глаза и уши на этой земле обмана! Бойтесь податливого мякиша, а не твёрдой корки снаружи!..
Народ вновь разошёлся по кострищам. Воины, не ходившие на сходку, ни о чём не спрашивали пришедших; пришедшие ничего бы и не ответили, получив временное успокоение. Молодчаги, которых перед тем отстранили от армии, сидели вообще ниже травы, тише воды — про них забыли. Все молча грелись, потом, немного оттаяв, вспоминали милые сердцу края, бои, последний штурм, возвращались к дню сегодняшнему...
Сароса известили, что херсонесцы встали невдалеке и чего-то ждут. Напасть на них гот не мог: горожане ехали на лошадях, потому им можно было нанести урон, только когда они сами кинутся в атаку. Опять же войско северян в последние дни даже не ело досыта.
Строго наказав посвящённым помалкивать о коварной погоне, Сарос пошёл к Карлу. Тот вполне спокойно беседовал со Стемидом, тихо смеялся, увидев вождя, протянул ему кусок жареного мяса:
— Отдай гонцу! — Конунг будто не услышал его слов. — Тогда я сам отдам...
Разведчик поднялся.
— Стемид отнесёт, а ты послушай... — Сарос возложил руку на плечо Карла. — Из-за тебя многие готовы поднять бунт!
Озабоченный судьбой, наверное, лучшего человека и воина, которого когда-либо знавал, вождь намекал на преследователей — их, судя по всему, надо было уничтожать...
— Ты всё ещё с войском, Сарос, а мог бы быть уже без него, — угадал его мысли Карл.
— Уйдёшь — люди поостынут. Будешь здесь — разлад продолжится, и не ты, брат, тому виной... Крыс, борзо шастающих, когда не до них, надо выжечь огнём со всеми их норами! — продолжал гнуть своё вождь. — Сюда требуется прийти не только с силой, но и с жёсткой волей, коей ни на что нельзя размениваться, кою следует беречь: именно по ней все должны признать в нас старшего и сильнейшего!
Карл согласно опустил голову.
— А против болезни той есть какое-то снадобье?
— В бой их первыми пустить — вот и всё снадобье!
— Боя может и не быть, брат, — грустно посмотрел на армию Сарос. — Не теряй времени, иди.
— Куда? Где встретимся?
— Теперь и не знаю, — с досадой вздохнул вождь. — Живи и берегись!.. Стемид, проводи! Чего там встал? На конях проводите Карла подальше. Мы с ним позже встретимся. Если боги соизволят...
Конунг пошёл по лагерю. Старая трава, не видевшая в эту зиму снега, была растёрта по мороженой почве. Сарос представил себе, какими могут быть эти раздольные места летом, вообразил плотный цветочно-травный ковёр, для которого не может стать бедой присутствие его армии...
Усевшись у одного из костров, конунг спросил, не видал ли кто Роальда. Вызвались охотники поискать, но он отрицательно махнул рукой. Пить из общего котелка отказался. Развалился и внимал речам запросто разговаривавших бойцов. Незаметно задремал...
— Домой пойдёшь? — спросил Стемид, проводив Карла до порушенного места старого ключа.
— Нет, не домой... — Карл ждал своих людей и был задумчив. — Нам бы кораблик какой малый... — посетовал он, видно, уже придумав план дальнейших своих действий.
— С Роальдом я разберусь, — для умиротворения пообещал Стемид.
— Вы не разбирайтесь, вы теперь держитесь. Храните каждого теперь человека! Остальное всё — потом. Да хранят боги вас, Сароса, удачу вашу!.. Братья! — обратился он к своим разведчикам. — Не много ли вас уходит со мной в трудную минуту?
Воины его молчали. Стемид сказал:
— Идите, идите... Раз уж воронье не набросилось сразу — в ближайшие дни не нападут. Будем ночами двигаться... Да и не страшны они нам, трусливые.
Сотня Карла быстро исчезала за склоном холма...
Войско Херсонеса стояло вблизи во всеоружии. Конные разъезды руссов приближались иной раз к северянам очень близко. Сарос раздумывал: вступить ли в открытый бой, пока не кончилась горная гряда и манёвр неприятельской конницы ограничен, или продолжить путь, уходя в открытую степь днём и ночью в полной готовности к отражению вероятного нападения?..
Минул день. То, что на хвосте опасное сопровождение, армия узнала сразу и вдруг — кто-то увидел с холма конников, и весть молниеносно облетела лагерь. Пришли к Саросу. Тот спокойно приказал стоять на месте и до срока никому не рваться ни вперёд, ни назад.
Люди, несмотря на усталость, почти совсем перестали спать. Большими группами поднимались на вершины и всматривались в дымчатую даль, где, должно, затаилось вражье полчище. Никто уже не произносил вздорных призывов — воины после ухода Карла успокоились, больше того, не могли вспомнить и малейшего зла от него. Думали: не зря, значит, чествовал своего разведчика конунг — старший брат и отец...
Мужественные ратоборцы не обходили место главного кострища: издалека всматривались, питались хладнокровием и непосредственностью вождя. До всех дошло произнесённое утром признание Сароса: «Я не желаю вашей гибели на чужбине, как и никогда раньше её не желал. Мы должны вернуться домой. Верьте мне — нас встретят со слезами радости»...
Люди верили и ждали, надеялись и лелеяли мечту вернуться к родным кострищам, к родным кумирням, к родной земле, пахнущей покоем и детством...
Сарос решил выждать ещё один день. Стояли. Были напряжены. Искали случай избавиться от неопределённого своего положения.
Вечером предостаточно добровольцев отказалось от сонливого времяпровождения у костров и вызвалось в дозор. По периметру лагеря в темноту выдвинулись решительные и бодрые пары-тройки караульщиков: удалились в задремавшие просторы, затаились на знобком холодке склонов. Зоркие очи обозревали тревожный мрак. Звёздный бисер над головой никого не мог отвлечь от бдения, никому не кружил голову своей отдалённостью и загадочностью. Сторожа, доверившиеся слуху, окрылённые личной значимостью, пробыли на передовой до леденящего члены рассветного морозца. Ранним утром войско выступило в путь.
Все старались двигаться побыстрее. Готовые к бою бойцы соединений интуитивно сохраняли правильные порядки, дабы в любой момент отразить ожидаемый налёт. Но, прошагав полдня, люди постепенно смешались, явно обозначились передовые и догоняющие... Сказывались смертельная усталость полугодового похода, бессонные ночи, болезни ослабленных тел...
Сарос со Стемидом ехали позади. За цепью замыкавших марш всадников виднелась плотная стена херсонесского войска. А спереди докладывали, что на пути маячат какие-то неприкаянные верховые...
Никто из северян не знал, что с момента их высадки возле Пантикапея они попали в поле беспрестанного внимания крымских кочевых племён асов. Таким образом, три совершенно разные силы постепенно стянулись на малый клочок Тавра, и две силы здесь были, так или иначе, чуждыми, пришлыми, влекущимися ведомыми лишь богам побуждениями.
Но враги богов никогда не дремлют! Обветшавшая память о кумирах предков придаёт силы и подвигает к выдумке небесных и земных супостатов. Не вспомнивший вовремя богов, замешкавшийся в дне сегодняшнем, — не минет встречи с жестокими, омерзительно скалящимися силами тьмы и беды. И вред отсечения человеческой сути от покровителя и радетеля восстаёт из забвения, оживает, растёт, одолевает...
Светлый мир, живущий в душах, ждёт объяснения в любви и преданности, свисая с чистых, высоких небес своим устремлением, разлитым по людским помыслам. Он влечёт, ведёт их по тропам грубого мира, он требует от них великого усердия. Он, отрывая от себя значимые частички сущности, силы, могущественного блага, воспламеняет в сердцах благодарных и памятливых отростков свечение, плазму непокорной мужественности... Светлый мир, обитающий в храбром разуме, в творящем поступок теле, боится уставшей воли. В муках принимает позы забвения себя, вынуждаемый на продажу или размен своих высоких ценностей на грешной земной вотчине, подверженной воздействию тошнотворного эля низменных срывов, одолевающей трусости...
Светлое и тёмное начала бьются в человечьем племени, сражаются за души, орошают болезненными стрелами и камнями, подкупают голосяницами — мягко льющимися, завлекательными, пьянящими обнажённый, отверзнутый всем влияниям нерв человечности...
Взмокшие от ходьбы, свесившие плети длинных, тяжёлых рук, замыкавшие ратный строй бедолаги начинали измождённо постанывать. Их предательски покидали силы, и они тяготили войско, заставляя его всё время перестраивать порядки, порой сбиваться в спотыкающуюся толпу, медлить...
Стремление бежать, куда глаза глядят, овладевало воинством. Кто-то от сего нарастающего чувства желал отмахнуться тяжёлой сталью и, стиснув зубы, разгрызть подлую страсть; кто-то, осушая на ветру влажные глаза, хотел всё ускорить, отменить, вернуть другое, лучшее время, мечтал уткнуться в соломенный пук и заснуть...
Общая ситуация с отходом и сопровождением не менялась, и именно это тягостное обстоятельство смущало разум, ослабляло волю. Конники херсонесцев сближались с замыкающей цепью северян, заезжали с фланга, рассматривали тяжело идущих витязей. Сарос отдал приказ остановиться. «Бой!» — мелькнула радостная мысль в головах его братьев.
Без команды сзади выстроился клин. Большие мужчины, улыбаясь, выставляли длинные копья, поднимали для показа врагу щиты, поправляли рогатые шлемы и облегающие лица красные маски, запевали песнь. Лучники в просветы меж головами выглядывали цель, теребили в колчанах стрелы. Конница сосредоточилась отдельно.
Стемид, сев на коня, выехал на видное место, свесив меч до земли. Проезжая перед готовыми к бою порядками, ожидал возможной подсылки к нему гонца. Но херсонесцы и не думали об этом: они растянулись по фронту, наглядно демонстрируя величину своей стены. Их кони выносили крикливых наездников вперёд, брыкались, гарцевали, корячились.
Стемид глядел на них, махал им рукой. Поднятый меч его призывал соперника. Херсонесцы погудели, повопили, ни взад, ни вперёд не двигаясь, опять выставили напоказ удальцов конного танца.
Солнце блеснуло в тучах и вновь скрылось. Гул войск утих. Северяне стояли, не шевелясь. Когда в их кругу не видимые врагу воины стали устраивать посиделки, ощетинившийся копейный панцирь запросил отмены никчёмного, но немало изнурительного противостояния. Сарос выслушал целый каскад призывных возгласов и повёл взбодрившееся воинство дальше.
Южан выходка варваров заставила подумать о дальнейшем. Постояв и посоветовавшись, слегка поостывшие от куража провожатые всё же наудачу решили продолжить ничуть не обременительную погоню, схожую с верховой прогулкой. Только дистанцию теперь держали много большую, не лезли под опах с ехидным подсматриванием.
Горы плавными буграми остались за спиной. Вечер обмылил их ещё недавно чёткие очертания.
Ночью позади пешего войска ничего не было слышно. Утром никто не напомнил о себе залихватским посвистом. Жёлтое солнце, каждый день являвшееся пред северные очи, вздувшись, пробудило ветра. И чёрным завалом, будто из-под земли, восстал мегалит...
В душах пришельцев вновь зашевелилась робость, умаляющая волю и угнетающая ток мыслей. Армия без всякой команды остановилась, замерла. Нагромождение каменных плит и валунов, выставленных когда-то и кем-то воротами среди чистого поля, магнитом тянуло к себе. Призрак его заставил изумлённых людей застыть в кругу земной пустоши.
Что это? Люди ли всё это сложили? Или груда беспорядочно наваленных камней отдала ветрам на растерзание мягкие породы известняка и туфа и оставила в своей кладке лишь крепчайшие, шлифованные внешними стихиями плиты?
Два камня, поставленные неведомым строителем на попа, держали массивную, воронёную перемычку. Длина каждого из этих трёх овалов, на первый взгляд вот-вот готовых упасть, равнялась росту трёх человек. Вокруг и в самой арке странных ворот были разбросаны или с умыслом расставлены разных размеров валуны.
Возглавлявшие шествие воины оборачивались к товарищам. Те стояли недвижно и глаз не могли оторвать от холодных, угрожающих, потому и притягивающих камней. Шедшие сзади пробирались, любопытствуя, к зрелищу, обходили толпу с краёв, пока мегалит не открывался их взорам, и тоже останавливались в оцепенении.
Первые смельчаки, прыгая по катунам, аккуратно ступая по земле и гладя пальцами лощёные глыбы, прошли в ворота. Закинув головы, затаивали дыхание, нарушив покой величавого контура. Под самым сводом громадины валуны, до середины вросшие в землю, соединялись в сплошную преграду. Людям, ручейками потянувшимся в ворота, на выходе пришлось карабкаться на округлые купола каменного частокола. Перебравшиеся на ту сторону скакали по скользким маковкам, победно голосили и звали за собой.
Бойцы, миновавшие нависающую арку, словно сбрасывали со своих плеч груз усталости, избавляли души от сумрачных мыслей, рождённых чужбиной. Там, за воротами, чтобы не наткнуться на остряки растрескавшихся валунов, спрыгивали вниз, где очень некстати лежал неудобный, до чёрного глянца отпескоструенный камень. Ноги соскальзывали с его поверхности, бойцы приземлялись то с одной, то с другой стороны от него. Таким образом выходившие из горнила делились в общем-то пополам.
Непонятная сила влекла мужчин под свод. Немногие, кому не моглось или не хотелось лезть в бестолковое нагромождение, проходили стороной и, не желая терять остатки сил, шествовали дальше. Всадники арьергарда, оберегая ноги коней, также обтекли древний мегалит, даже не рассмотрев его толком: всё внимание — назад и вокруг.
Когда горизонт ровной степи укрыл от глаз каменные ворота, Сарос впервые за несколько последних дней увидел Роальда. Гвардеец косился на вождя издалека, вокруг себя расточал ругань, уговоры, шутки. Вдрызг стоптав сапоги, он сновал челноком по всему войску, но большей частью времени находился в хвосте, строил и рядил отстающих, не зная устали.
Сарос во всеуслышание объявил, что завтра утром будет большой привал. С мечтами о завтрашнем сне при дневном солнышке бойцы пошли порасторопней. Преследователей видно не было, потому стати распрямлялись, ноги ширили шаг.
Ночью соблюдали полную тишину — слушали степь. Утром заунывные стоны и причитания, совсем не схожие с жалобами на усталость и ранения, встревожили Сароса. Он почувствовал неладное. Заботившие его все последние дни, начинали сбываться дурные предчувствия.
При подходе конунга к растрёпанным, ослабевшим воинам, те замолкали и смущённо прятали лица. Не менее сотни бедовых женихов терпели муку пренеприятнейшей болезни. На вопрос, в чём дело, некоторые потерянно улыбались и с неохотой показывали язвы на срамных местах: губастая чаровница смуглянка и ещё одна змеюка асских кровей даровали с усладой более страшную хворь... Сарос не стал докучать страдальцам — лишь на глаз определил примерное количество больных.
Всё, наверное, в этот худший день херсонесской эпопеи сплелось для готов в дикий клубок обстоятельств. Родной норд-вест принёс на своих могучих крыльях скалистого цвета тучи. Пошёл снег. Белые хлопья быстро устилали зимними цветками грязную землю и жухлую, похожую на прутья, проволоку, ветошь траву, облепляли лица спавших богатырей, красили перистым пухом морды коней, звёздочками и бахромой налипали на гривастых чёлках и огромных ресницах сощуренных глаз — таких печальных, какие могут быть только у лошадей.
Херсонесцы, на какое время потеряв в густой пелене неприятеля из виду, поспешили приблизиться. Подошли почти вплотную, боясь выпустить из рук слабевшую добычу, остановились так, чтобы можно было расслышать даже отдельные выкрики готских сторожей. Было бы у осторожных преследователей достаточно отваги, непременно напали бы... Было бы у северян чуть больше сил, ушли бы в обильном снегопаде от ненавистных мстителей, закружили бы в знакомой стихии, рассеялись, запутали, убежали. Но натруженные члены воителей из Страны Мрака безвольно распластались на сыром поле и тяжко гудели. Даже сон не спасал более от тупой боли. Лишь снег укрывал всё.
* * *
Кантель вёл флотилию вдоль берега. Тщетно сотни зорких глаз выискивали знакомые лица. На берегу не было и намёка на какую-то жизнь. Кисельные волны шлёпали о борта. Лепил снег. За белой завесой пахнул дымком никому не известный приморский город...
Не допущенный к Херсонесу, потерявший полтора десятка кораблей и врассыпную бежавший в открытое море готский флот, рискуя быть атакованным вновь, взметнув над каждым судном дымки, весь следующий день собирался вокруг головного корабля. Вызванные Карлом корабли отдали своих абордажных бойцов и, встав на рейд неподалёку от города, надеялись на удачный исход, ждали развязки событий, от них уже никак не зависящих. Не увидев ни знамён, ни знаков, ни знамений, Кантель, наученный Карлом, пошёл к Киммерийскому Боспору.
* * *
Случилось страшное. Весь мир для Ргеи разом стал прежним. Сарос, затаённые мечты, новый простор для её планов, ощущение себя в новом, незнакомом ранее качестве идола для воспылавшего неподдельной страстью мужчины — всё оказалось обманчивым наваждением. Хотела того Ргея или нет, но в ней вдруг иссякла мысль, что вскоре, сделав манящее движение мягким своим станом, не сводя восхищенных глаз с победителя, предстанет она перед ним, ждущим её ласк, и отдаст ему своё тело как награду, как подарок.
Всё оборвалось... Случилось страшное... Надо рушить мечту, надо вновь куда-то пристраиваться, надо, несмотря ни на что, жить, надо терпеть — во имя победы, покоя, свободы, в которой не нужно будет скрывать себя настоящую, не нужно будет мучить душу осознанием несчастья...
Ргея в какой-то полудрёме, сотканной из горя и неизбежности, перебирала мерзкие варианты будущего, жалящие её поверженное самолюбие стыдом. По-отцовски назойливый плен дряхлеющего телом, слабеющего мочью Вертфаста, огневая похоть Иегуды, готовящего, конечно же, ей заморскую клетку, унижение, безликая покорность всплывали в её мыслях, больно щемили сердце безысходностью. Воображение несло ещё дальше, рисуя лоснящиеся от только что сожранного мяса отвратные губищи заезжих купцов, хватавшихся за её задранный вверх шёлковый подол, икающих над её отвернувшимся лицом... Потом — смеющиеся, лапающие её утомлённое тело вонючие моряки, ожидающие возвращения домой и потому шумно и радостно коротающие время до отплытия... Эти жуткие картины мелькали перед её наполненными слезами глазами.
Она ругала Сароса за то, что пришёл, и за то, что ушёл, за то, что красив и желанен, и за то, что проиграл решающий бой и обрёк её на страдания... Она хотела бы разодрать его грубый кожух острыми коготками, исступлённо исколотить кулачками его грудь... Завидуя простоте мужского мира, она жаждала мщения...
В дверь настойчиво постучали. Ргея покорно поднялась с топчана и открыла. Вместе с теплом и запахом готовившегося ужина в комнату уверенной поступью вошёл Вертфаст, приказал стянуть с него сапоги, проговорил несколько успокоительных слов...
* * *
Звуки в потревоженной степи будто сгинули под глухой шубой напомнившей о себе зимы. Замерзшие бойцы из-под пухового покрывала вызволяли скорченные тела, с их плеч и спин бесшумно спадал тяжёлый, мерзкий нанос. Лишь готские всадники стояли между пешей ратью незыблемыми статуями.
Снег внёс поначалу небольшую сумятицу в ряды херсонесского войска. Горячие головы требовали немедленной атаки, но всё же порешили, что нападение не будет вполне успешным. Херсонес отправил гонцов в асские кочевые племена, однако который уже день треклятые скифы не спешили на подмогу — несмотря на щедрые посулы...
Сарос, Стемид, Роальд с гвардейцами и многими командирами спать не ложились — не имели такого права. Теперь, когда пробудившиеся люди были мокры до последней нитки, а обогревающих костров из-за неимения дров невозможно было разжечь, военачальники попытались без лишней волокиты сдвинуть с места всю людскую массу и погнать её вперёд. Сломанные ряды крепкой некогда армии повлеклись по глубокому — по колено — снегу, охая и стеная. Рыхлые сугробы под тяжестью своей влаги постепенно опадали. Размявшиеся ноги стали передвигаться чуть быстрее.
Южане решили напасть поутру и потому стали заходить-обгонять колонну слева. В немом сумраке приближавшейся ночи северяне, слыша хитрый манёвр с фланга, замедлились, остановились. Потом с криками: «Сарос, пошли! Сколько терпеть? Смерть, смерть — мирки, мирки!» — повернулись к херсонесцам и сами собой повлеклись к битве. Но конная армия, считая схватку преждевременной, уклонилась от боя, отдалившись. Зато утром, когда грянул тревожный рассвет, неприятель плотно сомкнутой стеной предстал перед отчаявшейся избавиться от плена голой степи и от вцепившегося мёртвой хваткой супостата толпой...
Не давая времени на боевые перестроения растерзанных безрадостным походом воителей, плотные когорты южан пошли на рыхлое, всё в разрывах тело армии Сароса. Серое лицо вождя обречённо смотрело на них...
Но этот день, видимо, привлёк внимание вечно занятых своими высокими делами богов. Перед теряющими остроту зрения глазами северян херсонесцы вдруг застопорились, с громкими криками попятились назад и образовали кольцо, кое выгодно лишь при обороне. С севера из волнистых складок бурого поля вытекло облако, перед которым, опережая завывания своего воинства, летели два всадника: статный Лехрафс и с ним — удерживавший в руках большой алый стяг Гуды.
Царь халан ветром пронёсся перед готами, крича, чтобы те остановились. Но северяне, словно тени, клонились вперёд, таращили глаза, искавшие последней рубки.
— Сарос! Где Сарос?! — кричал Лехрафс.
Сарос услышал своё имя, узнал голос, но ни обернуться, ни остановиться не мог: он в представлении своём уже бился, пыхтел, сёк лица, шеи, руки, спины.
— Сарос, стой же! — преградил путь готу его царственный друг. — На меня смотри!..
Халаны зашли обескураженным херсонесцам в тыл и, страшно завывая, угрожали атакой. Не разрывая кольца, южане пятились, крутились на спотыкавшихся лошадях, намереваясь как-то выбраться из создавшихся в одночасье тисков. Часть степи, пока ещё открытая для отступления, манила свободой. Но вот туда из последних сил устремились грязные и озверевшие от недельного издевательства пехотинцы северян. Готы и сериваны, всей грудью вдыхая шальную радость момента, замкнули круг. Они падали на животы, на колени, навзничь. Поднимая мечи над собой, злорадно выли и ржали...
* * *
Не желая испытывать судьбу, отряд Карла держался от моря на удалении. Издалека завидев столбцы дыма, добрая сотня сухопарых молодцов не ленилась сделать крюк, обходя стойбища, пахнувшие кизячной гарью и жарившейся кониной. Малость еды в отряде имелось — тем и довольствовались. Удалая компания, окрылённая задумкой Карла пробраться на Истр, в Паннонию, и далее в Норик, искала настоящего приключения. Ни у кого не было никакой охоты сгинуть по неосторожности в этой необъятной стране коневодов.
На возвышении показались развалины какого-то строения — из стародавних ещё времён. По общему решению Карл со товарищи посетили руины — обычное молодецкое любопытство. На синевато-серых прямоугольных блоках готы увидели остатки орнаментов, паукообразные звёзды и свастики. Молодые люди гладили пальцами рукотворные выбоины и насечки. На двух разваленных камнях выискивали схожие витиеватые узоры, делали предположения о том, как составлялись глыбы, и о том, кто был ваятелем сего порушенного чуда. Порешили сообща, что это деяния давних богов, кои отчего-то вдруг лишились бессмертия... Великая мудрость явно была когда-то гордостью этих мест, населённых людьми утончёнными, благодетельными и полезными светлому небу и земле в созидании прикрас вокруг себя...
Внезапно готы услышали негодующие окрики двух женских голосов. Как смогли незаметно очутиться прямо за спинами беспрестанно оглядывавшихся воинов эти особы, обе к тому же на лошадях, никто понять не смог. Словно выросли из-под земли!..
Готы молча переглядывались, удивлённые боевым нарядом всплывших из ниоткуда наездниц. За спинами — голая степь: ни камня, ни бугра, ни даже туманного облачка, из коего диковинные бабёшки могли бы спуститься...
Мужчины поднимали вверх пустые руки, звали к себе. Женщины взяли на изготовку луки и дали понять, что намереваются на свой манер поприветствовать незнакомцев. Мужичков угроза повеселила. Они выровнялись в шеренгу и расправили плечи; за оружие не брались — показывали своё восхищение действиями амазонок.
— Кто вы? — спросил Карл на общем диалекте племён Лехрафса.
В ответ под ноги получил две вонзившиеся перекрестьем стрелы.
Карл опять показал свои неоружные руки и улыбнулся:
— Хотите нас съесть?
— Мы желаем, чтобы вы убрались прочь! — ответила одна из женщин.
К Карлу приблизились товарищи, наперебой оправдываясь:
— Мы только смотрим...
— И без вас уже собирались уходить...
— Некого спросить, куда идти...
— Может, вы нам подскажете?
— Степь велика — идите, куда хотите! Здесь вам быть нельзя! — ответила всё та же грозная воительница.
— Наши ноги пошли бы быстрее, если б боги послали нам пять-шесть барашков, — решил завязать разговор и знакомство один из разведчиков.
Вторая женщина, привстав, вытянула из-под своей задницы конскую красновато-коричневую вырезку, приблизилась и бросила её к ногам просителей. Плоский кусок мяса, изрядно отбитый двумя телами — человечьим и конским, большим блином шлёпнулся на грязную траву.
Карл, не сводя глаз с хранительниц развалин, поднял дурно пахнущую блинду, взвесил на руке и отдал для оценки друзьям. Один из них двумя руками расправил мясную полсть, сделал несколько шагов к женщинам, с немым вопросом, больше похожим на шутливое недоумение, откусил край вонючей отбивной и принялся жевать, для потехи простецки поглядывая на товарищей. Те готовились рассмеяться, но женщины никак не отреагировали на выходку. Мужикам показалось даже, что они ждали благодарности...
— Плюнь, не то станешь как эти раскрошившиеся камни! — остановил неудавшееся представление Карл.
Броккен — тот, который жевал, — смачно плюнул и высунул для выветривания язык. Готы, конечно, едали сырое мясо, и рыбу, и грибы, но запах тухлинки от сего бесплатного угощения был до того силён, что с души воротило.
— Отравить нас решили? — выкрикнул кто-то сзади.
Женщины, поняв вопрос, обиделись.
— Если вы такое употребляете в пищу, как же пахнут ваши тела? Тоже падалью? — больше не шутил Броккен.
За дерзость получив от главной амазонки плетью по голове, он подсел, скрученный болью, однако выхватил меч и... замер, увидев две стрелы, нацеленные ему в лицо.
Товарищи похохотали от души, но травма, судя по виду друга, была не столь уж безобидна. Карл подошёл к Броккену, помог утереть появившуюся кровь.
Женщины чуть отъехали, сохраняя недовольный вид. Карл осуждающе глянул на них и проговорил:
— Лучше помогите развести огонь.
— Там есть дрова, — неожиданно согласились помочь женщины и предложили знаками следовать за ними.
Разведчиками овладело чувство, что их пускай и не ждали, как добрых гостей, но пообщаться с ними в своих владениях женщины были не прочь. Постепенно сестрицы вольной степи перестали казаться призраками. Напряжённые мужские взоры сверлили обе спинки в коричневых кожухах, которые всё больше и больше движениями своими стали походить на женские...
Дров было совсем немного. Ложбинка, где в пучках травы затрепетал огонёк, спрятала людей от ветра. Женщины в кожаные кошёлки руками набирали сушёный конский и овечий помёт и, не жалея для согрева гостей добра, высыпали его в густой жёлтый дым, валивший из отсыревшей теплёнки.
— Где конину взяли? — поинтересовался Карл, пристраивая бордовый кусок ниспосланного подательницами мяса на две мизерные коряжки, которые, собственно, и величались дровами. Первая амазонка ответила, что кони гуляют в степи. Обе по-хозяйски осматривали поизносившихся, осунувшихся гостей. А белокурые, рыжие, с пепельными лохмами кавалеры были заняты исключительно своими ногами.
— И что ж, вы здесь живёте? — продолжил допрос Карл.
— Живём... — В ответе не чувствовалось особого пыла. — А вы куда бредёте?
— Хм, туда... — Карл, не глядя, махнул рукой.
— Куда?! — двухголосо вскинулись товарки.
— У нас много путей-дорог... А здесь, я вижу, ваши пути дороги? — лицо Карла расслабилось, обрело мягкость и даже некоторую округлость.
Ответа не последовало. Женщины отошли в сторону и заговорили между собой. Стоя у котловины, наполненной кизяком, они в четыре ока блюли за ситуацией: посматривали в степь, в небо, определяли состояние и настроение мужиков, а главное — их происхождение. Слушали, как самый бледный и не понятно отчего самый главный давал короткие распоряжения на плохо понимаемом наречии. По тону догадывались, что худощавый милашка-главарь призывал свою братию к порядку.
Так оно и было: Карл прерывал во избежание возможного мужиковского хотения в самом ближайшем будущем всякие разговорчики и пересуды о предположительных предпочтениях, чистоте тел и здоровье обеих хозяюшек. Но самих хозяюшек, казалось, не беспокоили желания приходящих в тиши ложбины в норму мужских сердец. Странно-непонятные жительницы этого зыбкого участка суши заняты были своими проблемами.
— Где вы насобирали столько скотского излишества? Не с двух же ваших кляч? — приблизился обходительный гот к уединившимся особам. Те, будто бы не слыша и давая понять неуместность эдаких детальных расспросов, отошли подальше и вновь принялись что-то обсуждать, стреляя глазами по сторонам.
Женщинам было лет по двадцать пять. Одна — высокая, другая — среднего роста, красивы лицами, выказывавшими невозмутимость и смелость. Главной отличительной чертой второй амазонки были широко разнесённые, распирающие телогрею и словно заполняющие просветы подмышек полные груди. Хотя она всем показалась менее разговорчивой, Карл подметил в ней живые глаза, кои пылко блистали, когда он пытался в них заглянуть. Первая, более высокая, удивляла широкими плечами, а также имела обыкновение чуть приклонять ухо к устам подруги, рассеянно блуждая какими-то отрешёнными, будто бы ничего не желающими замечать, серо-белыми зеницами.
Карл стоял на месте и думал-размышлял над загадкой неожиданно встреченных бабёх. Он не смутился тем, что его игнорируют, опять подошёл и преподнёс первой хозяйке нож старинной римской работы, а второй — золотой греческий браслет. Разведчик заметил, как просияли лица подружек, услышал восхищение в их голосах. Эти дикие женщины не умели являть на своих ликах безбрежную благодарность, зато непосредственностью своей естественно подчеркнули своевременность и желанность подарка. На симпатичных физиономиях появились удовольствие от свершившегося хорошего, детское восхищение и извечная женская слабость.
Карл любовался ими и радовался. Но трогательный миг этот быстро миновал. Лик первой дочери степей шевельнулся, смягчился, и она доверительно сказала:
— Ежели добрый и храбрый воин желает тела одной из нас, то мы можем отблагодарить за поднесённые дары. Ежели кто-то из его друзей соскучился по женщине, то мы готовы принять некоторых.
Всё очарование момента покинуло романтическую натуру Карла. Ему стало холодно и даже немного неприятно от сего откровенного предложения.
— Лишь дайте нам срок — мы сварим себе настой, — отводя глаза за плечо напарницы, предупредила вторая амазонка, осторожно посматривая за реакцией опечалившегося не пойми чем кавалера.
Карл прошёлся колким взором по телам готовых к ласкам хозяек: пытался почувствовать в себе тягу к предложенным услугам. Но скомканное сердце его выдало лишь расхолаживающую дрожь. Сознание содеялось камнем, плоть безмолвствовала.
Командир подошёл к бойцам, передал предложение хранительниц степного одиночества и побрёл к развалинам. Когда в премерзком состоянии, одолеваемый тревожными думами, он возвратился, то обнаружил устроившихся на бараньих скорах угодниц и вполне скромную очередь к их телам.
При его появлении женщины, как по команде, безобразно шмыгнули носами. Первая амазонка шлёпнула по рукам бойца, полезшего к её грудям. Вторая, по примеру подруги, не скрывая раздражения, заставила убрать ставшие в сей миг неприятными руки разомлевшего соискателя, ещё и выказав вдруг объявившуюся неприязнь резким неодобрительным вскриком.
Карл улыбнулся первой женщине, дождался отстранения своего товарища и занял его место. Тут же, почувствовав измождение женского организма, хоть и с трудом, но отвалился. Она с облегчением легла на бок и, судя по всему, была благодарна прекращению оргии. Под строгими бровями глаза её были невзрачны, белы, чуть шальны. Она привстала и рукой потянулась к его телу.
Подруга следила за ними. Потом согнала любовника, крикнув уходить всем, распахнула телогрею, взяла руки Карла и голой своей грудью повалила его на спину...
Ночью готы, сбившись в плотную кучу, беспробудно спали. Спали и хозяйки. Их подземное логово заполнил ровный сап.
Утренние разговоры не касались вчерашних событий. Разведчики с повышенным вниманием наблюдали за командиром.
— Вы куда скачете? — спросила первая женщина.
— У вас же есть имена? — задал запоздалый вопрос Карл.
— Бореас, — на вдохе назвалась первая и, положив руку на плечо подруги, представила: — Лана.
Соратники Карла не вмешивались в беседу, боясь испортить наметившуюся идиллию. Приглушив голоса, они и не помышляли о продолжении милования с освободившимися из объятий командира утешительницами. Влажный воздух гонял по спинам озноб, выстужая желание.
Неприступный недавно Карл светился вниманием и готовностью поговорить на любые темы. Женщины, поведав о жизни тут — конечно, очень незамысловатой — быстро замолкли. Тогда Карл, заполняя паузу, принялся живо рассказывать им о чудесных вещах. То и дело попадались непонятные слушательницам слова и действия, и он подолгу — что весьма нравилось подругам — подбирал объяснения, чем смешил, занимал, ещё больше привораживал к себе.
Друзья его, позабыв о том, что перед тем не хотели мешать беседе, совершенно непринуждённо поустраивались рядом. Молча взирали на рассказчика, на небеса, на восхищенные лица возбудительниц складного многословия командира, мысленно переживая отдельные моменты повествования.
А Карл теперь знал о вольно живущих амазонках всё. Обрывки фраз, дополнения, типа: «у нас также», «а с нами было вот как...» — раскрыли постепенно всю историю необычной женской доли...
Бореас и Лана родились где-то в центре этой степи. Жизнь их и в младую пору не изобиловала, как, увы, и сама нынешняя природа, разнообразием красок, устраиваемых богами действ и занимательных происшествий. Ветра несли пыль, холод, пекло; одинаковые люди разнились лишь полами; мужчины делились на тех, кто обижает и пристаёт, и на тех, кто в состоянии поговорить, но уже доживает свой век...
Настало время, и девушки были пристроены за мужей, кои вскоре в одном из межплеменных столкновений отдали вселенским создателям души. У Ланы наречённый, как на беду, был каким-то не то царьком, не то вожаком, а посему племя по неписаному обычаю вознамерилось к смердящему телу народного героя добавить для почестей и пары живую его супругу. Пока собирали дрова для очищающего людские плоти костра, отчаянная подруга Бореас надоумила на побег. Вскочили на коней и на глазах у всех ускакали. Кинулись, было, за ними, да любезный крымский лес, что находился недалеко, спас, укрыл...
Слонялись молодые женщины в кудрявых дебрях, пока их складные тела не украсились тяготящими брюшками. Пришлось выйти к людям. Незнакомое племя приняло их, как подарок небес: роженица почиталась благом, и, естественно, ни обижать, ни сыскивать хозяев их никто не стал...
Прошли сроки — разбременились обе. А жизнь сулила ту же долю: стать прежней, нелюбой, даже пуще того — ещё бесправней. И опять утекли бедовые подружки!.. Давно уж живут вот так. Пока молоды — с пропитанием нет проблем, и со здравием, и со свободой. А иной раз случай подкинет какую-никакую любовную забаву. Спасибо Бореас — запомнила из давнишнего детства колдовской рецепт отвара милосердного, кой чрево бабское от обузы бережёт. Ведь амазонкам жизнь близка неукротимая, от чужой воли не зависящая.
— Не скучно вам тут? — спрашивал Карл.
— Не скучно — воюем с кем-то, ругаемся меж собой, — отвечали на пару женщины — точь-в-точь необъезженные лошадки, глаза шальные отводящие.
— И не страшно вам было
нам показаться?
— Сколько народа мимо ни проходило, а на развалинах всё больше норовят посмеяться, нагадить. А то и вовсе не замечают древних стараний чьих-то... — Подруги встали в позы — как для кулачного поединка.
— И мы — как другие? — чему-то порадовался Броккен.
— Мы не знаем, кто вы, но сразу приметно, что нет в вас привычки путать людей своими поступками, — за обеих ответила Бореас. — Если вам требуются ловкие друзья, мы встанем в ваш ряд и, поверьте, не будет у вас повода сказать о нас дурное слово.
— Здесь бывает снег? — полюбопытствовал Броккен.
— Этой зимой пока не было, — сообщила Лана и, догадываясь о причине вопроса, посмотрела на низкие, тёмные тучи.
— Переждём ненастье, и за это время отряд решит, надобна ли нам такая прекрасная подмога, — подвёл черту задушевной беседе Карл.
Пока степь заносило снегом, женщины, забившись в ниши своей спасительной, очень аккуратной земляночки, по-настоящему переживали по поводу какого-то общего решения, сомневались-советовались, кто такой Карл — главарь или простой путеводец, отчаянно вздыхали — так хотелось им оставить осточертевшее место.
Ночью хозяюшек разбудили твёрдые, суровые окрики, и подруги поняли, что обращаются к ним больше не гости, а боевые товарищи, зовущие за собой в поход. Вдохнув в последний раз дух своего лежбища, амазонки предстали перед схожими с выпавшим снегом очами Карла...
Пробирались по скрипучим и рыхлым снегам. Карл более не был так обходителен с Бореас и Ланой. Женщины, задыхаясь от быстрого шага, кричали в спину командиру всё, что знали или слыхали о грядущих навстречу местах.
Область Тавра, прозванная Кутом Тархана, была заселена не густо — поселений и стойбищ, по словам проводниц, могло не оказаться вовсе. Но имелся где-то неподалёку портовый городок, очень похожий на острог, в нынешнее время брошенный и сильно порушенный. Защищённый остатками стен и широким голым полем вокруг, он оставался невидимым никому, ненужным ни для чего, скрывая от мира жалкие остатки славного некогда наследия: малость тёплых домов и безжалостно источенный временем причал.
Греки с острова Керкира в Ионическом море прозвали тот город Керкинитида. Увы, сия некогда процветавшая колония Западного Тавра более не радовала торговых людей большого восточного мира своей предприимчивостью и великолепием. Уже не влеклись сюда полные добра караваны, посреди хлебных полей не тянулись ныне на север обустроенные постами ровные дороги, не красовалась вдоль берега, покачивая высокими носами, разноцветная шеренга кораблей и корабликов.
Сармат многое тут изменил... Где отыскать следы былой деятельности могущественного черноморского и средиземноморского владыки Кимари?
Табуны коней толпились вокруг больших и малых стогов — это был верный признак приближения нынешней Керкинитиды.
Карл с друзьями, поняв, что достигли места назначения, расселись низёхонько на корточки. После короткого совещания, чтобы не привлекать ненужного внимания к своему отряду, Карл взял женщин и двух бойцов и отправился на разведку. Избавившись от тяжёлого оружия, они побрели вперёд в поисках города. Вскоре на горизонте появились зыбкие пятна и начало звучать приближавшееся море...
Оставшиеся в поле готы убрались подальше, избегая преждевременного обнаружения, затаились тихо за бугорками, держа лошадей...
Пастухи, смотревшие за табунами, издалека увидели гостей, одарили их пристальными взглядами, но даже не двинулись с места, не окрикнули. Пастушьи заботы возобладали над любопытством. Или тут приветствия были не в чести, или пастухи просто сами боялись всех — в любом случае продвижение разведчиков к полупокинутому городу сопровождала немота.
Несмотря на порушившиеся кровли халуп, главную улицу вдрызг измочалило множество ног. Всё говорило о том, что совсем недавно — уже после снегопада или же во время него — тут прогнали коней и людей. Отпечатки человеческих ног в стылой грязи преобладали.
Шум моря, больше не скрываясь, ахнул навстречу. Пахнуло тревожной свежестью, странствиями по пьянящим просторам — вперемешку со стойкими запахами человеческого жилья. И всё же поселение казалось вымершим...
За портовой площадью из-за больших бараков с обновлёнными стенами слышались постукивания и шорох скобления. Пятёрка разведчиков проникла в пустующий дом и приступила к изучению обстановки — благо убежище, скрывшее их от местных жителей, изобиловало дырами, проломами, прорехами.
Там, где барачный рядок желтел еловыми вагами, иногда проходили люди, занятые чем-то своим. Поглощённых заботами голов никто не поднимал.
Броккен отправился посмотреть на загадочных людей. Карлу было видно из своего окошечка, как Броккен, не показываясь никому на глаза, вплотную подошёл к крайнему зданию и стал разглядывать из-за угла происходящее где-то там, внизу. Затем разведчик перешёл улицу и потерялся среди домов.
Благополучно возвратившись, Броккен доложил, что дорога на подходе к пристани окроплена красным. Какие-то люди — вероятно, после сражения — ремонтировали сходни, засыпали кровавые лужи землёй. Гот поведал ещё, что на привязи болтаются два судёнышка, с коих также доносятся звуки починки. Поблизости разведчика никто не заметил, а дальше — туда, где дымили костерки и суетились ратные люди, — он пойти не рискнул.
Карл дал первое поручение новоиспечённым воительницам своего отряда — велел вызвать всех сюда. Сам же с двумя друзьями решил посмотреть на воинство сего городка.
Броккен довёл до того места, докуда дошёл сам. Наблюдали обстановку, считали людей, оценивали их силы — так, на всякий случай... Подойдя к лагерю ближе, готы увидели двоих из встреченных ими на подходе пастухов. Лихие воины Керкинитиды, послушав осведомителей, попрыгали на коней и стали группками разъезжаться в разные стороны. Карл, чуя беду, грозившую отправленным за подмогой женщинам, послал за ними и Броккена, строго-настрого наказав ни во что по пути не встревать, никому не попадаться, вернуться с поддержкой и действовать по обстоятельствам.
Опасения Карла были не напрасны. Командир и оставшийся с ним Орск, просидев чуток времени, стали свидетелями привода на дымную полянку пленённых за городом Бореас и Ланы. Карл и Орск окольным путём, ни одной живой душе не показавшись на глаза, не пикнув, не хрустнув сучком, не дыхнув лишний раз, подкрались почти вплотную. Густые метёлки бурьяна надёжно укрыли распластавшиеся вдоль павшей глиняной стенки тела отчаянных разведчиков. Высунуть головы для обзора не представлялось возможным, зато раздражённые оговорки женщин были слышны вполне.
Разбойного толка загадочные людишки изощрялись наглыми намёками, откровенными угрозами, их смех сопровождался звериными возгласами. Женщины вели себя по-настоящему мужественно, о своих спутниках не проговорились ни звуком, ни духом, лично от себя обещали захватчикам и татям плохой конец. Разбойники смолкли на миг, потом вспомнили предостережения пастушков, видевших пятерых человек. Развеселились — мол, сгодятся все пятеро, принялись потешаться, упиваясь привычной безнаказанностью.
Карл понял, что тут — сборище работорговцев, прибывших из разных уголков Северного Причерноморья. Ловцы живого товара избегали близости с дикими племенами Тавра, держались невдалеке от стоянки асского владыки этих просторов — отсюда и до Пантикапа — Рискупорида Третьего. Наученные опытом, не раз преследовавшиеся мстительными племенами степняков, эти гнусные разбойники предусмотрительно таились подальше от караванных дорог, а также небезосновательно остерегались любых гостей и случайных свидетелей из разных родов и племён. Несмотря на всю шаткость своего положения, они чувствовали себя тут весьма комфортно. И всё потому, что служили не кому-то, а постоянному победителю всех степных крымских свар, ссор, стычек, настоящему тархану Рискупориду. Сей уголок Западного Крыма был наилучшим местом, где алчный и властолюбивый правитель мог вести самостоятельную деятельность, не завися ни от воинственных и храбрых орд Лехрафса, ни от коварной купеческой политики, подкупившей население портовых городов северо-восточного Тавра.
Пленённые в боях, похищенные в налётах несчастные приводились в Керкинитиду. Здесь, на заброшенных причалах, к коим ещё помнили дорожки средиземноморские коммивояжёры, рабы менялись на ткани, украшения, диковинные специи, оружие. Сам тархан ожирел и совсем оскотинился в своём безопасном логове, никогда не упуская случая похвастать кому-либо, что умён и могуч. Правда, свою персону людям являл редко. Перепродажей, временным содержанием, связанными с риском делами занимались совсем другие, ушлые и неустрашимые в дерзости и наглости его приспешники...
Разбойники, ожидая возвращения высланных на поиски беглецов разъездов, немного поутихли. Вновь послышались звуки ремонта покорёженной стихийным бунтом живого товара деревянной пристани. Охранявшие составленных спинами друг к дружке пленниц отворачивали головы от места утреннего побоища, когда пришлось отбиваться от напиравшей толпы, спасаться, звать на помощь, потом гоняться за беглецами и добивать тех, кто лишился товарного вида.
Да, тяжёлое выдалось утро. Разбойники глядели на женщин как на товар, радуясь, что те не в крови, свежи...
Броккен с готами прошли мимо лежавших Карла и Орска. Броккен приблизился к открывшим рты и забывшим про оружие представителям разухабистой вольницы. Вид его был неагрессивным, безобидным. Он оглядел деловую суету на причале, мелодично присвистнул. Готы рассаживались-устраивались возле костров, тоже ни на кого не обращая внимания, шутили, смеялись. На всё это — уже стоя — смотрели Карл с Орском. Женщины, привязанные спина к спине, требовательно торопили себя освободить.
Разбойник с мечом наголо, оценив обстановку, разрезал путы и вместе с подельниками стал пробираться к переходу через канаву. Готы не желали никого отпускать. Вялыми жестами рук предложили подойти. На другой стороне канавы выросли Карл и Орск. Хозяевам их лица были незнакомы. Они остановились в растерянности, сложили под ноги оружие. «Кто вы такие?» — с налётом возмущения спрашивали они, сделавшись неуверенными и тщедушными. Гости, добродушно отвечали — мол, гости.
Один из разбойничьих разъездов подлетел к полянке — хотел оповестить об угрозе, но, увидев незнакомцев и в навал складированное оружие сотоварищей, помчался, не теряя времени, прочь.
Вскоре прискакала и та часть отряда Карла, что по всем правилам внезапного боя разобралась с дозорами, изрядно подзабывшими здесь, в пустыне, о противодействии и умевшими хорошо управляться лишь с несчастными, измождёнными, безоружными невольниками.
Карлу шепнули о потерях, о числе утёкших в степь. Командир заторопился, пошёл к причалу, чтобы осмотреть посудины. Когда шествовали по улице к баракам, появились, судя по всему, мирные жители Керкинитиды. Они вылезали из своих щелей и глазели на пришельцев.
— Помогали нам — в тех камнями бросали, — проговорил кто-то в спину Карлу, который запуганным горожанам указал в сторону, куда рванули отпущенные с миром разбойники, и советовал для пользы мирной жизни догнать их, трусливых. Его слова, видимо, поняты не были — горожане, с радостью обнаружив, что до них у пришельцев дела нет, одобрительные гомонили.
Готы вскрыли бараки — они были пусты. Внутренне их пространство сильно напоминало конюшни Ас-града. От порога одного из бараков и далее внутрь, докуда простирался свет улицы, всё было залито кровью. Готы покричали в темноту — никто не отозвался.
После все заботы переключились на подготовку кораблей, обязанных вывезти отряд в море.
* * *
Высокопоставленные херсонесцы в коротких плащах с красными полосами поверх брони требовали для важного слова парламентёра. Но толпа как стояла вокруг них, так и продолжала стоять, наотрез отказываясь что-либо оговаривать. Многие из окружённых узнали Лехрафса — как никогда облачённого в богатый золотой доспех. Халанский царь не спешил с переговорами.
— Чего они хотят, Лехрафс? — Сарос отметил для себя странную вещь, которой никак не находил объяснения: халаны расправиться с южанами не спешили, а последние, в свою очередь, настойчиво звали его, гота, и упоминали в своих выкриках какие-то условия.
— Чего хотят? Возмущены, что не тем помог, — в словах царя сквозили нотки укоризны, только было понять, кому она адресована.
— Раздень их, да гони прочь — чтоб не галдели, — посоветовал он.
Но халан, покинув Сароса, сделал знак своей свите, что ждёт к себе переговорщиков Херсонеса. Встречу устроили незамедлительно.
Сарос, выбрав коня получше, решил быть в этот любопытный миг рядом со спасителем своей армии. Лехрафс, увидав Сароса рядом, ничего не сказал...
Горячая словесная перепалка между сторонами велась на греческом языке. Гот, конечно, не уразумел ни полслова, но, наблюдая за склокой, пытался постичь, пропустить каждую фразу, каждую обозначенную голосами интонацию через своё наитие. Всё сводилось здесь к тому, что Лехрафс что-то нарушил, и последствия этого будут плачевными более для него, чем для южан.
Лехрафс в конце разговора помрачнел, на минуту погрузился в тяжёлое раздумье, а после выдал то, на что херсонесцы оскорбились, взъярились — это был разрыв чего-то большого. В сей миг никто и не догадывался, что через пару десятков лет халаны жестоко поплатятся за этот конфликт, за произошедшее сейчас великое расторжение миров, которое зрело, нарывом нагнаивалось уже давно. И сыновья, и младшие братья бойцов оборванной, в стоптанной обувке скисшей армии первыми пожнут блага свершившейся благодаря им чужой размолвки. А халаны Приазовья с этого момента остались один на один с бескрайними степями за Танаисом...
Херсонесцев не выпустили из кольца, пока каждый из них не отдал коня и не воткнул меч в землю. Халаны и готы долго провожали смехом и издёвками ряды пеших южан...
* * *
— Цессий Лонг, призываю тебя, как легат, как старший товарищ, не надо больше крестов. Никак не могу избавиться от мысли, что не надо этих демонстраций... Ты же знаешь, кто теперь костяк нашего воинства.
Официальный дух сквозил в том обращении, и это было так непохоже на Септимия Севера. Но сегодня он призывал сподвижников и приближённых стать много лояльнее к мирным жителям этих заистринских чащоб.
— Нам не справиться с ними, — говорил один из предводителей огромного римского полчища.
— Это, Цессий Лонг, я уже знаю и без тебя... Могу удовлетвориться, и на данный момент — вполне, что Комод в Риме уже располагает информацией, что нет у нас хода другого, кроме попятного, — полководец поёжился недолго — надо было по положенному войсковому этикету воодушевлять, опять вести, преисполнять. Он распрямлял стать. — И всё это, несмотря на многое содеянное!.. Мы врубались и врубались в этот чёртов бурелом! — Энергичный Север подсел и ошалело гаркнул мохнатой пастью. Через слёзы ярости он наблюдал, как ухмылявшиеся соратники отворачивались от него. — Кто-то из вас, быть может... — Север осклабился улыбочкой. — Мм, Эмилий Папиниан, хочу сказать тебе только одному — остальные пускай отворачиваются, пускай идут себе! — по большому секрету, который снедает меня изнутри...
— Не таись, прославленный легат, не то он сгложет тебя совсем, — подбодрил застрявшее изъяснение командора Эмилий Папиниан. Север отвёл опрысканные волосы бороды и усов от готовивших речь уст.
— В моём городе — Лептисмагны, — он отгородил моложавого Эмилия от других советчиков и только как бы ему одному принялся исповедоваться, — любому перевозчику... гм, даже жрецу, даже глиняному амуру дай горсть серебряников, и будь уверен, друг мой Эмилий, они останутся без суждений и мнений своих совершенно. Они, с серебром оделяясь покорностью, затушат взоры глаз и станут искать покровительства и благоволения твоего. Верней — новой порции подаяния. А вот те, кто сейчас ехидно хмыкает за моею спиной, — они-то встретили здесь хотя бы одного человека, кой бы позарился на презенты!?
— Отмерь срок, легат скоро и эти станутся, как даки, и тоже, испробовав выгод, будут искать дружб и римского смысла, — резкий глас Авла Цессия Лонга заставил воителя круто развернуться.
— Нет же! Ты мне о даках не молвь ни слова! И тем более — на непорочной латыни! Те готовы и язык свой забывать, лишь бы только угодить, лишь бы только стяжать! — Легат сжимал корявые пальца на опояске. — Но сие никак не значит, что каждый дак не мыслит заговор, что каждый дак не вонзит тебе острого кинжала в спину!
— Повремени с доводом, командор пройдёт столько же времени, сколь прошло с поры Траяновых побед, и герулы, и костобоки взмахнут хвостами, — уверял Папиниан.
На лице Севера промелькнула мелкая дрожь, чёрные глаза его стали непослушны, словно поплыли там, в глубоких глазницах. Вот такого командира не любили его сподвижники.
— А мне такие и не нужны, — прошипел Север. — Приведите ко мне хоть одного варвара, у коего в очах отродясь не бывало ни капли страха, какой, Эмилий Папиниан, соизволит со мной — облечённым римской властью, поговорить. А я почту за честь с ним беседовать и день, и ночь!.. Целый месяц — от календы до календы. — Премного растревоженный Север справлялся с порывом. — Но восхочет ли он-то со мной разговаривать — вот вопрос!? — Легат призвал всех в тот миг отшатнувшихся к ответу.
— В твоём воинстве полно варваров...
— Они уже с наживкой во чреве... И потому-то они здесь... — страшно расстроился Север, настала очередь отворачиваться ему.
— Ты сам давал им лучшее оружие, ты назначил плату каждому.
— И потому они уже не истые варвары — они на пути к гадливому Риму, — сник легат. — И они, каждый из них, я уверен, с тлетворной мыслью о планах своих. Они будут более слушать и внимать — к какой кормушке я подведу их завтра.
— Так нет же других людей в ойкумене!
— ...Нет, — замотал головой Септимий Север. — Нет. Ты прав, Цессий Лонг, — кудри не открывали лица полководца — он сник. Отойдя чуть, он стал взирать в пустые небеса и поводить губами.
Цессий Лонг, ждавший случая, подошёл к уединённому командиру, нависнув над плечом, доложил.
— С Тавра прибыли посыльные — они приближаются опять.
— Воюют ли?
— Их прогнали и разбили.
Севера сообщение отчасти успокоило, он сменил тон.
— Ну и ладно — в моей душе уж нету места драке.
— Ой ли, Септимий?
— Раньше плод в руке своей крошил — теперь о ножичек секу.
— Речёшь стихами — не пора ли править в Рим?.. — буркнул, таясь от прямого взгляда, подступивший Папиниан.
— Ай, не томи, обращённый перст всех замыслов моих, — Север поворачивал всего себя Эмилию Папиниану. — Куда позвать меня ты ныне обещался? Ведь в Рим попав, ты, праздный волокита, на старика не взглянешь в тот же миг, — придерживаясь выбранного тона, вновь спрашивал чтящий мелодичный слог командор.
— Нет нам причин за солнце не над нами сбивать стопы и влечься в никуда, — Папиниан был изощрён в такой манере слога.
— Я отчего-то — и в том твоя вина — стал чувствовать страдание от рифм и слов таких... и смысла непростого?..
— Не мучь себя, ища понятной доли. Судьба как нить — имеет два конца, узор из нитей — это паутина.
— Где ж тот паук, что всё так хитро сплёл?
— И полчище паучьих брюх не выплетут такого хаоса рисунок! Нужна здесь голова, чтоб всё так путано устроить. Паук же сам слуга своих шагов и устремлений злобных...
— Все, кто злобны, — они всесильны и словно спрут манят всё, что вокруг, к своей бездонной пасти.
— Ты ж всё твердишь о пасти и о власти... Когда ж ты был бы не такой — когда б не влёк ты нас к той заповедной сласти!.. То нас с собой ты рядом не увидел.
— Всё хватит, предовольно! Переговорил старания-страдания мои, перемудрил... и правды все святые переврал скверней паучьего бедлама! — отмахнулся Север от остроумного юриста.
— Тебе что, безобразно от меня? Ведь сам ты отдал предпочтение сему приёму, и выбор твой по вкусу твоему...
— Опять же рифма та, и снова бредни без просвета. Прошу тебя, уйми его, дружище Лонг.
— Правь в одночасье манипулы к Истру, — поддержал призыв Эмилия Цессий Лонг и, увлечённо засмеявшись, добавлял. — Гордиевы узлы, не то что эти кружева, — вполне достойно Палатинских сплетен.
Север ото всех отмахивался и уходил. Лонг улыбался и подмигивал всей публике, что слышала конец его с Эмилием и Севером беседы.
— Экрат, скажи херсонесцам, чтоб слали, слали гонцов. Такая армия не может запропасть так бесследно, — наказывал одному из посыльных Лонг.
— Ты прав, — сзади стоял Эмилий, — если Тавр весь восстал, тогда послам бы я поверил. А ещё эскадра!.. Где они её взяли?
— Надо-надо возвращаться на Истр, если они соединятся с герулами... тогда я от души посмеюсь, когда представлю, как заскулит и схватится за пустую голову Коммод, — процедил сквозь зубы Лонг.
— А быть может, те две толпы соединить призывом, ха, и устроить им встречу меж собой, так скажем — варварская случка?! — Усмешка Эмилия Папиниана вызвала у римского военачальника скорее удовлетворение, нежели насторожила его.
Всем хотелось уже выбраться из непролазных предгорий Южных Карпат...
* * *
Халаны подвели весь ратный скоп к редколесью вокруг ручья и начальственно скомандовали привал. Невзрачного вида коней жарили, под открытым небом насыщались: готы — тихо, халаны — с громкими криками, песнями, плясками, хождениями от костра к костру.
Халаны выбирали-делили мечи, меняли коней. Всё, себе непотребное, отбрасывали-отгоняли в сторону готов. И радовались бы готы четвероногим пособникам в переходе, да не было радости в их сердцах — сидели молча, чувствовали себя прескверно, огневая желчь кипела в северной крови, но на лицах внутреннее горение не проявлялось никак. Не до того было. Домой бы поскорее, отогреться под отчими кровлями...
Когда союзническая орава вновь отправилась в путь, Сарос рассказал о злоключениях своей армии. Лехрафс внимательно и сочувственно отнёсся ко всему сказанному. Он так же признался, что людей, заражённых подобными обнаруженным болезнями, изгоняет из войска подальше. Советовал больных бросить прямо здесь, а если станут сопротивляться отстранению, то Сарос вправе обойтись с ними жестоко.
Гот вызвал Лехрафса из строя движущейся армады и откровенно признался, что совершенно теперь не знает, куда идти: войско хочет вернуться домой, а ему самому очень надо быть в Ас-граде... Касательно изгнания больных, он опасался склоки, хотя, разумеется, понимал, что к родным кострам и к кострам друзей их привести никак нельзя.
— Ты попал в сложное положение, друг. На нашем поле растут разные цветы: от запахов одних кружится голова, от вида вторых мрачнеют думы, третьи — любы и цветом, и благовонием, четвёртые — колючи и пугающе уродливы... Вся беда в том, чтобы правильно назвать их... — проговорил царь.
— Цветов и у нас немало, лишь красноты на наших полянах не густо, — поддержал образную речь друга конунг.
— Мои и твои предки одни цветы нюхали, и детям вашим наши просторы не претят. И знамя ваше красно, как мак, как огонь, как праведная страсть! — Лехрафс для большей доходчивости вспомнил и произнёс некоторые слова северян.
...Большая часть армии Сароса настроена была вернуться домой. Те, кто не желал по каким-то причинам возвращаться, решили походить с ордами Лехрафса по городкам и колониям. Они влились отдельным подразделением в халанское войско.
Сарос, не посмевший измотанную армию влачить к Ас-граду, на берегу Сурожского моря пожелал всем доброго пути и благополучной дороги к дому. Напутствовал он и Роальда, шедшего с халанами на Танаис. Сам же, никому не сообщив о своём уходе, ночью совсем один выехал к Пантикапу. В темноте за собой услыхал топот — его догнал Стемид, глаз не спускавший последнее время с командира, храбреца, друга.
* * *
— Где Сарос? — спрашивал Роальда Лехрафс.
— А его нет? Наверно, сзади... А может быть, направился к морю, чтобы сообщить о нас Кантелю, — откликнулся бывший гвардеец, размышляя между тем, как бы ему вызволить золото, которое уносили домой возвращенцы. Драгоценный груз был теперь рассован по многим кошелям и сумкам — не собрать его так просто воедино...
* * *
Севернее Пантикапея и Мирмекия Сарос и Стемид обнаружили маячивший на горизонте флот. Зажгли костёр, но белый дым на кораблях не заметили. Запалили несколько больших костров, бросали в них глинистые минералы, ссыпали всю измельчённую солевую крошку из кисетов, сняв одежды, размахивали ими... Наконец их увидели.
Море штормило. Всё же небольшая лодка смогла их забрать. Рассказали морякам обо всём случившемся, сами выслушали флотскую одиссею, засыпая.
Корпус флагмана трещал. Впавшие в глубокий сон богатырские тела раскачивались, переворачивались на койках, но души готов летали-блуждали в призрачном спокойном забвении, и сейчас ничто и никто не могли вернуть их к всегда бодрствующей земной юдоли.
* * *
Море стало приносить тёплые ветра. На улицах Ас-града зачавкала грязь. Народ оживился, открыл чистому синему небу избавившиеся от шапок вертлявые головы — светло-и русоволосые.
Прослышав о загадочном исчезновении армии Сароса на просторах Тавра, горожане вернулись к обыденному распорядку. Бояре вновь сделались важными, женщины и девушки — весёлыми и приятными... Что-то было недавно тревожное, да ангелы небесные добрым норовом своим всё устроили ладно...
Прибыл купеческий поезд из Таматархи. Гости, въехавшие в главные ворота на лошадях, выглядели очень нарядно. Их шик, конечно же, призван был подчеркнуть нынешнее превосходство рядом расположенных русских городов, пребывавших в более выгодных и безопасных местах. Ас-граду предлагалось разглядеть людей по-настоящему умных, предприимчивых, удачливых.
Руссы, персы, евреи, греки тматархи, Фанагории и Заморья старались казаться равнодушными и безразличными. Покачиваясь в глубоких сёдлах, нарочито являли Ас-граду свою тучность, вяло отвечали на приветствия встречавших. «Ваша беда — ваша глупость, отказ от следования добрым советам, слабость...» — такой примерно вывод навязывали своим внешним видом горожанам участники поезда.
Иегуды отверг все приглашения местного боярства посетить их дома. Приватно толкуя о чём-то с заморскими дружками, он направился к гостиному двору. Отъезжая от шумной компании, горбился и по-стариковски клонил голову набок.
За чаепитием сидели шумной компанией. Пётр, имевший в Ас-граде многие торговые интересы и не преминувший в числе первых вернуться обратно, понемногу ходом приятельской беседы избавляясь от налёта показного превосходства, вкладывал всё новые и новые байки-новости, собранные им в благословенной Тма-тархе. Простыми примерами проповедовал мудрость, рождённую и вскормленную лучшими умами за морем.
Иегуды здесь не было. Вертфаст старался находиться поближе к Петру — первым начинал смеяться, поддерживал все высказывания кряжистого, широколобого грека.
Обменявшись мнениями по поводу исчезнувшей готской армады, приступили к делам пушного и икорного промыслов, подняли вопрос о пошедшей некстати на спад работорговле. Обсудили и проблемы власти на Танаисе: все согласились, что причиной уменьшения поставок зерна, пленников из дикарских земель единолично является Лехрафс. Ему вменялось в вину и неумение, в отличие от его предков, справиться с кочевыми племенами, вошедшими на халанской реке Альбе в большую силу. В последней битве за мясо степняки и не подумали разбегаться, а вступили довольно-таки лихо в схватку. И хорошо, что руссам способствовали ратные умения, опыт и порядок, а то бы неизвестно, чем дело кончилось...
Все за столом многозначительно призадумались: чем всё это может грозить в будущем и что возможно сделать ныне?..
На второй день Иегуды всё-таки появился в доме русского грека Иосифа. Пётр приветливо поздоровался с молодым собратом по ремеслу. Вроде бы ничего не значивший факт этот вызвал воспаление зависти и появление досады на лице Вертфаста. Иегуды всё заметил, продолжил на южный манер здороваться с присутствующими — целуясь и коротко спрашивая о делах — вот только к русому, заметно возбуждённому боярину приблизиться не спешил.
Высказав запоздалое, но всеми воспринятое весьма уважительно мнение по поднимавшимся вчера вопросам, Иегуды уединился на краю стола и стал ждать к себе Вертфаста. Градоначальник с чернеющими глазницами подошёл.
— Жив ли, здоров ли сам?.. Как девка?.. Не болела ли?.. Чем занята? — задавал перс вопросы, между ними получая ответы.
У Вертфаста вопросов не было: он вообще не желал этого разговора.
— Привёл бы, показал нам красавицу свою! — и не старался сбавить голос перс.
— На улицах грязь, а её сапожки и юбки — дорогих материй, искусного пошива. Боится запачкать. Да и холодно... Она ведь мне — как дочь.
— Пусть придёт! Я сумею её обогреть! — жалил Вертфаста более молодой Иегуды.
— Занята она — вышивает. Сам видел: золотую ниточку крутит, изумруд вкрапляет.
— Скоро вы будете пошивать платья из конских хвостов и грив! — громко провозгласил Иегуды. Сидевшие рядом поддержали его смешками и киванием голов.
— Боги всё от нас отвели, — не согласился боярин.
— Порадовавшиеся цвету не всегда имеют хороший сбор плодов... Время покажет, на что годен ваш город, — серьёзно проговорил амбициозный перс придвинувшимся слушателям. — Может случиться, что за нами свой товар никто более и не решится сюда везти.
— У нас, не в пример Тма-тархе, всё дешевле... Нет, успокоится всё — не иначе, — попытался донести свою веру до купцов Вертфаст.
— За сохранённую голову я готов заплатить втридорога! — степенно заявлял Пётр.
— Пререкания наши ни о чём, — утишил всех Спор. — Коли возникнет такая надобность, переберёмся в Тма-тарху иль в Фанагорию. Да и здесь, если дружно впряжёмся, тоже как-то всё обустроим. Раньше ведь кормились, не так ли?
— Разбирайтесь сами, — не уступал Иегуды. — Теперь к вам опасно пробираться не только берегом и степью: новые друзья Лехрафса нам недавно многие свои корабли показали, и Лехрафс им вовсе не указ.
— Ну, допустим, по морю до Тма-тархи недалеко, — мудро рассудил Пётр.
— И где сейчас все их корабли? — уместно вопросил Спор.
— Пришедшие раз, придут и ещё, — отрезал обрусевший грек, имевший свои виды на управление Ас-градом и добавил: — Неизвестно ещё, пропали те дикари, али нет... А вот руссы стали непредсказуемы: зовут каких-то друзей, от коих воняет грязной псиной. У Лехрафса есть теперь море, и о чём он думает — неясно. Может ведь преспокойно возить весь свой товар сам.
Замечание показалось всем верным.
— Мы несём сюда свет и науку! — решил оборвать Пётр возникшие сомнения.
Но многие присутствующие поймали себя на мысли, что вопрос не так-то прост: «А что если кто-то возьмётся возить товар через Сурожское море и Боспор прямо с Танаиса?» Ведь когда-то в незапамятные времена во избежание именно такой деятельности и возникли к северу от Киммерийского Боспора военные форпосты — чтобы пресечь не выгодную югу торговую деятельность северян...
Север, оттёртый от цивилизации, с приходом новых восточных племён одикарился, а теперь вот его захлестнула буйная сила степных орд, прикочевавших с Арала и с востока Китайской империи... Всё дело в недальновидной, эгоистичной политике южных торговцев и ими вскормленных ставленников, в высокомерном отношении к людям древних племён, ещё недавно ждавших своего приобщения к торговому братству, а теперь поглощённых азиатской волной...
— Ваш город стал иметь слишком много общего с теми, кто должен с надлежащей благодарностью хранить наш покой и промысел и не вмешиваться в дела мудрецов!
Эту фразу Иегуды сказал негромко, но в установившейся тишине её услышали все. И опять задумались о меняющемся не в лучшую сторону Севере. И снова Пётр, пользуясь репутацией самого уважаемого здесь купчины, высказал общий покамест приговор:
— В нашем мире всем хватает места. Кто желает, всегда может подобрать себе занятие, которое не повредит никому. Мы успеем перебраться на Эвксинский Понт в любой момент. Но, думаю, что отцы Ас-града без всякого промедления должны доказать нам на деле свою принадлежность к лону разумных людей — к нашему лону.
— Удобопонятный мир — и наш мир! — поспешил ответить Спор.
Вертфаст, напрягшись и осмотрев всех, проговорил:
— Все здесь должны понимать, что Ас-град являет собой границу с Полем. Нам трудно держать её одним. Углей наших старых стен хватило бы на остров в море. Без помощи мудрых нам не призвать к ответу разрушителей нашего царства, ибо самим до злоумышленников не докричаться — все там безответны, и нет там власти! — признавая будущие беды, заключил Вертфаст.
— Полагаю, не надо отчаиваться. Следует подождать, пока всё не прояснится, — изменившимся тоном высказался Иегуды.
— Подождём, приглядимся, прислушаемся... — Пётр встал из-за стола, и атмосфера в компании вроде бы возвратилась к тому состоянию, которое было до начала противоборства Иегуды и Вертфаста. Купцы и бояре мигом поделились на пары, группки и принялись судачить о всяких мелких делишках.
— Тут до меня недалеко. Много вкусных блюд к обеду приготовлено. Пожалуй в гости, не побрезгуй, — позвал Вертфаст Иегуды к себе.
Перс пообещал зайти завтра, потому что не отдохнул ещё с дороги — уж не юнец и надоело, мол, мотаться туда-сюда...
Пытаясь избавиться от угнетающей неопределённости, обитатели дома Вертфаста увлечённо занимали себя, кто чем. Когда выбранное для самоуспокоения дело близилось к концу, домашние на миг, требуемый для нового озарения, замирали, и вновь начинали копошиться лишь тогда, когда находилось го, что давно уже ожидало прикосновения домовитых РУ*.
Матушкина фигура была заметна более любой другой. Ощутив роль домашней управительницы, Кламения намётанным на порядок глазом касалась всего и мягким для лучшей доходчивости голосом сетовала на недостатки. Указывала на скрип перил и половиц, на отсутствие зеркального блеска кухонных чанов, въедливо рассыпала укоризну по поводу малости тарелок на полках, грязи в закутках, щелей под окнами, гнилого запаха в углах, сырости внутри дома и дождя на улице.
Рада, не слишком довольная материнскими указками-предложениями, получила разрешение на работы возле дома. Посулив городской детворе плошку халвы, показав её и до поры убрав, Рада с помощниками, вооружёнными щепами и колышками, принялась за очистку зазоров между плитами порога и цоколя дома — чтобы просыпающейся траве не на чем было укорениться.
Конюх поставлял воду: он с торбой несколько раз ездил к морю и привозил солёную жижу — убийственную для ненужной поросли.
Мальчишки-помощники, взмокнув под временами налетавшим дождиком, требовали от работодательницы заветное лакомство. Та отказывала, объясняя, что ещё не срок. Смышлёные пареньки толпились возле неё и просили испробовать-оценить вкус. Сладка ль будет награда за забитые грязью ногти?
Халва под ребячьим давлением на пороге появилась. Рада, взвизгнув, быстро потеряла контроль над плошкой, в растерянности сама взяла леечку и принялась поливать отмостку. Вскоре насытившиеся мальчишки, благодарно облизав сладкие губки, присоединились к ней. Восхищенными глазками заглядывали в прекрасное и чуть печальное лицо девушки, не умея скрыть нетерпения, вопрошали — а нет ли ещё халвы?
Бекума, отвоевав у матери девку-прислужницу, скинув похрустывавший расстегай и нацепив просторную рубу и халанские портки, двигала, ворочала, переставляла громоздкую мебель в своей комнате. Везде у стен были обнаружены грязь и мышиные лазейки. Девушки, принёсшие со двора шлак, очень удивлялись, сколько же его может ссыпаться в узкие, но какие-то бездонные дырочки. Сверху плотно утрамбованные отверстия замазывали глиной. После этого мокрые тряпки шлёпали по стенам, задним стенкам сундуков да комодов, по полу, потом рухлядь стала на новые места.
Решив, что мыши обитают и во всех других комнатах, девчата пошли к Ргее. Та отвернула бледное, заплаканное лицо, накрыла салфеткой прерванное вышивание.
— Отец не приходил ещё? — подняла она прозрачные глаза на Бекуму.
— Так рано он не придёт... А мы тут войну устроили серым лазутчикам!.. Лети за камешками! — приказала Бекума прислужнице, вручая ей тяжёлую, грязную бадейку. — Всё в заботах, а на твоём лице и охоты нет. Да и лица нет тоже... Бедненькая...
— Жить не хочу! Зачем только рождалась?
— Не скули, не трави себя! Давай лучше поглядим, что за сундуками и скарбницами твоими. Вставай, помогай! — Подруга взялась за долговязый шкаф, заглянула за него, поводила там рукой. — Всё и всегда у бабы должно быть чисто! — совершенно по-взрослому изрекла Бекума.
— Пообещай мне сделать одолжение.
— Конечно! Чего это ты?
— Если когда-нибудь сокол мой вернётся, а меня здесь не будет, передай ему вот это... — Ргея застенчиво показывала вышивку, протянула её подруге, всхлипнув, прижала к животу, отбросила на топчан. Затем встала и сухо спросила:
— Что двигать-то?
Бекума, бросив возню со шкафом, дивилась красным и золотым цветам на шитье.
— Бедная ты наша... Все мы бедные... Знать бы, что кто-то с небес взаправду на нас смотрит... — Бекума подошла к Ргее, вгляделась в её лицо.
Наложница была задумчива и черства. Щёки и скулы её стали плоскими, суровыми...
Пришёл Вертфаст. В прихожей наткнулся на возвращавшуюся со шлаком девку. Сжав кулаки, он так вознегодовал на неуклюжую, распустившуюся, позабывшую об уважении и внимании холопку, что даже слово застряло в его натужной глотке. Хотел ударить, но передумал. Стал тяжело подниматься по лестнице — будто все силушки выкипели от бед и неурядиц.
Сверху навстречу пронеслась супруга. Она пыхтела и на него не взглянула. В нос шибануло её старческим, кисловатым духом.
Вертфасту сделалось совсем муторно. Он остановился, потом зачем-то снова пошёл вниз. Сел на лавку и тусклым взглядом вытаращился на входную дверь.
Сидел долго... Видел пол, потолок, шастающих совершенно бесполезно вокруг него слуг... «Остались дочки... А что будет с городом?.. И почему я не отвязанный купец, почему моя семья не в тёплом логове вдали от Дикого Поля?» — сокрушался он.
С приходом хозяина все в доме чуть поутихли. Но глава семейства молчал, был занят своими мыслями, и шумок деловитой деятельности постепенно воскрес. Ездили по полу лавки и тумбы, в кухонном пару девки выслушали громкий нагоняй, матушка, косясь на подавленного чем-то супруга, вслух сетовала на развал в хозяйстве.
— Если не надобно, так снесите на улицу — там вмиг подберут!..
Вертфаст очнулся, потому что старуха пихнула его неловким движением: ей что-то понадобилось за его спиной.
— Давай, выкини всё! — дерзила она, чуть отстранясь. — Тебе же ничего не нужно!.. Чего торг деревянный не устроите для степного народа за городом, как прежде? Разбежались, что ли, все от вас?
— Где Бекума? Отчего сестре на улице не поможет?
— Наверху она. С Ргеей в комнатах дырки конопатят... Встань-ка. Ждёшь кого?
— Не лезь ты ко мне! Хлопочи молча!
Указка была сделана тоном мягче, чем обычно, и Кламения, пользуясь случаем, попросила мужа посидеть где-нибудь ещё.
Вертфаст вышел на крыльцо. Детвора разом смолкла. Подошла Рада, похвалилась работой. Отец одобрительно покачал головой, погладил дочь по плечу.
Подошёл подросток, отозвал боярина в сторонку и сообщил, что скоро будет Иегуды. Незавершённые дела были поспешно брошены, дом начал готовиться к гостям.
Иегуды прибыл в обществе всех видных купцов. Как по сговору, никто не вспоминал о трудностях последнего времени. Все старались быть непринуждёнными, говорливыми, смешливыми, компанейскими.
Вертфаст вызвал дочек — те кланялись, мило улыбались, за что получили подарки, деньги, а также оценивающие взгляды молодых и старых.
Вина не пили. Слушали музыку гуслей, рожков и свирелей, запросто судачили.
— Что скажешь, брат Иегуды? — проговорил тихо Вертфаст, повернув к застолью открытое, лучистое лицо — точь-в-точь как у заправского тамады.
— Чего попросишь за снежный алмаз свой? — Иегуды за плечо обходительно увлёк боярина от стола. — Какую назовёшь цену?
— Нет, не алмаз, а веточка хрупкая да душу радующая.
— Знаю я плута хитрого! Ты-то не прогадаешь своей корысти! — сделал перс комплимент.
— Какая корысть? Родная она нам всем стала...
Вертфаст вдруг подумал, а не предложить ли лучше старшенькую — Бекуму?.. Но грешная мысль о родной кровинке тут же и пропала.
— Жил бы город! Будет богатство — всех устрою и гостей не обижу! — для оставленных за столом гостей развернул улыбку Вертфаст.
— Ну, веди... Переговорить с ней надобно да посмотреть, пощупать... — Иегуды кулаком подталкивал к лесенке окостеневшую вмиг стать хозяина дома.
Медленно поднимался боярин по скрипучим ступеням. Перс не обгонял его и не торопил...
Дверь к Ргее оказалась незапертой. Она встретила их сидя, в упор посмотрела на перса. Во взгляде не было ни ненависти, ни злобы, ни даже тени отвращения. Наоборот — глаза женщины сияли интересом. Ргея сидела с ровной спиной, чуть склонив шейку — будто показывая её белизну и грацию...
Так хороша и притягательна была она в сей момент, что Вертфаст прослезился и сглотнул горький комок.
Иегуды был приятно удивлён... И красотой, и расположением, выказываемым женской позой, и каким-то, если не обманывали перса глаза, неподдельным увлечением.
«Что, смирилась? Или играет, обречённая?» — ликовала страсть удачливого охотника. Перс хоть и сомневался в чём-то, но то, что он видел перед собой, убеждало: «Близка та ночь, когда ты разомлеешь от моей близости и сделаешь для меня всё, что я пожелаю. Тебе будет трудно сообразить, что ты в моей полной власти. Я — не твой замшелый старик! Я сотворю из тебя подругу сладкой ночи, рабыню, товар, к которому устремятся все, все, все!» — как зарок, пел внутренний голос смуглого красавца.
Иегуды ждал слова Вертфаста — пока ещё хозяина желанной девки.
— Хорошо ли выспалась?.. Хорошо — это заметно по твоему лицу, — проговорил перс, чуть склонясь над Ргеей. Слова его сразу напомнили ей наскучившие фразы Вертфаста...
А самого боярина всё ещё не отпускала немота. Персу совсем не нравилось, что звучит лишь его собственный голос.
— Здорова ли? — по-купечески озирал он великолепный её стан.
— Да.
— Встань же! — наконец выжал из себя боярин.
Ргея, опустив ресницы, не обратила на его слова ни капли внимания: команды Вертфаста ей теперь были не нужны. Она жестом пригласила покупателя садиться. Тот устроился рядом,
локтем откинулся на подушку мягкого дивана, снисходительно предложил проделать то же и пожилому, обмякшему человеку. Девица утвердительно кивнула головкой, как будто соглашаясь с персом.
Иегуды был увлечён и покорен самообладанием русской богини, игрой её ума и женственности.
— Вы всё обговорили? Цена назначена? — очаровательно улыбаясь, с неподдельной заинтересованностью спросила Ргея.
Иегуды отвёл озорные глаза к присевшему за ним хозяину сокровища, потом с похотливым воздыханием прямо заявил женщине:
— Дело улажено. Я дам любую цену! — Перс мягкой ладонью огладил хрупкую талию Ргеи, чуть притянул её к себе, цепко изучил радугу и блеск прекрасных глаз богини. Она же ещё и открыла ротик, демонстрируя жемчужные зубки.
— Цену я тебе завтра скажу! — выкрикнул сзади Вертфаст.
— Я могу заплатить и сейчас...
Дверь стукнула ручкой о стену. Две пары мягких, сафьяновых сапог, словно кошачьи подушечки, легко внесли на середину светёлки Сароса и Стемида. Животный ужас обрушил сознание троих сидящих.
Перс встал и вытянулся перед серого цвета призраками, косясь на открытую дверь, — к ней подошли друзья купцы и наблюдали за ворвавшимися готами.
Вертфаст закинул голову в потолок. Гримаса на его лице более походила на злорадную улыбку.
Ргея сделалась красной, чёрные бездонные глаза будто просили милости у высших сил. Но просьбы эти были направлены ко второй, внутренней Ргее, всегда подсказывавшей и предостерегавшей. Гордая, ни в чём не виноватая душа девушки совестилась и кипела омерзением, неприятием всех, здесь собравшихся, всего этого проклятого стечения жаждавших её прелестей.
Сарос не узнавал её — он лицезрел перед собой одержимый бесовским отвращением лик. Страстный влюблённый не мог отыскать в этой комнате Ргею.
— Я у Херсонеса взял золото весом с коня, — обратился он к её подобию ледяным голосом. — А войско их оставил без мечей.
Иегуды оглядел с головы до ног двух варваров — ничего приличного из одежды, кроме сапог, на них не было. Он, щурясь, оценивал нынешнюю покупку и откровенно сожалел о внезапно подпортившемся качестве её.
Ргея сумела-таки сморгнуть и опустила глаза, решив более ничего не говорить.
В светёлку ворвался обрадованный Пётр.
— Они одни! Нет с ними армии! Правы были посланцы, что рассказывали о конце этих чёртовых варваров! Флот, мне сообщили, есть, но никакой армии и близко нет! — вопил по-гречески старый купец молодому. — Сейчас вот гонцы съехались! — не мог успокоиться грек, готовясь уже распорядиться, чтобы убрали отсюда треклятых дикарей, связали и утопили в море, как завшивевших собак.
Готы не поняли ни слова.
— Поедешь со мной?.. Я там — царь, — говорил темечку, переносице, кончику носа, припухшим губам мнимой невесты Сарос. Стемид тоже не замечал осмелевших, гоголем ходивших вокруг них купцов, наблюдая за любовью конунга.
— А что у тебя там — город? Дом ли? Хоть кровать?.. Вы же под землёй на медвежьих шкурах спите! И солнце к вам не ходит, оно за Тавром западает... — разложила всё по полочкам багряная лицом Ргея. — Армия погублена... Я не хочу тоже погибнуть, Сарос.
В голове конунга промелькнула мысль о заразе, «подаренной» войску херсонесскими шлёндами. «Но она, сидя здесь, ничего не может знать ни о болезни, ни об армии!» — успокоил себя он.
— Армия не погублена, она измотана, — вкрадчиво начал объяснять он. — Если я позову — она вновь придёт.
Но Ргея не поверила словам возлюбленного. Она ощутила свою правоту от той оправдательной лжи, и взор её стал жёстким.
— Так почему её нет с тобой? Не лги же! Зачем это?
— Может быть, я и лгал когда, но ты этого не слышала! — вскричал уязвлённый неверием гот.
Окружавшие их возмущённо вздрогнули, посмотрели друг на друга, соглашаясь, что неудобного варвара пора унять. «Броситься на них двоих скопом? Всем вместе, дружно, по знаку... Но эти два поджарых быка уложат замертво не одного из нас... А то и всех...»
Иегуды опять уселся. Откинулся на подушки, с насмешкой посматривая на готов.
Со двора в дом вошли воины постоянного войска Ас-града — все богатыри, все злы и решительны, как волки.
Не понимая строгого суждения возлюбленной, Сарос жаждал осмыслить происходящее. Сгорбленный, он развернулся, исподлобья посмотрел на скопление недругов. Великолепие их одежд будто подчёркивало его собственную звериную сущность.
— Тебе нужны наряды на мне и моя армия? Если эти змеи сейчас меня не закусают, я вернусь с армией!
Ргея улыбнулась и опустила прекрасные синие очи. Улыбка её содержала снисходительность.
— Мне нужен дом — тёплый дом... Мне нужны покой и уверенность... Мне надобно знать, что содеется завтра... Сарафан мне нужен и бусы. И тёплая люлька для дитя... Мне надо с кем-то говорить... Я не желаю ходить в тёмный лес за дровами для костра! — Ргея сожалела обо всём, что связало их в последнее время.
Сарос после её слов застыл статуей довольно надолго. Потом счистил засохшую землю с колена, потопал ногами, сбивая грязь, вытер сзади кожух и сел рядом с Ргеей. Устроил поудобней меч в ножнах, подложил под локоть подушечку — на манер присутствующих купчин, поднял повыше подбородок и широко улыбнулся женщине, казавшейся перед ним невесомой.
— Я бы мог взять тебя силой, а этих, что смотрят, как бараны, мог утопить в море. Я бы мог сжечь город... Под страхом разорения вашего гнезда я мог бы напустить ваших мужчин на всех без исключения женщин, и мы, дикари, смотрели бы звериные пляски ваших донага раздетых тел. Этому козлу, — Сарос издевательски пальцем указал на Иегуды, — я бы подобрал свинью пожирней да поморщинистей... Но я ничего этого не сделал! Скажи, не выдумывая, почему я сего не сотворил?
Вопрос был слишком сложен, Ргея заметно колебалась, но Сарос ждал правдивого ответа.
«Восхвалить его за это и тем успокоить? Возвысить за то, что не сделал жестокости? А в себе ли он?..»
— Сарос, уйди домой.
— Не уйду без тебя.
— Тебе не дадут со мной уйти — нас убьют.
— Давай возьмёмся за руки и пойдём к воротам, глядя друг другу в глаза, на зависть всем уйдём, ни на кого не оборачиваясь, и побредём пешком на мою родину... Я же люб тебе?
— Нет, не люб. Я хочу, чтоб ты ушёл... Ушёл... А мне нельзя с тобой! — клокотал голос несчастной Ргеи.
— А кто люб? — Сарос, сдавалось, запасся терпением.
Ргея собиралась ответить горячо и зло, неправду и назло, но всё это вместе с ответом, подразумевавшим истину, утопло в её сердце, в спутавшихся мыслях. Она закрыла лицо руками и жалобно заскулила.
Купцы, видя, что варвар без меры волен в чужом дому, ко всему дозволяет себе обижать женщину Иегуды, вновь суетливо встрепенулись, забурчали, топая, поменяли места. С порога светёлки послышался крик — звали людей, обязанных разрешить раз и навсегда всё это безобразие с надоевшими последними двумя дикарями.
С лестницы послышался топот. Купцы разом выскользнули из комнаты. Перс что-то крикнул Ргее и, остановленный вторым готом, шагнул за диван. Стемид и Сарос, выставив мечи, застыли посреди светёлки в ожидании боя.
— Вторым будешь ты! — на готском языке назначил Сарос очередь персу, и тот без перевода понял варварский рык.
Из-за двери донеслись чьи-то крики. Бухавшие ноги остановились, раздалось шипение шепотков. Перс, воспользовавшись отвлечением готов, молнией вылетел из светёлки.
Стемид сделал несколько шагов к порожку, встал, прислушался.
— Что такое? — спросил он у друга.
— Что такое? — обратился Сарос к Ргее.
Однако та была в полуобморочном состоянии: на бледном её лице — ни тени губ, глаза не моргали... Испуганный Сарос подхватил деву на руки и встряхнул.
— Ты так ей голову отломишь!
— Поди же лучше и узнай, в чём дело! — Сарос уложил болезную на диван.
Будто из живых никого, кроме двух готов, в этом доме не осталось.
Внизу с опрокинутыми скамьями воевала хозяйка, что-то нелестное, даже бранное бросая вслед поспешно покидавшим её дом людям. Забыв о страхе, к сведению дочек, слуг и прислужниц доводила некоторые примеры глупости муженька, а потом и вовсе откровенно принялась его костерить. Тот, словно чёрт из печки, объявился с улицы, первым делом посмотрел наверх — туда, где белела открытая дверь комнаты Ргеи.
— Эй ты, царь с севера, забирай Ргею и езжай к себе домой! — на весь дом крикнула прорезавшимся голосищем старуха. (Челядь вдоль стенок посмеивалась — мол, власть в доме переменилась.)
— Сарос его звать, — тихо подсказал жене Вертфаст.
— Да мне хоть как! — зыкнула та. — Твоих дружков из нашего дома он метёт лучше всякой метлы, ха-ха!.. Сарос, сынок, забирай её да уезжай!
Ргея пришла в себя. Не смея ни разговаривать, ни смотреть на кого-то, закрыла лицо руками и заплакала.
— Сарос, тебя там бабка подзывает, — отнёсся от двери Стемид, разобравший в крике снизу имя своего вождя. — Распоряжается — как самая главная!.. Не она ли тут всех разогнала?
Сарос и Стемид, готовые к бою, с мечами перед собой осторожно спустились вниз. Вышли на крыльцо — улица пустовала, но с главной площади, которую от дома Вертфаста не было видно, слышался шум.
— Что будешь делать, Сарос? — озирая углы и проулки, спросил Стемид.
— Надо понять, куда все побежали, — ответил конунг, ещё раз прислушивался и предположил: — Наверное кто-то на них напал... Или приехал такой чумовой, которому они наперегонки поспешили поклониться.
— Я не про них — я о тебе с Ргеей.
По лицу Сароса пробежала тень, выдавшая его состояние, глаза затуманились, губы сжались и скривились страдальческим изломом.
— Она со мной не пойдёт — ты сам всё слышал. Мне для неё там и половины не создать от того, что она имеет здесь... в неволе... Разве только дом построить?
— Вот иди и предложи ей... А может, схватим её, свяжем, да через портовые ворота как-то и выберемся? — выдохнул Стемид на ухо другу занятную идейку.
— Я ещё утром был готов добиваться её всю свою жизнь. Верил, что она посмотрит на меня так, что я никогда не усомнюсь в её любви.
— На тебя как надо смотреть, чтоб ты что-то чужое понял?
— Она будто с подожжёнными пятками, о коих никак забыть не может... Всё, вроде, ей не так, не по себе... Ни раньше, ни сего дня...
— Чего там — «вроде»? Иди и спроси у неё! А тут — будь, что будет! — Стемид внимательно осмотрел улицу, ведущую к площади.
Вертфаст с женой сидели рядышком. Без интереса взглянули на «жениха» с дружкой.
— Ргея, иди сюда! — Стены от голоса Сароса задребезжали.
Она, приняв обычный вид, лёгкой походкой незамедлительно вышла из светёлки, спустилась вниз, села буквально под руку Вертфаста и глянула на Сароса широко раскрытыми, но какими-то безразличными глазами.
Увидев её, Сарос внезапно растерялся. Тогда Стемид обратился к деве, и она объяснила, из-за чего, собственно, город охватила паника:
— Ваша армия вновь у города. Вы и впрямь вперёд неё?
— Мы с конунгом пришли вдвоём. Армия домой пошла, а некоторые — с Лехрафсом, — объяснил Стемид, еле-еле справившись с отпавшей челюстью.
Сарос, слыша всё, пребывал в отстранении. Он чувствовал себя очень юным — смущённым, беспомощным, охваченным страстью.
Воцарилось молчание. Сарос, не переставая смотреть на Ргею, уселся на нижнюю ступеньку лестницы. Стемид прохаживался по прихожей. Вертфаст выглядел мрачным и отверженным всеми — в том числе и собственным домом.
— Иди и сядь сюда, — приказала приживалке хозяйка, указывая место рядом с собой. Ргея не поняла, что обратились к ней. — Иди и сядь сюда! Какого беса там приютилась?
Ргея, склонив голову, подчинилась.
— Забери её, Сарос, и уходи... Переводи, прокудница. Не смотри на меня птичьими глазёнками, а доведи мои слова до царя, царевна-лебедь! — Неожиданно ставшая властной женщина с головы до колен осмотрела мужнину любовницу. — Ну!
Ргея тихим, мягким голосом передала слова хозяйки.
— Я её звал — она отказалась. И мне думается многое... — ответил воин.
— Ну же, говори! — потребовала перевода хозяйка. — И смотри в пол — нечего таращиться!
Уразумев отказ конунга, она кольнула Ргею:
— И чего ты ерепенишься? Золотые горы выгадать хочешь, шлёнда!
Ргея рванулась встать, но разошедшаяся не на шутку баба тяжёлой рукой поймала её за рукав. Ргея всем телом отклонилась в сторону и исступлённо зарыдала. Хозяйка притянула её к себе, обхватила чем-то для женихов намащённую головку руками и прижала к своей большой, мягкой груди.
— Э-хе-хе, бедняжка наша... И жаль тебя всегда, и весь мир не мил из-за тебя да из-за этого козла вонючего... — Она покосилась на мужа. — Так заберёшь, иль нет? — бросила хозяйка конунгу и потом добавила для Ргеи: — Ты-то не сопи уж — он и так, небось, понял, что ты за птица.
Изломав густые брови, Сарос застыл, как истукан. Выпученные глаза говорили о напряжённой думе, терзавшей его.
— Нет, — сказал он, — я её не возьму. Она у вас кошка — живёт возле всех, но никто ей не нужен.
— Ну-ка, скажи, чего он там натараторил? — Женщина оторвала от себя мокрое лицо. Выслушав перевод, хозяйка тяжело поднялась, стеной предстала перед приживалкой и тихо произнесла: — Возьми одежду и пошла прочь из моего дома. Быстро. Ты здесь тоже не нужна. Прощай, девка. За тебя переживать не стану — ты-то устроишься без труда... — договорила она, как напутствие.
Ргея мимо понурого Сароса ушла наверх. Конунг и его друг более не задерживались. Плетями свисали их тяжёлые руки, когда они, не прощаясь, покинули дом боярина.
Шли по городу. Народ расступался, пропуская двух рослых мужиков к настежь раскрытым воротам. Победителей никто не тревожил ни криком, ни просьбой, ни нечаянной заминкой на их пути. Об одном гадали горожане: отчего могучие воины так печальны?..
Под сводом ворот Сарос замер. Когда-то его конь нёс их с Ргеей здесь, и она — смущённая тогда и безропотная — навсегда вошла в его сердце, да так основательно, так глубоко, что разорвала-растерзала всю судьбу на две половинки — до встречи с нею и после... Ошибка, ухмылка бесов, божье возмездие — за поход, за вмешательство в чужую жизнь, в которой нет ничего внятного... А он бы мог сейчас выносить её на руках из этих самых ворот...
Мозг сверлили неутешные мысли: «А не отверг ли я сейчас тот жребий, кой был уготован мне? Или испугался, что не совладаю с запросами бабы? Ведь я же жить без неё дальше не смогу!.. Нет, не хочу ей худа — оттого и выплетаюсь ныне отсюда, как отогнанный от кормушки пёс».
Как и при первом появлении здесь в начале зимы, тем же самым полукольцом, каким строились, готовясь к штурму, стояло перед городом несметное готское воинство. Те же лица, только одежды теперь слегка поободраны. Да солнышко веселей — на лето смотрит...
Из рядов навстречу конунгу выехал Роальд. Приветствовал, спешившись. Провожая к войску, объяснял, зачем привёл армию к Ас-граду. Терзался сомнениями — а нужны ли вождю объяснения его?
...Лехрафс для начала отдал приказ поискать Сароса в беспорядочных рядах воинов, но вскоре стало ясно, что конунга средь них нет. Готы немногословны сами по себе. Не привыкли они тревожиться о судьбе вождя: нет его — так, стало быть, надо... Один Лехрафс мучился вопросом, по какой причине ушёл человек, назвавший себя его другом.
Через день братство разделилось и повлеклось разными путями. И тут, наконец, Роальд проговорился о настоящей причине отлучки Сароса: любовное искание... Всё стало на свои места, всё объяснилось.
Поразмыслив над перипетиями пути Сароса к любимой, зная, чем это предприятие грозит, боясь, что друг, не найдя переправу или явившись в Ас-град без армии, может погибнуть, Лехрафс вызвал Роальда для пристрастного разговора. С недоверием задавал готу вопросы, внимательно выслушивал предположения...
Всё для себя уяснив, дав халанам обет о взимании большой дани с Ас-града, а если того покажется мало, пообещав пройтись ещё и вверх по Гипанису, Лехрафс увлёк воинство для спасения друга.
Настрой царя был нешуточным, посулы серьёзными. Посему конная орда пронеслась вокруг Меотиса быстрей степного ветра. Бешеным табуном примчавшись к Ас-граду, царь выставил вперёд всех готов, что были. И из города увидели картину, очень напоминавшую положение двухмесячной давности. Готы, заметно отличавшиеся амуницией от передовых отрядов халан, стояли тёмной стеной, великой толпой, молчаливой угрозой...
— С ней что-то случилось? — первое, что сказал Лехрафс Саросу.
— Отчего не бывает одинаковых женщин? Или очень похожих? — ответил тот вопросом.
Печальный облик конунга не понравился халану, и он попытался втянуть друга в разговор:
— Потому Мир — Белый Свет и завладевает нами на всю жизнь, что нет в нём ни одинаковых лиц, ни единого дня, схожего с минувшими.
— Хочу тебя поблагодарить, Лехрафс. Посмеялись бы надо мной да прикончили...
— Посмеяться им ныне не удастся, — нахмурился Лехрафс; Сарос увидел, как конники халан, выскочив из-за спин готов, двумя отрядами понеслись к воротам и, огибая стену, к пристани. — Город давно не платит по заведённому уставу. Пусть теперь внесёт виру за наш пробег!
— А как же Ргея? — прохрипел Сарос, наблюдая спины всадников, заскакивающих в город.
— Кара сегодня их минет. Будем кушать, как бояре, да обряжаться — твои-то совсем голозадые да голопятые, — усмехнулся Лехрафс, тем самым предлагая другу не слишком переживать по поводу происходящего. Но конунг вырвал у Роальда поводья, вскочил верхом, успокоил Стемида и помчался в город в надежде опередить, успеть, всё переменить и всё в своей жизни исправить.
Продираясь по площади среди всадников, он ругался и толкался. Халаны его узнавали, пропускали, находили повод пошутить над спешившим северянином на своём мелодичном халанском наречии, памятуя о приказе, выстраивались двумя шеренгами, чтобы по форме обставить торжественный въезд царя. Сарос же летел к дому Вертфаста.
На улице было безлюдно. Из подворотен слышались выкрики. Гот подъехал к крыльцу, ворвался в дом. Хозяйка немедленно обрушилась на него. Он в лицо ей выдохнул имя «Ргея» — старуха покачала головой, зло, с придыханием выругалась и махнула рукой на входную дверь. Сарос не понял её, напирал и настаивал. Женщина уверенно повторила красноречивый, указующий жест. Воздыхатель светился рвением, сыпал многословием, в коем крылась простая суть — узнать, куда пошла любимая — волочил за локоть хозяйку, чтобы та проводила его к ней или послала с ним провожатого. Но старая бестия упиралась, никуда идти не желала, божилась в неведении о судьбе приживалки. Домашние все попрятались — больше спросить было не у кого.
Сарос побежал по городу. Не зная языка, приставал к робевшим горожанам, спрашивал о красивой, синеглазой девушке, пугал и без того подавленных людей варварским рыком. Покрутился у запертых портовых ворот, пробежался по базарным рядам, измазался в грязи бедняцких кварталов. Выглядевший снаружи не слишком большим, город оказался великим изнутри.
Сарос стал заходить в дома. Везде его — косматого и растревоженного — отказывались признавать, выталкивали, запирали перед ним двери.
Стемнело. Объявивший на площади свою волю Лехрафс уже спал в уютной веже. Вокруг неё горели костры, поедался сытный ужин.
Смиренный город молчал, лишь его главная площадь никак не утихала. Группа халан из числа самых толковых собирала подносимую дань. Кольчуги, латы, шлемы пересчитывались, проверялись, выбраковывались. Полные комплекты складывались в телеги и вывозились к ожидавшим степнякам. Сто отличных, новеньких или снятых с городских дружинников сороков были великим ущербом, страшными обидой и унижением некогда цветущего града, этой ночью поражённого смертельно.
Сарос брёл мимо перекликавшихся истцов и ответчиков. Кожаный тегиляй его и помятый железный колпак ни у кого не вызывали интереса.
В лагере немногочисленных своих воинов найти сложно. Повсюду в новой броне прохаживались халаны. Вповалку спали те из них, кому, кроме сна, в этой ночи искать ничего уже было не нужно.
«Кто-то ещё любил, как я? Наверно любил... Может, Ргею тот смугляк тоже любит — я же не знаю... И Вертфаст... Нет, Вертфаст не любит — он её использует... А мне она зачем там, у себя? Тоже использовать как плотскую утеху? Неужто и мне она нужна лишь для страсти?.. Ничего не вижу, кроме её глаз... Мне даже противно, как она гнётся... Она думает, что делает это красиво... Нет, права бабка: не только для меня гнётся, кошка... Что же у неё в мыслях-то? Что?»
Сарос улёгся на одеяльца — кто-то проснулся, узнал его и освободил место. Закатил глаза со сладкой думой о ней. «Я бы для неё расстарался... А что бы подумали другие женщины нашего народа? Пускай и им их мужчины что-то сделают... А как же некрасивые? Их много... Кто для них будет стараться? Взять её просто к себе да посмотреть, как она обживётся у нас? Я бы, конечно, ей помог, защитил от говорков, потихоньку от всех бусы золотые подарил, сапоги заморские, большой дом построил бы...»
Сарос уснул. Рядом сопел друг Стемид — он проспит до самого сбора в обратный путь...
Халаны были довольны Лехрафсом, между собой его нахваливали, рвались куда-нибудь в бой, чтобы израсходовать накопившийся воинственный пыл.
Всё утро Роальд не отходил от Лехрафса. Сияя новым колонтарем, подробно рассказывал о своих людях, предлагал оценить готскую дисциплину. Царь соглашался с ним.
Сарос, недоверчиво глядя на Роальда, позвал Лехрафса на безлюдье.
— Не могу ни уехать, ни забыть, ни разлюбить, ни жить... Всё во мне рассыпалось будто, — признался гот улыбавшемуся халану. — Решено: остаюсь, буду сызнова искать.
— Тебя убьют, Сарос. Да что с тобой? Езжай домой, или будь со мной.
— Кем я у тебя буду?
— Возьмём село, выгоним всех мужиков, оставим одних баб молодых. Близко к селу тому никого не подпущу. Живи, плодись! — громко рассмеялся Лехрафс.
— Я как юнец стал — ничего не вижу и не слышу. Чисто ворон возле падали — жду, пока волки насытятся. Клюну и улечу — мне хватит.
— Поехали, найдём её, каждый дом по лесине растащим, всех переберём, — уверенно, словно дело не стоит выеденного яйца, предложил Лехрафс, ожидая согласия.
— Нет же, нет. Уводи всех поскорей. Я в городе останусь жить. Стану искать, а найду — спервоначала со стороны присмотрюсь... Ты скажи, что тут надобно, чтобы жить незаметно?
— Хм... В работники кому-то в дом... Чтоб тот нелюдимцем был... А лучше вступи в войско. Будешь ратник. Переоденься, постригись, дабы не узнали. Не узнают — будешь живой, а живой — сможешь и смотреть, и любить... — Халан хотел было улыбнуться, но не сумел — идея-то слишком рискованная. — Только надо, чтоб ни из моих, ни из твоих никто не узнал, что ты остаёшься. Язык не только друзей ищет. Дурной язык врагам — что грудь мамки для младенца.
Лехрафс, чем смог, помог и на этот раз. Уехали вдвоём от ненужных глаз, уединились в маленьком овражке. Халан острым ножом обрил Саросу бороду, усы, срезал под горшок кудри, дал рубаху, сносные порты, корзно, греческие сапоги, подсказал, что лучше говорить по приходу, пожелал длинной жизни и здоровья. Исполнив всё, незамедлительно отправился уводить войско.
ГЛАВА 3
Каково же было удивление Карла и всех готов, когда к наспех залатанному кораблю из городских трущоб вышел Роскилд! Несмотря на благодушное настроение готов, он был без колебаний схвачен и жёстко допрошен. Всё дознание сводилось к тому, чтобы выяснить: один ли он тут, или есть кто ещё с ним?.. Роскилд клялся, что преследовал группу в одиночку, всё время таясь далеко позади. В снегопад, едва не замёрзнув, чуть не потерял их из виду, зато потом уверенно шёл по следам на снегу.
Опытные разведчики крайне обеспокоились тем, что Роскилд сумел стать для них незаметным. На вопрос, знает ли он что-нибудь об этом городке, пройдоха, по ситуации способный чудесно превращаться и в сурового витязя, и в надменного, вредного купца, ответил, что знает прекрасно. С его слов выяснили, что город сей — пристанище преступной вольницы. Здесь, мол, полно народа, когда собирают товар. Товар — рабы — дешевле, чем в Херсонесе, цены почти такие же, как в Ас-граде. А ежели на свой страх и риск сунуться к тархану, то отличный товар можно взять с большим прибытком для себя — не сыскать лучше и выгодней этого дела и при всём море.
Тут детальные разъяснения Роскилда готы круто оборвали — такие тонкости и мелочи не по уму, не по сердцу были северянам. Готское нутро приемлет лишь великое: бой, дружбу, риск, дорогу в Вальхаллу...
В замешательстве готы стояли над Роскилдом. Тот слезливо обратился к двум воительницам — не мучьте и возьмите, дескать, с собой: пригожусь.
Женщины презрительно отворачивались от тщедушного создания. Памятуя о своём недавнем пленении, они могли бы подать и другой совет в отношении участи сведущего в работорговле пройдохи. Роскилд обещался уже после отплытия кое-что поведать о положении дел на Истре, в Мёзии и в Томах. Не питая к нему ровно никакого доверия, готы, отложив на потом казнь ловкача, решили-таки взять его с собой. Никто из отряда Карла, впрочем, не сомневался, что лживый чёрт не шёл следом — заметили бы опытным оком. Все пребывали в уверенности, что Роскилд просто отстал от каких-то разбойников. Ну и тьфу на него — где-то, может, и сгодится...
Стукнувшись пару раз о пристань, корабль стал постепенно увлекаться морем. Первая же значимая волна произвела неприятный треск по всему корпусу — заплатки и обновлённые соединения разом приспособились к изменившимся условиям. Готы переключились на наблюдение за берегом. Маленькие люди там стояли молча и, наверное, готовы были простоять сколь угодно долго, лишь бы хоть что-то заняло их внимание.
От Керкинитиды до устья Истра гораздо ближе, чем до Киммерийского Боспора. Но ветра, встретившие белый парус отталкивающими порывами, продержали судно в серо-зелёной пучине четыре дня.
— За островом Альба будет вход в Истр, — с великой охотой подсказывал Роскилд.
Целый день ушёл на то, чтобы отыскать вход в знаменитую реку, разводившую древний мир на два лагеря — цивилизованный и варварский. Здесь находился римский форпост — столица Нижней Мёзии город Томы: тихий, провинциальный, остерегающийся вести бурную и деятельную жизнь, оттого и бедный, оттого и не раз ограбленный, оттого и гаснущий...
Борясь с сильным встречным течением, корабль вошёл в Сулинское гирло — самое узкое из ответвлений дельты. Были сломаны почти все старенькие вёсла. Волны накатывали одна за одной без какой-либо задержки. Путешественники старались увернуться от пучины, норовили прижаться к берегу с северной — варварской — стороны. Наконец борьба с супротивным потоком осталась позади.
Солнце припекало. В его лучах пышно зеленел ракитник. Блистая серебряными боками, о воду шумно плюхалась рыба. Над густым сплетением кустарников высились величавые руины, от которых веяло торжественностью и покоем.
Однако путники были начеку. Пейзажами любовались только из-за борта. Лишь кормчие телами своими держали руль. Силачи, повисшие на оттяжках вокруг рангоута, ни на что, кроме безопасного расстояния до берега, не обращали внимания. Ни красоты побережья, ни блики ровной глади воды, ни рулады начинавших весеннюю перекличку птиц не могли отвлечь упёртых людей от их курса.
Ветер стих, водный простор заметно раздался — начинался сам владыка Истр. Скитальцы томились медленным движением, высматривали далеко впереди — нет ли дымка, не пора ли на стремнину?
— Кто тут тебе обязан долгом? — продолжил расспросы Роскилда Карл.
— Это не здесь, — уклонился Роскилд. — Нет вам нужды подозревать, что во мне кроется какая-то измена. Вы в моём деле не надобны вовсе. Хотите — помогайте до конца, тогда и вам с того перепадёт.
— Ах, вот как ты заговорил, плут? — удивился такой перемене Карл, ограждая Роскилда от потянувшихся к нему с угрозой рук товарищей.
— Мне ни души ваши не нужны, ни золото за них, — из безопасного местечка уверял готов Роскилд.
— Я думаю, — наметил дальнейшие планы Карл, — что так плыть, пока не нарвёмся на недоброжелателей, нам не следует. Надо покинуть судно и уходить сушей. Выбирайте, какой берег по душе?.. Твоё мнение нам не требуется, — напоследок отнёсся Карл к Роскилду. Если плут до Истра, не подавая виду, легко сносил любые оскорбления, то тут он насупился.
— Броккен, на берегу гляди за ним в оба, — приказал заботливый командир.
Решили не маячить посреди широкой реки и, не привлекая ничьего внимания, высадиться с северной стороны. Днём спрятанные в береговых кущах лазутчики местного народца могли вести наблюдение, дожидаясь случая к нападению. Поэтому единогласно постановили пристать ночью, лучше всего — перед самым рассветом, а пока, всячески оберегая уцелевшие вёсла, положиться на волю слепого случая и держать ухо востро.
Навстречу выплыли две ладьи. Они следовали по той же стороне реки. Дружинники на них выстроились на палубе и молча смотрели на старое судёнышко, державшееся берега.
Готы после этой встречи больше не прятались. Корабль их вырулил на речной простор. Тревога постепенно отступила. Люди полной грудью вдыхали ароматы весенней оттаивавшей землицы.
Вскоре увидели рыбаков, точнее, охотников за рыбой: местные жители с берега, с лодок били гулливую рыбёшку трезубцами и острогами.
Невидимые в лесах посёлки обнаруживали своё, верно, многочисленное население густыми дымами. Тамошний люд до отвала наедался после лишений сырой, скудной на зверя и птицу зимы. Ни о каких битвах, размолвках до поры не вспоминали. Весна — радость большим и малым...
Движение по реке решили завершить ночным плаванием. Невидимое в полном мраке течение отогнало ветхую скорлупку к середине Истра — очевидно, здесь вливались в него какие-то речушки. Путешественники усердно стремились к берегу. Встречный поток почти не ощущался, что и помогало скорому продвижению вперёд.
Под мелким дождиком, хрустя кустами в тихой заводи, выбрались на твёрдую почву. С оружием наготове, соблюдая все предосторожности, нашли недалеко поляну, где и собрались кружком. Броккен держал Роскилда за пояс.
Белое небо рассвета скрывали густые ветви леса, ничего не было видно. Роскилд посоветовал идти к северу, а с зарей — окончательно сориентироваться.
— Друг Роскилд, а ты халан или кто? — прошептал Броккен своему пленнику.
— Отпусти ремень — дыхание сбил. Отпусти и слушай.
Гот, увидев оборачивающиеся лица друзей, тоже заинтересовавшихся происхождением тёмной личности, удовлетворил прошение всегда ставившего какие-то условия повесы.
— Родом я, может статься, и из Лаэрта.
— Как это — «может статься»? Какого ещё Лаэрта? Или ты и сам ничего не знаешь наверняка?
— Помню себя очень маленьким, всегда убегающим и прячущимся. А происходит всё в городе Лаэрте.
— Ну тебя! Не путай нас и не держи за глупцов — не то поплатишься!.. Где этот твой Лаэрт? Отчего в нём бегают и прячутся малыши?
— Он там, на той стороне моря. Город, в котором греки, персы, сирийцы, арамейцы живут...
— Так ты от них бегал и прятался? Ха! А род твой тебя не хранил?
— Я сирота. Народа единого там нет. Разные люди — все сами по себе. Ну а если надобность возникает — собираются в толпу.
— Ты, небось, не перс? — вглядывался в черты лица, пытаясь разгадать происхождение Роскилда, Карл. — Перс-то городской чёрен — не тебе чета.
— Вам же говорю — сирота, потому и не знаю, не знаю! Не было ни отца, ни матери.
Хотя продвижение отряда и было обставлено всеми мерами предосторожности, услышавшие последние слова провожатого грохнули смехом. После, спохватившись и прикрыв рты, потребовали растолковать, как это может быть человек при отсутствии отца с матерью.
— Отец был, и мать была обязательно, но я их не помню. Выживал сызмальства сам. Понятно?
— Рядом ведь жили люди. Неужто тебе, малому, кусочек мяса не перепадал?
— Какого мяса? Накипи с гороховой каши никто не дал! Воруй монеты или безделицы на базаре — получишь вечером похлёбку. Нет монет — получи пинка. Второй день неудачный — убить могут, чтоб где невзначай не вякнул, для кого вещички мыкал.
— Да, дела! Люди — как звери... Я тоже помню: у нас женщина была в бычьем лесу, — вспомнил один из разведчиков. — Её туда прогнали за то, что примечать постыдно стала своих детей. Чужих от себя отгоняла, есть им не давала, всё — только своим. Боги разгневались на нас — половина племени за три дня умерла. Её били, учили, собрали всех детей — корми, говорят. Она — упрямая: своё высказывает, смотрит недобро на всех. Её и прогнали... И сколько она родила-то? Ну, пятерых. Что, они её защитят, когда беда? Конечно нет!
— Непорядок! Надо беречь и племя, и предков. Для того и детей растить надо всех, не выбирая, — поддержали рассказчика готы.
— Мне бы на дерево залезть — осмотреться вокруг... После скажу, куда идти и как долго, — предупредил Роскилд, когда утро наконец осветило дремучий лес.
Он присмотрел удобное для лазания дерево и подошёл к нему. Броккен серьёзно попросил:
— Дружок, не подведи. Будь добр — не упорхни с веточки...
Тёплый дух леса щекотал ноздри. Под ногами мягкой периной из прошлогодних прелых листьев оседала почва. Иногда потрескивали сучки. Роскилд вёл за собой.
— Был бы весь флот Кантеля, не пришлось бы нам тут продираться. Преспокойно бы шли по реке...
— Доплыли бы прямо до Норика!..
— Теперь вот бредём за этим чумным...
— Он и в городе, и за морем, и на Тавре, и здесь что-то знает, куда-то ведёт!..
По цепочке спереди передали приказ не шуметь. Бойцы смолкли.
Свежая зелень, красившая варварский берег Истра, здесь, в заповедном сумраке чащи, ещё ждала настырных солнечных лучиков. Стебли, ветви, стволы копили живительный сок. Земли кельтов, славян, германцев дожидались весны...
Вереница, обвившая лесистый холм, остановилась. Замыкающие затаились в ожидании известий. Роскилд привёл к болоту.
Ограждённая от всяких звуков зона была, мало сказать, необычной — всё здесь источало растворенный в воздухе ужас. Едва приметная тропа на склоне обрывалась топким местом, где между кочек и островков чернела вода, высвечивавшая мельчайшее движение на небе и на земле. Крапчатое зеркало будто мерцало загадочными образами.
На обрубленных суках покоились черепа. На больших камнях, испещрёнными рунами и змейками, костяными погремушками лежали кисти человеческих рук. Посеченные пни казались плахами.
— Ты что же, на казнь нас привёл? — обступили проводника готы.
— Неприкрытый курган — чертовщина! — Бореас слушала свой голос, лишённый эха и звучавший очень необычно.
Роскилд отстранил от себя ничего не понимавших людей и зашлёпал уверенными шагами по омерзительно пахнущему, стылому мелководью. Целью его была проглядывавшая сквозь деревья подвысь.
Озадаченные спутники не отставали. Никому и в голову не пришло на вершинах окружавших топь холмов выставить хоть какой-то караул. Место, куда все устремились, странным образом убеждало всех в своей безопасности для них. Низина словно шептала: «Здесь всегда покой — и живущим страдальцам, и бесплотным, навеки упокоившимся душам».
Из сырости выбрались на жердяные ступени, с обеих сторон обставленные разной формы валунами. Путь на возвышенность был хорошо освещён — оттого что редколесье болота не застило свет над головой. Небесное окно, посылавшее людям своё сияние, вселяло уверенность и силу.
Вокруг прежде положенного срока состаренных, мглой и влажностью разрушенных клёнов и дубов пробивалась омела. Она при полном отсутствии птичьей братии была единственным живым существом тут. Кельты, а за ними славяне и римляне считали жёлтую омелу золотым сучком, открывающим дорогу в загробный мир...
Галерея из валунов и дерев сопроводила путников до тёмного лаза, замкнувшего собою подъём и расположенного под близкой лысой маковой, лишённой даже реденького коврика жухлой травы. Там, наверху, прямо над лазом, валялись небрежно заброшенные туда черепа.
Человечья бурная жизнь осталась где-то далеко от этого жертвенного болота. Радости и невзгоды существовали теперь только в представлениях, воспоминаниях случаем приспевших сюда путников. Мир тревог, сожалений, поисков остался в прошлом.
С такими чувствами и втискивались в лаз, оглядывались, идёт ли следующий, бдели, куда попадают передние. Те же, кто проникал в таинственную подземную залу, будто теряли жизненную силу, никак не вмешиваясь в происходящее.
Зала освещалась двумя факелами. Лицом к тлеющему очагу и спиной к лежанке из шкур стояли пожилая растрёпанная старуха и мальчик лет десяти. Два загадочных образа выглядели равно живыми и мёртвыми.
Роскилд предстал перед женщиной, откинул волосы со лба, предлагая ей узнать его. Но хранительница жертвенника была занята вовсе не им — она испытывала крайнее смущение от нашествия такого числа незнакомцев. Молчала, располагаться не предлагала, сухой рукой держала плечо мальчика, не припоминая суетливого Роскилда.
Готы разбрелись по пещере, вдыхали спёртый, с примесью гари воздух. По очереди подходили и разглядывали старуху с мальчиком. К Роскилду в сей миг ни у кого претензий не было.
— Не проходит и трёх дней, чтобы сюда кто-то не пришёл для обряда и тризны... — Голос проводника отразился от свода над головой, отлетел в углы и ниши и там заглох. — Ведать не могу, что творится здесь теперь, — продолжил Роскилд, слушая утопающий в камне раскат своих слов.
Гости, кажется, задумались, наконец: а правы ли они, что увлеклись позывом тёмного человечка Роскилда?.. Но как бы всё ни сталось далее, надо было располагаться и отдыхать. На дворец сия обитель не походила, однако здешнее безлюдье и крыша над головой как будто подтверждали уверенное обещание провожатого повстречать тут знакомцев, готовых без промедления доставить отряд в область Среднего Истра. Все понимали, что без проводников очень просто сделаться навью на полянах или в ручьях сих дремучих мест.
Не оставив ни единого охранника на болоте, обеспечив караул в тесном коридоре у входа, отряд вповалку устроился на отдых. Сторожа изнутри смотрели в оба. Ничто не предвещало треволнений. В глянцевых лужах текли-мелькали облака. Островки и кочки напоминали давно заброшенные, от времени почерневшие стога и скирды.
Карл без конца подходил к караульным и справлялся об обстановке. Бореас и Лана, стоявшие в числе других на часах, уверяли командира в своей бдительности, уговаривали его пойти-таки и выспаться. Карл же в который раз возвращался к обитателям пещеры, пытался вызвать их на разговор, но старая женщина и юный жрец унылого святилища отворачивали головы и перешёптывались между собой на совершенно неизвестном разведчику языке. Карл теперь пожалел, что в отряде нет сериванов — речь служителей Чернобога весьма походила на сериванский говор, и хоть некоторые слова могли бы быть ими поняты... Наконец командир уселся лицом к входу и заснул.
* * *
Та часть армии, что отправилась домой, искала покоя и отдохновения. Большая часть людей прежде единой рати, предусмотрительно таясь, пробиралась дорогами и тропинками Поля и Леса, чтобы после долго и основательно рассказывать истории соплеменникам, показывать побрякушки из жёлтого металла и глиняные фигурки, да валяться на весеннем солнышке с дождавшимися женщинами и подросшими девицами...
Кантель на берегу Нижнего Танаиса ждал Сароса и Лехрафса. Моряки бродили по округе в поисках смолы — корабли тоже бедствовали и требовали хоть какого-то ремонта.
Лехрафс, ещё немного увеличивший ряды своих отрядов, решив показать присоединившимся готам настоящий халанский марш, понёсся к Хвалисскому морю. Жертвами этого набега стали одинокие кочевья и заглублённые в сырую землю рощ стойбища, населённые охотниками и земледельцами. Раздухарившиеся халаны лишь на берегу Синего моря встретили мало-мальское сопротивление, но многотысячная, сплочённая безнаказанным разбоем, возомнившая себя непобедимой орда смела всё на своём пути... С большими табунами, с обозом, переполненным предметами обихода и драгоценными обломками языческих идолов, неторопливо возвращались к Танаису.
* * *
Ргея не имела ни одного скромного платья, в котором, не вызывая внимания к себе, могла бы спокойно передвигаться по городу. Всё, что было с ней раньше, требовалось забыть — для более или менее безболезненного преодоления наскочивших стаей неурядиц. Но думы не испрашивают разрешений...
Ргея никуда не выходила из дома, замотав хозяйкиным чёрным платком лицо. С порожка смотрела она на север, думала о нём, навсегда ею потерянном. Блаженно припоминала прошлые встречи, пыталась найти ошибки, кои слились в неотвратимые обстоятельства и привели её сюда.
Камни серыми, чёрными, жёлтыми бочками выдавались из стены опять приютившего её дома. Знакомый издавна булыжник блестел холодной влагой нудного дождя, не прекращавшегося с того времени, когда она покинула дом Вертфаста и, плутая в безысходности по захолустным улочкам, пришла к своей старой знакомой — огневой бабе, когда-то продавшей её за льготу беспошлинной торговли. Входя в этот дом, все силы и умение отдала она на то, чтобы предстать на пороге другой — не той, что прежде, а сильной, поднявшейся, урвавшей кусок сытой и привольной жизни. Но от владелицы теперешнего её крова последовал вопрос, второй, и Ргея разрыдалась, коря себя, всех, город, нечаянный или предрешённый злой умысел судьбы...
Дала хозяйке денег, сказала, что проживёт тут неопределённый срок. Вечером пили дорогое вино, слезились обе, винились по очереди, жаловались до исступления и причитали, причитали... Ох, и досталось тогда Саросу — гордому царю, не понимающему и небольшой женской малости глупцу! «Чем я виновата, о боги? Так и проживу девкой, подстилкой, ласковой тёлкой, готовой за сенцо раскорячиться, за ржаную горбушку с солью помычать и ресницами длинными похлопать... Нет выхода для меня, несчастной!» — кричала тогда надрывно Ргея. Хозяйка подливала вина и жалела, и обещала найти-таки выход, коль само собой всё не образуется...
Вертфаст и Иегуды после ухода из города последнего халана спрашивали-добивались у воротников и зевак: не выходила ли к варварам девица молодая?.. Кто-то кого-то видел — желали быть полезными большим людям; кто-то извинялся за недосмотр и предполагал возможное: искали понимания у истцов — мол, тут такое творилось, что не углядеть было за девками разными... Утешения ищущим не доставляло ни то, ни другое...
Вспомнив, что портовые ворота открывались тогда лишь по требованию и в присутствии Вертфаста и Спора, порешили: девице одинокой не могло прийти в голову покинуть стены крепости. Тогда искатели пошли по городу.
Был Вертфаст и у той торговки, но женщина ответствовала, что у неё никого нет. Искупала, что ли, давний грех?.. Поиски Ргеи на том не остановились —
русский боярин и персидский купец в компании преданных молодчиков денно и нощно рыскали по городу...
Сарос в войско града принят не был — нечем платить и тем, кто есть...
Удовлетворённый хотя бы уж тем, что не опознан, венценосный гот пришёл к управляющему артелью землекопов и носильщиков. Посмотрев на суровый вид огромного батрака, не зная, как с таким звероподобным человеком, обладавшим к тому мечом, достойным любого боярина, иметь дело, управ насторожился и также отказал Саросу в его прошении.
Но остаться в городе было необходимо, и растерянный гот, готовый любого встречного ударить-рубануть ни за что, ни про что, широким шагом вошёл в бедняцкие кварталы, надеясь сыскать прибежище хоть на ближайшую ночь. Глаза его закрывались сами собой, ломил пустой желудок — Сарос в последнее время практически ничего не ел, одолевала неприятная зевота. Головокружение, ощущение безысходности отнимали последние силы. С дрожью в ногах, с сердцем, полным беспросветной досады, он вставал перед дверьми, чтобы кто-то, увидев его, впустил погреться и поспать. Но все дома тут казались нежилыми, человека с мечом никто не хотел приютить...
За дверями одного из обиталищ-мазанок слышался дружный детский переполох. Несмотря на внушения раздражённого женского голоса, игривая возня не успокаивалась. Сарос прислонился ухом к припёртой створке, послушал и дёрнул за шершавое кольцо. Внутри на миг всё стихло, но разыгравшаяся детвора остановиться совсем была не в силах. Послышались смешки, потом выкрики и вновь смешки.
Гот толкнул дверь плечом, покричал, бросил смущённый взгляд на тихую улочку. Погромче призвал отворить, несколько раз стукнул по косяку над головой. Дети за дверью всполошились и, опрокинув что-то, отбежали в угол своего затаившегося теперь жилища. Женский срывающийся голос попросил уйти и никого тут не пугать. Сарос, однако, был настойчив.
Навесы скрипнули, в узкий проём высунулись женские нос и глаз. Гостю задали вопрос, но он лишь повторил просьбу войти. Хозяйка, заметив на улице вышедшего на шум соседа, с мольбой обратилась к нему. Сарос, прекрасно понимая, что будет дальше, сошёл с порожка и уселся на остов старой бочки.
Сосед созвал народ. Люди к Саросу близко не приближались — изучали, что-то советовали молодой женщине, коя, осмелев, накинула на плечи шаль и вышла на порог, заслонив собою дверь.
После недолгих пересудов кое-кто ушёл, кто-то остался. Один настырный горожанин, всячески обращая на себя внимание, предлагал пойти с ним.
Сарос — человек догадливый — приблизился к хозяюшке сего двора, из кишеня, что был в котомке на поясе возле командирского бычьего рога, достал увесистую золотую блямбу, оказавшуюся монетой одной заморской страны, и от посторонних доглядов подальше показал её женщине.
Та, сморгнув, стала вглядываться в брови, глаза, уста гостя. Властный, но добрый лик варвара не дёрнулся ни единым мускулом; очи — светлы, влажны, просты... А тусклая монета закрывала почти всю огромную ладонь!
Женщина вздохнула, пропустила постояльца в дом и извинилась перед соседями...
Детишек было не меньше полудюжины. Все они стали подтягиваться к большому дядьке. На своём языке старшенькие допытывались у него, чьего племени человек он будет: фракиец ли, язиг, иль аорс из халанских земель? Не разобрав ни полслова, Сарос вручил золотой не прекратившей его наблюдать матушке неугомонного семейства.
Гот хотел усесться и стянуть разбухшие на ногах лосины, потому, не дожидаясь приглашения, углядев в комнате большую лежанку, проскрипел туда и ухнулся на неё. Кровать качнулась и прогнулась. Утерев мокрое лицо изнанкой корзнища, принялся, не спеша, стягивать длинные сапоги. Под взглядами любопытных зрителей повалился на бок и закинул на кровать измученные красные ноги. Всё, что было прицеплено к его поясу, подмялось великим телом, брякнуло, вытянулось небрежно рядышком. Постояльцу ни до чего не было дела.
В таком положении его и застали на подмогу прибежавшие в дом сестры и дочки её родители и два брата. Отец и мать застыли в дверном проёме между тёплой прихожей и прохладной комнатой, в одночасье пропахшей обилием кожаных походных одежд, а братья лихо влетели в занятую незнакомцем семейную опочивальню.
Сарос лицезрел ворвавшихся, не шевелясь. Шмыгнул носом, что для него означало напряжённую думу, отцепил от пояса меч и бросил его к ногам возмущённых братьев.
Меч никто не тронул. Отстраняя круглые головёнки ребятишек, вернулись к очагу, где продолжала свою вкусную стряпню одинокая женщина.
Большей частью времени находящаяся без мужа — наёмного ратника, коренная горожанка не спешила объясняться с роднёй. Взволнованная мать заглядывала дочери в лицо и просила своего несказанно возмущённого старика подождать с оскорблениями их чудесного чада. Братья посматривали издалека на бесцеремонного гостя, похожего на прибредшего медведя, призывали сестру к ответу за поступок. Отвернувшись от всех, молодка вытерла руки о передник и из ящичка с остатками каменного угля достала завёрнутую в тряпичку монету.
Никто сразу и не сообразил, что показывает им непослушная сродственница. Боги, что за чудеса?! Золото! И как же его много!
Четыре головы склонились над кругляшом, на поверхности которого красовался красно-жёлтый барельеф загадочного царька с пером в шапке.
Хозяюшка корпела над котлом, поглядывала на недвижимого гостя. Подошла к нему, заглянула в лицо — спит. Подняла меч и повесила в головах благодетеля на крюк, подумав: «Такой бы богач увёз меня с детьми — я бы расстаралась для него, как смогла! Мама порадовалась бы».
В помещении, совместившем прихожую, кухню, кладовую, слышались одобрительные отзывы об удаче и о праве каждой хозяйки впустить в свой дом любого — на своё разумное усмотрение. В свете приобретения бесспорного богатства все отклики подтверждали удачливость чужого сокровища. (У русских искони «чужим сокровищем» считалась милая доченька.)
Не вмешивая виновницу переполоха в свои разговоры, мать с отцом потихонечку мечтали, задумывали свершить когда-то несбыточное и лишь для поощрения задумок поворачивались к сыновьям... Спросили между делом у кровинушки, чьего племени будет податель щедрого блага, и хозяюшка, вновь лишённая свободы действий, отчего-то уверенно ответила, что халан.
Стали ждать пробуждения большущего русака. Мать устроилась возле дочери и мягким тоном принялась по обыкновению своему учить делу, жизни, а по случаю — наплевательству на невзгоды.
Сарос не поднимался долго. Просыпался, открыв глаза, вникал в действительность и снова, даже не переворачиваясь, засыпал.
Кровать, которой он вероломно завладел, до сегодняшнего вечера занимали четверо младшеньких сынишек хозяйки. Пришлось стелить им по углам на полу. Старшенькому с дядьями был отведён ночлег на пустующем высоком супружеском ложе. Сама женщина с единственной дочерью улеглась на широком сундуке. Мать с отцом, успокоившись, пошли домой — стеречь хату. Братья хозяйки долго не ложились. Когда уже все спали, сняли со стены вражий меч и спрятали.
Услыхав утром шарканье босых ног по земляному полу, хозяйка проснулась и пошла растапливать каминный очажок — гость же, не поев, уснул, потому первым делом его следовало накормить.
Застоявшийся на улице Сарос, полный воспоминаний и неутешительных раздумий, задерживал хозяйку с утренним выходом. Так и не дождавшись его, она вышла, столкнулась с ним на приступке и направила в дом. Он будто её не слышал и не воспринимал — просто смотрел ей в лицо. Когда она, плюнув на объяснения, заняла отхожее место в покосившейся клетушке, он, догадавшись наконец о предназначении сего заведения, потупился в костистые свои ступни, поймав себя на мысли об аккуратности маленьких людей. Ему стало немного неловко, что он опорожнился прямо с порожка. Потом в гнусном настроении он терзался наплывавшими на него открытиями — к примеру, во дворе у обрусевшего грека, где бесы попутали погулеванить и заночевать, подобных построек не было. Он засомневался — а может и были? Просто никто из готов их не искал! Кто же знал...
— Ох, дикари! Теуты смурые! И я дикарь! Как кабан в трескучем орешнике здесь блужу! И учиться ничему не хочу... Домой хочу... С ней!.. Ты где, Ргея, солнечная слепота?! — крикнул он хмурому утру и с испугом выглянувшей из клетушки хозяюшке.
Она бы испугалась сильнее, если бы он продолжил чудить. Но, поглощённый бедой, большой, щедрый человек обхватил голову руками и, съёжившись, ввалился в дом. Войдя следом, она увидала его опять небрежно развалившимся на кровати. Хозяйка подошла на цыпочках, потрепала за порчину, жестом показала идти покушать.
Гость съел много. Такого количества поглощённой за один присест еды русская женщина ещё не видела! Ровно половину котелка гречи, отваренного большого морского бычка уплёл! Поедая из плошки тушёные морковь с репой, горстями грёб себе в рот ещё и старые прогоркшие сухари, всё это беспрестанно запивая звонкими глотками лукового отвара.
Сарос глядел в спину перемывавшей посуду хозяйке. С сердечным теплом относился он теперь к умилённой им бабе-душечке. Нюхал, чем пахнет от неё — такой вкусной, изучал, что на неё одето и обуто. Назвал имя «Ргея» — натолкнулся на полное неведение о сём предмете; произнёс «Вертфаст» — хозяйка с чувством сымитировала плевок и высказалась жёстко. Нехороший отзыв о боярине довершили её шипение и вздох.
Гот сидел и учился. Учился здешнему мирку, пытался поступки и эпизоды своей сложной жизни пропустить через него. Было бы подходящее настроение — может, и просветлел бы открытиями чистыми. Но вспомнил, что дик и неумел, рыкнул, вновь голову склонив к босым ногам.
Из опочивальни высунулись проснувшиеся братцы хозяйки. Сестра заметила их пробуждение и предложила потрапезничать — пока горячее. Братья, поборов испуг, сухо отвечали, что пойдут уже домой и поедят там.
Сарос наблюдал лишь за женщиной — ждал, когда она снова примется за дела. Братья, казалось, совершенно не заботили его.
Расхваливая сестрицу за быстро подрастающую смену, мужички, для представительности и солидности кряхтя и покашливая, через прихожую последовали к выходу. Сарос бесшумной тенью метнулся и оборотился глыбой перед опешившими братками. Хозяюшка громыхнула жестяной крышкой и обмерла, когда в одночасье увидела своих сородичей в медвежьих объятьях гостя. А он внушительно потребовал.
— Меч мой повесьте на крюк — как был.
Бесполезно пыжились бедолаги — не вырваться, нет...
Сарос отстранился, дозволив выполнить настоятельную просьбу свою. Младший из двух братьев с оговорками и причитаниями вернулся в комнатку, из-под тюфяка, на котором они спали, вытянул меч, поправил чуть сползшие ножны и, оглянувшись на тишину за перегородкой, небрежно бросил железо на гостевую кровать.
— На место повесь, не то самого туда за жабры вздёрну!
Сметливый мужичок всё содеял согласно иноязычному заклинанию, в котором слов не понял, но смысл уяснил в полной мере.
С тем сестрины защитнички и были отпущены.
* * *
Торговка, бегавшая на шум к соседскому двору, возвратилась с преинтереснейшим известием, немало её веселившим:
— Заявился к Орвикс мужлан халанский... Мы-то подумали сначала, что знакомец какой от мужа её, но нет: она его не знает, а он её. Ни одного слова не говорит по-нашему.
Своё что-то бурчит — смешно! А смотрит волком. Вот так... — Ргее был продемонстрирован взгляд объявившегося варвара.
На уточняющий вопрос, каков он, торговка опять применила недюжинное актёрское мастерство и показала:
— Вот каков! — Она развела руки намного шире своих плеч, дёрнула себя за нос и отвесила нижнюю челюсть. — А глаза — как светящиеся щёлки в тёмном сарае!
Ргее никаких дополнений больше не требовалось, она перестала слушать и смотреть — узнала его. Погладила руками под грудью и вздохнула легко: «Он здесь — из-за меня...»
* * *
Бореас шёпотом разбудила Карла. Вскочивший на ноги командир тотчас поспешил к выходу. Старуху и мальчика отволокли в самый дальний угол пещеры, откуда они не могли подать какой-нибудь условный сигнал.
На болото привели жертв. Лесные варвары пели. Их голоса взлетали ввысь.
Подношения чёрному божеству — плакавшие юноша и две девицы — слушали глумливые завывания и мысленно прощались с жизнью. Жертвенные тела выбирали с толком: все трое — молоды, прекрасны статями, чисты лицами...
Для них облюбовали толстую сосну, до комля погрязшую в беспросветной жиже с багряными пузырями. К той сосне несчастных привязали, демонстрируя им для такого ответственного дела начищенные до блеска мечи и бердыши.
Грязная, крючконосая, вовсе не старая ещё женщина ощипывала на сухой удобной полянке убитую ворону. Перо с неё бросала в воду, пух складывала себе в фартук. Не участвуя в хоровом завывании палачей, колдовка мурлыкала что-то своё, в трансе поднимала к небу ошалелые глаза, зыбала головой, вытягивала-растягивала губы, прядала немытыми ушами.
Песнь стихла. Колдовка, нащипав пуха, взяла бубен и остервенело застучала по нему. Поникшие жертвы палачи пощёчинами и тычками заставили низко опустить головы.
После и сами склонили сальные бороды до нательных железных гайтанов, закрыв глаза, покорно ссутулились под всевластным небом.
До казни — всё говорило об этом — оставались считанные мгновения...
Вдруг из лаза священной подвыси вылетела лихая ватага светловолосых воинов и бросилась к замершим перед завершающим обряд действом идольщикам. Палачи как-то нехотя и недовольно расщуривали бельмы, бестолково косились на бежавших к ним призраков — именно так восприняли они готов. Узрев белокурых бестий, извергнутых заветным дуплом, почитавшимся неприступным для любого из смертных, дикари обомлели. Грозные, невероятно бледные жрецы рассыпались между ними, отняли у колдовки бубен и, прямо ей в лицо бросая заклинания, отвязали трёх жертв. Палачи сопротивления, конечно, не оказали — потому и остались в живых.
Карл жестами приказал никого не трогать, бабу отпустить, бубен вернуть, приговорённую троицу забрать с собой. Готы, смекнув, что реакция пришельцев какая-то странная, так же молча, как и окружали лешаков, стали отходить к жреческой лествице. Поняв свою роль в этой игре, все до единого человека исчезли в чёрной дыре, прихватив с собой отобранные дары. На месте сорвавшегося истязания оставили в жёлтых серёжках кудрявую ветвь осокори.
Озадаченные дикари, отойдя подальше, сбились в кучу вокруг колдовки и принялись спорить. Одни говорили, что силы небесные не приняли жертву — беда, дескать, и позор... Другие, не соглашаясь, изрекали: силы были задействованы не небесные, а подземные — иначе всё то невозможно никак объяснить...
Торжественно стукнув три раза в возвращённый бубен, колдовка возвышенно заявила, что дары были слишком хороши, непорочны и целомудренны, и потому, мол, неживые слуги Аида явились из недр оборотного бытия, дабы самим доставить подношение к куда более могущественному алтарю. Никто из них ещё вчера не мог себе и представить — даже в мыслях — что сегодняшний день принесёт им такое удовлетворение!..
А в пещере вовсю хозяйничали готы. Подавленная произволом и святотатством гостей старуха сидела в углу и нервно поглаживала головёнку едва сдерживавшего слёзы мальчика. Вырванная из лап палачей троица привыкала к мысли, что спасена, и благодарность за избавление хорошо проступала на их порозовевших лицах.
К большой удаче «призраков» юноша и девушки изъяснялись на языке, чрезвычайно похожем на готский. Свободные теперь молодые люди охотно рассказали, где проживает их племя, где стойбище палачей, куда надо следовать, чтобы отыскать царя язигов Густава, кой и требовался Роскилду.
Теперь у отряда, кроме утомительного подкарауливания язигов на требище, появился другой вариант. Благодарные спасённые с непритворным рвением согласились провести готов к истоку реки Марош, держась берегов которой искатели прямо попадали во владения народа, некогда обитавшего в Причерноморье.
Не простившись с хранителями заповедного местечка, увеличившийся отряд двинулся в дорогу немедленно. Старуха желчно шепнула парнишке: «Эти демоны перевернут мир вверх дном...»
Тропинки и дорожки пронизывали лесистую, овражистую местность. Вскоре теснины стали мешаться с настоящими горами. Через день-полтора пути готы уже кружили по замысловатому серпантину горных троп. Всюду была слышна деятельность людей, но встреч с ними, к счастью, не случилось. Наверное, благодаря немалой численности вооружённого отряда.
Ещё через день, советуясь меж собой, определяли, по какому из множества горных ручейков надо идти, чтобы выйти к цели. Множество источников поглощались песчаником ли, расселинами ли, куда стекал поток, пропадая. Прыгая по каменистым склонам, старались влечься к западу. И не просчитались.
На Мароше, кой в верховьях был узенькой водной стрелкой, сразу натолкнулись на селение. Горцы встретили пришельцев недружелюбно — аборигены могли себе это позволить, поскольку селение простиралось далеко вниз по расширявшейся реке... Отряду пришлось ретироваться и сделать долгий обход: береглись сами и вреда от себя никому не желали.
Пришла пора расстаться с проводниками. Бореас и Лана очень сожалели о разлуке. За недолгое время совместного похода они, страдавшие по многим причинам от вынужденного одиночества, успели привыкнуть, прикипеть нежными сердцами к милым, беззащитным девушкам. С ними они шли, с ними коротали часы привалов, болтали, старательно разбирали непонятные друг другу фразы. Юношу готы звали в отряд, сулили счастье побед и долгих путешествий, но он, как и его соплеменницы, попросил отпустить их всех домой. Препятствий тому никто не чинил.
С думами об удивительной разнице меж людьми этой лесисто-горной страны, где почти нет ветров, а ночи не холодны даже в столь ранее время года, готы, окрылённые надеждой на где-то ожидающий их лучший мир, ушли вдоль реки. Понимая, что теряют время и опасаясь местных племён, они начали мастерить снасти к сплаву. Затупили не один десяток мечей, лишились поясов и ремней, исполосовали кожухи на вязки, зато вскоре плоты были спущены на воду.
Ночь услышала всплеск жердяных и бревенчатых щитов, требовательные воззвания к богам, увидела быстро вращавшиеся пятна, утекавшие в сторону могучих рек. Плохо управляемые приспособления часто стукались об извилистые берега, люди падали в воду, а потом по-волчьи скулили от холода. И всё равно, забыв о сне и отдыхе, целеустремлённо неслись стремительным ледяным потоком всё дальше и дальше.
Много дней и ночей храбрецы держались стремнин, боролись с голодом и холодом. Земли великолепного Рима ждали их. Пока самый терпеливый воин не поддержал давно уже поданную идею причалить, обогреться и наесться, речной кортеж продолжал безостановочное движение.
Недолгий привал на берегу было чем заполнить: одни блуждали вокруг бивака и били дичь; вторые валились озябшими телами вокруг кострища и мертвецки засыпали. Через время менялись.
Эти леса, эта река — не тот мир, куда стремились искушённые поиском сердца. Цель — впереди. До неё — льющаяся с гор, испытывающая всех и вся колея... Никто и лишнего мгновения не потратил на отдых. Будто одним днём исчерпывался путь уверовавших в будущий успех, метка коего сокрыта от человечьего разумения. Но вот уж и бурые воды долгожданной Тисы...
Роскилда вновь признали проводником. К нему привыкли, его и не замечали даже в тяжёлом переходе. Немногословную указку его плыть по Тисе вниз приняли, как должное.
— А имя своё ты из Лаэрта привёз? — спросили его.
Роскилд почувствовал, что спутники вновь желают вернуть те отношения, что были между ним и ими вплоть до заповедного болотца. Промолчал.
— Оставьте его, — вмешался Карл и, как бы советуясь, предложил: — А не сойти ли нам на берег?
Глаза спутниц, находившихся рядом с ним, говорили, что сил у них боле нет, что степнячкам тягостны неизвестность и преграды, водружаемые водной стихией. Карл принял решение о высадке.
Роскилд теперь уже определённо знал, где стоянка Густава. Дабы не рисковать всей группой, Карл забрал часть людей и пошёл за Роскилдом, положившись на его волю и на случай.
Долго искать предводителя язигов не пришлось. Довольно быстро разведчики попали в окружение воинов одного из кланов этого народа. Роскилда те не знали, но его слова о Густаве прозвучали убедительно, что заставило язигов обходиться со своими пленниками с должным почтением. Сразу были выделены сопровождающие, и к вечеру пошатывавшиеся готы предстали пред очи того, кого столь упорно искали.
Ещё по дороге в главную ставку иранского некогда племени Карл по отрывистым репликам провожатых заключил для себя, что речь язигов трудна для восприятия. Роскилд — и тот переговаривался с ними с трудом. Но суть разведчик всё же улавливал. «Что же задумал пройдоха Роскилд? До чего же он вездесущ!» — мыслил в себе Карл.
Но его опасения, по счастью, не подтвердились. Роскилд сообщил Густаву, что северяне спасли его в Крыму и лишь под их защитой он смог добраться сюда. Как бы там ни было, что бы ни связывало между собой лаэртского дельца и вожака язигов, главное — Густав распорядился доставить готов до Норика.
Карл вернулся к кострам ожидавших его соратников в сопровождении толковых людей, отряжённых в эскорт вождём сих вотчин.
Бореас и Лана опасливо спрашивали, кто это такие и где Роскилд. Карл ничего наверняка не знал, поэтому просто успокоил женщин, как смог, да посоветовал помолиться на удачу.
Общей толпой по берегу Тисы дошли до посёлка настоящих корабелов. Всюду кипела дружная работа. На стапелях гремели костями остовы будущих судов. В бухте возле берега орава крикливых белобрысых морячков раскачивала-проверяла готовый уже кораблик.
Переговоры провожатых с корабелами были на удивление коротки. Скоро готы уже грузились на два складных парусно-весельных судёнышка. Будто в сказке скальда — всё гладко, без сучка без, задоринки... Хорошо бы ещё как-то суметь объясниться да спросить, куда привезут их те люди добрые.
Точка слияния Тисы и Истра — место красивейшее, торжественное. Соединение токов двух величайших рек, водная гладь и высокое небо — завораживали. Но готы следили, куда проворные речники наворачивают руль и паруса: всё ладно... Лбища корабельных кичек вздымали лоснящиеся дуги истринской водицы. Кораблики приблизились к стремнине и начали подъём...
Спасибо тебе, оставшийся в чащобе Роскилд...
* * *
Вот тебе и сирота неугомонный! Никто и подумать не мог, что тоже — разведчик...
Рим уже много веков вёл военные действия с севером, что начинался прямо за Дунаем — в древности Истром. Золотые копи Дакии в непокорном море варваров выглядели островками, населёнными непредсказуемым в своих упованиях народом. Сиверко — ветер из-за Борея — нёс в себе южному миру ужас и стужу ненависти. Вывозить золото из тамошних рудников было делом чрезвычайно опасным. Народы Северных Балкан, Центральной Европы никак не желали принимать прозелитов, исповедующих гражданскую покорность. И как бы долго продолжалось то противостояние на водоразделе Дуная — одному Господу известно...
Затираемые лихими восточными и торговыми южными женоненавистническими ордами островки северо-причерноморской цивилизации ещё помнили устои своей прежней жизни. Норик и Адриатический Иллирик уже с полным правом могли считаться частичками великой Западной империи: римские легионы с коммивояжёрами во главе стояли на Эвксинском Понте при неоглядных невольничьих рынках.
Между поставщиками и требующими увеличения потока рабов провинциями пролегла неподвластная никому и труднопроходимая область, населённая древним народом. Ни посулы сказочных богатств, ни угрозы, ни кровавые зачистки, ни подкуп не имели действенных результатов. Население центральноевропейской гидрономии и его знать, сжившаяся плотью с народной традицией, не шли на сближение и уступки. Живой товар приходилось возить через семь южных морей — долго и велики дорожные потери...
Молодая, недавно образовавшаяся купеческая гильдия, защищавшая теперь и римский интерес, увидела-нашла восхитительное по задумке разрешение этой задачи, кое и возможно было отыскать лишь взглядом с востока. Люди, понимавшие и Север, и Юг, уже обжились в заповедных кущах первозданного рая...
Иранские племена, без всякой указки извне по законам человеческой природы продолжавшие закачивать в «дикоживущие» земли индоевропейскую сущность, решено было использовать для блага имперской экспансии. Ищущим себе лучшей доли в чужих краях надлежало теперь всячески способствовать, а за это новоиспечённые жандармы обязывались блюсти определённые интересы...
Роскилд — лучший, наверно, разведчик купцов — прошёл от Карпат, лимана Борисфена, через Ас-град и Пантикап, по золотому юго-востоку Тавра. По пути из Херсонеса неутомимый ходок не преминул проведать никем здесь не учтённых варваров, а потом с попутчиками заявился к Густаву. Имея ценные сведения, Роскилд устремился дальше — к Альбину — потому как мечтал соблюсти и свою корысть. В утверждавшемся для далеко идущих целей субъекте империи — диоцезе — он намеревался играть отнюдь не последнюю роль...
* * *
— А плавать мне ещё хуже, — Север быстро-быстро растирал лицо, нервно брался за край борта.
— Отошёл бы ты от края, командор, эти кусты, неровен час, ужалят юркой стрелкой,— предостерёг Стафений, сам сидевший низко и пытавшийся бритвой голить густо намыленный подбородок.
Север повернулся к реке спиной и сполз по борту, притулившись к нему толстостенному.
— Не мучь себя и нас всех, — просил Стафений и, невольно обнажив ряд жёлтых зубов, пытался провести лезвием под выдающейся скулой. — Варвары живут проще, я бы сказал, лучше, — намекал он на трудности привычного бритья при шатавшейся палубе и оглаживал пальцами докрасна натёртую шею. Север исподлобья смотрел на него пристально.
— Как бы не тюкнуть вот этим бортом по лохматой голове Корнелия — снимут со всеми волосами разом, — беспокоился за посланников в заистринские леса Север и кулаком стучал по гулкой деревяшке.
— Герулы не так глупы, чтоб им не нравилось теперешнее перемирие, а также послы от миротворца, — Стафений хотел показать пустячность опасений легата. И это отчасти удалось...
— Дай мне, признаться, здешний народец больше по душе, нежели многоликие германцы моего мерзавца. Антипатр там, верно, весь в слезах...
— Верно, что мокр не от слёз, а застольных подношений Каракаллы...
— Я, мой друг, отдыхаю без него, — признавался измождённый бесчисленным множеством проблем отец. Набравшись сил, он продолжил о делах Истра. — Но всё же того немногого, что, казалось бы, удовлетворило нас всех, у них мы отыскать не можем, — сознавался в сомнениях Север и снова растирал лицо ладонями. Его немолодое нутро мутило, кружилась из-за не такой уж сильной, но бесконечной качки голова.
— Что же им сказать такого, что предположить, чтобы прекратили они своё никчёмное занятие? Война, слежка, атака — что же за напасть!
— А быть может, убраться отсюда? — потянулся Север и тренькнул частыми пластинками лат на груди.
— Не трать силы армии — пойдём к Риму, — улучил момент Стафений.
— Это Цессий Лонг тебя на вечерних сборах научает? — улыбнулся через силу измученный легат. Голос его прозвучал басовито — по-отечески вкрадчиво, что ли?
— Ты же сам с ним всё время проводишь! — парировал улику Стафений. — Меня и близко с вами не бывает.
— А говорите вы одно и то же!.. Скрибы лжецы вас, что ли, связуют? Ух, и порода отвратительная! — кряхтел и по борту поднимался полководец. — Дождусь ли я сигнала небес? — взывал к плещущейся внизу воде Север. — Дождусь ли слова от вас?! — будто раненый зверь завопил в небеса престарелый бородатый муж. При том, однако, смежив веки — страшно.
* * *
Сопровождающие выглядели людьми надёжными. Друзей-хранителей нужного человека они обязались доставить туда, куда те запросили. В целости и сохранности. Так что готы совершенно напрасно всю дорогу опасались...
Область, исхоженная Карлом вдоль и поперёк по лесам, с реки узнавалась плохо. Хорошо хоть имя Верженя язигам было известно... Корабли, скрепя и потрескивая, уверенно причалили — вот то место, откуда тропа ведёт к давнему знакомому Карла. Что с ним сейчас?..
Ночь и день ходьбы — и постаревший Вержень спустился по струшенным ступеням обветшалых, прогнувшихся косоуров посмотреть на многочисленных гостей. Карла он узнал.
Сникший царёк встрече был рад. Опережая вопросы, сам всё растолковывал о наступившем житье-бытье. Поведал обладатель лучшей когда-то женщины окрестных земель об упадке ранее деятельного хозяйства, об уходе людей от него... Куда все сбегали, он знал, но поделать ничего не мог. Пенял, что приходят люди новые, его, теперешнего старика, обходящие — то и слава богам! — да зато россказнями его иногда пользующиеся... Редка стала в округе сериванская речь: кто понашел, понаплыл, понаехал — не понять... Винил во всём старик близкий Истр.
Грустным казался Вержень... Но Карлу обрадовался. Вспомнили общую знакомую, да вскоре и смолкли оба.
После паузы Карл признался, что нынче без дел и ищет применение себе и дружине своей. Вержень — человек инициативный — с лёгкостью готов был удружить. Принялся тут же научать предприятию, за которое взялся бы сам, да годы пригнетать стали...
Лукавил Вержень: смолоду от дел рисковых в стороне стоял — лишь пользовался плодами их. Навык имел преогромный! Железной хваткой, забыв на время стыд, грёб барыши от чужих успехов... Как только выжил такой висляй среди варварских законов?
Может, оттого вся его фортуна, что незлобивым был от роду? Или варвары попадались ему незлобивые?.. Варвары-то лесные — народ, в сущности, добрый. И спасённые рабы, стеной стоявшие вдоль истринского брега, признавали в нём спасителя.
— Жизнь тут необъяснимая образовалась. Мятежный Север весь бойкий люд к себе воззвал. Там они все... — Вержень рукой указал на запад и на юг. — А Север свои легионы по всей Паннонии, по всему Иллирику водит, Дакию сторожит. Я бы на его месте весь наш люд собрал и к Риму двинул. Пойди, Карл, к нему да присоветуй эдак. Коль указка станется по нраву — будешь, Карл, в чести у него. Сам бы пошёл, да... — Вержень с усердием потёр старые колени, пустил не столько глазами, сколько носом слезу, о чём-то сильно сожалея.
— Не глупый человек этот Север — раз к Риму не идёт. Рим — гора неприступная. С ней столкнуться...
— Не спеши, Карл, рассуждать. В Риме в год по царю сменяют — смута там. Находятся и такие, что и без армии правят: любовник властелинши садится вместо цезаря. Там всё бурлит, а провинции уж и на сторону поглядывают. Только консулы большое римское хозяйство и держат... Иди, иди к Северу — пока он сам не ушёл! Готов своих ему покажи... Слаб Рим. Сейчас везде каждый сам по себе.
— Ну, мне в римские легионы — как в ловчую яму идти: не желается...
— Север с женщиной своей ратует — видели её. Как по нашему закону — с женой он на войне. Будто и не римлянин... Но настоящий воин! Зверь.
— Наших нынче не собрать — за халанами они... Где ж его найти?
— Севера? В сей час ищи на нашей окраине Фракии. Ты на Истр выходи, там спрашивай-узнавай. Здесь, в лесу, тебе делать нечего, — вразумлял Вержень.
Припомнив услышанные недавно вести, поделился ими с Карлом:
— Герулов он держит за рекой. С ними война у него давно идёт.
— Мы были там — нет никакой войны! Ну-ка, подожди... Герулы, говоришь? Так у народишка этого захудалого стоящих людей не более чем в отряде моём! С детьми и стариками даже если посчитать... И что, они уже на Истре?
— Ты меня не пытай — не знаю, кто они и сколько их, — Вержень встал и зашёл Карлу за спину — чтобы не видеть недоумённо-недоверчивых очей собеседника. — Мало ли свор всяких неприкаянных? И даки с ними могут быть, и халаны — псы степные, и эти... как их... — Вержень напряжённо вспоминал. — А, россоманы!
— Руссы, — поправил Карл. — Нет, мил дружок, руссы живут мирно в городе.
— Не ври — мирно! Все твоих руссов боятся! — Вержень сзади пыхнул в темя Карла.
— Да нет же, Вержень-друг, ты всё спутал. Я сам там был, оба моря видел — руссы в городах живут!
— Сарматы — купцы их так величают... Да всё одно, и бес один! Ты к Северу иди, а не к руссам! — возвратился к теме уставший стоять советчик. Вновь уселся на чурбак, вспомнив о коленях. — У меня тут делать нечего. Вы бы весь край свой собрали — да к Риму! Даже и без Севера — сами! Там пожили бы всласть! Там — дворцы, дороги каменные, птицы в прудах, ветви блестящие... И всё из золота! И красавицы со всего Света... Эх! Пойдёшь, Карл? Ты пойдёшь, Карл, я знаю... — Вержень добродушно смотрел на давнего, хоть и совсем ещё молодого по сравнению с ним, приятеля.
— Пойду, — тихо произнёс гот.
— Ты только от Густава провожатых отстань. С ними не ходи. Скажи им, чтоб уходили, а сам следом за ними иди — назад. По тому берегу иди...
Настойчивость Верженя насторожила Карла. Он отстранился от старика и оборвал ненужные увещевания:
— Нет корабля у меня — как я пойду?
— Вот лес — руби плоты.
— Долго... Заразил походом, а теперь обучаешь, как длиннее долгого его вершить!
Карл очень обиделся на Верженя. Старик такого стерпеть не мог:
— Есть у меня корабль — дам его тебе!.. Только этих проводи. Скажи, что все они сделали хорошо, поблагодари и чего-то пообещай. Да и мне пообещай чего-нибудь тоже, Карл!
— В Риме старость проведёшь и помрёшь на золотом одре! — рассмеялся Карл.
...Корабль был новым. Нести его пришлось от лесного ручья — там он во избежание рассыхания хранился, до бортов закопанный в сырую землю. Доставали его нелегко: чавкающая каша не отпускала своё сокровище, норовя затянуть в себя и вероломных похитителей. Коря втихомолку Верженя, чтобы он не слышал, готы, перепачканные вдрызг, завалив на бок кораблик, поволокли его к реке. В узких проходах меж дерев поставили его на киль и далее двигали стоймя. Местный народец больше смотрел, нежели помогал... Порядком измучившись, дотащили-таки ценнейший подарок до указанного Верженем места.
Царёк приказал своим людям, не слишком довольным отдачей корабля, принести на берег съестное. Но попировать вволю не удалось: Вержень скоро принялся поторапливать гостей к отплытию, объяснив, что люди его ворчат, а костры притягивают лесных татей... Не смея перечить, благодарные готы столкнули посудину в глубокую заводь. Кораблик ухнул, качнулся раз, другой и выпрямился, поддаваясь речному току.
Выкрикивая прощания, готы бросились в воду, заплывали со стороны отвернувшейся кормы, карабкались по грязной стенке в проём рулевой уключины. В тиши древнего царства вскоре разнеслось восторженное басистое пение обвыкшихся здесь северян...
В полдень следующего дня судно, лихо подхваченное попутным течением, возле устья реки Дравы, повстречалось с большим флотом. Карл объявил, что это римляне, показывая по мере приближения на флаги с изображением волчицы.
Похоже, римляне кого-то поджидали. Они явно насторожились, когда готы выказали намерение сблизиться с ними.
Карл стоял, обняв десницей жиденький, но круто вздёрнутый вверх форштевень и подняв левую руку вверх. Римская эскадра, направившаяся было в Драву, закрутилась в любопытственном ожидании. Её корабли вынесло на взмахивающий весёлками кораблик. И не помышляя соблюдать субординацию, большие суда надвигались на маленькое, пока последнее не стукнулось носом в высоченный борт.
Готы пошатнулись, хватаясь за всё возможное, чтобы не попадать. Римляне рассмеялись.
— Руки целы, герой? — раздался голос над головой Карла.
Выбирая, кто в числе свесившихся над ним поинтересовался его самочувствием, гот показал невредимые руки и улыбнулся. Готский кораблик крутануло после удара, и Карлу пришлось идти вдоль борта, чтобы продолжить беседу с приветливыми незнакомцами.
— Кто такие? Чего хотели? — спрашивали бледнолицые с маленькими глазками римляне.
— Мы — готы. Нам нужен Север. Если он с вами, я скажу, чего мы хотим, — изъяснился Карл на латыни.
— Что же у тебя за слово к нему? — Другой высокий борт потеснил судёнышко, и с него тоже нависли простоволосые головы.
Пришлось ответить и той стороне.
— Слово и дело!
На посудинах грохнул смех сильных и могущественных людей.
— У меня лишь к Северу слово. Если нет его — скажите, где он.
К борту подошёл человек, очень похожий на Верженя: тех же лет, такой же лобастый, с тем же прищуром... Только немного более смуглый.
— Я Север. Говори.
Карл, вонзив топорик в гулкий корпус, оседлал римский борт прямо возле полководца.
— Варвар. Доски расщепил, — объявил своим начальник, как нужно относиться к прыткому гостю.
Римляне переглянулись и стали измышлять способы поразвлечься. Тут гость убрал топорик, оправился и преклонил колено. Северу это понравилось.
— Ладно, говори, раз так. Не все у вас звери дикие — я знаю.
Гот неожиданно для всех и для себя самого изрёк фразу, адресованную ранее Верженю:
— Желает ли достопочтенный римлянин помереть на римском золотом одре?
— Как понять тебя, сумасшедший? — Север не разозлился, нет — он с интересом ждал продолжения. — Отчего же мне в Риме помирать?
— Смерть настигает суетных людей всех до единого. Только боги вечны. Но зато лишь люди бывают кто — воинами, а кто — императорами венценосными... Для последних смертное ложе — золотое...
— Там кто с тобой? — Север ещё более сузил прищур и жестом на что-то указал озадаченным легионерам.
— И зверь дик оттого, что к человеку не приучен... — Карл почёл не столь важным представление своих.
Римляне плотной стеной встали за спиной Севера. Начало речи варвара понравилось им, и они — поначалу высокомерные — приготовились всё внимательно выслушать.
— Зачем воевать этот суровый лес с его свирепыми обитателями? Веди лесных воинов на Рим, и они посадят тебя на трон.
Карлу пришлось выдержать жаркий напор испытующих глаз. Север молчал. Кое-кто за его спиной ухмылялся.
— А тебе-то зачем Рим? — строго спросил прославленный полководец. — Что тебе, варвару, с того, если я воссяду на трон цезарей?
— А что мне в этом лесу делать — с тобой воевать? — Карл выглядел очень достойно, и его смелое предложение более никому не казалось авантюрой.
— Отчего же ты думаешь, что я могу послушаться тебя? Неужели ты мнишь увидеть себя в моих легионах? — Север определённо подшучивал, усаживаясь между делом на поднесённый ему стульчик.
Карл стоял прямо, поведение собеседника его ничуть не тяготило. Гот подметил что, несмотря на колкий вопрос, римлянин вполне расположен к дальнейшему диалогу. Он оглядел чащу на диком берегу.
— Внуки не всегда помнят зло, сотворённое их дедами. Некогда враги — вдруг становятся друзьями. Будь мужествен и допусти мысль, что если ты людям за Бореем подаришь Рим, то вся земля за Бореем станет твоей союзницей. Нам, дикарям, многого и не нужно: ты станешь править себе во славу равно лучшим властителям, а люд лихой и благодарный будет служить тебе и довольствоваться малым... — ни разу не сморгнув, на одном дыхании выговорил Карл.
— Сказка хороша, и не ты первый мне её сказываешь — есть и у меня народ певучий... ха-ха. Но для твоего сведения, смельчак — варвары одним только своим присутствием во веки вечные опозорят Рим! — Север тем не менее не казался удручённым им же озвученным вероятием и обдумывал дерзостное предложение. Слова и порыв неизвестного воина, по правде, нравились ему.
— Рим себя уже давно опозорил, раздаривая своё имя за подобие протекции, — убеждал светлоокий незнакомец. — До Рима долгий путь. Люди не глупее зверя — научатся строю легионов. Дай лишь им почувствовать себя твоими бойцами, Север, и будешь под гром литавров превознесён до высот самой великой власти, которая только есть с этой стороны Света.
— Надо подумать над этим... А ты, хитрый лис, — обратился римлянин к Карлу, — призови сюда кого-нибудь из своих воинов и побудь пока при мне... Возвращаемся в Мёзию! — крикнул Север своим солдатам.
Паруса развернули, их наполнил ветер, флот вышел из Дравы в Истр. Сладкая мысль быть во главе большой империи разгоралась в душе неутомимого воина Севера...
* * *
— ...Если приходили раз и два, то придут ещё и ещё.
— Но покидать этот край мне не хочется... — Пётр и сомневался, и сожалел, и пытался своим великим умом прочувствовать развитие дальнейших событий вокруг Ас-града.
— Людей дела отпугнули от сего места, а будем ждать — превратимся раньше в немощных старцев. Что нынче творится там, — Иегуды указал на север — в сторону владений Лехрафса, — никто из нас уже и понятия не имеет.
— Но товар от меня ждут Амисос, Синопа, и в Амастриде ждут, и в Византии — к нему там привыкли. Ведь я кормлюсь с того, это был промысел и моего отца.
— Работы для хорошего торговца всегда хватит... — Иегуды был много спокойнее Петра. — Отец твой когда-то нашёл себе применения — найдёшь и ты.
— Хорошо тебе так говорить, Иегуды. Ведь стар я уже для перемен. И отец мой, начинавший торговать здесь, молодым тогда был.
— Не надо столько сомнений, — оборвал Иегуды. — Есть на западе Понта Эвксинского гавани удобные — пойдём туда. Там Истр, а по нему прямой ход в земли Рима... Хочешь — тебя с собой возьму! Помощником дела.
Петру не нравилось обращение с ним, как с равным. Он ответил, молодецких и пламенных вожделений не имея:
— Никуда я дальше Фанагории не пойду.
— Ну, ты не очень грусти. У всех у нас забота общая. А если надумаешь пойти дальше — до Тма-тархи — буду тебе попутчиком... Лишь дело последнее есть тут у меня... — хитрый Иегуды поиграл желваками на скулах.
В своих покоях на гостином дворе перс собрал давно знакомых ему людишек из мелких городских негоциантов. Не веря в бесследное исчезновение Ргеи, он, желая во что бы то ни стало заполучить её себе, решил прибегнуть к последнему самому действенному способу поиска: перс назначил большую награду за сведения о местонахождении пропажи.
Шпионы, получив солидную плату, наперегонки разбежались обшаривать все уголки русского города на предмет выявления красивой белокурой девушки по имени Ргея. Сам Иегуды в напряжённом ожидании остался у себя.
Торговка, приютившая бедняжку, одной из первых узнала об общегородских поисках. Деньги за информацию предлагались немалые. Баба долго думала, взвешивала, терзалась... В сомнениях явилась домой и выложила всё об уличной шумихе своей постоялице.
— А что ж ты одна пришла? Привела бы и перса, — зло припомнила дела
давно минувших дней Ргея.
— Я и так виновата перед тобой, девка... Простила ль ты меня за то?
— Мне всё равно. Ничего у меня не сложилось... Не сумела я... Тебе хоть выгода была тогда?
— Посмотри на дом мой и ответь сама, много ль я навыгадывала!
— Что ж продешевила? — Ргея с холодным укором в глазах смотрела на хозяйку. Та жёстко отвечала:
— Какая под ними воля у нас? Вон ты — бывшая боярыня — ха, превратилась ныне в исхудалую, брошенную кошку!
Ргея вспыхнула ликом, но всё сказанное было правдой, и возразить бабе она не могла.
— Пойди к персу сама — хоть как-то устроишься. Не хуже, я думаю, чем у Вертфаста! — предложила та.
— Не хочу... Устала... Я ведь люблю, и уже никому не нужна.
— Тебе — кукле — более нечего делать в этой грязи! Сама всё обдумай, пока не нашли тебя. Ведь кто-то что-то видел обязательно... Что это ты бледная такая? Почему никому не нужна? — Торговка подсела к погасшей молодице поближе и с пристрастием стала рассматривать унылое лицо постоялицы.
— Понесла я... От Вертфаста... Муть внутри и тоска! — призналась Ргея.
— Тогда точно — никому... — со вздохом согласилась торговка. — Вот и всё, девка...
Девка бросилась на грудь опешившей бабе. Горький плач сотрясал Ргею. Она несчастными глазами изливала обильные слёзы, кривила горячечные уста и причитала:
— Пойду к Вертфасту в дом... Рожу... Уйду за долей своей лучшей... Где-то есть она... Я не для мученья живу... Мне нужен дом и угол в нём — чтоб я забилась в него, сидела там, лежала, уткнувшись, и никому ничего не была обязана... Что ж за горе — быть бабой?.. Иль умереть мне?
Торговка крепко держала её в объятиях и успокаивала, убаюкивала, как дитя... Ргея вдруг смолкла и заявила:
— Я пойду к Иегуды. С тобой — слышишь? Деньги с него возьмёшь.
Ргея, выйдя из дома, постаралась не выдать себя взору соседского постояльца: с ним судьбу свою она не связывала никак.
Опасаясь соглядатаев, охотившихся за наградой, две женщины пробирались закоулками к причалам. Раздумывали, куда направиться лучше: к дому обрусевшего грека, к Вертфасту?.. Решили идти на гостиный двор.
Перед воротами Ргея откинула с головы большой плат и пристроилась за спиной торговки. По широченному висячему крыльцу они вошли в огромное строение. В просторной прихожей — со столами, скамейками, гобеленами на стенах — устроились в уголке: Ргея села, а торговка встала рядом.
Их заприметили скоро. Ргею узнали, и весть о том собрала возле двух женщин всех постояльцев. Гостьи ни на кого не смотрели — ждали главного ловца.
Грубо распихивая зевак, он наконец появился. Высматривал, кто же выловил гордячку...
— Награду за неё мне дай! — преграждая путь к добыче, потребовала шустрая торговка. Иегуды посмотрел на Ргею — та была безразличной, вполне спокойной, даже усмехалась. Иегуды это понравилось. Он достал кошель и, не сводя довольных и надменных чёрных очей с прелестного создания, отсчитал мнимой пленительнице шесть золотых монет. Торговка принялась было сетовать, что две монетки малы, испещрены и стары, но перс напомнил — мол, награда была в пять золотых, а ей от щедрот выдано больше.
Небрежно отодвинув ненужную теперь тётку, перс подступил к Ргее, взял смуглыми пальцами её за подбородок. Глаза девки говорили — я твоя и тому не противлюсь... Ничто больше не мешало Иегуды уединиться с ней.
Он нетерпеливо приказал всем разойтись и не толкаться. Поднял Ргею, повёл за собой и не подумав поменять выражение лица. Всевластным господином строго поворотился к толпе и, не спеша, отстав чуток, направил девку в покои. Ргея, пытаясь скрыть напряжённость, тоже бросила колкий взгляд на постояльцев, покорно встала перед подъёмом, одна-одинёшенька в целом мире, кротко пропустила хозяина своей судьбы вперёд...
Иегуды откинулся на тахте на локти, ожидая, когда недавно недоступная девка стянет с него сапоги. Надменным взором окинул её, с удовлетворением отметив, что близкая теперь услада сникла, чуть клонясь, прячет грудь, краснеет, полнит взор предчувствием его ласк.
— Покрути... Не тяни — больно! — указывал он, как справляться с тесным сапогом. — Едем завтра с утра — и скоро ты увидишь, как живут достойные люди!
Он взял её за руку и притянул к себе. Потом дёрнул шёлковые вязки своих штанов. Она увидела его флёровые подштанники.
— Раздевайся — вся! — приказал он, и глаза его запылали неуёмной похотью.
Она вставала коленом на мягкую лежанку. Уже ничто в ней не говорило о прежней неуверенности.
— Я три дня и три ночи пробыла в погребе. Пахнет от меня... — Она показала грязные, с гнилыми опилками кружева своих исподников под подолом. — Мне самой не приятно... Пусть подождёт мой повелитель, и через краткий срок я буду чистой и благовонной.
Ргея строго и даже настойчиво смотрела на перса. Он был распалён, он был готов воспользоваться ею и такою, но эта очаровашка и прежде всегда выглядела чистюлей — породистой самочкой, несмотря на низкое своё положение. Перс не желал портить породу.
— Что тебе нужно для приготовления?
Он не менял позы, показывая ей своё умение держать себя в руках. Всем видом своим говорил о тонкости цивилизованного поведения, однако и недовольство не счёл нужным скрывать — чтобы она поняла на будущее, что должна быть готовой к услугам всегда.
— У меня есть тайничок — я кое-что в него сносила от Вертфаста. Правда, ночь на дворе... Там и из одежды моей что-то есть. Жалко своё терять... А ещё — нельзя ли мне где-то уединённо помыться?
— Пойдёшь с провожатыми — очень, очень быстро. Я не люблю ждать и не терплю никаких женских отговорок! Запомни это — тебе сгодится.
Ргея кивнула согласно. Далее изображала перед Иегуды переживания. С провожатыми выходила заминка — она волновалась и по тому случаю.
Иегуды с порога своей комнаты торопил всех, повторял для важности ещё раз, чтобы его личную женщину сопроводили полдюжины статных охранников — туда, куда она укажет, и обратно. Распорядитель постоялого двора исполнил приказание, проследил, чтобы было всё чинно, и доложил о готовом эскорте высокому гостю.
— Там у себя всех тех захребетниц повыгони — моя женщина будет мыться... Нет, стой. Бочку — новую! — в мой покой. Мыло моё и масло тоже — пусть пахнет. Как вернутся — сразу мыться и гони её ко мне! — на весь приют командовал исполненный вожделения персидский купец.
В окружении дебелых охранников, собственно, пленённая, но всё ещё надеявшаяся на свободу, она вошла в тесный переулочек, в коем находился дом торговки. Ргея так изначально и рассчитала, что Иегуды, конечно же, её — хитроумную умелицу и затейницу — отпустит за вымышленным скарбом, послав следить за ней одиночного провожатого или двоих. Никак не помышляла она, что будет под таким усиленным конвоем... Иегуды оказался не прост, легко разрушив коварный бабий план. По-хозяйски не доверил.
Ргея с помощью ушлой базарной тётки намеревалась улизнуть, забрав немалые деньги, отомстив, выплеснув злобу свою, как-то наказав... Теперь ничего получиться из того не могло... Шла и страшно ругала себя — глупую, наивную, несчастную, корила судьбину свою — отвратную, никчёмную, ненастоящую... Теперь ни весь город с его войском не помогут, ни бегство напропалую по огородам, ни мольбы к конвоирам, ни боги, ни чья-то благодетель... Сарос в соседском доме!
— Сарос, Сарос, Сарос!!! — низким голосом заорала она ветхому дому через плетень.
В окружении вздрогнувших от истошного гласа ратных мужей вошла к растерявшейся торговке. Столкнулась с ней — до ужаса перепуганной и криком, и грозным сопровождением — в тёмной прихожей.
Спотыкаясь, под окрики конвоиров завернули в комнату. Ргея, рыдая, скулила пискляво, что — «все»!.. Торговка, ожидая расправы, всем заглядывала в глаза. На вопрос, чего она вернулась, Ргея отворотилась к распахнутой двери, искала там его — освободителя. И ничего в её душе не было — ни планов, ни плена, ни мерзкой будущности, ни любви, ни воспоминаний. Она видела за стеной, за порогом, над крышей, над городом, над судьбой и всей своей жизнью — его.
Она подошла к чему-то, оперлась на что-то, присела до пола зачем-то, завизжала до хрипоты, до рвоты: «Сарос!» В глазах её мелькали чёрные разводы, среди них она видела тупые лица охранников, а в груди её убийственно ворочалось сердце. Сознание плыло... Сил хватило лишь на то, чтобы прохрипеть:
— Давай все деньги! Что из одежды — тоже!
Торговка тут же предоставила требуемое и отступила от воинов, вдруг изготовившихся к какому-то подвоху, засаде, атаке. Они торопили пленницу, озираясь по сторонам.
— Ргея, кто это? Зачем ты звала меня?
— Сарос, меня увозят! Я не хочу! Спаси!
— Вставай тогда мне за спину!
Но крепкие руки прихватили её намертво.
Сарос, всё оценив, вышел из дома. Отступил в проём калитки и сказал на готском:
— С ней не выпущу. Хотите жить — идите без неё.
Ргея выдала перевод слово в слово и попыталась вырваться. Четверо бойцов, расходясь в стороны, оглядываясь, прислушиваясь, взирая на свисающие кровли, пошли на Сароса. Тот смотрел только на Ргею — ничего бы не содеяли с ней непоправимого!
— Пустите, псы! Вас же бросят в море, если что случится со мной! — грозно предупредила озлобленная пленница.
Но её возглас на мужланов подействовать не мог. К Саросу, грузно неся тела, приближались четверо богатырей. Присоединился для пущей верности и пятый, оставив драгоценную особу в лапах невозмутимого шестого исполина.
Бой не предвещал ничего хорошего ни для Сароса, ни для Ргеи. Из домов выглядывали люди, быстро понимали, кто здесь против кого, и, не приученные к зрелищам, где один боец шёл против пятерых, стояли молча в предвкушении.
Один русс перемахнул через плетень и, оказавшись сбоку от гота, высоко занёс меч. Другой горожанин поднял с земли булыжник, шепнул приятелю что-то смешное и приготовился к броску.
Ргея, видя всё это, больше не сожалела о своей никчёмной участи — она испугалась за окружённого Сароса.
— Уходи! Ах, беги же, покинь меня беспутную! — нервно вскричала она.
Сарос под её истошный вопль набросился на ратника в проулке. В освободившийся проём калитки выбежали на подмогу возмущённые руссы. Но гот в два приёма разобрался с осмелившимся пойти в окружение смельчаком и повернулся лицом к городским воякам. Те, не поспев на выручку, по ледяному оскалу чужака определили, что схватка будет не так проста, как показалось несколько мгновений назад.
Из-за углов послышались робкие слова поддержки. Никто тут не знал, что упёртый одиночка-воин, насмерть вставший перед клинками, умел в поединках настолько, что может и в чистом поле справиться с таким-то числом нападающих.
Хитрый поединщик — Сарос отступил за скрючившегося от боли русса, встал за ним, давая наглядно понять, чем грозит стражникам вся сия затея.
Моложавый ратник, находившийся к Саросу ближе всех, крикнул назад — вроде того: что стоишь? Тащи девку к купцам, мы догоним позже...
Шестой, поперёк тела взявши Ргею, выскочил со двора и понёсся по грязи.
«Неужто поражение?» — мелькнуло в голове Сароса.
На все случаи жизни заранее заготовленным в кармане сыпучим песком он швырнул в глаза перед ним стоявшим, ударил мечом выверено и жестоко — раз-два-три, вдоль плетня тенью пролетел мимо обескураженных удальцов, укрываясь и отмахиваясь искрившей сталью, и побежал вослед единственному своему сокровищу.
Сильный русс тащил поклажу свою умело. Придушенная, оглушённая ноша его будто бы совершенно не тяготила... Сарос бежал за ним, что было прыти, но, казалось ему, расстояние до мерзавца ничуть не сокращается...
Русс выскочил из хлюпающего месива переулочка, перекинул тело девушки на другое плечо и понёсся вниз по мощёному проспекту к дому возле приморских ворот.
Задыхаясь от злости, захлёбываясь негодованием, Сарос глядел на ноги несуна: готский меч чаял секануть по ним!.. Позади гота бежали, отстав, двое: они — зрелого возраста мужчины — не мысля настигнуть никого, криками старались помешать погоне северянина. А тот ревел, храпел за спиной насильника, готовясь к атаке...
Очнувшаяся поклажа стала брыкаться. Вояка понял: с ней не убежать... От греха подальше бросил девку и рванул спасаться один.
Горячий Сарос с занесённым клинком оббежал Ргею, прокричав ей: «За мной!..» — но вовремя опомнился, вспомнив, что тот беглец ему в сущности не нужен...
Припав на колено, взял голову Ргеи, посмотрел ей в глаза — жива... Она благодарила... Пробовала вымученно улыбнуться...
Но спасение не завершено... Двое, что сзади, и беглец впереди, уже приготовились биться. Они просто-напросто не могут отстать — они ведь посланы с делом и почти исполнили его...
Сарос за руку потянул Ргею к стене белокаменного дома. Женщина, рыдая, повалилась на спину, закрыв лицо руками. Люди вдалеке жалели её, кричали служакам, чтобы те убирались. А защитник Ргеи встал над ней матёрым волчарой.
Зеваки из грязного переулка приблизились к новому месту сражения почти вплотную. И другие обыватели тоже подтягивались к зрелищу. В прихвостней гостевого подворья полетели камни — один, другой... Лупоглазая ребятня, о чём-то шушукаясь, становилась бойчее... Камни полетели шквальным градом, свистя, разя, звеня и тюкая в цели...
«Уходите, прячьтесь!» — советовали простые горожане беглецам и спешили быстрее скрыться сами, гоня с глаз долой раскричавшуюся ребятню.
Сарос с Ргеей на руках перебежал широкую улицу и устремился вглубь серых бедняцких улочек. Смотрел, озирался — улицы пусты, но в оконца глядят десятки глаз...
— Куда же нам, Ргея?
— Пусти — я сама!
Она соскользнула с его рук и, потянув Сароса за рукав, повела-увлекла его туда, где надеялась найти возможность переждать опасность.
Была ли когда хрупкая, обездоленная девица так сильна, как сейчас?!
Всегда от кого-то зависимая, вечно обязанная быть послушной, безотлучной, она в мечтах или слезах не раз проходила этими улочками, закоулками и машинально, не ведая будущего, запомнила проходы и тупики... Теперь она отыскивала лазейки, проходила кратчайшими, безлюдными путями, тянула окрепшей ручкой его за собой, спасая... Наконец, обернулась, указала ему на амбар, попросила чуть подсадить.
Оказавшись в тишине, гордо посмотрела на него.
— Там уже подняли большой шум — нас станут искать все. Здесь сушат лежалое зерно — пройдём и пересидим тихо...
Она всё решила сама и, втиснувшись меж стеной и приваленными к ней решётками, искала поощрения своей затее. Добродушный Сарос был вовсе не против её водительства. Повороты девичьей шейки ему так нравились! И убежище, найденное ею, не могло быть ему не по душе. Глаза его лучились чистейшей лазурью и, не моргая, ели её. А она чувствовала себя с ним — словно возле огромной скалы! Он видел её восхищение и благодарность, прекрасный огонёк её ранее затворенной души засверкал освобождённо. Он встряхнул — пусть и неловко было в закутке — тяжёлый меч и прошептал:
— Не бойся — всех свалю замертво!
Она хотела рукой расправить русую поросль вокруг его улыбавшейся пасти, губами, щеками обтереть выпачканный нос его, прозрачные глаза, добрые морщинки вокруг них... Когда-то она — наивная и ждущая от жизни только хорошего — опрометчиво ощутила себя невестой. Вокруг неё замелькали тогда возможные женихи... Как она ошиблась и, став игрушкой, пролила море слёз, наговорив небесам много обидного... Сейчас возле Сароса к ней вернулось ощущение девичества... Но всё складывалось опять не так... Ничего у неё уже не получится...
Мысли её потемнели, её затрясло изнутри. Она виновато обхватила его могучую руку и заскулила по-волчьи. Он осторожно, чтоб не звякнул, положил меч на каменный пол и погладил холодный лоб её, ощупал шершавой, обветренной ладонью щёчки. Она убрала лицо, оторвалась от руки, отвернулась в темь и вздохнула...
* * *
Иегуды сбежал с крыльца в расстроенных чувствах, взметнул руки вверх, уставился в небо, моля трескучие силы высоких громовержцев. Закричал в пустоту, чтоб ворота града заперли безотлагательно!.. Быстрее птиц полетели исполнители приказа.
Купцы всяких захудалых задруг подбегали, испрашивали нужду в своих услугах. Он резко бросал им, чтоб брали своих людишек, кои есть у них под рукой, бежали по городу и искали загадочного воина с красивой девкой. Для тех, кто не был в курсе последних дел, уточнял: с девкой Вертфаста...
Сам же впереди увязавшейся за ним толпы поспешил к дому обрусевшего грека Иосифа, приказав, чтоб и Вертфаста прислали туда же. На всём пути терзался загадкой о происхождении наглеца-похитителя.
Очень скоро — ещё до того, как отцы-бояре прознали о случившемся, — по городу шустро понеслись ратники, шпионы, добровольцы... Иегуды ярил в себе злобу, с отвращением и проклятиями лупил угольные бельмы на сторонившихся жителей Ас-града, на грязь тутошнюю, мерзкие, чуждые дома, на лица каких-то местных женщин...
В доме важных встреч собрались и купцы, и бояре, средь коих были Спор и воевода Билон. Отсутствовал лишь Вертфаст. Пётр потребовал от воеводы незамедлительной доставки последнего — пусть хоть волоком!.. Тут же второпях решили: похищение организовано Вертфастом. Русские воины, ходившие в бедняцкие кварталы с Ргеей, — его пособники, а сказка о чудесном её высвобождении есть ложь!.. Некоторые руссы хотели опровергнуть некоторые обвинения — хотя бы тем, что трое сторожей покалечены и пока неизвестно, живы ли вовсе... Но перечить общему настроению побоялись.
Прибежал воевода, сообщил — Вертфаста нигде нет... Иегуды объявил руссам, что в городе бунт. Пётр приказал воеводе послать вокруг города разъезд, а горожанам — начать осмотр всего подозрительного: домов, улиц, подворотен, закутков...
Охота началась... Иегуды самолично решил обшарить дом Вертфаста. До него было близко. Компания подобралась солидная — ратники, купцы со свитами... Перс из серёдки внушительной делегации опасливо глазел на стены и крыши домов, открывавшиеся проёмы смежных улочек, косился на ближнее своё окружение... После непонятного исчезновения Ргеи он более не доверял городу и никому в нём.
В дом, где раньше проживала его несостоявшаяся любовница, перс сразу не сунулся. Подождал, пока первые вошедшие в логово предполагаемого бунтаря не возвратились с известиями. Сам в это время осмотрел подсобные строения, приказав перевернуть в них всё вверх дном — так, для порядка. Потом вышагивал вдоль ступеней крыльца — мол, смотрите на истинного хозяина — в уличной толпе высматривал мужчин с хитрым прищуром, выслушивал какие-то их доклады и советы.
Наконец появились посланные в дом и доложили: Вертфаста нет, искомой девки нет, внутри почти пусто... Иегуды там делать в общем-то было нечего, но он всё же вошёл — только для того, чтобы, подобно озлобившемуся животному, пробежаться везде и громко по-персидски выругаться. Лишь накричавшись на галереях, на самом уже выходе умерил свой пыл — увидел по-щенячьи пялившуюся на него хозяйку, задумался лукаво и объявил своим, что этот град — овец и шакалов ничтожных...
Вертфаста видели у степных ворот. Иегуды во что бы то ни стало желал его найти: сбегал и к тем воротам, и в теремки дружины. В результате пустой беготни, казалось, очумел от разладившихся дел — в сердцах кричал на русских дружинников, чтоб словили-таки плута Вертфаста, где бы, с кем бы он ни был запримечен!..
Горожанам Иегуды уже стал надоедать со своими поисками. Многие при виде его отворачивали недовольные лица. Купцы утихомиривали дружка — как бы не перестарался с горячим промыслом!.. Но перс ощутил вкус власти, коей овладел вдруг и сразу: загонял всех страстью своей и распоряжениями, большей частью неуместными. Кроме того, что без всяких на то объяснений наказал ловить, словно мальца, видного русского боярина — непререкаемого городского вождя, — ещё и грозился многих людей в дружине поменять, да организовать с помощью своих дальних знакомцев наказание распоясавшемуся-де граду... Всё могло бы для гостей кончиться плачевно — кто знает? — но раболепие перед ними отцов-настоятелей подвигло дружинников потихоньку разойтись — от стыда единоплеменников подальше.
Перс, не отменив своих распоряжений, решил следить за развитием событий из дома Вертфаста — там ему очень понравилось. Ввалившись к подавленным и растерянным людям, заявил бедной хозяйке так: мол, я посмотрю на всё это, а там... заберу твоих девок с собой! Будут у меня-де портомоями, да развлечением между делом моим пастушкам-свинопасам... После приказал подать себе ужин.
И все домашние приступили к обхаживанию строгого, но, наверно, правого гостя, и не отличить было хозяйку от кухарки, а дочек — от простых девок. Сидели купчины и распалялись от сладких форм на гнутых становищах, и подумывали попользоваться таким удачным моментом напоследок.
Иегуды вальяжно указывал Раде, что ему поднести, в упор рассматривал лицо матушки, манил длинным холёным пальчиком и Бекуму, и девицу-прислужницу. Бубнил что-то томно, а пуще пожирал глазами прикушенную губку Рады, груди её под платном.
Вошёл измученный Вертфаст, уловил воцарение бесовских настроений в его отсутствие — во вздохах домашних, в слишком вольных движениях гостей. Подошёл и сел за стол.
— Поесть мне быстрей. Побуду чуть. А вам спать уж пора, птахи! — Голос хозяина всех будто привёл в чувство. — Снова ухожу — коней возьму. К утру будет она у меня... И тот, что с ней!
Гости неторопливо, молча, разогорчённо уходили. Не благодарили за яства, не прощались. На выходе лишь тихо погомонили... А дом словно вздохнул с облегчением. Даже хозяйка вновь подчинилась главе семейства.
Вертфаст почти наверняка был уверен в присутствии Сароса в городе — столь смелая выходка, нет сомнений, его рук дело. И простолюдины, и та сварливая клуша, что приютила угрюмого незнакомца, поведали о признаках человека, который порушил в городе всё... И не был бы Вертфаст передним боярином Ас-града, коль не планировал бы из того, что случилось, чего-нибудь и для себя...
Ещё днём, узнав о происшествии, он, отдав распоряжения общего плана, пошёл по улицам и злачным местам, где бойкий люд слаб на язычок. За плату предлагал поделиться информацией, наблюдениями, соображениями. И действительно — кто-то что-то слышал!
Один мелкий барышник самолично видел большого человека с хрупкой женщиной среднего роста. Уведомителю показалось, что она тащила воина за собой. Правда, крались они недалеко от дворцового квартала, и это сбивало Вертфаста с толку... Может, воспользовавшись некими знакомствами в светском кругу, укрылись у кого-то из знатных особ?..
Доброжелатели оповестили Вертфаста; что молодой заморский купец очень шумел... Пропустив то мимо ушей — всякое бывает! — боярин планомерно и настойчиво обошёл дворцы. Оставив на воротах своих избегавшихся по подворотням и оттого грязных помощников, учтиво, невзирая на некоторый холодок, выпытывал у друзей-товарищей и вездесущей дворни разные детали, могущие пролить свет на бесполезные пока поиски... Голод да вдрызг мокрые сапоги заставили его завернуть домой...
Сходя с порога, на вопрос хозяюшки, когда ждать, хотел крикнуть что-то грубое, но сдержался. Приказал закрыть двери, ворота и никого не пускать.
На ступенях его настигла пренеприятнейшая мысль: «Купцы свой отъезд отложили — до поимки татя и Ргеи. Но всё равно уедут, навредив... А я-то не купец! И кому я, кроме сего города, нужен?.. Вся свистопляска с ловлей, все те наглые указки в общем-то чужаков — их ведь не забудут! После ухода купчин — каков я буду глава города?! Простолюдины воочию видят, кто есть настоящие хозяева, и кто есть я, и какие есть все, коим по чину положено быть управой! Что народ-то скажет после? Смута сбудется превеликая... И самому неприятно ото всего — своего и чужого...»
Вертфаст послал по городу своих помощников, наказав ползать на корячках, но преступников добыть, а сам с приказчиком направился к Спору, обитавшему возле приморских врат, рядом с торжищем и постоялым двором гостей...
Спор в последнее время заметно сторонился той кутерьмы, что творилась в городе. На речи стал скуп, определённого мнения по поводу тому или иному не высказывал. Вертфаст, впрочем, тоже вёл себя так... Встретив сподвижника в едва освещённой гостиной, Спор прогнал настороженную поздним посещением челядь. Уединились вдвоём под зажжённым по случаю канделябром.
— Ргею не видал или кого ещё?
— Нет, не видал. Зачем они мне? Не веришь — иди поищи.
Конечно, Спор в ответ пошутил — Вертфаст знал его иронию. Осторожно стал выкладывать гость свои тревожные помыслы.
— Разгулялись напоследок...
— А когда они не гуляли?
— Да, да... Положиться нынче не на кого — все за них, а я плох. Скажут им — жги Вертфаста — сожгут! И люд, что сообщить надумает, и всех домашних моих в степь-матушку угонят...
— Все ведь с них и от них имеют... И ты сам, и я тоже... — Чёрные глаза Спора блестели в полутьме.
— Вот как? — проговорил Вертфаст.
— Да, вот так... — Спор, зная, что упряжка у них с соправителем одна на двоих, поделился заветным. — Всё равно уйдут... Нам ныне несладко — а будет хуже того.
— Навредят они напоследок! Иегуды отравил уже всё тут. Нам-то жить ещё!
— И править как-то?! — досказал Спор.
— Если не сложилось, не заладилось и валится всё, — надо споро это всё к рукам прибирать! Потихонечку искать, чем город кормить, как без воинства не остаться и не быть выгнанными степняками из этих вот чертогов наших... — Вертфаст махнул рукой в черноту пространства Спорова жилища.
— Кабы мир с порядком сохранить... — начал было Спор и смолк.
— Не будет никакого порядка. Хаос будет и наша жестокая погибель!
— Да — так-то... — вновь мудрил Спор.
— Надо воеводу звать и дружину строить! — резко склонился к подельнику Вертфаст.
— Билон будет якшаться с ними до последнего. Он, а не мы — городской распорядитель. Продаст — и степняков не дождёмся, ха!
— Гнести его будем — так уж, сам видишь, надобно... А купчишек, чтоб ещё чего не учудили, отправить бы подобру-поздорову.
— И терять времени никак не можно! — Спор весь повернулся к другу.
— Кто ещё нам помеха? Герольд, Пуга, Куян...
— Кто сейчас возле них — тот нам и враг! — досказал Спор. — Есть у меня люди надёжные — сейчас и пошлю их туда для присмотра. Тут недалеко.
Пока хозяин распоряжался, Вертфаст подозвал приказчика своего, велел хоть из-под земли сыскать Валю и доставить её сюда — Валя была та самая светлая гетера, что плясала в доме обрусевшего грека...
* * *
Иегуды, возможно, надо было вести себя чуть тише, больше прислушиваться к малоприметным проявлениям настроений городской массы. Может быть, надо было хитрым, вкрадчивым лисом пройтись по окраинному работящему захолустью, где жили маленьких смерды, добывая упорным трудом средства к существованию. Может быть, надо было не горячиться так-то и не оскорблять никого. Но его преследовала мысль, что потеря дел больших и относительно спокойных неизбежна, что проекты, рождённые предпринимательской жизнью, придётся забросить здесь навсегда. И этот народец — вялый, ждущий подсказки — знает или просто догадывается о неудаче, постигшей купечество в их городе. Жители сего пчелиного роя — Ас-града — и не подозревали в своём злорадстве, что в их зверином краю не будет им теперь жизни тихой, городской. Непроницаемы были взгляды твердолобых руссов, что стояли чуть дальше суетливых единоплеменников, предлагавших Иегуды свои услуги.
Перс, подходя к собратьям-купцам, видел безмерное расположение русских прихлебателей. В тесном кругу единомышленников желалось отмахнуться от заискивающей учтивости высокопоставленных руссов, что прямо-таки отирались за спиной.
«А кто же правит Миром? — мучительно размышлял перс. — Сарос правит толпой храбрецов. А сможет ли он править городом, влезть в тонкие интриги бесконечных сделок? Нет, нет, не сможет — он другой. И нет в нём упрёка ни от кого. Только от городов, что встречались ему на пути... А я смогу править городом? Если смогу — тогда кто я? Как эти псы за спиной, ничуть на того дикаря непохожие? Нет же — я бы мог править и толпой храбрецов! Но — править... Сарос же рубится в первых рядах...»
Иегуды сделал шаг в сторону, подпуская к общению двух отиравшихся рядом бояр. «Где Вертфаст и Спор? — подумал он. — Отчего они не как эти псы? Ха! Они же у власти — эти-то пока под ними...»
— Молодцы вы наши, найдите, кого я прошу, и встанете у руля! — с деловым предложением обратился к воеводе и смотрителю причалов перс. — Нам ещё с вами жить да работать. Куда ж мы денемся? Вся эта разруха — ошибки сами знаете кого!
— Да, да!..
Руссы воодушевились. Заморские купцы поддержали их разумным соглашательством, и сами надеялись на что-то лучшее. К примеру, Петру уже в жизни его ничего и не поменять...
Воевода крякнул, отозвал Герольда — их действия с сего момента приобретали совсем иной смысл. Билон отослал Герольда подготовить охрану южных ворот, переговорить с доверенными лицами, а сам направился к воротам северным, намереваясь всё окончательно решить в расположении войск. Он собирался произвести такой осмотр города, коего не было со времён его основания. И разобраться с Вертфастом, Спором, ещё кое с кем... Но с Вертфастом — особенно!
Проходя по мощёной улочке возле своего дома, воевода услышал громкую песнь Вали. Та развалилась в паланкине и голосила разбитные куплеты. Она была пьяна. На ней, несмотря на время года, практически ничего не было из одежды. Соблазнительные формы зияли в прорехах лёгкой меховой, сильно подранной, накидки. Носильщики были измучены и, понурив головы, шли, куда им сказывала сдуревшая от хмеля красотка.
— Билон, не кради-ись, не ползи, как уж!.. У Спора нет печали — напилась, накушалась всласть! Без этих жирных купцов была сейчас только с молодыми — вся мокрая от них! Вытрясаю ярую силу — хлюп-хлюп! Ха-ха-ха!
— Кто же у него там?
— Не знаю я. Не спрашиваю. Мне не то надо... Мне бы жар над ушком моим белым был, да глазки закатить, облизываясь!
— Разошлись уж?
— Мне — тьфу! Я гуляю!
— А пошли со мной на постоялый двор, я тебе скору медвежью подарю — есть у меня! Там обмоешься тёплой водицей... Подышу тебе... над ушком.
— Отчего же туда — а к тебе?
— Ты что?
— А тут бани рядом... Да и подмёрзла я — а туда нам далеко. Вина бы, мёда...
— В бане есть!
— Угостишь?
— Как поохаешь — то и всю залью!
Носилки развернулись и мерно поплыли к бане. Возле них поспешал Билон.
— Не затворяйся, — попросил распалённый воевода.
Когда минули его дом и мужик почувствовал себя отвязанным, заявил, гладя по белой, подставленной ему ляжке:
— А и возьму тебя в скором времени и не дам более никому!
— Ха-ха! — с лёгкостью зазвенело в ответ.
Никого из прохожих не встретили. Где-то вдалеке слышались голоса обходчиков. Воевода был и рад, что со знаменитой городской прокуднидей никем не замечен.
— Ставьте же — приехали. Ноги затекли. Кто бы когда помял, погладил...
— А то не гладят?
— Трезвые не гладят, а пьяные гладят уже носом — что от них?
— Поглажу. Я сейчас твои ноженьки ох как поглажу!
— Да, погладишь ты! Жди от вас!.. — Недовольная Валя приложила ладошки к двери и, изменив голосок, замурлыкала в маленькое окошечко: — Тёплое гнёздышко растворяйте, есть тут птенчик один — возвратился из полёта, да запоздал.
— Что ты распеваешь им?! Вот как надо! — Билон сапогом стал колотить по двери. Та скрипнула на навесах, и не менее скрипучий голос раздражённо высказался о позднем визите, кой, мол, некстати.
Валя повисла на шее встречавшего и нежно попросила не ругаться.
— Да что это вы сегодня — сдурели? Поздно, рано!.. — удивился воевода. — Растапливай немедля!
Это было последнее, что успел сказать Билон в своей жизни. Острая сабля пронзила его. Окровавленное тело быстро запихнули в мешок и окольными путями поволокли к морю.
Находившийся в бане Спор, воочию убедившись в устранении изменщика, поспешил к теремкам ратников. На двух улицах, что вели к казармам, расставил верных людей, ибо осведомители должны сразу направлять доклады.
Спора без обиняков впустили в расположение. Он самолично разжёг светильники, велел без лишних проволочек поднимать всех. Сам, нарочито громко звеня по случаю напяленной кольчугой, прошёл и расположился в трапезнице. Грохнул меч в позолоченных ножнах на стол и принялся терпеливо дожидаться внеурочного сбора.
Дружинники — молодые и пожилые — выбредали из повалуш, скапливались, одеваясь, в проходах, ждали от достойного мужа объяснений и распоряжений.
— Заморская братия неслыханно обнаглела. Вертфаста винят. Я тоже вскорости станусь не люб. Рать восхотели вызывать из-за моря... Все слышали?
— Слышали, слышали, — утвердительно мычали воины, понимая, в чём, собственно, дело.
— Воевода около них ошивался, а и не найти уж его — у гостей нет, дома нет... Видел кто его?.. Бесов надо утихомирить!
— Надо — сделаем, как повелишь, честный человек! — Дружине не терпелось приступить к наказанию.
Уже на ночной площади Спор вокруг себя собрал командиров подразделений, доходчиво объяснил незатейливый план, назначил самого возрастного из командиров временным воеводой — де, до обнаружения Билона...
Далее действо развивалось стремительно. Сменили караулы на воротах, собрали по городу всех иноземцев, кого сыскали, согнали в гостиницу, а прислужников из местных — порубили мечами и на въезде к притихшему обиталищу гостей уложили рядком.
Из тени событий явился доселе считавшийся мятежным Вертфаст. Вместе со Спором он с удовольствием осмотрел тело убиенного Герольда, перекидываясь шутками с разгорячённой толпой победителей.
— К завтрашнему вечеру, если город будет тих, все получите награду! Гости, коли пожелают покинуть нас, пускай уезжают в добром здравии. Город наш завсегда жил своим умом!..
* * *
Ргея и Сарос, не мысля для себя лучшего убежища, просидели до темноты. Ргея сникла. Это сильно беспокоило Сароса, но она не желала объясняться — молчала, чуть слышно дыша. Нервно топорщила маленькие крылышки курносого носика и, тихо страдая от своих сиротливых дум, смиренно жалась к большому телу любимого воина. А иногда поднимала аккуратную головку свою и пыталась что-то разглядеть в усталых и спокойных глазах ни на кого не похожего из ранее виденных ею людей чужеземца. Он рассказывал о боях, в промежутках между своими шепотками вслушивался в отдалённые звуки непрекращающейся где-то там беготни.
А Ргее, казалось, уже было всё равно, чем грозит будущее... Ей надоело неуютно сидеть. Она вытягивала то одну ногу, то другую, незаметно поглаживала живот, откидывала головку и вздыхала. С наступлением темноты оживилась и сказала, что теперь самое время выбираться из города. Здесь их обоих ожидали одни неприятности.
* * *
Настрого наказав дружинникам досматривать за гостями, Спор и Вертфаст направили нарочных к домам иностранцев — дабы пресечь их поджоги и избежать возможных больших пожарищ. Убедившись, что всё идёт как надо, соправители отправились на городской совет — там должны были собраться все незапятнанные чрезмерно дружескими связями с иноземщиной бояре.
Признавшись Спору о безотлагательных делах своих, Вертфаст с отрядом конников, вооружившись факелами, направился осмотреть те места, что вплотную прилегали к северным воротам. Там — в лимарне, в амбарах, на мельнице и мукосее — по его мнению, могли находиться беглецы.
Беспокоя близ живущих, входили во все подряд строения, обшаривали их под завывающий пламень факелов, разбирали завалы разного хламья, перетряхивали пласты кож, протыкали пиками россыпи муки...
* * *
— Вот тебе и первое пополнение в твой отряд — научай да спеши! — отдал поручение Север. За то недолгое время, что готы провели с римлянами, он стал относиться к Карлу, как к обычному командиру одного из своих подразделений.
Всё, что мешало раньше Северу продвинуться к бесповоротно деморализованному нынешней порой Риму и попытать счастья в соискании трона венценосных цезарей, — это отсутствие должной уверенности в предприятии и, конечно же, отсутствие надлежащего числа людей под его властью. Вопрос с численностью войска к тому времени решён был вполне успешно...
Риму после катастрофического падения его могущества, ярко обнаружившегося к концу второго века нашей эры, опять требовался надёжный человек: спаситель интересов, железной воли управитель, а то и избавитель, умеющий всё организовать, наладить, постоять за честь и накопленные блага — не больше и не меньше! Такой человек закономерно появился на искони мятежном, не принимающем имперской державности северном берегу Истра. Север, когда-то поставленный над скифскими легионами, волей и смекалкой сдерживал неистовых речников и лесовиков-варваров, коими справедливо почитались свирепые руссы Причерноморья. Теперь они и вовсе сделались успешными разбойниками...
Удерживая в тягучей и непонятной войне весь край, стареющий, а посему задумывающийся о скорых объятиях седых, неутешных лет Север начал размышлять и о благодарной награде за свою долгую, честную карьеру. Можно было бы обосноваться царьком здесь, в лесном краю... Но чудной мирок сей тишины-покоя больше не желал — ни себе, ни тем паче пришельцам. Борьба с ним — что борьба с вечным ветром.
Что-то переменилось и в капризном большом Мире. Как это случилось — не заметил никто...
Огромный людской ресурс, вдруг обнаружившийся в этих непролазных дебрях, предвещал пришельцам лишь поражения — громкие, окончательные. Пусть не сейчас — пусть спустя сроки. Неуловимые процессы не сулили римлянам ничего хорошего.
Подчинить себе всех этих воинственных, злых и — что немаловажно — умелых солдат — вот о чём стал подумывать амбициозный Север. Правда, в ходе долгих лет кровопролитной, иногда и подлой войны полководцу ничего подобного не удавалось. Но желания противоборствующих сторон по лучшему из законов Жизни когда-то обязательно должны были совпасть. Так что Карл отнюдь не выступал посланцем воли богов: многие мудрецы Леса прониклись сей идеей и до него. А полководец Север ждал звёздного часа...
Первым пополнением римлян стали добровольцы-язиги. На языке славян «язиг» значило «чужой, чужак». Роскилда на тот момент с ними уже не было — ушёл на север — но Карла сии людишки помнили. Вожак язигов не сразу постиг, что ему предлагает едва знакомый гот. Лишь после неустанных вразумлений лесные руссы отрядили-таки несколько десятков бойцов по личному желанию оных.
Через десяток дней и другие хорошие «знакомцы» Севера, неожиданно рьяно отнёсшиеся к призыву, большим числом влились в мятежную военщину. Римляне не без оснований опасались такого числа новобранцев. Последние же, молчаливо заполнив свои небольшие, добротные кораблики, пристраивались и пристраивались к заметно удлиняющейся веренице судов, следовали неотступно, с желанием и ожиданиями...
Север и не знал, радоваться тому факту или нет. Заметно нервничая, держась на почтительном расстоянии от примкнувших к нему варягов, он повернул объединённую эскадру в метрополию — поближе к манящему Риму...
На всём пути к Саве к римскому объединителю упрямо и настойчиво просились вожди примкнувших племён — для дополнительных разъяснений и доверительных разговоров.
Покидая родные пенаты, разноязычные князьки требовали подтверждения обещаний полководца.
Север не представлял себе, что ждёт его с таким воинством. Он почти не спал, не ел, постоянно совещался с приближёнными. Ему всегда любопытно было узнать мнение Карла, которого он уже никуда от себя не отпускал. Бореас и Лана, немало смущённые всей этой кутерьмой, попросили у Карла дозволения быть с ним неотлучно. Тот обратился к Северу, был понят и из полуюта переселился вместе с двумя амазонками в комнатку под палубой — по соседству с командорской каютой. Ничего особенного, что выходило бы за рамки привычек и поступков Севера, в той ситуации не произошло. Скрибу — писарь при легионе — уступил свою походную конторку варвару с женщинами-воительницами, поскольку главный римлянин почёл сие разумным. И никто, кроме умилённых Бореас и Ланы, тому не удивился...
Цельная натура Севера включала в себя ровно такой объём требуемых для жизни убеждений, что не симпатичные ему черты органически не вписались в его сущность. Север с большой теплотой относился к легионерам, чьи отцы были земледельцами, городскими плебеями или всю жизнь отслужили воинами на периферии. Войска его переполняли провинциалы, беглые, варвары. Последних — в сущности-то, бессребреников — привечал он особо. С того самого дня, как был назначен легатом Четвёртого скифского легиона, Север стал носить бороду, подражая здешним жителям и воинам. Полководец знал своих людей — и римских вояк, и добровольных союзников — не понаслышке. Прекрасно чувствуя настроения солдат, он умело управлял «своими» и «чужими».
Мало кто в состоянии осознать большое возле себя во времени, которому он принадлежит. Север чутьём смог объять возникшую ситуацию, способную и уничтожить, и подарить лавры победителя. Чтобы овладеть судьбой, требовалось доказать свою силу.
«Надо дать знать жене и сыновьям — пусть выезжают: настала пора быть вместе», — решил Север.
Подозвав карнаутского торговца Кальпурния, повелел спешно отправляться с ответственной миссией в Восточную Галлию — там в последнее время находилась его семья. По обыкновениям лесной страны иной раз держал он при себе жену Юлию — та в шаткие периоды имперской жизни оставляла на время Рим и, как настоящая подпора военачальника, жила с мужем, деля с ним тяготы и лишения всех его походов. Она и детей умудрялась рожать, будучи в гуще ратных кампаний...
Флагман первым вошёл в Саву. Южноевропейская весна встречала заговорщиков мягким, тёплым ветерком, свежей зеленью берегов и просторов, всегда желанным солнышком.
Север всерьёз стал подумывать о приведении внешнего облика союзнической вольницы в надлежащий вид. Расположение римских гарнизонов на правобережье было ему хорошо известно, и он задумал без лишнего шума разжиться там форменной амуницией. Но не всегда задуманное воплощается...
О взаимопонимании между легионерами и новобранцами сводной армии говорить пока не приходилось. Привал на солнечных полянах прибрежного леска долженствовал, по замыслу, хоть немного сгладить сей недостаток. Римляне, получившие наказ не задирать варварскую сторону, старались просто-напросто отойти подальше.
Север прохаживался по окраине римского стойбища, поглядывал на костерки дикарского полчища, до коего было около стадии. Неожиданно он отметил, что ругань в цивилизованном стане много превосходит шум варварского бивака. Громогласные выкрики
римлян слышались там и сям. Легионеры, даже отвалившись спинами на траву, даже устраиваясь ко сну, продолжали неуступчиво спорить друг с другом... Север, повидавший Свет от Африки до Галлии, интуитивно сравнил их поведение с портовым базаром. Конечно, его проверенные воины не были азиатами, но постоянно торговались за личное место каждого в братстве. Лигурийцы, иллирийцы, фракийцы, самые понятливые из варваров, давно обосновавшихся в его войске, очень умело и быстро сплачивались для ведения споров, с умыслом подбирали временных союзников, проиграв или выиграв в словесной перепалке, завершали дело громкой шуткой...
Карл, бывший последнее время постоянно с Севером, ныне с двумя воительницами за спиной шагал среди дикарских костров. Не было пока боя, и не валились наземь товарищи, и слышался щебет птиц над головами. Никто не выкрикивал ни вопросов, ни приветствий, хотя никто и не отворачивался. Бойцы, большей частью перемешавшиеся, немногословно любопытствовали о состоянии духа людей другого племени, сидели, вдумывались, проникались, ощипывая ворох настрелянной дичи, слушали отголоски бытования римлян.
Сзади к спутницам Карла кто-то подошёл и окликнул. Это были дикарки. Они звали женщин за собой.
Бореас и Лана неподдельно изумились. Карл это заметил, бледное лицо его избавилось от задумчивости. Он с ног до головы обозрел чужачек, глянул им за спины, выискивая компанию, откуда они подбрели, потом предостерегающе чуть склонил голову перед подругами, что означало его разрешение им отлучиться. Обе крымские амазонки, держа головки и стати гордо, последовали в гости.
Незнакомки, не скрывая удовольствия, оборачивались к Карлу, видимо, стараясь угадать, кто он их новым подружкам. Гот всех проводил взглядом и отчего-то разволновался.
Рядом послышался призыв знакомого вандала. Карл пошёл к нему, продолжая коситься в бабий стан, всколыхнувшийся как раз приветственным всполохом. «Что-то я не примечал такого их количества!» — удивился гот.
— Почему продвигаемся без боев? — спросил задумчивого приятеля вандал.
— Потому что идём по римской земле, — ответил Карл.
— Не стать бы нам где-нибудь там, — вандал тревожно кивнул в сторону Рима, — рабами на пашне или тленом на их болотах.
— Все когда-то костями станем, — произнёс Карл, — но я хочу, пока жив, побывать в единственной поднебесной Вальхалле.
Некоторое время гот и вандалы сидели, как застывшие, в неудобных позах и глодали жареную дичь. Потом Карл поднял перед собой ладонь — поблагодарил — и с нетерпением отправился проведать подруг.
На тропинке его остановила незнакомая воительница, резким жестом приказав немедленно удалиться. За её спиной, едва видимое за кустарником, на полянке разворачивалось какое-то действие. И не одно!.. Разглядеть Бореас и Лану не удавалось. Карл улыбнулся караульной и вновь попытался пройти. Вытаращенные зеницы крепко сбитой молоденькой девицы не дозволили. С боку на Карла спешно вышли вооружённые и страшно разгневанные мужчины. Беспокойный гость смешался и во избежание конфликта ретировался.
— Бореас, Бореас, Лана!!! — кричал он уходя.
Между веток угадывались сценки помывки, расчёсывания, каких-то мудрёных врачеваний... Дым бабского стана пах жжёными тряпьём, волосами и ещё не пойми чем...
Ветер, вцепившийся в кроны, раскачал их и бросил, торопясь к Саве. В римском лагере всё стихло. Вокруг лежавшего на тюфяке Севера стояли несколько человек — наверное, разведчики... Карла отчего-то происходившее там сейчас не интересовало. Он снял кожух, вязаный свитер и глубоко вздохнул. Неспешно разулся, оглядел босые, спёкшиеся в глухой обуви ноги и, пошатываясь, встал на мощный корень дуба — шершавый и тёплый. Принялся рассматривать трещинки, чешуйки, заусенцы на молчаливом старом стволе.
Муравьи и клопы-солдатики сновали, рыскали, жили в теснинах родного древесного тела. Какая-то неуклюжая крылатая тварь слетела на серую коросту, развернула жарким лучам помятое слюдяное крыло, хоботком-носом ощупывая вещество под тонкими ножками. Муравьи сбегались к непонятной козявке со всех сторон, спешили, перебегали дорожки солдатиков, которые, завидев непонятную заботу соседушек, в недоумении удалялись. Место ствола, где расположилось объявившееся летучее создание, теперь почернело — красный цвет стекал куда-то вниз, к прогревающейся земле.
Карл почувствовал щекотание на ступнях и лодыжках — то солдатики с муравейками выискивали на нём чего-то для себя. Он не шелохнулся — пусть ползают, безобидные... Снова отыскал пархатую букашку — она переступала через шустрых воздыхателей своими длинными ножками. Сеанс солнечных ванн на этом дереве для неё закончился, и она улетела — где-то ведь отыщется соседство и более миролюбивое...
К Северу прибыли посланники расположившегося неподалёку римского форпоста. Сразу после высадки на берег предусмотрительный стратег отослал туда своих нарочных для переговоров. Им предстояло сообщить безмятежной заставе условия восставших легионов, кои готовы были в случае неподчинения атаковать обречённый гарнизон. Но кто бы осмелился выказать спесь железному Северу — будь последний даже с жалким манипулом?..
Местный потучневший от бездействия легат сам отправился к стратегу. При личной встрече полностью одобрил заманчивое начинание, предложил себя и весь свой легион к услугам Севера, но последний, руководствуясь государственным разумением, приказал ему оставаться на месте и продолжать несение службы. Полководец потребовал лишь форменные доспехи, когорту умелых копейщиков и всех лошадей, что были под рукой.
Уже вечером пригнали коней и представили копейщиков, а амуниции лишней не имелось — едва дюжину комплектов наскребли, кои тут же получили командиры варварских отрядов.
На рассвете большое войско двинулось в путь. Север, соскучившийся по твёрдой почве под ногами, во главе небольшого отряда пошёл берегом. Карл, Бореас и Лана в хорошем настроении держались позади будущего цезаря. Пыльный марш звенящей броней конницы напоминал триумфальную кавалькаду, которая пока более топталась, ожидая вожака, пожелавшего размяться...
На всём пути следования встречались схожие с предыдущей заставы. Меньшим числом — безразличные, большим — поддержавшие Севера, они не чинили никаких препятствий, и воинство с каждым переходом пополнялось людьми, лошадьми, припасами, добротной стальной экипировкой. Там, где Саву пересекала консульская дорога из Норика, у Севера в подчинении уже находилась огромная армия из кадровых вояк и добровольцев — варцианов, колапианов, истров и лесных варваров страны за Бореем. Командарм, окрылённый мощью её и гладким характером прямо-таки галопирующего предприятия, отослал гонцов в Рим. На досуге подумывал о царствовании и об ответственности перед людьми и всей империей.
* * *
Дорога проворной змейкой вилась среди живописных гор и холмов. Райский климат здешних мест благоприятствовал продвижению. Полки и легионы, одержимые идеей, посулами и простым любопытством, упрямо приближались к городу-мечте, к Олимпу цивилизации. Альпы — белые горы — расступались по краям, отодвигались на одну сторону, туманились-таяли за спиной. Впереди гостеприимно расстилалась тёмно-зелёная, с бурыми пятнами римских городков и вилл равнина.
Север трясся на колеснице, скакал в седле, отставал, разглядывая упорные лики своих воинов. При краткосрочных остановках выезжал далеко вперёд, потом возвращался, проверяя, не отстала ли армия. С ней ещё предстояло пройти не одну боевую тропу...
Карл с подругами всегда был неподалёку от Севера. Тоже оглядывался — как там соплеменники? С ними дорог исхожено столько, что и не счесть...
Чего желают люди в этом грубом мире? Родиться, жить и умереть?.. Но первый и последний шаг любого человека мало зависят от него самого. Нет, устремления отдельной личности вольны только в том переходе, что дарит простор жизни с красками её и деяниями, — пусть даже во многом вынужденными. Правда, переход тот день ото дня сближает начало и кончину... Да ведь люди забывают о начале, а конец им неизвестен всегда. Лишь поприще под ногами реализует натуру людскую — до последнего шажка, до последней капли, до последней мысли...
Ещё прошлой осенью, будучи в Лавриаке на Истре, Север послал за супругой. Она с детьми покинула Рим... Ах, если бы Север, несмотря на огромное число преданных людей вокруг него, не был так одинок на пути своём — вместе с близкими бы запомнился миг восхождения и прославления на агоре, как семейный триумф.
* * *
Рим — великий, мудрый, всеобъемлющий — начинал растворяться в хитрости, роскоши и слабости жалких душ, помещённых в красивые загорелые тела. Империя создавалась многими народами — их лучшими людьми. Культура и разум лидеров собирались в Лациуме и творили наилучшее, что могло когда-либо в таком количестве и качестве произвести человечество... Некогда пространные территориальные завоевания сменила политика приобщения варваров к имперской государственности. Умы, притёкшие с Востока, породили великие идеи и хитроумные комбинации; сечи, пленения, смелые переходы войск в суровых землях сменились уговорами, посулами, подкупом, взятием заложников...
Да, был период, когда отвагу легионов и флотилий поддерживала изумительная по изворотливости дипломатия. И никто не задумался тогда, что с пьянящей пыльцой Востока в западный плод прокрался червь. Каждый неуловимым позывом становился вдруг на своём месте высокомерным и заискивающим одновременно, и путь движения в духовном пространстве вёл только вниз...
На выстроенной лесенке, что стояла одиноко среди других, давно порушенных, самым ограниченным и сложным оказался манёвр духовного возвышения. Так легко уподобиться похотливому, злобно мычащему над своими кормушками стаду! Как бы ни блистали выдающиеся римские моралисты, нравственность широких слоёв общества ощутимо падала. И никто не возмущался более тем, что слишком много становилось дипломатической изворотливости и торгов, слишком многого желалось, слишком мало оставалось устойчивости перед искушением...
Взбудораженный варварский север — благодаря посягательствам с юга — родил идею: кто там стремится властвовать надо мной, кто не раз пользовался моим вялым умом?.. И поползновение к Риму — сначала робкое — зародило у варваров смутное суждение о своей силе и состоятельности. А в великолепных умах Рима, наоборот, укрепилось сомнение в собственной мощности. Волевой и незатейливый натиск грубого варварства на поверку нечем и некому было остановить. Базары, наложницы, беспредметная игра ума не рождают героев. Толпа гордецов не в состоянии противостоять мужеству. Она лишь может обзывать красивых людей варварами...
Но пока империя только отцветала, забывая постепенно великое прошлое...
Рождённый хитрой женщиной и состоятельным отцом, легкомысленный, отравленный роскошью император Коммод царствовал, бесился, прозябал в одолевавших его фантазиями капризах. Бедняга Коммод никак не мог понять, куда подевалась великость душ, присущая славным императорам прошлого, о каких премного наслышан был он, ведь получалось у них побеждать с тем ещё народом...
Коммод был эмоционален и чуток, имел суть мужчины, правда, глубоко отравленную окружавшими его раболепием и вычурным поклонением. Подметив, с каких земель веет мужеством, он стал публично выступать в гладиаторских боях. И хотя поединки его тщательно режиссировались, но поселение императора в гладиаторских казармах не могло не выглядеть поступком откровенным — от души.
Это была своего рода мода на варварство, этакое упрощение собственного поведения, предпочтение для себя образа смелого и грубого человека, отрицание утончённости и торговли, интриг и хитроумных замыслов.
Увлечение императора грубостью — каприз для знати не новый, а вот приближения к порфироносной особе наглых смердов Коммоду никто простить не мог. И первого января 193 года блестящий Рим убил его. Во главе заговора стояли близкие императору люди — префект Лета и любовница Коммода Марция.
Сразу после совершенного злодеяния все, кто чаял себя наушником за троном и мнил получить блага и выгоды от того, ввязались в борьбу с врагами, соперниками, бывшими союзниками, друзьями. Партии сколачивались и рушились, лояльность войск покупалась, продавалась и перепродавалась, с народом «работали» разные агенты, с высоких постаментов сыпались обещания, увещевания...
До весны продолжалась смута. За власть боролись, казалось, уже все: сенат, гвардейцы, городская толпа, придворная челядь... Дабы упорядочить, нормализовать государственные функции против воли своей на престол был водружён престарелый Пертинакс. Военачальники, участвовавшие в заговоре против Коммода, опорой своей в городе имели, конечно же, возмущённые войска, кои прекрасно знали цену деньгам, но вовсе не беспокоились связями, например, между областями империи, восстановлением и реорганизацией экономики. Коль уж Пертинакс несчастным случаем содеялся цезарем, ему — волей или нет — пришлось-таки приступить к решению государственных, экономических, полицейских задач — для стабилизации положения государства и общества.
Люди властные, сызмальства увлечённые ратными игрушками, столько сделав для нового порфироносца, вдруг почувствовали себя беднеющими от реформ, отстранёнными от кормушки, никому не нужными... Похваляясь безнаказанностью, они вызвали своего протеже на разборки и убили его. Это отнюдь не было внове цивилизованному Риму. И самозванцев всегда ему доставало. Имелись они и сейчас — и чем дальше от метрополии, тем более могущественные и многочисленные поддерживали их войска.
В самом же Риме преторианцы-гвардейцы устроили аукцион на должность императора — событие, ранее не известное римлянам и из ряда вон выходящее. Возможным оно потому и стало, что к власти в городе пришли беснующиеся гвардейцы, вовсе не разбиравшиеся в тонкостях, частностях, деталях политики...
Победил на аукционе Дидий Юлиан. Более богатый и щедрый, нежели остальные соискатели, он просто предложил преторианцам большую сумму.
Однако сим восстание, неопределённость, распущенность окончиться не могли... Север, приведший в Рим мощную молчаливую армию, без видимых усилий прекратил все колебания и потрясения. Полководец, как и вся его суровая армада, говоривший с заметным акцентом, в общем-то ничего выдающегося и не предпринял для утверждения своего императорского достоинства: окончательное слово сказали его легионы, уверенно промаршировавшие по Риму...
* * *
Тёплое и нежное дыхание апеннинского утра благодарно встретило миротворцев. В каменном лабиринте белых и серых стен, мостовых, аркад, площадей ослепительно сверкало солнце. Нега и счастье разливались в душах северян. Город тих, смирен, обезличен и без сопротивления предлагает любые сокровищницы свои.
Карл издали видел, что Север нравится утихомиренным горожанам. Восторженные преторианцы, достойнейшие мужи в лучших одеждах восхищались его смелостью и праздновали его приход. Уста встречающих провозглашали хвалу, хвалу, хвалу...
Ещё бы! — Рим полон северным воинством. Оно разбрелось по пустынным улицам. Весь народ — кто на встрече с новым владыкой, кто запёрся в домах. Тут есть где таиться: нависали над узкими улочками дома и акведуки, пантеоны, термы, анфилады общественных зданий, многочисленных государственных учреждений и контор кружились перед восхищенными пришельцами. Орнаментированные двери призывали в неведомый мир...
Карл и Броккен громко подзывали к себе готов. Собралась толпа, рассматривала снизу большие окна замершего перед варварами дворца, ослепительным великолепием притянувшего к себе людей, таких чудес не видавших. Зайти внутрь вдвоём-втроём было страшновато — невесть кто тут может жить!..
Наконец не выдержали: кто-то подпихнул плечом высоченную створу. Дверь не поддалась, не скрипнула, не качнулась, не шелохнулась. Постучали рукоятями кинжалов. На глянцевой поверхности появились вмятины и риски — испугались, отпрянули, переглядываясь.
За дверями раздался чей-то тихий голос — готы поворотились к Карлу. Тот помотал головой — дескать, ничего не понял: бубнящий глас, казалось, не нёс в себе никаких членораздельных звуков.
— Мы пришли с Севером, откройте! — собрав волю, сталистым рыком потребовал Карл на латыни.
Люди за дверью, зная о количестве гостей, отказать не могли, и через миг в проёме готским взорам открылась белизна величественного мрамора. Колонны в нехотя открывшемся раю устремлялись высоко вверх и растворялись в глубине серо-пепельного величавого свода. Готы, ещё опасавшиеся преступить заветный порог, подсели, пытаясь понять глубину распахнувшегося помещения. Никто из них не обратил никакого внимания на человека, открывшего им этот волшебный мир. С руками на рукоятях мечей, клинцов, булав вошли, благоговея, застыли, едва переводя дыхание.
Рим вовсе не выглядел побеждённым — он наплевал на происходящее, затаился, отвернулся от победителей. Слишком красив и важен...
Пустой дворец объял презрением сотню варваров. В их головах возникли мысли о его значимости и неприкосновенности. Различие меж ним и остальными здешними чудесами так было велико, что, выйди кто к перилам галереи и гаркни раздражённо, мол, пошли отсюда прочь, и северяне, раздавленные превосходством ослепительного шика, бросились бы на улицу врассыпную, во время бега вряд ли вспомнив о статусе своём триумфаторов, о подвигах и заслугах...
Броккен стоял перед впустившим всех лакеем и не знал, о чём спросить, чего пожелать. Пусть проведёт по залам и комнатам?.. Поинтересоваться, кто здесь всё так сделал?.. Повидать хозяев?.. Справить нужду?.. Или уж лучше вовсе убраться, чтоб не мешать сей жизни, коя выше, лучше, краше?..
Броккен чуть не шёпотом позвал Карла, чтобы переговорить с перепуганным человечком в белых, крылатых одеяниях о чём-нибудь.
Карл, памятуя о замысловатых словесах «сегодняшних» римлян, произнёс громко, чем сильно напугал и лакея, и всех своих, и самого себя повергнув в состояние какого-то неосмысленного трепета. Эхо рассеивало звуки под потолком, они собирались там и выстреливали резью — резонировали.
— Нас надо покормить. Кушать мы будем наверху. Чтоб вы нас не отравили, зови всех, кто есть. Вместе с хозяевами.
Карл поначалу сильно расстроился — единственный встреченный человек во дворце, похоже, его не понимал. А слуга просто от страха потерялся, дёргал бровями, оторопев.
— Собирайте всех хозяев сюда! — Карл взмахнул над собой мечом и опять поворотился к лакею. — Ну же — скажи хоть что-то! Как зовут тебя, брат? Верней, отец... — Гот всмотрелся в лицо онемевшего.
— Я — Лициниан.
— Скажи, Лициниан, много ль здесь сейчас людей?
— Все, только хозяина нет — он ушёл к вам.
— Куда это — к нам? Ах, понятно! К Северу...
— Да... А у нас нет оружия... Мы по дому ходим без оружия.
— Мы — воины. Нам без оружия нельзя! — Его замечание Карл принял за упрёк и крикнул друзьям, поднимавшимся по лестнице: — Уберите клинки! Не ровен час — на скользких всходах себя проткнёте!
Бойцы повиновались. Начали знакомство, пригнувшись к дверям, открыли их. Поспешно затворили, раздумывая — входить иль нет?.. Но увиденное манило.
Согнувшись, готы, сверкая глазищами, едва ли не на цыпочках вошли.
Бореас и Лана ждали Карла внизу. Им страшно не терпелось подняться. Большое изваяние в виде голой холодной бабы с луком более не занимало их.
Карл сунул меч в ножны, подтолкнул перед собой слугу, приказав вести в самое главное место дома. Тот повёл в покои хозяйки. Пока шёл, всё поглядывал на главного варвара — пытался угадать, не злодея ли ведёт?.. Как отреагирует хозяйка? Не лучше ль было убежать да и спрятаться где-то?
Слуга приблизился к открытой двери, в которую уже вошли несколько готов. С порога принялся кланяться другому концу залы, прижимал руки к сердцу, старался рассмотреть выражение лица госпожи, но старые глаза вдали видели только белый блик.
Карл обошёл слугу и уверенным шагом направился к пожилой женщине. Бореас и Лана не отставали, осматривая всё и всех вокруг. Народец жался в сторонке, смотрел исподлобья.
Зала была едва ли меньше прихожих покоев. Лишь колонны отсутствовали, зато повсюду стояли статуи — большие и малые. Стены отливали новеньким атласом и бархатом. Посредине бил многоструйный фонтанчик. Вкусно пахло чем-то сладким. Ноги идущих спотыкались о ворсистый, неприятно шуршавший под потёртыми подошвами ковёр.
Маленькие светлые глазки женщины лет сорока зорко уставились на высокого северянина. Подведённые помадой губы сжались в пренебрежительный излом.
Карл заговаривать не спешил. Осмотрел хозяйку всю с ног до головы — та сморгнула и дёрнула губами. Из-за её трона с просторным сиденьем послышался говорок и тихий смешок — единственные звуки в полной тишине.
Карл глянул туда и увидел нечто похожее на разгоняемый ветром дым далёкого лесного пожарища. Видимо, то была спаленка, занавешенная прозрачными кружевными шторами. Двое готов вышли из неё и подошли с весёлыми лицами. Карл за занавесью разглядел четырёх молодых девиц, укрытых паутинками вуалей. Сидели они неподвижно, и через ниспадающие кисейные струи не понять было, что же за существа там укрылись — может весенние куколки бабочек?..
Карл повернулся к хозяйке, склонил перед ней голову — поприветствовал.
— Где ваша охрана, где мужчины? — спросил он.
Женщина, понимая риск высокомерного поведения, уже приготовилась к простому общению. Она смогла бы ответить, наверно, на любой вопрос, но этот застал её врасплох. Она аккуратно прокашлялась и, храня спокойствие, ответила:
— Охрана наша разошлась.
— А мужчины в доме есть? Сыновья, братья?
— Зачем они тебе? Здесь покойно.
— Мне интересно, отчего в доме нет ни одного мужчины, кроме старика Лициниана?
— Ах, вы уже познакомились?
— Скажите, в чьём доме мы находимся? — сурово вопросил статный великан, движением челюсти стягивая кожу на гладко выбритом подбородке.
— Вы находитесь в доме сенатора Петрония Лая.
Карл лишь приблизительно представлял себе, что такое сенатор. Не отделяя должность от имени, запомнил для верности все три слова.
— Вы можете нас накормить? Пусть нет в доме мужчин, но хотя бы что-то съестное отыщется?
Женщина встала, два раза хлопнула в ладоши. Из-за гардины выскочил мальчик и стал слушать тихое распоряжение госпожи.
— Нас много, — подсказал Карл.
— Мне это известно. Лициниан проводит вас в столовую...
Всё это время Бореас и Лана, слушая краем уха разговоры, беспрестанно поглядывали за занавесь, где, не подавая ни единого звука и не шевелясь, восседали четыре закутанных девы. Когда толпа соратников последовала за Карлом, а хозяйка, отойдя, принялась шептаться с нарядно обряженными женщинами своего возраста, амазонки, откинув затин, вошли к девушкам.
Те сверкали большущими очами, коих чернота просвечивала сквозь наброшенные вуали. Бореас со свистом вытянула меч и им сбросила кисею с головы первой девицы. Остальным жестом приказала сделать то же самое добровольно.
То были дочери хозяйки. С неудовольствием они подчинились, практически одновременно шмыгнув прямыми носиками и вытаращив обеспокоенные глазищи. Кожа их лиц приятно светилась нежно-персиковым цветом, алые губки были пухлы. Чистота, здоровье, затаённая страсть ощущались в них.
Чумазые светлоглазые амазонки были несколько смятены, но их смущение длилось недолго. Широкоплечая Бореас, подцепив остриём большого меча лёгкий наряд на плечике первой девицы — самой старшей из сестёр — потянула ткань вверх. Черноглазая прелестница приподнималась, повинуясь странной указке дикарки, выпрямлялась в полный рост. Молчаливая гостья и не подумала остановить движение меча. Белая кружевная туника затрещала и, прорезанная, распахнула смуглое плечико.
Откуда-то, раздвинув шторы, быстро вошли два римских воина — видимо, спеша на помощь своим благородным госпожам. Лана, не раздумывая, схватила одну из девиц за смоляные кудри, приставила к горлу отточенный меч и, сильно заломив голову заложницы, выкрикнула охране предупреждение. Девицы, всё для себя уяснив, попросили телохранителей немедленно уйти. Те, однако, никуда не спешили.
На крики прибежала мать с прислужницами, всплеснув руками, быстро приблизилась к Лане. Бореас с силой оттолкнула пылкую спасительницу и схватила для верности ещё и старшую дочь, на манер Ланы демонстрируя готовность пустить кровь несчастной. Две оставшиеся сидеть дочки в ужасе о чём-то говорили матери. Последняя тут же приказала охранникам убраться.
Амазонки оттолкнули от себя свои жертвы, мечами располосовали вокруг себя занавески, путаясь в их воздушных лоскутах, выбрались в залу.
— Быстрей бежим к Карлу — тут надо всё обыскать! Этих солдат может быть много! — на бегу призывала подругу Бореас.
Воительницы выскочили из помещения. Позабыв, что находятся на втором этаже, уткнулись животами в близкие перила и, оказавшись над головой статуи с луком, поспешно шарахнулись назад, в качающемся необъятном пространстве страстно отыскивая глазами Карла.
Далеко в углу несколько готов копошились у стены. Женщины прокричали им предупреждение. Голоса звучали — как вопль в пещере: невнятно и сдавленно... Держась подальше от перил, в прорехах которых виднелась пропасть, Бореас и Лана понеслись к соратникам.
Но куда же подевался Карл?!
Напрасно, не пропуская ни одной двери, открывали-заглядывали. Там — пусто, там — тихо, а здесь — сквозняк, шумок...
С мечами наготове выбежали из-за угла на свет. Сразу и не сообразили, куда впопыхах выскочили — неровное, в угловатых выступах раздолье, над коим висело непривычно низкое небо... Растерянно ахнув и глянув вниз на пустынные улочки, Бореас и Лана с недоумением уставились друг на друга. Собственные их голоса изменили тембр и силу. Скорее рванули назад. В женских телах трясся уже каждый нерв.
— Что вы бегаете? Где вы есть? — встревоженный Карл спохватился отсутствующих на начавшемся было пиршестве подруг.
— Там — вооружённые люди!.. Их раньше не было, а сейчас они вышли! — доложила запыхавшаяся Бореас. Лана, заметив непонимание на лице Карла, добавила:
— Вышли из угла, из стены.
Карл немедленно громогласно призвал друзей всё обыскать и всех вооружённых найти, а сам отправился к хозяйке, бессильно заломившей руки.
— Скажите же мне, коварнейшая из женщин, для какой цели вы сокрыли от нас присутствие вооружённых людей в своём доме?
— Там мой сын — они убьют его!.. О, боги!
— Ваш сын вооружён? Сколько с ним людей? Отчего не сказали сразу?
— С ним десять... может, уже меньше — человек. Все они — охранники семьи.
— Какие же они охранники, если спрятались?
— Да спасите же сына!!! — жарко воззвала многострадальная матрона, бросаясь Карлу на грудь.
— Каков он из себя? — Освободившись от перепуганной матушки, гот уже бежал вслед толпе.
— Золотой шлем... золотой нагрудник... красивый... — срывающимся голосом в неистовой надежде прокричала вслед женщина.
Карл ворвался в залу, где оставались дочери хозяйки и где Бореас и Лана видели неких бойцов. Он вопил изо всех сил:
— Нарядного воина не трогать!
Броккен подбежал к командиру, переспрашивая. Карл повторил:
— Беги дальше, говори, чтоб в золотых латах человек остался жив! Сын хозяйки — понимаешь?
На то ничего не ответил Броккен, умчался мимо срывавших со стен дорогие ткани воинов. На бегу предупреждал всех о сыне хозяйки и стремился далее, объявляя, чтобы и вовсе никого не убивали.
А готы кого-то уже секли в углу, лишь после обратив к глашатаю полные крови глаза...
Карл носился из комнаты в комнату, из покоя в покой, призывал обходиться без жертв, звал к себе ближнего, требовал донести приказ до остальных.
Готы, наконец, успокоились — добыча невелика, опасность, вдруг обнаружившаяся, ещё меньше... За руки, за ноги вытащили на беломраморную галерею трупы, привели пленённых и обезоруженных мужчин. Хозяйка сквозь трясущиеся пальцы увидела растрёпанного, на всех озирающегося сына и покачнулась, теряя сознание. Занемевшее тело рухнуло, голова сильно тюкнулась о каменный пол. Всё внимание теперь перенеслось на гостеприимную в общем-то даму. Карл подбежал первым, поднял голову несчастной на колени. Рядом очутился и сын — щупал лицо, трогал руки... Готы шептались — де, хозяйка в лисьем припадке... Амазонки, вспомнив о балконе, от греха до поры до срока притаились там.
* * *
Петроний Лай вместе с другими сенаторами стоял в ликующей римской толпе. Если бы не статные, крепкие слуги — доверенные лица его дражайшей персоны — его бы обязательно оттёрли от возвышения, где Север наслаждался своим звёздным часом. Ради этого мощного триумфа, коему так проникновенно подыгрывала публика, он не спешил укрыться в здании на Капитолийском холме. Истринский полководец решил сполна осыпать себя славой, разноголосой лестью, почитанием, признанием.
Лай, широко улыбаясь, вставал на носочки, помахивал новому императору пышной лавровой веточкой. Думал-размышлял: что сказать на форуме, чем отличиться, как выделиться?..
Эти его мысли — неопределённые и хлопотные — оборвал доклад гонца из дома. Запыхавшийся, со страшно выпученными глазами он проорал сквозь гром овации, что в родовом гнезде стряслось необычайное и ужасное. Лай притянул к себе худосочного слугу и потребовал повторить сказанное. Со страшным лицом, вырываясь из сутолоки, попросил уточнить. Через несколько шагов, устав бороться с неуступчивыми телами сограждан, остановился и воззвал к помощи отставших сопровождающих.
Уяснив для себя главное — жена и дети целы — вываливался из толпы. С остервенением доломал лавровый хлыст о какого-то плебея с потешным лицом — тот, бедняга, совсем недавно подошёл к знаменательному действу и только-только примкнул к последнему ряду большущего круга. Ни о каком паланкине в городе, принявшем новую власть, нечего было и думать. Лай понёсся, обгоняя всех, громко хлопая сандалиями, то доставая, то пряча кинжал.
— Сколько их во дворце? — спрашивал сенатор сдавленным голосом.
— Много, очень много! Все лепечут по-своему — будто чумные! — отталкивал слуга от хозяина телохранителей. — А один одет, как легионер — он главный у них...
«Надо похвалить сегодня вечером Севера за находчивость в деле приобщения варваров к своему походу, предложить, не жалея денег, расплатиться с ними и скорее, скорее выпроводить из города...» — всё для себя решил Петроний Лай.
Прямо на пороге люди с моложавыми, змеиными, очень бледными лицами разоружили всю прислугу Лая. У него тоже, не слушая возражений, отобрали кинжал.
По лестнице сенатор поднялся наверх, прижимаясь к шлифованным поручням ледяных сходней. Маленькие уши его внимали разудалому шуму в трапезнице. Большие, жгучие чёрные глаза косились на спину чужака, на полосы крови на ступенях...
Наверху сенатор силился поскорее обнаружить кого-то из своих. В открытую готом дверь столовой посмотрел украдкой — выискивал средь подушек, топчанов, лож, расхаживавших и распластавшихся дикарей родные лица. Лишь прислуга крутилась меж ними растерянно...
Быстро замеченный, он без фамильярностей, за рукав, был введён в общество чёрт знает откуда явившихся гостей, чувствовавших себя ныне здесь полными хозяевами. Жены и детей в этом бедламе нет — и то слава громовержцу!..
Карл лежал на боку на красном, атласном матрасе, теребил кисточки на нём и наслаждался сластями — засахаренными орешками, цукатами, пастилой. Увидев насупленного хозяина, сел, рукой предложил место рядом с собой, на языке города поздоровался. Но Лай, склонившись над варваром, попросил отвести его к семье. Карл, как никто из присутствующих прекрасно понимая чувства главы дома, быстро встал и самолично отправился провожать достопочтенного сенатора.
Выйдя из столовой. Лай спросил, надолго ли в гости, предложил очень хорошо заплатить за уход из его дворца, вызвался даже без промедления подыскать героям достойное прибежище с большими термами, с множеством обходительных чаровниц. Карл ничего не ответил, следом за сенатором входя в залу женской половины дома.
Петроний обнял жену, уселся рядом с ней на трон. Дочери подбежали к родителям и, пряча лица, облепили ноги ещё недавно всемогущих предков. Две младшие дочурки подросткового возраста, когда телеса только начинают обретать девические формы, через ладошки поглядывали на Карла. На других варваров, стоявших поодаль, внимания не обращали — при них-то можно было говорить о чём угодно, а этот — их командир и настоящий северный красавец — латынь понимал. Карл никуда уходить не собирался — будто чего-то ждал от каждого члена собравшейся вместе семейки.
Глава дома, скрывая истинные чувства и желания, стал расспрашивать домочадцев о простых вещах. У жены спросил, были ли каменщики, заменили ли блоки дворца со стороны сада. Жена с головой, перевязанной мокрым полотенцем, вздохнув, ответствовала, что нынче никто никаких работ не производит — все предпочитают оставаться дома. Посетовала, что городская жизнь теперь не скоро придёт в норму. Петроний не поддакивал, не отрицал. Без паузы поинтересовался, где лучше разместить гостей, выделив слово «временно». Жена всхлипнула и тихо пустила слезу.
Всё походило на обычную житейскую сценку чем-то озабоченной семьи. Напряжённые недомолвки, расспросы о пустяках, писклявые вопросы девиц и паузы, верно, подразумевали, что посторонние в семейной беседе не нужны. Карл о том, конечно же, догадался, но не уходил — стоял и смотрел на них.
— Чем занимается ваш сын? — наконец спросил главный варвар.
Мать, безошибочно определив в Карле хорошего человека, всё же отметила в вопросе неприятное ей пристрастие. Сын, понуро замерший за троном, бросил на Карла недоверчивый, растерянный взор.
— Он служит мне, капитан, — ласково отстраняя супругу, с достоинством произнёс Петроний. Он назвал командира пришельцев «капитаном» — от древнелатинского «капут», означавшего «голова»; отсюда и главный холм Рима величали Капитолийским. — Он пишет стихи, был на войне в Британии, — чуть задирая нос, доносил гордый римлянин, впрочем, судя по использованному словцу, не чуждый заискивания.
Гот из его объяснений понял лишь то, что симпатичный, женственный юноша где-то воевал. Разумеется, о стихах Карл совершенно не имел представления.
— С кем же ты воевал?
— С дикарями, — быстро доложил сынок и... осёкся.
— И как — успешно?
— Мы отрезали им всем носы и привязали к колам вдоль дороги! — стараясь показаться истинным воином, произнёс юнец, не заметивший в интонации Карла раздражения. Родителям хотелось подать наивному сыну знак...
Карл, вникая в смысл фразы, без паузы обойтись уже не смог. Представив мысленно нарисованную молодым Лаем картину, поморщился, хмыкнул, взглянул на дам и на мужчин. А отец и сын, углядев замешательство варвара, откровенно стали пялиться на него. Их чёрные глаза были наглы, внимательны; победный блеск озарил лица. Матушка с дочерьми тоже с неподдельным интересом наблюдали мгновение чистосердечного смущения Карла.
«Отрезали носы и всех привязали к кольям...» — вот что покоробило дикаря.
«Ай да Сциан! Молодец!..» — Вся семейка чуть развернулась и наслаждалась человеческой слабиной гостя, который только что вёл себя так уверенно...
Тишину оборвала матушка.
— Этот солдат очень мил! Его все слушаются... Имя ваше, кажется, Карл?
— Я с детства в разведке и на войне, но за всю свою жизнь не отрезал ни одного носа!
Слишком быстро оправился варвар и некстати — неприятное положение семьи возобновилось... Как омерзительны эти лесные дикари — с их твёрдыми лбами, упрямством, змеиными и лисьими лицами!..
— Рим должны уважать все! — вновь попытался покрасоваться в глазах отца и матери Сциан. Но Карл оттого и наблюдал так пристально, чтобы выяснить для себя, как говорить с этим миром.
— Я всегда Рим уважал — за эти дома, о коих слышал не единожды, за ум, за оружие... Но я никого не уважаю за жестокость! — проговорил медленно гот.
Матушка с удовлетворением и немалой симпатией к непосредственному человеку отметила, что у гостей расправы не в чести. Она поторопилась успокоиться: Карл уродился таковым, что проигравшим не собирался быть и после смерти... Обнажив меч размером от груди до пола, он предложил:
— Давай с тобой, храбрый воитель, устроим поединок! Проигравший — будь он мёртвый или живой — лишится носа.
Отец, за эти полдня ещё не привыкший к столь дерзким выходкам, воспылал очами, приподнял плечи и перестал дышать. Матушка заморгала светлыми глазками, усиленно соображая, как бы всё исправить, вернуть, переговорить, заставить не горячиться. Девицы, повидавшие многих воинов, в какой-то миг узрев в северянине милого, смущающегося человека, теперь вновь почувствовали неприязнь к нему — красивому злодею. Сын — когда-то нечаянный воин Рима, чуть качаясь, с нетерпением ждал слова от матери или отца. Сенатор начал было что-то предлагать, но Карл выжидал именно этого момента и осёк его:
— Если я велик для тебя, славный римский победитель, то выбери сам из всех моих людей, с кем ты будешь биться. Но на кону всё так же будет нос... У меня в отряде есть две женщины... — Карл сделал шаг к хозяйке и, не сводя с неё глаз, досказал сынку: — Не желаешь ли отрезать женский носик?
Сциан волком смотрел на щёку и уста Карла.
Гот был доволен. Не сиюминутным триумфом своим — просто он понял то, что ему надлежало знать о Риме и людях его. В отличие от кадровых воинов Севера — о большеглазых, суетных и внимательных к слабостям других людях, ступающих какими-то странными, убористыми шажками. Это другой, совершенно другой народ! «Как можно кушать, когда вокруг одни тюфяки и ложи? А на подставках, какие зачем-то всучили нам, всё ездит, ползёт, плескается?..»
— Зачем вам мой сын? Он не способен к войне. Его оттуда вернули благодаря связям Петрония... Над нами бы посмеялись, не будь мой муж сенатором. Он готовит ему другую карьеру — тихую, — подойдя вплотную к Карлу, призналась хозяйка.
— Мы остаёмся у вас...
— Конечно, конечно — милости просим. Вы нам очень понравились... — Женщина была немного успокоена потеплевшим лицом сурового дикаря. — У нас дочери воспитаны строго — понимаете, Карл? Двух из них, кои будут более достойны, мы намерены отдать в храм Весты...
— Уведите или увезите их — я не собираюсь никого сторожить... Сколько Север скажет, столько мы и будем отдыхать. В вашем доме... И вот ещё что. Если хоть капля вина будет поднесена моим солдатам, то забудьте обо всех своих носах! — распорядился Карл, нисколько не боясь показаться чересчур жёстким.
Рим достигнут, стремиться больше не к чему... Карл знал, что если Север и отыщет какое-то занятие своим союзникам, то это непременно будет какой-нибудь поход в земли неблизкие — то есть расставание с городом неминуемо. А ведь Рим пока остаётся незнакомым и неосмотренным...
Гот прошёлся по периметру внутренних балконов, разглядывая дородную, обездвиженную искусством какого-то умельца, деву, толкнул мраморный поручень на изящных, к низу утолщённых, столбцах — проверял крепость. То и дело ему приходилось поспешно уворачиваться от носившихся по проходу собратьев, разыгравшихся двумя командами в прятки. Варвары, словно детвора в Двинском или Неманском лесу, кричали, толкались, вылетали из комнат, сигали со второго яруса на лестничный пролёт, ловко на задницах скользили по перилам.
— Броккен, — прокричал, смеясь, Карл, — где остальные?
— Спят, — послышался ответ.
— Двери заперли?
— Все заперли и сторожей поставили, — отвлёкся от игры Броккен, проиграв забег к кону... Борясь с желанием присоединиться к захватывающей забаве, командир отправился осмотреть подчинённых лично.
В столовой вповалку на мягких подушках мертвецким сном почивали довольные бойцы. Сап и храп колыбельно аккомпанировали доблестному братству...
Выходя из столовой, Карл встретил двух слуг — мужчину и женщину. Никто из вояк не обращал на них ровно никакого внимания, но искушённый разведчик, зная, как опасны бездействие и праздность, более для порядка остановил их.
— В столовой оставалось много еды — кто всё унёс, кто убирался? — начал он с необязательного вопроса.
— Мы и другие, — ответил немолодой мужчина.
— Какие другие? Ведь людей у вас немного?
— Управляемся... — ответили оба в один голос.
— Ну-ка покажите мне всех! А наперво — где тут отведён покой для сна?
— У каждого — своя комната. У прислуги и сторожей приют внизу — вон там, где ваши солдаты бегают. Кто-то остался дома — не пришёл сегодня... — не без охоты объяснил мужчина.
— Покажи, куда снесли посуду, — сказал ему Карл. — А ты иди в залу к госпоже и не шатайся тут без моего ведома! — строго внушил он женщине.
Мужчина привёл гота в трапезницу, показал маленький выход, занавешенный бордовыми шторами. По лестнице спустились вниз — оттуда слышались отголоски какой-то деятельности. По шуму можно было определить: там не менее десяти человек. Карл взялся за меч, вспомнив сразу о Бореас и Лане, чуть отстал от провожатого.
Запахло вкусным, мясной дух перебивали ароматы каких-то диковинных специй. От паров сделалось душно...
Вокруг двух шаровидных печей крутились с полдюжины людей, кои разом повернулись к вошедшим. Карл, не желая привлекать к своей особе ненужного внимания, прошёлся вдоль длинного стола, на котором пестрела нашинкованная заправка к каше и мясу.
На конце тёмного мрамора столешницы застыли две девки. По мере приближения к ним варвара они ниже утыкались носами в горку крупы и резвее нервными, пухлыми ручонками перебирали розовые и жёлтые бусины сорго. Деревянными планочками девчата понемногу ссыпали сухую, звучную ядрицу, одной рукой светлые, цельные зёрнышки сгребали в плошки, что были у них на коленях, другой — потемневшие и дроблёные бисерины отодвигали в копившиеся кучки.
Карл остановился и за всем этим стал наблюдать. Было очевидно что обильная еда готовится для гостей. Отрадно, что обе ловкие девицы так тщательно всё сортируют...
Не понимая, что именно привлекло внимание солдата, слуга прошмыгнул за спины упитанных девиц, лукаво стрельнул глазёнками на Карла, свесил свои корявые ручищи через втянувшиеся плечи старательниц, вцепился им в мягкие грудки и соблазнительно потряс ими. То есть Карлу предлагалась услуга, от которой отказывается редкий мужчина...
Девицы, продолжая работу, раскрасневшись, одарили прекрасного незнакомца взорами, полными вожделения и
смуты. Карл, всегда находившийся с Бореас и Ланой, равнодушно отвернулся. Слуга, чего-то вдруг испугавшись, покорнейше обратился к необычному гостю:
— Не говорите об этом моим господам — хозяйка не любит таких дел...
Карл строго на него взглянул. Не говоря ни да, ни нет, направился к печам, за коими зиял просвет на улицу, где призывно зеленели деревца и откуда веяло свежестью.
Перевалившись через парапет, Карл очутился в сказочном саду. Оглянулся на дворец. Кухня была пристройкой к основному зданию, которое одновременно и возвышалось здесь над всем, и исчезало, укрывая свои снежно-белые и серо-голубые стены в густой поросли виноградника и воскового плюща.
За лианами раздались счастливые голоса товарищей Карла. Не размахивай они руками, сложно было бы их обнаружить в окнах средь густых зеленей!
Карл спросил у них о Бореас и Лане. Никто их не видел. Вместе с тем друзья намекнули, что можно здесь отыскать кое-кого и посговорчивей.
Командир миг подумал, затем улыбнулся и нырнул в аллеи сада. Кому бывает плохо от плотского удовлетворения?! И букашка, и птаха, и девица ищут любви и большого смысла в ней...
С такими вот примерно мыслями северный человек из мест, какие взглядом отсюда и не постигнуть, двигался по прямым дорожкам. Низко склонясь к тёмно-вишнёвым стволам, погладил пальцами их кору. И разумом своим никак не мог разобрать — какое же ныне на дворе время года?..
На ветках гот нашёл множество ягод и фруктов — значит, пышное и красивое цветение уже в прошлом. Красные, бледно-розовые, зелёные, фиолетовые, жёлтые плоды — последние проявления растительной жизни, ради которых она и существует, — нависали, сияли, усыпали, отягощали аккуратно ухоженные ветви...
Покинув серебристо-серую сень высоченных маслин, раздвинув обеими руками зелено-коричневые стрелы миртового кустарника, Карл выбрался на яркий свет. Солнце не грело — жгло. По дорожке из разноцветных морских каменьев мимо Караганов и глогов пошёл он к сливам. Пальцами сдавливал уже мягковатые ягоды.
Побелённые стволы с чудесными куполовидными околами маленьких крон звали дальше. Каждое деревце было просмотрено, поглажено, каждая вернь, до коей гот смог дотянуться, проверена на упругость, каждую найденную цвиль ошелушили крепкие мужские ногти... Маленькие невзрачные птички и парадизки, на славу разукрашенные природой, таились в зарослях. На время они прекращали беспутные песни, но, никем никогда не пуганые, из сих райских мест не улетали.
Миновав алар, так уютно окаймивший дворец с этой стороны, северянин с зашедшимся от красы и покоя сердцем выступил на открытое место. Дорожки, посыпанные белыми мелкими камешками, расходились лучами. На каждом луче — скамья со спинкой; поодаль — две беседки. Остальное пространство тут поросло амарантом... Карлу захотелось срубить куст-другой. Рядом никого не было, и он, выбрав цель, сделал это.
За беседками, увитыми виноградом, кончалась земля сенатора — белел забор, виднелись крыши других домов и дворцов. Карл услышал нежные всхлипы. Об их происхождении он догадался сразу, тихо приближаясь к ближней беседке. Красное закатное солнце сквозь кудрявую лозу освещало страстные амуры двух парочек. Устроившись на лавках, цепко вцепившись друг в друга, пьяные любовники, не замечая ничего вокруг, в умопомрачительных позах предавались любовной игре.
Гот поспешно возвратился, ориентируясь по маячившему над зарослями бельведеру и унося в памяти счастливые оскалы немолодых матрон. Он уже не замечал ни красот, ни разнообразия сада, ни удобства правильно начертанных дорожек. «Это горожанки... Занятно, кто они такие? Знают ли во дворце о них?»
А Бореас и Лана куда-то запропастились — нет их уже полдня...
Карл вернулся к друзьям и, не дав им ни минуты на промедление, послал за теми дамами в беседке. Желая увидеть ту же страсть и упоение, велел доставить в одну из комнат сладострастных мастериц, не омрачая ничьих настроений и ни в коем случае не трогая энергичных кавалеров.
Несколько на всё готовых собратьев умчались в указанном направлении. А Карл, боясь некстати повстречать Лану и Бореас, вошёл в предназначенную для свидания комнату и, прильнув плечом к оконной раме, стал в ожидании рассматривать верхушки исчезавших в сумраке фруктовых, благовонных и декоративных дерев.
В дверь без стука, не чая никого тут обнаружить, вошёл знакомый Карлу слуга с факелом и принялся зажигать огни на большой люстре и в шандалах всех углов. Он и не подозревал о чьём-то присутствии. Гот стоял тихо, будто охотник, ждущий желаемую добычу. Слугу, сделавшего дело, на пороге чуть не свалили разудалые гости. Смирившиеся дамы, от страха слегка подурнев, молча, без намёка на сопротивление покоились на руках взлохмаченных варваров. Карл, выйдя из-за шторы, в напряжении ещё раз осмотрел комнату, обойдя вниманием принесённых дам, выглянул за дверь. Только после этого обратился к римским гулёнам. После беглого осмотра лиц, туалета и тел их, немо задал себе вопрос: а не погорячился ли он?
Римлянки, будучи женщинами опытными, быстро определили, кому они предназначены подарками, поправили чёлки и плоёные накидки на загорелых плечиках и вскинули, повышая себе цену, красивые свои головки. Одна из них вальяжно заявила:
— Твои люди, легат, дурно пахнут. Отправь их в термы.
— Ха, но ведь я пахну не лучше! Мы после похода, а этот дом не очень нам рад.
Разобрав полупьяным пониманием смысл, сморщив носик, вторая — довольно-таки приятная образом, шлёпая слипшимися ресницами, проговорила:
— Петроний Лай — самый неприятный сенатор... И нелюдим, однако, всегда. Я специально иной раз наведываюсь в его сад... со своими шалостями, — оценивая нового знакомого, без ненужных интервалов лукаво предложила свободное общение она. — А что касается чистоты твоей, то мы с Песценией тебя оближем, облагородим.
— Ты будешь один или с друзьями? Больше четырёх нам не нужно — мы не проститутки, если ты заметил, — уточнила ситуацию Песцения.
— Я буду один — друзья меня поймут. Поймите и вы, чего я хочу, — мило улыбнулся гот.
— Пусть принесут вина, и мы превратимся в львиц, — заявила вторая.
Карл попросил товарищей, не понявших ни слова, удалиться и спросить у прислуги место для помывки. Закрыв за ними дверь, предложил женщинам располагаться и немного подождать. Сам смекал, как незаметно для возможно уже пришедших боевых подруг принести яства, а главное — неприметно для друзей — вино. Препон вроде бы плёвому предприятию хватало.
В яствах, конечно, ничего предосудительного не было, но Карла не покидало странное предчувствие, что в коридоре он обязательно встретит своих верных амазонок. Ещё хуже — если по его просьбе понесут сюда заказанные кушанья, а Бореас и Лана увидят, захотят выяснить, для кого это, войдут и узнают про всё... А вино? Если начнётся дрянная попойка, то худо станется не только здешним домочадцам... Стыдно будет перед Римом...
Как назло, наверху никого из слуг не было. Карл, держась стены, пошёл в женскую половину к хозяевам, постоянно оглядываясь, держа в уме несколько ответов на любой случай.
Без происшествий добрался до цели, толканул дверь, но та оказалась запертой. Пришлось постучаться — тихо, потом громче. Кто-то оттуда дерзко вопросил, чего надобно. Карл в сердцах довольно громко на готском рыкнул бранью, и его впустили.
Карл редко замечал за собой приступы ярости, а в положении хитроватого шкоды вообще никогда не бывал!.. Закрыв глаза, подперев собою дверь, глубоко вздохнул, стараясь успокоиться.
Поза его сильно переполошила хозяев на другом краю залы. Услышав давно ожидаемый с трепетом стук, увидев ввалившегося человека, лишённого обычной невозмутимости, сенатор и вся его семья сильно перепугались и за один миг передумали многое.
Гот, пересекая залу, узнал многих слуг, кои к ночи все собрались возле господ. Один из них и был ему сейчас чрезвычайно нужен... Теперь было бы неприлично не подойти к сенатору и супруге его, не успокоить. Да и испросить вина у владельцев требовалось.
Петроний Лай вышел навстречу.
— Что ж девок своих ещё не отправили? — в запарке забыв гонор победителя, вкрапив в фразу пару готских слов, спросил Карл о вовсе сейчас не интересующих его девицах.
Сенатор тем не менее уразумел, о чём речь, и тоже задал вопрос:
— Но вы, я думаю, не станете безобразничать? Я хотел было их отправить, да в городе неспокойно — много разных людей на улицах. Я могу надеяться на вас лично?
— Если вино запрячете подальше... — Карл волновался, и это хозяева видели, ничего не понимая. — Мне нужен кувшин вина. Можете незаметно ни для кого мне его дать?
— Скажите куда, и вам принесут, — с весёлыми искорками в глазах проговорил величавый римлянин.
— Вторая дверь отсюда, комната с люстрой и ложем. И ещё пусть принесут сладкого.
— Идите, вам всё подадут... Лезо! — нетерпеливо позвал слугу Петроний. — В мою комнату снесёшь незаметно для варваров кувшин розового вина, сыр, орехи, яблоки, сласти. Быстро!
Карл поблагодарил сенатора за участие и вышел. Вслед за ним, получив ответственное поручение, выскочил Лезо. Дверь была сразу же заперта на ключ.
Петроний Лай стоял перед ней и в смятенных чувствах, полный досады, размышлял: «До чего докатился Рим! Где теперь сыскать союзников против Севера, всех его бирюков, его вояк и всех этих чёртовых варваров? О, их непонятный язык!.. На улицах... да даже здесь — в кварталах важных людей! — царит разгул... Вот и заседание Сената пришлось пропустить... Хорошо ещё, что не знает гот тайный вход в мою комнату. Лезо пройдёт, где надо... От кого он прячется?.. Варвар, грязь, смерд! Вино ему потребовалось!.. Не помощник я ему, нет!..»
Если бы слуга пронёс яства с вином чёрным ходом, пусть даже выдав его Карлу, события бы развивались несколько иным образом...
— Вот сюда принесёшь! И чтоб тебя никто с вином не видел — вспорю! — вновь латынь мешая с готским, внушил Карл слуге и ушёл к заждавшимся его римлянкам.
— Где ж вино? Да сними же свой панцирь! — встретили его разбитные горожанки, успевшие поправить свои причёски и туалеты.
Карл освободился от римского доспеха, но рассеянное внимание его никак не могло сосредоточиться на выбранных им пассиях. Те в свою очередь видя непонятную остуду диковинного длинного и бледнолицего воина, многозначительно переглядывались между собой и поведением своим, верно, показывали, что ежели так всё бесстрастно будет проистекать, то они подыщут себе кавалеров повеселее... Карл, понимая их, смотрел на дверь и ждал, когда она наконец откроется. Фривольные дамы, окончательно избавившись от остатков хмеля, демонстративно отошли и стали тихо о чём-то шептаться. Нехорошие предчувствия одолевали Карла и не давали, пусть через силу, занять римлянок каким-нибудь шутливым разговором.
Карл нетерпеливо выглянул за дверь. В одной из ближних комнат слышался шум — там, видимо, собралось много народа... Лишь возле убежища Карла — полнейшая тишина.
— Иди, воин, сюда — мы тебя хоть бы пощупаем, — со вздохом произнесла Песцения, прерывая затянувшееся молчание, и в подтверждение своей снисходительной благосклонности нежной ладошкой вывалила поверх туники аппетитную персь с маленьким тёмным соском. Рукой провела по своей шее, изящными пальчиками колыхнула студенистую мякоть оголённой женской прелести, побудительно посмотрела на подругу и промурлыкала:
— Тиклепия, влеки его к нам...
Оглянувшись, призывно поплыла, покачивая будто точёными телесами к ложу.
Тиклепии рассеянный гот очень понравился. Она подошла к нему, положила руку на его плечо. Немигающие, чуть усталые глаза её требовательно искали его взора. Он вскользь взглянул на неё, на Песцению, на злополучную дверь. Тиклепия взяла его голову руками, жарко приоткрыла пахшие недавним пиршеством губы свои, ища уста его...
Карлу вдруг стало не по себе. Он мягко отстранился от неё.
Тиклепия не на шутку осерчала. Хмыкнув, встала в позу, полную негодования и презрения. И Песцения на пышном ложе прекратила гладить дебелые ляжки.
Карл не спешил объясняться, то есть исправляться и вести дело к логическому продолжению.
— И где ж твоё вино, варвар? — издевательски напоминала ему Тиклепия.
— Прошу извинить меня, дамы. Сегодня ничего не выйдет... — куда-то в сторону проговорил несостоявшийся кавалер. — Я дам вам денег — чтобы не было обиды...
Из кошеля на поясе, оставшегося от старой готской формы, Карл достал две красно-жёлтые монетки.
— Два асса? Не слишком щедро для таких, как мы! Ха-ха! Где ж твои денарии, центурион?.. Лучше я возьму вот этот меч со стены. Сирийский, наверное? — заискивающе глянула на Карла Песцения, пользуясь моментом, искавшая достойной платы за крайне неудачный вечер.
— Бери, — скрепя сердце согласился Карл.
— И Тиклепию одари.
— Да, да...
— Она возьмёт вот это... — Песцения указала на настольный ансамбль эротов из зеленоватого оникса. Карл ничего не видел.
— Да, да... — проговорил он.
— Мы пойдём? Проводи нас, воин.
— Да, конечно... Буду рад увидеть вас в другой раз. Поверьте, я собирался побыть с вами... — потупил взор Карл — идти к выходу с женщинами не хотелось. Он взмахом руки отослал их вперёд, а сам из комнаты вышел позже.
— Открывай поживей!.. — после латыни северянин произнёс готское ругательство, прибавившее старому слуге быстроты.
Гот ещё раз извинился перед женщинами, просил понять его и не сердиться. Женщины с сирийским мечом и изваянием из оникса в руках вовсе не выглядели расстроенными или обиженными. Старый слуга, узрев трофеи ушлых охотниц за приключениями, недовольно сопел, но молчал, мысля поскорее затвориться от расшумевшейся, вспыхивавшей огнями факелов улицы.
— Мы ещё свидимся... — произнёс Карл, готовый расстаться с горожанками навсегда.
— От тебя зависит, воин... — Тиклепия одной рукой подхватила тяжеловатый сувенир за головы мужчинок, другую протянула к груди унылого великана, тонким пальчиком поводила по ней, нашла дырочку в грубой вязке готского свитера, коснулась гладкой кожи, в темноте бесовски сверкая угольными зеницами. Карл ощутил прилив мужской силы, но, поцеловав Тиклепию в носик, вытолкнул её на улицу. Слуга не медля закрыл за ней дверь.
Карл потоптался возле пожелтевшей статуи античной лучницы: в подсвеченной многоязычными огоньками светильников фигуре и лице обнаруживалось сходство с мужественной Бореас — и ничего общего с двумя только что ушедшими чаровницами. Не похожа статуя и на сенаторских дочурок с неопределённым норовом, и на их мать... «Бореас? Лана? — Где они?! Вот вопрос... Почему нет никого в переходах, на лестницах? Что же там такое?» Карл прыжками преодолел воскового оттенка беломраморный подъём.
За дверьми трапезницы было шумно. Ни одного часового!..
Карл огляделся — снизу на него смотрели старый сторож и немая мужиковатая в свете свечей дива, и оба они напряжённо молчали.
Вошедший к развесёлой компании командир оторопел от увиденного. Плачущий, насильно удерживаемый при добрых молодцах пожилой лакей Лезо виновато и обречённо ждал от Карла расправы. Вино из малых кувшинчиков и амфор лилось в гогочущие глотки, плескалось на лица и пол, распространяло в помещении отвратный хмельной дух.
«Когда всё перевернулось, ведь времени прошло чуть?..»
Обескураженный командир прошёл в гущу подчинённых, попытался мельком посчитать количество ёмкостей с бесовским питьём. Лица с блещущими глазами окружали его. Ему протянули чары, фиалы, кубки: друзья просили и требовали присоединиться к торжеству. Карл резко отмахивался, через силу улыбался, после пробрался к лакею и крикнул оробевшему злодею:
— Иди, тебя господин зовёт!
Лакей попятился к дверям, беспрестанно кланяясь.
— Ты только попробуй!.. Что за чудо!
— Не то, что зелено вино! Эге!
— А ведь днём встречали нас дрянным пойлом!
— Смотри же, Карл, отливает в кубке всеми цветами радуги! Ах!
— Пей — устроим себе римский пир! Не зря шли сюда! Всем покажем удаль свою!
— Сейчас всех баб сюда соберём! И служанок... А дочки там — ух, какие!
— А то и на улице насобираем!.. Карл, развеселись глотком и веди нас на улицу!..
Дружественный хор вокруг командира составили приятели детства и соратники Сфен, Олаф, Броккен, Орск, два Ярла, три Эльгаста, Фрид, Раген, Ивор...
— Где взяли вино?..
— Принесли! Старый глазастый заяц показал нам место! Там много вина...
— Я к сенатору схожу. Вы тут гуляйте...
— А на улицу, командир?
— Тут пока будьте — я к сенатору! — Карл, не тратя больше времени на пустые разговоры, заторопился к благочестивой семейке. Постучал в дверь, сказал, что это он, между делом наблюдая, как бойцы высыпали из трапезницы, кричали непотребное неживой статуе, взбирались на периллы и балансировали над пропастью, стремились к Карлу, предлагали свою помощь...
Карл вошёл к несчастным хозяевам, прогнав прочь друзей...
Ни сенатора, ни супруги его, ни дочек уже не было. По бессмысленному лепету прислуги только и можно было догадаться, что вельможные особы куда-то скрылись.
Карл тому был рад. Он немедленно вышел из залы, поискал Броккена — намереваясь встать неприступным охранником при вратах где-то сущего гнусного погребка.
— Где Бореас с Ланой? — допытывался он у Броккена.
Тот силился что-то припомнить, не вспомнив, ненадолго озаботился, потом радостно принялся высказываться о гостеприимном Риме, потом смешался с суматошной толпой.
Двери дворца открылись. Вооружённая братия высыпала на улицу. Бросая вызов ночному Риму, бряцая клинками, запели боевые гимны, выкрикивая кого-нибудь на поединок. Роняя глиняные баклажки с зельем на мостовую и бранясь оттого, готы бесшабашной ватагой пошли на поиски приключений.
Оставшийся во дворце Карл обнаружил лежавшего на полу воина и спросил о местонахождении питейных кладезей. Прыгнувший со второго этажа вниз и, верно, сломавший или отбивший ноги вояка, корчась от боли, в угаре чего-то недопонимая, указал-таки направление. Командир в сердцах ругнулся, подхватил на руки даром покалеченного и, отложив на потом сыск погребка, понёс дружка наверх. Там вверил бедолагу слугам и поспешил опять вниз...
По влажной и липкой дорожке отыскал узенький спуск, впотьмах по ступеням двинулся навстречу холодку, наполненному ароматами италийских виноградников, несущих тревогу, разлад и крах. Карл знал о пагубном действии вина: в северных широтах вино — напиток достаточно редкий, и местные люди органически его не воспринимают.
В истринских легионах Севера, большей своею частью состоявших из варваров, поддерживался сухой закон. Полководец на своём горьком опыте познал неуправляемость подвыпивших подразделений.
Дубовая, кованная бронзовыми пластинами дверь винного погреба была закрыта на замок... Что это? Видимо, Лезо запер её уходя. А может быть ключ забрал кто-то из готов?
Карл поспешил наверх. Заприметил трёх соратников с одуревшим Орском во главе — они, как приведения, бежали к кладези. Карл, отступив в темноту одной из декоративных ниш, постоял, понаблюдал за соплеменниками — ключей у них не оказалось, и потому раздалась непристойная брань.
Карл побежал к Лезо. Найти того не удалось: или скрылся вместе с господами, или, боясь Карла, где-то спрятался от обещанной кары за открытие секрета винного хранилища... Так или иначе, встревоженному происшествием командиру пришлось расспрашивать других слуг, выискивая того, кто мог иметь доступ к ключу. Из мычания оставшейся прислуги Карл понял, что ключа нет ни у кого. Можно было надеяться, что своротить увесистый замок или крепкую дверь его пьяным друзьям в голову не придёт. Так в общем-то оно и случилось.
Пошумев, поплясав, готы возвратились за подпиткой, но, не сумев найти ни Лезо, ни ключика от заветной дверцы, постояв в недоумении перед преградой, лихие воины вновь подались на улицу. Там их ждали друзья — язиги, геты, герулы, сериваны. С ними порешив, что весь этот перепуганный город в их власти, пошли на промысел в похожие на сенаторский дворцы.
Добытчики делились на кучки, разбредались по беспросветным в сию ночь улицам. Не зная меры силе своей, не сознавая своих поступков, не имея и представления об устоявшихся хитросплетениях общественных городских законов, сводная лесная братия стучалась в тяжёлые врата. Хозяева отворять не желали, и вольница крушила всё подряд. В тёмных коридорах и замерших от страха комнатах искали любого, кто бы смог им помочь в пустячном, на взгляд варваров, деле. Домочадцев выволакивали на свет и, не зная, как объясниться, под нос опешившим римлянам тыкали порожние сосуды из-под зелья, хранившие запах искомого продукта.
Ещё вчера высокомерные римляне, воспитанные в превосходстве над тупым и безмозглым варварством, на ватных от ужаса ногах, в исподниках и ночных колпаках бежали открывать запасники. В некоторых домах и двух матёрых дикарей хватало, чтоб устроить грандиозный переполох. Многолетние и более молодые вина вперемешку сливались в амфоры с отколотыми в сутолоке ручками и горловинами, в шайки, во впервые встреченные северянами жестянки... Лесной народ, не забыв поблагодарить оцепеневших от постигшего бедствия, неразбавленное и густое вино пил тут же, выносил, убирался...
Утром Карл во дворце обнаружил немногих. Кто-то припёрся отсыпаться, кто-то слёг на месте попойки, кого-то занесло «в гости».
Бореас и Лана, гулявшие под утро на мосту через Тибр, узнавая в мертвецки пьяных вояках некоторых своих однополчан, вставали у них на пути. Те, будто толкаемые дьяволом, не имея в головах и капли соображения, готовы были измерить глубину знаменитой римской реки...
* * *
Обе подруги, стыдливо посчитав чрезмерным тот переполох, кой подняли они во дворце, возложив отчасти на себя ответственность за смерть преданных семье охранников, за обморок взволнованной матери, за пленение сына её, удалились на обнаруженный ранее балкон. Оттуда — когда разобрались, что за странный вид открылся перед ними, — не долго размышляя, отыскав внизу достаточное количество подходящих выступов, спустились вниз — и были таковы.
Где-то шумел народ, где-то разбирались в последствиях переполоха, откуда-то тянуло чертовски приятными ароматами, где-то возвышались, видимые только что сверху башенки, шпили, купола, скаты и разноцветные венцы... Дневные улочки поблизости были тихи, и Бореас с Ланой, поправив амуницию, проверив готовность оружия, отправились в путь. Каким он будет — долгим ли, опасным ли — женщины не обсуждали. Их манил сей город, обязанный предстать самыми интересными и увлекательными сторонами. Другого развития заманчивого предприятия они не допускали.
Для начала амазонки направились к кипящей народом центральной площади. По мере приближения к ней улицы наполнялись досужим городским народцем. Но женщин было мало — лишь немолодого возраста уличные торговки, бросившие на время свои лотки и перевесы. Мужчины же, не могущие упустить случая побыть сегодня свидетелями, а завтра — рассказчиками, устремлялись к эпицентру судьбоносного для многих события — и многолюдными компаниями, и группками весьма невеликими, и поодиночке.
В центре торговой площади на возвышении видны были две курчавые головы — Севера и Юлии Домны, его жены. Сыновей их — Каракаллы и Геты — рядом не было. Невзирая на собравшуюся публику, это был праздник Севера. Его одного...
Перед самой целью, увлечённые спешащим потоком Бореас и Лана, усмотрев, как они обе не похожи на всё и вся здесь, поспешили отодвинуться в сторонку — чтобы, не привлекая ничьего внимания, всё рассмотреть из скрытного местечка. Глазастые, сверх меры внимательные римляне на сборище, где уже не было простых прохожих, вперились на нарушивших-де субординацию представительниц слабой половины мира. Казалось, в этой куче-мале каждый имеет своё положение...
Люди в белом, в крылатых сандалиях — вышагивали гусаками. На амазонок — в национальной боевой униформе и с фрагментами доспехов, чью принадлежность довольно трудно было понять, с допотопными мечами и ножами на поясах — они оборачивались. Даже отвлекались от пересказчиков, доносивших хвалебные тирады далёких ораторов, и беззастенчиво разглядывали пристальными взорами, а потом демонстративными позами осуждали.
Зеваки, идущие к сугубо мужскому собранию, шипели воительницам вослед укоряюще.
Две подруги, противостоя враждебной массе, жёстко выставив плечи и локти, ринулись в бок общему движению. Римляне — приходившие или наликовавшиеся вдоволь в грандиозном хоре и уходившие — громко и едко бранили женщин. Называли русачек грязнулями, неряхами, Барбарами. Не нужно было никакого переводчика, чтобы понять: властные в общественном месте мужчины гонят невоспитанных воительниц...
Недовольные, угрожающие взгляды Бореас и Ланы, как реакция на то гонение, на ревущие выкрики и на зацепки, — римлянами воспринимались свидетельством ненормальности чужачек. Стушевавшимся, гонимым женщинам уже более ничего не желалось в грубом, себялюбивом и крикливом столпотворении, кое непонятно отчего вдруг посчитало не тупящих взоры прекрасных, светлооких див персонами, на сем торжестве неуместными... Нехорошее впечатление осталось бы у бедняг, если б городская сущность вся состояла из этой неуступчивой к слабости толпы.
Когда-то воинственные предки сих людей разнесли славу и доблесть Рима во все уголки ойкумены. Когда-то прадеды-строители возвели величественные здания и коммуникации для своих так полюбивших позже комфорт потомков. И пока мудрейшие хранители великого искали возможность для продолжения политики присоединения и созидания, народ римский менялся. И хранители те оказались перед искажённой и незаметной в повседневности миграцией вознёсшихся над миром кукушат из порушенных собственных гнёзд...
Поджав тонкие губы, женщины-парии брели к сияющим багряным заревом красотам. Долгое время молчали. Дома с раскалёнными крышами уже не занимали их взоры, восторг от вида сего града истаял под палящим солнцем. Только узенькие переулки, прожилинами пересекавшие испепелённые лучами главные улицы, хранили на своей брусчатке подобие свежести и вселяли надежду на призрачное отдохновение в бесконечно растревоженные души колоссального Рима...
Бореас и Лана чуть успокоились. Тому способствовало появление на улицах людей скромных — занятых трудом и мыслями. Объявились и женщины — в серых и каштановых накидках, с кувшинами, вазами, сумами, плетёнками для фруктов. Амазонки зорко вглядывались в их лица, пытались для себя уяснить, что они делают в этом городе, как живут, чем дышат.
Римлянки — те, что подмечали внимание к себе, — сверкали очами, а в уголках их губ появлялось подобие улыбок. Бореас и Лана в который раз осмотрели друг дружку и догадались о причине их ухмылок: с мечами здесь — да и то с короткими — расхаживали исключительно мужчины в белых тогах — отдыхавшие легионеры-воины и преторианцы. Эти-то последние и повстречались таврическим воительницам возле пропахшего конским духом почтового двора.
— Город большой, а никто не ездит по нему на лошадях! Только носилки таскают... — успела перед встречей с имперскими гвардейцами высказать удивление Лана.
Напористые, крепкие воины, размахивавшие снятыми с кучерявых голов шлемами, завидев дикарок, окружили их и громко заговорили на непонятной иноземкам латыни.
— Рыжие — как хвост кобылы, которая была у меня в Иберии...
— У твоей кобылы лишь одно достоинство и имелось — ела плохо! Оттого и сдохла, ха-ха-ха!
Смешок шутника был поддержан нарочито громко. Амазонки угрожающе потянулись к мечам. Римляне соблюли дистанцию.
— Что ж, коль Север вас привёл из-за Борея — будьте вольны в своих похождениях. Пока! — низко кланялся и отступал, предлагая дорогу, симпатичный, словно девица смуглявый, преторианец.
— Как они в походах не носят и не рожают? — задал кто-то всем непростой вопрос.
Женщины, прижавшись друг к другу, вышли из кольца, ничего не понимая.
— Как только Север позабудет о вас, иное облачение получите!
— И мечи, и ножи, так и быть, будут при вас — для большего нашего удовольствия. Только выплетать их будете из цветочков!
— А можно и наши мечи навесить на них — прямо на нагие тела! Ах! Ах! — веселились, хлопали в ладоши и гнали чужеземок прочь развязные гвардейцы, продолжая язвить издали и не думая утихать.
Услыхав несколько раз имя «Север», Бореас и Лана поняли, что величие человека, приведшего их сюда, распространяется и на них. Пока слышался шум площади, гуляки не смели и пальцем до них дотронуться. Ощутив невидимое, но действенное покровительство, северянки воспряли духом и, дотошно исследуя достопримечательности и прохожих, зашагали намного бодрей. Даже мысль о переоблачении в коренных горожанок перестала занимать их. Наоборот — так, как есть, видимо, безопасней.
В ряду меняльных лавок, тоже в сей час обезлюдевшем, встретили мужчину и женщину, нёсшую в амфоре с узким горлышком горное масло. Мужчина её ругал — должно, за то, что надо было отнести треклятый сосуд уже давным-давно. Он хотел поправить пробку, чтобы масло не сочилось, а она уворачивалась от его рук вместе с тяжёлым вместилищем ценного продукта... Они были так заняты собой и делом своим невероятно важным, что и глаз не повернули в сторону осмелевших гостий.
Когда оживавшие улочки показали занятость свою многочисленными делами, участницы триумфальных легионов, привыкая к своей неприметности, принялись снова и снова любоваться корпусами базилик, храмов, театров, портиков, даже складов. Не опуская голов, прошли вдоль арочного моста. Потом, осмотревшись, обнаружили перед собой бурого цвета кварталы многоэтажных домов-инсул и поворотили назад. Не позарились ни на полукружье рынка Траяна, ни на храмину какой-то невзрачного вида школы...
Незаметно для себя сместившись на самую середину улицы и зашлёпав подошвами сапожек по глянцу затяжного спуска, молодые женщины подошли к стене, загородившей солнце... Хорошо! Постояли, отдышались...
Белыми кочками на буром поле каменной улицы смотрелись кучки озабоченных какими-то проблемами мужчин. Они о чём-то негромко самозабвенно судачили. Позади них виднелись термы, возможно, и являвшиеся темой разговора... Не отвлекаясь, странницы решили обойти неимоверных размеров здание.
Спереди четверо крепких мужчин несли паланкин, меж створок занавесей коего можно было рассмотреть женскую головку с красивыми чёрными и вьющимися локонами. Бореас и Лана заинтересовались замечательным зрелищем, где главным лицом выступала надменная, с восковым будто ликом куколка. Ускорив шаг, ещё раз заглянули внутрь украшенного кисточками паланкина. Мужчина, шедший впереди упруго раскачивавшегося экипажа, обернулся и сделал замечание приставшим дикаркам. Чопорная красавица выглянула из-за шторки, мельком бросила пристальный взгляд на преследовательниц и редких прохожих, что-то громко крикнула своему сателлиту и скрылась внутри. Зазор между занавесями сузился до щёлки.
— Это какая-то властительница едет домой, вокруг — её слуги, — озвучила догадку Бореас.
— Так пойдём за ней и дальше!
— И увидим, где она живёт... — пристраиваясь сзади к носилкам, решила Бореас. Лана не противилась.
— Я вся взмокла, — призналась Лана и ослабила кожаные тесёмки на кожухе. Полные груди её развалились — стало легче дышать и приятнее идти. Она рукой ещё немного растянула получившееся декольте, сунула ладошку в разрез между свободно колыхавшимися прелестями и возмечтала:
— Искупаться бы сейчас!..
Вдоль Колизея тек ручеёк. Водица, правда, в нём была грязна. Не рискуя умыться водой той, амазонки пошли по ручейку, блаженно запрокидывали головы, не сдерживая радости, громко делились ею между собой и с миром.
Город, вчера вечером переживший настоящее нашествие, — благо хоть коней оставили в неоглядных конюшнях на ближайшем к Риму форпосте Фламиниевой дороги, — ныне был тих и относительно немноголюден. От жизнеутверждающих возгласов дикарок прохожие вздрагивали, замедляли шаги, поправляли паллы, откликаясь непосредственности чужого поведения, чуть оживали. Замечая внимание к себе, Бореас и Лана без надежды на взаимопонимание пытались общаться с ними.
— Для такого жаркого города можно было ручеёк и пошире прокопать.
— Эй, подруга унылая, дай из кувшинчика попить! Куда спешишь, милая?
— Где питья набрала, злюка? Ворон с камня не так грозно глядит!..
Юная горожанка с кувшином, дёрнувшись, резко отвернула в проулок, откуда терпко попахивало печёным хлебом. Паланкин со знатной римлянкой уплывал далеко впереди.
Поток воды под ногами замедлял движение, но покидать его ох как не хотелось! Не желая всё же упустить экипаж, понеслись по мутной жиже вскачь, до пояса мокрые штаны придерживая руками. Горожане улыбались рыжим, разрезвившимся затейницам — уж не малым девочкам. А детвора большим озорным скопом окружила необычных гостей. Сорванцы с римских улиц скалились, светя белыми и щербатыми улыбочками, кидали под ноги камешки, прыгали перед гостьями в ручей... Когда те выбрались на мостовую и, потрясая яркими волосами, обогнали махом всю ватагу, мальчишки принялись бросать камешки им в спины. Воительницы оборачивались и грозились, это забавляло ребятню, которая гримасничала и оговаривалась.
Паланкин остановился. Выкрики дикарок очень понравились римлянке. Слыша из кабинки, что забавная речь отдаляется, она приказала носильщикам остановиться. Сопровождавший её воин подошёл к гостьям, прогнал прочь детвору, оглядев крепкие и соблазнительные под мокрыми портами женские ляжки, сказал:
— Прекрасная Клавдия просит вас подойти к ней.
Дикарки сразу поняли, о чём речь: поставленный на землю паланкин ждал неспроста... Бореас и Лана, держа руки на поясе, подошли к окошечку и нагнулись. Оттуда вслед за милой улыбкой появилась глиняная бутылочка, пробочку которой откупорили уверенные пальчики.
Женщины отпрянули от непонятного подаяния и поглядели друг на друга. Незнакомка, надо признать — очаровательная женщина! — понимая настороженность, малиновыми губками отпила чуть и повторила свой жест.
Бореас взяла бутыль, отпила, поморщилась — это была прохладная вода, подкислённая уксусом. Лана отпила побольше и утёрлась.
— Здесь есть вода и почище — возле храма моего тезоименинника Клавдия имеются фонтан и пруд... — Незнакомка забрала посудину.
Солнце, выглядывавшее из-за Колизея, мешало разговору, Клавдия взвизгнула на носильщиков и нетерпеливо повела рукой — носилки плавно переместились в тенёк. Усердный воин встал поодаль, не давая никому приблизиться ближе положенного для экипажа такого ранга расстояния. Прохожие и так, зная цену персоне, обходили роскошный фаэтон стороной.
Высокопоставленная незнакомка с упорством дознавателя разглядывала подруг, отмечая независимые и неприступные взоры их, складную стать Бореас, красивую полноту приоткрытой груди Ланы.
— В пруду возле храма многие купаются. Я вас провожу и погляжу на вас.
Но латынь была недоступна пониманию степнячек. Тогда римлянка плавным жестом показала подругам следовать за ней, а носильщикам повелительно крикнула отправляться. Амазонки, заинтригованные вниманием к себе, пошли рядом.
Кабинка плыла себе. Бореас и Лана глаз не отрывали от важной персоны, без конца заглядывая внутрь и оценивая пышное убранство переносного кузовка. Было невероятно интересно ощутить, как это — сидя, двигаться, покачиваясь на жердях.
— Царица ли?
— Нет — царица разъезжает с воинством... Может, старшая рода, матка иль ведьма?
— На ведьму очень похожая — чёрная.
— Тут много чёрных... А как смотрит ластиво.
— А на лбу её начертано, что обманывает люд всю жизнь. Добрая-то добрая, а на мужичков слышала как покрикивает?
Не поворачивая головы, Клавдия слушала этот обмен мнениями, снисходительно в сторонку улыбалась, по ноткам голосов что-то определяя для себя.
— А давайте, подружки, договоримся так: вы сядете внутрь, а я выйду, и кто-нибудь из вас даст мне свой меч — с ним пойду по улице, размахивая!
Впередиидущий воин-сателлес недоверчиво оглянулся. Госпожа, не дожидаясь ответа всё равно ничего не понявших дикарок, остановила носилки и вышла. С заговорщицким видом стала подталкивать нечаянных знакомых в паланкин. Когда те, переговариваясь и волнуясь, не розыгрыш ли это, уселись в нём напротив друг друга, Клавдия пальцем постучала по пересечке меча, прося на время доверить клинок ей. На то был резкий отказ.
— Точно — какая-то обманщица!
— Нам без оружия нельзя! Мы можем и вылезти!
Но римлянка удержала строптивых подружек на местах и, о чём-то весело сообщив небесам, зашагала рядом.
Немного освоившись с качкой — не морской, а идущей от напряжения сильных мужских тел — амазонки почувствовали сладко-мучительную негу внутри себя. Рядом запросто шествовала богатая римлянка. Чуть склонившись вперёд, она красиво несла свою грудь. На удивление рельефные ягодицы её и бёдра ходуном ходили под тонкой материей. Талия, перехваченная золотистым пояском, подчёркивала гладкость телес. Задница походила на два больших налитых яблочка.
Клавдия косилась на пленённых её очарованием и обаянием дикарок, тепло улыбалась им. Синенький носовой платочек её непрерывно мелькал на уровне коленей, другая рука придерживала полы.
На всё это отрешённо взирали подруги. Народ — и стар, и млад — останавливался, любуясь шествием красавицы. Клавдия действительно, являла собой верх природного совершенства и страстной мечты. Не прилагая к тому особых усилий, она немедленно овладела всем и всеми.
Бореас и Лана, открыв рты, сгорбились и не дышали.
— Эй, возьми меч... — Лана протянула красавице тяжеленную железяку.
Та, услышав окрик, остановилась, вытряхнула из сандалий камешки, изумлённо осмотрела меч, потом томно взглянула на Лану, не решалась взять страшную штуковину.
Носильщики тоже стояли. Сопровождающий воин устрашающе посматривал на толпящихся зевак.
Лана забеспокоилась: отчего-то римлянка меч не брала, мало того — глазами старшей подруги, превосходящей во всём младшую и несмышлёную, откровенно пялилась на пышногрудую степнячку.
— Я выйду, — решила сойти на землю Бореас, но Клавдия замахала руками — мол, сидите-сидите. Она взяла меч, искательно глядя на обеих подруг, и ахнула.
Доброе оружие, конечно, было тяжеловато для неё, изнеженной.
— Ах! — ещё раз слабо вскрикнула римлянка, пытаясь удержать меч за рукоять, и зажмурилась, когда остриё с глухим звоном брякнуло о камни мостовой. Она рассмеялась, силясь поднять ратную снасть, лицо её выражало восхищение новыми знакомыми.
Бореас и Лана никогда не видели столь хилую бабу — даром, что дородна телом! Дрожащие пальчики Клавдии никак не могли справиться с рукоятью. Куда уж ей было поднять снасть да размахнуться ею! Амазонки выскочили из паланкина, всполошённые и пленённые угловатыми движениями неумехи, принялись показывать ей приёмы искусного обращения с оружием.
Бореас крутила и вертела клинок над головой, колола и секла им воздух. Лана, хохоча над чернявой римлянкой, подняла свой не раз проверенный в деле меч одной рукой вертикально, стала перебрасывать его из руки в руку, отступая, рубила наотмашь. Остриё свистело близко от Клавдии.
Сопровождавший римлянку воин поспешил на помощь своей госпоже, но та успокоила его. Варварки, продолжавшие тренировку, сообразили, что их заподозрили в неком злом умысле, и обе покраснели.
Лана смотрела на Бореас, а та, уязвлённая домыслом, от возмущения завелась не на шутку. Осмотрев коротенький мечишко ратника, его самого, загородившего плечом госпожу, Бореас ткнула ему в лицо клинком и указательным пальцем провела себе по шее — мол, голову снесу.
Римлянин такого развития событий, прямо сказать, не ожидал. Госпожа его не на шутку испугалась, оттого что мощная дикарка так вдруг содеялась невменяемой. Клавдия опасливо качнулась в сторону, а когда безучастные носильщики поставили носилки, отошла за них.
Растерянный римский воитель не знал, что и делать. В толпе смеялись, посвистывали и подначивали. Клавдия крикнула ему уйти — к окаменевшим рыжим незнакомкам обращаться, право, было бесполезно.
Бореас, вне сомнений, ждала боя. Оглядев улицу, мечом плашмя коснулась юбки потерявшего прыть визави.
Толпа густела — зрелище не рядовое: оборванка вызывает доблестного воителя на бой!.. Ну и Клавдия — любовница, наверное, всех приближённых к цезарям, да и редкий цезарь прошёл мимо неё... Всё это — сразу, и бесплатно, и доступно, и стена Колизея тому свидетельница.
Короткому римскому мечу полагается в придачу щит, а такового у охранника не было: для ходьбы по городу он ни к чему; к тому же, не случалось пока, чтобы понадобился и меч!.. Защитник высокопоставленной потаскухи стоял, как вкопанный, а толпа свистела всё громче и завывала.
— Лана, дай ему твой меч и отойди!
Лана обменялась с вздрогнувшим римлянином оружием и потихоньку отстранилась.
Набравшись храбрости, Клавдия поспешила к своему защитнику и, что-то говоря ему в спину, за плечи увела к паланкину. Получив команду, носильщики подняли свой груз и двинулись дальше. Клавдия продолжала подталкивать телохранителя, торопясь поскорее убраться отсюда подальше.
Бореас гордо вскинула меч над головой и громко прокричала толпе: «Марха!..»
Клавдия оглянулась. Лана с недоверием и смехом изучала трофейный мечишко. К удивительным варваркам подходили что-то открывшие для себя люди и на языке вечного города в изысканных речениях выражали им своё восхищение. Теперь и смерды городских захолустий получили представление о варварской удали...
Некоторые из присутствовавших ребятишек, повзрослев, на арене Колизея когда-то станут лицезреть гипербореев, дерущихся с неравными неприятельскими силами. Особый шик привнесут в те зрелища многочисленные женщины...
Но что это?.. Клавдия издали подзывала к себе славных дикарок...
Из толпы предостерегали и настоятельно убеждали, что треклятых патрициев надо поостеречься, тем более — после такого-то инцидента! Возможна подлая расправа!..
Бореас и Лана, даже если бы и поняли, о чём дружная речь людей, всё равно бы решили продолжить приключение. И знакомство: их немыслимым тяготением влекло к римлянке — ослепительной, обаятельной.
Клавдия высказала сожаление о случившемся, разводила руками, виноватила лицо — простите, мол, девушки, что обидели вас подозрением...
Сердиться Бореас и Лана не собирались — очень хотелось им пойти с роскошной женщиной!.. Последняя указала на перед ними бьющий фонтан. Амазонки заинтересовались, но более косились на воина, отказавшегося драться, а теперь преспокойно
стоявшего невдалеке.
— Идите, купайтесь — я посмотрю... — Римлянка повела их к воде.
Большой фонтан в виде лилии изливал прохладу, серебрил воздух, рисовал-проявлял кусочки радуги над неспокойными струйками. Детвора дружно и крикливо плескалась в каменном ложе. Отцы, зайдя по колено в прогретую жарким солнышком купель, окунали в неё своих малышей. Скользкое дно не единожды валило пап в воду. Мамы у парапета смеялись и, счастливо голося, мочили по локотки руки.
Поодаль в уединении девочки-подростки и девушки окропляли друг дружку водицей, тихонечко хихикали, присаживались, макая задницы и застенчиво охая, после осматривали свою одёжу — не пожелтели ли светлые полы?.. Проверяя чистоту намокших туник, девицы отмечали, что мокрая материя слишком плотно облепляет их телеса, пальчиками одёргивали полы, выбирались на плиты бережка. Мимо проходили воины с загорелыми бёдрами, похотливо косились на хрупкие девичьи тела, а юницы мечтали: «Какой-то бы из них полюбил меня и увёз в дальние земли, содеял бы соправительницею, одарил бы изумрудами и золотом...»
Клавдии занятно было наблюдать за своими спутницами. Те, немного расстроенные, вглядывались во всю эту радостную возню на мелководье, вспоминая лазоревую, качавшуюся толщу солёных Таврических вод, за коими и берега не видно... В памяти их ещё свеж был случай, когда Север, хоть и спешивший к лавровому венцу, кой ему уже прочили и встречные гонцы, и сопровождающие, разрешил легионам остановиться на всю ночь возле реки — привести себя в порядок, освежиться, выспаться.
Северу очень нравилась варварская троица: по-детски непосредственная, без хитринки, не прятавшая живых, совершенно прозрачных глаз. Они были и зоркие ученики-наблюдатели, и самые благодарные слушатели. Карл не ленился и всегда старательно переводил для подруг. Север терпеливо, ждал, пока его рассказ поймут дикарки, внимая грубой речи Карла... Север называл ту ночную реку Рено, говорил, что течёт она из Тосканы и оканчивается на востоке каким-то озером. Полководец обещал усталым соратникам, что больших переправ теперь не предвидится. Это весьма радовало всех...
В ночной тишине будущий властитель империи был спокоен. Приглушённый бас делал Севера в тот миг похожим на пожилого дядьку, которого приходят послушать и парни, и девицы. Он, помнится даже, усмотрев всё подступавших и подступавших слушателей, повысил голос, говорил отчётливее, что-то повторял, ничуть не стесняясь выглядеть в глазах бойцов открыто и просто... Бореас и Лана тогда потихоньку покинули замершую аудиторию, долго-долго плавали в Рено.
...На этой убогой римской сценке если и было на что посмотреть, то разве на струившийся источник, да отчасти на девушек, скромно плескавшихся на краешке купели.
— Купайтесь, — вкрадчиво предложила Клавдия, но подружки лишь ухмыльнулись и руками показали, что желают поплавать. — Я отведу вас на море завтра, а сегодня будьте моими гостями, — проговорила римлянка, страшно сожалея, что слова её не могут быть поняты.
Но дикаркам слова и не требовались: лишь мани их пальчиком — они готовы узнавать, открывать, постигать чужой мир, круживший им головы. Бореас и Лана без лишних объяснений поняли, чего хочет Клавдия, и закивали, проявляя готовность следовать за ней дальше.
Римлянка повлекла их за собой. Камешки, набивавшиеся в открытую обувь, мешали ей шагать. Она много раз останавливалась, вытрясала их, потом, извинившись, воссела на носилки. Вскоре подошли к дому Клавдии. Паланкин исчез, воин отправился куда-то с каким-то наказом или поручением.
Дом был скорее мал, чем велик. Бореас и Лана имели, с чем сравнивать: прежний сенаторский дворец, высившийся особняком, куда превосходил размерами сие зданьице — пускай аккуратное и чистенькое. Домик дивы сжимали с обеих сторон боковые стены других домов. Все они вместе — довольно красивые, изящные — создавали вдоль протяжённой улицы цельную стену приятного цвета.
— Моё жилище, — сообщила римлянка, умышленно для этого представления замявшись у входа. Варварки посмотрели влево и вправо от себя, не зная, что тут, собственно, дом Клавдии. Римлянке открыли дверь, и они вошли все вместе в тёмный, прохладный портал.
Ничего похожего на просторную прихожую тут не было — лестница сразу вела наверх. Хозяйка, не давая рассмотреть бедлам первого этажа, быстро увлекла гостей по всходу. Впрочем, успела приказать прибраться внизу. Удивлённое появлением госпожи неопределённого рода существо нехотя взялось за пузатый тюк.
Наверху навстречу выбежал мальчик лет пяти-шести. Клавдия погладила его по голове, любя, улыбнулась ему.
Поспешно вышел мужчина, очень схожий с Клавдией лицом. Нетрудно было догадаться, что это её брат. Он, видимо, с нетерпением дожидался сестрицу. Недоверчиво взирая на дикарок, принялся что-то выговаривать ей, торопить, а когда та отрывисто рыкнула в ответ, стал настаивать.
Бореас и Лана осуждающе смотрели на него. Степнячки мгновенно почувствовали отвратные черты его натуры — раздражительность, необходительность, злобность...
Клавдия, не поворачиваясь к сородичу, тем не менее внимательно выслушала всё, что тот скороговоркой сообщил. Затем, отчего-то потемнев ликом и через силу сохраняя спокойствие, провела гостий в комнату и усадила. Она вспомнила, что у братца есть девка родом из Реции: с её помощью хоть как-то можно было бы поговорить с дикарками.
По счастью, девка та в данный момент находилась в доме. Она, с интересом взглянув на соплеменниц, многословно затараторила на своём родном наречии. Некоторые её словеса были понятны. В конце концов всё, что желала передать Клавдия, кое-как дошло до понимания гостий. Большую роль, конечно, сыграла говорливость девки, нежели сходство близких языков.
Клавдия попросила воительниц переодеться, а перед тем ополоснуться в ванной комнате, расположенной внизу. Бореас и Лана направились было туда в сопровождении служанок, но, сообразив, что сама хозяйка куда-то собралась, встали в проходе, не поддаваясь на уговоры: дом — незнакомый, положиться на каких-то вороватых бабёнок гордые степнячки не могли... Клавдия широко улыбнулась, успокаивая их, и повела-таки заартачившихся подруг на помывку самолично...
Не так уж и давно Клавдия живала в более комфортабельных условиях: бассейн посреди огромного атриума, дорогие масла в кувшинах и модиях для натирания, термальные ключи из недр, подведённые прямо в ванну, помощницы, мозаика на сводах...
Когда купальня наполнилась шумно ниспадающей с черепичного желоба водопроводной водой, щедрая хозяюшка вытряхнула в пенящуюся пучину содержимое небольшого флакончика — для аромата. Показала на шайки — для начала-де надо обмыться в сторонке, избавиться перед основным омовением от многодневной грязищи. Чистая и духмяная водица огромной ванной на троих-четверых моющихся сверкала искорками хрусталя, играла пузырьками, звала скорее к себе. Гостьи, пропустившие из-за творившейся суматохи осмотр ванных апартаментов сенаторского дворца и впервые видевшие такие удобства, поторопились с подготовкой, недовольно поглядывая на распорядительниц. Не забывая об оружии и следя за реакцией посерьезневшей Клавдии, они стали поспешно раздеваться.
Лана была озабочена более Бореас — не потому что Клавдия и две прислужницы пристальнее разглядывали её роскошные и крепкие телеса, а потому что выделения окрасили исподники. Времени заняться собой ни у кого в последние два дня не было: Север спешил ввести своих людей в Рим — вот и неслись, сломя голову... В сенаторском доме тоже было не до того.
Клавдия, заметив вполне понятную всем женщинам заминку, распорядилась подать дикарке тазик с чистой водой, отдельное полотенце, а сама из шкафчика достала хлопчатобумажные прямоугольной формы лоскуты, положила их рядышком с омывавшейся Ланой на скамью и понимающе указала на них. Лана хотела было сказать, что уже в общем-то и не нужно ничего, но внимательное рачение к себе отвергнуть не смогла, потому промолчала не без признательности на разомлевшем лице.
Бореас, ещё раз проверив в уголке оружие (доверяй, но проверяй!), бултыхнулась в воду, подняв множество брызг и восхищённо издав бессвязный гортанный возглас. Попыталась поплыть — маловато места, нырнула, вынырнула, улыбнулась уголком рта и до подбородка в воде распласталась на гладком противоположном краю каменной ванны.
Присоединилась к ней и Лана. Сверкнув над устоявшейся гладью белоснежными телесами, плашмя плюхнулась к ногам Бореас. Волны покатились во все стороны, плеснув за борта. Бореас зажмурилась от обильного прибоя, а Лана с открытым ртом устроилась рядышком. Рыжие волосы амазонок разом потемнели. Толща воды, насколько могла, сокрыла оба женских тела, лишь широкие плечи и прозрачные очи выдавали с любопытством наблюдающим римлянкам, что в гостях у них люди иной земли.
Клавдия, мило улыбаясь, тем поощряя все связанные с приятным времяпрепровождением процедуры, не сказав никому ни слова, отправилась по своим делам.
Бореас и Лана нежились в прохладной купели, рассуждали о терпком аромате воды, плескали в двух оставшихся с ними служанок — манили к себе. Те — угрюмые и вдруг замолчавшие, отошли в сторонку, там закопошились с бельём, размышляя, для кого госпожа приваживает дикарок и кому их продаст, иногда косились на оружие.
— Здесь нет женщин с оружием? — поинтересовалась Бореас у Ланы. Та, вспомнив немногое, что довелось увидеть, ответила:
— Я не видала ни одной. Здесь, наверное, так заведено — с оружием лишь мужчины.
— Женщины — все носастые больше. Несчастные какие-то с вида, а глядят и орут... даже мне, медузка, страшновато!
— Не называй меня медузкой!
— Ха-ха! А как же? — взвеселилась Бореас.
— Волной.
— А ты нырни — волосы твои и расплывутся, как медуза.
— Я уже ныряла, и была волна — тебя аж захлестнуло! Нет ли?
— Да-да, — согласилась Бореас, — захлестнуло... Хорошо как! И почему у нас такого не сделают? — задалась она внезапно вопросом.
— Потому что у нас все мужчины — дураки! — быстро нашлась Лана.
— Для такого строительства, — Бореас оглядывала всё, что над головой и по сторонам, разводила руками, — надо, чтоб мужики единились, учились чему ни то, а они у нас какие-то бестолковые!
— Тише рукой-то! — отмахнулась Лана. — У нас столько камня нет... Где они таких ровных глыбин набрали? Весь город каменный — будто из скалы рождён!
— Нет, его эдак ровно кололи, — догадалась Бореас.
— Так ровно ни за что не отколешь! Здесь — чудо! — была уверена Лана. — А готы дураки?
— Нет — они хорошие, очень добрые... Есть там...
— Те двое... те — точно дураки! — Лана из сотни знакомых готов отыскала двух непорядочных и вредных пареньков. Бореас была солидарна с ней в этом.
— А у готов есть камни такие... или похожие? — привстала над Бореас Лана. Та захлопала в затруднении мокрыми ресницами.
— Я думаю — обязательно есть. Только готы хоть и хорошие, но живут низко на дне, и там холодно... Спросим у Карла! — пообещала она.
— Карл нас, наверно, ищет... Чего римлянка привела нас к себе домой? — Лана зорко посмотрела подруге в глаза.
— Мы же сами хотели, а она, наверно, догадалась.
— Ведьма? — по-детски уточнила Лана.
— Чернавка обязательно может быть ведьмой! — настораживала и себя, и подругу Бореас.
Совершенно переменившиеся Бореас и Лана покинули ванну. Блаженство перекрашивает души. Отстранив поданные им служанками атласные сорочки, наперво взяли оружие и осмотрели выход. Накинув затем новое римское бельё, в растерянности задумались: как же на него надевать свою родную одёжу? Старое исподнее и вовсе не нужно...
Теперь, когда с плеч рухнул груз усталости, женщинам не терпелось присоединиться к добродетельной особе. Привыкшие к лишениям и признававшие только черно-белый мир, амазонки своё подозрение о колдовской сущности хозяюшки готовы были в сей же миг признать за пустую мороку.
Не так уж были не правы степнячки, сомневаясь в ведьмачестве Клавдии... С другой стороны, откуда им было догадаться, что поднаторевшая в интригах римлянка готовилась использовать мало о том заботившихся провинциалок в своих всегда корыстных целях?
Пустив прислужниц вперёд, Бореас и Лана проследовали в комнату, им любезно отведённую, размышляя, что же их ждёт далее. Пока Клавдия отсутствовала, занимать странниц взялся разбойного вида братец её. Откуда-то так внезапно почерпнувший недюжинный заряд радушия и расположения, он со своей любовницей — по совместительству и служанкой — старательно подбирал самые мягкие тюфяки для гостий, предлагал испробовать угощения. Лопаточкой в полупрозрачной чашке игрался манной, ссыпал её тонкой струйкой, липким пальцем собирал мелкие гранулы со стола и нёс в свой рот.
Девка-рецианка с пышным зачёсом на голове выглядела теперь немного сникшей. Расставляя вазочки и чаши на подносе, прятала глаза.
Бореас и Лана на приглашение братца Клавдии устраиваться поудобнее, несмотря на его обходительность, впрочем, едва понятную из-за скованности служанки, ответили отказом. Спросили о хозяйке, им ответили, что она совсем уже скоро объявится.
Объяснение не понравилось женщинам. Они собрались поблагодарить за купание и уйти, пообещав обязательно наведаться завтра, но хозяин, почувствовав это, изломил брови — очень жаль-де, и Клавдия будет расстроена. Потом всплеснул руками и виновато обмяк... Сердобольные женщины переглянулись, неуклюже примостились рядом — на короткое время. А вкусное мясо на тоненьких косточках оказалось совсем рядом...
Кушать начали одновременно. Гостьи брали то, что вкушали инициаторы сего, несмотря на все старания, заунывного застолья. Амазонки основательно обдумывали своё положение за столом, а также что они станут делать по возвращении в сенаторский дворец. Брат Клавдии с заметным нетерпением ждал прихода сестры... Понаблюдав из специального местечка купание, теперь он разглядывал-изучал занятных дикарок — глупеньких и вредных.
Ничего не ладилось в искусственно созданной компании. Вино, выпитое гостьями, не сделало их раскованными. Правда, его подали разбавленным, сдобренным для вкуса и запаха тмином и кориандром...
— Мы пойдём. Нас ждут, — встала наконец Бореас.
Благодарная ей за окончание мучения Лана сверкнула жутко расстроенными глазами на тех двоих напротив, кои имели в сей миг весьма мутный и несобранный вид. Тельная степнячка, спеша и стараясь покинуть комнату впереди Бореас, поправила на поясе римский меч.
— Буду рад видеть тебя и быть с тобой, — лоснящимися губами проговорил римлянин спине и мелькающей щеке Ланы. Чопорная латынь не для варварок, зато рецианка презрительно сморгнула, уставившись на потёртые одеяния сестёр степного горячего ветра. В дверях полногрудая дикарка остановилась, ладонью хлопнула по мечу — имела к римлянам вопрос. Но обратилась по обыкновению к Бореас:
— А тот провожатый куда подевался? Что мне с этим обрубком делать?..
Никто насильно их не удерживал, слов никаких больше сказано не было. Никто не повстречался и по дороге к дверям, но Бореас и Лана почувствовали неясное волнение. Оно усилилось ещё, когда за входной дверью послышался командный голос Клавдии. В щёлку чуть приоткрытой двери было хорошо видно, как дородная матрона чему-то научала троих на славу разодетых солдат, указывала им на что-то, самолично поправляла на них амуницию. Один из солдат — тот самый, у коего должен был остаться меч Ланы.
Амазонки быстро выскользнули из двери на улицу, отступили на достаточное расстояние и окрикнули Клавдию.
ГЛАВА 4
Ополчившиеся непонятно против кого люди шастали по городу. Потому ночью некоторым из законопослушных граждан было не до сна — к ним ломились, искали виновников переполоха, не веря ответам, врывались и рыскали в покоях и во дворах.
Утром чуть свет, сквозь напускную хмарь лиц, довольные поручением дружинники без оснований налетали, шарили во всех углах едва проснувшихся домов, приглядываясь, стояли кучками в переулках.
Новый воевода собственной персоной обошёл все малые, ещё ни разу не открывавшиеся со времени возведения ворота крепости — залитые мягкой смолой щели показали, что створы не распахивались.
Во дворах и проулках отцветали темно-красные, похожие на крепкие метёлки, яблочные дерева, опавший белый и розовый цвет разносился сапогами, каликами, верзнями. Простой горожанин ещё вчера радовался своей маленькой жизни. Для него сегодняшние поиски какой-то незнакомой парочки — дело замысловатое, далёкое, чужое. Своих дел столько, что лучше и не думать обо всех сразу, а делать постепенно. Вот и толклись у захлопнутых врат люди сердитые, возмущённые. Воротчики толк в житейских делах понимали, но ослушаться приказа высокого никак не смели.
Лодочник подошёл к знакомому парню с копьём в руках, попросил его пропустить — тот извинился и отвернулся... Торгаш скотом подсовывал незаметно лоскут мягкого плиса, умоляя старшину приоткрыть хоть малую щёлку ворот, чтоб с сынком своим в неё улизнуть... Винодел, размахивая ручищами, с воодушевлением описывал прелесть каменной глыбы, целиком и полностью пригодной для нижней плиты тарапана — приспособления для отжимки ягод... Зеленщик уговаривал пройдоху-вояку провести его к боковым пожарным воротцам — там воевода уже проверял — и выпроводить к травам, камешкам, солям, лишаям, корешкам, цветкам. Но шустрый кметь был несговорчив... Гундели-брюзжали дубильщики, бортники, сваты, жрецы, гончары, доносчики, кудесники, охотники и перебежчики. Но запертой оставалась по-прежнему дорога в степь.
У ворот портовых провожали-выпроваживали гостей. Те оглядывались злобно — не по чину, не по закону гостевому, не по старине поступает Ас-град... Перебирали мысли в головах своих отъезжающие и умным рассуждением меж собою делились: «Только не в Фанагорию нам надо, а в Тма-тарху. А то и дальше — за море иль на запад...» Да грозили громко руссам: «Ах, не жить вам рядом с Полем! Степные соседушки ваши о том позаботятся!..»
— Захотите погостить — милости просим, а за сегодняшний денёк на нас не обижайтесь, — зычно оглашал решение Ас-града Спор.
— Ты-то, жид, ещё поклонишься! — обещал Пётр.
— А мы гостям всегда кланяемся! — веселил публику Спор.
Иегуды притормозил от удалых прощальных речей, для слова веского вышел из вереницы понурых уезжающих. Русский ратник не дал ему прохода. Перс с силой убрал от себя плетёнку супротивного щита и дерзко отпихнул ратника. Последний вжикнул мечом в ножнах, но встал как вкопанный — увидел вдруг жуткие большие глазищи решительного купца. Нижняя губа Иегуды будто онемела и потеряла способность шевелиться. Он, расставив ноги и набычившись, проговорил руссам, ничего не желая таить напоследок:
— Коня купить — дело нехитрое; купить хорошего коня — сложней; пользоваться таким конём — большое умение должно быть у обладателя его; а выгнать хорошего коня — глупость! Конь хороший не останется без хозяина, и лишь глупец с потерей той помыслит, что лишился богатства, которое монетами не исчислишь. Да поздно всё... Найду охотников на вас... А наперво всех дев и баб ваших дёгтем перемажу, чтоб не хихикали вперёд мужиков! — Иегуды по-кошачьи растопыренной дланью погрозил толпе. — Дайте срок — все под замком очутятся, а вы, ослы вьючные, в конях добра не находящие... землю таскать станете! — Перс отдышался, успокоившись немного речью своей. — У огня пощады попросите! — И зло сплюнул.
Ему не ответили, его знали не первый год, ему — иступленному и ярому — выходку простили: езжай-де и прощай!..
К настилу никто близко не подошёл. Заморские купцы попрыгали в свежеструганую ладейку, оттолкнулись вёслами и копьями и подняли серый треугольный парус.
Хлюпали весёлки по гребешкам синих волн, чайки летали над парусом, ладейка качалась и гремела. Иегуды с кормы почерневшим от сырости лесным истуканом смотрел на Ас-град.
Никто на берегу не жалел о размолвке и этом отъезде — у всех дела, а купцы, сподобят боги, прибудут и другие. Эти — плохие были, пускай едут...
Не только на купцов взирали из толпы — в её чреве хватало нарочных, присматривавших в оба за всеми тут. Сыск смутьянов был в самом разгаре...
Не спеша стали расходиться. Архонты изучали толпу; толпа ждала от бояр своих какого-то большого дела теперь. Заживём лучше ль прежнего — неизвестно, но доподлинно сделаемся отныне чуть смелей, вольней, оборотистей — примерно так думали руссы о своём будущем.
Не было среди народа только Вертфаста. Он, плюнув на всенародные проводы, поспешил к рыскающим по домам и подворотням отрядам.
Найти непременно и вернуть! — обещал себе властный боярин, до конца не отдавая отчёта — зачем? На что теперь годна Ргея?..
Он сам, чуя, что упускает, теряет безвозвратно девку, зверея и намеренно всё всем портя, может быть, последний раз наслаждаясь любимым телом, не давал ей приготовить её бабские уловки и снадобья. А после утех, целуя и нашёптывая, держал под собой в объятьях, не давал ни встать, ни шелохнуться, ни даже вздохнуть...
Она молчала, иногда поддакивала безразлично — ей всё равно было, что теперь с ней случится — смотрела в неуёмные от собственнической алчбы глаза хозяина. Под гнетом всеобъемлющего ужаса будущей жизни кротко плакала и леденела...
Вертфасту важно было её вернуть... А там можно посмотреть, как поступить дальше. Что с ней делать, уже пойманной, он решит по усмотрению своему.
Боярин остнем торчал на главной площади возле Полянских ворот. Рядом с ним — воевода, ставленник смуты. Шустрые людишки сновали с докладами и сообщениями. О том, что Ргея с её похитителем уже покинули город, Вертфаст и думать не желал. Он терпеливо ждал, когда в подвластном ему хозяйстве клочка-уголочка не останется необшаренного. В пекле и дым сгорает без остатка — всё в Ас-граде должно урядиться по его воле, и всякой мелочи после неизбежной поимки беглецов предстоит подчиниться его власти...
По складочному месту шныряли уже давно. На мукосее громыхали жестяными воронками, дощатыми коробами. Работники, кому положено было по службе и делу находиться здесь, заприметив обыск, считали для себя более безопасным покорно переждать на улице и не мешать. Дружинники, упарившиеся от всевозможных перестановок, разгребаний, разборов, присаживались на корточки, в минуту тишины бдели всякий шорох, скрип, дуновение ветерка на верехе.
Ратник со шлемом в руке, ползая на коленках, высматривал меж поддонов и грохотов. Не обнаружив ничего, от досады неизвестно на кого ругнулся, потряс весь решетчатый штабель, не надеясь ни на что, прислушался. Возле стены почудилось тихое шарканье. Отступив от непролазных рядов, через частокол коих проползёт разве что змея, ратник отыскал сбоку небольшую лазейку — там ходик. Призывный клич разнёсся по сумрачным помещениям обширного строения и аукнулся со второго этажа. Обнадеженные кмети стянулись к бдительному бирючу. Тот, не зная, куда пристроить шлем, топтался возле лаза.
Ещё разок сверху осмотрев завал, бравые дружинники, шутя и приговаривая, подтолкнули вперёд низкорослого, ушлого паренька, потом, кряхтя, полезли и сами. Переспрашивали друг друга, кто и что видит, назад кричали, чтобы оставшиеся оцепили всё большущее нагромождение.
Окружив завал, дружинники следили за внутренними лабиринтами. Оттуда слышалась брань — мешала ратникам собственная неповоротливость, обилие щекотливой пыли, расстраивала безлюдная пустота и безуспешные усилия. Вылезшие трое, отыскав сносно освещённое место, обратились к находкам четвёртого лазутчика. Тот хвастал серебряной драхмой, но больше внимания привлекла чёрная, с обшарпанной лакировкой аграфа...
— Они здесь! — торжественно рыкнул Вертфаст, в кулаке возле лица сжимая вожделенную брошь. — Что ещё? Искать! — глядя куда-то себе подмышку, рявкнул он.
* * *
Беглецы, с ужасом слушая приближающиеся задорные голоса ловцов, поняв, что очень скоро усердные дружинники сунутся и к ним, стали выбираться из убежища. Искатели обложили их отовсюду, и всё равно Сарос и Ргея поползли из завала, не тщась особыми надеждами на спасение.
Один досужий кметь старался больше всех — сейчас он ходил прямо над их головами. На счастье он не прекращал разговаривать с приятелями и шорох снизу, издаваемый полами длинной накидки Ргеи при их соприкосновении с песком и камешками, мог и не услышать.
Гот с обнажённым мечом близился к открытому месту, готовый к столкновению. Но, выбравшись, Сарос и Ргея поняли, что искатели в сей миг все отошли куда-то в противоположный конец, откуда их голосов и слышно не было. Туда друзьям кричал досужий кметь, ему отвечали, он обижался и оговаривался ещё злее и громче... Беглецы встали в полный рост и вышли из здания — временного пристанища, где всю осень от снующих людей не было проходу.
Счастливый случай! Будто провидение богов отвело на этот раз лапы поимщиков, и преследуемая парочка, склонив лица, удалилась в полный народа переулок. Спокойствие и неспешная ходьба двух вполне обычных людей мало у кого вызвали подозрение. Кто-то, слышавший разговоры об укрывающихся мужчине и женщине, был готов указать на них, но на него шикнули, и он осёкся. Вовсе не потому, что не хотел помочь дружинникам — просто лица мужчины и женщины были благородны и красивы, волосы белы, одежды богаты: таких не ловят, такие не проказничают...
Но идти беднягам было некуда. Задержись они хоть немного времени на улице, и их узнают ловцы и схватят...
Дома вокруг стояли солидные, говоря о достатке владельцев. Людишки тут хорошо информированы о последних новостях... Всё равно Ргея, пошатываясь от страха и усталости, потянула Сароса к подъезду одного из строений.
Риск? Несомненно... Но выбора не оставалось.
Покинув увлечённую своими заботами толпу, Ргея и Сарос вошли в калитку, размеренно, будто гости какие, пересекли реденький палисадник, открыли скрипучую входную дверь. Подросток, встретивший незнакомцев, вызвал мать. Та долго всматривалась в них, потом со строгостью спросила:
— Кто вы? — И сообразила: они! — те, кого ищут!
Сарос вернулся к только что затворенной двери, замер, будто ожидая по горячим следам погоню. Ргея поклонилась и обратила к женщине холодное лицо — умолять и заискивать ей уже осточертело.
— Спасите. Нас ищет полгорода, — проговорила она.
— Дык, почему же к нам-то? Боги, боги! Шли бы к кому-то ещё! — голос хозяйки клокотал досадой. Позади неё, не торопясь выходить, выглядывал из-за угла, щурясь, полный мужичок.
— Идите, идите на улицу — беду нам в дом не несите! Вы нас не видели, а мы вас! — нерешительно пропыхтел он.
— Нас обязательно убьют, если обнаружат, — сказала Ргея просто и незатейливо. — Нам бы до темна — ночью облавы не так лихи.
— Куда пострел наш запропастился? — спросил у жены мужичок, боясь, что неугомонный сынок уже всем на улице растрепал о двух беглецах.
— Я здесь сижу, — из полумрака уголка для обуви отозвался тот самый пострел.
— А ну, кшыть наверх! Мы дядю с тётей провожаем, да! — чуть выступил из-за угла папаша.
Ргея, сложив руки перед животом, упорно смотрела на хозяйку. Сарос встал при дверях вполоборота и в сём положении вовсе не выглядел так грозно, как обычно. Он на шаг отступил от двери, осмотрел всё вокруг и опять в ожидании уставился на порог, всё думая — вот-вот кто-нибудь нагрянет.
— На улице поищут да и перестанут. Уже, небось, все и разошлись по домам. Ступайте — горе нам от вас будет! — причитал хозяин, ревностно следя за тем, как задом наперёд сынишка уходит в комнату наверху. Оттуда доносился плач грудного ребёнка. Кормящая мамка вышла посмотреть, увидела приличных людей и, посчитав своё дело маленьким, вернулась к дитю.
— Уже были у нас... Чего вас ищут-то? — примешивая к любопытству проникновенное сострадание, вопросила хозяйка у не рядовых с виду пришельцев.
— Вертфаст меня мучит, а он, — Ргея кивнула на Сароса, — спасает. Нам нужно из города выйти.
Мужичок при упоминании имени боярина замялся, крякнул, потом, согнув крепкие ручищи, заявил:
— Вертфаст — человек толковый и мудрый. И нам достанется, а и вы не спасётесь — у него хватка! Со знанием всё делает... Уходите и про нас, людей бедных, молчите. А мы про вас... К нам сейчас должны прийти... Идите...
— Скажите куда — и мы уйдём, — после непродолжительного молчания решительно и очень, очень тихо ответила Ргея.
— Я их в сарайчике устрою. Коль найдут, скажем, что они в него с улицы влезли... Там городьба низко. И ход есть... А? — осторожно спросила у мужа поддавшаяся приливу сострадания женщина.
— Ну, ну! Пошёл, пошёл вон, кшыть! — раздражённо, а за одно и показывая власть, вскричал на своего сорванца мужичок. — Не знаю, не знаю... Уходите, уходите! — И сам, невероятно волнуясь и переживая, убрался в другую комнату.
— Пойдёмте, — рукой направила беглецов женщина. — Вот пыльник... Бери её на руки — я на вас наброшу... Ищут двоих — бабу и мужика, а так — не пойми что...
Как сказала, так и сделали: Ргея была подхвачена в охапку и вместе с Саросом укрыта накидкой... Кого там повела Ушана к сараю — с дороги понять нельзя было. Да и не смотрел никто.
— Сходите в дом Вертфаста, скажите всё бабке Кламении — жене его, но только ей одной! Она может нам помочь... Я думаю... Сходите?
— Ох, не знаю, — чуть не заплакала женщина, уже жалея о своей слабости.
— Сходите? Как не хочется помирать... в ярме жить! — Глаза молодицы заблестели в темноте ветхой, насквозь дырявой постройки.
— Как зовут?
— Ргея.
— Бабку ту как величать, к которой идти надо?
— Кламения. Баба Кламения... Но только ей одной!
— Тьфу, случай! Схожу... Сидите как мыши, а коли что — бегите. Про всё помалкивайте.
Сарос на них смотрел с высоты своего роста и жалел обеих. «Хорошие они», — думал он.
Когда дверь закрылась, он вдруг почувствовал, что всё это как бы не с ним происходит. Так долго он не скрывался никогда. Он спасает Ргею, прячется с нею... В этой роли ему быть не доводилось... Он вытянул меч и с силой саданул им по лежавшему на пыльном свету чурбаку. От чурбака с треском отлетела четверть и стукнулась в стену.
— Тише ты! — на греческом упрекнула Ргея. Вытянула и отбросила в сторонку трухлявую деревяшку и, сопя носиком, запрокинулась на развал поленицы, закрыла глаза, пождала губы.
Озлилась на всех и всё! Сильный озноб внезапно охватил её, ей сделалось невыносимо мерзко от самой себя. Всё внутри неё казалось гадким и скверным. Уныние, от которого не суждено больше никогда избавиться (так думала Ргея), и тёмный дровяной сарай, и ничего не понимающий человек рядом, и поимка их, коя всего-навсего лишь отсрочена, лишь подтверждали её мучительное представление о будущности.
Сарос молчал, спокойно смотрел в щель на дорогу, к Ргее старался не поворачиваться. Его лицо можно было увидеть только когда он переходил к другим щёлкам. Ргея тогда бросала взгляд на него. Можно было подумать, что ему нет никакой разницы, что произойдёт далее. Ргею немного успокаивало полное отсутствие страха на его лице. Да, он выглядел растрёпанным, озабоченным и осунувшимся, он ни сном, ни духом не ведал, о чём говорилось только что в доме, чего просила у Ушаны Ргея... Беду приносит — высказалась здешняя хозяйка... Нет — просто он готов к последней схватке, к смерти, к счастливому излиянию ярости, кое встретишь лишь у дикарей!.. Немилость Сароса немного умалилась. Тонкие его губы под длинным носом выдавали напряжение ума и воли, разлёт бровей — непоколебимость, присущую избранным... Ргее захотелось коснуться его руки, сжать её, укусить, погладить, прижаться к ней, почувствовать через её тепло загадку сего человека.
От чуткого внимания гота не утаилась мимолётная оттепель девы.
— О чём ты её просила?
— Она пойдёт к жене Вертфаста. Кламения поможет нам... Если пожелает...
Последнюю фразу Сарос не расслышал, но даже если бы и внял ей, то, верно, не понял бы её глубины.
— Чем же нам поможет жена Вертфаста? — прерывисто спросил он, снова взор устремив в прореху.
Ргею встревожил его вопрос. Она не знала, чем может помочь униженная мужем женщина, не знала, в обиде ли Кламения на неё — подневольную.
— А ты, если случится, десятерых сможешь победить?
— Нет. Устану... — искренне признался гот. — Я уверен — про нас пошли доносить. Уйдём?
— Нет, — не согласилась Ргея. — Не могу понять, а вы наш язык почему понимаете? Вы другие халаны?
Одни тяжкие думы Ргеи сменились другими. Ей вдруг захотелось выяснить, отчего иные люди знают язык здешнего степного народа — лишь картавят немного, словечки приплетают...
— Мы всегда им помогаем, а они обманывают. Халаны нам — как глупые, плаксивые братья. Несчастные они... И радуются много, да невесело.
Ргею его объяснение заинтересовало. Стараясь не повышать голос, прошушукала следующий вопрос — с гораздо лучшим настроением. Лик её просиял.
— А вы, стало быть, умные?
— Выходит так...
Прозрачный взгляд Сароса мельком скользнул по лицу Ргеи. Она, поражённая столь откровенным бахвальством, протестующе выдохнула, но, переполненная сомнениями, от выводов многозначительно отказалась — лишь усмехнулась. На лице её было написано: «Если и ты умный тоже, то найди способ выбраться из города!»
— Надо или убить Вертфаста с помощниками его, или прятаться до поры — только ни у кого помощи не испрашивая, — заключил разговор догадливый гот.
Ушана, всё решив по дороге от сарая к дому, не долго думая, накинула на себя черно-синий плат и отправилась к Кламении. Муж Ушаны — человечишка мудрейший, осмотрительный и осторожный, чтобы обезопасить себя от риска, опекая безмятежный ток жизни своей семьи, вслед за супругой чёрным ходом выскочил из дому и поспешил на главную площадь. Там он самолично рано утром видел Вертфаста, ярившегося по причине неудачно складывавшейся ловли. Бежал, торопился опередить неведомо куда сорвавшуюся жену.
— Вот ведь глупая! — под собственные ноги бубнил расторопный горожанин, крепкими ручищами поддерживая прыгавшие бока. — Не было лиха — примани его, шустрого! — продолжал ругать он жену, и это помогало ему нестись достаточно прытко, пугая курей и славных обывателей — гокавших и свистевших ему вослед. — Скажу — и пускай тоже бегут быстрей! Окружают, ловят!.. Ах, не ушли бы — Вертфаст осерчает... Моя б не спешила — я бы обернулся. Не спеши, не спеши, милая! — внушал он супруге на расстоянии.
Вертфаст от всех, несущих безутешные вести, отмахивался, наперёд угадывал, кто и с чем подходит, и ругался загодя. В общем, ругал всех и отмахивался от всех сторон.
Законопослушный горожанин добежал до площади, заприметил боярина — хорошего человека, хотел было крикнуть ему наиважнейшее... Но от бега — а расстояние до площади почтительное — на финише не мог выдавить внятного словца. Даже стоять и хватать ртом воздух ему было трудно. Едва не валясь с ног, мужик, храпя и хромая, попёр на площадь. Выдавил из последних сил:
— Вертфаст, а-а! Вертфаст, а-а!..
Его заметили, на него указали. Боярин мельком взглянул и всё понял. Забыв о ранге, схватив в руку меховую тиару-папаху, побег долгожданному информатору навстречу.
— У меня там... в сарае... — пропищал усердный горожанин, повисая на руке отца города.
— Где же, где, дружок?
— У меня! — выпрямился и отчётливо ахнул признание мужичок.
— Давай, давай веди! Давай же, ну!.. Кто там — все со мной!
— Только не спугнуть — мужик ражий...
— А девка с ним?
— И девка, и девка! — пришёл в себя доносчик, но идти не мог: качался, грузным телом вис на плече владыки. Тот, конечно же, терпел, но ощутимо подпихивал под ребро. Однако его тычки не могли заставить тушу двигаться достаточно быстро.
— Где твой дом? — отстранился, наконец, Вертфаст, суровея.
— По той дорожке... с конём на охлупе.
Объяснение никого не удовлетворило.
— Беги, чёрт, веди, свиное мясо, а не то — зарублю! Так, так, молодец — одарю, озолочу, награжу, помилую!..
И мужичок побежал, побежал, чутко воспринимая настроения Вертфаста, старался держаться чуть впереди него, демонстрируя преданность...
— Мальчик к нам крадётся. Что ему? — сообщил Сарос.
Ргея подскочила и прильнула к дырочке, конечно, тоже не зная, чего надумал малец. А тот встал возле двери и, посматривая на улицу, прижав губы к зазору, пробубнил что-то непонятное. Сарос отпер дверь и сверху глянул на человечка — у того при испуганных глазищах рот растянулся в дураковатый ощер.
— Ну? — прошипел мужичина.
— Войди же, мальчик, — Ргея за руку втянула в сарай онемевшего некстати сорванца. — Говори, что там?
— Сейчас за вами солдаты придут.
— ???
— Папка ушёл... Он скажет про вас. Бегите! — последнее словцо малец пропищал неожиданно громко.
— Тсс, не ори... Сарос, надо бежать — нас продал хозяин!
Сарос пропустил Ргею вперёд, с благодарностью глянул на паренька и, запахнув полы корзна, пошёл по двору за дом.
— Эй, вы! В наш дом! Спрячетесь там!
Ргея обернулась. Сарос натолкнулся на неё, сгрёб в объятия, не давая ни секунды на промедление.
— Стой же! Малыш предлагает пойти с ним в дом... Сейчас здесь будет всё городское войско!.. — Ргея упрямо вырывалась из лап великана. — Нас обнаружат!.. Пойдём за ним... Что ты говоришь, мальчик? — решила она убедиться в намерениях спасителя.
— У нас много комнат, и подвал есть... — оживился мальчишка. Для него всё представлялось игрой — как в прятки или в разбойников. Он, конечно, и не догадывался, чего может стоить это неожиданное новое приключение.
— У них уже был обыск. При удаче нашей — в дом они не сунутся!.. — уговаривала Ргея своего заступника. — Веди, мы с тобой в одной стенке! Спрячь нас и молчи! — обратилась она к мальчику.
Маячившие довольно долго на углу дома беглецы бросились в помещение. Входную дверь затворили неплотно: Сарос смотрел, нет ли праздных любопытствующих на улице?..
Там кто-то шёл, спешил, разговаривал. Касательно пристрастных доглядов — таких он не узрел.
— Что там? — тревожно вскинулась на него Ргея.
— Ага... Вертфаст бежит... И воины... Много...
— Скорей же, милый — мальчик нас зовёт!
Чувствующий себя настоящим предводителем мальчуган повёл свою команду к дверце под лестницей. Там находилась кладовая — полки, полки, короба, скатки, связки.
— Здесь? — заговорщицки спросила Ргея.
— Вон там проход... — указал главарь.
— Фу — дёготь!.. А ещё укром есть?
— Вон там — щит: вжик — и на улице! — нашёл новое место смышлёный сорванец.
Спотыкаясь, прошли в схрон и залегли меж тюков пеньки и льна.
— Так, ты теперь иди. Если не проболтаешься — мы их переиграем! Не боишься?
— Не, не! — неохотно покидал их мальчишка, тоже желавший ради игры затаиться в засаде.
— Иди, иди же!..
За захлопнувшейся дверью было слышно, как кто-то принялся его ругать или спрашивать — не разобрать... Но в кладовую никто не вошёл. Ргея и Сарос не дышали.
Тем временем, никого не обнаружив в заветной развалюхе, обескураженный Вертфаст плюнул на дрова, выругался и, подлетев к обманщику, сунул ему звонкую тычину в лицо.
— И где ж они, сын потешника, насмешник над боярством?!
— Были... Да нет теперь.
— А были ли? — с трудом переводил дух Вертфаст.
— Что ж я, дурень? Им сказал — прячьтесь, а сам бегом к вам.
С округи подтягивались дружинники — близлежащие дома заранее были окружены большим кольцом, чтобы никто не улизнул от облавы. Добрых вестей Вертфасту не принесли — никого не словили, никто никого не видел...
— Так... И где же они?
— Я не знаю, — мямлил мужичок, держась за подбитый глаз.
— Ох, уморил ты со своей забавой! — упёр руки в колени боярин. — Думай-подумай, куда им деться то?
— Так вон — пошли туда-сюда...
— Нет там никого — проверили уже.
— Они, верно, сразу и ушли. Они беглые — не верят никому... — рассуждал владелец сарайчика, враг Вертфаста и иже с ним всего честного люда.
— Ладно, верю, ротозей... — Вертфаст не собирался гасить ловчий порыв дружины. — Ищите дальше! Богатая награда ждёт нашедшего — очень богатая! Кто сыщет и приведёт — дом свой отдам! Себе новый отстрою... Кшыть, кшыть! Доставьте татей к ногам моим!
Вертфаст с пятью воинами повёл мужичка в его дом — кваску попить, отдохнуть, может и чего высмотреть у непростительно провинившегося.
— У тебя уже были?
— Были, были. На заре... — сутулился за боярской спиной хозяин.
— Что ты к нему пристаёшь?! Пошла, балда, наверх! — этим окриком на мамку малого ребятёнка мужичок возвратил себе ощущение владетеля. Разобравшись с бабой, представил гостям сынишку постарше.
Но гости на мальца и не взглянули — прошли к столу, расселись по чину, озирая обстановку жилища. Кто смотрел на дебелую кормилицу, которой, несмотря на хозяйский приказ, не терпелось потоптаться и полюбопытствовать, кто водил ногтем по столу, оценивая его добротность, кто зарился на убранство, годами приобретавшееся, кто ждал выхода хозяйки — её досель видно не было. Мужичок и сам недоумевал: куда запропастилась?..
— Без хозяйки живёшь?
— Нет, муже, была утром хозяйка, была, — вспомнил один из дружинников.
— И где же?.. Распустил, клуня! У тебя что ж, всегда всё наперекосяк? — полюбопытствовал Вертфаст, когда на столе усилиями недотёпы появилась братина с шипящим холодным напитком. Мужичок что-то мямлил. Боярин приоткрыл жестяную крышку и нюхнул винохлебный аромат.
— На сухариках... Солода — совсем чуть... Засыпается после него хорошо! — макал корец в пузатый сосуд потный барышник, потом наполнил чары.
Вдруг вошли его жена с бабой Кламенией. С открытыми ртами они остановились и в унисон выдавили: «А-а!..»
Первой опомнилась Кламения. Убедившись, что один из мужчин — её собственный суженый, выплыла из темноты прихожей, хлопая оплывшими веками и натужно соображая по поводу предстоящего разговора. Невдомёк лишь было боярыне: где же Ргея с ейным диким главарём?..
— А ты чего сюда пожаловала, а? — колыхнулась борода Вертфаста. Он вопросительно пялился на жену, потом перевёл взгляд на остолбеневшую хозяйку этого дома, потом зыркнул на хозяина. — Ты это чего же? Знаешься с ними? Отчего я до сей поры не ведал о знакомстве вашем? — приступил к жене боярин, чуя близкую разгадку. Надо было лишь навалиться...
Да, ситуация складывалась странная... Сбитый с толку боярин вообще-то как раз меньше всего хотел тут видеть жену. Разрушительница!.. Для него она была единственной закавыкой, способной в одиночку нещадно порушить его положение безграничного теперь властителя города: Кламения знавала его всякого... У Вертфаста заскребло в грудине.
Ушана с боярыней поначалу сообразили так: схватили, увели только что, а теперь разбираются с обстоятельствами... Ушана твёрдо была убеждена: большая беда пришла к ней в дом!..
Её муженёк, привставший над
лавкой и замерший в неловкой позе, всё, наконец, понял: баба сбегала за женой Вертфаста, чтобы та помогла куда-то пристроить беглецов. Ведь и боярин, и жена его, и девка красивая — звенья одной запутанной цепочки... Теперь ему, человеку маленькому, требовалось как-то предотвратить гнев знатного мужа Ас-града, доказать отсутствие преступных связей его семьи с врагами-неприятелями Вертфаста. Для начала надо было как-то намекнуть бабам о настоящем положении дел.
— Спасибо, что не побрезговали якшаньем с такими жалкими людишками, как мы! — прямо из-за стола попытался поклониться Кламении пузан. Та, разом смекнув в нелепом обращении мутный смысл, без раздумий выдала:
— То стоить для вас будет дороже!.. В городе все как сбесились часом — никто на меня и не внимает!.. — Кламения перевела шальные глазищи на Вертфаста. — Ну, и кто всё сие удумал? У кого под хвостом солью натёрто?! — Она постепенно раскалялась. — Чего же это за жизнь, бес?! И в доме всё попутал, и город придушил, и житья-покою уж ни у кого от тебя нет!!
Вертфаст прыснул в бороду от этих лишённых уважения и наполненных бредовой бабской логикой слов, неловко дёрнулся, покраснел — насколько позволило увядшее чело. Под взоры подчинённых выбрался из-за стола, хмыкая, направился к распоясавшейся жёнушке... Чёрт бы её побрал! — Ругать при людях не станешь: она не смолчит, наплетёт в горячке с три короба — расхлёбывай потом...
«Дура! Ужас всей моей жизни!» — такие словеса крутились на устах боярина, когда шёл он к развернувшей огромные грудь и живот жене.
— Чего кричать-то? — взамен миролюбиво произнёс он, поправляя всклокоченную бороду. — Мало ль татей мы и ранее лавливали — не впервой сие!
— Один ты живёшь, а больше никто! Все дома-дворы разбередил — людям в глаза смотреть стыдно! Выйти из дому боюсь!.. Благодарствую, устроил мне судьбину! Тебе, чёрт, до кончины признательна за то! — Кламения отвела руку в сторону и чуть не до колен поклонилась муженьку.
— Всё — пошли! — неуверенно скомандовал Вертфаст непонятно кому.
— Куда пошли?! Домой иди, и отворяй город прытче! — пыхтела, разгибаясь, Кламения. Вертфаст, глянув на отступившую в сторону Ушану, ответил жене:
— Не твоего ума дело — города заботы...
Кламения готова была со всеми уточнениями и иллюстрациями довести до слушателей, о чьих заботах речь идёт и об ком печётся старый козёл.
— Не бушуй, иди-ка домой... — мягко опередил бабий выплеск боярин.
— Сам иди, куда хошь, а я с людьми занимаюся!.. Да с воротами там реши! Народ мутный уже — башку тебе снесут не то, глупому!
Вертфаст сверкнул глазищами, прямо перед собой рявкнул в пустоту и вывалился из дважды теперь окаянного дома. Вот тут он и вспомнил дружков заморских: умеют расставить, кого куда... Нагнавшим его дружинникам пожаловался:
— Бабье племя...
Когда вышли за городьбу, одному из сопровождавших шепнул:
— Останься. Выясни, что они тут замыслили. Посмотри, куда пойдёт моя тетеря.
Гридень-соглядатай спрятался за частоколом соседнего забора.
Город по-прежнему оставался на замке. Народ, пошатавшись у ворот, расходился по домам, откладывая срочные дела на потом. Жалели о погожих, тёплых денёчках, пролетавших впустую. Степь зеленела, просыхали бугры, половодье к северу от города давно сошло, позволяя людям подступиться к их наделам. Малых селений вокруг почти не было. Те, кто всё же отважился жить на одиноких хуторках, шустро работали, далеко обойдя городских...
Вертфаст чуял, что всё время бродит возле Ргеи... Не раз доставал и теребил аграфу, принадлежавшую ей. В лицах молодых женщин и девушек высматривал свою хрупкую и послушную чаровницу и, не находя сходства, ощущал, как щемит приручённое к ней сердце. Отступиться от поисков он уже не мог: желал вновь и вновь видеть её рядом с собой!.. К тому ж слишком много людей наблюдали за его охотой — для утверждения своего надлежало теперь только побеждать...
Уставший и разбитый, он пешком доплёлся до Полянских ворот и велел их открыть. Бдительным караульщикам разрешил выпускать из града только лиц мужского пола. Сам встал на помосте, облокотившись на меч, смотрел зорче всех. Велел подвести коня и воссел на него, показывая тем, что состояние города близко к боевому. Фигура знатного всадника, правда, никак не подействовала на толпу: мужики шли и мычали недовольно, прося выпустить хоть дочурок малых; бабы злобно выкрикивали в адрес дружины непотребные словечки.
Когда человеческий поток схлынул, Вертфаст крикнул запереть ворота. Утихомиривая не поспевших, оповестил, что теперь откроет морские ворота... К рыболовецким ватагам и артелям плотников поспешили присоединиться все иные отходники.
* * *
— Тошно ото всего! — призналась Кламения, усаживаясь на край скамьи.
Ушана с превеликой укоризной пялилась на благоверного. Тому ничего не оставалось, как буркнуть нечто невразумительное и постараться спешно удалиться. Он более не ощущал желания кого-нибудь приструнить.
— Ты куда? Иди сюда и объясни, откуда они и главное-то, почему они все опять нагрянули? — остановила мужа Ушана, извинительно косясь на сопевшую, грузную гостью. Боярыня, после сиюминутных горьких раздумий о несообразностях жизни своей, вспомнила про Ргею.
— Слава красну солнышку да месяцу ясному, что не пойманы пока страстотерпцы!.. Ан, изловят бесы? — навалилась на стол баба Кламения. По движению тела и лица женщины нетрудно было догадаться, что вовсе не так стара баба боярская — тусклый лик да полнота застили её настоящую суть.
— Радмир, ну-ка сюда пойди! — ласково позвала мать.
Напрягшийся малец явился на зов.
— Куда пошли те люди из сарая?
— Когда тятька убёг, я им сказал, чтобы ушли.
Обе женщины затаили дыхание, обратили взоры на опростоволосившегося тятьку, потом переглянулись между собой и захохотали. Сначала беззвучно колыхали телесами, после пищали издевательски, в довершение загоготали чуть не навзрыд. Юному Радмиру тоже сделалось смешно, детское лицо осветила беззаботная радость.
— Они спрятались. Здесь они. Позвать?
Женщины с перекошенными физиономиями заткнулись — будто дерева остолбенели перед майской грозой. Хозяин фыркнул и присел, наконец.
— Звать, нет?
— Гм... Зови. Скажи: Кламения кличет.
Три пары глаз, считая и тот, что наполовину закрыло синюшным кровоподтёком, уставились на паренька, как на диво дивное.
Оно на тоненьких ножках скакнуло под лестницу, продолжая лыбиться и не смекая, в чём, собственно, дело. Позвал своих новых товарищей, не получив ответа, насторожился. Робко повторил призыв ещё и ещё раз — тишина. Пройти к их укрытию чего-то было боязно.
— Их нет.
— Врёшь ты всё, баламут. Сынок, сказывай: соврал иль нет?
— Не, там они были. Сам прятал.
— А где же то место?
— В пакле — там. Вьюхи они развалили.
— Кламения, держи лучинку, посвети мне... Где же? Нет никого!
— Тут легли они, а я их закрыл.
— A-а! Щиток на улицу открыт — в него выскочили. Ушли, ушли, баба Кламения, — всплеснула руками Ушана.
— Эх, куда же они, олухи!
— Мы здесь. Щиток нароком отворили. Отсюда ведь не разобрать, кто там в горнице... — раздался голос Ргеи.
— Ба! Голубчики, выбирайтесь! Помочь, нет?
— Ох, баба Кламения, спаси, что ли, нас.
— Ах, ах! Мой-то, как собака, шастает везде!.. Спрятать вас где-то?
Ргея осторожно поставила ножку на скобу, вбитую в стену, спрыгнула вниз и попала в мягкие объятия Кламении.
— Ой, матрёшка горемычная! — пожалела беглянку боярыня, прижимая растрёпанную голову девки к своему плечу.
— Прости.
— Тебя не виню — блудил бы с другой, ан и с двумя... Спасу. Помогай своему — отощал, с ног валится, спрыгнул — чуть не упал... Ушана, накорми их, что ль! Да спрячь покамест.
— Да-а, с моим — спрячешь!.. Батюшки, где он ужо?!
— Да тут я!.. Где... Тут я — на-ка, смотри.
— Чего смотреть? Не смотря знаю!
— Чего знаешь?
— Тьфу на тебя!.. — мужу, а потом гостям: — Покормлю, но уйти от нас вам надо — моим-то невсутерпь...
— Что кудахчешь, дура? Пусть будут. Хоть до ночи — боле нельзя. Саму ж тебя к метле привяжут — и в море-окиян! А дети?.. Невсутерпь...
— Ты, а не я кудахтать взялся! Иди-ка наверх и блюди всё!.. Доченька, только до ночи у нас можно, не обессудь. Сынок, только до ночи... Немой, что ли? Сыно-ок?!
— Немчура он. Балабанит — как трезкозуб... А парень то, видать, неплохой! Сарос, что ль? — поворачиваясь к готу, поясняла хозяйке боярыня.
— Сарос... Кламения? — отчётливо произнёс мужичина.
— Да, да, сынок, Кламения я... Что ж мы? Веди, Ушана, нас к столу, что ли — ослушников кормить.
— Открыли бы ворота — мы как-то и убежали бы... — сидя за столом, раздумывала Ргея.
— Ворота он запер... Надолго ли?
— На телеге бы... Али под телегой?
— Нет, покуда заперт город — прятаться надо.
— А куда дальше-то собрались?
— У Сароса армия на Танаисе. У Лехрафса.
— А там-то, голубушка, куда ты? При войске, что ли, жить будешь?.. Постой, милая, а не носишь ли ты — веки вон от глаз отвисли? Да и бледная какая...
— Тише, тише, баба Кламения! Не оглашай!
— Молчу — жених-то видный... Не его, что ль? А когда прознает он? Ой!
— Будь что будет! Всё перемешалось в голове моей... Тут мне нет житья боле! — спрятала глаза Ргея.
— Ладно, ладно, не пекись о содеянном... Поди, от моего ухаря отяжелела?.. — Кламения закрыла лицо кулаками, из-под них таращась на девку. — Ай, бес! Зенки бы ему выцарапать!.. О-о, горе! Всю жизнь он вот так, козёл!
— Баба Кламения, плюнь ты на него, — робко попыталась успокоить Ргея.
— Не плюнь! Дождался он, плут! Терпела я, теперь — сделаю...
— Не бери грех на душу, — сунулась-таки с советом многого не понимавшая Ушана.
— Возьму! Так сделаю, чтоб он перетерпеть мог. Котом жил — а нынче мышка ему сотворит непотребное!.. — Кламения глянула на Сароса. Тот ел, ни на кого глаз не поднимая. — А у них что там за сторона?
— Я не знаю, — ответила Ргея.
— Спроси его, а после нам и растолкуешь. Надобно и мужичка послушать — да, Ушана? Он троих одним махом уложил замертво!
— Ба?! — Ушана не поверила разгорячившейся бабе.
Ргея принялась тихо выспрашивать вкушавшего гота:
— Сарос, а у твоего народа где сторона? Как вы там живёте? Расскажи, пожалуй, просят все.
— Очень большая страна: леса, реки, звери.
— Непонятно им — скажи больше.
— Собираемся и ходим воевать... Когда дома, рыбу ловим, зверя бьём, к лесным людям наведываемся — берём от них жён, к себе селим.
— Много ль городов?
— Зачем нам города? По ним зверь не ходит и рыба не плавает. В большом городе холодно, а в маленьком — тепло.
— А насколько маленький? Как наш — или как тот, откуда ты прибежал меня спасать? — уточняла Ргея.
— Тут нет таких домов. Наши — в земле. Но тоже большие.
— Нехорошо, наверно, у вас... А богов каких почитаете?
— Предков... Предки — наши боги. И огонь — алый и чистый. А молния — мерцающий меч... Меч с копьём — самые главные боги нашей земли! Предки не разлучались с оружием — так и мы. Лучшие из нас для потомков станут богами, и быть им на обеих сторонах мира с оружием. Я не вру: все боги наши на полянах славы с оружием стоят — Бел, Церн, Кут, Рутевит, Радегаст, Сьва...
— Сьва — женщина? — переспросила Ргея.
— Молодица.
— И тоже с оружием?
Сарос улыбнулся, задержав на миг ложку, ответил:
— Нет, она без оружия... Женщины — плохие воины. Они даны для счастья, и потому женщина больше, чем воин. Она — мать! И в девочках, и в старухах — мать.
— А боги-то — всё больше мужчины! — разоблачительно укорила Ргея, подпирая рукой подбородок.
— Что вы там лепечете? Нам-то скажите хоть что! — не выдержала боярыня.
Сарос искренне посмеялся над словами Ргеи, потом поднял на неё глаза, делаясь серьёзным:
— Никто не властен над живым человеком. У него всегда есть две дороги. Наши первые предки — родоначальники — сами придумали свой подвиг, и встали за то во главе всех. Огонь — бесстрашный им отец, и мать, и судья. А враг — их учитель... У женщин другие боги, а мы — дети их. И предки наши — дети женщин.
Ргея, покраснев стыдливо, до баб довела слова сильного человека. И они раз и навсегда уверились в его исключительности. Вид богатырский и странность его посчитали знаком принадлежности гота к миру удивительного инакомыслия, к роду превосходному, царскому...
Перед уходом требовалось хоть немного поспать. Сароса и Ргею отвели в супружескую опочивальню. Они улеглись по краям широкой и высокой кровати. Женщины, омыв ноги их, заботливо клонили головы беглецов к подушкам. Бедолаги даже не переглянулись — так устали!
Ргея пожаловалась на муть внутри, попросила квасу. Квас показался ей пресным. Внимательный хозяин поднёс яблочного уксуса. Ргея подкислилась и уснула, преисполненная тревог и дум.
Никто боле не сомневался, что надо до конца помочь страждущим. Сидели тихонечко на скамеечке, слушали сап почивавших, думали об одном и том же. Пришедший Радмир умостился на коленке мамы, через решетчатую спинку кровати сначала разглядывал выбеленное сном лицо чудовища Сароса, потом, хлопая ресницами и зардев, — губы и носик красавицы гостьи.
— Пошла бы, взбунтовала народ, жалуясь да показывая... Только дом пожгут... Девок обидят... — шептала Кламения, разглаживая на себе подол.
— Неужто спасу нет? Ан, мужички бы мои подмогли... В беде-то такой, чай, все не звери!.. Сынуля мой, умница! Никому ничего не скажет, да? Мать с отцом пожалеет... — Ушана гладила вихор на маковке сынишки. Она припомнила, что есть неподалёку хата брошенная — туда беглецов поселить, еду им сносить незаметно, а когда поутихнет шумиха, уйдут без приключений...
Сын и муж её переживали тоже: последний — что дом в опасности, первый — что друзьям-приятелям ничего сказать нельзя. Кламения знала спасительный выход, но как всё наперёд устроить, представляла с трудом. Хотя... Занятый в городе Вертфаст навряд ли сможет помешать — если действовать быстро и решительно...
* * *
Мясо в доме Вертфаста хранилось в глубинных погребах. Когда после первого ухода готского воинства в городе возникли перебои с продуктами, Вертфаст со товарищи, пользуясь своим положением, позаботились о том, чтобы прибрать остатки мяса к рукам.
Туши с той поры лежали в запасниках Вертфаста: подпортились от наступившего тепла, поосклизли... В погребах воцарился тошнотный дух, кой и наверх пробивался. Кухарки премного жаловались хозяйке и предостерегали от потребления того запаса...
Продать мясо в городе — невозможно: после ухода готов в степь поставки свеженины возобновились. Потребить самим тот прок — непременно разорвёт!.. Разве в дружину снести, иль собак за городом откормить...
Кламения, надеясь на Ушану с домочадцами, по прибытии в свой дом приказала дворовым освободить подвалы от вонючих туш. Вертфаст отсутствовал, когда будет — никому не докладывал. Посему-то в доме наступило безграничное главенство бабьего своеволия.
Кламения от души взялась за дело. Подчинив своему настрою всех, кто оказался под её рукой, стала подвигать хозяйство к чистоте и порядку. Чтоб никто из случайных зевак не уличил семейку градоначальника в прошлых злоумышлениях и не заподозрил в грядущих, парадные двери наглухо заперли.
За глухим забором, понукаемые криками правительницы, забегали, засуетились дворовые. В корытах мешался щёлок, вскрыли и короб с известью. Мужики с кольями шли в подземелье, выносили, ругаясь в воротники, тяжеленные и смердящие бычьи туши. Бабы с мётлами, скребками, тряпками, ведёрками спускались после них — мести, выскребать, вымывать.
Бекума и Рада стремглав помчались в кузню: две подводы стояли во дворе без ремонта — вот напасть при теперешней жгучей надобности!..
Западный ветерок относил вонь на сторону, потому запалили кучки с хворостом и разным мусором, кой вытаскивали из охваченного пылом уборки дома.
Кламения поспевала повсюду: и в погребах, и на дворе, и в дому звучал её командный глас. Сам Вертфаст, прибудь он ненароком в родные пенаты, не смог бы уже ничего изменить! Мебель передвигалась, углы наряжались, старьё выносилось... Дворня старалась от души.
Солнце, любовавшееся нашедшими себе применение людьми, раскраснелось и расплылось в полосках далёких облаков. Дочки ахали, прижав рученьки к грудкам, восхищались мамой.
— Сейчас мясо привезут свежее. Ходила днём — взяла дёшево.
— А старое куда?
— Собакам да шакалам на болота свезти надобно. По тёмному — чтоб люди не зарились. Догадаются не то, что старое, запасённое... вот.
— Правильно, правильно, молодец вы, мама!
— Всё, братишки-сестрички, отдыхать, отдыхать... Спаси вас боги! Стол там накрывают — ступайте, пируйте. Да песни пошибче голосите — пускай весело станется! Лето подступило, ах — тепло!
За беседою, за признанием завершённого дела нужным и важным прислуга поспешила в дом. Кламения хорошо отблагодарила кузнеца: дала деньгу, мешочек фиников для его детишек и спровадила. Дочкам наказала идти и глядеть за пиршеством — абы порядок все знали. С конюшенным осталась на дворе.
Старый слуга — давнишний помощник Вертфаста, сторож всех заповедных местечек боярина — был задушевно расспрошен о жизни, о положении детей, об их планах, про соображения о лошадках и о хозяйстве вообще. С ним открыли ворота и впустили подводу с двумя тушами, вложенными рёбрами одна в другую.
— Кто это — без бороды, да носищем водит хитро? — спрашивал Кламению внимательный слуга.
— Откуда я знаю! Сторговалась, главное, удачно, а подослали, верно, того, кто уж согласился везти... Носом-то водить ему есть отчего: от духа такого не только нос — кишки выворотит из нутра! — объяснила хозяйка. — Эй, ты не по всему городу плутал? — обратилась она к вознице. — У нас и без твоего вонького добра много!.. Ладно, ладно... — слова не дав вставить незнакомцу, опять обратилась к конюшенному: — Неси, да поскорее светоч зажжённый — осмотрим товар. Не обманули бы! Нынче все деляги!
Конюшенный развёл руками — дескать, и так видно добротное, да и понюхать можно. Но прекословить не стал: оглядываясь, потрусил за факелом.
— Твоя телега? — вопросила Кламения и получила от испуганного возницы утвердительный кивок. — Поди, милок, глянь... — подвела его к своему тарантасу. — Каждый год — а то и дважды! — у тележек моих передние колёса отваливаются. И у той, и у этой. Хрумк — и набок все! И сами кубарем!
— Это смотря где железку варили.
— Да ну?!
— Точно! Гм. Коли у грека в Бронной артели, то немудрено и три раза сменить. Прохвост он — без гнёта льёт. Там надо ведь и поглазеть, шелушки всякие повыбрать, да сжать... У меня брат делает — залюбуешься! И железа не жалеет.
— Ты ко мне и завтра приди — сговоримся, дружок, о других железках.
— Услужить вам завсегда рады! — поклонился радостно возница.
Туши озарились светом факела. Мясо оказалось не то чтоб очень, зато свежесть его не вызвала никаких сомнений — парило ещё!
— Пойду мужичков вызову, да кваску-морсу выпью. Вам вина вынесу... Кошек вон гоняйте пока. Кшыть, кшыть!
Сказано — сделано: свежий провиант снесён под землю; возница с конюхом присосались к кубышке с ягодным вином, первый второму начал доказывать, что брат его есть самый наилучший мастер, но по приказу усталой хозяйки спроважен был сонным собутыльником за ворота.
— У самого-то колесо скрежещет... — заметил конюшенный после.
— Иди, иди... Почивай, да огня нигде не жги, — ласково отослала опьяневшего слугу в свою каморку Кламения. Громко поблагодарила других помощников и послала в дом продолжать прерванный до поры ужин.
— Где же вы? Сейчас мужички выходить станут! Айда за мной, голубчики. Стемнеет совсем — и повезём...
Дом Спора уже заснул. Окна, смотревшие на улицу, были закрыты ставнями; выходившие в сад и во двор занавесили тонкой кисеей.
Спора разбудила жена и сообщила, что на ночь глядя Вертфаста супруга заявилась... Как не выйти?
— Что стряслось, Кламения?
— Проснись наперво... Проснулся, братец, иль нет?
— Говори же, не томи! — Спор разглядывал впотьмах унылое лицо нежданной посетительницы.
— Что ж говорить-то...
— Ну же, скажи, почто ж пришла?
Спор знал об отношениях в семье Вертфаста, об исключительных событиях последних дней. Знал и то, что Вертфаст сильно рассержен, — следовательно, мог натворить чего-нибудь, доведя Кламению до столь жуткого состояния: она задыхалась, пыталась говорить, но от напряжения сбивалась.
— Все ли живы, мать?
— Нет житья... Кто у нас живёт-то?
— Садись сюда и реки по порядку... Где хозяин?
— Хозяин? Да какой хозяин! Всё в доме встало! Не помогает — дак хоть не мешал бы, чёрт!
Спор более не перебивал, сидя рядышком.
— О-хо-хо... Мясо стухло! Вонь саднит — аж до улицы!.. Коли не выбросить, придётся подземелье засыпать навсегда да новое рядом рыть... Вытащить гниль вытащили, а куды деть? Ведь закрыта каждая калитка в городе! И козла моего нет! — Баба злобно насупилась. — Под его окном закопаю... Иль на дворе прямо сожгу!.. Подводы гружены — ан, не выпустят меня... А мясо то казать никому не можно — сам знаешь.
— Да, да... Наше-то ничего — лежит себе. Похолодней, что ли, у нас?
— А у нас где не надо — холодней, где не нужно — жарко. Жизнь... — Вздох бабы был тяжёл.
— От меня что хотела, мать?
— Что хотела? У приморских ворот шепни своё слово, да я и вывезу всё от глаз завидущих подальше.
— Может, с утра? Ах, да...
— Пошли. Не думай долго. Сам проверишь всё — я ить не хитрю.
— Иди-вези. Я к воротам сейчас приду, — внутренне негодуя на бабу, промолвил боярин. — Точно ли ничего у тебя... такого-то?
— Увидишь...
Кламения, спеша, ещё с улицы крикнула во двор, чтоб отправлялись. Две телеги с негодными тушами без промедления выкатились на мостовую.
— Тише, тише — не гони! — заметила боярыня первому вознице и грузчикам, восседавшим на его подводе. — Не грохочи, успеешь. Ночь большая, а поломаемся — на руках потащите!..
От растревоженного дома до ворот приморских недалеко: поворот, спуск, поворот... Из закоулка двое стражей с одним масляным светильником прибежали на шум неурочный — унюхали вонь, углядели боярыню, поняли всё и удалились к центру города...
Вертфаст, вечер проведя в бане, скакал домой. В окружении множества гридней болтался в седле, безвольно клоня голову то к одной стороне, то к другой. Много выпил... Давненько столь не нагружался! Банщик подавал и пиво, и вино, а несчастливому охотнику пожелалось накушаться горькой... Подъезжая к дому, мычал злобно. Свита только успевала смотреть, чтоб не свалился на бок обмякший боярин.
— Это что там за тра-та-та? — прислушался он к грохоту.
— Мало ль? Едем баиньки, свет-боярин.
Навстречу, рискуя попасть под копыта, бежал конюшенный.
— Барин, барин, Кламения мясо повезла! Как бы чего не удумала!
Вертфаст в серёдке процессии ничего не видел. Его и не беспокоили — лишь бы ехал. Старый конюх ругался на всадников и стремился на доклад к боярину. Вертфаст услышал-таки старого слугу, туго сообразил, что между ночным грохотом и Кламенией имеется некая связь. Дёрнулся, остервенел и вскричал сиплым фальцетом:
— Ну-ка, соколики, скачем ловить! Фьють! Вперёд! Ловить, а коли что — казнить на месте! Все вперёд... Один со мною будь — держи меня!..
Спор ждал возле ворот. Из темноты слышалось громыхание колёс, к которому примешивалась дробь звучных копыт. Боярин предупредил Воротников, что должно выпустить поезд, следующий из дома Вертфаста, но на всякий случай решил хотя бы поверхностно содержимое подвод осмотреть.
Верхом на коне, опередив всех, к Спору уверенно подъехала Кламения.
— Смотри поскорей да отпускай...
Спор скомандовал стражникам проверить поклажу, сам же, присев на нижний засов, ожидал.
— Спор, подвоха нет. Пропускай...
Действительно, дружинники и под телегами пошарили, и с мужичков шапки поснимали — ничего запретного.
— Ну и открывай, ребятушки...
Стражники убрали мечи, оправились, пошли отворять. Створки ворот на раскачавшихся в мягкой почве столбах полетели, распахиваясь, и, ударившись обо что-то, возвратились назад, вновь скрывая золотистое мерцание звёзд над тёмным морем. Стражи, стопорившие створы, услышали гром плотной копытной россыпи. Не было сомнений — к ним спешила кавалькада. Может быть, прорыв злоумышленников?.. Или ретивые служилые из своих?.. Кто сие ведает?
— Закрывай и готовься к бою! — скомандовал оторопевший Спор, схватил лошадь Кламении под уздцы и потянул в сторону.
— Стоять на местах! Слово Вертфаста! — прокричали передовые неизвестного отряда.
Ворота были заперты, подводы окружены, дружинники толпились, глазели, кого же они остановили. Спор с Кламенией — в руке узда — неспешно вышли к воякам, густо насыщавшим влажный воздух винными испарениями. Наехавшие молодцы, конечно же, все были знакомые — не раз видели их в городе.
Хотя у Спора возле сторожки на привязи стоял свой конь, боярин заставил одного из всадников освободить ему скакуна. Воссев верхом, Спор спросил, где Вертфаст. Хмельная братия отвечала, что Вертфаст едет следом.
Отрезвевший от многолюдного представления Вертфаст пытался разобраться, что здесь к чему. В деснице его хищно сверкал обнажённый меч. Спора он признал сразу — тот, как могло показаться, виновато выехал навстречу. Искажённым восприятием Вертфаст зрел могучего всадника на коне. Сморгнув и утерев слезинку с ресницы, он к своему величайшему изумлению признал собственную супругу. Встреча ошеломила боярина. Прежде чем высказаться, он поёрзал, огляделся по сторонам.
— Чтоб... Ты вроде не там... и не так... Ты ж спину коню... прогнёшь! Куда же ты взгромоздилась, дева-толк?! Спор, растолкуй задачку, — и зычно икнул.
Спор склонился к сотоварищу и как можно тише проговорил.
— Не буянь, не будь олухом.
— Олухом?!
— Мясо тухлое — то ещё... твоя баба нынче вывозит. Не шуми. Впрочем, разбирайся сам... — Конь Спора бочком почапал в сторонку.
— Вывозит? Никто никого не увозит! Беглых я ловлю! — вняв совету, много тише прогундел Вертфаст; красноречивым жестом недвусмысленно показал своим лихим сподвижникам начать разбираться с грузом. — Жена, езжай к мужу! — развалившись в седле, но не спуская орлиного взора с пошедших к тушам дружинников, вякнул он.
— Тебе надо — ты и езжай! Не наездился ещё по гулянкам да по пустым делам? О хозяйстве не радеешь, вредитель! Давай, мешай, препятствуй! Меня гони со двора, чтобы шлёнд праздных да на всё согласных навести! — зычно ответствовала Кламения, приняв позу истинно боярскую. Меж ней и им рядком стояли их слуги и ожидали конечного решения.
Вертфаст понял, что и здесь ему с несносной бабой не справиться. Сопя, обратился к обыску — уж тут-то наверняка найдёт повод поговорить с женой по-другому!..
На каждой из двух подвод лежали по две пары туш, будто выпотрошенные гороховые стручки, выгнутыми створками-рёбрами всунутые друг в друга. Таким образом, внутри пары имелось полое место, рассмотреть которое мешали задние, немалые размером, ляжки и темень ночи. Факела светили тускловато.
— Эй, братки, что вы гладите да вынюхиваете? Не лапайте этот струп — ширяйте, братишки, мечами, пиками острыми! Все проколем, а там... пускай везёт, хоронит! — покосился на Кламению, словно на кровного супостата, боярин и подметил, как изменяется её лицо.
Она поутихла, но высказаться посчитала должным:
— Не стыдно ратничкам мечи говядиной марать? Отвезли бы к утёсу да и утопили всё — и нам бы помощь!.. Злато-серебро ищешь, муженёк?
— А вот и узнаю, чего ищу!
— Ничего-то ты уже не знаешь, болезный!.. Был в твоём доме погреб холодный — тебе зараз там самое что ни место!
Каждая её реплика звучала унижением боярского достоинства. Скопившийся тут люд всё это выслушивал-соображал, готовя пустить завтра по городу рассказы. Но боярин не унывал: через считанные мгновения он обязательно отыграется! Не зря же Кламения днём прибегала туда, где прятались беглецы, — ночью и вывозит что-то или кого-то...
Хмельной угар с Вертфаста сошёл полностью. Осталось зло и предвкушение ещё одной победы. Он выхватил у одного из подручных копьё и засадил его в ребро одной из туш. Пика через пустоту прошла насквозь, наконечник вылез с той стороны вонючей говяжьей пары. Меж четырёх продырявленных рёбер никто не пискнул, не дёрнулся в судороге, и Вертфаст ударил ещё раз.
«А если там Ргея?!» — подумалось ему, не в меру ожесточённому. О том же думали и дружинники, но, видя решительный настрой предводителя, принялись колоть, тыкать, рубить, сечь.
Кламения неестественно громко засмеялась. Муж снизу глядел на неё с ненавистью: похоже было на то, что везла она украдкой от него действительно тухлое мясо...
Ратники вытирали мечи от доводившей до блевотины гнили и, отойдя в сторонку, ложились вольной ватагой на землю. Нет ничего путного в той поклаже... Вертфаст в последней ловчей надежде заглянул под повозки, потом сдался и попросил принести ему воды.
— Что, вино дурное сушит?.. Давай, мужички, поехали! — повелительно приказала Кламения слугам-помощникам. — Давно бы спали уже!.. Эхма!
Рыжий свет потрескивавших факелов обличал глупость затеи Вертфаста. Искромсанные куски поплыли на его глазах в распахнувшиеся опять ворота. Он исступлённо и бессвязно заскулил, бросился на уплывавшую в темноту последнюю телегу и принялся тянуть осклизший мосол. Руки его сорвались, он отскочил, упал, откинулся навзничь. Не поднимаясь, тихо проговорил склонившимся над ним дружинникам:
— Что-то не так... У купца их видели. Она тоже там была. Теперь с этим струпьем здеся... Спор, ты мне нужен. Я в дом побегу... — Он вновь принялся скулить, поднимаясь, опёрся на Спора. — Ты вот что... Пошли людей к болотам и утёсу. Быстро только, Спор!.. Играть со мной вздумала колода! — тихо-тихо и совершенно трезво молвил Вертфаст.
Его подкинули в седло, и он помчался. Спешил, надеялся усмотреть-услышать отголоски того, что, возможно, навсегда уплыло из его рук.
Конюшенный ждал на дворе. Сильно переживая, он достал кинжал и поспешил за хозяином на кухню. В подсобке помогал вынимать камни из стены. Он и услышал отчаянный визг Вертфаста: «Были, были!..»
Согнувшись, с лампой в руках Вертфаст крался по подземному тоннелю. Осматривал подпорки, на деревянном, дотлевавшем уже настиле тщился отыскать хоть какие-то следы... Там, где проход разветвлялся надвое, наверху зияла блестевшая влагой пещера. Обрушенная земля была истоптана ногами. Отчётливо виднелись отпечатки огромных и маленьких ступней. «Тронутые камни в стене — это уже не отвлечение. Ушли!..» — содрогнулся боярин.
— Как же так? И в доме родном нет мне опоры!
— Не углядел, мил друг, — извинялся старый конюх.
— К утёсу пошли. Чёрт, туда же близко... Успеют ли соколики?
— Не успеют — на берегу словят.
— Давай уже дойдём до конца — лаз прикрыть надобно. Одна беда — не беда, а ход этот сгодится ещё.
— Правильно говоришь! — пробасил злобный старый слуга, и звук его голоса долго звенел в ушах.
Узкий и низкий проход жил по своим подземным законам...
* * *
— Бросьте всё в море! Бычков морских покормим тучным тма-тарханским говядом... — напутствовала обоз Кламения, отъезжая.
В город она не спешила. Испереживавшись, до озноба в спине колесила вокруг дремлющего города. Страшно боясь темноты, боярыня в луке богатого сирийского седла пристроила маленький ножичек. Ноги всю дорогу подтягивала повыше, опасаясь, что какая-то невидимая тварь подкрадётся и тяпнет.
Съездила к утёсу. Незамеченная никем из ночи наблюдала, как ни с чем вертаются охотники. С другой стороны кремника лицезрела похожую унынием вторую ватагу. Следом за ловцами, держась подальше, поехала к морским вратам. Несмотря на сгустившийся туман, озноб телесный и душевный прошёл, Кламения заспешила домой. Ведь темноты и тишины храбрая женщина всегда очень боялась...
* * *
Отвалив камни, Сарос и Ргея по колено в воде вышли на берег. Наощупь хватаясь за траву и булыжник, выбрались на верхушку утёса. Город в двух сотнях шагов бледно высвечивал самые свои высокие крыши. Осторожно ступая, сошли с утёса.
Ргея сообщила, что там, где шумит камыш, есть тропа среди топи, и беглецы поспешили. Не раз падая и ударяясь, не проронили ни единого звука. Неслись, как угорелые: надо было добраться до рощи...
Вымокнув в росе упавшего на тропу камыша, ободрав на себе одежды, Ргея и Сарос ступили наконец на кочковатую землю приазовской рощицы. Под ногами ещё было слякотно, но вокруг уже спасительно высились бугристые и сухие места. Между деревьев и остановились. Обессиленно распластались, взявшись за руки и переводя дух.
Никаких преследователей на утёсе они не видели и не слышали. Не знали и о том, что несколько всадников рискнули сунуться в тростник, но на лошадях проехать по тропке среди топей не смогли...
Отдышавшись, Сарос и Ргея пошли на север, выбирая сухие места. Под покровом кустов и бурно поднимавшейся травы торопились, трепещущими сердцами лелея смутные надежды, которые у разных людей разные...
Ргея всё время отставала. Она упорно смотрела в мелькавшую впереди спину гота, мысленно разговаривала с ним, задавала ему простенькие жизненные вопросы, тревожившие её больше, чем собственные усталость и слабость.
Ей постоянно с недавних пор хотелось есть — вместе с тем её без конца мутило... Источенное последними событиями сознание рисовало страшные картины: будто погибают они, попав в лапы к здешним племенам... или умирает она одна, просто упав и не поднявшись более... Казалось вдруг, что суждено ей с этих пор жить в лесу у костра и ходить до скончания срока своего чумазой, с подолом в нестирающейся смоле...
Будущее никак не хотело предстать светлым. Ощущение близившейся неустроенности становилось тем острее, чем дальше уходили они от русских полисов. Что там за город у Лехрафса на Танаисе — можно только гадать...
Да и кто такой Лехрафс? Степной воевода, коего ко всему прочему в Ас-граде сильно ругают — мол, не прав?.. Сарос с Лехрафсом друг другу никто...
Если готский царь влечёт её туда, где всяк человек, по рассказам знакомых, мало отличим от зверья, то и думать о том страшно...
Сароса очень беспокоила дорога в родные места. Сначала, конечно же, они найдут Лехрафса — он должен помочь... А уж добравшись до лесов своей родины, Сарос покажет Ргее, каков он смельчак на охоте, каков строитель и нянька её хрупкому существу! Он расскажет за долгие-долгие вечера ей про всё, что знает, а станет скучно — придумает что-нибудь. Коли и то, и то наскучит — уйдёт в поход долгий, в котором беспрестанно будет думать о ней...
— Сарос, утро — я устала.
— Мы мало идём... Вдруг в городе днём замыслят погоню?
— Я идти боле не могу — от мокрых сапог ноги стонут... — Ргея повалилась на землю и раскинула руки.
Сарос вернулся, быстро нагнувшись, поцеловал её в щёчку, потом сухо повелел терпеть и, указав направление, задумался, видимо, о преодолении пути до их цели.
Что-то в царе не нравилось Ргее: боялась она, что их отношения с ним превратились за это нелёгкое время в отношения брата и сестрицы... Такое положение вещей было ею неприемлемо, и она начала кокетничать: поднимала рученьку, тянула пальчики... Он, обернувшись и, увидев это, в догадках изломил брови. Она охнула, чуть приподняла грудку и отвернулась...
Женщина жила в каждой клеточке её организма, занимала мысли и устремления, подчиняла себе плоть и волю, держала всю сущность Ргеи в напряжении, заставляла быть желанной, нужной, одной-единственной для выбранного ею человека. А человек тот не ждал ухаживаний за собой...
— Садись мне за плечи. Когда солнце взойдёт повыше, сушиться и спать будем — сколько захотим.
— Нам надо поесть... — Дрожащей ладошкой Ргея дотронулась до распахнутой груди своего чаемого. От сильного прижатия к его жёсткой спине в животе своём она почувствовала неизвестное ранее онемение. Словно меж ею и им подушечка... Колики стали неприятно досаждать...
— Сарос, давай сначала что-нибудь съедим, а потом, когда потеплеет, будем спать?
— Там, в доме, пахло вкусно... — вернул Ргею на землю Сарос.
— Да, надо было чего-нибудь взять. Не догадались... — расстроилась женщина.
Конечно, в тот момент, когда выскакивали из парных туш, влезали в окошко и поспешно вырывали камни из стены, о еде никто из них не думал.
— Ты простыла?
— Может, и простыла.
Сарос из сумы выбрал в горсть напитавшиеся болотной росой овсяные зерна.
— Грызи, грейся. Не очищай — так ешь... Чего ж тут поймаешь? — растерянно оглядывал из-под ладони местность Сарос. — Птицу камнем не собьёшь... Вставай, пойдём хоть до речки или озерца... Есть тут речка?
— Я не знаю... — едва шевеля губами, вяло ответила Ргея и тяжело поднялась, готовая идти.
На её счастье, озерцо нашлось сразу. Только выбрели на склон бугра — сразу и увидели его за стеной болотных зарослей.
— Вдвоём не подойти — топко... Здесь сиди, а я скоро... — Гот отдал ей огниво и углубился в недавно поднявшиеся заросли камыша. Ргея на склоне гладкого, как ворсистый ковёр, холмика стала выбирать сухую траву для растопки. Вдруг услыхала своё имя — это Сарос крикнул ей и осёкся. Она глянула туда, куда он ушёл, и узрела кабанов.
Звери растянулись нестройной вереницей прямо под бугром. Между ней и ими было шагов двадцать, и кабаны, конечно, заметили её. Зверюги остановились, повернули головы, резко дёргая мордами, почти всё сделали в её сторону по паре шажков. Но вожак секач, всё оценив, повлёкся прежней дорожкой, уводя семейку.
Сарос вздохнул облегчённо, мотнул кудлатой головой и направился к озеру. Ргея собиралась крикнуть ему, что хочет с ним, но кабаны рылись невдалеке, а он уходил слишком быстро. Решила запрятаться в тростник и подождать его возвращения в укрытии, потом отвергла свой план: нужен был костёр, за который отвечала она.
Понимая, что занятия её теперь круто изменились, дева изгоняла из мыслей своих прежние предубеждения и, как могла, страх. Ни то, ни другое не собирались расставаться с нею быстро, всё ж через малое время она уже обошла всё кругом и, навалив уймищу сухостоя и коряг, развела огонёк. Ртом затягивая тёплый ветерок, обратила к костерку влажную спину и уставилась на голубеющую поверхность озера.
Тихо сидя, редким движением подбрасывая сухие метёлки хвороста в костёр, Ргея, не прилагая к тому никаких усилий, даже, в общем, не желая того, очутилась вдруг в самой серёдке неугомонного животного царства. Кабанов возле прошествовавшей мимо семейки стало больше. Стадо копошилось и кружило. Утки тучами взлетали и галдели. Птички камышового приволья, успокоившись и осмелев после проникновения в их девственные владения двух чужаков, вновь принялись дружно петь... От свиста, кряканья, дребезжания рулад можно было оглохнуть!
Ргея почувствовала жаркое дыхание приближавшегося дня. Солнце слепило — от него приходилось отворачиваться. А от птичьего хора впору было затыкать уши — иначе дурман глушил рассудок, обрывал все связные мысли.
Одежда высохла в одночасье, но муторное состояние не только не покинуло её, а ещё больше усилилось. Она улеглась лицом вниз, по склону распластав руки и ноги, и заснула, погасив в варёном сознании разноцветные картинки... Когда Сарос подкладывал под неё свою одежду и укрывал от припёка растрёпанную голову её, она, не в силах очнуться, водила невидящими глазами, произносила нечто бессвязное и тревожное... Но скоро сон потускнел, разредился, её сильно затошнило, и она проснулась.
На вертеле из тоненькой болотной берёзки жарилась крупная рыбина. Жир с неё капал в костёр, шипел и дурно пах — Ргею мутило в забытье именно от этого духа...
Сароса без кожуха было не узнать: какой-то подранный свитер на нём...
— Фу! Что ты там жаришь?
Сарос не ответил, позволяя ей самой определить — что. А если она, всё прекрасно усмотрев, собралась пожурить его, то пускай знает, что он не намерен по всякому капризу её оправдываться.
Она сходила в камыши, умылась, перевязала волосы, всю себя осмотрела. Возвращаться не спешила — смотрела на небо. Над головою, над Ас-градом, над тем местом, где, наверное, должна была находиться её родина, небо было безоблачным, глубоким и чистым... Вокруг же всё выглядело и пахло как-то иначе, по-своему... Ей захотелось выть. Ругаясь в голос на опутывавшую ноги траву, она выползла из зарослей.
Сарос встал в полный рост и пристально глазел на неё сверху.
— Сарос, у меня будет ребёнок от Вертфаста! Я была его девкой, отдавала ему своё тело, говорила ему ласковые слова! И до него ложилась не под одного мужчину!
Рот её сделался большим, ряд зубов сверкал хищным оскалом...
На лице Сароса проступили на редкость красивые чёрточки. Брови напряглись, глаза ещё больше посветлели, губы сжались, волосы на щеках подёрнулись дрожью...
Нет, не этого своим гнусным уведомлением она стремилась добиться! Она хотела излить на него всю свою грязь, предупредить его о себе, плохой, вывести из равновесия, лишить властного и какого-то неживого спокойствия!.. А гот отреагировал очень странно.
— Тебе больно от того? — спросил он.
— Ты не понимаешь... — стушевалась Ргея. — Я лежала с ним, он ласкал меня — всю! У меня родится сын или дочка от Вертфаста! А ты меня уводишь!
Глаза её были жестоки; улыбка — в ответ на его тупость — дрянна; зато подрагивавший голос выдавал её страдания, терзания.
— Если ты родишь от Кромвита, я всё равно буду желать, чтобы ты была со мной.
Ргея решила, что Кромвит — самый страшный зверь на родине Сароса... Ошарашенной услышанным, ей и Кромвит казался теперь муравьём, букашкой. И таким же маленьким на белом свете содеялся Вертфаст! Все людишки — и плохие, и хорошие — куда-то подевались, чудеса произошли со всеми ими: они как бы изничтожились! Богом, отцом, судьбой стал для неё стоящий напротив человек. Холодные глаза под напрягшимися бровями струились добродетелью жизни её: малозначимо — какой! Сарос — воин, бык, душа, любовь, её прихоть, пёс, друг, хозяин случая... А она обидела его! Нет, лишь хотела обидеть... Догадался ли он?
— Прости... — Ргея уткнулась ему в ноги, сопя, передвинулась выше, попыталась объять его талию — но где там! Она была мала для него: руки за талией напрасно шарили — их она прижала к своему лицу и заплакала.
— Мне хорошо, когда ты плачешь вот так, на мне. Я всю тебя чувствую.
— А я тебя совсем не чувствую, Сарос! Ты какой? Хороший ли?
— Ты сама как думаешь? — усаживался он на землю. Она не отпустила его, присела и вновь приложила ручки к свитеру.
— Я думаю, что очень ты хороший!
— А если бы Вертфаст был помоложе и без жены?
— Вертфаст плохой!
— А если бы он был помоложе, без жены, а дом был и его, и твой — он был бы хорош?
Не прост Сарос!.. Видимо, спрашивает и о том, что было, — о том самом сватовстве Иегуды в доме Вертфаста; и о том, что есть, и о том, что будет, и
о том, что нужно ей вообще... Он не мог не подметить, как она в доме спасительном, кроме вопросов Кламении и Ушаны, подробно выспрашивала о домах и городах готских... Мог и нарочно так хорошо отзываться о женщинах... Но он не боится смерти — зачем ему враки?.. И её мог силой забрать с самого начала...
Ргея мягко оторвалась от него и взглянула в мохнатое лицо. Сарос отвернулся, дотянувшись, повернул рыбину, встал, сторонясь её рук, осторожно снял жаркое и положил на зелёную траву, выбрав местечко почище.
— Мы и у себя так едим, — сообщил он — то ли дымящей, с выпученными зенками рыбине, то ли деве. Ргея ждала, жаждала его взгляда, а он смотреть на неё и не думал.
— Я тоже научусь есть по-вашему! — проговорила она. — А если захочешь — научу тебя кушать по-нашему.
Сарос не удержался и засмеялся. Нежно и в то же время цепко посмотрел-таки на Ргею — и Ргея ожила! Печаль лица её куда-то подевалась, движения вдруг стали ловкими, складными, охотными!..
Рыбье мясо было вкусным и истекшее жиром — постным. Мех с водой Сарос придвинул к ней, и она, не спуская с него истовых глаз, заговорила, заняла, заполонила. Он оглядывался, всё время пересаживался поудобней, кивал в ответ, смотрел ей в рот, на её волосы, слушал пленительную музыку её прекрасной речи. Она энергично пересказывала какую-то чепуху — про удачную покупку, про прошлогодний страшно глубокий снег, про рыжего кота, кой упрямо, как человек, выказывал Кламении свою спесь, про волхвов, что могут знать изнанку жизни... Сама не замечая того, Ргея приспосабливала в свою речь словечки средиземного купечества. Саросу казалось порой, что она над ним посмеивается, толкуя о вещах загадочных, но после он понял: она желает, она готова и она вполне справится с тем, чтобы захватить его внимание целиком и полностью! Он и так думал о ней всегда — ей же хотелось, чтоб он глаз с неё не сводил!
Сарос громко и раскатисто рассмеялся, отложив кусок рыбины. Она после паузы, натолкав полный рот еды, засмеялась тоже. На коленках, смахивая с бороды и усов крошки, он доковылял до неё, взял за плечи и повалил. Глаза в глаза уставился на неё, а она отвернулась, дожёвывая. Он обтёр руки о траву и положил на её груди. Она проглотила последнее и серьёзно обратила на него свой синий, немигающий взор. Он нежно пальцами продавливал на ней платно, дыхание жарко вырывалось из его груди. Она, приоткрыв ротик, потянула за ворот его толстенного свитера, зовя. Ногами, уверенными в перстеньках пальчиками, расцепляющими подол ферязи, милыми глазами...
— Моргни, Ргея.
— А что, на Сьву похожа?
— Похожа...
Было ли жарко, когда солнце с юга и с запада пыталось углядеть, что там за бугорком?.. Было ли прохладно, когда сырая морока попробовала остановить игру людей?.. Было ли темно, было ли страшно — от воя лесной и болотной живности? Страсти и трепету тех двоих, сливавшихся в единое целое, было ни до чего...
Для него тогда существовала только она, а для неё — он! И не было под небом в ту пору людей более нежных и бережливых друг к другу, более вожделенных и близоруких... Зацелованные лица мужчины и женщины лучились счастьем, и всё вокруг куда-то делось, запропало — будто навеки...
Сарос тыкался в любимую шею, в живот, в ноги, в кулак собирал её волосы и жадно нюхал...
Она впервые в жизни не спешила подняться, что-то сделать — не хотелось даже говорить. Лишь перстами шевелила его уста... Он тонкими губами захватывал накрепко её рот, и она сбивчиво дышала... Ей было так хорошо, что делалось страшно за себя... Она не думала, как вести себя, — просто брала его руку и прикладывала к тем местам, какие не могли больше оставаться без его прикосновения... Она жалась к нему плечами, носом, ягодицами, коленями... Она громко и страшно стонала, царапалась и зацеловывала потом раны...
Рассвет встретили, раскрыв радостные глаза одновременно, и увидели, что сползли далеко от того места, где лежала недоеденная рыбёшка. Она побоялась поцеловать его в уста — почеломкала в лоб и пошла искать огниво. Он снизу смотрел на неё, вверх уходящую, потом запрокинул голову к небесам. Он готов был в одиночку предстать перед тысячью противников, чтоб нежность этого земного рая продолжалась бесконечно! И у него закружилась стойкая ко всему голова, когда она позвала нежно:
— Сарос, иди ко мне...
* * *
— Кто там у тебя больные? — спрашивал Роальда Лехрафс, когда вышли на прямую дорогу к главному городу халан.
Гот не ожидал вопроса — он был уверен, что таврическую болезнь выдумал вечный советник Сароса Карл. А теперь вот и Лехрафс... И смотрит с внушением и нетерпением.
— Человек сто у нас было...
— Сколько у меня ваших больных я знать желаю!
— Надо считать, кто из них остался с тобой.
— Вот и посчитай. Жду, пока солнце не поравняется с теми тремя деревами. Спеши, брат!..
Сей важный разговор произошёл, когда халанское войско, полное добычи, прошествовав по берегу протяжённого озера, встретило речушку, из того же озера вытекавшую прямиком к городу.
Люди были довольны: множество захваченных лошадей, оружие, посуда — есть чем похвастаться дома! Женщины и жёны будут рады...
К Лехрафсу подъезжали парочки: мужи с жёнами, подъезжали и задругами — испрашивали разрешения его им в город не ездить, а остановиться в родных, рядом находившихся селениях. У многих тут знакомые, у многих тут дома и наделы, за коими до возвращения приглядывали соседи.
Лехрафс был разумен: всех благословлял, дозволял остаться и наперёд приглашал в свою рать. Живите, мол, и плодитесь — только из северян никого не берите с собой...
Вопросов не было. Орда редела довольно быстро, а солнышко уж висело над тремя указанными вешками.
— Вон они стоят.
— Мало их что-то... Проглядишь кого — привяжу к бревну и пущу по Дону!
— Что собираешься с ними делать?
— Вопросы свои держи при себе. Сам-то с теми сучками сносился? Нет ли?.. Не то вставай к ним — тогда и на вопрос твой ответить сочту за обязанность.
— Поеду ещё поищу. Надо бы загодя... — Роальд рад был не присутствовать вместе с Лехрафсом на чём-то страшном.
Царь один без сопровождающих подъехал к рядку из двух десятков человек, запросто проговорил:
— Слаще мёда худая баба! Коль сладка, то, стало быть, и худа! Горше полыни воспоминания о ней, проклятой... Эй, ты! — одного подозвал к себе царь. — Раздевайся донага!
Воин без обиняков и промедления скинул с себя всё. Царь осмотрел его, потом второго, третьего... При виде седьмого подёрнулся будто.
— Думал — так это, не беда, мол... И прошло вроде, но... — сокрушался седьмой.
— Это зараза, брат. Зараза для всех нас, которая смертью пахнет! — с отвращением косился Лехрафс на бубонные шанкры.
— А отпусти ты меня обратно в город тот — отплачу стервецам за зло!
— Нет, не пойдёшь ты туда. Пескари, на бережке оказавшись, и то свою стайку в водице ищут, задыхаясь навсегда воздухом... Кто, братки, зазря сюда поставлен?
Тишина в ответ.
— Есть средство, чтоб опять вам добрыми воинами стать. Только всех вас собрать требуется... Кто ещё остался?
Отобранные залопотали, забормотали, принялись указывать и называть кого-то.
— Ты и ты — пойдите к тем своим и скажите, что отправитесь на острова: есть такие у меня — что-то вроде рая. Мужчины и женщины там дни коротают — лишь на берег до поры им выходить нельзя. Даже не знаю, бежит ли кто оттуда.
Двое посланных к готско-сериванским подразделениям дослушивали обнадёживающий сказ главного халана. Навстречу им ехали четверо с Роальдом.
— Вы куда? — спросил Роальд, останавливаясь. Получив сбивчивые объяснения, сопроводил пополнение для карантина дальше.
Ни шатко, ни валко — набралось вскоре больных около шестидесяти человек. Не желая более терять ни минуты, Лехрафс послал Гуды вперёд, чтоб тот подал знак, кому следует...
И деньки стояли погожие, и предприятия последние стались удачными — да только смурыми были те шесть десятков человек, не ясно до конца, на что обречённых...
Когда в условленном месте с тропы свернули на берег, отряжённые для рая бедолаги растерялись и заверещали. Коней у них забрали, общались с ними теперь немногословно, указали на песчаный бережок и приказали стоять там... Что ж здесь поделать? — Стальная гвардия обступила полукружьем и нетерпеливо вглядывалась на серёдку реки.
С этого местечка отчётливо было видно, как река ширится и превращается в озеро. Посредине виднелся островок, похожий издали на чёрную кочку. Справа от него к войску следовали две маленькие лодочки.
Один из готов крикнул всей своей братии:
— Мы на две лодки не рассядемся!.. Палачей, что ли, ожидаем?!
Ему не ответили. Хранили молчание и готы с сериванами за спинами халан.
На каждой лодке сидело по четыре человека — они же гребцы, они же воины. Лат на них не имелось, одеты были опрятно. С лодки громогласный бирюч огласил, страшно коверкая слова, примерно следующее:
— Если вы стоите на сем месте берега, то благодарите рок свой назначенный, что живы ещё, а не посечены мечами друзей своих верных. С этой поры слушать будете беспрекословно всё то, что скажут вам. А для начала послушайте меня. Тот остров, что видите вы за моей спиной, не для вас — это запомните свято! Кто повернёт к нему, будет утоплен! За ним есть остров иной, но до него придётся добираться вплавь... Так что бросайте тут всё, что повредить вам может, и гребите, как сподручнее, между нашими лодками. Пути назад вам нет!
При этих словах все, кто находился в лодках, показали обречённым луки, потрясли тяжеленными баграми.
— Вперёд! — гневно крикнул картавый чужеземец оторопевшим пловцам, и лодки разошлись в стороны, освобождая водное пространство.
Стальная гвардия дружно лязгнула доспехами и пошла, подталкивая обречённых. Увлечённые зрители из огромного воинства теперь совершенно не спешили разгонять коней: высматривали, как определённые к испытанию шестьдесят человек взяли курс на невидимый отсюда, но обещанный велеречивым прорицателем остров. Горемыки-пловцы отчего-то не расстались с надеждой спастись. Быть может, надежда их смертью питалась и жила, горела?.. Они плавились к пределу, растягивались, оглядывались на избавившихся от них товарищей, неистово ворошили свою прошлую жизнь и бурчали величайшее несогласие плюхавшей в лицо волне...
А удовлетворённое походом войско пошло на отдых... Думало ли оно об отверженных? О тех, кто близился к супротивной струе вытекавшей из озера воды?.. И готы, и сериваны, и халаны ещё могли со своих мест видеть, как людская стая упрямо подступается к искрившему вёрткими волнами току. Пловцам уже приходилось выбрасывать руки над нырявшими головами — и всё для того, чтобы превозмочь мощный напор, бьющий навстречу, не пускающий и влекущий в глубину... Никто из той ушедшей с миром армии и подумать не мог, что проводили они в никуда сражённых любовной болезнью мучеников...
Не только сила и жажда обладания движут человеком — у него ещё есть вера и борьба за неё, светлую! Не топят холодные волны изливающегося с неослабной силой, нарождающегося нового русла, встречают неласково, но угнести не могут отчаянных, но не отчаявшихся людей... Поворот сдюжили и бьются, скребутся в лучшую жизнь обречённые. Нет, уже и не обречённые, а до жара, до пыла, до буйства обнадеженные. Ведь замаячил перед напряжёнными ликами тот красно обещанный, настоящий чудо-остров! И пускай на нём ничего нет, кроме дряни, вони, парши, всё равно эта блаженная небывальщина — вожделенная цель! Пускай кто-то ослаб, и тело его отброшено в реку — зато другие, озверев, выгребают на тишь перед островом, свободную от боковых потоков...
Нет уже тех двух лодочек — они, осушив вёсла, скатились к островку своему и наблюдают, как за надёжным бортом глубинная волна выворачивает напоследок утопленников...
Не избавленные от страстей бытия счастливчики с совиными глазищами, с синими от холода пастями выгребали и, дотянувшись, ложились на берег. Им помогали, их собирали, их поддерживали, их провожали через весь остров к двум совсем другим лодкам — невероятно обветшалым и скрипучим от стародавности своей. По пути человечьи стени — подобия законченного ужаса — озирались вокруг. «Не убьют... Будем жить и искать смерти праведной... А эти, верно, были такими же... Как же плыли бабы? А не бабы — молодухи... Точно, плыли и они...»
Дома вдоль большущей улицы без заборов... Перед ними — скот...
Люди сердобольные все оказались сзади: сопровождали, вели поредевшую в две трети стайку новичков. Достанет им теперь и двух дряхлых лодочек...
Отвезут утешенных новобранцев на островок соседний — третий. Двое старичков-лодочников, что обязаны возвратить скорлупки те, припрут на всё теперь согласных счастливчиков в порубе и оставят лихих когда-то молодцов наедине с бочагой простой водицы. За пять недель никто не сбросит им ничего съестного — ни крошки, ни зёрнышка. Каждый день через решётку будут лишь подливать свежей озёрной воды. Кому тряпицу подадут старые, иногда и сказки суровые порасскажут, ну, а случится — околевшее тело поднимут...
Кто по истечении пятой седмицы жив останется да выздоровеет, поживёт-покажется срок на втором, а и там, по желанью личному, отправлен будет на речной, дальний остров. Оттуда к самому Лехрафсу доставляются возрождённые. Громкий почёт ждёт их, и нет воинов лучше, чем они...
Другое дело — средний остров: большой, ухоженный... Там живут-доживают те, чья болезнь сильнее целебного глада. Обитают там и здоровые вовсе — житьё-то тихое, врагов нет и быть не может... Зерно сплавляют с Танаиса, дичь, коли мало скота — на северном берегу... Коммуна-рай! Законов нет! Дети родненькие да болезные, друзья, подруги... И новые котлованы для усопших. Хоть и слаб тут телесами народ — зато мудрый, всё за лихую годину свою передумавший...
* * *
Гонцы от Лехрафса сообщали в городе, что до праздника войску к родным очагам не поспеть. А праздник великий — встречины лета красного!.. И покидали все желающие и охочие пыльные улицы, толпой немалой шли по лугам зелёным да пожням мелкотравчатым навстречу рати славной, к людям знакомым да родным.
Увидали халанские воины широкую, встречавшую их толпу и позабыли разом усталость. Ушли невзгоды и горечь потерь! Разбежались-разъехались ратники по полю широкому, радушно взмахивали руками и дождаться уже не могли, когда отыщут их в рядах тесных родимые и любимые. Детишки выкрикивали имена отцов своих, искали под шлемами и лица матерей. Юнцы, бойко примчавшиеся от города на конях, свидевшись с тятьками, показывали им, как ловко уже получается у них лететь вскачь и взапуски. Когда-то вместе в поход выступать!.. И радовались доброй смене отцы, звали к захваченным конягам — подарочек выбирать.
Много лошадей трофейных на сей раз. Удачлив Лехрафс — так говорили все. Отвечали в приподнятом настроении воины, что табун был ещё больше, да отставали по пути люди и коней прихватывали. Да и того, что осталось, хватит!..
На радостях почти все подарки раздали на поле том.
Встречавший люд рассматривал с интересом людей новеньких, правду сказать — страшненьких каких-то: длиннолицых, стылых... Готы с сериванами волнительно выискивали — нет ли молодухи, девицы какой неприкаянной?.. Нет, таковых нету... Поправляли северяне вьюки с гостинцами, ждали свидания с городом незнакомым, невестами полным.
Гуды, потолкавшись в ликующей возле Лехрафса толпе, не в состоянии был улучить минутку для важных сообщений. Нетерпеливым криком отозвал царя в сторонку:
— Лехрафс, вспомни, как в прошлое лето Сароса встречали!
— Что ты, Гуды, в такой-то день задался воспоминаниями? Говори же о деле! — откликнулся царь.
— Был тогда с нами отряд смугляков из страны рассветной — антами назвались они.
— Те, у коих земля далеко за реками Рах и Гейхе? — напрягая память, уточнил Лехрафс.
— Да, правильно... Так вот, они возле города стояли несколько дней назад, а теперь убрались куда-то. Только, видимо, где-то близко.
— Что ж им надо после предательского бегства из войска нашего? — спросил Лехрафс, хотя точно знал, что у Гуды на сей вопрос ответа нет.
— Что им надобно — не ведаю. Благо на город они не напали в наше отсутствие... — рассеянно размышлял Гуды, ожидая, пока царь помашет кому-то берёзовой веточкой и обнадёжит каким-то мимолётным обещанием. — Вот я и говорю, что не с войной пришли...
— А с чем? Чтоб опять обмануть? Гуды, друг мой хороший, меня тогда чуть стыд не заел! И они были одной из причин тому стыду!
— Ты решай поскорее, Лехрафс, пока аорсы к себе не отправились. Да и северян проверить бы не мешало в стоящем деле за нас... Что наказывать-то?
— Да... Для войска огласи, чтоб не разгуливались. И найди мне тех антов: в какой стороне встали?
— Лишний труд. Они, полагаю, сами к тебе выйдут.
— Тогда значит так. Бивак здесь будет. Вежу мне ставьте, и все тут ждём — ночь и день. Не то войско, до града добравшись, рассыплется — не соберёшь.
— Исполню, царь... Вот что ещё: Сарос твой девку из Ас-града увёл и тебя ищет.
— Где же он, в городе?
— Говорят, там. У себя на кораблях.
— Гм... Увёл-таки... Живуч, блудливый пёс! Ну, ничего — чуть-чуть обождёт. Пошли немедля двоих к нему с приветом от меня. Оберегаются пусть... Антов я страшусь, Гуды.
— Понимаю. По мне — безумцы они.
— Потому и ищи, где они. Вдруг не придут?!..
Халаны — народ великий. Множество племён и кланов объединил он, а вокруг древнего народа ас сгруппировалось ещё превеликое число народностей малых и больших: финны, жившие тут искони, теперь частично истёртые и изменённые в асов; спады — потомки земледельцев Троады и Балкан; аорсы (на языке халан сие слово значит «белые») — жители областей Среднего и Верхнего Дона; анты — кочевники земли Антсай из степей за рекой Урал (на халанском — Гейхе); многие иные, пришедшие с разных концов и составившие большую халанскую массу, коя от разнородности своей, от смеси многообразия — малопонятна и оттого же велика.
А новые народы — суть мужчины в самом что ни на есть деятельном возрасте — всегда головная боль для старого, укоренившегося населения. Бедствие они простому люду на родной земле, что простирается не только под градом царским.
Если пришлое племя не могло похвастаться многочисленностью, оно старалось в устоявшуюся систему влиться. Случались, конечно, изгнания и изничтожения — когда народ-мигрант был недостаточно силён.
А если пришельцев — громада?.. Орда, например?..
Ну, до орды ещё полтора века... Пока всё, что ни происходило со всеми теми приходами-перемещениями, служило размежеванию кланов и обособлению их. В восточных и юго-восточных регионах халанского мира, где уже пришлые доминировали, потерялся прежний смысл бытия, и древность смешалась с новизной... Пока орды нет, этнические процессы тянутся себе помаленьку, никого особенно не беспокоя... Никто и не подозревает, что чужая грозная орда копит силу не где-то, а здесь, под носом...
Боялся Лехрафс не пары тысяч достаточно управляемых пока смугляков — боялся неприкаянности их. Ведь по приходу в город войско халанское разойдётся в мгновение ока!
А празднество разгоралось. Дымили костры, водились хороводы под берёзками, украшенными букетами, гирляндами из жёлтых и белых цветов. Стволы их нарядили в шубки из пучков нежных весенних трав. Женщины под наглядом мужских глаз заламывали рученьки, обращались к деревцам, напевали хвалы неповторимым красавицам леса. Оглянув усталых воев, затягивали страдания, заходились в прошениях...
Утешены были девицы и жёны за представление такое — расхвалены, одобрены за радение, ухвачены за руки и препровождены к развесёлым хороводам. На головах воинов желтели, розовели и голубели веночки. И вот малые круги слились в большие, и нет счастья большего, чем оглядывать изнутри единое кольцо, которое от величины и задора уже ныряло в канавки, приподнималось далеко на бугорках, захватывало край леска, радостно и шумно появлялось на свет из тёмной чащи. Потом цепи рвались, и вновь на полянах рассыпалось множество небольших кол — каждое напевало свою песнь, и лица напротив становились ближе, хорошо различимые... А когда какой-то затейник вдруг решал сменить направление, народ натыкался друг на друга, раскручивался вспять и, смеясь, нёсся в другую сторону, с нетерпением ожидая нового разворота.
— Будем стоять. Лехрафс что-то там решил... — недовольно сообщил Роальд Стемиду.
— Почему?
— Сам пёс не разберёт, чего он надумал! — Роальд сморщился, показывая единоплеменнику, что разонравилось ему здесь; Стемид тоже обеспокоился. — Ждёт кого-то или ловит... Мы здесь — ровно мелюзга под щучьим глазом! — Гвардеец поехал к иным товарищам.
И Стемиду непривычно было чувствовать себя в неведении. В готской армии, конечно, тоже понимали важность секретов военных, но мелких недомолвок не бывало никогда!.. Он побрёл к Лехрафсу.
Вокруг царя колобродило столпотворение. Царь рассадил ребятню на спине своего высоченного коня, громко повелевал им расти побыстрей. Взрослым сулил большой поход в далёкие земли... Застрявший Стемид был им замечен.
— Пропустите молодца! Не помните красавца и друга нашего — гота?!.. Что угрюм? — блюдя сан, рыкнул он на северянина.
— Почему стоять вздумали?
— Бой ещё не закончился, — коротко проговорил царь, хлопая Стемида по плечу. — Степь всегда грозится... Враг под самым городом.
Люд вокруг услышал и стих, ожидая разъяснения. Не желая омрачать празднество, Лехрафс сменил тему и громко сообщал:
— Друг твой пришёл в город!
— Сарос?!
— Ждёт нас. Ну, и мы вскорости будем. Только разберёмся с теми, кто не люб нам!
Стемид, взволнованный известием, охватил горячим взором простор, за коим лежал заветный город.
— Я немедля поеду к нему! — развернул к себе царя гот.
Лехрафс засмеялся, снисходительно осмотрел верного дружка Сароса.
— Поедешь, конечно, один?
— Укажи куда — и поеду! — возгорелся не на шутку тот. Лехрафс снял васильковый венок со своей головы и водрузил на Стемида. Продолжая улыбаться, отпихивая морду коня, задорно кивая мальцам наверху, ответил:
— Чего указывать? По реке, по реке — к городу и выйдешь... А с переправой... кораблям своим знак подашь.
— Я поеду! Спасибо, Лехрафс.
— Берегись лучше — людишки шастают вокруг лихие!..
Царь вновь вернулся к тем, кто почитал его сегодня добрым отцом народа. Заговорил о кораблях союзников, о силе возросшей, об удали ратной и удаче...
— ...Сарос?!
— Да, я — к нему!
— А мы? — совершенно расстроился Роальд.
— Лехрафс какого-то врага поджидает.
— Пускай себе поджидает.
— Не пойму тебя, Роальд! Ты же по своей воле с Лехрафсом остался? Вот иди и спросись у него. Ты чей воин теперь? Его! И наши все под твоим началом! За тобой ведь и они съедут!.. Нет, не отпустит тебя царь: у него своих бойцов немного. Те, курносые, что в сторонке, — тоже, видать, не его.
— Кто его, кто не его — он мне что-нибудь сказал?! Сам я не разберусь, а мне и не надо! Тебя вон тоже не понимаю! — вскричал рассерженный гвардеец.
— Не шуми ты! Свидимся скоро в городе...
Стемид исчез в толпе.
Город, судя по всему, находился рядом: пешие безоружные люди с детьми и даже с младенцами на руках преспокойно добрались сюда. Роальду их приход казался вздорным и даже вызывал раздражение: с чего вдруг столько радости? Была же охота переться! Встреча и праздник стоптанной обувки не стоят...
— Инегельд, тебе не кажется, что мы год кочуем понапрасну? — Роальд уединился с горсткой готов и, лёжа с травиной в зубах, смотрел на облака. — Зачем Сарос сюда пришёл?
— Конунг здешний позвал, — ответил Инегельд.
— Для чего? Чтоб обмануть? Ха-ха!
Готы задумались. Инегельд тоже усмехнулся, встал в полный рост, потянулся, оглядывая воинство. Понаблюдав, поделился соображениями:
— Ежели убрать тех с веночками и веточками, то у Лехрафса никого и нет... Хилые да курносые — не его людишки. А и наших немало!
— Было бы больше, когда б шестьдесят молодцов в реку не загнал! — резко заметил Роальд.
У Инегельда на этот счёт имелось другое мнение, но он сказал про иное:
— Мы, выходит, здесь самая сила и есть! Чуть не половина — нас-то!
— Они войско в городе держат — это наверняка, — заметил молодой гот с длинной косицей за спиной.
— Да, да... — неуверенно соглашались все.
— А не уйти ли нам, братцы? Кто они нам? Погубят зазря с врагом тем неизвестным! — плёл свой заговор Роальд.
— Нет, с поля боя уходить нехорошо! — твёрдо заявил кто-то за спиной Роальда.
Последний обернулся к нему и пылко ответствовал:
— Вот сейчас пойду к нему — пусть объяснит мне и всем вам про этого неприятеля, о коем даже нам — не детям сопливым! — он сказать не желает! Не то сами всё прознаем, да и его поучим, пока он стада свои собирает!.. Что-то не очень тянется к нему народец, ха-ха-ха! Разбегаются — чуть он глазом моргнёт! И на море так было...
Роальд с раскрасневшимся, изрубленным за интенсивную ратную жизнь лицом пошёл к Лехрафсу.
— Ну, чего ты?
— И нас отпусти в город — к конунгу! Из дома мы давно!
— А тебе-то зачем к конунгу? — издевательски полюбопытствовал царь, рукой показывая всем отойти от них.
— Чего это мы в поле застряли?! Кого-то ждём, а кого — не ведаем!
— Битву я готовлю — наказать задумал предателей.
— A-а... Тех, кто с тобой у моря был?
Лехрафс изменился в лице. Роальд-таки задел в нём незаживающую рану.
— Они достойны кары! — серьёзно проговорил царь.
— А если нам для своей надобности что надумается — ты и нас покараешь?
— Говори, говори, что надумал!
— Чего же, — чуть умерил пыл Роальд, — там у нас флот, Кантель, Сарос... Нам этот праздник не по душе.
— Так и ваши гуляли — и гуляют по сию пору.
— Погуляли, и хватит. Женщин хочется мужикам ратным, а сие недозволено. А ведь то — награда бойцам. И совет нам нужен от своих — ан, опять нельзя! Жди, а кого?
— Вперёд себя, да с войском я тебя не пущу. Хоть там Сарос... хоть солнце упади! Поехали к твоим, поговорим напрямую да спросим, все ли думают так, как ты.
Роальд отвернулся, буркнул — де, иди... Сплюнув, пошёл обратно. Лехрафсу освободили его убранного дорогой сбруей коня. Он неспешно воссел на него, быстро нагнал Роальда, проехал, буквально чуть не задев того. Роальд вперил решительные глаза в царскую спину, всё для себя с этой минуты уяснив.
Он подоспел к начавшейся уже беседе, когда Лехрафс, сошед на землю, рек о задаче войска. Светло-русые, прямые волосы он всё время отбрасывал назад, чтобы готы видели его серьёзность — чёрными молниями брови, испещрённый мелкими морщинками лоб.
— ...Я не могу их терпеть при себе и при городе своём! Они уходили от меня уже дважды. К тому ж набегают на селения, не разбирая — мои или нет.
— А зачем они приходят к тебе? — спросил кто-то из готов.
— Не знаю доподлинно. Видимо, хотят со мной собирать хорошую добычу.
— Совсем как мы! Тоже ведь без добычи не можем! — ухмыльнулся Инегельд, за поддержкой оборачиваясь к своим. Готам слова друга показались резонными: чем северяне, в общем, отличаются от тех мятежников?
— Вы — послушны, вас будто не заметно было в войске моём, вас я должен поблагодарить за то и одарить наградой.
— Какой? Что за награда?
— Будете при мне. Всегда во всеоружии!
— Мы и так при оружии своём всегда, — недопонимали многие.
— Придя домой, так и ходите всей гурьбой с мечами наголо?
Некоторые готы поняли, что предлагает им Лехрафс. Лик Роальда передёрнула неприятная судорога. Тот северянин, что носил за спиной длинную косицу, ехидно заметил:
— Нам, братцы, обещают, я понял так, по приходу в стан Лехрафса не баранов пасти, не ниву тяпать, а находиться в боевом строю для всякого разного случая!
— Пахать и тяпать у меня есть кому. Идущие ко мне за тяпку не берутся... — уточнил царь. — Необходимо поставить надёжный заслон со стороны восхода. Как раз сейчас настало время, когда заслон тот особо надобен. И потому я спрашиваю вас: вы мне в том поможете?.. Думайте. Стоять тут будем до завтрашнего вечера...
Лехрафс посмотрел дружественно на всех, кроме Роальда.
Когда царь, озабоченный неувязкой с союзниками (это было заметно и по его осанке, и даже по неуверенной поступи его коня), отъехал, готы призадумались крепче прежнего. Вроде бы Лехрафс вполне откровенен, проявил должное уважение, объяснив им всё самолично, но готов не покидало чувство какой-то недосказанности. Они довольно-таки ясно видели, что их считают тут чужими, что главное решается в узком кругу возле халанского царя.
— Слова в сих краях стоят не слишком дорого... Посулы, может, и хороши, только с тоской по дому нам не справиться, — наконец тихо произнёс воин с косицею. — Оно и есть — чужая земля.
— От предков дошло, что три моря на юге были нашими, стало быть, и земля эта нам не чужая. Третьего моря мы ещё и не видели, — со знанием дела произнёс воин постарше.
— Если бы сия земля нам была не чужая, мы бы каждого человека понимали в воинстве этом, — подметил Инегельд. — А те, белобрысые, сидят — как немой туман, в лесу застрявший, — указал он на аорсов.
— Преданиям верить надобно, — упрекнул Инегельда за несогласие старый вояка.
— Ты к Лехрафсу пристал предания проверять? — рассмеялся Инегельд. Засмеялись и остальные.
— Может, мечтаю я сию землю возвратить! — был невозмутим поседевший в битвах ратник.
— А вернуть её нам не стоит ничего! — дождался момента и встрял в разговор Роальд.
Все тут же замолчали. Кто находился поодаль от старшого, поглядев на других, придвинулись ближе.
— Тут никого нет из ушастых халанских псов? — рявкнул погромче Роальд.
Готы переглянулись, после подсказывали командиру — мол, говори, да опасайся: уже многие сотоварищи с окраины бивака, узрев шевеление вокруг нескольких гвардейцев и старослужащих, стали поспешно стягиваться к центру.
— Лады... Мечи при себе держите: неровен час — налетят да покрошат степнячки шустрые, как белка шишку! — злобно оглядывал дружков Роальд.
— Выехать бы в поле... — неопределённо посоветовал Инегельд.
— Лучше уж здесь — накатались, седалище ноет, — безбоязненно пошутил воин с косицей.
— Те, кого Лехрафс страшится, могли бы нам помочь. У Лехрафса силы мало, а с теми вместе возьмём город и землю под себя. Там и Кантель нам поможет! — досказал свою мысль Роальд.
— И Сарос ведь там... — напоминал кто-то будто невзначай.
— Да-да, и Сарос... — согласился Роальд. — Корабли есть, город есть, здесь теплее, нежели дома. Чего нам? Гоняться, что ль, за пастухами будем — в хвосте у Лехрафса?
— С Лехрафсом не всё так просто: он — друг Сароса и союзник вроде бы нам, — подал кто-то голос.
— Степь большая — пусть идёт, куда восхочет. Нам его голова царская не нужна! — решительно молвил Роальд, на всякий случай оглянувшись.
— Надо бы узнать, сколько войск в городе... Мы здесь восстанем, а они там наших побьют.
— Нехорошо как-то... Мы с ними были. Кантелю они приют дали, Саросу подмогли... Нехорошо!
— Он нас по кучкам растащит и будет указывать, разлучённым! — резко оборвал Роальд. — Мы уж сколько кружим... Я в город просился — не разрешает царь-степняк... Лисий хвост!
Но бунтовать особого рвения у готов не было. Многим, правда, поднадоели безвестность и неведение, да и дрянное настроение от чужбины сей донимало...
Халаны выглядели поактивнее и посвежей, но вместе с тем и безразличнее ко всему. Во время переходов они, много шутя и веселясь, покрикивая и распевая, никогда принародно не обсуждали, куда идут и на кого. Полностью полагались на мудрость вожатого, не забывая осматривать суму соседа по маршу...
Готы всегда были угнетены невостребованным состоянием своим в передышках между бранями, посылали Роальда с расспросами к Лехрафсу. Гвардеец, признаться, терпел, бедняга, за всех, терпел больше всех, и по его твёрдому мнению — зазря. Непривычно всякому готу смотреть на царя таинственного и малодоступного. Поначалу занимательно, а после...
Роальд был человеком сложным, но и в веселье, и в бою, и во зле — настоящим, неподдельным. Он не рвался к первенству, со своего места всегда блюл за тем, чтоб никто не выпячивался в дружном и праведном братстве равных, неистовых и нельстивых.
— Я что, к добыче своей должен подходить, обнюхивая подхвостье? — не соглашался с нынешним положением Роальд. — Сейчас его войско — что лук без жилы. Пусть воздаст нам по заслугам! — горячился он.
— Заслуг не много, чего там!
— Всегда мы впереди были, коли войско против нас ставили! — рыкнул главарь.
— Да какое войско, Роальд? — встал в полный рост над компанией старый вояка и потянулся, распрямляя спину.
— Когда ночью напали да коней свели, кто впереди всех был?! И какова благодарность за то?.. При море тёплом хозяевами встанем! А нет — побьют нас мало-помалу всех!
— Чего ж, легче уйти — и всё тут!
— И уйти надо, чтоб силу запомнили! — заявил Роальд низким голосом.
Готы чувствовали, что Роальд где-то не совсем прав, но он почитался бесстрашным воином, коих поискать. Не просто было понять его убеждённость в том, что власть в чужой стране может принадлежать им. Но знали все до последнего: Роальд врубится в это дельце, не щадя живота своего!..
Нет Сароса, нет другой авторитетной братии, что могла бы изменить дальнейшее и повести за собой. Сериваны молчат, хотя, без спору, согласны будут и поддержат любые самые смелые шаги готов.
— Подожди, Роальд. Надо с Саросом свидеться — он подскажет, как быть.
— Лехрафс Саросу брат, а нам кто? — потребовал объяснения Роальд.
— Вдруг халаны придут и помогут нам с белгами?!
— Жди, да узелок завяжи, чтоб не забыть, чего ждёшь! Он согласится, я не спорю, только приведёт с собой вон тех, в золоте, да пару тех — курносых, ну и, может быть, с десяток коней с обгрызенными хвостами — наших волков подкормить, которые здешним степным шакалам — не чета!
— Так что ты предлагаешь?
— У Сароса теперь забота — он и домой не пошёл, и с нами не остался... Кантель нам поможет, а и здесь кого-то сыщем!
— Ох!
— Вся наша судьбина — война! Она нам — пропуск в Вальхаллу!
— Мудрено...
— Подождём до города...
— Тут встать — при тепле, при полях открытых — хорошо!.. А Сароса повидать надо...
— Да-да, своим бы не навредить...
— Роальд, давай до города выждем.
— А в городе будем ли смелы? Чтобы не слушать никого? Чтоб не стыдно было за то, что репьём под хвостом висеть отказались?
— Если что — в городе будем за тебя, Роальд!
— Смелый править должен! А трус пускай разоденется, но помнит место своё пёсье!
— Тогда не шумим до поры, и пыл ястребиный не тратим!..
* * *
Лехрафс ожидал не зря. Как предупреждал Гуды, ещё до наступления темноты явились в халанский стан посланники антов. Троица гонцов шла, затравленно озираясь, под уздцы ведя своих низкорослых коней. Над ними с копьями наперевес, злобно окрикивая ведомых, высились халанские дозорные — сопровождали послов к царю.
Лехрафс принял их в шатре. Его свита заставила посланников вести переговоры, стоя на коленях. Анты, не сильно досадуя, покорно исполнили требование. Невзирая на своё униженное положение, они много и обоснованно изъясняли, доказывая сообразность своей помощи. Обещались быть покорными и надёжными.
— Я знаю вас не первый год, и в покорности вашей сомневаться не могу. А вот насчёт надёжности — лучше молчите. Молчание — всё же не ложь, — развалившись на пёстрых тюфяках, важно говорил Лехрафс. — Быстро вы, однако, сбежали от меня у Альбии! И до Днепра случай был, и на Доне...
— Мы сошли последними. Твоя армия растворилась раньше, сказав нам напоследок, что ты где-то отыскал себе нового большого союзника. Отряды твои уходили и плевали в твою сторону, а мы оставались с тобой, — воскрешал детали прошлогодней кампании черноглазый смугляк — один из трёх посланцев.
Лехрафса его слова оскорбили. Он поджал губы, и надменность его сменилась презрением к коленопреклонённым грубиянам.
— Мой новый союзник и ныне со мной, — веско заявил царь. — И весь народ мой собрался в последнем походе!.. А где вы пропадали? Сходили бы и за горы!.. Может вы от меня хотели сокрыть надёжность свою и верность? Усердие ваше зря не пропало — я не верю вам!
— Наши кони искали пастбищ, мы были у северных лесов. Наши отряды пополнились многочисленным народом! — не без гордости доложил главный антский переговорщик.
Лехрафс решил было узнать, до какой степени многочисленным стало восточное войско, но чувство достоинства и превосходства не позволило уверенному в себе военачальнику снизойти до такой мелочи, как уточнение деталей, — тем паче царю неприсущее.
Ант не мог отказать себе в удовольствии и охотно признался.
— У нас теперь вдвое больше людей! За рекой Рах кочуют наши вольные соплеменники — они тоже будут рады послужить тебе. Дай нам землю на своей реке. Вместе мы будем грозной силой! И не стоит думать о нас так, как ты думал доселе. Народ к нам пристаёт сам и по доброй воле. Мы просты, как ты мог уже, наверное, убедиться. Вот даже стоим перед тобой на коленях, хотя наше войско за лесом едва ли меньше твоего.
— И что же ты, корсачья душонка, хочешь стоя со мной разговаривать?!
— Мы ищем продолжения дружбы — как было раньше. И пускай ты — старший брат, но колени наши уже сыры...
— Сыра земля под вами — вовсе не моя вина, но дерзкие слова твои могут ту сырость ещё и обагрить!
Халаны с клинками наголо встали впритык к антам. Антский глашатай приставил к своему затылку развёрнутую ладонь, что служило знаком и просьбой не торопиться и выслушать дальше.
— Воля твоя, Лехрафс, царь всевластный. Нам достанет силы, чтоб вести с тобою битву, так что мы не ропщем пред тобой! Но подумай: ни ты, ни мы не можем жить в ссоре! Ведь придётся отдать немало сил, чтобы следить друг за другом, держать животы мирных людей на острие всегда готового к бою копья!.. — Дерзкий ант говорил разумно! — Если мы станем жить рядом, ты всегда придёшь к нам, а в случае нашей измены — без промедления разоришь наши вежи!
— А зачем нам блудливый корсак с его норой? — рассмеялся Лехрафс, хотя немало был удивлён складной речью анта.
— В норе лисята живут... — глядя прямо в глаза царю, коротко проговорил ант.
— И где же ваши лисята ныне?
— Везде — от наших нор и до твоих! — скрипуче ответил смугляк.
— Твоих нор я не видал, а в моих норах и лисята все мои! Только и разница, что один дымчатый, а другой рыжий.
Всё же упорство переговорщика поколебало Лехрафса. Он повелел отвести антов к костру. Сам, откинувшись на подушку, принялся напряжённо думать: «Если не врёт степной ушлец, то с силой за лесом стоит считаться!.. Готы без Сароса — не такие верные союзники... Аорсам — ещё идти к своим домам. Кто знает? — Анты, уподобившись хищникам, могут и напасть на них, меня тем самым ослабив!.. С утра надо идти к городу. И готов свести с Саросом, и остальные силы не распускать — до лучшего времени, и с антами пока не ссориться...»
Лехрафс вышел к ночному кострищу и сказал посланникам, чтобы передали главарю своему о раздумье халанского царя. Для почёта и для сопровождения их царь отрядил своих людей. Послам дозволено было сесть верхом, и проводы наглядно показали совершенно изменившееся отношение к антам. На том ничего определённо не решив, но и более не вздоря, расстался Лехрафс с непрошенными азиатами. Время должно было всё расставить по своим местам. До схватки нужна отсрочка.
Находясь на почтительном расстоянии от царского шатра, заговорщицки настроенная верхушка готов никаких подробностей происшедшего не знала. Об опасности какого-то там племени они и не задумывались всерьёз, потому и не обратили внимания на церемонию ночных проводов представителей невнятного народца. К досужему до любого воинственного предприятия Роальду подбежал воин с косицей и доложил:
— Ушли. И провожатые с ними. Вниз по ложбине огни горят — там они и стоят.
— Чу! На коней не садиться. Все туда, а мы туда! — Роальд руководил дерзкой операцией.
Готские и сериванские отряды, не поднимая шума, просочились краем халанского стана в сторону дороги, приведшей армию на эти поляны. В темноте отдыхавшим перед вхождением в родной город не было видно, что там за шевеление. Многие подумали, что их царь приводит в исполнение какой-то тайный план в связи с появлением антов. Мол, так надо... Полеглись почивать, скрываясь от жужжащей камарильи.
Те, кто лицом к лицу сталкивался с бунтарями, без задних мыслей спрашивали о непонятном брожении. Готы и сериваны запросто ответствовали — к городу-де идём, а там, возможно, и домой уже подадимся... Ответы были слишком прямолинейны и просты, чтобы можно было заподозрить заговор и измену, хотя дело обстояло именно так.
Северяне искали встречи с антами, собираясь стать ядром другой армии. Грезилось им решать задачи по собственному усмотрению ради незримых, но грандиозных целей. Надоели варягам всяческие передышки, замирения, туманные межклановые разборки...
Роальд и десяток бойцов с ним по-волчьи бесшумно неслись краем чащи, высоко поднимая ноги и обе руки клином держа перед глазами. Роальд прислушивался к цокоту копыт рядом ехавших антов с провожатыми, определяя, когда начать с ними сближение. Вскоре неспешные всадники отстали от них, и готы озаботились находившейся где-то недалеко цепью часовых. Они и не подозревали, что провожатым наказано проследовать до самого антского лагеря и оценить обстановку по месту. Но северяне в лесу — что рыба в воде: нет для них задач неразрешимых... Со стороны, откуда шёл заметный отряд своих переговорщиков и гостей, цепь обязана быть особо чуткой.
— Кто? Зачем идёте? — внезапно окликнул готов один из двух сторожей, прятавшихся за кустами. Второй поднёс сигнальный рог ко рту.
— Я — Роальд. С готами на разведку. Коняг комары, небось, заели?
В тот же миг, спокойно сблизившись с часовыми, готы стащили всадников наземь и оглушили увесистыми кулаками. Халан с рогом не успел и воздуха набрать.
Нахлобучив островерхие колпаки халан, двое из штурмовой группы влезли на коней и открыто поехали наперерез конникам, сопровождавшим антов. Определив, что количество отряда и не собирается уменьшаться, ловкачи не отставали, решив действовать по ситуации.
Два всадника-гота встали на пригорок так, чтобы скупой свет блёклой пока луны выделил их на фоне сумрачного пейзажа. Рядом с двух сторон залегли остальные, спрятав под телами готовые к схватке мечи: луна хоть и не яркая, но отшлифованная сталь широкими гранями всё равно ловит её лучи.
...На вопрос — вы, что ли, последние? — двое вершников продолжали тихий разговор между собою, очень увлечённые. Ответ и не предусматривался — акцент немедленно вызовет подозрение. Молчание — золото!..
Халаны, ругая болтунов и не ожидая подвоха, подъехали — шишаки на заговорщиках ослабили их осторожность. Далее всё
произошло молниеносно. Ощутимых преград исполнению задуманного не было — так внезапно устремлённая бурей к земле тяжеленная лесина всё сокрушает на пути своего падения. Лишь кони антов, валясь с подрубленных ходулей, издали короткий испуганный визг, а затем от нестерпимой боли — грудное, страдальческое ржание. Шестерых халан зарубили на месте, а двое конных готов не дали устрашённым антам бежать. Роальд с остальными добили трёх лошадей, а четырёх пучеглазых лошадок держали за поводья.
Увлекая в ложбину сбитых с толку антов, готы пытались донести, что они такое сотворили и что в дальнейшем собираются делать. Халан-то поймёт анта, домыслив знакомые слова, так же халан общается и с готом, но готу с антом без помощи толмача не обойтись. Неймут анты объяснений горячечных — и всё тут!
Щекотало восприятие степняков краснобайство готских словесников, но не укладывалось в понимании. Был бы случай иной — осерчали бы анты, теперь же — сомлели окончательно. У Лехрафса в шатре, выкладывая козыри свои, были они побойчей... Только сообразив, что влекутся в направлении своих, немного пришли в себя. И засветились огонёчки на дне мглистой ложбины, да опять непонятное и пугающее представление: чёрный массив леска совсем рядом заходил ходуном, затрещал каждой веточкой — вышла и затихла полночная конница. Сверху с уступа дознавались: Роальд или нет? Роальд ответил, затем приказал к себе вниз не спускаться, но смотреть в обе стороны и бдеть пуще зоркого ястреба.
А в стане Лехрафса наконец-то случился переполох. Всё же какого-то умника осенило: союзники союзниками, а командование оповестить надо!..
Гуды ворвался к Лехрафсу, оттолкнул благосклонных женщин, не дал до конца увешать царское тело гремящими бусами. Вместо нежных губок ухо Лехрафса царапнула сальная борода. Царь вскочил, сорвал с себя погремушки, чтоб накрыться для начала от комаров. Велел немедля собрать оставшуюся армию, одел доспех и ожидал, пока оседлают коня.
Через короткое время, окружив в одночасье лишённых покоя горожан, халаны вышли в сторону Танаиса. Лишних звуков не издавая, всматриваясь в темь, жестами торопили спотыкавшуюся толпу — мол, спешите же!..
Отстав от посаженных на коней послов, готы тесно сплотились. Роальд ехал верхом на оставшемся четвёртом, сильно трясшемся от пережитого страха, скакуне. Его дрожь передалась и наезднику. Роальд пытался угадать, как велико полчище новых союзников. При подъезде к сокрытому в теснине стану случилось расстройство — по единичным огонькам численность неизвестного войска не впечатляла и не обещала стать вескою подмогой...
Вот уж и первые анты подошли к ночным скитальцам. Перекидывались словами со своими, из вражьего расположения прибывшими, приближались к их спутникам, притекали, полонили диковинных гостей. Готы увязли в толпе, приток которой не ослабевал. О, боги-предки, сколько же их?!.. Раскалённый к ночи добела лунный диск высвечивал бесконечное шевеление, кое заполняло собою всю ложбину и путало размахом. Определить навскидку, сколько тех антов, никто не мог — вдали так же восстал гул, так же тасовались полуслепые отряды. Но и то, что было зримо, наверняка превосходило армию Лехрафса!
Роальд сотоварищи ожидали того, с кем можно было бы завести речь, и постепенно осознавали: пребывали -недавно исполнительным дополнением у одних, кем же станут в сей тараканьей тьме?..
Рядом послышались призывные возгласы. Обступившая готов толпа расступилась. Северяне ждали выхода, но, судя по всему, идти предлагалось им. Прямо перед собой они увидели группу всадников на белых скакунах, выделявшихся на фоне тёмной массы. По обе стороны образовавшегося прохода зажглись смоляные факелы. Смола потрескивала и, жужжа, капала.
Роальд прогарцевал по коридору к главарям и стал, щурясь, оценивать одежды, определяя, кто же тут самый-самый. Ему адресовали несколько фраз, он ничего из сказанного не разобрал, и тогда его щедро одарили громким, отвратительным смехом, натужно выдавливавшимся надсаженными в сражениях гортанями. Светлые, тёмные, чуть раскосые и красно-рыжие азиаты в упор пялились на стушевавшихся гостей, в числе коих лишь Роальд оставался невозмутимым.
— Народ вы развесёлый, а понять человечью молву не в состоянии!
Кто-то из послов донёс толпе смысл этих слов. Выкрики вокруг стали стихать. Довольно скоро воцарилась тишина, которая ровно столько же скрывала в себе нелюбезности, сколь и громкий смех за минуту до того. Ант в накидке из ирбиса и кусков лисьих шкур повернулся к гостям боком и демонстративно задрал нос.
— Приблизься, человек-ящерица! — один из бывших у халан послов позвал Роальда, величая его так потому, что главарю лицо гота с множеством шрамов напомнило испещрённую природой морду ящерицы. — Эдмир желает говорить с тобой!
Когда Роальд с достоинством подъехал, тот же неотступный посол передал вопрос вожака:
— Чего вы ищете у меня? Отчего это так вдруг покинули Лехрафса? Испугались нас?!
— Поход Лехрафса, к большому нашему сожалению, закончен. Он спешит отдыхать. А мы отдыхать не любим! — сообщал гот, и посол перевёл его слова вождю. Последний продолжил допрос:
— Там стоят твои отряды — ты хотел напасть на меня тёмной ночью?!
Роальд презрительно повёл по чуткой публике холодным взором. Тогда вождь, не сбив с толку гостя, не уязвив того ничем, проговорил:
— Если я пойму, что вы подосланы ко мне, чтобы навредить, прикажу привязать вас всех к хвостам моих самых быстрых коней. Если же скажете что-то меня достойное, посмотрю, как с вами быть.
Такой тон коробил гордого Роальда, но он, дабы выпутаться из пренеприятнейшего положения, стал подыскивать нужные слова. Из окружения Эдмира, что внимало диалогу, никто пока вмешиваться не спешил.
— Я, может быть, и не твой друг, но цель перед нами стоит одна и та же. Тебе ведь нужна земля?
— Земля, с которой можно собирать добычу, нужна всем.
— Тебе самому какая земля нужна?
— Давно я не отвечал на глупые вопросы... Ты понимаешь, как рискуешь, ящерица, когда так говоришь со мной?
Роальд без паузы пояснил:
— Я видел город, я видел поля с хлебом — мне и моим людям такая земля нужна — ухоженная и кормящая.
Антский вожак после такого складного откровения внезапно потерял нить беседы, занервничал, глазки его в свете факелов заблестели, как у лисицы. Он засомневался в правильности перевода и недовольно глянул на толмача. Не умея скрыть раздражение, спросил:
— Ты знаешь эти земли, этот город и его друзей?
— Друзей у города немного. Наши друзья ждут нас в городе. А земля, если мы её заберём, будет общей, — заявил упрямец Роальд. — Вы даже не знаете, как вы удачливы, что встретили нас, за той рекой несметных! — выкрикнул он громогласно.
Эдмир стал шептаться со своими советчиками на белых скакунах. После визгливым заявил:
— Хорошо. Беру тебя и твоих людей. На рассвете подойдём к Дону, и вы увидите, сколько людей со мной...
Готы возвратились к своим отрядам на опушке у края ложбины. Роальд никак не мог освободиться от засевшего в голове хвастливого заявления вождя насчёт численности антского войска. Сводное полчище готов и сериванов с нетерпением ждало их. Они слышали и протяжный гул несметного количества людей в темноте, и громкий смех во время встречи. Что они сами тут делают — для многих из них теперь представилось загадкой. Но возврата к Лехрафсу уже быть не могло. Жить без войны эти люди не умели, и пусть чужая война не слишком радовала их, но она давала призрачный шанс их благородному, по их мнению, существованию.
Рассвет показал антов во всей силе. И сами анты, не таясь, любовались собой. Их было так много, что открытое поле неподалёку от берега Танаиса заполонила их конница совершенно. Какая же добыча смогла бы удовлетворить эдакое воинство? Наверняка посуда им не нужна, не потребны и дома уютные. Коней у них тоже в достатке. Город Лехрафса, Ас-град, Фанагория... Что им делать с ними — разграбят, разорят да пожгут? Ценности ведь надо уметь ещё и приспособить к себе, к своим запросам! Поселятся в домах и станут ухаживать за наделами?.. Займутся охотой и торговлей?.. Нет, нет и нет!
Конечно, им не дойти до римских пределов — для такого серьёзного предприятия всё же пока маловато их. Но Северное Причерноморье ещё поплачет горючими слезами. И без них тут всегда хватало хищников — и пришлых, и своих... Всяк бес набирается здесь силы, чтобы потом устремиться на запад!
Антский вождь всё время посматривал в сторону Роальда. Когда перед воинством распростёрлась ширь-река, Эдмир вызвал гота к себе.
— Здесь никому не переплыть. Выше есть изгиб и там узко. Веди своих людей за мной, — со знанием дела распорядился он.
Тон главаря не был уже таким резким, видимо уверовали анты в неких неисчислимых союзников за Доном. Люди на белых конях по-прежнему в разговор не вмешивались. И Роальд понял, что степной вожак чем-то сильно озабочен. Окружение его — крикливое и глазастое — выглядело растерянным.
— Лехрафс ушёл, лодок и плотов нет, — сбив дыхание, перевёл суетливо толмач. — Народ тоже сбежал. Хаты сожжены — не отыскать и брёвнышка.
На то Роальду ответить было нечего... Анты на белых конях не переставали пытливо следить за ним. Не понимая, чего им нужно, Роальд пронзительно глянул на вождя. Тот сглотнул и спросил северянина:
— Говоришь, корабли, каких много, ваши?
— Корабли должны быть где-то в порту города, — сообщил гот.
— А кто им дал команду плыть туда? — вожак, а затем толмач махнули вверх по течению. Роальд, не задумываясь, сказал первое, что пришло на ум:
— Нас с ними нет — они от пришедшего Лехрафса и уплыли.
Анты, понятия не имевшие ни о кораблях, ни о манёврах их и возможностях, ему поверили.
Роальд возвратился к своим, решив пока о кораблях не упоминать: он-то знал, что корабли подняты выше для атаки и вящего манёвра — если анты знают брод или узь, то халаны и подавно! В случае неприятельской переправы к плывущим сподручней поспешать сверху, нежели, тужась, подниматься. Изрезанное шрамами лицо гота приобрело цвет серого камня. Будь как будет — неужто моряки не признают своих?.. Может быть, у Кантеля имелась другая причина поднять флот? Маловероятно, но Роальд надеялся и на это...
Эдмир долго глядел на излуку реки. Возвратившиеся разведчики донесли, что выше по течению видели большие плавающие посудины. И ант прямо спросил Роальда, что делать. Гот, не раздумывая, ответил — надо-де переправить половину людей, и если всё пройдёт удачно — а это самый вероятный исход — то за ними отправить и остальных.
— Нет, ты иди и спроси, чего они там стоят! — не согласился Эдмир.
— Это наши корабли. Мои.
— Езжай с ним! — Хитрый вожак подозвал толмача и повелел мнимому командиру союзников: — Ты станешь говорить со своими, а он всё послушает...
Пришлось Роальду отправляться. Его сопровождали три гота и три анта. Готы нервничали, задаваясь вопросом: а что если там Сарос со всеми, и они с Кантелем за Лехрафса?
Роальд не мог придумать ничего утешительного. В крайне неприятное положение попали северяне, из которого без потерь не выпутаешься. Можно, конечно, по сговору метнуться от степного полчища наутёк, но где уверенность, что быстрые кони антов не настигнут не слишком-то умелых наездников?.. Переправиться на ту сторону и броситься в объятия Лехрафса? Но ведь совершено предательство, и кровь халан на их руках... Беда!
...Флот был выстроен цепью. Чуть ниже по реке сгрудились и изготовились маленькие судёнышки готов и остроносые челны донских речников. Особых усилий не требовалось, чтобы точно определить, где анты попытаются переправиться: удобное место здесь одно.
Лехрафс по прибытии в свой град, не мешкая, собрал давно готовые лодки и челны. Отправил людей на другой берег и за стены столицы, сам же взял курс к большим кораблям. С середины реки стал взывать к Саросу и Кантелю, просил помешать переправе врагов, требовал вести флот к излуке.
Готские корабли, подняв камни-якоря, немедленно двинулись в путь. Вот тут халанам пришлось несладко: их лодки притягивало к корпусам несоизмеримо больших посудин, крутило. Халаны за всё вкупе злились на готов, но прежде всего, конечно, на виновника переполоха — Роальда...
— Роальд, ты грибов отравленных с бузиной сегодняшней ночью не ел? — Сарос сидел в челне, заставившись на всякий случай огромным щитом. Возле него на вёслах примостились на редкость светлоголовые люди, видом своим весьма напоминавшие аорсов. С кормы, изготовив большой лук, следил за вражеским берегом Стемид.
Роальд на тот вопрос ничего не ответил.
— Чего же ты надумал? Предательств до сей поры за тобой не водилось! — Сарос говорил, внятно разделяя слова и никуда не торопясь.
— Что ты собираешься делать, Сарос? Дружить со степным царём? Кому из нас — братьев твоих — нужна сегодня эта дружба твоя? Там, в лесах, нашему народу от дружбы эдакой достатка не прибавится!
— А какой достаток тебе от твоей дружбы против меня?
— Я здесь не один. Со мной люди, которых привёл сюда ты! Я не желаю ссоры с тобой. Давай этим степным лисам отдадим землю Лехрафса, а сами нагрузим свои корабли зерном и всем, что у них тут водится, да поплывём домой? А через год с новой армией вышибем отсюда всех!
Толмач покосился на Роальда — слова такие не могли понравиться никому. Не понравились они и Саросу.
— Мои братья намерены атаковать город, в котором нахожусь я?! Слышишь, Стемид?
— Тебе лучше соединиться со всеми своими людьми, а после подумаем вместе, где искать боя и добычи. Мы не желаем больше служить по чьим-то указкам! Потому и покинули Лехрафса!..
Анты не вмешивались в разговор. Толмач тоже успокоился. Степняки просто ждали, чем же всё закончится.
— Беррод, чего молчишь? Скажи своё слово! — обратился Роальд к воину с косицей.
— Мы стали здесь никем! Хождения и с Лехрафсом, и с этими, — Беррод покосился на антов, — наша ошибка!
— Так переходите все сюда! Поможем защитить город — и уйдём!
— Я не стану драться за город! Я хочу драться за братьев своих, приносить матерям дары, хочу, чтобы старухи наши едали на таких вот тарелках!.. — Беррод достал из сумы и показал огромную серебряную салатницу.
— Ты хочешь лишить этот город тарелок? — засмеялся конунг.
— Мне на этот город наплевать! В нём у нас нет ничего родного, а вот своим старухам я желаю добра! От Лехрафса пользы нет — его народ слаб, непонятен и очень переменчив!
— А ты хорошо знаешь своих новых друзей? — Конунг страстно вёл борьбу даже за одного своего бойца. Для того и задал Берроду вопрос наповал: — С друзьями своими новыми сможешь разбить Кантеля и всех моряков наших?
И наступило молчание. Затем Роальд подъехал к самой воде, поглядывая на лук Стемида, выкрикнул, завершая тяжёлый разговор:
— Не мешайте нам! Я уверен, что мы друг друга не тронем!
Сарос обернулся к Стемиду, что-то выслушал, после чего чёлн медленно поплыл к кораблям. Ответа Роальд не дождался.
Он ехал к новому начальнику и думал-придумывал, что же говорить. Абы что пообещать он теперь не мог — свидетелем неутешительной беседы был толковый ант... Ах, как же Роальд ненавидел отчитываться перед кем-то!
Эдмиру гот сказал, что надо бы побыстрее переправляться — пока город не выставил войско на том берегу.
— Что с теми кораблями?! Ты болтал вздорное и ничего не решил! Ты — никто! — взбесился Эдмир.
— Корабли никого не тронут! — резко ответил сильно обиженный Роальд и поехал к берегу, устав выносить оскорбительные дознания.
— Тогда мы перемешаемся с вами! — уличил возможный подвох хитрый вожак.
— Что, боитесь? — едко спросил Роальд и, махнув рукой, приказал своим отрядам начать переправу.
Готы и сериваны дружно вошли в воду. Роальд с уступа следил за ними.
Эдмир заметался по берегу, но видя, что союзнички уплывают, погнал и свою свору в реку. Сам же пока не решался пойти за ними.
Роальд с десятком верных людей вернулся к нему. Ант не знал, радоваться тому или, наоборот, беспокоиться.
— Чего же ты не идёшь? — спросил он гота.
В сей момент из-за поворота наперерез плывущим высыпали челны, лодки, корабли. Эдмир ошалел от негодования, страшно вызверился на Роальда, выхватил саблю и направил на гота своего скакуна, обеими руками подгоняя также и своих телохранителей. Завизжал — взять обманщиков! Закричал — убить и порубить!..
Конь Беррода рванулся на Эдмира, сверкнул длинный готский меч, и голова вожака, разбитая ударом полетела вместе с телом к земле, изливая алую кровь. Анты на белых скакунах замерли, с ужасом наблюдая всё это и единоплеменников на далёкой отсюда воде.
— Будь здесь главным — мы встанем за тебя! — Роальд, бесстрашно расталкивая белых коней, подлетел к толмачу. — Верни людей! Корабли не пропустят вас! — Гот, схватив антского коня под уздцы, смотрел прямо в глаза обескураженному азиату. — Мы возьмём этот город, но сейчас спасай своих! Ну же, ну!
Впрочем, команд никаких не потребовалось: анты возвращались сами. Северяне небольшой частью тоже поворотили назад.
— Я теперь главный! — вскричал перепуганным возвращенцам толмач, и без того слывший среди своих разумным храбрецом. Готы за его спиной выглядели устрашающе и солидно. Не слишком бойкая команда на белых конях, попыхтев, так и не решилась подступиться к северянам.
Анты выбирались из мутных вод, становились на берегу, похлопывали задерганных коней.
— Лехрафс поклонится нам — я вам это обещаю! — прокричал им сметливый ант, выехав на пригорок.
* * *
Повсюду незнакомые люди... Собственно, такие же, как и в Ас-граде: лицом и статью похожи на приморцев, только выговор у них причудлив и мысли непонятны. Чужие... Чужие... В любой миг могут подойти и сказать — мол, надо бежать и прятаться, Сароса твоего больше нет... «Никуда я более не побегу! — решила Ргея. — Если Сароса не станет, брошусь под откос беспутной своею маковкой. Пускай обмоет-ополощет меня плескучая волна и утащит тело моё исстрадавшееся в пучину речную, глубокую. Ежели что, здесь моему веку и закончиться... Но не слыхать боя-рубки пока! Тишина над берегами... Пройдёт ли когда-нибудь ненасытное лихо моей жизни?!»
Истомившись ожиданием, Ргея поплелась к выходу. Её не пускали, уговаривали, назойливо демонстрировали участливые лица, отпихивали осторожными руками.
— Нет-нет, мне надо выйти отсюда... Я никуда не денусь... — Ргея покинула красную избу халанского царя. Дворня с пониманием смотрела на её измученное, исхудавшее лицо. Жёны Лехрафса вздыхали.
Черноморская русачка из окна избы заметила высоченную сторожевую башню на восточной стороне города — туда и побрела. На ходу наблюдала, чем заняты люди. Ни разу ни у кого не спросив дорогу, Ргея вышла наконец к каланче над рекой.
— Мне надо подняться... Там мой муж... — Ргея, боясь получить отказ, настоятельно поворачивала стража к тому месту, куда ушли корабли, и тыкала пальчиком в небосвод над излукой.
— Полезай. Да не упади — бледна больно!
— Бледна... Заждалась.
— Долго ль ждёшь?
— С рассвета.
— Ха-ха-ха! Карабкайся, болезная! Эво, по жёрдочкам... — разрешал и вроде как опасался за неё, хилую, страж.
Ргея полезла, но очень скоро остановилась, не проделав и малой толики трудного пути.
— Я тебя вот сзади обопру. Лезь, милая... — догнал на стремянке женщину добрый страж.
— Голова у меня будто не своя.
— Понял я, понял... Ты не спеши, не убежит он от девицы такой.
— А возьмёт да убежит? — слабым голоском попыталась пошутить Ргея.
— Гляди — там уж наша конница должна стоять. Видно?
— Он у меня на корабле.
— Гот, что ли?
— Да, гот.
— Такой-то, гляди, и убежит... Ваши-то от нас к азиям улизнули.
— Сарос на корабле, он никуда не улизывал!
— Дай нам боги, чтоб и те не уговорились.
— Я сама полезу, пусти!
— Давай, давай — не упорствуй. Вон и река повернула.
— Корабли там и лодки...
— Ба? Лезь же быстрей, говорунья! Что там? Переправа началась? Топи их, братцы! — заскулил надрывно страж.
Стражники, стоявшие на одной из верхних смотровых площадок вышки, были поглощены разворачивавшимся действом так, что даже не заметили поднимавшихся выше.
На самой верхней площадке, похожей на люльку, никого не оказалось. Наблюдать оттуда было неудобно — сильно качало, и каждый порыв ветра ощущался всем телом.
— А ты не робкая! — сбоку посмотрел на молодицу страж.
Та ничего не ответила — следила, пыталась дознаться, что там и к чему.
— Видишь, погнали собак!.. Хороший, верно, у тебя муж.
Ргея благодарно улыбнулась, сверкнув васильковыми очами.
— А и ты, девка, хороша!
— Да что вы!
— Смотри же — собирают там кого-то... И у нас прибавление! Кони бы доплыли — их ваши скорлупы не подхватят... Да, боги мирволят нам ныне!
Корабли, забрав с воды покинувших антов бойцов, выстроились вдоль русла устрашающей цепью и усилиями умножившегося хора выдали супротивному брегу раскатистый клич. Похожий на вопль озверевшего турьего стада, он окончательно отбил у неудачливых захватчиков всякую охоту к продолжению хищной затеи. На правом берегу Дона — напротив неприятеля — выстроилась, блестя броней, халанская кавалерия. Всадники на глазах застывших в недоумении антов носились по кромке крутого берега, их лошади исполняли победные танцы. Халаны вопили и свистели.
* * *
— Эдмир хотел всех погубить! Я спас вас! — уверял с видного места своё спасовавшее воинство новоиспечённый вождь.
Уж если так всё образовалось, коли и впрямь из-за диковинных плавательных приспособлений руссов поход сорвался, не станешь же проситься во вчерашний, благословенный богами день!.. Догадливые анты принялись сначала неуверенно, а затем громче и громче воздавать хвалы новому мудрому вождю и спасителю.
— Реку придётся в другом месте перейти и отомстить-таки подлецам за прыть их! — за спиной вожака негромко произнёс Роальд.
— Если Лехрафс думает, что испугал нас вот этим, то пусть остаётся в своём неведении до поры. Мы найдём дорогу. Ах, как будет гореть этот город, зажаривая всех своих хвастунов! — откликнулся новый антский повелитель.
Его ближнее окружение принялось доводить толпе:
— Вождь приведёт нас к победе!..
— Нам ещё упадут в ножки, которые мы потопчем!..
— Не было человека более мудрого! Он спас войско! Он — спаситель нашего народа! Будем отныне звать его Антом!..
Костяк разноликой антской вольницы возрадовался переменам, открывавшим неизведанное.
А те, кто присоединился к ней ради добычи, глазели на готские корабли, размышляя о своём дальнейшем пути. Так-то и распадаются орды. Нет воспламеняющих побед — нет единения. Гладкость начальных предприятий рождает и утверждает дух сборной общности, без коего невозможны потрясающие мир победы, без коего гаснет пыл. Без этого духа воин вновь превращается в пастуха или хлебороба...
Анты, ответив иному берегу собственным кличем, пошли к северу, надеясь на скорую брань, ибо град халанский уже воспламенил их мечты.
* * *
Корабли стояли сторожевым рейдом день, стояли и ночь, опасаясь подвоха враждебной орды. Малые суда поднимались вверх по течению, разведчики зорко рассматривали прибрежные заросли, блюли открытые берега — неприятеля и след простыл.
— Сколько будут они стоять?! — волновалась Ргея.
— Пусть себе стоят. Они нам — заслон!
— Воды взяли много, а вот хлеба надо бы побольше!
— Тебе-то хорошо — будешь возить чаще! — улыбнулся в пшеничные усы страж.
— Да я бы там и осталась.
— Оставайся — не то мучение тебе какое!
— Какое мне мучение? Баба должна ждать мужа. Встреча слаще после разлуки! — совершенно по-иному ощущала себя Ргея.
В её жизни появился особый смысл, кой почувствовать в себе — большое счастье. И пусть женский тот смысл всегда с оттенком тревоги — зато вмещает он и привязчивую бабью любовь, и мужицкие помыслы, и лучший миропорядок, всегда неизменно исчезающий, когда о женском начале забывают... Доставляя на корабли пищу, Ргея была частицей этого светлого смысла. Во время походов — иногда, а уж во время обороны — всегда! — женщина рядышком с мужчиной! Её чуткий взор, мясо, запечённое её руками, её сопереживание воскрешают веру, воспламеняют в сердце огонь, полнят душу мужеством.
— Ты сама-то кушала, сестрица? На котёнка белого похожа!
— Обременена я.
— Да, да... Когда моя первым ходила, никуда меня от себя не отпускала... Сейчас поднадоел ей, что ль?.. Забирай и ты своего! — советовал по-дружески страж.
— Как заберёшь? У него всегда дела! Он у меня такой.
— И ты под стать ему.
— Ну, уж ладно вам.
— Богатыря ему родишь!
— Нет, богатыря не рожу.
— Что ж, девицу красную — тоже хорошо... Ещё и лучше: ушла — а ты и не переживай... — размышлял, повернувшись к женщине, усатый добряк. Та отчего-то была расстроена.
— Дочка, дочка... Наедут да заберут без спросу... — печально улыбаясь, ответила Ргея.
— Обязательно заберут. Такой же воин смелый, как и муж твой! — страж и не помышлял прекращать свои утешительные увещевания.
— Хороший вы.
— Вот и ты меня похвалила, сестричка.
Ргея, опустив ресницы, радовалась такому славному общению. Голос стража звучал нотками её детства. Она их вспомнила, она, вороша страницы памяти, задрожала от них, затревожилась в поисках защиты от страшного, подняла голову и увидела возле высоченного борта огромного Сароса. Его вид — свирепый и цельный — затмил собою всё, и всё заглушил. Гот показался ей страшнее здесь каждого. «Но он хороший, он такой трогательный, а грудь его тепла, а глаза под неистовыми бровями могут смотреть кротко в сторонку...»
И распахнулись навстречу любви синие очи Ргеи — да так широко, что, казалось, вместили всего возлюбленного, проникли в него до самой последней клеточки. Внутри неё всё заклокотало, она задыхалась, губы тихо выговаривали и выговаривали «Сарос...» И ничего на свете, кроме этой клокастой бороды и глаз цвета холодного неба, ей не было нужно.
Трапы свешивать не стали, провизию поднимали на верёвках. Ргея потерянно смотрела на это действо. Затем жалобно обратила взор к Саросу.
— Возьми девку к себе, муж! — рявкнул, немало пугнув опечаленную Ргею, страж.
Кантель, стоявший с Саросом, отверг предложение конунга, и последний остался нем.
— Тогда сам спустись к ней — извелась твоя былинка!
Сарос, более ни к кому не обращаясь, по верёвке слетел на нос челна и предстал пред ясны очи, в коих влага обильно залила синеву неземного обожания. Любовь сущая — обыденность?! Но когда маленькие ручки, дрожа, хватают огромные пятерни и тянут их к груди своей, когда стихает всё вокруг, зрители тишины той, даже силясь, не припоминают ничего равного по счастью такому безмолвию.
Кантель наверху подсаженным гласом не рычал больше ни на кого. Воины не глазели и не мешкали — вдыхали покой. Лехрафс вдали припадал к гриве скакуна и задумчиво созерцал застывшие в трепещущей плоти существа. Стемид тоскливо взирал на родимую сторону. Даже волны донские уж не плескали о борта.
— Садитесь, эво, в уголок. Не то свалитесь — лови вас потом... — вывел влюблённых из оцепенения страж.
Сарос, улыбаясь судьбе, богам-предкам, счастью, прошёл и уселся на лавку, искал её, не отступающуюся, утирал брызги на полоке, отворачивался, когда мягкое бёдрышко касалось его...
— Я тебе тёплого мяса привезла, а в колодах каша.
— Посижу с тобой, а потом поем, — зачарованный присутствием любимой, проговорил Сарос.
И челночок, оставивший снедь на корабле, повёз душевную парочку к стенам мирного русского града...
* * *
Анты больше не объявлялись. Тихо было возле города и на восточном берегу реки. Купцы — ионийцы, ассирийцы, халдеи, арамейцы, сицилийцы — понадеявшись на благосклонность фортуны и вдвое усилив руссами конвой своего торгового поезда, поплыли по тихой реке вверх, к бойкому донскому волоку. Купцы те на греческий манер величали сию реку Танаисом, хотя большей частью держались веры степной, пространной земли, не признавали богов завезённых и жили-бытовали по обычаям предков принявшего их народа.
Великая тут земля! В поколениях русеют здесь гости. Привыкли они и к набегам, и к ночной татьбе, и к бурям степным, и к разладу межплеменному, кой не предугадаешь и не предусмотришь...
Появились анты и исчезли. Одни из них вернулись к своим очагам, другие пробовали себя, кружа возле южных городов. Эти последние, идя к северу, всех северян растеряли, в лесах и рощах от них убежав. И нечего им больше делать возле города большого, потому ищут остатки орды несостоявшейся городки малые, пробираются правым берегом реки меньшей.
Не одолев Дона-отца, взялись гнусно подворовывать у Донца-сына. Но народ там чуткий, однако, — врасплох его не захватишь! Поджигают те жители слободки свои да загодя и сходят в лес-заступник...
— Надо вернуться мне, да своих позвать, да город Лехрафса покорить! — порешил Ант.
— И мне не мешает к нашим сходить, да созвать их числом превеликим, да к морям выйти, а при случае — и встать там надёжно! — рассудил Роальд. — Иди ты первым, пока к своим близко — приведёшь их. А я ждать буду с теми, кто остался.
— А где искать тебя, когда приду я с подмогой?
— Ты услышишь обо мне, как только вернёшься! — уверенно пообещал и Анту, и себе Роальд.
Ант, в ближайшем будущем мнивший себя главой тут надо всем, не заставил себя долго уговаривать. С двумя сотнями самых надёжных воинов умчался к реке Гейхе. То-то впоследствии он здесь разгуляется!..
Роальд, предполагая, что халаны долго теперь не сунутся в места по нижнему течению Борисфена, погнал свою немилосердную вольницу в поля севернее Альбии. Ему приходилось вести себя тихо: по обстоятельствам уменьшившееся войско в серьёзных боях не проверено, да и из порушенного прошлым годом города можно было ожидать отмщения...
* * *
Всё стало успокаиваться на Дону. Нет больше ненадёжных союзников, нет пока и препон на торговых перекрёстках. Но тревожно в логове Лехрафса, беспокойство овладело сердцем царя...
Глубокой расселиной пролегла между халанами и Крымским Тавром ссора недавняя. И пускай давно уже не было дружбы между ними, пусть завладел прочно имперский юг большей частью полуострова, но оставались до недавнего времени хоть какие-то пути извлекать из обычного добрососедства существенные для обеих сторон выгоды. Да, оскорбляли северных, степных людей южане, но ведь оживляли последние торговые города и городцы, занимали часть неприкаянного народца ремёслами новыми...
Теперь стали отступаться от Лехрафса отряды и племена, возле морей обитавшие, начали искать прямых контактов с платившими звонкой монетой купцами, потому и появились другие караванные дорожки. А Лехрафс остался одиноким в окружении разномастных кланов большой земли — от Балтики варягов до Арала чёрных клобуков. Все рыскали сами по себе по Дикому Полю в поисках пропитания, никаких и ничьих законов не чтя...
Клан Лехрафса пока до конца не почувствовал результаты больших размолвок — творившееся вокруг казалось заурядным. Но уже разворачивалось движение северопричерноморского мира, скоро начнётся отток с Танаиса боевых отрядов... Не придут отныне к степному царю прежние союзники. Их места займут людишки, никогда не знавшие доли лучшей, — так что упадок Придонья покажется им раем. Вытопчут здешнюю пашню сыны, чьи отцы и деды в неистовстве жарких и крикливых междоусобиц ничего вокруг себя не создали...
Когда-то и северные, привычные к ледяным морям, кланы начнут своё возвращение — пока не забыта дорога назад, пока дедичи в силах вспомнить внуков своих, рождённых уже в краях светлых людей...
— Сарос, у тебя не такой город? Меньше?.. Не улыбайся так!
— Я построю тебе город.
— Тогда пойдём же начинать.
— Отчего-то я боюсь идти.
— Не говори так, милый — плохо мне от сих слов... Поплывём на кораблях... Всё же с нами поплывут?
— На кораблях можно... Кантель боится без армии идти — волоки не пустят. Нам держать этот город надо! — тихо шептал Сарос Ргее.
— А волоки — что такое?
— Наверху, где лес, надо корабли будет вытащить и нести на руках... Но мы всё равно дойдём, милая... Боги наши помогать нам будут на всём пути!
— Мне надо прийти и определиться! Я — как сучка, ищущая место для помёта!
Сарос обнял измучившуюся Ргею...
Лехрафс последние дни редко бывал дома. Он узнал о решении Сароса немедленно возвращаться на родину и, естественно, обеспокоился за друга и Ргею. Родина конунга где-то немыслимо далеко, по словам готов — возле небольшой речки Рос, вливающей свою чистую водицу в более крупную речку... Там где-то стоит основная ставка Сароса, вокруг которой и вертятся все события готской жизни... Путь — небезопасный и неблизкий.
Стемид, прибывший вместе с Лехрафсом, стоял возле виновато склонившего голову Сароса и напряжённо размышлял о предстоящем.
— Когда пойдёте — скажете мне. Я буду недалеко, — сообщил лучший друг конунга и, более ни во что не желая вникать, поспешно отправился к знакомым халанам, давно звавшим его повеселиться вволю.
— Я даже с трудом понимаю, где она — твоя родина... — Лехрафс в расстроенных чувствах уселся за большой стол, стал молча выкладывать на него кинжалы, меч, водрузил шлем и откинулся расслабленно спиной к стене. — Мальцом, помню, ехали-скакали к вам... Ночи, дни... Жена твоя брюхатая — жди год, Сарос!
— Нет, нам надо устроиться, — повернулась к Саросу Ргея.
— К середине лета будем на месте — если верхом... — взял руку милой Сарос.
— Верхом ей нельзя — растрясётся до срока, — предупредил халан. — Есть у меня умелец один — колесницы делает купцам для товара. Пускай и ей возок поменьше сработает — такой, на каком и спать возможно...
К Лехрафсу немедленно был вызван армянин, получивший указание изготовить удобное ложе якобы для тяжело раненного, коего ни единый член побеспокоить нельзя. И через три дня явился расторопный мастер — уроженец дальних берегов знойного Тигра — и сообщил о выполнении ответственного заказа. Бричка вышла не мала, не велика — переделана из остатков паланкина и боевой средиземноморской колесницы былых времён. Главным достоинством её была мягкая подвеска на многочисленных кожаных лентах... Лехрафс долго на ней катался меж домов — тщательно испытывал... Потом заказал себе такую же — для разъездов внутригородских, срочных.
— Деталей нет, — сокрушался на то мастер.
— Где взять? — бычился на него Лехрафс.
— Надо за море плыть.
— Я поговорю с моряками, и поплывёшь — теперь мы сами при больших кораблях!..
Сарос с Ргеей стояли в сторонке. Женщина сетовала на неторопливую подготовку.
— Сарос, давай отправимся завтра же да приедем поскорей.
Просьба беременной женщины — закон, исполняющийся неукоснительно настоящим мужчиной, и Сарос принял решение. С собой никого не звал. Некоторые северяне, прознав про его уход, высказали желание вернуться домой. На утро отряд из пятнадцати человек вышел из детинца донского города.
Стемид возглавил шествие — задавал темп. По сносной чёрной и рыхлой дороге среди обилия пшеничных полей дружная группка отчаянных скитальцев понеслась на запад. По мере удаления от города дорожку сменили на тропку, на какой не встречались поселения и где, кроме солнца, рощ и птиц, ничего и никого не было. Вольный ветер, слетая из прозрачных высот, кружился, метался под ногами, ворошил густую траву на полянах и вновь устремлялся ввысь.
Через день застряли в роскошных лугах — и тропки было не найти. Сочная зелень — тихая и безлюдная — особой радости не доставляла: увязли в траве и мелкой поросли поднимавшихся дерев... Почему же здесь никто не живёт — ведь отрада, а раздолье какое!.. Долго ли, коротко ли — а кое-как ехали, продираясь через высоченный травостой.
Стемид с несколькими воинами отправился разведать тропу. Сарос и Ргея остались в шумящих на ветру зарослях. Выпрягли обоих коней из колесницы, сами вожделенно улеглись в траву и предались любимой своей в последнее время усладе — созерцанию друг друга.
Спустя недолгое время с той стороны, куда отъехал Стемид с товарищами, послышались крики и топот ног. Понять было нельзя, что там такое, — то ли гон, то ли хоровод на лошадях?.. Звуков сечи не распознать. А может, их друзья захвачены врасплох?
Сарос, взяв за поводья коней, увёл Ргею — надо было поскорее убраться с этого места. Отойдя подальше, оставил её в засаде, а сам направился на поиски своих. С осторожностью ирбиса крался на звуки доносившихся речей. Из высокой травы всматриваясь в фигуры всадников, вдруг узнал Роальда и нескольких готов с ним. Вокруг кружили какие-то лихие степняки — халаны иль те самые анты?.. В окружении всех тех непотребных людишек находились Стемид и его отряд.
Роальд рассеянно слушал Стемида, всё время оглядывая округу. Сароса от него отделяла плотная стена травы. Конунгу, для наблюдений поднимавшему голову, приходилось заботиться, чтобы налетавший ветер, при порывах гнувший траву, не обнажал его в том ненадёжном укрытии. Его не должны заметить. Верные люди ничего не скажут о нём и Ргее. Кто знает этого Роальда?
А подозрительный командир бывшей гвардии, узнав, что встреченные им негаданно тринадцать воинов возвращаются домой, и не думал претить их движению. Но ему, в длительном походе сильно изменившемуся, сталось прелюбопытно, почему это они возвращаются в таком невеликом числе. Может быть, это разведка больших сил, кои следуют позади? Сарос с Лехрафсом могли организовать зачистку степей...
Готы же, верные Саросу, отвечали, что все северяне свободны в поступках своих. Они вот вольны идти домой...
Роальд, конечно же, заприметил нервозность старых приятелей, чего-то не договаривавших. Правда, виной тому обстоятельству могли служить и анты, наехавшие беспардонно, развесившие уши, хотя они и не могли понять разговор, нагло таращившиеся. Роальду не терпелось выяснить истинное назначение столь малого отряда, и он увлёк Стемида в сторонку. Как раз туда, где в засаде расположился конунг.
Сарос осторожно отполз, приподнимая примятую траву. Но докучливая группу вокруг Стемида и Роальда близилась и близилась, уже можно было разобрать и отдельные слова. Роальд нахваливал эти места, называл их бескрайними... Стемид, не упорствуя, сухо признавался, что устал за год этого похода, предлагал Роальду согласиться, что поход получился великим. Роальд, как хозяин положения, не соглашался, потом сознался, что был бы рад что-то передать на родину, затем, подумав, открылся: вскоре он объявится в родных местах — только сделает что-то важное здесь...
Сарос, не испытывая судьбу, ретировался. С поля вползая в рощицу, хрустнул веткой под коленом. Затаился. Ветер раскружил предательский звук, и Сарос ещё долго не осмеливался разогнуться в непроницаемой для человеческих глаз чаще.
— Пойдём одни, Ргея.
— А колесницу заберём?
Стряслось что-то неприятное — Ргея видела это и пыталась выяснить всё отвлечённым вопросом.
— Я вернусь за ней потом. Сейчас надо отходить — быстрее и дальше...
Взяв коней, они углубились в молодую ветвистую пущу. Дубки, терновник, сочные ивы и стрельчатые вишни часто мешались с высоким бурьяном. Ободранные, обломанные ветки и стебли источали терпкий запах бузины, чернобыльника, душицы.
Заросли закончились вдруг, открыв перед парочкой огромный, нескончаемый — верно, до самого моря — простор. Открытое всем ветрам поле тянулось к горизонту. Самое скверное — не было видно ни деревца, ни кустика, ни бугорка.
Сарос и Ргея отступили в рощицу и стали ждать, пока им глас изнутри не подскажет, что двигаться дальше вполне безопасно.
Стемид сотоварищи в беседе, в общем-то отмолчавшись, под пытливые взоры Роальда неторопливо поехал к северо-западу. Антов дюже завёл сей беспрепятственный отъезд, но с расспросами к Роальду они не приставали: очень ожидали в скором времени крупное пополнение из родных имений — с пыльных пастбищ. Лишь численность даст им право вмешиваться во всё происходящее.
Роальд, хорошо зная Сароса, понимал, что конунг не останется на Танаисе на третьих ролях... Зачем ему был нужен Сарос? Спор с ним не закончен!..
Сарос из-за женщины, каких много повсюду, покинул войско... Побратался в пику братству всему с иноземным царём... Надо хотя бы спросить его об этом, унизить вопросом справедливым, уличить в неправедности, заклевать вождя, дух его подточив, сыскать растворенную в диких полях, в беспутных городах жгучую истину!.. Но самое главное — Роальд понимал: при живом конунге, при его авторитете, прекрасных воинских и человеческих качествах, ему, Роальду, не утвердиться среди родных людей. Таков закон племени! При живом Саросе быть ему абреком, а без него — всё, буквально всё можно объяснить, обставить и во всем оправдаться! Влиятельный Сарос сделает Роальда вечным изгоем...
«Я покатаюсь здесь сам-один, пока ждём, денька три», — сказал своим северянам Роальд. Он решил найти конунга, он желал устранить преграду в судьбе. Никого не звал — не приведи случай встрять кому-то меж ними: никак нельзя быть уличённым в смерти уважаемого вождя...
Сарос подтащил к южной стороне рощицы колесницу, впряг в неё коней, усадил Ргею. Взобравшись на одного из жеребцов, вывел повозку в темнеющее поле. Вечерняя заря подсвечивала ещё на западе небосвод, потому, ища местечек затемнённых, он интуитивно направился на юго-восток. По большой дуге собирался вернуться на прямой путь к дому. Всем своим видом Сарос показывал, что ему не до неприятных объяснений. Главное — побыстрее скрыться...
* * *
— Ты не заблудился?
— Какие-то люди впереди. Потопчемся здесь, переждём.
— Какие там люди? Семейки с тяпками испугался, Стемид?
— А ты чего ж один блуждаешь, Роальд? За нами, что ль, следишь?
— Мало ль чего мне тут надо. Я же не мешаю вам!
— Как знать... — догадывался о злом намерении гвардейца Стемид. Теперь им уже ничего не мешало говорить на равных — как прежде.
— Тут быстро темнеет — будто кто костёр водой заливает, — оглядел чёрную степь Роальд.
— И что, тебя теперь за порог не пустят, Роальд? Ха-ха!
— А здесь и порогов-то нет, ха-ха!
— Смерти ищешь? — неожиданно спросил Стемид.
— Или ты убить меня надумал? — Роальд попытался разглядеть лицо давнего приятеля и, начиная искренне насмехаться, покосился назад.
Дюжина готов при Стемиде оценивали ситуацию, ждали продолжения разговора.
— Но вы же отпустили нас днём, — съязвил Стемид, намекая на якшанье с бесноватой задругой, что прямо-таки с аппетитом косилась на сиротливый отряд северян. — Благодарность наша тебе, Роальд, за то!
— Ты, Стемид, меня не весели — невесело мне.
— Отчего же? Гуляешь ведь? И с друзьями у тебя всегда хорошо — что с новыми, что со старыми. Берроду с
Инегельдом, поди, уж и надоела степная гулянка?
— Реку иль море отыщем — там гулять станем... С тобой же Сарос ехал?
— Тебе-то что?
— С тобой, — протянул Роальд. — Я ещё днём по лицу твоему понял — ведёшь ты его. Вместо Карла. Ты — разведчик, а он в прятки играет. Бережётся...
— Мы все бережёмся в этом мире. Кто-то — смерти, кто-то — жизни.
— Где он? Я ведь один! Скажи.
— Не скажу, Роальд, потому что и сам не знаю.
— Следить за вами стану.
— Потому про смерть твою и спрашиваю я...
Роальд за своей спиной увидел обнажённые мечи верных людей конунга.
— Смерть — не самое страшное, — тихо проговорил он, глядя под ноги коня.
— Езжай к своим и никого не ищи, — почти дружески посоветовал Стемид.
— Мы всю жизнь ищем...
Продолжать беседу было бессмысленно. Готы скопом подъехали к Роальду, прогоняя его, говорили:
— Ступай к своим!
— Инегельду сказки про свою жизнь расскажи!
— Здешним волкам тебя, что ли, скормить, охотник?..
— Не троньте его, братья, пускай едет с миром!.. — урезонил товарищей Стемид.
Роальд помчал в степь. «Надо было отнять коня!» — эта мысль мелькнула в головах у многих, но слишком поздно. Упрямый и лихой человек исчез во тьме. Топот копыт на мягком ковре уже не слышался. Стемид с бойцами приняли решение покружить ещё немного здесь, и ежели не найдётся конунг, как бы не желалось обратного, вернуться на Танаис.
* * *
— Настанет день, и мы вспомним с тобой это странствие.
— Я буду помнить его всегда... Давай сворачивать, мы уже далеко уехали от тех! — крикнула с повозки Ргея.
— Ты сможешь скакать на коне?
— Конечно, если это ускорит движение.
— Большая часть дороги — по лесам, — предупредил, обернувшись, Сарос; лохмы застили его лицо. Ргее даже стало чуточку не по себе: ей всегда хотелось видеть его лик — то ли в заботливых морщинках, то ли добродушно ласковый.
— Почему ты не острижёшь волосы, Сарос?
— Мы волос не стрижём — нас по ним узнают.
— Где? Ведь халаны тоже волосаты.
— У нас поморы с островитянами бреют головы, чтобы отличаться от всех. У них красивые, ровные черепа — они их и обнажают.
— А у вас разве некрасивые? Я не пойму, Сарос, что с вашими черепами?
— Наши союзники — люди дикие. Они похожи на белых гусей, и они не бреют голов...
— И вы с ними заодно?
— Да. Надо же как-то отличаться от врагов!
— А поморы сильнее вас?
— Они очень храбрые.
— Как и вы?
— Сериваны говорят, что мы очень схожи с поморами.
— Почему же вы с ними не дружите?
— У них другой язык. Почти как у белгов — врагов наших.
— У вас много врагов... — расстраивалась Ргея.
— Не переживай — мы сильнее всех.
— Да. Армия у вас была большая. А где она теперь?
— Многие вернулись домой. Меня ждут.
— Вот бы они выехали нам навстречу!
— Мы пойдём по Днепру — там спокойнее.
— А там есть ваши враги?
— Не знаю. Наверно, нет.
— А те, которые когда шумные, а когда и нет — кто они?
— Ты о сериванах?
— Наверно.
— Глазастые, будто задумали чего? — уточнил ещё раз Сарос, и когда понял, что речь идёт о сериванах, проговорил с уважением: — Они наших предков встретили и ни разу не обидели. Теперь с нами ходят, когда зовём... Они в походы долго собираются, но всё равно идут, ха! — приостанавливал коня гот. — Мы к ним стараемся не лезть. Уговорить их всё равно невозможно.
— А что же вы им сказали, чтобы они пошли сюда? — повеселевшей Ргее стал немного понятен характер сериванов.
— А у них наш конунг.
Скоро Ргея потеряла интерес к усложнившемуся разговору — слишком много нового требовалось ей осмыслить. Даже ради того, чтобы Сарос оборачивался к ней и старательно объяснял тонкости, ей всё равно более ничего не хотелось узнавать о других людях...
Она вдруг ощутила в себе горечь от нынешней беременности. Быть брюхатою всю молодую жизнь где-то там, в холодном лесу, ей тоже не хотелось. Ргее желалось быть юной и независимой. Чтобы всегда притягивать к себе внимание мужчин, а после, по усмотрению своему, останавливать выбор на том, кто люб ей, кто занял мысли её...
— Сарос, а у тебя там есть жена? — давно крутившийся в голове вопрос выскользнул наружу.
Сарос на сей раз не обернулся. Резко поворотил коней к западу и какое-то время ехал молча, будто увлёкшись выискиванием безопасного пути.
— Конечно, есть, — наконец откликнулся он.
— А дети?
— Есть. У всех есть дети.
— Бывает, что живут двое всю жизнь, а детей у них нет, — со знанием дела сообщила Ргея.
— Да. Я знаю женщин, не рожавших никогда. Мне жалко их. Иногда после войн и мужчины становятся такими.
— У тебя много детей?
— Зачем ты спрашиваешь про это? — растерянно улыбнулся Сарос, поворачиваясь назад всею статью, чтобы получше рассмотреть взволнованную не пойми чем Ргею.
— И ты их всех любишь? — пристрастно оценивала возлюбленного озабоченная женщина.
Но Сарос застыл, глядя поверх неё.
Овеваемый ветром, наперерез им мчался Роальд. Отклонившись назад, он упёр одну руку в бок. Заметив, что повозка дёрнулась, кони встрепенулись и притормозили, а искомые им люди обратились к нему, он замедлился и неспешно стал приближаться.
Никаких слов не было нужно — встретились враги. Нет, никто ни у кого ничего не брал, не убивал ни друзей, ни родичей... Пути-дорожки их разошлись чуть, и идущие по ним обречены были созерцать друг друга — ненавистных, помыслами друг на друга непохожих... Нет, не кровная вражда разъединила их, а понимание одного, что другой извечно неправ и умышляет отпор всему, что уже устроилось.
И Ргея всё почувствовала. Не зная истинных причин, без дотошных объяснений увидела вдруг положение губительное, безысходное. Злорадство, ненависть, разрешение тайной тяжести нависло над полем. И Ргея в страхе перед неизбежным прикрыла лицо рукой. Здесь лишь мощь и натиск — судья и вершитель жребия. На просторе ветреной степи связался узел, и нет возможности верёвочкам ни распутаться, ни виться свободно дальше. Только разрубить можно узел тот...
Жеребец Роальда встал перед дрожками. Кони воротили шеи. Глаза соперников друг на друга не смотрели — зачем? — намерения и так ясны.
— Поехали, Сарос, сбоку, что ли...
Слова канули в пустоту. Бой неизбежен. Большой палец Сароса взлетел кверху. Роальд, увидев это, отъехал и стал ждать.
Будто бы, кроме них, ничего и не было вокруг. Будто бы сама природа замерла в ожидании, чья жизнь продолжится, а чья...
Заскрипели лосины и кожухи, ухнули о воздух пробуемые мечи. Сума Сароса слетела с плеча Ргее на колени. Напоследок из неё конунг достал кусок копчёного мяса и, повернувшись вполоборота к сопернику, пожевал его.
Роальд двумя пальцами покачал меч. Не раз эту сталь вгонял он в землю по самую что ни на есть рукоять — рубака-смерть! Таких теперь уж боле и не сыщешь... И не было бы распри — всё равно была бы страсть сразиться с таким!..
Глаза, наконец, встретились, схлестнулись — великих воев, в холодном тумане зачатых, дождём истошным вспоенных, шепотком лесных толщ на весь их век заговорённых...
Всё готово! Роальд спрыгнул с коня, двумя руками вскинул меч. Пауза струной натянутой лопнула, непрожёванное мясо выплюнуто конунгом под ноги противника. Человек-ящерица втянул могучей грудью воздух. Как танец ритуальный, началась ходьба по кругу. Высматривая настрой друг друга, слушали тихие молитвы единственного зрителя. Две мятых и иссечённых каски остервенело полетели на звуки те и упали недалеко от колесницы. Оба ратоборца взяли по горсти сыпучей земли, изготовили мечи, раскаляя друг друга морозцем душ своих, сходились. Ни сказать что-то, ни губы сомкнуть, ни усмехнуться ни у кого в тот миг не получилось бы — пружины тел сжались, всё приготовилось к рывку, к натиску, к удару.
Роальд навесом бросил землю на голову Сароса и с разворота ударил в область широкой груди. Меч был отбит, и Сарос изготовился, выжидая следующего выпада. Роальд набрал ещё земли, издали запустил ею прямо в лицо конунга — постоял, подождал, когда тот озлеет. Оба бойца недобро задышали, в груди обоих послышались хрипы. Сарос одной рукой ухватил меч покрепче и выбросил его в лицо Роальда. Тот отпрянул, закинул за спину меч и пошёл вперёд. Сарос, расставив ноги пошире, готов был отмахнуться снизу. Страшный грудной рёв издал Роальд. Клинки клацнули раз и два, руки вцепились в воротники кожухов. Ящер, рыча, отплёвывался от земли и держал ворот соперника крепко, пытаясь проморгать забитые очи. Ноги боролись, стараясь подсечь, свалить, устоять. Пальцы рук, не в силах сохранить крепь, разжались, мечи напоследок треснули по обеим головам. Ратоборцы, открыв пасти, старались понять, как тяжелы раны их. Роальд, пыхтя, подобрал каску. Сарос — тоже. Кровь текла из-под шлема Сароса сильней, и Роальд позволил себе ухмыльнуться, и чёрный блеск в его жёлто-зелёных глазах возгорелся.
Выбирая места для удара, оба опрометью ринулись навстречу друг другу, и удары попали в цель: лоб Сароса раскалённая сталь пропахала довольно глубоко, по щеке слетела на плечо, полосонув руку; Роальд заполучил удар снизу в край груди под правым плечом, отчего десница его выронила клинок. Сарос полетел в повторной атаке на склонившегося противника. Ближе всего находилась отвисшая правая рука Роальда, и меч конунга обрушился на неё. Но левой рукой упрямый ящер уже схватил меч и ткнул его в живот нападавшего. Кожух раздался, обнажая глубокий прорез на теле. Собрав волю в кулак, Сарос прыжком рванулся к неуступчивому гвардейцу, обезрученному и согнувшемуся. Клинок устремился в лицо Роальда, тот, обессилев от боли, валился навзничь, отворотил голову назад, уворачиваясь от решающего удара. Меч Сароса разбил челюсть гвардейца и упал на его беззащитный живот.
Этому Сарос уже не мог порадоваться, не мог и оценить развязку — он задохнулся, голова его закружилась и притянула тело к земле. От живота до колен он весь был в крови, ноги обездвижели, глаза видели небо, пытаясь разглядеть в нём, чем же закончится решающий бой. Сарос смог лишь предательски улетучивавшимся сознанием осмыслить, что бил последним и теперь не видит над собой Роальда...
* * *
Летало-носилось посаженное на ветра, облака, людские грёзы никем не видимое, но всеми ощутимое время. Ветра меняли направления, облака сбивались в тучи, и давняя мечта прекращала своё существование из-за невозможности...
Степь пугала открытостью. Ргее никак не удавалось внушить себе, что она не одна. Сарос — безжизненный и бледный нет-нет да и всхлипнет. Ргея ужасными глазами таращилась на красные тряпицы, кои скрыли его страшно продырявленное брюхо, едва шевелящимися губами она призывала его жить. Она знала наверняка, и никто не смог бы её переубедить в том, что он такой родной, единственный отыскал там, в своём забытьи возможность и звериными когтями вцепился в Этот Свет. Где жаждет его возвращения она...
На горизонте Ргея не сразу усмотрела большой конский отряд. Кто это? Молить ветра и зыбкие травины о помощи? Нет. Ведь это, конечно, не Стемид, а только он нужен им. Только он — помощь, а всё остальное здесь — зло.
Не спрячешься — стой и жди кого-то оттуда. Надо отвернуться и убираться...
Конная орава приближалась, увидав неприкаянную двуколку, она отворачивала. Орава оказалась табуном диких скакунов, разгулявшихся по зелёному русскому полю и пронёсшихся в счастливом скаче мимо одиноких людей.
Ргея пустым взглядом проводила грохочущий табун, а после ледяным носиком затянула пыльный воздух и ощутила тревогу от того дорожно-лошадиного духа. Лошадь — это степняк, а дороги здесь — безумная неизвестность. Оттого Ргее стало зябко, она опять остановила повозку. Сглотнув горькую слезу, припала к неподвижному телу и стала дыханием греть разбросанные его руки. Она ноготками счищала с них корочки из крови и пыли и ужасалась восковому цвету его ладоней. «Всё это когда-нибудь закончится? Я здесь, и нет сил ни плакать, ни идти».
— Встань же, милый. Встань же, такой мой дорогой, и помоги мне. Прошу тебя, пожалуйста, — с жаром закляла она. Брюшина Сароса вздрогнула, будто икота всколыхнула мертвеющую плоть. Ргея заглянула в прикрытые глаза, ресницы его были влажны. Она губами дотронулась до той влаги. — Восстань и спаси меня. Если ты меня не спасёшь, я умру, я не найду в себе больше сил». — Ргея наложила дрожащие пальцы на свой живот, но ей по-прежнему никак не удавалось внушить себе, что она не одна...
* * *
Вода где-то возле него... Кто-то подходил к обильному потоку и пил её, желанную. Наливал в бадью и улыбался ему. А он ощущал лишь боль — жгучую, нестерпимую... Боги-предки, как же больно-то!
— Вот ты и открыл глазки, сокол, — услышал он. Боясь, не наваждение ли это, попытался узнать, ему ли это говорят, или всё лишь чудится? — Сокол мой, Сарос!
Ргея?.. Что она здесь делает?.. Ведь только что не было её?
— Пить...
— Поверни-ка, сокол милый, чуть голову набок... — Ргея с чашечки тонкой струйкой поливала ему на уста.
— Они решились?
— Решились... Нет-нет — не вставай!
— Решились херсонесцы?
— Все подумали, что сгинули вы, а вы чудом вышли.
— A-а... Роальд где?
— Там он остался.
— Я убил его?
— Он умрёт скоро.
Только с того момента Сарос стал воспринимать окружающий мир без искажений. Осмыслил присутствие рядом Ргеи... Она напомнила ему о последнем бое, но все предшествующие обстоятельства плавали в мутных водах его памяти, мелькали и не могли всплыть.
— Мы едем домой, — напомнила Ргея, и всё для Сароса спуталось ещё сильней.
Дом он вспомнить не мог. Лехрафс, Роальд, Ргея... Вот она, рядом.
— Хорошая моя, что со мной?
— Ты ранен, но жив.
— Ты ехала?
— Да. Я пристроила тебя в колесницу... Знать бы — коляску побольше сделали! Мы едем, Сарос. Очень тихо. А ты всё спал... И тяжёлый же ты!
— Куда едем? Где мы?.. Кромвита нет?
— Были люди, но Кромвита не было... — Она уже и думать не хотела, кто это такой.
— Приподними меня чуть, милая — осмотреться хочу.
— Лучше б лежал!..
Пригорки, впадины, ветлы, вязы, дубы под хмурым небом... В воздухе сырость... Ветерок, правда, освежает... Значит, был дождь...
Влажные кроны деревьев сушились под ветром и шелестели. Солнце пыталось проглянуть с высоты через плотные тучи-пучки, но пока сил ему не хватало. Вокруг мельтешили, ползли по земле чьи-то нечёткие отражения, исчезая в кудели воспарившего над головой бесконечного пространства.
— Где же мы?
— Я ехала шесть дней... Вчера людей видела.
— Кто такие? — возвращающимися к нему силами выкладывался в вопрос Сарос.
Ргея ничего не ответила, не желая его беспокоить понапрасну. Она отошла от раненого, убрала всклокоченные и влажные волосы назад, завязала их в хвост, вспоминая, как забоялась людишек вчерашних. Отмахнувшись от них, непонятных, поспешила поскорее убраться, увозя свой бесценный груз.
— Тряпицы на тебе все подмокли — ёлка плохо спасала нас, — вздохнула подле Сароса Ргея.
— Ты уж не отходи от меня. Плачешь? Не плачь.
— Я не плачу, просто не знаю, что делать.
— Надо найти, где передохнуть... ох! — простонал израненный конунг. — Ехать-то мне пока больно.
После шестидневного бреда его Ргея радовалась, слушая вразумительные размышления, но...
— Тряпиц на мне больше не осталось. Этим тебя не перевяжешь... — Ргея потрясла себя за лацканы верхней одежды.
Сарос посмотрел на неё, задержал взгляд на обшарпанной ферязи, хмыкнул и насколько смог лукаво заглянул ей в глаза — мол, не верю!
Ргея улыбнулась чуть, отщепила две букли и показала Саросу часть живота и бедро. Но Саросу этого было мало, он снова хмыкнул — дальше уж точно должна быть где-то тряпочка для лечения!.. Ргея изумилась такой настырности раненого, только-только вернувшегося к жизни. Она распахнула обе полы и стала выжидательно наблюдать, как он рассматривает её прелести.
— Действительно, перевязаться больше нечем... — посожалел он, налюбовавшись ею.
Она подошла, умиляясь, потрепала его лохмы, из кармашка достала вышивку с яркими цветами.
— Пока ждала, для тебя вышивала. Возьми — это мой подарок.
Сарос на вышивку долго смотреть не смог — над ним было её лицо.
— Поцелуй, — попросил он.
Она покачала головой и мягкими пальчиками сняла лепесток цветущего дерева с его лица. Он клацнул зубами и застонал от боли — изобразить ласкового зверя не дала разбитая ударом меча щека. Ргея нагнулась над ним, устами дотянулась до другой его щеки.
— Возьми мою руку, — попросил он, — прислони к животу... О, он у тебя вырос!
— Надо руки тебе помыть.
— Боишься, что испачкаю? — Сарос, опасаясь улыбнуться, протяжно заскрипел гортанью. Это выглядело потешно, испепеляло страхи последних дней и ночей.
Ргея дала ему попить, проверила на конях сбрую.
— Куда бы поехать?
— А впереди дорожка есть?
— Есть — вот-вот кончится.
— Езжай пока по ней.
Повозка двинулась дальше. Сарос заохал.
— Мне бы пару дней отлежаться... Коляска мала.
— С тобой теперь я к людям подъеду, — воодушевилась Ргея. Но стеной выросший по ходу лес быстро возвратил её прежние страхи.
Было действительно страшно отдаться на милость чёрных зарослей — не приведи случай, встретятся там лиходеи!.. Ргея не чувствовала себя теперь такой одинокой: в любой момент можно было остановиться и переговорить, посоветоваться с Саросом. Но всё-таки...
Вдруг прямо с опушки чернильно-елового леса пахнуло дымом. Сарос, надеясь на благосклонность судьбы, попросил свою вожатую приблизиться к тем, кто расточает этот жилой дух.
— Не бойся. Это, верно, лесовики...
Точно — в лесу жили длинноволосые, белокурые, кем-то будто испуганные люди. Они наперво отправили несколько человек на дорогу, чтобы проверить, одни ли явились гости. Немного погодя все стянулись поглазеть на раненого мужчину и прижавшуюся к нему женщину. Сарос прикрыл немного веки и безмолвствовал. Парни робко протянули Ргее еду, что-то тараторили, отворачиваясь, старухи злобно верещали, детвора отгоняла мух от окровавленных повязок Сароса.
— Бери, ешь, — сказал он Ргее, и все на него, вздрогнув, посмотрели. — Они страдают от пришлых — от них им всегда беда.
Ргея не уяснила ничего толком. Дыша через раз, с комком в горле, кашлянув, пропищала:
— Давай же уедем прямо сейчас!
— Потерпи... Раны мои обмыть надо — всё коркой стянуло. Сгнию и сгину.
Его слова убедили и успокоили немного Ргею.
Лесные люди, поняв, что прибывшие никакой угрозы пока для них не представляют, покидали полянку с повозкой. Взрослые мужчины и женщины начали вяло совещаться. Курносые, забавные воины откидывали от себя дубьё, убирали за плечи луки.
Узкие лица женщин вне зависимости от возраста выглядели моложавыми. Полные и худые, лесные тётки и девицы были достаточно высоки. Очень бледные, при неестественной белизне кожи все они казались хворыми. И мужчины их халанским невестам, к примеру, показались бы неубедительными.
Сильнее всего бросалось в глаза то, что никто из лесовиков не улыбался. И тишина в стойбище просто потрясала.
— Они и хлеб сеют не на полях, а на лужайках средь леса, — сообщил Ргее Сарос. Та, ничего подобного ранее не встречавшая, никак не могла избавиться от угнетающего душу трепета.
— Не убьют — так заразят своею хворобой! — тихо призналась в своих опасениях она.
— Если уж кто рус на земле — то это они... — И Сарос не чувствовал себя в безопасности, так что страх Ргеи ещё усилился.
Чуткие лесники опять приблизились — разговор пришлых насторожил их.
Изувеченный и ослабевший Сарос старался казаться им ещё более безжизненным. Закрыв глаза, он продолжил шептать:
— У нас есть поверье про них: будто они — души тех людей, кто умер в своих постелях и после ушёл в лес, а не за предельный чур. Они — невидимые, от скитания по чащобам опутавшиеся, оплётшиеся паутиной — заимели очертания людские. Возле кострищ и пожарищ, что после грома загораются, в людей воплотились.
— А это правда, Сарос?
— Когда б мы были на своей земле, я лично всему этому не верил бы. Но здесь, у них, не поверить тому сложно. От греха подальше говори очень-очень тихо.
— Я и слова не скажу.
— Они нам худа, думаю, не сделают, — обнадёживал Сарос. — Тебя не тронут, меня вылечат... А провожают они — аж за тридевять земель выводят, пока чужих стран не достигнут.
— А как велика их собственная страна?
— Весь белый свет был их — так они про себя говорят.
— Надо же какие!
— Они уверены, что являются потомками первого народа, пошедшего давным-давно ко дну небесному...
Многое знал про них Сарос.
* * *
Как надтреснутые дерева заживляют свои раны смолой, как после бурь полёглые травы встают и колосятся, так глубокие раны Сароса заросли, заполнившись новой плотью, так встал он и закачался слабый средь дикарей.
— Смерть не взяла меня и на сей раз. Ах-ха-ха! — Вымученным рывком оглоушил он подхватившую его Ргею.
Жители лесного закоулка не содрогнулись — давно ждали они, когда поднимется могучий гость. Никто его уже не побаивался, и теперь, когда он стоял подпёртый хрупким созданием, пожилые женщины поднесли ему его меч. Он мотал головой как клокастым нависом конь — благодарил, а, ухватившись за рукоять боевого орудия, опёрся ещё и на него. Дикари засмеялись, как заскулили. Сарос от удовольствия запрокинул назад блаженную голову, Ргея позади него держала содрогавшуюся ещё стать и от счастья не дышала.
Сароса жестами стали зазывать к костру. Он ступил раз и два — ноги подгибались. От великодушного приглашения пришлось отказаться по причинам уважительным и вполне всем понятным.
— Теперь я пойду только домой. Домой, — ещё раз повторил исполин и рухнул на лежанку. Не только сенной тюфяк, но толстенные жерди звучно хрустнули. Сарос застонал протяжно лишь только для того, чтоб перевести свои стенанья в слабый сначала, а затем в раскатистый смех.
Как бы то ни было, но чрезмерно чутким лесовикам лежачий гость нравился больше. Мужчины выглядывали из-за спин не по делу радовавшихся женщин и выходили на сугубо мужской совет.
Вдали от потрескивающего центрального костерка решили они спровадить гостей подобру-поздорову. Это, как могло бы показаться на первый взгляд, было делом нелёгким. Наводить чужеземцев на стойбища соседей, друзей, союзников, а равно просто выдавать все те заповедные зоны запрещалось под страхом смерти. Покой и извечный уклад жизни теута ценился в сих местах превыше всего, чужеземец же в большинстве случаев — соглядатай... Может и нет, но даже малейшие упущения в сложной системе финской конспирации стоили жизней многих уже родственных племён. Думали лесовики пустить скитальцев одних на их страх и риск, но заблагорассудилось — выделили из среды своей охотника опытного, много где бывавшего...
* * *
Клавдия всегда хорошо владела собою, но тут скрыть не смогла растерянность. Прижав руки к прекрасным своим бёдрам и чуть склонившись вперёд, она искренно и даже покорно заговорила, будто бы о чём-то прося воинов. Легионеры обернулись к дикаркам и сверкнули чёрными глазищами, непонятно что выражавшими.
Слов Клавдии было не разобрать. Вот она с сожалением ахнула и крикнула в дверь рецианку. Но та будто и не услышала ничего. Сателлес, постоянно находившийся в свите видной римлянки, был направлен за несносной девкой. Лана звонко выкрикнула ему замечание: куда, мол, меч мой подевал, где он? — давай же меняться обратно, мне твоя култышка ни к чему!.. Слова свои она сопроводила красноречивой мимикой и жестикуляцией.
Римлянин, уяснив суть, неуклюже коснулся своего новенького укороченного клинка, посмотрел на Клавдию, замявшись и споткнувшись, поспешил исполнить поручение госпожи.
Клавдия со сложенными у подбородка ладонями подошла к варваркам и принялась объяснять, что меч Ланы охранник отдал кому-то посмотреть, но вернёт его обязательно... Бореас и Лана, видом своим показав, что делать здесь им более нечего, поблагодарили за ванну, спеша уйти. Клавдия почти застонала, останавливая их.
— Вы мне очень нужны!.. В моей жизни не всё так просто... Не бойтесь... Не уходите же, пойдёмте со мной... Как вас остановить-то? Чем отплатить после?..
Степнячки с подозрением, непониманием и настороженным размышлением, а потом и с сочувствием смотрели на взволнованную римлянку. Женские сердца подсказали им смысл настойчивой просьбы Клавдии, дикарки почувствовали её состояние. Сосредоточив цепкие взгляды на просящем лике попавшей в какую-то историю бабы, амазонки решили помочь ей.
— Меч пусть мне вернёт, — решительно заявила Лана, наконец, — тогда посмотрим... Кто это? — Она указала на стоявших столбами вояк, одетых в боевую броню, словно гоплиты.
Клавдия решила, что может ещё добиться своего. Она повторяла позы амазонок, что-то наговаривала, досадуя. Бореас и Лана, казалось, не слушали её проникновенные монологи.
Всё изменилось, когда Лане принесли искомый меч. Она не торопилась взять его — сначала осмотрела в чужих руках. Приняв назад своё оружие, вопросительно воззрилась на Бореас, не зная, что же делать дальше. Приключениями парочки всегда заведовала Бореас.
Последняя наблюдала за римлянкой, по новой начавшей непонятные увещевания. Пока ждали воина, бегавшего исполнять прихоть Ланы, Клавдии приходилось держать дикарок властью своего обаяния. Когда слов не хватало, она пыталась погладить руку вздорной Ланы. Это действовало наиболее убедительно. И после получения меча гостьям не хотелось прекращения столь увлекательного подкупа горячими просьбами.
Солнце заставляло Клавдию щурить глаза. Она тщилась раскрыть их пошире для пущей убедительности, но тогда глаза слезились. Это обстоятельство нарочито стоявшую от солнышка Бореас забавляло. Вдоволь поиздевавшись, она выказала намерение пойти с римлянкой туда, куда та битый час их звала.
Среди чудных колонн и сводов в диковинном дворике прекрасного дома собралась какая-то публика. Незаметно для увлечённых созерцанием дикарок к ним с улицы по широким ступеням и площадкам подошла процессия во главе с Клавдией. В компании знатных горожан выделялся стоявший в полный рост декламатор — философ и поэт. На выбеленной сенью парков и садов руке своей он держал чуть не половину собственной льняной тоги. Славился сей ритор искусством подолгу цитировать изречения великих на злободневные темы. В момент появления Клавдии с дикарками он декламировал Луция Сенеку:
— «...Интересуйся не количеством, а качеством твоих почитателей: не нравиться дурным — для человека похвально»... — И от себя, продолжил: — Счёт безмерен, но люди всё же ограничены в нём; и мудрые, и незатейливые имеют свой предел знаний. И мудрец, и праздный тунеяд — предельны оба.
— Но для умницы мир распахнут шире? — живо поинтересовались из рядов благопристойной публики.
— Когда-нибудь сильный, не знающий счёта вовсе, возьмёт себе в друзья и соратники неуча, также никогда не напрягавшего свои жиденькие мыслишки учением. Мудрец, ретировавшись в светлую даль, станет ожидать, когда низ поумнеет. Мудрый-злой продолжит искания. Мудрый-добрый обратится с упованиями к небесам, дабы большие числа покорились низшим, но пока сие произойдёт, он сам содеется глупцом.
— Так кем же быть лучше — одиноким или снизошедшим? — недоумевала публика.
— Лучше идти к вершинам, не теряя послушников, делить знание своё с ними, не гнать и зевак от себя, а учить их.
— Если «два» и «три» — это всё, что нужно?
— Считающий изо дня в день до трёх, так определив свой жизненный предел, вскоре будет отвлечён от своего заунывного, слишком часто повторяющегося занятия, станет ленив, глуп и раздражителен от надоевшего увлечения. Считающий до тысячи, даруя уму путь много больший, тем самым, проходящий его реже, — останется светел мыслями. Цикл счёта такого не скоро уменьшит стремление его утруждать свою голову. А «один, два, три» — как жвачка скота — подвигнет ленивого к образу недостойному и доведёт в итоге до ярма, до подойника...
— Аэций, я не стану частью всей этой аудитории, потому веди меня скорей! — нетерпеливо призвала Клавдия.
Один из зрителей, заслышав голос чудесного создания, тотчас поднялся, подошёл к Клавдии, воззрился на её озабоченное личико.
Ритор, державший публику красноречием, изъявил неудовольствие по-своему:
— Прекрасный виноград в долинах томных впустил на свой простор цветущую лозу-дикарку. Не ведая итога от соседства ветви скромной, делил он с ней гряду, пил ту же влагу, вдыхал прозрачный, чистый воздух. Он сторонился — давал лозе свободу, назло себе ветвиться перестал и наслаждался яркими её цветами. А лжелоза, со скудных серых гор сошедшая, по многу лет не зрившая воды, взялась и расплодилась на обильной и взрыхлённой почве... Цветками ярок ныне виноградник тот — лишь ягоды его теперь кислы. А от вина — ледащего, дрянного — и вяжет рот, и угнетает душу! — провыл философ-поэт, опуская глаза, словно подглядывал за своими слушателями.
— Аэций, это он о чём? — Клавдия, показывая, что спешит, поплыла вперёд, увлекая за собой свою команду.
Ритор, добавив громкости, похвастался знанием эллина Эпиктета:
— «Не жалко, что человек родился или умер, что он лишился благ мирских — всё это не принадлежит человеку. А то жалко, когда человек теряет свою истинную собственность — своё человеческое достоинство».
— Может быть, возьмём паланкин? — вполуха выслушав декламатора, Аэций побеспокоился за славные ножки своей подруги.
— Со мною две гостьи.
— Те?
— Не смотри же так на них — мне большого труда стоило уговорить их пойти со мной. Ведь они и одного слова моего не понимают.
— Ты же умелица... уговаривать! А увлекающая сила твоя, вне всяких споров, колоссальна.
— Все труды... Всё надобность... — приняла похвалу Клавдия.
— Что взять с собою?
— Вино возьми самое лучшее.
— Красное, с гор Неброди, двадцать четыре года — сойдёт?
— На твой вкус полагаюсь, Аэций.
Возле своего дома Аэций, дабы повнимательнее разглядеть варварок, едва склонил перед ними голову, будто бы испрашивая дозволения на что-то, и взбежал по ступеням. За незатворёнными дверями были слышны его распоряжения слугам. Впрочем, он не заставил себя долго ждать. И вновь искушённый римлянин обратил всего себя к Бореас и Лане, осмотрел их с ног до головы, останавливая похотливый взгляд на девичьих прелестях.
Маленького роста, крепкий слуга на плече вынес пузатый кувшин с подарочным вином и дополнил собою делегацию.
— Клавдия, ты пожалела для них одежду?
— Так надо, Аэций, — они послужат нам пропуском. Достаточно того, что они мылись в моей ванне и облачились в моё бельё.
— Как они выглядели нагишом, Клавдия? Ты же — известная ценительница телесной красоты.
— После слов таких хочется плюнуть тебе под ноги! Много ли я видела красивых тел? Всё более искали красоты моей...
— Сенатор Марк Венарий — чем нехорош?
— Это любовь моя! — повеселела Клавдия. — Но он — один из них... — с напускной грустью добавила она.
— Про дикарок мне скажи.
— Ничего особенного... — Клавдия согласилась на роль знатока. — Белы... При виде их издали кажется, что пахнуть они должны непременно кислым тестом.
— Формы не козьи, надеюсь?.. Всё же я бы хоть вслепую пощупал их. Вино сделало бы их смешливыми и сговорчивыми. И тогда, хитрая моя Клавдия, я поставил бы их в стойку лошади и оседлал, помахивая при том их же мечами!
— Плут... Плут и негодник! — по-дружески журила Аэция Клавдия. — Эти персоны, если уличат тебя в недоброжелательстве, голову тебе снесут...
— Ах-ах! А то ты не знаешь, как хорошо можно ладить с такими вот дикими кошками! Вино и танцы чаровниц, на которые все молчаливые молодицы падки, творят безотказно своё магическое действо!.. Дозволь — и ради интереса общего я сделаю их своими жрицами любви!
— Где ты выступишь в роли Эроса?
— Неотразимого, распутного Эроса, Клавдия! — вожделенно нашёптывал Аэций, и глаза его в упор разглядывали качавшиеся при ходьбе упругие груди римлянки.
— Ты приятен, Аэций. Со мной же ведёшь себя, как старый друг: слова твои сладко волнуют мою плоть, но речи твои не обо мне.
— Я всегда рад припасть к тебе, но ведь на сегодня и на ближайшее будущее цель твоя — Каракалла — если не ошибаюсь я в твоих как всегда далеко идущих намерениях?
— Он будет эти дни возле отца, отложив свои разгульные похождения на время. Пока всё образуется вокруг новой власти. Потом к нему опять получат доступ все те змеи, потихоньку сползающиеся к телу... Взаперти он ограждён от беспутных нерях, и я хочу быть ему первой!
— Из змей! — продолжил догадливый Аэций.
— Мой друг, ты прав. Надо совершить всё это безотлагательно — дело стоит того!..
Планы римлянки, недавно допустившей обидный просчёт, то есть поставившей не на того человека, простирались сейчас настолько далеко, что мелкие ошибки прежних дней должны были исчезнуть в пламени всеобъемлющего могущества.
— Антонин, я уверена, будет рад мне.
— Несомненно, о лучшая из добродетельных!.. Но не скромна ли ты?
— Не забудь: нам придётся показаться сотням глаз — до порфирородных тел мы можем и не дойти, ха-ха! Уж будь добр, друг сердечный, если что, через пару недель забрать меня из вонючих казарм, ха-ха!..
Амазонки посматривали на неё. Клавдия смеялась, не желая верить в худшее, но сомнения, конечно, беспокоили её. В своём смятении, смешанным с упорством, она была прекрасна, умопомрачительна, выразительна.
Восторженные крики огласили их вхождение на дворцовую площадь. Взорам отрылся императорский форум. Позади него, ничуть не уступая в великолепии, белели царственные, словно окаменевшие божества, здания.
С северной стороны площадь народных заседаний на подходе к императорскому дворцу заполонили знатные горожане. Там можно было увидеть и свободных патрициев, старавшихся побольше мелькать перед новыми властителями Рима, и разношёрстную толпу вояк, получивших приказ быть здесь или отиравшихся по собственной воле, чтобы встать в ближний круг.
Клавдия из-за пояса достала драгоценную пряжку и стала крутить её перед собой. Краешек увесистого, в две женские ладони, украшения слепил Бореас и Лану. Римлянка замедлила шаг, варварки поравнялись с ней и для осмотра заполучили в руки свои сию занятную вещицу. Клавдия показала, как надо подышать на неё и потереть, чтобы золото засияло.
Сателлес и два вооружённых воина пропали на людной улочке, ведущей куда-то вглубь города... Аэций подталкивал слугу с кувшином.
Три женщины проталкивались через плотное скопление на ступенях. Римлянка, спотыкаясь и хватаясь за плечо Бореас, оборачивалась и демонстрировала спутницам ужас, в кой её повергло внезапное исчезновение охраны. На лице её отпечаталось досадное разочарование — как же теперь им пройти?!
Дикарки, ощутив себя крайне необходимыми в такой ситуации и ответственными за этих рыхлых, изнеженных горожан, взяли ответственность за нелёгкое продвижение в свои, так сказать, руки. Бореас выступала в роли своеобразного волнореза, Лана укрывала от толчков Клавдию, последняя следила за Аэцием, подталкивавшим слугу с кувшином.
Всё до поры хотя и трудно, но шло. Наконец у самых колонн делегация предстала перед сурово настроенной стеной из фронтовых вояк и многочисленного скопища варваров. Перед той стеной в лужах собственной крови валялись несколько трупов. Их никто не собирался убирать — для устрашения и вящей демонстрации правопорядка. Заколотые, искромсанные люди в дорогих одеяниях, видимо, не осознали особенности новой ситуации: охрана состояла из безупречных участников смертельных баталий, погонь, осад и защит, свято чтивших приказ, подобно псам, верных, подобно волкам, хищных и решительных...
Клавдия с заискивающей улыбочкой возложила изящную ладошку на высокую свою грудь, задушевными глазами и чувственными губами просила, умоляла варварок что-нибудь придумать — ей надо быть там, во дворце!..
Стихия преодоления импонировала Бореас и Лане сама по себе. Они почувствовали себя могущественными, они суть были вожатыми. Расставаться по доброй воле со столь окрыляющим и возвышающим ощущением они не собирались.
Бореас и Лана стали высматривать знакомые лица. И почти сразу же увидели того влиятельного вандала, к коему, когда он ещё обитал со своим кланом близ крепости Карнунт, ходили они с Карлом и готами на переговоры. Этот вандал показал им каменные ворота, встречавшиеся и на Тавре... Потом доводилось сталкиваться с ним неоднократно на марше от Савы к Риму.
Осторожно ступая, крымчанки чуть приблизились к зловеще скалившимся и указывавшим на трупы бойцам, принялись настойчиво подзывать вандала. Не подозревая о том, что стали частью хитрого плана Клавдии, Бореас и Лана изо всех сил старались быть узнанными.
Их заметили, засуетились. Варвары по одёжам признали в женщинах родственные души, стали тыкать в них пальцами.
Вандал по-хозяйски вышел к ним. Двое высоченных и широкоплечих римлян тут же, заметив непорядок, встали рядом с ним. Бесстрашная Клавдия, подметив приемлемое расположение, на полшажка выступила вперёд своих спутниц, отбросила на руку виссовый шарф-накидку и, воспламенив внутри себя чудесный огонёк неодолимой женственности, предстала в виде, от коего не могло не дрогнуть мужское сердце.
Всё померкло вокруг прелестной римлянки! Лик её и движения будто подсвечивались огнём страсти. Крупная фигура приобрела вид слабой, бёдра округлились и показали живость их обладательницы даже при нерешительном топтании на одном месте. Мимолётно ослабленный напуск материи высвободил цвета печёного яблока грудь. Заповедная бороздка между персями тут же у мужчин вызвала непроизвольное слюноотделение, а два острия бюста её раскалили кожу на ладонях караульщиков. Глаза Клавдии говорили о крайней надобности быть тут, а губы — алые, послушные — дали почувствовать, как счастлив бывает тот, кого они касаются.
— Ей надо! — объяснили бдительной троице Бореас и Лана.
— А вам куда? — с усилием выдираясь из плена чар римлянки, обратил-таки на них внимание вандал.
Римляне из преторианской братии с уверенностью и достоинством осмотрели всех — даже в кувшин с напитком сунули носы.
— Что это? — спросил один из римлян.
— Вино для Каракаллы, — ответила не без важности Клавдия.
— А кто ты ему будешь?
— Он пожелал меня видеть возле себя.
Её словам просто нельзя было не поверить.
— Я сам провожу тебя, — задумчиво проговорил один из римлян и рукой показал пропустить.
Клавдия длинным пальчиком, не оборачиваясь назад, через плечо поманила Аэция со слугой. Бореас и Лана тоже двинулись, но римлянин остановил их выставленной перед ними пятерней. Амазонки, изобразив на лицах гримасы детской обиды, с недоумением смотрели Клавдии вослед. Вандал, не приемля такого отношения к родственным душам из нездешнего края, бывшим с ним в едином варварском строю, закричал уходившей, не теряя времени, римлянке:
— Эй, ты куда, росомаха?.. Вы же с ней? — спросил он русачек.
Клавдия обернулась, как бы спохватившись, и замерцала чувственными глазками, ища понимания у римлян. Вандал же, подталкивая амазонок в спины, покровительственно проводил их сквозь охранные ряды, а когда его протеже пристроились к Клавдии, напутствовал добрым словом, не забыв испросить часок-другой для уединённого досуга.
Клавдии и Аэцию было уже всё равно, кто с ними: они предельно собрались, готовясь к дальнейшим событиям.
Римлянин, что повёл компанию, теперь немного переживал — не опрометчиво ли, не зная пока всех тех людей наверху, проявил инициативу?.. Решив обезопасить себя от нареканий или даже наказания, он подозвал самого важного из присутствовавших тут центурионов — вероятно, из всевластного ныне Четвёртого легиона.
— Следуют к Каракалле, — передал ему гостей преторианец.
— Гм, он у Севера... Что ж, идёмте.
Центурион велел гвардейцу вернуться на место, подозвал бойцов, одетых почище, и во главе отряда стал подниматься по лестнице.
— Что это у вас? Подарок?.. — выяснял он по ходу. — А сами кто? Откуда знаете Антонина?.. Нехорошо звать его Каракаллой — ведь многое изменилось! Как он отнесётся к прозвищу, более подходящему для плебея?.. Хотя император любит вашего брата — простого легионера... — Полноватый центурион бросил быстрый взгляд на Бореас и Лану.
— Какие же они легионеры? Дикари! — надменно изрёк, притом подобострастно водя глазами, Аэций.
— Он им благодарен немало... Думаю, отблагодарит и ещё, поэт! — признался военачальник.
— Я не поэт! Упаси провидение от этой участи! — оживился Аэций.
— Кто же может быть возле белладонны, как не поэт? — рассмеялся центурион.
— Я — почтенный горожанин, — доложил о себе Аэций и, видя иронический прищур вояки, добавил значительно: — Я — патрон либрарии и педагог.
— Он собрал уйму сестерциев для обездоленных семей легионеров, сгинувших в пожарищах войн, — уверенно дополнила Клавдия.
— Вот мы и пришли. Я доложу... — отмахнулся от ведомых им посетителей центурион и, оправившись, поспешил через залу к шумному совету.
— ...Что это он тут жалуется? А, на любовницу свою... — внимательно рассматривал мемору Юлиана Септимий Север. — Продажные блудницы вели себя с ним вольготно. Чего же он хотел, подло покупая в этом каменном террариуме земли Рима?! — Улыбка Севера сменилась праведным негодованием.
— А ведь кто-то ему их продал! — подсказал Стафений — землевладелец и давний информатор новоиспечённого августа.
Лицо Севера побагровело от такого напоминания.
— Преторианцы и нынче толкутся у порога! — задёргал мечом в ножнах не на шутку рассерженный Авл Цессий Лонг — прославленный легат и верный сподвижник Севера.
— И близко не пускать! — рявкнул император. — Антонин, Гета — не вздумайте водиться с народцем тем! — Север бросил взор, полный тревог и надежд, на Антипатра, приставленного к сыновьям. Отец закрывал глаза даже на пьянки сына в обществе германцев — левков и трибоков, но преторианцев близ себя и сыновей потерпеть никак не мог.
— А с кем водиться? — надоели отцовские указания Каракалле, принуждённому находиться в официи вместе с отцом, братом и всей той толпой, что пришла с Истра, а теперь крутилась вокруг нового цезаря.
Мать их — жена Севера — нашла себе занятие, переустраивая покои, в коих надлежало ближайшие дни проживать августейшей семье. На Палатине она присматривала место для нового дворца. Отговорившись, что берёт с собой германцев для надёжной охраны и ограждения от завистливых римских знакомых, Юлия взялась за устроение гнёздышка. Но она, несомненно, лукавила, так сильно опасаясь за жизнь свою и за покой. Среди дикарей — уважительных к слабости женской — она ощущала себя более чем достойно. И варвары относились к
Юлии Домне почтительно. Так что Северу пришлось оставить свои резкие замечания в её адрес — прилюдно он даже выказывал уважение и соглашался с ней кое в чём. Ранее в супружеских взаимоотношениях наблюдалось жёсткое первенство Севера. Юлия, ухватившись за ниспосланное ей общество, была душевно благодарна толпе вокруг мужа. Она, сирийка по происхождению, вовсе не чуждая литературе, горячая поклонница патрицианской культуры, со дня нынешнего — августа Юлия Домна!.. Вот и направила модного римского ритора Филострата в шумную компашку мужа, чтобы тот, по возможности, обеспечивал императорский этикет и присутствием своим напоминал Септимию о ней.
Филострат сразу же подал свой голос, как только Север — в который уж раз! — схлестнулся со своим упрямым и избалованным матерью отпрыском.
— В общем строю стоять — не привилегия, а нужда достойных, о, прославленные римские мужи! Порядок — традиция сада, а не сплётшихся кущей! Система строя — мудрость скакунов, а не табуна! А город не есть дикое племя! — устами Филострата настаивал на уважении своих традиций вечный Рим.
Север — ранее совершенно свободный во всем и дерзкий по личному усмотрению — смолк, так и не ответив Антонину.
— Легче лес посечь и огнём пожечь, нежели идти по нему, густому, теряя силы и время... — огласил он своё мнение и вновь припал к запискам Дидия Юлиана. — Пишет, что слащавые девицы денег у него просили, считая его самым богатым человеком в мире. А он недоволен продажными личинами их... Думал, видно, что всё, теперь уже ровно всё, должно быть у ног его само! — пересказал насмешливо Север идиотические мыслишки горе-императора.
— Марионетки послушны, лишь когда ниточка крепка и подвластна тебе одному. Здесь, в Риме, что-то многовато стало властителей, а тех нитей не сделалось больше! — вскрыл тайные немочи Рима Лонг.
— Надо нам взять те нити в свои руки! — вставал решительно Септимий Север и, отбросив на широкую подставку начавший раздражать его свиток, обратился к Филострату: — Возьми и прочти на досуге мысли осла — некогда венценосца римского. Может быть, что-то откроешь грядущим потомкам... Позор! — вздохнул, переживая, цезарь.
— Так угодно было богам. Выгодно и тебе — чтобы предшествовал император-глупец! — заметил ритор, посланник Юлии, сворачивая свиток и готовясь спрятать его в серебряный тубус.
В сей момент к разгорячённому цезарю и подошёл центурион, приведший гостей.
— Цезарь, к Антонину посетители.
— Вероятно, пара шлюх да целая когорта преторианцев? — громко полюбопытствовал Север.
Каракалла оскорблённо сверкнул на отца глазищами, весьма недовольный прямодушным центурионом, кой, приведя гостей к нему, обратился к несносному папаше.
— Нет, повелитель, — проговорил центурион. — Женщин три, две из них — дикарки. С ними некий чистоплюй и вино.
— Не сильно я и ошибся... Дикарки, говоришь? Хм... «Диана прошлых дней, на белом мраморе твоём застыло нетерпенье, изобличи же свой неустрашимый лик и ринься в бой опять!..» — Цитирование по памяти доставило цезарю некоторое удовольствие, он не без гордости покосился на Филострата. — Веди же всех сюда! — скомандовал затем центуриону. — Антонин, Гета, подойдите поближе! — громко призвал далее Север, для всех пояснив: — Дабы исключить всякие интересные шепотки!
Центурион подал знак помощникам, остававшимся при посетителях. К стихшему окружению Севера провели визитёров, пришествие которых в общем-то ожидалось: с недавнего времени многие уж побывали тут с разного рода ходатайствами...
О, эти люди выглядели не очень-то обыкновенно! Педагог со слугой и вином, две светло-рыжие воительницы с растерянными ликами и ослепительная римлянка. Всё внимание мужей тут же приковала к себе, конечно, кротко улыбавшаяся Клавдия... Впрочем, оживление возникло, когда Север оторвал седалище от трона, признав старых своих знакомых, и отступил учтиво от подножия престола ровно на шаг.
— Посмотрите же на этих рыжих бестий — друзей моих! — представил всем Бореас и Лану Север. — Я ещё удивлялся, сколько же можно молчать! Ни единого лишнего слова за весь поход, при том — ни капли ложного стыда!
Цезарь сделал ещё один шаг навстречу воительницам, игнорируя Клавдию и педагога. Амазонки раскраснелись, нежданно попав в центр внимания, и принялись убирать назад взмокшие локоны.
— Они тупы и злобны — таких немало! — бросил в спину разошедшемуся отцу Каракалла.
Север изменился в лице, раздосадованный тем выкриком, но затем, боясь обидеть дикарок, улыбнулся им и всем. Улыбка получилась не очень — с грустью и болью. Окружение разом притихло.
Бореас и Лана, обескураженные вниманием к ним, как от отца родного, ждали от Севера заступничества и избавления от неловкого своего положения. Их стремление быть неприметными полководец понял, отмахнулся от всех, обнял амазонок за плечи и увёл в сторонку. Клавдия сверлила жадным взглядом Каракаллу, усевшегося вольготно на подлокотник трона. Когда Септимий вспомнил об остальных визитёрах, Клавдия уже стояла, чуть наклонившись, перед Каракаллой, развалившимся в безобразной позе.
— Как же нам побеседовать? — расстроенный Север опять обратился к женщинам. Потом, найдя способ душевно исповедаться, он внушительно проговорил ничего не понимавшим в латыни дикаркам: — Я учил его убивать на войне, а сегодня дал ему урок смертоубийства в Риме... Просто был обязан убить Юлиана!..
Глядя в непроницаемые физиономии Бореас и Ланы, Север пытался забыть несчастное лицо беззащитного страдальца и последние слова его, переполненные мольбою.
— Антонин — способный ученик... Не превратиться бы мне самому из палача в жертву! — нервно теребил бороду озабоченный отец. — Я оставлю всех вас при себе! Преторианцев — льстивых и коварных — изгоню!.. Пойдите и позовите ко мне вашего Карла — я хочу поговорить с ним! — Север показал на губы. — Ба-ба-ба... Ну, предложу ему нечто... Не поняли? — тихо расстроился Север.
Бореас и Лана готовы были сквозь землю провалиться, исчезнуть — неразумение их приносило сильное огорчение пожилому дядьке.
— Идите, спуститесь вниз и призовите Карла для ба-ба-ба! — настаивал, указывая направление, Север, косясь на Антонина и Гету.
Перед старшим сыном улыбалась и гнулась красавица, словно не замечая младшего. Клавдия указала на Аэция, тот взял у слуги пузатый кувшин и поднёс наследнику. Гета — второй сын Севера — застенчиво косился на божественную посетительницу. Он поклялся, глядя на неё и брата, что скоро, может быть, даже завтра, найдёт себе такую же. Он благодарил отца и судьбу за склонённый перед ними Рим.
— Так не годится — пойдём вместе!.. — Все, кто не пялился на совершенство с пучком смоляных волос на прекрасной головке, заметили, как Север увлёк за собой варварок.
Бореас и Лана поняли, наконец, что взяты под высокое покровительство. Лица их прояснились, гордо они посмотрели вокруг, благодарно — на Севера.
Военачальники разных мастей на лестнице плотно окружили их, но не оттирали от монаршего тела толчками. Цезарь приказал им найти человека, сумевшего бы довести его слова до двух верных амазонок.
На призыв откликнулись геты и даки большим числом, но Север подозвал рыжего амантийца в римском доспехе.
— Не ваш брат? — пошутил оттаявший в одночасье Север, хотя легионер, в отличие от амазонок, был рыж настолько, что это бросилось бы в глаза даже с расстояния в стадию.
— Мне для дела нужен Карл, и чем скорей, тем лучше!..
Амазонки закивали Северу головами. Переводчик довольно щурился.
— Идём на выход, я представлю вас городу! — Север собственноручно расталкивал римлян, средь коих преобладали вездесущие перевёртыши-преторианцы, благодушно посматривал на лохматых варваров.
Оцепление возле колоннады при появлении цезаря живо расступилось. Под крики поредевшей к вечеру толпы Север в окружении рослых северян простёр руки к небесам.
— Я излечу тебя, гадкий Рим! Против моих новых помощников ты не устоял на подступах своих — не устоять тебе и здесь!
Толпа, рванувшись к ступеням необычного подиума, после мудрёной фразы сурового августа немного стихла, а потом завопила: «Слава! Хвала сиятельному цезарю! Септимий Север, мы с тобой!!»
Цезарь ходил между приведёнными им дикарями, поочерёдно поднимал чуть не каждому руку вверх, ободряя и возвышая. Дошёл до скопления немало удручённых новым увлечением своего полководца фронтовых легионеров — простых солдат, сподвижников славной карьеры новоиспечённого венценосца — заключил в объятия и их...
И только одного не мог понять усердствующий в ликованиях городской римский люд — это отчего объявленных побеждёнными варваров так несметно возле победителя?..
Прежние римские доблесть и духовная крепость по прошествии веков оказались выхолощенными. Но природа, в том числе и человеческая, пустоты не терпит — на смену старым появились другие качества.
Римский мир гнил из-за ненависти, лести, тотальной коррупции, немощи духа на полях битв, из-за склок недовольных плебеев на общественных увеселениях. Конечно, мир этот сложился не вдруг, и разрушить всё его великолепие и всю его гнилость так сразу не мог никто. Никто пока к тому и не стремился...
Септимий Север знал разницу между римским и варварским мирами. Разумеется, он собирался когда-нибудь воспользоваться преимуществами обоих. Север стал первым, кто привёл столь большое число «дикарей» в сердце империи, положив начало следующему этапу истории римской империи. Всё тщета, но...
— Не лучше ль нам уйти? — не находила себе места на открытом просцениуме форума Бореас.
— Пойдём... — отозвалась немногословная Лана, не перестававшая думать о Клавдии и её странном поведении.
Женщины на всякий случай убедились, что их патрон теперь занят другими, и сбежали с мраморных ступеней колоссального по сравнению с людьми дворца. Толпа перед ними заискивающе расступалась, решив, что воительницы куда-то отправлены цезарем, хлопала им в ладоши, улыбалась. Многие норовили попасть на глаза важным особам...
Амазонки подставляли лица дуновеньям ветерка со стороны Остии. Рыжие локоны обнажали обветренные, бледные и скуластые мужественные лица. Уловив в триумфальном посыле долю своей славы (сейчас отношение толпы было так непохоже на недавнее неприятие крымчанок!), развернув плечи, атлетического телосложения Бореас сожалела, что людское море закончилось так быстро. То же чувство владело и Ланой.
— Может, вернёмся и пройдёмся ещё раз? — в прекрасном настроении предложила она, шутя.
— Что, мы опять только вдвоём?! — вскричала Бореас и, предлагая посмеяться, принялась по-детски надувать щёчки, ожидая от подруги поддержки.
Хохот на узкой, уводившей с площади, улочке обращал к северянкам заинтересованные взгляды прохожих. Мужчины останавливались и, поднимая руки, призывали сделать непонятно что. Верно, они, блестя глазами, требовали, на ночь глядя, смеяться тише. А может, оглашали эдакое своё римское приветствие, или, подобно Клавдии, зазывали провести их куда-то...
Северянки освобождались от гнетущего впечатления, кое на них ранее произвёл город. Вечерняя духота сулила вскоре ночную прохладу. Зная примерное направление к сенаторскому дому, они — вновь пыльные и сильно подуставшие от нескончаемого камня под ногами — искали достойную их независимости купель.
— Пока нет Клавдии, может, повторим купание у неё? Ха! — предложила Бореас.
— Нас теперь едва ли впустят.
— Тогда айда к речке!
— А где ж её здесь найдёшь?
— Искать станем хоть до утра!..
* * *
Большой и безмолвный парк проглотила тьма. Всё исчезло — будто кануло в неподвижность. Лишь произведения рук человеческих выбелились слабым светом уличных светильников и луны. Громоздкие постаменты, дорожки, лестницы, чаши-клумбы, не впуская в свою мраморно-известняковую плоть отблеск огоньков, отбрасывали его и потому пятнами доминировали в мрачном пространстве парка. Статуи и барельефы приобщались на время ночи к лону вечных материализаций.
Днём здесь можно было бродить, сидеть и не увидеть практически ничего, кроме бушующей зелени, ярких, пёстрых цветов и бабочек. Вечером римляне покидали парк на удивление одновременно, словно сговорившись. Утекали толпой к более безмятежным прибежищам — ночной парк своей пустотой не страшить не мог, хотя пустота эта на поверку оказывалась условною: другая вахта являлась сюда.
Одиночные задержавшиеся посетители попадали не только во власть мошкары и пугающей тишины — тут начинали тявкать и скулить бездомные псы; ночные птицы принимались ухать, затевали ссоры меж собой и, свалившись с сука, истошно кричали, барахтались, тщетно пытаясь среди листвы и ветвей взмахнуть крылами и остановить падение. Долетев почти до самой земли — а иногда и ударившись оземь! — пернатый скандалист потом подолгу отсиживался в кроне ближнего дерева, блестя жёлтыми зенками... Иногда потерявшийся или изгнанный осёл блудил здесь, цокая по дорожкам копытцами, дурашливо ржал на луну или вертелся, визжа и завывая, в окружении приставучих и озлобившихся на весь честной мир псов.
С ближайших гор спускались сюда и разбойники, коим заказана была дорожка в Рим дневной. Нет, не для воровства и убийства приходили — просто город красив и привлекателен равно для всех. Его желается лицезреть, воспринимать, чувствовать — даже когда он заполнен эфиром мрака...
Белые ступени открывались взорам далеко наперёд, но под ногами различить одну от другой было невозможно, поэтому Бореас и Лана ступали очень осторожно. Серые барьеры по краям узких сходней, ограничивая движение, вели под уклон, ломались, предлагали Бореас и Лане новые направления. Выбора у женщин, конечно, не оставалось: можно было либо стремиться по каменному коридору вниз, либо возвратиться назад.
Собаки шарахались от внезапных нарушительниц границ их законного обиталища, отбежав вперёд, поднимали трусливый лай. По тявканью тому можно было определить, не заканчивается ли этот нескончаемый коридор. Пока гулкое эхо возвещало об очередном отрезке спуска.
А дерева тяжёлой листвой нависали с обеих сторон. Чёрные кроны их наползали на звёзды...
Мечи про всякий случай амазонки положили на плечи. Ступали бесшумно, вслушиваясь, что там впереди, с боков, сзади.
Лестничный спуск соединился с открытой улицей. Псы, выдавленные незнакомками с облюбованных вотчин, дружно заливались лаем, провожая, напоследок что есть мочи надрывали свои лужёные скотские глотки.
Улица, со стороны Тибра лишённая более-менее высоких домов, поворачивала дугой и выводила к мосту. Но о нём, застывшем неподалёку, крымчанки на время забыли: гробовое молчание парка вдруг сменилось нарастающим грохотом чеканных звуков.
Это был хор кузниц. Они, днём прячась от жары и духоты, ночью просыпались всей силой своих звенящих сердец. Звон начинался перед мостом и усиливался за ним. Прилежная мелодия голосов мастерских звучала в поднебесье неистовым рокотом.
Число кузниц поражало воображение. Нельзя было сосчитать ослов, из Остии в заречные районы Рима тащивших ещё тёплые болванки. Вереница животных тянулась и к кузницам, находившимся на этой стороне Тибра — в центральной части города.
Плавильные печи находились в Остии и в западных районах Рима. Бореас и Лане на мосту пришлось часто пропускать ослиные поезда. В нос ударяли едкий запах грязных животных и кисловатый дух металлической окалины, въевшийся в дерюжные мешки за длительный срок их службы.
Идти в ремесленные предместья расхотелось. И до зловонного порта расстояние порядочное... Так что поход и в левобережную часть Рима был отменен — поворотили назад. Если есть интерес, его можно удовлетворить и на этой стороне...
Идя на стук-перестук, Бореас и Лана подошли к воротам одной из кузниц. Створы были распахнуты — шла выдача товара. Из входа в горячий цех, откуда валили пар и жар, лился красноватый свет. Рядом стояли нетерпеливые заказчики — одиночные со слугами, оптовые с подводами.
— А вы кого здесь ищете? — спросил какой-то язиг.
— Гуляем, — ответили подруги.
— Ваши там буянят. Завтра донесут Северу — как он отнесётся к этому?
Много слов в сообщении остались непонятными, но смысл амазонки уловили вполне. Не очень-то поверили они язигу. А он был высок, светлоок, рус, красив — как уйти? С ним хоть как-то можно было поговорить...
— А что здесь делаешь ты? — Лана для доходчивости кивнула на мастерскую. Бореас придвинулась к подружке поближе.
— У меня есть серебро, я и заказал сорок мечей. Но столько они мне дать не могут. Пять штук всего, а приходится ждать — зато дома будут подарки. Мы тут первый день, а все эти, — парень глянул на римлян, — заказывают заранее.
В обеих женских головках сразу мелькнуло: мечи язиг желает именно купить, а не отнять-отбить!
— Что ж ты за воин, если меч раздобыть не умеешь? — спросила Бореас.
Варвар отвечал, показывая смущением, что вопрос их, в сущности, правомерен:
— Север обязательно будет готовить нас к походу. Ему нужны воины, а Риму нас не жалко... Идти к Риму — занятно, но биться за него где-то — какой резон? Лучше вернуться домой.
Бореас и Лана его поняли. Искренность язига выглядела симпатично.
— Пойдём купаться! — предложила вдруг Бореас. — Ты здесь с кем?
— Я один. Да мы здесь рядом... — Язиг рукой указал место расположения своего отряда.
— Пойдём! Пока тебе оружие сноровят, мы и выкупаемся. Нам что-то страшновато одним... — содрогнувшись на манер Клавдии, поддержала подругу Лана.
— И то верно! — согласился воин, и втроём они направились к берегу.
Нет слов — с ним стало намного веселей. Он заполнял тишину разговором, кричал для потехи реке и городу, через улочку прошёлся на руках, первым вышел на берег, первым, сбросил с себя всё, охнул и кинулся в воду.
Волны хлюпали... Вода холодила раскалившиеся за знойный вечер головы... Над купальщиками висели звёзды. Их — высокие — рассматривали через воду, ртами пуская пузыри. Бросали вдаль камни, подвернувшиеся под ноги, и, затаившись, ждали, пока те где-то там, в темноте, долетев, встревожат гладь. Потом брались за руки и лежали на воде. Подруги, возложив руки на плечи парню, разглядывали его лицо, целовались, объятые похотью, смеялись и ныряли, ныряли... Втроём сходили в кузню, забрали мечи, с ними вновь вернулись на берег, долго лежали в траве, жались друг к другу. Лана вела себя с красавцем-язигом вольно: распахивала кожух и в выжидательном оцепенении замирала над ним и под ним... Бореас этого не пожелала, собравшись с силами, посторонилась. А когда игра двоих стала не в меру слышна, ушла по берегу дальше.
* * *
Половина отряда Карла затерялась где-то в городе. Лишь несколько готов ночью заявились переночевать во дворец. Ещё нескольких встреченных, успокоив и едва оторвав от низеньких прилавков многочисленных римских торговых точек, привели в сенаторские хоромы Бореас и Лана.
Бореас мучилась вопросами: отчего не разделила скромную радость досуга с Ланой до конца? Отчего засомневалась, когда ничего особенного сей ночью не случилось?.. Вопросами теми она будто проверяла себя.
Просто всё последнее время она жила Карлом. Было ли это похоже на любовь?.. Сама Бореас вряд ли ответила бы на это — ведь близость в их отношениях не играла никакой роли.
Уединяясь, они втроём размышляли. Карл — всегда стремился постичь нечто важное, а они обе слушали и оценивали, неизменно поддерживая его выводы. Плотские утехи были потом — мелькали и проходили, ничего не меняя в содружестве троицы...
Едва заметный холодок, наметившийся тем невесёлым утром между Ланой и Бореас, был целиком и полностью отнесён на счёт пьяных, распоясавшихся соратников. Ночной знакомец-язиг посчитал лучшим для себя удалиться, не связываясь с невменяемыми, малознакомыми людьми. Бореас и Лана не препятствовали тому: проводили его, а сами отправились снимать, вытаскивать, помогать непутёвым своим соратникам. Сенаторский дворец нашли не сразу — пришлось женским головкам премного потрудиться, прежде чем доставили доказывавшую ни пойми что братию в нужное место.
— Почему ты, Бореас, ушла? Он ведь такой сильный! — спрашивала во дворце расстроенная Лана.
— Не нравится мне здесь. Думаю, вот-вот произойдёт что-то, и Карлу станет трудно.
— Уже происходит... — Лана указала на закрытую дверь, за которой бушевал обычно спокойный Карл.
— Мы улеглись слишком рано, подумав, что своё дело сделали. Пойдём и поможем ему! — Бореас резко встала с зелёного ложа в покоях Петрония Лая.
Сам сенатор, строго-настрого наказав прислуге никому, даже Карлу, дверь не открывать, потайным ходом ушёл из дворца в сенат. Но кто мог удержать варваров?..
Уложив последнего буяна, Карл поблагодарил своих подруг и помощниц и отправился спать тоже.
— Карл, тебя зачем-то звал Север.
— Когда? — без сил обернулся к Бореас Карл, досадуя, что весть эта совсем некстати.
— Вчера вечером.
— Он уж и забыл про меня с тех пор, — утешил себя гот, радуясь, что нашёл для личного успокоения сносную отговорку.
— Он нас всем показывал.
— Гм... А где вы были ночью?
— Купались в реке, — живо ответила Бореас.
Цепкий взгляд командира остановился на ней. Но ей таить было нечего, и она задумчиво смотрела в его глаза. Лана, не уловив мимолётного движения обоих, подтвердила слова Бореас, правда, голос её прозвучал неуверенно и пискляво, и она осеклась.
— Боюсь, что мы потеряем здесь многих... — сказал Карл, уходя.
Непосильная ноша свалилась на его плечи. Вино и гулянье по диковинному городу сдружили за один день его соплеменников. Он же компании той был не надобен — со своими воспрещениями и предостережениями выглядел среди товарищей белой вороной. И не знал он, как же призвать к порядку отважную, но слишком наивную и совершенно не привыкшую к римским утехам братию...
Смятение промелькнуло в его глазах, и Бореас стало жаль его. Ранее ничего подобного она не ощущала.
— Я... Мы пойдём с тобой? — спросила она.
— Нет. Я буду спать... там.
Дворец сенатора погрузился в тишину. Так тихо здесь не было со дня пришествия в Рим соединений Септимия Севера...
Обыватели знали, что Север ведёт с собой легионы и отряды диких варваров. Нашествие последних ещё не вызывало никаких опасений — рабы, рабыни, рекруты с окраин империи валом попадали в Вечный город. Сам Север был хорошо известен Риму как муж государственный и понимающий сограждан. Нет, до последней поры выдающейся личностью он не считался, хотя римская элита прекрасно знала о железной руке Септимия Севера-квестора, Септимия Севера-консула, Септимия Севера-сенатора... Бившего германцев легата... Усмирившего Истр дипломата...
Но теперь Рим, видевший как будто уже всё, ужасался и недоумевал, наблюдая сплошь русых или белобрысых бородачей, сплотившихся в кучки-отряды...
Когда Карл проснулся, во дворце царила тишина. Взмокнув от жары, с полудня не щадившей в Риме никого, он в прескверном расположении духа выполз из комнатки. Хотел было проведать сенаторскую семью, но подчинённые требовали куда большей заботы.
— Броккен!
— Не сердись, Карл. Мало ли что случается порой.
— И где весь наш народ?
— Не знаю. Мы — человек двадцать — пришли. Где остальные — неизвестно.
— Я видел Орска — он был просто чумовой!
— Карл, не горюй — все придут.
— Порубят дурней пьяных на тёмных улочках да собакам скормят!
— Зря ты...
— Собери всех, кто здесь. Возле бабы с луком собери.
Сборы шли туго. Готы выгребались из залов, комнатушек, каморок, пили воду, тёрли лбы.
— Нас сколько было вчера? — спросил Карл у всех.
Болезные вразнобой ответствовали:
— Сто одиннадцать человек...
— И два вандала, что прибились...
— Я здесь.
— А другой где?
— Не знаю... Карл, они все, наверно, с женщинами. Найдутся... Женщины так быстро не отпустят... Сейчас же побежим и поищем.
— Нет! Уж стойте. Бореас и Лана пускай остаются здесь, а мы, разбившись на три группы, пойдём по городу. Никому не разбредаться! Для срочного оповещения приходить сюда. И пойманных оставлять здесь же. И не искать вина! Тем более — не пить его!..
Все разом вывалили на улицу, поправляя одежды и приглаживая взлохмаченные волосы, разбились на группы. Карл по своему усмотрению поделил всех заново.
— Сорок человек — число не большое. До захода солнца все сто одиннадцать готов и оба вандала должны быть в этом доме. Надо спасти товарищей!
После напутствия командира разошлись. Карл со своей командой побрёл в северную часть города.
Дворцы вскоре закончились. Вдоль дороги стояли дома поменьше, поскромнее. Улица, влившись в перекрёсток, исчезла — дальше ответвлялись довольно широкие проспекты.
Людей вокруг было немного. Римляне опять показались Карлу на редкость глазастыми — по сравнению с воинами Севера, коих отличали глаза небольшие, с цепким прищуром. Карл сделал вывод, что большинство жителей вечного города не знают армии и службы.
Вдоль стены, возле местечка, где можно было взять напрокат паланкин с носильщиками в придачу, стояли римские вояки. Все — очень прилично, не для похода, одетые, гладко выбритые. Их доспехи сияли чистотой и новизной. По большей части тут собрались изгнанные вчерашним вечером из дворца преторианцы с друзьями из разных легионов.
Местечко выглядело довольно тихим, улочка по сравнению с проспектами не отличалась широтой, зато сияла чистотой. Яркие вывески призывали взять паланкин, заскочить в лавчонку...
Какой-то патриций подошёл и стал выбирать для себя экипаж, достойный его положения в обществе и городе. Наконец степенный римлянин изъявлял желание воссесть на носилки из дорогого дерева с красноватыми занавесками.
Владелец паланкина вежливо попросил двух римских гвардейцев, спрятавшихся в тень кабинки от палящего солнца, освободить место для спешившего многоуважаемого человека. Наглые, разморённые гвардейцы и не подумали сдвинуться с места. Мало того, подозвали друзей, чтобы вместе посмеяться, — случай выдался вполне подходящий.
Праздные воины, не зная того горожанина, принялись подсказывать и доказывать, что есть паланкины никак не хуже, что ему лучше не трогать бойцов, проливавших за него кровь.
Когда патриций бросил несколько слов упрёка владельцу, уходя, разгульные вояки проводили одного громким и издевательским смехом, а другого попросили выделить им повозки и носильщиков, чтобы покататься недалеко по кругу.
Владелец схватился за голову и начал неуверенно ругаться. Тогда гвардейцы, невзирая на жалкие оговорки, заставили-таки носильщиков впрячься и катать себя. При этом они весело распевали, смеялись, подгоняли рабов, цеплялись к прохожим.
Один такой экипаж, изображая усилиями невольников качку на волнах, проплыл мимо Карла с товарищами. Готы, не придавая значения заботам незнакомых людей, шли, поспешая, мимо. Но римляне, завидев варваров, переглянулись и решили, что вот и нашли себе потеху более достойную, нежели бессмысленное катание.
Дворик огласился дружной перекличкой — это праздные вояки подавали друг другу сигналы. Готы, премного озабоченные поисками, сразу почуяли опасность. Задержки и неприятности им были совсем не нужны, и северяне всей группой отошли на противоположную, солнечную сторону улицы. На всякий случай ощупали свои мечи.
Гвардейцы, обнаружившие готов, повыпрыгивали из паланкинов и выстроились фалангой, перегородив проход. Из своей каморки выскочил энергичный владелец и, подначивая гвардейцев, закричал на носильщиков, чтобы те составляли повозки на место. Паланкинеры нехотя выполняли приказ, не без интереса разглядывая лохматых воинов во главе с каким-то аккуратно стриженым римлянином — амуниция на Карле была римская.
Он, услышав хвастливые выкрики римлян и донеся до своих их смысл, уже не сомневался в злоумышлении. Без боя не пройти — это ясно. Может случиться и так, что закончатся прямо на этом месте пути-дорожки всех одиннадцати его товарищей и братьев.
— Посчитайте, сколько воинов со мной. Каждый заберёт двоих из вас. Готовы поредеть на такое число? — Карл, предупредив вояк, повёл огромным мечом перед лицами загородивших проход.
Гвардейцы перед идущими на них людьми отступили, переглядываясь, перебрасывались фразами, делясь впечатлениями. Соперник, не оправдывая их ожиданий, оказался не таким уж простым.
Продолжая отступать, римляне взяли варваров в плотное кольцо. Щитов у преторианцев не было, потому перед готами, чуть не вчетверо меньшими числом, появились гвардейцы с ящиками, добытыми под оконцем ближайшей торговой лавки. Всё подвиглось к бою...
Наконец превосходящие силы ринулись в атаку. Готы разбили несколько жиденьких клеток, сдержав первый натиск, и, вновь сгруппировавшись, продолжили идти вдоль стены.
— Несите ящики поскорей! Колы какие-нибудь дайте! — взревели римляне, требуя от оставшихся не у дел паланкинеров всего того, что сгодилось бы против тяжёлых русских мечей. — Чего там встали? Живей, живей! — на всю улицу орали гвардейцы, встававшие плечом к плечу.
Носильщики — все сплошь молодого и среднего возраста выносливые мужчины — открыто симпатизировали варварам.
Своим вялым участием в расправе над бедолагами они показывали всю ту нелюбовь, какая накопилась в них к заносчивым негодяям.
Кто-то из плебеев, выполняя указание, направился к штабелю высвобожденной тары. Но шёл слишком медленно. Один из гвардейцев, заметив это, вскипел от негодования, подбежал к несчастному и ударил по спине рукоятью меча. На остальных вскричал, обещая всех после наказать.
Владелец проката тоже орал, приказывая исполнить требования забияк. Но подневольные вовсе остановились. Набранные из рослых и крепких крестьян, из бывших рабов и пленников, не пожелавших вернуться к своим домам, паланкинеры всем скопом попятились, отступая. Владелец проката, надеясь на помощь солдат, схватил плеть и принялся беспощадно осыпать ударами своих работников. Плебейский люд, не растерявший самолюбия, отобрал у него бичующий хлыст, оттолкнув хозяина, стал на случай защиты выковыривать из мостовой булыжники.
Гвардейцы, никак не отваживавшиеся напасть на горсточку дикарей, следили за бунтом носильщиков, ожидая ящики. Готы, пользуясь моментом, ускорили шаг, стали наносить упреждающие удары, отмашки их были яростны и основательны. Но преторианцы ни в какую не желали отступить, поскольку их позор увидели бы подоспевшие к месту драки горожане.
Отбивая палаши, римляне больше не пятились, но и шагов навстречу не делали. Держа дистанцию, искали момента для атаки ощетинившейся кучки упрямых варваров.
Четверо вояк принесли откуда-то балку и с размаха бросили её в ряды оборонявшихся. Кто-то из готов получил удар по голове и выронил меч. Строй северян поломался, и римляне кинулись врукопашную. Короткие мечи были здесь намного удобнее длинных и тяжёлых палашей...
Готы бы не устояли. Помогли носильщики: градом камней своевременно осыпали они распоясавшихся наглецов. Не понимая, в чём дело, гвардейцы отпрянули назад, и готы ускользнули в высвободившееся перед ними пространство. Поддерживая раненых, они сумели до следующего натиска выскочить на перекрёсток и, расталкивая нещадно многочисленных прохожих, смешались с толпой, а в первом же боковом проулке и вовсе скрылись.
Гвардейцы прекратили погоню. Немалое число их получили ранения как от готов, так и от камней, потому все сочли за благо вернуться туда, где прозябали до стычки. Несколько гвардейцев погнались за бежавшими паланкинерами, но большинство устроились в тени, весьма подавленные общей неудачей, ловя укоризненные и насмешливые взоры зевак.
Да, обстановка в Риме изменилась. Не в лучшую для преторианцев с дружками сторону: деятельность их не в чести у новой власти; стоит подождать более благоприятных времён... Срам! Уже во второй раз унижены всевластные гвардейцы!.. Покидая несчастливое местечко, многие вояки раздумывали: а не благоразумнее ли уйти в горы и заняться воровством — в отместку за всё и всем? Но прежде надо покарать взбунтовавшихся носильщиков! И до варваров руки дойдут, если боги соблаговолят...
* * *
— Карл, это ты? Никак не мог признать тебя в их наряде! — Один из носильщиков, запыхавшись от бега, вышел из подворотни. С ним было с полдюжины его товарищей — двужильных, как раз для такой работы. Все паланкинеры одеты были в опрятную одёжу, правда, слегка пострадавшую в ходе недавнего боя.
— Антей, ты ли это?! — обрадовался давнему очень хорошему знакомцу Карл. — Ты — и здесь? Как же так?
— Был кораблик у меня — да сплыл. Сейчас вот таскаю... То есть таскал, ха! Домой возвращаться не хочу всё равно — делать мне там нечего.
— Антей, вы первым делом поснимайте поскорей свои приметные туники, не то жёлтые наплечники доведут вас до беды!
— И то верно! — благодарно согласился Антей и перевёл товарищам подсказку Карла.
Антей был фракийцем. Конечно, Фракия — страна большая, много в ней областей заповедных и гористых... Откуда точно давнишний приятель — Карл не помнил. Как-то Антей называл своё племя — то ли смоляне, то ли северяне, то ли северы... Пожалуй, последнее — ближе к истине, потому что племя то бытовало далеко на севере, где о больших городах и не слыхивали. Так что ясно вполне, почему славянин не желает к себе возвернуться.
— А где наш подарок — кольчуга? — поинтересовался Антей. — Плоха стала?
— Что ты! Великая благодарность тебе за неё — выручала не раз. Она и сейчас в Риме... Подружки мои её разделили.
— У тебя — подружки?! Ха, отрадно! Но ведь ты настоящий сухарь был! Не обижайся, Карл!
— Нет, что ты! Очень рад видеть тебя! Мы все благодарны также друзьям твоим! — Карл склонил голову перед паланкинерами.
— А чего вы бродили там? — Антей серьёзно взглянул на готов.
— С Севером пришли.
— Догадаться не трудно, но я о другом: зачем такой малой дружиной разгуливаете по сему коварному городу? Мы вчера носили одного неприятного господина, и на заборе видели с десяток — никак не меньше — распятых дикарей... Не обижайся, что я эдак называю — тут все так говорят.
— Не обижаюсь нисколько... А скажи: те десятеро были по одеждам похожи на них? — Карл кивнул на своих людей.
— Да, очень похожи, только те ободраны были.
— У нас есть монеты всякие. Мы купим вам другие туники, а вы проводите нас к тому месту! — попросил Карл.
Отказа быть не могло. Друзья, быстро шагая впереди всех, делились впечатлениями о прошедших за время разлуки событиях.
Спустя некоторое время Карл с товарищами подошли к забору, густо залитому кровью. Все прежние разговоры тут же позабылись...
— Сняли уже, — отметил фракиец.
— Где же тела? — терялся в догадках Карл.
— Надо у владельцев дома спросить — знают наверняка.
Антей пошёл к воротам.
Стучаться пришлось долго — открывать явно не хотели. Виной тому — жуткая вчерашняя казнь и сама обстановка в городе. Владелец дома — интендант одной из римских казарм — возвратившись прошлым вечером домой, увидел возле своего дома нечто страшное: несколько юнцов бросали камни в распятых и уже испускавших дух варваров. Некоторые из мучеников были ещё живы, но служитель посчитал за лучшее убраться побыстрее восвояси.
Дома слуги поведали ему, что на их тихую улочку варваров приволокли преторианцы. Пьяных, не оказывавших сопротивления и сильно избитых дикарей гвардейцы приколотили к самому крепкому из имевшихся рядом забору и, кляня Севера, угрожая местным жителям, удалились в неизвестном направлении... Потому-то хозяин и выжидал, что люди, не достучавшись, уйдут.
Но нет. Пришедшие были настойчивы.
Хозяин дома самолично вышел и припал к смотровой щёлке забора. Ужас его был велик: ревностные воители пришли расквитаться за собратьев!.. Дрожа всеми членами при мысли о расплате, хозяин встал у крыльца и осипшим голосом попросил жену и детей спрятаться. Дворовых послал отпереть ворота входного портика. Ускользающим сознанием наблюдал, как из-под арки выходили люди непонятного рода-племени.
— Зверь норный, где тела с твоего забора? — не здороваясь, без долгих предисловий воззвал к ответу Карл.
Жалкий вид хозяина не вызвал ни у кого из гостей никакого сочувствия.
— Дак... Не знаю я... Дома был... Что там — смотреть не стал! — мямлил армейский завхоз, посверкивая на редкость подвижными глазёнками. На последней фразе голос его чуть окреп.
— Мы тебя принесли, и ты видел тела! — уличил Антей римлянина. — Молодчики добивали их камнями, — уже Карлу сообщил фракиец тише.
— Где тела?! — вновь прозвучал вопрос неотступного римского легионера. Он говорил с сильным акцентом, был отрешён и страшен.
— Утром я сказал своим... чтоб в реку снесли... сбросили.
— Тьфу! Кто носил?!
— Вот! Вот они! — Римлянин за локоть вытолкнул вперёд одного из слуг.
— Выбросили мы их, — опасаясь за свою жизнь, но смекая, что его участие — подневольное, громко ответил Карлу мордатый парень.
Карл, стараясь совладать с собой, отвёл глаза от свидетелей убийства.
— Те — с забора — были схожи с ними? — спросил он много тише, предлагая парню хорошо посмотреть на одного из рядом стоявших готов.
— Мы не всматривались — крови было много...
— Когда они ещё висели на заборе и не были растерзаны!!
Наступила пауза.
— Так, так... Да, те так же были одеты... И волосы... — поторопился ответить хозяин дома, покрутив рукою вокруг своей головы. Он грешным делом подумал, что далее вступят его слуги, но те благоразумно отмалчивались, а строгий варвар вперился в него своими стеклянными и злющими глазищами.
Карл что-то шепнул двум своим товарищам, и те направились в обход вокруг дома. Сам он осмотрелся неторопливо и медленно проговорил:
— Хороший дом. Слуг у тебя много... А жена, сёстры есть?! Немеешь?!.. Не плачь, как дитя, лукавая ворона! — Решив, что римлянин уже достаточно напуган, Карл вскрикнул: — Ты видишь моих раненых людей — и до сих пор не сдвинулся с места?!!
Хозяин встрепенулся, погнал слуг к гостям.
— Заходите, заходите же... Чего на солнце стоять? В дом надо... Входите, командир. Освежитесь, у меня отменные фрукты в вине! Жена — умелица... Отдохните, а раненых перевяжут непременно.
Не помнил, конечно, тот римлянин ни одного случая сродни этому. Никогда ещё не приходилось ему, забыв о достоинстве важном, вот так заискивать перед дикарями, напрочь лишёнными ума и души. Сам он быстро всё организовал тут, провожал гостей, кричал на слуг, улыбался по ситуации, самолично подходил и осматривал раны, давая советы по исцелению и соболезнуя.
— Ты, моя радость, зачем же спускаешься? Мы здесь и сами, заботливая... — обратился хозяин к супруге, объявившейся на лестнице. Но та, не останавливаясь и на мужа не глядя, прошествовала к гостям.
— Это были ваши друзья?
— Я не знаю. У нас многих нет. Они были пьяны, и мы их ищем, — ответил Карл.
— В вине мера нужна, без неё и могучий бык превращается в агнца, — просияла влажными глазами Тиклепия. — А я вспоминала тебя... Это вожак варваров. В доме Петрония Лая они остановились, — пояснила она вздохнувшему с облегчением мужу.
— А ты что же делала в сенаторском доме? — спросил муж совсем не сердито — он только-только перевёл дух.
— Провожала Песцению к нему, она попросила. Не могла же я отказать ей! — не моргнув глазом, всё объяснила та.
— У неё дурная репутация... — начал было на что-то указывать муж.
— Брось ты! Все мы дурны бываем... Не так ли? — Тиклепия взглянула на Карла, будто предлагала ему убедиться, как она дурна в своей доступности.
Супруг предпочёл не вмешиваться.
Она хорошо заученными движениями обозначила своё исключительное внимание только к важному гостю и пригласила его в покои. Карл удостоверился, всё ли в порядке с получавшими помощь ранеными, снизу осмотрел второй этаж и вместе с хозяйкой стал подниматься наверх, не глядя на затаившегося супруга. Тот всё ещё находился под неприятным впечатлением первых минут встречи, а странное знакомство его жены, по правде сказать, сильно разрядило обстановку.
— Когда я тебя увидела, решила, будто ты искал меня специально.
— Нет, — честно признался Карл.
— Нет? — умилилась Тиклепия грубости варвара.
— Я хотел сказать, что у меня были другие причины прийти сюда. Но я хотел найти тебя, я думал о тебе, даже ругал себя, что отпустил тогда.
— Какой у тебя приятный выговор...
— Карл, — подсказал он.
— Карл... — повторила Тиклепия как заклинание и жарко сверкнула очами.
Гот теперь, когда они уселись в два рядом стоявших кресла, смог получше разглядеть её лицо. То, что ранее необъяснимым волнением ёкало в сердце не знавшего покоя воина, вдруг реализовалось в образе Тиклепии. Мимолётное сходство с чертами любимой женщины при привыкании к движениям плеч, скул, губ, глаз римлянки усилилось многократно: Тиклепия была похожа на женщину Верженя!.. Уложенные волосы точно повторяли линию самого прекрасного на свете затылочка. Нос, взгляд, бороздки на щеках — пусть меньшей глубины, чем у далёкой славянки, — даже ширина лица были пленительно близки к его идеалу.
— Никогда не встречалась с таким поведением мужчин!
— Я был вчера слишком расстроен, а до того два дня на марше почти не спал.
Тиклепия заинтересовалась его оправданиями. Муж её служил при воинских подразделениях, но военным не был. Богатство и относительный авторитет в своём узком кругу — вот все его достоинства... А Тиклепия страстно любила военных, в особенности — командиров! Люди сильные и грубые заводили её, подвигали пускаться во все тяжкие. Ведь в Риме, кроме как у весталок, благочестие считалось признаком отвратительного тона. Те же философы, коих было превеликое множество, ратуя за утончённость и заоблачную духовность, почти не касались ни священных уз брака, ни чистоты отношений между полами. И никто в Риме не страдал от того. Что же до ревности супругов или любовников... Духовной ценности в себе она всё равно не несёт!
Тиклепия и муж её, прекрасно зная о похождениях друг друга, относились к этим «приключениям» спокойно, иногда выражая неудовольствие лишь выбором постельных клиентов. Признаться, при незыблемости их брака отношения между ними не простирались дальше прохладного общежития — по привычке и обыкновению римских нравов.
— А я уж подумала, что мы не хороши для доблестного командора, или одна из нас не достойна отзвука его души! — после паузы, вызванной разглядыванием чудного человека, льющимся голоском произнесла Тиклепия.
— Что же муж твой? Наверное, злится, что ты меня сюда увела?
— Ой, да мы безгрешны и безрадостны — как голубки перед скучной зимой! — испытывала Карла римлянка.
— Надеюсь, мы не всегда будем столь робки, как те птицы?
Перед глазами Карла
навязчиво стоял драгоценный образ. Ему в тот миг ничего не стоило, мысленно отметя все различия, провести рукой по близким локонам, по желанным грудям, слушая прерывистое дыхание.
— Ты немного успокоился, мой воин? — проговорила Тиклепия тоном умудрённой жизнью матроны и взяла Карла за руку. Его пальцы обхватили женское запястье.
— Когда я смогу овладеть тобой? — наклонился он к ней.
— Какой ты жаркий! — жеманно дёрнула она плечиком. — Надо лишь придумать для моего доброго пёсика, где я должна срочно присутствовать, а дальше... У меня есть прекрасное гнёздышко, в коем мы с упоением насладимся друг другом! — пролепетала плутовка Тиклепия.
Предложение выглядело довольно смелым. Во всяком случае, в глазах Карла... Он вновь вспомнил лес, строившихся для осмотра рабов и её, выходившую с Верженем из домика. Глядя в глаза Тиклепии, отчётливо видел, как ангел его злился тогда, и все, кто был рядом, смолкали.
Карл снова внезапно остыл, и Тиклепия взволновалась:
— Ты не хочешь меня и сегодня?
— Внутри меня есть кто-то, занимающий меня всегда.
— Нет же! Такого не бывает! — Тиклепия, поёрзав и дёрнув уголками губ, поймала себя на мысли, что начинает привыкать к этому новенькому. Она достала маленькое зеркальце и, усевшись Карлу на колени, предложила ему посмотреть на своё отражение: — Гляди же, никого кроме тебя нет. Кроме тебя и меня!
Руки её были смелы, шёпот сладок, а лицо её так напоминало другое — самое любимое...
— Я не могу... Я слышу голоса там, внизу, — признался смятенный Карл.
— Хорошо, мы никуда не пойдём, никому и ничего не станем лгать, — прижалась губами к его щеке Тиклепия.
В комнату вошла служанка. Стрельнув глазками, прошла к столику, поставила принесённые фрукты. Служанка была молода, застенчива и изящна — так выглядят неискушённые девочки. Когда эстамп с яствами чуть слышно стукнулся о подставку, ягодицы её красиво выступили под лёгкой туникой. Тиклепия в этот миг вновь дала волю рукам, и воспламенившийся Карл с нетерпением ждал, когда служанка удалится. Мгновение спустя Карл бросился к двери, задвинул щеколду и, налетев на красавицу, потащил её в ложе. Скользкие подушки то и дело норовили выскочить из-под тел, терпко пахло сладким винным сиропом...
Каждый смертный бытием своим научен каким-то навыкам, привычен к неким обязанностям. Неумелый в молодости, к концу пути он набирается разнообразного опыта, и ситуаций, в которых он мог бы растеряться, становится так мало, что энергия души больше не находит причин к возгоранию.
Укрытое тучами небо лишь от тех таит свою суть, кто низположен: оно неощутимо для них — незначительных и бессильных. На самом деле небо остаётся самим собой всегда. Оно, в сущности, не искажается, и не уменьшается, и даже не темнеет. Просто не радует малых и грешных, кои за тучами в сей миг ему не видны.
Тучи небес — разочарование тварей земных. Хмурые высоты так похожи на всё познавшего человека! И не вина его, что исполнен забот, и уже не чист, и не высок. Только молодость — ветерок, который, резвясь, способен развеять тусклую луду, а если напорист — размечет и бренный плед небес, открывая синь и солнца ласковый цветок...
Тиклепия и Карл неспешно спустились вниз. Возле кудрявого деревца в горшке готы обступили серьёзно пораненного бойца. Хозяин дома пребывал в твёрдой уверенности, что постылые гости теперь немедленно уберутся.
Тиклепия совершенно не знала, куда себя деть. Мучаясь странным ощущением не до конца выполненного долга, она подошла к одному из слуг и приказала принести ей кубок вина.
Карл спросил у товарища, сможет ли он добраться до сенаторского дома. Получив положительный ответ, объявил воинам, угощавшимся в изобилии принесёнными фруктами, что завтра же намерен уйти из Рима.
Подошла Тиклепия, предложила Карлу вино из своего кубка. Он отказался, посмотрел на супруга своей любовницы. Римлянка постояла возле него, уселась возле оконца на диванчик, выглянула в приоткрытую фрамугу, подставив сквозняку разгорячённое личико. Потом вновь подступила к Карлу, запросто просила командира увести своих людей — де, малые её детишки очень боятся страшных дядек.
Гот, не дожидаясь никого, вышел на крыльцо, погруженный в раздумья. Отчего же всё происходит как-то безрадостно, не так?.. Любой другой на его месте не стал бы торопиться покинуть любовные покои, возможно, важничал бы перед окружением, изничтожал бы презрительным взором оставленного не у дел муженька. Мог бы даже показать всем, что сей дом суть в его власти, что хорошо ему было с чужой женой...
Но Карл всего этого не умел. Ему показалось вдруг, что невидимая щербина вдоль могучего тезева разделила его... Где же тот мир, что создан для успокоения? Или он — не глупец и давно уже не юноша — никак не в силах не искать растворенный в каждой точке видимого мира любимый призрак? А годы-то летят! Где он только не был! Но снится один и тот же сон на протяжении стольких ночей — коса и цвета загорелого тела прядь волос над напряжённо ждущими его посыла глазами...
Слуга, стоявший возле ворот, внезапно открыл их. Во двор вбежала толпа римских легионеров. Карл и не подумал шелохнуться.
— Карл, зайди же скорее в дом! Быстрее! — тормошили его соратники.
К двери осторожно подошёл хозяин. Узрев городских, быстро выскочил на крыльцо и воскликнул:
— Ни ночью, ни днём покоя от них нет!
— Кто такие? — начал разбираться римский офицер, встав за спиною Карла.
Легионеры, зная своё дело, прошли в дом, рассыпались по двору.
— Я — командир когорты армии императора! — ответил Карл. — Раненым помощь оказываем... И своих ищем.
Римлянин уточнил:
— Варваров?
— Да, — не стал связываться гот.
Римлянин до сих пор знал, что делать и как поступать по обстоятельствам, но тут предпочёл подождать с решительными действиями и продолжить осмотр.
Тиклепия всё ещё стояла с кубком. Возле неё находился послушный слуга, доливавший своевременно вино. Карл постепенно понял, что не случайным стечением обстоятельств прибыли сюда эти уверенные в себе солдаты. Что ж, римляне умели околпачивать варваров.
— Тиклепия, я всё же благодарю тебя, — сказал он.
— И я тоже, — отвечала стеснённая вниманием римского офицера патрицианка.
— Гм, а меня-то за что? Сонного, не бойкого?
— А за тех зелёненьких эротов, ха-ха! — посмеялась Тиклепия, но осеклась и за спиной Карла придвинулась поближе к офицеру. Благоверный её супруг, столько натерпевшийся, вдруг вспылил, бросился к ней, вырвал кубок и судорожно возопил:
— Поди же в дом, Тиклепия! Успокой детей! Здесь всё образуется без тебя!
Римлянка хотела что-то возразить, но, обведя главных действующих лиц Глазами, решила не спорить. Она покосилась на разглядывавших её солдат и покорно ретировалась.
Карлу сделалось нехорошо.
— Вам надо меньше ходить по городу, — посоветовал офицер, подавая команду строиться.
Готы и отставные паланкинеры вместе с несколькими легионерами, задержавшимися на водопой, тоже выгреблись из дома. Напоследок оглядели друг друга не очень дружелюбно.
Понурые варвары плелись за Карлом. Он поравнялся с остальными на людной улице и, стряхнув с себя бредовое наваждение, принялся пересказывать в подробностях разговоры с римлянами. Его несколько раз перебивали, спрашивали о телесах Тиклепии — он отмалчивался... Антей заметил ему, что он изменился и, кажется, в лучшую сторону — гот лишь махнул рукой... Раненый с туго перемотанным туловищем признался, что и он бы не отказался от такой красотки. Карл улыбнулся и сказал:
— Ворона, чтоб гнездо украсить, блестящие камни ищет, а всё же лучшая подруга она лишь волку серому.
Готы загомонили:
— Ты, что ль, волк, Карл? Нет же — мужик её!
— Нет, он не волк — глухарь!
— Они все тут лисы.
— Не скажи, тут целый лес — со всеми зверями, со всеми деревами!..
Горожане проходили рядом, слушали диковинный говор занятых собою северян, толкали их, торопясь по своим делам. Готы не отвечали на тычки, даже старались увернуться.
Скоро носильщики простились, уверив напоследок новых друзей, что найдут в этом большущем городе себе другую работу...
В сенаторском дворце ожидала их радостная встреча — отыскались почти все ушедшие в ту злополучную ночь и не вернувшиеся днём. В отряде Карла недоставало ещё пятнадцати человек. Готы надеялись, но... Да что за поход без потерь? Равно как и без веры во спасение...
ГЛАВА 5
Карл с отрядом более приключений в Риме не искал. Не дожидаясь похода неизвестно куда, по твёрдой апеннинской дорожке подались к прохладным дебрям центра материка. Они не волокли с собой горы награбленного, не улепётывали от возмездия — они ехали достойно.
Преспокойно проезжали мимо частых селений италийских крестьян. Встречались по дороге и разбойники. Намётанным глазом записные тати оценивали варварскую кавалькаду, потом главарь в богатом одеянии или в римском доспехе командовал отбой своей голытьбе: не трогать — брать у них нечего... С дерева, правда, интересовались — куда-де путь-дорожку держите? Готы хором отвечали — домой! И звали с собою.
У Карла собратья спрашивали — не потревожить ли и нам городки встречные?.. Не соглашался смелый воин. Никого не уговаривал — просто уезжал вперёд. Не догнать командира — равно предательству.
Воровать-то здесь скоро будет кому — даже тесновато станется! Один из итогов любой военной кампании, любого переворота государственного — воровские шайки...
Септимий Север объявил об уравнении легионеров и преторианцев в правах — недовольство обещало быть грандиозным!.. По воцарении новый император практически сразу же вместо сената создал императорский совет, тем самым порушив частую и вязкую сеть патрициев... Для всех без исключения слоёв общества, невзирая на статус, ввёл наказание в виде принудительной воинской повинности... Всё то не могло не подвигнуть лишённых былых привилегий и кормлений людей искать себе новые занятия.
Параллельно со своего рода демократизацией-уравнением сословий происходила милитаризация общества — прежде всего это коснулось аристократии... Мода на варварство то самое варварство в римскую гражданственную структуру и втянуло... Законодательно вернулись так называемые нормы прямого действия. Сговоры лиц, приближённых к августейшей персоне, временно прекратились...
Всё перечисленное привело к болезненным для государства последствиям, избавиться от коих так быстро, как того хотелось бы инициаторам реформ, не представлялось возможным. Жестокие преступные группы промышляли грабежом на море и на реках, в городах и портах. Тысячи шаек орудовали на суше, всячески притесняя население, парализуя транспортные артерии. Не брезговали и мерзкими заказами конкурирующих торговцев, политических и государственных деятелей.
Как было понять варварам такую жизнь? Северный народ — непритязательный, суровый, могущий довольствоваться малым. Отличался он и от того же самого азийства. Нравы северян почти не изменялись: если кому-то не нравился кто-то, он мог прямо сказать об этом, мог обличить недостатки другого, мог врага своего и убить — открыто, встав лицом к лицу. Зачем при таком положении плести интриги, чинить коварные козни?.. Потому и не умели этого всего северяне. На дурные домыслы, на действия, недостойные настоящего мужчины, веками налагалось табу. Отсюда — незыблемое спокойствие и внутренняя сила сообщества. Северянин — сух, умерен, строг, и в мире, составленном из людей изворотливых, льстивых, играющих каждый эпизод своей жизни, не было пока ему места...
Вот чуткий Карл и увёл свою братию подальше от той отравы, кою если вкусить всю, не имея противоядия, можно и погибнуть... Русс таков, что всё переймёт с избытком! Нужно время осмыслить увиденное новое в родных пенатах. Тем более с севера к руссу никто и никогда не ходил...
Южанин по возвращении домой не может наговориться, наслаждаясь общением. Северянин возвращается к полю... Карлу, сколько бы он ни пропадал, всегда желалось вернуться — словно отдышаться.
...Тиклепия там, на ложе, ахала и билась, царапалась, вцеплялась в волосы. Он же вскоре остыл, опять превратился в бездушную змею с холодными глазами. «Она не может быть ею... — думал он. — Она ведь жмётся, она играет, а когда играет, становится другой. Она не живёт — она ищет, теребя и разрывая невидимые связи, коими все люди густо и непонятно соединены. Есть движение, но нет смысла».
Да, Тиклепия походила на возлюбленную Карла, но взгляд римлянки, при всей схожести лица и фигуры, выдавал личину иной женщины. Чёрные глаза при пристальном смотрении ещё сильнее наливались чернотой. Края верхних век едва приметно подрагивали, выдавая неуёмную похотливость. Переизбыток её в Тиклепии быстро угнетал подстроенное сходство и духовное расположение. Даже привлекательность телодвижений улетучивалась, пока она думала, чего бы ей ещё пожелать... Тоска сковала сердце Карла. Уже в который раз он убедился в тщетности усилий вернуть неизбывное-пропавшее...
Пройдя благословенную Италию, северяне с попутчиками принялись искать притоки Истра. С первыми расстались со славянами — их путь лежал в Восточную Галлию, Рецию, за степи Паннонии; по достижении Истра откололись герулы. Готы остались с немногочисленным язигами и даками. Карл объявил, что желает наведаться к другу своему давнему Верженю, — крюк не велик, а реку всё равно переходить надо вместе... После, на переправе, отряд покинули даки.
Возвратившись в свой мир, заметили бравые вояки — успокоился варварский котёл! Не от кого стало отмахиваться... Когда и какой ещё умник с горячей кровью в жилах соберёт северян для южного похода? Африканец Септимий Север стал на той стезе первопроходчиком... А великая цель во всей ойкумене одна — Рим. Бои за него ведутся на далёких подступах!
Легат Альбин, как подобает истинному северянину, готовится долго...
А полководец Нигер с войском из азиатов и африканцев уже подчинил себе Египет и Сирию. Этот соискатель высокого трона нетерпелив — без раскачки направился в Европу. Захватил город-колонию Византий, вторгся в Грецию...
Что станется с Севером — не столь важно для благословенных просторов, попавших под гнёт очередной волны извечного афро-азиатского приступа. Мужчины тех народов, что хлебнули ещё одну порцию из отравленной чаши и изменились от сгущения перемешавшихся традиций, станут дружнее. Почувствовав плечо единомышленников, ввергнутся в очередной этап борьбы. Имея предостаточно прагматического ума, мужчины быстро додумаются, что для сладкой жизни вовсе не стоит лить кровь на полях брани, — безопаснее вести борьбу в собственном окружении. Объектов, дожидавшихся пересмотра уставов, вполне хватало...
* * *
На тот период времени, когда Сарос без сознания полусидел-полулежал в маленькой и неудобной повозке, когда Карл на лодках держался левобережья Истра, а Север готовил силы для отпора по всем фронтам, женщина в передней Азии уже практически лишилась своего «я» в развивающемся обществе. В давней и премного славной балканской и малоазиатской земле амазонок — Кибелы, Деметры — женщина теперь видна лишь как актриса театра, танцовщица. Литература греков начала мало-помалу унижать, а после — откровенно издеваться над женской половиной человечества, ставя в упрёк ей хитрость, кокетство, чувственность.
Уже Гесиод отождествлял роль женщины в обществе с коварством и бесстыдством. Говорил он так: «Всем несчастьям своего положения затравленного животного человек обязан именно женщине». И арабы, в отличие от халдеев, и греки — не эллины — с такими вот откровениями были вполне согласны. Но не всем женщинам нравился Мир, который запутали мужчины.
Многовековую борьбу сильная половина человечества выиграла. Женщины стали персонами второго плана, в лучшем случае — управляли из-за кулис. Восток сделал из женщины-деятеля красивую куклу, что на том этапе польстило ей — прежде всего матери, думающей о потомстве. Но при естественной нехватке женской красоты на всех пошло деление мужчин, сильные — закрепляли свои права. Женщина порабощалась, уничтожался природный смысл её присутствия в человеческом обществе. Жена — лишь первая среди слуг; красавица — лучший подарок... Возмездие за унижение женщины ещё придёт...
* * *
Вержень не столько был рад тому, что Карл послушался его и отыскал-таки истринского командира, сколь оттого, что почувствовал успокоение от зыбкости римской власти. Вержень всегда придерживался принципа: нашего — не тронь, а постылые упрямцы всё шли и шли. Чуткий Вержень всё видел, всё чувствовал остро, многое знал наперёд. Он нисколько не удивился, что другу Карлу не понравилось в Риме.
— Хоть посмотрел, как срамные наглецы живут! — ответил он, выслушав рассказ Карла...
* * *
Язиги на Тисе с подозрением отнеслись к готам, когда узнали, что те возвращаются полным составом: их делегаты вернулись домой только малой частью. Правда, это не помешало доброхотству Густава: взамен лодочек, что были забраны у рыбаков Савы, он выделил подержанную, но зато весьма добротную ладью. Что ему, владыке? Каждый мужчина окрестного населения — корабел!..
Не так давно пришли сюда язиги — руссы очередной волны. Не будучи ветреными кочевниками, сие тысячелетнее племя асов, изгнанное с насиженных мест степняками, при смещении стало язами; славяне и рыже-белёсые кельты переиначили название на свой лад — язиги. Они помогли обустроить заповедный уголок с выгодой и мерой, а потомки их, оставив после себя названия местностей, от продолжавшегося давления сородичей с востока веками поднимались по Тисе — пока не растворились в древней этнической среде...
Отсмотрев трогательное прощание Ланы с полюбившимся ей язигом, отряд Карла поднялся по той же самой реке и по притокам добрался до Вислы. Далее по знакомому Нареву пошёл себе к дому.
Хотелось путешественникам хоть краткой передышки. Члены ломила усталость. Даже думать о чём-то римском, о Севере, о его противниках не моглось. Также и о варварском мире, какой скитальцы оставляли вместе с конями на тропах и полянах, и принимали вновь, поскольку принадлежали этому миру сами.
* * *
— Что с тобой?
— Всё хорошо — я нашёл её!
— А вот посмотри на мою.
— Так ты её искал?
— Конечно! — Карл представил Саросу Бореас, а сам разглядывал Ргею.
Ргея смотрела на Карла — он нравился ей. Дева была приятно удивлена, уверившись, что пришла не на край всех земель. Она попала в страну красивых людей. Это радовало!
Бореас захватили незнакомые ранее ощущения. Её новая роль в отряде и в судьбе ближайших людей приятно будоражила душу.
Бойцы подходили к привставшему Саросу, склонялись, а после все до единого скупыми кивками голов благодарили Ргею. Та поначалу улыбалась, затем принялась всех рассматривать. Бореас устранилась от той церемонии, отойдя к сникшей подруге.
— Зря я сюда пришла, — пожаловалась Лана.
— Я всегда с тобой. Мало ли мы ещё куда сходим! — утешала Бореас.
— А как же Карл? Ты ведь с ним теперь. А он никуда не пойдёт наверно.
— Пойдёт. Позовём — и пойдёт! — убеждённо сказала Бореас, обнимая подругу.
Та с завистью произнесла:
— Карл — хороший.
— Он для нас обеих хорош!
Бореас напомнила ей о том, что лишь в последние дни их тройственные отношения стали обстоять как-то иначе, чем прежде.
Лана ничего не ответила. Она думала ранее, что их жизнь неизменно будет течь в одном русле. Теперь требовалось изменить что-то, но она так привыкла к устоявшемуся ходу жизни, какой без Бореас немыслим. Лана просто не знала, что делать, а извечный советчик её — лучшая подруга — более вроде не помощница. Лана словно лишилась самое основы своей...
Когда среди карпатских гор затерялась Тиса, Лана освободилась от пленительного образа милого язига, и все отношения её с близкими людьми вошли в обычные рамки. Но вдруг она обнаружила необычное поведение Бореас и Карла. Подруга её выглядела напряжённой, стала нелюдима и как будто неоткровенна. На вопросы — самые простые — отвечала рассеянно.
Всё стало окончательно ясно, когда в Карпатах в один из вечеров отряд подошёл к ярко горящим кострам. В селении шёл праздник. Через высокое пламя прыгали мужчины, юноши, бойкие девицы, подростки. Когда сила огня стихла, по головням прошлись женщины, а за ними пустили скот.
Тогда-то в сторонке от действа, в которое с радостью включились и готы, Лана увидела Карла и Бореас. Они стояли, обнявшись, уткнувшись лицами друг в друга... У неё будто земля ушла из-под ног! Она отбежала в заросли и заплакала.
Нет, после того случая меж ними не появились какие-то неодолимые преграды, а всё же болезненные препоны не замечать стало трудно. Лана старалась быть прежней, но влюблённости двоих не могла не чувствовать постоянно. Они поглотились друг другом, будто бы терпели общество всех — и даже её! Не гнали, не отвергали — просто забывали о ней...
После встречи с конунгом, после такого представления ему Бореас, Лана окончательно всё уяснила и... растерялась.
— Что он мне теперь? — печалилась она. — Он теперь только твой.
Бореас молчала: ну да, милый язиг с Ланой — одно дело, а если Бореас похитила Карла — это невыносимо!..
— Мы можем остаться в лесу и пожить несколько дней только втроём! — Карл, оставив всех, вдруг обнял обеих подруг.
Лана недоверчиво глянула ему в лицо и жарко припала к широкой его груди.
— Будьте внимательны. Давно мы не были дома... — предупредил он обеих, и они, заметив серьёзность его тона, поняли, что снова вместе.
Разведчики долго не отходили от повозки Сароса: слушали его размышления, высказывали собственные мнения. Но никакого решения по поводу дальнейших действий так и не приняли.
Оружие не имело в сих местах определяющего значения. Нужно было среди множественных посёлков, рассредоточенных на бескрайних лесных просторах, отыскать кого-то, кто бы помог разобраться в тутошней ситуации... Хорошо бы отыскать Стемида!
Всё дело в том, что явившиеся с разведки люди Карла донесли: отсутствовавший пока Кромвит решил свергнуть Сароса. До возвращения конунга Дзинта сделать сего не позволила — она удалила соперника из главного стойбища, а сама пока взяла бразды правления в свои руки... Возвращавшийся после долгой отлучки отряд ждала неведомая участь. Сунувшись сразу к родным очагам, они могли быть если не порубленными, то изгнанными. А земля вдали от дома так коварна!
* * *
Обиталище этого северного народа до такой степени заросло лесом, что не засадить овощами и злаками поля, не разогнаться на коне, не увидеть иноземцев на едва заметной дороге.
Сарматские и халанские племена, надеясь найти себе применение, разведывали здешние урочища, шарили по округе, призрачно напоминавшей их прежние места обитания. За неимением степей, искали взгорий, плешек, откуда можно было бы оглядеться вокруг. Лесники-финны окружали пришельцев плотным, тишайшим и чутким кольцом наблюдения.
Со временем, ходом обыкновенной человеческой жизни, вследствие смешанных браков и перенимания традиций и хозяйственных навыков, южане изменились; обособились от сородичей и многие финны. Так народился новый народ. С наречием-языком, взявшим немало и от финнов, и от иранцев. С внешностью — при преимуществе древнего населения — близкой финну. И с духовностью ископаемого населения Евразии...
* * *
Сарос сумел встать. Голова не переставала кружиться, ноги плохо держали сильно исхудавшее тело. Ргея была рядом, поддерживала его. После того, что пришлось вынести ей, добираясь с нелёгкой ношей до Немана, никто и не собирался сменить деву возле поправлявшегося конунга. Все догадывались, как трудно было им в пути. Но никто не знал, что Ргея, отказавшись сменить повозку на предложенную им лодку, пробиралась краями полян и берегов, как, еле-еле спасшись от волков, они с Саросом искали людных троп среди финских прибежищ на Припяти и Немане...
Оставив соратников в лесу, Сарос и Ргея под пытливыми взорами воинов-сторожей вышли к центральному стойбищу. Оно в одночасье обезлюдело. Конунг с суровым лицом осмотрел огромную, увитую дымами поляну. Всё вроде бы, как и прежде, но настороженность и холод встречи были такими, будто в стан ворвался чужак, или заявился изгнанный ранее предатель.
Большое здание из длинных жердей, сведённых к центральному столбу — спиленному когда-то до половины кряжистому дереву, куды — внутренние подсобки для всяческих домашних работ — не откликнулись ни единым возгласом. Только заметив на окраине поляны вернувшегося властителя, все обитатели поспешили в рехетубу — главное здание клана. Именно в нём решались основные вопросы по сборам, выступлениям, судам, перевыборам...
Туда после долгого отсутствия и вошли Сарос и Ргея.
Дзинта сидела за большим столом, взглядом показывая, что на сей момент она тут безраздельно главная. Подождала, пока гул соплеменников стихнет, и заговорила. Начала с приведённой женщины:
— Усади свою обременённую дитём спутницу и расскажи о ней.
— Это моя женщина, — согласно обычаю, ответствовал Сарос.
— Что она женщина — мы видим. Также догадались, что твоя, — властно улыбнулась Дзинта. — Чьего племени она?
— Из русского города... — Сарос невозмутимо опёрся на зачехлённый меч.
— Не уверена, что кто-нибудь из нас понял тебя. Ясно одно: ты был очень далеко! — Властительница дала понять, что слова «русский» и «город» им ни о чём не говорят. Первое — чуть походило на исковерканное название их речки Рос, но каков его смысл? — Присядь к столу. Ты был ранен? Кем же?
— В халанских степях предостаточно лихих людей, — уклончиво ответил Сарос.
— Из-за них ты растерял войско?
— Войско — не дитя малое. Войско есть лучшее порождение народа!
— Войско надо вырастить сперва, выкормить! — осерчала Дзинта. — Ты лишил нас многих воинов. Взял с собой тьму, а вернулся только с ней! — Дзинта незлобиво посмотрела на живот Ргеи. — Пускай вас трое — где же остальные, Сарос? Или как нам называть тебя с сего дня?!
— К очагам в конце зимы пошла половина — а то и больше! — моего воинства, — попытался оправдаться Сарос.
— То была не половина — то были ободранные мученики с нехорошими людишками в придачу!
— Я ничего о том не ведаю...
— Потому что тебя не было с войском твоим! — отрезала зло Дзинта.
— Так расскажи мне, где остальные, и о каких людях идёт речь!
— Ты явился узнать это?
— Где бы ни был, я всегда думал обо всех... С кем бы они не остались во главе! — Сарос повысил голос, чтобы Дзинта не прибегала более к несправедливым нападкам. И Дзинта действительно, умерила тон:
— Кромвит увёл их. Сериваны с лемовиями стремятся к морю. Сейчас идёт война за берег.
— Сериваны отступились от нас?
— После таких походов, как твой, мы можем остаться вообще одни! — проговорила Дзинта, но без прежнего раздражения. Всё ею было передумано много раз. К войнам на побережье привыкли давно, и вины Сароса в новой заварухе, конечно, не было никакой.
— В стороне полдня большие моря. Они тёплые, и они ничьи.
— Мы и так остались без мужчин! Чего ты хочешь ещё? — вскричала Дзинта, поднимаясь.
— Мы все можем уйти туда, — тихо предложил Сарос.
— С кем — с ними? — властительница повела вокруг себя рукой. Чумазые дети да старики окружали её. — У нас едва хватает тех, кто бы охранял подступы к нашим осиротелым жилищам!
— Что же Петтолл, Винс, Вергиз, Ильма?
— Стали как чужие. У них дела не лучше наших — опустели кланы.
— Ведь много народа ушло сюда! Где сгинули они? — Сарос обращался к Дзинте и ко всем.
— В ту куду свалили мы их бесполезные побрякушки! — Повелительница рода злилась не только на Сароса, но и на тех, кто возвратился ранее. — Подались куда-то опять, ничего нам не сказав! — поморщилась она.
— Дзинта, скажи мне, сколько их вернулось?
— Нынешние времена — не прежние, когда все стремились к этому очагу.
— Кромвит теперь держит главное кострище? И где оно?
— Сарос, нет уже главного кострища, — с сожалением оповестила Дзинта. — А Кромвиту пришлось спасать многие семьи от тех чужаков, что пришли и принялись насиловать девиц.
Сарос склонился над столом.
— Мы вели себя, как подобает настоящим мужчинам! — шипя, объявил он детям и старикам.
— Знаю я, как мужчины воюют... — отмахнулась Дзинта. — Хочу сказать тебе, Сарос, вот что. Завтра же придут к тебе и потребуют ответа за всё.
Не нужно было много ума, чтобы понять, кто придёт и о чём спросит: матери — за сгинувших сыновей, за поруганных дочерей...
— Я и Кромвиту править не дам! — известила стариков и детей Дзинта. — И тебе тут делать нечего — ищи себе пристанище, где хочешь!
— Где же? — криво улыбнулся Сарос.
— Все тебя, несмотря на лживые увещевания некоторых, считают великим! — проговорила отчётливо Дзинта. Ргея в окружении ясноглазых ребятишек сглотнула и замерла. — Но я не могу дозволить твоим разбирательствам с Кромвитом разгореться с новой силой — слишком много бед несёт ваша с ним нелюбовь! Уходи — ты не конунг отныне.
— Со мной полторы сотни людей — они нужны клану!
— Когда вернётся Кромвит, то три раза по столько сгинет народу, а сколько ещё не народится! Уходи. И пусть дети твои придут к моим детям. Если захочет, пусть твоя женщина рожает здесь.
Старики и молодые с жалостью смотрели на Сароса, понимая, что вновь теряют его. Взгляды всех копотливо отнеслись к Дзинте. Но она была непреклонна, хотя и не скрывала, как тяжко ей даётся решение...
— Карл, ты надолго домой-то? — в голосе Сароса не было больше той уверенности, коя была ему присуща всегда. Ргея находилась рядом. Кусала губы, сильно подавленная изгнанием мужа. Она внимательно посмотрела на Карла.
— Я буду с тобой, Сарос, пока не пойму, что тебе ничего не угрожает. Сколь угодно долго.
— Я всегда надеялся на тебя, Карл.
— Не сомневайся во мне, конунг.
— А люди твои о чём думают? — спросил Сарос.
— Они будут с нами, — убеждённо ответил Карл. — Решай, Сарос, куда идти — туда и отправимся...
* * *
Много встречных потоков принимают на себя сильные люди. И, наверное, нет и среди сильных такого, кто не мечтал бы когда-нибудь обрести тихую — для отдохновения — заводь. После опять воспламенятся души и засверкают очи храбрецов. Но нынче сил нет. Всё сложилось так, как повелели всемогущие боги...
С дюжиной лошадей полтораста измождённых воинов ушли на северо-запад. Туда, где не предвидится соперничества, где лишь зверь — главный враг, где успокоится душа, где снова соком нальются телеса...
Самый северный русский клан вторгся в край, в котором после ветряных бурь люди выбредали на поиски поваленных дубов. Найдя один, лесники-финны выбирали крепчайший осколок корня и изготавливали из него длинные ножи. Ходили на медведя только с ними — и неизменно успешно.
Взрослый финн так осторожен, что и зверю застать его врасплох крайне сложно...
Северные скитальцы вторглись в край, в котором эмоции его обитателей не простираются далее чётких границ занимаемого ими урочища. Усердие труда занимало их с утра до вечера, но никому не было неудобств от невероятно насыщенной их жизнедеятельности: не пылал, очищая посевные площади, лес, не обливались слезами соседи от чьего-то разбоя, не вытаптывались меж стойбищ девственные травы... Дорог — и тех не было здесь никогда.
Пришельцам земля сия показалась доступной, не сулившей неприятных сюрпризов. Она виделась более родной, нежели любой клочок простора где-то южнее.
На берегу большой реки заложили дом — наподобие тех, кои стояли в далёком Ас-граде. И стену построили такую же, правда, пониже, чем в том тёплом, овеваемом приморскими ветрами, граде.
Лето пролетело, и вечера уж несли прохладу осенних ненастий. Новый дом получился холодным. Отложив достройку на весну, срочно принялись возводить рехетубы — заглублённые в землю строения, имевшие в венце лишь три бревна над поверхностью земли. На крышу набрасывали шкуры, листопад густо затыкал щели. Летний — верхний — вход сразу заложили мхом, пользовались нижним — глубоким.
Готы шастали на лайбах по реке, уходили за реку, углублялись далеко в леса — присматривали поудобней места на всякий случай. Изучали застенчивых соседей, полонили для себя жён. Нет, по возможности, старались никого не обидеть, а там — как уж получалось...
Боги местные их рассудили: если было за что, то и наказали. Но не слишком — так, только лишь пожурили...
Кто-то заболел, кто-то и умер. Кое-кто, уйдя к землям великанов, там и сгинул. Зверь от шума убрался подальше. Шибко вознёсшийся над землёю дом промёрз — стоял над душами заиндевелым призраком...
Правда, были и радости. Финны, что жили поблизости, в конце зимы стали захаживать в гости. Недавние пленницы пообвыклись, очень старались постичь чужое, всему восринятому находили применение... Лана опять же родила
Шли годы, и ничто в мире не изменялось быстро. Всё ведь является следствием ранее возникших причин, и лишь несведущий может удивляться происходящему в настоящем...
Преторианская гвардия в Риме сопротивлялась долго, а всё же была упразднена окончательно, и руководство военными делами перешло «начальнику войск». Варвары, как хорошие воины, принимались массово во все соединения, включая внутренние, пограничные и дворцовую охрану...
Готы, не устояв на северных морях перед натиском германцев и славян, растворились в их этносах. А дружины готских смельчаков, покинув побережье янтарного моря, продолжали настойчиво искать удобные для проживания места на вотчинах сородичей, имевших тех же предков, что и они сами.
Следом идущие армии теперь не ждали вызова помнящих родство, и всё же тесные связи со степняками в веках сделали своё дело. Готы стали владыками южнорусских берегов, утвердили устав свой в прежнюю халанскую систему взаимоотношений. Вражды между двумя народами так и не возникло — по крайней мере такой, чтобы она оставила след в истории. Тому подтверждением служит вот такой интересный факт: объединённая сила русского Причерноморья повергла все государства Восточной и Южной Европы, остановившись лишь на берегах Атлантики. За Пиренеями возникло самобытное королевство вестготов. Халан тогда узнали и в Северной Африке...
А задолго до того «рывка», после знаменательного почина Септимия Севера, в Римской империи одних готов на военной службе состояло сорок тысяч человек! Назывались они союзниками, что на готском языке звучало как «варанге» — вяряги.
Союзничество с благоустроенным миром — заряд колоссальной энергии пробудившегося варварства. Энергия та овладела массами. Подхваченный воскресшими настроениями, воодушевляемый предыдущими деяниями, новый лидер становился известным и первенствовал долгие лета, приводил к цивилизации толпу, с помощью коей и захватывал блага цивилизации...
Но приметный в веках процесс почти всегда сокрыт тайной... Не оттого ли допущены варвары в цивилизацию, что последняя уже обветшала изнутри? Блага и демократия развращают, производят народец слащавый, мягкий, ленивый... Можно побороть сильного и храброго, но никогда не вытравить из вычерненных душ вкраплений коварства и низменности.
С другой стороны, при несомненной храбрости дикарей духовности и твёрдости в отстаивании своего образа жизни им явно не хватило. Атака на варварство велась через адептов северного мира, которые и создали почву для укоренения чужих ценностей, задвигая всё дальше и дальше ценности целомудренного человечества...
Анты, упустив благоприятный для них момент стать в южнорусских степях первыми, поднялись вверх по течению реки Борисфен, позже — утвердились за порогами Днепра. Не смея претендовать на земли южнее, не имея возможности противостоять усилившемуся союзу халанских кланов, прежние степняки-анты «притихли» на Среднем Днепре, а потом и вовсе откочевали с открытых берегов за границу леса. Но люди из Причерноморья, с Дона, с Волги продолжали идти и идти, всегда будоража север...
* * *
Не пойти — гораздо проще,
Обозначенный преградой
Страсть забыть и дальше жить.
Срок, отпущенный ему,
Затвориться и забросить,
Не украшенный наградой,
Не искать, не говорить.
Не утешный потому.
За преградой из порога
Подвигаясь к начертанью,
И закрытого окна,
Шёл с надеждой, влёк и жил.
Из уютного чертога
К призрачному воздаянью
Также зримы свет и тьма.
Век свой краткий торопил.
Для чего желать стремлений?
С алтаря судьбы угасшей —
Можно исподволь глазеть.
Счастье тщеты, душу спасшей,
Прямодушие умерить,
Покровительству любви
Мнить, мечтать и замереть.
Он в поклоне до земли...
В большом доме было слишком жарко истоплено. Поднявшись по широкому маршу красного крыльца, переступив высокий порог, вошла Ргея и недовольно посмотрела на волоковое окно.
— Рано задвижку закрыл, — совсем не строго сделала она замечание.
— Ну-ну! Не успела войти, а уже ругаешься... — Молодой мужчина своею улыбкой не дал Ргее омрачиться и, подождав, когда та приблизится, под распахнутой шубой обхватил её талию. Она взыскательно посмотрела на него, подняла надменно чуть курносый носик и ласково проговорила:
— С жиру бесишься? Подожди, скоро весна. Чтоб на этот раз до полуденного моря доехал, лентяй! — пожурила она молодца, улыбаясь.
— Доеду, матушка! — Он потянулся к ней второй рукой.
Ргея почти не изменилась, не пополнела ничуть. Став женой конунга наново собранных лесных семеек и разных пришельцев, она очень следила за собой. Нарядно одевалась в привезённые с южных базаров одежды, была энергична, всегда умела красиво улыбаться. Их с Саросом сын уехал куда-то. Две дочери жили неподалёку в городище. А милый молодой человек, встретивший её с улицы, был не кем иным, как возросшим сыном Ланы. Неровно дышал он к повелительнице — жене конунга. Она не гнала его: раз ухаживает — значит, она ещё может нравиться мужчинам. Вокруг ведь столько тельных да молоденьких девок! Пускай помашет крылышками соколик — всё отрада душе увядающей женщины...
Она прошла из курного помещения в уютную горницу, пропахшую смолой и кожами. Посреди неё верхом на лавке сидел старик Сарос. Он пытался закрепить в ручке расшатанное лезье большого обоюдоострого ножа. Но клёпка, выскочив, никак не лезла на место. Сарос поправлял её зубами, подтачивал на оселке, пытался всунуть опять, но сослепу не попадал. Наконец вздохнул и опустил на колени натруженные руки.
Она подошла тихо, села рядышком и двумя руками взяла его тяжёлую, пожелтевшую от времени ладонь. Он повернул к ней лицо, повёл желваками под морщинистыми щеками и дёрнул нижней челюстью, не в силах совладать с тяжкой печалью. Ему хотелось увидеть её, но белые, вспученные бельма плотно застили некогда зоркие глаза. Руки его потянулись к её лицу, дрогнули и возвратились к недоделанному ножу. Снова он надгрызал заклёпку, опять норовил просунуть её в маленькую дырочку.
Ргея не сводила с него широко раскрытых глаз. Он чувствовал это, и оттого мелкая работа на ощупь не желала претворяться в долгожданный итог... Но это был бы не Сарос, если бы отступился от намеченного! Со слезинкой в уголке выболевшего глаза он усердно пыхтел, и маленькая бирюлька поддалась ему... Он снова повёл челюстью — на этот раз победно.
Ргея глядела на его руки, на мосластые плечи перед собой, на красивое и мужественное лицо своего сокровища. Он был её жизнью, он был смыслом и всею судьбою её. Она всхлипнула — совсем неслышно! — поджала губы, изломила брови и мерцающими очами ласкала его почерневшие морщины... Боги, как же она любила его!
* * *
Городище своё они назвали Ас-градом. Да-да, в честь того самого Ас-града, что был да сгинул на далёких южных берегах...
В отличие от предтечи северный Ас-град сущ и поныне. Правда, своевольные потомки немного переиначили его имя. Стоит сегодня на реке Двине город тишайший Асхераден, и помнит предысторию свою, и не торопится поведать её постоянно меняющимся обитателям своего чрева. Что ему текущая суета, когда живёт в его древнем сердце мелодия настоящей любви...
Написано множество книг на исторические темы. Немало учёных трудов точны или почти точны своим содержанием. Каждый человек разумный знаком с очерками о давних, подзабытых, приснопамятных и знакомых до мелочей цивилизациях. Но никто не воздал в полной мере по заслугам влиятельнейшей стихии руссов — светорусью.
Эта пространная область древней Европы, если принять к рассмотрению лествичный и хронологический порядок влияний различных народов на образование гражданских обществ, создала иные, от южных моделей отличные, системы человеческих взаимоотношений. Знаменательна и замечательна разница между цепочкой южных цивилизаций и северным очагом, составленным из равных, в одинаковой мере ответственных за жизнь и перед жизнью, людей. Народ, помнивший о пристойном бытовании, пришёл на целомудренную северную землю и рассыпался по ней, зацвёл цветами самых разных солнечных и холодных оттенков. Жёлтым янтарём закаменел в земле студёных ветров.
Пусть не было там дворцов и монет для обмена, зато смотрели на женщину — как на равного человека... Не только этим варварский мир отличен от цивилизованного, но это — ценнейший показатель! Женщина — охотница, воительница, предводитель, матка рода — подвигает мужчину на борьбу за жизнь...
Ряженое, торг, калым придут позже. И мужчины, изменённые тёплой природой, не вступятся за женщину. Новая философия будет принята практически всею могучей половиною общества. Градус мужского величия станет возрастать, а эволюция сознания расплавит способность к уважению слабостей и прощению великого создания, способного под игом лишь извращаться и мстить. Но неполноправное положение женщины в семье и обществе, освящённое позднейшими духовными нормами, авторство коих принадлежит исключительно мужчинам, осталось в нашей повести далеко на юге...
Марфино — июль 2004 г.
СЛОВАРЬ
аграфа — булавка-застёжка;
Альбия — Ольвия (Olbia — греч.);
Альба, Белая — реки в Краснодарском крае и в Башкирии;
ангон — метательное копьё;
асс — римская медная монета, слиток;
ас — самое большое осёдлое аланское племя;
блинда — род щита;
бора — сгиб, перелом, морщина;
верзень — лапти из лыка ивы, ракиты;
вернь — ветка, лапа;
висс —
тончайшее греческое полотно;
гнести — давить, преследовать;
голомянистый — порывистый;
голосяница — песня, напев;
гоплит — тяжеловооружённый римский легионер;
гульбище — веранда при большом доме;
динарий римский — серебряная монета в 10 ассов (до сих пор сохранилась в Иракском междуречье и на Балканах);
жемок — комок сухой травы, «перекати поле»;
жмень — щипок, маленький ломтик хлеба;
зелено вино — хлебное вино, брага из пшеничного солода зеленоватого цвета;
зыбать — качать, колебать;
идольщики — приносящие жертву;
кахва (араб.) — кофе;
кишень — кошель;
кнафлик — степной зверобой;
когорта — подразделение легиона;
корзно — плащ, накидка;
косач — тетерев самец;
косоуры — брусья, между которыми расположены ступени;
курбет — дыбы;
куршея — центральный проход на галерах;
легат — командир легиона;
легион — в то время включал 7 тыс. воинов;
ледащий — отвратительный, гадкий;
лезье — лезвие;
марьян — багрянец; манипул — подразделение римского легиона;
манна — засахарившийся сок италийского ясеня;
модия — в Риме небольшая ёмкость для жидкостей;
Норик — область Римской империи (юго-восток нынешней Австрии);
Один, Тор, Тир — боги племени ас;
обиняк — сомнение, раздумье;
облы — выступающие торцы брёвен в срубе;
омела — растение-паразит;
опах — хвост;
ослон — стул с прислоном, спинкой;
осокорь — растение на берегах рек и болот (похож на иву);
охлуп — конёк крыши;
пала — свая;
паллы — одна из римских одежд;
Паннония — область (запад нынешней Венгрии);
пастада — в Риме крытый проход;
пежины — белые или светлые пятна;
переход — путь, проделанный за два дня или за ночь и день;
перси — груди; персть — тело;
платно — вид верхней одежды;
плюманж — перья на шляпе;
подзоры — широкие резные дощечки для украшения перил, крылечек, фронтонов;
подклет — нижний этаж;
портно — полотно;
примостки — помост на сваях;
Радегаст — древний бог-защитник северных руссов.
раина — южный тополь;
рель — гребень, гривка;
ритон — питьевой сосуд в виде рога;
рулада — переливы в пении;
рундук — надстройка над входом в дом;
сакраментальный — священный;
сателлес — вооружённый охранник при персоне;
сафьян — персидская кожа;
Светорусье — русский мир;
сериваны — по сведениям историков 1-го тыс. н.э. — представители центральноевропейского славянства («Баварский географ» утверждал, что народ сериванов многочисленный, а земля их обширна — Моравия, Богемия, Силезия, Познань);
сестерций — наиболее распространённая серебряная монета Древнего Рима, впоследствии изготовлялась и из цветных (менее ценных) металлов;
с кондачка — с носка;
стадий — около 150 м;
стень — испитой, измождённый человек;
стенька — подобие человека, привидение;
стлань — пол, низ, дол;
тархан (иранск.) — командующий, вождь;
теснины — узкие проходы в горах, складки местности;
титивы — продольные слеги лестницы;
трабант — охранник, помощник;
триповый — шерстяной бархат;
трирема (греч. «три весла») — древнегреческая боевая галера;
тумен (иранск. «тьма») — десять тысяч конников;
фат — хлыст;
ферязь — платье с застёжками донизу;
фиал — чаша;
харалуг — цветистая сталь, булат;
чертоги — пышный покой, хоромина;
чужое сокровище — дочь;
шлёнда — здесь; и ругательство, и жрица любви, и гетера;
эдикула — украшенная ниша.
Оглавление
ВСТУПЛЕНИЕ
ГЛАВА 1
ГЛАВА 2
ГЛАВА 3
ГЛАВА 4
ГЛАВА 5
СЛОВАРЬ
