Пламя над Тереком [Тотырбек Исмаилович Джатиев] (fb2) читать онлайн

Тотырбек Джатиев Пламя над Тереком

Пламя над Тереком

Через двадцать пять лет после начала

Не пешком, не на коне — на вездеходе ездил Тахохов по памятным местам, но все же утомился. Особенно он почувствовал это, когда поздно ночью вернулся из поездки в Эльхотово. День был напряженным. У Эльхотовских ворот состоялся большой митинг. Сюда съехались люди со всего Кировского района — закладывали фундамент будущего монумента. А потом ветераны войны собрались у памятника Неизвестному солдату, что стоит в самом селении, там, где горит вечный огонь. Потом Тахохов присутствовал на торжественной пионерской линейке — отказать ребятам было невозможно. А к вечеру эльхотовцы пригласили гостей к праздничному столу.

Ведь это здесь, осенью 1942 года, у Эльхотовских ворот неприступной скалой вросли в землю наши воины. И фашистские орды не прошли к Грозному и Орджоникидзе, не смогли завладеть ключами Кавказа.

Четверть века назад из легендарного Эльхотова, как и со всей Северной Осетии, к наступлению Нового года наши войска вышибли последних оккупантов.

Габати Тахохов помнил, хорошо все это помнил.

На его глазах совершались подвиги, каких и в сказках не услышишь.

В сердце его застыло горе, какого не видели века.

И того же села Эльхотово семьсот воинов, семьсот отцов и братьев не вернулись к родным очагам. Так или почти так было всюду, по всей Осетии. Немало и таких селений, где страшное пламя войны унесло все живое.

Неделю назад, проезжая по шоссе Алагир — Орджоникидзе, Габати, как всегда, остановился на северной окраине Дзуарикау, у возвышающегося над дорогой четырехугольного серого камня, увенчанного семью красными железными флажками и обнесенного аккуратной изгородью. Это скромная память о семи братьях Газдановых. Молодые, здоровые парни, они славились в селе трудолюбием и честностью. На свадьбе старшего Габати повеселился от души и тосты за счастье каждого брата произносил. И вот ни одной свадьбы больше не сыграли в том крепком, дружном доме — в Одессе и Севастополе, под Москвой и Ленинградом, на берегах Балтики сложили семь братьев головы…

Недалеко от Дзуарикау, на окраине селения Кадгарон, у дороги на Ардон стоит другой памятник с пятью флажками с красными звездочками. Это — братьям Калаговым. Такая же судьба у них, как у братьев Газдановых. И славная и горькая…

…Утомленный Габати уткнулся в подушку — спать, спать, пока не отхлынут такие воспоминания…

Разбудил стук в дверь. Одновременно донесся глухой бас:

— Эй, Юлтузка ты старая, чего молчишь?

Габати по голосу узнал своего соседа Гамбола — сторожа сельсовета. «С ума спятил! Ни свет ни заря беспокоит людей! Может, беда какая приключилась?» Он откинул теплое одеяло и поднялся. Начал лениво натягивать брюки, а потом и сапоги.

— Открой же, говорю! Никто тебя, дряхлого, не собирается от могилы отводить! — торопил сосед.

Вместе с холодным воздухом в комнату ввалился грузный старик в овчинной шубе и папахе, гремя по полу палкой и каблуками грубых сапог. С порога начал сыпать:

— А-а-а! Ты живой еще? И здоров тоже? Черт меня побери, а я-то подумал, что отпевать пора… Чего же ты дрыхнешь? Настоящие мужчины в лес съездили и с полными возами дров домой возвращаются…

— Моего часа тебе не дождаться, — проворчал в тон ему Габати. — Говори, отчего покой потерял?

— Да вот все думал, как тебе ездилось, — сбрасывая с себя тяжелую шубу, сказал Гамбол.

— Долго рассказывать, — отмахнулся Габати. — Неужто в такую рань только затем и пришел, чтобы узнать, как мне ездилось?

— Зол я, вот и пришел, — прокряхтел Гамбол. — Веришь ли, всю ночь донимала проклятая…

— Опять желудок? — Габати скрыл улыбку. — Принял бы слезу Чермена^[1]… Теплую… с перцем… Сам говорил: от ста хворей помогает…

— Не понимаешь ты, сосед, душу мою, — опустил голову Гамбол. Прижав коленями палку, он крепко ухватил ее двумя руками. — Сколько раз я говорил: село наше в большую историю попало… А нет у нас ни одного Героя со Звездой… Вот вчера вечером телебизор смотрел…

— Может, те-ле-ви-и-зор? — поправил его Габати.

— Может быть. Только я не о том говорю. Кругом, куда ни глянешь, свои Герои…

— Да есть и у нас свои Герои!.. Чего ты мелешь?

— Не мелю я, — Гамбол встал, подошел к стене напротив и протянул руку к висевшей черкеске Габати, потрогал наградные знаки, приклепленные поверх газырей. — Все вижу, не слепой, а Звезды-то Золотой тут нету? Не-ету! Не-ету ее ни у кого в нашем селе. А меня внуки и внучки теребят: «Брешут, что дед Габати Герой? Почему тогда Звезду не носит?» Вот и отвечай им! Куда ни поедешь, везде могут спросить: «А сколько, мил человек, в вашем селе Героев?» Что сказать?

— Судьба, вот и весь тут сказ, — растерянно и смущенно сказал Габати. — Всех золотым знаком не пометишь. Пускай ты и достойный… Золота не хватит, если на то пошло… Или, опять же, закрутились командиры, упустили из виду…

— Это не ответ, Габати, — не согласился Гамбол. — Вот в Христиановском, что сейчас Дигорой прозывается, шесть Героев. Шесть! Ты это знаешь. В других наших селах где четыре, где два…

— Сам знаю. Героев в нашей маленькой Осетии полно, — прервал его Габати. — А двое даже дважды Герои! А сколько у нас боевых генералов? Почитай, целых сорок! И кто с какого села, не все ли равно.

— То-то и оно, что не все равно, — вскипел Гамбол. — Был бы ты с Золотой Звездой — совсем другой разговор. А так какой ты Герой!.. Вот что обидно…

Гамбол вынул из кармана ватника голубой конверт и бросил его на стол, потом натянул шубу и, гремя палкой, бросил на ходу:

— А тут ему пишут. Куда-то приглашают… По телефону из обкома спрашивают. Где там наш Герой?.. Ха!

Габати был растерян таким исходом их, казалось бы, мирной беседы, попытался было задержать соседа, угостить его. Но поздно: Гамбол вышел и захлопнул за собой дверь.

— Постой! Куда ты? — крикнул Габати. Но Гамбол уже был на полутемной улице и злыми шагами топал в сторону сельсовета.

Празднично разукрашенный автобус не спеша катился по гладкому сухому асфальту. И ехал Габати по персональному приглашению в Орджоникидзе на большой праздник — двадцатипятилетие разгрома немцев. Вот в этих предгорьях — у северных отрогов Казбека, похожих на лапы чудовища, небрежно выкинутых к долинам Терека и обросших густым лесом, — решалась тогда судьба Кавказа. И судьбу эту вместе со всеми решал также Габати — Герой не Герой, без Звезды солдат, но солдат…

— Люди добрые, а знаете ли вы, что такое есть таран? — вдруг заговорил Габати, смотревший в окно на молодые сады предгорья, пробегавшие мимо автобуса.

— Не лесные поди, знаем: таран все равно что таранка — сухая рыба, вобла, с пивом она хороша, стерва! — неуместно загоготал элегантно одетый парень лет двадцати.

В автобусе стало тихо, совсем тихо. Так что парень даже съежился, словно ожидал удара. Габати посмотрел на него, как смотрит генерал на нерадивого солдата.

— Так вот, — Габати передохнул и поправил усы. — Таран на флотском, скажу я вам, на военно-морском языке значит, — он снова взглянул на съежившегося парня, — не сухая и не мокрая рыба. А как бы вам сказать попроще? — Он обвел взглядом пассажиров и, убедившись, что его все внимательно слушают, продолжал: — Сразились, допустим, два корабля в самой середине моря. Дерутся, дерутся, а победить никто не может. Тогда, значит, один идет прямо на другого и таранит его. Стальным носищем бьет по борту, пробивает броню, разрезает словно острым кинжалом корабль и топит… Вот что такое таран! — Габати, довольный своими знаниями «тонкостей» морского боя, костлявыми пальцами провел по щетинистым усам и посмотрел на свою старуху, будто спрашивая: «Ну как, складно я говорю?»

— К чему ты про эти свои тараны толкуешь, эка невидаль, — недовольно проворчала на мужа старая Чаба, никогда в жизни не видевшая ни моря, ни корабля.

— А вот к чему, ахсин, княжна моя, — Габати показал рукой на пробегающие мимо предгорья. — В ясный день, в тот страшный год, гремел тут гром, земля ходуном ходила. Немецкие, значит, танки протаранили наш фронт по этой долине, по этой дороге, к нашей столице помчались шакалы бесхвостые. Вон видите Гизельдон-реку? На ее левом берегу Новая Саниба стоит, на правом — село Гизель растянулось… Вот сюда и таран ихний дошел. Триста танков разом! Один скачок — и могли в столице нашей быть. Только таран этот тогда Гитлеру боком вышел. Тут, значит, и солнце его поганое начало заходить. Кровушкой нашей захлебнулся он… — Габати ладонями прикрыл лицо и замолк, словно тяжелый комок застрял в его горле…

Голубой автобус пересек трамвайную линию и завернул на площадь с молодым парком, остановившись недалеко от монумента Коста Хетагурова.

По праву старейших первыми из автобуса вышли Тахохов и его «ахсин» Чабахан. Над цепью горных вершин, с юга нависающих над городом, ярко светило солнце, щедро заливая лучами улицы и крыши домов. Пора снежная, быть бы морозу, — как-никак пятое января. Но тепло, сухо. О наступившем Новом годе напоминала только наряженная елка посреди площади. Стройная и зеленая, она, казалось, прятала под пышными ветвями от жары деда-мороза в белой шубе и папахе с красным верхом. В веселом хороводе кружилась беззаботная детвора.

— Видишь, ахсин, — возбужденно заговорил Габати, — и горы, и небо, и улицы, и люди — всем сегодня праздник.

— И то правда, — согласно кивнула Чаба, довольная и мужем и поездкой. Она все еще не верила тому, что он взял ее с собой в город. Чаба хорошо знала старинный обычай осетин — пожилому мужчине не полагается идти в гости с женой. Габати впервые отступился от такого обычая. Видно, и впрямь торжество предстояло необычное.

Проходя мимо памятника, Тахохов поклонился бронзовому Коста и что-то хотел сказать своей старухе. Но в этот момент она толкнула его в бок и удивленно сказала:

— Смотри, мужики обнимаются и целуются, слезы вытирают… Чудеса!..

— Не знаю, как с чудесами, — Габати поскреб в бороде и задумчиво продолжал, — а когда сходятся после стольких лет солдаты, бывают и слезы и целуются тоже и в обнимку ходят… Ничего в том удивительного нет.

И действительно, только и слышались возгласы: «Это ты? Живой?..» За этим следовали хлопки по плечу, хруст костей, чмоканье — казаха с татарином или балкарцем, узбека с грузином, таджика с армянином или азербайджанцем, осетина с эстонцем или латышом, русского с дагестанцем или кабардинца с украинцем… И в самом деле, разве в смертельные минуты минувшей битвы кто-либо задумывался о том, какой кто национальности? Было и есть братство, фронтовая дружба простых честных людей.

И Габати заметили. Первым к нему обернулся пожилой генерал. Перебирая осетинские слова, он пробасил:

— А-а-а, хуцауштан, Уастырджи^[2], гвардии матрос Тахохов, живой! — И, обняв, начал целовать: — Здравствуй, здравствуй, хуцауштан!

От генерала Габати попал в объятия другого, еще более здорового и плотного моряка с коротко постриженными черными усами. Чаба услышала, как они обменялись восклицаниями: «Габати, это ты?» — «Я, это я, комбат! Бета, дорогой!» А потом они оба исчезли в волнующемся потоке людей. Деревенская старуха почувствовала себя одинокой среди колыхавшейся толпы и растерялась. Оставалось одно: подняться по гранитной лестнице и стоять у входных дверей.

Вскоре по этой лестнице поднялась худощавая женщина — Председатель Президиума Верховного Совета республики — в сопровождении строго одетых мужчин. Перед ними распахнулись широкие стеклянные двери нового прекрасного здания. Вход преградила красная шелковая лента. Кто-то подал худощавой женщине ножницы, и она обернулась к публике, торжественно произнесла по-русски какие-то слова, которые Чаба не поняла. Перерезанная лепта сверкнула и разлетелась в стороны. Люди хлынули в театр, на ходу показывая контролеру пригласительные билеты.

Войдя в фойе — просторное, солнечное и блестевшее, как зеркало, Чаба забыла о своих волнениях…

«И в церкви не увидишь такую красоту!» — повторяла она про себя, стесняясь ходить в запыленной обуви по зеркальному паркету. И завидовала молодым и пожилым женщинам, ступавшим по паркету в блестящих лакированных туфлях на высоких каблуках и шуршавших праздничными нарядами. Гордилась теми, на чьей груди лучились ленты орденов и медалей, сверкала эмаль депутатских значков. Чаба узнала Веру Салбиеву, которая в войну командовала пехотным батальоном. Тут же с Чабой и Габати поздоровалась боевая летчица Плита Даурова — Дика… А вот и Саламова! Осетинка-профессор, доктор медицинских наук — в погонах полковника, на груди ордена… Женщины-горянки — матери прославленных Героев и сами Герои Труда. Супруги Тахоховы поравнялись с подругами — Еленой Битиевой и Поли Болоевой, — одна из них держала под руку мать пятерых погибших в войне братьев Калаговых, другая поддерживала мать Героя Советского Союза. Сзади, сгорбившись, шла щупленькая старая женщина, родившая и воспитавшая семерых сынов, семерых воинов Газдановых, оставшихся на поле брани. Шла столетняя осетинка Аминат, мать Плиева — дважды Героя, генерала армии, чьи легендарные рейды под Сталинградом и на полях Украины, в Белоруссии, Румынии и Чехословакии во главе с бесстрашными казаками вошли в славную историю Отечественной войны…

…Взор переполненного зала, в середине которого сидели супруги Тахоховы, был устремлен на сцену. На фоне белоснежных гор меч, рассекавший фашистскую свастику, на алом кумаче гвардейская лента — знак немеркнущей доблести и славы. У кумачовых знамен застыли курсанты в парадной форме и с автоматами. Знамена трудовой и боевой славы… Одно из них венчает орден Ленина, которым отмечен подвиг Осетии.

— Звездный президиум! — прошептал Тахохов, на секунду оторвавшись от сцены и посмотрев на свою старуху.

— И ты всех знаешь, кто там сидит? — не без гордости спросила Чаба.

— Не соврать бы, ахсин. А может, и всех знал. Двадцать пять лет назад все были молодыми и живыми…

На трибуну поднялся чернявый, средних лет докладчик.

— В памяти грядущих поколений останется тревожное утро двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года, когда немецко-фашистские захватчики вероломно напали на нашу Родину, — говорил он спокойно и деловито.

— Издалека он завел, — неодобрительно заметила Чаба.

— Нет, дорогая, с самого начала, — вздохнул Габати…

Начало

Древний Моздок в эти жаркие и душные дни августа 1942 года походил на бушующий вулкан: дрожала и гудела сухая, потрескавшаяся земля, рушились и горели дома, черный дым и пыль закрыли небо над городом, от взрывов бомб и гула снарядов немело все живое.

Люди покинули свое жилье и уходили на восток, присоединившись к нескончаемому потоку беженцев. Разрозненные подразделения воинской части тоже отступали через Моздок на правый берег Терека, чтобы перегруппироваться и снова вступить в бой.

Комендант, его помощники и оставшиеся в их распоряжении бойцы старались навести порядок — «пробки» на дорогах и улицах быстро рассасывались, подбирались трупы, раненых отвозили в полевые санчасти, быстро отправляли эшелоны. Отставшие от своих подразделений солдаты и офицеры обеспечивались питанием, одеждой и обувью. И их тут же направляли на пункты сбора.

И вдруг:

— В очереди за продуктами — подозрительная личность, — доложил коменданту его помощник лейтенант Михалев.

— Не может быть! — усомнился комендант. — Сомнительные личности обычно обходят нас. Чепуха какая-то, лейтенант.

— Посудите сами, товарищ старший лейтенант, — настаивал Михалев. — Высокий такой, в плечах — во! Стоит в очереди с солдатами и прислушивается, чем они дышат… Под мышкой держит полбуханки черного хлеба, грязного-прегрязного…

— А в чем одет?

— Странно как-то… В одном белье — тоже грязном и изорванном…

— Посади его на гауптвахту, а там разберемся, — приказал комендант и занялся своими делами.

— Есть посадить! — повторил Михалев, повернулся и вышел.

После отбоя воздушной тревоги лейтенант снова зашел к своему начальнику.

— Чокнутый он какой-то! Знаете, что несет! Твердит, что он генерал… Да еще Герой Советского Союза…

Комендант молча выслушал помощника, а потом спросил:

— Документы проверил?

— Нет у него ничего… Голая болтовня, — махнул рукой лейтенант.

— А ну веди его сюда. Сейчас мы его разгенералим, — приказал он.

Вскоре Михалев привел задержанного.

— Ну, гражданин? — спросил комендант вошедшего, который по-прежнему держал под мышкой полбуханки черного хлеба.

— Не гражданин, а генерал-майор, — поправил тот.

— О-о-о! Вроде бы не видно… — старший лейтенант измерил его взглядом острых глаз.

Мужчина в белье разломал хлеб на две части. К удивлению коменданта и его помощника, он вынул из хлеба Золотую Звезду и партбилет.

Комендант просмотрел партбилет, потом сверил фотографию с личностью и встал.

— Извините, товарищ генерал-майор, — козырнул старший лейтенант. — Но почему вы сразу к нам не обратились?

— В двух словах не объяснишь всего, товарищ старший лейтенант. — Генерал присел. — Может, найдется, во что обмундировать меня?

— Попробуем, товарищ генерал, — отчеканил комендант. — Размеры только…

— До тонкостей ли сейчас? Несите что есть.

— Лейтенант, одеть товарища генерала, — приказал комендант.

— Есть одеть! — повторил Михалев и быстро вышел. После ухода Михалева наступило неловкое молчание. Коменданту хотелось узнать, что заставило генерала оказаться в исподнем. Может, струхнул и бросил свою часть, снял форму и спасает свою душу? Тысячи сомнений сверлили коменданту голову.

Генерал понял его и прервал неловкое молчание:

— Война, товарищ старший лейтенант. И моему виду не удивляйтесь. Война может поставить человека в самые нелепые ситуации.

— Согласитесь, представить генерала в такой форме… — заговорил комендант, косясь на сидевшего перед ним человека. — Мне пришлось начинать войну на границе. Потом воевал в Одессе до последнего часа. И оборонял Севастополь, пока вражеская пуля не обожгла все нутро… Из госпиталя вот сюда попал…

— Все верно, старший лейтенант, и я не первый день на фронте, — прервал его генерал и поднялся. — Наша оборона на Куме, Маныче и Малке смята фашистскими танками и эсэсовцами. С минуты на минуту могут занять и твой Моздок… На Куме я чудом спасся: реку переплыл под пулеметным и автоматным огнем. Не было времени думать о форме, в реке она осталась. Пришлось скинуть. А как случилось, что генерал без войска оказался, в другой раз объясню. На войне и такое бывает… Где же твой лейтенант запропал? — Генерал нервно шагал по цементному полу босыми ногами. — Ковер бы хоть какой постелили, а то ноги коченеют, насморк тут у тебя заработаешь…

В полуподвальном помещении под разбитым бомбой домом действительно было прохладно, зато сравнительно безопасно.

— Разрешите, товарищ генерал? — ввалился Михалев и положил на стол принесенную амуницию.

— Это хорошо! — повеселел генерал и стал быстро натягивать на себя брюки.

Теперь «гражданин» был одет по форме: брюки с лампасами, правда, оказались узковатые, китель неглаженый и тесноватый в плечах, сапоги тоже были не совсем по ноге, но все это шло ему. И старший лейтенант попросил:

— Разрешите, товарищ генерал, Звезду вам прикрепить?

— Теперь это можно, — улыбнулся генерал, опуская партбилет в карман нового кителя. — Скажите, мосты через Терек еще не взорваны? Мне в штаб армии.

— Мосты, товарищ генерал, еще целы, — доложил старший лейтенант и приказал своему помощнику — Михалев, сопровождать товарища генерала, лично доставить на моей машине в штаб армии.

— Есть сопровождать! — повторил лейтенант и обернулся к генералу: — Прошу в машину.

— Ну, до встречи, старший лейтенант! — Генерал пожал коменданту руку. — Как фамилия?

— Казаев, товарищ генерал, старший лейтенант Казаев, Александр Борисович!

Оставшись один, Казаев задумался: «Как же так? Есть приказ: «Ни шагу назад!», а мы все отступаем и отступаем. Задами в Терек уперлись. Куда же дальше? А тут еще этот генерал в исподнем…»

Бои, тяжелые, оборонительные бои, шли в районе Прохладного. Нальчик находился в полукольце. Противник нацелился на Грозный и Орджоникидзе через Моздок и Эльхотовские ворота. Подготовлены к взрыву мосты через Терек… Западный Кавказ тоже в огне. Битва развернулась у Новороссийска и на подходах к Туапсе на перевалах Клухории, Маруха… Удар наносится в спину Черноморской группе войск… Окружен Сталинград…

Взрыв потряс стены.

Казаев выскочил на улицу. Оказалось, что взорвали мост через Терек.

«Рано! Рано!» — хотелось крикнуть Казаеву.

Командир саперов явно поторопился со взрывом. Как теперь переходить буйную реку? Как перебросить на правый берег тех, кто прикрыл отход наших подразделений?

Бой идет на линии железной дороги и на станции. Первые танки и мотоциклисты противника уже ворвались на улицы города. А дивизион бронепоездов все еще сражается с танками и пехотой в самой гуще фашистов, курсируя по ветке Прохладное — Гудермес.

Ничем тут комендантский взвод Казаева помочь не мог. И он приказал отходить к Тереку, сосредоточиться напротив кирпичного завода и не подпускать немцев в этот район до тех пор, пока все паши бойцы не переправятся па тот берег.

Взвод держал оборону до следующего утра, отбивая атаки и корректируя стрельбу наших артиллеристов по скоплениям вражеской пехоты и танков.

На рассвете немецкие танки усилили наступление. Боеприпасы были на исходе, взвод редел. Казаев дал приказ отходить на правый берег. Сам он решил покинуть позицию последним и засел с пулеметом у огромной ивы над обрывом. Бойцы были изранены, выбились из сил. Свой долг они выполнили до конца. Бессмысленных жертв не нужно.

Казаев уже не помнил, сколько времени ему пришлось сдерживать фашистов. Казалось, прошла целая вечность. Оглянулся: последние солдаты выбирались на тот берег. Теперь и ему пора было уходить: патронов — последняя лента. Хорошо еще, что ячейка у обрыва удобная — можно прыгать прямо в воду — и толстая ветвистая ива прикрывала от прямого попадания. Короткими очередями Казаев выпустил последнюю ленту по автоматчикам, поднявшимся в рост, потом столкнул пулемет в воду, чтобы не достался врагу, скинул сапоги, брюки и гимнастерку и их тоже бросил вниз, затем одну за другой швырнул несколько гранат и спрыгнул с обрыва в Терек, в зубах крепко зажал партбилет, завернутый в целлофан.

Прохладная вода обожгла. И тут Казаев вспомнил генерала. Сейчас сам оказался в его положении. «Наверно, так же переплывал Куму, сбросил одежду, чтобы не утонуть. А я его на гауптвахту!.. Вот дурак!..»

По воде зацокали пули. «Ах, сволочи!» Казаев ушел под воду и поплыл чуть ли не у самого дна.

Когда он вынырнул, то заметил впереди высокий камыш. Только бы доплыть, и он спасен. И тут же увидел, как с корнем взлетает в воздух камыш. «Минометами обстреливают берег…» — дошло до сознания. И он снова нырнул, уходя дальше от места, где рвались мины.

Выбрался около кирпичного завода. Но только побежал, как снова «залаяли» минометы и зажикали пули над головой. Казаев прижался к земле и быстро пополз по-пластунски.

Вот и длинный сарай, где сушили сырец. Не успел он войти туда, как загрохотала крыша — прямое попадание обрушило край сарая. «К печам! Они надежнее!»

Мокрое белье Казаева, вымазанное в кирпичной пыли, стало бордово-красным…

К штабному блиндажу, расположенному на южном скате Терского хребта, Казаев подошел с первыми лучами солнца. Он уже готовился доложить начштаба обо всем, что пережил за последние сутки, рассказать и о смешном случае с генералом.

У входа в блиндаж стоял высокий, плечистый генерал с Золотой Звездой на груди и упрямо смотрел на шедшего на него Казаева. Казалось, он спрашивает себя: «Это еще что за оборванец?»

«Генерал! Что он тут делает? Неужели назначен на место Глонти и будет моим начальником? — ужаснулся Казаев. — Припомнит он мне гауптвахту в Моздоке… Нет, не буду ему докладывать. Спрошу только, где начштаба корпуса, и все».

Казаев поравнялся с генералом и поздоровался, как с незнакомым. Только хотел было спросить, здесь ли полковник Глонти, как забасил генерал:

— Старший лейтенант, почему не докладываете? Или устав забыли? Что за вид? Где это вас разукрасили так?

— Разрешите войти в блиндаж, товарищ генерал?

— В блиндаже никого нет, Александр Борисович, — улыбнулся генерал. — Давайте еще раз знакомиться: заместитель комкора…

— Поздравляю вас с новым назначением, товарищ генерал, — скороговоркой произнес старший лейтенант, а про себя подумал: «Изведет он теперь меня…»

Но генерал, как убедился Казаев, обладал чувством юмора и не был злопамятным. Он пригласил бывшего коменданта в блиндаж и с сочувствием выслушал его рассказ, поблагодарил за храбрость, а потом и за то, что одел и доставил на машине в штаб армии.

В конце беседы генерал, как бы между прочим, спросил:

— А правда ли, Александр Борисович, что ты, как мне говорили, от рождения разведчик?.. И вроде бы уже крещенный?

— Приходилось, — насторожился Казаев. — А так-то я строевой командир.

— Учтем, — многозначительно проговорил генерал и еще раз повторил: — Учтем! А сейчас отдыхать. Сутки в твоем распоряжении. Помыться, одеться, поспать… Черти, а все-таки молодцы: показали генералу кузькину мать. И правильно сделали. А как же иначе! Порядок есть порядок…

Казаев ушел довольным от замкомкора. Если бы только не это «учтем». Что оно означает? Возьмут в разведку? Так он же строевой офицер. Командовал взводом, ротой, потом и батальоном. Это в известной Чапаевской дивизии в Одессе и Севастополе. После госпиталя был направлен в Орджоникидзе, казавшийся Казаеву далеким тылом. Отсюда его позднее перевели на должность коменданта прифронтового Моздока. Казаев не скрывал, что профессия разведчика ему нравится. Когда надо было, он ходил в разведку. И успехи были, не с пустыми руками возвращался.

Но сделать своей военной профессией разведку — это ему не очень хотелось. Вести в бой роту или батальон — вот это да! В этом деле он за год войны кой-какой опыт накопил…

Габати надевает тельняшку

Был жаркий полдень ранней осени сорок второго. Над долиной Ачалуки солнце выжгло последние всходы зелени. Длинные волнистые паутинки, казалось, повисли в недвижном воздухе. Над дорогой, бегущей к синеватому росчерку Терского хребта, стелился шлейф пыли.

Габати натянул вожжи, спрыгнул с брички.

— Эх, Юлтузка, стара ты стала… Разве это подъем? Прежде ты галопом летела в гору, а теперь…

Пучком жухлого сена он вытирал потную спину и бока лошади, приговаривая:

— Эх, Юлтузка, Юлтузка, постарели мы с тобой…

Он снял косматую папаху, старым носовым платком просушил крупные капли пота на гладко выбритой голове, поправил ершистые усы, приговаривая:

— Уф-ф, жара!

Наконец-то он вырвался из этой сумятицы окопных работ. До сих пор ныли руки от тяжелой кирки и лопаты. «И кто только придумал окружать Дзауджикау^[3] широким и глубоким рвом? — чертыхался Габати. — Да не одним, несколькими! На кой черт здесь нужны эти доты и дзоты? Для чего, спрашивается, опоясывать Эльхотово такими же рвами и превращать Арджинараг^[4] в крепость? Не может быть такого, чтобы фашисты дошли до Кавказа!..»

Солдат первой мировой войны, Габати уже сколько раз просился в армию, но его и слушать не хотели, говорили: «Твое дело — хлеб…» Обидно, конечно, но что поделаешь? Утешала мысль, что и он славно потрудился на строительстве укреплений…

Нет, далеко еще немцу до Терека. Сейчас можно потихоньку съездить в Моздок. Там остались дети племянника Инала. В последнем письме с фронта он просил Габати забрать сорванцов к себе. В лесистых горах будет безопаснее, чем в городе. Да и бабка Чаба за малышами присмотрит. Опять же племяннику на фронте будет спокойнее. Попутно захватит из Моздока бричку пшеницы, и, даст бог, проживут до победы…

Так думал Габати.

Одно волновало: почему фашистские стервятники уже долетают до кавказской земли? Вот и сейчас какой-то гудит…

Габати и головы не успел поднять, как кто-то крикнул: «Воздух!» — «Воздух…» Сам знаю, что самолеты летают по воздуху, а не по земле ползают…» В этот момент кто-то схватил его за ворот, бросил на землю и потащил в придорожную канаву: «Ложись!»

Раздался оглушительный взрыв. Упруго прокатилась горячая волна воздуха… И посыпалась земля… Габати лежал с закрытыми глазами, причитая про себя:

«О, Уастырджи! Что же это такое? Живой я или мертвый?»

— Эй, усач! Вставай! — услыхал он чей-то гортанный голос и мысленно перекрестился: «О, святой святых, не погуби меня — век тебе молиться буду!»

Стряхнув с себя комья, Габати оглянулся. После страшного пронизывающего гула и воя, когда казалось, будто рушится небо, наступила тишина.

«Чертовщина какая-то», — подумал Габати.

Невдалеке за пригорком стояло несколько грузовых машин, которых он раньше не видел, возле них суетились солдаты. Двое несли к автомобилю раненого или убитого — руки у него безжизненно свисали.

Смрадный дым щекотал ноздри.

— Эй, отец, давай сюда! Скоро отбой…

Из свежей воронки поднялась голова в морской фуражке. Лицо в пыли, только глаза блестят.

Оглядываясь, Габати на четвереньках пополз к воронке.

— Испугался?.. Не серчай, отец, что я столкнул тебя в канаву, — заговорил офицер. — На войне и убить могут…

— Что ж это, сынок? Неужто немец над нами летает?.. Батюшки, Юлтузка!

— Скажи спасибо, что сам цел остался.

Не слушая офицера, Габати побежал к перевернутой повозке и, не доходя, остановился и заплакал.

— Ах вы проклятые!..

Он снял папаху, как будто перед ним лежал погибший человек, а не конь. В глазах старика были испуг и удивление. Побелевшие губы что-то неслышно шептали.

Два заплатанных мешка — все, что осталось от его имущества. Телега тоже была разбита. К нему подошел все тот же чернявый офицер. Они помолчали немного.

— Вот остался без колес, — развел руками Габати. — А ты далеко едешь, сынок?

— Туда… на север, — неопределенно махнул рукой офицер. — Гостей встречать.

— Каких еще гостей? — не понял Габати.

— А тех, кто пришел незвано и будет бит нещадно.

— Как же это так? — закачал головой Габати и недружелюбно посмотрел на своего спасителя. — Не может быть! Ты что-то путаешь, мил человек.

— Печально, отец, но факт: немцы в Моздоке. Советую вернуться назад или… — Офицер не договорил и, как будто о чем-то вспомнив, сорвал с себя фуражку и помахал ею над головой. Из балок и кустарников раздались голоса: «Отбой! Отбой!»

— Погоди, значит, Красная Армия…

— Не время для разговоров, папаша. Лучше скажи, куда ты ехал?

— В Моздок и ехал. Куда же еще! Мальцов забрать хотел. Моего племянника Инала последыши, сам-то на фронте…

— Опоздал, отец. Пристраивайся-ка ты лучше к нашему обозу… Там нужны люди…

— Строили, строили оборону… Какой позор! — сплюнул Габати. — Или мужчины у нас перевелись? Воевать некому?..

— Вот и давай к нам в обозники…

— В обозники… — опять сплюнул Габати от злости. — Из рода моего никто не воевал в обозниках. Ты говори, да не заговаривайся…

К офицеру подбежал невысокого роста матрос и доложил:

— Товарищ капитан-лейтенант, убитых нет, есть легко раненные, их отправляют в госпиталь… Докладывает связной начальника колонны, краснофлотец Бутченко!

— Продолжать движение по обочине!

— Есть продолжать!

— Передать комротам: привал и обед — на южном скате Терского хребта, в Сухой балке.

— Есть передать! — откозырнул матрос и быстро побежал вперед.

Габати только сейчас понял, что рядом с ним командир, и, наверно, большой командир. Правда, молод еще, лет двадцать пять всего, зато высокий, подтянутый. И смотрит так серьезно… Усики отрастил, чтобы взрослее казаться. «Видно, нерусский?» Габати протянул твердую мозолистую руку и на всякий случай сказал:

— Салам алейкум! Какого роду будешь?

— Алейкум салам! Цаллагов я, Пантелеем зовут, а друзья — просто Бета, родные же еще проще — Петя…

— Ирон? Осетин? — удивленно посмотрел на него Габати и назвал свое имя.

— Л1ало того, еще и племянник Адырхаевых… Может, знаете кого из моих? Сам я из-под Моздока, а мать из Ардона.

— Как не знать! У меня много знакомых в роду Цаллаговых и Адырхаевых. Рад тебя видеть!..

Они шагали рядом по пыльной дороге.

— Что теперь делать будешь, Габати? Я тороплюсь…

— Как что? Поеду дальше, гм… на чем поедешь… Пойду пешком… О, господи! — Габати в отчаянии запрокинул голову. — Моя Юлтузка!.. Три года ездил на пей. Что теперь скажу председателю?.. А крошки мои? Хорошо, если успели уехать в горы.

— Говорят: война все спишет. Я, правда, не согласен с этой глупой присказкой, но можешь быть спокоен — лошадь твою и телегу война все же спишет. Письменно подтвержу, что погибла твоя Юлтузка при бомбежке.

— О, Уастырджи! Добрая была коняга… — не унимался Габати. — Бывало, галопом — на гору… А детишки! Если б ты видел их… Как мне тебя называть… Сразу и не выговоришь… Пан… те… лей…

— Называй просто: Бета. У нас, у осетин, принято называть человека по имени. И величать на «ты». Не будем отступать от этого правила. Так, кажется, Габати? Не забыл я?

— Нет, не забыл, Бета.

Цаллагов подошел к какому-то офицеру. Габати остановился на некотором расстоянии, ждал. Бета водил пальцем по прозрачному верху планшета и тихо о чем-то говорил.

Подъехала потрепанная полуторка, шофер резко затормозил, крикнул из кабины:

— Садитесь, товарищ капитан-лейтенант! На вашей скат меняют.

Цаллагов резко обернулся.

— Подвези, Шабашов, колхозника. Я с зенитчиками догоню. — И, обратясь к Габати, добавил: — Дело для тебя найдем, отец. А потом и коней заимеешь.

Последние слова особенно обрадовали Габати. Он сел рядом с шофером — вихрастым, курносым пареньком в тельняшке. Машина рванулась вперед.

— Так, значит, на войну? — вслух сказал Габати, как бы продолжая начатый разговор. — Смешно получается… Ну да ладно. Хоть и староват я, но не беда. Злость на врага в душе имею…

— Не тужи, папаша, под Москвой и постарше тебя воевали! Махрой-то балуешься?

— И под Москвой бывал?.. Слыхал я, крепко побили там фашистов.

— Да, уж навели порядочек! Дали фрицу по зубам… Будет помнить наших!..

— Москва, сынок, это все равно что сердце. Отнять сердце — и живого человека нет… По всему выходит, что ты вроде бы как герой?

— Что я… Панфиловцы… Вот те — да! Живьем легли, но танков фашистских не пустили в Москву! А я — что… «За отвагу», правда, дали. Дело было… Комбат наш, Цаллагов, — вот это да! У него — Красного Знамени… Боевого!.. А теперь сюда на подмогу подбросили… Парку поддать, баньку устроить…

Они подъехали к месту привала. Вскоре сюда подошел и капитан-лейтенант.

— Ну вот, — сказал он, переходя на официальный тон, — идите в балку, там где-то окопался наш помпохоз. Он направит вас в обозную команду. До свиданья. — Сопровождаемый группой моряков, он пошел к пригорку.

— Лаппу, фалау ма!^[5] — крикнул ему вслед Габати и побежал за ним. Нагнав комбата, серьезно спросил: — Вот какое дело, лаппу. В первую германскую я у Брусилова был, в охотничьей команде, к позициям немцев не раз лазил… Зачем в обоз? Настоящие осетины в обоз не идут. Ты, верно, забыл, что я Тахохов… И не последний осетин… Нечего сказать: в обоз…

Комбат приказал проверить документы Тахохова и прислать его на сопку, чтобы он занялся там устройством наблюдательного пункта.

— Ай, молодец! — воскликнул Тахохов. — Спасибо, что не послал в обоз, нельзя меня обижать…

После длительного и тяжелого марша 62-я Краснознаменная бригада морской пехоты расположилась на склонах Терского хребта, недалеко от Малгобека. Рекогносцировочная группа офицеров с рассвета вышла на волнистый гребень хребта. Здесь еще не было никакой оборонительной линии, лишь редкие окопчики и несколько пулеметных гнезд. С вечера воины морской пехоты подводили ходы сообщения к будущей траншее полного профиля, которая пока существовала только на штабных схемах. Части резерва 11-го гвардейского стрелкового корпуса должны были здесь завтра занять оборону, создать прочный заслон на всех подступах к Алханчуртской долине, откуда открывался путь на Грозный и Орджоникидзе. Это намерение противника было вовремя разгадано командованием 9-й армии, несмотря на отводные маневры немцев, занявших ложную оборону по северному берегу Терека.

Темной ночью 1 сентября разведчики 9-й гвардейской стрелковой бригады на западной окраине станицы Луковская захватили в плен командира саперного батальона подполковника Шульца. Он был захвачен в тот момент, когда направлялся к месту переправы моточастей дивизии через Терек. Шульц раскрыл все карты фон Клейста, и теперь о намерениях противника наше командование было осведомлено.

Офицеры батальона провели рекогносцировку на местности.

Представитель оперативного отдела штаба корпуса, уже немолодой майор, давал указания:

— Здесь рыть ОП для батареи минометов. Дальше у вас что? Ах, да, элементы боевого охранения. Так… Чудесные тактические возможности… Вот тут, пожалуй, сам господь бог выбрал для вас НП. Перенесите его сюда, капитан-лейтенант, не пожалеете…

Бета Цаллагов ничего не ответил. Он поднялся на вершину холма и спросил:

— Хорошо меня видите, товарищ майор?

— Отлично.

— Противник тоже будет отлично видеть нас. Мы тут как воробьи на воротах…

— Гм… Моряки начинают учить общевойсковых офицеров. Это забавно. Извольте рыть траншею там, где указано по схеме, на гребне холмов.

Цаллагов не стал спорить, приказал командирам рыть окопы там, где было указано майором.

Когда представитель штаба корпуса уехал, Цаллагов доложил по телефону командиру бригады подполковнику Кудинову:

— Товарищ сорок первый! Линию траншей ведем чуть ниже. По горизонту нельзя: будем как на ладони… Обратный скат и кустарники позволяют работу вести сейчас. Ночью кусты срубим… Что? Слушаю… Есть.

Бета вернул трубку пожилому связисту, сидящему на корточках в ямке, и повернулся к начальнику своего штаба Михалянцу:

— Подполковник дело говорит: после готовности первой линии начать работы на гребне. Это будет глубина… Интересно, что имел в виду представитель штаба корпуса? По его схеме глубина обороны могла находиться только на восточном скате. Ничего себе «глубина».

Михалянц комично поднял вверх густые брови:

— Там, внизу, хорошая глубина — кубарем лететь до самой Вознесенской. Думаю, что вы приняли правильное решение, товарищ комбат. Моряки тоже по земле ходить умеют…

Неподалеку, за каменистой выпуклостью горы, матросы рыли большой блиндаж для наблюдательного пункта командира батальона. Людей не было видно, только комья свежей земли летели вверх. Цаллагов взглянул на хронометр, приказал ординарцу Ване Реутову поторопить с устройством НП.

Две роты матросов копошились внизу, рыли траншею, стучали кирками, лопатами о каменистый грунт. Бета поднял бинокль. Родные места! Желтоватыми пятнами проступают сквозь утреннюю дымку колхозные поля. Слева — пастбища овцефермы «Красный партизан», прямо— на северном берегу Терека — сизая, чуть дымящаяся полоска. Это Моздок. Оттуда слышны взрывы и чуть уловимая дробь пулеметов. «Значит, — думал Цаллагов, — наши части прикрытия сдерживают натиск противника, чтобы дать возможность войскам резерва создать оборону у Терского хребта. А улицы Моздока уже заполнены фашистами…» Родные края… Там, за городом, селение Ново-Осетиновка, где родился и вырос Бета. Что там сейчас?..

Ваня Реутов уже несколько минут молча стоял перед командиром.

— Ты что? — очнулся капитан-лейтенант.

— Отделенный Гарбузенко спрашивает, сколько накатов делать?

— Никаких накатов. Рыть узкую, глубокую щель на выходе.

— Слушаюсь. Еще одно дело, товарищ капитан-лейтенант. Как быть с цивильным? За троих старается, как вол работает, а с виду тощий такой, может, он есть хочет?

— Тогда накорми его!

— Вы и сами сегодня еще даже не завтракали. Я сейчас!

Реутов куда-то исчез и скоро прибежал с двумя котелками.

— Вот — жареное мясо с картошкой и свежие помидоры. Здешние… дорогой нарвал. Все равно собирать их некому, люди-то все ушли…

— Отнеси все это цивильному Тахохову. Да поскорее! Комбат взял бинокль. Виднелась горная узкоколейка. Часть пути разбита бомбами. По шоссе движутся одна за другой машины. Солдаты в касках, в пилотках и без пилоток шагают по обочине. Они, видно, только что вышли из боя. Перевалят через Терский хребет, приведут себя в порядок и станут таким же резервом, как многие части, занявшие теперь оборону на сопках. А может быть, им не придется и дня отдохнуть… Гусеничный трактор тянет тяжелую гаубицу. Крут подъем со стороны Моздока, дорога зигзагом вгрызается в узкие проходы между холмами.

— А где же наши танки? — вслух подумал комбат.

— Не знаю. А как ты думаешь, командир, дойдет или не дойдет до полундры?

Цаллагов обернулся. Возле него стоял Габати в старенькой, запятнанной мазутом матросской тельняшке, потный, уставший.

— До какой… полундры? — Бета посмотрел удивленно в лицо земляка.

— Вот и я тоже ломаю голову, что это такое «полундра». Думал, что жидкая каша из кукурузы. Потом узнал: плохое это дело, Бета, вроде «спасайся, кто может…».

Цаллагов еле сдержался, чтобы не рассмеяться.

— Вижу, ты, Габати, совсем моряком стал. А тельняшка откуда?

— Матрос премию дал — за ударную работу. Землю копать — им-то в новизну, а мне пустяк. На линии я один вагона три земли выбросил и вывез на Юлтузке. Эх… хорошая лошадь была. Убили, шакалы бесхвостые…

— Не грусти, Габати. Вот принесут распоряжение из штаба, и ты станешь полноправным воином. Выдадим тебе новенькую морскую форму, и винтовку получишь.

Тахохов радостно, как-то по-детски засмеялся.

Связист подал комбату телефонную трубку. Не начиная разговора, Цаллагов обратился к Габати:

— Иди отдохни, солдат морской гвардии. А насчет полундры не вспоминай: будем стоять насмерть!..

Но Габати не думал об отдыхе. «Солдат морскойгвардии…» Почему его так назвал комбат?

А жена Чаба? Что он ей скажет? Ехал за детишками, а попал на фронт… Ох, и завоет старая!.. Ничего, поворчит, да и перестанет. Командир, кажется, всерьез решил взять его к себе. А может, Бета хочет, чтобы Габати поскорее попал в Моздок к своим внукам?

Выбьет Красная Армия фашистов из Моздока, а Габати тут как тут. Заберет внуков — и домой…

«Я ведь уже был солдатом, — думал Габати. — Винтовку как свои пять пальцев знаю. Даже номер трехлинейки помню, что была у меня на германской… Доброе было ружьецо!.. Теперь, правда, автоматы, танки, аэропланы… Трехлинейкой их не проймешь…»

Габати стал помогать вестовому комбата выполнять его поручения. В свободное время он пропадал то у автоматчиков, то у бронебойщиков… Однажды новоявленный боец морской пехоты поднял своей стрельбой на ноги всех солдат. Вестовому Ване Реутову пришлось потом выслушать форменную нотацию за то, что дал свой ППШ колхознику Тахохову — в «учебных целях».

Наконец пришел приказ комбрига, и Габати был зачислен в батальон Цаллагова рядовым бойцом. Когда он надел форму и побрился, старческий вид словно рукой сняло: Габати стал прямее, ростом выше, мужественнее. Его внешним видом занялся Ваня Реутов, любивший во всем морской порядок. Но Тахохова по-прежнему все — и офицеры, и старшины, и краснофлотцы — звали Габати. Так ему самому нравилось, да и комбату они подражали: тот звал его по имени. Этим, так сказать, подчеркивалось особое уважение к старому солдату.

Габати радостно улыбался: он был доволен и горд собой. Увидела бы старая Чаба его в краснофлотской форме, непременно бы сказала: «Ты что, дед, жениться собрался?..»

Надо написать письмо, «объяснить обстановочку». Сфотографироваться бы еще! Письмо с фронта и с фотографией— вот это было бы здорово! Только где взять его, фотографа?

Габати с важным видом присел за столик комбата, вынул из кармана огрызок карандаша, послюнявил и начал писать. Пожалуй, легче копать траншеи, глубокие, в рост человека, окопы, чем объяснять старухе на бумаге все, что с ним произошло. И поверит ли она, как он попал под бомбы фашистов и как его спас командир?

А Юлтузка… Поймет ли старая Чаба, что Габати без Юлтузки и без внуков не мог вернуться домой?..

Непрерывно морща лоб и вытирая пот с лица, Габати с трудом выводил одно слово за другим. Свое письмо он закончил так:

«А насчет полундры, солнышко мое, не беспокойся. Мой командир Бета сказал, что будем стоять так твердо, как стоит вершина Уастырджихох…^[6]»

Высота «Крейсер»

Время приближалось к полуночи. Комбат не мог заснуть, хотя день сегодня был для него нелегкий. Несколько часов назад он прочитал приказ Верховного Главнокомандующего, смысл которого заключался в трех словах: «Ни шагу назад!..» Да, отступать больше некуда.

Незаметно проникало в сердце чувство тревоги за судьбу Родины и жгучей обиды, больше того, гнева и досады, что наши части, отступая, сдают фашистам город за городом. Куда же дальше отступать?

Бета перечитал свои записи к беседе с офицерами.

Комиссар батальона все еще лежал в госпитале после тяжелого ранения под Москвой, и Цаллагову приходилось самому вести политработу. Он любил и умел это делать, да и не хотел, чтобы Дорохова заменил кто-либо другой, кроме него самого.

Да, отступление смерти подобно. За спиной — вершины Кавказского хребта. Мы опираемся на стены Грозного и Орджоникидзе. До Баку — рукой подать… А Сталинград… Волга… Кто мог подумать, что фашистские войска дойдут до берегов Волги?

«Ни шагу назад!» Отступать некуда!..

Прохладный ветер трепал сухой бурьян, выл в складках Терского хребта. Темно-синее небо над горами и степью заволокли черные тучи, стремительно несущиеся с севера на юг. «Ночь по заказу разведчиков!» — подумал Цаллагов и пошел на вершину холма.

Подъем был крут. Склоны заросли кустарником. Было трудно пробираться по узкой тропе. Чуть наклоненная вперед высокая фигура, размеренное дыхание и осторожная, как бы ощупывающая землю поступь крепких ног изобличали привыкшего к горам человека. Стараясь двигаться бесшумно, Цаллагов приподнял полы плащ-палатки, но все же по временам они касались верхушек стеблей, и в темноте слышался жестковатый шорох. В разрыве туч показалась луна. Когда Бета достиг вершины, окрестности были залиты лунным светом. Цаллагов остановился. Прямо перед ним, насколько хватало глаз, расстилалась степь. Виднелась извилистая лента Те-река.

Там, внизу, желтоватыми пятнами проступали поля. Вдали белели приземистые дома селения — без единого огонька. Словно притаились. Бета всматривался напряженно, чувствуя частое биение сердца. Все вокруг было свое, родное, близкое. Здесь прошло его детство. За этим невысоким перевалом находится его селение. Вот по этой пыльной дороге Моздок — Владикавказ он не раз ездил в Ардон к родным матери на побывку. Ему ничего не стоило «отмахать» стоверстовый путь в зной, чтобы встретиться в Орджоникидзе с любимой девушкой… Самым счастливым днем своей юности Цаллагов считал тот день, когда отправился по этой же дороге в Одессу на учебу. Он мечтал стать инженером-кораблестроителем. Но помешала война: из института ушел добровольцем на фронт. В битве за Москву молодой офицер приобрел немалый опыт, он накапливался в непрерывных тяжелых боях… Немцы — в Моздоке. Все здесь — берега Терека и вот этот хребет завтра станут полем битвы… Выстоит ли батальон? Сможет ли удержать рубеж? И сколько еще продлится война? Наступит ли день, когда он повезет свою невесту в родительский дом по знакомой дороге?..

Внезапный шорох заставил его быстро обернуться. Кто-то карабкался по склону. Бета изготовил автомат и присел.

Человек сделал несколько шагов и остановился. Цаллагов узнал своего вестового Реутова.

— Что не спишь, Ваня?

Комбат любил этого тихого матроса. Коренастый, крепкий паренек, он радовал комбата своим тактом и смекалкой, непоказной смелостью.

Ваня молча стоял перед командиром.

— Что же ты молчишь? — спросил Цаллагов.

— Вы с утра не ели, вот принес, — ответил ординарец и поставил на землю котелок. — Мясо жареное и огурцы.

— Садись, — пригласил комбат. — Возвращаться в блиндаж нет времени.

— Верно! На свежем воздухе аппетит бывает зверский. Но я уже успел там, на камбузе…

— Садись!

Ваня опустился рядом. Ели молча.

— Как там усач, новобранец наш? — спросил Цаллагов.

— Ничего! Все горевал о внуках. Старуху вспоминал… А потом наелся каши и уснул.

— Ну, торопись, Ваня. Пойдем в обход…

Они остановились на выступе горы.

— Смотри, тень какая-то мелькнула и пропала. Еще одна! Видишь?

Теперь и Ваня Реутов заметил.

— Так это ж, товарищ капитан-лейтенант, должно быть, наши разведчики, — неуверенно прошептал он.

— Нет, не наши. Бригадная разведка пошла по стыку слева. А вдруг немцы? Хотят по теневой стороне пробраться к высоте «Крейсер». «Языка» им добыть нужно. Ясно. Надо проверить.

— Товарищ капитан-лейтенант, — умоляюще проговорил Ваня. — Вы обещали…

Бета Цаллагов вспомнил разговор в пути. Реутов долго приставал с просьбой послать его в разведку, когда батальон займет оборону. Комбат пообещал, хотя про себя решил, что и это желание ординарца — чистое мальчишество. Но как ему отказать?

— Ладно, спускайся вниз к младшему лейтенанту Курковичу. Передашь мой приказ: с пятью автоматчиками сделать засаду по левому борту «Крейсера».

— Есть по левому борту! А… как же я?

— Будешь проводником Курковича. Ты видел все.

Реутов подтянул сумку с гранатами, висевшую на ремне, вскинул на плечо короткий карабин и исчез в кустарнике.

Цаллагов задумался. Сможет ли Реутов сориентироваться? По правилам Куркович должен получить задание лично от него, комбата, а не через ординарца. Но дорога каждая секунда, а сам он не смог оставить НП.

Опасения комбата были напрасны. Ваня пулей долетел до взвода младшего лейтенанта, точно передал приказ комбата, объяснил обстановку. Это была заманчивая перспектива — «повязать» ночных гостей. За пятеркой потянулись и другие. При выходе из траншеи взводный резко приказал: «Остальные— назад!»

Семь человек осторожно спускались к темнеющей полоске кустарника. Шли молча, укрываясь за бугорками и в лощинках.

— Вон там! Сейчас увидим, — прошептал Ваня.

Ветер, загнав темные мохнатые тучи в горные щели, утих. Высыпали звезды.

Бета с наблюдательного пункта видел неясные силуэты своих солдат. Лишь бы до времени не обнаружили их!.. Еще несколько минут, и фашисты, если это только они, набредут прямо на засаду. Движущиеся точки хорошо видны комбату, особенно когда взвиваются ракеты с переднего края противника. Черные точки исчезают в каменистой поляне и сворачивают влево, к скату высоты «Крейсер».

Цаллагов спустился в блиндаж, взял телефонную трубку.

— «Крейсер»! «Крейсер»! Говорит ноль пятый «Линкора». Слушай, Ибрагим: сейчас услышишь шум впереди. Там мои «лудильщики»… Понял? Не вмешивайтесь, но смотрите в оба. Понял, Ибрагим? Ясно? Салам!

Высота «Крейсер» притихла. Тяжелые орудия за Вознесенской реже стали посылать свои «гостинцы» на северный берег Терека. Значит, Ибрагим Курбатов объяснил и им: не мешать «лудильщикам» — так условно именовались разведчики 62-й морской бригады.

Цаллагов подозвал командира батареи ротных минометов, низенького пожилого старшину с темным, смуглым лицом.

— Налетов! Видишь поляну впереди? На карте — квадрат 37—9. Весь огонь — по ней. Сигнал — красная ракета.

Старшина козырнул и побежал по ходу сообщения.

«И зачем ему, минометчику, эти шпоры! — мысленно усмехнулся Бета. — Щеголь царя небесного!..»

Внезапно тишину разорвали глухие хлопки ручных гранат. В кустарнике на скате высоты трассирующие пули пронизали небо. Такое небо бывает только на юге: темно и звезды мерцают совсем низко. «Почему засада Курковича стреляет вверх? — подумал Цаллагов. — Наверно, хотят захватить немцев живьем? Молодцы!» Снова рвутся гранаты, светящиеся точки немецких пуль бьются в крутой откос горы.

Бета разбудил спящего в блиндаже Тахохова.

— Вставай, Габати, быстро. Ползи к боевому охранению. Тебе тут каждый кустик знаком: не запутаешься!

— Ой, командир… Такой сон перебил… Будто бы ехал на Юлтузке за авансом по трудодням…

Выслушав приказ, Габати пополз замаскированной тропой к боевому охранению. Он не раз уже бывал там, в этой поросшей мхом ямке, где притаился секрет — трое солдат.

Цаллагов крутнул ручку индукаторного аппарата, вызвал старшину Налетова:

— Огонь по поляне отставить!

«Ну, кажется, теперь все в порядке, — подумал он. — А то будут зря палить в белый свет, как в копеечку… Металл только переводить…»

Комбат сидел в тесном блиндаже и при тусклом свете рассматривал карту. Он знал: теперь уже не к чему наблюдать— засада Курковича сделала свое дело, хотя результаты его пока неизвестны. Молчаливая тройка секрета вышла из ямы и лежит, ожидая немцев. Как-нибудь повлиять на ход дела комбат уже не мог, теперь все зависит от смекалки и решимости бойцов. Но почему не вернулся Габати? Куда он пропал? Это больше всего тревожило комбата.

В блиндаж влетел младший лейтенант Куркович. На бледном, небритом лице — растерянность, огорчение.

— Ничего не удалось… Засада сорвалась! — доложил он.

— Потери?

— Матрос Реутов ранен в руку. Меня зацепило… так… пустяки… У противника двое раненых, а может быть, убитых: немцы унесли их с собой. Мы взяли легкий пулемет и два автомата, а «языка» добыть не удалось. У них была овчарка… Ветер с нашей стороны… Упустили момент внезапности по вине…

— По чьей вине?

— По вине овчарки…

Цаллагов видел, как переживает неудачу этот совсем еще юный офицер.

— Ладно, не переживай… Высылай сержанта с тремя бойцами в сторону охранения. Там мало их. А сам — на пункт сбора раненых. И немедленно!

Невдалеке от того места, где сидели матросы боевого охранения, началась стрельба. А еще через несколько минут внизу послышалась какая-то разноголосая тарабарщина — смех, выкрики…

В полный рост шли бойцы прямо к наблюдательному пункту.

Габати подталкивал кого-то в спину. По густой строчке оловянных пуговиц, сверкнувшей при лунном свете, комбат понял, что это пленный.

— Можешь, командир, говорить с этим сукиным сыном!.. С испугу, видать, залопотал по-русски, — сказал Габати, с трудом дыша.

Моряк с сержантскими нашивками доложил Цаллагову о захвате пленного и попросил разрешения вернуться с товарищами в секрет боевого охранения.

Габати подтолкнул немца:

— Эй, фриц, говори, все говори командиру!

Испуганно хлопая глазами и сопя носом, пленный стоял и молчал.

— Кто его так? — Цаллагов показал на разбитый нос пленного и строго посмотрел на Габати.

— Так… случайно все… Говорю ему: не вырывайся, больно могу сделать… Одно слово: фриц!.. Потом сам «капут» кричит…

…Утром капитан-лейтенант писал донесение начальнику штаба бригады о событиях этой ночи.

«…Вражеская разведка полностью уничтожена. Второго пленного, лейтенанта Вальде, захватил командир взвода Куркович и его связной матрос Иваненко, они преследовали гитлеровского офицера до окраины хутора Гвардейского ю. в. ст. Галюгаевской.

Предварительный допрос ничего не дал из-за отсутствия русско-немецкого разговорника, который нам крайне необходим…»

Перед мысленным взором Цаллагова стояли два нарушителя воинской дисциплины: не выполнивший приказания идти в санпункт младший лейтенант Олесь Куркович и застрявший в группе боевого охранения рядовой Габати Тахохов. Теперь того и другого приходилось еще благодарить.

— А знаешь, Габати, какой у нас порядок? Скажем, попадает в гвардейскую бригаду солдат из нового пополнения и думает, что он уже гвардеец. Нет, браток, шалишь. Гвардейское звание присваивается ему специальным приказом командира. Солдат может даже получить медаль и боевой орден может получить, а гвардейцем еще не быть.

— Понял, понял, командир! Только не мог я оставить одних этих молодых ребят. Тут такое дело, Бета. Ты, конечно, мой командир, и я тебя уважаю. Но знай, что я вроде бы твой родной дядя. Ведь ардонские Адырхаевы кто? Мои племянники. А ты их племянник…

— Ладно, Тахохов. Во всем этом разберемся после войны… А вот связным ты больше не будешь.

— Хочешь опять в обоз меня послать, Бета? — уныло спросил Габати.

— Нет, Габати, будешь моим ординарцем. Правда, служба эта бесперспективная…

Габати рассмеялся.

— Это мне по душе, товарищ капитан-лейтенант. За чипами я не гонюсь. Зато могу вместе с тобой войском командовать. Правду ведь говорю?

— Почти, Габати. Хотя все же «войском» будет генерал командовать, а батальоном — пока я. — И он углубился в донесение.

Габати потер руки и опустил голову, задумался. Наверное, сказал что не так. В царской армии попробовал бы кто из рядовых или унтеров обратиться к офицеру на «ты»! Слава богу, что теперь красные офицеры — свои, простые люди. И их не грех по-отцовски назвать просто по имени, как сына. Так ближе к сердцу, роднее. Но сейчас Габати признался, что «переборщил». Не надо было говорить, что «могу вместе с тобой командовать войском». Солдат есть солдат, а офицер — это офицер!..

Генерал-майор Рослый — новый командир 11-го гвардейского корпуса — был доволен: пленный дал очень ценные сведения. Молодцы гвардейцы! Ни Цаллагову, ни Курковичу в ту ночь никто не ставил задачу поймать и доставить «языка». Они это сделали по собственной инициативе. Да и не одного, а двух «языков» — офицера и рядового — доставили в штаб. Этот лейтенант, Валь-де, оказался прямо-таки неожиданной находкой.

Перед отправкой на левый берег в разведку полковник Клаус даже в мыслях не мог допустить, что такой разведчик, как Вальде, может очутиться в плену. Клаус ждал от лейтенанта совершенно точных и самых последних сведений о нашей обороне па Терском хребте и требовал непременно захватить живого сапера. Полковник знал цену саперам. Именно они укрепляют ночью оборону, и их легче схватить. Это во-первых. Во-вторых, пленный сапер хорошо знает все, что нужно Клаусу. Если бы удалось добыть необходимые сведения, то успех операции ударной группы «Блиц» в направлении Вознесенская— Чеченская балка можно считать обеспеченным.

Особенно важно было узнать полковнику Клаусу, что ждет его дивизию на высоте, господствующей на правом фланге советских войск.

Командир корпуса Рослый еще раз сверил разведывательные данные с показаниями Вальде. Все сходилось. Лейтенант даже пополнил сведения нашей разведки. В десантной группе «Блиц» — два усиленных пехотных полка. 7 сентября на рассвете десантная группа с тридцатью танками должна была переправиться на южный берег Терека. Ближайшая задача — захватить Везнесенскую, расположенную на южном склоне Терского хребта. Эта операция была продумана довольно основательно: колонна легких танков, по мысли противника, обойдет господствующую высоту «Крейсер» с востока и отрежет все коммуникации. Захват ключевого рубежа — сигнал для ввода в действие главных сил «Блица». Вслед за ними пойдет и резервная группа. С ними — до пятидесяти танков 3-й танковой дивизии и два дивизиона самоходных орудий. По расчетам Клауса, вполне солидный кулак, от удара которого оборона хребта рухнет. Бронетранспортеры 2-го мотополка с пехотой должны были ворваться в Вознесенскую, раздавить там советские батареи тяжелой артиллерии, которая беспокоит их на переправах и в степи, захватить штабы наших частей… А там уже ровная дорога через Чеченскую балку к Грозному. Все логично! Все рассчитано, все учтено…

Герой Советского Союза генерал-майор Рослый командиром корпуса был назначен недавно… Да и корпус был молод, формировался он в августе сорок второго года, правда, из частей, которые уже побывали «в делах».

Генерал еще мало кого знал в лицо из комбатов. «Неплановую» операцию Цаллагова и Курковича он назвал подвигом, и ему хотелось обнять обоих офицеров. Нужно было «достойно» встретить группу «Блиц». Генерал вызвал начальника штаба корпуса полковника Глонти и отдал приказ усилить оборону района высоты «Крейсер».

Осталось еще дождаться донесения группы разведчиков Казаева…

В тылу врага

Полночь. Высокая луна серебрила ровное, неоглядное поле шуршавшей пшеницы. Вдали бараньей шапкой чернел курган. К нему — заранее условленному для сбора месту — и шел Казаев. Тишина. Слышно, как, задевая колосья, осыпаются зерна, легкий ветерок доносил до слуха дребезжащий звук самолета, с которого спрыгнули разведчики. Летчик не совсем точно рассчитал курс, и им пришлось приземлиться на порядочном расстоянии от основного ориентира — кургана. А может, это даже безопаснее: до рассвета все успеют собраться сюда незамеченными.

Казаев медленно пробирался вперед, оглядываясь по сторонам. Шел один и думал о товарищах. Высадились вроде незаметно. Их самолет благополучно пролетел над линией фронта, проходящей сейчас по Тереку. И теперь они в степях Ставропольщины, в районе Буденновска— где-то между Кумой и Тереком. Авиаразведка донесла, что тут, у развилки трех дорог, самое большое движение вражеских войск и техники.

Перед разведчиками была поставлена дерзкая задача: по возможности захватить регулировочный пункт и выяснить силы противника, идущие на восток — к Грозному и Орджоникидзе. Считать и считать, сколько и какие части проходят, завладеть документами, подтверждающими виденное.

Неделю назад группа Казаева уже высаживалась в этом районе. Трое суток блуждали они по степи, отыскивая эту злополучную развилку. Потом в темноте случайно набрели на какую-то батарею. Наблюдая за ней, разведчики увидели человека, который направлялся к роще и насвистывал на губной гармошке какую-то забавную песню. Когда он вошел в рощу, Дроздов и Глушков набросились на него, повалили и сунули ему в рот кляп.

Оказался он итальянским офицером — командиром этой батареи. Что дальше с ним делать, разведчики не знали. Прикончить? Но на батарее поднимут тревогу, начнут искать исчезнувшего офицера, и тогда в беду могут попасть сами разведчики. Вести пленного к себе в штаб? Но как? Надо переплывать Терек, а на левом берегу — немцы, минные поля, разведчиков могут обнаружить. А тут еще итальянец слезно умолял пощадить его, клялся-божился, что не будет стрелять по русским, не выдаст немцам разведчиков. «Ну, черт с тобой, макаронник! Проведи нас к переправе и обещай, что благополучно высадишь на тот берег». И «сделка» состоялась.

Все это Казаев вспомнил теперь, сидя на заросшем бурьяном кургане и поджидая товарищей.

Первым условленный сигнал подал Дима Глушков — старшина, отличный снайпер. Командир группы относился к нему с особым уважением. Этот обаятельный молодой человек за год войны уничтожил из своей снайперской винтовки более двухсот врагов и как разведчик доставил своему командованию тринадцать «языков». Глушков поднялся на курган и присел рядом с Казаевым.

— Хорошая ночка! — сказал он. — Покурить бы по случаю удачного приземления…

— Ну что ж, только в лежку в рукав, — ответил Казаев.

По заросшему кургану осторожно поднимался еще один разведчик. Казаев негромко окликнул его.

— Я, Иван, — тихо произнес он и приблизился к товарищам. — Доброй ночи, друзья.

На этого разведчика возлагалась самая трудная обязанность: «заменить» гитлеровского солдата у шлагбаума и регулировать движение. Правда, Казаев немного сомневался в нем. Вдруг подведет, предаст в самую трудную минуту. «Иван» был по происхождению немцем. Из военнопленных или из советских немцев, этого Казаеву в штабе не разъяснили. Просто сказали: «В Иване не сомневайся: товарищ преданный. Все приказания будет выполнять беспрекословно».

— Ку-ку, — услышали вдруг разведчики.

Ясное дело, это Саша Циклаури — младший сержант, выдумщик, балагур и непоседа. К тому же еще хитрый и увертливый человек. Какой бы ни был пароль в разведке, Саша не обходился без того, чтобы сперва не прокуковать. И все уже привыкли к нему, даже прозвали «Ку-ку».

— Ай, генацвале, уже тут! А я думал: первым окажусь! Ничего, и на моей улице будет праздник!

— Ложись и не шуми, — прервал его Казаев. — Сердце стучит, как мотор у испорченного трактора. Что с тобой? Бежал?..

— От кого бежал? Ни от кого я не бежал, товарищ командир, — огрызнулся Саша. — Прикажите, до Берлина пешком дойду!

— Меня волнует сейчас Костя с Мехти. Может, заблудились? — обеспокоился Казаев.

Ваня Дроздов, Костя Никитин и Мехти Кулиев — надежда командира. Все — опытные разведчики, смелые ребята. Никитин считался мастером на все руки. Чего только он не умел делать! Танкист, артиллерист, снайпер… А Мехти Кулиев? О нем ходили легенды, когда он завел вражеские танки на наше минное поле. Хотя сам Мехти утверждал, что подвиг свой совершил «с испугу». Никто ему не поверил, да «с испугу» такое и не получится. Случилось это за Моздоком. Стоял солнечный день. Кулиев находился в дозоре — впереди своей роты за минным полем. Пять немецких танков появились неожиданно, за ними шла мотопехота. Танки неслись по степи прямо на роту Мехти. Оставаться в тылу противника и попасть в плен Мехти не собирался и поэтому кинулся бежать. Изрыгая огонь и поднимая тучи пыли, за ним мчались грозные махины. Мехти метался то в одну, то в другую сторону. Бежал он, по его словам, быстрее лани, был легче сухих листьев кукурузных стеблей, которые хлестали его по лицу. В горячке Кулиев и не заметил, как пробежал через минное поле. Немецкие танкисты, видимо, подумали, что бежавший впереди них советский солдат идет в обход. И полезли прямо на мины. Передний танк тут же вздрогнул, вздыбился и остановился. Второй и третий танки тоже подорвались. Другие два развернулись и дали деру. Мотопехота была встречена дружным огнем и тоже рассеялась. Вражеская атака была сорвана.

Добравшись до своих, Кулиев прыгнул в глубокий ров, где оборонялась рота. Его окружили солдаты, хлопали по плечу, жали руки: «Молодец, Мехти! Здорово ты перехитрил фрицев! Устроил «ягуарам» темную! Три танка подорвал! Герой ты!» А Мехти только таращил глаза и никак не мог отдышаться…

Все это Казаев вспомнил сейчас, думая о предстоящей сложной операции. Когда все были в сборе, он еще раз пояснил товарищам:

— Главное — найти развилку дорог. Незамеченными подкрасться к шлагбауму и заменить немецкого регулировщика. Одновременно завладеть автофургоном, где отдыхает смена и находится начальник контрольного пункта… А потом все пойдет как надо. Ясно, друзья?

За командиром цепью шли разведчики, вооруженные не только гранатами и пистолетами, но и ножами и автоматами, в вещмешках лежала взрывчатка, рацию нес Глушков.

Упорный ночной поиск наконец привел их к развилке дорог. Разведчики окопались в зарослях и замаскировались, стали наблюдать. Дорога из Буденновска у моста разветвлялась на три рукава: один вел к Минеральным Водам, другой — на Прохладное и третий — на Моздок. Разведчики это знали. В ночной мгле вырисовывались очертания железобетонной трубы под мостом и двух автофургонов. На крыше одного из них — антенна, к нему вел обнаруженный на пшеничном поле кабель. Было ясно, что в том автофургоне — связь: рация и телефон. В двух десятках метров от моста — шлагбаум. Около него — трое: один проверяет документы начальника колонны и записывает все в журнал, второй ему посвечивает фонариком, а третий — открывает и закрывает шлагбаум. Движение по дороге большое: танки, автоколонны, мотопехота. Все они идут в сторону Моздока и Прохладного.

Предстояло точно установить, какие части подбрасывает фон Клейст к Тереку для наступления на Грозный и Орджоникидзе, в каких количествах. Это главное.

А что, если пробраться к мосту, замаскироваться в трубе и подслушать, о чем говорят немцы, как ведется дежурство у шлагбаума, через какое время и как меняется дежурство, узнать пароль… Вызвались пойти трое — Иван, Никитин и Глушков.

На рассвете, когда движение по дороге резко уменьшилось, Никитин первым вернулся на наблюдательный пункт и доложил командиру подробности организации службы на контрольно-пропускном пункте противника. Теперь все наши разведчики знали, что гарнизон пункта состоит из семнадцати военных, начальником его — обер-лейтенант, помощником — фельдфебель. Дежурство сменяется через каждые три часа. Вокруг моста и автофургонов вырыты окопы. Смену дежурства производили обер-лейтенант и фельдфебель. Узнали также па-роль и сигналы. Немцы вели себя самоуверенно, будто под Берлином, — разговаривали шумно, громко!

Целый день разведчики наблюдали за действиями гарнизона. С рассветом движение по дорогам почти прекратилось, и охрана пункта вела себя довольно спокойно и беспечно. После завтрака солдаты, свободные от дежурства, разделись и загорали, поигрывали на губных гармошках, затевали какие-то пляски, пели. После обеда обер-лейтенант с шестью бойцами умчался на двух мотоциклах в сторону Буденновска. И больше не появился. Пунктом командовал фельдфебель. Это было на руку нашим разведчикам: с гарнизоном в десять человек справиться легче, чем с семнадцатью.

Стемнело. Детально продуманный Казаевым план уничтожения гарнизона контрольно-пропускного пункта был еще раз обговорен с разведчиками. Маскируясь в придорожных зарослях, они поползли к мосту. У автофургонов движения не было. Видно, там уже залегли спать, бодрствовали только связисты и дежурные. Казаев подал сигнал, и тут же к шлагбауму кинулись Никитин, Глушков и Иван. Нападение было внезапное, бесшумное и удачливое — дежурившие у шлагбаума немцы оказались на земле, не успев даже крикнуть и поднять тревогу.

Другая группа — Циклаури, Дроздов и Кулиев во главе с Казаевым — поползла к автофургонам. Их никто не охранял, и это облегчило продолжение операции.

У закрытого автофургона, где несли вахту связисты, Казаев поднялся, вслушался. Стрекотали аппараты, связисты что-то принимали, что-то передавали. Он посмотрел назад, в сторону шлагбаума, и заметил, как Никитин подавал ему знаки: мол, у нас все в порядке. Да, у первой группы все было в порядке: Иван, одетый в форму гитлеровского фельдфебеля, командовал контрольно-пропускным пунктом, Никитин и Глушков в форме немецких солдат находились в его подчинении — один держал сигнальный фонарь, другой — журнал регистрации.

Но вот и в автофургоне у аппаратов «на вахту» заступил Дроздов.

Командир был спокоен и за другой автофургон: Мехти закрыл снаружи дверь и подложил под машину взрывчатку — на всякий случай. Подошедшему к нему Казаеву он спокойно объяснил:

— Елдаш командир, эй, аллах, мертвецы! Никто из них даже не закашлял! Что делать будем?

— Постараться, чтобы вообще никогда не кашляли, — ответил Казаев.

После недолгой и решительной схватки враги были обезврежены. Гарнизон контрольно-пропускного пункта был полностью уничтожен без единого выстрела.

Казаев, по-хозяйски собрав найденные в автофургонах документы, пристроился на возвышенности недалеко от шлагбаума. Отсюда было удобно наблюдать за движением вражеских войск и боевой техники, а также над тем, как его разведчики несли службу у шлагбаума.

Надо отдать должное: Иван, Никитин и Глушков отлично справлялись с обязанностями немецких регулировщиков. Больше всех, конечно, доставалось главному немцу — Ивану. Зная пароль и световые сигналы противника для этого поста, разведчики без лишней суеты останавливали движение, проверяли документы у начальника проходящей части, регистрировали их и пропускали дальше.

Ночь подходила к концу. Движение на восток по дороге из Буденновска почти прекратилось: с рассветом немцы уже не продвигались здесь. Казаев поднялся, намереваясь отдать приказ уходить, как заметил мчавшуюся по дороге легковую машину. Оглядываясь, он поспешил к автофургону связистов.

Замигал фонарь, и тут же опустился шлагбаум. Казаев прислушался к разговору Ивана с вышедшим из машины подполковником. Увидел, как Иван, лихо отдав честь, показал офицеру на автофургон и громко, чтобы услышали все, произнес:

— Господин подполковник, там для вас телеграмма. Приказано вручить вам лично в руки под расписку!

Гитлеровский подполковник решительным шагом направился к автофургону, оставив машину и сопровождавших его офицеров у шлагбаума…

В следующую ночь командующий Северной группой войск Закавказского фронта, к которому были на самолете доставлены разведчики во главе с Александром Казаевым и вместе с «языком» и ценнейшими документами, обнимал разведчиков и благодарил их за исключительное мужество, умение и отвагу.

Переоценить значение этой операции было трудно. Подполковник оказался командиром части спецназначения при штабе группы фашистских войск фон Клейста. Были захвачены также оперативные карты, раскрывавшие дислокацию войск, оперативные планы наступления на Грозный и Орджоникидзе…

Николай Булычев — в пути

До Крестового перевала по Военно-Грузинской дороге он ехал с невеселыми думами и почти не замечал неповторимой прелести Арагвийской долины. Места лермонтовского «Демона», толстовского «Хаджи-Мурата»… Здесь когда-то проезжал Пушкин… И снова мысли его возвращались к вчерашней беседе с генералом Тюленевым, командующим недавно созданным Закавказским фронтом. Генерал принял его в просторном кабинете, в старом доме на площади Ленина, в шумном, несмотря на войну, и знойном Тбилиси. Тюленев встал из-за огромного стола и, чуточку прихрамывая, сделал несколько шагов ему навстречу, пожал руку как давно знакомому. А виделись-то они всего один раз. Это было под Туапсе. Немцы тогда ожесточенно бомбили предместья города, непрерывно обстреливали из тяжелых орудий горные перевалы…

И вот новая встреча.

— Садись. Значит, на Северный Кавказ? Хочешь проведать своих коллег?

— Такое дано мне предписание… Морских пехотинцев надо повидать. Позволите, товарищ командующий? — Булычев встал.

— Сиди! Ну что ж, твое желание можно только приветствовать… Хорошо, что флот не забывает своих орлов, тем более сейчас, когда все кругом горит… Судьба Кавказа… — Тяжело вздохнув, генерал продолжал —» Я думаю, ты меня понимаешь, Булычев: фронт наш — в полукольце… Воюем в тяжелейших условиях… Эх, побольше бы нам сейчас морячков!.. Как они дерутся на перевалах Туапсе и Клухории, под Новороссийском! И везде, куда их только бросает военная судьба!

Капитан-лейтенант хорошо понимал генерала. Закавказский фронт растянулся от моря до моря на тысячу километров. Один фронт — па тысячу километров! От Черного до Каспийского моря. А в каких условиях приходится воевать? Горы… Долины… Безводные, жаркие и безлюдные степи… Глухие ущелья… Леса… Бездорожье… Разрозненные участки на склонах и вершинах Кавказского хребта… Какие нужны силы, мужество и стойкость, чтобы в такой обстановке остановить наступление противника!.. А с тыла грозит Турция. В одном турецком журнале говорилось, что будущие границы «Великой Турции — Советское Закавказье, Крым и Средняя Азия…» Не больше и не меньше!

А признания немецко-фашистского командования, его фюреров?

Гитлер заявил 1 июня 1942 года на совещании генералов группы армий «Юг»:

«Моя основная цель — занять область Кавказа, возможно основательнее разбив русские силы… Если я не получу нефть Майкопа и Грозного, я должен ликвидировать войну». Войну Гитлер не собирался «ликвидировать», а нефть нужна была ему, как воздух. Кавказская нефть и хлеб Кубани, Дона, Украины, Ставрополья. Без них он, фюрер, не мог снова повернуть свои войска на Москву — осуществить свою главную цель.

Геббельс признавался: «…Если к назначенному командованием времени закончатся бои на Кавказе, мы будем иметь в своих руках богатейшие нефтяные области в Европе. А кто обладает пшеницей, нефтью, железом и углем — тот выиграет войну».

Фельдмаршал Лист вел группы армий «А» на Кавказ. Цимлянская, Константиновская, Ростов-Дон, Батайск… Дальше, дальше, к нефти, к редким, дорогим металлам Кавказа, к трамплину в Африку, на соединение с Роммелем… Несутся похвалы в адрес фельдмаршала Паулюса: Сталинград окружен, Волга — этот главный водный путь, соединяющий юг с севером, парализован…

Северо-Кавказский фронт расчленен: одна часть прижата к побережью Черного моря в районе Новороссийск — Туапсе, другая — к Главному хребту Кавказа. Немцы — на северном берегу Терека, у Моздока. Сюда их ведет Эвальд фон Клейст — генерал-полковник, прожженный пруссак, потомственный завоеватель, участник первой мировой войны, один из тех, кто кичится, что поставил на колени Францию. Клейст — страстный поклонник «теории Канн», верный ученик Мольтке и Шлиффена. Кроме всего прочего, Клейст — специалист таранных ударов. Танковый таран всегда приносил ему успех. Правда, его крепко поколотили под Ростовом-на-Дону в ноябре 1941 года. Но теперь он стремится оправдать доверие фюрера другим — захватом всего Кавказа. И Гитлер уже готовит Клейста на место Листа. Эвальд фон Клейст — будущий главный палач области Кавказа — будет управлять пока «кавказскими немцами». Это уже не тайна. Он был вызван на секретное совещание приближенных Гитлера. Там довольно подробно толковали о делах «немецкой области» Кавказ. При этом присутствовал и рейхсминистр по «немецкому» Востоку Розенберг…

«Значит, Клейст сменит Листа», — думал Булычев. Как политработник, он старался знать о противнике все. что можно было узнать. И ему, старшему инструктору Политуправления флота, было известно больше, чем другим.

Фон Клейст сумел убедить фюрера, что поход на Кавказ — танковый поход, и Гитлер решил подчинить ему самые отборные кадровые части. В составе 1-й танковой армии Клейста были: 3-я танковая дивизия генерал-майора Брайта, 13-я — генерала Герра, 23-я — генерала фон Макка. Всего более тысячи танков, они составляли ударный кулак 17-й армии Руоффа. За Клейстом следовало двенадцать прекрасно вооруженных немецких и три румынских дивизии, а также части спецназначения. Одна из них с поэтическим названием «Эдельвейс» — генерала Ланца. Ее считали гордостью немецкой армии. Этой дивизии поручалось брать самые высокие вершины Кавказа и проходить самые трудные ущелья. В ее составе, видимо, служили альпинисты, много раз бродившие по нашим горам под видом любителей кавказской экзотики. А теперь у них и спальные мешки специального назначения и пушки, специально отлитые. И особая форма одежды…

Дивизия «Эдельвейс» должна была первой войти в Тбилиси. Дивизия со знаменем, на котором изображены череп и свастика… Дивизия, которая несла смерть народам Кавказа…

Тысяча самолетов была брошена Гитлером на разрушение кавказских городов и сел. Командовать этими стервятниками фюрер поручил генералам Флюхвайлю и Фибиху. Немецкая авиация должна была господствовать в воздухе над Кавказом. Называя себя «чудовищным ураганом», немецкие летчики бомбили эшелоны с ранеными и эвакуированными. Покрывались дымом и пламенем города и села, станицы и аулы, горели поля неубранной пшеницы…

Генерал Тюленев, прощаясь, показал Булычеву отлично изданный немецкий путеводитель по Кавказу. На путеводителе стоял гриф: «Только для служебного пользования». На первой странице — карта с жирными стрелками: «Ростов — Калмыкия — 600 км… Ейск — Баку — 1100 км». В Баку «покорителю Кавказа» обещали отпуск на родину. Под первой цифрой в путеводителе значилось «Акционерное общество. «Немецкая нефть на Кавказе». Под № 2 — морские казармы… № 5 — офицерское военное училище… Дальше с немецкой аккуратностью перечислялись богатства Кавказа, которые должны стать достоянием Германии: Баку — Грозный — нефть; Грузия — марганец; Кабарда — молибден; Осетия — цинк, свинец; Армения — медь; Дагестан — рыба… И все это, конечно, немецкое… От Кавказа стрелки ведут дальше, на Ближний Восток — в Месопотамию, Аравию…

В передней машине колонны «студебеккеров», которая медленно спускалась на северный склон перевала, ехал Николай Булычев. Крутыми зигзагами уходила вдаль узкая Военно-Грузинская дорога. Развернуться уже было нельзя. Один поток шел на юг, другой — на север. Все перемешалось — раненые шли вместе с беженцами — женщины, дети, старики, повозки, нагруженные разными пожитками. Регулировщицы — загорелые смуглые девушки в красноармейской форме — старались пропустить раньше других воинские подразделения и автоколонны, пробивавшие себе дорогу на север. Но навести порядок в этом неудержимом потоке людей и машин они подчас бывали не в силах: в теснинах создавались «пробки».

Над снежными вершинами время от времени появлялись самолеты. Булычев узнавал их по звуку: «рамы» — немецкие разведчики.

Черные дыры туннелей остались позади. В низине северного склона Николай Булычев увидел первое горное селение. Приземистые, с плоскими крышами сакли. Среди них выделялось двухэтажное здание школы, крытое железом, с большими окнами. Стены сложены из андезита — бордово-красного камня, выброшенного когда-то вулканом. Селение разрезано на две части горной речкой, по самой середине села проходит Военно-Грузинская дорога.

— Село Коб или Коби, — поясняет безмолвствовавший до сих пор водитель, не оборачиваясь к Булычеву. — Отсюда, считают, начинается буян Терек. Помните у Маяковского: «От этого Терека у поэтов истерика»…

Булычев промолчал. Про себя подумал: «Говорят, здесь когда-то останавливались и Пушкин с Лермонтовым, и Горький с Маяковским…»

День выдался солнечный, в ущельях гулял легкий ветерок. Наскакивая на скалы, ревел Терек — черный, ледяной; высоко в горах продолжали таять ледники, и разбухшие ручьи и ручейки шумно стекали в буйную реку.

Показалась теснина Аланских ворот. У подножья замка царицы Тамары, того самого, где состоялось ее первое свидание с Давидом Сосланом, из скалы на дорогу смотрели амбразуры дота. У Дарьяльского моста еще один дот — серый, мощный, между двумя высоченными, тесно сомкнутыми утесами. «Интересно, — подумал Булычев, — сколько веков понадобилось буйным водам Терека, чтобы раздвоить эту гранитную гору и пробить себе дорогу на широкие равнины, к морской глади? Века, много веков пошло на это…»

За мостом дорога к северу стала шире и ровнее. Колонна двигалась быстрее. Булычеву хотелось, чтобы скорее стемнело. До Орджоникидзе осталось два-три десятка километров, и под покровом темноты безопаснее войти в город…

У дороги темнеет поросшая мхом огромная глыба серой скалы. На ее макушке — дот, в амбразурах — с какой стороны ни подступись — жерла орудий… Сколько нечеловеческого труда, сколько сил, средств, материалов и уменья надо было вложить войскам фронта и населению Кавказа, чтобы за короткое время создать сто тысяч оборонительных сооружений, и в их числе — семьдесят тысяч огневых точек, вырыть шестьсот шестьдесят километров противотанковых рвов, более тысячи шестисот траншей и ходов сообщения, соорудить свыше трехсот тысяч противопехотных препятствий…

Сколько домов, школ, заводов, фабрик можно было построить из материалов, пошедших на эти доты и дзоты! Пятьсот тысяч кубометров леса, почти двадцать тысяч тонн цемента и пятнадцать тысяч тонн железа…

Поражали выдержка, энергия и организаторский талант начальника инженерных войск фронта — генерала Бабина и члена Военного Совета фронта генерала Павла Ивановича Ефимова, непосредственно руководивших этой гигантской работой. Непременно надо будет рассказать офицерам и бойцам о беспримерном подвиге, совершенном саперами с помощью местного населения, решил Булычев. История еще не знала такого всеобщего героизма.

Думал Булычев и о том, что рассказать своим товарищам о командующем генерале Тюленеве.

У Ивана Владимировича широкое, открытое лицо, добрая улыбка. Кажется, что он даже не умеет злиться и повышать голоса. Это исключительной воли человек, эрудированный, талантливый полководец.

В кабинете у генерала большие рельефные карты, по которым можно представить весь ход событий, развернувшихся на Кавказе. Кружочки, стрелки… От двери слева — целый ряд телефонов, по которым командующий днем и ночью связывается со всеми участками гигантского фронта. Сюда, в этот кабинет, спешат с горных перевалов и морского побережья вестовые. Тут склоняется над огромной оперативной картой генерал и вычерчивает красные стрелы лобовых ударов, фланговых обходов, глубоких кавалерийских рейдов. А за плечами история, славная биография…

Первая мировая война. И. В. Тюленев — рядовой драгунского полка. Вскинув саблю, врезается он вгущи немецкой пехоты под Иван-городом, под Варшавой и на Висле. За проявленную смелость становится кавалером четырех георгиевских крестов — двух серебряных и двух золотых.

В годы гражданской войны Иван Владимирович участвует со своим конным отрядом во взятии Казани. Командует бригадой буденновцев в знаменитом Житомирском прорыве. Десятый съезд партии направляет коммуниста Тюленева на ликвидацию Кронштадтского мятежа…

Прошли годы… Иван Владимирович Тюленев — один из виднейших советских генералов. В 1939 году, в бытность уже командующим армией, он руководит частями, которые тушили пожары на дрогобычских нефтеперегонных заводах…

Началась Великая Отечественная война… Под Днепропетровском в сорок первом году в момент бешеного наступления танковой группы Клейста Тюленев лично организует отряд автоматчиков из усталых, измотанных непрерывными боями солдат и ведет их в бой. Ранение, и снова на фронт…

Кавказ…

Газават…

В вечерние сумерки загорелый молодой боец с противогазом на боку и винтовкой, перекинутой через плечо» вел Николая Булычева по пыльным улицам Орджоникидзе. На перекрестках солдаты и горожане ставили противотанковые ежи, перекапывали улицы, возводили доты и дзоты. Подвальные помещения в городе превращались в бомбоубежища.

Улицы оставались темными, не было света и в окнах, заклеенных бумажными лентами.

Солдат привел Булычева в сад, огороженный высокими каменными стенами. В середине сада, на горе, — старинное здание, рядом, через улицу, — церковь, тоже на горе и тоже огороженная каменным забором.

— Куда ты меня ведешь, дружище? — с недоумением спросил Булычев.

— Куда велено, туда и ведем, товарищ капитан-лейтенант, — весело ответил солдат. — Двери в Комитет Обороны сейчас здесь. — И он нырнул в глубокий ход сообщения в начале сада.

Часовой, проверив документы, сказал коротко:

— Пожалуйста, проходите: вас ждет дежурный по Комитету.

В освещенной катакомбе под горой Булычева приветствовал глазастый, среднего роста энергичный мужчина. Круглое лицо, слегка тронутое рябинками. Он крепко пожал вошедшему руку и предложил присесть.

— Хазби Черджиев. — Он провел пятерней по спадающей на широкий лоб густой черной шевелюре и, улыбнувшись, добавил — Непривычному трудно выговорить мою фамилию. Отчество мое Саввич. Это уже легче. — Он еще что-то хотел сказать, но его прервал звонок телефона.

Пока Хазби Саввич разговаривал по телефону, Булычев вытащил из планшета толстую тетрадь в бордовом переплете, приготовил и авторучку, чтобы записать интересовавшие его сведения о городе и его окрестностях. «Недуг» журналиста — запоминать или записывать— преследовал его всюду.

— Хазби Саввич, — поднял голову Булычев и посмотрел ему в лицо, — вы, как пропагандист, понимаете, что меня к вам привело? Поговорить об Осетии, ее столице и пароде…

— Вы не первый, капитан-лейтенант, кто интересуется этим, — мягко и одобрительно говорил Черджиев, лектор Северо-Осетинского обкома партии. — Мне часто приходится бывать и в воинских частях и беседовать на эти темы с солдатами и офицерами. Надеюсь, вы не станете обижаться, если нас будут прерывать?

И, как бы в подтверждение сказанного, зазвонил телефон. Хазби Саввич поднял трубку:

— Слушаю вас, Махачкала…

Разговор пошел о митинге, и Булычев пропустил его мимо ушей.

— Так вот. — Положив трубку, Черджиев продолжил начатую беседу. — Начнем с истории. Как и когда возник город, почему у него четыре названия — Дзауджикау, Копай-город, или — сокращенно — Копкай, Владикавказ и Орджоникидзе? История города еще не написана, к сожалению. Потому и говорить буду то, что известно из не очень достоверных источников.

Булычев с интересом слушал легенду о первопоселенце на берегу Терека, у подножия Казбека.

— Этого человека, — сказал Черджиев, — звали Дзауг, а «кау» по-осетински — селение. Вот и получилось Дзауджикау. В каком году или даже веке появилось оно, достоверно пока никто не знает. Но предание говорит, что это было очень давно. Будто убил Дзауг своего алдара — князя и, став кровником всего алдарского рода, бежал сюда с братьями и семьей. Скрываться здесь было удобно: с одной стороны прикрывал от врагов буйный Терек, с другой — высокие скалы и лес, густой, непроходимый… Живя в пещере, Дзауг и его братья стали строить себе жилье — крепость. Потом к ним начали стекаться и другие обиженные — выгнанные алдарами или тоже ставшие кровниками. Так разрасталось поселение, которое называли Дзауга-кау — Дзауджикау.

— Правдоподобно, — согласился Булычев. — А откуда Копай-город?

— Это название пришло гораздо позднее, когда тут впервые появились русские солдаты и начали возводить настоящую крепость. «Копай-город» — строй-город, а «Копкай» — это для краткости. Уже позднее, по указу Екатерины Первой, город был назван Владикавказом — от слов «владей Кавказом». Смысл такого названия, надеюсь, понятен. Понятно и то, почему сейчас город носит имя Серго Орджоникидзе — выдающегося борца, славного ленинца, чрезвычайного комиссара Юга России в годы гражданской войны…

Телефонный звонок снова прервал их разговор. Звонили из Грозного, тоже интересовались митингом. Когда Хазби Саввич положил трубку, Булычев как-то неловко спросил:

— Скажите, пожалуйста, какое отношение имеют осетины к некогда могучим аланам?

— Прямое: осетины — наследники аланов. Это научно доказано.

— Теперь мне ясно, — с удовольствием ответил Булычев, — откуда у осетин такая врожденная отвага и воинская доблесть. Осетины всегда были с русскими и всегда в ряду самых отважных: с героями Шипки, в рейдах Брусилова, в разгроме Деникина… Осетины в Отечественной войне… Те же рейды конников Плиева по тылам фашистов под Москвой… Всего не перечислишь.

— Я небольшой знаток военных историй, — скромно сказал в ответ Хазби Саввич. — Но осетины в этой войне с фашизмом не в обозе. Из каждых ста коммунистов— восемьдесят уже на фронте, иначе говоря, восемьдесят процентов осетинской партийной организации с оружием в руках воюют с фашистами, а из ста комсомольцев девяносто надели солдатские шинели и стали воинами. Ушли на фронт почти все боеспособные мужчины.

— А не страдает ли производство, если почти все мужчины на фронте? — оживленно спросил Булычев. — У вас в Осетии, как известно, довольно развитая промышленность.

— Вопрос резонный, и могу вам на него ответить. — Хазби Саввич откинул густые волосы назад, вынул из кармана солдатской гимнастерки маленькую записную книжку и положил ее на стол. — Поначалу я тоже думал, что с уходом основной части мужского населения на фронт производство застопорится. Но ошибся. И рад такой ошибке! Факты опровергли мои расчеты. А я как-никак опытный экономист. Откуда только берутся силы у парода?! Завод «Электроцинк» на днях награжден орденом Трудового Красного Знамени, ему же присуждено переходящее красное знамя Совнаркома Союза и ВЦСПС… Предприятия республики производят минометы, различные мины, автоматы, продукты питания, одежду воинам… А вот и письмо прославленного генерала Катукова, в котором он благодарит трудящихся Осетии за подарок — танковую колонну имени Коста Хетагурова.

Булычев слушал внимательно и уже забыл о своей тетради.

— Город опоясывается тремя линиями обороны, — продолжал Черджиев. — Сооружаются укрепления у Эльхотовских ворот, на Терском хребте, на берегах рек Терека и Малка. Прокладывается автомобильная дорога через непроходимые горные хребты — от ущелья к ущелью: от Дарьяльского к Даргавскому, оттуда к Куртатинскому, из Куртатинского к Алагирскому и дальше, в Дигорское ущелье. Дорога эта позволит переправиться в горах десяткам, сотням тысяч детей, женщин и престарелых, эвакуированных с Днепра и Дона, Кубани, Ставрополя, Кабарды и других мест, захваченных врагом. Она, эта дорога, нужна и воинским частям, как воздух…

Резкий звонок прервал Черджиева.

— Да, Орджоникидзе. Митинг? Непременно будет в назначенное время и там, где планируется…

Булычев прислушался и, когда Черджиев положил трубку, спросил:

— Простите, Хазби Саввич, о каком таком важном митинге спрашивают вас отовсюду?

— Митинг представителей населения Северного Кавказа. Собирается завтра. — Черджиев посмотрел на часы — было уже за полночь. — Извините — сегодня. Не успеваем за временем! Еще не пообедал, а сутки уже пролетели!..

Солнечный полдень 13 августа 1942 года. Южный пригород Орджоникидзе. Яркое сияние ледяных вершин Казбека и его снежных отрогов, подпиравших темноватую синь низкого неба над цепью причудливых гор. Ароматный запах обильных плодов в Редантских садах, протянувшихся на юг от самого города к подножиям горных склонов. О войне тут пока напоминали батареи зенитных пушек, обращенных стволами к небу, пулеметные установки в садах и на холмах, барражировавшие в воздухе легкие истребители и проезжающие на север по Военно-Грузинской дороге запыленные, уставшие солдаты на машинах и пешие роты…

Нескончаемый людской поток собирался вокруг памятника, заложенного в честь семнадцати тысяч бойцов и командиров Красной Армии, павших здесь в гражданскую войну. Сюда, к братской могиле, съезжались многочисленные представители всех народов многоязыкого Северного Кавказа, Кубани, Дона, Ставрополья — седобородые старики и женщины, воины и юноши. Осетины и казаки, ингуши и чеченцы, кабардинцы и балкарцы, дагестанцы и черкесы, карачаевцы, ногайцы… Делегаты Азербайджана и Армении, Грузии и Абхазии. В пестром море людском — шахтеры и нефтяники, металлурги и трактористы, чабаны и доярки, поэты и ученые, артисты и воины. Женщины в строгих костюмах горянок и в защитных гимнастерках солдата. Среди разноцветной одежды выделяются черные траурные одеяния женщин. Это те, кого война уже лишила мужей — вдовы и матери, чьи сыновья уже не вернутся к родным очагам. Всюду колыхались красные знамена.

На высокую трибуну, опоясанную красным кумачом и лозунгами, друг за другом поднимались ораторы. Каждый из них говорил на своем родном языке, но мысли и чувства, жгучая ненависть к захватчикам были понятны всем. Булычев впервые видел такой огромный сход. «Запомнить бы все, а потом передать эти чувства и мысли людские солдатам, матросам и офицерам в окопах!» — думал про себя Николай Булычев.

— Боевые друзья, наточите клинки! — разносят громкоговорители зычный голос кубанского казака Василия Ивановича Книги — известного героя гражданской войны, генерала. — Наточите клинки! Пусть враг почувствует всю силу шашки в руках джигита и казака! Пусть захлебывается своей кровью! Мы не отступим! Превратим предгорья Кавказа в могилу гитлеровской банды!

На трибуне другой оратор, в папахе и серой черкеске, туго затянутой поясом, с которого свисали кинжал и шашка; на широкой выпуклой груди над газырями — ордена. Легендарный герой, большевистский вожак, гроза англо-американских интервентов на севере нашей страны. Он, казалось, произнес на одном дыхании:

— Я — Дзарахохов Хаджи-Мурат, ленинский боец, непримиримый враг капитализма и фашистов, именем пашей Октябрьской революции, именем партии моей призываю вас, всех братьев горцев и казаков, всех матерей и сестер, всю нашу молодежь, объявить Гитлеру газават! Пусть сгорят его орды в нашей священной войне!

Взрыв рукоплесканий потряс воздух.

Эхо еще повторило его в ущельях, когда зазвучал голос старейшины гор:

— Поэт я, сочиняю и пою своему народу песни. Мое оружие — пятиструнный чунгур и тонкая камышовая жалейка. Пусть я стар, но пришло время газавата, и я откладываю чунгур и беру в свои руки винтовку. Партия позвала к бою! И я готов! Теперь за меня будет говорить моя винтовка… На газават, гордые кавказцы!.. — звал на священную войну Абуталиб Гафуров — мудрый лакец, народный поэт Дагестана.

Булычев старался ничего не пропустить. На трибуне— грозненский нефтяник, орденоносец, депутат Верховного Совета Союза ССР Ахъяд Цомаев. Его сменил донской казак из станицы Урюпинской — Михаил Горшков. Затем зазвучали голоса горянок — балкарки Атакуевой, осетинки Ольги Туаевой, народной артистки Дагестана Рагимат Гаджиевой. Чувства и мысли казачек на митинге выразила Лидия Любченко — колхозница из станицы Николаевской…

Молодой горец из дагестанского аула Ругужа Абдурахман Даниилов закончил свою речь словами:

— Может ли сердце льва устрашиться гиены, гордые и самоотверженные сыны Кавказа? Вы, потомки тех, кто своей неустрашимостью и стойкостью духа изумлял мир, кто честь ценил дороже жизни и бранное поле предпочитал мягкому ложу, вы не подведете Родину, партию. На нас с надеждой смотрят народы мира, на нас лежит величайшая ответственность вынести из сурового испытания незапятнанное позором знамя чести, мужества и человеческого достоинства, высоко пронесенное сквозь века нашими предками… Презрением и позором клеймит клятвопреступников общество…

Пламенные речи закончились, и взметнулся над морем голов густой лес рук — принималось Обращение ко всем народам Северного Кавказа.

— Не отдадим наш край на поругание и разграбление гитлеровским людоедам… Пусть священным огнем запылает наша ненависть к лютому врагу — проклятым немецким захватчикам. Все на борьбу против фашистских разбойников!..

«Эдельвейс» — лямки, хомуты и маленькие плуги

«Барбаросса», «Эдельвейс», «Тамара-1», «Тамара-2», «Ольденберг» и пр. и пр. На первый взгляд безобидные понятия. Булычев пытался разобраться в них поглубже и призвал на помощь всю свою память, перерыл все имевшиеся документы, вспомнил встречи с разведчиками, донесения, живое общение.

«Барбаросса» — это значит, что один удар наносится на Киев — к югу от реки Припять, другой — через Прибалтику и Белоруссию на Москву… В обхват с севера и юга, и столица Советов перестает существовать. Ее не только разрушат, ее затопят, сотрут с лица земли. А потом? Потом «частная операция» по захвату района Баку… Нефть, хлеб. Металл и уголь пойдет из Донбасса… Дальше, дальше мировое господство… Как все просто! И все это осуществится за пять месяцев одного сорок первого года — так, по крайней мере, рассчитали авторы «Барбаросса»… Вслед за этим вступает в действие план «Ольденберг» — главная цель кампании «Дранг нах Остен». В мельчайших подробностях план этот разработан экономическим штабом особого назначения во главе с самим Герингом и в его же так называемой «Зеленой папке» весь занумерован. «Согласно приказам фюрера, необходимо принять меры к полному и немедленному использованию оккупированных областей в интересах Германии. Получить для Германии как можно больше продовольствия и нефти…» И опять все до невероятия просто! «Согласно приказам… Принять меры… Получить… Как можно больше продовольствия и нефти…»

Летом и осенью 1942 года в действие вступил «Эдельвейс». Булычев помнил, что «edel» по-немецки означает «благородный», «weiß» — белый, благородно-белый. Ничего не скажешь — хорошие слова. И железные цветочки на солдатских беретах… Романтика!.. Со звериным оскалом…

«Эдельвейс» — условное название плана покорения Кавказа. Смысл и цели? Чтобы подробно ответить на этот вопрос, Булычеву требовалось бы заглянуть в «Зеленую папку» Геринга, а также иметь под руками планы «Тамара-1» и «Тамара-2», гитлеровскую директиву№ 33 от 13 июля 1941 года и в дополнение к ней «Директиву» № 45 от июля 1942 года, наконец, доклад имперского министра Востока Альфреда Розенберга «О преобразовании Кавказа». Но пока все это находилось в имперских сейфах, и пользоваться приходилось лишь имевшимися материалами.

А ведь чем бредил тот же Розенберг в своем докладе?

«Задача Кавказа, — говорил он, — прежде всего является политической задачей и означает расширение континентальной Европы, руководимой Германией, от Кавказских земель до Ближнего Востока».

Главари фашистского рейха считали свои задумки уже осуществленной мечтой и продумали во всех деталях планы управления Кавказом. Министерства Розенберга и Риббентропа даже назначили «имперского покровителя Кавказа». Таким лицом мог быть только сам Гитлер. Правда, спор еще шел по пустяку: как именовать управителя— «имперским покровителем» или «наместником Кавказа»? «Рейхскомиссар Кавказа» Шикенданц — правая рука Розенберга — составил план организации управления «немецким Кавказом». В нем он разделил его на пять частей, каждая во главе с управителем. Горный Кавказ, Кубань, Терек, Грузия, Азербайджан. Всех их объединял немецкий штаб оккупации «К» — «Кавказ». Этот штаб развил бешеную деятельность среди белоэмигрантов и военнопленных по подбору «кадров для штатных мест», для организации диверсий, саботажа и восстаний в тылу Красной Армии на Кавказе. Последние именовались планом «Тамара-1» и «Тамара-2». Диверсанты и шпионы находились под началом главного командования армии и действовали по его указаниям.

Подручным Гитлера в оперативности действий нельзя было отказать. За группой армии «Юг» под охраной следовали назначенные в Берлине «деятели» «немецкого Кавказа». Князь Багратион Мухранский — «престолонаследник» Грузии. На Кубань были доставлены небезызвестные подонки — бывшие Краснов и Шкуро — палачи кавказских народов и казачества. К тому времени Краснов прошел испытание на верность фюреру — был главой казачьего центрального управления в Берлине и усердствовал, пестуя из белоказаков предателей Родины. Царские генералы взялись убедить казаков, чтобы они признали Адольфа Гитлера верховным диктатором казачества.

Поссорить, натравить казаков и все народы Кавказа друг на друга, заставить их восстать против своей Родины и продать немцам свой край, стать рабами. Добиться этого рассчитывали с помощью обмана, распространения слухов о «лояльности» и «невраждебности» Великой Гер-мании к народам Кавказа и к казачеству.

Перед Булычевым лежала памятка, изъятая у пленного немца. Солдату-завоевателю предписывали:

«Помни и выполняй:

…У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай каждого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик. Убивай. Этим самым ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семьи и прославишь себя навеки».

А потом? Потом пахать на людях, оставшихся в живых. Да, да, пахать! Надеть на них хомуты, запрячь в плуги и пахать, как пашут лошадьми, волами и тракторами. Чудовищно? Да, ничего другого не скажешь. И это не выдумка, не пропаганда. На Ставропольщине, где фашисты проводили практически вторую фазу программы «Эдельвейс», они уже наводили этот «новый порядок». В Апанасенском районе, например, были открыты специальные кузницы и мастерские по производству маленьких плугов и хомутов-лямок для людей. Об этом говорили партизаны, с которыми Булычев беседовал два дня назад в штабе. И было это не развлечение оккупанта, не единственный факт варварства на захваченной врагом земле Кавказа. Не самочинно изготовлялись хомуты и плуги для пахоты людьми. Все — по специальной директиве сверху. В циркуляре отдела сельского хозяйства фашистской армии на Кавказе так прямо и предписывали:

«Иметь в виду, что весной 1943 года нельзя рассчитывать на конную тягу и тракторные работы, а нужно готовить повсеместно рабочую силу. Для весенне-полевых работ сейчас же заготовить в большом количестве маленькие плуги, которые тянутся людьми».

И партизаны видели, как фашистские варвары на осенних полевых работах уже проводили эти «опыты», не дожидаясь весны следующего года.

Булычев представил себе казаков и казачек в поле запряженными в хомуты-лямки. Гордые горцы и горянки тянут плуги под свист полицейских нагаек. Пашут и боронуют, рабским трудом выращивают хлеб немецким баронам. Вот как спланировали в Берлине «новый порядок», вот как хочет «преобразовать Кавказ» имперский министр Розенберг.

На покорение и «преобразование» Кавказа Гитлер бросил до сорока дивизий Руоффа, тысячу танков фон Клейста и тысячу боевых самолетов. В резерве в Крыму стояла огромная армия Манштейна…

«Крейсер» вступает в бой

…За умелые действия и инициативу, проявленные в ночной операции, комкор вынес Цаллагову и Курковичу благодарность. Бета хотелось поехать в медсанбат и лично поблагодарить младшего лейтенанта. Он еще, наверно, не знал, каким нужным оказался его «крестник» Вальде. Сообщить бы ему сейчас об этом! Но Цаллагову нельзя было отлучаться с наблюдательного пункта, который он теперь перенес на высоту «Крейсер».

Бета видел, как переживал его ординарец из-за того, что его пленный оказался не такой важной птицей, как этот Вальде: немец был просто рядовым пехотного полка, и звали его Гансом. Фамилию так и вообще не выговоришь. Габати называл его «Шпиком». Кто-то поправил: «Шпикельготц». Разве выговоришь? А запомнить немца надо было: чуть жизнью не поплатился Тахохов из-за этого Ганса. Спасибо, матросы помогли. И какой толк от этого «Шпика»? Только и всего, что после «контузии» (рука у Габати тяжелая, горская!) Шпикельготц без конца лопотал:

— Наш будут наступать… на тара Казбек… Гитлер капут!..

На этот раз главный удар противника пришлось принять гарнизону высоты «Крейсер».

Ночь казалась относительно спокойной. Противник молчал, не отвечал нашей корпусной артиллерии, которая била по его тылам и всей глубине обороны. Когда артиллерия на время прекращала стрельбу, в небе начинали стрекотать наши ночные бомбардировщики. Это — славные летчицы из полка Бершанской. В любую погоду они летали на «кукурузниках» и бомбили передний край немцев.

И вот в пять часов утра 4 сентября началось наступление группы «Блиц». На три дня был сокращен срок подготовки к штурму Терского хребта. Возможно, командир ударной группы генерал Клепп настоял на этом по причине таинственного исчезновения лейтенанта Вальде и рядового Шпикельготца. Не говоря уже о случае на контрольно-пропускном пункте…

Гудела степь Моздокской долины в это раннее утро: снаряды десяти полков нашей артиллерии рвались и покрывали осколками землю впереди штурмующей колонны танков. Хребет стонал под ударами артиллерии врага… Фашистские танки на большой скорости приближались к подножью хребта. Наступил момент, когда и пушкам высоты «Крейсер» пора было открыть огонь. И Цаллагов отдал приказ командиру батареи Хотулеву. Высота взревела залпами орудий.

На новом НП, выдвинутом далеко вперед, комбат с группой офицеров руководил боем. Здесь же находился и командир роты Ибрагим Курбатов, названный в шутку командиром «Крейсера». Старшему лейтенанту Курбатову и в самом деле пришлось выполнять обязанности гораздо большие, чем обыкновенному командиру роты моряков: он управлял центральным опорным пунктом в системе обороны всей бригады, располагал артиллерией, минометами и, по справедливости, считал себя правой рукой комбата Цаллагова. Здесь же находились корректировщики дивизиона корпусных батарей и старшина Налетов со своими маленькими «самоварами». Налетов был уверен, что теперь-то, в ближнем бою, его крохотные ротные минометы тоже пригодятся для дела.

Первые же выстрелы пушек 47-го гвардейского истребительного дивизиона и стоящих в укрытии танков 240-й отдельной танковой бригады заставили противника рассредоточиться. Немецкие танки стали искать укрытия, расползлись и были отлично видны сверху.

— Тридцать пять… тридцать шесть… — считал Цаллагов, не отрываясь от бинокля.

Часть машин свернули в Косую балку, другие последовали за ними. Цаллагов приказал корректировщикам вызвать огонь корпусной артиллерии по балке, чтобы накрыть немецкие танки в этой узкой «мышеловке».

…Высота «Крейсер» содрогалась от залпов орудий. Порой раздавался сухой оглушительный треск снарядов, посылаемых танками и самоходками фашистов. Они с ходу вели огонь по огневым позициям гвардейских пушек, стоящих на прямой наводке, но не попадали, и снаряды рвались чуть ниже бруствера стрелковых окопов.

Несколько фашистских машин загорелось. Экипажи выпрыгивали через люки. Моряки открыли сильный пулеметный огонь по пехоте и «спешенным» экипажам. С десяток танков и бронетранспортеров двинулись в обход высоты. С каждой минутой напряжение боя нарастало.

Из-за высокого кустарника, закрывающего часть Моздокской дороги, показались белые дымки, послышался треск скорострельных пушек. И — зеленые шары полетели в направлении наблюдательного пункта «Крейсера». Кое-кто ахнул от неожиданности. «Шары» с шипением пролетали над головой. Комбат понял, что это ведут огонь вражеские зенитки, и жестом подозвал Ибрагима Курбатова.

— Звони, Ибрагим, в дивизион тяжелых. Накрыть перелесок, там командный пункт немцев.

— Слушаюсь!

Ибрагим не понял, почему именно там должно быть КП противника, что значит наземный огонь немецких зенитчиков трассирующими снарядами. А такое Цаллагов уже видел под Москвой: направлением огня зеленых трассирующих снарядов противник указывал цель для тяжелой артиллерии или авиации. Значит, «Крейсер» стал утесом на пути группы «Блиц», возможно также, что немцы обнаружили наш НП.

Габати принял из рук Цаллагова тяжелый морской бинокль. Бета присел в траншее с блокнотом на планшете, что-то строчил карандашом.

— Габати, пулей лети в землянку радистов, — приказал он, отрывая листок. — Отдашь младшему лейтенанту Корбану, лично. Бегом!

— Есть бегом!

Вызвать нашу авиацию и танковый резерв корпуса Цаллагов мог только по рации. Это самый верный путь.

Он знал, что телефонные переговоры через все инстанции могут только затянуть дело. «Блиц» атаковал всю нашу оборону на Терском хребте: кипел бой и слева и справа.

Гитлеровцы все яростней бросались в атаки, рвались к окопам моряков. Откатывались и — снова шли…

— Патроны! Мины! — требовали из рот.

Все чаще рвались снаряды у наблюдательного пункта. По узкой траншее санитары с трудом тянули носилки с убитыми и ранеными. Высоту заволокло дымом.

Теперь, когда шифровка была послана радистам, Бета считал не лишним сообщить комбригу свои соображения и по телефону. Кричал в трубку что есть мочи. Комбат плохо слышал голос комбрига Кудинова. Уловил всего несколько слов: «Переходите на запасный НП. Немедленно!..» Значит, и комбриг понял, что такое зеленые снаряды, противник обнаружил наблюдательный пункт на «Крейсере»… Цаллагов бросил трубку.

— Ибрагим, комбриг приказал перейти на «Линкор». Сейчас вызываю резерв бригады. Жди меня, держись, Ибрагим!

Вместо обычного «есть» Курбатов ответил:

— Снарядов мало, комбат. Резерв: хорошо! А где наши танки?..

Приказ есть приказ. Через несколько минут Цаллагов добрался до своего запасного наблюдательного пункта — «Линкор». Там было чуть спокойней.

Никогда офицер флота Цаллагов не ругался, но сейчас его так и подмывало сказать несколько «вразумительных» слов офицерам оперативного отдела корпуса за их нерасторопность.

Бета видел, как танки вгрызаются в подножие высоты, стреляют по пулеметным гнездам, а с северо-востока разворачивается звено легких бомбардировщиков, делает крен вправо…

Вторая рота ведет фланговый огонь по гитлеровской пехоте, которая, как саранча, лезет на высоту. В ближнем бою рвутся мины, выпущенные «самоварами» старшины Налетова. Вдали разгорается танковый бой, танки Филиппова идут в контратаку, но это уже не может решить судьбу «Крейсера»: передние вражеские машины прорвались вперед и настойчиво лезут по скатам высоты.

Через минуту после первых взрывов авиационных бомб на высоте Курбатов прохрипел в телефонной трубке:

— «Линкор»! Комбат! Орудия Хотулева разбиты… Танки идут через нас… Хотулев просит огонь на себя. Подтверди, друг, нашу просьбу: огонь тяжелых батарей — по «Крейсеру»!.. Прощай, друг!

Цаллагов связался с Михалянцем:

— Вызовите огонь «кувалды» по высоте «Крейсер»!

Еще несколько минут, и на высоте появился огненный вал взрывов. Там метались цепи вражеских солдат. Живы ли Курбатов, Хотулев, Налетов?.. Успели или нет отойти защитники «Крейсера»?

Цаллагов не видел подошедшего Габати. Ординарец присел на пустой ящик от мин и перевязывал личным пакетом пальцы левой руки. Он глубоко дышал, морщил потный лоб и вспоминал недобрым словом всех святых и их близких родственников…

Прибыли ротные командиры из резерва. Цаллагов оставил за себя на «Линкоре» старшего лейтенанта Михалянца. По пути на исходные позиции для атаки комбат подумал, куда бы отослать Габати. Доставил донесение на рацию вовремя. Советские штурмовики уже кружатся над высотой, прочищают ее огнем пулеметов и мелких бомб — донесение «сработало»… Внимание комбата отвлек воздушный бой над Малгобеком, где остроносые «яки» полковника Дзусова дрались с немецкими бомбардировщиками…

Тахохова Бета увидел рядом с собой уже в момент атаки. Контратака была стремительной и дерзкой, как водится у моряков.

Захваченный боем, Габати вначале потерял из виду своего комбата. Потом вдруг заметил его впереди, у самого гребня «Крейсера».

Моряки ворвались на высоту с криками: «Полундра!..» Бета увидел поднятые руки гитлеровцев, брошенные ими автоматы и винтовки. Бойцы преследовали недобитых фашистов.

— Смотри, комбат, смотри!.. — Габати махал здоровой рукой в ту сторону, где остановились разбитые немецкие танки. На одном из них была разворочена башня.

«Это — «огонь на себя»… — мысленно проговорил капитан-лейтенант. — И это вернуло нам «Крейсер».

Невдалеке от окопов первой линии обороны лежал старший лейтенант Ибрагим Курбатов. Санинструктор снял с него тельняшку, хотел перевязать раны. Но сделать уже ничего не мог…

Кто-то укрепил у изголовья героя винтовку и повесил на штыке обагренную кровью тельняшку Ибрагима.

Высота «Крейсер» — наша! Но ни один из батарейцев не поднялся навстречу друзьям. Они лежали вперемежку с вражескими трупами.

Дымились обуглившиеся снарядные ящики. В пяти метрах от развороченной пушки, раскинув руки, словно обнимая родную землю, лежал командир батареи Хотулев. Лицо было покрыто копотью и застывшей кровью.

Бета несколько минут молча стоял с обнаженной головой. А потом, еле сдерживая слезы, сказал:

— Похороним героев на самой высокой горе Терского хребта. За кровь их и жизнь отомстим по-матросски…

Габати, впервые увидевший разом так много убитых, был потрясен горем, словно перед ним лежали родные сыновья. Жгучие слезы текли по его морщинистым щекам и прятались в густых, серых от пыли усах…

Летят стаи огненных птиц

Капитан-лейтенант Булычев тяжело переживал гибель Ибрагима Курбатова. Все произошло так неожиданно… Кажется, только что он с блокнотом в руках покидал высоту «Крейсер», чтобы передать по телефону корреспонденцию о стойкости ее защитников. Ибрагим пошутил: «Ты, Коля, не задерживайся — ненароком убьют. Все бывает на войне. Кто тогда про нас напишет?..» С чувством тревоги простился с ним Булычев. Было время, когда вместе ходили на сторожевом катере… И командир корабля Курбатов называл своего политрука просто Колей… И вот где довелось встретиться. Вернее — проститься…

Прошел всего лишь час, как он простился с Ибрагимом Курбатовым… И вот — высота пала, Курбатов убит в рукопашной.

Почему Ибрагим вызвал огонь на себя? Значит, это был действительно последний шанс.

Теперь Булычев знал все подробности боя за высоту… В блиндаж Ибрагим спустился, когда лавина немецких автоматчиков с трех сторон поднялась на сопку. Это произошло после налета бомбардировщиков и выхода из строя последнего орудия батареи Хотулева. Курбатов приказал остаткам своей роты и минометчикам отойти по крутому скату. Сам он, соблюдая морской закон, решил покинуть «Крейсер» последним. Увидев, как через траншею проходят фашистские танки, он вызвал огонь корпусных орудий. А дальше — рукопашная…

Гитлеровцы хозяйничали на высоте недолго. Первые же взрывы наших снарядов заставили врага искать спасения — многие бросились назад, кое-кто попрятался в траншеях. Контратака резерва во главе с капитан-лейтенантом Цаллаговым вышибла остатки гитлеровцев…

Генерал Клепп не мог смириться с потерей ключевой высоты. К исходу дня был введен в бой свежий 117-й пехотный полк, усиленный танковой группой до 60 машин и дивизионных самоходных орудий. В районе поселка Предмостный сосредоточились два полка 111-й пехотной дивизии и 13-я танковая дивизия. Степь и правый берег Терека заволокла густая дымовая завеса. Таким же сплошняком она медленно ползла на юг, к складкам высоты. С северного берега Терека, восточнее Моздока (район Предмостный — Кизляр), беспрерывно вела огонь вражеская артиллерия. Она поддерживала действия наступающих частей 111-й и 370-й пехотных дивизий, громаду танков и самоходных пушек, идущих также под прикрытием дымовой завесы.

Эта вторая атака, как определили офицеры штаба корпуса, была в три раза мощнее первой. Но защитникам высот Терского хребта казалось, что именно эта атака была менее опасной, хотя она и проходила под прикрытием дымовой завесы. Оборона частей морской пехоты, 8-й и 9-й гвардейских стрелковых бригад теперь организованней, да и сил было побольше.

Моздокская равнина, примыкающая к Терскому хребту, превратилась в сплошную огненную лавину. И пусть у немцев было в десять раз больше танков, в три-четыре раза больше пехоты и пушек, одолеть подъемы на хребет с ходу им не удавалось: здесь насмерть залегли тремя эшелонами гвардейцы.

Битва неравная, жесточайшая, продолжалась до темноты.

В короткой корреспонденции об этом старший инструктор Политуправления Черноморского флота Николай Булычев писал:

«…Бешеные атаки на Терский хребет в направлении Грозного отбиты довольно успешно. Я видел, с какой яростью дрались наши гвардейцы за каждый метр кавказской земли… Фашисты не прошли к Вознесенской…

Соединение Героя Советского Союза Рослого дало хороший урок зарвавшимся воякам «блицкрига». Только в вечерней атаке 4 сентября, последней в тот день, они оставили на поле боя у подходов к Терскому хребту свыше 800 убитых, около 20 подбитых и сожженных танков, 36 орудий и минометов разных калибров… Имена героев долго перечислять: не хватит ии бумаги, ни времени. Бои этого дня можно охарактеризовать двумя словами: массовый героизм… Некоторым это может показаться неправдоподобным: ведь речь идет о войсках, отступавших от самого Ростова-на-Дону до предгорьев Кавказа. Но это факт. Надо надеяться, что этот массовый героизм наших воинов будет шириться. «Ни шагу назад! Больше отступать некуда: за спиной — Казбек…» Так клянутся воины!»

Булычев знал, что генерал-майор Рослый не одобрит корреспонденцию. Правда, можно было согласовать текст в штабе корпуса, но капитан-лейтенант слышал однажды, как Рослый возмущался по поводу одной слишком хвалебной заметки и нелестно отозвался об авторе. Все же лучше показать корреспонденцию генералу.

В комнате комкора находились командиры бригад, поэтому Булычев не решался войти туда. Терпеливо ждал своей очереди, чтобы наедине побеседовать с комкором и комиссаром.

Дверь комнаты чуть приоткрылась. Капитан-лейтенант услышал громкий голос Рослого:

— Какой же это успех, если противник до сих пор сидит па правом берегу Терека и занимает Предмостный и Кизляр? Если бы не орудия дивизиона Волчанского и артиллеристы Павленко, танки снова оказались бы на высоте, уверяю вас…

— Но этого не случилось, товарищ генерал, — возразил чей-то голос. — Мы ввели в бой вторые эшелоны, однако…

— Однако им не удалось сбросить противника в Терек, — перебил Рослый. — Дело в том, что вторые эшелоны батальонов были введены вами преждевременно и поодиночке, а не сразу. Поэтому они быстро выдохлись.

Вторые эшелоны представляли собой несколько пальцев, но не сжатый кулак…

«Опять не повезло, — подумал Булычев. — Придется переделывать корреспонденцию заново».

Дверь закрылась, и Булычев больше ничего не слышал, кроме стука машинки в соседней комнате. От комкора вышел адъютант, низенький, юркий, веселый лейтенант Грант Степанян. Внимательно посмотрел на Николая большими коричневыми глазами:

— Вы кто? Ах, да… здравствуйте! В пилотке не узнал… Входите!

Булычев заметил, что среди вызванных к Рослому не было командира 62-й бригады моряков Кудинова. Может, получил взбучку раньше?

Как только командиры (среди них был один танкист) вышли, Рослый встал из-за стола.

— Очень хорошо, что вы зашли ко мне. Сейчас подойдет Базилевский, вместе потолкуем. У вас на кораблях принято прежде накормить гостя, не так ли?..

Булычев шутя ответил, что он вчера уже попал «с корабля на бал», который состоялся у высоты «Крейсер».

— Да, — улыбнулся генерал, — такой «бал» нельзя не запомнить! Молодцы моряки, не растерялись…

— В общем-то, — вставил Булычев, довольный похвалой комкора, — добрую чарку у нас принято пить после успешного боя, а раньше — нет, чтобы злее быть в драке.

В это время вошел комиссар корпуса, полковник Базилевский. У него было много общего с генералом Рослым: энергичные движения, короткие фразы, сдержанный юмор… Оба молоды, судьба свела их совсем недавно; собственно, и 11-й гвардейский корпус еще переживал первые месяцы своей фронтовой молодости: сформирован он был в городе Орджоникидзе из авиадесантников и моряков.

— Опасный человек, — усмехнулся Базилевский, показав на Булычева. — Разузнает наши оперативные планы и побежит на узел связи вызывать редакцию. Это точно. Они все такие, корреспонденты… Нашумят раньше времени…

— Если газета на день раньше сообщит о выполнении плана операции, — шутя возразил Булычев, — а операция завалится, вам придется вновь провести ее в полном соответствии с моей корреспонденцией…

— Говорят, что все флотцы собираются стать писателями, ночами не спят, бедняги, ведут фронтовые дневники. Это что, правда? — пошутил Рослый.

— Правда, товарищ генерал. Вот в планшете мой дневник. Там вы значитесь под литером «р», то есть «Рослый». Так какие у вас планы? Если не секрет…

Генерал Рослый вынул из нагрудного кармана листок ватманской бумаги, сложенный вдвое. Это была миниатюрная схема, художественно исполненная офицером оперативного отдела Дроздовым. На схеме нарисованы щеточки, загнутые стрелы, кружки и флажки синего цвета: противник. Все это на фоне местности, входящей в полосу корпуса. Рослый не любил лишний раз трепать оперативную карту с обстановкой и имел для «высоких» гостей вот эту схему.

Генерал положил резинку на стол и начал быстро чертить простым карандашом стрелы, обращенные на север по направлению к району станицы «Чуковской у Моздока.

— Мы создали ударную группу, чтобы отбросить противника за реку и отучить его от мысли прорваться к нефтяным вышкам Грозного. Естественно, что немцы тогда вынуждены будут изменить главное операционное направление. А это связано с перегруппировкой сил и потерей времени. Мы же воспользуемся этим и подготовим заранее сильную оборону там, где немцы рассчитывают на внезапность удара. Наша оборона будет таить в себе контрудар. Таков общий замысел. Сейчас наш корпус должен навязать свою волю противнику, заставить его повернуться спиной к Алханчуртской долине. Мы выиграем время, чтобы командование фронтом смогло по-лучить резервы и развернуть их на запад от Владикавказа…

Воспользовавшись паузой, Базилевский добавил:

— Если фронт успеет это сделать, Кавказ будет спасен.

— Итак, ядром нашей ударной группы будут отряд Бушева и твоя кровная шестьдесят вторая бригада моряков. Эти части и их командиры показали на деле способность решать сложные задачи боя в самой, казалось бы, трагической обстановке. Поддерживать группу будет такая сила, которой фон Клейст ничего не сможет сделать…

— Батареи РС?! — воскликнул Булычев.

— Да, мы получили их. Увидишь своими глазами…

Прощаясь с Булычевым, Базилевский сказал:

— Говоришь, взрывная волна сшибла с тебя флотскую фуражку. Может, через денек достанем другую. Я знаю, ты будешь с Кудиновым. Далеко не зарывайся… Учти, на наших складах морских фуражек нет… Словом, береги фуражку… Если не голову, так фуражку! — усмехнулся он своей шутке.

К вечеру следующего дня Булычев в полной форме (комиссар сдержал слово) с трудом добрался до «Линкора» и, не встретив там Цаллагова, пошел по ходу сообщения в сторону Чеченской балки. Тут уж никакой компас не поможет, бреди, куда указал первый встретившийся в темноте солдат. Преимущество его должности — инструктора Политуправления флота — состояло в том, что, находясь на передовой, он мог идти куда угодно. Обязанности его, коммуниста, большие. Он должен знать, чем дышит воин, в чем ему надо помочь, чтобы мужественнее был в схватке с врагом… Хотя не так-то просто ободрить солдата, когда смерть караулила его на каждом шагу!..

Булычев не знал, что батальон Цаллагова выведен во второй эшелон бригады. Наконец он добрел до огромного блиндажа, где мог уместиться, пожалуй, целый взвод.

Такие блиндажи встречались обычно только во втором эшелоне, и то в самом безопасном месте. Здесь воины, так сказать, отдыхали после кромешного ада.

У стенки чадила огромная коптилка из орудийной гильзы. Возле нее сидел смуглый солдат. Он о чем-то рассказывал. Никто не заметил Булычева, когда он вошел в блиндаж. Присел, чтобы не мешать солдатской беседе. Ноги у него ломило от усталости, хотелось лечь, заснуть…

— Она, братцы, такая на вид вроде смирная, — говорил солдат. — Но ежели лупанет, так не возрадуешься… Надо знать ее, красавицу, какая она есть, каков нрав имеет и с какого боку к ней подойти. Если увидишь, что покрывалом накрытая, знай, что это она. И с ходу не лезь близко, а сначала осмотрись. Один раз ездовой Селезнев пошел в соседнюю-часть раздобыть немного сена. Идет и ни о чем не думает. А тут как раз она стоит, милая, готовится гостинец свой фрицу послать. Остановился Селезнев, от удивления раскрыл рот, а она, понимаешь, как лупанет, ну и полетел наш уважаемый товарищ, как архангел Гавриил, вверх тормашками. Все сено из головы вылетело… Пришел в часть без шапки, от штанов одни ленточки болтаются, чуть не плачет. Дали ему сто граммов, чтобы отдышался, в себя пришел. Вот тогда он и рассказал нам, какая она есть…

— То-то Аксенов с кашей запаздывает. Видать, шарахнула она его, своих не помнит, — вздохнул кто-то из проголодавшихся бойцов.

— Встать, смирно!..

Капитан-лейтенант понял, что эта команда имела отношение к его персоне. Рассказчик пробралсявперед.

— Товарищ гвардии капитан! Взвод ротных минометов находится на занятиях. Беседу проводит командир взвода старшина Налетов.

— Вольно, вольно, друзья. Так о чем ты рассказывал, старшина?

— Все о ней, о Катерине Ивановне. Ежели вежливо говорить, то Катерина Ивановна и выходит. Стрельнет, близко не подходи: ветром сдунет, как нашего ездового, Архипку Селезнева. Поэтому я и решил провести занятие.

— Молодец, старшина. А не скажешь, как мне связаться с комбатом Цаллаговым?

— При современной технике — запросто. У меня тут в трех шагах телефон. Что прикажете передать?

— То, что я здесь — Булычев. Он знает.

— Есть!

Булычев привык спать в солдатских землянках и чувствовал там себя гораздо спокойней, чем вблизи от высокого начальства. И сейчас он с удовольствием остался бы у минометчиков Налетова. Но желание увидеть флотского товарища, расспросить его о друзьях-товарищах было сильнее. Налетов доложил: комбат куда-то отлучился, но скоро за Булычевым придет проводник.

— Ночь темная, а ходов сообщения много, — пояснил старшина. — Отдохните пока, скоро должны горячей каши с бараниной принести, поужинаете с нами.

Булычев пробрался поближе к коптилке.

— У меня есть новости, ребята. «Комсомольскую правду» вы сегодня не получали, знаю, а у меня она в кармане. Много у вас комсомольцев?

— Много, много! Мы комсомольцы… — раздались голоса.

Булычев развернул газету, попросил чуть убавить огонь. Он чувствовал, что копоть оседает на его лице. Молоденький солдат заталкивал кончиком ножа пылавший фитиль и приговаривал:

— Она, эта копоть, микробов в носу убивает. Очень полезная штука…

Капитан-лейтенант читал открытое письмо сталинградцев— комсомольцев и молодых бойцов соединений генерала Лелюшенко к комсомольцам и всей армейской молодежи Юга…

…Минометчики ужинали, стараясь не стучать ложками, а представитель флота продолжал читать письмо. Голос молодых сынов России, обращенный к воинам армии Юга, звучал в этом блиндаже, как страстный призыв к победе.

— «Отечество в опасности. Над Югом нависла угроза. Бешеный враг, напрягая все свои силы, рвется на Юг, к грозненской нефти, Баку, к Астрахани… Враг стремится отрезать нас от Юга, разъединить нас с вами, он хочет залить кровью Кавказ, Кубань, Дон, Волгу.

Так слышишь, комсомолец, молодой боец Юга! Пора преградить путь захватчикам! Остановить врага, погнать его на запад! Верните Дон и Кубань, верните Северный Кавказ, деритесь насмерть!..»

Булычев отложил газету, закурил.

— Да вы покушайте, товарищ капитан.

— Успеется. Так вот. Был вместе с вами на «Крейсере» четвертого числа. Молодцы вы. Конечно, вашим маленьким «самоваром» далеко не достанешь. Но и это грозное оружие. Видел я, сколько пригвоздили вы к земле врагов, когда они подошли близко. Скоро вам дадут еще лучшее оружие, ротные минометы придется сдать на переплавку. Отходит их пора.

— Верно! В наступлении они не нужны!

— «Катюшу» бы нам…

— Родина предоставит все. Главное сейчас, друзья, не пропустить немцев к Грозному здесь, на вашем рубеже. Тогда немец пойдет искать другую лазейку и угодит в капкан. Возможно, что и вам придется быть частью этого стального капкана… Сегодня главная сила врага — это танки. Противостоять им может только слаженная и отлично подготовленная артиллерия. А минометчики? Их дело — истреблять пехоту, которая идет за танками… Открытое письмо молодых воинов генерала Лелюшенко подписали отличившиеся в боях герои. А разве таких нет среди нас? Есть. Да вот же командир орудия их батареи старшего лейтенанта Шульпина комсомолец Коротков. За час уничтожил прямой наводкой четыре бронетранспортера и до двадцати солдат противника. Вся батарея Шульпина в этом бою уничтожила четырнадцать вражеских танков.

Говорят, один в поле не воин? Еще какой бывает воин. Например, гвардии рядовой Назаров из батальона Цаллагова пропустил вражеский танк и бросил бутылку с горючей смесью в моторную часть. Машина загорелась. Фашисты стали выпрыгивать из танка. Назаров уничтожил вражеский экипаж из винтовки. А командира танка — фельдфебеля — взял в плен.

Другой пример: комсомолец-бронебойщик Пепелов из противотанкового ружья подбил три танка, дело довершили наши «сорокапятки» и минометчики уважаемого старшины Налетова.

Пулеметчик Коровушкин оказался один с «максимом» на высоте, остальные номера расчета были ранены…

— Знаем, товарищ капитан, это — на нашей высоте!

— Коровушкин стрелял по врагу, пока не кончились патроны, а потом взялся за гранаты. Напротив окопа Коровушкина после боя комбат Цаллагов насчитал двадцать шесть убитых солдат и офицеров.

— Знаем Коровушкина! Правильный пулеметчик!..

— Знаете ли вы, что вчера моряки шестьдесят второй бригады снова сошлись в бою с колонной немецких танков, прорвавшихся почти вплотную к Вознесенской? Две роты морской пехоты против пятидесяти фашистских танков. Это был поединок человека в тельняшке со сталью и огнем… Моряки карабкались на башни танков, стреляли в смотровые щели, бросали связки гранат под гусеницы, жгли горючей смесью… Никто не мог управлять этим боем: взрывы, лязг гусениц, рев моторов, беспорядочная стрельба и крики — все слилось в один страшный гул. Матросами руководила их мужественная воля, и сталь дрогнула перед этой силой. Когда подоспели артиллеристы, моряки залегли, чтобы уничтожить экипажи горящих машин и пехоту, прорвавшуюся с танками. Бой длился около двух часов. Гитлеровцы оставили на окраине Вознесенской тридцать четыре подбитых танка и сотни трупов.

Немало погибло ребят. Но враг не прошел!..

В конце беседы минометчики поклялись воевать так, как воюют сталинградцы, так же бить вражеские танки, как моряки у Вознесенской. Ведь это не шутка — уничтожить тридцать четыре машины из пятидесяти.

— Кто у вас комсорг? — спросил Булычев перед уходом.

— Его убило, товарищ капитан-лейтенант. Кушхабиев звали его, Алим. Кабардинец он. Наводчиком был, — ответил молодой паренек, который убавлял свет, когда начиналась беседа.

— А ты комсомолец?

— Так точно! Андрей Сепягин.

— У него именные часы от ЦК комсомола, — подтвердил Налетов. — За отличную стрельбу… Приезжал из политотдела офицер и вручил. Мы даже удивились, откуда в ЦК комсомола знают наших солдат…

— Хорошего солдата узнать не трудно! — улыбнулся Булычев. — Вот что, Сепягин. Я, как политработник флота, предлагаю тебе исполнять временно обязанности убитого Алима Кушхабиева. Справишься, комсомольцы изберут тебя своим вожаком… Ну как там, старшина? Проводник пришел?

— Нет, товарищ капитан! А Сепягин может проводить, он парень смышленый, все ходы знает. — Налетов звякнул шпорами, и Булычев, удивленно посмотрев на него, подумал: для чего минометчику шпоры?

С Сепягиным пришлось проститься сразу, потому что за дверью блиндажа Булычев столкнулся с проводником Цаллагова.

— Бета недоволен тобой, Николай. Отношением твоим недоволен, — заговорил солдат, и Булычев признал в нем ординарца комбата.

— Ах, это ты, Габати? Ну, здравствуй, даду. И скажи: к кому это я плохо отношусь?

— Во-первых, не даду, а дада. Слово это не простое, самое уважаемое: старейший означает!.. А друг твой недоволен твоим отношением к гусю. Вознесенские женщины принесли нам несколько гусей с яблоками. По случаю победы. Угощайтесь, герои, говорят. У нас, у моряков, есть такой закон: загнал врага в землю — жарь поросенка к торжественному столу…

— А если нет поросенка? — улыбнулся Булычев.

— Тогда можно заменить гусем или теленком! — нашел выход Габати. — Вот один жареный гусь и достался нам. Смотрим мы на него, а как же есть его, если друг еще не пришел? Быстрей, быстрей идем, Николай…

Габати торопил Булычева, хотя сам задыхался от быстрой ходьбы. Пройдя с полкилометра, он остановился и оперся о стену хода сообщения.

— Николай, сынок, скажи, ради бога: правду говорят, что мы города наши без боя сдавали басурману? Скажем, Моздок? — отдышавшись, вдруг спросил Тахохов.

Офицеру не очень было приятно, что рядовой называет его по имени. Не по уставу это. Но слово «сынок» старый солдат произнес с таким чувством уважения, что у Булычева потеплело на сердце.

— А кто говорит, что сдаем без боя? Разве ты сам не видишь? Мы деремся за Малгобек, за Грозный и за твой Орджоникидзе… Под Москвой фашистов бил не Христос, а советские солдаты и матросы. А в Севастополе, под Ленинградом да повсюду, куда ни кинь…

— А про Моздок почему так говорят?

— Моздок? Я, правда, не все знаю, как там было. Но такой факт мне известен: по меньшей мере два бронепоезда так дрались за этот город, что шапку хочется снять и поклониться. Одним из них, двадцатым номером, командовал капитан Бородавко, а комиссаром там капитан Абрамов, на другом командиром был капитан Кучма… И экипажи подобрались на славу… Есть под Моздоком разъезд, Ново-Осетиновкой называют…

— Бывал я в том селе, араку пил, пивом там меня угощали… Богато жили люди…

— Этот участок обороняла восьмая гвардейская бригада вашего корпуса и артиллеристы Ростовского училища. Тоже ребята как на подбор! Тут сейчас воюют, высоту держат. Но разговор о них особый… Так вот. На Моздок с Пятигорского направления прорвалось более пятидесяти танков вместе с мотопехотой… Получилось, что наши бронепоезда оказались в мешке. Если бы город сдавали без боя, Бородавко увел бы свой поезд. Вместо этого он вступил в бой с десятью танками. Это как раз было за Моздоком, на двадцать первом километре. Орудие сержанта Симоненко и наводчика Нерика Аракелова подожгло первые два танка прямой наводкой. А потом и расчеты Жиренкова и Демича расстреляли еще по одной машине. Неплохое начало, а?

— Хорошо, если бы все десять, — покачал головой Тахохов.

— Когда на помощь фашистам подоспела еще одна колонна танков, неравный бой закипел с новой силой. Машинист Усиков был убит. Ранен был и командир, но он занял место машиниста и сам повел бронепоезд, команду принял на себя комиссар. Тут разведчики доложили, что фашисты прорываются к переправе. К берегу подходили двадцать танков, стремясь с ходу проскочить Терек. «Не допустим врага на правый берег!» — крикнул капитан Бородавко. В это время и бронепоезд Кучмы обнаружил танковое скопление тридцати машин. И началась дуэль… Короче говоря, за один этот день, двадцать третьего августа, два наших бронепоезда под Моздоком уничтожили восемнадцать вражеских танков, а остальных рассеяли, не дали им переправиться через Терек… Комиссар Абрамов погиб. Многие погибли, отец, в том бою… Погибли и поезда…

Они пошли вперед спотыкаясь. Оба молчали. А потом Габати спросил прерывающимся голосом:

— А вдруг не удержим Терский хребет?

— А как ты сам думаешь, Габати?

— Я так думаю: страшнее того, что было, уже не будет, и страх, я думаю, на стороне басурманов остался. Скоро она им покажет эту, как ее, кузькину мать…

— Кто «она»?

— Известно, кто! Я их в ложбине знаешь сколько штук видел? Э-э!.. Бета говорит, что «катюша» пошлет огненных птиц на басурманов и земля загорится под их погаными ногами. Жду этого дня, не дождусь.

Контрудар

Было раннее тихое утро. Дул теплый ветерок. Над Моздокской долиной поднималось огнистое солнце. В стороне от дорог стоит степной курган, покрытый шелковой сеткой ковыля. Стоит одиноко — свидетель седой старины. Возвышаясь над долиной, курган этот видел дремучие леса на берегах полноводной реки. Леса давно исчезли в этих местах, бескрайняя степь открывалась теперь взору людей, стоящих на кургане. Впереди виднелись станицы Луковская и Терская, а между ними, чуть дальше, город Моздок. Клином выдавались селения Кизляр и Предмостный. На этот «клин» и были наведены бинокли советских офицеров.

Полковник Бушев спустился по высоким земляным ступеням с кургана, взглянул на часы, постоял с полминуты и махнул рукой:

— Давай!

Откуда-то вынырнул солдат с ракетницей и выстрелил над самой головой Габати.

— Ты чего людей пугаешь? — вскинулся было Тахохов.

И не договорил. Его качнуло в сторону и придавило к земле. Облако белого дыма поднялось над головой, и какие-то красные полосы взметнулись к небу…

Опомнился старый солдат уже метрах в тридцати от кургана. С досадой отметил про себя, что летел не по воздуху, а бежал по земле. Огляделся. «Как же так, все стоят на кургане, и вернувшийся из госпиталя Ваня Реутов там, один я дал тягу… Тьфу, срамота какая!»

Огненные птицы летят к Тереку… Тахохов увидел впереди себя, совсем близко, поднимающуюся цепь гвардейской 10-й бригады Бушева. «Ага! Значит, я бежал не назад, а вперед. Выходит, правильно бежал! Только у труса надежда на Иисуса… Ах, какие хорошие слова! Кто это сказал? Я? Нет. Жаль… Ну все равно. Я же не назад, вперед бежал. Значит, не трус. Вот так!»

Ваня Реутов махал шапкой и что-то кричал, но Габати ничего не слышал из-за сплошного гула взрывов. Он взглянул в сторону противника и присел от удивления, широко раскрыв рот: там, где несколько минут тому назад виднелась желтоватая полоска немецкой траншеи, теперь был сплошной огненный вал.

Все горело…

— Гори, басурман, гори! — кричал Тахохов.

Мимо шли наши танки БТ и стрелковые подразделения. Артиллеристы катили за ними свои пушки на резиновых шинах, снарядные ящики везли на легких тягачах. Пригнувшись, пробежал связист, за его спиной трещала, повизгивая, катушка, телефонный кабель ложился на землю.

Когда Габати вернулся к кургану, комбата Цаллагова там уже не было. Николай Булычев о чем-то разговаривал с комиссаром батальона старшим политруком Дороховым. Оба они махали руками, кричали, видимо, плохо слышали друг друга. Над головой проносились краснозвездные штурмовики.

Габати первый раз видел комиссара батальона, который только вчера вернулся из госпиталя вместе с Ваней Реутовым: Про себя Габати подумал: если комиссар упрекнет, что струсил, надо будет что-нибудь ответить. Но Дорохов только посмотрел на него, улыбнулся и ничего не сказал.

— Габати, а Габати! — крикнул Булычев. — Ты зачем бросаешься в атаку раньше времени?

— А что, мне особая команда нужна? — не моргнув глазом, ответил Тахохов и повернулся к Ване Реутову, при этом так выразительно подмигнул ему, что тот покатился со смеху. Уж Ваня-то отлично видел, в чем была причина этой одиночной «атаки»…

— Ну, бежим догонять комбата! — поторопил Ваня. — А то он нам всыплет…

Реутов побежал чуть левее общего движения к своему батальону. Габати старался не отставать от Вани. Где-то за пригорком снова дала залп батарея реактивных минометов, но Тахохов уже не боялся этого треска и белого дыма с огненными хвостами…

— Ну, теперь мы им покажем, проклятым!.. Эх, «ванюша-катюша»!

— Быстрей, быстрей, Габати!

Над разработкой операции, начавшейся ранним утром 7 сентября 1942 года, трудился ночами начальник штаба корпуса Михаил Варламович Глонти. Он не давал спать ни комбригам, ни оперативникам, ни разведчикам, ни интендантам. Все выверял, взвешивал, советовался с комкором, комиссаром, звонил беспрерывно в штаб армии. Ведь от успеха или неуспеха этой операции зависела судьба Терского хребта и всей кавказской нефти, да еще и его родины — солнечной Грузии. И он был прав.

Многое в успехе боя зависело и от действий соседей, которые, как гласит осетинская поговорка, бывают ближе брата родного. Глонти был недоволен соседями — порой плоховато взаимодействуют. «Устали от длительного отступления». Другие говорят, что у них «войска еще не обученные, успели только-только надеть армейскую форму…». Хотя, скажем, части подразделения из грузинской и армянской дивизий — тоже «новенькие» — просто молодцами себя показали. Особенно когда немцы с ходу пытались форсировать Терек и рвались к Малгобеку. Ту же роту лейтенанта Перелешина и политрука Григоряна считали «худой зеленью». А эта «зелень» так дралась на участке кирпичного завода между селениями Гнаденбург и Раздольное! Просто герои! Все дело в том, как подготовить, поднять и повести людей в бой.

Генерала Рослого и полковника Глонти действия соседей беспокоили сейчас особенно. Ударная группа корпуса по приказу командования начала довольно дерзкую и неожиданную для врага операцию. Группу возглавил полковник Бушев — комбриг 10-й гвардейской. В ней — батальон той же бригады, которым командует опытный офицер Диордица, полк 417-й стрелковой дивизии, танкисты 258-го отдельного батальона. На другом направлении действует 62-я бригада морской пехоты с танками и приданными средствами усиления. Группу поддерживают реактивные гвардейские минометы и полк штурмовой авиации. Вроде бы неплохой кулак.

При планировании этой операции главный расчет делался на внезапность и стремительность контрудара. Иными словами, только сочетание оперативного искусства военачальников с высоким моральным духом солдат делало возможным осуществление намеченного плана. Противник по-прежнему имел тройное превосходство в штыках, а в подвижных средствах борьбы — танках и самоходных орудиях — его силы почти в десять раз превышали силы Малгобекско-Вознесенской группы наших войск. Но наступательный порыв гитлеровских частей на этом направлении уже не был прежним.

Но было бы несерьезно утверждать, что враг потерял уверенность в успехе и его можно запросто бить. Полевой штаб генерала Клейста, подтягивая резервы, принимал всевозможные меры к тому, чтобы нащупать слабые места, открытые фланги и двинуть туда ударные группы танковых войск. Примерный ученик школы Шлиффена и Гудериана, фон Клейст был окружен весьма достойными мастерами военной «математики» и полагался на их точность, а любые просчеты в решении оперативных задач воспринимал как государственную измену. Но ни Клейст, ни приближенные к нему командующие армиями и командиры танковых и армейских корпусов не могли объять своими формулами то, что на нашем языке называется силой советского патриотизма. Понятие об этой несокрушимой силе было недоступно фашистским генералам.

Стремительное движение группы Бушева сопровождали залпы батарей РС и удары штурмовой авиации по переднему краю противника. Цель ударного кулака — овладеть группой курганов юго-восточнее Предмостного, выбить оттуда противника и, развивая наступление, достичь западной окраины станицы Терской, занять западные скаты высоты 154. А две роты четвертого батальона 10-й гвардейской бригады должны были оседлать шоссе Вознесенская — Моздок между Бековичами и Терской.

Внезапность удара удалась. Враг откатился назад и поспешно отступал на левый берег Терека. Это были части 370-й и 111-й пехотных дивизий немцев, изрядно потрепанные еще на подступах к хребту.

Ударная группа выполнила свою задачу. Бушеву был отдан приказ закрепиться на захваченном рубеже. Но противник быстро оправился от неожиданного удара.

Командир армейского корпуса генерал Клюгенау-младший требовал прекратить отступление, а если понадобится, то и беспощадно топить в Тереке понтонные лодки тех, кто отходил на левый берег реки. Опираясь на танковую группу, сосредоточенную в Предмостном, разрозненные подразделения двух пехотных дивизий устремились в этот населенный пункт и превратили его в сильный очаг сопротивления.

Клюгенау связался с Клейстом, прося разрешения двинуть основную массу танков (они оставались на правом берегу, в Предмостном, и частично на северо-восточной окраине Терской) в направлении Вознесенской. Генерал уверял своего командира, что русские оголили этот участок, что там образовался разрыв в обороне и представляется момент прорваться к Грозному…

Клейст одобрил инициативу энергичного генерала, и танки, обходя заслоны Бушева, двинулись прямо в полосу 62-й бригады морской пехоты. Артиллерия, приданная этой бригаде, и ее грозные «катюши» до времени молчали, готовясь встретить введенного в заблуждение противника и устроить ему побоище.

Этим и объясняется приказ Бушеву закрепиться на достигнутом рубеже. Контратакующие части противника, ничего не подозревая, попались в ловушку.

Начался методический расстрел фашистских танков с северо-восточных скатов высоты, куда выдвинулись моряки вместе с артиллерией и танковым батальоном еще на первом этапе контрудара.

В этот день офицер штаба гвардии капитан Дроздов записал в оперативной сводке: «В 11.00 на атакующего противника обрушилась штурмовая авиация и с бреющего полета расстреливала пехоту и танки немцев. Одновременно артдивизион прямой наводкой бил по танкам. Истребители танков 62-й морской стрелковой бригады бесстрашно ползли к вражеским машинам, подрывали их гранатами и зажигали бутылками. Поле боя покрылось дымом и пылью. Воля противника была сломлена, и он поспешно начал отходить на Моздок. Но в пути встретился с отрядом Бушева…»

Бой был выигран, наши потери оказались незначительными. Враг же потерпел сильный урон. Немцы отступили на исходный рубеж. В Предмостный удалось прорваться лишь жалким остаткам танковой группы врага. А в действие Клюгенау-младший ввел почти девяносто боевых машин. На поле боя остались сотни убитых фашистских солдат и офицеров.

С утра следующего дня гвардейцы и моряки перешли в решительное контрнаступление. Их поддерживала 52-я танковая бригада. После короткой, но горячей схватки они ворвались на южную окраину Предмостного и сбросили в Терек два пехотных батальона гитлеровцев.

Таким образом, опорный, пункт противника Предмостный был зажат в клещи. Теперь уже генералу Клюгенау-младшему пришлось думать о спасении, о прорыве к Грозному не было и речи.

Вскоре фамилия Клюгенау исчезла из боевых документов армейского корпуса, штаб которого находился в Моздоке. По всей вероятности, фон Клейст отстранил неудачливого генерала и, как обычно в таких случаях, отослал его «на съедение» фюреру.

За два дня сентябрьских боев гитлеровцы на этом участке недосчитали в своих рядах до ста двадцати танков и более четырех тысяч солдат и офицеров.

Абсолютную точность этих цифр подтвердили немецкие документы, захваченные в Предмостном в ночь па 9 сентября подразделением лейтенанта Курковича.

Вечером 8 сентября, когда наступили сумерки, передовые подразделения Цаллагова просочились в рощу западнее Предмостного. Несколько танков и мотострелковый батальон 52-й танковой бригады вели бой на улицах юго-западной окраины села. Еще бы один решительный натиск, и главный опорный пункт фашистских войск на южном берегу Терека мог бы пасть.

Но командиры приданных дивизионов 69-го артполка своевременно не перенесли огонь в глубину и, продолжая стрельбу по первой траншее противника, преградили путь своим же цепям. В этот момент командир танкового батальона временно потерял связь с передовыми танками, и они утратили взаимодействие со стрелковыми подразделениями. Эти досадные просчеты и нерасторопность некоторых офицеров привели к тому, что оборона фашистов вновь обрела устойчивость, сильный огонь с флангов приковал наши цепи к земле.

Сколько ни кричал Цаллагов в трубку, вызывая подвижные НП частей усиления, снаряды продолжали рваться перед самым носом наших пехотинцев. К счастью, этот огонь не причинил серьезных потерь.

Но, как говорится, нет худа без добра. Командир роты лейтенант Куркович обратился к комбату с предложением выйти опушкой рощи за северную окраину селения и устроить засаду на дороге, ведущей к переправе в Моздок.

Бета сидел за корнем вывороченного тополя у маленькой рации РБ.

— Дело говоришь, лейтенант. Но одних вас не пущу туда. Подожди здесь.

Цаллагов пополз к воронке, в которой сидели Булычев и старший политрук Дорохов — комиссар батальона. Они только что вернулись из подразделений, где разъясняли боевую задачу. Теперь оба были обескуражены, что наступление временно застопорилось из-за неувязки с артиллерией. Николай как раз рассказывал комиссару батальона про случай в море, когда сторожевой катер, шедший в фарватере флагманского корабля, выстрелил раньше времени и чуть не сбил трубу со своего лидера.

Приполз Бета — весь в пыли, фуражка помятая, вид свирепый.

— Комиссар! Курковича посылаю на стык дорог у переправы. Одного не решаюсь. Будь другом, вызови лично пулеметную роту из пятьдесят второй…

Дорохов понимал, что Бета не может покинуть командного пункта в такой момент. Заместителя по строевой части у Цаллагова не было — уже с неделю, как его отозвали в другую часть. На командный пункт 52-й танковой бригады должен пойти кто-то из ответственных офицеров. В этой бригаде есть мотострелковый батальон и пулеметная рота — о ней теперь шла речь. Капитан-лейтенант объяснил, что засада Курковича может сделать больше, чем весь батальон за день. Нужно было в этом убедить комбрига пятьдесят второй. Только полковник Бушев мог вызвать пулеметчиков танковой бригады своим приказом. Цаллагов же не мог. Бушев далеко, он дерется за каждый дом села. Цаллагов близко. Зачем терять время? Разве толковые командиры разных родов оружия не могут сами договориться о взаимодействии в решающие часы и минуты боя? Могут.

— Я понял, Бета. Бегу.

— А ты бы оставался со мной, Коля, — Цаллагов увидел, что и Булычев собирается идти.

— Я же представитель флота! Мое слово что-нибудь да значит — фигура, так сказать…

Комбриг танкистов понял замысел комбата и послал к Цаллагову пулеметную роту, хотя и не в полном составе. Бета усилил отряд Курковича взводом ротных минометов старшины Налетова. Три санинструктора — все девушки — и одна радистка вошли в состав отряда. Старший политрук Дорохов настоял на том, чтобы и он был в этой группе. Все знали, что у Дорохова после ранения еще ныло плечо. Но разве откажешь своему комиссару? И снова Бета махнул рукой:

— Все идите, черт бы вас побрал! Может быть, вам еще парочку генералов прихватить с собой?..

Цаллагова смущало и тревожило, что рядом с лейтенантом Курковичем, на котором лежит вся ответственность за операцию, будет столько начальства. Это может связать инициативу молодого офицера.

Но тревога комбата была напрасной.

…Комиссар Дорохов и лейтенант Куркович время от времени останавливали движение, выслушивали разведчиков и обменивались короткими фразами. Иногда приходилось ждать. Минуты казались бесконечными.

— Ты сам-то откуда? — в одну из таких остановок спросил старший политрук.

— Десантником раньше был.

— Родом, родом откуда?

— Из Рудни Удалевской. Белоруссия.

— А я из Минска. Значит, земляки!..

Вот и весь разговор. Но он сближал этих людей. И Булычев держался с Курковичем почти как рядовой солдат, только много задавал вопросов — привычка военного корреспондента.

Отряд развернулся. Перекресток дорог был виден как на ладони, ночная мгла и низкий кустарник скрывали солдат. В неглубокой впадине, сзади, расположились минометчики, рация, санинструкторы.

В разных направлениях одна за другой проходили тяжелые немецкие грузовики, реже — танки и самоходки. Куркович молчал, не подавал сигнала к действию.

Чувствовалась близость Терека. У понтонных лодок о чем-то переговаривались немецкие саперы, кто-то ругался и раза два стрельнул из пистолета.

— Я — к минометчикам, — тихо сказал Булычев лейтенанту.

Командир пулеметной роты — лейтенант в танкистском комбинезоне — ползал по своим точкам, инструктировал наводчиков.

Со стороны селения Кизляр приближалась колонна крытых автомобилей. Между ними — несколько легковых «мерседесов».

— Колонна штабных машин, — Куркович легко толкнул комиссара. — Начнем?

— Давай!..

Неожиданно передняя машина остановилась, из кабины выбралась темная фигура в высокой фуражке. Она направилась к кювету, должно быть по нужде.

Моряки, минометчики и стрелки танковой бригады были готовы принять бой, каждый из них знал, что ему делать. Куркович выстрелил красной ракетой в переднюю машину, и разом берег Терека вздрогнул от огня всех видов оружия, каким располагал отряд. Подорванные гранатами передние машины застопорили движение, одну из них удалось поджечь бутылкой с горючей смесью. Теперь вся колонна была освещена этим факелом, и советские воины повели прицельный огонь. В грохоте пулеметной стрельбы не были слышны глухие хлопки ротных «самоваров» Налетова, зато мины рвались на дороге с треском, и осколки их иногда долетали до цепей засады.

Среди немцев началась паника.

Крики, стоны, ругань, беготня, лезущие друг на друга автомобили, вспышки фар…

Группа немецких автоматчиков отстреливалась из-под машин. Рассвирепевший командир пулеметной роты старший лейтенант Гармаш поднялся с «Дегтяревым» в руках и дал по ним несколько очередей.

— Убьют Гармаша, — вслух подумал Куркович. — Разрешите поднять в атаку, товарищ старший политрук, — обратился он к Дорохову. И, не расслышав ответа, поднялся: — Отряд — штурмом!.. Ура-а-а!

Стремительный бросок решил исход боя. Большинство фашистов побросали оружие и подняли вверх руки.

С трудом остановил Дорохов старшего лейтенанта Гармаша, который, расстреляв диск, энергично действовал своим «Дегтяревым», как дубиной.

С двух сторон еще слышалась перестрелка. Это группы, посланные Курковичем для перекрытия дороги, преграждали противнику путь в район засады. Они простреливали дорогу из ручных пулеметов, имитируя оборону. Этой меры было достаточно, чтобы парализовать движение к перекрестку. Комиссар и лейтенант отлично знали повадки врага: в ночное время гитлеровцы никогда не ввяжутся в бой по своей инициативе. Пусть впереди горят машины, слетают стальные шлемы с голов… Раз нет приказа — лучше отсидеться или повернуть назад.

Куркович отдавал приказания:

— Ревякин, собрать трофейное оружие! Петросян и Телегин — на сбор штабных документов!..

Связные то и дело подходили к командиру отряда с вопросами:

— Что делать с железным ящиком? Тяжелый, гад, и не открывается…

— Чемоданы куда девать?

— Во второй машине одни противотанковые мины. Куда их?

— Товарищ лейтенант! Задняя машина закрыта изнутри. Она железная. Взорвать?

— У меня трое раненых… Валя Куликова — тяжело.

В этой неразберихе Дорохову и Курковичу с трудом удалось навести порядок. Облитые бензином горели машины. Отделение саперов направилось минировать дорогу— на случай появления танков. Капитан-лейтенант Булычев с полувзводом минометчиков и двумя легкими пулеметами спустился к Тереку — топить понтонные лодки. Три исправных автомобиля с документами и ценными трофеями тянулись за пленными. Всю эту колонну возглавил Гармаш, увешанный трофейными пистолетами.

Кажется, все. Можно отходить. Снять перекрытие с дорог, отозвать Булычева и — дай бог ноги.

Но комиссар батальона принимает неожиданное решение: оставить на месте группу прикрытия до приказа Цаллагова. Это рискованно. Каждую минуту из селения Кизляр или Предмостного могут появиться немецкие танки с пехотой. Там, конечно, все уже известно, кто-нибудь из блокированной колонны добрался до своих и доложил о разгроме штаба 111-й пехотной дивизии, отходившей на Моздок.

Дорохов и Куркович передали комбату радиограмму о выполнении задания, о количестве пленных, трофеях и захваченных документах пехотной дивизии. Высказали также свое мнение: если до рассвета в этот район успеют выслать стрелковый полк с противотанковой артиллерией, то фашисты вряд ли смогут вырваться из Кизляра, Отряд Курковича закрыл единственный выход из полуокруженного села. Небольшой отряд, естественно, не сможет остановить поток отступающих в Моздок частей 111-й пехотной дивизии. О намерении же противника вырваться из Кизляра свидетельствует сам факт эвакуации второго эшелона штаба дивизии.

Заработала станция «Линкор», вызывая «Торпеду».

Радистка Этери начала быстро записывать пятизначные цифры… Электрический фонарик освещал блокнот и ее милый носик клинышком.

Ну, что я вам говорила? Вот, пожалуйста… — радостно воскликнула она.

Бета Цаллагов сообщал, что надо держаться, идет Казаев.

Перед рассветом в район засады прибыл усиленный отряд офицера Казаева с двадцатью танками БТ и тремя батареями истребительного дивизиона Волчанского.

Полное окружение группировки противника в опорном пункте Кизляр было завершено.

В течение дня 9 сентября ударная группа Бушева сковывала полки противника в Предмостном, лишив их возможности прийти па помощь окруженной группировке.

С утра того же дня 9-я гвардейская стрелковая бригада с 52-й танковой бригадой при поддержке двух дивизионов 69-го тяжелого артполка начала уничтожение противника в районе Кизляра.

Это стало возможным благодаря удачной ночной операции, которую провели комиссар Дорохов и лейтенант Куркович.

Записки черноморца Булычева

«Любопытно было бы очутиться в кабинете фон Клейста и посмотреть на выражение его лица, когда он узнал об исчезновении половины штаба 111-й пехотной дивизии…

Эту озорную мысль высказал комиссар Дорохов, когда мы уже сидели в землянке комбата и ждали вестей от старшего лейтенанта Казаева.

Гармаш увел колонну пленных в Вознесенскую. Я рвался туда, чтобы присутствовать на допросе офицеров, ио уйти в полном неведении о действиях Казаева не мог. Вспоминаю перипетии ночного боя.

Когда наша засада открыла огонь, матросы Картамышев и Травников перекрыли тропу, идущую от берега. Ибрай Картамышев первым увидел немецких понтонеров. Он посоветовался с товарищем и побежал к Курковичу доложить, но случайно наткнулся на минометчиков Налетова, где находился и я.

Увидев меня, моряк гаркнул: «Товарищ капитан-лейтенант, там целая флотилия! Вот бы их…» Раздумывать было некогда. Насколько я, политработник флота, разбирался в тактике сухопутных войск, мы обязаны были прикрыть отряд от возможного удара противника со стороны реки.

По-видимому, бой на шоссе вызвал страшную панику среди понтонеров. Они метались по берегу, подтягивали лодки к воде, заводили моторы.

Старшина Налетов с ходу накрыл эту «флотилию» залпом ротных минометов. Паника усилилась. Гитлеровцы отчаянно палили из автоматов и винтовок.

Две лодки уже отошли от берега. Комсорг Андрюша Сепягин вырвался вперед и кинул несколько гранат. Его примеру последовали Картамышев и Травников. Огонь минометов был прекращен, и вся наша группа бросилась к берегу.

Одна граната Сепягина разорвалась в лодке. Андрюша, подражая морякам, закричал: «Полундра, фриц!» Этот возглас подхватили и другие…

Старшина с отделением бойцов двигался вниз по течению — вылавливать гитлеровцев.

Я разыскал Травникова. Приказал ему взять еще двух бойцов, собрать документы убитых немцев и немедленно вернуться.

Гремя запасным диском, подбежал пулеметчик из десантников, здоровый, коренастый парень. После я узнал его фамилию — Гончаров.

— Огонь по шлюпке! — Это была первая моя команда. До сих пор я не поднимался выше наблюдателя и «советника»— не было необходимости: войны хорошо справлялись и без меня.

После нескольких очередей одна из лодок, достигшая уже середины реки, накренилась, сидящие в ней солдаты плюхнулись в воду.

Схватка с лодками продолжалась. Минометчики уничтожили восемь шлюпок. Число фрицев, погрузившихся на дно, трудно было определить: возможно, некоторым и удалось выбраться на берег где-нибудь у Стодеревской или Галюгаевской. Я видел, как они барахтались в темных волнах…

Немало ушло времени на сбор людей. Долго не возвращались Налетов, Картамышев и комсорг Сепягин.

Дважды прибегал связной от Курковича: «Всех минометчиков — на исходное!»

Операция завершилась успешно. Сепягин привел промокшего до нитки унтера — пожилого, сгорбленного и жалкого. Налетов и Картамышев тоже вернулись с пленным. Это был совсем молодой солдат. Он скалил зубы в улыбке, говорил на каком-то незнакомом языке и без конца смеялся.

А старшина Налетов сокрушался, потеряв свои великолепные никелированные шпоры.

Оказывается, преследуя немцев, он попал в полосу МЗП (малозаметного препятствия), запутался и еле вырвался из него, разодрав при этом голенища и рукава гимнастерки.

После боя я попросил Андрюшу Сепягина написать небольшое донесение о том, как действовали его комсомольцы в эту ночь.

На следующий день он представил листок, озаглавленный: «Наш ответ на призыв комсомольцев-воинов генерала Лелюшенко».

Старший лейтенант Казаев уже передал по рации донесение: гвардейцы 9-й стрелковой бригады соединились с его отрядом, который отбил две контратаки гитлеровцев— одну со стороны Кизляра, вторую с южного берега реки. Было ясно, что немцы снова собрались с силами и отряд могут уничтожить.

Цаллагов вовремя доложил об этом командованию.

Начальник штаба корпуса полковник Глонти лично распорядился отозвать отряд Казаева, но без танков и орудий, которые теперь поступили под командование комбрига Власова.

За ходом операции внимательно следило корпусное начальство…

Роты моряков Цаллагова закрепились у рощи западнее Предмостного. Здесь было тихо, как будто в долговременной обороне, и мы имели возможность сделать перекур, закусить.

Меня заинтересовал старший лейтенант Александр Казаев. Бета не очень много знал о нем, хотя они и земляки. Один — моряк, другой — пехотинец. К тому же Казаев не являлся штатным подчиненным Цаллагова, он временно действовал на участке этого батальона. Казаев мог появиться со своими людьми в любом соединении корпуса.

С некоторых пор командование корпуса выделило из числа молодых офицеров тех, кто был способен выполнять сложные задачи по диверсии на флангах или в тылу противника. Это действительно беззаветно храбрые люди…

Я видел, как в день боевого крещения 11-го корпуса, на подступах к Моздоку, горсточка курсантов Ростовского артиллерийского училища под командой молодого офицера Румянцева отбивала танковую атаку — с утра до самого вечера.

Через четыре дня я узнал, что атаки фашистов продолжаются, но ни один танк противника пробиться вперед не может. Горсточка храбрецов тает, но ни метра родной земли не отдает врагу. Командир бригады сказал: «Мы спокойны — там Румянцев…»

Вернувшись в часть, Румянцев проспал в блиндаже целые сутки, а когда комбриг приказал вызвать героя, чтобы вручить награду, Румянцева не оказалось на месте: он вернулся на свой рубеж без всякого приказа, вернулся в самое пекло не ради ордена.

Таким был и мой друг Ибрагим Курбатов на высоте «Крейсер». Таким был командир батареи Хотулев. А сколько их было и есть!

Такими я вижу офицеров Олеся Курковича и Сашу Казаева. Это под их началом в районе селения Кизляр за одни сутки противнику был нанесен чувствительный удар: разгромлено два батальона пехоты, уничтожено 27 танков и 64 автомашины с боеприпасами и средствами материального обеспечения.

В ответ 10 сентября гитлеровское командование бросило в бой до 120 танков и два пехотных полка 370-й дивизии, пытаясь прорвать фронт и выйти на шоссе Кизляр— Раздольное — Сухотское. Все новые атаки были отбиты с большими потерями для противника.

Но выдохлась ли Моздокская группировка противника? На какое-то время — да. Тщательно разработанный план прорыва к грозненской нефти по «гладкому пути» долины Алханчурт развеян в прах. «Броневой каток» Клейста не получился, вместо него — танковое кладбище.

11-й гвардейский корпус, находясь в наиболее опасной полосе наступления немецко-фашистских войск, оправдал надежды Родины и не только выстоял в обороне, но и решительными контрударами принудил врага на время забыть об Алханчуртской долине.

Однако фон Клейст не собирался отказываться от своих планов. Он лишь постарался «найти убедительное» оправдание перед Гитлером: дескать, Терек широк и глубок, быстр и коварен… Да и берега заболочены. Так гитлеровская верховная ставка и сообщила, когда фашисты захлебнулись под Моздоком.

«У Терека советские войска пытаются остановить продвижение немецкой армии в направлении Грозного. Река Терек в районе боевых действий имеет 500 метров ширины и 2 метра глубины. Быстрота течения этой реки и заболоченные берега делают ее весьма серьезным препятствием, для преодоления которого требуется некоторый промежуток времени». Вот и вся причина.

Кто виноват в том, что 1-я танковая армия генерала фон Клейста и дивизий генерала Руоффа не смогли прорваться к Грозному? Коварный Терек ли унес сотни танков и тысячи убитых в этом районе гитлеровцев?

Кладбища фашистской техники и немецких солдат на берегах Терека в районах Эльхотово — Илларионовка — Кури — Малгобек — Моздок — Ищерская и далее… говорят о другом. А это другое можно объяснить одним словом: стойкость! Стойкость советских воинов, у которых приказ Родины — ни шагу назад! — стал законом жизни…

А теперь о девушках. Об их героизме и самоотверженности. Это они бороздили ночное небо над долинами Терека у самых Черных гор. О них с ненавистью и страхом говорили пленные: «Рус-фанер спайть найн…», «Ночь летай… Жу-у-у делайть… Бум-бум-бум… Акоп нету, зольдат капут…»

Кто знал силу и мощь немецкой зенитной артиллерии, кто хоть раз видел прошивающие молнии «мессершмиттов» в воздухе, поверит ли, что наши По-2, ведомые девушками, посмеют пролететь над обороной фашистов. Не увидев их своими глазами, поверить в такое было невозможно.

К храбрым летчицам меня привело письмо сестры. Ей бы в эту зиму диплом защищать на врача, а она… где-то тут поблизости. Обратный адрес — полевая почта… Связисты помогли мне открыть тайну цифр, и я узнал, что воинская часть, где служит сестра, находится совсем близко. Выгадал я денечек и на попутных быстро добрался до нужной станицы. Не станица — райский сад. Груши, яблоки, абрикосы, сливы, персики, орехи… Урожай небывалый! Деревья ломятся от плодов. Яблоки и груши гниют на земле — убирать некому. Белые, аккуратные дома утопают в садах.

— Асиновская она и есть, — сказала мне пожилая женщина, которую я встретил у арыка на окраине станицы. — Никак до соколиц наших путь держишь? Они тута. Скучают девушки мои без кавалеров.

«Соколицы». Это хорошо! Значит, уважают их казачки. А казаков в станице не видать. Да и соколиц-то нет. Где же они? Ага, вот их «рус-фанеры». Здорово маскируются под яблонями и грушами. С воздуха и не заметишь!

У одной калитки я встретил белокурую девушку лет двадцати с лейтенантскими знаками отличия. Посмотрела на меня так, будто мы давно знакомы. Вместо положенного приветствия старшего по званию улыбчиво спросила:

— Не сестру ли ищете, Николай?

«Откуда она может меня знать?»

— Не удивляйтесь,моряк, мы вас все знаем: Катюша вашу фотографию нам показывала. Все хвасталась, дразнила нас братом-моряком, пока мы у нее не выкрали эту фотокарточку…

— Во-первых, здравствуйте, лейтенант! Во-вторых, приветствовать надо… А в-третьих, где Катюша?

— Извините, товарищ капитан-лейтенант, — смутилась и даже обиделась белокурая, но все же отвела меня в какую-то хату.

Командир полка, молодая, со строгими чертами лица женщина в офицерской форме, сидела в саду у столика под увесистой яблоней и просматривала бумаги. Я представился. После чего капитан Бершанская приказала вызвать к ней лейтенанта медслужбы Булычеву.

С Евдокией Давыдовной было приятно говорить. Но я, огрубевший на войне человек, не находил нужных слов… Видимо, Бершанская потому больше спрашивала и рассказывала сама. Я думал: молодая женщина — командир авиационного полка, и не обычного, а легких ночных бомбардировщиков! Под началом — одни только женщины! Ни одного мужчины! Женщины — пилоты, штурманы, вооруженны, техники и инженеры, командиры и комиссары эскадрилий, солдаты аэродромного обслуживания. Девушки от девятнадцати до двадцати трех — двадцати четырех лет! Им бы только любить и быть любимыми, учиться на врача, педагога… Наслаждаться счастьем мирной жизни, радоваться смеху собственного ребенка, быть украшением жизни… А они… бомбят вражеские тылы и переправы, ночами висят над окопами и траншеями, не давая покоя захватчикам. И ведут себя в небе так, будто и нет поблизости фашистских «мессеров» и зенитного огня. Хотя на их По-2 нет ни пушек, ни пулеметов, ни брони… Только бомбы! По существу, девушки ничем не могут защититься. Спасает их только умение воевать, проявлять храбрость и отвагу! И воюют, воюют без передышки и хныканья.

За месяц — две тысячи боевых вылетов! Это значит, что каждый экипаж полка за ночь делает два-три вылета.

— Что вас привело в авиацию, Евдокия Давыдовна? — спрашиваю командира полка. Мне хотелось продлить беседу.

— Сама не знаю, — улыбнулась она в ответ. Но в ее глазах я улавливаю грусть и усталость. — Родителей я лишилась рано, в двадцать втором году — тиф их унес. Попала в Ставропольский детдом… Училась неплохо. Детей любила. Мне пророчили, что буду педагогом. В педтехникум «сватали»… А самолет я увидела первый раз, когда мне уже было пятнадцать… Как-то летом босиком шла в село Бурлацкое. День был ясный, солнечный, много цветов в поле. Любовалась ими, песни напевала. И вот в небе зашумело. Подняла голову. Надо мною пролетал самолет. Смотрела я сама не своя: унес он меня на своих легких крыльях. С того дня я начала летать, конечно, мысленно. А потом долго мучилась, чтобы попасть в училище. Видимо, судьба… Окончила Батайское училище гражданского воздушного флота и была счастливой: летала на У-2. Это были наши первые учебные самолеты…

— А теперь командуете полком…

— Так уж получилось, — скромно продолжала она, будто никаких заслуг еще не имеет, хотя на груди уже сверкали ордена боевого Красного Знамени и «Знак Почета». — «Виновата» Марина. Знаете ее? Герой Советского Союза, майор авиации Марина Раскова…

— Кто же ее не знает!

— Она-то и затеяла создать полк «ночных фей», — засмеялась своей шутке Бершанская. — Сосватала меня сюда… И родился первый в истории мировой авиации женский полк…

— Товарищ командир полка, обед готов… Разрешите накрывать? — Возле нас остановилась смуглая девушка в военной форме. Получив «добро», она зыркнула глазами в мою сторону, ловко козырнула и, четко шагая, удалилась.

Евдокия Давыдовна взглянула на часы, поднялась, сорвала большущее розовощекое яблоко и подала его мне:

— Берите, товарищ капитан-лейтенант… В раю мы живем, а вы говорите: воюем… — Она обеими руками чуть-чуть приподняла ветку яблони, облепленную плодами и пригнувшуюся к влажной земле. — Сталинградцы… Вот кто воюет по-настоящему! А какую блокаду выдерживают ленинградцы! А легендарные севастопольцы? Что сказать о них?

— А мы разве плохо воюем под Моздоком, у Эльхотовских ворот? На перевалах Клухории? — с обидой заметил я. — Думаю, что не хуже других!

— Но и не лучше… Нам, кавказцам, еще придется показать себя. Клейст днем и ночью подтягивает резервы. Сколько техники и мотопехоты сконцентрировано под Моздоком и особенно в районе Эльхотово — Прохладное…

— Разрешите доложить, товарищ командир полка, — прервала нашу беседу та же смуглая девушка, видимо дежурная по части.

— Докладывайте, товарищ лейтенант.

— Военфельдшер Булычева выбыла из части: эвакуирует в тыл тяжелораненых…

«И у них не легче!» — подумал я про себя.

Обидно мне было, что я не смог повидаться с сестрой. Собрался уходить. Но хозяйка полка запротестовала:

— Что вы, капитан-лейтенант, без обеда? Ни в коем случае! Вы же в гостях у женщин. Идемте. Хоть поглядите на наших «орлиц»… К морякам они неравнодушны…

Столы были накрыты в саду под ломящимися от плодов деревьями… На скамейках сидели молодые девушки в офицерской форме, которая им очень шла. Почти у каждой на груди — боевой орден или медаль. «Нелегкая вам досталась, девушки, судьба…» Тяжелые думы нахлынули на меня как-то неожиданно, и я загрустил. Чувствовал, что девушки поглядывают на меня, ждут чего-то… Думают, наверно, что я скажу им что-нибудь радостное, веселое… А я бирюк бирюком…

Как-то неловко! Надо же было мне так растеряться, чтобы в душе пожелать: «Хоть бы кто тревогу поднял… Хоть бы «рама» пролетела… Побежали бы все в убежища… Тогда бы я был спасен от этих красивых сверлящих глаз!..» Но «спастись» не удалось: девушки все же «раз-говорили» меня…

…Возвращался к себе снова на попутных и всю ночную дорогу думал о девушках. Вставали в памяти новые знакомые. Таня Макарова и Вера Белик! Отважный экипаж— сотни вылетов на бомбежку и боевую разведку. Тонны сброшенных на голову врага бомб, десятки пробоин в их По-2… Книгу бы написать! Про Танину тайную любовь. Но почему я больше думаю о Тане, а не о других? Ведь вот та девушка, что из Киева, Розанова, зовут, кажется, Ларисой, Лара. Чем она уступает Тане или Вере? Или вот Вера Тихомирова?.. А черненькая Мэри Авидзба — летчица из Абхазии? В былые времена абхазка не имела права появляться там, где собирались мужчины, а девушка и вовсе не могла сесть за один стол с парнями… А Мэри летает, громит фашистскую нечисть… Летчица Магуба Сыртланова тоже откуда-то из горных мест… Жаль, что не расспросил ее. Да разве можно было расспросить и узнать всех, запомнить, кто из какой республики, какой национальности? И нужно ли было? Все народы нашей страны воюют. И в этом наша сила, неодолимая сила, сила дружбы, братства всех национальностей Советской страны. Яркий пример тому и этот женский полк.

Таня Макарова… Сколько в ней душевной щедрости, теплоты. Она рассказала мне историю своей любви. Они росли вместе, и она полюбила его. Кто не испытал это первое, светлое, как чистый родник, чувство! Кому не знакомы трепетные движения сердца! А он, Виктор, так и не узнал об этом. Теперь вот прислал письмо из госпиталя, не любовное, нет, просто соседское, дружеское. Я посоветовал Тане открыть свое сердце Виктору. Но она наотрез отказалась.

— Что вы?! Умру — первой не напишу… Мне хочется, чтобы он сам написал о любви… А я стихи хочу писать… Для себя. И никогда никому их не показывать…

Стихи… В них она сможет передать все, что чувствует… Мне тоже иногда хочется писать стихи, но я не умею делать этого. А Таня, наверное, в душе поэт. В небе у нее чкаловский почерк! А на бумаге? Не знаю, стихов она мне не читала. Прочла только письмо Виктора, в нем не было ни слова о любви, но он любит… Таня это чувствует, знает наверняка…

Ходит Таня легко, почти всегда смеется, любит петь… Подруги удивляются: откуда опа. первой узнает новые песни?.. И как их поет!.. Она могла бы стать артисткой, поэтессой, кем угодно, если бы не война… Кто знает, в какой час, в какую минуту угаснет ее талант, ее прекрасная жизнь, ее нецелованная любовь?!

Мне рассказывали о предпоследнем боевом вылете Тани Макаровой. Наступила ночь, южная осенняя ночь. Над Моздоком в черном, беззвездном небе — эскадрилья Серафимы Амосовой. Штурман сумела разглядеть ползущий к станции состав. «Иду на цель!..» — доложила она. На вражеский поезд полетели бомбы. Оторвавшись от состава, паровоз с двумя вагонами помчался к городу. Остальные вагоны перемешались. «Еще бы несколько бомб!» — подумала Амосова и повернула самолет к аэродрому. Но тут же ее По-2 схватили в клещи прожектора, отчаянно «залаяли» зенитки. Еще минута, и комэск, сраженный врагом, грохнет на землю. Неожиданно лучи прожекторов исчезли. Амосова отвернула самолет и вышла из сплошной полосы разрывов. Кто спаситель? Кто уничтожил прожекторы? Таня и Вера? Видимо, они! Другие находились дальше. Над мчавшимся паровозом все еще висела светящаяся ракета, отраженная вначале Амосовой. Но вот и паровоз с двумя вагонами полетел под откос. «Молодцы девушки!» — почти закричала Амосова. И тут же в клещах прожекторов оказался Танин По-2. Вокруг него — лавина огненных вспышек.

Кроме Тани и Веры на аэродром вернулись все. Наползал туман — этот самый страшный враг. В этих местах он бывает часто и не одну жизнь унес. Подруги на аэродроме уже сто дум передумали, отгоняя недобрые мысли.

А в это время Таня и Вера метались в воздухе. Их изрешеченный По-2 еле дышал, но продолжал вычерчивать хитрые сплетения змеек и горок… Наконец девушкам удалось вырваться из зоны обстрела. Огонь зениток остался позади. Но тут начал греться мотор, падала высота, вся кабина забрызгалась маслом. Ясно — пробит маслобак. Хватит ли высоты, чтобы перелететь через горы Терского хребта? Садиться нельзя, внизу фашисты. Таня, стиснув зубы, молчала. Казалось, прошла целая вечность… «Чего молчишь, Таня? — толкала ее в плечо Вера. — Дотянем, нечего раскисать!» — «Да, Верок, мы обманули смерть… И мы дотянем!..»

Они «дотянули»! Сквозь туман прошли через горы до Сунженской долины и посадили свой По-2. На нем насчитали десятки пробоин.

Когда мы сидели с Таней и говорили об этом бое, опа сокрушалась, что осталась «безлошадной» — на ее машине уже нельзя было летать. А я думал о ее любви, ее мужестве и отваге. Девушка из легенды! Их много в этом полку. И о каждой из них можно было писать поэму.

Кстати, о стихах. В полку поют песни на слова своих же полковых поэтесс. Поют про свою жизнь, про подвиги боевых подруг.

Вот строки о тех осенних днях, написанные Наташей Меклин:

Наташа очень точно выразила то, о чем думали ее боевые подруги. У всех жила несгибаемая вера: наши воины вырвут у врага отнятое счастье, омраченную радость, сохранят на земле солнце и свет.

Вспомнились строки «Поэмы о войне». Ее автор штурман, курносая девушка Ира Каширина. Стихи еще далеки от совершенства, но и в них заложены пафос и страсть советского человека:

Да, жарко было фрицам в зимнюю стужу под Москвой… Жарко захватчикам у стен Сталинграда… Жарко гитлеровцам в эти осенние туманы на Тереке у ледяных вершин Кавказа!.. Права Бершанская: еще жарче будет им позднее, когда начнутся долгожданные дни нашего наступления. И они, должно быть, не за горами. Все ждут этих дней, к ним готовятся в тяжелейших оборонительных боях…

Меня пригласил к себе в Вознесенскую комиссар корпуса Базилевский. Встретил он меня у порога своей хаты, пробитой снарядами. Шутя спросил:

— Фуражка цела, товарищ моряк?

— Не только фуражка, но и голова вроде бы на месте, — попытался я тоже отшутиться. — А вот ваша обитель, товарищ полковник, с дырками…

— Это когда было… При царе Горохе… Танки Клейста тогда к нам в штаб пожаловали… Спасибо твоим морячкам: дали непрошеным гостям по шапке, — ответил он и повел меня в дом, посадил рядом с собой за столик, а потом вытащил из-под железной кровати начатую бутылку коньяка. — Вижу, Булычев, ты окончательно «опехотился», а?

— Выходит, так, — ответил я. — По просьбе политотдела группы войск начальство приказало мне оставаться на этом участке до особого распоряжения.

— Ты не обижайся, Булычев… Лучше давай по стопке за дружбу, а? Коньяк мне и командиру подбросили соседи из грузинской дивизии. Правда, всего по бутылке… но от души — укреплять дружбу и братство…

— По одной маловато, — улыбнулся я. — Надо выпить еще за дружбу с азербайджанцами… армянами… С сибиряками…

— Это уж как положено, — Базилевский налил мне и себе по стопке.

— За дружбу, за победу! — сказал я, выпил и с грустью посмотрел на пустую рюмку. — Коньячок что надо!

— Я не особенный знаток… Говорят, что армянский «Арарат» лучше. — И он вытащил вторую бутылку, на дне которой влаги оставалось не более одной стопки.

— Дегустация так дегустация, — пошутил я.

— Я слышал, что на мировой выставке вин армянская «трехзвездочка» получила золотую медаль, а «пятизвездочка» — серебряную, — рассказывал Базилевский. — Спросили у винодела: почему так? Должно быть наоборот. «Не знаю, дорогой, — ответил винодел, — сами удивляемся — из одной бочки наливали…»

Комиссар рассмеялся и тут же переменил тему разговора.

— Говорят, Булычев, тебе наши соседки понравились… Вот Прилипко и приглашает тебя к себе, на беседу с офицерами и красноармейцами. Очень просил…

— Какие соседки? Какой Прилипко? — не понял я.

— Ну те, что из полка Бершаиской…, Смотри, уже запамятовал. Мне сообщили, что ты о них интересно рассказывал в бригаде Кудинова. А Прилипко — комиссар первого батальона десятой гвардейской бригады, у комбата Диордицы… Не слыхал о таком? Соседи Кудинова… А сам Диордица — интереснейшая личность, донбасский шахтер, повадками своими на Чапаева смахивает… Даже подражает ему… Неплохо, конечно. Молодой, горячий, смелости на десятерых хватает. Словом, воевать умеет, но… Я чуть было его в трибунал не отправил. Накануне моздокских боев. Было за что!.. В одном селе под Грозным, где его батальон стоял на отдыхе, у бойца пропал автомат. Само собой «чепе»! Диордица собрал всех жителей села и пригрозил: «Ежели через час, такие-сякие, на этом месте не будет положен украденный автомат, по закону военного времени собственноручно перестреляю! Каждого десятого уложу!..»

— Ну и как? Нашелся автомат?..

— Конечно! И не только этот — принесли еще несколько автоматов и винтовок… Но разве так можно обращаться с людьми?

— Разные бывают люди… Кто знает, с какой целью утащили…

— Диордице мы простили. Учли, что он отлично воевал под Москвой, в тылу врага бывал».. Сейчас его батальону предстоит выполнить очень серьезное задание. — Базилевский посмотрел на меня и добавил: — Так уважим просьбу Прилипко? Люди больно хорошие. Да и лирики немного не помешает…

— С удовольствием, — ответил я комиссару, и мы распрощались.

В батальоне Диордицы и Прилипко я действительно познакомился с очень интересными людьми. Это — разведчики, минеры, истребители танков… Я увидел там необыкновенную девушку — военфельдшера Анну Лахину. Бывают же в жизни такие встречи! Кругом рвутся снаряды, визжат мины, а она — юркая, хрупкая девчушка — распекает взрослого офицера. «Почему, — спрашивает она тоном генерала, — ваши бойцы Петров, Каркмасов, Чудинов и Алиев не имеют индивидуальных пакетов? Где их медальоны? Почему без касок на передовой? Кто позволил?… У таких и «чужие телу элементы» могут загнездиться. Понимать надо! «Чепе»! А ну следуйте за мной в блиндаж, уважаемый комвзвода. Я вас лично проверю на форму двадцать!» Я невольно пошел за ними и подслушал их разговор. Она почти кричала: «Снимайте гимнастерку… Ничего не знаю, снимайте! Так… А теперь нижнюю рубаху…» Такого я еще не встречал!

Тут подошел и капитан Прилипко. Мы поздоровались, с Леонидом. Он тоже прислушался к шумному разговору в блиндаже. Потом заулыбался и сказал:

— Да, Анька у нас серьезная! Бывает, что самого комбата начинает проверять «на чистоту»… Любит она порядок! И никто не обижается на ее строгость…

— А в бою как? — зачем-то спросил я у комиссара, и самому мне неловко стало от своего же вопроса. Но тут нас прервал подбежавший вестовой.

— Товарищ капитан, разрешите. Журналист из корпуса прибыл, просит вас…

На НП к нам пришел молодой капитан с полевой сумкой на боку, худой, измазанный. Видно, что он пробирался по окопам. Поздоровался, а потом начал расспрашивать комбата о Теплове.

— Якой такой Теплов? Не мешай! — почти крикнул комбат, обеспокоенный судьбой своего минного поля, по которому немцы стреляли из минометов и пушек. А тут еще туда понеслась лошадь. За ней под обстрелом гнался круглый, невысокого роста солдат. Сколько сил вложили минеры, каким опасностям они подвергали себя, чтобы создать сеть противотанковых минных полей. А сейчас была опасность, что немецкие снаряды переворошат все, а потом фашисты пойдут в наступление и опрокинут оборону батальона.

Снаряд разорвался поблизости от лошади, и перепуганное животное ошалело закрутилось, поскакало. На НП поднялся невероятный шум. Диордица закричал на кого-то благим матом. Мы все видели, как в поле, покрытом пеленой сероватого дыма и пыли, неслась лошадь, а за пей гнался боец. Как мне потом объяснили, это и был Теплов, Иван Савельевич, прославившийся в части минер. Он со своими бойцами всю ночь готовил могилы немецким «ягуарам». И вдруг все труды пойдут насмарку из-за какой-то кобылы…

— Держи ее! Держи! — кричал Теплов во весь голос, не обращая внимания на разрывы снарядов и мин. Он звал на помощь укрывшихся в окопах и траншеях товарищей, забыв, что им нельзя сейчас и головы поднять.

— Самого Теплова ловите. Ошалел пуще коняги! — приказывает комбат.

А маленький старшина все норовил перехватить лошадь прежде, чем она ступит ногой на минное поле.

— Пропадет Теплов! Нарвется на свои же мины, погибнет! — повторял комиссар.

Но вот перед лошадью разорвался снаряд, и она резко повернула назад. Теплов успел ухватиться за гриву, и теперь уже вдвоем они понеслись в сторону НП. Все облегченно вздохнули.

В этот момент на НП ввалился среднего роста старшина— без пояса и головного убора.

— Разрешите доложить… — с трудом дыша, произносит он.

— Никитин, живой? — радостно закричал Диордица. — Докладывай! — И сжал старшину в крепких объятиях.

Никитин прерывисто продолжал:

— Живого офицера… Все живы… Гоов, Иванов, Хуштов…

Больше всех этому событию обрадовался журналист. Еще бы! На его глазах разведчики Диордицы вернулись с «языком», да еще офицером. И это накануне штурма высоты 103, к которому готовился батальон. Не просто «притащили», как говорит Никитин, а привели с «почетом».

Пока комбат докладывал комбригу о возвращении разведки и добытом пленном, журналист записывал подробности. Никитин с особенной теплотой отзывался о кумыке Хизире Хуштове и кабардинце Гоове Абубе, почему-то называя последнего Володей.

— Кто же его первым взял? — спросил я у Никитина, передав ему пачку «Беломора».

Но ответа не услышал: перед наблюдательным пунктом разорвался тяжелый снаряд, а недалеко — второй. На нас посыпалась земля. Жертв, правда, не было, но пришлось срочно покинуть НП, его обнаружил противник. Никитина срочно вызвали в штаб бригады.

Комбат и комиссар пошли в первую траншею. Я пошел вместе с ними. Что заставило их туда идти? Вероятно, предчувствие опасности — немцы в любую минуту могли нас атаковать. А меня на передний край подгоняло особое чувство: я не хотел выглядеть перед Анной каким-то трусливым гастролером. К тому же малознакомый мне журналист с такой лихостью лез вперед, порываясь обязательно побывать в окопах бронебойщиков и стрелков. «Надо поглядеть, как бронебойщики чувствуют себя перед танковой атакой… Да и ребят — братьев Остапенко — повидать надо. Рассказывают, что перед отправкой на передовую они обменяли свои простыни на араку в Беслане… Не будь Диордицы, не миновать бы им тогда военного трибунала. А сейчас воюют не за страх, а за совесть и неплохо обходятся без простыней…»

Передний край… Необычна его жизнь, его пульс… До чего все это сложно! Едкий дым и пыль задерживают дыхание, тысячи тонких сверл впиваются в уши, не говоря уж о грохоте снарядов и оглушающих взрывах бомб. И диву даешься: как выдерживают человеческие нервы весь этот кошмар! Как не сходят люди с ума!..

…«Юнкерсы» отбомбились и скрылись где-то за полосой черного тумана. Над батареями, над головами минеров, бронебойщиков и стрелков появились «мессершмитты»— десятка два. Они пролетели низко над полем и горящими струями полили окопы. Со второго захода сбросили какие-то черные предметы. Небольшие контейнеры раскрываются в вышине, и над дымным полем в лучах солнца в разные стороны разлетаются черные шарики. В воздухе трещит, словно по железной крыше забарабанило градом. «Ничего! Выдюжим!» — пробасил рядом боец.

«Мессеры» не успели еще покинуть поле боя, вокруг еще рвались сброшенные ими в контейнерах маленькие бомбы, как заухала на все лады немецкая артиллерия, «залаяли» минометы. Черный туман над головой сгустился, стало труднее дышать.

— Скоро пойдут «ягуары»… Жаль, что пообедать не успели. Силенок больше было бы! — со вздохом говорит сосед, уткнувшись в землю. Словно обед в этот час имел решающее значение.

В ответ ощетинились Малгобекские горы, хребет засверкал вспышками, покрылся дымом.

— Наши открыли огонь! — обрадовался другой солдат. — Теперь заткнут фрицам глотки!

На самом деле артогонь противника в течение десяти— пятнадцати минут был подавлен нашими артиллеристами.

Воспользовавшись минутной тишиной, многие бойцы занялись своим делом: Теплов проверил, в порядке ли минное поле; его товарищи ставили поваленные взрывами колья, ограждающие запрещенные для прохода и проезда участки; засверкали и термосы — это ребята со взвода побежали по ходам сообщения за обедом…

— Мне — к Сидоренко, командиру бронебойщиков, — проговорил Прилипко и лежа протер пыльное лицо, приподняв каску, ладонью смахнул пот с высокого лба. — Надо поглядеть, чтобы не заснули хлопцы… А ты как решаешь, Булычев?

В ответ я кивнул — рот открыть было неприятно: все лицо и губы были покрыты слоем пыли и гари…

Бронебойщики находились впереди минеров. Мы пробрались к ним довольно быстро. Сидоренко действительно спал в землянке непробудным сном. Я попросил Прилипко не будить Александра. Мы присели рядом с ним. Бронебойные расчеты были на местах и молча глядели в сторону Терека, где притаились танки противника. Один из бойцов, словно оправдывая своего командира Сидоренко, сказал:

— Когда бог войны говорит — для нас рай! И похрапеть не грех!..

Мы молча закурили. Хотелось ни о чем не думать, отдохнуть, закрыть глаза. Впереди в дымке курилась горка. Это высота 103. Там немцы. Не очень-то спокойная была обстановка для отдыха. На эту высоту скоро Диордица поведет свой батальон, если его не опередит танковая лавина врага.

Огонь нашей артиллерии переносится на высоту 103. Она закипает вулканом, ее уже не видно, она превратилась в сплошное облако, будто оказалась огромной бомбой и сейчас взорвалась на наших глазах. Еще сильнее затряслась земля.

Сидоренко вскакивает, высокий, худощавый, оглядывается, протирает сонные, ничего не видящие глаза. Наконец заметил нас. Извиняется. За трое суток первый раз прикорнул…

В небо взлетели сигнальные ракеты. Это Диордица поднимает в атаку своих гвардейцев. Прилипко спокоен: сопку возьмут! А вот удержать ее будет труднее. И он говорит Сидоренко:

— Александр Денисович, дружище! Тебе и твоим браткам придется удерживать «Ягуаров»… А это сейчас главное!..

— Бачу, Леонид!.. — Усталый взгляд, морщины прорезали загорелое лицо. — «Ягуары» — не впервой… Только с ними не так просто…

— Знай: пропустишь хоть одного к высоте, несдобровать нам всем…

Разговор обрывает радостный крик Сидоренко:

— Глядите! На высотке — флаг… Взяли!

Действительно, на отметке 103 в дымке разрывов сверкнуло алое полотнище.

— Ты, Ваня, туда смотри! «Тигра» не прогляди! — беспокойно говорит Сидоренко солдату и направляется по ходу сообщения к двум небольшим полевым пушкам, стоявшим чуть впереди.

Завизжал телефон. Трубку взял Прилипко:

— Танки, говоришь? За лощиной? Много? Ясно! — Слегка побледнев, он повернулся ко мне и сказал — Здесь достаточно одного Сидоренко… А мы пойдем с тобой, Николай, к ячейке братьев Остапенко, да и других бронебойщиков подбодрим… Сорок танков! Нелегко будет отбить…

И он зашагал влево. Я — за ним. По телу прошла дрожь: сорок танков! Пусть не сорок — двадцать машин попрут через позиции Сидоренко на эту высоту!.. Прилипко легче: он десятки раз побывал со своим командиром Диордицей в таких переплетах. И сейчас он вел себя довольно спокойно: останавливался то у одного, то у другого расчета, перебрасывался короткими фразами, пытался шутить.

Впереди на холме вздыбилась земля, грохот заглушил людские голоса. Это — заградительный огонь нашей артиллерии. Он ровно ложится по квадратам. И мы поняли, что в эти минуты «тигры» поднимаются из лощины на холм. Бронебойщики прижались к противотанковым ружьям. Теперь им не до шуток и разговоров. На брустверах — связки гранат. На головах — каски. Мы с Прилипко тоже запаслись связками гранат и, затаив дыхание, лежим в гнезде, вырытом в земле в нескольких метрах от молодых, но уже опытных бронебойщиков Дмитрия и Ивана Остапенко.

Они как две капли воды похожи друг на друга. Близнецы. Хочется порасспросить, узнать, но такие уж фронтовые встречи: не успеешь познакомиться с человеком, а уже надо расставаться…

В воздухе закружились «юнкерсы». Их около десятка. Коршунами налетают они на высоту 103 и сбрасывают бомбы, разворачиваются и снова заходят над бронебойщиками. Приходится сильнее прижиматься к земле.

— Ух, сволочи, свинцом поливают! — Иван Остапенко отскочил от ружья, перед которым крошилась пулеметная очередь «юнкерса».

— А ты что же думал, одеколоном станут брызгать? — усмехнулся Прилипко…

Шесть танков — перед пушками Сидоренко. Стреляя, они шли прямо на орудия. «Вот и конец нашему знакомству с Александром Денисовичем», — с тоской подумал я.

Пушки Сидоренко били прямой наводкой, но снаряды и впрямь отскакивали от брони башен и бортов, высекая еле заметные искры. Еще немного, и орудия с расчетами будут раздавлены…

— Ух ты, гадина, на Васю Жаворонкова лезет! — воскликнул Дмитрий и повернул ружье на приближавшийся к пушкам танк.

— Стой! Не обнаруживай пока себя! — приказал комиссар, волнуясь за жизнь Сидоренко не меньше, чем Остапенко.

Но Сидоренко успел переменить позиции своих пушек, и теперь они били по слабым местам «тигров». Один из них закружился на месте, а потом стремительно двинулся на орудийный расчет Жаворонкова… Дмитрий схватился за голову: нет больше парня! Другой танк повалился набок… Третий стал — и ни с места… Четвертый повернул назад… Пятый горит… Прилипко не выдержал и побежал к Сидоренко.

А танк, который смял орудия Жаворонкова, уже мчался прямо на братьев Остапенко.

— Давай, давай, гадина! — приговаривал Иван и начал прицеливаться.

В стороне — взрывы, это на минном поле Теплова рвались другие «тигры». Не напрасно он так за него беспокоился!

— Вот так, фрицюга! — неистово крикнул Дмитрий.

Я обернулся. Из подбитого им танка в тридцати — сорока шагах от нас удирали немцы в комбинезонах. Я бросил им вслед гранату, начал стрелять из пистолета. Выпустил обойму. «Автомат же!» — вспомнил я и дал длинную очередь. Показалось, что двое упали, а третий прыгнул в воронку.

…Вечером в просторный блиндаж собрались командиры рот, взводов, и командиры бронебойщиков. Все были в пыли, небритые, усталые и, казалось, похожие при тусклом свете коптилок друг на друга. Сюда принесли и ужин в термосах — густую гречневую кашу с мясом. Когда спало напряжение боя, все вдруг почувствовали голод.

Комбат Диордица был в отличном настроении.

— Высоту взяли и закрепились, — сказал он собравшимся. — Задачу выполнили. Честь и хвала артиллеристам, бронебойщикам, выручили! Слава всем, кто участвовал в атаках! И вечная память погибшим… Жаворонков… отличный был солдат!

Не сговариваясь, все привстали и с минуту молчали. Потом Диордица ладонью провел по лицу и сказал: — Товарищи, прошу продолжать ужин. Послушаем лектора. Капитан-лейтенант Булычев нам доложит о девушках.

Все оживились и посмотрели в мою сторону. Анна — фельдшерица — измерила меня долгим, пристальным взглядом, потом потупила усталые красивые глаза и уставилась в свой котелок, будто больше каши ее сейчас ничего не интересовало.

Беседу мне почему-то хотелось начать с рассказа о ней, но не хватило смелости. Начал все же с того, как я побывал в гостях у летчиц. Я говорил о наших отважных девушках из полка Бершанской, старался поживее и интереснее рассказать о них. Но почему-то все время думал о ней, Анне Лахиной. Почему? Вот этого я и сам не знал.

Слушали меня внимательно. Решил не утомлять долгим рассказом. Лучше ответить на вопросы подробнее. Разумеется, спрашивали не только о девушках…

— Что же получается, товарищ лектор, — начал издалека Сидоренко. — На прошлой неделе майор из корпуса говорил, что немцам сломали хребет на подступах к Малгобеку… А вы, капитан-лейтенант, сами видели, что было сегодня. Разве так яро может атаковать противник со «сломанным хребтом»?

Я, конечно, догадывался, что немецкое командование решило наступать сегодня на этом участке для того, чтобы отвлечь внимание. Прорыв явно готовился на другом участке. Но на каком? Я не знал последние разведданные, отвечал на вопрос догадками, как понимал. К счастью, у входа в блиндаж появился комбриг Бушев. Все вскочили, приветствуя своего командира. Полковник протиснулся к нашему столику, поздравил подчиненных с успехом и сказал:

— Лектор прав, товарищи: слева от нас, у Эльхотовских ворот, — тяжелые бои… Есть опасность, что противник, овладев этими воротами, займет Беслан, и по ровной местности хлынет к Грозному, к нам в тыл… Тогда мы очутимся в окружении… Есть приказ, чтобы вы завтра к рассвету заняли оборону у Эльхотовских ворот. Ясно, товарищи?

— Ясно, товарищ комбриг! — одновременно ответили командиры.

— Прошу без особого шума, организованно поднять батальон и выполнить задачу. Подробности в моем приказе, который будет вручен комбату. Вопросы есть?

— Нет, товарищ комбриг… Разрешите закончить политбеседу и приступить к выполнению приказа? — четко произнес Диордица.

— Приступайте!..

Я находился на северо-западном скате невысокой горы Зеко. Раннее утро. Взошло солнце. Осенний наряд Терской долины и лесистых хребтов ослепительно засверкал всеми цветами радуги. Сколько красок, какая палитра! Сейчас здесь самой природой положено находиться художнику, а не солдату…

Сюда, в Эльхотовские ворота, или в Арджинараг, как их называют местные жители-осетины, я прибыл с батальоном Диордицы до рассвета. Бойцы и командиры расположились на сопках северного склона Заманкульского хребта у шоссе, южнее селения Эльхотово. Батальон отдыхал после ночного перехода. Где-то по соседству с Диордицей занимала оборону и 84-я бригада морской пехоты Павлова. К ней я и держал путь. Но сперва надо было отдохнуть: переход оказался трудным, утомительным, шли по бездорожью, в грязи и по лесным дебрям.

С этой горы, куда ни глянь, как на ладони видна вся Северная Осетия, ее глубокие ущелья и высокие горы, ее долины, прорезанные множеством горных рек и речушек— притоками Терека. Вся равнина эта густо населена осетинами вперемежку с казачьими станицами. Селения— в садах и кажутся парками. Природа исключительно щедро одарила этот край своими богатствами и красотой. Под белоголовыми вершинами и черными горами, протянувшимися от Каспия до Черного моря, таятся несметные залежи редких цветных металлов, особенно в Алагирском и Куртатинском ущельях. На обширных полях колхозники выращивают обильные урожаи пшеницы и кукурузы, картофеля и прекрасных овощей, фруктов и винограда… Отсюда туристские тропы через множество живописных перевалов ведут в Закавказье и к Черному морю…

Но многочисленных захватчиков во все времена в этот край привлекали не туристские маршруты, не охота за турами или дикими кабанами, коими изобилуют здешние горы и леса…

Эльхотовские ворота, Арджинараг, — это ворота на Владикавказ, Грозный, к Военно-Грузинской и Военно-Осетинской дорогам. «Нараг» в переводе означает — узкое. Действительно, здесь узкое место. Сюда из высоких гор и ущелий несут свои воды быстрые реки — Дур-Дур, Таргайдон, Хаталдон, Фиагдон, Гизельдон, Урсдон, Камбилеевка… и здесь, у Дарг-Коха, вливаются в буйный Терек. Злая, шумная река разрезает на две части хребет и устремляется в степные просторы к Каспию. Через эти ворота, шириной не более трех-четырех километров, по правому берегу Терека проложена железнодорожная одноколейная линия: она ведет на узловую станцию Беслан. А дальше — на Грозный, Махачкалу, Дербент, Баку, Тбилиси, Орджоникидзе (от Беслана он находится в двадцати пяти километрах!). Здесь же начинается Военно-Грузинская дорога. Рядом с железнодорожной линией идет и шоссейная дорога через эти узкие ворота. Дороги связывают страну с ее нефтяным краем — Грозным и Баку, а также со всем Закавказьем. По этим дорогам в июле, августе и сентябре днем и ночью шли эшелоны, переполненные детьми и женщинами, стариками, домашним скарбом… Шли, ехали на подводах. Миллионы людей покинули свои очаги. В сорока километрах отсюда — в Беслане — беженцы делились на два потока: один — через Орджоникидзе, по Военно-Грузинской дороге — в Закавказье, другой — через Грозный на Махачкалу и Баку, а там еще дальше— по Каспийскому морю перебирались в Среднюю Азию. Неисчислимы мученья, горе и тяжкие испытания народа!..

Пройдут ли фашисты через эти узкие ворота к нефти и нашим горным богатствам? Сможем ли мы задержать захватчиков?

…На левом берегу Терека, недалеко от станицы Змейской, маячит круглый шпиль Татартупского минарета. Его воздвигли давным-давно. Говорят, что татаро-монгольские захватчики соорудили его в память о своих разгромленных и нашедших здесь могилу ордах. Когда-то, говорят, на шпиль минарета лазил и Пушкин. В своем «Тазите» поэт писал: «В нежданной встрече сын Гасуба рукой завистника убит вблизи развалин Татар-туба…» Тут бился Батый… Сражались Тамерлан с Тохтамышем… Дрался Шамиль… Место это для горцев стало священным. Эти ворота издавна именуются «Долиной смерти» — для пришельцев. Видимо, потому, что здесь захватчиков всегда настигала смерть.

Арджинараг — Эльхотовские ворота, станьте могилой и для гитлеровских орд!

Вот оно, Эльхотово, огромное селение между Тереком и железнодорожным полотном. В нем живут осетины. Селение славится не только своими искусными мастерами, но и героями гражданской и Отечественной войн. Парень из Эльхотова — в прошлом знатный тракторист села, ныне воин Красной Армии, Хадзымурза Мильдзихов — в одной только схватке с фашистами на земле Прибалтики истребил 108 захватчиков. За такой подвиг ему присвоили почетное звание Героя Советского Союза.

Его родное селение теперь в руинах. Оно разрушено и сожжено врагом, жители его — дети, старики и женщины— успели укрыться в горах. Недавно матросы в Эльхотове спасли девочку, ей было всего около двух лег. Фашистские изверги, расправившись с ее матерью, привязали девочку к столу и подложили мину. Спасенную девочку-осетинку, которая еще не умела произнести ни своего имени, ни фамилии, моряки назвали Эльхотой Морской. Ее удочерил комиссар бригады Данилов. Здесь, в бригаде, девочку выходили, а потом отправили в детдом за хребет, в Тбилиси. Пусть растет под солнцем Грузии…

К людям комбата Диордицы я привык. Храбрые, безудержной отваги воины… И все время думаю и об Анне Дахиной, не могу забыть ее большие голубые глаза. Как сложится судьба Анны? В пути, я узнал, что она любит Мишу Попова — начштаба. Пусть будет счастливой!.. Услышать бы напоследок ее строгий и звонкий голос. Может, не суждено будет снова увидеть ее… Пора прощаться. Но все отдыхают, кощунство сейчас будить усталых от боев и тяжелого перехода людей, а меня уже ждет вестовой от Павлова и Данилова… Надо идти. Прощайте, друзья!..

Битва за Эльхотовские ворота снова началась в туманное утро — 25 октября 1942 года. Клейст бросил в бой обновленную 13-ю дивизию генерала Траугота Герра, 370-ю дивизию пехоты генерала Клеппа и авиацию Фибиха. Расчет был прост: советские войска после тяжелых боев в районе Моздок — Малгобек не сумеют быстро сманеврировать, и сильный кулак Клейста, лобовой атакой «протаранив» Эльхотовские ворота, выйдет к Владикавказской равнине, зайдет в тыл нашим частям на Терском хребте. Таким образом, Клейсту удастся закупорить Военно-Грузинскую дорогу, овладеть Грозным, а там пойти и дальше, на Баку. Этого ждали от Клейста в Берлине и надеялись на него. Открыто говорили об этом всему миру Гитлер и его подручные. Приказ Гитлера своим дивизиям — «продвинуться к источникам нефти и взять их…» — оставался в силе. Геббельс в Мюнхене сказал офицерам: «Мы заняли страну на Востоке… для того, чтобы организовать ее прежде всего для себя. Мы ведем войну за уголь, железо, нефть, пшеницу. Если к назначенному нашим командованием времени закончатся бои на Кавказе, мы будем иметь в своих руках богатейшие нефтяные области Европы. А кто владеет пшеницей, нефтью, железом и углем, тот выиграет войну…» Риббентроп тоже считал, что «отправка нефти с Кавказа уже и теперь для Советов едва ли возможна, а без наличия нефти и бензина не может обойтись ни одна современная армия, без этого она — калека».

Отстранив фельдмаршала Листа от командования группой армий «Юг» и назначив на его место генерал-полковника фон Клейста, Гитлер в своей ставке ударил кулаком по столу и неистово закричал:

— Если я не получу русскую нефть, я должен буду покончить с этой войной!

А нефть-то, как ни мечется фон Клейст, не давалась в руки. Клейст рассчитывал, что возьмет Малгобек и этим чуть-чуть утешит Гитлера. Но вместо нефти он получил разрушенные и сожженные промыслы Малгобека. Восстановить промыслы тоже оказалось невозможным: наши войска дальше канала Алханчурт не отступили, и город находился под постоянным огнем советской артиллерии.

Около месяца бьются фашисты у стен Эльхотовских ворот; горит под ними земля, и сами горят они со своими танками и самоходками, гибнут тысячами в «Долине смерти», а ворота «открыть» не могут…

День прошел в напряженных атаках. Перед высотами «Окопная» и «Автоматная», занимаемыми моряками Павлова, десятки разбитых и сожженных танков, сотни и сотни вражеских трупов. Вся долина покрыта дымом и гарью раскаленного железа. С наступлением темноты задохнулась последняя, семнадцатая за день атака. А что будет ночью? Немцы едва ли отважатся выступить в темноте. А мы? Возможно, будет приказ улучшить свои позиции, если только хватит у нас сил. Противник, видимо, этого очень боится и не прекращает артиллерийский обстрел. Над долиной и хребтами продолжает бушевать лавина огня, ревет ночное небо, над головой висят «фонари» на парашютах, линию обороны часто прорезает яркий свет ракет. Но все это не останавливает наших соколиц из авиачасти Бершанской. Они барражируют над батареями, траншеями и окопами врага, «угощают» гитлеровцев своими бомбами. Фашистам не будет покоя и ночью.

А что ждет завтра эти ворота и их защитников? Это трудно угадать. Но бои будут еще жарче, чем за прошедший день. Это ясно.

Сейчас самое время повидать бронебойщиков и автоматчиков Павлова. Многие из них погибли за прошедшие сутки. А другие, живые, устали, обессилели. Пойду расскажу им про Моздокскую битву и о тех, кто сейчас в небе, — о девушках, отвечу на вопросы. Всех, конечно, волнует одно: почему до сих пор не открыт второй фронт на западе против Гитлера?.. Что ответить? Известно, что наши союзнички за морем-океаном хотят, чтобы мы, советские люди, истекали кровью, обессилели, а уж потом господа придут диктовать свои условия… Вот и весь секрет. А может быть, союзнички втайне сговариваются с фашистами и хотят, чтобы победил Гитлер? Ворон ворону глаз не выклюет! Консервы, ботиночки, которые они подбрасывают, конечно, нужны нам, а им это не в тягость, тем более что потом выкачают с нас за них золотом. Ну, допустим, нам и грузовые машины нужны. Но это же не дивизии и армии. Нечистая это игра!..

Ни в каких записках и дневниках не опишешь до конца этот единственный день битвы за Кавказ у Эльхотовских ворот, даже в роман его не уложишь. Если бы я мог сделать это, я озаглавил бы свое сочинение: «Один день войны в «Долине смерти».

Этот пасмурный день — 25 октября — начался с массированного налета почти двухсот самолетов — бомбардировщиков и истребителей. Станцию Дарг-Кох, где у нас в тылу стояли эшелоны с эвакуированными детьми и женщинами, немцы превратили за полчаса в груды развалин. Не знаю, сколько там погибло невинных людей. Горят пожелтевшие кукурузные поля. Пожары, кругом пожары, горят поля и люди, убиравшие свои хлеба…

Арджинараг — долина и примыкающие к ней горы и сопки — сегодня утром подверглась такой сильной бомбардировке и артиллерийско-минометному обстрелу, какого я еще не видел за всю войну. Взрывы фугасных бомб с корнем вырывали огромные приречные ивы и целые кусты ольхи; все это вместе с землей и камнями взлетало в небо. Огненная лавина лизала леса и сухие заросли.

Клейст решил, видимо, выжечь все живое на этой земле, чтобы прорвать нашу оборону, выйти к долине за Эльхотовскими воротами, занять Беслан и нанести удар городам Орджоникидзе и Грозному. И казалось, что живой души не останется на сопках горы Зеко и в долине Терека. Но счастье, что наши воины зарылись в землю. Помогают укрываться и густые леса, глубокие лощины и рвы на южных склонах горы Зеко: сюда пламя пожара не скоро дойдет, а снаряды и бомбы невсегда всесильны.

Танки, дыша огнем, группами по пять-шесть машин шли вдоль разбитого шоссе и железнодорожных рельсов между Тереком и обрывистой оконечностью горы Зеко, поднимались по склонам к невысоким сопкам, обугленным и изрытым бомбами и снарядами. Их было много, по подсчетам разведчиков — более двухсот. Между танками в дыму и пыли мелькала пехота. Все это напоминало стадо черных волов, перемешанное в горящем поле тысячеголовой отарой серых овец.

Прут и прут «ягуары», их сопровождает огневой вал немецкой артиллерии. Какие нужны силы, чтобы отбить этот свирепый натиск, особенно после того, как бомбы и снаряды, казалось, уже все перевернули вверх дном, подожгли леса и поля! Мало надежд теперь и на минные поля, на которых так часто и красиво подрывались вражеские машины; разрушены и другие виды оборонительных сооружений — противотанковые рвы, проволочные заграждения, дзоты, траншеи, окопы… Единственная радость, что каждый метр земли здесь заранее пристрелян нашими артиллеристами и гвардейскими минометчиками. Вот и железную дорогу исправляют. Значит, бронепоезда уцелели! Врагу не удалось погубить их. Это очень хорошо! В конце сентября — начале октября они в тяжелых сражениях здесь же, у Эльхотовских ворот, здорово помогли нашим полкам, и слава о них прогремела по всему фронту. Командует ими Кононенко — безудержной отваги и смелости офицер. И экипажи подобрались что надо — добровольцы-сибиряки, — воюют будь здоров. Бронепоезда, правда, не такие, как мы их себе представляем обычно. Наспех, грубовато отлитые брони вагонов и паровозов кажутся глыбами, вырванными из гранитной скалы…

Из-за южных скатов Зеко и еще откуда-то сбоку полетели огненные стрелы, сверкнули молниями. Белохвостые реактивные снаряды накрыли первую пятерку вражеских машин на шоссе. Другие залпы тоже легли в цель. Заговорила во всю мощь паша артиллерия, все се калибры вступили в общий хор. Наступающие танки, самоходки и пехота — все окуталось дымом разрывов. Из-за туч выскочили звезднокрылые штурмовики и, непонятно каким образом находя себе цель в этом адски-черном хаосе, били по танкам и батареям противника.

И откуда взялось у нас разом столько пушек, «катюш», «илов»! Радость охватывала душу!..

НП комбрига Павлова в эти часы размещался на высокой сопке. Я пришел сюда, чтобы видеть поле боя, не упустить подробности. Но это было невозможно: долины и склоны гор окутались густым дымом и пылью.

Вести счет вражеским потерям пока было тоже невозможно. Но по донесениям с передовой чувствовалось, что немцы слабеют и наступает момент, когда они повернут назад, на исходные позиции.

Вскоре разведчики доложили, что противник не выдержал рукопашной схватки с гвардейцами и отступает. Я знал — это на участке батальона Диордицы, там, где действовали бронепоезда. Вот и успех!..

Грохот утихал. Черный туман, застлавший долину, поднимался, дышать стало легче. Простым глазом можно было видеть на склонах и в долине на правом берегу вдоль Терека десятки подбитых и горевших танков, много трупов…

Я представил себе генерала Траугота Герра — командира наступавшей на нас танковой дивизии. Вероятно, сейчас со злости кусает себе пальцы…

Вижу: Павлов схватился за голову.

— Что случилось? Данилова убило? — встревожился я. Данилов был в самом пекле боя в первом батальоне.

— Тяжело ранен командир автоматной роты у моста. Не может руководить боем. Как на грех — все штабисты в ротах. Некем заменить!

Я знал, что немцам, наступавшим вдоль левого берега, удалось занять мост через Терек в нашем тылу, почти у Дарг-Коха. Командующий северной группой войск Закавказского фронта лично приказал отбросить врага за мост и восстановить порядок. У моста дралась рота автоматчиков.

— Я пойду! Разрешите? — И, не дожидаясь ответа, я покинул НП комбрига. Вестовой, посланный командиром, нагнал меня, когда я уже спускался к шоссе.

Но тут мы попали в полосу сильного огня. Залегли в воронке у дороги. Надо было переждать. Не успели отдышаться, как поднялись в воздух новые фонтаны желтой земли: снаряды рвались слева, справа, рядом с нами. Хорошо, что воронка оказалась довольно глубокой. Переждать! Сколько можно ждать, когда там мост!.. Командующий был прав: мост — это все. Если немцы про-рвутся в тыл через этот мост, это нам обойдется не в одну тысячу жизней. Мы с вестовым поползли вперед. Нас засыпало землей, над головой свистели осколки, уши глохли от близких взрывов. Но мы ползли, сплевывая забивавшуюся в рот землю. Попадаем в вилку вражеских, снарядов…

Произошло чудо: все-таки выскочили, прорвались. Набрели на НП комбата Диордицы. Запыленный, усталый, лицо худое, страшное, а еще пытается шутить: «К Аньке на блины! Добро пожаловать!» Когда узнал, куда я следую, засмеялся:

— Опоздал, Булычев… Ордена тебе все равно не дадут: мой Кондрашов помог твоим морякам отбить мост… А тебя, между прочим, вспоминала Анька…

— Она жива? — как-то невольно вырвалось у меня, так, что стало даже неловко.

— Жива! Ждет! — весело ответил комбат. — Спрашивала: не придет ли к нам еще тот моряк на беседу? На медпункте она, раненых перевязывает. Полбатальона из строя выбыло…

Я послал вестового к автоматчикам уточнить положение, сам же связал Григория Ивановича с Павловым. Пока они разговаривали, я смотрел в сторону Эльхотова. Волна за волной шли бомбардировщики… Танки… Вела огонь артиллерия… Немцы снова ринулись в наступление. «Теперь будет тяжелее», — подумал я и посмотрел на Диордицу. Он закончил разговор и что-то хотел мне сказать. Но его перебили тревожные гудки телефона, и он снова взял трубку:

— Да, я… Что? Много? Держаться? Есть держаться!.. Сколько людей осталось? Не густо, посмотрите в мое донесение… Бронебойщики? Здравствуют… Прошу, учтите: в таком разе я без Ивана Петровича и Федора Павловича не обойдусь…

И действительно, Диордицу можно было понять: потери большие, новое наступление немцев нелегко остановить без свежих подразделений. Вот он и просил помочь ему, подослать бронепоезда — «Ивана Петровича» и «Федора Павловича». Так их условно называли.

Бой разгорался с новой силой. Фашисты лезли, ни с чем не считаясь. Главный удар они наносили теперь по долине, сожженной и опустошенной. Бронебойщики Диордицы бились из последних сил. За полчаса здесь все перемешалось. Комбат кричал охрипшим голосом в трубку: «Ивана Петровича… Федора Павловича!.. Скорее!..»

НП приходилось менять несколько раз. Мы с Диордицей и его связными перебрались за сопку у дороги. Западная часть сопки круто обрывалась. Отсюда хорошо просматривалась вся местность. Но от гари и облаков пыли различить что-то путное было почти невозможно. «Знать бы, в какой роте Анна, и пойти помочь ей!» — неожиданно подумал я, вспомнив опять о девушке.

С треском и грохотом промчались по рельсам два огромных чудовища, изрыгавшие на ходу огонь и дым. А сверху, словно коршуны, набрасывались на бронепоезда вражеские пикировщики…

Стемнело. Ночь окутала изнывавшие от ран горы и долины. Кругом все утихло. Смертельная усталость после адского дня одолевала нас. В блиндаж комбата принесли ужин. Мы выпили по стопке, поблагодарили начхоза — молодого, расторопного интенданта. Но есть не хотелось… Враг отбит. Он не прошел через эти действительно чертовы ворота. Гитлер, наверное, будет сносить головы Клейсту и его генералам за поражение. А мы выстояли, ни на шаг не отступили. Вот только радость перемежается болью. Особенно остро вспоминались друзья — товарищи боевые, которых, как это ни прискорбно, приходилось вычеркивать из списков… Никто не называл погибших героев, ставших уже бессмертными.

Леонид Прилипко принимал по телефону приказ, в котором командующий объявил благодарность всем, кто сегодня устоял и не дал врагу продвинуться вперед. Всем: солдатам, сержантам, старшинам, офицерам…

И еще одна приятная новость — разведчики сообщили, что убит Траугот Герр. Наш снаряд пробил броню немецкого танка и прикончил гитлеровского генерала, командира фашистской дивизии.

Как не порадоваться такому случаю! Убит один из палачей, который лично повел свою танковую дивизию на прорыв нашей обороны. Эльхотовские ворота стоили ему жизни.

Интересно знать, как чувствовал себя Клепп, когда услышал об этом? Может, позавидовал коллеге Герру? За провал операции у Эльхотовских ворот теперь ему не отвечать ни перед Клейстом, ни перед фюрером, а с Клеппа еще спросят за разгром его «гренадерской дивизии»…

У стен Владикавказа

«…Находившиеся до последнего времени перед фронтом корпуса на западном берегу реки Терек силы противника можно считать уничтоженными… Остатки, отброшенные в горы, идут навстречу своей гибели… Преследование противника в направлении Владикавказа продолжается».

(Фон Маккензен — командир танкового корпуса)

— А скажи, Бета, могли мы освободить тогда город Моздок с ходу, ночью?

— Могли и не могли…

— Как так?.. — Габати отложил в сторону сухую хворостину и внимательно посмотрел на комбата.

В железной печурке занималось пламя, едкий дымок наполнял землянку. Цаллагов закурил папиросу.

— Отбить у врага Моздок можно было только с помощью авиации и «катюш»…

— Не надо, не надо!.. — замахал руками Тахохов. — Там ведь наши люди, там женщины и дети…

— Представь себе такую картину. В ту ночь, когда действовал отряд Казаева, когда мы с тобой держали па прицеле вражеский гарнизон Предмостного, а селение Кизляр было зажато в огненном кольце гвардейцами девятой бригады, представь себе, что в тот момент командарм Коротеев двинул бы наш корпус на Моздок…

— Ой и полундра была бы фрицам!..

— Гитлеровцы задержали бы пас на юго-восточной окраине города. Там у них заранее подготовленный рубеж, даже стены траншей заделаны плетнями, словом, сильная линия обороны… Так вот, сидим мы и постреливаем. А фон Клейст думает: «Очень хороший человек русский солдат Габати. Два раза ему спасибо: один раз — за то, что он спустился вниз с высот Терского хребта, второй раз — за непонятливость. Не догадался солдат Габати, что собираюсь я нанести удар с запада. Сиди, сиди под Моздоком. Тут я тебя и съем…»

— Не надо! — снова замахал руками Тахохов.

— То-то же. А мы вот вышли во второй эшелон. Корпус наш жив и здоров, закалился в борьбе, как меч в огне. Славная поговорка…

— Хорошая, Бета. Наша, осетинская.

— У Черного моря и на перевалах тоже наведен порядок: черноморцы загнали фашистов в норы, заставили их обороняться. А судьба Кавказа решается здесь… Враг пока через Эльхотовские ворота не прошел. Узкие они… Но враг хитер. Он будет искать другую дорогу к Грозному и Владикавказу. Фон Клейст теперь прикидывает, где бы легче прорвать танками нашу оборону. Не дай бог, нащупает слабинку где-нибудь на нашем правом или левом флангах. Нанесут, скажем, удар с запада. Дигорию ведь ты знаешь? И допустим, что их танки прорвались к селению Чикола… А оттуда Клейст их повернул на восток, к Владикавказу…

— Хуцаштан, не может быть!..

Ведь если враг прорвется с той стороны, тогда он не минует и Майрамадаг. Напрямую от Чиколы не так уж далеко до родного села Габати… А там его семья. Интересно знать, получили или нет письмо? Может быть, старая Чаба и внучка Нифа считают Габати погибшим?..

— Не исключено, — продолжал капитан-лейтенант, — что Моздок мы будем освобождать в боях на западных подступах к Владикавказу… Ты ведь о Моздоке спрашивал — вот тебе и ответ.

— Хотя ты, Бета, капитан-лейтенант, а я рядовой моряк…

— Клянусь, золотой ты человек, Габати, — усмехнулся Цаллагов. — Твой покровитель Уастырджи послал мне тебя на радость. Хоть и моря в глаза не видел, но ты — истинный моряк…

— А ты не перебивай, когда говорят старшие. А лучше растолкуй без загадок, что к чему…

На веселом лице комбата померкла улыбка. Он ответил задумчиво:

— Никакой тут загадки нет. Хотя почему бы ей и не быть? Вот, например, идешь ты, Габати, по лесу и видишь: с одной стороны на тебя нападает волк, с другой— волчонок. У тебя в руках дубинка. Кому первому ты перебьешь хребет?

— Ха! Конечно, волку. Он опаснее…

— Очень хорошо, Габати. Советский воин должен отлично знать свою задачу и происки врага.

— Это верно! Если мы, Бета, будем все знать, нам с тобой легче командовать будет. Правду говорю?

— Чистую правду!

И оба рассмеялись — комбат громко, раскатисто, а Габати — беззвучно трясясь и вытирая слезы.

Когда в землянку вошла радистка Этери, Тахохов принял серьезный вид. Он знал порядок: при посторонних нельзя вести себя вольно с офицером, тем более при женщине.

— Какие будут еще приказания? — спросил Габати, расправляя складки гимнастерки под ремнем.

— Подкинь в печку. Холодновато.

Этери положила на стол бумаги п раскрыла маленький журнал.

— Распишитесь, вот здесь, товарищ капитан-лейтенант. Шифр «А».

Девушка вышла. Бета поспешно снял с себя гимнастерку. Поняв, в чем дело, Габати извлек из маленького чемодана морскую форму капитан-лейтенанта. И сам начал приводить себя в порядок.

— Куда нас, к начальству?

— Мы едем в Дзауджикау! Принарядись, Габати.

На пути от западной ветки Алханчуртского канала до аула Средние Ачалуки открылась внушительная картина. Один за другим сменялись ярусы глубоких траншей, занятых войсками. Батареи тяжелых орудий, обращенные на север, молчали, но и в этом безмолвии чувствовалась их грозная сила. Балки словно поросли лесом — зенитные пушки, пулеметы, рельсы «катюш», стальные трубы крупных минометов… Кое-где притаились тяжелые танки КВ с иглами радиоантенн, возле них медленно расхаживали люди в комбинезонах, похожие на бурых медведей.

— А это что такое, Бета? — стараясь перекричать шум мотора, спросил Тахохов.

— Это? — Цаллагов посмотрел на большую поляну, сплошь уставленную самолетами — с крыльями и без крыльев, с хвостами и без хвостов. — Это кладбище фашистских стервятников…

Мотор зло урчал, преодолевая подъем. Габати смотрел по сторонам и диву давался. Вся земля изрыта, всюду торчат надолбы, зияют холодной глубиной противотанковые рвы, блестят на солнце гладкие, крутые откосы эскарпов. Часто приходится ехать стороной, на дороге встречаются воронки. Видно, саперы не поспевают их засыпать, наверно, есть работа поважней.

На южной окраине Средних Ачалуков машина остановилась. Габати пошел к зеленым палаткам разыскивать Ваню Реутова, которого недавно батальонный врач силой вернул в медсанбат для долечивания. Ни в одной палатке Вани не оказалось. Дежурный врач ответил, что матрос Реутов два часа назад убыл в часть.

С седловины Сунженского хребта Габати увидел всю долину Ацылык, прямую линию канала.

— Помнишь, Бета, где мы встретились?.. Эх, жалко, проехали, надо бы остановиться. Ведь там мою Юлтузку убило. Какая лошадь была! В молодости галопом вот такой подъем брала…

— Смотри вперед, Габати. Видишь— наш город!

Когда переезжали через оборонительный пояс Владикавказа, ординарец попросил остановиться.

— Вот здесь я работал. Тут теперь не то чтобы танк, и змея не переползет. День и ночь я работал на Юлтузке. Ох и лошадь была…

— А ты говорил, что зря эти рвы копали, — с улыбкой заметил Цаллагов.

— Э! Тогда я был колхозник, а теперь… Кхе-кхе. Сравнил!

Въехали в город, и Габати, как маленькое дитя, не давал покоя своему комбату. То увидит металлическую шапку артиллерийского дота, из которого зло смотрит жерло орудия, то колонну новеньких «катюш», то зеленую самоходную пушку, стоящую за углом…

Возле клуба вагоноремонтного завода Габати молча смотрел на разрушенный бомбой дом, на израненную осколками кирпичную стену средней школы. Дверь выбита и завалена каким-то мусором. Габати насупил брови, беззвучно шевелил губами. Видно, вспомнил про внучку в Майрамадаге, смуглянку Нифу…

Навстречу проехало несколько грузовых автомобилей, в кузовах — женщины и подростки с лопатами и кирками. Над капотом передней машины — плакат: «Смерть фашизму!» Габати помахал пилоткой, комбат приложил руку к козырьку.

«Виллис» остановился за Домом Красной Армии, рядом с городским драматическим театром. Между двумя этими зданиями натянута огромная маскировочная сеть, засыпанная хвойными ветками. Здесь скопилось десятка два машин. Возле одной из них наигрывал баян и кто-то выбивал на асфальте матросское «яблочко».

У подъезда стоял старший политрук Дорохов — в хромовых сапогах, в новом бостоновом кителе.

— Быстро вы, — весело сказал он Цаллагову. — Ты не удивился, что вызвали по рации?

— Слегка.

— Это начальник связи армии решил проверить работу новых раций. Их еще осваивают наши радисты. Деликатная штука, размером меньше телефона, а достает за двести километров.

— Этери освоила. Жаль, что ее не взяли.

— Я привел всех по списку, — ответил комиссар. — Да еще по дороге одного прихватил — Реутова.

— Ваня здесь? — обрадовался Габати. — А орден получил?

— Сам увидишь, Габати. Идемте занимать места.

Народу было много. Еще бы! Вечер встречи фронтовиков с героями тыла, с теми, кто без сна трудился на оборонительных работах вокруг Орджоникидзе, кто делал мины в цехах завода «Электроцинк» и сооружал из рельсов противотанковые ежи. Пришли сюда и завтрашние воины — делегаты от трехсот осетинских девушек, уходивших на фронт.

Горят огни, звучит радиола… Как будто и нет войны. После стольких дней окопной жизни в огне и дыму — такая благодать… Габати будто увидел волшебный сон из мирной жизни. Он смутно улавливал смысл речей. В президиуме увидел знакомые очки в тонкой оправе — председатель Совнаркома Кулов. Кубади Дмитриевич часто приезжал в колхозы, заходил к колхозникам домой, как близкий родственник, разговаривал о житейских и хозяйских делах… А теперь Кулов — член Военного Совета группы войск, заместитель председателя Владикавказского Комитета Обороны. Рядом с ним сидит генерал, член Военного Совета фронта. Габати объяснили, что это Ефимов Павел Иванович. На сцене уже вручают ордена и медали, время от времени в зале гремит овация.

— Гляди, старик! — Ваня Реутов показал в сторону трибуны. Там стоял по команде «смирно» капитан-лейтенант Цаллагов. Даже отсюда было видно, что Бета волнуется. Но вот подошли Куркович, Гармаш, Андрюша Сипягин. Позвякивал новыми шпорами старшина Налетов. Цаллагов улыбнулся, с лица исчезло напряжение — теперь он не один.

В амфитеатре послышался легкий шум. Габати оглянулся. Ибрай Картамышев неистово работал локтями, пробирался к ним.

— Вам что, особое приглашение? — запальчиво сказал он. — Быстро на сцену, кругом — через коридор библиотеки! Эх, дисциплина отсутствует…

— …Мы, триста девушек — комсомолок Северной Осетии, добровольно уходим на фронт — связистками, санинструкторами, разведчиками. Лично я и семь моих подруг окончили курсы снайперов. Смерть фашистским захватчикам!

Вот и вся речь Раи Хацаевой, улыбчивой, смуглой девушки в новенькой солдатской форме. Ее слова Габати и Ваня услышали, входя на сцену. Гремела овация, когда она получала из рук генерала снайперскую винтовку. Этого генерала друзья видели впервые. Плечистый, живой, в глазах озорной огонек. Брови черные, широкие.

Что происходило дальше, Габати плохо запомнил. Даже, кажется, не понял, почему очутился у трибуны и с какой стати заговорил про сына — Зелимхана, ушедшего на фронт, про внучку Нифу… Говорил он по-осетински, но аплодировал весь зал. Потом он сжимал в руке маленькую коробочку и направился не в зал, а почему-то остался сидеть на задней скамье президиума. Потом все спустились в бомбоубежище — широкое, светлое, просторное: генерал вручает награды остальным. Габати напрягает память — за что же ему дали эту медаль? О! Вспомнил: секрет боевого охранения, засада… Пленный с разбитым носом что-то бормочет по-русски… Путь к Моздоку, скрипучая телега, Юлтузка… Взрыв бомб… II Бета, который тащит его в укрытие…

Габати пришел в себя уже за столом. Предсовнаркома республики сидит напротив, смотрит через очки, говорит: «А ведь мы знакомы, Габати. Помнишь, ты вез меня в колхоз, когда река разлилась?»

Как же не помнить! Колхозный ездовой Габати всех своих пассажиров помнит.

Генерал садится рядом с Куловым, что-то спрашивает. Обращается к Габати:

— Значит, ты, служивый, из местных? А как же попал в армию в таком почтенном возрасте?

— По несчастью, — отвечает Тахохов.

Генерал переливчато смеется. Габати в нескольких словах объясняет им свою историю и заключает:

— Испугалась старость и отлипла от меня. — И тут же спрашивает: — Вот скажи, если ты генерал, а много ли у нас огненных птиц? И когда побьем Гитлера?

— Побьем, моряк. Трудно нам, но побить обязаны. А огненные птицы есть и еще будут.

— Приезжай, дорогой генерал, после победы ко мне в гости в Майрамадаг. К тому времени и Зелимхан вернется. Три дня пить будем, клянусь святым Георгием…

Кто-то толкал Тахохова в бок — нельзя же называть генерала на «ты» — не по уставу.

Габати покосил глазом в ту сторону, где сидели Травников, Картамышев и Налетов. Они наводили «морской порядок» возле батареи бутылок. От огромного окорока уже оставалась какая-то малость… Габати покачал головой. «Дисциплина отсутствует».

— Обязательно приеду, моряк! — заговорил генерал. — Три дня я, конечно, не выдержу, но за один ручаюсь… Значит, Тахохов, говоришь?

— Он самый. А ты кто будешь, чтобы знать наперед?

— Я-то? — генерал не мог сдержать улыбки. — Да так, командир вашего корпуса…

Габати невольно присмирел.

Когда перед ним поставили массивный бокал с вином, он тут же подумал: «Клянусь-святым Георгием, пока мирные очаги не задымят над моей Родиной, пока вражий дух не выветрится с нашей земли, я не подниму этот бокал».

Но Тахохов тут же отменил клятву, потому что Кубади Дмитриевич поднял тост за разгром гитлеровских полчищ. Бокалы зазвенели.

— За нашу победу!

«Свиная морда» 1-й танковой армии была, как известно, нацелена фон Клейстом па Грозный, Баку, Тбилиси, Иран, Индию. Теперь она расшиблась о стойкость и героизм воинов Советской Армии.

Глядя в цейсовский бинокль на грозный росчерк Кавказского хребта, генерал Клейст не хотел думать о закате той славы, которая была спутником военной школы Шлиффена — Людендорфа — Гудериана. На него, лучшего ученика этой классической стратегии, фюрер и Третья империя возлагали большие надежды. Теперь от надежд почти ничего не осталось. И где-то уже маячил грустный финал — «почетная» отставка.

Но пока Клейст командовал кавказской группой армий «А» и продолжал выполнять приказы ставки Гитлера, бросал в бой десятки тысяч солдат, тысячи танков и самолетов, уничтожал мирные селения, жег огнем нашу землю.

Был такой период, когда Клейст, находясь у каменных врат Центрального Кавказа, считал дни и часы своей неудачной судьбы, хотя военная армада в его руках еще действовала по всем установленным правилам — потери пополнялись, боеприпасы и продовольствие поступали. Говорят, что он спросил однажды своего адъютанта: «Куда впадает Волга?» Получив ответ, возразил: «Волга впадает в Терек, вот в чем трагедия нашей войны…»

Клейст выходил из себя, когда начальник штаба докладывал о блестящих оперативно-тактических диверсиях русских на ряде участков фронта. Командующий Закавказским фронтом генерал Тюленев и подчиненные ему командиры соединений часто предпринимали такие дерзкие броски в тылы боевых порядков немецких войск, что все «графики» наступления летели к чертовой матери. Все путалось. Сводный кавалерийский корпус казаков каким-то чудом прорывался на северный берег Терека, и вместо наступления немецкие гренадеры устремлялись спасать свои тылы. Полуокруженные советские дивизии искали выхода не в отступлении, а в контрударах по флангам или с боями углублялись еще дальше, стремясь вырваться на оперативный простор. Приходилось принимать контрмеры, а тем временем усиленные отряды русских наносили удары в неожиданном направлении. Все карты путались, план методического наступления с танковыми «обходами» и «охватами» срывался, командующий танковой группой генерал Маккензен нервничал, бросал в бой одновременно по 100–150 танков. А кончилось все тем, что однажды Клейст в порыве гнева назвал генерала Маккензена «поставщиком металлолома» для русских…

Активная оборона Северной группы войск Закавказского фронта на Терском рубеже — это то же самое, с чем встретились ударные танковые группы Гудериана на подступах к Москве.

Клейст предпринял еще одну попытку прорваться к Владикавказу через Эльхотовские ворота — и снова такой же печальный результат. Оставался последний, рискованный, но заманчивый вариант обхода Эльхотовских ворот с северо-запада и решительного удара на новом направлении — Чикола — Владикавказ, с целью перерезать Военно-Грузинскую дорогу и горные коммуникации советских войск.

Операция началась. Быстрый маневр ударной танковой группировки в район Дигории ободрил Клейста. Он подписывал короткие, но патетические приказы о близком падении Владикавказа, предрешая захват Грозного.

А тогда… как только заполнится первая немецкая цистерна грозненским бензином, фон Клейст в тот же день станет фельдмаршалом. В перспективе — глубокий рейд до Тбилиси, выход к границе Турции, включение ее в войну против русских. Главное направление — Махачкала, Баку, Иран… Клейст станет национальным героем Германской империи. Бывший командующий группой «А» Лист лопнет от зависти… Пусть гниют себе около девятнадцати тысяч солдат и офицеров, сложивших головы за Гитлера на берегах Терека и Моздока и Эльхотовских ворот, пусть еще удвоится число убитых — на все наплевать!

С первыми успехами наступления гитлеровский командующий утратил трезвость мыслей, уже не вспоминал, куда втекает Волга, и неистово рвался вперед…

Всю ночь шел проливной дождь. К рассвету туман стал еще гуще, прижался к мокрой земле, придавил холмы и горы, дороги и долины. В этой непроглядной мгле исчезли ледяные вершины, Черные горы и леса, наползла она и на гордую седину Казбека. Это было и плохо и хорошо. Хорошо, что враг в тумане не заметит передислокацию. Плохо потому, что по грязи не так легко добираться до цели.

Рано утром поднятая по тревоге с Алханчуртской долины Краснознаменная 62-я бригада брела по желтой грязи проселочных дорог. Промокшие и усталые люди, согнувшиеся под тяжестью своей амуниции, тянулись на юг.

Лошади тащили перегруженные военным скарбом брички и арбы, покрытые брезентом. Впереди обоза ехал Габати. Он был проводником. Лучше его никто не знал дороги к Владикавказу.

Когда все осточертело и стало невыносимо это гробовое молчание, Габати вздохнул:

— Скажи, командир, почему мы назад идем, а не вперед?

Комбат сухо ответил:

— На войне, Габати… всякое случается, — и надел плащ-накидку.

Цаллагов был хмур, неузнаваемо злой, будто его подменили в это утро. Тахохов сам чувствовал, что случилась какая-то беда, не зря подняли бригаду по тревоге и идут они назад, а не вперед. Такое он никак не мог допустить и в мыслях. Дрались отменно, немца не пропустили к Грозному. У Эльхотова — порядок… Почему же назад? Да и не просто назад, а прямо к Орджоникидзе… Что это означает? Почему таится командир?

Габати решил было вызвать комбата на откровенность, но из этого ничего не вышло. Цаллагов едва процедил всего несколько слов:

— Плохи наши дела: немец прорвал фронт и прет к нашему Дзауджикау…

— Как прорвал? Кто допустил? — ошалело прокричал Габати и, опустив вожжи, вытаращил глаза на комбата. Лошади остановились.

— Ты не спрашивай меня, я сам пока толком ничего не знаю… Не задерживай движение. Поторапливайся!..

Габати зло сплюнул, подобрал вожжи, взмахнул кнутом и огрел лошадей…

Город в эти дни подвергался варварским бомбардировкам. Рушились и горели дома, школы… Через Орджоникидзе проходили все новые и новые войска — на фронт. Город сам стал фронтом: его улицы превратились в узлы сопротивления — всюду были расставлены противотанковые ежи, сооружены доты и дзоты… Отряды истребительных батальонов и ополченцев занимали рубежи на западных магистралях и у своих предприятий.

Враг наступал на Владикавказ с запада.

31 октября 1942 года Клейст обрушился на оборону нашей 37-й армии севернее Эльхотова, в районе селений Средний и Новый Урух. Немцы прорвали фронт, и ударная танковая группа к концу дня заняла несколько крупных населенных пунктов на западе Северной Осетии в Дигории.

Командование Северной группы войск Закавказского фронта не ожидало такого скорого маневра и мощного удара противника по обороне наших войск с запада, и 37-я армия оказалась неподготовленной к отпору. Успех врага развивался с молниеносной быстротой. В течение трех дней — 31 октября, 1 и 2 ноября — фашистским захватчикам удалось занять районные центры Чикола, Дигора, Ардон, Алагир, втиснуть в горные ущелья части 37-й армии, форсировать реку Ардон и начать сосредоточивать свои силы в Гизели — большом селении на реке Гизельдон в семи-восьми километрах западнее столицы Северной Осетии.

В этот критический момент, 2 ноября, в город прибыл из Черноморской группы войск командующий Закавказским фронтом генерал Тюленев с большой оперативной группой своего штаба.

С ходу он осмотрел командный пункт Комитета Обороны города. Под горой — добротное, отвечающее всем требованиям подземное сооружение из железа и бетона. Никакими бомбами не разрушишь. Место тоже было выбрано удачно: старинное здание, расположенное на высоте, которое господствовало над местностью. Оно окружено садом-парком, стены толстые, под стать броне. Для НП лучшего места и не сыскать. Здесь когда-то жил начальник Терской области и атаман казачьих войск.

— Вам бы надо было, генерал, иметь такой КП, — неожиданно сказал Иван Владимирович командующему Северной группой войск фронта Масленникову, когда они снова спускались в подземную крепость. Тот виновато промолчал. — Где штаб группы, генерал?

— Переведен в Грозный, товарищ командующий.

— Штаб в Грозном? — переспросил Иван Владимирович, с трудом переводя дыхание. — За сто километров от передовой… Немцы — под Орджоникидзе, твой штаб— в Грозном… А потом махнет в Махачкалу… Тут и до Баку не так уж далеко… Чем руководствуешься, генерал?

— Указание представителя Ставки, — строить оборону на Сулаке у Дербентских ворот — для второго эшелона…

— Ах, вот в чем секрет! — воскликнул командующий. — Не вперед, а назад смотришь? Потому и проворонил оборону у реки Урух?! Потому и немцы у стен Владикавказа?! Иначе как могло случиться, что враг прорвал фронт тридцать седьмой?.. Разве генерал Козлов голову потерял?

— Мы, товарищ командующий, увлеклись укреплением обороны под Грозным в районе Ищерской… Не ожидали удара в спину с юго-запада… Владикавказ теперь не удержать, — виновато опустил голову генерал.

— Пойми, Иван Иванович, — смягчился Тюленев. — Владикавказ — это ключи от всех ворог Кавказа. Сдать такой город врагу — потерять ключи и вместе с ними — головы. Ясно, генерал? Забудь Махачкалу, Сулак, Дербентские ворота! Здесь, у стен Владикавказа, решится судьба Кавказа… И город мы будем оборонять до последнего вздоха. Ясно?

— Ясно, товарищ командующий, — генерал выпрямился, словно с его плеч свалилась гора.

— В городе объявить осадное положение… Трусов, провокаторов, шпионов, дезорганизаторов предавать суду военного трибунала… Немедленно созвать Военный Совет для обсуждения создавшегося положения и решения конкретных задач обороны города…

— Есть созвать, товарищ командующий… Разрешите выполнять?

— Прошу… — спокойно ответил Иван Владимирович, не показывая подчиненному свою взволнованность и охватившую его тревогу за судьбы города и гражданского населения, вовремя не успевшего эвакуироваться.

Несколько минут он сидел, погруженный в глубокие, тяжелые думы. И было о чем подумать. В армии Козлова имелись силы, чтобы не допустить такой катастрофы. Правда, техники в ней было мало, особенно танков: четырнадцать легких машин — против нескольких сотен немецких; бедна была армия и артиллерией — до ста стволов против многих сотен вражеских.

Активным боевым действиям фашистов в районе Майское — Котляревская — Пришибское и Нальчик Масленников, вопреки указаниям командующего фронтом, не придал серьезного значения, ошибочно считая, что противник после поражения на Моздокском и Эльхотовском направлениях просто «улучшает свои позиции» и не думает о прорыве к Владикавказу обходным маневром с юго-западной стороны. Да и командующий увлекся укреплением обороны на левом фланге в районе Ищерскаяи Малгобек. Тут концентрировал и резервы, и технику. А правый фланг — Алагир, Ардон, Гнзель — почти выпал из поля зрения.

Противник же против нашей 37-й имел тридцатитысячное войско, в том числе дивизию СС «Викинг», составленную из трех мотополков — «Нордланд», «Вестланд», «Германия», много танков, авиации. Утром 25 октября над тщательно разведанной обороной армии Козлова одновременно поднялось 70 вражеских бомбардировщиков, которые вели прицельную бомбежку до тех пор, пока не разбили штаб и узлы связи. У командования же не было ни запасного узла связи, ни КП. Войска потеряли управление. Немцы под прикрытием дымовой завесы обрушились на первую линию обороны. Удержать потерявшим управление частям умело подготовленное наступление танков действительно было трудно. Обойдя Чиколу с юга, основные силы 13-й и 23-й танковых дивизий вышли в тыл нашего 10-го корпуса генерала Лавлягина, разбили его штаб и 31 октября заняли Дур-Дур, Дигору, Ардон, а 1 ноября — и Алагир… Население этих районов очутилось в трагическом положении. Спасалось бегством в ближайшие леса и горы. Беженцы даже не успевали прихватить с собой еду, настолько стремительно приходилось им покидать свои очаги. Некогда было думать, как они станут существовать в горах без крова, без теплой одежды, чем будут кормить своих детей. А в захваченных селениях фашисты бросали в темницы всех, кто не успел уйти в горы, без разбора объявляли всякого коммунистом, комсомольцем и партизаном. Разведчики доносили, что в захваченных селах и городах тут же появлялись виселицы…

На Военный Совет командующий пришел с продуманным планом обороны города. По его приказанию с турецкой границы были сняты три дивизии (хотя это было очень рискованно: турки ждали сигнала для выступления). Эти дивизии уже находились в пути. Был также отдан приказ перебросить из района Ищерской к Владикавказу несколько частей и боевую технику.

Председатель Комитета Обороны, первый секретарь обкома партии Мазин доложил Совету, что все население Северной Осетии готово до последнего вздоха бороться во имя свободы и победы над врагом. Лучше умереть народом свободным, чем рабами деспоту служить… Эти слова Коста Хетагурова обрели в эти дни особенный смысл.

Председатель Совнаркома республики Кубади Кулов зачитал обращение обкома и правительства к народу, призывавшее всех тружеников сел и городов прийти на помощь Советской Армии и отбросить врага от стен Владикавказа.

Второй секретарь обкома Алексей Газзаев заявил, что партизанские отряды Осетии, ряды которых непрерывно пополняются, дали присягу Родине и партии драться с врагом не щадя жизни.

За всем этим стояли большие дела: три линии обороны на подступах к городу, ощетинившаяся стальными ежами, надолбами, дотами и дзотами столица республики; круглосуточно работающие под бомбами и снарядами врага предприятия города, поставляющие армии минометы, мины, взрывчатку, одежду, пищу; отряды самообороны, истребителей, ополченцев…

Политработники и командиры напоминали воинам: не только выстоять, но и нанести врагу смертельный удар на пороге Главного Кавказского хребта. Без этого немыслима общая победа.

«На полях сражения в районе Сталинграда, в предгорьях Кавказа идут невиданные по своим масштабам и ожесточенности бои…» — писалось в те дни в «Правде».

«…Сюда, к Сталинграду и Северному Кавказу, приковано сейчас внимание всей Советской страны, всего мира. Здесь завязался важнейший узел событий второго года Отечественной войны. От исхода боев на Юге зависит судьба Отечества, судьба и жизнь миллионов советских людей. На защитниках советского Юга лежит сейчас важнейшая ответственность за исход летней кампании 1942 года, за судьбы Советского государства. Их ответственность можно сравнить лишь с ответственностью защитников Москвы осенью 1941 года…» Это говорилось в передовой «Красной звезды»…

В ночь на 3 ноября Клейст подписал приказ: «С богом, на штурм Владикавказа!» Немцы были убеждены, что 7 ноября они устроят парад своих войск в столице Северного Кавказа. И каждый старался отослать домой бодрое письмо, что он, видите ли, стоит у подножья Казбека и скоро, очень скоро будет подниматься на его седую вершину.

У всех фашистских вояк в карманах как талисман лежала октябрьская речь Гитлера в виде «экстренного сообщения для войск». В короткой, но довольно нахрапистой программе на 1942 год, между прочим, говорилось:

«…2. Обязательно наступать там, где во что бы то ни стало требуется наступать…» В виду, конечно, имелись Сталинград и Владикавказ.

А один расхрабрившийся ефрейтор писал из Гизели своей фрау Анни в местечко Недлиц:

«…Сегодня мы отправились для занятия новой линии, теперь мы находимся перед городом Владикавказ. Наши пикирующие бомбардировщики воют беспрерывно и сбрасывают бомбы на русские позиции. Слева от меня находится длинный ряд противотанковых пушек и артиллерии. Позади расположены части, которые должны штурмовать город. Сейчас над нами светит солнце, видны огромные фабричные здания и высокие трубы. Слева расположены рабочие поселки, в которых сейчас, конечно, нет ни одной души, весь город пуст и мертв. Но это ненадолго. Скоро разразится ад и начнут бить наши тяжелые орудия…»

«Ад» действительно «разразился» и фрау Анни не суждено было получить это последнее письмо — оно попало к нам.

Не менее ободряющим был и приказ полковника Кюна — временного командира 13-й танковой дивизии, назначенного вместо убитого Герра. Он писал:

«Взята исходная позиция для наступления на Владикавказ… Атаки на Владикавказ связаны с именем 13-й танковой дивизии, и здесь гордая, прославленная… из Альтмарка, будет в первых рядах…»

Штурм намечался на 3 ноября. А пока немцы стали заботиться о флангах узкого коридора между реками Гизельдон, Фиагдон и Ардон, по которому прошел «таран» двух танковых дивизий и пехоты к Гизели. Слева — тянулись Черные горы, покрытые лесом и кустарником. В их ущельях — разрозненные части советских войск. В Майрамадаге и Фиагдоне зажаты батальоны 34-й курсантской бригады. А справа от коридора — широкая равнина, покрытая кустарником. Чем черт не шутит: вдруг уцелевшие советские части попытаются помешать прорвавшейся группе идти на штурм Владикавказа.

И немцы принялись закапывать танки вдоль дороги Гизель — Алагир, сооружать, оборону своего коридора. Это они делали искусно. Выделили спецроты из танков и самоходок, а также подвижные отряды автоматчиков, чтобы они курсировали по дороге и охраняли ее от «случайностей». Для расширения же узкого коридора мер особых противник не предпринял. Расчет фашистских генералов был прост: советские войска будут сосредоточиваться у стен города, где займут оборону или покатятся на правый берег Терека; следовательно, для немецких флангов они особой опасности не представляют.

Генерал Руофф и его подчиненные полагали, что в обстановке, когда немецкий танковый клин врезался так глубоко в тыл, советское командование не способно предпринять какие-либо смелые обходные маневры. К тому же командир 13-й танковой дивизии полковник доктор Кюн при каждом удобном случае внушал генералу Маккензену, что главные силы Северной группы Закавказского фронта до сих пор находятся на рубеже Терского хребта, Владикавказская группировка быстро выдохнется, и штурм пройдет успешно. Кюн вполне полагался на ошеломляющее воздействие стремительной атаки 200 танков и мотопехоты в сочетании с массированными ударами авиации.

На рассвете 3 ноября танковый «таран» ударной группировки гитлеровцев пошел на штурм.

Доктор Кюн сообщил своему командующему Маккензену по радио:

— Майи фатер! Иду вперед. До встречи во Владикавказе!

Эти же слова Маккензен передал командующему группы армий «А» Клейсту.

Фон Клейст считал, что теперь, когда его танки находятся в шести-семи километрах от города, назначенный им на 7 ноября парад на главной площади Владикавказа обязательно состоится. Он предусмотрительно затребовал из Берлина добрую порцию железных крестов. Следовало достойно наградить покорителей Кавказа! Фон Клейст был в полной уверенности, что еще до прибытия самолета его штаб-квартира разместится во Владикавказе. Еще один, только один рывок, и Владикавказ будет взят! Кого только назначить комендантом этого красивого города на Тереке, у подножия чарующих гор? Этот вопрос он пока оставляет открытым. Пусть посоревнуются его генералы: чья часть войдет первой на улицы города, тот и будет назначен на эту почетную должность.

…Наши части, стоявшие на юго-западе Орджоникидзе, под натиском танковой лавины отступали, а один командир противотанковой батареи даже бросил пушки, которые потом пришлось вытаскивать автоматчикам старшего лейтенанта Смирнова — из другого полка.

11-й гвардейский корпус, прибывший сюда за три дня до прихода немцев в Гизель, занял оборону на рубеже станицы Архонская, хутора Ардонский, селений Фиагдон — Дзуарикау — Майрамадаг, Корпус, особенно его 34-я курсантская бригада, не успела закрепиться, тем более остановить врага у подходов к Гизели.

По существу, первый мощный удар врага 3 ноября между Владикавказом и Гизелью приняли на себя части Орджоникидзевской дивизии генерала Киселева. Эта дивизия в составе особого офицерско-курсантского полка пограничников майора Соснова, 273-го сибирского полка подполковника Морозова, 34-го тульского и 169-го стрелкового полков была подготовлена к тому, чтобы дать отпор врагу на подступах к городу. Пограничников поддерживали артиллеристы дивизии, гвардейские батареи РС, зенитчики, артиллерийские полки майоров Павленко и Македопова. Немцы, шедшие на штурм, не ожидали такой встречи у стен Владикавказа и откатились назад.

Весть о тяжелом положении 34-й курсантской бригады, разрезанной на две части в районе Майрамадаг — Фиагдон, облетела все части корпуса.

Перед рассветом 3 ноября генерал Рослый отдавал приказ командирам соединений:

— Сегодня перед нами две задачи. Первая: остановить идущую на штурм и пытающуюся расширить свой плацдарм на нашем участке группировку фашистских войск во главе с тринадцатой и двадцать третьей танковыми дивизиями. Вторая: продвинуться на флангах этой группировки по двум сходящимся направлениям — Дзуарикау и Майрамадаг. Это значит с двух сторон подрубить основание узкого клина, вбитого в нашу оборону.

Такой замысел вполне соответствовал выработанному в корпусе стилю активной обороны, всегда таящей в себе контрудары, и командиры бригад не нуждались в дополнительных указаниях. Было понятно и то, что отныне действия 34-й бригады, занимающей «островное» положение, будут служить общему тактическому успеху.

— Итак, перед нами две задачи. Первая: остановить фашистов, идущих на штурм Владикавказа, и расширить свой плацдарм.

О второй задаче комиссар Прилипко также говорил бойцам, но главное внимание уделил первой задаче, потому что именно эту задачу шел выполнять гарнизон.

Все знали, что примерно через десять — пятнадцать минут гитлеровцы обрушат на наш передний край бомбовый удар «юнкерсов», огонь всей артиллерии и минометов, после чего начнется танковая атака, каких, может, еще не было за все время боев на Кавказе.

Стрелковая рота Кондрашова, батарейцы тяжелых минометов Налетова и бронебойщики лейтенанта Сидоренко из батальона Диордицы оборонялись на рубеже северо-восточной окраины Гизели, на левом фланге 11-го гвардейского корпуса. Они пришли на этот рубеж с вечера и заняли оборону фронтом на юго-запад.

До сих пор здесь было лишь легкое прикрытие левой стены коридора, пробитого противником накануне.

Узкий, но достаточно глубокий ход сообщения возник здесь в течение всего нескольких часов ночи. Его вырыли ополченцы из отряда, который оказывал помощь воинам непосредственно на внешнем обводе Владикавказского укрепленного района.

— Удержать-то удержим, товарищ комиссар, — говорил Кондрашов, пробираясь по траншее, — но перехватить горловину немецкого клина не сможем: нет танков и орудий.

— Перехватить… Это уже вторая задача, — ответил Прилипко. — Пока выполняйте первую. Батарея дивизиона Волчанского должна вот-вот быть здесь.

— Тогда порядок! — обрадовался ротный. — Ну, до свиданья, товарищ комиссар. Вам направо. Так вот и дойдете до НП.

Прилипко пожал руку лейтенанту и ушел в сопровождении ординарца. Шагая к передним окопам, Кондрашов наткнулся в темноте на бойца, который сидел в мокрой плащ-накидке и, казалось, спал.

— Дай-ка пройти, браток!

— А где здесь Коношов? — спросил тот, не вставая.

— Такого не знаю. Может быть, Кондрашов? Так это я.

— О! Кондрашов! Старший сержант Камбердиев! — представился воин. — Мой орудийный расчет роет позицию, а я вот пошел вас искать и вздремнул на пять минут. У меня часы с будильником.

Ротный рассматривал Камбердиева: красивое кавказское лицо с продолговатым носом, небритый, темные круги под глазами, на щеках проступает бледность.

— Ты бы погрелся. Блиндаж рядом.

— Сейчас нагреемся. Баня будет хорошая. Слышите — урчат?

— Слышу. Урчат, проклятые…

Камбердиев раскрыл маленький футляр в виде портмоне, брызнули зеленые огоньки циферблата. В этот момент послышался тихий треск будильного звонка. Значит, командир орудия не проспал и пяти минут.

— Без пяти четыре, товарищ лейтенант. Вы бы пулеметчиков поближе ко мне выдвинули — для взаимодействия.

— А где же ваше орудие? — спросил, оглядываясь, лейтенант Кондрашов.

— Оно впереди, метрах в двадцати. Вон кустики темнеют… Ну, я иду. Так не забудьте: пулемет…

— Будет пулемет!

Ровно в четыре часа Гизельская равнина наполнилась гулом моторов и скрежетом танковых гусениц. «Юнкерсы» группами по 15–20 самолетов бомбили передний край советских войск и правый берег Терека, откуда летели реактивные мины, прочерчивая небо огненными полосами. Равнина полыхала в огне взрывов, но танки продолжали двигаться вперед, стреляя на ходу из пушек и пулеметов.

Бомбы «Юнкерсов» рвались далеко от рубежа, занимаемого группой Кондрашова. Гитлеровцы наращивали фронтальный удар, а на правую и левую стороны своего клина по-прежнему не обращали должного внимания. К тому же здесь, в непосредственной близости от наступающих боевых порядков, они не могли применять артиллерию и самолеты, боясь поразить свои же войска. В этом было преимущество группы Кондрашова.

— Рота, к бою! — прозвучал его голос над окопами.

— Орудие, к бою! — как эхо, откликнулся Николай Камбердиев.

Впереди, сквозь дым и туман, виднелась лавина грохочущих танков, густая цепь автоматчиков. Но они были сравнительно далеко. Камбердиев пока выжидал, молчали и минометчики Налетова.

Но вот совсем близко появились шесть танков. Они двигались углом вперед — строго на восток. Левый борт каждой машины был открыт для наших артиллеристов.

— Бронебойным! — крикнул Камбердиев. Он отстранил рукой наводчика Витю Карнаухова и сам склонился над прицелом. — Огонь!

Передний танк после нескольких выстрелов вздрогнул, остановился и задымил. Из открывшегося люка показался шлем танкиста.

— Продолжай, Витя! — Камбердиев уступил место наводчику и теперь лишь повторял: — Огонь! Огонь!..

Со свистом и воем пролетали над головой мины Налетова. Теперь это были не те ротные хвостатые «осы», какими стрелял Налетов с высоты «Крейсер» и на берегу Терека под Луковской. Теперь это мощная батарея полковых минометов, пригодных для обеспечения любой операции; их прямое попадание выводит из строя легкий танк. Но главное в том, что осколки мин истребляют все, что находится рядом с танками.

Два «ягуара» изрыгали черный дым — горели. Возле них валялись трупы танкистов и автоматчиков. Два других танка развернулись к окопам и начали стрельбу из пушек осколочными снарядами. Немцы залегли, они стреляют трассирующими пулями в сторону орудия, указывая танкам цель.

Но орудие Николая Камбердиева продолжает вести огонь, ведет дуэль с тапками, стреляет часто, потому что танки подходят совсем близко к огневой позиции артиллеристов.

— Огонь! Огонь! — хрипло кричит Николай.

Боевой порядок немецких танков расстроен, все перемешалось. Но две крайние машины резко поворачивают на юго-восток и набирают скорость. Теперь видна их моторная часть.

Этого только и дожидался сосед Камбердиева — младший сержант Дмитрий Остапенко, сидящий в отдельном окопчике, левее орудия. Он не спеша, деловито прицеливается из противотанкового ружья в моторную часть «ягуара» и плавно нажимает на спусковой крючок. В том месте, где находится бензобак, блеснула вспышка огня, но тут же погасла.

— От бисова душа… — Дмитрий перезарядил ружье, но выстрелить не успел: огненный сноп вылетел из танка, танк застыл на месте, а через какие-то секунды забился, как в лихорадке, и, развороченный взрывами своих же снарядов, лег набок, окутавшись дымом. Второй танк повернулся правым бортом к нашей обороне и покатил назад, в сторону Гизели.

Неподалеку от бронебойщика был второй окопчик, скрытый двумя низкими кустами. Оттуда выскочил боец, взвалил на плечи противотанковое ружье и побежал вперед. Минометчики замолчали.

— Эй, Иван, куда, чертяка?! Назад!

Но этих слов Иван Остапенко не слышал. Он упал на землю, расставил сошки ружья и один за другим послал три выстрела вдогонку убегающему танку. Видно, бронебойщик торопился или цель была слишком далека, но танк не загорелся. Четвертым выстрелом смелый воин повредил гусеницу. Артиллеристы послали вслед фугасный снаряд, по он разорвался чуть ближе цели.

Бронебойщику пришлось отлеживаться в бомбовой воронке, потому что заработал немецкий пулемет и отойти с тяжелым ружьем в руках было невозможно.

Сидоренко приказал минометчикам подавить огонь пулемета. Бронебойшик наконец приполз к окопу Дмитрия Остапенко — потный, грязный, злой. Дмитрий начал отчитывать своего брата:

— Це ж не цуцик, а боевой танк! Який дурак за ним гоняется?! Дуже погана тактика. Сидишь на скрытой позиции — сиди, пока вин сам приде. Их тут цела туча, хватит нам. Понял, Иван?

— Понял, брат, понял… Як же не понять.

Иван ушел в свой окопчик, Дмитрий закурил, прикрыл затвор ружья куском зеленого брезента и направился к ячейке Кондрашова.

— Ну, молодцы! Расцеловать бы вас, да борода небритая!.. — возбужденно говорил лейтенант. — Жалко, нет у нас телефона. Немедля бы доложил начальству…

Дмитрий спокойно возразил. О каком, дескать, телефоне речь, если вся земля снарядами и бомбами исполосована. Наведут связь, а через две минуты ее как не бывало. Только зря гибнут бедняги связисты.

— У пушкарей должна быть рация. Який же вин пушкарь, колы у его нема приличной рации?

Николай Камбердиев тоже возмущался, что оставили его без связи. Но что поделаешь — радиостанция находится на батарее и у дивизионных корректировщиков, кабель дотянуть не могут — он рвется каждую минуту. Орудие было в распоряжении группы Кондрашова, действующей на отшибе от всего корпуса. Это был особый небольшой отряд, выполняющий важную задачу — не дать немцам расширить «Гизельский коридор» и отвлечь на себя часть сил, наступающих на Владикавказ.

Непродолжительным был солдатский разговор об обстановке, которая сложилась на рубеже северо-восточной окраины Новой Санибы. Вот она, обстановка: восемь танков вновь идут в атаку на горстку храбрецов, восемь подвижных крепостей изрыгают пламя смерти. Братья Остапенко бегут к своим замаскированным позициям. Дмитрий, обернувшись, кричит Камбердиеву:

— Коля! Николай! Не стреляй осколочными — нас зацепишь!

Теперь Дмитрию и Ивану куда тяжелей: танки идут не мимо, а прямо в лобовую атаку, придется пропускать их через себя, а потом стрелять. Иначе поджечь трудно.

— Бронебойным! — командует Сидоренко. — Танк ползет прямо.

— Ого-онь!..

Бой начался.

Как в страшном бреду, проходят сорок минут борьбы. Дмитрий и Иван подожгли три танка. Орудийный расчет Камбердиева уничтожил одного «ягуара» и вывел из строя две машины, повредив гусеницы. Немцам удалось вывезти их на буксире. Танковая атака отбита.

Смертельно ранен наводчик орудия Витя Карнаухов. Он лежит, с немым страданием глядя на то место, где раньше была нога. Санинструктор Лида Зосенко — из батареи Налетова — стягивает бинтом бедро, чтобы остановить кровь.

— Пить… — шепчет наводчик.

— Нельзя, Витя, потерпи. Воду нельзя… — Лида подносит к бескровным губам раненого флягу с водкой, чтобы избежать глубокого шока.

Над раненым склоняется круглая, стриженая голова Дмитрия Остапенко. В черных как уголь глазах и не’ истовый гнев, и сострадание.

— Швыдче бинтуй, дивчина! Мабуть спасем. Вин нас десять раз спас…

Дмитрий поднимает Виктора, как малого ребенка, и песет, шагая сильными ногами по скользкой, холодной земле. Длинная пулеметная очередь… Остапенко падает, уронив раненого. Иван и Лида подбегают к ним. Снова очередь… Камбердиев опускает бинокль, наводит орудия. Один выстрел, второй.

Вражеский пулемет уничтожен!

Вот уже все четверо в траншее. Не удалось вынести наводчика Карнаухова, да и поздно — он мертв. Лида перевязывает левую руку Дмитрию, чуть выше локтя. В мякоть угодило. Застенчивый Иван смотрит на рану брата теми же черными глазами, качает круглой стриженной под машинку головой…

— Чего дивишься, пацан, — усмехается Дмитрий. — Ползи зараз к соседям, попроси патронов. Для куражу подари им осьмушку махры. У них там цела гора ящиков с патронами, а курева нема. Ползи, ползи, брат… Без патронов нам крышка: гроб з музыкой.

Иван отцепил от пояса брата пустую брезентовую сумку и пополз к соседям, до которых было не меньше четырехсот метров напрямую. Расстояние это простреливалось. Но Кондрашов и Налетов службу знают, они открыли беглый огонь из полковых минометов и заставили умолкнуть огневые точки противника. Правда, это было не так-то просто: точки «кочующие», впереди подвижной отряд прикрытия, он не сидит на месте. Но крупные мины рвутся гулко, раскатисто, и немецкие автоматчики льнут к земле. Иван тем временем полз вперед…

Третью танковую атаку гвардейцы Григория Диордицы встретили на исходе дня. Лейтенант приказал открывать огонь только с ближних дистанций. У Камбердиева оставался всего один боекомплект снарядов, выдыхались и минометчики. Братьям Остапенко лейтенант Сидоренко никаких приказов не отдавал, они и не нуждались в этом. Лучших мастеров-бронебойщиков, чем эти младшие сержанты, лейтенант не встречал за всю войну.

Третья танковая атака… Перед ее началом связист Шотик Куркумия дотянул ниточку кабеля до Кондрашова. В трубке послышался резкий голос комбата Диордицы.

— «Ежик», «Ежик»! Я — «Терек». Слушай, «Ежик»! Прошу тебя — продержись полчаса. Высылаю коробки на подмогу. Продержись еще всего полчаса.

К полудню 3 ноября наступление ударной группировки фашистских войск застопорилось. И это тогда, когда танкам удалось прорваться по шоссе Гизель — Орджоникидзе и дойти почти до первых домов города. Тут-то и было направление главного удара. Здесь боевые порядки танков и бронетранспортеров врага сошлись с полками Орджоникидзевской дивизии пограничников Киселева.

Солдаты стояли насмерть. За ними находился батальон истребителей из рабочих и интеллигенции города, взявших в руки оружие. Волна фашистских войск накатывалась на эту твердь и откатывалась назад, оставляя на поле сотни трупов и горелые танки.

Мощный огневой заслон артиллерии позволил пограничникам выжить и выстоять. Орудия били со всех сторон— с Ногира, Михайловского, Архонской, с пригородов из-под горы Лысой и прямо из города. Мощная стрельба нескольких сотен стволов перемешивала вражескую технику и пехоту с землей. Это была сила, которую не учли фашистские генералы и против которой теперь уже ничего не могли поделать.

Командующий Закавказским фронтом генерал Тюленев стоял с биноклем на башне бывшего атаманского дворца. Отсюда с возвышения открывалось ровное поле. Немецкие танки шли в очередную атаку, за ними — густые цепи мотопехоты.

Тюленев делает жест рукой, означавший: «Еще огонька!» И сидящий за его спиной командующий артиллерией отдает приказ. Город и окружающие его высоты вздрагивают от гула канонады. Плотность огня настолько высока, что снаряды рвутся даже на башнях танков…

Отбита и эта атака. Ударная танковая группа устремляет свою стальную клешню на Ногир — северную окраину города. Командующий фронтом подает условленный сигнал, и от самого Терека через селение летят «хвостатые» снаряды гвардейских «катюш». Это приводит к быстрой перемене оперативной обстановки. Вал огня реактивных снарядов преграждает путь фашистским танкам и подразделениям пехоты.

Вдруг находившиеся на высотах наблюдатели и корректировщики начинают докладывать о странном поведении противника: его танки прячутся в балках и кустарниках, а значительная часть их повернула к северной стороне «коридора», в то место, где засели батальоны 10-й гвардейской бригады.

Наши военачальники приходят к единому выводу: противник делает перегруппировку для неожиданного удара по шоссе Архонская — Орджоникидзе. Врагу это выгодно для развития успеха: обойти Владикавказ с северо-запада, прорваться к Тереку, с ходу форсировать реку, занять Беслан — узловую железнодорожную станцию и зайти в глубокий тыл частям наших войск, обороняющих Эльхотовские ворота. Оттуда, по Сунженской долине, ринуться в Грозный уже по гладкой и незащищенной местности. Но ведь на Архонском шоссе перед противником 62-я бригада морской пехоты Кудинова, минные поля, противотанковые рвы, в станице Архонской — артиллерийский полк майора М. А. Павленко…

Командующий фронтом был уверен, что на этот участок будут брошены все наличные резервы 1-й танковой армии противника, в частности батальоны 23-й танковой дивизии. Но «лобовой» разгром этой группировки ценой героизма советских воинов стоил бы слишком дорого. Первый этап боев Владикавказской оборонительной операции с численно превосходящим противником унес и без того не одну тысячу жизней советских солдат и офицеров.

Генерал Тюленев полагал, что наступил момент активизировать действия наших войск, которые стояли у самого основания немецкого клина, словом, перейти к активной обороне, которая явится логической подготовкой к последующему контрнаступлению. Главные силы ударной группировки гитлеровцев под Владикавказом уже получили ощутимый щелчок и теперь мечутся по трем направлениям, чтобы нащупать слабое место для прорыва.

10-я гвардейская бригада Терешкова получает приказ во взаимодействии с 57-й стрелковой бригадой 11-го корпуса, наносящей удар по Дзуарикау, плотно закрыть выход противнику из «гизельского коридора». Действующие части изолированной в Майрамадаге 34-й бригады Ворожищева также должны способствовать выполнению общей задачи.

Первые дни осуществления этой операции не принесли успеха советским войскам, имеющим в своем распоряжении всего 36 танков против 300 танков противника. Но ударная группировка врага была уже не так опасна, как 1, 2 и 3 ноября; она действовала с оглядкой, часто топталась на месте, и ее новые атаки на Архонскую и Владикавказ были встречены более организованным со-противлением наших частей.

4 ноября шел дождь со снегом. Низко плыли над землей облака. Самолеты противника, не имея возможности оказывать активную поддержку своим наземным войскам, бросали бомбы на город и соседние селения. Горела Архонская, поднимались столбы дыма над Ногиром. Часто бомбовый груз падал в русло Терека или на загородные пустыри.

На всех участках фронта наступило относительное затишье. Время от времени гитлеровцы демонстрировали наступление в прежних направлениях — по Гизельскому шоссе и в направлении Ногира, чтобы отвлечь внимание от нового главного удара на Архонскую.

Но обойти Владикавказ с северо-востока врагу не удалось.

Гвардейцы 93-го корпусного артиллерийского полка под командованием М. А. Павленко, прикрывая главные силы 11-го Краснознаменного корпуса, встретили атакующие танки дружным огнем орудий, стрелявших прямой наводкой. Вскоре на кукурузном поле южнее Архонской остались десятки подбитых танков. Командир полка находился на передовом наблюдательном пункте и умело управлял этой дуэлью с фашистскими «ягуарами».

На узком участке, вдоль ручья, к Архонской двигался танковый ромб из 50 машин. Через 25 минут боя этот ромб был ликвидирован, добрая половина танков осталась на поле с изуродованными башнями и обгорелыми бортами.

Понеся большие потери в танках и живой силе, противник снова откатился на исходные рубежи.

Оборонительные бои затянулись еще на несколько дней, хотя ряд соединений 11-го и соседнего 10-го гвардейских корпусов уже взяли в свои руки инициативу и перешли на ряде участков в контратаку.

В период с 1 по 6 ноября 1942 года в войсках 9-й армии прошли собрания коммунистов и комсомольцев. Подведены были первые итоги оборонительных боев. Сотни коммунистов и комсомольцев отдали свои жизни за Советский Кавказ, но в ряды армейских коммунистов и комсомольцев влились новые члены из числа героев минувших сражений.

…Последние два дня накануне празднования 25-летия Октября капитан-лейтенант Булычев провел в подразделениях, занимавших оборону вдоль шоссе Архонская Орджоникидзе и в отряде Курковича. Теперь этот отряд прочно стоял у селения Новая Саниба; командир корпуса И. П. Рослый повернул часть батальона 62-й бригады моряков и 10-й гвардейской бригады фронтом на юг, вдоль «коридора», по которому еще курсировали вражеские танки.

Среди частей, выполняющих задачу изоляции этого фашистского перешейка, был и испытанный в боях батальон Бета Цаллагова. На правом стыке двух батальонов соседних бригад действует подвижный отряд старшего лейтенанта Саши Казаева, левый стык обеспечивает группа Курковича.

По сравнению со всем рубежом обороны бригады, растянувшимся более чем на десять километров по Архонской дороге, здесь были сосредоточены наиболее мощные силы.

Крепость Майрамадаг

Эвальд фон Клейст потерял покой и выходил из себя: его ударной группе войск никак не удавалось расширить «коридор» Алагир — Гизель и выйти к Беслану, в тыл нашим войскам, оборонявшим Эльхотовские ворота и Терский хребет, не говоря уже о взятии Владикавказа и Военно-Грузинской дороги. Более того, русские, по его мнению, каким-то чудом успели пробить автомобильную дорогу через высокие хребты Черных гор. Правда, трасса плохонькая, узкая и опасная. Но она соединила все ущелья Северной Осетин. Теперь запертым в эти ущелья советским войскам подбрасываются боеприпасы и питание не только на вьючных ослах и лошадях, но и на автомашинах. Войска ожили и вместе с осетинскими партизанами все время беспокоят немцев, нападая на «коридор» с южной стороны. А с севера на всем протяжении «коридора» немецким захватчикам удар за ударом наносят гвардейские части, танкисты и авиация. У стен же Владикавказа гранитной скалой встали и отбивают атаку за атакой полки чекистов и части, снятые советским командованием с других участков. Клейст отдает своим войскам приказ за приказом наступать в районах Малгобека и Ищерской. Но успеха нет. Нет его у Клейста и на Черноморском побережье и на перевалах: его войска топчутся на месте. А Гитлер требует, торопит, пугает «ненавистной русской зимой». А тут еще застряли у Сталинграда. И блокированный Ленинград тоже не сдается. Фюрер оголил Запад, бросил лучшие дивизии на советский Юг, но они там тают, как весенний снег.

Однако фон Клейст надежды не терял: приказал по обоим флангам «коридора» — от Алагира до Гизели — зарыть в землю танки, группами по две-три машины, усилил эти бронированные крепости пушками, минометами, пулеметами, ротами и батальонами автоматчиков, каждый метр сорокакилометрового «коридора» был пристрелян всеми огневыми средствами и заминирован. Клейст верил, что русским не удастся прорвать такую сильную оборону прохода, в ночное же время будут подбрасываться в Гизель новые силы и все необходимое. Не позже 7 ноября Клейст доложит фюреру о взятии Владикавказа и о дальнейшем броске к Грозному. Клейст закупорит Военно-Грузинскую дорогу — главный жизненный нерв советских войск.

Утром 5 ноября батареи 11-го гвардейского перенесли огонь в тыл противника. Наша артиллерия и авиация обрушились на врага в районе предполагаемого прорыва — от Гизели до Дзуарикау.

А потом два усиленных танками батальона — Диордицы и Цаллагова — начали наступление. Их ближайшей задачей было соединиться с разрозненными батальонами 34-й курсантской бригады Ворожищева.

Эта бригада была сформирована из курсантов-добровольцев Каспийского военно-морского училища и других училищ Баку. Не имевшая еще боевого опыта бригада сразу попала в самое пекло: 1 и 2 ноября приняла удар двух танковых дивизий и нескольких отборных полков гитлеровцев, прорывавшихся в Гизель, но не отступила. Один батальон бригады дрался в Майрамадаге, другой— в селении Фиагдон, третий — южнее Дзуарикау, в районе «гизельского коридора» Клейста. Стойкость мужественного офицера — комбрига Ворожищева — не поколебали ни мощная сила врага, ни потеря связи с соседями и старшим командованием, ни отсутствие снабжения. Полковник понимал всю тяжесть ответственности за судьбу бригады; враг мог ее полностью истребить методическим огнем авиации и артиллерии. Но уйти в горы по Суаргомскому ущелью значило повести за собой горнострелковые войска противника к узкому дефиле Военно-Грузинской дороги и потерять эту «магистраль жизни» Северной группы войск: враг мог оказаться в тылу у защитников Владикавказа.

Короче говоря, отход из Майрамадага привел бы к гибели не одного, а быть может, десятка таких же соединений, как его бригада.

Ворожищев знал, что командование не допустит уничтожения своего передового бастиона — Майрамадага.

И полковник отдал приказ — превратить все каменные постройки и подвалы села в дзоты, ни шагу не отходить назад, беречь людей и боеприпасы, огонь открывать только по видимой живой цели и с ближних дистанций.

На южной окраине Майрамадага занял оборону отдельный батальон автоматчиков Леонида Березова, он прикрывал вход в Суаргомское ущелье — выход к Военно-Грузинской дороге. В ущелье укрывались тысячи беженцев из временно оккупированных и прифронтовых селений — старики, женщины, дети…

Батальон автоматчиков — не великое войско. В нем нет штаба, а есть адъютант старший и писарь, который сменил карандаш па автомат. В землянке адъютанта Валентина Емельяненко сидит радист с подвязанной правой рукой, в левой — микротелефонная трубка. О действиях противника говорит, как и положено, открытым текстом:

— Отряд полка «Бранденбург» и рота СС дивизии «Викинг» начали третью атаку. Сопровождает шестерка средних танков. Прием!..

Проходят секунды. Радист тянет на голову воротник бушлата — плохо слышно, гулко отдаются взрывы снарядов и мин, сыплется с потолка земля. И снова:

— «Тральщик»! «Тральщик»! Я — «Катер». Слушай дальше. Доложи «Святому апостолу»: «главный повар» просит выкатить «овчарку» на бугор. Понял? Куда делась «овчарка»? «Повар» недоволен поведением «Святого апостола»… Прием!..

Радист надорвал голос. Но «Святой апостол»— начальник артиллерии бригады — не может выдвинуть 76-миллиметровую «овчарку» на курган «4-12», чтобы вести огонь по танкам, атакующим роту лейтенанта Мирза-Туниева: кончились снаряды…

А бой продолжается. Мины рвутся между первой и второй линиями траншей. Эсэсовцы дивизии «Викинг» идут плотной цепью прямо на вторую роту автоматчиков. Цепь приближается к двум горелым танкам, подбитым еще утром. Отсюда достаточно сделать короткий бросок, и «морская крепость» падет. Но враги не знают, что здесь их ждет шквал огня: под танками окопались два отделения моряков.

Длинные очереди пришили атакующих к земле. Из-за подбитых танков выскочили воины в бушлатах и с якорями на шапках, метнули гранаты. Эсэсовцы отползают, сзади, за ними — дюжие бранденбуржцы. Их обгоняют тапки. Моряки прекращают огонь: пусть приблизятся, пусть обойдут свою пехоту и пройдут за линию горелых танков — бронебойщики уже нацеливают свои длинные ружья.

Бронебойщиками командует парторг роты, коренастый чернявый парень с постоянной улыбкой на смуглом лице. Моряки зовут его просто — Рафик. За ночь он выкопал па своей позиции узкий ход сообщения в виде подковы, чтобы можно было стрелять в любую сторону. А на рассвете хвалился товарищам: «Вот она, военная культура! Куда ни кинь — везде клин. Еще бы патронов побольше!»

Третью атаку отбивали почти два часа. Один тяжелый танк все же прорвался через заслоны бронебойщиков. Не причинили ему вреда и гранаты отважных моряков. Но и этот танк нашел себе могилу в замаскированной «волчьей яме», сооруженной тоже по идее парторга Рафика. Яма была оборудована на месте глубокого подвала дома, разрушенного почти прямым попаданием бомбы. Танк нырнул вниз и встал на попа, уткнувшись стволом пушки в землю. Экипаж не мог открыть люк, который плотно прижался к каменной кладке подвала.

Командир роты выставил возле танка караул и продолжал вести бой.

Вечером комбат Березов говорил ротному Мирза-Туниеву:

— Придется выпустить этих проклятых фрицев наружу.

— Мы не спасательная команда, — сострил лейтенант.

— Я проверял сейчас, — спокойно продолжал Березов. — Они там скребутся, как крысы, чего-то лопочут. Значит, живы. Освободим их, заставим вывести танк, зарыть его и превратить в артиллерийский дот.

— Пойдут ли они на это? — усомнился лейтенант.

— Ничего, убедим, — и он потрогал свой ТТ. — Зачем же добру пропадать… Иного выхода у нас нет. Пушки «Святого апостола» умолкли…

Слушая этот разговор, адъютант Емельяненко писал боевое донесение в штаб бригады… Батальон автоматчиков обескровлен. Патроны кончаются. Пулеметная рота вся погибла. Только что опустили в братскую могилу парторга второй роты Рафаэля Хуцишвили. С пятым атакующим танком парторг дрался, уже будучи смертельно раненным…

«…Все, кто останутся живыми после Суаргомской битвы, никогда не забудут тебя, Рафик! — думал Емельяненко. — Ты побеждал даже после смерти. Уже не билось твое сердце, когда последняя за этот день стальная коробка фашистов попала в сооруженную тобой западню. А ведь один этот танк мог разнести командный пункт батальона… Спасибо тебе, дорогой наш парторг! С твоим именем мы пойдем в контратаку. Простоим еще день, а завтра родная земля, может, примет и нас, как она приняла тебя, Рафик…»

Комбат и ротный Мирза-Туниев вышли.

Радист притронулся здоровой рукой к плечу Валентина.

— Товарищ старший лейтенант, в эфире все время висит какой-то «Линкор»… Спрашивает, прибыл ли «почетный гость»… Что за гость — мне неизвестно…

— «Линкор»! — Емельяненко вскочил с места. — Это, если не ошибаюсь, позывная одной радиостанции стрелковой бригады Кудинова. А может быть, провокация?.. Попытайся, Вася, установить личный контакт с радистом. Вы ведь иногда допускаете такие вольности. Теперь я официально разрешаю.

— Уже установил. Это радистка Этери, голос такой красивый… Слушаешь, и душа поет… Но про какого «гостя» она спрашивает?

Емельяненко приказал радисту, чтобы он закодировал и передал радиограмму на «Тральщик» комбригу Ворожищеву. «Линкор», вероятно, пытался связаться с командным пунктом бригады, но не мог и случайно наткнулся на маленький «Катер» автоматчиков.

«Почетный гость»… Может, это и есть долгожданная помощь защитникам Суаргомского ущелья?..

«Почетный гость» появился в Майрамадаге внезапно.

В три часа ночи моряки из боевого охранения увидели человека, шагавшего прямо на них. Шел он с востока, со стороны Новой Санибы, шел не по дороге, выбирал места пониже. Когда взвивались зеленые ракеты немцев, человек падал на землю и отлеживался. Он не видел замаскированного окопа моряков и чуть не рухнул в него.

— Хенде хох! Одер найн — капут! — это крикнул автоматчик. Это все, что знал по-немецки курсант Митя Черепанов.

— Христос с тобой!.. Клянусь святым Георгием, я местный житель… — Человек послушно поднял руки.

— А ну, ребята, вяжи его…

— Побойтесь бога!..

— ААолчи, подлюга, фрицевский лазутчик…

Лазутчику завязали глаза, закляпали рот какой-то промасленной паклей и повели в село. По дороге он что-то мычал, пытаясь, видно, выругаться…

Когда они вошли в какой-то дом, старик оступился на мокрых ступеньках крыльца, но сильная рука солдата подняла его за шиворот и снова поставила на ноги.

— Товарищ старшина первой статьи! — громко доложил Митя Черепанов. — Вот лазутчика привели. С той стороны к нам пробирался. Я, говорит, местный житель из этого аула. Ишь, гад…

— Развяжите его! — приказал старшина. — Где оружие?

— Безоружным взяли, товарищ старшина…

При тусклом свете коптилки Габати увидел перед собой мрачного, худого, обросшего черной щетиной старшину-моряка. Тот пристально смотрел крупными черными глазами, а потом с сильным кавказским акцентом начал допрос:

— Кто ты? Как попал к фашистам? Что у них делал? С каким заданием послали тебя?

Габати назвал свою фамилию и часть, откуда он прибыл.

— Я тоже моряк! — гордо сказал он.

Старшина разозлился еще больше, вскочил.

— Ты — моряк?.. Ха-ха!

— Сынок, бог не простит тебе старика обижать! Меня сам генерал послал. Веди к твоему полковнику Ворожищеву. Дело есть, серьезное… Я твой брат — моряк…

Поведение Габати немного охладило старшину, он присел.

— Так я тебе и поверил… Знаешь поговорку про волка, который летит в пропасть?

— О, клянусь святым Георгием, знаю. Это ведь паша осетинская поговорка: «Когда волк летит вниз головой в пропасть, он говорит барану: «Брат мой».

— Вот и ты такой же «брат»… — зло усмехнулся старшина. — Попал к нам в руки и сразу: «Я ваш брат моряк»… У-у, морда!..

— Учти, сынок, я твой хозяин! — повысил голос Габати. — Это дом моего сына! Эти стены я своими руками…

Курсант Черепанов перебил:

— Плетет всякую чушь, а вы и слушаете…

— Ладно, Митя. Спасибо за хорошую службу. И — отчаливай в охранение, пока темно. Разберемся.

Габати по-хозяйски осматривал сени и потолок. Вздыхал, шептал проклятия фашистам. Передний угол обвалился, окна выбиты и завешаны плащ-палатками, ветер задувает…

Сокрушенно покачав головой, он спросил упавшим голосом:

— Ты, товарищ старшина, скажи лучше, кого застал в этом доме?

— А кого, например, я должен застать? — последовал вопрос.

— Может, старуху мою, такую полную, интересную женщину. Или внучку Нифу. Сын-то мой на фронте…

Старшина еще раз взглянул в лицо Габати.

— Верно, вроде не брешешь. Была тут полная хозяйка, и девочка тоже.

— Живы?..

— Живы, старик. Все ушли в Суаргомское ущелье. Организованно ушли.

— Ай, спасибо, сынок!.. Дай я тебя поцелую!..

— Ну, ну, — отстранился старшина и повел Тахохова на командный пункт полковника Ворожищева.

— Так кто же вы?

— Гвардии рядовой Габати Тахохов.

— Это все?..

— О! Вспомнил! — Габати прошептал на ухо полковнику — Я ваш «почетный гость». Генерал Рослый сказал, чтобы вы по радио так и называли меня. Он говорил еще, чтобы вы поймали по воздуху «Линкор». Это станция полковника Кудинова и капитан-лейтенанта Бета, моего комбата. Генерал сказал, что лично ваш «Тральщик» молчит…

Ворожищев грузно поднялся. Крупные черты лица обострились. Давали себя знать бессонные ночи и предельная человеческая усталость. Колючий взгляд смягчился.

— Одна наша маленькая рация уже нащупала ваш «Линкор». Мою станцию разбило бомбой, а РБ почему-то не берет… Только со своими говорю… Ну, докладывай о главном, «почетный гость».

— Генерал просит вас никуда не уходить, держаться до полуночи. В Суаргом фашиста не пускать. Ночью Бета придет. С «катюшами» придет. И еще придут, с другого конца. Ну вот, дорогой полковник, все. Только до полуночи держись…

Ворожищев обнял старого воина. Сильные руки полковника дрожали от волнения.

— Чем же тебя угостить, отец? Садись, что-нибудь придумаем.

— Тут и думать нечего! — воскликнул Тахохов. — В Майрамадаге я не гость. Вы — гости. Отпустите меня, дорогой полковник, в тот дом, где сидит старшина. Клянусь, такое угощение будет, какого сам нарт Сослан не ел.

В пустынном огороде, за жухлыми стеблями кукурузы Тахохов показывал морякам тайник.

— Слева — картошка, справа — мука… Тут вот бочонок с салом, в углу — копченое мясо. Все цело. Хорошо, что бомба не попала. Действуй, старшина! Берите лопаты, хлопцы. Вот они, под соломой лежат….

Габати выбрался из подвала и решил вздремнуть часок.

— Пойду проштудирую морской устав: «Сон и его охранение», — пошутил он. — Как тебя зовут, старшина?

— Андроник Сафаров. Иди, отец, на мою лежанку. Мы тут справимся.

Сафаров подгонял бойцов скорей приготовить обед. Три дня курсанты жили на одних мерзлых сухарях. Для комбрига, правда, отыскали маленькую банку трофейных консервов, но он отказался: буду, говорит, есть то, что едят мои солдаты…

Батальонная кухня находилась в пустом дощатом сарае. Два котла на колесах давно уже мерзли здесь… Теперь котлы ожили, задымились.

Габати сквозь сон учуял ароматный запах кухни. Крякнул, поднялся. Сколько проспал — неизвестно.

— Андроник! Какое сегодня число?

— Шестое ноября, отец…

— А я думал, уже седьмое — праздник. Обед готов? У меня, дорогой Андроник, есть еще один тайничок — особый…

Сафаров так и не узнал о содержимом особого тайничка Габати.

Артиллерийский налет гитлеровцев заставил всех моряков укрыться в своих окопах. Убежали и те, кто трудился на кухне. Старшина Сафаров схватил легкий трофейный пулемет, на ходу бросил:

— Будь здоров, Габати!..

Тахохов выругался и прильнул к длинной смотровой щели. Он видел вдали два немецких тапка, слышал взрывы снарядов, резкие выстрелы противотанковых ружей и слабые хлопки гранат.

Оглушительный взрыв снаряда сотряс весь дом, с потолка посыпалась земля. Габати упал на пол. В двери показалась чья-то голова в пилотке.

— Андроник!.. В кухню угодило… — И солдат исчез.

Андроника здесь не было. А что мог сделать Габати? Пропал праздничный обед…

— Ах вы, проклятые!.. — С этими словами он выскочил во двор.

Сарай горел, все заволокло черным дымом.

Не прошло и десяти минут, как Тахохов появился в траншее с мешком за плечами и с канистрой в руке.

Бой внезапно стих. Младший лейтенант, махая рукой, громко говорил Сафарову:

— Слева стреляли наши танки — это факт! Но откуда взялось орудие у автоматчиков? Два танка уничтожили… Не понимаю!..

— Это трофейный танк стреляет… Может быть, пленных заставили палить по своим, а?

— Узнай, старшина, у полковника. Позвони ему.

Сафаров наткнулся на Габати, который сидел на корточках с канистрой и раскрытым мешком.

— Глотни, Андроник, из канистры. Двойная… А вот кусок вяленого мяса. Чурека нет, извини, дорогой.

Сафаров усмехнулся, хлебнул из сосуда два глотка, поперхнулся и, схватив кусок мяса, побежал выполнять приказание.

Младший лейтенант Виталий Целиков уже знал о прибытии в батальон связного из бригады черноморцев. Но был немало удивлен, увидев, что это пожилой осетин в косматой папахе и старом полушубке, да еще с угощением. Чудеса!

— Пей, командир! Тебе — три глотка. Вижу, что сутки не ел… Злая она, да еще с перцем… Мясо вот есть, а чурека нет, извини.

Целиков отведал араки. Смеясь, грыз твердое мясо.

— Спасибо, черноморец! Ползи дальше, пока тихо, угощай каспийских моряков…

Габати пробирался вперед. Временами возле него создавалась «пробка» человек по пять. Сосуд совсем полегчал, когда Тахохов приблизился к КП командира батальона Березова.

Курсанты шутили:

— Неплохо бы так пожить пару деньков на бабушкином аттестате…

— На дедушкином! При чем тут твоя бабушка?

— Кушайте, орлы! Еще принесу.

— Толковый дедок! Ем, говорит, есть буду и знаю, где достать…

— Правду говоришь. Уж я-то знаю, где достать, а ты вот не знаешь. Ха-ха… Я тоже моряк, учти. Только с другого моря…

Но «запасы» Тахохова кончились.

Из разговоров офицеров Габати узнал, что батальон автоматчиков заставил экипаж трофейного танка «работать» на нас, и теперь южный заслон Суаргомского ущелья сразу укрепился.

Во второй «рейс» с мясом и канистрой Габати побывал у комбрига, угостил его и стал задавать вопросы. И конечно, не по уставу…

Александр Васильевич Ворожищев говорил, показывая на восток:

— Слышишь, Габати, бой приближается. За Гизелью земля горит… Теперь фашистам не до ущелья. Они, пожалуй, попрут на Ардон — по чистому полю.

— Значит, боком пройдут?

— Так-то оно так, — уклончиво ответил полковник. — Но враг по-прежнему боится, чтобы мы не вышли ему в тыл, и он будет нас атаковать, прикрывая свой отход на северо-запад.

— Отход? Значит, бежать будут, подлецы?

— Будут. Но не в этом дело. Если батальоны, от которых ты пришел гонцом, прорвутся к нам, мы захлопнем крышку гизельского котла. Вот тогда и им крышка… Или плен, или капут…

— Ай, молодец, Александр, — громко говорил чуть захмелевший Габати. — Выпей еще одну — за баркад!

— А что это такое?

— Баркад — это богатство жизни, когда всего много… Самый главный тост осетинского стола — баркад. Гитлер пришел отнять у нас баркад… Если я говорю «за баркад», значит, за нашу победу!

…В ночь на 7 ноября разведчик Никитин со своими друзьями снова начудил. После неудачных атак на правый фланг «коридора» начальство дало разведчикам задание достать «языка», причем обязательно из тыла. Никитин с тремя товарищами — Ивановым, Богатенко и Абубой Гоовым — под прикрытием нашей артиллерии и минометов зашли немцам в тыл. И наткнулись на блиндаж. Он оказался пустым. Решили передохнуть. Кто-то заметил провод телефонной связи.

— Отлично! — сказал Никитин. — Когда начнется артобстрел, мы перережем его. Фрицы обязательно пойдут искать повреждение… Тут мы их и накроем.

Долго ждать не пришлось. Как только ударили наши пушки, провод был перерезан.

Но никто не шел. Разведчики уже собирались было покинуть блиндаж, как вдруг появились две тени. Они передвигались примерно на расстоянии десяти шагов друг от друга. Гоов и Иванов караулили в блиндаже, Никитин и Богатенко притаились наверху.

Первый немец, держа в руках конец перерезанного провода, видимо, обрадовался, что нашел повреждение, и сунулся в блиндаж. И был схвачен, не успел даже крикнуть. Второй получил удар по затылку такой силы, что у него отлетел в сторону пистолет. Немец грохнулся наземь, и сильные руки Никитина мгновенно зажали ему рот. Богатенко уже вязал фашисту руки…

Майор Диордица несказанно обрадовался такой удаче и тут же отправил обер-лейтенанта и рядового связиста в штаб корпуса.

Потом вызвал командира роты Берулина и предупредил:

— Лейтенант, чую: с рассветом немцы навалятся на твои боевые порядки… Во сне видел, как танки молотят твою роту… Так что готовься! Не дай бог, если отступишь! Люблю тебя, но дрогнешь — дух выпущу!

Слов, как известно, Григорий Иванович на ветер не бросал. Вытирая пот с юного округлого лица, Берулин переходил из взвода в взвод, поздравлял бойцов и офицеров с праздником Октября… В одном окопе увидел, как побледневшие бойцы в измятых расстегнутых шинелях напряженно всматривались в смутные, подернутые туманом очертания небольшой горной речки.

— Товарищ лейтенант, на вражеском берегу работают моторы…

— Добро, значит, будут наступать и надо застегнуть шинели и приготовиться к бою, — сказал Берулин.

— Есть приготовиться к бою!

— Не забудьте гранаты и зажигательные бутылки, — добавил лейтенант. — Я пойду к бронебойщикам, а вы оставайтесь тут. Из окопа не выпускать ни одного человека. Если кто-нибудь струсит, танки раздавят вас всех. Понятно?

— Понятно, товарищ лейтенант.

— Ну вот, действуйте!..

Так встретили здесь, неподалеку от Гизели, праздник Октября гвардейцы. События этого дня описал находившийся в боевых порядках роты журналист:

«Гнездо первой пары бронебойщиков было выдвинуто метров на сорок вперед. Братья Остапенко — Иван и Дмитрий — стояли спиной к ходу сообщения, прижавшись друг к другу. Длинное, неуклюжее ружье лежало между ними на бруствере. На дне окопчика зеленели ивовые прутья, вземляной нише поблескивали медные патроны.

Немцы усилили огонь. В промежутке между частыми разрывами слышался ровный и звонкий гул танковых моторов. Заслонив южный конец понтонного моста огневой завесой, немцы готовились к решающей схватке.

Вдруг немецкие пушки разом умолкли, точно их кто смахнул с берега. Наступила зловещая тишина.

— Бойцы-бронебойщики Остапенко Иван и Багдасарян, — почти спокойно сказал Берулин, — поправьте пилотки и смотрите вперед, а не назад. Сзади все в порядке…

Парни поправили пилотки и приникли к ружью. Теперь они смотрели вперед, туда, где вот-вот должны были показаться стальные чудовища. Их тяжелые гусеницы уже стучали по мосту. Дикий скрежет, лязганье, захлебывающиеся пулеметные очереди разорвали тишину. У самого берега сверкнули вспышки пламени.

— Это пушка Чабанова, — ответил Берулин. — Нервничает, дурак, и стреляет раньше времени.

Из розоватого прибрежного тумана вынырнули черные силуэты танков. Справа из кустов, где оборонялся взвод Серова, нестройно защелкали ПТР. Неподалеку разорвался снаряд. Ветер донес до окопчика запах паленого металла и селитры. Припав к ружью, Иван выстрелил один раз, потом второй, третий…

— Не торопись! — закричал Берулин. — Целиться надо!

Остапенко, выждав минуту, выстрелил еще раз. Башня переднего танка, выползая из тумана, неуклонно двигалась вперед. Берулин мучительно боролся с желанием выхватить у бронебойщика ружье и стрелять самому, но он подавил в себе это желание и закричал над самым ухом бойца:

— Спокойнее, спокойнее!

Иван отмахнулся локтем и припал к ружью. Один за другим цокнули два выстрела. Передний танк замер, из темного полукружья его приземистой башни вырвалась беловатая струйка дыма.

— Молодцы! Есть один! — восторженно крикнули Берулин и командир взвода Серов.

— Давай зажигательные! — торопил Иван Остапенко.

Второй номер выбросил на бруствер два патрона с ярко-красной полоской, щелкнул затвор. Танки слева и справа, обходя подбитый танк, быстро приближались к старым вербам. Уже со всех сторон посвистывали пули. Полыхнув клубами багрово-черного дыма, дрогнул и остановился танк, который шел справа. Но пять танков, скрежеща по камням, продолжали идти прямо на окопчик. Уже хорошо были видны острые траки их гусениц, тонкие стволы пушек, черные, обведенные белыми полосками кресты на броне. У воронки танки разделились: три, обогнув ее, устремились к селению, а два пошли на окопы Остапенко и Багдасаряна.

— Прячь ружье, бери гранаты! — закричал Берулин.

Парни вернулись в окоп. Ствол ружья больно ударил Берулина по колену. Лейтенант схватил две связки гранат и, размахнувшись, бросил под гусеницу ревущего танка. Раздался оглушительный грохот. Другой танк, огромный, пышущий жаром, пронесся над окопчиком, руша камни, рыча траками и разбрызгивая горячее масло.

— Кидай ему, гаду, в мотор, — прокричал полузасыпанный землей Берулин.

Но танк, подбитый пушкой Чабанова, уже вертелся в десяти шагах от окопчика.

Из открывшегося люка стали выпрыгивать танкисты. Иван сгоряча поднял тяжелое противотанковое ружье, выстрелил и пригвоздил к земле бегущего немца. Еще двоих, почти в упор, застрелил из пистолета Берулин. А Багдасарян лежал на дне окопчика, подогнув колени и зажимая руками шею, между скрюченными пальцами текла кровь… Он боязливо посматривал на лейтенанта черными, влажными глазами и, казалось, ожидал разноса за ранение. Но лейтенант вдруг опустился на колени, вытер, размазывая грязь, свой потный лоб, наклонился и поцеловал Багдасаряна в щеку и губы. Потом расцеловал обоих братьев Остапенко и хрипло сказал:

— Молодцы! Представляю вас всех к награде…

Так стрелковая рота лейтенанта Берулина после «крещения огнем» прошла еще более страшное «крещение железом», но рубеж удержала…»

Булычев мечтал о том, чтобы при первых же контратаках добраться к морякам 34-й бригады, но пока такой возможности не было.

Капитан-лейтенант расположился в просторной землянке, рядом с Николаем Камбердиевым. Спали по очереди. В удобную минуту Булычев возвращался к своим окопным запискам. Продолговатый эллипс американской электрической свечи падал на бумагу…

«Я — у гвардейцев Диордицы. Хотел видеть Анну. Только она была среди атакующей мотопехоты, и вообще все так перемешалось, что я ничего не мог разобрать. А тут еще какой-то шальной осколок скользнул по краю левого уха. И лицо залилось кровью. Поначалу я подумал, что ранен в голову. Впопыхах какой-то здоровенный санитар быстро забинтовал мою голову личным пакетом и тут же потащил меня на пункт сбора раненых. С трудом вырвался, смыл кровь и заставил санитара прижечь ухо йодом. Рана такая, что солдату всерьез ее принимать не положено — будто кто шершавым напильником провел…

…Неотправленные письма пленных и убитых гренадеров и егерей полка «Бранденбург» и группы «Эдельвейс» подтверждали, что генерал Клейст действительно назначил парад своим войскам на площади Свободы в городе Орджоникидзе. Этим парадом фашистский генерал хотел подчеркнуть, что он торжествует, что он смеется над святыней советских людей — их праздничным днем 7 ноября, самым светлым днем в нашей жизни.

Но сыны Великого Октября не позволили надругаться над собой. И не дадут вовеки!

…В тридцати метрах от блиндажа артиллеристов и минометчиков находится превращенный в землянку подвал — «штаб-квартира» двух фронтовых знаменитостей, бронебойщиков братьев Остапенко. В течение суток они уничтожили 21 фашистский танк! Дмитрий Яковлевич — тринадцать танков, Иван Яковлевич — восемь. Такого на фронте еще не бывало.

Братьям всего по девятнадцати лет, они родились в украинской деревне Луганской области. Первое боевое крещение приняли под Моздоком. Двадцать шесть часов длился поединок Дмитрия и Ивана со стальными чудовищами, которые стремились прорваться к Архонскому шоссе. Это была последняя попытка стремительного удара фашистов на Беслан и Грозный — в обход Вла-дикавказа.

Ни один танк 13-й немецкой танковой дивизии здесь не прошел. Двадцать одна машина уничтожена бронебойщиками братьями Остапенко, девять танков — артиллеристами Камбердиева и второго орудия, прибывшего на рассвете. Около десяти танков повернули назад. Видимо, они были отозваны по радио для ликвидации опасности окружения в районе Майрамадага.

Дмитрия Яковлевича Остапенко увезли в медсанбат. Подожженный им тринадцатый танк успел сделать два прицельных выстрела осколочными снарядами по огневой позиции бронебойщика. Брат Иван и минометчик Андрюша Сепягин вынесли раненого героя в ход сообщения. Дмитрий лежал на охапке полуистлевшей соломы— окровавленный, опаленный взрывом, без шапки. Он что-то шептал своему брату запекшимися губами….

Мы проводили Дмитрия Остапенко до пункта раненых.

Я уверен, что подвиги братьев-близнецов Остапенко Родина оценит по достоинству^[7].

Прошло несколько часов в ожидании боевого приказа о наступательных действиях в направлении Майрамадага. Такой приказ должен быть вот-вот; он продиктован самой обстановкой.

Меня захватывает замысел нашего командования: нанести удар противнику с тыла и отрезать его Гизельскую группировку. Вместо фашистского парада на площадях Владикавказа соединения 9-й советской армии дадут на днях в предгорьях Кавказского хребта такой «парад», после которого начнется полная катастрофа группы армий «А».

С каждым днем для меня все ясней становится оперативная обстановка. Здесь, среди войск, обращенных фронтом на запад, в огне боев рождается слава защитников Владикавказа.

Но есть и «невидимый», так называемый малый фронт, который спутал все карты немецких генералов. Наш воин, засевший в окопе внешнего обвода Владикавказского укрепленного района, справедливо считает: «Это я заставил проклятого врага бежать с поля боя. Это мои братья по оружию, сыны Украины Митя и Ваня Остапенко «нащелкали» двадцать один фашистский танк…»

…8 ноября батальон Диордицы к исходу дня перерезал дорогу противника в «коридоре» под селением Майрамадаг и всю ночь на девятое укреплял круговую оборону у моста на обоих берегах реки. Утром следующего дня гвардейцы были окружены противником и отрезаны от своего тыла и штаба бригады.

Начались ожесточенные бои. Немцы, прорвавшиеся под Владикавказ, заметались. Клейст предпринял все меры, чтобы смять и истребить дерзких гвардейцев, освободить дорогу на Гизель: он бросал на майрамадагцев десятки танков и полки отборных эсэсовцев, целую дивизию румынских солдат, крушил их оборону авиабомбами и массированным огнем артиллерии… Но гвардейцы вросли в землю, и столкнуть их было не так-то просто. Майрамадаг оказался неприступной крепостью.

Батальону героев помогали держаться и отбивать атаку за атакой соседи.

Усиленный батальон Цаллагова с боем продвинулся к селению Фиагдон и, неожиданно повернув на юг, соединился с северной группой курсантов, которой командовал начальник штаба бригады майор Каравай.

Гизельский «коридор» был закрыт. Вся группировка из частей трех бригад— 10, 34 и 62-й — развернулась фронтом на запад и на северо-восток от Майрамадага.

Ударный «таран» гитлеровских войск, еще на днях угрожавший Владикавказу, оказался изолированным от баз снабжения и резервов группы армий «А».

Оставив сильный заслон на восточной окраине Гизели, противник стремился любой ценой вырваться из западни и закрепиться на подготовленном рубеже Алагир — Ардон — мост через Терек у Дарг-Коха.

Бои в районе Майрамадага измотали обескровленную бригаду Ворожищева, но теперь в нее влились свежие части 11-го корпуса с танками и артиллерией.

Капитан-лейтенант Булычев тоже прибыл к защитникам Суаргомского ущелья. И обнаружил, что от роты автоматчиков лейтенанта Мирза-Туниева мало что осталось. Братская могила на южной окраине села до сих пор не была засыпана землей. И вот теперь выдался свободный час, к могиле пришли друзья и товарищи погибших. Появился деревянный обелиск, сделанный руками Габати Тахохова и курсанта военно-морского училища Мити Черепанова.

Стояла «штормовая» погода. Сильный ветер гнул деревья, низко над землей проносились обрывки темных туч. Холодный дождь стегал по обнаженным головам воинов. Раздался залп — в сторону противника, на запад.

Булычев, прикрывая блокнот черной полой морского плаща, записывал имена павших героев Суаргома. Адъютант старший Валентин Емельяненко тихо диктовал:

— Георгий Фомичев, Николай Еремеев, парторг роты Рафаэль Хуцишвили, Ракап Газизов, Василий Поповкин…

Емельяненко продолжал диктовать. Неровные строки ложились на страницу блокнота, а дождь все хлестал по скромному обелиску, будто силился смыть имена, начертанные химическим карандашом на доске.

Нет, не смоют, не сотрут годы эти светлые имена! Пройдет немного времени, и на месте маленького памятника горцы Майрамадага воздвигнут гранитный обелиск. Его украсят якоря военно-морских училищ, бронза лавровых венков, а на белом мраморе заискрятся золотые буквы. И никого не забудут. Слава солдатская не умрет!

Гизельский разгром

В доме Габати был оборудован наблюдательный пункт командира батальона моряков-автоматчиков Березова. Габати сам помогал пробивать новые смотровые щели в стене, — теперь они были обращены на запад и север. Таскал мешки с землей на чердак.

За работой прошло немало времени. Близился вечер. Габати не жалел своего дома, даже гордился, что эти старые каменные стены послужат вместо дота. Время от времени Габати поглядывал через щель в крыше на юг, в сторону Суаргомского ущелья — там где-то были жена и внучка. Втайне подумал: отпроситься бы у командира на денек, чтобы проведать семью. Они числят Габати в мертвых. А он заявится в морском бушлате, с медалью на груди и с якорем на шапке. В руках — трофейный автомат… Габати закрыл глаза и от удовольствия покрутил головой.

— Ты чему улыбаешься? — спросил Митя Черепанов. — Пойдем печку топить. Андроник приказал.

Жизнь в батальоне автоматчиков обрела будничные черты. Старшина Сафаров через майора Клементьева раздобыл свежее теплое белье для курсантов, «пропустил» всех через импровизированную баню в каменном сарайчике. Кое-кто успел побриться. Пахло перловой кашей со свиной тушенкой. Не чета мерзлым сухарям!

Митя и Габати вошли в горницу. У маленького круглого столика на трех ножках, накрытого вместо скатерти топографической картой, стояли Ворожищев, Березов, Булычев и майор, которого Габати видел впервые.

— Придется тебе, капитан-лейтенант, погостить у нас… — говорил Ворожищев. — Бой у Гизели разгорается. Если к утру погода прояснится, противник обрушит всю авиацию на наш заслон, чтобы вырваться из мешка…

Наладилась прочная и устойчивая связь с командованием корпуса, и теперь Ворожищев располагал достаточными сведениями о действиях и намерениях противника. Если прежде боевые порядки гитлеровских войск представляли собой треугольник, направленный острием на город Орджоникидзе, то теперь такой же треугольник своим основанием опирается на Гизельский рубеж обороны (войска прикрытия), а вершина его обращена на запад, в узкий промежуток между Майрамадагом и Фиагдоном. Этот промежуток удерживают части 10-й гвардейской бригады, которой теперь вместо Бушева командовал Терешков, с севера подпирает батальон 62-й морской бригады. Но хватит ли этих сил, чтобы удержать с запада врага?

— Соотношение сил здесь не в нашу пользу, — продолжает Ворожищев. — Из опыта мы знаем, что для создания крепкого котла необходимо двойное кольцо окружения. Иначе противник все равно где-нибудь проскочит…

Было ясно, что при сложившейся обстановке Клейст предпримет демонстрацию «наступления» на одних участках или создаст мнимую долговременную оборону на других, чтобы сорвать план общего контрнаступления наших войск. Но командованию Закавказского фронта такие приемы были давно известны. И оно находило неплохое противодействие — из наиболее полнокровных частей создавались подвижные группы для нанесения фланговых ударов там, где враг меньше всего ожидал этого.

Ворожищев водил по карте тупым концом карандаша. Он говорил спокойно, как на офицерских занятиях.

— Войска противника в беспорядке ринутся по дорогам к рубежу Алагир-Дигора. Но дороги уже блокированы передовыми отрядами одиннадцатого и десятого корпусов. В случае прорыва танков на участке, где мы сейчас находимся, командующий фронтом введет в бой авиацию, и тогда врагу придется поневоле побросать свою боевую технику, потому что по полю не пройдешь — кругом болота, густой кустарник… Ну, а дальше паническое бегство… Но это уже не войска… Если мой прогноз не сбудется, тогда я не полковник Ворожищев, а старая ворожея на кофейной гуще…

Габати далеко не все понял из сказанного, но чувствовал, что перед ним такой командир, за которым можно идти в огонь и воду.

— А скажите, Александр Васильевич, — спросил Булычев, — что вы считаете самым главным в этой операции?

— Не дать возможности противнику зацепиться за Алагирский рубеж!

После ужина Габати осторожно обратился к Булычеву:

— Скажи, пожалуйста, Николай, почему мы не можем вернуться к Бета?

— Вернемся, Габати. Только не сейчас. Бета находится уже у самого селения. Ты слышишь, немецкие орудия беспрерывно бьют по Дзуарикау и Кодахджину? Они создали зону огня на месте бывшего прохода. Когда огонь стихнет, бросят туда танки. Пока гвардейцы Терешкова не наведут здесь морской порядок, нам возвращаться нельзя.

— А в чем же тут непорядок, Николай?

— Путь в твой батальон проходит через зону огня. Убьют ни за понюх табака. И пользы никакой…

— А если мы рванем туда ночью, пешком, без твоего «виллиса», а? Я же пробрался сюда. Видишь — живой!

Капитан-лейтенант с трудом объяснил старому солдату, что тогда была одна обстановка, а теперь все изменилось.

В полдень 7 ноября пятнадцать танков противника прорвали фронт на участке второго батальона 10-й гвардейской бригады и пошли в атаку па группу Ворожищева с целью отбить этот выступ и получить свободу для возобновления активных действий.

10-я бригада полковника Терешкова оказалась разрезанной на две части — северную и южную, южная часть действовала рядом — плечо к плечу — с курсантами морских училищ.

За каменным домиком Габати разгорелся кровопролитный бой. Он длился двое суток, чуть затихая ночью и возобновляясь на рассвете с новой силой. Габати некоторое время находился вместе с Булычевым на наблюдательном пункте комбата Березова. После каждой отбитой атаки разносил по траншеям солдатскую еду и теплый чай в термосе. Помогал таскать ящики с патронами.

Танки Терешкова стояли без горючего и снарядов. Только две батареи действовали на флангах рот Мирза-Туниева и Пятисотникова, у них также было мало снарядов. Главным средством борьбы с танками были ружья бронебойщиков, зажигательные бутылки и гранаты.

Ядром двух рот стал взвод младшего лейтенанта Виталия Целикова, черноморца, сына донбасского шахтера. Курсанты любили своего молодого улыбчивого командира за то, что он в самом кромешном аду не терял спокойствия.

Взвод Целикова стоял уступом, чуть впереди других, и пропускал через свои окопы вражеские танки, чтобы дружным огнем автоматов отсечь от них пехоту. А группа «поджигателей» бросала бутылки со смесью в моторную часть танков. Не всегда, правда, воспламенялось содержимое этих бутылок…

Когда «пантеры» и «ягуары» все же прорывались вперед, с ними вступали в единоборство бронебойщики Мирза-Туниева и Пятисотникова.

9 ноября против защитников Майрамадагского рубежа гитлеровское командование бросило в атаку два полка 2-й горнострелковой дивизии румын. Следом шли эсэсовцы из дивизии «Викинг».

Восемь раз под прикрытием танков бросались в атаку горные стрелки. Оставляя за собой горящие машины и трупы, румыны откатывались на небольшое расстояние, отлеживались и, страшась погибнуть от пуль эсэсовцев, снова поднимались в атаку.

Ни разу не дрогнули защитники майрамадагской «крепости». Лейтенант Пятисотников был ранен осколком снаряда в живот. Прикрывая смертельную рану рукой, он напряг последние силы, выскочил с тяжелой связкой противотанковых гранат, рванул зубами чеку, опустился на колени и сунул связку под гусеницу… Резкий взрыв качнул танк набок. Гусеница разлетелась. Но и лейтенант не поднял больше головы.

Грозой фашистов считался молоденький старшина первой статьи Коля Громов. Его оружие — снайперская винтовка для стрельбы по смотровым щелям и по пехоте, противотанковое ружье и целая горка гранат, аккуратно разложенных в нише глубокого окопа. 9 ноября боевой счет уничтоженных гитлеровцев перевалил у Николая Громова за сотню.

В этом бою молодой коммунист Коля Громов уничтожил свой последний немецкий танк.

В братской могиле на холме хоронили очередную партию моряков… В числе славных героев был и Николай Громов^[8].

Наступил вечер 9 ноября. Снаряды рвали вспаханную бомбами и стонущую в глубоких ранах землю, ревели танки. Суаргомское ущелье гудело от канонады, кусты и целые деревья, вырванные с корнями, взлетали в воздух.

Выбившиеся из сил, обросшие щетиной, командир и комиссар прижались к влажной стене КП и смотрели на танковую лавину, катившуюся на позиции истрепанного и истекавшего кровью батальона…

— Который раз они лезут? — почти прокричал Григорий Диордица в ухо Леониду Прилипко.

— Уже чертова дюжина, — комиссар поднял перед глазами комбата пальцы — десять и три.

Разведчики докладывали о количестве наступавших танков и пехоты, о том, на каком участке круговой обороны создается наибольшая опасность.

— До шестидесяти чудовищ лезет, — словно для себя проговорил Прилипко.

Связист, принимавший радиограмму, засиял. Комиссар понял: значит, наконец-то идет помощь…

— Если чертова дюжина, тогда она последняя! — снова прокричал Диордица.

Действительно, предпринятая в сумерках атака шестидесяти танков и почти трех полков пехоты была последней, тринадцатой по счету. Немецкие генералы Маккензен и Руофф ничего не жалели для восстановления «порядка» в собственном тылу. Без этого «порядка» в гизельском мешке гибли их отборные части… На помощь гвардейцам Терешкова поспешили Ворожищев и Цаллагов. Немцы, не выдержав натиска, снова откатились назад. На поле боя под Майрамадагом в этот день противник оставил 47 танков и до тысячи трупов…

Тахохов после разговора с капитан-лейтенантом Булычевым по-своему представил себе положение фашистов в Гизели. Получалось так, как если бы проскочившему в хлев волку хозяин прищемил дверью хвост… Волк, изогнувшись кольцом, отчаянно сует свою оскаленную морду в узкую щелку…

Зажатый в огненном треугольнике, враг метался из стороны в сторону. Фашистское командование предпринимало различные маневры и отвлекающие демонстрации, чтобы ослабить фронтальные и фланговые удары советских войск по Гизельской группировке.

Бои шли несколько дней. Левофланговые части 11-го гвардейского и основное ядро 10-го гвардейского корпусов настойчиво продвигались вперед. 62-я бригада морской пехоты наносила фланговые удары с северо-востока. Гизель очутилась в огненном полукольце.

Но фон Клейст не отменял приказа о наступлении на Владикавказ. Командиры дивизий и полков в своих воззваниях успокаивали солдат, объясняли, что создалось лишь временное тяжелое положение, что скоро с запада придут крупные резервы и победа будет обеспечена. Об этом же трубила газета «Панцер форан». Хотя уцелевшие солдаты видели своими глазами совсем другое.

Фельдфебель из боевой группы «Эдельвейс» Фридрих Зольцер писал на родину: «Майн гот!.. В нашей роте осталось шестнадцать с половиной человек… Где мы будем зимовать, неизвестно. Мы стоим на восточной окраине большой деревни Гизель. Лейтенант Пильц ежедневно поднимает нас в атаку. Когда мы идем вперед, репортер из «Панцер форан» щелкает своим аппаратом, а через день появляются фотоснимки и подписи: «Рыцари лейтенанта Вольфганга Пильца атакуют русский редут».

С каждым днем мы видим все меньше своих танков. Второй день едим какую-то бурду, сваренную из сухарей и рыбных консервов. В первые дни мы находили в огородах ямы, а в них спрятанные населением продукты — муку, мясо, сало, мед и даже выпивку. Но Пильц запретил есть эти продукты, говорит, якобы они отравлены бактериями «мутанпестис». А сам, скотина, жрет за троих и ни разу еще ничем не заболел. Если через три дня мы не получим пополнение, то наша рота перестанет существовать. О майн гот, и это называется наступлением!..»

Позднее, когда в наши руки попали документы штаба, была найдена закодированная радиограмма генерала Маккензена на имя полковника доктора Кюна. Ссылаясь на секретный приказ фон Клейста, Маккензен сообщал, что отныне задача ударной группы изменилась: любой ценой следует приостановить контрнаступление русских войск и организованно отойти на левый берег реки Фиагдон. Для выполнения этой задачи необходимо удерживать Гизельский рубеж до первых чисел декабря. Экономить горючее. Танки вывести на линию обороны, зарыть в землю, превратив их в артиллерийские доты. При отходе все танки без горючего сжечь или взорвать…

Организованный отход… Удерживать рубежи до первых чисел декабря… А ведь командир 13-й танковой дивизии доктор Кюн еще неделю назад заканчивал свое донесение начальству словами: «До встречи во Владикавказе!..»

С каждым часом нарастал темп наступления советских войск. С юго-востока Гизельскую группу атаковали гвардейцы полковника Глаголева, с северо-востока — части 11-го Краснознаменного корпуса, между ними на штурм шли полки чекистов…

К исходу дня 9 ноября после обмена боевой информацией и решения вопросов взаимодействия политработники наступавших частей делились сведениями о боевых подвигах героев Гизельского сражения. Имена героев становились достоянием каждого воина и всех, кто работал для фронта на заводах и фабриках города Орджоникидзе.

Капитан-лейтенант Булычев записал кратко в своем дневнике несколько боевых эпизодов.

«…Полк Орджоникидзевской дивизии закрепился на отбитой у врага первой линии траншей под Гизелью. Гитлеровцы попытались восстановить положение и скрытно выдвигались на исходный рубеж для новой, внезапной контратаки.

По цепям бойцов-чекистов прозвучал призыв: «Ни шагу назад!» Комиссар полка Алейников направился к передовым наблюдателям и был замечен гитлеровцами. Отважный воин бросился к комиссару и загородил его своим телом в тот момент, когда раздались короткие очереди. Несколько пуль хлестнули в грудь курсанта…

Отважный воин спас комиссара. Ценой своей жизни. Боевые друзья Аркадия Климашевского забросали гранатами фашистов, поднялись в атаку и полностью уничтожили их»^[9].

«…Бессмертный подвиг совершил комсорг стрелкового подразделения Петр Барбашев. Он командовал отделением, в составе танкового десанта двигавшегося на штурм Гизели. Спрыгнув с танка, Барбашев метнул две гранаты по амбразуре пулеметного дзота и с возгласом: «Комсомольцы, вперед!» бросился в атаку. Но дзот вдруг ожил, и Барбашева ранило… Отделение залегло. Барбашев с трудом поднялся, сделал несколько шагов и навалился телом на амбразуру. Он спас своих товарищей и обеспечил общий успех: отделение овладело первой траншеей вражеской обороны.

Прошло несколько часов после геройской гибели Петра Барбашева. А на месте, где угасла прекрасная жизнь молодого паренька из Сибири, намертво стали гвардейцы, поклявшиеся: «Не сдадим врагу рубеж Пети Барбашева!» И эту клятву сдержали»^[10].

И еще одну запись сделал Булычев в своем дневнике о подвиге и боевой смекалке казака из станицы Архонской Якова Федоровича Шапошникова.

«…До этого дня, 9 ноября, рядового гвардейца никто и не замечал: был тихим, неразговорчивым, погруженным в свои думы.

А когда в отбитом у врага блиндаже нашли обезображенный труп нашего лейтенанта Тарубарова и Яков Федорович увидел его, бойца словно подменили. И было отчего… На теле лейтенанта насчитали 23 пулевых и ножевых ранения, череп был раздроблен, лицо обожжено, пальцы рук обрублены, а на спине Тарубарова изверги каленым железом выжгли звезду…

Пришел Яков Федорович в роту и занял место на фланге в последнем окопе. И насупился, помрачнел лицом. А тут немецкие танки пошли в контратаку на штурмовую роту Бориса Серова, теснившего врага с северной окраины Гизели.

Дожидаться приказа командира Шапошников не стал. Застегнул все пуговицы на стеганке, подтянул ремень, на котором висело несколько гранат, засунул в карманы бутылки с зажигательной смесью, на секунду выпрямился — высокий, плечистый, хотя и пожилой, но крепкий воин. Танки урчали, изрыгая огонь. Казак поплотнее надвинул шапку-ушанку и пополз навстречу танкам. За Шапошниковым молча поползли и другие бойцы. Мокрый бурьян скрывал их движения.

Шапошников залег в лощине за кустарником и стал ждать, пока не приблизятся передние машины. Потом спокойно бросил под гусеницу противотанковую гранату. И еще одну. Заскрежетал, зарычал и заметался враг. Яков вытер с лица ушанкой пот и с лютой ненавистью приготовился бить по второму танку. К тому времени подоспели еще два гвардейца. И второй танк запылал. Из подбитых и горящих машин выскакивали вражеские танкисты. Только теперь обмолвился казак словом:

— За муки Тарубарова! — и автоматными очередями скосил фашистов, выскочивших из танков.

Когда гвардейцы заставили отойти другие танки, Яков Федорович все так же спокойно вернулся в свой окопчик и с аппетитом затянулся дымом махорки.

Ночью Шапошникова вызвал к себе полковник.

— Это ты, гвардеец, осмелился без приказа?

— Терпенья не хватило, товарищ гвардии полковник.

— И подбил два танка, застрелил восьмерых фашистов?

— Так терпенья ж не хватило, товарищ гвардии полковник…

— Яков Федорович, молодец! Представляю тебя к награде. — Полковник подписал бумагу и еще раз смерил казака пристальным взглядом.

— Благодарствую, товарищ гвардии полковник. Было б за что. А то ж за подлюг, — смущенно сказал старый солдат, приложив худощавую руку к ушанке.

— Поблагодаришь, когда я тебе орден за храбрость вручу, не за подлюг, — прищурился полковник. — Хочу спросить: не приметил ли ты, Яков Федорович, перед своим батальоном невысокий курган у окраины села? У тебя же глаз наметанный, казацкий.

— Как не приметить такую заразу! — сплюнул Шапошников. — Холера на том кургане засела, головы поднять не дает…

— А не справился бы ты с этой «холерой», Яков Федорович? Прихватил бы с собой гвардейцев по собственному выбору…

— Отчего ж не справиться, раз надо?! Места эти мне с малолетства знакомые… Тут я коней выпасал, телят сюда из Архонки гонял…

— Вот и отлично: пойдешь, Яков Федорович, разведаешь и, если удастся… Сам понимаешь, как поступают с фрицевской холерой…

— Ясно, товарищ гвардии полковник, раз надо, значит, какой может быть сказ, — спокойно ответил казак. — Разрешите выполнять?

— Неотлагательно, Яков Федорович! — Командир части обнял гвардейца. — Успеха тебе, Шапошников!..

Перед рассветом в блиндаж командира вкатили два трофейных пулемета. Пригнувшись, вошел и долговязый Шапошников с тремя автоматами на плече и доложил:

— Холеры как не було, Михаил Петрович! — И, положив автоматы па стол, стерев ушанкой пот со скуластого лица, добавил: — Точно! На том кургане ни одной живой души не оставили. И самого дзота — тоже. Трофеев всех доставить не удалось. Когда вороги сыпанули минами, побросали мы те трофейки и утекли… Извиняюсь…

— Да за такую службу, Яков Федорович, я представляю тебя ко второму ордену… — И полковник подозвал к себе адъютанта.

— Так не за что, Михаил Петрович… Лучше моим хлопцам чего подбросьте!

— Все будут отмечены, Яков Федорович. — Полковник посмотрел на часы. — А теперь идите и выпейте по чарочке, отдохните малость: скоро рассвет, и нам предстоит на решительный штурм Гизели идти — твоего соседнего села…

— …Ничего себе, Яков Федорыч, — поздравляли друзья гвардейца, — за сутки — две награды хватанул!

— А я этих подлюг не за награду давил, — отвечал казак.

Рассветало. Батальоны были подняты в наступление. Густой серый туман слепил глаза, шел мелкий дождь, и ноги вязли в липкой грязи. От свиста мин и снарядов закладывало уши. Гудели танки, трещали пулеметы и автоматы. В воздухе — завеса огня. Падая и поднимаясь, и снова падая — многие навсегда, продвигались вперед гвардейцы.

…Чернеют приземистые домики у края села. Осталось всего несколько сотен шагов!.. Полукольцом окруженный противник цепляется за каждый камень, за каждый метр земли.

— Дядя Яков! — слышит Шапошников сквозь грохот чей-то знакомый голос. — Комроты убит… Командуй нами!..

— Ах же ты боже мой! — в сердцах пробурчал казак себе под нос. Но тут же подтянул ремень и приподнялся. — Слушай, рота, мою команду! — передал он по цепи, а потом рывком бросился вперед, залег за бугром и, изучая обстановку, внимательно осмотрелся вокруг. Пулеметы, стрелявшие из окон свинофермы, были главным препятствием на пути к ближайшей цели.

На помощь роте Шапошникова были посланы танки. Укрываясь за их броней, командир с четырьмя бойцами подобрался к вражеским укреплениям. А за ними поднялась и вся рота. Ферма и три дома были заняты. Минут через сорок немцы контратаковали гвардейцев, но безуспешно. Горели все строения. Однако рота держалась.

— Шапошников, как дела, как себя чувствуешь? — гудел телефон. Но комроты продолжал вести бой и отмахивался от связиста, велев самому отвечать комбату, докладывать обстановку.

До подхода подкрепления гвардейцы Шапошникова уже сошлись с немцами врукопашную…^[11]»

…Все сильнее сжималось огненное кольцо вокруг ударной группировки гитлеровцев, засевших в Гизели и Новой Санибе. Толстые каменные стены более трех тысяч домов и длинные сараи двух этих больших селений враг превратил в своеобразные доты и дзоты. Огневыми точками, минными полями, рвами, колючей проволокой были опоясаны населенные пункты, являвшиеся, по мысли фашистских стратегов, трамплином для прыжка к городу Орджоникидзе. Часто с неумолимой настойчивостью повторялись контратаки противника. На узких участках немцы по приказу Клейста пытались вырваться из «мешка» и бросали в контратаки десятки танков с батальонами мотопехоты.

Но теперь было не 3 ноября, когда силы ударного кулака противника превосходили наши в пять-шесть, а в технике — даже в десять — двенадцать раз. В тот день шестьдесят танков и пехота Клейста оказались уже буквально у стен города. Правда, в этой яростной схватке на западной окраине Владикавказа тридцать два танка и сотни фашистов нашли свою могилу, а уцелевшие гитлеровцы под ураганным огнем артиллерии и бойцов Киселева отступили. Однако момент этот был самым опасным и критическим.

С того дня жестокая битва не прекращалась ни днем, ни ночью. Нашим частям в непрерывных боях удалось оттеснить противника на 5–6 километров и отбросить врага за Черную речку, подойти к восточной и северной окраинам Гизели, перерезать пути отступления. 10 ноября стало днем, решившим участь противника. Его шаг за шагом теснили гвардейцы 10-го и 11-го гвардейских корпусов, полки НКВД и Орджоникидзевской дивизии. Несмотря на плохую погоду, чувствительные удары наносили летчики 4-й воздушной армии Константина Андреевича Вершинина. Стволы пятнадцати полков разноголосой артиллерии Павленко, Македонова, Героя Советского Союза Маргулиса и других наших офицеров за эти сутки так и не остывали.

С крутых берегов Терека и вершины одинокой Лысой горы, со станицы Архонской и склонов Черных гор, нависших с юга над полем сражения, волна за волной катился огненный смерч на головы гитлеровцев. С наступлением темноты 10 ноября канонада еще больше усилилась. В эту ночь небо над Тереком осветилось ярким пламенем. Фейерверк осветительных и сигнальных ракет, яркие слепящие фонари светящихся авиабомб, повисших над вражеской обороной, огромные костры горящих домов и разноцветные всплески снарядов разнокалиберных пушек и «катюш» создавали это невиданное пламя. Пламя над Тереком.

Рушились и взлетали в воздух доты и дзоты, горели в этом сплошном пламени гитлеровцы, горели их танки, даже те, которые были зарыты в землю и действовали как бронированные крепости, горели машины, склады с боеприпасами.

Не выдержав такого шквала, гитлеровцы заметались. Наши артиллеристы, перерезая пути отступления, возвели такую стену заградительного огня, которую было почти невозможно миновать живым. Возмездие настигало врага.

Каменистое русло Гизельдона в районе Новой Санибы и Гизели, через которое противник старался вывести людей и технику из гизельского котла, фонтанировало вулканом металла и камней…

К утру главный опорный пункт Владикавказской группировки противника — Гизель — Новая Саниба — пал, превратившись в кладбище боевой техники и живой силы врага…

В полдень 11 ноября два советских воина принесли на наблюдательный пункт командующего фронтом знамя 13-й танковой дивизии противника. К часу дня 11 ноября эта дивизия перестала существовать. Все ее штабные документы, средства связи и транспорт были захвачены нашими войсками. Закончили свой бесславный путь и другие соединения и части «ударной группы», которую возглавляли 13-я и 23-я танковые дивизии.

Подразделения разгромленной горнострелковой дивизии румын, остатки 23-й танковой дивизии и штабы уничтоженных частей ринулись в сторону селения Чикола, где находился резерв Клейста, предназначенный для развития успеха в сторону Грозного после падения Владикавказа…

В сообщении Совинформбюро тогда говорилось: «Многодневные бои на подступах к Владикавказу (гор. Орджоникидзе) закончились поражением немцев.

В этих боях нашими войсками разгромлены 13-я немецкая танковая дивизия, полк «Бранденбург», 45-й велобатальон, 7-й саперный батальон, 525-й дивизион противотанковой обороны, батальон немецкой горно-стрелковой дивизии и 33-й отдельный батальон. Нанесены серьезные потери 23-й немецкой танковой дивизии, 2-й румынской горнострелковой дивизии и другим частям противника.

Наши войска захватили при этом 140 немецких танков, 6 бронемашин, 70 орудий разных калибров, в том числе 36 дальнобойных, 95 минометов, из них 4 шестиствольных, 84 пулемета, 2350 автомашин, 183 мотоцикла, свыше 1 миллиона патронов, 2 склада боеприпасов, склад продовольствия и другие трофеи.

На поле боя немцы оставили свыше 5000 трупов солдат и офицеров, количество раненых в несколько раз превышает число убитых…»

Цифры, приведенные в этом сообщении, относятся к Гизельскому сражению 10 и 11 ноября. Если же подвести итог двухмесячных напряженных боев у Терского хребта и последующего освобождения всей территории Северной Осетии, то откроется внушительная картина крушения фашистской армады группы армий «А» в предгорьях Северного Кавказа.

И конечно, главный итог первой фазы битвы за Кавказ состоял не в том, что поля и предгорья, перевалы и берега Черного моря были усеяны могилами фашистов, а в том, что Гитлеру не удалось получить грозненскую и бакинскую нефть. А потерпев поражение, немцы не смогли лишить нашу страну основного источника нефти и отрезать Юг от центра, а также пробить себе кратчайшую дорогу на Восток, чтобы соединиться с армией Роммеля. Наконец, отсюда началось наше наступление. Победа в горах Северного Кавказа возвестила миру о предстоящей победе советского оружия под Сталинградом: наступил великий перелом в войне.

19 ноября началось наступление наших войск под Сталинградом.

О тех боевых днях солдаты-кавказцы сложили песню:

Габати идет на Запад

Фашистский ас Гейнц Клюге был сбит над Орджоникидзе и упал недалеко от западной окраины Гизели. При падении самолет взорвался, и из него вывалился сундук, наполненный орденами, которые предназначались для вручения солдатам и офицерам «за взятие Владикавказа».

Узнав о сбитом самолете и содержимом сундука, капитан-лейтенант Булычев разбудил Тахохова.

— Вставай, Габати, едем в Гизель и — дальше!

— Эх, и сон я видел, — счастливо потягивался Тахохов. — Кончилась будто война, и на площади расставили длинные столы… Съехались гости — все, как один, мои друзья. И Хотулев был, и Курбатов с «Крейсера», и Коля Громов, все живые сидят, будто их не убило… И ты там был, Бета, был, генерал Плиев Исса пожаловал… Празднуем мы победу. День пьем, два дня гуляем и пьем, три дня пируем… А жена моя, Чаба, значит, такая интересная, какой была она тридцать лет тому назад…

Капитан-лейтенант торопился, по не утерпел и все же записал в блокноте: «12 ноября. Сон Габати. «День пьем, два дня гуляем и пьем».

— Сбудется твой сон, — пообещал Булычев. — И Курбатов, и Коля Громов, и Рафик Хуцишвили придут на твой праздник. Народ вспомнит, скажет доброе слово о погибших героях, которые отдали за нашу победу самое дорогое — жизнь…

— Ты очень хорошо сказал, Николай. Как осетин, сказал… Если бы еще жена моя, Чаба, стала такой, какой она была тридцать лет тому назад…

По ухабистой дороге подпрыгивал «виллис». Из Гизели за километр несло гарью. Над селом клубилось облако черного дыма. Даже перед гибелью фашистское отродье не изменило своей привычке — поджигать дома.

Габати не узнавал Гизельскую дорогу. Была опа раньше прямая, с небольшим изгибом на север, а теперь петляет змеей, и приходится объезжать уйму всяких разбитых танков, горелых машин, бронетранспортеров, тягачей и орудий… У кювета — справа и слева — горы трофейных мотоциклов и велосипедов…

Между двумя притоками Гизельдона Габати увидел большую колонну низких танков с длинными пушками. На башнях — желтые прямоугольники с какими-то черными пятнами посередине. Тахохов присмотрелся.

— Товарищ капитан! Что за собаки там нарисованы?

— Это пантеры, — объяснил Булычев. — Появились у немцев еще «королевские тигры»… Говорят, сильные танки…

— Так не получается, начинают зверем пугать… Тьфу, проклятые!

Машина забуксовала на пригорке, Булычев и Тахохов спрыгнули в вязкую грязь.

Недалеко от черной воронки, казалось, сидел, согнувшись, молоденький немецкий солдат. Мокрые белокурые волосы слиплись на белом лбу. Солдат мертво смотрел одним глазом в небо.

— Совсем еще дитё…. — угрюмо сказал Габати и первый раз в жизни не обрадовался гибели врага. — Бросят его, как собаку, в яму, лопаты сровняют землю — ни креста, пи кола, и никто в мире не разыщет эту безвестную могилу…

Раздумья Тахохова были прерваны капитан-лейтенантом:

— Что дитё — это верно. Только и его мы не просили на нашу землю…

Дорога круто повернула на север, и «виллис» въехал в Гизель. Машину пришлось поставить в ближайшем свободном дворе — все улицы были запружены разбитыми пушками, автомобилями, двуколками, артиллерийскими фурами, имуществом связи. На разрушенных стенах многих домов и сараев предостерегающие надписи: «Мины!»

Возвращались беженцы, жившие в лесах, в низких сырых землянках и шалашах Кобанского ущелья. Лица бледные, изнуренные… Возбужденные возгласы, слезы радости и слезы печали…

У закопченной печи причитает старая женщина в черном платке:

— Горе мне! Гнездышко мое!.. Где стены? Одна печь осталась. Горе вам, детки солдатские — внуки мои. Где вы будете жить?.. О, горе нам, горе!..

Два старика в ветхих полушубках подходят к женщине, успокаивают, ведут ее с внуками в свой чудом уцелевший от разрушения сарай. Причитания постепенно затихают…

В северной части села расположилась какая-то гвардейская часть. Возле двух дымящихся котлов выстроились ребятишки с котелками и кастрюлями. Проворные повара наполняли посудину кашей, а сидящий на железном бочонке пожилой солдат выдавал каждому по увесистой селедке и краюхе хлеба.

— Налетай, не зевай! — кричал белобрысый полнолицый повар. — Эй, малыш, гукни там, нехай все, какие есть,сорванцы бегут кашу лопать, пока горячая.

Габати остановился около большой, срезанной снарядом акации, хотел что-то сказать Булычеву, но подошедший старик в рыжей допотопной бурке и в маленьких очках перебил:

— Здравствуйте, люди добрые!.. Ирон?

— О, ирон! Из Майрамадага. Здесь вот моя родственница Зарифа жила. Где она?

Старик с удивлением посмотрел на Габати: такой пожилой — и солдат.

Габати понимающе улыбнулся. Правда, вид у пего был не совсем обычный. Да что с того! Сегодня чуть свет облачился в подаренную Ворожищевым пехотинскую форму, свою крестьянскую «спецовку» разведчика запрятал в надежном месте на чердаке, оставил только теплую юрскую шапку, привинтив к ней «капусту» с золотым якорем. Орел!..

— Жива твоя Зарифа, джигит, — по-осетински ответил старик. — На площадь она пошла. Там комиссия работает…

— Какая комиссия? — поинтересовался Булычев.

— Она настоящая, товарищ командир. Там целая гора мешков и чемоданов! Фашисты награбили… Вот, — старик вытащил из кармана большую связку ножей и вилок кубачинской работы. — Дочка уезжала на фронт и подарила мне, а герман-бандит забрал. Теперь секретарь Совета, Муртуз, достает, к примеру, какую вещь и спрашивает у народа, чья она. Нашелся хозяин — и получай свое добро назад. Только разве сразу найдется хозяин. Комиссия будет потом ходить по домам. Мне-то повезло…

Возле большого каменного дома лихо наигрывал баян. Баяниста загородила большая толпа людей.

— Кажется, наши! — сказал Габати. — Клянусь святыми, это та самая гармошка, которая играла у Дома Красной Армии в Орджоникидзе. Мы ездили тогда медали получать.

При подходе к дому встретилось неожиданное препятствие. На середине улицы стоял плечистый мужчина на костылях и кричал, указывая на вынесенный стол с вином:

— Кто не выпьет стакан гизельской — на праздник ходу пет! Кто не выпьет араки…

Он без конца повторял эту фразу, подкрепляя ее широкой улыбкой.

Пришлось заручиться этим необычным пропуском.

Сельчане обнимали моряков, а тех, у кого орденов и медалей было много, качали.

Габати заметил, что некоторые девушки целуются с солдатами гораздо больше п дольше, чем положено в таких случаях.

— Эх, старость — не радость… Кхе-кхе… — прокашлялся Габати. Обидно, что ни говори, — добро бы хоть одна бабенка бросилась к нему с объятиями.

Побыв еще некоторое время на этом стихийном празднике сельчан, Булычев и Габати направились к своему «виллису» и развернулись на северо-запад к селению Нарт, где их давно ожидал Бета Цаллагов.

Выбрались на Архонскую дорогу. И тут Габати вдруг услышал гул самолетов и встревожился:

— Коршуны! — Он хлопнул водителя по плечу. — Сворачивай!

— Ты что, Габати, своих не стал узнавать? — очнулся от задумчивости Булычев.

— Своих? — недоверчиво переспросил Габати. — Узнаешь, когда их не видать!

— А ты по звуку… Вон они, «ИЛы», а за ними — Яки»… На запад идут… — успокоил Булычев, показав на красивый строй наших штурмовиков и истребителей, летевших, прижимаясь к горной цепи.

— Тогда ладно.

— Сталинград… Вот где теперь решается судьба войны!.. А стервятников немецких ты не бойся: прошло время, когда они охотились за одиночными бойцами!

— Как не бояться? — возразил Габати. — Не случись тогда рядом Бета, прах бы мой никто не нашел… Юлтузку бедняжку, на куски разнесло… И ни одного нашего самолета не было…

— Зато теперь есть. За один только день — первого ноября — над Гизелью было шестнадцать воздушных боев. Наши летчики и зенитчики тогда сбили восемнадцать и повредили двенадцать фашистских самолетов. Правда, мы тоже потеряли одиннадцать машин…

— Девушка-разведчица наша, говорят, в лесу у Майрамадага летчика спасла. Это правда?..

— Если говорят, значит, правда, — усмехнулся Булычев. — Это с Самсоном Мкртуманяном несчастье случилось. А Валя Александрова — храбрая танкистка — доставила Самсона в госпиталь. Увидела его в лесу около сгоревшего самолета, когда возвращалась из разведки, перевязала раны и увезла на своей танкетке.

— Как попал Самсон в беду, неужели немец перехитрил его?

— Мы же с тобой видели. Позавчера это было — во время штурма Гизели и Новой Санибы. Помнишь, четыре «мессера» напали на одного нашего штурмовика? Вот здесь! — Булычев показал на черные лесистые горы между Гизелью и Майрамадагом.

— Как же, помню! Два самолета он сбил, они в лес упали, а третий — с огнем на хвосте — удирать бросился… Ай, герой!

— Еще какой!.. А Кубати Карданов! Слышал про такого сокола?

— Он что, из кабардинцев будет?

— Забыл только, из какого он села. Кажется, из Ашугер.

— Знаю такое село! Бывал там… Мать, отца, сестер его разыщу, руки им пожму, скажу спасибо от осетинского народа!..

— Пока мы с тобой дойдем до Кабарды, на груди у Кубати Карданова уже будет сверкать Золотая Звезда…

— О-о, тогда это совсем хорошо! — обрадовался Габати. — Много осетин с Золотой Звездой!.. Пусть и у соседей, кабардинцев, тоже будут свои Герои! А ты самого Кубати живого видел?

— Сперва я познакомился с грузином из Тбилиси, Арчилом Годерзишвили, он техник-лейтенант, — рассказывал Булычев. — До войны работал на заводе бригадиром, сейчас — авиамеханик, он-то как раз и обслуживает самолет Кубати. За войну они сдружились, как родные братья стали…

Двести двадцать пять боевых вылетов, семь сбитых самолетов и десятки сожженных машин с пехотой противника! Таков был личный счет Кубати, когда командующий вручал ему первый орден Ленина… До войны простым учителем был. А на войне — до комэска дошел…

«Почему у твоего истребителя лоб красный?»— спросил я у Карданова. «Это мой опознавательный знак, — ответил Кубати. — Пусть знает немчура, с кем имеет дело!» К тому времени, когда я его увидел, на личном боевом счету Карданова числилось уже тринадцать сбитых «мессершмиттов», три сожженных танка, семнадцать расстрелянных зенитных батарей, и других пушек, сотни уничтоженных грузовиков с солдатами и офицерами противника. И все па одном и том же самолете. Для этого Кубати потребовалось пробыть в воздухе более пятисот часов. Посмотреть на его истребитель— весь корпус в рубцах и заплатках, как шуба у бедного горца, каких до революции на Кавказе было не так уж мало. Все — следы пулеметных очередей и разорвавшихся поблизости снарядов.

— Да, герой Кубати! Дай бог ему здоровья и удачи, чтобы еще столько же пиратов лишил жизни! — проговорил Габати.

— Кажется, подъехали, — произнес молчавший всю дорогу шофер и свернул с дороги во двор, где расположился штаб батальона Цаллагова…

Декабрьский мороз украсил берега горных рек тонким кружевом льда. На быстрине Фиагдона темнела полоска воды. Кое-где она была совсем узкая, — казалось, можно перепрыгнуть. Но каждый раз, когда подразделение батальона ведет разведку боем, цепь переходит реку по отмели.

Днем на передовой тихо.

Румынские горные стрелки и эсэсовцы дивизии «Викинг», наверное, берегут патроны и снаряды. Лишь одиночные орудийные выстрелы гулким эхом отдаются в горах. Самолетов не видно. Иногда над передним краем покружит «фокке-вульф», повернет в сторону заснеженных глыб Кавказского хребта и скроется в свинцовом мареве зимнего неба.

Настала долгожданная пора освобождения родной земли от фашистской нечисти, а тут — сиденье в окопах. Кому это нужно?

В большой землянке политотдела корпуса только что закончилось собрание партийного актива. Но многие офицеры не уходят.

— Я еще в Майрамадаге говорил, — рубит ладонью воздух полковник Ворожищев. — Если мы дадим возможность противнику закрепиться на реке Фиагдон, значит, потеряем многое из того, чего мы достигли в Гизельской операции. Вот пусть капитан-лейтенант подтвердит мои слова. Говорил я?

— Подтверждаю, — кивает Булычев, — был такой разговор.

— Но позвольте, — вмешивается Михаил Варламович Глонти. — У нас в Грузии есть очень древняя поговорка. Впрочем, вы, наверно, сами знаете, Руставели приводит ее в своей бессмертной поэме «Витязь в тигровой шкуре»: «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны…»— Он обернулся к Ворожищеву — Это я не про вас, Александр Васильевич, не вздумайте обидеться. Многие стратеги уверяют, что Гизельское сражение не получило должного развития. До недавнего времени и я, грешный, был такого мнения. Но мы с вами, к сожалению, многого не знаем. Нам неизвестно, например, что массированные удары Красной Армии Ставка приурочивает к определенному времени и в нескольких направлениях, именно там, где надо. О взаимодействии фронтов мы узнаем после совершившихся событий. Плюс к этому мы имеем весьма элементарное понятие о планах противника в масштабе всего театра военных действий.

— Я не спорю против этого, — Ворожищев раскрывает широченный морской планшет с картой и кладет его на стол. — Законом нашей обороны является контрнаступление, об этом каждый солдат знает. Для чего же оставлять противнику такие водные рубежи, как реки Ардон, Урсдон и Дур-Дур? Думаю, что за это никакая Ставка спасибо не скажет…

— А я вот что думаю, — перебивает генерал-майор Хижняк, новый командир 11-го гвардейского корпуса. — Все вы правы. Но вам, надеюсь, известно, что после разгрома в Гизели Клейст предпринял новое наступление— восточнее Моздока. Он не прорвался к Астрахани, но отвлек внимание нашего командования от Нальчикского направления. Пожалуй, в этом главная причина затянувшихся боев на реке Фиагдон.

— Иван Лукич! — поднялся Ворожищев. — Но когда же эта тянучка закончится? Больше половины моей бригады состоит из грузин, армян, азербайджанцев, из горцев Северного Кавказа. Вы знаете, что в военно-морские училища идет самый цвет молодежи. Все мои курсанты— это чистое золото… И вот этим парням я не могу смотреть в глаза…

Полковник Базилевский вставил:

— Тридцать четвертая курсантская — это фронтовое полпредство Кавказа. Михаил Варламович вчера вечером читал нам даже стихи:

— Эх, диты мои, — вздохнул Иван Лукич. — С такими орлами, как вы, и впрямь в обороне сидеть совестно… Приказ о наступлении добудем… — Генерал хитро подмигнул полковнику Базилевскому и направился к выходу.

Бета Цаллагов задержал комкора у порога землянки и с ходу попросил у генерала триста пар резиновых сапог.

— Другие пойдут, когда саперы переправу наладят, — как бы оправдываясь, говорил комбат, — а нам придется по воде топать…

— Вот это деловой разговор! — рассмеялся Иван Лукич. — Возьмешь, капитан, селение Рассвет — весь корпус выручишь. Есть у нас с Базилевским одна задумка… А насчет сапог сейчас же прикажу. Солдата беречь надо.

— Это ты здорово придумал, Бета, — похвалил Булычев, когда они возвращались в батальон. — Выражаясь официальным языком, ты воспользовался демократической обстановкой партийного актива, чтобы поговорить с комкором через голову комбрига.

— Я думаю так, Коля, что когда речь идет о нуждах солдата, можно говорить через все головы!

В ночь на 22 декабря части 11-го гвардейского корпуса вели активную разведку боем в трех направлениях — на Кодахджин, Дзуарикау, Рассвет — и овладели этими населенными пунктами. Генерал Хижняк потребовал от соседей справа — частей 10-го гвардейского корпуса — продвижения вперед. Вскоре требование Хижняка было подтверждено приказом по армии.

Развивая успех, гвардейцы выбили противника из Хаталдона, Суадага, Алагира, Црау, Дигора, Кадгарона, Ардона… Вслед за этими успешными операциями двинулись вперед и войска всей 9-й армии. Время для наступления было удачным.

Очистив значительную часть территории Северной Осетии, 11-й корпус вдруг столкнулся с сильно укрепленным рубежом обороны противника по западному берегу реки Дур-Дур. Этот рубеж прикрывал селение Чикола, где сосредоточился оперативный резерв врага.

Гвардейцы генерала Хижняка — от рядового солдата до командира соединения — понимали, что взятие Сурх-Дигоры и удар по скоплению противника в Чиколе имели прямую связь с задачей освобождения всей территории Северной Осетии от фашистских захватчиков. Разгром Чиколинской группировки давал большие тактические преимущества нашим войскам — высвобождались части, стоящие в многочисленных горных ущельях, открывалась возможность соединения с 37-й армией, висевшей над вражеской группировкой в Дигорском ущелье.

На подступах к Сурх-Дигоре разгорелись ожесточенные бои. Противник использовал выгодный естественный рубеж, создав сильно укрепленную в инженерном отношении оборону по берегу реки Дур-Дур. Плотность обороны превышала всякие уставные нормы: рубеж обороняли четыре усиленных батальона дивизии СС «Викинг», полк горнострелковой дивизии румын, полк горнострелковой дивизии немцев, усиленный батальон 66-го пехотного полка, два дивизиона артиллерии, пять батарей шестиствольных минометов и до пятидесяти танков.

10-я стрелковая бригада подполковника Терешкова с ходу атаковала этот рубеж. Гитлеровцы оказали яростное сопротивление. Командир первого батальона гвардии капитан Диордица под покровом ночи скрытно вывел своих гвардейцев на исходный рубеж атаки и стал наносить противнику неожиданные удары.

Семнадцать раз селение Сурх-Дигора переходило из рук в руки! Только один батальон Григория Диордицы уничтожил двенадцать танков и сотни солдат и офицеров противника в одной из таких атак.

Но враг упорно продолжал сопротивляться. Любой пеной он стремился выиграть время для отвода главных сил Нальчикской группировки на север. Гитлеровское командование с полным основанием видело в быстром наступлении 9-й советской армии опасность полной изоляции и гибели своих войск, сосредоточенных на Центральном Кавказе. Стойкость Сурх-Дигорского рубежа во многом решала судьбу «планомерного отхода» этой группировки к намеченным пунктам. Немецкие части, стоящие на левом берегу реки Дур-Дур, чувствовали за своей спиной не только забитый боевой техникой населенный пункт Чикола, но и пулеметы заградительных отрядов — отборных головорезов из дивизии СС. Неумолимая жестокость вермахта превратила немецко-румынских солдат в смертников.

30 декабря две дивизии 37-й армии, взаимодействуя с войсками 11-го корпуса, нанесли фланговый удар противнику. 10-я гвардейская бригада пошла в решительную атаку, и Сурх-Дигора была очищена от врага. 31 декабря советские войска освободили селение Чикола и овладели Урухскими воротами.

Остатки разгромленных гитлеровских войск, бросив значительную часть боевой техники, устремились на запад по Нальчикскому шоссе. На промежуточных рубежах в междуречье Аргудана и Псыгансу, восточнее населенного пункта Урвань и других выгодных для обороны местах противник оставлял так называемые боевые группы прикрытия. Они имитировали «оборону». Но генерал Хижняк приказал не задерживать темп наступления, обходить эти группы, а для их ликвидации выделять специальные подразделения.

4 января 1943 года с боями был освобожден Нальчик.

…На стол командира корпуса офицер разведки положил блокнот из гербовой бумаги — дневник унтер-офицера из дивизии «Викинг». Рядом лежал перевод с немецкого. Генерал Хижняк прочитал следующее:

«Мы идем как бы с повязкой на глазах… Наше будущее темно и тягостно. Нас может спасти только быстрота. В 14.00 узнали, что отходим в направлении Пятигорска. Пишу на ходу. В 16.30 мы подожгли свои машины — шоссе перерезали русские. Идем проселочными дорогами. Злая зима и злые русские. Мы взяли у них всех гусей и уток.

31 декабря. Идем по 7 километров в час. Нас сопровождают снаряды. Боже, дай отдохнуть. Мы оставили много вооружения.

2 января. На нас идет весь мир. Скоро перестреляют всех. От роты ничего не осталось. Мы побросали все. Я замерзаю… Бедный отец! Не считай меня пропавшим без вести и не надейся, что увидишь когда-нибудь своего Карла…»

Иван Лукич положил этот дневник в кожаную папку и спросил офицера:

— Унтер убит?

— Сдался в плен вместе со своими солдатами.

— Значит, поумнел…

Генерал отпустил офицера, перелистал информационные документы из штаба армии, записал в свою фронтовую тетрадку:

«С 24 декабря 1942 года по 4 января 1943 года фашисты потеряли на Северном Кавказе только убитыми одиннадцать тысяч солдат и офицеров. В этих боях советскими войсками были захвачены и уничтожены 18 самолетов, 320 танков, 151 орудие, 490 пулеметов, 15 разных складов».

— Немалая доля в этом и нашего корпуса… — тихо сказал Иван Лукич и начал читать итоговое донесение политотдела.

«…Житель селения Адрон Епхиев скрывал от врагов в своем доме раненого советского разведчика Кириченко. В том же селе колхозник Леков прятал у себя тяжело раненного офицера Бельского.

Колхозница Пчелинцева из селения Кадгарон в период отступления прятала у себя раненого офицера, к которому присоединились еще два бойца. Когда они оправились от ран, житель того же села Хутинаев помог им перейти линию фронта и вернуться в свою часть…»

Неизмерим героизм советских людей…

Уже полночь. Пора бы отдохнуть. Иван Лукич поднимает телефонную трубку, вызывает начальника штаба.

— Михаил Варламович! Не спишь? Да, брат. Как бы нам не проспать все царство небесное. Нужно немедленно сформировать два отряда преследования. Дать им лучшие машины, радиостанции, средние минометы, орудия. В качестве второго эшелона этих отрядов выслать по двадцать танков Т-34. Иначе оторвемся от «завоевателей». Командирами назначить таких офицеров, которые могут самостоятельно решать задачи боя в любой обстановке. Один у меня есть — старший лейтенант Казаев. Кого бы вторым?.. Шевченко? Не возражаю. Действуй, Михаил! Чтобы к рассвету эти отряды уже наступили на хвост основным силам противника. В этом сейчас главное!..

Наступление развивалось стремительно.

Боевой порядок корпуса вытянулся в виде узкого ромба. Впереди продвигались с боями отряды преследования. От них все время поступали по радио донесения о действиях противника. Отдельные стрелковые батальоны первого эшелона превратились в передовую подвижную группу. В ее центре находилось все командование корпусом. Иван Лукич Хижняк получал информацию, как говорится, из первых рук и мог оперативно принимать решения.

На рубежах Докшукино и на берегу Баксана гвардейцы Терешкова вступили в бой с батальонами гитлеровцев, в то время как отряды преследования под командованием Казаева и Шевченко по приказу комкора обошли ночью эти пункты, двинулись по шоссе на запад и настигли колонну главных сил Нальчикской группировки противника. Неожиданный удар по колонне из минометов и пулеметов принудил гитлеровцев побросать боевую технику и пробираться мелкими группами к Пятигорску.

Казаев и Шевченко захватывали штабы, автомобили с награбленным добром, истребляли саперов-подрывников, готовившихся взрывать мосты.

Советское командование стремилось не допустить уничтожения гитлеровцами санаториев, курортных городов, принимало меры, чтобы отбить гурты скота, не позволить вывезти награбленное имущество. Достичь этого можно было только тактикой смелых прорывов, засадами передовых отрядов на шоссе и обходными маневрами в ночное время…

В то время, когда Григорий Диордица со своим батальоном форсировал водный рубеж Баксан и ворвался в одноименное селение, курсанты Ворожищева и гвардейцы морской пехоты Цаллагова вели бой за станицу Старо-Марьинскую.

Отступая, противник закладывал десятки тысяч мин, и поэтому на узлах вражеского сопротивления наши танки продвигаться не могли, они оказывали помощь пехоте только огнем своих пушек.

Капитан-лейтенант Цаллагов стоял на наблюдательном пункте — за подбитым танком — и угрюмо смотрел на взорванный мост через реку. Основания моста целые, но на середине — разрыв метра три шириной. Начальник штаба батальона майор Михалянц тоже смотрел в бинокль на эту брешь.

— Клянусь детьми, которых у меня пока нет, что-нибудь можно придумать, — произнес он.

— Можно, — подтвердил комбат. — Свяжись-ка с Леней Березовым. Там и Ворожищев близко… Передай нашу просьбу: ровно в восемнадцать ноль-ноль начать беспрерывный огонь в течение десяти минут… Следующие десять минут огонь ведут наши пушечные батареи и тяжелые минометы лейтенанта Налетова. Такое чередование должно длиться ровно полчаса. За это время саперы наводят мост.

— Чем? — развел руками Михалянц.

— Разобрать сарай, — Бета указал на большую постройку. — Передай капитану Курковичу: в восемнадцать тридцать быть готовым к форсированию реки через мост. Придать ему одну батарею Налетова. Все!

— Есть все!..

Последнее время Михалянц совмещал в одном лице должности начальника штаба, заместителя комбата по строевой части, батальонного инженера и даже выполнял функции замполита Дорохова, убывшего по ранению в медсанбат.

Габати часто видел неутомимого начштаба. Говорил Ованес Михалянц скороговоркой, передавал приказания комбата и бежал дальше, широко расставив локти и балансируя, чтобы не упасть.

Наступление не задерживалось, и связисты не всегда успевали наводить телефонную связь. Ваня Реутов и Габати сбились с ног, выполняя различные поручения командира.

Под утро 7 января батальон Цаллагова во взаимодействии с курсантами Ворожищева выбил противника из Старо-Марьинской.

Во время атаки Бета возглавил группу капитана Курковича, усиленную минометами младшего лейтенанта Андрюши Сепягина. Переправившись за ночь по отремонтированному мосту, минометчики открыли с ближней дистанции огонь по врагу.

Ованес Михалянц появлялся то у батарейцев Камбедриева, то у пулеметчиков сержанта Гончарова и отдавал приказы, не придерживаясь уставных правил: то уговаривал, то умолял, то пускался разносить…

Когда Андрюша Сепягин развернул свои мощные «самовары» на той стороне реки и обрушил на передний край гитлеровцев шквал огня, исход боя вскоре был решен. Станицу словно вымело, только впереди на шоссе надрывно урчали улепетывающие вражеские машины. Но их уже ждала засада Александра Казаева, который еще с вечера направился в глубокий обход Старо-Марь-инской.

Бои за населенные пункты Докшукино, Баксан и Старо-Марьинскую были самыми крупными между 1 и 10 января. В этот период 11-й гвардейский стрелковый корпус продвинулся более чем на двести километров, освободил 124 населенных пункта, отбил у противника около 200 исправных танков, 60 орудий, 85 минометов, 350 пулеметов, 1315 автомашин, захватил 34 склада.

В этих боях только убитыми и пленными гитлеровцы потеряли свыше пяти тысяч солдат и офицеров.

Иван Лукич Хижняк располагал разведывательными данными о том, что противник подготовил оборонительный рубеж на линии Лысогорск — Зольская — Константиновская — Горячеводская с целью вывезти из Пятигорска и других городов-курортов всевозможные ценности, свои склады, боевую технику, многочисленные штабы, войска полевой жандармерии и учреждения гестапо.

Наши разведчики и группы подпольщиков-коммунистов присылали связных с донесениями о том, что в Минеральных Водах формируются десятки эшелонов для принудительной отправки советских людей, преимущественно на сооружения новых оборонительных линий и последующего угона в Германию.

Генерал Хижняк вызвал Ворожищева, Ляскина, Терешкова, Цаллагова, Диордицу и командиров отрядов преследования Казаева и Шевченко.

— Во что бы то ни стало, — сказал комкор, — сбить противника с линии обороны Лысогорск — Горячеводская, стремительным ударом овладеть курортными городами и узловой станцией Минеральные Воды…

В основе плана наступательной операции лежал ночной маневр подвижной группы войск в северо-восточном направлении (Иноземцево — Карас) и неожиданный удар по противнику в полосе Константиновская — Горячеводская — поселок Свободы…

Ночью 11 января соединения 11-го гвардейского корпуса ворвались в Пятигорск, захватив богатые трофеи: 30 танков, 18 тяжелых орудий, более 500 автомашин с имуществом, 380 мотоциклов, 21 склад. Было захвачено в плен несколько команд поджигателей-подрывников, пытавшихся уничтожить наши прекрасные санатории, а также крупные предприятия винодельной и пищевой промышленности.

Отряды Казаева и Шевченко отбили у гитлеровцев 5 тысяч овец, 3600 голов крупного рогатого скота, несколько сот свиней. Все это фашистские «чабаны» готовили к погрузке в эшелоны и отправке на запад. Советские войска возвратили скот владельцу — совхозу имени Карла Маркса.

В Пятигорске капитан-лейтенант Булычев и Цаллагов, пользуясь короткой передышкой, подводили итоги событиям последних дней.

«Ночь 11 января 1943 года, — писал Булычев. — Пятигорск. В степях Северного Кавказа — свирепые ветры гонят тучи снега; на полях и у дорог — огромные сугробы. В них застревают повозки, автотранспорт буксует. Метели, метели, метели!.. Но кажется, что ничто не может остановить наступления частей Советской Армии. Это буря, которая сметает все на пути. За две недели под ударами Северной группы войск Закавказского фронта дивизии Клейста отлетели от ворот Владикавказа на север на сто сорок — двести километров».

Чтобы спасти свои части от полной гибели, Клейст приказал двум танковым и трем пехотным дивизиям, а также соединениям «Ф» (африканскому корпусу) остановить наше наступление на Куме — Золке. Кубанские и донские казаки Кириченко и Селиванова, танкисты и гвардейцы форсировали реки и смяли оборонительные заслоны противника.

А вчера утром танкисты ворвались в Минеральные Воды и перерезали пути отступления немцам. Бой продолжался около двадцати часов. В город хлынули гитлеровские танки и пехота из всех окрестных районов. Немцы старались спасти свои эшелоны и войска, застигнутые врасплох на этой большой узловой станции. Тысячу вагонов и пятьсот платформ, груженных танками, пушками, автомашинами, самолетами и другим вооружением, захватили наши части. Все это Гитлер послал армии Клейста, решившей зимовать па Тереке. Только специально для Баку предназначалось шестьсот вагонов авиабомб — в два человеческих роста каждая. Мой друг Габати сперва даже не поверил, а когда увидел эти длинные эшелоны и бомбы, ужаснулся:

— Скажи я своей старухе Чабе, что видел бомбу в два моих роста, со страху бы померла…

А когда я прочитал ему письмо, найденное в захваченной нами почте, у самого. Габати похолодело на сердце.

— Бета говорит: «Иди, Габати, домой, к старухе…» Как может сидеть мужчина дома, когда по земле ползет бешеный дракон и все живое пожирает?! — закричал в гневе Габати.

Вот это письмо гитлеровца Пауля Кеннинга:

«…Сегодня мы изрядно выпили. Солдатская жизнь опасна и горька. Одно утешение в вине. Выпив, развеселились— наплевать на все! Разговор зашел о наших предках, древних германцах. Роберт сказал, что они считали за честь пить кровь побежденного врага. Я ответил: «А мы разве не можем? Кровь противника сладка и горячит, как вино». — «А ты выпил бы?» — спросил Роберт. «Конечно!» — ответил я.

Ребята начали поддразнивать. Я был пьян. Побежал в сарай, вывел пленного русского солдата, самого молодого, какой там был, и приколол его, как барана. Он упал. Я подставил к груди стаканчик от фляги, наполнил его и выпил. Было тошно, ио я сдержался, уверял, что получил удовольствие. Другие солдаты тоже начали выводить пленных, прикалывали их и пили кровь. Так мы живем…»

А голос Левитана звучит, как всегда, спокойно и мощно:

«…В боях отличились войска генерал-майора Хоменко В. А., генерал-майора Коротеева К. А., генерал-майора Козлова П. М., генерал-майора Мельника К. И., гвардейские кавалерийские соединения генерал-лейтенанта Кириченко Н. Я. и генерал-майора Селиванова А. Г., а также танковые группы генерал-майора Лобанова Г. П. и подполковника Филиппова В. И.»

Салют, кавказцы!.. Вы помогли сталинградцам!..

Уже в пути мне вручили записку от Базилевского: мое начальство приказывало мне вернуться в Геленджик. Я понял: флот готовится к освобождению Новороссийка, Тамани, Крыма… Ехать через Тбилиси не хотелось. Лучше было бы встретиться с моими черноморцами в Керчи. Но приказ есть приказ. Надо прощаться с людьми, которые мне стали дорогими, близкими, родными. Путь от Моздокских степей и Владикавказа до Кубани… Сколько горя и сколько радости! Никогда тебя не забуду, сухопутная дорога фронтовая!

Рано утром на обледенелом газике я пробирался к Казачьему Ерику. Надо было повидаться с Диордицей, которого теперь все называют «Чапаем», очень хотелось повидать Анну Лахину. У нее горе. Она сама похоронила Михаила Попова — самого дорогого для нее на свете человека. Это случилось, когда гвардейцы выбивали фашистский заслон из станицы Воровсколесская. Миша тогда замещал комбата, находившегося на излечении в ближнем тылу. Старший лейтенант вел батальон на штурм станицы. К концу тяжелого боя прибыл и Диордица. Но не успел он еще принять командование, как ему сообщили, что прямым попаданием снаряда убит Попов…

«Чапай» и здесь остался верен себе. Он направил к немцам парламентеров — старших сержантов Кудрина и Влащенко — с ультиматумом. Срок — часы, минуты — он установил им точно. Безоговорочная капитуляция! Свой ультиматум Диордица предварительно подкрепил залпами «катюш» и других пушек.

Срок ультиматума истекал, а ответа не последовало. Не вернулись и наши парламентеры.

Тогда «Чапай» поднял батальон на штурм. Сам пошел впереди. Как только огонь артиллерии и «катюш» был перенесен в глубину, гвардейцы ворвались в станицу… Фашисты были смяты и разгромлены… «Полпреды», к счастью, остались живыми. Но «Чапаю» за самочинство грозил военный трибунал. Спас генерал Хижняк, выручил своего любимца.

Подъезжаю к Казачьему Ерику. Воздух наполняется гулом немецких штурмовиков. Они пикируют и сбрасывают бомбы. Шуршит мерзлая земля под колесами газика, воздушная волна подбрасывает нас вверх, и мы с водителем летим в кювет. Добро, что отделались легкими ушибами. Но газик вышел из строя. Бомбежка продолжается…

Наконец пикировщики ушли, и мы поднялись. Шофер остался возиться с газиком.

Я иду к гвардейцам с каким-то непонятным тяжелым чувством. Расположение батальона все перепахано. Зияют огромные воронки от разорвавшихся бомб. Диордицы на КП не было. На месте командирского блиндажа я увидел большую воронку, — наверно, фугаска в полтонны. Неужели?..

— У нас беда… большая, — пожимая мне руку, взволнованно сказал Михаил Буторин — один из боевых друзей Диордицы. — В штаб бригады угодила бомба… Погиб Терешков — наш батя… А «Чапай»…

— Диордица!.. — почти закричал я, не смея поверить…

— Он пока жив… Аня его спасла. Контужен он и осколком в живот ранило… А вот Аня, Анька наша… — Буторин опустил голову.

— Не может быть! — Я с трудом находил слова. Во рту пересохло.

— Да… — он смахнул рукой слезу. — Погибла…

Мне как-то было очень трудно осознавать, что Ани больше нет, что я никогда больше не услышу ее голос, не увижу ее ласковых смеющихся глаз… Конечно… на войне все может быть… Но только не она… нет! Только теперь я особенно почувствовал, как она была мне дорога… Я любил ее!.. Не хотел в этом признаться себе раньше. Наверно, потому, что я знал о ее любви к другому человеку — Мише Попову. Я видел, как они были счастливы оба… Это огромное, но слишком мимолетное счастье — любовь на войне. И я не хотел мешать им, их счастью!..

С Михаилом Буториным (он тоже был контужен при этой бомбежке) мы пошли к могиле, где была похоронена Аня. Михаил Петрович рассказал мне, как все это случилось.

…Соединение готовилось к форсированию реки. Фашистские пираты бомбили переправу, из пушек и пулеметов поливали огнем гвардейцев. Во время одного из последних заходов бомба, сброшенная «юнкерсом», попала в блиндаж командира. Волной его выбросило и тут же засыпало землей. Кто-то крикнул Анне: «Доктор, комбата убило… Скорее!..» Вместе с бойцами она откопала Григория Ивановича, перевязала рану. И тут снова появился «юнкере». На бреющем полете фашистский летчик стал поливать из пулемета бойцов, несших носилки с потерявшим сознание комбатом. Тогда Лахина закрыла раненого своим телом. Вражеские пули сразили девушку…

Холмик мерзлой кубанской земли, перемешанной со снегом, будто кто-то посыпал свежую могилу лепестками белых цветов. Вечная память тебе, героиня, дорогой мой человек, милая Аня Лахина!..

В моем сознании, словно кинокадры, промелькнули наши нечастые встречи. Я увидел Аню живую, такую отважную и такую красивую… Вот она под Моздоком в блиндаже распекает Попова: «Почему боец без каски на передовой?.. Где индивидуальные пакеты и медальоны?» В минуту отдыха, после боя, Аня поет. Гвардейцы слушают ее красивый, грудной голос… Потом наступающие цепи, гвардейцы поднялись в штыковую атаку… Свистят вражеские мины, жужжат пули… Аня взваливает па хрупкие плечи раненого и несет его под огнем… Скольким она спасла жизнь! Очень зримо увидел я ее в десанте под Гизелью. Комбат не пускал Аню… Она ухватилась за борт командирского танка и долго бежала рядом, кричала: «Возьмите! Ни за что не останусь! Остановитесь же!..» Пришлось взять. Попали в окружение. Кончились продукты. Что делать? Валяются на поляне в ничейном лесу убитые лошади. Аня посылает санитаров за кониной. И в блиндаже у голодных Диордицы и Попова неожиданно появляется дымящийся суп с красноватым мясом! «Откуда?» — «Лось мимо бежал… Санитары подстрелили…» «В окопы… бронебойщикам… всем по глотку супа и по куску мяса…» Лахина самым серьезным образом предупредила санитаров: «Кто проболтается, пристрелю!..» И до самого выхода из окружения никто так и не узнал, что она накормила весь батальон дохлой кониной.

Аня пришла в батальон Диордицы, когда они стояли в Беслане. Пришла добровольно, по велению сердца. 10 августа начались бои под Моздоком. Уже в первых боях все увидели в ней девушку необыкновенной отваги и мужества… Сейчас я подумал, что не знаю, где родилась Аня, живы ли ее родители и узнают ли когда-нибудь о том, как она воевала с фашистами, обстоятельства ее гибели… Наш святой долг, чтобы они узнали об этом… Чтобы о подвигах моих боевых товарищей узнали все люди…

Габати дошел до моря.

Здесь, на Таманском полуострове, группа гитлеровских войск «А» нашла свой бесславный конец.

8 октября 1943 года последние остатки разгромленных фашистских войск были сброшены в Керченский пролив.

Габати стоял на косе Чушка и смотрел в морскую даль. Чуть больше года прошло с тех пор, как он впервые надел матросскую тельняшку и стал гвардейцем морской пехоты. Тысячу километров прошел он по дорогам войны — от Владикавказа до Тамани.

С юга дует теплый ветер. Искупаться бы, да вода холодноватая, к тому же — ревматизм.

Тихо на море. Еще несколько дней назад части 11-го гвардейского корпуса прорывали «голубую», «берлинскую», «венскую» линии обороны. Оборона врага рухнула, и теперь Кавказ навсегда был очищен от фашистских оккупантов.

— Габати, эй, Габати!.. — звучит издали голос Вани Реутова. — Целый час тебя ищу…

Тахохов надевает бескозырку и не спеша идет навстречу своему другу. На ходу поправляет ремень с тяжелой морской пряжкой.

— Ты чего, Иван, раскричался? Должен же я попробовать на вкус морскую воду… Я зарок себе дал: Габати дойдет до Черного моря. Потому как он — черноморский моряк. А теперь можно и к старухе съездить.

— Генерал приказал срочно разыскать тебя, — умоляет Ваня. — Уже минут пятнадцать сидит. И время засек.

— Ну и как он, очень злой?

— Да нет. Улыбается…

В тот же день сержант морской пехоты Габати Тахохов выехал поездом в город Орджоникидзе с важным поручением командира корпуса Ивана Лукича Хижняка и с увольнительной из рядов армии.

Вместо эпилога

До станции Минеральные Воды Габати еще жил воспоминаниями о последних часах, проведенных на морской косе Чушка, о трогательном прощании с боевыми друзьями. Когда расставался с Бета Цаллаговым, с капитаном Булычевым и Ваней Реутовым, не удержал стариковскую слезу. Нелегкое было прощание и с боевым генералом Хижняком. Иван Лукич не забыл позаботиться о том, чтобы Габати вернулся в свой колхоз на лошади, как и уезжал оттуда к линии окопных работ под Владикавказом. Должно быть, Бета рассказал генералу о том, как Габати горевал по Юлтузке, погибшей от фашистской бомбы в долине Ацылык.

— Вот, — сказал генерал, подавая пакет. — Это письмо во Владикавказ к моему другу, военкому Северной Осетии. Получишь хорошую лошадь и бричку. А второй пакет — с поручением….

В штабе корпуса Тахохову дали еще небольшую посылку с сургучными печатями. Сдать ее надлежало тоже военкому. В маленьком ящичке был драгоценный груз — медали «За оборону Кавказа» тем, кто лежит на излечении в госпиталях города Орджоникидзе, из числа воинов 11-го гвардейского корпуса. Почетное поручение!

На всех станциях и в продпунктах Габати пропускали без всякой очереди, потому что в воинском предписании ясно было сказано, какое важное задание выполняет моряк Габати…

…Сдав все бумаги и посылку военкому и получив взамен красноармейскую книжку и военный билет, ехал Тахохов в Майрамадаг.

— Н-но-о, Юлтузка, шевелись!..

Хорошая лошадь: масть караковая, большим правым глазом косит на оглоблю, сразу видно, что прежде ходила под седлом и еще не привыкла к упряжке. Не освоилась она и с новой кличкой, данной ей в память о погибшей Юлтузке.

Едет Габати и думает: «Вот приеду, угощу внучку Нифу и жену свою Чабу солдатским подарком — всякой снедью да шоколадом, который мне выдавали вместо табаку, как некурящему воину. Угощу, а потом приглашу к себе председателя колхоза и скажу:

«Ну, председатель! Ты думал, что Габати уехал на колхозной Юлтузке землю вывозить, а вернулся пешком? Нет, дорогой друг, Габати свою службу знает. А не собрать ли нам с тобой наших сельчан и не вспомнить ли добрым словом тех, кто покоится здесь, в нашей каменистой земле, кто защищал наш Майрамадаг, наши горы, нашу власть? Вы укрывались тогда в Суаргомском ущелье. Нелегко было там с детьми в холоде и в голоде. Но посмотрели бы вы, как мои друзья — гвардейцы и моряки — бились на пороге ущелья, чтобы не пропустить к вашим беззащитным шалашам и землянкам шакалов-фашистов! И умирали моряки и гвардейцы за то, чтобы спасти вашу жизнь!..»

Габати очнулся и увидел перед собой в осеннем наряде горные леса и поля, израненные воронками от снарядов и бомб. Сожженные танки и автомобили давно уже убраны. Спит Гизельская равнина, ждет земля весенней оттепели и мирного плуга хлеборобов…

Впереди уже виднелись знакомые очертания Майрамадага. Дрогнуло сердце: «Кто сейчас дома? Пишут ли сыны с фронта? Ведь война еще не окончена… Живы ли они?..»

Габати погнал лошадь рысью. Крепкие колеса армейской брички подпрыгнули на ухабистой дороге…

Над крышей его сакли вился белый дымок.

Тайными тропами

Глава первая Поиск

К полудню в чаще белорусского бора как-то сразу густо потемнело, по лохматым верхушкам высоких сосен и могучих елей пронесся порывистый ветер. Лес тревожно зашумел. Послышался грозный раскат весеннего грома.

Десять изможденных тревожными и долгими блужданиями человек остановились у невысокой, на редкость густой, ветвистой ели. Никто не проронил ни слова — ждали, что скажет ладно сложенный, высокий кавказец, которого все называли «Дядя Ваня». Здесь его слово — закон.

Пока длилось минутное молчание, у людей появилась радостная надежда на затяжной дождь. Потому что их неумолимый вожак только тогда не будет торопить с продолжением поисков.

Когда утихло эхо второго раската и в наступившей тишине послышался мерный шум приближающегося дождя, Дядя Ваня окинул быстрым взглядом всю группу и, указывая на ель, возле которой они стояли, произнес уверенным и в то же время мягким голосом:

— Здесь переждем.

И десятеро неразлучных спутников, торопливо раздвигая густые ветви, укрылись под елью, как под огромной кавказской буркой. Прижались друг к другу и заснули так быстро, будто спешили выполнить приказ властелина сонного царства. Они не слышали грохотавшего грома, не видели вспышек молний. И хотя дождь был не таким затяжным, как думалось этим уставшим людям, все же они успели отдохнуть.

Поэтому, когда проснувшийся первым Дядя Ваня объявил подъем, все быстро вскочили. Протирая сонные глаза и смахивая с одежды иглы и мелкие веточки, выбрались из-под ели и выстроились перед своим вожаком.

— В ружье! — шутливо скомандовал тот и улыбнулся. В его усах и бороде, спадавшей черной как смоль волной на широкую грудь, скрылась горечь улыбки.

— Мы готовы, — ответил за всех бойкий на вид белокурый парень по имени Николай. — Да вот ружей-то у нас и нету.

Шутка вызвала оживление среди безоружных людей, но в то же время подчеркнула их беспомощность и слабость.

— Оружие добудем! — уверенным голосом сказал старший. И все ему поверили. Потому что хотели верить, хотели раздобыть оружие, связаться со своими и воевать, вести настоящие бои против врага. — Тем более что мне приснился сон, — продолжал вожак, — будто идем мы с винтовками и связками гранат на эсэсовцев-карателей, прорываем кольцо окружения и соединяемся со своими.

— Вот это сон, — снова отозвался Николай, — так бы наяву…

— Пора кончать, товарищи, наше бродяжничество, — с неведомо к кому относящимся упреком добавил Сергей, длинный и худой парень, отрастивший себе за время скитаний в лесу пышную каштановую бороду. — Пока были у Кузнецова, делом занимались… А теперь бродим… Ищем… А что? Иглу в стоге сена!

— Кто ищет, тот найдет! — пытался подбодрить людей Дядя Ваня. — А пока ответьте мне: все ли помнят наш условный сигнал?

— Все! Все помним! — послышались голоса.

— Ну, тогда полный порядок. Победа ждет нас, и только победа. Это я вам говорю точно.

И, напомнив известные всем правила ночного похода, пошел вперед. Сделав несколько шагов, остановился и, как бы подбадривая самого себя, сказал:

— Они не могли далеко уйти, не могли! Они тоже где-то здесь пережидали дождь. Чувствую это, ребята.

Вожак двинулся дальше. За ним цепочкой шли девять его товарищей. На лес уже опустились сумерки. Кое-где меж стволами виднелись первые дымки вечернего тумана, на попадавшихся изредка небольших полянах он стелился плотной пеленой. Сырость, прелые запахи валежника, перемешанные с острым, почти резким запахом хвои, дурманили людей.Донимали ожившие после дождя комары, нещадно хлестали жесткие ветки кустарника, обдавая идущих крупными застоявшимися на листьях дождевыми каплями.

С каждой минутой идти становилось тяжелее. Но упорство граничило с отчаянием, и трудно, сказать, что могло случиться с усталыми и голодными людьми, если бы не железная воля их вожака. Он своей собранностью и уверенностью держал всю группу в сравнительно боевом и решительном состоянии. Ни жалоб, ни упреков, ни проявлений слабости — только вперед, только к цели.

Когда идти было совсем невмоготу, вожак останавливал группу для короткой передышки и, как мог, старался отвлечь людей от невеселых дум, порожденных усталостью:

— А помните, ребята, осень сорок первого? Мы, голодные, раненые, окруженные врагом, — и то колошматили фашистов и поезда их под откос пускали. Ведь пускали, черт побери!

И люди с оживлением вспоминали боевые эпизоды из своей партизанской жизни, когда им пришлось зимовать в небольшом отряде белорусского партизана Якова Кузнецова. Там они тоже называли своего вожака, бывшего политрука саперной роты Харитона Хатагова, «Дядей Ваней». Его группа состояла из пятнадцати бойцов и особняком входила в отряд Кузнецова. Своей храбростью, неуловимостью, дерзкими налетами на вражеские склады боеприпасов, на полицейские участки группа снискала себе заслуженную славу.

В сводках и донесениях, а иногда в листовках гитлеровской разведки сообщалось, что остатки бродяг с их главарем «Черным бандитом» пойманы и казнены. Но проходило время, и новые объявления и новые листовки опять появлялись, а денежное вознаграждение за поимку «опасных бродячих преступников» увеличивалось вдвое и втрое.

Но взрывы на железных дорогах, пожары на складах и убийства захватчиков-фашистов с каждым днем учащались. И немцы принимали меры: активизировались полицаи, разного рода предатели, участились прочесывания леса солдатами, на поиски и поимку «бродяг» выделялись целые воинские батальоны. А партизаны вели борьбу, применяя свою испытанную тактику — уклонялись от прямых встреч с вооруженным противником. Когда приходилось слишком туго — они перебазировались в другие районы и там продолжали борьбу.

В одной из серьезных и жестоких стычек с карателями отряд Кузнецова попал в тяжелое положение. До позднего вечера отбивал он атаки врага. Но каратели были вооружены пулеметами, автоматами и легкими минометами. Они заставили плохо вооруженных партизан отходить с боем в глубь леса. Только густые заросли спасали народных мстителей от губительного огня.

Когда отряд был прижат к реке, у партизан кончились патроны. Гранаты были использованы. Яков Кузнецов скомандовал:

— В реку! Плыть на тот берег!

Бойцы бросились в воду и поплыли. У Кузнецова был еще запасной диск и две гранаты. Он прикрывал отступающих партизан. Когда кончились патроны, он швырнул в карателей одну за другой гранаты и вплавь пустился вслед за своими. Те уже успели укрыться в лесу.

Когда каратели вышли на берег реки, они сначала ничего не могли понять. Куда ушли партизаны?

А они, обессиленные и мокрые, радуясь не тому, что остались живы, а тому, что не попали в руки карателей, подсчитывали свои потери.

— В твоей группе, Ваня, какие потери? — спросил Кузнецов.

— Пятеро убитых, — ответил Хатагов, — раненых нет. Теперь нас десять человек, а могло не остаться и ни одного.

— Войны, дорогой мой, — сказал Кузнецов, — без потерь не бывают.

— Согласен, — вздохнул Хатагов. — Сегодня схватились с карателями, завтра с вшивыми полицаями — а что дальше?

— Чего же ты хочешь? — спросил Кузнецов.

— Чего я хочу, ты знаешь, — ответил Хатагов. — Нужна связь с Москвой.

— Я не против, — согласился Кузнецов, — но у меня в отряде радиостанции нет, прямого провода тоже не успел проложить. Воюю, чем могу…

— Но ты же знаешь, что московские десантники в нашем районе высадились и нас ищут?

— Лес большой, разминешься скорее, чем встретишься. Знаешь что, Ваня, давай так решим. Бери своих людей и иди к десантникам. Найдешь их — твое счастье, тогда и пас позовешь. Не найдешь — возвращайся, мы тебя всегда примем.

— Хорошо, Яков, — сказал Хатагов. — Убежден, что найдем десантников. Жди от меня вестового.

— Ну, тогда по рукам, — обнял его Кузнецов. — Но вот беда, оружие-то все в реке осталось.

— Это дело наживное!

И отправился Хатагов со своей группой в глубь леса.

Местный житель одной глухой деревушки рассказал под большим секретом, что видел десантников. Описал их одежду, оружие. Даже сказал, что командиром у них «лобастый стройный полковник», который якобы намекнул, что из окруженцев будут создаваться отряды и партизанские соединения. И еще говорил, что всем фашистам скоро конец.

В другой деревушке десантников видела крестьянка и тоже подтвердила, что среди них был «лобастый военный». Деревушка эта находилась на самой опушке леса, в который углубилась сейчас группа.

…Темнота сгущалась с необычайной быстротой. Люди с трудом различали стволы деревьев и друг друга. От однообразного комариного гуденья в душу вкрадывалась какая-то безысходность.

Отряд все чаще останавливался, определял направление, Хатагов высылал вперед дозорных. Разговаривали приглушенными голосами, иногда шепотом. На одной из таких остановок Николай высказал предположение:

— Лобастый полковник не тесть нам, целоваться не бросится. Скорее расстрелять прикажет.

— Ну как это у тебя просто — взять да и расстрелять, — возразил Хатагов, — мы докажем, убедим, что мы бойцы Красной Армии.

— С одной стороны посмотреть, — послышался из темноты чей-то голос, — мы ему вроде и сможем доказать свою преданность родине, а с другой — он нас может принять за предателей-лазутчиков, которые хотят получить от фашистов награду.

— Да, теперь такие тоже шляются, — поддержал Николай.

— Бросьте тень на плетень наводить, — не удержался Хатагов, — в такую погоду да в такое время предатели из лесу бегут, нас боятся. А по мне, стоит поговорить по душам с человеком, чтоб сразу определить, враг он или друг.

— Ну, это как сказать, — отозвался прежний голос, — таких артистов пришлось повидать, что самого черта обведут. Ни один командир не имеет права непроверенных людей приближать к отряду. Я так думаю.

— Да у нас все равно выхода… — начал было Николай и запнулся.

Из-под огромного ствола, перегородившего им дорогу, что-то с шумом выскочило и, урча, ломая ветви, понеслось в темноту. От неожиданности все вздрогнули.

— Что это?

— Дикий кабан, — ответил Хатагов, садясь на влажный ствол дерева.

— У меня душа в пятки ушла, — заговорил Николай. — Мимо меня проскочил, чуть не задел.

— А ты бы его ножом пырнул, шашлык бы ели, — усмехнулся Хатагов.

— Да, шашлычок сейчас в самый раз, — кто-то тихо прищелкнул языком.

— Что до меня, — сказал Николай, — согласен и на отбивную.

В этот момент послышался легкий хруст, и к группе приблизился шедший в дозоре ленинградец Юрий.

— Дядя Ваня, — сообщил он, — впереди замаскированный костер.

Настала такая тишина, что, казалось, слышалось, как стучат сердца.

— Чует мое сердце, — проговорил Хатагов, — это лобастый Батя. Вот что, Юра, идите с Николаем, разведайте. Сколько людей, чем вооружены? И ты, Иван, иди.

На Ивана Плешкова Хатагов полагался, как на самого себя. Они подружились еще в прошлом году, когда оба очутились во вражеском окружении. И за все время испытаний ни в чем не могли упрекнуть друг друга. И характером они сошлись, и смелостью, и сноровкой в деле. Правда, Иван был моложе Хатагова года на три, однако ни они, да и никто другой этой разницы не замечали. И лишь склонность Плешкова к лихачеству и какому-то неуемному желанию ходить на самые рискованные дела несколько беспокоила Хатагова.

— Есть разведать! — шепотом проговорил Иван. — Пойдем, ребята!

Когда дозорные удалились и наступило тревожное ожидание, беспокойный характер Хатагова не удержал его на месте. Приказав всем ждать сигнала, Хатагов осторожно пошел вслед за Плешковым и Николаем, забирая немного в сторонку. «Огонек в лесу, — размышлял он. — У партизан и окруженцев не принято разводить костры по ночам. Еще осторожнее ведут себя беглецы из лагерей…»

— Стой, кто идет? — донесся до Хатагова окрик. И тут же он услышал спокойный ответ Ивана Плешкова:

— Свои. Не кричите так громко, птиц переполошите!

— Бросай оружие! Руки вверх! — приказал тот же строгий голос.

— Мы к вам идем без оружия, — ответил Николай, — бросать нам нечего, видим, что вы свои, вот и идем…

— Сейчас разберемся, — снова донеслось до Хатагова, и голоса умолкли. Только слышно было, как хрустят под ногами ветки.

Хатагов, раздвигая кустарник, двинулся еще осторожнее по направлению к костру. Вот он уже и огонек увидел. Хотел выбрать место для наблюдения, но не сделал и нескольких шагов, как щелкнул затвор и почти над самым его ухом раздалось:

— Стой! Не шевелиться!

Он повиновался. Его обыскал один из дозорных и спросил:

— Где спрятал оружие?

— У меня нет оружия, — ответил Хатагов, — у вас думаю раздобыть.

— У нас не арсенал.

Ему приказали следовать за ними.

Хатагов понял, что попали они не к карателям, и приободрился.

— Мы вас давно искали… — попробовал он завязать беседу.

— Прекратить разговоры, — сказал один из конвоиров, — у костра поговоришь!

У лениво горевшего костра Хатагов увидел нескольких вооруженных мужчин, Ивана с Юрием и Николаем. Рядом с Николаем сидела девушка. В стеганке, подпоясанная широким армейским ремнем, к которому справа была прилажена кобура, слева висели две «лимонки». Косынка, едва прикрывавшая густые русые волосы, спадавшие на брови, слегка вздернутый носик и светлые живые глаза придавали ее лицу миловидность. Напротив нее сидел старик лет семидесяти с двустволкой и еще какой-то сухощавый мужчина лет пятидесяти. «Где же полковник?»— думал Хатагов. Ему было совершенно ясно, что они находятся у своих. Но как узнать, кто они?

— Добрый вечер, — сказал Хатагов, подойдя к костру.

— Добрый, — ответил как бы нехотя старик с двустволкой.

Остальные промолчали.

— Что, друзья, примолкли, — продолжал Хатагов, — или комар на язык сел? Разрешите хоть у костра погреться.

— Что ж, присаживайтесь, — медленно проговорил сухощавый мужчина, изучающе глядя на Хатагова, — прогрейте свои бесценные кости, в лесу-то небось отсырели.

«Это, наверное, старший, — подумал Хатагов, — но никак не Батя». А вслух сказал:

— Кости наши не такие бесценные, как стойкие. А ты, дед, чего хмуришься, — обратился он к старику, — нас испугался, что ли?

— Вашего брата мы не боимся, но маненько опасаемся, — ответил старик, скручивая козью ножку. Суровость старика, его пренебрежительный взгляд и воинственный вид недвусмысленно подчеркивали его полное презрение к ночным пришельцам.

— А курить-то можно? — спросил Хатагов деда.

— Кури, если есть чего, — ответил тот.

Хатагов сообразил, что дед, конечно, не десантник, а один из тех крепких, не сгибаемых никакими невзгодами людей, которые поднялись на борьбу против фашистских захватчиков по всей Белоруссии и каких он, Хатагов, уже повидал в этих краях немало. Дед, видно, тоже догадывался, что перед ними либо бывшие воины Красной Армии, либо попавшие в беду партизаны, и не спешил выказывать своего недовольства.

— Значит, табачку пожалел или боишься руку со своей пушки снять? — с иронией спросил Хатагов.

— Я-то не из пугливых! — отвечал старик. — Это вы — увидели фашистов и пулеметы покидали. А я из этой пушки еще по самому Гитлеру пальну. — Он погладил свое ружье. — Твои бы годы мне. На, закуривай. — И старик протянул Хатагову кисет с самосадом.

— Мы, дедушка, тоже партизаны, — говорил Хатагов, — да вот в беду попали. Теперь бродим по лесу, десантников ищем. От них помощи ждем.

Дед слегка оживился, но ничем не выдал своего удивления.

— Партизаны, — хмыкнул он.

Ухмылка деда показалась настолько обидной Хатагову, что его кавказский характер чуть было не показал себя. Сдерживая гнев, Хатагов не без раздражения ответил:

— Не зли меня, старик, мы не меньше вашего ненавидим Гитлера, а горя, может, и больше хлебнули.

При этом он сжал кулаки.

— Силы-то у тебя хватит, — вмешалась в разговор девушка, глядя на огромные кулаки Хатагова, — а вот хватит ли ума?

— Ты, девушка, не мешай, я горец, из Осетии, и ни от кого обиды не стерплю! — резко сказал Хатагов.

Девушка тем временем поставила на высокий пенек миску с горячим супом, достала из сумки три ложки и предложила задержанным отведать горяченького.

— Поешьте, гости, после обижаться будете, — мягко, с улыбкой проговорила она.

«Гости» ели, и каждый из них размышлял, что делать дальше.

Едва они успели опустошить миску с супом, как из-за деревьев, к костру подошел в сопровождении нескольких человек плечистый мужчина в плащ-накидке. Хатагов сразу определил, что это не иначе как сам Батя. Огромным усилием воли он подавил в себе желание вскочить и закричать от радости.

— Кого в лесу ищете? — спросил плечистый, подойдя почти вплотную к Хатагову. Тот вытянулся по-военному и, словно отдавая рапорт, ответил:

— Мы узнали, что в этом лесу высадилась группа десантников во главе с Батей. Его мы и ищем!

— В гестапо или в полиции вас проинформировали?

«Начинается», — подумал Хатагов, но решил на колкости не отвечать..

— Мы видели вас вчера утром. Вы проходили мимо деревни, лесом. Батя, дорогой, не испытывайте нас, вы же видите, что мы свои.

— Бати здесь нет. Он вчера перебазировался. А мы — местные.

— Товарищ полковник, — упрекнул его Хатагов, — зачем комедия! Вся наша надежда на вас. Нас много, а связи с Москвой нет. Вы понимаете…

— Ты не горячись, — прервал его Батя (это точно был он), — ну, предположим, я вам поверил, принял вас в отряд. Но вы ведь попросите вооружить вас. А чем? Свое отдать?

При этих словах Батя положил руку на маузер, висевший у него на правом боку под распахнутой плащ-накидкой.

— Сами добудем, — продолжал горячо Хатагов. — Приходилось.

— Почему ушли от Кузнецова?

— Приказ выполняли! Его же приказ.

Ни Хатагов, ни его друзья не могли даже предположить, что их действия, их пребывание в отряде Кузнецова были отлично известны полковнику Линькову; он вел за ними наблюдение в лесу, и двое местных жителей, с которыми беседовал Хатагов, дали знать Бате, что его отряд разыскивают попавшие в тяжелое положение партизаны. Имел он и другие данные о делах группы Хатагова. Но обстановка требовала проверки людей в личной беседе, требовала крайней осторожности и осмотрительности.

— Вас тут четверо, да шестеро ждут вашего сигнала…

— Откуда знаешь, сколько нас? — перебил его Хатагов.

Линьков улыбнулся:

— Лес шепнул на ухо. Вот ты говоришь, что горец, осетин, — спросил неожиданно он. — Напомни-ка мне имена знакомых тебе земляков-офицеров. Может, найдутся общие знакомые.

Хатагов назвал нескольких, в том числе Хаджи-Умара Мамсурова, сказав, что это его сосед по селению Ольгинское.

— Правда? — обрадовался чему-то Линьков. — Полковник Ксанти, так, кажется, называли этого осетинского «испанца»?

— Да, — ответил Хатагов, и в душе у него потеплело.

— Я знаю его.

— Он теперь дивизией командует, — дополнил свои слова Хатагов.

— Вот какие у тебя прославленные земляки.

— Мои земляки в бою не подводили и нигде себя в обиду не дадут! — сухо сказал Хатагов.

— Знаю, знаю… — поспешил Линьков сгладить неловкость. — И под Питером беляков били, и на севере англичанам и американцам от них доставалось на орехи… да и в Дунайской… Словом, многие твои земляки и теперь храбро дерутся…

— А каков же я, хотите спросить?

— Угадал, дорогой мой?

— А вы, Батя, испытайте нас в деле!

— Мы так и решили с комиссаром, — ответил Линьков и посмотрел на сухощавого мужчину, слушавшего их разговор. — Так?

Комиссар кивнул в знак согласия.

— Когда решили? — с живостью спросил Хатагов.

Комиссар улыбнулся:

— У нас с полковником такой код есть, особый. А теперь сигналь своим, пусть все к костру идут.

Хатагов кивнул Николаю, и тот трижды прокричал филином.

— Это Николай, москвич, с Красной Пресни, — обращаясь к комиссару, сказал Хатагов.

— С Красной Пресни? — воскликнул Линьков. — Не только мой земляк, но и сосед. Я тоже на Пресне живу.

Николай крепко пожал протянутую ему Линьковым руку. Батя подал знак одному из часовых, и тот, подойдя к Линькову, снял с плеча винтовку.

— Уверен, — сказал Линьков, — москвич не подведет. — И передал Николаю русскую трехлинейную винтовку.

— Благодарю за доверие, товарищ полковник, — четко проговорил Николай, сжимая трехлинейку.

— Как ты успел уже догадаться, — обратился Линьков к Хатагову, — мы пошлем вас на выполнение чрезвычайной важности задания.

— В порядке проверки, товарищ командир? — обрадованно произнес Хатагов и выпрямился по стойке «смирно». Полковник посмотрел на него снизу вверх. Хатагов был чуть ли не в полтора раза выше его.

— Считайте, что мы всю вашу группу уже проверили, товарищ Хатагов. Просто дается вам чрезвычайно важное задание.

— Когда прикажете идти выполнять?

— Немедленно!

Линьков раскрыл планшет, подошел к костру и вместе с Хатаговым склонился над картой.

— Вот участок железной дороги: Вилейка — Молодечно — Воложин, — указывая пальцем на карте, проговорил Линьков. — Эту магистраль фашисты усиленно охраняют. По ней на Восточный фронт непрерывно идут составы с танками, боеприпасами, горючим.

— Я знаю эти места, — глядя на карту, говорил Хатагов, — даже хорошо знаю.

— Значит, легче будет, — мимоходом заметил Линьков и продолжал — Пустить под откос эшелон. Вот и делу венец. Ясно?

— Ясно, Батя, — с раздумьем проговорил Хатагов. — Но здесь без взрывчатки не обойдешься.

— Дадим! Будет и взрывчатка, и все будет. Но запомните: для вас это испытание! Жизнь!

Хатагов принял слова Бати как приказ и спросил!

— Разрешите подобрать людей?

— Людей подберем, — ответил Линьков, — я вот думаю, чем бы тебя вооружить? Впрочем, минутку… — И он обратился к старику: — Пахом Митрич, выручай, дорогой, одолжи двустволку…

Дед Пахом, внимательно слушавший весь разговор, давно уже понял, что Хатагов свой. А когда услыхал, что тот идет на подрыв «железки», то и вовсе подобрел. Не раздумывая, передал ему ружье и два десятка патронов.

Хатагов пожал суховатую руку деда Пахома.

— У нас, у горцев, по обычаю ружье дарят другу. И тот дает клятву, что никогда не посрамит оружия. И я, получивший оружие из рук белоруса, клянусь честью воина Красной Армии драться до последнего вздоха с врагами нашей родины!

Хатагов поцеловал холодную сталь горячими губами.

— Вот что, — Линьков взял Хатагова под руку и отошел с ним от костра. — Вы вернетесь сюда дней через шесть-семь, не раньше. За это время нас могут перебросить в новый район. За меня тут останутся мой помощник по разведке Щербина и комиссар Кеймах. Это я говорю на тот случай, если ты задержишься. Старшего лейтенанта Василия Васильевича Щербину мы называем «Борода» — он и на самом деле бородатый, а младшего лейтенанта Давида Ильича — «Димой». Вот им и доложишь.

— Это хуже, — проговорил Хатагов, — но кали трэба, дык трэба. Я все же постараюсь доложить лично вам о выполнении задания.

— Это все равно. Ты сейчас своим хлопцам скажи, что они тоже пойдут на задание. Пусть не унывают.

— Хорошо, товарищ полковник, скажу, — ответил Хатагов. — А сейчас давайте команду, снаряжайте нас. К рассвету мы уже будем на полдороге к цели.

— Пойдете в деревушку к той крестьянке, у которой про пас выспрашивали. У нее на плетне, у калитки, будет перевернутый кувшин, черный от копоти. Если кувшина нет — в избу не входите. Придете вторично. Она познакомит вас с Орликом — нашим человеком. Он и снарядит вас. У него и отдохнете.

Они снова вернулись к костру, где Иван Плешков веселил собравшихся, говорил, что так только в сказке бывает: шли в лесу, нашли волшебную фею, и она накормила голодных, обогрела холодных, одарила всех улыбкой.

«Фея», в стеганке и сапогах, с двумя «лимонками» на поясе, смеялась, подбавляя в партизанские котелки новые порции дымящейся каши.

Глава вторая Музыка мести

В пасмурный полдень из леса на опушку вышел человек. Он был в старой заплатанной крестьянской одежде, которая почти сливалась с низко стелившимся густым весенним туманом. Человек, — это был Хатагов, — остановился в кустарнике, который густо разросся по всей опушке, и прислушался. Кругом была тишина. Лишь изредка перекликались птицы да на железнодорожном полотне раздавались мерные шаги немецкого солдата.

С некоторых пор фашистское командование ввело военные патрули на железных дорогах, которые должны были обеспечить безопасность передвижения эшелонов с военными грузами. Это осложняло боевые действия партизан, и они вынуждены были идти на самую невероятную военную хитрость.

Зеленеющее поле, тянувшееся от опушки леса к полотну железной дороги, поросло редким невысоким кустарником, который здесь подходил почти к самой насыпи. Вдоль нее, то выбегая из кустарника на открытое поле, то прячась снова в кустах, тянулась проселочная дорога, по сторонам которой виднелись две свежевспаханные черные полоски.

«Где же они? — подумал Харитон. — Не заблудились ли в лесу?» Он присел и стал ждать. Порадовался тому, что никем не замеченный подобрался к полотну железной дороги. Это цель. В сумке мина, гранаты — в карманах. Одна — энзе: для себя.

Уже пятые сутки пятерка Хатагова охотится за воинскими эшелонами в районе Вилейка — Молодечно — Воложин. И безуспешно. Вот и вчера сорвалась операция, да еще в перестрелке были убиты два товарища. Еле-еле удалось отбить у врага их тела и похоронить в лесу.

Хатагов ожидал своих товарищей и вел наблюдение за местностью. Перед ним ходил по шпалам немецкий часовой. Он был снабжен рацией и при малейшей опасности мог вызвать подмогу. «Интересно, нет ли с ним напарника?» Наблюдал он за немцем долго и пришел к убеждению, что на этом участке солдат один. Он пунктуально нес свою службу и, прохаживаясь, не спускал глаз с блестевшей колеи.

Неожиданно Хатагов увидел двух крестьян, которые вышли на вспаханные полоски земли. Казалось, они уходили на обед и теперь снова вернулись к своим полоскам, но не поладили между собой и затеяли перебранку. Явственно доносились слова.

— Ты что на моем сеешь? — кричал один.

— Это мое поле, — орал другой, размахивая граблями.

— Проваливай отсюда, пока цел, — накинулся на соперника первый и поддал кулаком под корзинку другого, да так, что у того семена высыпались на землю.

Пострадавший взревел и бросился на обидчика, повалил его, и, сплетясь в клубок, они начали кататься по пашне.

Хатагов с нетерпением наблюдал, что же будут дальше делать его товарищи.

Часовой тоже следил за ссорой и от души смеялся нежданному развлечению. Но когда драка разгорелась, он вдруг решил разнять дерущихся. Спустившись с насыпи и потрясая автоматом, он направился к ним.

«Пристрелит», — испугался Хатагов.

Когда же немец подошел к дерущимся и стукнул первого попавшегося под руку прикладом автомата, произошло то, чего ожидал Хатагов, — крестьяне навалились на солдата, свалили его с ног. Прежде чем тот успел опомниться, у него уже был кляп во рту, и Иван Плешков связывал немцу руки. Второй крестьянин был Петром Адамовичем. Они быстро потащили немца в лес, подальше от дороги.

Подавляя радостное возбуждение, Хатагов только произносил про себя: «Ай да молодцы!»

Путь к «железке» был открыт. Хатагов не раздумывал. Саперное мастерство он не только сам хорошо знал, но и обучал этому рискованному военному искусству Других.

Проворством и ловкостью он тоже мог поделиться.

«Скоро должен пройти поезд, скоро должен пройти воинский эшелон, — стучало у него в голове. — Подползти к полотну, взобраться на насыпь, разгрести под рельсом песок и щебенку, вложить в лунку мину. К капсюлю прикрепить шнур. Шнур сто метров. Хорошо, хватит вон до того куста. Там выемка — в ней и укроюсь…»

«Да… проверить подходы к полотну. Они могут быть заминированы». Хатагов полз на четвереньках, когда его прикрывали высокие кусты, и на животе там, где было открытое поле. «Только бы не нагрянул разъездной патруль. Только бы не обнаружить себя».

Хатагов, внешне казавшийся неуклюжим, сейчас полз так ловко, будто специально только и обучался этому искусству. Полз, оглядываясь, вслушиваясь в тишину. От физического и нервного напряжения пот струился по его лицу. Сумка с миной и саперная лопатка стали во много раз тяжелее.

Но вот наконец насыпь.

С наступлением сумерек туман стал лиловым, умолкли робкие голоса птиц. Вечерний ветерок был ласковым п облегчал дыхание. Хатагов привычно стал выгребать из-под рельса слежавшуюся землю. Предчувствие близкой удачи придавало сил и смелости. Вот уже и лунка готова. В нее с каким-то благоговением и чувством нежной заботы Хатагов вкладывает мину, вот уже и капсюль на месте. Он тщательно маскирует место, где зарыта мина, прикрепляет конец шнура к капсюлю и ползет обратно, разматывая шнур с матовины.

Когда он подполз к кусту, за которым укрылся, посмотрел на часы. «Так и есть, — подумал про себя. — За считанные минуты все сделал, а думал, что целый час вожусь… Что это? Поезд? — Прислушался. По большаку прогрохотал грузовик. И снова кругом воцарилась тишина. — Если, — размышлял Хатагов, — немцы пустят впереди поезда платформы с песком — это не беда. Но могут пустить бронепоезд, тогда дело осложнится».

Он сидел в яме, за кустом, на веточках которого только-только распустились маленькие листочки, и сердце его сжималось от тревожного ожидания. Он вдруг почувствовал сильную усталость, хотелось пить, есть. В сумке у него были хлеб и несколько вареных картофелин, он достал было одну картофелину, но есть не мог. Положил обратно. То ему казалось, что время слишком долго тянется, то слышался шум приближающегося поезда. Но на поверку оказалось, что все идет своим чередом.

«Черное пыхтящее чудище! — злился Хатагов. — Вот когда наползешь на мою мину, а я дерну за шнур, то и полетишь ты вверх тормашками. И покажу я тебе Восточный фронт. Не дождутся твоих грузов захватчики». Хатагову казалось, что такими словами он торопит время. «Летнее наступление, летнее наступление! Разорались фашисты на весь мир. Будет вам летнее наступление, только с другой стороны».

Как ни занимал себя Хатагов, какие случаи из своей жизни ни перебирал в памяти, а поезда все не было.

В памяти возникли первые дни войны.

Двадцать второе июня 1941 года застало молодого политрука роты отдельного батальона саперов на западной границе нашей родины. Саперный батальон стрелковой дивизии сооружал оборонительную линию. Ожидали, когда подвезут военную технику. И вдруг на рассвете послышались разрывы снарядов и авиабомб. Саперы быстро заняли оборону и приготовились к встрече с врагом. Ударили по передовым частям, но остановить танковые клинья врага они не смогли — не было противотанковых средств. А за танками немецкие войска врезались в нашу оборону, им удалось расчленить и отрезать отдельные части Красной Армии от главных сил.

В конце июня, когда развернулись тяжелые оборонительные бои на Минском направлении, Хатагова контузило разорвавшимся снарядом. Очнувшись на больничной койке, в переполненной палате, он увидел мальчика, который с удивлением глядел на него.

— Ух и спали ж вы, дяденька! — обратился к нему мальчик. — Сестра даже сказала, что вы больше никогда не проснетесь.

— А где сестра? — спросил Хатагов, пытаясь улыбнуться мальчику.

— Как это где? Дома! — с гордостью ответил мальчик. — Она у меня мировая. Учительница! Сейчас никто не учится, и она приходит ко мне. Скоро опять придет.

— А как тебя зовут?

— Миша. Немцы бомбили наш пионерлагерь за городом… Мне ногу осколком задело. Уже не болит. А вас как звать?

— Меня? — переспросил Харитон Александрович. — Зови меня просто дядя Ваня. — И он протянул мальчику руку. — Будем, Миша, с тобой дружить, ладно?

— Дружить? — весело переспросил мальчик. — А я скоро выпишусь.

— Выписывайся. Хорошо, что все обошлось. А приходить ко мне будешь?..

— Если сестра разрешит… В городе немцы нахальничают. Она говорила, что они людей прямо на улицах застреливают.

— А сюда чужие заглядывают?

Миша понял, кого Дядя Ваня считает чужими, и, хитро прищурившись, улыбнулся:

— Нет. Боятся. Доктор на дверях написал: «Тифозное».

Их разговор прервал вошедший врач. Мальчик юркнул под одеяло. Взяв руку Хатагова, прощупав пульс, доктор тихо сказал:

— Хорошо, хорошо, больной, что вы говорить начали. А было плохо… — Потом, нагнувшись над койкой, шепотом спросил — Ходить не пробовали? Вам тут долго нельзя быть…

— Попробую, — ответил Хатагов.

Доктор приложил ухо к груди и громко сказал:

— Да, перебои у вас… перебои… Но лучше чем вчера. — А потом шепнул ему — К вам подойдет свой человек… верьте ей…

— Хорошо, доктор!

Хатагов понял, что врач помогает нашим людям избежать фашистской расправы. Он стал ждать «своего человека». Конечно, если он отсюда выберется и попадет к фашистам, то гестаповцы быстро дознаются, что он коммунист, политработник Красной Армии, тогда замучают его в своих застенках.

С сестрой Миши Анной, невысокой белокурой медсестрой, стройной и смуглолицей, Хатагов быстро нашел общий язык. Анна была из тех замечательных советских девушек, которые выросли и воспитывались в комсомольской среде. Веселая и жизнерадостная, любящая все светлое и возвышенное, она готова была совершить самый отважный поступок, самый высокий подвиг во имя родины.

Когда разразилась война, ей не удалось занять то место в строю, о котором она часто думала и к которому готовилась в предвоенные годы — стать военной летчицей. Война перепутала все, а неожиданное отступление наших войск, захват немцами Минска, борьба подпольных групп против оккупантов заставили Анну подумать о борьбе в тяжелых условиях военной оккупации.

Анна, можно сказать, выходила Хатагова в больнице, спасла ему жизнь. Оставалось теперь вывести его из больницы и укрыть в надежном месте. Когда Хатагов шепнул ей, что ему нужна штатская одежда, Анна улыбнулась. Раздобыть одежду и обувь для такого великана было почти невозможно. Обувь — не меньше сорок шестого размера. Он понял ее и тоже улыбнулся:

— Ходить я уже могу, сестра, окреп благодаря вам.

Анна вздохнула, что-то соображая, а вслух проговорила:

— Кали трэба, дык трэба, друже!

Хатагову очень понравилось это выражение, и он запомнил его.

Спустя несколько дней Анна, взволнованная и раскрасневшаяся, подошла к койке своего подопечного с большим свертком.

Хатагов понял, что не легко было ей пронести сюда этот сверток — ведь немецкие патрули на каждом шагу обыскивают всех. Анна все же сумела обойти их кордоны.

— Вот ваша одежда, — громко сказала она Хатагову. — Вы уже здоровы, и мы вас сегодня выписываем из больницы.

Хатагов поблагодарил девушку.

Когда она вышла из палаты, он натянул на себя спецовку ее отца — рабочего торфоразработок, обулся. Куртка пришлась впору, а брюки были явно коротковаты. Истоптанные рабочие ботинки несносно жали, но он терпел.

При выходе из палаты Анна вручила Хатагову справку, на которой значилось: «Иван Лопатин. Выписан из инфекционного отделения гор. больницы».

С этого дня политрук Красной Армии коммунист Хатагов Харитон Александрович стал рабочим торфоразработок Иваном Лопатиным. Теперь его все звали «Дядей Ваней».

Вышли они из больницы втроем — он, Анна и Миша. Шли по улицам горевшего Минска на окраину города, к рабочему поселку. Дядя Ваня прижимал Мишу к широкой груди и шагал своими саженными шагами, а Анна, уцепившись за его пояс, семенила рядышком, тревожно поглядывая по сторонам.

Запомнился разрушенный Минск, когда пламя пожаров то утихало, то вспыхивало с новой силой в деревянных постройках. Захватчики, как очумелые крысы, рыскали по городу, саранчой набрасывались на уцелевшие магазины, грабили, вламывались в уцелевшие дома.

Миша хотя и чувствовал сильную руку и грудь Хатагова, но дрожал от страха всем телом. Он видел, как люди, лишенные крова, метались у горящих домов, не зная, что делать и куда бежать от страшного кошмара.

Хатагов видел все это, видел расправы над мирным населением, пожары и расстрелы — и великая ненависть к варварам охватывала его.

Жизнь на чердаке гостеприимной хаты, где после контузии набирался сил Хатагов, начала тяготить.

С болью в сердце слушал он сводки о том, что гитлеровские орды рвались на восток, разоряя родную землю…

Однажды, когда он уже подобрал себе надежных товарищей из окруженцев — таких же бывших воинов Красной Армии, невольно ставших рабочими торфоразработок, он сказал Анне:

— Милая, мне пора в путь. Время браться за оружие! Я уже совсем окреп. И подобрал себе надежных людей для борьбы с фашистами.

Была уже осень, и Анна настаивала на том, чтобы он перезимовал в доброй и теплой хате, а весной — к партизанам. Но Хатагов объяснил ей, что время сейчас самое ответственное, что надо действовать.

Под видом сезонных рабочих, с надежными друзьями, начал он скитаться по деревням, уходя на запад, чтобы не вызывать у врага подозрений.

Однажды с четырьмя такими же «батраками» нанялся к «доброму пану», которого с тысячами других панов привезли с собою в Белоруссию фашистские войска. Этот «добрый» помещик и решил отличиться перед своим фюрером. А надо заметить, что гитлеровцы хорошо награждали тех, кто ловил и сдавал им «бродяг» из окруженцев.

Когда Хатагов и его друзья закончили уборку и обмолот хлеба, новоиспеченный пан решил угостить батраков. Приготовил им ужин и поставил бутыль самогона.

— Хорошо поработали, не грех и выпить! — хвалил работников хозяин. — Пейте, закусывайте, на пользу пойдет: отдохнете по-человечески.

Хатагов, наблюдавший за хозяином, уловил какие-то нотки в его голосе, показавшиеся ему странными. Он слышал, что часто такие хозяева подпаивают работников и потом сдают их в гестапо, как бывших военнослужащих, связанных с партизанами. Бывали случаи, когда паны предлагали и отравленный спирт. Поэтому он еще перед ужином предупредил своих друзей. Когда же все наполнили стаканы, Хатагов подошел к хозяину и громко сказал:

— Дорогой хозяин, я кавказец, и у нас такой обычай, что хозяин пьет первым и произносит здравицу в честь работников, а также за новый урожай. Вот тебе бокал, выпей за наше здоровье.

Хозяин побелел как полотно.

— Непьющий я, — начал было он.

Но Хатагов потребовал:

— Сегодня выпьешь первым! И без разговоров!.. — Он стиснул кулак.

Потом приказал москвичу Николаю, чтобы тот запер на ключ дверь.

Хозяин наотрез отказался выпить, и все поняли, что самогон отравлен. Тогда Хатагов сжал хозяина в своих железных объятьях и приказал силой влить ему самогон в рот. Через несколько минут у всех на глазах «добрый» пан начал хрипеть, лицо его посинело, и он свалился на пол. Дежурившие полицаи не могли ему помочь. Они преждевременно начали праздник по случаю окончания работ и к началу ужина перепились, а потом крепко заснули. После ухода Хатагова они вовсе не проснулись.

Фашистские полицейские долго искали «банду абрека», устраивали облавы по деревням, но Хатагову с друзьями удалось присоединиться к отряду партизан Якова Кузнецова…

Все это пролетало в памяти Хатагова сейчас, когда он остался один на один с тревожной неизвестностью, сидя за кустом и сжимая шнур от тяжелой партизанской мины.

Послышался шум колес на железнодорожной колее. Он заставил Хатагова насторожиться и приготовиться. Спустя несколько минут показалась мотодрезина, мчавшаяся по рельсам с большой скоростью… Сердце Хатагова забилось сильнее: дрезина легко проскочила место, где покоилась мина, и понеслась дальше. «Ага, — мелькнуло в голове у Хатагова, — проверяют путь перед проходом важного поезда».

Пока Хатагов строил догадки, до него донесся отдаленный стук колес. Прислушался — сомнений нет. Поезд.

«Стой, сердце, замри! Не стучи, — прошептал Хатагов. — Так и есть! Поезд! Так гудят рельсы, когда по ним мчится груженный тяжелыми танками состав». Хатагов всматривается в сумерки — впереди паровоза платформ не было. Скорость подходящая — около сорока километров. Вот он, паровоз, ближе, еще ближе, пыхтит, урчит, сопит от тяжести и надсадно вздыхает. Колеса уже гремят и грохочут, под ними глухо стонут рельсы.

«Счастье! Военное счастье!» — шепчет Хатагов, и нервы натягиваются как струны. Он начал легко подбирать шнур.

Остались считанные секунды. Ждать было невыносимо. Хатагов бросил мгновенный взгляд на небо. Оно очистилось от туч, и над верхушками деревьев повис цыганской серьгой молодой месяц.

Когда черная туша паровоза приблизилась к мине, Хатагов резко дернул шнур и… зажмурил на секунду глаза.

Слепящей вспышки он не видел.

Оглушительной силы взрыв потряс всю окрестность. И подобно грозным раскатам грома, прокатился скрежет железа и стали. Казалось, что по всей округе какой-то великан громоздил скалы на скалы. Ночную мглу лизнули зловещие языки оранжево-красного пламени. Небо и земля наполнились грохотом летящих под откос вагонов, груженных танками и бронетранспортерами, взрывами артиллерийских снарядов, авиабомб и бензоцистерн.

Хатагов слушал этот грохот, как самую сладостную музыку — музыку мести. И считал эти мгновенья счастливейшими минутами своей жизни. Хотел подсчитать количество вагонов и объятых пламенем цистерн, но надо было бежать от рвущихся бомб, быть подальше от места диверсии, которое незамедлительно будет оцеплено фашистскими войсками. И он ринулся в лес, к условленному месту.

«Слышит ли Линьков эту симфонию рвущихся снарядов, горящих танков и машин? — спрашивал себя Хатагов. — Должен слышать!»

«Пусть и Гитлер слышит эту музыку мести, пусть она звучит похоронным маршем для разбойничьих армий, для всех его планов! Партизанские удары по тылам его войск будут нарастать. Он оглохнет, проклятый фюрер» от взрывов его собственных эшелонов, от краха его кровавых планов».

Так думал Хатагов, приближаясь к знакомому месту встречи. Он уже привык к ночному лесу и точно в нем ориентировался. Вот уже показалась огромная ель с опаленной молнией вершиной, уже видна прижавшаяся к ней, словно прося защиты, березка, сверкнула водная гладь небольшого лесного озерка, а вот и «три сестры»» три росшие из одного корня молодые березки. Здесь — «летучая база».

Но у «трех сестер» никого не было. Хатагов подошел к дуплу высокой сосны — в нем оставляли «почту», если обстановка не позволяла ждать. В дупле было пусто.

«Что все это значит? — подумал Хатагов. — Может быть, они заблудились». Нет, Плешков хорошо знал местность и никогда не сбивался с пути. Может, они… Нет, это исключено. Они не могли напороться на карателей. В этих местах карателей не видели. Да и у Адамовича достаточно большой опыт, чтобы запутать врага и ускользнуть из-под самого его носа. Перепуганный насмерть пленный солдат не мог одолеть или обмануть этих двух сильных ловких людей.

Разные мысли, одна нелепее другой, приходили в голову Хатагову, но ни одна из них не тревожила его душу. Какая-то интуитивная догадка подсказывала ему, что все прошло хорошо. Он догадывался, что обстоятельства не позволили Адамовичу и Плешкову прибыть своевременно на место встречи, но что они прибудут и доставят фашистского солдата — он почти не сомневался. Он верил, что сегодня военное счастье сопутствует им.

Хатагов прилег на кучу хвороста, устроился поудобнее и начал ждать. Даже вздремнул. В полусне ему виделись пожары, горящие здания, бородатый Батя, Плешков, сидящий верхом на Гитлере и затыкающий ему кляпом рот. Каждый раз Хатагов просыпался, встряхивал головой, чему-то улыбался, поглядывал на часы и снова погружался в легкую дремоту.

Вдруг он насторожился, встал с хвороста и взял свою двустволку наперевес. Он явственно услышал немецкую речь и шаги нескольких человек. Прислушался. Совсем близко раздалось:

— Ком шнель, шнель, чертова душа. Дорт зитцен, мучитель проклятый. — Хатагов узнал голос Плешкова, который, как мог, объяснялся с пленным. Показавшийся из-за деревьев солдат сделал несколько шагов, вышел к трем березкам, пошатнулся и повалился, как мешок, на кучу хвороста, где только что лежал Хатагов.

— Браво, хлопцы! — бросился к Плешкову и Адамовичу Хатагов. Обнимая друзей, он почувствовал, что от них, как от печки, пышет жаром. — А я думал, вы давно здесь.

— Были бы давно, — ответил Плешков, — если бы не этот кабан. Не хочет идти, хоть убей. Пришлось всю дорогу чуть ли не на себе тащить. Расстреляйте, говорит, только не ведите в партизанский штаб.

— Ну, а концерт мой слышали? — спросил Хатагов.

— До сих пор в ушах звенит. Боялись, что тебя контузило.

— Я же сапер.

— Ну и наворочал ты им, за неделю не растащат.

— Да, ребята, есть о чем рапортовать Бате. Еще «сверх плана» и «языка» доставим в штаб.

— Мы с ним больше не можем, — сказал Адамович, — хочешь, сам веди, а с нас хватит. Ляжет, как колода, и лежит. Не пойду, говорит, в штаб, повесьте на осине, говорит, не пойду.

— А немец-то знатный, — добавил Плешков. — Под Москвой побывал, шрам от казацкой шашки оттуда унес. Говорит, чуть голову не оставил в Малоярославце.

— Что же это вы кляп вынули? — спросил Хатагов.

— Просил, обещал не кричать, — виновато проговорил Плешков. — Выполнил обещание, — добавил он, как бы оправдываясь.

— Он нам рассказал, — пришел на выручку Плешкову Петр Адамович, — что фашисты сейчас минируют подходы к полотну железной дороги.

— За двадцать — тридцать метров от колеи ставят, — подтвердил Плешков.

— В штабе он нагл подробнее расскажет, — весело, но словно что-то взвешивая, проговорил Хатагов.

— Да в штаб-то он не идет.

— Как миленький пойдет, — заверил Хатагов. — Вот отдохнете немного, и пойдем.

— Если ты, Дядя Ваня, его поведешь, — развел руками Плешков, — то для нас это самый лучший отдых будет.

— Хорошо, — Хатагов решительно подошел к пленному солдату. Взял его за ворот, без усилий поставил на ноги перед собой. Немец удивленно и с испугом смотрел снизу вверх на рослого бородатогопартизана. Бородатый кавказец казался ему, видимо, страшным великаном. Хатагов слегка встряхнул немца и, чуть согнувшись, приблизил к нему свое лицо.

— Иван, — попросил он Плешкова, — переведи все, что я сейчас скажу этому фашисту.

Плешков подошел к нему и встал рядом с немцем.

— Слушай, — сказал Хатагов немцу, — в штабе тебя никто не тронет. Это вас запугивает начальство. Понял? Если ты не будешь сопротивляться, тебе ничего не угрожает. Понял? Если будешь сопротивляться и откажешься следовать за нами, тогда другой разговор! — При этих словах Хатагов так сжал немцу плечо, что тот сморщился от боли.

Плешков, путаясь в немецких падежах, перевел слова Хатагова так:

— Слушай, фашистская собака. В штабе тебя мучить не будут. Но если ты будешь меня мучить так же, как моих друзей, будешь сопротивляться, не пойдешь, я велю тебя зажарить на бифштекс. И сам первый буду есть. Понял? На костре живого зажарю!

Хатагов вдруг увидел, как фашист весь задрожал.

— Нихт бифштекс, кайн бифштекс, — пробормотал немец, стуча зубами.

— Что ты ему сказал? — спросил Хатагов Плешкова. — Я же о бифштексе не говорил.

— Это я, Дядя Ваня, от себя добавил. Сказал, что в штабе его угостят бифштексом.

— Ну, это ладно. Так пойдет он по-хорошему?

Фашист закивал утвердительно головой.

— Он согласился, Дядя Ваня, — сказал Плешков, пряча в темноте улыбку.

Хатагов одобрительно посмотрел на Плешкова.

Петр Адамович, который тоже немного понимал по-немецки, похвалил Плешкова за знание немецкого языка. Так они все вместе двинулись на свою базу, в штаб.

Ориентировались теперь по компасу.

Какие удивительные силы заложены в людях, как они проявляются в самые, казалось бы, безвыходные и смертельно-тягостные времена, какой верой в победу озарены чистые сердца тех, кто борется за свой народ, за его счастье.

Прошло пять суток с тех пор, как полковник Линьков послал группу Хатагова на задание, пять суток тревог, бессонных ночей, стычек с вражескими заслонами. Но ни потери товарищей, ни невероятные усилия воли, ни постоянное, до полного предела нервное напряжение, ни физическая усталость — ничто не могло сломить в этих людях упорства, желания добиться успеха, во что бы то ни стало выполнить приказ командования, нанести удар по захватчикам.

Шли всю ночь. Когда занимался рассвет и птичьи голоса оповестили лесных жителей, что наступает новый день, Хатагов с друзьями и пленный фашист вошли в расположение партизанской базы. Усталые, измученные походом, голодные, но радостные подрывники обнимали своих друзей. Хатагову даже показалось, что он находится в раю, и, если бы его ноги были ему послушны так же, как пять дней назад, он бы наверняка пустился в пляс. А сейчас он чувствовал такую слабость, что не знал, хватит ли у него сил доложить командиру о выполнении задания.

У штабного блиндажа их встретили двое военных? один — молодой офицер с бородой, разлившейся по всей груди, другой — круглолицый чернявый молодой человек. По их выправке и по тому, как они держались, Хатагов понял, что это новое начальство.

— Поздравляем с выполнением задания, — сказал молодой офицер и протянул Хатагову руку. — Я — командир отряда Щербина Василий Васильевич, а мой коллега — комиссар Кеймах Давид Ильич. Оба мы из Москвы, десантированы к вам, в тыл врага. — Он особенно, как показалось Хатагову, сделал ударение на словах «к вам, в тыл».

— Я вас такими и представлял, — спокойно ответил Хатагов. — Мне полковник Линьков говорил, что ждет вас и что в его отсутствие надо подчиняться вам. Он сказал, что ваша партизанская кличка, — Хатагов посмотрел в глаза Щербине, — «Борода», а ваша — «Дима Корниенко».

Хатагов кратко доложил о выполнении задания, сказал о «языке» и закончил сообщением о гибели двух товарищей.

Командир и комиссар сняли шапки и полминуты стояли молча. Это все, что они смогли сделать, отдавая честь погибшим.

Потом Щербина пожал руки вернувшимся с задания партизанам и объявил им благодарность командования.

— А сейчас, товарищи, идите отдыхать, — сказал Щербина, — на подробный доклад об операции мы вас вызовем.

— Хорошенько отдохните! — добавил комиссар.

* * *

С первой же встречи комиссар Кеймах сразу пришелся по сердцу Хатагову. Может, лицо его вызывало расположение или прямой и умный взгляд, трудно сказать. Скорее всего весь облик этого человека, говоривший о мужестве и отваге и вместе с тем о доброте и внутреннем тепле, которые так и выплескивались наружу сквозь внешнюю суровость и официальность.

«Хорошенько отдохните!» — это было сказано не для красного словца. Нет. В голосе, в интонации, в лаконичности звучала подлинная забота и человечность. Выражение его лица как бы говорило: герои! Вас бы сейчас в Сандуновские бани, искупать, помыть, не жалея мыла, да в чистое белье вас, да в теплую постель. И конечно, ужин с вином… Так думал Хатагов, устраиваясь в блиндаже, на сыроватых сосновых ветках. Сейчас над ними была крыша в три наката из толстых бревен, а у входа в блиндаж — свои, падежные люди. Словом, все для сна, который незамедлительно и воцарился в блиндаже.

Кто из них спал дольше, никто не скажет, потому что, как только Хатагов открыл глаза, его тут же тихо окликнул Иван Плешков.

— Можешь даже кричать, я уже давно не сплю, — послышался сонный голос Петра Адамовича.

— Ну, давно или недавно — проверять не будем, — сказал, потягиваясь, Хатагов. — А вот начальство, видимо, совсем о нас забыло.

— Надо бы высунуться из землянки да посмотреть, что на свете делается, — с ленцой в голосе протянул Адамович.

— На свете, — передразнил его Плешков. — Бьюсь об заклад, что над нами уже звезды горят…

Не успел он «втравить» друга в спор, как у входа в блиндаж послышались шаги и чей-то голос произнес:

— Товарищ Хатагов! К командиру!

— Здесь Хатагов, но как я найду командира?

— Я покажу, следуй за мной!

Хатагов выбрался из блиндажа. В лесу было так же темно, как в землянке, и он окликнул партизана:

— Эй, не беги так, за тобой не угонишься.

Блиндаж командира был недалеко.

Когда Хатагов вошел, он увидел комиссара и командира, сидевших за сколоченным из березовых обрубков столом и просматривавших какие-то бумаги.

— Товарищ командир, по вашему приказанию…

— Присаживайтесь, — перебил его Щербина. При этом он указал на солидный комель.

Хатагов сел.

— Как отдохнули, джигит? — спросил, улыбаясь, Кеймах.

— Благодарю, товарищ комиссар, с комфортом, как в лучшей гостинице. — А про себя подумал: с чего бы это у них такое хорошее настроение?

— Харитон Александрович, вы сами-то хоть видели, что натворили вчера гитлеровцам? — затянувшись папиросой и хитро прищурившись, спросил командир.

— Видел, Василий Васильевич, но не все, — не поняв вопроса командира, ответил Хатагов.

— Вот то-то, дорогой! — серьезно сказал Щербина. — А вот нам уже донесли подробности об этой диверсии…

Хатагов весь обратился в слух.

— Вы такое натворили! — продолжал Щербина. — Я уже в Москву сообщил. Работа — высший класс, Харитон Александрович.

— Этот эшелон, — отвечал Хатагов, — не первый и не последний. Пусть у Гитлера поджилки трясутся. Правда, вчерашний очень уж долго громыхал.

— Еще бы не громыхать! Взорванный вами эшелон состоял из тридцати двух вагонов и платформ особо важного груза. Вы представляете себе? Тридцать два вагона снарядов, бомб и танков не дошли до фронта!

— Я видел, что состав был длинным. А когда загремели вагоны и полезли друг на друга, я понял, что спасут меня только собственные ноги.

— Нам сообщили, что весь район ходуном ходил от взрывов.

— И моральный эффект велик, — добавил комиссар.

— Мне остается сказать только: служу Советскому Союзу, — проговорил Хатагов.

Помолчали. Командир закурил. Снова заговорили о делах, о новых планах и боевых операциях. Расстались поздней ночью, пожелав друг другу крепкого сна.

Глава третья «Хирург»

Летом сорок второго года Красная Армия вела тяжелые оборонительные бои на гигантской линии фронта, протянувшегося от Баренцева до Черного морей. Немецко-фашистские орды, вооруженные самым современным оружием, рвались вперед. В оккупированных районах вводился свирепый режим фашистского террора.

В Налибокскую и Эвенецкую пущи, где базировалась группа Хатагова, через все заслоны гитлеровцев просачивались сводки Совинформбюро. Они были малоутешительны. С болью в сердце узнавали партизаны, что гитлеровские войска продвигаются к Волге, к Сталинграду, нависли над Севастополем, протягивают свои щупальца к Кавказу. С получением каждой сводки все яснее вырисовывались военные планы германских вооруженных сил.

Командиров партизанских отрядов утешало то, что планы эти не учитывали силы сопротивления Красной Армии и поднявшегося на борьбу советского народа. Более того, партизаны понимали сумасбродность гитлеровских планов. «Огромен фашистский корабль, но в бушующем шторме его ведет не адмирал, а ефрейтор. И ведет к неминуемой гибели», — часто повторял Хатагов. Однако факты оставались фактами: Красная Армия, ведя тяжелые оборонительные бои, вынуждена была оставить обширные районы.

На Восточный фронт гитлеровское командование лихорадочно бросало все новые и новые контингенты войск со всей Европы. Воинские эшелоны шли и шли по стальным магистралям Белоруссии и Украины, Литвы и Молдавии.

Перед советскими патриотами в оккупированных районах родина ставила трудные и высокие задачи — не пропускать на восток эшелоны врага. Всеми средствами, всеми силами уничтожать везде его живую силу, технику, организовывать диверсии, пускать под откос поезда, уничтожать автотранспортные военные колонны, истреблять вражеских лазутчиков и предателей. Неустанно, днем и ночью, вести разведку…

Призывы партии находили в сердцах людей самый широкий отклик. Белорусские города, села, поля и леса стали ареной невиданной партизанской войны. Фашистов ненавидели. Но одной только ненавистью их не уничтожить. Нужны оружие и умение вести тайную войну с врагом. Надо владеть методом конспирации, уметь вести разведку и совершать диверсии. А откуда эти знания и мастерство ведения партизанской войны могли быть у простых рабочих и хлеборобов, у юношей и девушек, тысячами приходивших в партизанские отряды? Искусством партизанской войны не владели даже солдаты и офицеры Красной Армии, попавшие в окружение и оставшиеся в тылу врага, а потом вливавшиеся в отряды народных мстителей.

Но родина звала к борьбе. И в борьбе вырабатывалось умение. Жизнь и борьба оказались лучшими учителями. Появились своеобразные «лесные курсы» со своей необычной учебной программой. По своей массовости, по энтузиазму, с которым велись занятия в этих «учебных заведениях», они напоминали курсы ликбеза, возникшие в двадцатых годах. Тогда каждый знавший буквы и умевший читать обучал элементарной грамоте других. У «лесных курсантов» не было учебников, аудиторий, программ в том понимании, к которому мы привыкли. Здесь все было грандиознее и проще: учебник — беседа товарища, аудитория — лес, место прохождения практики — участок железной дороги или шоссе. Все обучение— наглядными методами. Контрольные вопросы ограничивались лаконичностью, но были весьма емкими. Как добывать взрывчатку? Как самому сделать мину? Как ее подложить под рельс? Как раздобыть трофейный автомат? Пулемет? Как добыть «языка»? Как снять часового? Как разминировать подступы к фашистской базе?

Как распространить листовки, сводки Совинформбюро и т. п. «Зачеты» и «экзамены» сдавались обычно в бою, в деле.

Группе Хатагова, базировавшейся в пуще, повезло больше, чем другим, в смысле обучения: командир был опытным сапером, бывал в боях, добывал сведения, сам брал «языка». Поэтому занятия на его «лесных курсах» проходили всегда живо, интересно, и процент успеваемости был высок. Занятия он проводил на своем «учебном поле». Наиболее успевающих и смекалистых он сам водил па практику — к «шоссейке» или на «железку». Экзамены принимал только в боевых условиях там же — на «шоссейке» или на «железке».

А делалось это так: нескольких курсантов он посылал в разведку. Собирал их и говорил:

— Задание — рассредоточиться вдоль шоссе. При появлении вражеского транспорта — автофургона, грузовика, машины или мотоцикла — сигнализировать другой группе, которая, в зависимости от количества транспортных средств неприятеля, принимает решение о действиях. Атакуй с умом: если танкетка — бутылка с горючей смесью, грузовик — граната, мотоциклист — трос. Во всех случаях обеспечить отход людей, оставить «гостинцы» возможным преследователям.

Однажды группа экзаменующихся слишком далеко ушла от экзаменатора, потеряла с ним связь и возвращалась лесными тропами на свою базу. Настроение у всех было скверное. На таком пустяке, как связь, провалились. Они искали себе какое-либо оправдание и не находили его. Вдруг один из «провалившихся» предложил:

— Ребята, мы себя оправдаем только в одном случае— если вернемся с трофеем.

Его поддержали. И небольшая группа из четырех человек снова вернулась на шоссе. Устроив засаду по всем правилам партизанского искусства, они стали ждать. Прошло немного времени, и по шоссе пронеслись два мотоциклиста. Партизаны их пропустили. Они знали, что немцы часто таким образом проверяют дорогу. Если мотоциклистов не тронули партизаны, значит, участок дороги свободен — можно двигаться колонне. Четверка отважных уже строила планы нападения на колонну.

Но каково было удивление партизан, когда с такой же скоростью эти два мотоциклиста промчались обратно.

«Патрулируют шоссе». — мелькнула догадка.

Прошло еще несколько минут, и снова мотоциклисты пронеслись мимо.

«Забавляются, — решили партизаны. — Надо бы одного заарканить». Но когда на шоссе показалась легковая машина, партизаны поняли, что мотоциклисты «забавлялись» не зря, и приготовились. Решение было принято мгновенно: залечь вдоль шоссе. Первый крайний и второй пропускают машину. Третий бросает гранату, и, если неудачно, четвертый его подстраховывает. Если машина повернет обратно или даст задний ход — гранаты бросают первый и второй партизаны.

Хатагов, конечно, видел, что ребята оторвались от него, видел, как они вернулись обратно, но он никак не мог предположить, что ими принято такое рискованное решение. Он догадывался, что партизаны хотят вернуться с важными сведениями, но когда услышал знакомый взрыв гранаты, а потом и другой, и звук разорвавшегося бензобака, то понял, что ребята пошли на серьезную операцию. Ни автоматных очередей, ни стрельбы за взрывом не последовало. Он стал поджидать храбрецов, но, услышав треск мотоциклетных моторов на шоссе, решил отойти поглубже в лес. Там и поджидал своих подопечных. Прождав их до ночи, Хатагов с тревожными думами начал осторожно пробираться на базу. Вернулся он перед рассветом, усталый, в подавленном состоянии. Упрекал себя за то, что недостаточно четко очертил задание группе. С этими думами он и заснул.

Солнце уже давно взошло и поднялось довольно высоко над верхушками деревьев, когда Хатагов проснулся. Удрученный вчерашней неудачей, хмурый, как осенняя туча, появился он у блиндажа своих партизан.

— Здравия желаем, товарищ командир, — услышал он веселый голос вездесущего ленинградца Юрия.

Хатагов поднял голову, чтобы ответить на приветствие своего друга, но вместо ответа у него вырвался вопрос:

— А это что?!

Он смотрел прямо перед собой, и лицо его менялось у всех на виду. В голубоватых глазах заискрился всем хорошо знакомый веселый хатаговский огонек, и засветилась молодостью его обаятельная белозубая улыбка.

Перед ним, в окружении партизан, стояли четверо его «курсантов», немецкий мотоцикл с пулеметом на нем и связанный, но уже «освоившийся» с обстановкой немецкий солдат.

— Разрешите доложить, товарищ командир… — начал было один из «курсантов», вытянувшись перед Хатаговым.

Но командир обнял его и проговорил, обращаясь ко всем:

— Я всегда говорил — в нашей жизни без чудес не бывает.

В группе Хатагова теперь было около шестидесяти подрывников. Каждый из них был признанным мастером своего дела. Разбившись на пятерки и шестерки, которые возглавлялись более опытными бойцами, или, как их называли в шутку, а иногда и всерьез, «заслуженными мастерами», они действовали самостоятельно на «шоссейках» и «железках» — зажигали «фонари» на вражеских складах, «беспокоили» гарнизоны карателей, приводили «языков», вылавливали полицаев.

Словом, жизнь вошла в нормальную партизанскую колею.

Часто, возвращаясь на свою базу, они наведывались к тем, кто пошел на службу к немцам и считал себя уютно и сытно устроившимися под кровавым крылом гитлеровского командования. Партизаны убедительно «доказывали» таким, что фашистское счастье шаткое — и брали у них «взаймы» оружие, гранаты и боеприпасы. Брали необходимые документы, карты местности и всякое прочее, что годилось в их большом партизанском хозяйстве.

Группа Хатагова действовала активно и эффективно. Между основными делами командир продолжал на «лесных курсах» обучать новичков мастерству подрывника, но теперь не очень охотно шел на это, потому что новички отнимали много времени. И все же: кали трэба, дык трэба, — и Хатагов проводил занятия в боевых условиях.

Один из таких экзаменов оказался для самого Хатагова труднейшим испытанием.

Шли шестые сутки «сдачи экзаменов». У двоих, пустивших под откос два эшелона, экзамен был принят. Остальным трем не везло. И часто бывает так: не повезет сначала, не везет и потом. В районе станции Олехновичи один из этих троих — Иван Золотухин — в полночь минировал под наблюдением командира рельс. В это самое время на опушке леса появились каратели и полицаи и начали окружать пятерку Хатагова. Пришлось отдавать приказ об отходе в чащу. Хатагов знал трусливый характер карателей — в лесные дебри они заходили редко. Началась перестрелка.

Тут же, на железнодорожной насыпи, Иван Золотухин почувствовал обжигающую боль в ноге, но в горячке боя не стал задерживаться. Отстреливаясь, Золотухин не отстал от своих, углубился в чащу, и вся группа направилась в другой район, в Породовщину, подальше от неприятельского глаза.

На рассвете они оторвались от противника и решили отдохнуть, надо было выставить дневального. Вот тут-то и выяснилось ЧП.

Хатагов окинул взглядом свою пятерку и, встревоженный, подошел к Ивану Золотухину:

— Что с тобой, Ваня? На тифозного стал похож…

— Не тиф, товарищ командир, — отвечал Золотухин, — ранен я.

Хатагов приложил руку к его лбу:

— Жар, дорогой мой, и не маленький. Куда ранен?

— Кажется, ногу зацепило, товарищ командир.

— Давай-ка посмотрим.

Золотухин лег на землю, а Хатагов склонился над его ногой. Остальные стояли полукругом и ждали результатов осмотра. Когда же Хатагов вынул охотничий нож и стал разрезать штанину, все поняли, что дело не шуточное.

— Что же ты раньше не сказал?

— Раньше бежал за вами, товарищ командир, некогда было, — отвечал тот. — Да, признаться, думал, что обойдется.

— Обойдется, обойдется, — повторил Хатагов. — Вот дам тебе пять суток строгого ареста за то, что скрыл ранение, тогда узнаешь.

— Если выживу — отсижу, — пытался отшутиться Золотухин, не приняв слова командира всерьез. — Ох-ох, легче, здесь болит, даже в голову отдает.

Зоотехник с высшим образованием, Хатагов видел, что без врача-хирурга не обойтись. В мякоти правой ноги Золотухина, сантиметров пятнадцать ниже колена, виднелась продолговатая ранка. Она была не большая, но вокруг отверстия, куда вошла пуля, возникло сильное покраснение, и похоже было, что начинается загноение.

— У кого есть вода в фляге? — спросил Хатагов.

— У меня вот пузырек с самогоном, — ответил один из партизан.

— Имеется, товарищ командир, клочок парашютного шелка, — сказал другой партизан, — возьмите, здесь хватит. — И партизан протянул командиру тряпицу.

— Может, йод у кого есть?

— Чего нет, того нет…

— Хорошо, — сказал Хатагов, — сорвите несколько листков подорожника и дайте мне. А ты потерпи, — обратился он к Золотухину, — сейчас промоем ранку, приложим подорожник и, может, вылечим.

Корчась от боли, Иван Золотухин молча перенес перевязку, даже улыбнулся и сказал, что ему стало легче.

— Теперь тебе надо лежать. Твое счастье, что кость цела.

Не только Иван Золохутин, но и все партизаны, наблюдавшие за движениями Хатагова во время осмотра раны и перевязки, уверовали во врачебный талант своего командира.

Наступали сумерки. Хатагов с партизанами начал собираться на ночную диверсию. Раненого оставляли одного. Золотухин попросил разрешения встать, но Хатагов категорически запретил ему.

— Подождешь нас здесь. Если к утру боль пройдет, разрешу подняться и идти с нами. А не пройдет — подумаем, что делать. Может, и оперировать будем.

— Мне уже легче, — слабым голосом говорил Золотухин, — слово чести, легче. Вот только отдает так, будто сердце в ногу переместилось.

— Вот пока отдает, ты и полежи. Полежи! Никто тебя не гонит. Постарайся заснуть.

Хатагов говорил, а сам уже думал о том, как бы побывать на станции и раздобыть йод да хоть немного ваты. Он понимал, что если боль пульсирующая, то это означает несомненное загноение раны.

Золотухин провожал Хатагова и своих друзей, шедших на задание, тоскливым взглядом, потом еще долго прислушивался к удаляющимся их шагам, к лесным шорохам. Когда же все утихло, он, укутавшись в плащ-палатку, стал размышлять над своей судьбой.

«Если рана быстро заживет, я еще покажу себя. Один свалю несколько эшелонов, заявлюсь в местечко и привезу на базу целиком всю аптеку с аптекарем вместе. И врача захвачу. На базе должен быть свой врач. Как же так? Из-за какой-то рикошетной пули может умереть человек. А вдруг нога разболится и начнется гангрена? Ну, тогда ясно, тогда пулю в лоб — и квит. — Золотухин погладил свой трофейный автомат. — И квит, и никто меня не осудит».

Золотухин долго еще беседовал сам с собой, мысленно произносил горячие речи перед товарищами, видел себя в самых жарких стычках с врагом. Он расхрабрился и решил даже встать на ноги и немного размяться. Но, увы… его попытка встать на ноги не увенчалась успехом. Более того, привстав, он попытался опереться на раненую ногу, но, вскрикнув от острой боли, потерял сознание. Потом, придя в себя, застонал от отчаяния и так, всхлипывая, проклиная свою беспомощность, заснул.

Спал он недолго и беспокойно. В середине ночи пошел дождь, и Золотухин с радостью подставлял разгоряченное лицо прохладным каплям дождя. Его радовало и другое. Он знал, что Хатагов считал большой удачей, когда подрывникам сопутствовал дождь. В таких случаях он говорил: «И бог нам помогает!»

Два сильных взрыва, один за другим, донеслись издалека. Затем начали рваться артиллерийские снаряды. Взрывы продолжались долго, и Золотухину казалось, что он видит зарево, от пожара на железной дороге. «Уже пятый эшелон полетел под откос!» — подумал Золотухин.

Он снова закрыл глаза и вслушивался в мерный успокаивающий шум дождя. «Скоро придет Хатагов с друзьями. Какая досада, что я сейчас не с ними».

Дождь убаюкал его, и Золотухин задремал. Сквозь дрему ему слышались винтовочные и автоматные выстрелы, они, казалось, приближались.

— Что такое? — произнес он спросонок и открыл глаза. — Да это же перестрелка!

— Ваня, — прозвучал у него над самым ухом голос Хатагова, — вставай, погоня! — Затем четкие слова приказа — Возьмите его под руки!

Двое партизан подхватили Ивана, поставили на ноги и, поддерживая, начали углубляться в чащу. Золотухин крепился изо всех сил. Ни разу не вскрикнул, не застонал. Как только мог, помогал тащившим его товарищам. Но при переходе через ручей зацепился раненой ногой за кочку и потерял сознание. Дальше идти он уже не мог.

— Товарищ командир, — тихо окликнул Хатагова один из партизан, — Золотухин сознание потерял. Волокушу бы…

— Нет времени на волокушу! У карателей овчарки. Хатагов подошел к усталым бойцам, на руках которых обвис Золотухин, секунду раздумывал, а потом шепнул Золотухину на ухо:

— Ваня, вскрикнешь, застонешь — всех погубишь!

— Бросьте меня, — услышали партизаны в ответ. — Я вас прикрою, а потом пулю… Живым не сдамся… Бегите, товарищ командир…

— Ваня, дорогой, здесь командую я. К тебе одна просьба — стисни зубы. Остальное делай, что приказываю: садись мне на закорки, держись за плечи… Помогите ему…

Хатагов взвалил Золотухина себе на спину, подхватил руками повыше колен его ноги и двинулся своими мощными шагами по густому лесу.

— Догоняйте нас, хлопцы, — тихо сказал он партизанам, — не то овчарки штаны порвут…

Шутка командира словно влила новые силы. Партизаны быстро удалялись в лесные дебри, и каратели заметно отставали. Они уже перестали стрелять, а дай овчарок становился все глуше и вскоре совсем умолк.

— Наше счастье, друзья, что дождь идет, — нарушил тишину Хатагов. Он тяжело дышал. — От этих проклятых собак в сухую погоду мы так дешево не отделались бы.

— Вы же, товарищ командир, всегда любите говорить: нам дождь помогает.

Все засмеялись. Почувствовав себя в безопасности, партизаны пошли спокойнее, слышались уже смех и шутки, а через некоторое время Хатагов произнес долгожданное:

— Привал!

И он бережно опустил Золотухина на землю. Иван не только ни разу не вскрикнул, но даже старался приноровиться к шагу Хатагова, чтобы облегчить ему движение по неровной лесной местности.

После короткого отдыха снова двинулись дальше. Утром они достигли берега небольшой речушки, змеившейся в лесных зарослях. Ее зеленые берега упирались в вековые деревья. Если долго смотреть на плавное течение речки, то казалось, что деревья растут прямо из воды. Здесь было тихо и спокойно.

— Привал и отдых, — услышали партизаны голос своего командира.

Небо уже давно очистилось от туч, и солнечные лучи купались в свежеумытых зеленых верхушках вековых деревьев.

Золотухин, хотя и чувствовал себя очень плохо, улыбнулся Хатагову:

— Доброе утро, командир. Слышал ночью два взрыва. Ну, подумал, отличная работа… А я себя лучше чувствую…

— Добрым это утро будет, если мы тебя поставим на ноги. Вот отдохнем, а потом сделаем тебе перевязку. А сейчас — спать!

Раненый с чувством какой-то нежности посмотрел в голубоватые глаза командира. Его сухие и потрескавшиеся губы слегка зашевелились, на ресницы набежали прозрачные капельки.

Хатагов, прикрыв глаза, старательно вытирал рукавом выступавшие на лбу крупные капли пота.

К полудню отдохнули, освежились в речке, позавтракали. Ко всем будто вернулись прежние силы — хоть сейчас снова на задание.

Один только Золотухин отказался от еды, молчал, щеки его пылали, глаза лихорадочно блестели. По всему было видно, что у него сильный жар и необходимо было срочно что-то предпринимать.

Хатагов спустился к реке, вымыл руки и протер их оставшейся самогонкой. Потом склонился над Золотухиным. Повязка и листья подорожника были в сукровице и отдавали дурным запахом загноившейся раны. Командир внимательно осмотрел рану, промыл ее и произнес:

— Буду резать! Вскрою гнойник, вытащу пулю, продезинфицирую и забинтую рану. Только так!

Это он говорил самому себе, но Золотухин и партизаны все отлично слышали. Первым откликнулся Золотухин:

— Режьте, товарищ командир, все равно помирать!

Кругом рассмеялись, а Золотухин, ободренный их смехом, спросил Хатагова:

— Как оперировать, под наркозом или без?

— Слушай, Ваня! — серьезно сказал Хатагов. — Операция пустяковая, но будет больно. Сейчас еще тебя можно спасти, но завтра — конец.

— Я же согласен, товарищ Хатагов! Рука у вас легкая. Вот увидите — глазом не поведу.

Единственный хирургический инструмент, которым располагал Хатагов, — это охотничий нож. Его-то Хатагов и наточил так, что им можно было бриться. Он все увереннее входил в роль хирурга. Засучил рукава, оглядел своих «санитаров» и дал им нужные распоряжения. Двое должны были держать больного, третьему поручили вскипятить воду в железной кружке и сделать жгуты и «бинты» из своей нижней сорочки.

«Хирург» приметил во время купанья, что у этого партизана сорочка оказалась белее, чем у других. Когда все было готово, Хатагов, ко всеобщему изумлению, положил на «операционный стол» пакет ваты, марлю, обернутую в пергамент, и поставил пузырек с йодом. Все это он извлек из-за пазухи. Чувствуя на себе удивленные взгляды партизан, он с ходу окунул кривое лезвие ножа в кружку с кипятком и приступил к операции.

— Ну, тезка, — обратился он к Золотухину, — теперь держись. Хлопцы, накладывайте жгут! Та-ак, хорошо… Держите больного покрепче!

Он легко провел лезвием ножа по ране и вскрыл нарыв. Хлынувшую кровь убирал ватой. Потом раздвинул края раны и кончиком ножа быстро извлек из нее маленький кусочек металла.

— Ну вот, главное зло удалено, — проговорил Хатагов.

Он довольно искусно обработал рану, вложил тампон, туго забинтовал ногу.

— Теперь снимайте жгут, ребята. Кажется, операция прошла удачно, — проговорил он, вытирая крупные капли пота, густо усеявшие его лоб.

— Товарищ командир, — обратился к Хатагову один из тех, кто накладывал жгут на ногу Золотухина, — можно задать вопрос?

— Вопрос всегда можно задать, — улыбнулся Хатагов, — но не всегда можно на него ответить.

— Харитон Александрович, а вам раньше приходилось оперировать?

— Да, у животных приходилось кое-что вырезать, — лукаво ответил Хатагов, — а человека режу впервые.

— Но у вас так здорово получилось, товарищ командир, будто вы настоящий хирург.

— Если к вечеру температура спадет — значит, все обошлось и наш Иван через недельку пойдет на задание.

— Спасибо, товарищ командир, — произнес осипшим голосом Золотухин. — Спасибо, Харитон Александрович. Кровь от головы отошла. Легче мне.

Он умолк, и вскоре глубокий сон безраздельно завладел раненым партизаном.

Кто-то не удержался и спросил, откуда командир достал йод и вату с марлей. Харитон Александрович улыбнулся своей широкой доброй улыбкой и ответил:

— Не такой это секрет. Зашел на станцию и попросил у дежурного.

— И он дал? — спросили в один голос несколько человек.

— Вы же видели йод и вату — значит, дал. Там, правда, два эсэсовца протестовали…

Глава четвертая Купили себе… врача

Ранним утром все партизанские группы из отряда Хатагова благополучно вернулись на свою базу.

Командир выслушал рапорты боевых товарищей. Убедившись, что задания выполнены и потерь нет, отдал команду располагаться на отдых.

Под кронами ветвистых деревьев партизанам был подан завтрак — перловая каша с мясом. Проголодавшиеся люди ели с аппетитом. Многие из них без всякой меры нахваливали повара за отлично приготовленный завтрак. Правда, двое поругивали его за то, что пересолил кашу, продукт перевел. Однако добавки попросили, чем вызвали веселое оживление всех завтракавших.

Иван Плешков, как всегда, ел молча, считая разговоры о качестве пищи совершенно неуместными. Поев, он снова заговорил, в который уже раз, о проблеме номер один.

— В конце концов должны же мы постараться. Чем он виноват, что вымахал под самое небо, будто хотел макушку Казбека рукой достать.

— Ты, Иван, прав, — поддерживали его собеседники, — но где же нам разыскать такого немца или полицая, чтобы его амуниция пришлась впору Хатагову?

— Разве мы не стараемся? — разводил руками партизан ленинградец Юрий. — Каких здоровенных фашистов приводили, и все без толку.

— Надо бы в Минск податься, — предложил кто-то, — там, говорят, рослыми эсэсовцами хоть пруд пруди…

— В Минск не в Минск, — возражали другие, — а вот выследить эшелон с эсэсами было бы вернее.

— А по-моему, — раздался чей-то тенорок, — надо найти ателье индивидуального пошива и заказать срочно форму для командира.

Все дружно рассмеялись.

Хатагов сидел чуть поодаль и делал вид, что эти разговоры его не касаются. Правда, как это часто бывает, умея заботиться о других, он почти забывал о себе. Друзья знали об этой черте хатаговского характера и, не сговариваясь, заботились о нем. Но с одеждой для своего командира они ничего не могли придумать, а приближающаяся осень и за ней зима ставили, как говорил Плешков, вопрос ребром.

Сколько времени длилась бы еще дискуссия об одежде для Хатагова, неизвестно. Прервал ее подошедший к Хатагову комендант базы. Он представил командиру прибывшего:

— Из штаба, товарищ командир! Документы у него в порядке.

Хатагов хорошо знал посыльного Колю.

Молодой партизан козырнул и передал ему пакет. Хатагов тут же вскрыл его и прочитал послание. На минуту задумался, нахмурил брови, а потом, вскинув быстрый взгляд на прибывшего, спросил:

— А почему бумага подписана Димой Корниенко?

Коля снял с головы фуражку и тихо сказал:

— Вчера… наш командир… погиб…

— Как погиб? — еще не вникнув в смысл услышанного, переспросил Хатагов.

— Мина взорвалась, товарищ командир… Мина!

— Какая мина? Да ты сядь и расскажи толком… — встревоженно уставился на него Хатагов.

Все примолкли.

— Он… ну… Василий Васильевич… Обучал командиров, как с новыми минами обращаться… Он… Она… Эта мина и… взорвалась в руках у него… Пятерых унесла… И Якова Кузнецова тоже…

Хатагов склонил голову. Партизаны, не слышавшие разговора, поняли, что произошло непоправимое, и тоже обнажили головы.

— Друзья, — обратился к товарищам Хатагов, — случилось великое горе: наш командир Щербина погиб… и с ним замечательный человек Яков Кузнецов…

Имена этих храбрых воинов были известны и пользовались в партизанском крае большой популярностью. Весть о гибели отважных товарищей повергла всех в уныние. Партизаны молча ждали, что еще скажет Хатагов. А он достал кисет из красного бархата, оторвал кусочек пожелтевшей газеты, сыпнул щепотку самосада и начал делать самокрутку. Закурил, затянулся глубоко, потом передал кисет стоявшим рядом партизанам.

— Коля принес нам тяжелое известие, — снова проговорил, опустив глаза. — Но выше головы! — И он окинул взглядом весь отряд. — Всем погибшим друзьям-партизанам мы поставим лучший в мире памятник — и будет он называться Монументом Победы! А сейчас покурите, подумайте…

Когда вокруг Хатагова столпились все партизаны его группы, он поднял руку, собираясь говорить. Все притихли.

— Наш друг, партизан Коля, — начал он и положил свою большую ладонь на Колино плечо, — привез приказ командования: нас переводят на новое место. Куда — узнаем на новой базе. Я должен вам сказать, что путь наш будет не из легких. Нам придется идти по болотам, переходить речки, проходить села, где возможны огневые встречи с фашистами, нас будут преследовать эсэсовцы… Я говорю все это, чтобы вы знали трудности похода и хорошо подготовились к нему.

— А нам не привыкать! — раздались голоса. — Веди нас, командир, а мы все, как один, пойдем за тобой!

— Хорошо! Даже отлично, товарищи! Но знайте, — Хатагов сделал паузу, чтобы подобрать более точное слово, — что этот поход будет труднее всех прежних. Если кто чувствует себя ослабевшим или неподготовленным к такому походу, пусть скажет, мы его придадим другому отряду, который действует здесь.

— Нету таких! — раздались дружные голоса.

— И не будет! — прозвучал снова знакомый тенорок, который советовал заказать Хатагову костюм в ателье индпошива.

— Спасибо, родные мои!

Хатагов почувствовал в дружных ответах партизан доверие к себе и признание его авторитета. Он подошел к Золотухину и тихо спросил:

— А ты, Ваня, как? Может, тебе лучше остаться?

— Что вы говорите такое, товарищ командир, да я эту штуковину уже сейчас, — он потряс палкой, на которую опирался при ходьбе, — вон куда заброшу! — И показал на верхушки деревьев.

— Я понимаю, но…

— Харитон Александрович, — решительно проговорил Золотухин, — извините, что перебиваю своего командира, но увидите: коня себе раздобуду, раньше всех на место примчусь… Это у меня дело решенное!

Хатагов дружески похлопал его по плечу и снова обратился ко всем:

— Товарищи! Друзья! Всем приказываю спать. В походе будем с вечера до утра. Днем — сон. Харчи станем добывать в дороге. В этих краях, как вы знаете, Гитлер воскресил панов и помещиков. Вот к ним и пожалуем в гости.

— Ни разу в жизни не видел живого помещика, — Иван Плешков повернулся к стоявшему рядом с ним пожилому партизану.

Тот посмотрел на Плешкова и поднял кулак:

— Зато я их видел, но не за все с ними рассчитался… И за смерть отца не успел отомстить.

— Я у этих буржуев ничего не возьму, — говорил один из партизан в изодранных штанах, — разве что портки одолжу… Точно, только портки! — И он с каким-то веселым интересом стал рассматривать висевшие на себе клочья, называвшиеся когда-то брюками.

— А мне, кроме нательного белья, ничего не надо, — говорил чисто выбритый партизан, раскрывая ворот верхней сорочки и обнажая свою могучую волосатую грудь.

— Что вы, частные собственники, все о себе да о себе, — послышался голос Ивана Плешкова. — Посмотрели бы на нашего командира: его амуницию будто стая волков…

— Ребята! — раздался повелительный оклик командира. — Приказано было отдыхать! Повторяю — всем спать!

Хатагов отошел в сторону вместе с посыльным Колей, лег под березами, вынул из кармана аккуратно сложенную карту местности и развернул ее на траве.

Он начал выяснять, как добирался Коля к ним, что успел приметить по дороге, что ему показалось необычным или подозрительным. Слушая бойца, Хатагов смотрел на карту и мысленно прокладывал маршрут к повой партизанской базе, которая находилась в Руднянском лесу.

— Наш маршрут пройдет примерно по этим местам. — Он провел несколько раз пальцем по карте. — Ты этим путем добирался?

Молодой партизан долго смотрел на карту, потом сказал:

— Не совсем таким, но шел по этим местам. — Он начал показывать на карте, где видел заставы и посты карателей, где, по его мнению, следовало быть особенно осторожным.

* * *

Около недели пробирались партизаны Хатагова к новому месту базирования — в Руднянский лес Минской области.

Командир, как опытный и осторожный разведчик, допускал, что о передвижении такого сравнительно большого отряда партизан фашисты могли узнать и расставить свои ловушки. Поэтому он часто менял направление, применял отвлекающие маневры, старался спутать возможные расчеты противника.

Переход этот сопровождался смелыми налетами, эффективными действиями и рискованными предприятиями. Конечно, партизанская жизнь — вся сплошной риск. Часто воля и настойчивость командира спасали партизан от неминуемой гибели.

Первый налет группа Хатагова совершила на полицаев, перегонявших награбленный скот. Эта операция средь бела дня была такой же неожиданной для полицаев, как и для самих партизан.

На второй день похода разведчики боевого охранения примчались к Хатагову и доложили:

— Товарищ командир! Впереди на дороге коровье стадо.

— На дороге? — переспросил Хатагов.

— Да, товарищ командир, стадо сопровождают восемь полицаев. У каждого — по винтовке.

— Автоматов нет? — поинтересовался Хатагов.

— Вроде бы нет. Трое впереди, четверо по бокам и один позади стада. Все на лошадях.

Хатагов быстро расставил людей, а сам взобрался на невысокое ветвистое дерево и стал наблюдать. У него на груди был трофейный автомат, за плечом «пушка» деда Пахома.

Когда прокуковала кукушка — условный сигнал о приближении стада, — Хатагов снял с плеча ружье деда Пахома и приготовился к выстрелу. Показались первые полицаи. Впереди стада на вороном коне ехал распарившийся от самогона полицай. Он, видимо, был у них главным. Конь под ним ступал медленно, выгнув шею, словно позировал перед невидимым художником. За этим полицаем, метрах в десяти, ехали еще двое и четверо — по обочинам дороги. Все они были навеселе. Такое уж «правило»— ограбят село, выпьют для храбрости за «победу фюрера» и пускаются в путь.

Стадо растянулось по узкой лесной дороге на добрых сто метров. Коровы шли медленно, оглядывались и мычали, будто призывали своих несчастных хозяев выручить из беды. Позади стада шел пастух, подросток лет пятнадцати-шестнадцати, то и дело щелкавший длинным бичом, — подгонял стадо. За пастухом, замыкая всю эту унылую процессию, покачиваясь в седле, следовал восьмой полицай.

Подвыпившие полицаи, конечно, не солдаты регулярной армии и тем более не эсэсовцы, с которыми партизаны неоднократно встречались в бою, но они часто дрались с отчаянием обреченных и этим были очень опасны. Когда первый полицай поравнялся с местом засады Хатагова, он вдруг обернулся в седле и крикнул ехавшим позади:

— Эй, вы там! Дайте-ка подзатыльник этому вшивому ублюдку, чтобы гнал быстрей стадо. Ночевать нам тут, что ли!

Грянул выстрел. Полицай рухнул на землю, а вороной, взвившись на дыбы, рванулся вперед, но, увидев на дороге партизан, перекрывших ему путь, круто свернул в сторону и вбежал в лес…

— Хенде хох, сволочи! — огласился лес криками выбежавших на дорогу партизан.

Оторопелые полицаи застыли на лошадях с поднятыми вверх руками, забыв о своих винтовках. И лишь полицай, ехавший последним, успел вскинуть винтовку… Но выстрелить ему не удалось. Пастух-подросток в мгновение ока нагнулся, сгреб в жменьку песок с дороги и швырнул в глаза полицая. А через секунду, вышибленный из седла ударом партизанского приклада, тот уже валялся в пыли.

Стадо коров остановилось, словно пыталось осознать происшедшее. Коровы сбились в кучу еще плотнее, некоторые начали громко мычать, пытаясь повернуть обратно.

Пленные полицаи никак не могли понять, что произошло, и ошалело смотрели прямо перед собой.

Хатагов подозвал пастуха:

— Из какого села?

Пастух, перепуганный, но радостный, бойко ответил:

— Из Панюшковичей. Километров восемь отсюда.

— Немцы есть?

— Были. Вчера ушли.

— Куда?

— Не знаю. По этой дороге ушли.

— Сколько их было?

— Пятнадцать. Пятеро на мотоциклах, остальные на грузовике.

— Эсэсовцы?

— Нет, солдаты.

— Зовут тебя как?

— Аркадзь.

— Молодец, Аркадзь. Я видел — ты храбрый парень. А сейчас — погонишьстадо обратно в село.

Хатагов подозвал к себе Макара. Он подъехал к нему верхом на лошади полицая, которому парнишка сыпнул песком в глаза. Вид у Макара был молодцеватый, глаза сияли отвагой. Макар был из тех людей, которые ушли с торфоразработок, когда Дядя Ваня объяснил ему, что во время войны надо не торф для немцев и их приспешников добывать, а становиться в ряды народных мстителей. Макар тогда задал только один вопрос: «Когда пойдем?» И на протяжении многих боевых действий, отчаянных стычек с врагом он всегда вызывал восхищение товарищей. Была у него и своя «слабость». Он не мог равнодушно стоять рядом с немцем или полицаем. Обязательно стукнет его. А удар у него был такой силы, что если один раз «поднесет пилюлю», как он выражался, то можно у фашиста и пульс не прощупывать. Ему по этой причине не поручали добывать «языка» или караулить пленных. Они обязательно или «кляпом подавятся», или «от страха скончаются». Никакие беседы и разъяснения не шли впрок, и поэтому Макару подобных поручений не давали.

Когда он подъехал к Хатагову и сказал «слушаю, товарищ командир», Хатагов невольно улыбнулся.

— Вот что, — сказал он Макару, — возьми двоих людей и с пастухом заворачивайте все стадо. Гоните обратно в село.

— Да что их гнать, товарищ командир, коровы сами домой бегут, — отвечал Макар.

Стадо действительно уже успело «развернуться» и тронулось по дороге назад.

— Ладно, — улыбнулся Хатагов, глядя поверх коровьих спин, — проследи, чтобы коровы были возвращены их владельцам. Выполняй!

Проехав с полкилометра, Макар вдруг что-то сказал своим спутникам и, поворотив коня, поскакал назад. Подлетев к Хатагову, спросил:

— А скотину сдавать под расписку?

— Пригони скот в село — скотина сама свой дом найдет, а расписку, пожалуй, возьми… у старосты. Если старосты не найдешь, собери людей и скажи, что скотину им возвращают партизаны. Ну, еще разузнай кой-что и назад. Быстро!

— Есть быстро назад! — козырнул Макар, лихо повернул лошадь и поскакал к стаду.

Тем временем Плешков сумел поймать вороного коня и подвести его к Хатагову.

— Товарищ командир, это ваш трофей, берите! Настоящий, командирский.

Хатагов посмотрел на вороного и потрепал его по шее. Конь пугливо прижал уши. Хатагов, будучи отличным наездником, ловко вскочил в седло. Конь, почувствовав седока, успокоился и заметно присмирел.

— Добрый конь! — сказал Хатагов. — Мы с ним быстро поймем друг друга. — И он запустил пальцы в густую гриву вороного.

— Теперь вы похожи на заправского генерала, Харитон Александрович, — пошутил Плешков.

Хатагов распорядился, чтобы допросили предателей-полицаев, отобрали у них документы, обувь, одежду и отправили в штаб ближайшего отряда. Убитых приказал оттащить в лес и зарыть.

— А ты, Плешков, возьми людей и наблюдай за дорогой.

— Есть наблюдать за дорогой, — отчеканил Плешков. Макар и двое молодых партизан вернулись в отряд, когда заходящее солнце едва освещало верхушки высоких сосен. Макар держал в руках бутыль, обернутую рогожей.

— Я не насильно, товарищ командир, — начал он, оправдываясь, — сами дали… Вот крест истинный, сами, отблагодарили…

Все оживились. Макар пытался спешиться, но укутанная в рогожу бутыль мешала ему.

— Та-ак, — неопределенно протянул Хатагов.

— Скотину вручили под расписку, — торопился отчитаться Макар. — Наказали вернуть хозяевам. И еще взяли расписку, что староста обязуется помогать партизанам.

— Кто же он, этот староста?

— Из бывших кулаков, со страху голос потерял…

И Макар протянул Хатагову бумаги, которые тот просмотрел, улыбнулся и сказал:

— Все по форме. И печатью не забыли заверить. А чем же это вас отблагодарили?

Пришлось Макару разворачивать рогожу и подавать командиру огромную бутыль.

— Не выливайте, товарищ командир. Это нам староста подарил. Не выливайте! — умолял и причитал Макар.

— А если отравлен?

— Не отравлен, товарищ командир, мы пробовали. Первым самого старосту заставили отхлебнуть.

— Оно и видно, что пробовали! — раздались чьи-то осуждающие голоса.

Хатагов почувствовал настроение партизан и сказал;

— Ну, вот что, ребята. Сейчас в поход, а на следующем привале — ужин с вином!

Начали собираться. Надо было уходить подальше от места встречи с полицаями. Хатагов решил сам отозвать дозорных и, взяв с собою двух партизан, направился с ними в сторону дороги. Вскоре их окликнул Плешков.

— «Мерседес» только что проскочил, товарищ командир, — начал он скороговоркой.

— Какой «мерседес»?

— Немецкий, Харитон Александрович, самый настоящий. Не успели глазом повести, как за ним уже пыль столбом.

— Заснул, что ли?

— Да нет, так… глаза прикрыл, а он тут как тут. Видать, с офицерами.

— Вот черт! А твой напарник Романкевич? У него же противотанковое.

Хатагов и Плешков перешли дорогу и подошли к Романкевичу.

— Как же ты такого зверя упустил? — спросил Хатагов.

— Молнией пронесся, товарищ командир, не ждали. Но теперь не уйдет.

— Они тебе пообещали, что еще раз проедут? — пошутил Хатагов. — Дай-ка посмотрю, какую позицию ты занял.

Романкевич встал, Хатагов прилег за противотанковым ружьем, посмотрел на дорогу.

— Молодец! Правильную позицию выбрал, — похвалил он бойца. — А теперь поднимись вон на то дерево да посмотри, что кругом делается.

Романкевич влез на то самое дерево, на котором при подходе стада сидел Хатагов, и ему открылась убегающая в молодой ельник дорога.

— Вижу пыль над ельником, товарищ командир.

— Это он, Харитон Александрович, — быстро заговорил Плешков, — клянусь, «мерседес» обратно прет!

— Хвост есть? — спросил Хатагов.

— Не видно, товарищ командир.

— С какой скоростью едет? — спросил Хатагов.

— Трудно сказать, но быстро.

— Если это «мерседес», надо его взять, — сказал Хатагов Плешкову.

— Точно «мерседес», я-то знаю, — стоял на своем Плешков.

Хатагов поудобнее приладился и стал ждать. Плешков с гранатами разместился метрах в пятидесяти от Хатагова по ходу машины.

— Уже близко! — отрывисто бросил Романкевич.

— Вижу, — ответил Хатагов, целясь в радиатор.

Прогремел выстрел. Машина пронеслась мимо. «Промахнулся?»— мелькнуло, в голове у Хатагова. Через несколько секунд раздался глухой взрыв спаренных гранат. Машина качнулась, задымила и с ходу врезалась в кювет.

С двух сторон, держа автоматы наизготовку, к ней подползали Плешков и Романкевич.

Хатагов, видя, что из машины никто не выскакивает, встал и во весь рост пошел к ней…

* * *

В то утро, когда в штабе решили послать людей на поиски отряда Хатагова, в блиндаж к Кеймаху влетел часовой и радостно выкрикнул:

— Разрешите доложить: пропавшие прибыли!

Вслед за часовым, сгибаясь в три погибели, в блиндаж спустился похудевший, измученный, но веселый Хатагов. На нем были узкие и короткие брюки старшего полицая, его же китель, едва прикрывавший пояс, и какие-то поношенные ботинки.

Изумленный видом Хатагова, новый командир бригады Кеймах едва сдерживал смех и не находил никаких слов для приветствия. Молча обнял Хатагова.

— Прошу прощения, товарищ командир, за задержку. Обстоятельства вынудили, — доложил Хатагов. — Потерь нет, больных тоже… Есть прибавка в людском составе и полезные трофеи…

Кеймах улыбнулся:

— Ну, садись, садись, расскажи толком, что вас так задержало… На лешего стал похож… Кури! — И он положил перед Хатаговым пачку «Казбека».

Хатагов чувствовал себя виноватым. Он мог, конечно, и раньше прибыть на базу, но являться с пустыми руками ему не позволила гордость горца.

— Закурю с удовольствием, Давид Ильич. Родным Кавказом пахнет.

— Специально для тебя берег! — И Кеймах, довольный тем, что сделал Хатагову приятное, провел рукой по своим густым черным усам, его красивое круглое лицо просветлело. — По глазам вижу, что в походе ты показывал свой кавказский характер.

— Немножко было, — согласился Хатагов и сладко затянулся.

— А где документы, одежда и лошади полицаев? — неожиданно спросил Кеймах.

— Вам об этом известно? — не без удивления спросил в свою очередь Хатагов.

— Еще бы! Немцы пишут. Во всем крае известно.

— Документы есть, — сказал Хатагов, передавая пачку бумаг Кеймаху. — Лошади на базе, а одежду… как видите — сами носим.

— Дальше!

— А дальше вот, — Хатагов протянул Кеймаху документы офицеров из подбитого «мерседеса». — Один из них — полковник, всю Европу исколесил. Двое званием поменьше.

«Мерседес» для Кеймаха был полнейшим сюрпризом.

— Чертовски интересно, — приговаривал Давид Ильич, просматривая документы. — Чертовски… А живыми взять не удалось?

— Перестарались… Я бронебойным в мотор угодил, по машина еще шла по инерции, а Романкевич подумал, что я промахнулся, и гранатами добавил. Ну, и, конечно, гроб с музыкой…

— Жаль, чертовски жаль… — повторял с нескрываемой досадой Кеймах.

— На базу доставили отобранных у новоявленных помещиков коров, нетелей, собаку, кошку и пять мешков муки… — продолжал Хатагов.

— А кошку с собакой зачем? — искренне удивился Кеймах.

— Осетины говорят: в дом дохлую мышь и ту неси — кошка съест. Все пригодится в хозяйстве. И вот еще что: поскольку медики нам нужны, то по дороге и врача себе купили…

— Что за вздор! — еще больше изумился Кеймах. — Что значит купили и где они, врачи, продаются?

— Кроме шуток, с огромным трудом купили…

И Хатагов рассказал историю с покупкой медика. Кеймах слышал и знал, что гитлеровцы продавали наших людей, но не думал, что он сам столкнется с таким фактом.

В пути на новую базу группа Хатагова подобрала в лесу молодого изможденного человека. Звали его Гришей. Накормили, а на привале расспросили, как это ему удалось бежать из фашистского концлагеря. Многие в группе не верили таким «беглым» людям, считали их по-досланными вражескими лазутчиками и шпионами. Даже считали, что таких надо расстреливать, иначе они могут предать весь отряд.

Но Хатагов никогда не торопился осудить человека. Он сначала убеждался полностью, что представляет из себя тот или иной человек, а потом уже решал его судьбу. В честности и преданности Гриши он вскоре убедился, поверил его клятве в том, что месть фашистам стала целью его жизни. Гитлеровцы растоптали его любовь, его веселую и полную энергии Шуру — Александру Долмат, — бывшую студентку медицинского института в Минске, заточили в концлагерь. Сперва на реке Сож гитлеровцы ранили ее, фельдшерицу, в голову и в бессознательном состоянии отвезли в концлагерь.

Подпольщица Анка с помощью других подпольщиков вызволила ее из концлагеря под Минском, устроила в управу, секретаршей по паспортным делам. Шура, как могла, помогала партизанам доставать нужные справки и бланки документов, в которых так нуждались партизаны. Гестапо выследило ее, повело следствие. Ее истязали на допросах и в конце концов полуживую снова доставили в лагерь. Там Гриша, рискуя жизнью, и выходил ее.

— Гриша сказал мне, что его самого выкупили из лагеря друзья-подпольщики, — говорил Хатагов Кеймаху. — Тогда и Шура попросила найти таких партизан, которые и ее выкупили бы. Гриша ссылался на наших людей, ему нельзя было не верить. Вот тогда-то мы и решили купить себе врача.

Кеймах внимательно слушал и, когда Хатагов закончил, спросил:

— Не шпионку ли купили? Хотя все похоже на правду, проверять все же придется.

— Мы проверили. По всем данным — наш человек. Но я думаю, — заметил Хатагов, — человек проверяется в повседневных делах…

* * *

Утром Кеймах встретил Хатагова веселой улыбкой.

— Спасибо за отличные трофеи, Харитон Александрович! Душа радуется.

— Служу Советскому Союзу!

К ним подошли командиры других партизанских групп — Алексеев, Селиверстов, Агуреев, Козлов, Елистратов…

Начался своеобразный военный совет партизанской бригады. Командир Кеймах деловито рассказал об обстановке на фронтах и подчеркнул:

— Тяжелые дни… И хотя фашистская военная машина буксует, нам надо как раз теперь подумать, как удвоить, утроить свои удары по тылам.

После паузы продолжал:

— Товарищи! Нам приказано действовать в районе Минска. — Он развернул карту Минской области. — Вот смотрите, что означает для противника наш новый район действий. В самом Минске — штаб гитлеровской группировки войск под названием «Центр». Минск — это ворота в нашу страну и крепость на пути в Берлин… Гитлеровцы создают здесь наземные и подземные укрепления. Здесь их надежды, которые мы развеем в прах… Нам трудно, но Москва помнит о нас. Помощь с каждым днем становится ощутимее… Однако надо и самим добывать все, вплоть до тола и мин. Учитесь у Хатагова — он даже кошку и со «баку привез на базу… А военные трофеи? Вся бригада гордится ими.

В заключение Кеймах сообщил командирам групп, что Харитон Александрович Хатагов по указанию Центра назначается комиссаром бригады, оставаясь одновременно и командиром группы.

Глава пятая Приговор народа

На временно оккупированных землях гитлеровцы вводили режим жесточайшего террора, стремились запугиваниями, арестами и расстрелами сломить волю советских людей к сопротивлению захватчикам.

Появились разного рода комиссариаты и рейхскомиссариаты, возглавляемые рейхскомиссарами, комиссарами, гаулейтерами, появились наместники — и все они вместе, и каждый в отдельности имели специальные задания от гитлеровской верхушки по организации истребления мирного населения. Им давались неограниченные полномочия и вверялись средства массового уничтожения людей.

Гаулейтеры и прочие доверенные лица самого Адольфа Гитлера из кожи лезли вон, чтобы жестокими репрессиями и физическим уничтожением сотен тысяч людей вызвать не только новую благодарность шефа, но и положить солидные суммы на свои тайные счета в швейцарском банке.

Один из таких особо доверенных фашистов и личных друзей фюрера — Вильгельм фон Кубе — прочно, как он полагал, поселился в столице Белоруссии — городе Минске. Здесь ему отремонтировали трехэтажный особняк — один из немногих уцелевших домов, и он, рейхскомиссар Вильгельм фон Кубе, приехал сюда со всей своей семье?! на постоянное жительство. Семью его составляли жена Анита и трое детей.

Рядом с особняком разместился генеральный комиссариат. Как раз то самое главное учреждение, которое призвано было осуществлять планы гитлеровского фашизма на землях оккупированной Белоруссии.

Рейхскомиссар аккуратно каждое утро являлся на службу, и чиновники комиссариата трепетали перед ним. Они знали — Кубе сильная личность. Он без колебаний выполняет все, что предписывает ему «вершитель судеб». Фон Кубе любил наводить страх на сослуживцев. Ему нравилось, что его боятся. Он старался быть суровым и грозным. Походка, жесты, мимика, взгляд были хорошо отработаны. В разговоре он был резок, лаконичен, подозрителен, суров и непроницаем.

Пусть говорят о нем, как о звере. Ему это льстит, может быть, этот слух дойдет и до фанатиков партизан, пусть и они трепещут перед могуществом рейхскомиссара, пусть знают, что он их будет вылавливать, расстреливать и вешать.

Так думал фон Кубе, сидя дома, в своем рабочем кабинете. Он уже собирался в спальню, когда раздался телефонный звонок прямой связи с Берлином.

— Рейхскомиссар фон Кубе слушает! — произнес он, прилаживая трубку к уху и поудобнее устраиваясь в кресле.

— Господин фон Кубе? — раздалось в трубке. — Хайль! Приготовьтесь к разговору с фюрером.

— Кубе слушает… — повторил рейхскомиссар, вставая.

— Соединяю, господин Кубе, говорите, — снова проскрипела трубка.

Но фюрер не торопился с разговором, и фон Кубе ждал… Он привык к этим тревожно-радостным минутам ожидания. Вот еще секунда-две, может быть три, и он услышит такой дорогой ему голос старого друга. Ведь в прошлый раз эти секунды ожидания так вознаградили его — он был вызван в Берлин… Посетил фюрера, и вот… Это же что-то да значит: из рук фюрера получить «железный крест»! Конечно, Адольф излишне актерствует, но терпимо… Вот и сейчас… выдерживает паузу.

В трубке послышался хриплый голос фюрера;

— …и наконец надо покончить с партизанами. Я требую… Стрелять каждого русского, стрелять при малейшем неповиновении…

— Мой фюрер, мой фюрер! — пытался вклиниться в разговор фон Кубе.

Но прервать лающий фейерверк фюрерских слов не удавалось.

— …эти фанатики большевики презирают смерть… они ничего не страшатся, потому что мы не жестоки с ними… Они организуются в партизанские отряды и поджигают наши склады, взрывают эшелоны, убивают солдат, проливают немецкую кровь…

— Мой фюрер, я… — безуспешно пытался вставить свое слово Кубе. «Видимо, опять неудача на фронте», — подумал он.

— …истреблять, всех, всех истреблять!

— Но, мой фюрер, мною делается все — расстрелы, голодные блокады, концлагеря… Я уничтожу все живое здесь… все живое!

А в трубке продолжался хрипящий крик:

— Запомни, Вильгельм, на тебя смотрит Германия… Уничтожить полтора миллиона белорусов, два миллиона… Запомни, два миллиона!.. Чтобы некому было идти в партизаны… два миллиона! Два!

На этих словах разговор закончился, но фон Кубе еще долго не решался положить трубку и отойти от телефона.

Зашторенные окна особняка отгораживали гаулейтера от звездного неба теплой августовской ночи, которая, как родная мать, прикрывала славных сыновей Белоруссии, поднявшихся на защиту своей земли.

Фон Кубе подошел к висевшей на стене карте, посмотрел на очерченные красным карандашом партизанские районы, взял черный карандаш и всюду поставил кресты. «Им всем здесь конец!» — процедил он. Резким движением снял телефонную трубку:

— Коменданта города!

— Слушаю вас, господин рейхскомиссар! — послышался полусонный голос коменданта.

— Господин Айзер! Немедленно, завтра же, организуйте рытье рвов за городом. Ширина — три метра, глубина — три, длина — триста — четыреста!

— Прикажете использовать солдат гарнизона, господин рейхскомиссар?

— Нет! Население и пленных! Использовать и там же оставить!

— Но, господин рейхскомиссар, для такой операции у меня сил мало.

— Соединитесь с Эдуардом Штраухом. От моего имени скажите, чтобы он был готов выполнить приказ в любую минуту.

Фон Кубе «входил в роль». Черные замыслы, роившиеся у него в голове, обретали конкретность страшных дел. Надо было видеть, как изменилось выражение его лица, — сам демон мог бы позавидовать его надменности и злобе. Ответив на несколько вопросов коменданта города, фон Кубе продолжал:

— Сгонять и расстреливать. Сбрасывать в рвы всех!.. И живых. Именно живых! Засыпать землей и укатывать танками. Я лично прослежу за этим. Пусть у всех стынет в жилах кровь. Запомните — беспощадность!

Фон Кубе положил трубку, посмотрел на часы и вышел. По дороге он заглянул в детскую, посмотрел на мирно спавших детей и на цыпочках вошел в свою спальню.

Овчарка Люмпе прижала торчавшие по-волчьи уши, завиляла хвостом, подошла к хозяину и лизнула ему руку. Собака, приученная охранять гаулейтера, давно ждала его. Она внимательно прислушивалась к его голосу, когда он говорил по телефону, и пыталась определить настроение хозяина. Это была особенная собака. Когда он выходил из спальни в кабинет, в столовую, уходил в комиссариат, овчарка ложилась возле его кровати на ковер и никого не впускала в спальню. Она могла там броситься на любого вошедшего. Даже дежурного офицера, проводившего у дверей спальни дни и ночи, овчарка встречала грозным рычаньем, когда он приоткрывал дверь в спальную комнату фон Кубе.

Правда, Люмпе пропускала в спальню еще Жанину, девушку-прислугу, убиравшую там и жившую в особняке.

Когда фон Кубе лег в постель и укрылся одеялом, Люмпе подошла к его кровати, остановилась и ждала, пока рука хозяина скользнет по ее голове, потреплет за ухо и погладит шею. Лишь после этого Люмпе считала себя вправе умоститься возле кровати на ковре и дремать, чутко настораживая уши на малейший шорох в доме.

…Когда фон Кубе начал осуществлять свои злодейские планы — он уже подписал себе приговор.

Его радость и восхищение, его крики «браво» во время шествия танков по заживо засыпанным землей людям заставляли содрогаться даже бывалых эсэсовцев.

Белорусский народ в лице своих верных сынов и дочерей не мог простить этих злодеяний и осудил фашистского палача.

«Смерть палачу!» — грозно гремело в тысячах партизанских отрядов.

«Смерть палачу!» — отдавалось грозным эхом в сердцах миллионов.

Об этом приговоре стало известно всем. В том числе и самому Кубе. Он не на шутку перепугался. Сменил свою личную охрану, проверил прислугу, а потом учинил повальные обыски и аресты в городе. Усиленные отряды эсэсовцев рыскали по селам и городам, по лесам и пере-лескам— ловили партизан. Ставка фюрера разрешила фон Кубе снимать с эшелонов маршевые дивизии, направлявшиеся на Восточный фронт, и бросать их на поимку партизан.

Панический страх перед действиями народных мстителей охватывал всех оккупантов. Но фон Кубе старался показать, что он никого не боится. «Партизаны боятся меня», — говорил он.

А тем временем в партизанских бригадах составлялись и обсуждались самые смелые планы исполнения народного приговора. Обсуждался в бригаде Димы и план Хатагова. Он коротко изложил его Кеймаху и недавно прибывшему в бригаду отважному разведчику Федорову.

— Нам известно, — сказал Хатагов, — что Кубе каждую неделю смотрит фильмы в минском кинотеатре. Надо выследить его, все рассчитать, подложить мину и взорвать театр вместе со всей сворой Кубе.

— План заманчивый, — поддержал Хатагова Кеймах. — Кубе действительно часто бывает на просмотрах кинофильмов. Но в этом плане таятся тысячи «но»… И первое «но» — кто подложит мину? Есть ли такой человек?

— Есть. Николай Похлебаев. Он — директор кинотеатра.

— Да. Но за ним наверняка усиленно следят.

— Яс ним связан через нашу подпольщицу. Мы предварительно говорили.

— Что ответил Похлебаев? — спросил торопливо Кеймах.

— Он согласен, — спокойно ответил Хатагов. — Но надо встретиться и обговорить все до мелочей. Он ждет встречи с нами.

— Ну, если так, то принимайся за дело, Дядя Ваня, — решил Кеймах. — А что скажет Федоров?

Федоров, отличавшийся быстрым умом и поддерживавший самые рискованные планы, одобрительно кивнул, а потом заметил:

— Может быть, следует еще какие-нибудь варианты придумать? На случай провала…

Хатагов улыбнулся и не без лукавства сказал:

— Лучший вариант — украсть Кубе и повесить его па осине. А если говорить серьезно, есть еще один надежный план — взорвать гаулейтера в его рабочем кабинете. — Хатагов помолчал немного и продолжал: — Есть у Кубе прислуга Галя. Я ее лично не знаю, но Похлебаев считает девушку очень способной и обязательной.

— Давайте обсудим…

Но вскоре после обсуждения Давид Ильич Кеймах, выполняя приказ, перелетал линию фронта и трагически погиб в неожиданно загоревшемся самолете.

* * *

Елена Мазаник — Галя — послала свою сестру Валентину в бригаду Димы разузнать кой о чем. Сама же стала еще «ласковее» к детям палача, обходительнее с фрау Анитой и с охраной. Стала общительнее со всей прислугой. Она старательно убирала кабинет фон Кубе, прислуживала ему. Постаралась закрепить свою «дружбу» с овчаркой Люмпе, которая в общем-то на нее никогда не лаяла.

Но однажды утром, перед уходом в комиссариат, ставший крайне подозрительным фон Кубе вызвал Галю в свой домашний кабинет. Он сидел за рабочим столом с суровым и грозным видом.

— Слушаю вас, господин генерал, — чуть слышно произнесла Галя. Она остановилась, как всегда, в двух шагах от фон Кубе, пытаясь догадаться о причине вызова… «Что могло произойти? — задавала она себе вопрос. — Может, заметил, что я две сигары у него взяла для охраны?»

Но строгий и сдержанный голос Кубе прервал ее мысли:

— Фрау гросс Галина, как ты поступишь, если большевики— партизаны предложат тебе большую сумму денег или золото за мою голову? Убила бы меня? — Фон Кубе поднял на Галю густые нахмуренные брови, из-под которых в упор смотрели на нее холодные глаза рейхскомиссара.

Галя окаменела. Только страшная мысль кольнула сердце: «Неужели меня предали? Кто?»

— Тебя спрашиваю, — слегка повысил голос Кубе.

Не ожидая такого оборота, Галя испуганно смотрела в глаза рейхскомиссара и молчала. А мысль лихорадочно работала. «Надя? Черная? Таня? Кто из них в гестапо?»

— Почему молчишь? — начинал злиться фон Кубе. — Ты хочешь убить меня? Ты партизанка?

«Он все знает. Надя. Надя — шпионка».

— Отвечай.

Он достал пистолет и, подавая ей, истерически кричал:

— На, стреляй, убивай меня! Убивай!

«Какой момент, — мелькнула мысль, — но вдруг не заряжен? И сил нет».

Галя закрыла лицо руками и заплакала. Всхлипывая, прерывающимся голосом говорила:

— Как можно такое, господин генерал, как можно…

— Гросс Галина-а! — послышался плач ребенка.

«Это Вилли, младший сын генерала, — осенила Галю мысль. — Он меня спасет от этого ужасного взгляда».

Через секунду вбежал Вилли со слезами на глазах и бросился к Гале.

Фон Кубе быстро спрятал пистолет.

Галя собралась с силами, немного овладела собой, взяла Вилли на руки:

— Ну, что случилось? Не плачь, не плачь, мой милый!

Вилли капризничал. Он обхватил руками шею Гали:

— Котенок убежал, он сидит на дереве, достань мне котенка, гросс Галина, доста-ань!

— Не плачь, сынок. — В кабинет торопливо вошла встревоженная фрау Анита и, не понимая, что произошло, попыталась взять сына к себе на руки. Но тот еще сильнее прижался к Гале и начал кричать еще громче, Галя стояла и плакала вместе с ним.

Фрау Анита истолковала все по-своему — Галя была молода и красива, и Анита замечала иногда, что ее муж слишком пристально смотрит на Галю. Анита подошла к мужу, положила ему на плечи свои красивые руки и спросила:

— Что с тобой, ты расстроен? Извелся совсем. Отвлекись немного… Я пойму тебя, милый, пойму. Пожалей себя, мой дорогой.

Багровый Кубе посмотрел на нее и, успокаиваясь, проговорил:

— С ума сойдешь со всем этим…

Фрау посмотрела на Галю и на Вилли:

— Гросс Галина, поймай Вилли этого котенка — все равно покоя в доме не будет…

Обрадованная, прижимая к груди, как родного, капризного Вилли, Галя выскочила из кабинета и побежала ловить пушистого котенка, который, спасаясь от своего маленького мучителя, забрался на самую верхушку тополя. Она все еще дрожала от страшного кошмара, пережитого ею наяву. Галя прогуливалась с мальчиком по саду, разговаривала с ним, забавляла, а сама отдавалась своим тревожным мыслям.

Что могло произойти, если бы в кабинет не вбежал Вилли? Она могла вцепиться в отвратительную физиономию Кубе и была бы уничтожена. Она, Галя, решившая, что Кубе все знает, могла наговорить ему невесть чего, обозвать палачом и умереть. «А может быть, он испытывает меня и ему ничего не известно? — ухватилась она за мысль. — Правда, почему я так думаю? Если бы он все знал — я уже сидела бы в гестапо».

Одно предположение сменялось другим, но ни к какому выводу она прийти не могла. «Но это странное поведение Нади?» — думала Галя.

Ей вспомнился случай, когда Надя проходила по улице с букетом цветов. У окна стоял адъютант гаулейтера, и Надя помахала ему цветами. А ведь Надя говорила, что является резидентной партизанской бригады. Она однажды предлагала Гале много марок за убийство фон Кубе. Предлагала его отравить.

«Тут что-то не так, — думала Галя. — И разговор, начатый со мною гаулейтером в кабинете, может закончиться в гестапо».

Галя вспомнила, как старый портной, коммунист Михаил Карлович Кумыш, познакомил ее с Паулем Кабаном — шеф-поваром офицерского казино при генеральном комиссариате. Этот пожилой недоросток, походивший на пузатую пивную бочку, считал себя чистокровным арийцем. Он был холостяком и страшно сожалел, что фюрер запрещает жениться арийцам на представительницах низших рас. А то бы он предложил Гале руку и сердце.

Этот ариец не предложил ей сердца, но оказал огромное доверие — взял кухонной работницей в казино. Потом Галя понравилась владелице казино — Софи Эрнестовне, упитанной бюргерше, и последняя прониклась к пей симпатией и доверием. Галя тут же воспользовалась этим и, осмотревшись, начала под самым носом Пауля и Софи помогать тем военнопленным, которые были обречены гитлеровцами на голодную смерть. Молодая подпольщица прятала под кухонными отбросами куски мяса, хлеба, сала, которые попадали точно по назначению. В выметавшихся окурках партизаны находили переданные Галей необходимые разведывательные сведения, которые она добывала в казино.

Когда Галю «повысили» по службе — сделали подавальщицей в казино, — она овладела еще одной партизанской профессией: научилась «уводить» пистолеты, планшеты и плащи, которые представители «высшей расы» после рома и шнапса оставляли там. Партизаны-подпольщики выражали ей за это свою особую благодарность.

Галя постепенно воспитывала в себе хладнокровие и решительность настоящей подпольщицы-партизанки.

Когда в особняке фон Кубе провели очередную чистку и уволили девушку Татьяну Калиту за то, что, как показалось гаулейтеру, от нее «за версту несло большевизмом», возник вопрос — кем заменить Татьяну. Фон Кубе лично посоветовался с Софи и Паулем, и те единогласно порекомендовали ему Галю. Чем настойчивее Софи и Пауль уговаривали подпольщицу идти на работу к фон Кубе, тем упорнее отказывалась Галя. Она мотивировала свой отказ тем, что привыкла к Софи и Паулю, полюбила их, как порядочных людей, а идти работать к такому высокому начальству — боится. К уговорам была подключена фрау Анита, и в конце концов Галя перешла на работу в особняк. Предварительно она вынуждена была присягнуть в СД и в полиции безопасности на верность Германии. Но Галя была уже достаточно «обстреляна» в борьбе — и решительно пошла навстречу более ответственной, более тонкой и смертельно опасной партизанской работе.

Служа «верой и правдой» гаулейтеру и его семье, она не вызывала никаких подозрений. Таня познакомила ее с Надей Троян, которая предложила отравить или убить фон Кубе. Галя отвергла ее предложение. Вызывало подозрение то, что Надя за это предлагала деньги. Разве своим людям предлагают торгашеские сделки?

Вскоре после беседы с Надей и состоялся этот ужасный разговор с фон Кубе. Беседа с Надей и последовавший за ней разговор с рейхскомиссаром наводили Галю на самые невероятные предположения.

Весь день у нее не клеилась работа, тревожно-мучительные мысли и догадки терзали ее сердце. С минуты на минуту она ждала прихода гестаповцев. Но гестаповцы не приходили, и Галя решила, что арест они перенесли на ночь.

К ее гнетущим мыслям примешивалась тревога за сестру Валю, которая пошла в бригаду Димы для проверки связи и вот уже третьи сутки не появлялась домой. «Может быть, с нею что-либо случилось?» — думала Галя, идя поздно вечером к себе домой.

Нервы были взвинчены до предела. Она переменилась в лице, осунулась, каждый сигнал автомашины отзывался резким замиранием сердца, пугали и шедшие навстречу гестаповцы. Она всю дорогу держалась рукой за щеку, а дома на вопрос хозяйки ответила:

— Адская боль! Подводит меня проклятый зуб.

Но вот — радость. Дома ее ждала Валя. Она бросилась сестре на шею, прижалась к ней. Заметив бледность сестры, спросила:

— Что с тобой? Не заболела ли ты?

Галя упала на кровать и прошептала:

— Кажется, хуже… меня могут выгнать с работы. Потом, потом расскажу, Валюша. — И Галя приложила палец к губам.

Они сели за стол, поужинали, говоря о разных безделушках, о платьях, о модных туфельках и кино.

На другой день, когда в полиции безопасности прослушивали записанный разговор двух сестер — Гали и Валентины, — там не получили никаких улик против Гали. Наоборот, в ее словах о фон Кубе чувствовалась почтительность, а далее разговор шел о платьях, о немецких чулках, о кинофильмах и артистах, и в нем ничего подозрительного уловить не удалось.

К счастью, гестаповцы не могли подслушать другой разговор, за который они отдали бы не одну тысячу немецких марок.

Сидя во дворе, на небольшой скамеечке, Галя и Валентина живо обменивались впечатлениями.

— Как хорошо, Валюша, что ты здесь. Сразу легче стало на душе, лишь тебя увидела. Как ездилось? А ты до конца уверена в Наде?..

— Что ты, родная! Она наша. Ее хорошо знает командир бригады.

— Но у меня возникло подозрение.

И Галя подробно рассказала сестре о разговоре в кабинете фон Кубе.

— Видишь ли, милая, за нами установлено наблюдение. И если бы у полиции безопасности был хоть один процент, хоть сотая доля процента подозрений, нас бы взяли немедленно.

Галя недоверчиво, но с некоторой надеждой посмотрела в глаза сестре.

— Но что же это тогда? Зачем?

— Испытывал! Он, по-моему, хотел запугать, проверял твои нервы. А потом, он хоть и садист, но ты ему нравишься.

— Ой, что-то тут не так. Я боюсь попасть к гестаповцам. Ты принесла яд?

— Да… Но к нему с ядом…

— Я не для него… Для себя… на всякий случай, Валя, Сестра с удивлением посмотрела на нее…

— Не смотри так, Валюша… Я ведь на случай, если гестапо… понимаешь?

Долго еще беседовали сестры-подпольщицы о своем положении, успокаивали друг дружку, вздыхали и смеялись.

Закончилась беседа Валиным рассказом о бригаде. Она так красочно описывала молодого, красивого кавказца, что Галя даже спросила, не влюбилась ли она.

— В такого все влюбятся, понимаешь, с первого взгляда влюбятся, — отвечала сестра.

— Чем же он тебе так понравился?

— Всем своим видом, прямым характером. Так и кажется, что он, этот высокий и сильный человек, если захочет, одной рукой схватит за шиворот и положит фон Кубе к себе в карман. Вот клянусь…

— Пока что фон Кубе положил к себе в карман всю нашу Белоруссию, — возразила Галя… — Зажал всех, и этого твоего силача, в свой железный кулак… и нас с тобой в страхе держит…

— Ты его очень боишься?

— Боюсь, но больше ненавижу.

— А ты знаешь, у меня такое предчувствие, что ему скоро крышка…

— С чего это ты взяла, Валька?

— Ты только не смейся, Галя, — ответила сестра, — но я это почувствовала после встречи с Хатаговым.

— Какой же ты молодец, Валюша. Завидую тебе.

— Ну, идем спать!

Дома Валя достала и передала сестре две ампулы с ядом. Галя быстро спрятала их.

— Какой красавец, ах какой красавец, — проговорила, лежа в постели, Валя. — Мечта!

Галя слышала эти слова, но не сочла нужным продолжать дальше разговор, ответив Вале мерным дыханием засыпающего человека.

Глава шестая Тайными тропами

Ночное небо над лесом было чистым. Крупные звезды, казалось, горели на иглах высоких сосен. Легкий ветерок, пробегавший временами по верхушкам деревьев, шептался с ветвями, словно хотел поведать им что-то таинственное и сокровенное.

Всадники, ехавшие молча, часто поглядывали по сторонам, прислушивались к лесным шорохам и настороженно смотрели на тревожную дорогу. А дорога петляла по лесу, огибала озерки, заболоченные места и бежала дальше в темневший молодой лесок, рассекая его на две части, затем взбиралась на холм и, перевалив через него, уходила в небольшое поле, по другую сторону которого высилась стена могучего бора. В этом бору дорога и пропадала. Правда, потом она снова появлялась, но уже на опушке другого леса, подходившего сплошным массивом чуть ли не к самому Минску. Там она, словно устье реки, разветвлялась, вливаясь в широкую грейдерную дорогу, тянувшуюся целых двенадцать километров к своей асфальтированной сестре, входившей широкой магистралью прямо в Минск.

Магистраль усиленно охранялась военными патрулями, а лес по ее обеим сторонам постоянно прочесывался эсэсовскими войсками и полицаями, а также солдатами минского гарнизона.

Приняв все предосторожности ночного передвижения, всадники ехали шагом по проселочной дороге. Иногда они останавливались, прислушиваясь, советовались и продолжали путь. Их было пятеро — четверо мужчин и одна женщина. Когда они выехали из молодого леса и перед ними открылось поле, они задержались. Начали советоваться. Кто-то предложил объехать открытое место лесом, сделать небольшой крюк и выехать на дорогу по ту сторону поля, в бору. Но другие, ссылаясь на сигналы разведчиков, утверждали, что можно ехать дальше не сворачивая.

Поехали прямо.

При въезде в бор все услышали, как дважды прокричала сова. Остановились. Прислушались — крик не повторился, лишь отозвался в бору каким-то частым эхом. Тронулись дальше.

Им предстояло выехать с поселка на грейдер, проехать по правой стороне грейдера, охраняемого партизанами, на девятом километре свернуть в лес, выйти к небольшому озеру, обогнуть его и остановиться на северном берегу, неподалеку от места условленной встречи.

Всадники знали, что идут на большой риск. Если их обнаружат фашистские патрули, да еще если им станет известно, кто такие эти всадники, — гитлеровцы бросят все свои силы, чтобы захватить их живыми, на худой конец ранеными. Знали всадники и то, что живыми они не сдадутся.

Жизнь партизанского разведчика и диверсанта всегда висит на волоске. Где рвутся мины и свистят пули, где расставлены вражеские ловушки и эсэсовские засады, там, где судьбу человека решает только один вопрос: кто — кого? — там нет места колебаниям и трусости. Там — риск, на который надо идти, потому что без него немыслим успех.

Всадники благополучно преодолели главную часть пути, свернули, как было предписано разведчиками, на девятом километре с грейдера в лес, объехали небольшое озеро и остановились на северном берегу.

Спешившись, они сняли с себя автоматы, прислонив их к стволу старого дуба, поправили висевшие на поясах гранаты и сели на выдававшиеся из земли корни.

* * *

Когда гитлеровский офицер разведки Ганс Теслер, служивший в комиссариате у фон Кубе, позвонил директору минского кинотеатра Николаю Похлебаеву, была суббота.

Офицер был из тех «тыловых крыс» гитлеровской армии, который строил военную карьеру на крикливом афишировании своей преданности фюреру и рейхскомиссару фон Кубе. Его тайно многие ненавидели в комиссариате, но побаивались, потому что его часто вызывал гаулейтер к себе в кабинет и, заперев изнутри дверь, подолгу разговаривал с ним.

Ганс Теслер был молод, энергичен и весел. Страстное увлечение охотой сдружило его с директором кинотеатра Николаем Похлебаевым, не менее ярым охотником, чем Ганс. Кроме того, через Николая Похлебаева он собирал некоторые важные сведения о действиях партизан и подпольщиков.

Субботними вечерами или воскресными днями по утрам, опоясанные патронташами, с охотничьими сумками на поясах, с двустволками за плечами, друзья отправлялись на охоту.

Возвращались они, как правило, обвешанные зайцами, дикими, а нередко и домашними утками, словом, всякой мелкой живностью, которою богаты леса, поля и крестьянские дворы на белорусской земле.

Сослуживцам Ганс Теслер рассказывал забавные, а порой и страшные истории, случавшиеся с ними в лесу. В эти охотничьи рассказы зачастую вплетались перестрелки со страшными бородатыми русскими партизанами. Сослуживцы охали, ахали, восторгались храбростью Ганса Теслера, хотя и не верили в добрую половину его рассказов. Они верили только в то, что видели: что Ганс Теслер выезжал из города на мотоцикле, сидел всегда в коляске, а управлял мотоциклом директор кинотеатра. Что с Гансом Теслером приключалось в лесу — никто не видел.

О том же, что у лесничего была хорошенькая молодая дочь Лиля, сослуживцы не знали… Об этом знали только два человека — друг Ганса Эдуард Штраух и директор минского кинотеатра.

Когда Николай Похлебаев снял трубку и услышал хорошо знакомый голос Ганса Теслера, он ответил, что «уже готов». И вскоре мотоцикл с двумя охотниками катил по асфальтированному шоссе в сторону соснового бора. Патруль на дорогах четко отдавал честь немецкому офицеру, гордо сидевшему в коляске.

Солнечные лучи еще не потухли на вершинах высоких сосен, а мотоцикл уже подруливал к усадьбе лесничего, и «хозяин леса», высокий и крепкий человек лет шестидесяти, стоял у калитки, приветствуя прибывших дорогих гостей. Он знал — гости привезли с собой и продукты, и вино. А судя по сизому носу Тихона Федоровича, «хозяина леса», как он себя сам называл, он с давних лет находится в весьма крепкой дружбе со спиртными напитками. Дочка лесничего, выбежавшая из дома, радостно вскрикивала и подпрыгивала, выкладывая из коляски мотоцикла свертки, пакеты и бутылки. Одна только старуха — жена лесничего — молчаливо возилась в доме у плиты. Но более всего радовалась прибытию гостей овчарка Альма, звякавшая цепью возле своей огромной будки. Еще трехмесячным щенком подарили ее Похлебаеву, и он выкормил щенка. Будучи одиноким человеком, Похлебаев относился к собаке как к самому близкому своему другу, приносил ей еду и разные лакомства, обучал Альму, как он говорил, «охотничьему ремеслу». Она стала верным стражем дома и яростным телохранителем хозяина, таким яростным, что однажды бросилась на Ганса, хлопнувшего дружески по плечу Похлебаева. Ганс остался цел только потому, что Николай был рядом.

После нескольких таких «проявлений любви» к Похлебаеву он передал Альму лесничему, который и стал ее вторым хозяином.

— Знатца, с прибытием вас, — проговорил лесничий, — добро пожаловать.

— Польшая спасипа! — произнес Ганс Теслер, демонстрируя свои успехи в изучении русского языка, тряся при этом крепкую, как кирпич, ладонь лесничего.

Похлебаев тоже поздоровался с лесничим и с его дочерью. Легкий плащ повесил на торчавший в косяке гвоздь и прошел в дом. Слегка поклонился старухе.

— Ну, как, хозяин, не заглядывают к тебе больше бандиты? Помнят небось, какую мы им с Гансом взбучку дали?

— Бог милует. Теперь про энтих душегубов, бандитов всяких, и не слыхать.

Похлебаев перевел Гансу свой вопрос и ответ лесничего. Теслер выпрямился.

— Немецкая армия, — Ганс ткнул себя пальцем в грудь, — здесь. Значит — все кругом будет спокойно. Партизаны боятся одного духа немецкого солдата! Нас все боятся!

Похлебаев точно перевел слова офицера лесничему. Тот поклонился висевшим в углу иконами перекрестился:

— Сущая правда, святая правда, господин офицер…

В доме пахло щекочущими запахами жареной и тушеной снеди, рассолом, какими-то пряностями, печеным хлебом, словом, целой гаммой запахов, предвещавших вкусный ужин.

Поговорив с лесничим, охотники сказали, что пойдут в лес поразмяться и побродить, пока еще не совсем стемнело. Похлебаев подошел к будке, отвязал Альму, и та, радуясь свободе, приезду хозяина, побежала впереди, оглашая лес лаем.

Была пора самой ранней белорусской осени, когда устоявшаяся ясная погода держится долго и прозрачносиний воздух вливается в грудь, как живительный эликсир. Наступивший сентябрь еще раздумывал, стоит ли ему холодными ветрами и свинцовыми тучами разрушать величественную красоту золотеющего леса.

В эту пору на белорусских озерах много всякой перелетной птицы, и охотники всегда возвращаются домой, победоносно неся привязанных к широким поясам неосторожных пернатых, которым никогда уже не взлететь в небесную синеву.

Ганс Теслер и Похлебаев бродили по лесу больше часа, держа наготове двустволки, заряженные мелкой дробью. Они уже подходили к камышам, где, как уверял Ганс, села целая стая диких уток, но в это самое время раздался чей-то длинный и пронзительный свист. Ганс остановился, потом подошел к Похлебаеву и сказал, что устал и хочет есть, что уже темно, и предложил вернуться в лесничество.

Когда они вошли в дом, стол уже был накрыт белой скатертью и все ждали гостей. Гости и хозяева шумно пили и много ели, веселились, захмелевший «хозяин леса» часто предлагал выпить за здоровье немецкого офицера Ганса Теслера, за счастье, за победу. Ганс провозглашал здравицы в честь дочери лесничего. Упившись окончательно, «хозяин леса» встал из-за стола, покачнулся…

— Спасибо… дор… рогие гости… — бормотал он, — спасибо. Ты, старуха, постели гостям постели… а я — спать…

— Гуте нахг, гуте нахт, — не глядя на старика, говорил Ганс Теслер, обнимая сидевшую рядом с ним дочь лесничего.

На пороге лесник споткнулся и ухватился двумя руками за дверной косяк. Дальше самостоятельно он идти не мог.

Похлебаев быстро встал из-за стола, подошел к нему, взял под руку и помог старику добраться до постели, стоявшей в другой комнате. «Хозяин леса» с кряхтеньем, скрипя кроватью, улегся спать. Похлебаев вернулся к столу и сказал Гансу:

— Ну, дружище, постель вам готова, а я пойду спать на сеновал.

— Гут, гут… — ответил немец, глядя на него посоловевшими глазами.

Похлебаев вышел из дома, посмотрел на звездное небо, прислушался.

Около будки звякнула цепью Альма. Похлебаев подошел к ней, погладил и дал жирную кость, которую Альма, обнюхав, осторожно взяла в свою клыкастую пасть. Потом легла, зажала кость передними лапами и начала грызть.

Николай постоял еще несколько минут, еще раз посмотрел на небо, прислушался к тишине леса и медленно пошел к калитке.

В лесу стояла такая тишина, что слышно было, как звенит летящий над головой комар, как где-то на верхушках деревьев переговариваются на своем языке не то ночные зверьки, не то птицы. Одинокие звезды светились над лесом, струя свой бледный свет сквозь густые ветви. В таком бору очень трудно идти бесшумно — то ветка хрустнет под ногой, то невзначай зацепишься за кочку, то приходится руками раздвигать ветки кустарника и продираться сквозь него.

Человеку, не знающему здешних мест, можно ориентироваться только по компасу, иначе зайдешь в такие дебри, что без помощи знающих людей никогда из них не выберешься.

Похлебаев медленно, но уверенно двигался вперед, думая о предстоящей встрече. Какою она будет? Он ведь не знает ни Федорова, ни Хатагова. Только слышал о них, что это люди необыкновенной силы воли, смелые, ловкие, умные и неуловимые.

* * *

А тем временем на северном берегу небольшого лесного озера расположились командир бригады Димы Федоров, комиссар той же бригады и командир группы подрывников и диверсантов Хатагов, Иван Плешков, Сергей — адъютант Федорова и Мария Борисовна Осипова. Лошадей пустили пастись на небольшую полянку, которая вплотную подходила к песчаному берегу на южной стороне озера. Иван Плешков стреножил их и, осмотрев местность, решил, что для партизанской сходки место выбрано хорошо. Слева оно защищено озером и вытекающим из него заболоченным ручьем, сзади сплошная стена старого леса, через который легко не продерешься, справа — тоже заболоченная, хотя и проходимая, кочковатая полоска земли, поросшая молодым кустарником.

Проведя такую рекогносцировку местности, Плешков подошел к Хатагову и Федорову, которые, стоя у ствола причудливо ветвистого старого дуба, беседовали с Марией Осиповой.

— Дядя Ваня, — обратился он к Хатагову, — вроде все в порядке, но надо бы принять меры предосторожности.

— А ты думаешь, что мы ушами хлопали и постов не выставили… — ответил ему Федоров.

— Виноват, товарищ командир, — ответил бойко, но несколько смущенно Плешков, — я посоветоваться хотел…

— Ладно, — сказал ему Федоров, — погуляй, мы тебя позовем.

Хатагов подождал, пока отдалился Плешков, и заметил:

— Видишь ли, если Плешков подошел, значит, он что-то важное приметил. Я его знаю — никогда попусту к командиру не подойдет.

— Я же ничего не сказал обидного, — оправдывался Федоров, — но пусть не думает, что он один умный и больше всех знает. Я же расставил посты.

— Я совсем не об этом, — ответил командиру Хатагов.

— Ну, ладно, сейчас узнаем, чего он хочет. — И Федоров окликнул Плешкова.

Федоров, возглавлявший бригаду Димы, был храбрейшим партизаном. О его смелости и дерзких налетах ходили легенды. Но решительный и смелый разведчик, он был не всегда чутким и тактичным человеком. Вежливость он считал излишней церемонией в суровых условиях борьбы с немцами и был абсолютно уверен, что такт в отношении между своими людьми мешает делу. «Какой такт в приказе? — любил говорить он. — Выполняй — и все!»

Его вспыльчивость и горячность иногда обижала людей, которые не знали, что он по сути своей был замечательным человеком и товарищем.

Хатагов хорошо знал эти свойства характера своего командира и поэтому принял твердое решение — ехать вместе с ним на ответственную встречу с Николаем Похлебаевым. Мало ли что… Федоров сначала не хотел оставлять бригаду без командира и комиссара, но потом убедился, что ехать им лучше вместе.

Иван Плешков подошел и не стал ждать вопроса, а спросил сам:

— Может быть, лошадей с полянки в лес загнать и поближе к нам? Уж больно на виду они там.

— Это все, что ты хотел сказать? — спросил Федоров.

— Не все, товарищ командир. Нам с Сергеем выдвинуться бы поближе к дороге.

— К дороге выдвигайтесь, а кони пусть пасутся, — сказал ему Федоров. — Так, что ли, комиссар?

Хатагов кивнул.

— Ночью здесь мы хозяева. Немцы сюда и носа не покажут, — сказал Федоров, обращаясь к Плешкову.

— Мы хозяева — это верно, — проговорил Хатагов. — Но у меня из ушей не выходит странный крик совы… «когда поле переезжали…

— Точно, — подхватил Плешков, — и крик-то был ненатуральный…

— Ладно, действуй, Иван, — сказал Федоров, — у нас ведь и посты есть.

Плешков взял с собою Сергея, они прошли мимо лошадей и направились к дороге.

Каждый машинально проверил, при нем ли оружие.

Федоров, Хатагов и Мария Осипова закончили беседу, и каждый ушел в свои мысли.

Партизанских руководителей в этот бор привело секретное донесение глубокой разведки о намечавшемся приезде Адольфа Гитлера в Минск. Требовалась организация определенных сил, чтобы «достойно, по-партизански», встретить фюрера немецких фашистов. А заодно— прикончить и его ставленника — фон Кубе.

Хатагов и Федоров никогда не встречались с Николаем Похлебаевым. «Каков он?» — думал Хатагов. Он знал, что Похлебаев был политработником Красной Армии, был ранен, попал в окружение, потом в фашистский лагерь, из которого его, полуживого, выкупили подпольщики. А когда он окреп, начал работать, проявил отличные технические знания, «понадобился» оккупантам, и они его взяли на работу. У них он «продвинулся», познакомился с офицерами, знание немецкого языка позволило ему подняться еще выше и запять пост директора кинотеатра. Подпольный центр Минска руководил его продвижением и корректировал всю его деятельность. Знал Хатагов и о том, что Похлебаева не выдала под пытками гестаповцев Софья Лещинская, которая снабжала партизан взрывчаткой, немецким оружием, батареями для рации, медикаментами. От нее штаб ежедневно получал секретные сведения о движении поездов на участке Орша — Гомель. «Какая славная, преданная родине девушка! — думал Хатагов. — Никого не выдала, никого не назвала. Ее стойкость не сломили гестаповцы. Они пытали ее, повредили позвоночник, перебили ребра и бросили в лагерь смерти. А Леночка Курейко, — изящная, красивая, мечтавшая быть учительницей, — вспоминал Хатагов, — какая сила воли в ней оказалась, какая гордость и мужество. Это же Лену Курейко рассвирепевший комендант Айзер приказал раздеть догола и затравить овчарками. Но она не проронила ни одного слова. Она молчала — ни крика, ни стона. Она только закрыла лицо руками, когда овчарки начали рвать ее тело. Снять бы шапки всем народом и почтить память этих героев».

«В этой диверсии, — думал Федоров, — нападении па Гитлера и Кубе, без Похлебаева не обойдешься. Кинотеатр— это как раз то место, где они планируют встречу. Там будет и фюрер, и фон Кубе, и другие высокие чины. От такого удара весь третий рейх затрясся бы».

Мария Осипова поглядывала на часы и думала о том, что всегда точный Николай Похлебаев должен быть уже на условленном месте.

Снова к ним подошел Иван Плешков.

— Товарищ командир! — обратился он к Федорову. — В стороне грейдера мы с Сергеем слышали шум мотора.

— Что решили? — спросил Федоров.

— Я решил, товарищ командир, доложить об этом, а Сергея послал разведать, не в нашу ли сторону гости.

— Правильно решил, Иван, — одобрил его действия Федоров. — Сейчас пойдешь на «почтовый ящик» с Марией Борисовной, встретитесь с Похлебаевым и вернетесь сюда. Потом станешь в дозор.

Мария Борисовна подошла к Плешкову, взяла его под руку, и они скрылись в темноте.

Минут через десять они вернулись втроем. Хатагов без труда догадался, что чернявый, крепкий человек, одетый в спортивный комбинезон, и есть Николай Похлебаев. Рослый, круглолицый, подпоясанный патронташем, с двустволкой в левой руке, Похлебаев производил очень хорошее впечатление.

— Здравия желаю! — произнес он.

Хатагов поднялся и пожал ему руку. Пожал так крепко, что у Похлебаева слегка хрустнули в суставах пальцы. В тишине это все услышали.

— Ну ты, медведь, полегче, — послышался голос Федорова, — кости ломать уговору не было.

Он, не вставая, протянул руку Похлебаеву, назвал себя и проговорил:

— Давай садись, Николай, и докладывай о делах…

Хатагов слегка толкнул локтем Федорова: «Дескать, не так резко веди разговор».

Тот понял, засмеялся и добавил:

— Извини, друг, что сразу о деле. Сам понимаешь — время.

— Тянуть не будем. Решим — и за дело, — ответил Похлебаев, давая понять, что он человек не обидчивый.

А Плешков, получив от Похлебаева заверения, что «хвостов» за ним из Минска нет, отошел от группы и занял свой пост дозорного.

Похлебаев был восхищен и потрясен масштабами партизанских планов, их детальной и точной разработкой, осведомленностью.

Обсудили план до мелочей, и Федоров в заключение сказал:

— Горячий ты, Николай, поэтому еще раз напоминаю: рубильник включает дежурный, а ты покидаешь здание.

— Да ради такого дела, — проговорил Похлебаев, — и голову сложить не жаль.

— Нет, дорогой, — отозвался Хатагов, — твоя голова теперь не тебе принадлежит.

— Так, товарищи, — сказал Федоров, — значит, первый вариант задания ясен. План утверждается. Теперь допустим, что Гитлер изменил маршрут или отказался от поездки, а с ним это часто бывает, и фон Кубе перестал ходить в кинотеатр, что тогда делать?

— Тогда действует второй вариант, — ответил Хатагов, — так сказать, план номер два.

Похлебаев в свою очередь хотел что-то сказать, но его опередила Мария Борисовна:

— Николай, помните, вы меня знакомили с девушкой Галей?

— Конечно, отлично помню… — сказал Похлебаев. — Галя тогда вам очень понравилась…

— Да, я сразу подметила в ней сметливость и смелость. Более подходящего человека, по-моему, мы и не найдем.

— Вот именно, — отозвался Хатагов, — ее-то я и имею в виду.

— Я ее хорошо знаю, но не уверен, согласится ли… — проговорил Похлебаев.

— По моим сведениям, — снова сказал Хатагов, — согласится.

— Дело в том, — возразил Похлебаев, — что ее уже пробовали уговорить разведчицы из других отрядов…

— И что же? — спросил Федоров.

— Наотрез отказалась. Никому не верит.

— Это же хорошо, — сказал Хатагов, — никому не верит, а нам поверит.

— Ты с ней говорил? — снова задал вопрос Федоров.

— Нет, к ней теперь не подступишься. За ней следят даже дома. Она чувствует это и опасается провокации. Перестала верить всем, даже подругам.

— Но тебе-то она верит? — спросил Хатагов.

— Она очень хорошо меня знает.

— Ну вот и поговори с ней, — оживился Хатагов, — может, нам она поверит.

— Теперь-то, я думаю, поверит, — ответил Похлебаев. — Я ей расскажу о нашей встрече.

Они сидели на выдававшихся из земли корнях могучего дуба, обсудили здесь до мельчайших деталей свои планы, их варианты, явки, связных — все, что требовалось для успеха. Они вели свое совещание так, как совсем еще недавно, в иных условиях проводили партийные собрания, на которых ставились конкретные вопросы, намечались сроки, утверждались исполнители. Они словно чувствовали себя здесь, в белорусском лесу, неотъемлемой частицей великой партии, которая организует и руководит небывалой в истории битвой света против тьмы.

Круглая луна давно уже выплыла на середину неба, и бледный свет, сочившийся сквозь густые ветви деревьев, рассеивался по лесу, словно легкая серебристая дымка.

Когда Федоров, подводивший итог встрече, сказал: «Ну что ж, друзья, теперь можно и по коням», — послышался какой-то шорох, будто к ним подкрадывался лесной зверь. Прислушались, но схватиться за оружие не успели. Из кустарника выскочила Альма и в мгновение ока очутилась возле Похлебаева, положив свою продолговатую морду ему на колени У всех сразу же вырвался легкий вздох изумления.

— Эта гостья лично ко мне, — сказал с тревогой в голосе Похлебаев, беря из пасти Альмы перчатку. Затем он нагнулся к собаке и вынул из ошейника свернутый в трубочку листок.

— Сидеть тихо! Тсс! — шепнул он Альме.

Три головы, прикрытые пиджаком Хатагова, склонились над листком, по которому пробежал свет карманного фонарика. Похлебаев читал:

«Два грузовика с эсэсовцами свернули с магистрали на грейдер. В кузове первого — станковый пулемет».

— Вот те клюква! — вырвалось у Федорова.

— Ловушка! — спокойно произнес Хатагов. — Пронюхали, сволочи!

— Где Сергей? — спросил Федоров. — Скорей к лошадям!..

— Там наверняка засада, — сказал Хатагов. — Сергей проверит. Вам, Мария и Николай, уходить в чащу и прямиком на Дубовляны.

— Мы вас догоним! — бросил Федоров, прислушиваясь к шорохам леса.

Раздался свист — сигнал боевой тревоги. Его подал Плешков. Подбежал Сергей и, переводя дыхание, обратился к Федорову:

— На поляне эсэсы… нас окружают.

В это время где-то у поляны раздался взрыв гранаты и застрочил автомат. Хатагов, зная натуру Ивана Плешкова, понял, что тот хотел спасти лошадей, но попал в засаду…

Резко ударила длинная пулеметная очередь и стихла. Взлетели одна за другой осветительные ракеты. К поляне протянулись нити трассирующих пуль. Лошади были скошены мгновенно. По жалобному предсмертному ржанью Хатагов узнал своего вороного.

— К бою! — не скомандовал, а как-то привычно произнес Федоров.

Они все могли броситься в чащу, ио нельзя было оставлять Плешкова, которого наверняка обнаружили и преследуют эсэсовцы.

Федоров, Сергей и Хатагов заняли огневые позиции.

Эсэсовцы расположились полукольцом, один конец которого упирался в поляну на берегу озера, а второй они начали выдвигать к заболоченной полоске справа от партизан. Если эсэсовцы преодолеют полоску, то смогут отрезать путь к чаще леса.

Федоров взял под обстрел берег озера и заболоченный ручей, Хатагов — полоску. Сергей направил дуло своего автомата на кусты, которые находились между двумя флангами эсэсовцев.

Огня не открывали.

Хатагов, стоя за стволом дерева, не увидел, а скорее почувствовал, как поодаль от него, справа, появились две фигуры. В первой он узнал Похлебаева, который готовился занимать позицию за поваленным бурей деревом, а во второй — Марию. Она взяла гранаты и притаилась там же.

— Николай и Мария! — окликнул их комиссар. И услыхал в ответ голос Похлебаева:

— Мы не можем бросить вас в беде…

— В чащу и на Дубовляны! Это приказ. Выполняйте! И не медлить!

Федоров дал две короткие очереди, два эсэсовца, первыми переходившие ручей, уткнулись носами в осоку. Над головой Федорова просвистели пули. Из редкого кустарника заболоченной полоски, которую держал на прицеле Хатагов, мелькнула одинокая фигура и скрылась за кустом. Спустя несколько секунд вслед за нею показались еще четыре человека и залегли. Хатагов направил дуло автомата на них и стал выжидать, когда они поднимутся. Но четверка эсэсовцев и не собиралась подниматься — дальше поползли. Подпускать их ближе было рискованно, и Хатагов хотел уже нажать на спусковой крючок, как вдруг увидел, что укрывшийся за кустом человек привстал на колени и, изо всей силы метнув гранату в четверку эсэсовцев, припал к траве. Хатагов бросился на землю.

Когда он поднялся, то увидел, что граната легла точно в цель — все четверо эсэсовцев были убиты.

А через несколько минут он уже видел ползущего прямо на него Плешкова.

— Откуда ты взялся? — спросил Хатагов.

— Не говори со мной, Дядя Ваня, — уши взрывом заложило! Не слышу ни черта, — проговорил каким-то грудным голосом Плешков и добавил — В чащу бы сейчас рвануть, в чащу…

Хатагов кивнул ему, указывая на лежавший рядом ствол: дескать, занимай оборону.

После нескольких попыток окружить партизан эсэсовцы изменили тактику. Они открыли шквальный огонь. Пули засвистели над головами. Заработал пулемет.

— Ложись! — крикнул Федоров Хатагову, который стоял за стволом дерева. Но тот уже видел, как эсэсовцы поднялись во весь рост и, строча из автоматов, пошли в атаку. Хатагов открыл огонь по фашистам, за ним ударили автоматы Сергея и Федорова.

Но черные фигуры эсэсовцев приближались. Надо было во что бы то ни стало остановить их, заставить лечь. «Сколько их?» — подумал Федоров.

Тем временем группа эсэсовцев перешла ручей и перебежками начала заходить в тыл партизанам. Положение становилось критическим. Тогда Федоров поднялся и метнул связку гранат. Раздался оглушительный взрыв, и на мгновенье стрельба прекратилась.

— Перебежкой в чащу! — скомандовал Федоров.

Так маленькая группа отважных народных мстителей, прикрывая огнем друг друга, начала с боем отходить в чащу. И когда они углубились настолько, что стали недосягаемы для фашистских пуль, Хатагов спросил:

— Раненые есть?

— Да вроде все целы, — ответил Федоров.

— А ты как, не ранен? — спросил Хатагов Ивана Плешкова, наклонившись к самому его уху.

— Нет, Дядя Ваня, — ответил тот. — Между прочим, я уже не глухой, отпустило.

Все шли быстро, по прямой, чтобы до рассвета успеть в Дубовляпы. Им вдогонку, наугад, долго еще строчил пулемет, пока эсэсовцы не поняли, что и на этот раз партизаны от них ускользнули. Теперь фашистам оставалось одно — подобрать убитых и оказать помощь своим раненым.

Похлебаев и Мария Осипова не могли далеко отойти и с нетерпением поджидали своих. Альма, сидевшая в ногах Похлебаева, первая дала знать о приближении незнакомых ей людей.

Узнав, что раненых в группе нет, Похлебаев и Мария Борисовна очень обрадовались.

— Я больше всех радуюсь, — сказал Похлебаев, — я и так чувствовал себя виноватым…

— Это напрасно, — ответил ему Хатагов. — Вы с Марией Осиповой сейчас важнее всех нас.

Пожелав друзьям удачи, Похлебаев обходными путями пошел в лесничество. Альма никак не могла его понять и норовила свернуть в сторону, выпрямляя путь.

К усадьбе он подошел перед рассветом. Подошел с тыловой стороны и, отодвинув доску в заборе, впустил во двор Альму. Собака вошла, повернулась и стала ждать хозяина. «Иди, Альма», — шептал Похлебаев. Альма постояла, пытаясь понять, чего от нее хотят, и спокойно пошла к своей будке. Николай быстро пролез в щель, прикрыл ее за собой, подошел к будке, взял Альму на цепь и направился к сеновалу. Там он снял с себя комбинезон, разулся, лег и с наслаждением вдохнул густо настоянный на душистом сене воздух. «Ну и передряга», — подумал он, засыпая.

Разбудил его бешеный лай овчарки. Привстав, он прислушался. Понял — эсэсовцы пришли с обыском. Теперь по всей округе пройдут обыски и облавы. Поразмыслив немного, Похлебаев решил не отзываться на шум и снова лег на сено.

До его ушей донесся стук в дверь. Он слышал, как знакомо звякнул железный засов и скрипнула, открываясь, дверь.

— Вер ист хир? — послышался вопрос, заданный, видимо, эсэсовским офицером, пришедшим с солдатами обыскивать дом.

Густой бас лесничего, не знавшего ни слова по-немецки, приглашал эсэсовцев в дом:

— Заходите, гости, заходите, дорогие наши.

По деревянному полу в сенях простучали кованые сапоги. Со двора доносились голоса солдат, ожидавших приказа.

В доме события развивались не то чтобы спокойно, но весьма пристойно. Ганс Теслер, разбуженный стуком, вышел из своей комнаты, плотно прикрыл за собой дверь и спросил эсэсовского офицера, что его привело сюда.

— Мы выполняем приказ, — ответил ему эсэсовец.

— Вам приказали обыскать именно этот дом? — спросил Ганс.

— Нет, но нам приказали обыскивать все!

— В этом доме нахожусь я, Ганс Теслер — офицер немецкой разведки и доверенный рейхскомиссара фон Кубе.

— Мне хотелось бы, — продолжал Ганс Теслер, — подробнее узнать причину вашего прихода. Пройдемте сюда, — и он указал рукой на столовую, где вчера проходила веселая пирушка.

Здесь уже было прибрано. На столе, застланном свежей скатертью, стоял букет из веток с золотыми и ярко-красными листьями. Ганс предложил эсэсовцу стул.

— Один момент, — ответил эсэсовец, вышел на крыльцо и обратился к стоявшим во дворе солдатам — В доме немецкий патруль — обыск отменяется. Продолжайте прочесывать лес до намеченного пункта. Там ждите меня.

Когда солдаты нестройной толпой двинулись к калитке, он крикнул:

— Ефрейтор Клюмпен!

Один из эсэсовцев вернулся и, чеканя шаг, подошел к крыльцу.

— Слушаю ваших приказаний, господин штурм-фюрер.

— Э… э… Вы, ефрейтор, — проговорил офицер, — ждите меня здесь, — и он постучал пальцем по перилам крыльца.

Вернувшись в столовую, он начал рассказывать Гансу Теслеру о ночном происшествии.

— Часа в два ночи, — начал бодро штурмфюрер, — крупный отряд этих бандитов партизан, вооруженных пулеметами и автоматами, расположился у озера. Оттуда они готовились к нападению на наши военные транспорты, идущие по шоссе.

— Знаю, знаю, — кивал головой Ганс, — говорите!..

— Нам донесли, что бандитов всего пятеро, и в их числе одна женщина. Я послал тридцать солдат, во главе с лейтенантом. Они подошли к месту, бесшумно сняли дозорных в районе грейдерной дороги, вот здесь… — штурмфюрер достал из планшета топографическую карту местности и указал пальцем, где были сняты партизанские дозорные…

— Дальше, — тарабаня пальцами по столу, торопил его Ганс Теслер.

— Дальше наши начали окружать противника, и тут выяснилось, что это хорошо вооруженный конный отряд из пятидесяти или шестидесяти человек. В завязавшемся бою были убиты пятеро бандитов, а наши потеряли девять человек убитыми и ранеными… Раненым оказана помощь, и они уже отправлены в госпиталь.

— Сколько бандитов захватили? — нетерпеливо спросил Ганс.

— Они открыли бешеный огонь, подобрали своих убитых и скрылись в неприступных дебрях. На месте остались только трупы пяти лошадей…

— Так, та-ак, продолжайте, штурмфюрер, — задумчиво произнес Ганс.

Пока эсэсовец рассказывал доверенному фон Кубе о том, что произошло в лесу, в голове у Ганса Теслера вертелись мысли, сулившие ему возможность отличиться.

«Немедленно приехать в Минск, явиться раньше всех в комиссариат, связаться с гестапо и СД. Что они знают по этому поводу? Кто дал неверное донесение? Позвоню своему приятелю Эдуарду. Надо арестовать осведомителей, которые ошибаются или умышленно преуменьшают число партизан. Это грозит гибелью. Мы должны быть точными. Да, только точными. Надо знать, чем вооружены партизаны. Наконец, необходимо проникнуть в их ряды. Да, проникнуть. Я доложу фон Кубе, что сам участвовал в операции против партизан. Могут спросить у Похлебаева? Но он спал… Он ничего не знает. Пусть Кубе взгреет в конце концов тех, кто не сумел окружить и уничтожить врага. С этим штурмфюрером послали тридцать человек, но могли послать тысячу, могли сами, сами, черт возьми, возглавить и провести операцию».

Штурмфюрер закончил свое сообщение, и Ганс Теслер встал. Встал и эсэсовец.

— Прошу прощения, господин штурмфюрер, но я думал, что… что вы мне расскажете что-то новое, — медленно проговорил Ганс Теслер. — К вашему сведению, в отряде этих бандитов было сто одиннадцать человек… и ушли они не через дебри, а вот… — Ганс тоже достал топографическую карту и показал, куда ушла группа партизан.

— Но здесь же болото, — возразил эсэсовец.

— Это для вас болото, господин штурмфюрер, а для партизан — это дорога. Обследуйте ее получше, — закончил разговор Ганс Теслер.

Когда ушел эсэсовец, Ганс постучал в дверь и позвал лесничего.

Старик, обрадованный тем, что ушли солдаты, вошел и поклонился Гансу.

— Я зовет господин Похлепаев сюда!

— Это мы сейчас, — ответил лесничий и так проворно побежал к сеновалу, как в юные годы бегал на свидание.

Похлебаев ждал старика с нетерпением и обнял его, как только тот взобрался на сеновал.

— Обыск был? — спросил Похлебаев.

— Нет… Теслер отправил эсэсовцев, а с ихним банфюрером долго балакал. Теперь и тот ушел, — ответил лесничий.

— Вот спустимся, расспрошу его, — сказал Похлебаев. — Как Альму догадался прислать, Тихон Федорович?

— Бог надоумил, вот крест святой. — Лесничий перекрестился. — Как прибежал мальчишка и сказал, что два грузовика с эсэсамн по грейдеру пошли, тут мне в голову и стукнуло: вспомнил, как Альма тебе все таскала, дай, думаю, что-нибудь передам твое. Туда-сюда кинулся, плащ твой в сенцах на гвоздике висит, ну я, значит, к плащу. В один карман — пусто, в другой — перчатка. Я за эту перчатку, веришь, сам понюхал — тобою начисто пахнет. Ну тут черкнул пару слов и к Альме. Даю ей перчатку, а она на нее радуется. Как же, думаю, ей сказать, чтобы перчатку-то тебе снесла. Вывел Альму за калитку, дал ей в зубы перчатку и говорю: «Иди, иди, Альма!» А она стоит. Вижу, что понимает, а стоит. И как у меня слово нужное нашлось, сам не знаю, только я сказал: «Неси!» Эх, она и понеслась. Я только подумал: «Успеет ли?»

— Успела, старик, в самый момент пришла.

— Слыхал я всю эту вашу катавасию, знал, что тебя не зацапают, но опасался, что пулей заденут — пальба такая поднялась, что и в Минске услышали. Весь лес переполошили.

— Обошлось, кажется, ну их к черту… — говорил Похлебаев. — Ну, ты иди, скажи Теслеру: Николай идет, А я следом за тобой явлюсь.

Ганс и Похлебаев позавтракали торопливо. Об охоте не могло быть и речи. Возбужденный, словно только что вышедший из перестрелки с партизанами, Ганс Теслер сел в коляску, Николай Похлебаев вывел мотоцикл на шоссе, дал полный газ, и он с бешеной скоростью помчался в сторону Минска.

Часто мелькавшие патрули снова козыряли немецкому офицеру…

Глава седьмая Они живы — они говорят

1. Рассказ Марии Осиповой

Не знаю даже, с чего и начать свой рассказ. Так много пережито, что сразу и слов нужных не подберешь.

Как только Гитлер назначил фон Кубе рейхскомиссаром и тот появился в столице Белоруссии, начались массовые зверские расправы с мирным населением.

Все говорило о том, что отдаленные угрозы о полном истреблении белорусского народа становились жестокой реальностью, с которой столкнулся каждый житель республики.

Все мы поняли, что фон Кубе — это такой изверг, что просто и в словах-то о нем не выскажешь. На что уж наш белорусский язык богат, на нем все свои мысли и чувства выразить можно, а вот таких слов, которыми все зверства фон Кубе описать можно, я и подобрать не могу. Ведь сам приказывал и ходил смотреть, как людей живыми в землю зарывали. Он приказал гитлеровским солдатам, рыскавшим по селам, загонять крестьян в сараи, в дома и всех сжигать их там. Я видела, как младенцев солдаты вырывали из рук матерей и на их глазах бросали в колодцы, топтали ногами. Как я все это пережила, как тогда с ума не сошла, и до сих пор диву даюсь.

По указанию фон Кубе недалеко от Минска был создан лагерь «Тростянец». В этом лагере было убито и сожжено более ста пятидесяти тысяч ни в чем не повинных белорусов, русских, евреев.

Стонала земля белорусская, стонал народ. Но плачем горю не поможешь. На силу — сила нужна. И народ наш объявил войну всем фашистским захватчикам и в гневе своем вынес смертный приговор фон Кубе. «Смертная казнь палачу, смертная казнь!» — эти слова пронеслись тогда по всей нашей земле. Но для того чтобы казнить преступника, надо было его поймать. И вот лучшие головы сынов и дочерей народа стали думать, как привести в исполнение приговор. Много было планов, много попыток казнить фон Кубе, но не так-то легко было это сделать. Об одном таком плане я и расскажу.

В одной подпольной группе со мной был Николай Похлебаев, работавший директором минского кинотеатра, где немецкие офицеры просматривали присылаемые с фронтов документальные фильмы. В свое время мы, подпольщики, спасли жизнь Прхлебаеву, вырвав его из фашистского лагеря смерти. Меня с ним познакомил один из друзей-подпольщиков — Жора Куликов. Он мне и сказал, что есть человек, который знаком с Еленой Мазаник, девушкой, работавшей под именем Гали служанкой у фон Кубе.

Прошло какое-то время, и я снова встретилась с Николаем Похлебаевым. Замечательный человек — и смелый, и осторожный. Ну, вот он и говорит мне: «Я хотел бы видеть кого-нибудь из командования». Ответила я ему: «Пожалуйста, это можно устроить». И мы договорились.

Для выполнения задуманного нам нужны были мины замедленного действия. Такие мины достал один из наших подпольщиков. Где он их достал и как — не знаю. Мины эти были большой взрывной силы и имели внутри часовой механизм с суточным заводом.

Испытание проводили в деревне Янушковичи, где замечательные партизаны — семья Вербицких — предоставили нам свой погреб. В этот-то погреб и подложил мину славный наш товарищ Петр Трошков. Она разорвалась ровно через сутки и такого натворила, что все ахнули. Если такая взорвется в кабинете Кубе или в ложе кинотеатра, от рейхскомиссара останутся только воспоминания.

Поскольку такую мину мне предстояло пронести в Минск, да еще обучить обращению с ней Елену Мазаник, я сама должна была хорошо знать весь механизм ее действия. Ну, я, конечно, все освоила и знала мину как свои пять пальцев. Теперь надо было надежно упаковать мины и как-то продумать их доставку.

А надо сказать, что все подступы, все дороги к Минску охранялись эсэсовцами и полицаями. Они всех обыскивали, все вынюхивали. Так что пронести в Минск или вынести из него что-либо из оружия было очень не легко. Долго обсуждали и решили, что пронести мины безопаснее всего можно в корзине, спрятав их под ягоды или грибы. Так и сделали! И я под видом торговки готовилась в путь. Подготовили корзину, бруснику, маленькие пакетики — кулечки с мукой, крупой, яйца — все, что полагалось. Хатагов, осмотрев корзину, начал укладывать мины. Мин было две. Он уложил, закрепил их, прикрыл тряпьем, потом насыпал бруснику. На бруснику бросил несколько грибов-подберезовиков и положил десятка два яиц. А потом подумал и сказал мне: «Разбей несколько яиц и положи на ягоды». Я поняла. Это чтобы полицаи при обыске не слишком глубоко свои руки в бруснику запускали.

Командир тоже присутствовал при упаковке, и, когда все было готово, они пожали мне руки, обняли и пожелали удачи. Отправили нас в путь двоих: меня и замечательную патриотку — Марию Григорьевну Грибовскую. Она была матерью четырех малых детей. Вот мы и пошли с нею. У нее тоже была корзинка с ягодами, грибами и яйцами.

Шли долго. Прошли километров тридцать. Переночевали в лесу и утром подошли к небольшой речке Вяча, которую нам надо было перейти. Мостик через нее раньше был, но партизаны его сожгли. Перед тем как перейти на другой берег, сели мы, и говорю я Марии Григорьевне:

— Смотрите: этот берег — последний кусочек партизанской земли, а на том берегу уже «немецкая зона».

— Вы знаете, — отвечает она, — хотя у меня и четверо детей в городе, но мне так не хочется идти в Минск! Чует мое сердце, что беда случится.

— Обойдется, — успокаивала я ее, хотя знала, что самое страшное у нас впереди: три гарнизона — два немецких и один полицейский. Там всегда заслоны, патрули, обыски и опросы.

Ну что ж, думаю, главное — это пройти обыск в совхозе «Вишневка». Там обыскивал и опрашивал некий Виль. Жестокий и придирчивый. Никто из наших людей от него не уходил без беды. Были случаи, когда он за малейшую оплошность пытал наших людей, а потом натравливал на них двух свирепых овчарок. Помолчала Мария Григорьевна, а потом и говорит:

— А знаете, чего мне сейчас хочется?

— Чего, милая? — спросила я.

— Поцеловать этот кусочек партизанской земли.

Ох, родная земля. Не раз целовала я тебя, не раз, когда уходила на боевое задание. Вот и сейчас прижались мы к ней покрепче, поцеловали несколько раз, поднялись и по бережку сошли в речку.

Перешли ее вброд.

Теперь справа от нас была деревня Вяча, позади река, а впереди тревожная неизвестность. Прошли мы метров двести, я и говорю Марии Григорьевне:

— У меня к вам вот какая просьба: вы идите вперед, а я следом за вами.

— Да что вы, — стала она возражать, — мы же ничего такого не несем, идемте рядышком, оно как-то спокойнее, когда рядом.

Федоров и Хатагов доверяли ей, но о минах решили не говорить.

— Я, Мария Григорьевна, торговка, — отвечаю ей, — если наткнусь на засаду — по мне плакать некому. А у вас — четверо. Вот во имя их жизни и идите.

Не знаю, догадалась ли она о чем или просто послушалась, но только пошла впереди. Я ведь не имела права сказать ей, да и не надо было. Отпустила ее метров на пятьдесят, да так и идем. А как стали приближаться к дороге Минск — Вильнюс, смотрю — из невысокого кустарника выходят трое, а потом и четвертый показался. Кто же они, думаю, немцы или полицаи?

Мария Григорьевна, как шла первой, так первой к ним и подошла. Они ее как воронье облепили Вижу — полицаи. Все у нее из корзины вытряхивают, обыскивают, документы спрашивают. Она вся дрожит. Я при виде такой картины ужаснулась и чуть не вскрикнула. А тут на меня нервный смех-то и напал. Рассмеялась я, а один полицай услышал, бросил на меня свирепый взгляд, от-делился от четверки и, подойдя ко мне, гаркнул:

— Над кем смеешься?

Я со страху-то начала ему говорить, и все не так, как надо.

— Смеюсь, — говорю, — что народ вас так боится.

— А вот мы сейчас вывернем наизнанку твою корзину, тогда посмотрим, как ты будешь смеяться.

У меня все внутри так и похолодело. Чувствую, что пропаду, а как спастись — не знаю. Приложила ладонь к уху, переспрашиваю.

— Ты что, глухая? — орет он мне в самое ухо.

— Глуховата, глуховата немного, — говорю ему, а сама соображаю, что же делать-то.

— Корзину, глухая тетеря, вытряхивать буду, поняла?

— Поняла, голубчик, поняла, — отвечаю ему, — выпить надо.

Смотрю, глаза его чуть подобрели. Ага, думаю, клюет на этого червячка.

А трое полицаев уже обыскали Марию Григорьевну, документы проверили, она и пошла. А я стою сама не своя. Гляжу, те трое теперь ко мне идут. Подошли вплотную.

— Ну, — говорит один из них, — чего рот разинула? Давай вытряхивай все из корзины.

— Мы тебя, — стращает другой, — к господину Вилю отведем.

Я знаю, что все это они могут сделать. А сама стараюсь придумать что-нибудь, чтоб полегче обыскали. И держусь из последних сил, потому что если хоть один мускул дрогнет на моем лице или голос чуть изменится — этим выдать себя могу. Собралась я с силами и говорю им:

— Ну что ж, власть ваша, обыскивайте!

Смотрю, а один полицай сзади заходит, видно, хочет стукнуть под донышко корзины. Я поскорее поставила корзину на землю, присела на корточки и стала бережно выкладывать из корзины яйца. А мозг лихорадочно работает: что бы еще придумать. Моя медлительность вывела из терпения старшего полицая, того, который первым подошел ко мне.

— Сидит, как утка. Давай живее, не то поддам ногой. Слышишь, ты?

— Власть ваша, — говорю, — поддашь, да только что вы сами-то от этого иметь будете? Только мне горе причините, а себе никакой выгоды.

Полицай понял, на что я намекаю. Он хитро прищурился и спрашивает:

— А что у тебя есть? Что можешь дать?

Ответ у меня уже был готов:

— Знаю, хлопцы, что мало зарабатываете. Вот сколько наберу денег — все ваши будут. Будет на два литра — ваше счастье. Если меньше — не обессудьте.

Как только я назвала их хлопцами, они все вчетвером и глаза вытаращили. Дескать, вот еще, приятельница объявилась. Пошушукались меж собой, и снова старший обращается ко мне:

— Ну, ладно, давай, сколько там у тебя…

Набрала я двадцать пять марок и показываю ему. Посмотрел он, покачал головой:

— Мало! Нас четверо — по чекушке и то не выходит, А я ему:

— Да не мелочитесь, хлопцы. Я вам еще пяток яиц подкину на закуску. А если и этого мало, то ведите меня не только что к Вилю, а к самому лешему на рога.

Ну, думаю, все что могла, как истая торговка, использовала в свою защиту. И аргументов больше не осталось.

Они опять пошушукались, и слышу над самым своим ухом:

— Ну, ладно. Клади яйца в пилотку. — И подставил мне свою шапку под самый нос.

У меня несколько яиц уже было выложено на землю, я подняла их и пять штук положила ему в шапку, а остальные поспешно стала укладывать обратно в корзину. Но пилотка полицая торчит и торчит перед самыми моими глазами. Я ее легонько отстраняю рукой, поднимаю голову, смотрю на него:

— Чего тебе еще от меня надо? Что суешь пилотку под пос?

— А марки где?

И правда, в этом переполохе я деньги ему не отдала, а обратно в карман жакетки положила.

— Хорошо, — говорю, — сейчас отдам ваши деньги.

Уложила все в корзину, бросила ему двадцать пять марок в пилотку, подняла с земли корзину и хотела уже идти. А он кричит:

— Подожди! Может, ты не все марки положила?

— Знаешь что, — вскипела я, — на черта мне ваши марки вместе с вами сдались!

За эти слова он мне дал такого тумака, что я, стараясь устоять на ногах, пробежала несколько шагов да так и пошла своей дорогой, радуясь, что вырвалась из этого ада.

Дальше я пошла по направлению к деревне Паперни. Шла и думала: «А каков же будет следующий партруль?» В кустах меня поджидала Мария Григорьевна. Вместе мы благополучно прошли Паперни и несколько других деревень. Уже и Минск стал виден. А на дороге, у входа в столицу Белоруссии, стояла старая деревянная будка. Она и теперь, проклятая, там стоит. Падали вокруг нее бомбы и немецкие, и, позднее, наши. Все кругом сгорело, а будка стояла и дьявол ее не брал.

— Здесь, — говорю я Марии Григорьевне, — нас могут задержать и спросить, куда мы ходили. Запомните: ходили в деревню продуктов наменять для детей. Теперь домой идем.

А Мария Григорьевна отвечает:

— Хорошо, только вы говорите с ними, а я буду поддакивать. У меня, знаете, язык деревенеет при разговоре с этими бандитами.

Дошли до будки, все, кажется, хорошо было. Ну, думаю, пронесло. Да не тут-то было. Смотрим, из будки, ну, прямо как черви после дождя, стали выползать эти выродки. От страха, что ли, не знаю, но мне показалось, что их очень много. Первым отозвался немецкий офицер:

— Ком, ком, матка! Документы, паспорт, аусвайс.

Подала я ему свой пропуск и паспорт, Мария Григорьевна— свои документы протянула. Он тут же достает увеличительное стекло и рассматривает — нет ли подчисток. Но документы были настоящие, немецкие, и я была спокойна. А в это время один из полицаев спрашивает:

— Где были? Зачем?

— Да вот, кой-чего наменяли для детей.

Офицер проверил документы и вернул нам. Я взяла свою корзину, а Мария Григорьевна — свою, и мы пошли.

«Легко отделались», — только подумала я, как вдруг почувствовала на своем плече чью-то тяжелую руку. Оглянулась— полицай, который спрашивал нас, где были.

— Что еще? — спрашиваю.

— Хочу твою корзину проверить, — говорит он мне.

Мы с Марией Григорьевной, не сговариваясь, в один голос произнесли:

— Нас уже проверяли.

— Это где же вас проверяли?

Я опередила Марию Григорьевну:

— Какой ты любопытный. Говорю, проверяли, значит, проверяли.

— Брешете вы, — вдруг закричал полицай. — Пока я не обыщу твою корзину — не пойдешь дальше. Выкладывай все из корзины.

Тогда я ему в ответ, как настоящая торговка.

— Знаешь, — говорю, — я тебе вот этой корзиной как дам по башке, так сразу узнаешь, что в Дубовлянах нас уже проверяли.

— Ну ладно, — проговорил он мягче. — Ты сверху немного дребедени сними, а ягоды можешь не высыпать, я и так посмотрю, что под ягодами.

Ну что ж, пришлось кое-что выложить из корзины. Он быстро обыскал Марию Григорьевну, потом подошел к моей корзине, снимает штык с винтовки — и в ягоды штыком. Тут у меня и сердце замерло, и дух перехватило: «Зацепил штыком за мину или нет? Нет, не зацепил». Когда же он во второй раз сунул в ягоды штык, мне показалось, что он зацепил острием за край мины. И против моей воли я так тяжко, так глубоко вздохнула, что полицай даже вздрогнул. Смотрю я ему в морду его паршивую, а сама думаю: «Он же как-то долженотреагировать, если наскочил его штык на жесткое». А он глядит мне в лицо и говорит:

— Ты что бельма на меня таращишь?

— Это у тебя бельма, — отвечаю ему. — Ты что, не видишь, всю ягоду мне испортил?

И от страха, от ненависти и злости нервы мои, напрягшиеся до предела, не выдержали, и я, как только может в отчаянии плакать женщина, разревелась. Офицер и другие, стоявшие возле будки, посмотрели в нашу сторону: я, всхлипывая, закричала, путая немецкие слова с русскими:

— Господин офицер, вот такую жизнь вы нам привезли! Нет на них управы никакой. Я знаю, господин офицер, вы ему не приказывали, чтобы он ягоды давил в корзине. Посмотрите, кто их теперь у меня купит?

Понял он меня или нет, не знаю, но только он быстро подошел к полицаю, толкнул его в грудь и резко сказал что-то по-немецки.

А я, продолжая плакать, собрала все обратно в корзину и не торопясь начала отходить от них. Но если бы дать мне волю, то полетела бы я, как на самых быстрых крыльях. «Хорошо, что предусмотрительный Хатагов догадался мины тряпьем прикрыть, — думала я, — оно-то и смягчило удар штыка о мину».

И еще одно могло погубить меня. Об этом я подумала, когда опасность миновала. Дело в том, что над лесом, где мы с Марией Григорьевной ночевали, наш самолет сбросил груз для партизан. Среди них были газеты «Правда» и «Известия». Один экземпляр «Известий» я с собой прихватила, да так и несла в руке, не прятала. Счастье мое, что полицаи газет не читали…

Такой путь проделали две мины, предназначенные для палача белорусского народа фон Кубе.

На следующий день, как было условлено, я пришла на место встречи с Еленой. Однако ни Елена, ни Валентина на свидание не вышли. Это меня насторожило. Я ушла. Разыскала Николая Похлебаева. Он не придавал неявке Елены серьезного значения. Могли быть обстоятельства, которые затруднили своевременный ее приход на условленное место. Я попросила Похлебаева:

— Выясните, может быть, по какой-либо причине они не могут, а если перерешили и отказываются, тогда будем думать о другом плане.

Пока Похлебаев выяснял, что и как, я занялась своими делами. Спрятав мины в надежном месте, я начала готовить к эвакуации в штаб димовцев детей Валентины и их мужественной бабушки. Это мне удалось сравнительно легко. Я воспользовалась самоотверженной помощью нашего человека — шофера Николая Фурца, работавшего по нашему заданию у немцев.

На другой день на встречу со мной пришла Валентина. Под видом торговки повела меня на свою квартиру, Елена Мазаник была дома и ждала меня.

— Ну, покажите, что за туфли вы продаете? — спросила я, предварительно поздоровавшись с нею.

— Туфли высший сорт, — отвечала она, — закачаешься. Вот посмотрите.

— Туфли-то хороши, — говорю, — а цена им какая?

— Да что говорить о цене, — отвечает Елена, — если подходят, то берите. А цена, сами знаете, не отдавать же такой товар за бесценок.

Когда Елена назвала цену, я всплеснула руками и запричитала:

— Голубушка ты моя, это ты заломила… Уж больно высоко взяла. Вот тебе мое последнее слово — за половину отдашь, тогда куплю.

— Да где это вы модные туфли по такой дешевке сейчас купите?

И так в этом духе шла торговля у нас, пока мы не ударили по рукам.

А когда надо было говорить о деле, мы вышли. Мы знали, что не только соседи, но само гестапо вело за квартирой Елены тайное наблюдение.

Когда мы вернулись в комнату, я снова заговорила о туфлях. Так, с разговором о модных туфлях, я вынула из авоськи обернутую в тряпку мину и передала Елене. Та развернула, осмотрела ее и быстро спрятала под подушку.

Валентина повела со мной разговор о дороговизне, а Елена написала на бумаге несколько вопросов и под каждым оставила место для ответа. Я вписала ответы и передала Елене. Она опять достала из-под подушки мину и снова начала ее рассматривать.

Я заметила, что в первый раз, когда она держала мину, руки у нее слегка дрожали. А потом — ни капельки, будто держала свою старую любимую куклу.

— Ну, дай бог тебе здоровья, — сказала я, — заболталась с вами, а мне уже и домой пора.

Я смотрела на Лену и восхищалась ею. Быстрая, сообразительная, деловитая, она была вся отдана тому делу, которое готовилась свершить. Она была в тот вечер совершенно спокойна, хотя и чувствовалась некоторая возбужденность. Валентина же говорила о туфлях, чулках и платьях с таким увлечением, что ей в то время могла бы позавидовать любая модница.

Да и я, как мне кажется, очень удачно выступала в роли торговки.

Сейчас, мне кажется, я могу признаться, что исполнение этих ролей несколько отвлекало пас от мыслей о могущей быть неудаче.

Елена снова обернула тряпицей мину, спрятала ее под подушку и, обращаясь ко мне, сказала:

— Ну, ладно! Берите. Носите на здоровье. Пойдемте, я, пожалуй, провожу вас немного.

— И я! — воскликнула Валентина, но Лена удержала ее:

— Я за ворота и назад. Ты подожди меня.

С этими словами мы вышли.

На улице Елена взяла меня под руку и заговорила:

— Вы мне, Мария Борисовна, так ясно растолковали, что хоть экзамен сдавай. А вообще — штука не мудреная.

Она еще раз повторила мне инструкцию, словно стараясь подтвердить только что сказанные слова, и, пройдя еще несколько шагов, мы расстались.

Шла я домой и думала: «Как должен быть осторожен разведчик. Как надо учитывать все возможные повороты в той или иной ситуации. Осмотрительность, осторожность никогда не должны обращаться в трусость или нерешительность. Но всегда надо видеть и учитывать все, самые, казалось бы, незначительные приметы, чтобы не оплошать в решительный момент». Тут я вспомнила газету «Известия», которою я размахивала перед самым носом у обыскивающих меня полицаев, и мне стало не по себе.

«Справится ли Елена Мазаник с заданием? Сумеет ли выбрать момент, не сробеет ли в самую ответственную минуту? Все говорило в пользу Елены Мазаник, но обстоятельства бывают сильнее нас».

Такие мысли теснились в моей голове, и отогнать их никак не удавалось…

2. Рассказ Елены Мазаник

Вечером, двадцатого сентября, я «продавала» Марии Борисовне Осиповой, которую под видом торговки-перекупщицы привела домой Валя, несуществующие модные туфли.

«Туфли» надо было продавать, потому что квартира была под тайным наблюдением гестаповцев, и все разговоры ими контролировались. Об этом меня своевременно предупредил Николай Похлебаев. О делах же мы говорили во дворе и на улице.

Когда Мария Борисовна уходила, я пошла с нею за ворота.

Тепло попрощавшись, вернулась домой. В ушах еще долго звенели ее слова: «Счастья тебе, Галя».

Настроение у меня было такое, что словами его передать просто невозможно.

Впрочем, его легко понять, если представить себе обстановку того времени, когда за каждым твоим шагом следит гестапо и жизнь всегда висит на волоске.

В такой обстановке в комнату, где ты живешь, приносят мину, предназначенную для самого фон Кубе. В этой мине часовой механизм, который надо завести за сутки до взрыва.

Если бы мне кто-нибудь из моих школьных подруг предсказал, что мне придется в жизни спать, подложив под голову мину страшной взрывной силы, я бы просто-напросто расхохоталась. А сейчас я готова была сама раскладывать карты и гадать, чтобы хоть на один день заглянуть в будущее.

Сон, конечно, не шел. Голова была ясной до предела. Все свое поведение разрабатываю до самых мельчайших деталей. Продумываю каждый свой завтрашний шаг. Ведь завтра утром я должна пронести эту страшную гостью в особняк Вильгельма фон Кубе.

Гаулейтер был точен и пунктуален. Я знала, когда он завтракает, когда сидит в своем кабинете, когда уходит в свой комиссариат, когда возвращается, ужинает, уходит на просмотры кинофильмов, спит. Самый глубокий сон у него — в два часа ночи.

Я с нетерпением, волнением и радостью ждала двух часов. Когда мои часы показали это время, я достала из-под подушки мину, еще раз осмотрела ее со всех сторон и с замиранием сердца вынула из нее небольшое колечко. Подождала секунду, перевела дыхание и приложила ухо к корпусу мины. Должен был включиться и заработать часовой механизм. Суточный завод. Ровно через сутки она со страшной силой должна взорваться и разнести вдребезги все, что будет вокруг нее. Но никаких признаков работы механизма. Еще прислушалась — тихо. Приложила к мине другое ухо — не тикает. Встряхнула ее слегка, приложила ухо — ни звука. «Исправна ли она?» — мелькнула тревожная мысль.

— Валя, — тихо окликаю сестру, — ты не спишь?

— Нет, — отвечает опа, — вздремнула немного, а сейчас сон прошел.

Я положила мину на постель, встала, подошла к Вале, прикрыла голову одеялом и шепчу ей в самое ухо:

— Часы не идут. Завела, а они не идут. Может, испортились?

Слышу в ответ:

— Может, погреть надо?

Снова вернулась к мине, легла, положила ее к себе на грудь — пусть согревается теплом моего тела.

Прошло полчаса. Снова приложила ухо к маленькому темному корпусу: не знаю, показалось или на самом деле едва-едва уловила что-то похожее на ход секундной стрелки. Обрадовалась. Снова подбежала к Вале:

— Идут!

Я уже настолько свыклась с этим маленьким темным предметом, что не только не испытывала страха, держа его на своей груди, но мне казалось, что я уже подружилась с миной.

«Собственно, почему я обязательно хочу услышать тиканье механизма, ведь меня Мария Борисовна предупредила, что механизм работает неслышно. А как же иначе? Если бы его можно было услышать, то, чего доброго, и враг может обнаружить и обезвредить мину».

С этими мыслями я успокоилась, снова положила мину под подушку и попыталась вздремнуть. Я не говорю — заснуть, но хотя бы вздремнуть. И это не удалось.

Утром я обернула мину в чистую марлю, положила ее в сумочку, прикрыла сверху красивым шелковым платком, взяла портфель, в него положила свое белье. Это для того, чтобы выиграть время, когда будут обыскивать. Вся прислуга, работавшая в особняке гаулейтера, подвергалась обязательному двойному обыску. Один раз обыскивали на первом посту, у входа во двор, другой — на втором посту, при входе в особняк. Обыскивали немецкие офицеры. Они обыскивали не только людей, работавших в особняке, но и вообще всех, кто приходил в дом к фон Кубе.

А четырем горничным, жившим в особняке гаулейтера, вообще не разрешалось выходить за пределы двора. Только одной мне разрешали жить на своей квартире.

По улице я шла быстро, даже немного весело. Ничего подозрительного не заметила и уверенно подошла к первому посту. Поздоровалась со стоявшими там двумя офицерами и протянула им портфель.

— Битте, господин офицер.

Он ответил мне поклоном и привычным жестом взял портфель. Они вдвоем внимательно и деловито начали шарить в моем белье. Мне хотелось поскорее «проскочить» этот пост, и я быстро заговорила:

— Иду в душ купаться, что вы так долго смотрите, женского белья не видели?

Офицер смутился и протянул мне портфель.

— Сумочку тоже будете смотреть? — спросила небрежно я.

— Яволь, — ответил офицер.

Я раскрыла сумочку и протянула ему. Он заглянул в нее, увидел шелковый платок и взял его двумя пальцами за кончик.

— Господин офицер, — проговорила я, — этот платок я хочу подарить фрау Аните. У нее завтра день рождения. Не трогайте его, пожалуйста, завтра я вам принесу такой же, даже красивее.

— О, день рождения фрау Аниты! — воскликнул офицер и начал обсуждать со своим коллегой, какой же подарок преподнесут они столь именитой фрау.

Так я миновала первый пост.

Офицер, стоявший у входа в особняк, видел, конечно, что меня обыскивали, но служба есть служба, и он приготовился обыскивать меня.

Он стоял на высоком каменном крыльце, на своем месте, и курил. Надо было отвлечь его от обыска, и на этот случай у меня был готов маленький план. Времени было в обрез. Девушки-прислуги уже начали заниматься своими делами по дому. И мне тоже нельзя запаздывать. Офицера я хорошо знала, не раз передавала ему сигары, которые удавалось стащить у его высокого господина — фон Кубе.

— Господин офицер, подите скорее сюда, — дружески и даже несколько фамильярно окликнула я его.

— Что, фрейлен? — спросил он, подходя ко мне.

— Вы видите эти красивые цветы па клумбах? — спросила я улыбаясь.

— Да, да, — оживился он. — Очень красивые, но у нас в Германии цветы лучше. И солнце там по-иному светит.

— Выручайте меня, господин офицер, — проговорила я шепотом. — Я запоздала, а клумбу не полила. Полейте, пожалуйста, пока здесь никого нет, а я вас сигарой угощу. — И, достав из сумочки сигару, протянула ему: — Берите, берите, завтра я вам две дам, только полейте клумбу.

— Данке шон, данке шон, фрейлен, — бормотал он и обещал обязательно полить клумбу с цветами.

— Обыскивать будете? — спросила я, протягивая ему портфель.

— Найн, фрейлен, — отвечал он, пряча в карман френча сигару.

Я пробежала в дом.

Зашла в полуподвальное помещение — там была прачечная, и там же в двух комнатах проживали горничные. К счастью, сейчас их не было, и я, переведя дух, начала думать, куда мне спрятать мою маленькую ношу. «Спрятать-то не штука, но как потом взять? — мелькает в го-лове. — И в руках не проносишь — работать надо».

Решила оставить при себе. И вот мина прочно устроилась на груди, под моим платьем. Я надела фартук с нагрудником и пошла заниматься своими делами по дому.

А жизнь в особняке шла своим чередом. В девять часов генерал и дети, вся его семья — на ногах. Начинается завтрак.

Я выполняла свою обычную работу — убирала на этажах. Проходя мимо зеркала, взглянула на себя: ого! Такой бледной я еще не была. Как бы гаулейтер не обратил внимания на мою бледность. Достала платочек и повязала щеку, вроде зуб болит. Я часто жаловалась на зубную боль, была даже у немецкого зубного врача, который, не обнаружив «больного» зуба, начал сверлить здоровый, чтобы не ударить лицом в грязь перед сопровождавшим меня адъютантом генерала.

В половине одиннадцатого услышала шаги — это поднимался по ступенькам в свой рабочий кабинет фон Кубе. И вдруг мне почудилось, что мина стала особенно громко тикать. Но бежать уже было поздно. Гаулейтер поравнялся со мной, поздоровался. Он после того страшного разговора в кабинете стал со мною обходительнее и мягче. Я собралась с силами, поклонилась ему, улыбнулась. Он хотел уже пройти мимо, но потом приостановился и спрашивает:

— Что ты такая бледная сегодня?

— Зуб замучил, — отвечаю ему, — всю ночь болел. Видимо, удалять надо.

— О, зуб — это плохо, — проговорил фон Кубе и обратился к следовавшему за ним адъютанту: — Когда гросс Галина закончит уборку, отведете ее в госпиталь к немецкому зубному врачу.

Я уже несколько раз отпрашивалась у фон Кубе под видом зубной боли, когда необходимо было встречаться со своими. Но такого оборота дела я не предвидела. Это было тем более нежелательно, что сегодня дежурил адъютант Виленштейн, который дулся на меня за то, что я сказала ему однажды при фрау Аните: «Женатый человек, а бегаете к русским девушкам на свидание». Другой адъютант гаулейтера Куфайль, более снисходительно относившийся ко мне, сегодня был выходным.

Я выбрала удобный момент и побежала к фрау Аните, сказала ей, что Виленштейн должен меня сопровождать к врачу.

— Фрау Анита, — искренне волнуясь, говорила я, — скажите Виленштейну, что я не хочу с ним идти. Он зол на меня и ищет случая отомстить мне за то, что я, помните, при вас сказала: «Женатые, а ходите к русским девушкам». Скажите ему, фрау Анита, что я одна пойду или совсем не пойду.

Говорю, а сама за щеку держусь, повязку придерживаю. Анита отозвала адъютанта, остановилась с ним в коридоре и что-то ему сказала. Виленштейн подошел ко мне и злобно процедил сквозь зубы:

— Можешь отправляться одна, но если ты проговоришься генералу, что я тебя не сопровождал, пристрелю; только ради фрау Аниты иду на уступку.

Я опустила голову и тихо сказала:

— Господин Виленштейн, разве я вас выдам, вы добры ко мне.

Поблагодарила его и пошла заканчивать уборку. Гаулейтер ушел в свой комиссариат, а Анита собралась ехать за продуктами. Она каждую среду ездила. В помощь себе она всегда брала кляйн Галину и самого младшего из сыновей — Вилли. Два ее старших сына — Петер и Геральд — ушли в школу. Но на этот раз, когда машина уже была готова, Вилли закапризничал и заскулил:

— Не поеду.

Я ему говорю, что буду мыть полы, пыль вытирать, что он приедет в чистый дом, а он тянет свое: «Не поеду. Хочу остаться с тобой».

Вот тебе, думаю, конфетка на закуску. Порядком пришлось с ним повозиться, чтобы он согласился без слез ехать с матерью.

Дежурный офицер отправил фрау Аниту, а сам вернулся в дом, поднялся на третий этаж и встал в коридоре у телефона, который находился возле самых дверей спальни гаулейтера. А мне-то как раз в эти двери и нужно было войти.

Я уже приготовила мину, обернула ее в штанишки Вилли и стала выжидать. А время летит. Посмотрела на часы — уже одиннадцать. А в одиннадцать мы договорились с Марией Осиповой встретиться в сквере. Я опаздывала и от этого стала еще больше волноваться. Теперь задача моя состояла в том, чтобы отвлечь дежурного офицера от дверей. Я подошла к нему и спрашиваю:

— Господин офицер, вы и сегодня не завтракали?

Он вскинул на меня равнодушный взгляд и буркнул:

— Нет!

— Так чего же вы ждете, — говорю, — на кухне я для вас кофе приготовила, бутерброды и пирожки с мясом.

Он несколько оживился, но еще колебался. А я заранее договорилась с кухаркой, пообещав ей пять марок, чтобы сварила для него кофе.

— Идите на кухню, господин офицер, — говорю, — я попросила кухарку специально для вас кофе сварить. Какой кофе! Вы всегда так заняты, господин офицер, — говорю, — что совсем о себе забыли. Нельзя так! Если позвонят— я крикну вам.

— Данке, данке, — проворковал он и начал спускаться вниз по ступенькам.

Я быстро обошла все шесть комнат третьего этажа. В комнатах никого не оказалось. Зашла в спальню. В ней стояли две кровати. На ковре, у генеральской кровати, — овчарка Люмпе. Она всегда там лежала — ожидала прихода фон Кубе. Люмпе внимательно посмотрела на меня своими умными глазами, как бы спрашивая: «А тебе здесь что нужно?» — и вильнула хвостом. «Признала», — подумала я. Овчарка меня знала, никогда не лаяла на меня и даже часто принимала от меня лакомства. Сейчас я тоже дала ей кусочек сахара. Сахар Люмпе взяла из моей руки, но когда я хотела залезть под кровать, овчарка насторожилась и перестала хрустеть сахаром. Тогда я штанишками Вилли начала вытирать пол, и это привычное для овчарки движение не вызвало у нее никаких подозрений. Так я забралась под кровать. Отслонив холстяную обшивку, я оттянула пружину и положила между нею и рамой матраца мину. Проверила — крепко ли она сидит в своем новом гнезде. Убедившись, что все сделано как надо, я вылезла из-под кровати. Люмпе все же почуяла что-то недоброе. Начала беспокойно ходить по ковру. Хвостом вилять перестала, уши насторожила. Я дала ей еще кусочек сахара, она его взяла, но очень неохотно. Приговаривая: «Люмпе, хороший Люмпе», я медленно вышла из спальной комнаты и стала вытирать пыль и поправлять ковровые дорожки в коридоре.

Дежурный офицер, снова занявший свое место у телефона, помахал мне рукой и послал воздушный поцелуй. Я погрозила ему пальцем и сказала, что никто не звонил.

Посмотрела на часы — время поджимает. Меня ведь уже давно ждут Мария и Валентина. Надо торопиться!

Я сняла со щеки повязку, взяла свою сумочку (кстати, эта сумочка теперь в Музее истории Великой Отечественной войны в Минске), портфель со своим бельем и вышла из особняка.

Шла я спокойным медленным шагом и, лишь увидев Марию Осипову в сквере, бросилась бегом к ней навстречу.

— Все в порядке, Мария! — проговорила я, переводя дыхание.

Тут же к нам подбежала Валентина, отпросившаяся у своего шефа. Она еще издали, не удержавшись, спросила:

— Как?

Я подняла большой палец.

— Ой, Галка, какая же ты молодец! — бросаясь мне на шею, проговорила Валя.

— Поверишь ли, — вполголоса сказала Мария, — как ушла от тебя вчера, вот настолечко глаз не сомкнула. Все о тебе думала.

Мы прошли сквер, вышли на улицу и свернули за угол. Там нас ждала полуторка замечательного подпольщика Коли Фурца. Он помог нам взобраться в открытый кузов машины, сел в кабину и включил мотор. Машина тронулась.

Немного проехав переулками и улицами, мы выехали из города и влились в общий поток машин, мчавшихся по Минскому шоссе.

Глава восьмая Черные флаги над Рейхстагом

Небольшая затерявшаяся в белорусских лесах деревня Янушковичи жила своей напряженно-беспокойной повседневной жизнью. Деревня была пристанищем для многих партизан, базой для короткого отдыха после боевых операций, утомительных бросков и походов, после ночных стычек с оккупантами.

В Янушковичах был оперативный штаб бригады Димы — отсюда уходили на боевые задания народные мстители, здесь встречали возвращавшихся героев и первыми узнавали о новостях. В самые трудные дни оккупации жители деревни не оставляли своего основного занятия— они сеяли хлеб, сажали бульбу, ухаживали за скотом. Весенний сев в сорок третьем году они провели под лозунгом: «Весь урожай будет наш!» Кто первым выдвинул этот лозунг, трудно сказать, но теперь все сходятся на том, что родился он в голове комиссара бригады Хатагова.

Сеять, выращивать и убирать урожай часто приходилось под пулями врага. Деревня не один раз побывала в руках у немцев, но все же закрепились в ней партизаны.

Когда эхо Сталинградской битвы по всему миру прокатилось предвестником гибели гитлеровского режима, в Янушковичах тоже все приободрились и повеселели. Появилась надежда на скорое избавление от немецко-фашистских захватчиков, активизировалась борьба партизан, и отряды стали пополняться новыми людьми.

В нескольких километрах от Янушковичей расположились две деревушки — одна Рудня, а другая, чуть подальше, — Кременцы. В Кременцах была главная база. Там были блиндажи главного штаба бригады Димы, работала рация, велась двусторонняя связь с Москвой.

И в Рудне, и в Кременцах, так же как в Янушковичах, в этот теплый сентябрьский день шла своя будничная жизнь.

И все же какое-то дуновение тревоги, едва уловимое беспокойство словно носилось в воздухе вместе с тончайшими нитями «бабьего лета». И тревога эта была необычная. Ее можно было бы сравнить с чувством людей, смотрящих на выпрыгнувшего из самолета парашютиста, у которого еще не раскрылся парашют. И хотя все знают, что он раскроется, но следят за ним с тревогой.

Из Кременцов в Янушковичи прибыл командир бригады Николай Федоров и комиссар Харитон Хатагов. Они, конечно, по горло были заняты своими делами: разработкой оперативных планов, но дела эти невольно переместились на второй план, и всеми их мыслями полностью завладело только одно чувство — ожидание.

Командир и комиссар, как всегда, разместились в двух комнатах хаты Вербицких, достали топографические карты, сводки, донесения и занялись каждый своим делом.

Но как только кто-либо из них начинал вникать в детали оперативных планов и заданий, вдруг почему-то откидывался на спинку стула, сосредоточенно уходил куда-то внутрь самого себя, потом вскакивал и шел в соседнюю комнату. Вот и сейчас всегда спокойный Хатагов зашел к Федорову будто бы по делу. Федоров точно знал, что срочного дела у Хатагова вовсе нет, по повернулся, сидя на стуле, к нему лицом и ждал, что тот скажет.

— Ч-черт, — проговорил Хатагов, — устал я, что ли. Сижу — и ни одной толковой мысли в голове.

— Да и у меня сегодня голова как чурбан, хоть топором руби, — ответил Федоров.

— Я, Николай, думал, не назначить ли нам командиром группы разведчиков Ивана Плешкова?

— Плешкова? — переспросил командир. — Что ж, он по всем данным подходящий парень. Правда, время еще терпит.

— Терпит, конечно. Но я боевое задание для него разработал, специально для него, — подчеркнул Хатагов. — Он местность знает, и с людьми у него крепкие связи.

— Иван по всем линиям подходит. Я до сих пор помню, как он тогда, в лесу, с Похлебаевым-то, беду учуял. Ведь черт какой, — говорил Федоров. — Если бы я тогда к его словам прислушался, у нас бы и лошади целы были, и немцев мы обвели бы вокруг пальца.

Федоров чувствовал себя несколько виноватым в гибели лошадей и уже второй раз счел нужным сказать об этом Хатагову, чтобы тот не думал, что он, Федоров, не умеет анализировать своих поступков и давать им оценку. Хатагов же не любил копаться в неудачах, он считал, что боевые ситуации дважды не повторяются, и следил лишь за тем, чтобы в новых условиях не сделать старой ошибки. Кроме того, он, как настоящий боевой друг, старался отвлекать друзей от мыслей о промахах, которые нельзя было исправить.

— Ты же, дорогой мой, — сказал он Федорову, — хорошо знаешь, что в гибели наших лошадей, во-первых, виноваты немцы, а во-вторых, если бы ты тогда не метнул в эсэсовцев спаренные гранаты, то мы вряд ли сейчас беседовали с тобой.

Николай Федоров улыбнулся чему-то далекому. Ему было очень лестно услышать от Хатагова оценку своего поступка в той стычке с эсэсовцами и узнать, что Хатагов считает его действие решающим в исходе того боя.

— Да, немцы, конечно, виноваты, но до сих пор не пойму, как они выследили место встречи, как им удалось без единого выстрела снять наших дозорных.

— А ты веришь, Коля, и я думаю над этим вопросом, — сказал Хатагов. — Не просочился ли какой-нибудь шпион к нам? Очень серьезно думаю…

Хатагов уходил к себе в комнату, углублялся в дела и снова отвлекался. Потом к нему, в который уже раз, приходил Федоров, и разговор продолжался в том же духе. Хотя оба они великолепно понимали, что главное, сейчас не в тех вопросах, которые они обсуждали, а совсем в другом. Они понимали настроение друг друга и при каждой новой такой встрече лукаво, как заговорщики, улыбались.

— А знаешь, что я придумал? — сказал при очередном «заходе» в комнату Хатагова Федоров. — Я подумал, что правильнее всего назначить Плешкова твоим адъютантом.

— И на эту должность он подойдет, — улыбнулся ничему не удивлявшийся Хатагов. — Мы ведь с ним пуд соли съели.

— И привык он к тебе, и парень грамотный. Хорошим помощником будет.

— Согласен! Без оговорок согласен!

— Ну, значит, и добро, — проговорил Федоров, уходя к себе.

А через несколько минут Хатагов был уже у него, и беседа продолжалась. Вдруг Хатагов спросил:

— Скажи, командир, посты мы правильно расставили?

— Заслоны, посты, охрана — сомнений не вызывают, — ответил Федоров. — А что?

— Да вроде бы пора им уже показаться.

— Их уже наверняка Плешков под свою опеку взял, — ответил Федоров и, взяв Хатагова под руку, предложил пройтись по деревне: — Ну их к черту, эти дела, голова распухла.

То ли их настроение передалось другим, то ли люди сами по себе вдруг обеспокоились — неизвестно. Но смутное предчувствие чего-то необычайного охватило всех.

Петр Емельянович Вербицкий и жена его Фекла Андреевна не находили себе места. Двое их сыновей были на фронте, в рядах Красной Армии, но не о них сейчас думала пожилая супружеская пара. Петр Емельянович не любил долго ждать. И в памятный тот день, когда у них в погребе мину для фон Кубе испытывали, он не стал дожидаться, пока механизм сработает, — уехал. И теперь вдруг пошел на рыбалку. А Фекла Андреевна ходила по дому, останавливалась перед иконой богоматери и, крестясь, шептала: «Господи, царица небесная, пусть свершится твой правый суд над извергом!» А потом подходила к кровати, на которой спала Мария Осипова, когда бывала у них, и долго смотрела на подушку, на одеяло. Фекла Андреевна всей своей душой полюбила Марию, полюбила, как родную дочь, и вечно тревожилась о ней. С какой заботой помогала она укладывать в корзину яйца, кулечки с мукой, грибы, когда отправлялась Мария в свой страшный путь с двумя минами. Фекла Андреевна и бруснику тогда достала, и крупы у соседки на соль выменяла, и грибов в лесу насбирала, а перед дорогой поцеловала Марию и осенила ее крестным знамением.

Как ни медленно тянулось время, а день закончился. Потемнело кругом, и над Янушковичами загорелись яркие осенние звезды. Где-то робко скрипнула гармонь. Потом смелее и увереннее зазвучали ее лады, и вскоре полилась в вечерних сумерках нежная мелодия белорусской песни. Она брала за сердце, проникала в самые глубокие уголки души и, словно окунувшись в живительную влагу, выплескивалась наружу грустными, проникновенными словами. В этих словах было все — и радость, и горе, и любовь. Да, неиссякаема вера в свой народ, в бессмертие своей любимой родины. Постепенно печальные звуки, отдаляясь, таяли, а им на смену приходили новые, вызывавшие другие чувства. Когда же гармонист перешел на мелодию самой любимой в бригаде Димы песни, казалось, сами Янушковичи подхватили четкие ритмы:

Хатагов и Федоров вслушивались в слова песни, а потом и сами стали тихонько подтягивать:

— Это хлопцы из группы Трошкова поют, — сказал Хатагов. — По голосам узнаю.

— Они от обеда откажутся, а песню споют. Я их знаю, — подтвердил командир.

Когда Хатагов и Федоров вошли в дом и увидели бодрствовавшую Феклу Андреевну, кто-то из них сказал:

— Что же вы спать не ложитесь?

— Рада бы заснуть, — отвечала она, — да сон от меня бежит.

…Во втором часу ночи по сонной деревне гулко простучали копыта, и у дома Вербицких спешился всадник.

Это был командир группы, охранявший оперативный штаб и всю деревню Янушковичи, — Петр Трошков. Он быстро вошел в дом.

— Прибыли! Поздравляю вас! — крикнул он и бросился в раскрытые объятия комиссара и командира.

— Поздравляю! — повторил он еще раз, обнимая прослезившуюся Феклу Андреевну.

Поздравлять командира и комиссара действительно было с чем. Мария Осипова и сестры Мазаник справились с боевым заданием. Они сделали все для того, чтобы приговор народа над фон Кубе был приведен в исполнение.

И вот исполнители приговора — Мария и Галя, а с ними и Валентина — в объятиях Федорова и Хатагова.

— Так вот вы какая, Галя! — говорил Хатагов, глядя на Елену Мазаник. — Вот вы какая!

— Харитон Александрович, — плача от радости, прижималась к его широкой груди Валентина, — а где мои дети?

— Здесь твои дети, спят… все здоровы, — отвечал за него Николай Федоров.

— Фекла Андреевна накормила твоих детей, дала им парного молока, — говорил Хатагов, — они и заснули… Сейчас увидишь их… сейчас…

— Ой, спасибо вам, — обняла Валя Феклу Андреевну, — спасибо! Идемте же к ним, хоть на спящих погляжу.

— Пойдем, Валентина Григорьевна, — отвечала та, — посмотришь… Да и сама небось намучилась в дороге-то. Постой, дай-ка я еще разок погляжу на Машу-то. Господи, царица небесная! Как с креста сняли…

Мария Осипова заметно сдерживала свои чувства, хотя радость так и рвалась из ее глаз.

— Как в дороге, — спрашивал Федоров, — никто не беспокоил?

— Нет, — отвечала Мария Борисовна, — нас из рук в руки передавали.

— Ну, Елена Григорьевна, наша дорогая Галя, признавайся, страху набралась? — говорил Федоров.

— Страху-то набралась, товарищ командир, но по другому поводу — все боялась, что гестапо раньше времени схватит.

— А разве подозревали? — спросил командир.

— Да, секретное подслушивание в комнате устроили. Я-то не знаю, Похлебаев разведал и предупредил. А то бы в ловушку по-глупому угодила, — отвечала Елена.

— Смотрю на тебя, Галя, — сказал Хатагов, — и говорю: молодец! Миллион раз молодец!

Мария Борисовна вспоминала, как несла мины, как обыскивали ее полицаи. Не забыла упомянуть и о газете «Известия», которую держала в руке во время обыска.

Хатагов слушал, иногда покачивал головой, а потом встал, подошел к Осиповой, обнял и трижды крепко поцеловал эту мужественную женщину. «Детей потеряла в Минске, вся душа ее горем залита, а с какой самоотверженностью работает в бригаде», — подумал он.

— Фекла Андреевна! — вдруг окликнул хозяйку Федоров. — Что же мы за люди такие? Гости-то наши голодные все, а мы их словами кормим.

— У меня стол накрыт, — отвечала хозяйка. — Жду да кланяюсь, пожалуйте, дорогие, хлеб-соль вам.

— Вот это другой разговор, — оживился Федоров, — поешьте и без разговоров — в постель! Спать!

— Нет! Возражаю! — проговорил Хатагов. — В Янушковичах хотя и спокойно пока, а все же надежнее будет в Рудне. Здесь дорога — могут и каратели пожаловать.

— Это верно! — согласился Федоров. — Ну, тогда короткий привал — и айда в глубь леса.

— Совсем другое дело, — оживился Хатагов и обратился к Ивану Плешкову, который сопровождал героинь: — Заседлай лошадей, дружище, для нас и подготовь подводу женщинам и детям!

— Есть подготовить лошадей! — отчеканил Плешков и вышел из дому.

Фекла Андреевна радовалась так, словно двое ее сыновей вернулись домой с фронта. Она нет-нет да и подойдет к Осиповой, шепотом спросит:

— Маша, скажи, а бомба-то взорвалась?

И Мария ей тоже на ухо:

— Командир приказал нигде ни слова об этом. Но, кажется, да!

Фекла Андреевна отходила и, останавливаясь перед иконой богоматери, крестилась, шепча: «Благодарю тя, Христе боже наш, что Маша живая домой вернулась».

Сестры — Елена и Валентина — смотрели на маленькую, щупленькую фигурку хозяйки, переговаривались и ели отварную картошку с молоком.

— По коням! — подал команду Хатагов, когда лошади были поданы.

Перед рассветом отважные женщины, а с ними дети и бабушка в сопровождении взвода партизан во главе с комиссаром въехали в деревню Рудня. Разместив женщин и детей в своей комиссарской хате, Хатагов выставил вокруг деревни усиленную охрану и приказал коменданту базы Грищенко:

— Иван Афанасьевич! Пусть поспят вволю. Ничего не жалеть для них! Заслужили!

— Видать, заслужили, — отвечал комендант, — коли в комиссарской хате с почетом устроились.

Когда Елена услышала мерное дыхание сестры, она едва слышно прошептала: «Молодец Валя». Мария, которая, несмотря на смертельную усталость, никак не могла заснуть, тихо спросила:

— Ты не спишь, Галя?

— Нет. Спать хочу, а сна нету. Мысль сверлит и сверлит: «А вдруг не получилось?» — прошептала Елена в ответ.

— И я об этом же думаю, — говорила Мария. — Вечером гаулейтер должен был выступать на сборище молодчиков. Мог задержаться.

— Вряд ли. Он всегда был точен.

— Ты сказала «был»? — заметила Осипова.

— Правда? Хорошо бы. Я по дороге сюда, — шептала Елена, — вздремнула. И в полусне видела черные флаги над рейхстагом. Все — в черном, и Анита плачет… А слезы у нее, как капли нефти, падают на пол и черные пятна оставляют…

Так, переговариваясь, они и заснули.

Утром Елена и Мария встали раньше всех и, выйдя из хаты, разговаривали между собою. Вдруг они услышали лошадиный топот, и перед ними, как из-под земли, выросли два всадника. Один из них был опоясан пулеметной лентой, автомат висел за плечом, а у другого на поясе были две гранаты и в кобуре покоился маузер. Вид у всадников был такой, будто они возвращаются с ночного задания. Увидев двух женщин, они приветливо поздоровались.

— Комиссар дома? — спросил один из всадников.

— Нету, — отвечала Мария.

— Жаль, — сказал другой, — ну, бывайте здоровы!

И тронул коня.

Второй тоже хотел ехать, но попридержал лошадь и громко сказал:

— Слыхали, девушки, Кубе кокнули!

— Как? — вырвалось у Елены и Марии одновременно.

— Очень просто, — отвечал всадник, трогая коня, — мину подложили в спальню.

— Да подождите же, кто подложил? — вскрикнула радостно Осипова.

— Слыхать, вроде женщина… и сама погибла, бедняжка, — проговорил всадник, отпуская удила и давая волю своему коню.

Всего лишь секунду стояли растерянно женщины. Потом Осипова обняла Елену:

— Галя, ты помоложе. Беги вон в ту крайнюю хату, скажи комиссару! Скорей!

Мазаник вихрем понеслась к Хатагову. Мария видела, как он выбежал из дверей, вскочил на стоявшую у хаты лошадь и помчался вслед за всадниками. Выехав за село, дал автоматную очередь, чтобы остановить их.

Вернулся Хатагов радостный и возбужденный.

— Правда, дорогие мои героини, правда! Это были мои друзья из соседнего отряда, — говорил он, спешиваясь.

С этими словами Хатагов поднял дуло автомата в небо и дал несколько очередей.

— Это вам салютует народ! — крикнул он.

День в партизанском крае начинался с самых хороших боевых новостей: «Кубе кокнули!», «Фон Кубе взорван!», «Подлюге по заслуге!», «Вильгельму фон Кубе — крышка!», «Кубе душу черту отдал?» Эта весть быстрее ветра облетела партизанские отряды. В хаты, блиндажи и землянки по невидимым каналам просачивались более или менее точные подробности свершения казни над палачом белорусского народа. Вечером об убийстве партизанами рейхскомиссара, гитлеровского наместника в Белоруссии фон Кубе сообщило радио Москвы.

Теперь уже не было никаких сомнений — Кубе убит.

Вскоре Хатагов получил еще один достоверный документ — «Белорусскую газету», выпускавшуюся оккупантами в Минске на белорусском языке. Просмотрев беглым взглядом заголовки сообщений и некрологов, он поспешил к землянке, в которую теперь перевели «на жительство» весь женский лагерь — Осипову, сестер Мазании, бабушку и детей. «Надо же порадовать наших героинь, — думал Хатагов, — пусть своими глазами увидят траурную рамку и прочтут, как немцы оплакивают своего незабвенного Кубе».

Женщин он застал за самым приятным для них занятием— они купали веселых и смеющихся своих малышей.

— Принимайте почтальона с газетой! — крикнул громким голосом комиссар и вошел в землянку. — Вот, читайте!

И он потряс перед собой газетой.

Женщины почтительно приветствовали Хатагова. Тут же предложили ему сесть. Мария Осипова быстро вытерла полотенцем руки, взяла газетку и вскрикнула от радости.

— Елена!. Скорее посмотри, какую панихиду по нашему Кубе разводят фашисты! — с этими словами она поднесла к Елене Мазаник газету.

Та посмотрела и окликнула Валентину. Сестра подошла, лицо ее озарилось улыбкой.

— Ой, Мария, подожди, сейчас вытрем ребят, уложим их в постель и почитаем.

Елена взяла газету, бросила быстрый взгляд на черную бороду комиссара, на его внимательные крупные серо-голубые глаза, посмотрела, как старушка укладывает детей в постель, села поудобнее.

— Читай, не томи душу! — на вытерпела Валя и слегка толкнула ее под локоть.

— Все читать? — спросила Елена. — От корки до корки?

— Ну конечно, — сказала Валя.

Елена начала с заголовка:

— «Беларуская газэта», № 73, субота 25-га верасня 1943 года».

— Ты что, Галя, терзать нас подрядилась? — сказала Валя. — Читай, что про Кубе пишут…

— Сами сказали от корки, — вздохнула Мазаник и начала медленно, с ударениями и расстановкой читать набранные крупным шрифтом через всю первую полосу слова:

— «ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОМИССАР ГАУЛЕЙТЕР ВИЛЬГЕЛЬМ КУБЕ ПОГИБ ОТ ПОДЛОЙ РУКИ УБИЙЦЫ»,

Чуть передохнув, бросив светившийся радостью взгляд на Осипову и Хатагова, четко выговаривая каждое слово, Мазаник продолжала:

— «ОФИЦИАЛЬНО СООБЩАЕТСЯ: 22 СЕНТЯБРЯ 1943 ГОДА… СЕГОДНЯ НОЧЬЮ… УБИТ ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОМИССАР БЕЛОРУССИИ, ГАУЛЕЙТЕР КУБЕ… ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОМИССАР В МИНСКЕ, РУКОВОДИТЕЛЬ ГЛАВНОГО ОТДЕЛА БАУЭР, ОБЕРДИНСТЛЕЙТЕР, РУКОВОДИТЕЛЬ ССИ ПОЛИЦИИ В БЕЛОРУССИИ ФОН ГОТБЕРГ.

ГРУППЕНФЮРЕР, ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ ПОЛИЦИИ».

И дальше таким же крупным шрифтом на первой полосе некрологи о фон Кубе от так называемого «комитета доверия», то есть от помощников палача В. Ивановского и Ю. Сабалевского, от штаба и шефа СБМ, от нациста Вурстера и других.

Словом, весь номер этой газеты был посвящен покойному гаулейтеру, казнь которого потрясла не только всех оккупантов, но и самого фюрера в его фашистском логове, именовавшемся Ставкой.

— «…ВТОРОЙ ПОСЛЕ ГЕББЕЛЬСА ОРАТОР И ПРОПАГАНДИСТ НОВОГО ПОРЯДКА, — ЧИТАЛА ДАЛЬШЕ МАЗАНИК, — …ПРАВАЯ РУКА ГИТЛЕРА…»

Когда Галя кончила читать, Хатагов сказал:

— В судьбе Кубе они предчувствуют судьбу всех гаулейтеров. Такая же участь ждет и самого Гитлера.

— Я готова и под Гитлера мину подложить, — сказала Елена Мазаник.

— Нет, — ответил Хатагов. — Сейчас за тобой и за Марией фашисты начали охотиться, как матерые хищники.

— Дядя Ваня, — проговорила Елена. — Между прочим, полагалось бы и нам справить свои, партизанские, поминки по Кубе.

— Галя, — весело произнес Хатагов. — Ты самый золотой человек на свете. Будут поминки! Я даже готов на них лезгинку сплясать!

Когда Хатагов вышел из землянки, он хотел кликнуть Ивана Плешкова и Грищенко. Но их не оказалось на месте.

— Где Плешков? — спросил он дежурного охранника.

— В красном уголке, товарищ комиссар, он политчас проводит.

Хатагов подошел к блиндажу, где обычно проводились политзанятия, собрания, боевые летучки. Бойцы посторонились у входа, давая ему дорогу, но он сказал, что послушает здесь.

Иван Плешков, развесив им самим нарисованную карту боевых действий, рассказывал о разгроме немцев на Орловско-Курской дуге, о наступлении Красной Армии по всему фронту.

Когда он закончил беседу и спросил, все ли он ясно рассказал, партизаны поблагодарили его за толковую лекцию, а Макар сказал:

— Ты, Иван, все понятно разъяснил, из тебя оратор первый сорт, но про фон Кубе нам толком скажи, — кто его угрохал?

— Я, хлопцы, про него не больше вашего знаю, — с лукавинкой отвечал Плешков, — кокнули его — и концы, чего ж тут резину тянуть.

— Тебе больше нашего положено знать, — не унимался Макар, — на то тебя и агитатором сделали, и к комиссару ты ближе стоишь.

Хатагов понял, что надо выручать Плешкова, и попросил слова.

— Вот, товарищи, — сказал он, — у меня в руках фашистская газета. Я только что ее получил. Что же пишут в ней фашисты? Вот послушайте.

В наступившей тишине звучал голос комиссара.

— Из этого ясно, товарищи, — продолжал Хатагов, — какой птице голову свернули.

— Ясно, — послышались голоса, — но интересно — кто?

— Скажу вам по правде, — отвечал спокойно Хатагов, — этого палача казнили мы с вами. Понимаете —мы!

— Вот это точно, — отозвался Иван Плешков, обращаясь к Макару, — и ты, Макар, и я, и Трошков, словом, все мы.

— А придет время, товарищи, — продолжал Хатагов, — и мы прочтем в наших газетах имена героев.

Ответ Хатагова, может быть, и не полностью исчерпывал любознательность Макара, но сознание того, что и он, и его друзья причастны к этому подвигу, вполне его удовлетворяло.

— А можно у вас попросить газетку, — робко обратился Макар к комиссару, — мы тут ее с хлопцами почитаем.

— Почему же нельзя, — ответил Хатагов, — возьмите, она мне не нужна.

И он, протянув Макару газету, вышел с Плешковым из блиндажа. Как только стихли шаги Хатагова, партизаны обступили Макара.

— Ну, Макар, ты у нас и голова — цены тебе нету, — послышался чей-то голос.

— И до чего же хитер, каналья, — вторил ему Иван Золотухин, — без тебя просто хоть помирай.

— Только уговор, — слышался знакомый нам тенорок, — всем поровну, как при коммунизме.

— Никого не обижу, — с нескрываемым важничаньем говорил Макар, стараясь отрывать от газеты ровные кусочки на самокрутки.

Тем временем Хатагов послал Плешкова к коменданту базы Грищенко с особым заданием: подготовить специальный ужин.

Вечером в просторной штабной землянке за столом, накрытым скатертью из парашютного шелка, сидели командир бригады Николай Петрович Федоров, комиссар и командир группы Харитон Александрович Хатагов, начштаба бригады Дмитрий Федорович Чуприс, начспецотдела Тимофей Васильевич Зверьков, которого друзья за его оборотистость прозвали гебитскомиссаром. Они сидели, так сказать, на своем «начальственном» месте. По обеим сторонам стола, сколоченного из березовых жердей, разместились гости — Мария Борисовна Осипова и Елена Григорьевна Мазаник, ее сестра Валентина Григорьевна Мазаник-Шуцкая, врач Александра Титовна Долмат и никогда не унывающие веселые радистки.

Тамадой, как всегда в торжественных случаях, был Харитон Хатагов. Он блестяще справлялся со своими обязанностями тамады — не давал ни на секунду скучать собравшимся, рассказывал анекдоты, сыпал прибаутками, произносил величальные тосты в честь каждого собравшегося — словом, его таланту мог позавидовать самый заправский тамада, проведший не одну сотню свадеб и пирушек за пышными столами в осетинских селениях.

Надо сказать, что стол был накрыт по-царски. В деревянных и глиняных чашках дымилась перловая каша с мясом, румянилась горка картофеля — знаменитой белорусской бульбы, в небольших котелках томились запеченные в сметане грибы. Были тут и белорусские драники, и свежие яблоки, и груши.

Над всеми этими яствами высилась запотевшая бутыль прозрачного, двойной очистки, самогона, раздобытого неведомо где Иваном Плешковым. Он эту бутыль водрузил на стол с таким важным и горделивым видом, будто привел в штаб плененного им фашистского генерала.

Гулом одобрения встретили его собравшиеся, а Хатагов наклонился к Федорову и шепнул на ухо так, что все услышали:

— У него свой винный погреб.

Федоров только рукой махнул: «Дескать, этот хоть из-под земли достанет».

За столом не было теперь только одного человека — Петра Трошкова, который ушел на боевое задание и до сих пор не вернулся. Решили начинать «поминки» без него, хотя он и участвовал в подготовке операции «Кубе».

— Прошу наполнить бокалы! — сказал тамада, налил себе в кружку самогон и встал. За ним встали другие, понимая, что будет провозглашен важный тост, иначе комиссар и не вставал бы. — Дорогие друзья, я даже затрудняюсь назвать наши веселые «поминки» по палачу фон Кубе шуткой. Взрыв партизанской мины под гаулейтером — это, конечно, огромной важности факт. Но это не самое главное, что сделали мы для победы. Придет время, и мы узнаем, друзья, еще более потрясающие дела наших партизан. И тогда каждый гражданин нашей великой страны поймет, в каких гигантских масштабах вела работу наша партия коммунистов по организации и развертыванию партизанской борьбы.

В блиндаже установилась такая тишина, что, казалось, люди затаили дыхание. Комиссар почувствовал, что говорит о самом важном, и продолжал:

— Что особенно ценно и дорого нам, людям, которых называют народными мстителями? А то, дорогие друзья, что в наших рядах сотни тысяч бойцов, среди которых представители всех национальностей — русские, белорусы, евреи, поляки, украинцы, болгары, чехи, словаки и югославы. Есть среди нас и лучшие сыновья немецкого народа. Такого интернационального братства по оружию история никогда раньше не знала. И вы чувствуете, какие результаты дает боевое, антифашистское содружество народов. Разгром немцев под Москвой, на Волге, на Кавказе и Курской дуге… Близится время освобождения Киева и Минска. Правда, дорогой ценой достается победа. Путь к ней обильно орошается кровью наших бесстрашных воинов. С нами нет сегодня многих наших боевых друзей — Якова Кузнецова, Василия Щербины… С прискорбием я должен вам сообщить, что, перелетая линию фронта, погиб замечательный командир и комиссар нашей бригады Дима Кеймах. Еще при его жизни нас называли «димовцами», так будет и впредь. Вечная слава героям! Вечная память нашим друзьям по оружию!

Хатагов склонил голову и по осетинскому обычаю пролил из стакана на хлеб несколько капель, а потом поднес стакан к губам. Все выпили молча в память погибших друзей.

— Прошу вас сесть, друзья! — проговорил Хатагов. Он дал возможность каждому собраться с мыслями, подумать о чем-то дорогом и близком.

— Теперь, друзья, я хотел бы, — продолжал тамада, — предоставить слово нашему храброму бойцу, славному партизану-разведчику Дмитрию Федоровичу Чупрису.

Чуприс быстро, по-военному встал, поднял свой стакан и сказал:

— Теперь, товарищи, выпьем за здоровье новых Героев Советского Союза!

Сидевшие за столом переглянулись. «Кого он имеет в виду?» — подумал каждый. Федоров понял, что к тосту требуется дополнение, и добавил:

— Указа еще нет, товарищи, но я уверен, что он будет. Родина оценит отважный поступок тех, кто свершил приговор белорусского народа над фон Кубе.

— Где бы ни находились герои в эту минуту, — пробасил тамада, — пожелаем им доброго здоровья и кавказского долголетия. Слава героям!

Все снова встали и дружно провозгласили:

— Слава! Слава! Слава!

Осипова и Мазаник слегка зарумянились то ли от выпитого, то ли от сказанного комиссаром.

Когда тамада предложил снова «наполнить бокалы», послышался шум шагов и в блиндаж вошел Петр Трошков.

Запыленный, опоясанный пулеметной лентой, обвешанный гранатами, он с недоумением окинул усталым взглядом собравшихся, а потом, увидев Федорова, подошел к нему и четко проговорил:

— Товарищ командир! Разрешите доложить: задание выполнено.

Федоров встал и пожал ему руку. А Трошков продолжал:

— Сообщаю новость — фон Кубе убит!

— Дорогой мой, — подошел к нему Хатагов и поднес до краев налитый стакан, — это тебе штрафной за опоздание, а новость мы уже знаем.

— Дядя Ваня, — отозвался Плешков, — ты его хоть за стол усади. Погляди — он еле на ногах стоит.

Трошков выпил, закусил, потом отошел от стола, отстегнул пулеметную ленту, снял пояс с гранатами, шапку, расстегнул ворот рубахи и сел рядом с Иваном Плешковым. Тот в двух словах рассказал ему, по какому случаю сегодня пирушка.

А тамада продолжал вести застолье. Потом кто-то предложил тихонько спеть, все поддержали предложение, и в блиндаже зазвучали песни. Пели и про Стеньку Разина, и про ямщика, и партизанские. Забрела как-то в их края замечательная песня брянских партизан, написанная на волнующие слова поэта Анатолия Софронова композитором Кацем «Шумел сурово Брянский лес». Песню эту они пели до самозабвения. Но мастер на все руки Иван Плешков «приспособил» ее, так сказать, к местным условиям. Уж очень хотелось димовцам иметь «свою» песню. И пели ее проникновенно, до слез. Вот и сейчас Трошков затянул, Иван подхватил, а потом хотя и вполголоса, но дружным хором зазвучало:

После каждой строфы делалась пауза, в которую Федоров и Трошков вплетали повтором последнюю строку:

Сам Хатагов, увлекшись мелодией, вытягивал эту строку низким густым басом.

В разгар пения Петр Трошков поднялся и покинул блиндаж. Федоров вопросительно посмотрел на Плешкова. Тот подмигнул командиру и крикнул через стол:

— Залог оставил, — и Плешков кивнул на пулеметную ленту и пояс с гранатами, лежавшие в углу блиндажа. Потом пояснил: — За музыкой пошел.

Вскоре Петр Трошков вернулся с баяном и, будучи мастером своего дела, растянул мехи.

Поплыла плавная мелодия вальса, закружились пары. Валя подошла к Хатагову и, глядя на него влюбленными глазами, положила руку ему на плечо. Федоров танцевал с Галей, Чуприс элегантно кружил Марию. Иван Плешков поочередно приглашал радисток.

Потом гармонист играл «Барыню» и «Камаринскую», а когда зазвучала лезгинка, Хатагов пустился в такой стремительный танец, что все невольно залюбовались танцором. А был он весьма охоч до пляски и часто по просьбе партизан плясал перед ними, веселя усталых от ночных походов бойцов.

Петр Трошков играл самозабвенно, то запрокидывая голову, то кладя ее чуть ли не на самые лады баяна, словно прислушиваясь к льющимся звукам. Потом он перешел на ритмические плясовые мотивы, и тут душа Ивана Плешкова не выдержала, тем более что он накануне ужина сочинил частушки и жаждал их пропеть своим друзьям. Он выпрямился, потом как-то лихо присел и, загребая пол ногами, пошел по кругу. «И-эх!» — приговаривал, становясь то на пятки, то на носки. А потом, прихлопывая по голенищам сапог, запел:

Все рассмеялись и захлопали в ладоши, а экспансивная Валентина сама хотела пуститься в пляс, но ее удержала Галя. Плешков же, ободренный аплодисментами, продолжал:

— Браво! Молодец, Иван! — кричал, хлопая в ладоши, Федоров.

— Повтори, дорогой! — просил Хатагов.

Валя, улучив момент, умудрилась на ходу поцеловать Плешкова, а он уже выбивал мелкую дробь ногами и пел:

Может быть, партизанский ужин завершился бы скоро и сам по себе, но сейчас его прервал посыльный. Он вошел в блиндаж и подал Федорову шифровку Тот посмотрел ее, сдвинул брови и подозвал комиссара. Хатагов несколько раз прочитал радиограмму и, возвращая ее Федорову, развел руками: дескать, ничего не попишешь, приказ Центра.

Баян Трошкова закончил тонкую, как волосок, ноту, вздохнул уставшими мехами и смолк.

Все начали расходиться.

* * *

После взрыва в особняке гаулейтера между Берлином и Минском непрерывно работала прямая связь.

Дрожавшим от страха руководителям высших оккупационных учреждений Белоруссии давались директивы, инструкции и приказы.

Фашистские руководители в Минске отдавали распоряжения и приказы нижестоящим органам, и вся управленческая машина постепенно приходила в движение, неся новые беды и несчастья белорусскому народу.

Генерал-лейтенант полиции, руководитель эсэсовцев группенфюрер фон Готберг в течение часа поднял на ноги все подведомственные ему войска, охрану, полицаев и так называемых легионеров. Отдав необходимые распоряжения, он позвонил коменданту города Айзеру.

— К нам, — сказал он после обычного «хайль», — вылетел личный представитель фюрера. Я звоню вам по его поручению. Поднимите весь гарнизон, закройте все выходы из города. И может быть, нам следует подумать о безопасности его личности.

— Я уже распорядился, господин генерал, — отвечал Айзер. — Мною отдан приказ окружить город тройным кольцом. Всех подозрительных арестовывать и брать под стражу. Относительно обеспечения безопасности представителя мне только что звонил шеф гестапо, он знает о вылете личного представителя фюрера и охрану его особы берет на себя.

— И еще, господин Айзер, — продолжал Готберг, — представитель фюрера требует: дать строжайший приказ патрулям — арестовывать всех, без исключения, кто будет ходить с улыбкой в то время, когда Германия скорбит о гаулейтере.

— Будет исполнено, — не задумываясь отчеканил комендант города.

Едва фон Готберг закончил разговор с Айзером, а на проводе уже был обердинстлейтер Бауэр, первое после покойного фон Кубе лицо в округе. Обердинстлейтер и группенфюрер в обмене мнениями были весьма лаконичны. Они быстро договорились о выполнении директив, летевших из ставки фюрера, а в заключение разговора Бауэр сказал:

— Карательным органам дать указание арестовывать всех брюнеток.

— А вы уверены, — спросил фон Готберг, — что брюнетки не имеют светлой краски для волос?

— Гм… Это верно, пожалуй, — проговорил Бауэр, — но тогда вот что… со свежевыкрашенными волосами — тоже брать!

К проведению репрессивных мер были привлечены руководители управы, «Комитет доверия» и разного рода осведомители.

Шеф гестапо, которому звонил сам Гиммлер, выслушал все приказы и донесения минских властей, принял определенные меры, но у него родился свой, особый план «розыска и поимки убийц гаулейтера».

Глава девятая Ганс ловит «Черного бандита»

Шеф управления полиции безопасности и СД в Белорусском округе, выполнявший фактически и функции шефа гестапо, штурмбанфюрер СС Эдуард Штраух считал Готберга и Бауэра последовательными и заслуженными нацистами. Более того, он преклонялся перед их жестокостью. Однако их методы борьбы против подпольщиков и партизан он считал недостаточными, малоэффективными. «Расстрелы и репрессии, — рассуждал Штраух, — это очень действенная мера, тем не менее эти свирепые акции не спасли от смерти фон Кубе. Прав Ганс Теслер со своим методом глубокого проникновения в самую сердцевину партизанских отрядов. Ибо смертельный удар по партизанам можно нанести только изнутри».

Эдуард Штраух подошел к телефону, снял трубку, попросил соединить его с Гансом Теслером.

— Я у телефона, — послышалось в трубке. — О, хайль Гитлер! А я к тебе собирался… Что? Конечно, важное. Ну, не очень, не срочное. Нет, сейчас не могу. На моей машине уехал заместитель… Как? Ну, что ж, если пришлешь свою через пять, то через десять минут я у тебя.

Теслер открыл шкаф, достал с полки маленький, как стружка, кусочек березовой коры и спрятал его в нагрудный карман кителя. Потом взял со стола сложенный вчетверо листок бумаги, развернул, просмотрел и спрятал в карман. «Штраух сейчас ахнет от удовольствия, — думал Ганс, сидя в машине Штрауха. — Он славный парень, и с ним легко работать. А главное — он не мелочится и не скупится на поощрения. В этой каше с Вильгельмом фон Кубе он, конечно, выдвинется. И для меня сейчас подходящий момент, чтобы проявить себя и отличиться».

С тех пор как Ганс Теслер был направлен Эдуардом Штраухом в рейхскомиссариат, все сотрудники этого учреждения оказались под самым пристальным вниманием гестапо. Покойный фон Кубе получал от Ганса самую подробную информацию о том, что происходило внутри комиссариата и за его стенами. По донесениям Ганса на каждого сотрудника составляли досье, хранившиеся у Штрауха, который в любую минуту мог дать не только самые подробные сведения о том или ином немце, но даже сказать об образе его мыслей.

Кроме этого Ганс, благодаря своей внешней обаятельности, установил крепкую дружбу с наиболее нужными гестапо людьми из местного населения и собирал сведения о деятельности подпольного большевистского центра в Минске. Через своих лазутчиков Теслеру удавалось иногда получать данные о местонахождении партизанских отрядов, об их передвижении и т. п.

— Приехали, господин оберштурмфюрер, — сказал шофер, останавливая машину у подъезда управления полиции безопасности и СД.

— Благодарю, — буркнул Ганс и открыл дверку «мерседеса».

Штраух встретил Теслера крепким рукопожатием. Он высоко ставил Ганса за откровенно-циничный взгляд на вещи, видя в этом деловитость своего друга и младшего собрата по службе.

— Садись, оберштурмфюрер, — проговорил шеф, усаживая Ганса в глубокое кожаное кресло, стоявшее чуть поодаль от широкого письменного стола. Штраух в последнее время при встречах начал величать Ганса «оберштурмфюрером», желая подчеркнуть этим свою причастность к присвоению Гансу нового воинского звания. — Ты, кажется, собирался звонить мне?

Теслер молча достал из кармана листок и подал шефу. Тот пристроился на поручне кресла, в котором сидел Ганс, развернул бумагу и начал просматривать.

— Кто они? — спросил он, вглядываясь в отпечатанные на машинке фамилии и адреса.

— Члены Минского подпольного центра!

Штраух подскочил как ужаленный.

— И ты об этом так небрежно говоришь? Да знаешь ли ты, что тут пахнет «железным крестом»? — С этими словами шеф вцепился в плечо Ганса.

— Я о награде не подумал, — ответил Ганс, отводя глаза от прямого взгляда шефа.

А тот уже сел за стол, нажал кнопку и сказал появившемуся на пороге эсэсовцу:

— Ланге!

Круто повернувшись, тот вышел, а через минуту в дверях стоял высокий офицер.

— Слушаю вас, господин штурмбанфюрер, — отчеканил вошедший.

— У вас есть полицейские, знающие город? — спросил шеф.

— Здесь нет, но через час они будут, — ответил Ланге. — Я пошлю за ними.

— Вот вам список подпольщиков, — сказал шеф, передавая Ланге листок бумаги. — Когда вызовете полицейских, возьмите солдат и арестуйте этих подпольщиков и… всех, кого застанете с ними. Сейчас четыре часа ночи. В пять начнете действовать. На операцию даю два часа. Идите!

Ланге повторил приказ и вышел.

Шеф снова сел рядом с Гансом.

— Есть интересное дело, Ганс, — сказал шеф, — но прежде скажи, что ты думаешь об убийцах Кубе, кто они?

— Точно пока не знаю, — отвечал Ганс, — но кое-что могу показать.

С этими словами Ганс достал кусочек березовой коры и протянул шефу.

— А это что за сюрприз? — спросил, усмехнувшись, шеф, рассматривая кору. — Постой, на ней что-то написано.

Штраух взял со стола лупу и, держа ее над корой, прочитал:

«В 13 часов дня в телеге по проселочной дороге соснового бора проехала служанка фон Кубе Галя. С нею две женщины, старуха и дети. Веду наблюдение. Лесовичок».

— Бауэр и Готберг уже знают? — спросил, затаив дыхание, шеф.

— Не считай меня глупцом, Эдуард, — ответил Ганс. — Это наша с тобой тайна. Кроме того, они уверены, что преступницы в Минске. А партизаны всегда уводят своих из-под удара. Я, Эдуард, собаку съел на расшифровке их хитростей. Порой даже завидую их умению и ловкости.

— Ну, мы тоже чего-нибудь да стоим, — проговорил Штраух. — Операцию «Кеймах» ты провел блестяще — разведал и сообщил точные координаты воздушного коридора. И наши летчики не промахнулись. За это тебе и дали оберштурмфюрера плюс десять тысяч наградных.

— Этим я только тебе обязан, — процедил сквозь зубы Ганс.

— Твоя информация о Гале, — продолжал Штраух, — подтверждает мою догадку. Я тебе сейчас тоже кое-что покажу.

С этими словами шеф полиции безопасности и СД достал из ящика стола папку и, раскрыв ее, подошел к Гансу.

— Вот, полюбуйся.

Теслер прочитал написанные карандашом на листке блокнота строки:

«Утром в 11 час. 35 мин. горничная фон Кубе гросс Галина встретилась в сквере с торговкой. К ним подбежала Валя — сестра гросс Галины. Втроем поспешно вышли из сквера и затерялись в толпе на улице».

— Картина проясняется, — проговорил Ганс. — До соснового бора полтора часа на мотоцикле. На машине чуть больше. А что за торговка?

— Торговка — подставное лицо, — ответил шеф. — Она покупала у Гали туфли. Я прослушал еще раз запись их разговора. Он шел нарочито громко, а в паузах они шептались.

— Разборчиво? — живо спросил Ганс.

— Нет. Но прослушиваются слова: «не здесь» и «выйдем поговорим».

— Интересно знать, куда они поехали из соснового бора? — задумчиво проговорил Ганс.

— Белорусские леса большие, — ответил шеф.

— Это верно, но я, — продолжал Ганс, — в этом деле узнаю почерк черного бандита. Я давно слежу за его работой.

— Что же ты этим хочешь сказать?

— То, что птицы возвращаются в свои гнезда. — Ганс подошел к висевшей на стене карте и ткнул в нее пальцем — Здесь, в районе Логойска, — леса. В них партизанские отряды. В том числе и отряд Дяди Вани.

— Ну, район нам известен, — сказал шеф, — а точное местонахождение?

— Будет и точное! — задумчиво проговорил Ганс.

— Я знаю, что будет, но когда?

Ганс резко встал, прошелся по кабинету, потом подошел к телефону и снял трубку.

— Соедините с Похлебаевым! — небрежно сказал он. — Что? Да, да, домой. — Поглядел на шефа и постучал указательным пальцем по своему лбу: дескать, сейчас придумаем кое-что. — Не отвечает? Тогда кинотеатр!

Через несколько секунд в трубке послышался чей-то голос. Штраух взял отводной наушник и приложил к Уху.

— Николай? — проговорил Ганс. — Я звонил тебе домой, а ты, оказывается, на месте. Что? И тебя по тревоге? Ничего не поделаешь — война. А я к тебе по сверхсрочному делу. Еще не знаешь по какому, а уже готов? Молодец! Тогда жди меня минут через десять.

— Сейчас мы с ним съездим в лесничество, — обратился Ганс к Штрауху. — Оттуда протопчем дорожку к партизанам. Судя по всему, Лиля напала на след и ждет от меня конкретных указаний.

— Но ты мне нужен здесь ровно в девять, — проговорил шеф. — Ты же знаешь, что прилетает представитель ставки? Может, повременишь?

— Действовать надо молниеносно. Если наши предположения верны, то кончик нити от клубка находится в лесничестве, — сказал Ганс, — и чтобы он оказался у нас в руках, надо ехать немедля, установить связи с наблюдателями, дать задания всем и начать разматывать клубок. Лиля и лесничий должны выполнять все наши задания.

— Бесспорно, обстановка требует подключать их к делу активнее, — сказал шеф.

— Я же понимаю, — ответил Ганс. — Убийство рейхскомиссара вообще ставит вопросы нашей работы по-иному.

— Вот по этому вопросу я и звонил тебе, — проговорил Штраух.

— Знаешь что, Эдуард, — торопливо сказал Ганс, — мы поговорим об этом, когда я вернусь. У меня будут новые данные, и вообще я догадываюсь, что там зарыта собака.

— Что ж, пожалуй, ты прав. Только не запаздывай.

— Бегу! Распорядись, чтобы шофер подбросил меня к кинотеатру.

Похлебаев встретил Ганса Теслера у входа в кинотеатр. Поздоровавшись, они поднялись на второй этаж в кабинет директора.

— Такое страшное горе обрушилось на Германию, на всех нас… — проговорил Похлебаев, дивясь веселому настроению Ганса. — Только новая жизнь начала налаживаться…

— Да, тяжело… — скороговоркой произнес Ганс. — Но мы с них шкуру сдерем за фон Кубе. Через два часа будет арестован подпольный Центр. Шеф уже распорядился.

— Значит, им теперь крышка! — сказал Похлебаев.

— Не только им, друг. Я разведал все явки.

— Ну, ты просто снайпер, — сказал Похлебаев. — А что за срочное дело?

— Надо ехать в лесничество!

— Прямо сейчас ехать? — спросил Похлебаев.

— Не сейчас, а сию секунду!

— Вот это в твоем стиле, Ганс, — проговорил Похлебаев. — У тебя машина?

— Нет! Я приехал к тебе на машине шефа, — ответил Ганс. — Поедем на твоем мотоцикле. Он на ходу?

— На ходу, — ответил Похлебаев. — Сейчас я спущусь, скажу Фурцу, чтоб вывел его из гаража.

— Он здесь?

— Да, я его вызвал. Он на полуторке дежурит во дворе, — проговорил Похлебаев. — Вот кофейник. Разливай кофе по чашкам. Пока ты ехал, я заварил.

Похлебаев быстро спустился по лестнице, подошел к полуторке и прошептал Фурцу:

— Коля! Комитет предан. Явки раскрыты. За ними сейчас поедут гестаповцы. Предупреди связных. А сейчас выведешь мотоцикл, зайдешь ко мне и скажешь: «Мотоцикл заправлен и подан».

За чашкой кофе Похлебаев попросил Ганса хоть в общих чертах рассказать о его замысле, но тот, отхлебывая горячий кофе, сказал:

— Подробнее в лесничестве.

В дверь постучал Фурц, переступил порог, поклонился Гансу и проговорил, обращаясь к Похлебаеву:

— Мотоцикл заправлен и подан!

— Возьми. этот сверток, пожалуйста, и положи в коляску, — сказал Похлебаев Фурцу и, взглянув на Ганса, добавил: — Это из твоих фондов.

— Хорошо, господин директор, — ответил Фурц.

— Да, сегодня, — сказал Похлебаев Фурцу, когда тот уже был в дверях, — никуда не отлучайся! Можешь только съездить позавтракать!

— Понял! — проговорил Фурц и притворил за собою дверь.

Ганс отодвинул недопитую чашку и встал.

— Ружья брать? — спросил его Похлебаев.

— Ни к чему, — ответил Ганс. — У меня два пистолета.

— Тогда поехали! — сказал Похлебаев, гася в кабинете свет.

При выезде из Минска их дважды останавливал военный патруль и каждый раз тщательно проверял документы.

— Сегодня вы без двустволок, — заметил офицер контрольного поста, возвращая Гансу пропуск и беря под козырек.

— На другую дичь охотимся! — шепнул ему на ухо Ганс.

В лесничестве все спали. Калитка была закрыта на засов, и Похлебаев с трудом отворил ее. Из сеней послышался незлобный лай Альмы, которую лесничий с некоторых пор брал на ночь в дом. Какой-то неприветливостью веяло от темного спящего дома, от облетающей листвы, от осенней лесной сырости.

Альма, узнавшая по голосу Похлебаева, громко и радостно залаяла. Слышно было, как она упиралась лапами в дверь. Потом в окне засветилась лампа, и в сенях раздался голос «хозяина леса»:

— Кто пожаловал, неужто вы, дорогие гости?

— Мы самые, — отвечал Похлебаев.

— По Альме вижу, что ты, Николай, приехал, — сказал старик, отпирая дверь. — Заходите, дорогие, заходите!

Вошедшие поздоровались и прошли за хозяином в комнату. Альме не разрешалось входить в комнату, она это хорошо знала, но сейчас вошла со всеми вместе, с опаской поглядывая на старика. Потом, убедившись, что выгонять ее не собираются, она смиренно села, изредка тычась своим влажным носом в руку Похлебаева.

— Извините, — обратился Похлебаев к «хозяину леса» Тихону Федоровичу, — что побеспокоили вас в ночное время.

— Чего там, — махнул рукой Тихон Федорович. — Скоро старухе корову доить. А ружья-то ваши, извините, где?

— Ружья в Минске остались, старина. Нам сейчас не до охоты. Три часа назад фон Кубе… того… убили, — сообщил Похлебаев.

— Господи, воля твоя! — перекрестился лесничий.

Похлебаев пояснил Гансу свой разговор. Тот кивнул и попросил старика разбудить дочь. «Пусть оденется и выйдет к нам», — закончил он. Похлебаев перевел его слова лесничему.

Лесничий ушел, а Похлебаев с Гансом начали беседовать между собой.

— Во-первых, — говорил Ганс, — убийца не действовал в одиночку. Это ясно, как дважды два. Ты со мной согласен?

— Вполне!

— Во-вторых, в отличие от Бауэра и Готберга, я считаю, что преступники вывезены из Минска и находятся в одном из партизанских отрядов. Кроме того, я сопоставил характер некоторых диверсий и убедился, что это дело рук черного бандита.

— Ну, предположим, что ты не ошибаешься. Дальше что?

— А дальше — мы узнаем точно, где находится сам главарь, узнаем, где остальные преступники…

— Вызываем войсковую часть СС, окружаем партизан и уничтожаем их лагерь… — торжествующе закончил его мысль Похлебаев.

— Не угадал, Николай, не угадал… Зачем нам воинская часть? Я спрашиваю, зачем? — горячился Ганс.

— Затем, что у них военная сила… — отвечал Похлебаев. — Ты же знаешь, что у партизан хитрая система обороны, танковые ловушки, мины, тяжелые пулеметы и даже есть пушки… Сколько раз лучшие воинские части пробовали их штурмовать… И что же? Потери и потери, а когда брали центральные базы, кого там ловили? Дохлых крыс!

— Ты меня не понял, Николай, — возражал Ганс. — Если даже на партизан пойдут лучшие воинские части, отборные эсэсовцы, и если они возьмут в плен всех партизанских командиров и комиссаров, мне от этого не легче. Меня интересует, что буду иметь лично я, понимаешь, я? В лучшем случае — благодарность.

— Я тебя понимаю, — горячил собеседника Похлебаев. — Но не можем же мы с тобой с пистолетами влететь на мотоцикле в партизанский лагерь, схватить всех, кто там попадется, бросить в коляску и умчаться в Минск сдавать их в гестапо.

— Ты хочешь сказать, — проговорил Ганс, — что я затеваю авантюру.

— Нет, я хочу сказать, что в самом малом деле нужен четкий план, — ответил Похлебаев. — Ты прав пока в том, что надо разведать, где, в каком отряде укрылись преступники. Когда мы будем знать главное, тогда попробуем раскрыть и остальное — их систему обороны, посты, заставы. Это обеспечит надежность проникновения наших людей в отряд, получение информации. Может быть, выяснится, что там уже работают наши люди…

— Я с тобой соглашусь, Николай, — проговорил Ганс, — при условии молниеносных действий. Данные Лили диктуют нам быстроту.

— Ты же опытный разведчик, Ганс, — говорил Похлебаев, — и не можешь не знать, что понадобится какое-то время, пока мы хоть что-то узнаем. Что до меня, то твой замысел свалился мне на голову как снег. А все сведения требуют тройной проверки.

— Убийство Кубе — для всех неожиданность.

— Это не значит, что нам надо действовать опрометчиво, — резонно заметил Похлебаев. — Я предлагаю тебе, Ганс, одно: не горячись. Сейчас узнай то, за чем приехал, дай задание и скажи, чтобы Лиля готовилась к важному поручению. Потом продумаем все, составим детальный план, утвердишь его у шефа, и будем действовать.

— Ты меня расхолаживаешь, Николай, — проговорил Ганс.

— Через двадцать минут мы должны уехать, — глядя на часы, сказал Похлебаев. — Разве это срок для составления серьезного плана? Твой шеф любит четкость и обоснованность решений.

— Ты мне обещаешь свою помощь? — проговорил окончательно сдавшийся Ганс. — Моя карьера в твоих руках.

— Можешь распоряжаться мною, — ответил Николай, — как своим солдатом.

Ганс вскочил и протянул Николаю руку, но Альма угрожающе зарычала и оскалила пасть.

— Убери ты свою волчицу, не то я ее пристрелю, — вскрикнул Ганс, отдергивая руку.

— Мы ее в разведку возьмем, — сказал Похлебаев, уводя Альму.

Во дворе он отпустил ее, потом подошел к будке, взял в руки цепь и подозвал Альму. Она покорно подошла, лизнула Николаю руку и виляла хвостом до тех пор, пока он не вошел в дом.

Тем временем Лиля передала Гансу все, что успела узнать, и тот самодовольно потирал руки. Обладая новыми сведениями, он нетерпеливо посматривал на часы и, дождавшись Похлебаева, сказал:

— К сожалению, сейчас нам даже не удастся посидеть за столом, но ничего — скоро мы закатим настоящую пирушку. Это я вам обещаю.

— Будем надеяться! — откликнулся Похлебаев, откупоривая бутылку французского коньяка. — А пока — на дорожку по рюмочке!

Он налил в рюмки, и все, стоя, выпили за Лилю.

На обратном пути Ганс под большим секретом сообщил Похлебаеву о том, что в девять утра в Минск прибывает личный представитель Гитлера.

При въезде в город у Ганса и Похлебаева снова проверяли документы, причем офицер на контрольном пункте сказал Гансу, что с девяти утра вводятся новые пропуска.

Ровно в девять Ганс позвонил из комиссариата Штрауху, но его уже не было — шеф поехал на аэродром встречать представителя ставки. Ганс отправился домой, решив немного отдохнуть и привести себя в порядок после дороги.

В двенадцать часов, отдохнувший и чисто выбритый, он шел в комиссариат. На каждом перекрестке стояли патрули и проверяли документы. Всех женщин, у которых были черные волосы, арестовывали и под конвоем куда-то уводили. Обыску и проверке документов на улицах подвергались все штатские. Люди, вызывавшие малейшее подозрение, арестовывались. С окраинных улиц доносились крики женщин и детей, слышались винтовочные выстрелы. Видимо, кругом шли повальные обыски и облавы.

В рейхскомиссариате царила гнетущая обстановка. При входе были вывешены траурные флаги, висел огромный, в траурной рамке, портрет Вильгельма фон Кубе. Входившие останавливались, читали экстренное сообщение, некролог и торопились занять свои рабочие места.

На столе у Ганса лежало несколько записок. Он пробежал их быстрым взглядом и, достав из ящика стола небольшую папку-скоросшиватель, углубился в чтение, изредка вписывая что-то в лежавший перед ним блокнот.

В два часа ему позвонил Штраух и пригласил Ганса к себе на обед.

Обед состоялся в смежной с кабинетом шефа комнате. За столом их было двое — Ганс Теслер и Эдуард Штраух. Начав с пустяковых вопросов, они постепенно перешли к проблеме, которая «с сегодняшнего дня» — как выразился Штраух — встала под «номером первым». Он рассказал подробно о личном представителе Гитлера, о его миссии и о том, что сопровождающий его особо-уполномоченный Гиммлера передал ему, Штрауху, личный пакет, в котором содержался совершенно секретный приказ самого Гиммлера: «Разыскать всех участников покушения и доставить их живыми в Берлин».

— Лично тебе приказывает сам Гиммлер? — восторженно и с нотками некоторой зависти спросил Ганс. — Это уже счастье!

— Счастье, если выполнишь приказ, — согласился Штраух, — но если не выполнишь, что тогда?

— Не выполнить просто невозможно! — воскликнул Ганс. — Клянусь, что мы его выполним. Не знаю только, схватим ли мы всех участников, но некоторых — клянусь!

Штраух побарабанил пальцами по столу.

— Мне бы твою уверенность, — задумчиво проговорил он. — Ты узнал что-то новое?

— Очень мало. Телега с гросс Галиной, запряженная двумя лошадьми, серой и гнедой, с проселка свернула в лес и под охраной четырех автоматчиков-партизан поехала по направлению к деревне Янушковичи. За нею ведется наблюдение.

— О, это совсем не мало! — утирая салфеткой губы, проговорил шеф. — А когда будет следующее сообщение?

— Вечером или завтра утром.

— Ты сыт? — спросил шеф.

Ганс провел указательным пальцем поперек горла:

— Больше некуда, спасибо!

— Ну, тогда перейдем в кабинет. — И Штраух, застегнув ворот кителя, прошел в кабинет. Ганс последовал за ним. Далее они продолжали разговор, прохаживаясь по кабинету.

— Нам непременно надо узнать клички и настоящие имена убийц, — проговорил Штраух.

— А подпольщики ничего не раскрыли?

— Ланге их не захватил. На одной явке застали только старика, но он сжег все бумаги, — говорил шеф. — Даже свой паспорт.

— А что показал на допросе?

— Ничего не мог показать. Ланге взял двух идиотов полицейских, и один из них при аресте ударил старика прикладом по голове.

— А тебе не приходила в голову мысль, — сказал Ганс, — арестовать Софи Эрнестовну и Пауля Кабана?

— А их зачем? — удивился шеф.

— Как зачем? — в свою очередь удивился Ганс. — Ведь Пауль и Софи Эрнестовна настойчиво рекомендовали Галю служанкой к фон Кубе. Ты же знаешь, что есть немцы, которые стремятся установить связи с партизанами. А Пауля я всегда подозревал.

Штраух молча подошел к столу и нажал кнопку. Дверь раскрылась, и порог переступил эсэсовец.

— Ланге! — бросил шеф.

Через несколько секунд в кабинет вошел высокий офицер.

— Слушаю ваших приказаний, господин штурмбанфюрер, — проговорил он.

— Сегодня ночью, в два, арестуйте владелицу казино Софи Эрнестовну и повара Пауля Кабана. Идите!

Офицер повторил приказ, круто повернулся и вышел.

— Янушковичи, Янушковичи, — бормотал шеф, глядя на висевшую на стене карту Минской области.

— Где-то здесь, — проговорил Ганс, ставя карандашом точку на карте.

— Как же ты практически проникнешь к партизанам? — спросил шеф.

— Точно такой же вопрос задал мне Похлебаев, — ответил Ганс. — Он сделал ценные замечания к моему плану, но советовал обязательно изложить все тебе.

— Я слушаю тебя, — сказал Штраух и сел в кресло.

Ганс облокотился о стол, провел рукой по лицу и начал:

— Гиммлер приказал взять живыми всех участников покушения на фон Кубе. Если он берется за это дело лично — он доведет его до конца. Если он сделает это помимо нас — мы ничто! Если это сделаем мы — мы герои! У нас не только награды и деньги, но и высокие посты. Гиммлер нам лично вручает награды! Ведь за это можно отдать жизнь! А мы рискуем всего лишь промочить ноги в белорусских болотах. Ты спросишь, почему? Да потому, что мы пошлем таких лазутчиков, которым партизаны и поверят, и доверят все. У меня есть такие люди. Я беру грузовик, загружаю его автоматами, пулеметами, противотанковыми минами, ружейным маслом. А ты знаешь, что значит для партизан ружейное масло? Они ведь задыхаются без него. На грузовик сажаю Нилова — беру его из легиона Власова. Он и шофер, и механик, и на все руки. К нему подсаживаю солдата СС и с накладной отправляю грузовик за Минск, в воинскую часть. Когда они выедут на шоссе, шофер гаечным ключом бьет солдата. Он остается в кабине. Нилов сворачивает в лес и прямым ходом к партизанам. В кузове — оружие, в кабине — убитый солдат, а Нилов — герой у партизан. Они захотят его проверить в деле. Пожалуйста! Мы подсунем ему шарфюрера — пусть приведет «языка». Мало одного — подставим второго. Не расскажут же они, что вокруг Минска строится подземный оборонительный пояс? А потом мы забрасываем мою Лилю в бригаду. Ей будет поручено понравиться вожаку и завлечь его в ловушку. Лиля ведь обаятельная русская красавица. Зная пароль, систему обороны, мы без единого выстрела снимаем охрану. Остальное — дело техники, дело нескольких минут для небольшого отряда, которым буду командовать я.

— План убедительный, — одобрил шеф, — но, во-первых, твою невесту и ее отца могут убить… Ты же знаешь, если партизаны узнают, что она связана с тобой…

— Они это уже знают. Она даже кое-какие сведения «выуживала» у меня и передавала, чтобы войти в доверие. Понимаешь? Потому они и дом их не трогают. А теперь она скажет, что полиция безопасности ее раскрыла и она бежит к своим.

— А все же, если партизаны почуют, что здесь пахнет обманом? У них на этот счет… сам знаешь… нюх острый… — проговорил шеф.

— Ну, сразу не обнаружат, а «если», то Лиля погибает, а срабатывает Нилов. Понимаешь, тут точный психологический расчет.

— Даже математический, — заметил шеф. — А кстати, Лиля знает эту Галю в лицо? Не подсунут ли ей партизаны липовую Галю?

— О нет! Лиля с нею работала в казино, — ответил Ганс.

В дверь постучали, и на пороге появился дежурный эсэсовец.

— Вам пакет, господин штурмбанфюрер! — сказал он.

— Давай сюда, — не глядя на вошедшего, протянул руку Штраух.

Эсэсовец сделал несколько шагов вперед, передал пакет, повернулся и вышел. Шеф вскрыл запечатанный сургучной печатью конверт, прочитал текст и молча передал донесение Гансу. Тот посмотрел бумагу и процедил:

— Они тоже напали на след, но опередить нас не успеют!

— Ну ты и бестия! — хлопнул его по плечу Штраух. — Действуй!

— Я, как видишь, готов действовать, — сказал Ганс, — но мне надо знать, что я могу обещать людям?

— Дай им пятьдесят тысяч.

— Мало!

— Сто! — ударил ладонью по столу Штраух.

— Ну, это другой разговор, — сказал Ганс. — А что лично мне?

— Эх, дружище, — обнял Ганса за плечо шеф. — Нам повышение, «железные кресты» и личная благодарность Гиммлера! Ну, а марки мимо твоего кармана не падают.

На другой день личный представитель Гитлера вызвал к себе на беседу Штрауха. Их разговор остался тайной для всех — даже Гансу ничего не поведал о нем его друг. Однако, судя по делам шефа полиции безопасности и СД, эта тайна расшифровывалась усилением террора и полного разгула фашистского беззакония.

А тем временем круг всех разведывательных данных, собранных фашистскими лазутчиками о местонахождении участников покушения на Кубе, замыкался в Руднянском лесу, в районе деревни Янушковичи. Стали известны некоторые клички подпольщиков. Фашистские власти переправили своим тайным лазутчикам в партизанских отрядах фото и приметы Гали и Черной, указывалось предполагавшееся местонахождение их в лесу. Ганс почувствовал, что «добыча» может ускользнуть из его рук. Он развил такую энергичную деятельность, что все подготовительные меры по выполнению его плана были завершены двадцать шестого сентября. Оставалось убедить Лилю в том, что проникнуть в лагерь партизан с целью шпионажа — романтично.

Поздним воскресным вечером об этом и шла речь за накрытым, как в прежние времена приезда Ганса, гостеприимным столом лесничего. Правда, самого Тихона Федоровича здесь не было — он не вернулся еще из воинской части, командиру которой каждое воскресенье отвозил молоко, творог и яйца. Ужин начали без него, и нетерпеливый Ганс пошел в словесное наступление на Лилю.

— Я Лиле все объяснил, — обратился Ганс к Похлебаеву, — раскрыл во всех деталях план, но она убеждает меня не рисковать жизнью. А мне моя жизнь — тьфу, копейка!

— Тебе копейка, да мне-то она дорога, — протестовала Лиля.

— Друзья, — сказал Похлебаев, — на таких нотах мы не услышим друг друга. Я предлагаю выпить еще по одной, а потом весь дальнейший разговор вести только на улыбке.

— Я согласна, — отозвалась Лиля. — Это мудро и просто. И всем нам доступно, — закончила она свою мысль и еще шире раскрыла свои большие голубые глаза.

О, эти глаза! Они улыбаются Гансу, и он готов жертвовать собой, он готов взять ее в свою Баварию, где у Ганса свой дом и сад и милые родители, которые будут любить его жену — «лесную красавицу», будут любить, как родную дочь. Ганс и теперь, после смерти фон Кубе, не отказывается от своих слов, но война с большевиками требует риска, на который надо идти. И Ганс рискует не только собой, но и своей любовью. Он склоняет Лилю, более того — требует немедленно проникнуть в лагерь противника, любыми средствами завлечь командира отряда партизан в расставленные Гансом сети, способствовать поимке убийц Кубе, которые, по всем данным, находятся там. Ганс обещает сразу же после выполнения задания обвенчаться с Лилей иувезти ее в Германию, в Европу, подальше от этих болот и трясин, от тревожных выстрелов и страшных взрывов.

— Но я не представляю, — горячилась Лиля, — что будет со мною, если даже все пройдет хорошо. Неужели я должна целовать этого дикого бородатого бандита? Я же с ума сойду, Ганс.

— Прелесть моя, — лез из кожи Ганс, — и на это надо пойти во имя великой цели. Кроме всего, если говорить откровенно, то и под его бородой не леший, а человек. Верно я говорю, Николай?

— Истинно, — отвечал Похлебаев.

У Лили повлажнели глаза, над ними сломились посередине тонкие брови, и она, задыхаясь, проговорила:

— Короче говоря, вы, двое мужчин, предлагаете мне просто-напросто отдаться ужасному и противному мужику?

— Мы это предлагаем во имя великой цели! — с пафосом произнес Ганс.

— Видишь ли, — обратился Похлебаев к Лиле, — бывают такие ситуации, когда надо идти на все, но не предавать товарищей.

— Ну, хорошо! — ответила Лиля. — Я решилась. Но может быть, отца не следует вовлекать в эту авантюру? Он старик и, чего доброго, напортить может.

— О нет! — воскликнул Ганс. — Он умный и осторожный. Его надо убедить, потому что без него тебе не поверят. Повлияй на него…

— Попробуем договориться с ним без Лили, — сказал Похлебаев. — Не справимся с ним, тогда ее попросим.

— Я даже думаю, что и старуху надо с ними отправить, — высказал свое предположение Ганс.

— А может быть, оставим ее заложницей? — в свою очередь осторожно высказался Похлебаев.

— Боюсь, что это вызовет настороженность партизан, — сказал Ганс.

— Ну, тогда черт с ней, — махнул рукой Похлебаев.

— Я устала от вашей торговли, — проговорила Лиля. — Пойду прилягу на часок.

Гапе и Похлебаев облегченно вздохнули.

Когда во дворе послышался скрип колес, Ганс вместе с Похлебаевым встали и встретили старика в сенях. Он не стал распрягать лошадь, решив, что сначала надо поужинать. Нисколько не удивившись встрече, Тихон Федорович вошел в комнату и, кряхтя, сел за стол.

— Крошки хлеба во рту… — начал было он, но его перебил Ганс:

— Смерть рейхскомиссара показала, что пока мы, немцы, вместе с вами не объединимся против бандитов, не объявим им войну, мы спокойно жить не можем.

Похлебаев перевел Тихону Федоровичу сказанное.

— Так ведь объявили уже, — ответил старик, — кругом горит.

— Времена такие, Тихон Федорович, — проговорил Похлебаев, — что надо всем нам идти на риск.

— Надо гасить огонь, — продолжал Ганс. — Я, вы, Николай, Лиля, все дунем: «Пфу!» — и партизан не будет. Мы с тобой, «хозяин леса», теперь одна семья, и внук у тебя скоро будет…

— Это я понимаю, — отвечал Тихон Федорович. — Но народ не сдуешь.

Разговор шел долго. Тихон Федорович ел медленно, Похлебаев переводил ему все, что говорил Ганс, сам высказывал свои суждения, и когда наконец Тихон Федорович равнодушно спросил, что же он должен сделать, и Похлебаев перевел его вопрос Гансу, последний привскочил на стуле и, размахивая руками перед лицом лесничего, воскликнул:

— Ничего не делать, ничего! Только уйти к партизанам.

— К партизанам? — переспросил старик, вставая из-за стола. — Они же, господин зять, меня повесят…

— Зачем им тебя вешать? — горячился Ганс. — Ты им соль повезешь, мешок соли! А соль сейчас дороже золота.

— Да соль-то они еще и не возьмут, — возражал Тихон Федорович, — подумают, что отравленную привез… и повесят, на осине повесят. Они ведь знают, что я вам, господин офицер, и вашему фюреру верой и правдой служу, что моя дочка с вами путается… ну, или там замуж за вас собирается… все равно. Повесят — и крышка.

— Ты скажешь партизанам, — учил лесничего Ганс, — что соль не отравлена, и… ам, ам — в рот себе положишь. А партизан тебе суп несоленый нальет, скажет: ешь! — ты посолишь и съешь. Они тебе и поверят.

— Повесят, — твердил старик, — как пить дать повесят.

— Ты скажешь партизанам: дочь немцу не хочу отдавать, пришел защиты искать.

— Повесят, — твердил Тихон Федорович. — Это же я тогда на них полицаев натравил… повесят, бандиты проклятые… Не пойду! — решительно закончил лесничий.

Похлебаев, переводивший добросовестно то одному, то другому их аргументы и убедившись, что воля старика несокрушима, протянул к Гансу руку и сказал:

— Дай пистолет!

Вспотевший и красный как рак Ганс резким движением достал из кобуры браунинг и подал Похлебаеву.

— Вот что, старик, — сказал Похлебаев, вставая со стула, — нам некогда возиться с тобой. Повесят тебя партизаны или нет — это еще вопрос, а последнее наше слово такое: даем тебе пятьдесят тысяч марок и два мешка соли… не хочешь — молись в последний раз — и пойдем в лес.

Старик поднял руки, брови его полезли вверх, усы и щеки задрожали. Заикаясь, он лопотал что-то бессвязное:

— Николай, голубчик, да ты тово… согласен я, как можно… Мы ить с им, — указал он на Ганса, — теперь родня… как можно.

За дверью послышались легкие шаги, и в комнату вошла Лиля. Похлебаев быстро спрятал браунинг в карман. Лиля, глядя на отца, стала уговаривать его поехать с нею.

Похлебаев сказал Гансу, что старик согласился ехать за два мешка соли и за пятьдесят тысяч марок. Тот подошел к Тихону Федоровичу, взял его мозолистую руку и потряс ее двумя своими мягкими холеными руками:

— Карашо, ошень карашо!

Когда Ганс и Николай собрались уходить, Лиля вдруг расплакалась, упрекая Ганса в том, что он ее не любит. Ганс клялся, что скоро всех их заберет в Баварию, что не отдаст их на растерзание партизан, что теперь уже все решено. С этими словами они крепко обнялись, и Ганс, взяв под руку Похлебаева, направился к выходу.

Как только утих треск мотоцикла, огромный платяной шкаф, стоявший в комнате, чуть качнулся, отодвинулся одним краем от стены, и из-за него показалось сначала дуло автомата, а за ним и фигура Плешкова, который не раздумывая сел за стол.

— Ну и цирк у тебя, Тихон Федорович, — проговорил Иван Плешков, наливая себе в рюмку французский коньяк.

— Вот так и живу, Иван, — отвечал тот. — Мы бы с Похлебаевым давно придушили этого Ганса, да твой Дядя Ваня не велит. Живьем, говорит, надо взять и не впутывать Николая. Вот и мучаюсь.

Плешков налил Лиле полрюмки, и она, чокаясь с ним, сказала:

— За успех, Ваня!

— Будем здоровы! — ответил Плешков, поднося к губам полную рюмку. Потом встал, вынул из кармана листок бумаги и, подавая Лиле, сказал:

— На, Лесовичок, нацарапай на коре все, что тут Дядя Ваня написал, а я пойду.

— Постой, Иван, — сказал старик, — я сперва выйду Альму попридержу, а то на весь лес хай поднимет.

Лесничий вышел, а Плешков, шагнувший было к двери, хмыкнул что-то себе под нос, вернулся к столу, взял бутылку, в которой еще оставалась добрая половина французского коньяка, и спрятал ее за пазуху.

— От твоего имени передам Дяде Ване, — сказал он, выходя в сени.

Лиля кивнула и махнула ему рукой. Плешков сошел с крыльца, прошел мимо будки Альмы, отодвинул в заборе доску и скрылся в лесу. Через несколько минут послышался повторившийся трижды короткий свист, означавший «полный порядок».

На следующий день, утром, Тихон Федорович вывел из конюшни лошаденку, запряг в телегу, подошел к будке, отвязал Альму и цепью привязал ее к задку телеги.

Погрустневшая, спокойная Альма молча повиновалась Тихону Федоровичу, словно понимая, что расстается с родным домом надолго. Старуха тоже готовилась в путь. Она вывела из хлева корову, впрягла ее в какую-то таратайку, похожую на двуколку, где уже лежала разная утварь, положила туда же небольшой мешочек с мукой, закрепила все веревкой, подошла к корове, взяла ее за поводок и ждала сигнала. Тихон Федорович слегка прищелкнул языком, шевельнул вожжи, и кляча тронулась с места. Телега сразу будто ожила, поскрипывали колеса, покачивались пожитки, позвякивала цепью шедшая за подводой Альма. Тихон Федорович шел рядом с лошадью, которая поглядывала на него, кося глазом, настораживала уши и довольно бодро шагала. Старуха шла за Альмой, ведя на поводу корову. Лиля условилась встретить их на проселке. Так они и выехали на грейдер.

На подъезде к проселочной дороге Тихон Федорович услышал рокот автомашины и, оглянувшись, увидел мчавшуюся по грейдеру полуторку. Он инстинктивно принял вправо, а через секунду его обдало пылью, и он отстранился от резко затормозившей рядом с ним полуторки. Из кабины спрыгнул на землю молодой шофер и громко крикнул:

— Хайль Гитлер!

— Будь ты неладен! — ругнулся лесничий.

— Приказано, — чеканил слова Коля Фурц, — передать вам мешок соли и документы.

С этими словами Фурц снял с кузова мешок и, сгибаясь под его тяжестью, перенес соль на телегу. Потом протянул Тихону Федоровичу конверт:

— Здесь аусвайсы и прочие документы!

— А второй мешок где? — вырвалось у Тихона Федоровича.

— Второй Ганс пустил налево, — ответил Фурц, садясь в кабину. — Хайль Гитлер, старина! — крикнул он и, резко развернув полуторку, помчался обратно, оставляя за собой облако пыли.

* * *

Когда командиру бригады Федорову вручили на «поминках» по фон Кубе радиограмму из Москвы, он, посоветовавшись с Хатаговым, начал готовиться к исполнению приказа. Ему предписывалось передать командование бригадой комиссару Хатагову, а самому с первым же рейсом самолета отправиться в Москву. Федоров послал своего адъютанта в Бегомль, где был партизанский аэродром, узнать о спецрейсах, а сам сел готовиться к докладу. Изредка к нему в блиндаж, поскрипывая новыми хромовыми сапогами, заходил Хатагов, и они вместе сидели над донесениями и сводками оперативных групп.

Посыльный принес радиограмму, извещавшую, что спецсамолет на Москву будет через три дня. А вскоре с таким же известием прискакал из Бегомля и Сергей. Он привез и некоторые новости: в Минске усиливался террор, прибыл личный представитель Гитлера, получен секретный приказ Гиммлера — схватить и живыми доставить в Берлин всех покушавшихся на фон Кубе.

На следующий день и днем позже из соседних партизанских отрядов поступили сведения об усилившихся полицейских расправах и обысках среди населения окрестных сел., кое-где партизанами были выловлены вражеские лазутчики, показавшие на допросах, что они получили задание разведать о местонахождении участников покушения.

В этих условиях Федоров и Хатагов приняли особые меры по охране Марии Осиповой и Елены Мазаник, а также провели маневры по дезориентации гитлеровских разведчиков. Так складывалась обстановка накануне отъезда Федорова.

Когда наступили сумерки и Федоров, попрощавшись с Хатаговым, хотел уже идти в лес, где его ждали адъютант с тремя автоматчиками-партизанами и оседланная лошадь, чтобы ехать в Бегомль, поступила новая радиограмма из Москвы: «Вместе Федоровым отправьте Большую землю Марию Осипову, сестер Мазаник, детей».

— Смотри ты, — проговорил Федоров, читая радиограмму, — там уже знают, что за нашими героинями охотятся.

— Думаю, — сказал Хатагов, — что и приказ Гиммлера там известен.

— Что ж, — произнес Федоров, — я, пожалуй, подожду, да вместе и поедем.

— Зачем всем вместе? — возразил Хатагов. — Ты езжай, как наметили, а я тем временем подводу для героинь подготовлю. Минут через двадцать выедем и встретимся на аэродроме.

Федоров прошел лесом к месту, где его ждали, вскочил в седло и вместе с автоматчиками шагом поехал к дороге. Когда они выехали на проселочную дорогу, Федоров подозвал к себе автоматчиков и распорядился дальше его не сопровождать, а растянуться и патрулировать дорогу. «Когда покажется комиссар, — тихо сказал он, — будете его и подводу с женщинами сопровождать до Бегомля!» Адъютант Федорова Сергей и двое партизан приняли приказ к исполнению, но Трошков поскакал за Федоровым. Проехав несколько километров, Федоров остановил лошадь и крикнул подъезжавшему Трошкову:

— А ты что за мной увязался, приказа не слыхал, что ли?

— Командир лично приказал сопровождать вас до Бегомля, — ответил Трошков.

— Значит, я для тебя уже не командир? — с укором в голосе сказал Федоров и пустил лошадь рысью.

Хатагов же тем временем вбежал в блиндаж к женщинам и трижды прокричал «ура». Потом пояснил причину своего прихода. Валя вскрикнула и захлопала в ладоши. А Мария подошла к Хатагову и спросила:

— Харитон Александрович, остаться можно?

Лена стояла опустив голову.

— Даже всемогущий комбриг тут бессилен, — отвечал Хатагов. — Приказываю собраться за десять минут! Поедем на Бегомль.

— За десять? — переспросила Валя. — Где это видано, чтобы женщины собирались за такой короткий срок?

— Хорошо, — воскликнул Хатагов, — джигит идет на уступку — за одиннадцать!

Вскоре на дорогу, ведущую в Бегомль, выехала запряженная двумя лошадьми подвода. Впереди, сдерживая горячих лошадей, ехали двое всадников, в которых легко было узнать Хатагова и Золотухина. Позади подводы, на которой сидели Мария Осипова, Лена Мазаник, ее сестра Валя с детьми и бабушка, ехали верхом Макар и Петр Адамович. По дороге к ним присоединялись оставленные Федоровым автоматчики. Ехали долго, и женщины, сидя на сене, подремывали.

На подъезде к Бегомлю Золотухин и Хатагов заметили мчавшегося им навстречу всадника. Пришпорив лошадей, они поскакали прямо на него. Всадник приостановил коня, подъехал ближе и назвал пароль. Но и без пароля в нем узнали Трошкова. Остановились.

— Федоров послал, — говорил он, — беспокоится.

Ночь-то темная.

— Ну, до ночи еще далеко, — ответил Хатагов. — А самолет есть?

— В воздухе, товарищ командир, — отвечал Трошков. — Скоро должен приземлиться.

— Ты домой? — спросил Хатагов.

— Если разрешите, товарищ командир, — просящим голосом проговорил Трошков, — я с вами поеду, тут километра три осталось.

Хатагов кивнул и тронул свою лошадь. Поехали шагом, а когда упряжка стала приближаться, перешли на мелкую рысь.

Въехали они прямо на летное поле, где на взлетной полосе стояла крылатая двухмоторная машина. Федоров махал им рукой. Быстро началась посадка в самолет. Первыми по самодельному трапу поднялись дети, потом Валя с бабушкой, легко поднялась Мария Осипова, а когда Лена Мазаник встала на нижнюю ступеньку трапа, все вдруг услышали громкий голос Хатагова:

— Э, нет, так не пойдет! Ты же совсем босая.

— Да пустяки какие, Харитон Александрович.

То, что было на ногах у Лены, нельзя было назвать даже босоножками. Это были изношенные тапочки, в которых Лена убирала комнаты и коридоры в особняке Кубе. Покидая особняк, она забыла переобуться.

В мгновение ока Хатагов схватил Елену под локти, снял с трапа и легко поставил на землю, а сам снял свои сапоги и приказал:

— Обувай! Уже заморозки пошли, и мало ли что может приключиться.

— Что вы, Харитон Александрович! — вскрикнула от неожиданности Лена. — Я в Москве обуюсь. Да и велики они мне.

— По дороге может быть вынужденная посадка, — говорил Хатагов. — Ноги обморозишь, бери!

— Но это же просто невозможно, — упорствовала Елена.

— А я тебе еще раз повторяю: бери!

В этот поединок между Хатаговым и Мазаник никто не вмешивался. Федоров отвернулся. Летчики с интересом ждали финала.

— Вы шутите, Дядя Ваня! — умоляла Лена.

— Нам нет времени шутить, я приказываю!

Со слезами на глазах от переполнявшего ее чувства благодарности, подчиняясь приказу, Лена обула на свою ногу тридцать пятого размера кирзовые сапоги сорок шестого. И утонула в них.

Хатагов, видимо, слишком ярко представил себе картину этих проводов: Лену Мазаник в огромнейших сапогах, себя, стоящего в портянках, вытянувшиеся лица летчиков — и разразился таким раскатистым смехом, что все сперва вздрогнули, а потом тоже невольно начали хохотать. Даже Федоров, которого вся эта сцена коробила, подошел к Хатагову, обнял его от души и, смеясь, расцеловал.

Когда самолет поднялся в небо и, набрав высоту, лег на курс, Хатагов с партизанами покинули Бегомль и к полуночи приехали в Кременцы. У командирского блиндажа стоял Иван Плешков и поджидал своего любимого Дядю Ваню. Плешков доложил, что в Янушковичи прибыли Тихон Федорович, Лиля и старуха.

— Где ты их поселил? — спросил Хатагов.

— Рядом с Вербицкими, Дядя Ваня.

— Скончался твой Дядя Ваня, — проговорил Хатагов. — Сегодня вечером скончался.

Ничего не знавший о радиограмме из Москвы Плешков с некоторым недоумением посмотрел на Хатагова и уже приготовился сострить по этому поводу, но тут его взгляд скользнул по ногам командира, и Плешков увидел на них вместо сапог белые портянки из парашютного шелка, повитые шнуром. У Ивана, что называется, собственный язык застрял в горле. Бойкий на слово Плешков растерялся и не мог подыскать в своем лексиконе нужного ему эпитета.

Дело в том, что он, Иван Плешков, неделю тому назад с невероятным трудом заказал и доставил Хатагову новые кирзовые сапоги. На все вопросы товарищей, где он достал эти сапоги, Иван отвечал шуткой: «Фея принесла». И теперь бойцы-партизаны, собираясь в красном уголке, после политинформации просили рассказывать им о фее и сапогах. И Плешков с удовольствием повторял, клянясь всеми святыми, что говорит истинную правду, созданную им самим легенду о сапогах:

— Сижу я в секрете. Лес шумит и шумит. Ну, не так шумит, как при ветре, а так чуть-чуть пошумливает. Прислушиваюсь я, присматриваюсь — никого! Как вымерло все кругом. Вдруг вижу — мелькнуло что-то между стволами. Я, конечно, дуло автомата туда потихоньку направляю, а сам думаю: привиделось что-то… Гляжу: не-ет, не привиделось, опять мелькнуло, но поближе маненько, потом еще ближе. Верите, ребята, сердце так и замерло, и сам я вроде даже струхнул, ну, не так чтобы очень, а все же насторожился и стал смотреть во все глаза. И тут-то случилось: чудо не чудо, а только, братцы мои, между стволами невысоко что-то белое пролетело, и, вот вам крест, не вру, летит ко мне девушка, белая накидка на ней развевается, одно плечо обнажено, шея розовая, а сама она вся фигуристая, ну, ужас какая красивая, ножки в золотых туфельках на серебряном каблучке. Летит плавно, как пушиночка, и… и садится рядом со мной. Ну, сами понимаете, дух у меня перехватило, сижу сам не свой, а она говорит мне ласковым голосом: «Вот тебе, Ваня, сапоги, — а я-то на нее засмотрелся и не заметил, что в руках держала двумя пальчиками за голенища новые хромовые сапоги, — бери, не бойся, снеси своему командиру». Говорит она, улыбается, ах, братцы мои, какая улыбка у нее, какая улыбка! Я, конечно, говорю спасибо, а она наклоняется к самому уху и шепчет: «Не за что, Ваня». Хотел я обнять ее, братцы, только рукой пошевельнул, а она и пропала, как облачко растаяла. А сапоги-то, смотрю, стоят. Новые, хромовые, начищенные до блеска. Я хотел взять их, а из голенища-то белочка выскочила и человеческим голосом мне говорит: «Сперва на свою ногу примерь», а сама скок на ветку и была такова, Снял я свою обувку, надел сапоги на свои ноги и… сам знаю, ребята, что чудес не бывает, но только и успел я свои старые ботинки прихватить. Чувствую, что взлетаю вверх, не так, как на самолете, а вроде бы на воздушном шаре поднимаюсь, плавно, плавно. И так до самых верхушек деревьев, а там стоп: ни туда ни сюда. Подумал я, подумал, да зашагал в новых-то сапогах по верхушкам деревьев прямо на базу, в Кременцы. С сосенки на березку, с березки на ель — так и дошел до Кременцов, а как увидел блиндаж Хатагыча, соскочил на землю, переобулся и к нему: «Получай, говорю, подарок». А он: «Где взял?» Я ему: «Фея тебе передала». Ну, он мне говорит: «Иди проспись, потом расскажешь». Я ему после все до ниточки рассказал, вот как вам, ребята, сейчас, чистую правду. Не поверил, но похвалил.

Когда наконец Плешков освоился с мыслью, что перед ним стоит Дядя Ваня без сапог, он спросил:

— А сапоги где?

— Сапоги твои в Москву улетели, — равнодушным тоном ответил Хатагов.

— Харитон Александрович, я серьезно, — продолжал Плешков, — ты же знаешь, я чуть голову из-за этих сапог не потерял, от Минска до Янушковичей на пузе полз…

— Не пропали сапоги, Иван, успокойся, — ответил Хатагов. — Гале отдал. Не мог же я ее, босую, в такой полет отправлять. Пока тебя тут не было, пришла радиограмма из Москвы — отправить всех героинь на Большую землю. Вместо Федорова командиром назначен я, и Дядю Ваню перекрестили в Юсупа. Теперь я Юсуп, запомни! А Лилю ты в Янушковичах оставил со стариками?

— Нет, Лиля здесь, тебя ждет. У нее новости есть, — сказал Плешков. — Я ее приведу сейчас.

Хатагов, Плешков и Лиля долго беседовали вместе, а после беседы Плешков и Лиля на верховых лошадях поскакали к шоссе, где Лиля должна была положить в «спецпочту» специально вычерченный Хатаговым для Ганса план минных ловушек и огневых точек на подступах к Янушковичам. Когда они проезжали по грейдеру, Их дважды останавливал партизанский патруль, предупреждая, что грейдер от шоссе блокирован войсками СД.

В Кременцы они вернулись перед рассветом, и Плешков не стал будить командира, а лег спать, решив, что до утра ничего не случится. Спал он крепко и не слышал, как утром на главную базу въехал немецкий грузовик. В кабине сидел шофер, а рядом с ним, с окровавленной головой, болтался сползший с сиденья солдат. В кузове грузовика были автоматы, взрывчатка и ружейное масло. В кабине исправная рация.

Обо всем этом доложил командиру бригады Петр Трошков.

Арестованного шофера обыскали, допросили и привели к командиру.

Когда Плешков проснулся, вышел из землянки и узнал о происшествии, он стремглав бросился к командирскому блиндажу, где перебежавший к партизанам шофер Нилов рассказывал Хатагову о причинах и мотивах побега от гитлеровцев.

— Момент ты выбрал самый подходящий, — говорил Хатагов Нилову, — без ружейного масла нам просто конец. А зачем шарфюрера убил, он ведь нам кое-что рассказать мог бы.

— Да я вам, если доверите, — говорил Нилов, — живого обершарфюрера приведу.

— Не только доверим, но и задание дадим, — продолжал Хатагов. — А этого зачем вез к нам?

— Думал, оживет, товарищ начальник, я ведь не хотел убить его до смерти, так, приглушить думал.

— А дорогу к нам как нашел?

— Знал я, что в Роднянском лесу есть партизаны, — отвечал Нилов, — а дорогу вот этот товарищ показал, — Нилов сделал жест в сторону Трошкова, — глаза мне завязал, а сам на капот сел и командовал: «право руля», «лево руля», так и доехали к вам.

— Такой порядок у нас, — сказал Хатагов. — Но глаза тебе можно было и не завязывать — раз эсэса кокнул, машину с оружием пригнал, масло привез, — зачислим тебя в партизаны.

— Я оправдаю доверие, — говорил Нилов. — Я шофер и знаю больше, чем этот шарфюрер. Слыхал, что немцы на вас нападение готовят.

— Когда? — вмешался в разговор Плешков.

— Кто их знает. Разговор такой у них идет. Сейчас все убийц фон Кубе ищут, — отвечал Нилов, — и деревню Янушковичи называли. Слух идет, что там они.

— Ну, положим, они не в Яиушковичах, — сказал Хатагов, — однако за сведения тебе спасибо. Молодец. Мы тебя к награде обязательно за это представим. Тебя покормили?

— Нет еще, — ответил за него Трошков.

— Тогда так: идите на кухню с Иваном, — сказал командир, кивнув на Плешкова, — подкрепляйтесь. Из-под ареста освободить, два дня на отдых, потом выдать оружие — и на задание! Да, имя твое как?

— Егор, — отвечал Нилов.

— Мы тут по фамилиям не называем, — улыбаясь сказал Хатагов, — по именам да по кличкам. А чтобы тебе побыстрей в нашу партизанскую жизнь войти, прикрепляю к тебе самого веселого партизана. Он такой же сорвиголова, как ты.

Командир подозвал Плешкова, познакомил с ним Егора и велел отправляться на кухню, с тем чтобы после отдыха они снова зашли к нему. Трошков, оставшийся с командиром, неуверенно спросил:

— Может, Хатагыч, не будем перед ним так широко дверь раскрывать? Пусть побудет в карантине.

— Плешков ему тройной карантин заменит, — отвечал командир Трошкову. — Нам известно, что он лазутчик, но молчи пока, у нас замысел есть, потом расскажу.

Отдохнув часа два после плотного обеда, Плешков с Егором зашли в командирскую светлую избу. Командир сидел за столом и писал представление командованию о Нилове.

— Вот хорошо, что зашли, — сказал Хатагов, — а у меня тут заминка. Иван, сбегай-ка к коменданту, выпроси для меня пару листков бумаги, а то гость в Янушковичи прибыл, да написать о нем не на чем.

— Разве мы в Янушковичах? — быстро спросил Нилов.

— Да, мы тут на окраине, а Янушковичи — вон они, — Хатагов показал в сторону Рудни.

Нилов бросил наметанный взгляд на стол и увидел под лежавшим сверху листком бумаги радиограмму из Москвы. Хатагов, разумеется, не заметил этого взгляда.

— Ну, брат Егор, — сказал он, — тебя эсэсы по всей округе ищут. Ведь поймают — повесят? А?

— Так точно, товарищ начальник, повесят или замучают.

— Но они тебя не найдут здесь. Вот только не знаю, как быть с боевым заданием для тебя. Может, пока на кухне поработаешь?

— Мне бы, товарищ начальник, такое задание, чтоб фашистов бить. Уж очень я на них зол.

— Вижу, что тебя не удержать. Так и пишу начальству, командованию нашему. Вот послушай.

Хатагов взял в руки листок и стал читать. Пока он перечислил заслуги Нилова, тот дважды и трижды прочитал радиограмму:

«Секретно. Лично Дяде Ване. В течение трех суток подготовьте к эвакуации на Большую землю Галю, Черную, детей. О рейсе спецсамолета сообщим дополнительно. Дяде Ване перебазировать отряд район Полоцка. Подтвердите получение».

Нилов заерзал на стуле, поблагодарил за доверие и пообещал доставить в штаб отряда «языка». В это время с двумя листками бумаги вошел Плешков, говоря на ходу:

— Ну и скряга наш комендант. Еле-еле выпросил. Между прочим, просил у тебя разрешения использовать немецкий грузовик для перевозки бульбы на базу.

— Вот черт, — сказал Хатагов, — уже ему грузовик понадобился. — И, обращаясь к Егору, спросил: — Горючее есть в баках?

— Километров на триста хватит, — ответил тот.

— Что ж, может быть, ходки две к вечеру успеете сделать? — проговорил Хатагов. — Иван у нас тоже шофер, ты ему растолкуй немецкую технику, он тебе на подмену будет.

— Яс охотой, — ответил Плешков, — давно не катался.

— Тогда, Иван, скажи коменданту, пусть людей для погрузки даст, — и езжайте!

— Хорошо, Дядь Ва… товарищ командир, — сказал Плешков, кладя руку на плечо Егора. — Поехали, друг!

* * *

Утром Штраух и Теслер встретились необычно рано. В смежной с кабинетом шефа комнате, на столе, за которым совсем недавно они обедали, лежала рельефная карта местности, на которой были и Руднянский лес, и Янушковичи, и деревня Рудня, и речушка с озером, и болото — словом, все было на этой карте. Ганс стоял рядом с гауптфюрером сухопутных войск Линцем, который втыкал в карту флажки, обозначавшие ловушки, минные «сюрпризы», огневые точки и заслоны партизан на подступах к Янушковичам и Рудне. Штраух стоял чуть поодаль и наблюдал за движением рук гауптфюрера, изредка задавая вопросы. Линц часто раскрывал свой планшет и заносил на свою топографическую карту какие-то пометки.

— Итак, прошу внимательно смотреть сюда, — сказал гауптфюрер, обращаясь к Гансу Теслеру. — Грейдерная дорога уже блокирована батальоном СД. Значит, тыл у нас обеспечен. Здесь, — он показал на дорогу, ведущую в Янушковичи, — мы пересекаем дорогу и устанавливаем крупнокалиберные пулеметы на вот этих высотках и обеспечиваем себе фланги. Занимаем далее вот эти высотки и блокируем возможность удара со стороны Рудни.

— Ага, понимаю, — отозвался Штраух, — перекрестный огонь.

— Вот именно, — сказал Линц и продолжал, обращаясь к Гансу — Таким образом, мы делаем вам коридор к высотке, где находится блиндаж. Вы проходите по коридору, снимаете часовых, обходите вот здесь мины, и победа у вас в руках.

— Мне все ясно, — проговорил Ганс, — но почему вы откладываете выступление до ночи?

Гауптфюрер Линц презрительно посмотрел на Теслера.

— Моя рота, — сказал он, — выступает сейчас и к ночи обеспечивает для вас, господин Теслер, безопасность прохода по коридору. А ваш взвод проходит ночью, потому что для подобного рода операций лучшее время — это ночь. Вы, как военный, должны это понимать.

— Кроме того, — снова вмешался в разговор Штраух, — партизаны привыкли, что немцы ночью воевать не любят.

— Если вам все ясно, — проговорил Линц, — я буду действовать.

Оставшись вдвоем, Ганс и Штраух перешли снова в смежную комнату и начали еще раз сверять чертеж, присланный Лилей из Янушковичей, с пометками гауптфюрера на рельефной карте.

— Как будто все точно, — сказал шеф, подбадривая заметно приунывшего Ганса.

— Со стороны смотреть, все легко, — вздохнул Ганс, — а когда засвистят пули над головой, то настроение начинает портиться.

В кабинете зазвонил телефон.

Штраух быстро вышел и, сняв трубку, проговорил?

— Слушаю… да, да, читайте, — и он поманил рукой Ганса, указывая на отводной наушник.

В трубке слышались приглушенные слова: «Сообщение номер один. Нахожусь отряде Дяди Вани. Здесь получена секретная радиограмма, течение трех дней обеспечить эвакуацию Большую землю Гали и Черной. За ними пришлют спецсамолет. Дяде Ване приказано передислоцироваться район Полоцка. Нилов».

«Сообщение номер два. Черная, Галя, ее сестра с детьми находятся на высотке, в блиндаже, трех километрах северо-западнее Янушковичей. Нилов».

«Сообщение номер три. Штаб-квартира бригады в деревне Рудня. Нилов».

«Сообщение номер четыре. Лучшее время операции три часа ночи. Нилов».

— Все? — спросил шеф в трубку и, обращаясь к Гансу, сказал — Я верю в твои расчеты. Данные Лили точно подтверждает Нилов.

Ганс-улыбнулся, посмотрел на часы и позвонил Похлебаеву. Не успел он ему сказать, что все готово к походу и что он, Ганс, ждет его, как Штраух прикрыл рукой трубку и проговорил:

— Я забыл тебе сказать, Ганс, что Похлебаев не поедет с тобой. Его на беседу вызывает представитель фюрера, а мне приказано обеспечить его явку.

— Как? — воскликнул Ганс. — Без Николая я просто не решаюсь идти!

— Я ценю Николая, — ответил ему Штраух, — но не надо преувеличивать его возможности.

— Мне с ним так спокойно, так спокойно, — повторял Ганс,

* * *

Опускались ранние осенние сумерки, когда Иван Плешков остановил у кагатов немецкий грузовик и соскочил на землю. За две ходки он освоил технику управления машиной, которая по сути ничем не отличалась от отечественных автомобилей. Он не смог освоить только рацию, и не потому, что не мог разобраться в ней, а потому, что Нилов «сам не знал», как ею пользоваться.

Макар, которого комендант выделил на погрузку вместе с другими тремя партизанами, при знакомстве с Егором руки ему не подал, а лишь кивнул головой и высказал друзьям свое сомнение относительно честности этого, как он сказал, «жуликоватого товарища». Он даже зашел после разгрузки картофеля к Хатагову и выразил свое недовольство тем, что «предатель» свободно разгуливает по базе. Командир не разуверял Макара, но посоветовал ему не торопиться с оценкой, «подождать два-три дня», может, все и выяснится.

Макар ушел от командира, полностью с ним согласившись. Спать он лег рано в той же землянке, где спали Егор и Плешков. Спал крепко, но когда Иван Плешков разошелся и начал храпеть так, что сотрясались бревна наката, Макар выругался про себя и вышел из землянки. Дул холодный ветер, шумел в верхушках деревьев и рассеивал мельчайшие капельки моросящего осеннего дождика. Походив по пустынной базе, поговорив с ночными дежурными, он вернулся в землянку. Но Плешков не унимался. Тогда Макар решил искать другое убежище и ничего лучшего не придумал, как забраться в кузов немецкого грузовика и подремать в одиночестве под его брезентовой крышей.

Разбудил его какой-то странный шорох в кабине. Прислушиваясь, Макар стал выбираться из кузова, и, когда спрыгнул на землю, из кабины выскочил человек, пытаясь скрыться. Но, почувствовав железную руку Макара на своем вороте, остановился как вкопанный. Макар узнал Егора и задал ему только один вопрос: «Что делал в кабине?» Тот не смог внятно объяснить, и Макар ему преподнес «пилюлю» — одну из тех своих «пилюль», после которых еще ни один из вражеских лазутчиков не оставался на этом свете.

Утром, когда обнаружилось ЧП, Хатагов вызвал Плешкова и Макара. Он не спрашивал «кто?». Он только сказал Макару: «Запомни, еще раз повторится, отдам под суд военного трибунала». Оставшись вдвоем с Плешковым, командир спросил:

— Он хоть успел передать?

— Четыре сеанса провел, — ответил Плешков.

— Прекрасно! Собирай к полудню ко мне всех командиров групп. А сейчас зови минеров.

Погода совсем расклеилась. Тучи висели над лесом сплошным свинцовым покрывалом, обволакивая верхушки высоких сосен. Хатагов сидел в своей командирской хате и ставил на самодельной карте местности карандашные крестики. Минным ловушкам и заграждениям он придавал чуть ли не решающее значение в обороне и расставлял их с поистине величайшим мастерством. По его плану все дальние подступы к Янушковичам, к Рудне и Кременцам были заминированы таким образом, что представляли собою трудно проходимую для врага зону. Сейчас он дал приказ минерам открыть минные проходы, дать возможность гитлеровцам «влезть в мешок». Он также послал вестовых в соседние партизанские отряды, чтобы они знали о приближении группы эсэсовцев и были готовы ко всяким случайностям.

К вечеру боевые группы партизан занимали свои обычные места в обороне дальних подступов к Янушковичам. Всем было дано строжайшее указание не навязывать врагу боя и огня не открывать.

Партизанские разведчики доносили Хатагову о продвижении роты солдат под командованием гауптфюрера СД по направлению к Янушковичам, доносили о занятии ими высоток и пересечении дороги на Янушковичи, а когда к полуночи сообщили, что взвод эсэсовцев под командованием оберштурмфюрера СС Теслера вошел в лес и продвигается к высотке северо-западнее Янушковичей, он отдал приказ закрыть минные проходы и восстановить «сюрпризы».

Петр Адамович прислал к командиру партизана за разрешением сбить противотанковым ружьем крупнокалиберные пулеметы эсэсовцев, но Хатагов только повторил свой приказ «огня не открывать». Прискакал вестовой от Трошкова, просившего разрешения ударить по окопавшимся на окраине Янушковичей эсэсовцам — Хатагов не разрешил. Обстановка накалялась до предела. А когда в лесу одна за другой вспыхнули осветительные ракеты и взвод эсэсовских солдат, разбившись на небольшие группки, стал медленно проходить мимо партизанских засад, казалось, сами по себе начнут стрелять автоматы и рваться гранаты.

Пока вся бурная деятельность Ганса Теслера ограничивалась смелыми идеями и планами, он был горяч и рвался вперед, но по мере приближения практических действий горячность его пропадала, а смелость и быстрота действий переселялись в область пяток, которые готовы были засверкать в любую минуту. У него в голове работала только одна мысль: каким образом улизнуть от столкновения с партизанами, сохранив за собою репутацию храбреца и отчаянного забияки. Мало разбираясь в военном искусстве, он со своим другом Эдуардом Штраухом пригласили на операцию по обеспечению своей безопасности побывавшего на Восточном фронте гауптфюрера Линца. Линц, быстро закончив свои рассуждения над рельефной картой в кабинете Штрауха, посоветовал оберштурмфюреру быть решительным в ночном походе и идти впереди своего взвода, но Ганс тогда слишком волновался, чтобы вникать в суть сказанного Линцем. И если он там, в кабинете Штрауха, дрожал от страха, то здесь, в ночном партизанском лесу, он вообще не знал, на каком он свете.

И когда Иван Плешков при очередной вспышке ракеты увидел Ганса Теслера идущим позади своего взвода с пистолетом в правой руке и с карманным фонариком в левой, кричавшим своим солдатам: «Форвертс!» «Шнель, шнель!» — он толкнул локтем сидевшего с ним в засаде Макара и шепнул ему: «Вот он, голубчик, приготовь кляп!»

Солдаты, увидевшие силуэт сгоревшего танка и на высотке спящего часового, начали медленно окружать блиндаж. Подкравшись к часовому, обершарфюрер взвода ударил его прикладом по партизанской шапке-ушанке… Яркой вспышки и оглушительного взрыва мины он не увидел и не услышал. Оторопевшие, оглохшие солдаты, сбитые взрывной волной, опомнились не сразу. Когда же они пришли в себя и начали громко окликать своего оберштурмфюрера, им отзывался только осенний ветер, шумевший в верхушках деревьев, далекие взрывы мин и редкие автоматные очереди в тревожном партизанском лесу.

Глава десятая Летаешь ли ты, орел?

Наступили ненастные осенние дни сорок третьего года. Тяжелые серые тучи опускались на самую землю и медленно ползли по полям и лесам, неся в себе холодное дыхание приближающейся зимы. Иногда налетал порывистый ветер, срывал с ветвей поблекшие листья, тоскливо посвистывал в иглах сосен и елей. Ветер навевал какую-то неясную грусть на командира бригады димовцев Хатагова, который после отъезда Николая Федорова чувствовал себя в какой-то мере осиротевшим.

Перед командиром бригады вставали новые, невероятной трудности задачи. После казни фон Кубе, которая потрясла весь фашистский рейх, оккупанты начали смутно понимать, что против них поднялись такие глубинные силы народа, с которыми они совладать не смогут. В зверином страхе гитлеровцы продолжали дальнейшее усиление террора. Им надо было удержать за собой Минский округ, имевший в системе обороны фашистских войск первостепенное значение. Минск был так плотно закрыт фашистскими войсками и полицейскими, что какие-либо вести от подпольщиков перестали поступать в бригаду. И лишь по передвижению отдельных батальонов и частей фашистских войск догадывались о решении противника блокировать, а затем и уничтожить партизан в Руднянском лесу, в Янушковичах, Рудне и Кременцах.

Над тем, как организовать оборону и отпор гитлеровцам, как уберечь бригаду от разгрома, как раз и думал Хатагов, когда к нему в командирскую хату, сопровождаемый автоматчиками, вошел Дядя Коля. В намокшей от дождя плащ-палатке, усталый, но веселый и крепкий командир соседней с Хатаговым бригады Дядя Коля живо протянул Хатагову руку.

— Каким ветром тебя занесло? — спросил, вставая, Хатагов и крепко потряс холодную и мокрую руку своего друга.

— Не ветром — бурей, дорогой Дядя Ваня, — отвечал вошедший, снимая с себя отяжелевшую плащ-палатку.

— Дяди Вани уже нет, — с улыбкой ответил Хатагов. — Есть Юсуп, тебя он и встречает. Меня, понимаешь, перекрестили на днях.

— Это мудро, — ответил Дядя Коля, нисколько не удивляясь. — Юсуп, Юсуп, а есть ли у тебя суп, покормить голодного Дядю Колю?

Смеясь и балагуря, он вдруг заметил, что на Хатагове нет сапог, и без слов, но весьма выразительно посмотрел на командира.

— Не смотри так, Дядя Коля, — улыбаясь, несколько смущенно произнес Хатагов, — сапоги мои в Москву улетели.

— Ну, ясно, — отвечал ему с иронией Дядя Коля, — Москва без твоих сапог не продержится. Федорову, что ли, отдал?

— Нет, Лене Мазаник.

— Лене? — удивился гость. — Она же в один сапог с головой влезет, еще и место останется. Ну, леший с ними, с твоими сапогами, ты скорей корми меня, а то помру. И «горюченького» достань — трясет всего от холода.

— Сейчас принесут, погоди немного, — ответил Хатагов. — Обогреем и накормим.

Когда молодая полная женщина вошла и, поздоровавшись с гостем, поставила на стол кувшин и две кружки, а затем принесла буханку хлеба и дымящуюся в кастрюле кашу с мясом, Дядя Коля, потирая руки, сказал:

— О, теперь дело пойдет веселее. — И, беря обеими руками кувшин, добавил: — Если здесь, конечно, не квас.

Налив в чашки себе и Хатагову самогон, Дядя Коля отхлебнул из своей кружки, поморщился, а потом провозгласил:

— Ну, за нашу победу!

— За победу! — чокаясь с ним, тихо сказал Хатагов.

За обедом они обменялись информацией, обсудили положение в своих отрядах, поговорили о подготовке к зиме. Вдруг Дядя Коля неожиданно спросил:

— Ты хоть читал или слышал, как взвыли фашисты, когда ты этого… как его… ну, штурмфюрера в плен взял… Теслера, что ли?

— Нам повезло, — улыбнулся Хатагов, — этот Теслер, как оказалось, знает план подземной оборонительной линии вокруг Минска.

— Есть такая линия? — спросил Дядя Коля.

— Да, строительство ее сугубо секретно, — отвечал Хатагов. — Людей, которые там работают, они, гитлеровцы, на поверхность не выпускают. Заканчивают один объект, уничтожают рабочих, потом переходят на второй. Но самое главное, что они устанавливают там совершенно секретное оружие.

— Этого я не знал, — ответил Дядя Коля. — А они успеют эту линию закончить или мы сорвем им строительство?

— Думаю, что мы не сорвем, — ответил Хатагов, — а Советская Армия сорвет. Наше дело узнать все поточнее. Теслер в этом нам поможет, конечно, однако для проверки потребуется время.

— Времени-то у нас и нет, — проговорил Дядя Коля. — После того как гауптфюрер со своей ротой подорвался на твоих минах, сам маршал Буш взялся за подготовку операции против нас. Лично будет в ней участвовать.

— Нам известно, что выделяются двести усиленных отрядов эсэсов, полицейских и прочих.

— А то, что две дивизии сняты с эшелонов и примут участие в боях против нас, тебе известно?

— Если хочешь, — сказал Хатагов, — поедем сейчас, я тебе покажу, как мы готовимся к встрече с этими дивизиями.

— Охотно! — ответил Дядя Коля. — Кстати и дождь перестал. Конечно, нам с ними не совладать, тут надо действовать, как Кутузов в двенадцатом году.

— Согласен, но бой принять придется, — ответил Хатагов.

Они вышли из хаты, сели на лошадей и в сопровождении автоматчиков поехали осматривать район. Впереди всех ехал начштаба бригады, димовцев Чуприс и иногда заглядывал в свою карту, будто проверяя самого себя и свои пояснения, которые он давал двум командирам бригад. Дядя Коля отдавал должное противотанковым ловушкам, разного рода противопехотным «сюрпризам», минным заграждениям и потайным огневым точкам.

— Здесь у тебя, Юсуп, полный порядок. Даже позавидовать можно, а к зиме, покажи, как ты подготовился.

Хатагов словно ждал этого вопроса. Когда они говорили за обедом о подготовке к зиме, старый хлебороб Дядя Коля поглядывал с хитринкой на Хатагова: дескать, говори-говори, а меня на словах не проведешь. Но когда он увидел своими глазами и госпитальный городок, иглубинные базы продовольствия, и многое другое, он искренне удивился всему увиденному.

— Я уже зимовал с дедом-морозом, — говорил Хатагов. — В этом деле теперь меня и сам дьявол не обманет.

— Глубинных баз у меня нет, — задумчиво произнес гость. — Могу я при трудном положении на твою помощь рассчитывать?

— Вполне рассчитывай, — отвечал Хатагов, — тем более что наша армия не даст долго фашистам тут сидеть.

— В расчете на это я в своем районе закончил сев озимых, — радостно проговорил Дядя Коля, — и на весну у меня семена есть. Хотим встретить наши войска хорошими видами па урожай.

— Ты всегда был и будешь хлеборобом, — ответил Хатагов с улыбкой, — и никакие фашисты из тебя этого духа не вышибут.

Было уже совсем темно, когда они вернулись в Кременцы. Хатагов спросил своего адъютанта Ивана Плешкова, нельзя ли побыстрее соорудить ужин.

— Есть соорудить ужин, — отчеканил Плешков и добавил — Разогреть надо, а может, еще и горячий.

— Давай какой есть, — проговорил Хатагов, — я продрог и гостя заморозил совсем на таком ветру. Может, у тебя и горючее найдется?

— Найдется, товарищ командир, — отвечал Плешков, — для гостя достал по особому заказу. Высший сорт!

— Молодец, Иван, — одобрительно проговорил Хатагов, — вот кончится война, назначат тебя министром по снабжению.

— Нет, я против, — сказал Дядя Коля, — комбригу сапоги достать не может. Куда ж ему в министры.

— Он-то достал, — улыбнулся Хатагов, — да они в Москву улетели.

— Да, одни улетели, — вмешался в разговор Плешков, — а другие в Минск ускакали. Хоть мы все старались.

— Видно, плохо старались, — заключил Дядя Коля.

— Ты Ивана не обижай. — сказал Хатагов, — они мне семерых «языков» за один раз привели.

— Что-о? — привстал на стуле Дядя Коля. — Разыгрываешь.

— Нет, клянусь! — проговорил Хатагов, кладя руку на грудь. — Иван, будь добр, расскажи Дяде Коле, как за сапогами охотились.

Плешков, обрадовавшись случаю снова блеснуть своим мастерством рассказчика, спросил:

— Про фею или про рыбалку?

— Про фею вся округа знает, — махнул рукой Хатагов, — давай про рыбалку.

— Ну, не тяни резину, — обратился к Ивану Дядя Коля. — Давай ври!

— На этот раз сущая правда, — сказал Хатагов, — вся группа его подтверждает. И семеро эсэсовцев сидят в карцере, ждут отправки.

— Врать не умею, а если Дядя Коля не верит, то и говорить не хочу, — притворно обиженным тоном проговорил Плешков.

— Чудак ты, — сказал Дядя Коля, — это я так, для затравки. Говори!

— Идем мы с задания, — начал Плешков, — четверо нас в группе. Пришли в деревню Сосенки, зашли в крайнюю хату, а старуха, что в хате была, шепчет: «Вон там, в хате Мокроусихи, восемь карателей остановились». — «Сколько?» — переспрашиваю. «Восемь и один агромадный такой, что твой дуб. Начальник ихний», — отвечает бабка. Обрадовались мы, я и спрашиваю: «А обуты они во что?» — «Не приметила, — отвечает бабка. — Но верзила ихний, начальник, в сапоги обут, это сама видела». — «Ну что, хлопцы, рискнем?» — спрашиваю своих. Макар, конечно, первый согласился. «А как их взять?»— спрашивает. План у меня такой: «Ты иди, бабка, говорю, и пусти слух, что карателей, нет-нет, «освободителей», встречают по белорусскому обычаю хлебом-солью, жареными карасями, скажи, говорю бабке, что сама видела, как с рыбалки шел рыбак и целую корзину карасей туда отнес. Карасей жарят, водка есть, и на стол еду подают самые красивые девушки». Ну, бабка и пошла, а мы в хате сидим, ждем. Макар с автоматом в кустах укрылся. Тоже ждет. Смотрим, эсэсы по одному, тайком от своего командира, к нам в хату и потянулись. Только за порог, а мы — бац, кляп в рот, мешок на голову, руки свяжем, а после и его автомат ему на шею повесим. Не тащить же нам самим. Все шло хорошо, а как верзила ихний вышел, как будто заподозрил неладное, вскочил в седло и поскакал в Минск. Макар только видел, как сапоги его блестели. Обратно наш Хатагыч без сапог остался, потому что эти эсэсы, пойманные, мелкими оказались.

— И ни единой царапины? — поинтересовался Дядя Коля.

— Один синяк был, и то у карателя, — с ухмылкой ответил Плешков.

— Вот видишь, — проговорил Хатагов, обращаясь к Дяде Коле, — а ты говоришь— плохо стараются.

— Сдаюсь, сдаюсь, — отвечал тот, — меняю свое мнение. Вообще же о твоих хлопцах легенды по всему краю ходят. Говорят, что они и к летчикам руку приложили. Это верно?

— А-а, — рассмеялся Хатагов, — это наш комсомолец Николаев угостил фашистских летчиков. Он в столовой штаба ВВС, у Мюллера работает. Но ему не повезло.

— Ничего себе «не повезло». Целую неделю летчиков откачивали, — сказал Дядя Коля, — а после в больнице лечили. И не двух-трех, а четыреста пятьдесят человек! А «юнкерсы» и «мессеры» тем временем простаивали.

— Мы планировали их на небеса отправить, — с улыбкой говорил Хатагов, — а они отделались рвотой и поносом. Яд оказался залежавшимся.

— Так, — сказал Дядя Коля, вставая из-за стола, — пора и честь знать. Обговорили мы, кажись, все, если фашисты сунутся к нам — встретим. А ты, Иван, — обратился он к Плешкову, — сапоги доставай.

— Клянусь, Дядя Коля, — горячо проговорил Плешков, — вот не я буду, если завтра же сапоги или ботинки не достану своему командиру.

— Ну, смотри, — проговорил Дядя Коля, — завтра или послезавтра приеду проверю.

Поздней ночью Дядя Коля, обговорив и утвердив план совместных действий на случай нападения врага, отбыл в свой отряд.

А наутро по всей бригаде димовцев распространился слух: Хатагову Москва присвоила новое звание. Дело в том, что ночью была сброшена с самолета почта. В специальном мешке, на котором было написано «лично Юсупу», партизаны прощупали сапоги, френч с погонами и, как они уверяли, генеральские лампасы на бриджах.

Прежде чем посылку доставили в командирский блиндаж, люди по каким-то каналам успели распространить слух по всей бригаде. Куда ни ткнешься — всюду один и тот же разговор: Москва прислала комбригу новую военную форму и новое звание. Появились у партизанских костров «очевидцы», которые уверяли, что видели Хатагыча в генеральской форме. «Сапоги хромовые, блестят, как зеркало, кожаный реглан, серая каракулевая папаха, а на папахе красная лента, как у Ковпака. А еще в посылке был бочонок с коньяком, маленький такой, ну, литров на пять», — уверяли «очевидцы» и, сообщая подробности, делали вывод, что не самогоном же обмывать генеральское звание.

Когда эти слухи дошли до Хатагова, он вызвал Ивана Плешкова и спросил:

— Признавайся, твоя работа?

— Смотри в самое сердце, Дядя Ваня, то есть Юсуп, ни слова нигде не проронил! — отвечал тот, рванув на себе рубаху и обнажая грудь, чтобы командир «заглянул в сердце» своего адъютанта и поверил ему.

Видимо, как догадывался Хатагов, Федоров позаботился, чтобы ему прислали одежду. А кто пустил слух — выяснить уже было невозможно. Ему было очень приятно, что получил воинское звание, хотя далеко не генеральское, мысленно благодарил друзей за внимание, но его заботила сейчас мысль о серьезности положения бригады перед явно готовившимся наступлением фашистов на партизанский район. Был он крайне огорчен тем, что потеряна связь с Минском, что он не может передать последние важные новости Москве.

Он уже хотел послать Плешкова за обеспечивавшим связь с подпольем Зверьковым, как тот влетел в блиндаж и радостно доложил:

— Товарищ командир, Галюша из Минска пришла!

— Новости какие?

— Принесла новые бланки и пароль!

— О, это уже много, — проговорил Хатагов, — потолкуй с ней, потом доложишь обо всем. Значит, есть надежда, что в Минск пройдем?

— Теперь пройдем, товарищ командир, — отвечал Зверьков.

— А обратно, в Минск, когда она собирается?

— Обратно не собирается, товарищ командир. Ее гестапо разоблачило, но она от них ускользнула.

Галюша, прибывшая в отряд, была Станиславой Масевич. Ей было всего семнадцать лет. А когда гитлеровцы обрушили свои орды на город, Стасе не было и шестнадцати. Она училась и дружила с Верой Гринцевич — соседской девушкой. Когда началась война, дядя Веры Гринцевич, коммунист Леонид Марцинкевич, связал девушек с подпольем, а потом и с партизанами. Так они стали партизанками в бригаде димовцев. Стася и Вера устроились на работу в гебитскомиссариате и доставляли подпольщикам нужные сведения и документы. Вскоре они нашли единомышленников в лице Игоря Краснопевцева и Риты Фольковской. Устроили Риту в городскую управу, а Игоря — на железнодорожную станцию, и все вместе собирали необходимые для партизан сведения. Особенно удачно работали Стася и Вера. Они добывали пропуска на въезд и выезд из Минска.

Когда же Стася почувствовала, что полиция безопасности засекла ее, она все бросила, прихватила самые нужные документы и пошла «домой» — в бригаду димовцев.

Хатагов позднее сам встретился со Стасей, все расспросил, узнал и на узком совещании комсостава бригады сообщил о своем решении выехать на личное свидание с Орлом в пригород Минска. Орел был один из самых деятельных партизан-разведчиков, работавших в Минске, в подполье. Хатагова пробовали отговаривать от поездки, но он категорически отказался принимать чьи-либо советы. Когда с Орлом прекратилась связь, он дальше не мог оставаться в неведении, потому что тот находился в самой гуще, в самом центре малых и больших немецких штабистов.

— В полете ли ты, Орел? — вздыхал Хатагов. — Я должен знать, должен! Без тебя я как без глаз и ушей — действую вслепую.

Все было решено, однако оставался один вопрос: не подведет ли связной, ефрейтор Кугель, который в одной из перестрелок с эсэсовцами открыл по своим огонь и добровольно перешел к партизанам Хатагова. Куда бы позднее его ни посылали, он всегда шел с охотой, предварительно пропев «Интернационал». Некоторые в штабе думали сперва, что он матерый гитлеровский лазутчик, но когда увидели, что даже Макар после совместной операции обнимал Кугеля, как друга, ему поверили.

Но сейчас Кугелю поручалось слишком ответственное дело, от которого зависела судьба людей, в том числе и Хатагова. Последний решил спросить Макара, что он скажет по этому поводу. «Наш парень до конца! — ответил Макар командиру. — Не подведет». И Кугель не подвел. На третий день, утром, он явился в Янушковичи и вошел в хату, где его ждали Хатагов и Плешков, Зверьков, Чуприс и группа автоматчиков. Кугель вручил командиру ответную шифровку, кратко рассказал, как ему удалось найти черный камень со свастикой в полуразрушенной стене дома, вынуть его, положить «почту» и взять на другой день ответ. Зверьков быстро расшифровал цифры: «Орел летает. Лекарство во вторник. Встречай у первого ящика. Лукавый».

Кугелю предоставили заслуженный отдых и отослали спать. А Плешкову командир приказал подготовить свою старую крестьянскую одежду, в которой на «железку» ходили, взять с собою Макара и Золотухина, приготовить на всех документы и двинуться «в поход за солью».

Зверьков все подготовил по высшему классу — сало, крупу, муку: соль можно было только на эти продукты выменять. Документы были такие, что комар носа не подточит. И когда Иван Плешков все проверил, искренне обнял Зверькова: «Ну и мастак ты. Недаром тебя аферистом прозвали!»

…Густая роща, подходившая почти к самому Минску, была на границе третьего кольца оцепления города. Здесь, под поваленной бурей огромной сосной, был так называемый «первый почтовый ящик». Отсюда димовцы получали сведения, сюда они посылали связных, сюда же выходили на связь некоторые подпольщики. Орла еще не было. «Как он проберется через тройное кольцо? — думал Хатагов. — Под видом охотника? Торговца? Как?»

Угадать невозможно. И Хатагов, выставив наблюдателей, ждал.

Орел — в прошлом финансовый работник Эдуард Верлыго. Война застала его в Бресте, где он проверял работу местного банка. Верлыго долго отступал с частями Красной Армии, был дважды ранен, лечился в Москве. Потом добровольцем попросился в тыл врага и был десантирован в отряд димовцев. Перебравшись в Минск, Эдуард сколотил группу подпольщиков и связных, родного брата устроил шофером в торговый центр «Восток», сам стал «бизнесменом» и оброс коммерсантами. Шофер Владислав Верлыго вывозил партизанам из Минска оружие и боеприпасы. Торговый центр «Восток» стал для Эдуарда Верлыго той базой информации и материального обеспечения, без которой димовцам трудно было бы успешно вести войну в тылу немецко-фашистских захватчиков.

Пока Хатагов строил догадки, Иван Плешков, выдвинувшись вперед, уже обменялся паролем с худым и щупленьким охотником, сплошь обвешанным патронташами, и осторожно пробирался вместе с ним к Хатагову. Увидев издали Орла, командир чуть не вскрикнул от радости, но удержался, однако быстро пошел ему навстречу.

— Орел… Жив! — тихо проговорил Хатагов и обнял подпольщика.

— Хатагыч, вы живы и здоровы, а мы вас все оплакивали, — в свою очередь взволнованно говорил Верлыго. — Гитлеровцы всем объявили, что пойм дли и уничтожили всех вас. Даже фотоснимки помещали.

— Нашел кому верить! — радовался встрече Хатагов. — Орел, дорогой, летаешь, браток! — продолжал он теребить Эдуарда, хлопал его по плечу, потом снова обнимал, приговаривая — Живой, молодец, живой без обмана!

— Я сперва не поверил, что вы живы, — говорил Верлыго, — да еще через немца шифровку прислали… — Эдуард утирал катившиеся из глаз слезы. — Долго колебался, но потом решил, что провокации быть не может.

— Ничего не заметил подозрительного, когда из Минска выехал?

— Нет, — спокойнее ответил Верлыго. — Брат меня с собой на машине прихватил, а у него кругом пропуска — продукты развозит.

— Значит, выбраться из Минска можно?

— Трудно, но все же можно, — устало ответил Верлыго.

С этими словами он достал из-за голенища свернутую бумагу и передал Хатагову:

— Вот, прочитаете здесь, кто жив, кто расстрелян и повешен…

— Скажи, Орел, ты до сих пор без подозрений? Слежки нет?

— Пока все в порядке, Хатагыч, — отвечал Эдуард. — Вот тут еще тебе самые секретные записки. — И Верлыго положил Хатагову в карман три гильзы, вынутые из патронташа.

— Хорошо, посмотрим потом. Вижу — твой багажник не пуст.

— Мне и Владиславу этот багажник дорого обошелся. Очень дорого.

— Пришлось заплатить? — спросил Хатагов.

— Пришлось, — тяжело вздохнув, ответил Верлыго. — Жизнью матери заплатили.

— Как так, что ты говоришь? — вскрикнул Хатагов.

— Так случилось, так случилось, Хатагыч. Четыре дня тому назад ко мне в дом постучала девочка. Я открыл дверь. «Дайте, дядя, кусочек хлеба, — сказала она, а потом шепнула: — Вас сегодня у входа на рынок будет ждать тетя, купите у нее астры». Я дал девочке денег, и она убежала. Я же до этого всем своим людям дал указание никаких свиданий не назначать и ко мне не приходить. А тут, подумал я, экстренный случай. Послал маму купить букет этих астр. Она купила, а в этот момент— облава. Рынок оцепили и прочесали автоматным огнем. Мать была убита. К вечеру разрешили убрать мертвых с рыночной площади. Вместе с трупом матери я и получил шифровку, переданную Кугелем. Вот таким путем, окропленным кровью моей матери, дошла до меня весточка от вас.

— Светлая память твоей матери-героине! — тихо проговорил Хатагов, сняв свою старенькую кепку. — Кровь ее зовет нас к новым подвигам во имя победы.

Все помолчали.

— У меня, Орел, такое поручение: повтори за мной и все запомни.

Хатагов перечислил главные вопросы, которые требовалось знать к наступлению на Минск Советской Армии.

— Влезь поглубже в «Восток», выкачай у них соль, не жалей денег, понадобится золото — достанем! За соль все достанешь.

Они беседовали долго.

Небо заметно потемнело, и начал моросить мелкий нудный осенний дождик. Расставались партизаны с новыми надеждами, с новым подъемом душевных сил и конкретными заданиями. Эта на первый взгляд малозначительная встреча оказалась огромной по своим результатам. Она дала возможность организоваться для отпора фашистским войскам, готовившим наступление на партизанские районы, убедила бойцов в том, что силы подполья во многих местах сохранили свою боеспособность и действуют, она дала возможность переправить в Москву ценнейшие сведения о состоянии работ тю строительству оборонительных линий врага на подступах к Минску.

* * *

«Боевая тревога!»

«Боевая тревога!»

Эта весть передавалась от блиндажа к блиндажу, от землянки к землянке, из уст в уста и облетела вскоре весь партизанский край.

Командир бригады надел кожаный реглан, папаху, вскочил на лошадь и в сопровождении адъютанта поскакал к огневым позициям. Все были на своих боевых местах. К каждой группе Хатагов обращался с коротким словом:

— Друзья! Фашисты бросили против нас регулярные части с артиллерией, танками, минометами. Но они нас не разобьют, потому что мы — народ! Каждый из вас, бойцов-партизан, знает в деталях план нашей тактики в бою против сильнейшего врага. Ваша обязанность, ваш долг перед родиной — не отступать без приказа, не покидать своих огневых позиций. Не бойтесь танков, не бойтесь артобстрела — враг не знает нашей обороны и прицельно бить не может. Помните, стойкость — венец победы! Я буду на командном пункте, мои заместители вам известны. Врагу мы противопоставили силу и внезапность удара, нашу партизанскую хитрость. В Руднянском лесу врага ждет не победа, а позорный провал его замыслов!

Объехав все оборонительные участки и проверив боеготовность партизанских подразделений, Хатагов поднялся на командный пункт. Здесь его встретили Зверьков и Чуприс.

— Разрешите доложить обстановку, товарищ комбриг? — обратился к нему Чуприс, находившийся здесь с группой связных от каждого подразделения.

— Докладывай, — вяло ответил командир, знавший обстановку не хуже кого бы то ни было.

— Противник, товарищ командир, не появлялся…

— А он тебе очень нужен? — рассмеялся Хатагов. — Ты «раму» видел?

— Ее все видели…

— Ну, значит, жди. Не сейчас, так к вечеру, может быть, к ночи, к утру, но обязательно фашисты появятся… так что не скучай.

Подошел Грищенко и доложил Хатагову, что все больные и раненые эвакуированы в глубинные районы леса, продовольствие спрятано и замаскировано.

— Продовольствия потребуется на двое суток, — сказал Хатагов. — Да вот еще: немедля вывези из Янушковичей Вербицких и Федоровича.

— Какого Федоровича? — переспросил Грищенко.

— Нашего Тихона Федоровича, лесничего. Ему нельзя оставаться.

День прошел в напряженном ожидании противника. Наступала тревожная ночь. «Замысел противника проясняется, — думал Хатагов. — Они начнут артобстрел ночью, полагая, что мы ничего не ждем до утра. Пойдут они на нас с юго-запада — это тоже ясно».

— Иван! — окликнул командир своего адъютанта.

— Здесь, товарищ командир, — откликнулся Плешков.

— Связных отрядов Агуреева и Алексеева ко мне!

Командиры подразделений правильно поняли приказ командира. Они на поросшей мхом трясине, на болоте, разожгли костры. С командного пункта, в километре от Янушковичей, Хатагов видел эти костры и обрадовался, когда в два часа ночи артиллерийские снаряды начали взметать фонтаны. Вскоре к командиру бригады начали поступать сведения о скоплении вражеских танков и пехоты на исходных рубежах. Донесения доставляли верховые, несясь по лесному бездорожью.

Обобщая данные и докладывая командиру обстановку, Чуприс почесывал в затылке и не говорил, а цедил сквозь зубы:

— Положение хуже, чем предполагалось, товарищ комбриг. Их много!

— Не надо нервничать, дорогой. Еще Суворов говорил: «Врагов не считают, а бьют», — отвечал Хатагов. — Сколько сможем, столько и побьем!

Ночную темноту вспарывали артиллерийские снаряды дальнобойных орудий. Хатагов наблюдал, как постепенно огонь переносился в глубину Руднянского леса. Из соседних бригад поступали донесения о начавшемся сражении. Загорелись первые хаты в партизанских деревнях димовцев.

На Рудню поползли танки. Несколько машин подорвалось на минах, остальные прошли передовую линию ловушек и устремились на позиции кубанского казака Агуреева. За тапками шла фашистская пехота.

Хатагов понимал, что Агуреев долго не продержится, и послал вестового с приказом: отходить с боем на запасные позиции. Осложнялось положение у Алексеева, который вел бой южнее Янушковичей. К нему в тыл сумели прорваться два танка и каждую минуту могли обрушить на него огонь.

— Бери гранаты, — приказал он Плешкову, — и за мной!

Хатагов с Плешковым подоспели как раз в тот момент, когда танки выбрались из небольшого оврага и готовились к удару по тылам обороны подразделения Алексеева.

— Ты имел с танками дело? — быстро спросил Плешкова Хатагов.

— Не приходилось, но…

— Тогда давай сюда гранаты, а лошадей отведи в овраг. Там жди!

Командир связал парашютным шнуром три гранаты и под прикрытием ночной темноты подполз к переднему танку. Выбрав поглубже ложбинку, Хатагов изловчился и метнул связку гранат. Прижавшись к земле, он едва успел закрыть ладонями уши. Раздался сильный взрыв, и его встряхнуло так, будто какой-то великан в гневе своем схватил Хатагова за шиворот и потряс над землей. Когда готовился метнуть вторую связку, он заметил, что в лесу посветлело от пламени, вырвавшегося из первого танка. По второму танку ударило противотанковое ружье Романкевича, и танк, развернувшись, яростно рыча моторами, пополз обратно, в ту сторону, где с лошадьми находился Плешков. Танк был вне досягаемости для Хатагова. Тем временем открылся верхний люк первого танка, и вместе с высунувшимся башенным стрелком из танка полыхнуло пламя. Раздался страшный крик фашистского танкиста, а внутри танка начали рваться снаряды.

Положение в подразделении Алексеева улучшилось, но неизвестно было, что делается на других участках обороны. Когда Хатагов прибежал в овражек, где его ждал Плешков с лошадьми, второго танка и след простыл. Прискакав на наблюдательный пункт, командир увидел, что горят хаты в Кременцах. Ему доложили, что артиллерия врага подожгла хаты, но не взломала нигде оборону партизан, что пехота потеснила партизан на участке Янушковичей, а на всех других рубежах партизанами прочно удерживается оборона.

На рассвете фашисты возобновили наступление с новой силой. Прорвав минное кольцо вокруг Рудни, фашистская пехота вынудила отойти бойцов подразделения Алексеева на заранее подготовленные позиции в Кременцах. Гитлеровское командование решило, что наступил подходящий момент для нанесения прямого танкового удара по главной базе. В сторону Кременцов устремились танки. Но как только первые машины подорвались на минах, фашисты переменили тактику и на такой же скорости пошли в обход по открытой местности, где было непроходимое болото. Танки попали в трясину и медленно начали увязать в ней… Хатагов знал: если ночной бой продлится с такой же интенсивностью, то к утру все боеприпасы могут быть израсходованы. Кроме того, из отряда Дяди Коли прискакал посыльный и передал, что они всем отрядом должны отойти в лесную чащу, иначе им грозит окружение.

И Хатагов принял единственно правильное решение — отойти на глубинные базы.

Когда первые атаки врага были отбиты, наступило затишье. Было понятно, что противник перегруппировывает свои силы для новой атаки. Хатагов воспользовался этим и приказал повсюду разжечь костры, играть на гармони и петь песни. А тем временем боевыми порядками отходить через болото в глубину леса, к запасным базам. Костры горели всю ночь.

На рассвете несколько «юнкерсов» пробомбили позиции партизан в Кременцах. Затем началась орудийная канонада. Тяжелые снаряды вспахивали землю, заваливали блиндажи, разрушали хаты. Снова пехота двинулась волнами на главную базу партизан, зажимая ее в огненное кольцо. Фашисты, окружив базу димовцев, атаковали штаб и блиндажи, не встретив сопротивления. Вошли в сами Кременцы — пусто. Ни одного живого партизана, ни одного мертвого в Кременцах не оказалось. «Куда же они ушли из нашего железного кольца?» — удивлялись эсэсовские офицеры, осматривая опустевшую «главную базу». От мистического исчезновения такой большой группы партизан у суеверных людей мороз подирал по коже. «Где эти лесные дьяволы?» — спрашивали офицеры друг друга и, пожимая плечами, тыча пальцем в осеннее небо, говорили: «Чудом спаслись». И только один эсэсовский ефрейтор, осматривая местность, приметил на болоте следы партизанских сапог. Когда он подошел поближе и начал, увязая в болоте, осматривать «дорогу», он покачал головой и тихо сказал: «Найп, найп». Но и в бригаде димовцев не обошлось без ЧП — потеряли радистку Симу. Потеряли вместе с ее рацией. «Если Симу схватят фашисты, будет беда», — думал Хатагов. Он дал указание сообщить всем отрядам об исчезновении радистки, чтобы они не попались на провокацию, а всей разведсети бригады дал задание разыскать Симу.

Сумела с боями вырваться из фашистского кольца и бригада Дяди Коли. Правда, она не подверглась такому ураганному артобстрелу и танковому нападению, но с ударными отрядами эсэсовцев бригаде пришлось встретиться, пришлось побывать и под крепким минометным огнем. Дядя Коля через несколько дней снова вернулся из лесной чащи на свои базы, а несколькими днями позже димовцы выбили из Кременцов и Янушковичей оставленных там полицаев и небольшую группу эсэсовцев. А деревню Рудня освободили без единого выстрела. Увидев командира димовцев, старая жительница шепнула ему, что «фашисты, как только увидели партизан, спрятались в блиндаже, что во дворе полицая». Она показала дом, где скрылись эсэсовцы. Пока Хатагов расставлял автоматчиков, к блиндажу подошел партизан-чеченец Борис и, щелкнув автоматом, скомандовал:

— Фриц, выходи строиться! А то гранатом башка резать будем!

Немцы покорно вышли вместе с полицаем и тайным старостой, сдали Борису все оружие. После димовцы рассказывали об этом эпизоде, как о забавном случае, когда один партизан взял в плен небольшой эсэсовский гарнизон деревни.

Вскоре разведчики донесли, что радистка Сима — у немцев.

С первым снегом димовцы отвоевали у фашистов не только «свои» деревни, по «прихватили» и новые, расширив свою партизанскую зону. «Не тот теперь фашист пошел», — говорили партизаны. И это определение было точным. В гитлеровской армии начали действовать силы неверия в победу и сознание проигранной войны. Настроение уверенности таяло под могучими ударами Советских Вооруженных Сил, продвигавшихся с боями на запад.

В декабре над Руднянским лесом запели вьюги и в гости к димовцам заглянули первые суровые морозы. Хорошо, что они подготовились к зиме и сидят теперь в своих теплых блиндажах и хатах. Здесь хоть и тесновато, но не скучно — читаются газеты, прибывающие к партизанам с Большой земли, читаются сводки Совинформбюро, тут есть и свой Вася Теркин, рассказывающий героические истории из жизни партизан, по вечерам поет гармонь.

Наладилась связь с минскими подпольщиками. Орел то и дело радует самыми ценными сведениями, которые так нужны Москве. Он сообщил, что Галюша проникла в среду власовцев и подготовила к переходу на сторону партизан целый батальон во главе с командиром. Переданный Орлом чертеж штаба авиации и местонахождения вражеских аэродромов сыграл свою роль — наша авиация точно пробомбила и уничтожила десятки самолетов, не успевших подняться в воздух. Орел переслал точную схему связи между штабами и нанес на карту узловые подземные станции связи. А на днях обещал передать особо важное сообщение. Поступали важные сведения и от других подпольщиков, которые активизировали свою работу.

* * *

В Минске оккупанты готовились к встрече Нового года. Некоторое оживление чувствовалось и среди местного населения. На контрольно-пропускных пунктах при входе и выходе из города чаще обычного появлялись желающие навестить родственников в близлежащих селах, передать им гостинцы или новогодние подарки. На этот случай гитлеровцы заготовили специальные пропуска. Однако, не считаясь с какими-либо документами, офицеры и солдаты на контрольных пунктах отбирали у людей все, что приглянется оккупантам.

Когда на один из таких пунктов пришел на костылях мальчик лет пятнадцати-шестнадцати, легко и плохо одетый, у него дежурный офицер потребовал пропуск.

— Леонид Пучковский, — прочитал офицер в справке, которую дал ему мальчик. — Куда и зачем идешь?

— Иду в деревню Паперни, к дедушке, — ответил Пучковский по-немецки. — У него буду Новый год встречать.

— Ты несешь дедушке подарок? — спросил офицер.

— Немного соли несу, может, продуктов себе выменяю.

— Где у тебя соль? — спросил офицер.

— В сумке, — ответил Леня, хлопнув рукой по висевшей у него через плечо старой сумке от противогаза.

Офицер аккуратно снял с Пучковского сумку, отсыпал килограмма полтора соли в расстеленную на столе газету «Фелькишер беобахтер» и, отдавая Лене сумку и пропуск, проговорил:

— Зачем дедушке так много соли? На Новый год ему хватит. Иди!

Пучковский, опираясь на костыли, пошел дальше по заснеженной скрипучей дороге. Иногда его подвозили па попутных грузовиках ехавшие из Минска немецкие солдаты, иногда возчики, останавливая лошадей, сажали его в свои сани. Так Леня приехал в Дубовляны, где был последний контрольно-пропускной пункт. На пункте у него даже не спросили, куда и зачем он едет. Эсэсовский офицер подошел к нему, мгновенно выхватил из его руки костыль и с криком: «Вот где ты мне попался, партизанская собака!» — ударил Пучковского по спине, да так, что костыль сломался.

— Хромой дьявол! — кричал офицер. — Я давно тебя ищу! Взять под стражу!

И он швырнул в лицо Лени сломанный костыль. Плачущего и испуганного Пучковского обыскали и отвели в какую-то хату. Там его заперли вместе с огромной и злой овчаркой, которая при малейшем Ленином движении грозно рычала. Леня сидел на табуретке и размышлял о том, как ему выбраться из столь глупого положения. Он достал из сумки кусок хлеба и начал есть. Овчарка, лежавшая у дверей, подняла голову и облизнулась. Леня протянул ей кусочек эрзацхлеба, потом бросил; овчарка подошла, обнюхала брошенный кусочек, но не взяла. Потом она подошла к столу, потянула носом воздух, встала на задние лапы перед буфетом и посмотрела на Леню.

Пучковский увидел на полке посудного шкафа раскрытую банку мясных консервов. Он протянул руку и достал из банки маленький ломтик мяса. Овчарка вильнула хвостом и снова облизнулась. Леня бросил кусочек, и собака поймала его на лету. Он бросал ей мясо, а сам осматривал окно. Оно было оклеено газетной бумагой, и створки рамы закрыты на крючок. Лепя сбросил крючок, толкнул створки, и окно раскрылось. В хату ворвались клубы морозного воздуха. Овчарка недоуменно посмотрела на Леню, но тот дал ей всю банку, которую она тут же начала вылизывать. Перевалившись через подоконник, Леня притворил за собой окно, и, опираясь па целый костыль, неся под мышкой сломанный, вышел из села и двинулся на тускло светивший вдали одинокий огонек.

Лене Пучковскому не было и четырнадцати лет, когда в июне сорок первого года сон пионеров под Минском был нарушен воем сирен и взрывами авиабомб. Вместе со своим другом Игорем он пешком пошел в Минск. Леня шел на костылях, медленно, потому что с детства у него была повреждена нога, но Игорь не бросил его. По дороге их подобрала отступавшая красноармейская часть, с которой они и подошли к самому городу. Но в Минск их не пустили — город горел, а когда они все же проскочили к дому, то ни дома, ни родителей не нашли. Позднее Леню подобрали полицаи на улице Минска и отправили в дом для беспризорных, откуда он вскоре ушел. Познакомившись с такими же, как он сам, бездомными мальчиками, жившими в подвале разрушенного дома, Лепя перешел к ним. На выпрошенную милостыню он купил себе сапожные щетки, мазь и занялся делом — чистил сапоги на привокзальной площади. За свою работу обычно получал натурой: сигарету, кусок хлеба, иногда кусочек немецкой колбасы. Похлебаев встретил Ганса соученик Юра Бур-Бурлинский, подошел к нему, и они разговорились. Юра был на вокзале со своей матерью, тетей Лизой, которую Леня давно знал. Наблюдательный Леня Пучковский заметил, что мать Юры всегда появляется на вокзале, когда проходят воинские эшелоны, и однажды сказал ей:

— Тетя Лиза, вас могут выследить, лучше я сам буду говорить вам, сколько эшелонов прошло здесь. Мне ведь легче.

С тех пор он стал маленьким партизанским разведчиком. Самые точные сведения о передвижении поездов передавал он партизанам, прислушивался ко всему, запоминал, и самое важное становилось известно подпольщикам и партизанам. Однажды он обнаружил фашистский эшелон с отравляющими газами, который гитлеровские войска тайно перебрасывали на Восточный фронт. Тогда же гитлеровцы были разоблачены перед всем миром и пригвождены мировой общественностью к позорному столбу.

Это все вспоминал Леня Пучковский, идя па костылях по зимней дороге из Дубовляи к дяде Юсупу, которому он должен был передать важные сведения от дяди Орла.

Когда он подошел к хате и постучал костылем в дверь, ему откликнулся из-за дверей мужской голос:

— Кого там нелегкая носит?

— Дяденька, подайте кусочек хлеба, — протянул жалобно Леня.

— Может, тебе жареного поросенка дать? — раздалось за дверью.

— Дайте мне крылья орла, и я вам по поросенку каждый день таскать буду.

Дверь открылась, и хозяин впустил в дом Леню Пучковского. Хозяин расспросил у Лени, от кого и куда он едет, обогрел его, дал тарелку борща с мясом, а потом запряг в телегу лошадку и подвез Леню до самых Янушкевичей. Там высадил его, не говоря ни слова, повернул лошадь и поехал обратно.

А еще через час в командирской хате в Кременцах Леонид Пучковский сидел за столом и пил чай вместе с дядей Юсупом, с тем самым партизаном, который наводил ужас на гитлеровцев и за голову которого они обещали большую награду.

— Я, дядя Юсуп, даже не знаю — сон мне снится или я вправду сижу с вами… — говорил Леня.

— Не сон, Леня, не сон, — говорил Хатагов, рассматривая принесенные Леней бумаги. — Ты просто герой? Настоящий герой.

— Когда фашист мне костыль сломал, — говорил Леня, — я чуть не помер от страха, дядя Юсуп. В нем ведь чертежи разные, что дядя Орел передал.

— Как же ты угодил в лапы тому эсэсовцу, который тебя с взрывчаткой задержал? — спрашивал Хатагов.

— Никак не пойму, дядя Юсуп, — волнуясь отвечал Лепя. — Он всегда провожал воинские эшелоны, а в Дубовлянах другие на посту стояли. Вот эту, дядя Юсуп, — продолжал Леня, доставая из полы ватника свернутую в трубку бумажку, — дядя Орел велел передать вам лично без свидетелей, а в случае чего, сказал, чтобы я ее съел.

Спасибо, Леня, спасибо тебе, — говорил Хатагов. — Все просмотрю, внимательно просмотрю, а сейчас иди с дядей Ваней, он тебе все покажет, расскажет, поведет в баню, там тебе выдадут чистое белье, помоешься, отдохнешь, поспишь. Завтра мы с тобой еще поговорим.

Хатагов пожал руку Леониду Пучковскому и проводил его долгим восхищенным взглядом.

Глава одиннадцатая Прощая, край суровый, родной!

Окончилась суровая снежная зима. Подули мартовские ветры, и всюду повеяло весной. Теперь Хатагов часто коротал ночи в своей новой хате, склонясь над столиком. С приходом весны забот и хлопот разных стало еще больше. Наши войска, ведя наступление по всему фронту, в минувшем сорок третьем году и в начале сорок четвертого нанесли гитлеровцам ряд сокрушительных ударов, особенно на Украине и на севере. Теперь, с наступлением весны, наши воины приблизились к восточным и северным границам Белоруссии.

Становилось ясным, что начинается освобождение белорусской земли от немецко-фашистских захватчиков. Но гитлеровское командование решило во что бы то ни стало удержать укрепленный Минский округ, через который проходят дороги на Варшаву и Берлин. Поэтому фашистское командование стягивало сюда свои самые свежие войска, пополняя ими армейскую группировку «Центр». К марту сорок четвертого года в районе действия группы войск «Центр» было сосредоточено более восьмидесяти дивизий.

Перед партизанами стояли задачи исключительной важности. Они планировали смелыми ударами вывести из строя связь между гитлеровскими армиями, ударить по главарям фашистской армии «Центр» — по Клюге и Моделю, внести растерянность в ряды гитлеровцев и этим помочь наступающей Советской Армии.

Рано утром в хату к командиру бригады Хатагову зашел Зверьков и передал ему несколько свежих радиограмм.

— Как сводка? — спросил командир, просматривая радиограммы.

— Сводка хорошая! — сдержанно ответил Зверьков.

Хатагов медленно прочитывал радиограммы, а когда дошел до последней и прочитал ее, недоуменно посмотрел на Зверькова:

— Отзывают?.. Срочно? Вылет с первой оказией? Ты читал?

— Несколько раз перечитал, товарищ комбриг, — ответил тот.

Хатагов снова просмотрел радиограмму и, убедившись, что приказ довольно ясный и категорический, вздохнул: «Что стряслось? Переводят в другую бригаду или считают, что здесь уже и без меня обойдутся? Ну что ж!»

— Кали трэба, дык трэба! — проговорил он, но успокоиться не смог и начал рассуждать вслух: — Легко сказать «прощай», а как бросить дело, составляющее всю твою жизнь? Как расстаться с краем, который стал тебе второй родиной? А с этими лесами и деревушками, которые спасали тебе жизнь, оберегали тебя в дни смертельных схваток с лютым врагом! А люди этого края!

Зверьков, видя, как на глаза Хатагова набежали слезы, молча вышел и тихо прикрыл за собою дверь.

«Черт возьми, — размышлял Хатагов. — Уйти в такой момент, когда все подготовлено и налажено для решающих ударов. Еще несколько дней, и будет разгромлен еще один вражеский аэродром под Минском, где находится тайная база самолетов на критический случай… А узел связи с Берлином войсковой группировки «Центр»? Остается только дать сигнал, и он будет взорван партизанами. Подложены партизанские мины и под главные участки подземного оборонительного пояса вокруг Минска, подготовлен к взрыву и уничтожению штаб «Центра»…»

— Конечно, это все будет сделано и без меня, — проговорил он вслух, — но чертовски досадно!

Вошел Дмитрий Федорович Чуприс. Поздоровался, сел. Ему уже было известно содержание радиограммы.

— Дмитрий Федорович, — обратился к нему Хатагов. — Напомни на всякий случай, сколько за последнее время отправлено под откос эшелонов.

— За последние шесть месяцев, товарищ комбриг, — начал Чуприс, — спущено под откос сорок воинских эшелонов врага. Разбито сорок шесть паровозов, сто тридцать девять вагонов, пятьдесят шесть платформ с живой силой и техникой, разбито и сожжено двадцать восемь автомашин, два танка и две бронемашины. Вместе с машинами уничтожено двести двадцать восемь фашистов — офицеров и солдат… Сожжено восемь складов противника с оружием и военным имуществом… Лично вами, Харитон Александрович, пущено под откос семнадцать эшелонов…

— Хватит, хватит! — прервал его Хатагов. — Остальное я и сам помню.

— Разрешите идти? — спросил Чуприс.

— Идите и повнимательнее подготовьте представления людей к наградам…

Не успел выйти начштаба, а в командирскую хату влетел раскрасневшийся мальчуган:

— Товарищ Юсуп! Партизанка отелилась!..

— Какая партизанка? Ты что, Коля? — Хатагов в эти минуты совсем забыл, что на главной базе много коров и овец, и одну из них, самую молочную из коров, зовут Партизанкой.

— Да чернушка эта… Не помните? Всем коровам корова. А теленочек такой черненький, черненький, — восхищался Коля.

— А как Альма? — улыбаясь, спросил Хатагов. — Привыкла к тебе?

Коля понял, почему командир поинтересовался овчаркой. Когда шел в бой за Кременцы, Альма первая обнаруживала подкравшихся с тыла фашистов и бросалась на них, ориентируя партизан. В той битве фашистская пуля прострелила ей переднюю лапу, и Коля долго ее лечил. Однако Альма с трудом привыкала к своему юному кормильцу.

— Уже, товарищ командир, еду из моих рук берет, — отвечал Коля.

Коля был сиротой, он прижился в бригаде димовцев, выполнял различные работы и партизанские задания, проявлял себя с самой лучшей стороны, и у Хатагова мелькнула мысль — забрать его с собой в Москву, устроить в военное училище.

— Ты бы полетел со мной в Москву? — вдруг спросил у Коли Хатагов.

— С вами, товарищ командир, я куда хотите полечу, — ответил мальчик.

А Хатагов мысленно уже был в Москве. Он представил себе, как подает рапорт начальству. И конечно, ему разрешат отпуск. Тут же он полетит домой, в Осетию. А кто его встретит в родном селении Ольгинском? Кто его обнимет, расцелует и спросит: «Как, откуда ты свалился? Или ты вернулся с того света? Ведь о тебе похоронку прислали еще в начале войны…» Кто? Отец и мать? Их у него давно нет… А старший брат Боташ, которого он боготворил? Нет, он тоже на войне. И кто знает: жив ли он? Двоюродный брат Чермен? И он на фронте. Откуда Харитону, которого друзья и близкие в селе звали материнским именем — Аттола, было известно, что Чермен — этот красавец и полный отваги парень — при форсировании Днепра потерял ногу и вернулся домой на протезе… А может, сестра его родная, Ражи, жива и ждет? Да, она будет ждать. Галя — Елена Мазаник — наверняка исполнила его просьбу и написала ей письмо, сообщила, что ее брат жив. Хатагов представил себе сестру— труженицу колхозного поля. Высокая, худощавая, выходит на крыльцо ему навстречу и поднимает большие, как у него, заплаканные глаза, окликает: «Это ты, Аттола?»

— Черт побери! — чуть ли не вскрикнул Хатагов. — Я же здесь… В Руднянском лесу… И как еще далеко отсюда до Ольгинского… До сестры… До брата Боташа… До зятя Касполата… До родного очага, до Осетии…

* * *

Когда спустились вечерние сумерки и густой туман окутал Кременцы, в лесу задымили партизанские костры. В воздухе носился запах жареного мяса. Виновник сегодняшнего ужина командир бригады Хатагов ходил от костра к костру и острыми, а подчас и солеными шутками веселил партизан. Подойдя к костру, у которого на тонких дубовых вертелах жарили шашлыки из свежей баранины Леня и Коля, он посмотрел на раскрасневшихся ребят и сказал:

— Ваши шашлыки, хлопцы, лучше всех, по запаху чую.

— Попробуйте, товарищ командир, — поднял к нему Коля шипящее мясо.

Хатагов осторожно, чтобы не обжечь руку, снял с вертела кусок мяса, подул на него и откусилкусочек:

— Подгорел у тебя, Коленька, хватит жарить, пересушишь.

А Коля-то втайне старался доказать Лене Пучковскому, что он лучше всех умеет готовить любимое блюдо командира.

— А мой как? — протянул к нему Леня свое изделие. — Откушайте, пожалуйста, дядя Юсуп.

Хатагов попробовал и Ленькино творение. Помолчав секунду, весело воскликнул:

— Отличный шашлык!

Коля нахмурил брови, но командир уже шагал к женщинам, хлопотавшим над приготовлением белорусского коронного блюда — мачанки.

— Ох, боюсь, Хатагыч, — проговорила главная стряпуха.

— Чего боишься, Минна Петровна? — спросил ее Хатагов, пробуя вкусно пахнущие белорусские мачанки.

— Хлопцы-то не идут, — огорчалась она. — А без вина и мачанки мои вкуса не будут иметь.

— А-а, ты о тех, кто за самогоном? Не волнуйся!.. Приедут.

Их разговор прервал подскакавший на коне взволнованный Макар:

— Никитин в ловушке! Предательство!..

Хатагов с полуслова понял Макара и подозвал к себе адъютанта:

— Коня! — И обращаясь к Макару — Бери автоматчиков и айда за мной.

Плешков подвел Хатагову коня, и тот ловко вскочил в седло. Они поскакали лесной дорогой по направлению к Янушковичам. «Не пристрелили бы Никитина, — подумал Хатагов. — Живым-то он в плен не сдастся». Партизан Никитин давно приметил землянку в роще меж двух дорог, где жила «нейтральная красавица», торговавшая самогоном. Бывало, что Никитин и заночует у этой «доб-рой красавицы», а утром, докладывая командиру, скажет:

— Скоро у нас в бригаде одной партизанкой станет больше. Я такого ангела разыскал, товарищ командир, что все ахнут.

И на этот раз Никитин с двумя партизанами поехал к ангелу своего сердца за самогоном для сегодняшнего вечера. Клялся, что не подведет.

Хатагов догадывался, что «ангел» связался с фашистами и, видимо кое-что разузнав, решил предупредить эсэсовцев, чтобы те схватили командира по дороге на аэродром.

На стыке двух дорог командир различил силуэт легковой машины, стоявшей на обочине. Осадив коня и прислушиваясь, спешился.

— Рассредоточится! — тихим голосом сказал Хатагов. — Бесшумно окружить машину и ждать моего приказа.

Автоматчики привязали лошадей, а сами залегли в лесу, ведя наблюдение за машиной. Вскоре к Хатагову подошли два партизана, сопровождавшие Никитина, и один из них доложил:

— Там они! Выпивают… В машине — только один шофер…

— Сколько их? — спросил Хатагов.

— Трое, — пояснили дозорные. — И наш Никитин с ними. Он выходил, дал сигнал, чтобы охраняли машину и вам сообщили о капкане…

— Землянку окружить, — приказал Плешкову Хатагов. — Вам, — обратился он к Макару и двум дозорным, — шофера взять в плен, а машину сжечь!

Плешков осторожно повел автоматчиков на окружение землянки, а Макар с дозорными поползли к машине…

Вскоре все во главе с командиром вернулись к ужину, веселые, возбужденные и радостные. Никитина усадили за стол рядом с «ангелом» и двумя пленными — офицером СС и ефрейтором. Шофер, оказавший Макару сопротивление, остался в сгоревшей машине.

— Иван, — обратился Хатагов к адъютанту, — угости получше господина офицера СС, ему в Москву лететь придется!

Когда Плешков перевел офицеру слова Хатагова, тот, раскрасневшийся от выпитого, спросил Хатагова:

— Не может ли великодушный командир изменить рейс и отправить его, офицера СС, в Мюнхен?

Плешков перевел слова офицера, и партизаны дружно рассмеялись. Никитин сидел гордо, пил и приговаривал:

— Вот это партизанские проводы, по-хатаговски!

Плешков подозревал, что Никитин все это «организовал» для того, чтобы «украсить» проводы командира. Однако тот отмахивался от слов Плешкова, говоря: «До смерти рад, что живым выскочил из смертельной петли».

В полночь взвод всадников-автоматчиков и командиры подразделений с песнями конным маршем ехали на партизанский аэродром в Бегомль…

Пилот, ведший самолет «Р-5» из партизанского края в Москву, на свой аэродром, волновался. Вместе с напарником, который следом за ним вел «ПО-2», они в сложных погодных условиях выполнили задание: доставили почту, медикаменты и взрывчатку партизанской бригаде, находящейся в Руднянском лесу.

Но случилось непредвиденное: на взлетной поляне, с которой они готовились подниматься в воздух, появились партизаны, окружили их машины и в категорической форме предложили им взять на борт и доставить в Москву двух человек. Один из них показался летчику исполином. Черная борода закрывала всю грудь, на поясе висели гранаты, и на боку болтался маузер. Рядом с ним стоял и держался за его ремень мальчишка лет тринадцати, белобрысый, круглолицый, с шустрым взглядом.

У пилота не было времени разглядывать и расспрашивать о подробностях, ему надо было побыстрее подниматься в воздух.

— Капитан, вам придется взять на борт нашего человека, — обратился к летчику «Р-5» высокий, стройный партизан с автоматом на груди. Показав на огромного бородача, партизан добавил: — Он — в Москву. По срочному вызову! За ним должен был прилететь спецсамолет, но, как видите, погода подвела. А ждать нельзя.

Летчик, взглянув на окруживших его партизан, согласился, по сказал:

— Если бородач вместится в машину, пусть садится. Довезу!

И вот на борту самолета — два пассажира: великан бородач и маленький Коля. «Кто они? И почему их так срочно требует Москва? — думает пилот «Р-5» за штурвалом. — Допустим, что этот бородач — наш десантник. А пацан-то кто? Сын ему? Не может быть! Они ничуть не похожи, один — черный, на кавказца смахивает, мальчик же — светлый, русак или белорус…» Нет, не угадать было капитану. Если бы мотор не оглушал своим шумом, маленький партизан Коля рассказал бы капитану вкратце о своей трагедии и о том, как он сроднился с этим бородачом, как его, Коленьку, полумертвым партизаны подобрали в лесу, у сожженной дотла фашистскими карателями белорусской деревни в Логойском районе и доставили в свой штаб, к комбригу Юсупу. Летчик слышал, что есть такой комбриг, к нему и летел со своим напарником. Но откуда же было знать капитану, что Юсуп, офицер Советской Армии, — Хатагов Харитон Александрович, по партизанскому паспорту — Иван Лопатин, белорусский хлебороб-батрак, Дядя Ваня сидит у него на борту. Не знали об этом и гитлеровцы, иначе они бы не посчитались ни с какими усилиями, чтобы захватить или прикончить его. Так он насолил захватчикам.

Вдруг вспыхнули яркие лучи прожекторов и выхватили из мрака краснозвездный самолет, ослепили летчика и его пассажиров. Вблизи разорвались первые зенитные снаряды. «Засекли! — пронеслось в голове Хатагова. — Сожгут, дьяволы!»

Но пилот не растерялся: он заглушил мотор и пустил машину в штопор. «Хорошо, если смерть будет моментальной», — мелькнула у Хатагова мысль. Секунды крутого падения казались вечностью. Юсупу показалось, что еще немного, — и они врежутся в землю.

— Уф, молодец ты, капитан! — с колотившимся сердцем сказал Хатагов, когда летчик вывел самолет из штопора и повел машину на бреющем полете. Теперь прожекторы щупали туманное небо где-то позади. — Так держать! — воскликнул он басом, прижимая к себе дрожащего от страха Колю.

— Спасены, борода! — прокричал в ответ капитан, радуясь своей счастливой судьбе.

Хатагов с тревогой посмотрел назад и пошарил глазами в небесной тьме: не попал ли в беду «ПО-2», который вез его адъютанта?

— Доплелись! Иду на посадку! — услышал Хатагов голос летчика.

Колеса «Р-5» мягко коснулись земли, и самолет, вздрогнув, покатился по твердому грунту прифронтового аэродрома.

Взволнованных, радостных пассажиров окружили несколько автоматчиков. Пожилой сержант пошушукался с летчиком, потом обратился к Хатагову и приказал следовать за ним. «Что это? Почетный эскорт? К чему такие почести?» — подумал про себя Хатагов. Но приказ— есть приказ, и он тут не командир, — надо подчиниться.

Юсуп, сердечно поблагодарив летчика, взял за руку Колю и пошагал за сержантом, с трудом отрывая ноги от липкой грязи. Он пытался заговорить с охраной, расспросить кое о чем. Но строгий сержант был не из разговорчивых и глухо приказал:

— Прекратить разговорчики!

Недоумевая и не понимая смысла такой встречи, бородач, согнувшись в три погибели, спустился в просторный светлый блиндаж, куда ему было указано сержантом. Колю же повели в другое помещение.

В блиндаже Хатагова встретил свежевыбритый, одетый в новую форму молодой капитан. Его взгляд был строгим, даже чуть враждебным. «Свеженький огурчик», — подумал Хатагов про себя, присаживаясь к столу без приглашения. Но «огурчик», не сводя пристального взгляда с черной бороды «гостя», спросил:

— Откуда и зачем пожаловали к нам с маузером и гранатами?

— В Москву, товарищ капитан, по срочному вызову явился. Обеспечьте, пожалуйста, транспортом, — мягко проговорил странный «гость», еще не веря, что задержали его всерьез.

Капитан деловито, без тени улыбки, сказал:

— Вы находитесь на военном аэродроме. Мы, согласно приказу, должны вас задержать и установить личность. Все проверить.

— Я Юсуп… прибыл по вызову… Прошу позвонить начальству по этой радиограмме! — спокойно ответил комбриг и подал капитану бумагу.

— Я вас понимаю, — ответил капитан, — мы позвоним, проверим. Кстати, гранаты и оружие вам не нужны…

Хатагов отстегнул гранаты и положил на пол.

— Вот, пожалуйста, — проговорил он.

— Маузер, — мягче сказал капитан.

Хатагов улыбнулся и обратился к капитану:

— Следом за мною сядет «ПО-2». В нем мой адъютант Иван Плешков. Предупредите сержанта, чтобы он не пытался отбирать у него оружие. Этот подорвет и себя, и сержанта, но с оружием не расстанется.

— Хорошо, сейчас распорядимся, — ответил капитан.

Вскоре в блиндаж ввели высокого, стройного Плешкова, сплошь обвешанного гранатами и с автоматом на груди.

— Вы здесь, товарищ командир? — спросил он. — Что они, не ждали нас, что ли?

— Садись, Ваня, сейчас все утрясется, — отвечал Хатагов.

— Куда ему садиться? — рассмеялся капитан. — Он нас взорвет здесь.

Хатагова и Плешкова отвели в хату, предложили отдохнуть.

А утром с грохотом распахнулась дверь, и в хату вошел, вместе с капитаном, плотный генерал. Он сказал пароль и представился, а потом посмотрел на Хатагова и в присутствии капитана протянул к нему руки, обнял и расцеловал:

— Вот ты какой, Юсуп? Человечище! Не зря приходили в ужас гитлеровцы от твоих ударов… С приездом, дружище!..

— А Коля, мальчик мой, где? — спросил Хатагов капитана.

— Он отправлен в Москву на автомашине, товарищ комбриг, — ответил капитан.

Глава двенадцатая Помните ли вы Хатынь? (Вместо послесловия)

По-южному жаркий июльский день сменился прохладной ночью. От Дарьяльского ущелья веял легкий ветерок, доносивший ароматы горных цветов и трав, пьянящие запахи зеленых склонов Главного Кавказского хребта. Безоблачное небо опиралось своей темно-синей массой на белоснежные горы. Уходил на север берущий свое начало от вершины Казбека Арфаныфад — Млечный Путь, усыпанный мириадами звезд.

В такую пору и под таким сказочно ласковым родным небом на балконе новой квартиры Хатаговых на третьем этаже небольшого дома на улице Бородинской за накрытым столом сидели и вели мирную беседу два партизана — ветераны Великой Отечественной войны. Далекий шум Терека, разделявшего город Орджоникидзе на две части, ласкал слух, напоминая о времени таяния снегов на вечно белых вершинах гор.

Добродушная и щедрая хозяйка Раиса Борисовна старалась не мешать мужской беседе и время от времени обновляла стол: то подносила горячие, только-только испеченные пироги со свежим сыром, то сочные, с необыкновенным ароматом фидджины — блюдо, которое можно увидеть только на осетинском столе…

— Так, значит, ты решил ехать, Миша? — продолжая давно начатый разговор, спросил Хатагов.

— Ну, разве можно не поехать, Харитон! — ответил Михаил Уртаев, худощавый, невысокого роста крепыш с орлиным носом и черными усами. — И только с тобой, брат. На этот раз поедем вместе. В конце концов, надо и совесть иметь. Сколько лет прошло, а ты ни разу не проведал памятные места. А сколько людей там, в Минске, да и в Логойщине тебя знают. Скажу больше: твои боевые друзья тебя ждут!

— Верю тебе, Миша, верю, — вздохнул Хатагов. — Я даже завидую тебе. Ты и в прошлом году ездил. А я вот, бирюк бирюком, никак не вырвусь. Сколько лет прошло, а я и письмом даже не откликнулся на зов друзей! Стыдно и на глаза показаться!

— Что тут стыдного? — возразил Михаил Уртаев. — В самый разгар наступления тебя из бригады перебросили в Чехословакию. Так нужно было! И по многим причинам письма писать ты не мог. Это поймут все.

— Ты правильно говоришь, дорогой мой, — с этими словами Хатагов вынул из кармана конверт, передал Уртаеву. — Прочти! Это пишет Петр Трошков. В нашу газету «Социалистическая Осетия» прислал. Сегодня мне передали.

Уртаев взял конверт, посмотрел на штамп. Свежее письмо. Достал исписанные листы ученической тетради и начал читать:

— «Всем известно, какой вклад в дело разгрома врага внесли партизаны Белоруссии. Их насчитывалось только с оружием в руках четыреста сорок тысяч. Им помогали в их тяжелой борьбе тысячи и тысячи добровольцев— связных и подпольщиков.

На временно оккупированной территории враг не знал покоя. Днем и ночью били ненавистных захватчиков народные мстители. Одиннадцать тысяч сброшенных под откос вражеских эшелонов, сотни разгромленных и уничтоженных гарнизонов, пятьсот тысяч убитых гитлеровцев…

Вместе с белорусами плечом к плечу в партизанских рядах сражались против врага представители всех народов нашей великой родины. Особую признательность и благодарность приносят жители Минской области сыну мужественного и смелого осетинского народа — бывшему командиру партизанской бригады Харитону Александровичу Хатагову из города Орджоникидзе…»

Уртаев прервал чтение, поднял голову и посмотрел на Хатагова прищуренным взглядом:

— Вот видишь! Двадцать пять лет прошло с того дня, как последний фашист-завоеватель был изгнан из Белоруссии… А тебя друзья не забыли.

— Читай дальше! — Хатагов наполнил бокалы. — Я тоже ничего и никого не забыл и до последнего вздоха буду помнить Белоруссию — вторую мою родину, моих боевых друзей! Читай! — Он встал и дальше слушал стоя.

Уртаев продолжал читать:

— «Этого высокого, стройного осетина в войну хорошо знало и сейчас помнит население от западной границы до Минска. Строгий и требовательный командир, Харитон Александрович Хатагов был душой нашей бригады… Жив ли он?»

— Ну, где ты теперь? — положив листы на стол, Уртаев подошел к Хатагову и обнял его так крепко, будто первый раз виделись с ним после войны. — Вот так, дружище! Поедем в Минск праздновать! Ведь приглашают от души!

* * *

Письма и телеграммы. Они мчались по земле и воздуху из Минска в Орджоникидзе и Ленинград, в далекий Казахстан и в солнечную Грузию, в зеленый Киев и в шумную столицу Москву, в сибирскую даль и в жаркий Узбекистан… Приносили они адресатам и радости, и огорчения. И всегда вставали неизменные вопросы: «А как ты?.. Помнишь ли?.. А как он, жив ли?.. Кого ты видел из наших димовцев?.. Пришли, пожалуйста, адресок… Передай боевой партизанский привет… Надеюсь, встретимся… Но вот еще штука: узнаем ли теперь друг друга?»

Друзья, братья по духу и оружию, четверть века были в разлуке, четверть века они мечтали о встрече. Кажется, прошло не так уж и много времени, а воды-то все-таки в реках утекло много.

«Узнаем ли друг друга?» Не праздный вопрос! Ведь четверть века, как они покинули глухие леса, сырые окопы и блиндажи, грохочущие от взрывов бомб и снарядов военные дороги, тайные партизанские тропы. Четверть века, как они, пропахшие пороховым дымом и солдатским потом, последний раз по-мужски обняли друг друга и разъехались по разным уголкам нашей необъятной родины. А за четверть века обновилась поднявшаяся из руин и помолодевшая страна, она распрямила могучие плечи и устремилась вперед и ввысь, до самой Луны и Марса.

…Настал долгожданный день встречи. Над многолюдным и утопающим в звуках музыки аэропортом Минска светило яркое летнее солнце. В этот день особенно много серебристых лайнеров друг за другом опускались на бетонную посадочную дорожку и подруливали к аэровокзалу. Гостей встречали празднично одетые минчане. День освобождения Белоруссии от фашистского нашествия— праздник всей страны и всех друзей белорусского народа за рубежом. И гости съезжались со всех концов. Четверть века назад — третьего июля 1944 года — был разоружен и пленен последний солдат из гитлеровской армии, пришедший как захватчик на белорусскую землю.

— Воздушный лайнер «ТУ-104» прибывает из Минеральных Вод, — снова перекрывает веселый шум встречающей толпы голос диктора.

И вот из воздушного корабля на трап выходит высокий, располневший мужчина. Из толпы ему машут букетами цветов и кричат па разные голоса:

— Хатагов! Дядя Ваня! Юсуп! Наш комбриг! Он жив!..

Хатагов снимает фетровую шляпу и поднимает ее высоко-высоко над головой, с радостной улыбкой машет боевым друзьям:

— Димовцы! Дорогие мои сестры и братья, салам всем вам, горячий осетинский салам!

Хатагов закончил вторую мировую войну за пределами границ родины четверть века назад. Демобилизовавшись, он весь был погружен в мирный труд. Партия поручала коммунисту Хатагову ответственные участки работы. Он был директором совхоза, председателем райисполкома, первым секретарем райкома партии… Министром сельского хозяйства республики…

Сейчас, в этот жаркий солнечный день, он в объятиях своих друзей-партизан, собравшихся сюда, в Минск, на праздник освобождения. Радость встречи будто вернула им молодость.

Право первыми обнять и расцеловать Дядю Вайю получили героини с Золотыми Звездами Героя Советского Союза на груди — Мария Борисовна Осипова и Елена Григорьевна Мазаник, а потом — самая тогда юная, но бесстрашная разведчица бригады Станислава Масевич, ныне журналистка. А затем комбрига обнимали мужчины — сухопарый начштаба Чуприс, неутомимый Петр Трошков, неуловимый Орел — Эдуард Верлыго, славный бывший истребитель вражеских танков и самолетов Петр Романкевич, два Ивана — Золотухин и Грищенко… Разве можно перечислить всех тех, чьи давние мечты о встрече сбылись сегодня на улицах, площадях, рощах, в уютных новых гостиницах и домах нарядного Минска!

Праздничный солнечный Минск. Таков он сегодня! Таким его видят сейчас сыновья и дочери народов Страны Советов.

Юной Людмиле Хатаговой — студентке мединститута, сопровождавшей своего отца в поездке по местам героических сражений за Минск и всю Белоруссию, — кажется, что столица белорусов всегда была вот такой, похожей на молодую красивую невесту. Прекрасен шестикилометровый проспект Ленина, широки асфальтированные улицы, застроенные многоэтажными домами. А как ласкают душу утопающие в цветах и зелени скверы и парки! Какие тут замечательные театры и кинотеатры!.. Красив и молод Минск, будто ему не девять веков, а всего четверть века от роду. Кажется, что самый древний дом в Минске — вот этот деревянный, маленький и зеленый домик в цветах и зелени на берегу реки Свислочи. Это святыня минчан. Тут проходил Первый съезд РСДРП. Теперь здесь музей. А рядом — на самой середине площади Победы — стоит величественный монумент— памятник вечной славы героям Великой Отечественной войны.

Удивлен и восхищен сегодняшним Минском Харитон Хатагов.

В новых домах белорусской столицы живут сейчас более миллиона жителей. Высятся первоклассные заводы-гиганты, фабрики, работают светлые детские сады и ясли, школы, ведется исследовательская и научная работа в оборудованных по последнему слову техники лабораториях.

Но в памяти живет и другой, вырванный из-под жестокой пяты фашистов, разрушенный и сожженный город, в котором тогда, после освобождения, насчитывалось около сорока пяти тысяч жителей. В этом многострадальном и героическом городе фашисты ежедневно расстреливали и военнопленных, и тысячи минчан на протяжении всех тысяча ста дней оккупации. Три года пытались хозяйничать фашисты на белорусской земле, но они не смогли добиться покорности и раболепия от гордого и свободолюбивого народа. Четыреста сорок тысяч народных мстителей вышли на бой против вооруженного и сильного врага, боролись против него, не щадя своей жизни, презирая смерть.

И они дождались освобождения своего края. Более миллиона белорусов, одетых в солдатские шинели, воевали на всех фронтах Отечественной войны. Вместе с миллионами русских, узбеков, татар, украинцев, грузин, казахов — представителей всех национальностей родины— они стояли насмерть, обороняя Москву, Сталинград, Кавказ, город Ленина.

И когда войска Белорусских фронтов и Первого Прибалтийского обрушили свои удары на захваченный фашистами Минск и загнали вражеские дивизии в «минский котел» — весь мир увидел, что судьба гитлеровских армий предрешена…

Харитон Александрович Хатагов следит за вереницей праздничных машин, движущихся по Минскому шоссе, по Логойскому тракту. По пути в Руднянский лес он узнает знакомые места. Вот и Партизанский Бор, за ним — Хатынь.

Люда Хатагова слышала о Хатыни. По-белорусски «Хатынь» — это хата, очаг. Здесь, в Хатыни, было двадцать шесть хат, двадцать шесть дымов, двадцать шесть белорусских семей.

Молодое сердце Людмилы Хатаговой улавливает приглушенный, как далекое эхо, колокольный звон. Чем ближе к месту, где была деревня Хатынь, тем явственнее слышатся проникающие в самое сердце звуки. Звонят колокола — один, другой, третий… Колоколов здесь столько, сколько было хат до войны.

— Печальный голос трагической Хатыни, — говорит кто-то из партизан.

Люда настораживается, слух ее напряжен, натянут каждый нерв: «Разве сожженная дотла деревня может иметь свой голос?» Люда наблюдает за людьми, пришедшими сюда, па место стертой с лица земли Хатыни.

А люди, услышав печальный звон колоколов, снимают шапки, становятся на колени и молчат… Харитон Александрович, едва сдерживая слезы, мнет в руке шляпу и посматривает изредка на свою дочь. У девушки струятся слезы, стекая по щекам и каплями падая на землю. Перед нею — в центре мемориала — изваяние жителя Хатыни с сыном на руках. Он смотрит вдаль. Его волосы, спутанные ветром, похожи па серый густой клубок дыма. Рядом гранитное сооружение, напоминающее крышу сарая, в котором карательный отряд эсэсовцев сжег заживо всех жителей Хатыни. Если прислушаться, то можно услышать душераздирающие крики детей и матерей, на глазах которых гитлеровские палачи сжигали младенцев. Сто сорок девять человек сожжено здесь! Сто сорок девять! Если прислушаться, можно услышать и сейчас их крики, проклинавшие тогда фашистов.

Триста вооруженных до зубов эсэсовцев сжигали безоружных людей!

Теперь на месте каждого пепелища — памятник. Бетонные балки, напоминающие нижний сруб хаты. В центре — бетонированная стена, изображающая печную трубу. На каждой степе — синодик, перечисляющий имена и фамилии живших здесь людей. Венчается стена колоколом. Каждый колокол звонит — это голос Хатыни.

— Разве Хатынь одна! — говорит экскурсовод по Хатынскому мемориалу и, показывая на плиту из черного мрамора, читает — «Фашистские варвары превратили в руины двести девять белорусских городов и городского типа поселков, девять тысяч двести сел и деревень. От рук оккупантов в Белоруссии погибло два миллиона двести тридцать тысяч советских граждан. Это никогда не будет забыто!»

За памятником — кладбище деревень. В каждой могиле— урна с землей, взятой с места сожженной деревни. На урне надпись — название деревни и число убитых жителей.

Звонят колокола Хатыни. Они призывают: «Люди добрые, помните, мы любили жизнь и родину, мы любили вас, дорогие! Мы сгорели живьем в огне. Наша просьба ко всем: пусть скорбь и печаль обернутся в мужество ваше и силу, чтобы могли вы утвердить навечно мир и покой на земле, чтобы отныне никогда и нигде не умирала жизнь в вихре пожаров».

Ветераны партизанских битв продолжают свой путь к Руднянскому лесу. Каждый кустик, каждый камень знаком им. Они беседуют меж собой: «А помнишь?..»

Юная Людмила Хатагова, сидя рядом с отцом, прислушивалась ко всему, все запоминала и с гордостью думала о героях, не покорившихся безжалостному и жестокому врагу.

Иду в атаку

Чрезвычайное происшествие

«Ахтунг! Ахтунг! Внимание, внимание! Говорит Берлин! Передаем сводку Верховного главнокомандования германских вооруженных сил.

Военные корабли рейха, действующие в районе Ялты на Черном море, в квадрате 15/735 потопили подводную лодку Советов. На обломках потопленного судна, всплывших на поверхность, обнаружена надпись: «Волк», означающая название лодки…

В этой операции участвовали морские охотники и суда сторожевой охраны, экипажи которых проявили беспримерный героизм. Противнику удалось торпедировать и потопить наш транспорт водоизмещением в 7 тысяч тонн… Подобранные обломки большевистской подлодки в ближайшие дни будут выставлены для всеобщего обозрения в Симферопольском музее трофеев…»

Перечитав несколько раз это сообщение, капитан советской контрразведки стремительной походкой направился к адмиралу…

Светало. На восточном берегу Цемесской бухты легкий ветерок прошелся по густым зарослям дубняка. Невдалеке виднелись могучие корпуса знаменитых цементных заводов Новороссийска. Взошло солнце. Его лучи озарили густую черноту воды в бухте. Пелена легкой утренней дымки поднялась к бледно-голубому небу, явственнее обозначилось зияющее ранами полукольцо обступивших Новороссийск гор. Склоны их зловеще глядели в мир покореженными дотами, воронками от крупнокалиберных снарядов и бомб. Казалось, по горам прошелся великан-камнелом.

Красавец город, поднявшийся на берегу Черного моря, походил сейчас на разрушенное кладбище. Оживленная и веселая до войны Цемесская бухта, в которой днем и ночью кипела жизнь, теперь, в это раннее утро, казалась мертвой. Ни одного судового гудка, ни одного действующего судна. Тишина. И только затопленные корабли— жертвы пиратских налетов фашистской авиации — беспомощно уткнулись килями в небо, лежали на боку и горестно смотрели пустыми иллюминаторами на печальный берег. Легкие волны, пенясь, неторопливо плескались у израненных обломков кораблей… А там, на противоположном берегу бухты, отчетливо виднелись очертания мыса Любви. Там Станичка — пригород Новороссийска. За Станичкой — гора Мысхако, со своим обрубленным боком. И как раз между ними та самая Малая земля, которую тогда нельзя было найти ни на какой, даже самой подробной карте. Это название возникло в февральскую стужу памятного сорок третьего года, после того, как здесь, у Станички, закрепился десант черноморцев во главе с майором Цезарем Куниковым.

Сперва этих десантников называли по-разному: «легендарные куниковцы», «адский пятачок», «кинжал в спину врага», «ворота в Севастополь»… Но прочно закрепилось и устоялось только одно — «малоземельны».

И чего только не делали фашисты, чтобы сбросить «малоземельцев» в море: обрушивали на них десятки пикировщиков, по нескольку часов подряд «пахали» Малую землю, забрасывали термитными снарядами — словом, испробовали все, и казалось, что все живое там уничтожено, выжжено. Но когда враг предпринимал атаку, вновь оживала она и давала захватчикам отпор.

В это ласковое утро казалось, что и там, на Малой земле, нет живой души, и там была тишина, как и в Цемесской бухте. Всюду тишина. Тишина и у цементных заводов — на самом переднем крае огня. Здесь один из корпусов занимают наши, а рядом, другой, — фашисты. Между ними — всего несколько десятков метров, не более. Почему же такая тишина у немцев? Как будто поблизости нет ни батарей, ни фронта? Не потому ли все молчат, что после Сталинградской битвы Берлин и по сей день в трауре?.. Не потому ли, что этой зимой разгромленные под Орджоникидзе гитлеровцы откатились от подножья гордого Казбека и едва унесли ноги со склонов двуглавого Эльбруса? Не потому ли, что в долинах Северного Кавказа они оставили несчетное количество своих убитых солдат, сгоревших танков, орудий?

Тишина. Только над бухтой рыщут с криками назойливые серые чайки… Вот они слетаются к разрушенному молу. Что они там нашли? Волны прибили к берегу взбухший труп немецкого солдата, и чайки, тесня друг дружку, нацеливаются клювами в безжизненное лицо…

Неожиданно склоны прибрежных гор вздрогнули, грохот потряс бухту. На том берегу поднялись к небу огромные столбы дыма и взорванной земли. Это заухали наши береговые батареи. Вот и кончилась тишина. Значит, фашисты снова атакуют «малоземельцев», а наша артиллерия преграждает путь врагу к героическим окопам.

Тяжелые орудия, укрытые в горах, над берегом, били по вражеским позициям. Не только наши корабли, но и береговая артиллерия не давала фашистам возможности пользоваться портом в захваченном ими Новороссийске. Уже год прошел, а в Цемесскую бухту не было пропущено ни одно вражеское судно.

В ответ из района горы Сахарная голова, из Волчьих ворот ударили немецкие батареи. Да, слишком короткой была тишина на рассвете. Застонали берега и невысокие горы. Глыбы взорванных скал и вырванные с корнями деревья вместе с пылью и дымом поднимались в воздух, свистели осколки.

В глубокий проруб под скалой, где размещалась оперативная группа штаба, в освещенных «отсеках» подземного «корабля» планировался штурм Новороссийска — центра вражеской «Голубой линии». Гитлеровцы укреплялись тут целый год и надеялись, что город-порт останется в их руках и в будущем наступлении станет трамплином для прыжка в Закавказье. В том, что Новороссийск был превращен, казалось, в неприступную крепость, коренилась особая сложность и ответственность подготовки десантов и взятия города штурмом. Отсюда, из проруба, адмирал руководил боем, здесь, в этих скалистых «отсеках», решались важнейшие оперативные задачи. Адмирал был всегда на посту; казалось, этот широкоплечий, среднего роста человек не знает, что такое сон.

Вот и сейчас, на рассвете, не успел он закончить разговор с группой офицеров, как к нему вошел запыхавшийся капитан контрразведки и, приложив руку к козырьку, положил на стол перед адмиралом радиосообщение из Берлина…

— Разрешите, товарищ адмирал? — запоздало спросил он. Его бледное лицо выражало тревогу.

Адмирал сурово посмотрел на него, пробежал глазами текст и нахмурился. Потом окинул взглядом сидевших офицеров и тихо произнес:

— Если задача ясна и вопросов нет, прошу всех по местам.

Когда офицеры разошлись и в «отсеке» остались только начштаба и капитан разведки, адмирал спросил последнего:

— Говори точнее, что случилось? — и поднялся со своего места. Видимо, встревоженный вид капитана тоже взволновал его, и он, опершись обеими руками о стол, внимательно выслушал доклад офицера.

— …Пятнадцать минут назад я слушал сводку, переданную берлинским радио, товарищ адмирал. Эта сводка перед вами, — закончил капитан.

Адмирал подошел к карте, посмотрел на нее, потом прошелся по «отсеку» и сказал:

— Ты говоришь «Волк»? А кто же переименовал кесаевскую «Малютку» в «Волка»? Она так никогда не называлась. Может быть, они имеют в виду какую-либо другую лодку?

— В этом вся загадка. В квадрате, который указал Берлин, находится лишь одна лодка — «Малютка» Кесаева, — ответил капитан.

Адмирал снова подошел к оперативной карте и после паузы проговорил в озабоченном раздумье:

— Правильно, капитан, в этом квадрате — только одна позиция — Астана Кесаева. Неужели с ним произошла катастрофа? Не врет ли канцелярия Геббельса?

И он обратился к начальнику штаба:

— А вы что думаете?

Начальник штаба приблизился к адмиралу и с грустью сказал:

— Товарищ командующий, об Астане Кесаеве ничего не слышно. Связь с ним потеряна, и, несмотря на все старания радистов, установить ее пока не удалось.

Командующий вытер с лица пот и замолчал. Толстый черный карандаш резко положил на стол.

— Обеспечьте срочно разведывательный самолет! Очень важно выяснить положение лодки. — Потом адмирал повернулся, снова подошел к карте и несколько раз повторил — Какая потеря…

— Есть подготовить разведывательный самолет, — сказал начальник штаба и вышел.

Часть первая

Глава первая

В один из апрельских дней 1942 года подводная лодка М-117, которую моряки окрестили «Малюткой», приписанная к Черноморскому военному флоту, вышла в первое боевое плавание.

«Малютка» уже более тридцати часов находилась в море и была довольно далеко от своей базы, расположенной в районе Южного берега Крыма.

Еще вчера командир корабля вскрыл конверт, помеченный грифом «Сов. секретно» и прошитый посередине суровой ниткой, концы которой пришлепнула расплывшаяся рыжая сургучная печать.

В конверте содержался приказ, предписывавший «Малютке» находиться в автономном плавании по курсу Констанца — Одесса с целью выслеживания врага.

Приказ выглядел просто: искать, найти, атаковать, потопить. И в то же время как это чертовски сложно.

Вторые сутки «Малютка» в море, на позиции. Днем и ночью она ищет противника. Каждая вахта внимательно, зорко несет свою службу. А молодой командир Астан Николаевич Кесаев отдыхает лишь в какие-то короткие минуты, потому что не находит себе покоя, волнуется. Да как не волноваться! Первый самостоятельный выход в море во время войны на выполнение боевой задачи.

А если доведется погибнуть, не сделав ничего? Разве не жаль этих замечательных людей, из которых ему удалось сколотить свой экипаж? Что ни человек — на вес золота! А сама эта прекрасная лодка! В воздухе рыщут немецкие разведчики и просматривают море по курсу караванов. Не знают покоя и вражеские катера— охотники за подводными лодками.

Противник силен, он хитер и опытен. Если обнаружит «Малютку», добра не жди.

М-117 — «Малютка»— плод труда и заботы всего экипажа! Это он — Астан Кесаев своими собственными руками достраивал ее, можно сказать, вынянчил.

На стапелях судостроительной верфи работы шли в быстром темпе, и уже подбирались командиры кораблей. «Хозяином» «Малютки» М-117 был назначен Кесаев.

Поздравляя его с таким ответственным назначением, комбриг Бурмистров сказал:

— Война может начаться в любую минуту. Если ты политически правильно мыслишь, то сам это должен понимать. Так вот, друг мой, быстрее готовь свою лодку к бою, форсируй достройку. Как только подберешь, укомплектуешь экипаж — впрягай его в работу. Все, что только смогут твои ребята практически сделать для срочного спуска корабля на воду, пусть делают.

— Слушаюсь, товарищ комбриг, бездельничать не будем, душу вложим. Время такое! — ответил Астан. И в голосе его звучала искренняя готовность к действию.

Укомплектование экипажа заняло не особенно много времени. Когда экипаж был окончательно подобран, с этого момента все моряки «Малютки» во главе со своим командиром не расставались со стапелями, помогали рабочим, чем только могли.

Несмотря на утомительный труд по достройке судна, члены команды находили время и всесторонне изучали также сложную технику и боевые качества подводной лодки.

И вдруг — 22 июня 1941 года!.. Вероломное нападение фашистской Германии на нашу страну потребовало еще большего напряжения сил. Теперь уже буквально дни и ночи велись работы на заводе. Однако «Малютка» все еще оставалась на стапелях. Не прошло и недели с начала военных действий, а немецкие самолеты уже начали появляться над заводом и заминировали выходы в открытое море. Стали бомбить завод.

О том, чтобы достраивать корабли здесь, уже не было и речи. Встал вопрос, как вывести их отсюда. И сделать это надо было как можно скорее. Враг не оставлял времени для размышлений. Его ударные танковые части уже угрожали заводу, фашистские войска постепенно окружали город. Правда, их сдерживали своим огнем прославленные крепостные батареи. Но чтобы вывести оказавшиеся в гигантской мышеловке недостроенные корабли, требовались минные тральщики. А их-то и не было. Положение становилось безвыходным. Оставить врагу почти готовые корабли? Конечно, их можно было уничтожить. Но задача состояла в том, чтобы спасти суда. Как провести их через минные поля?

Кто внес предложение пустить перед лодками старые баржи — сказать трудно. За него ухватились. Хотя оно и было небезопасно прежде всего для самих же лодок. Взрывная волна могла их тоже покалечить, а то и разрушить.

А тут еще, согласно приказу Главного командования, ни один из заводских и городских специалистов не должен попасть в лапы врагу. Поэтому все эвакуируемые военные корабли были переполнены людьми. Они набились даже в торпедные отсеки. Везти так много людей было невероятным риском, но другого выхода тоже не было: фашисты вот-вот ворвутся в город, и повторится трагедия уже стольких городов…

И вот в одну из ночей с верфи ушли все суда.

Впереди шли баржи, подталкиваемые буксирным катером. В воде притаились подводные мины. В воздухе кружили вражеские самолеты и сбрасывали над фарватером бомбы. С берегов лимана по кораблям били пушки и пулеметы. Трассирующие пули пронизывали воздух.

А караван продвигался вперед и вперед.

Сильный взрыв подбросил переднюю баржу вверх, и обломки ее, разлетись в воздухе, с грохотом падали в воду. Начали рваться другие мины. От взрывов закладывало уши, кружилась голова.

Только бы выйти невредимыми в море! Тогда все-таки стало бы легче. В море поджидают свои тральщики, а вражеские пушки там бессильны.

Время шло и в самом деле, как караван верблюдов, и, казалось, предавало моряков.

В этой своеобразной флотилии кесаевская «Малютка» шла сразу за буксиром. Ее вооружение составляли всего три пулемета, автомат и две маленькие пушки. Не было готово к бою самое сильное оружие — торпеды. И все же она огрызалась, эта М-117, отвечала огнем на огонь, не давала врагу вести прицельную стрельбу.

И мужество людей победило. Вырвались в открытое море. Под надежной охраной недостроенные подводные лодки и другие корабли удалось перевести в Севастополь невредимыми…

Лодка Астана Кесаева вышла в море на первую операцию. В конверте был обозначен квадрат, и М-117 стала на позицию точно в указанном месте.

«Стала»— не совсем точное слово: днем «Малютка» находилась на перископной глубине, ночью курсировала над водой.

Весь экипаж «Малютки» жил одним желанием — поскорее испытать на шкуре противника свое главное оружие — торпеды, всю боеспособность лодки.

Засекали только торпедные катера противника, охотившиеся за подлодками. Но пока они в счет не шли. Хотелось встретить хотя бы транспортное судно с грузами и живой силой.

Этим жили день, ночь, второй день, вторую ночь…

И вот рассвело вновь.

Ясное небо. Солнце. Море спокойное, тихое, как будто спящее.

— Какой момент для атаки! — сказал Астан вахтенному офицеру лейтенанту Демину, отходя от перископа. — Аллах послал нам такое утро. Должен бы и на поживу раскошелиться. Все глаза просмотрел…

Как ни был говорлив Демин, но и ему нечего было сказать, и, словно выдохнув, он только проговорил:

— Да, — и в свою очередь приник к перископу.

— Ну, я в отсек, может, засну, — произнес Астан.

Но не успел он уйти, как Демин крикнул:

— Товарищ командир, над морем дым! Да, да, дым!

В перископ действительно виден был дымок. Забеспокоился лейтенант, еще пристальнее всматриваясь в узенькую темную полоску. Нет никакого сомнения, это вражеские корабли прижимаются к береговой черте.

— Правду говоришь? — почти вскрикнул Кесаев, отстраняя от перископа лейтенанта.

— Прямо по курсу. От нас в трех-четырех милях, к берегу. Ну, капитан-лейтенант, вижу я, будет дельце.

— Все правильно, лейтенант! — сказал Кесаев, чуть ли не вдавливая глаза в стекло перископа. — Готовь корабль к атаке! Постой! Дымки в трех местах. Ну-ка погляди.

— Верно, товарищ командир, три корабля! Военные, видно по дыму, — сказал Демин, припав к перископу. — Веселенькая история. Не было ни гроша, да вдруг алтын.

Прозвучал приказ срочно готовить лодку к торпедной атаке. Через две-три минуты с боевых вахт корабля на командный пункт понеслись рапорты:

— Дизеля готовы к торпедной атаке!

— Торпедные аппараты к атаке готовы!

— Электрическое отделение готово…

— Товарищ командир, вижу три эсминца. Корабли идут кильватерной колонной! — доложил вахтенный.

«Одна «Малютка» против трех эсминцев — трудная и опасная операция, — думал Астан. — Риск, конечно… Но решение принято».

И Кесаев приказал штурману Демину готовить расчеты для атаки.

Долго и нетерпеливо все на «Малютке» ждали встречи с противником. И вот этот момент наступил. Астан волновался. Но показать своего волнения не имел права. Нервность, неуверенность передаются, как ток, всему экипажу, так же как и решительность, спокойствие. И этому есть простое объяснение. То, что происходит наверху, на море, видит только один человек — командир. И побеждает или погибает лодка, экипаж определяет без слов, по поступкам и поведению командира.

Поэтому Кесаев выглядел сейчас так, словно он уже выиграл бой. Распоряжения его были спокойны, в движениях тоже не было суетливости, хотя ему казалось, что вражеские эсминцы обнаружили его «Малютку» и сейчас устремятся сюда, начнут бомбить и разнесут лодку в щепки.

Но не эти соображения, нагонявшие страх, были теперь самыми главными. Главное заключалось в том, чтобы правильно выйти в атаку. Страшновато, что греха таить. Но страх не сковывал, а, наоборот, как бы уточнял, что надо делать. «Чуют опасность, прячутся у берега», — думал Кесаев.

Было душно в рубке, слишком душно.

Астан все чаще обращался к акустику:

— Сосновский, глубина?

Сосновский встряхивал рыжим чубом, сообщал данные.

— Так держать! — скомандовал Кесаев.

— Так держать! — повторил штурман.

И лодка шла под водой на сближение с противником.

Наконец она приблизилась к эсминцам на 6–8 кабельтовых.

Пора разворачиваться…

В боевой рубке производили сложные расчеты: торпеды должны попасть в цель… Астан в перископ разглядел даже вражеских матросов и стоящих на вахте офицеров, настолько лодка сблизилась с целью…

Но когда торпеды уже были «на товсь»,стальное днище корабля вдруг затрещало. Лодка остановилась и задрожала. Из центрального командного пункта раздались тревожные слова:

— Лодка села на мель!

Экипаж попытался сдвинуть корабль с места, но он даже не покачнулся.

«Сбросить балласт… Всплыть на поверхность и прямо пойти в атаку», — мелькнуло у Астана в голове.

По приказу командующего лодкам запрещалось выходить в атаку открыто. А тут еще перед лодкой три вооруженных до зубов эсминца! В таких условиях атака — чистейшая авантюра. Гибель лодки вместе с экипажем была бы неминуема.

Три вражеских эсминца, три кита, о которых можно было только мечтать, прошли чуть ли не над лодкой, стоявшей неподвижно с заглушенными машинами, ушли безнаказанно, словно здесь никого не было. Есть от чего стиснуть зубы!

Подвела карта! Глубина на ней в этом месте была показана на несколько метров больше действительной. Кого же теперь винить? Кого наказать? Впору расстрелять виновного!

Чтобы успокоить экипаж, командир сказал:

— Обидно, очень обидно, но такие казусы случаются в море. Надо это учесть на будущее. Благословим лучше звезду, под которой мы родились: счастье, что эсминцы не обнаружили нас на мели! Не то поминай как звали…

Но как ни объясняй, какой вид ни принимай, а первая атака сорвалась. Враг ушел. Этого Астан не мог простить себе. «Стыдно, стыдно! — терзал он свое сердце. — В таких случаях говорят: «Лучше смерть, чем позор».

Когда, по расчету, эсминцы были уже настолько далеко, что не могли услышать шумов подводной лодки, Кесаев прошел в электромоторный отсек, чтобы лично убедиться в исправности машин, и приказал опробовать моторы.

Матросы — моторист Иван Твердохлебов и электрик Яков Чивиков — быстро выполнили приказ. Но Кесаев видел, что не радость подгоняла их в работе. Лица были хмуры, глаза грустны.

Кесаев вслушивался в ровное гудение моторов и, повеселев, скомандовал:

— Глуши!

Потом обратился к матросам:

— Братцы, что вы носы повесили? Сердечко у «Малютки» на ходу, чего же унывать! Снимемся с якоря, сходим на базу, а там, глядишь, и подстрелим птичку. Выше нос, ребята!

— Так-то оно так, товарищ командир, — вздохнул Твердохлебов, — оно, может, и подстрелим, да только скажу я вам: какая это служба на лодке, не война, а так, мать родна. Если и пустишь фашиста на дно, все равно в глаза ему не заглянешь, не увидишь, приятно ли разбойнику подыхать.

— А чего глядеть? И без того ясно, что бандиту подыхать горько, — сказал Аслан.

— Так-то оно так, — повторил моторист, — только, по мне, настоящее удовольствие, когда стоишь с ворогом морда в морду.

— Ну ладно, — прервал разговор Кесаев, не понимая, куда клонит Твердохлебов. — Не до шуток сейчас. — И вышел из отсека.

Вскоре последовал приказ:

— По местам стоять! Продуть цистерны балласта! Приготовить корабль к всплытию!

Загудели переговорные трубы, по которым летели слова распоряжений, команд, докладов. Каждый член экипажа привычным ухом ловил касающееся его и быстро исполнял свои обязанности по расписанию.

Замер на посту и сам командир: как пойдет дело? Нет ли серьезных повреждений, которые помешают оторвать лодку от мели? Не потеряна ли плавучесть, каков будет дифферент? Не придется ли здесь еще «позагорать», как любит говорить Твердохлебов.

Скрежет металла полоснул, как нож по сердцу, и Кесаев на секунду даже закрыл глаза, словно подводные камни с хрустом царапали не стальной корпус корабля, а остриями своими врезались в его грудь.

От сильных толчков корабль задрожал, усилился скрежет, но моторы работали отлично.

Еще прошло с минуту напряженного прислушивания, и душераздирающий скрежет прекратился, лодка оторвалась от мели, пошла спокойнее.

«Кажется, пронесло!» — с облегчением сказал про себя командир и запросил:

— Доложите, есть течь? Какие обнаружены повреждения? Дифферент?

Он неожиданно для себя сделал акцент на букву «ф», не сумев подавить своего волнения.

Из отсеков доложили, что пока все нормально.

Это несколько успокоило Кесаева, и он вытер холодный пот со лба. Надо было отдохнуть. В голове чувствовалась тяжесть, ноги, казалось, не слушали его, да и морской горизонт был «чистый»— ни судов, ни самолетов. Кесаев пошел в свою каюту, сейчас даже начал сомневаться в том, что у врага много кораблей на Черном море, хотя по донесениям разведки Кесаев знал, что в черноморском бассейне Гитлер усиливает свою мощь. Помимо судов королевской Румынии сюда тайно перебрасываются боевые суда Муссолини, спускаются в море через Дунай новые немецкие корабли.

«Может быть, меня заслали в такой район, — думал он, стараясь заснуть, — где вражеские суда просто не появляются».

Однако сон не шел. В эту минуту ему захотелось стать беззаботным мальчишкой. Вспомнились далекие годы. Словно над самым ухом кто-то склонился и шепчет: «А помнишь, как ты, Астан, в своем селении босой бегал по улице, играл с мальчишками. А свою гармонику помнишь?»

Кесаев прикрыл глаза и только-только погрузился в воспоминания, как вдруг к нему вошел лейтенант Демин.

— Какие новости, штурман? — спросил Кесаев, приподнимаясь на локте.

— Новость, товарищ капитан-лейтенант, потрясающая. Совершенно удивительная новость…

— Короче!

— Короче, командир, невозможно, совершенно невозможно, — продолжал щупленький и быстрый на слова Демин, — в созвездии Гончих Псов произошли, по-моему, изменения и появилась, как мне кажется, звезда первой величины….

— Мне кажется, дорогой мой звездочет… — Кесаев сделал неопределенный жест, словно взвешивал новую звезду на ладони.

— Что же вам кажется? — не замечая иронических искорок в глазах Астана, устало спросил Демин.

— Очень просто, мне кажется, что вы открыли звезду наших удач…

— Вы, товарищ командир, очень весело настроены сегодня, — с едва уловимой ноткой обиды проговорил штурман.

— Не сердись, дорогой, но я почему-то вспомнил свое детство, и не так уж мне весело после сегодняшнего происшествия, как тебе показалось.

Оба помолчали.

Демин, так же как все члены экипажа, любил командира и ничем не хотел его огорчить, наоборот, он своим приходом рассчитывал отвлечь его от неудачи. И не получилось. Кесаев находился в том состоянии, когда человеку хочется поделиться с кем-нибудь своими думами, выплеснуть из души осевшую там тоску, облегчить свое сердце. И он как можно мягче спросил командира:

— Говорите, детство припомнили? Я тоже часто вспоминаю себя маленьким, да, знаете, все как-то забывается с годами.

— Нет, друг мой, это забыть невозможно, — задумчиво произнес Кесаев. — В тысяча девятьсот девятнадцатом году мне еще и семи лет не было, а я уже испытал на себе деникинские пушки, видел пожары, пережил голод. Вот тут брат пишет…

И Кесаев протянул штурману исписанную мелким почерком тетрадочную страницу.

«Дорогой наш Астан!

Все родные шлют тебе большой привет и желают победы над врагом. Мы знаем, что на войне трудно, опасности кругом, но джигит всегда победителем возвращается домой.

Когда в 1919 году мы, дигорские партизаны, дрались против белобандитов, нам тоже доставалось. Однажды, это было ночью, стоял туман, твой отец сказал моему отцу: «Слушай, Карамурза, я сказал Астану, что ты поехал за конфетами и еще привезешь ему гармошку. Не мог же я сказать, что ты воюешь в партизанском отряде, что ты один из вожаков партии «Кермен»…»

Демин оторвал взгляд от письма и спросил Кесаева:

— Это что же за партия такая?

— Дядя Карамурза рассказывал, — начал Кесаев, — что это была партия революционных горцев. Она создавалась при участии Сергея Мироновича Кирова и его соратника— большевика Георгия Цаголова. Партия оформилась в тысяча девятьсот семнадцатом году. Ее ЦК и Военный Совет — штаб, словом, — находились в селении Христиановское.

Октябрьскую революцию эта партия приветствовала специальной телеграммой на имя Ленина. Горцы-осетины горячо одобряли победу рабочих и крестьян и давали клятву, что навечно становятся под знамена Октября.

— Интересно, а я не знал, — сказал Демин.

— Позднее керменисты влились в большевистскую партию и вместе со всеми боролись против контрреволюции на Кавказе. Тогда я этого тоже не знал, но хорошо помню, как дядя Карамурза и мой отец морочили мне голову то конфетами, то гармошкой. Помню такой случай. Как-то поздно вечером мой отец закинул мешок с хлебом за спину, взял винтовку, поцеловал меня и пошел к двери. А я возьми да спроси:

«Куда, папа?»

«Помочь надо дяде Карамурзе, много конфет тебе купил, один не донесет».

«Зачем тогда мешок набил и ружье берешь?»

«На дорогах разбойников много, пугать их ружьем буду».

«А хлеб?»

«Хлеб голодным отдам».

«Ну хорошо, — согласился я, — только смотри, гармошку не отдавай разбойникам».

Отец ушел, и я с нетерпением стал ждать его возвращения.

Когда же от грохота и воя снарядов затряслись стены нашего дома и черная собака вбежала в дом и забилась под кровать, а я в страхе уже хотел лезть в подпечье, мама начала проклинать всех разбойников на свете. Тут я понял, что отец мой и дядя Карамурза конфет мне не принесут. Мама ругала Шкуро, желала ему провалиться сквозь землю и сгореть в огне тысячу раз. Я, дрожа от страха, спросил ее:

«Мама, а кто такой Шкуро?»

«Бандит… Он всех убивает, даже детей».

Последние слова нагнали на меня особенный страх. Потом пронзительно закричала Налмус, жена дяди Карамурзы: «Аллах, несчастье с моими детьми!» — и подхватила меня на руки. Мать схватила девочек и под разрывами снарядов побежала в погреб. Там было тихо. Мама и Налмус говорили, что все мужчины селения взяли в руки винтовки и бьют бандитов, гонят их. В погребе мы просидели всю ночь, а на рассвете пришел отец и всех нас повел домой, рассказывая, как они разогнали разбойников…

— Ты лучше письмо читай, — проговорил Кесаев, — в нем о тех же временах вспоминает брат Алексей, сын Карамурзы.

Демин, внимательно слушавший рассказ своего друга и командира корабля, снова углубился в письмо.

«Послушай старого солдата и всегда помни, Астап, что в бою самое главное смекалка, храбрость, быстрота. Помню я, захватили бандиты Шкуро соседнее большое селение Ардон и решили с ходу овладеть Христиановским. Но наши джигиты, подпустив их к своим окопам па близкое расстояние, дали такой бой, что снег почернел от вражеской крови, а поле было усеяно их трупами.

Горец Дзабе Бердиев был у нас, помнится, старейшим, он еще в турецкую войну 1877 года получил закалку. Так что, ты думаешь, он сделал? Он получше укрылся за каменной стеной на окраине села, пробил дыру в стене и как опытный снайпер бил по врагу из старинного кремневого ружья. Врагов положил уйму, пока они не ранили его, но и раненый Дзабе продолжал стрелять. В ту ночь шкуровцы едва унесли ноги и свои волчьи папахи. А на другой день эти шакалы получили подкрепление и снова двинулись на наше село. Вот тут нам наша смекалка и помогла. Ночью мы оставили окопы и закрепились в селе. А бандиты думали, что мы разбежались, и с криком и гиканьем влетели на улицы. Тут-то и началось. Застрочили пулеметы, из каждой калитки били из винтовок стрелки, колья, камни, лопаты обрушивались на головы беляков. Вражьи кони натыкались на перевернутые бороны, падали, давили всадников. Потом на помощь нам подоспел ардонский отряд партизан, и враг бежал из села. Те, кому из врагов удалось спастись, наверное, на всю жизнь запомнили этот бой…

Дружба и выручка в бою — тоже решает дело. Когда мой отец с другом Кудзи Колоевым преследовали врага, то неожиданно наткнулись на тачанку, в которой были офицеры. Отец успел спрятаться за куст, а Кудзи нет.

— Сдать оружие! — скомандовали почти в один голос офицеры.

Только большего сказать они не успели. Отец выстрелил из засады. Один офицер свалился, а двое других подняли руки вверх. Но тоже хитрые оказались, хотели обмануть партизан. Когда те подошли поближе, офицеры кинулись врукопашную, в которой отец и Кудзи были тяжело ранены. Когда мы подоспели, помню, Кудзи поднял окровавленный башлык и крикнул:

— Друзья, наше красное знамя омыто кровью — вперед!..»

Кесаев улыбнулся чему-то своему, встал с койки, затем обратился к штурману:

— А хочешь знать, как дальше дело обернулось?

— Еще бы, это, брат, целая повесть о твоем детстве.

— Невеселая, хоть и мужественная повесть. Ну так слушай, — сказал Кесаев, — только наберись терпения…

— Я астроном, и терпения у меня хватит.

— Вот Алексей, сын дяди Карамурзы, пишет: завязалась рукопашная. А того не пишет, что дядя Карамурза вдвоем с Кудзи приняли на себя удар целого взвода. Это уже потом отец рассказал. И разбили белых, обратили их в бегство. А когда дядю Карамурзу, окровавленного, внесли к нам в дом, я закричал не своим голосом:

«Габоци умирает!»

Габоци — так у нас принято называть дядю. Я, веришь ли, взрослым сразу стал и о конфетах забыл. Ну, доктора привезли быстро. Тот осмотрел раны, промыл их аракой — водкой нашей, перевязал. Потом подмигнул мне, плачущему, и спросил:

«Боишься, джигит?»

«Не боюсь, — ответил я. — Жаль мне дядю».

«Твой дядя герой, я его быстро вылечу. Не умрет».

Доктор ушел. Вскоре пришли мой отец и двое сыновей Карамурзы — Андрей и Алексей, пришли усталые, все в крови. Как только они переступили порог, я выпалил:

«Габоци не умрет, доктор его быстро вылечит».

Алексей поцеловал меня и сказал громко, чтобы все слышали:

«Устами нашего маленького джигита говорит истина».

Потом они подошли к постели Карамурзы и молча смотрели на раненого. Он открыл глаза, обвел всех взглядом и тихо проговорил:

«Рад вас видеть, джигиты, живыми-здоровыми. А как товарищи? Кто ранен, убит? — Голос его звучал слабо и глухо. — Цаголов где?»

«Потери еще не подсчитали, проверяем», — уклончиво ответил мой отец.

Он не сказал раненому брату, что Георгий Цаголов был предан и враги восемнадцать пуль вогнали в него, а потом искололи его тело штыками.

Прошло две недели, и Деникин занял оплот революции на Северном Кавказе — город Владикавказ… Красная Армия отходила к Астрахани.

Деникин подготовил специальные войска для истребления жителей села Христиановского — центра партизанского края всей Дигории. Командующим этими войсками назначил царского генерала Вадбольского — самого свирепого и самого жестокого. «Шкуро перед ним щенок», — говорили его головорезы. Ему-то и отдал приказ Деникин: «Большевиков-керменистов истребить всех до единого. Селение Христиановское — сжечь!»

В холодную апрельскую ночь жителей села Христиановского разбудили взрывы снарядов дальнобойных орудий. После обстрела банды Вадбольского начали поджигать дома. Над селом поднялись огненные языки и черные столбы дыма. И в этом чаду свистели пули, рвались снаряды, строчили пулеметы. Отряды керменистов с тяжелыми боями все же вырвались из окружения и укрылись в Тугановском лесу. Карамурза и его сыновья тоже выскользнули из лап головорезов Вадбольского. Но многие жители не успели уйти, и над ними учинили зверскую расправу.

Утром в центре села появились виселицы. Погреба и подвалы превратились в застенки. Вадбольский предъявил жителям охваченного пожаром села ультиматум: немедленно к виселицам привести сто революционеров-керменистов, в течение трех часов сдать один миллион пудов хлеба, пятистам всадникам явиться на конях и сдать деникинцам пятьсот бурок…

Если бы жители села и захотели, то даже за три месяца не смогли бы выполнить требование Вадбольского. Ни бурок, ни хлеба не было, а всадники все ускакали с партизанами. Жители отказались выполнить ультиматум.

Тогда Вадбольский отдал приказ: всем покинуть свои дома, имущество оставить на месте, идти в сторону курганов. За невыполнение — расстрел и виселица.

Я хорошо помню, как шел за матерью на окраину села, с нами шли все жители — старые и молодые, люди были голодны, лил дождь, многие плакали. А сзади полыхало село. Горели дома, рушились кровли, кричала обезумевшая от страха скотина. Несколько дней и ночей провели жители села под открытым небом, а потом всем было приказано идти в селение Ардои.

Не помню, как встретили там взрослых, а меня мальчишки называли «бездомным», «черным бродягой». Дети богатых родителей — Кобозовых — били нас, «чужих» мальчиков и девочек. Я сначала пробовал сидеть дома, но на улице светило солнце, распускались деревья… Разве тут усидишь дома? Выбежал я на улицу, а Кобозовы комьями кидаются в «чужих». Я побежал домой, надел старую буденовку, взял палку и предстал настоящим грозным джигитом. Кобозовы с криком «Бей красных» преследовали «чужих». Вожак, розовощекий крепыш, стрелял по «красным» из рогатки. Я подставил ему под ногу палку, и он тут же растянулся во весь рост. Рогатка выпала из рук. Как только я замахнулся на него палкой, он вскочил и с плачем убежал. Его дружки — следом за ним. «Наши» смотрели на меня, как на героя. Я вошел в роль и «произнес речь»:

«Нас в три раза больше, берите палки, камни — и пойдем на них войной, тогда они нас будут бояться».

Так мы и сделали. Произошло сражение, «противники» наши дрогнули, запросили пощады и больше никого из нас уже не трогали. И «чужими» не называли.

Шли недели и месяцы, и все свыклись с новой обстановкой. Но однажды утром в дом вбежала моя мама, поцеловала меня и сказала:

«Вставай, сынок, вставай! Домой едем, домой! Белых разбойников прогнали!.. Вот так-то…»

Капитан-лейтенант посмотрел на часы, потом на штурмана и, встряхнув головой, как-то виновато улыбнулся.

Глава вторая

Короткий, но глубокий сон прекрасно освежил Астана. Он уже привык или, вернее сказать, научился так отдыхать.

И первой его мыслью была эта досадная неудача. Как можно «с пустыми руками» возвращаться на базу? Ведь только нелепая случайность помешала лодке вступить в бой с противником, позволила упустить прямо из-под носа такую цель!

Он представил себе, как на базе будут их поздравлять друзья, особенно командиры двух других «Малюток».

Гордый усач Грешилов по-богатырски пожмет ему руку и с иронией скажет: «Хорошо, что целеньким вырвался из пасти трех таких китов!» Ему-то что! «Грешилову слава!» — так уже не раз писала про него флотская газета, отмечая боевые успехи этого командира и его экипажа. А лихой сван Иосселиани! На лбу его корабля уже красуется цифра «3» — три победы! Чего ему не «потравить» Астана и не сказать, как он всегда повторяет: «У подводного корабля нос победами красен, а командир с экипажем — орденами!» Да и не только эти зубры будут изощряться в шутках. И командиры других подлодок начнут досаждать: «Не повезло вам с эсминцами, друзья, ох не повезло!»

А как показаться на глаза командиру и комиссару бригады, как доложить о случившемся — это было сверх его сил!

Как же теперь исправить положение? Вот в чем вопрос.

Астан умылся, присел на диван, задумался. А потом встал и, словно окрыленный, пошел на центральный пост.

— Так быстро отдохнули, товарищ командир? — с удивлением встретил его вахтенный офицер Ланкин.

— Дума есть… зови ко мне командиров БЧ^[12], — сказал Кесаев и прислушался к ритму моторов.

Его окружили командиры боевых частей, недоумевая, почему он так сосредоточенно прислушивается к работе механизмов. Может, командир не верит, что на лодке все в порядке?

— Что же вы притихли, товарищи? — спросил Кесаев, отрывая взгляд от приборов. — Хоть бы анекдот какой рассказали. Или камень на душе?

— Стыдно ни с чем возвращаться на базу, товарищ капитан-лейтенант, — ответил кто-то.

— А что, если мы, товарищи офицеры, изменим курс и пойдем не на базу, а на врага?.. Как думаете, выдержит «Малютка»?

Офицеры оживились. Кесаев выслушал доклады командиров боевых частей. Задал им несколько вопросов, И, еще раз убедившись, что «Малютка» способна к длительному нормальному плаванию и выдержит новую атаку, если обнаружится цель, решительно сказал:

— Изменить курс корабля! Направление на запад. Провести беседы, разъяснить, что идем не на базу, а в поиск… Это поднимет боевой дух команды. Я уверен.

Офицеры недоуменно переглянулись:

— Боевой дух у нас не падал…

— Чего его поднимать? Найти бы врага!

— Сомневаетесь, что неудача снизила боевой дух каждого из нас? Я тоже не верил, но факт есть факт, чего там скрывать! Знаете, какие настроения породила она среди матросов?

Кесаев сделал паузу, ожидая ответа на свой вопрос.

Однако все молчали.

— Мне Твердохлебов прямо сказал, что настоящая война — это драться «морда в морду». А на подводной лодке служить — только загорать. Вот так-то. На наших кораблях комиссары не положены по штату. Их заменяет каждый из вас. Не забывайте об этой высокой и почетной обязанности, друзья!.. А теперь — по местам, товарищи, идем на поиск.

Лодка всплыла для зарядки аккумуляторов, чтобы потом снова погрузиться в пучину.

Опять начались напряженные и в то же время скучные, томительные часы поиска вражеских судов.

Снова «прослушивал» море бдительный Сосновский. Но «нужных» шумов так и не мог уловить.

Ланкина на вахте сменил старший лейтенант Борис Егоров, плотный, загорелый, приземистый крепыш с крупными чертами лица.

Не успел еще лейтенант войти в работу, как услышал сипловатый басок сигнальщика:

— Справа по борту курсовой… Вижу самолет… Кажись, «рама»…

Кесаев и Егоров одновременно повернулись к правому борту и стали пристально всматриваться в сторону заходящего солнца.

В чистом синем небе отчетливо вырисовывался фашистский разведчик. Офицерам было понятно, что «рама» сопровождает суда и «нюхает», не грозит ли им какая-либо опасность. Попасть в поле зрения «рамы» означало накликать на себя беду.

— Срочное погружение! — немедля отдал команду Кесаев.

Корабль ушел в глубину моря настолько, чтобы приборы «рамы» его не «пронюхали».

Поиски осложнялись. Где, по какому курсу крадется вражина? Видимо, он не так уж и далеко. А какая с ним охрана? Каков тоннаж?

— О Авсати, пошли мне тура, — шутливо взмолился Астан, — заклинаю!

— Какой Авсати? — с недоумением спросил командира лейтенант Егоров. — Какого тура?

— Авсати — бог зверей и покровитель охотников, — с улыбкой ответил Астан. — Все охотники в горах ему молятся, чтобы он одарил их богатой добычей. Песня есть про него у горцев, народная.

И Астан вполголоса напел протяжную, умоляющую мелодию песни об Авсати:

— Что-то я сильно сомневаюсь, Астан Николаевич, в доброте этого бога, — прищурившись, сказал Егоров, стараясь поддержать хорошее настроение командира.

— Что значит сомневаюсь? — с шутливой сердитостью прикрикнул на Егорова Кесаев. — Бывало, помню, на охоте молились до хрипоты. И удача приходила: сваливали тура. Тогда мы опять обращались к Авсати, но уже с благодарностью…

Егоров, сделав вид, что поверил Астану, сказал в тон ему, на полном серьезе:

— Но бог немецких зверей жаден, как голодный шакал. Сколько ему ни молись, не только тура, а и турьего копыта не пошлет.

— Пожадничает, говоришь? Ну и пусть лопнет от жадности. Тогда мы сами добудем тура. Конечно, придется не считаться ни с усталостью, ни со временем, как в горах на охоте. Авсати — бог разумный!

Астан посмотрел на часы и приказал всплыть на перископную глубину.

Бодрое настроение командира передалось всей команде. Хотя трудно было понять, отчего повеселел командир. Ясно, что встреча с «рамой» не могла его вдохновить.

Астан просматривал район поиска. Море на редкость спокойно, хотя солнца уже не видно, все небо заволокло низкими тучами. Это и хорошо и плохо. Хорошо тем, что угроза с воздуха для лодки значительно уменьшается. А плохо потому, что видимость ограничена и враг может остаться незамеченным.

— Слышу отдаленный шум винтов, — доложил акустик Сосновский.

— Очень мило, — сказал командир шутливым тоном, подавляя в себе несказанную радость. — Продолжать слушать!

— О аллах, да ниспошли на нашу долю… — поднимаясь на цыпочках и устремляя «горе» руки и очи, взмолился Егоров, как бы поддразнивая Кесаева.

— Не аллах, а Авсати, — грозно сверкнул черными глазами Астан.

Он вспомнил, как «гордые» подшучивали над ним перед уходом в море. «Гордыми» Астан называл своих друзей — Грешилова и Иосселиани. Он никогда не забудет, как Грешилов «поддел» его своей шуткой: «Хорошо ли напоил свою «Малютку» молочком? Отощала, смотри, на мель сядет…» Как в воду глядел, хоть и не бабка, а угадка! А тут еще Иосселиани: «Как там предки твои — знаменитые нарты — закаляли своих малюток, чтобы они выросли смелыми и не сгибались перед врагом? Говорят, согнали со всех гор и степей тысячу волчиц, надоили от них молока, вскипятили и окунули в него Сослана. И стал он богатырем, непобедимым… Что тебе стоит, Астан, выдоить хотя бы одну волчицу и покропить свою «Малютку»?!»

Чего только не говорили эти балагуры! Им хорошо, они впрямь богатыри, приводят в трепет фашистских акул.

Злая, жаждущая победы «Малютка», казалось, вся превратилась в слух. У перископа сменялись командир и его помощник Егоров: один не доверял глазам другого. Акустик доказывал, что цель близка, что он отчетливо слышит шумы винтов. Но где она? Проклятый туман.

Еще час прошел в поисках…

— Вот оно! — чуть не вскрикнул Астан.

Вражеское судно, глубоко осев под тяжестью груза, шло без конвоя. Не слышно было и гула самолетов.

«Ишь ты, как обнаглели! — подумал Кесаев. — Ну ничего, наберетесь страху».

Подлодка устремилась навстречу судну.

Вот и отданы команды готовить корабль к торпедной атаке. В лодке все пришло в движение…

На вражеском судне, по-видимому, заметили перископ «Малютки» и начали «юлить», менять курс, не давая «Малютке» возможности изготовиться к удару.

В лодке всего две торпеды — на большее не рассчитана. Ими надо дорожить и бить наверняка. Если они пройдут мимо цели — враг скроется, и напрасно пропадет дорогое оружие.

В небе появился фашистский бомбардировщик. Значит, пока прицеливались, транспорт вызвал своего защитника.

Это ускорило решение атаковать.

Из «Малютки», словно две гигантских рыбины, вырвались грозные беспощадные торпеды. Оставляя белые следы, они пошли к цели.

Торпеды должны поразить врага… Астан ждал взрыва… Эти секунды кажутся слишком длинными. Прошло уже больше минуты…

Тем временем самолет обнаружил «Малютку» и начал сбрасывать бомбы.

И вдруг корпус лодки задрожал от двух мощных взрывов!

Кесаев прильнул к перископу. И лицо озарилось довольной улыбкой. Немецкое судно, задрав нос и обнажая днище, медленно погружается в волны.

Какая суровая и прекрасная картина!

Вражеские матросы бросались в море, но гигантский водоворот увлекал их в пучину.

— Победа! Победа! — по отсекам мгновенно облетела радостная весть.

В переговорных трубах прозвучал взволнованный голос Кесаева:

— Товарищи, поздравляю! Молодцы!

Потом он повернулся к помощнику и, вытирая рукой пот с раскрасневшегося лица, сказал:

— А ты не верил в доброту Авсати!

— Теперь верю, — отшутился Егоров. — Если бы еще всплыть и прихватить с собой пленных для «вещественного» доказательства.

— Я и сам не прочь. Только можно легко погубить себя. Так что победа победой, а надо уходить, фриц отбомбился. Скоро могут появиться катера. Уйти глубже и — на базу. Благо, есть с чем туда идти.

«На базу. Возвращаемся на базу!» В море без торпед больше нечего делать экипажу.

Командир зашел в свою маленькую каюту, снял пилотку, вытер ею пот со лба, снял мокрый от пота китель и тельняшку, вытерся полотенцем.

После большого физического и нервного напряжения Астана охватывала сладкая дрема. Он прилег на диван. «Да, сегодня мы, кажется, неплохо помогли защитникам Севастополя. Интересно бы точно знать, сколько тонн оружия и боеприпасов не дошло до фашистов?» — засыпая, думал Астан.

В дверь постучали.

— Товарищ командир, обед готов, — доложил кок и подал стакан черного кофе. — Вот пока выпейте с устатка.

— Подать команде обед с вином, — распорядился Кесаев, — а я пока, кроме кофе, ничего не хочу.

Кофе сделал свое дело — сон у Кесаева прошел, и он мирно отдыхал. У него было то самое состояние, которое приходит к человеку после важного, трудного, но удачно выполненного задания. Он был в прекрасном расположении духа и искренне обрадовался, когда после легкого стука в дверь к нему вошел штурман Демин. Лейтенант, видимо, уже пообедал и теперь явился к Кесаеву поговорить-побеседовать.

— Астан Николаевич, — обратился он к Кесаеву, — теперь, мне кажется, самое подходящее время настало выполнить свое обещание. Помните?

— Если откровенно — забыл, — ответил командир.

— Ничего, я напомню, — сказал Демин. — О детстве своем обещали рассказать.

— А-а, вот вы о чем. Помню, как же. С удовольствием расскажу. Ну, а все же, как думаешь, здорово мы угостили фрицев?

— Не то что здорово, товарищ капитан-лейтенант, а самым преотличным образом: бац! — и ваших нет. Экипаж оживился, прекрасно настроен, готов снова к атаке. Вас, Астан Николаевич, героем все считают.

— На «Малютке» у нас все орлы. А впереди — много еще горячих дел. Ну, а пока пойдем назад, в мои детские годы. Только давай договоримся: надоест слушать или спать захочешь — сразу скажи.

— Согласен, командир. Но, знаете, сегодня, думаю, хлопцы долго еще не заснут. День-то какой!

— Вернулись жители села в свое родное Христиановское, — проговорил задумчиво Астан, — ни одного целого дома нет, все сожжено, всюду пепелища, запах гари, только трубы стоят, как опаленные молнией стволы деревьев. Казалось, ничто не вдохнет в эти мертвые развалины жизнь.

И все же люди взялись за работу. Как весна несет с собой радость и красоту, оживляя природу, так принес с собою возрождение и надежду освобожденный народ. Сельский Совет помогал людям материалами, инструментами, нашлись славные мастера-строители, и в Христиановском быстро начали расти дома.

«Дом, имущество — все это дело наживное, — говорил мой отец, — главное, что у нас теперь своя советская власть, свобода, новая жизнь. Всю землю украсим, самыми счастливыми людьми будем».

Года через два село Христиановское трудно было узнать. Дворов стало больше, чем было. И люди зажили лучше, зазвенели над горами родные песни свободы.

Так шло время, я подрастал, уже совсем большим мальчиком стал. Любил петь, и получалось неплохо, услышал как-то дядя Карамурза свою любимую песню— я ее здорово пел, — подождал, пока закончу, потом подозвал меня и спросил:

«Где ты так хорошо петь выучился?»

«От вас, дядя Карамурза, я и на гармошке научился играть. Точно!» — ответил я тогда.

«Ого, — сказал дядя, — да ты настоящий артист. Придется гармонь покупать. Сказал, — значит, куплю».

Ну я, конечно, обрадовался, мне к тому времени девять лет исполнилось. Я носил деревянный маузер, который сам смастерил, кинжал и штык. А новую буденовку, подаренную мне дядей Карамурзой, я не снимал с головы целыми днями. У дяди Карамурзы был прекрасный скакун по кличке Тумуг — быстрый, и я втайне от всех присматривал за ним. Поил, чистил его стойло, гладил и мечтал когда-нибудь проскакать на нем по улицам села, чтобы и сама Мерет видела, какой я джигит… Мерет… Мечтал я проскакать на дядюшкином коне и даже высказал свое такое желание. Карамурза шепнул мне на ухо: «Вот подрастешь — тогда», и стал я ждать этого «тогда» со дня на день. Мама не разрешала мне близко подходить к лошадям, и у нас с дядей эти дела решались втайне. Бывало, поманит пальцем, посадит к себе на колени, шепнет: «Напоил?» Я кивну. «Почистил?» Опять кивну. «Ну, возьми кусочек сахару, дай ему, только сахар-то на ладонь положи». Какой умный конь был. Сахар снимет с ладони губами, а потом еще и мордой кивнет, вро-де спасибо говорит. Умный конь. «Славный джигит у нас растет, — услышал я однажды слова Карамурзы, когда тот с матерью моей говорил. — Коня и оружие любит, молодец». Потом он спрашивал у матери: «Одного не пойму, откуда у него такая страсть к музыке? Скажешь про гармонь — слезы на глазах проступают. Придется ему купить эту штуку, пусть попробует, — может, станет играть не хуже Мерет». Как только я услышал эти слова, на душе так повеселело, что я выбежал на улицу и долго не мог успокоиться. Я забросил свой маузер, и штык, и кинжал. И ходил смотреть на танцы да слушать, как играет на гармонике Мерет. Старшие в семье никак не могли понять, что со мной стряслось, потому что игра на гармонике у нас считалась не «мужским» делом. В селе на гармонике играли женщины, это спокон веков так: мужчине— конь, кинжал, поход, охота, женщине — игра на гармони.

Однажды в доме все засуетились, забегали, приходили и уходили, пили за столом араку. Друзья Карамурзы даже из Ардона прискакали. Долго разговаривали, что-то обсуждали, а я понял только одно — дядя Карамурза уезжает. Уезжает в Москву, в город, где жил Ленин.

Когда дядя положил мне руку на плечо и сказал, что скоро вернется, я держался как настоящий джигит и о гармошке ему не напомнил.

Месяц, а то и больше прошло с тех пор, как дядя уехал. Все это время я думал о гармонике, она даже во сне мне снилась, но ни одним словом нигде я не обмолвился о ней. Зато, когда дядя Карамурза приехал из Москвы и привез чемоданы и свертки, обшитые парусиной, я первым бросился к нему, почувствовал, как щекочут его усы мою щеку, и первое слово, сорвавшееся с моих уст, было: гармоника. Дядя толком ничего не сказал. «Будет и гармоника», — бросил он мимоходом. Настроение у меня испортилось. «Опять обманули», — промелькнуло у меня в голове.

А в доме был настоящий большой праздник.

Полно гостей. Длинные столы уставлены разными блюдами. Дядя Карамурза одет по-праздничному, на его широкой груди — орден. Сын его Алексей, мой двоюродный брат, объяснил мне, что Михаил Иванович Калинин такие боевые ордена дает только самым храбрым джигитам. Все за столом расспрашивали Карамурзу о Калинине, который ему орден вручал, спрашивали об Орджоникидзе. Серго был хорошим другом Карамурзы и много подарков ему попередавал. Когда гости разошлись по домам, дядя начал распаковывать свертки и доставать подарки. Вручая каждому подарок, дядя приговаривал: «Ты, Андрей, хочешь быть врачом, хорошо… зеленая улица тебе на этом пути». «Ты, Алексей, любишь военное дело, прекрасно, это мне более по душе… будь красным офицером-командиром».

Когда подошла моя очередь, дядя Карамурза, подавая мне вышитую сорочку, сказал: «Ты самый маленький, Астан, кем хочешь быть?» Я молчал, плохо скрывая свою обиду. Не сорочка нужна была мне, а обещанная гармонь. А дядя будто не замечал этого, весело разговаривал, смеялся, что еще больше повергало меня в уныние. От света его больших лучистых глаз мне почему-то хотелось плакать. «Артистом будет Астан, артистом, — громко сказал Алексей. — Он больше всего на свете гармонику любит». — «Артистом? — переспросил дядя Карамурза и громко рассмеялся. — Неужели и в нашей семье будут артисты?» Я готов был разреветься. А дядя хитро подмигнул мне и громко, чтобы все в доме слышали, сказал: «Ну что ж, джигит, будь артистом, только хорошим артистом… наш род Кесаевых не терпит непутевых. И раз ты артист, то вот тебе и гармоника, играй на здоровье да людей весели».

С этими словами дядя Карамурза осторожно развернул покупку и поднял к самому потолку настоящую, красивую, с перламутровыми пуговками гармонь… У меня дыхание перехватило…

На другой день я уже мчался к Мерет — самой красивой девушке в нашем селении, на всю округу славившейся своей игрой. Лучше ее никто не играл. Все любили ее за доброту и веселость. Я мчался к ней, как джигит, исполненный отваги, я надеялся, что она поймет меня и научит так же хорошо играть… Втайне мечтал… Ох эта область личных интересов… Влюблен я был в Мерет по уши.

Глава третья

Не успел Астан как следует уснуть — вокруг лодки опять стали рваться глубинные бомбы. От их взрывов корабль под водой сотрясался, как листья тополя на ветру.

Неприятельская авиация нащупала курс лодки и решила, видимо, отомстить «Малютке». С наступлением темноты бомбардировщиков сменили вражеские катера. Опасность возрастала.

Кесаев ни на минуту не покидал своего командного места, и «Малютке» удавалось ускользнуть из-под бомбовых ударов, не теряя своей маневренной способности от наносимых ей повреждений.

На вторые сутки, под утро Кесаев перехитрил противника— «Малютка» вырвалась из вражеского кольца. Полным ходом лодка направилась к своему берегу. Уставшему, измотанному экипажу предстоял отдых, а «повзрослевшей», принявшей боевое крещение «Малютке» — ремонт.

Мысленному взору молодого командира представилась встреча на базе, и он волновался, но уже не тем волнением виноватого человека, которое охватывало его после неудачи с улизнувшими эсминцами, а волнением именинника: у пирса — оркестр, строгие ряды встречающих друзей-подводников… Рапорт комбригу и комиссару о том, как прошла операция… Затем… Да что говорить: в кают-компании комбрига — накрытые столы… Слова одобрения… Традиция! Теперь так же, как раньше Грешилова и Иосселиани, будут встречать и его.

Своевольная гордыня, как ни отгоняй ее, все-таки заползала в душу: что теперь скажут те, которые еще совсем недавно называли его «беспомощным ребенком», а то и «молокососом»? Какой шуткой отшутится сам морской волк Иосселиани? А как ослепительно будет блестеть на солнце цифра «1» в середине резной пятиконечной звезды на лбу боевой рубки корабля.

«Впрочем, чего я радуюсь? Говорят, единица — это пустяки, — подумал Астан, осматривая с мостика утопающее в зелени побережье Черного моря. — Девять или десять— дело другое!» Вот если бы такие цифры заблестели на его корабле. Ей-право, можно умирать и чувствовать себя счастливцем! Лиха беда — начало. А там, может, и пойдет…

Кесаев отдал помощнику распоряжение подготовить корабль к встрече на базе, а сам сел за бритье, затем надел парадную форму.

Вахтенные начали наводить лоск на лодке. Свободные от вахты принялись «драить» себя — брились, мылись, приводили в порядок одежду. Таков железный морской закон: как бы ты ни устал в море, а на сушу должен сойти аккуратным, отглаженным, чтобы ни единой пылинки на тебе не осталось. Сегодня тем более: лодка вернулась с боевой операции победительницей.

Матросы словно забыли об усталости. Лица светились радостью. Теперь отдохнут. Напишут письма: кто матери, кто любимой девушке или жене и детям. И первое слово будет о своей победе, скромно, но гордо: «Воюем! Пустили на дно пирата… Уменье наше и настойчивость в бою, как говорит командир, обеспечили нам удачу. Врага мы бьем крепко и скоро совсем добьем». Приятно, конечно, когда можно написать такое письмо своим близким.

Лишь Твердохлебов скучал.

— Чего ты куксишься? — допытывался его друг, электрик Яков Чивиков. — Все радуются, а ты вона что!..

— А чего мне плясать. Говорил не раз: горит и пропадает под врагом моя родина — Курская область. Горе моей семьи не дает мне покоя. Душит меня…

— Так ведь мстим же! Пирата вот утопили. Разве это не радость!

— Конечно, хорошо, кто спорит. Но я бы хотел сейчас не на праздник попасть, а на передовую и в атаку чтоб пойти. Хотя бы двух фрицев задушить этими руками. И чую, что легче бы стало на душе. А то какая тут война! Врагов бьешь и совсем их не видишь. Конечно, командиру со своими помощниками хорошо — они хоть в перископ видят, кого утопили… А я что вижу? Сижу в брюхе лодки, как Иов-мученик в желудке кита. Не только глазом — нутром и то не чую нашу победу. Не вижу, — значит, и не чую. Понял теперь?

Егоров доложил, что лодка подходит к берегу, как будто Кесаев сам не видел окруженное зеленью, такое уютное абхазское селение.

— Разрешите приготовить пушку к салюту?

— Приготовить! — кивнул Астан.

Команда выстроилась на палубе, один к одному! Грянул выстрел. В ответ с берега раздался другой, запламенели в небе разноцветные ракеты, и под звуки оркестра «Малютка» подошла к причалу и заняла свое место рядом со своими близнецами.

Астан быстро и не без гордости соскочил на пирс, подошел к командиру бригады и отдал рапорт.

А потом комбриг и комиссар долго и крепко жали ему руку, обнимали и даже расцеловали.

Стоял теплый летний вечер. Все было сделано для того, чтобы сразу же моряки почувствовали себя на отдыхе. По традиции был накрыт стол. Вкусные роскошные блюда. Радость. Правда, некоторые сели за стол с приглушенным чувством досады — обязанность: нельзя нарушать традицию. Что ни говори, а повара вложили частицу своей души в эти кушанья — приятно ведь чествовать вернувшихся с трудной победой подводников.

В числе тех, кому вино казалось действительно горьким, был Иван Твердохлебов. Сердце его не пело и не плясало. Какое там веселье, когда города и села Родины сгорали в огне! Фашисты продолжали заливать страну кровью.

Сокровенные думы свои Ивану Твердохлебову захотелось непременно высказать за этим столом. Твердохлебову — курскому крестьянину, широкоплечему, похожему на комель мореного дуба, могущего вынести любые испытания.

И когда комбриг поднял тост за Севастополь, Иван встал и, смахнув слезинку со щеки, сказал:

— Я извиняюсь, товарищи командиры… матрос, говорят, не плачет. Я тоже не плачу: из моих глаз течет кровь, а не соленая водичка слабого мужчины. Мы послали вражеский транспорт на дно. Туда ему и дорога. За этим транспортом мы будем снова посылать в могилу гитлеровцев. Но я все-таки считаю это слишком малым для себя… Хочется по-настоящему, смертным боем гвоздить Гитлера!

Кто-то зааплодировал, прервав Твердохлебова.

Кто-то крикнул:

— Правильно!..

Астан легким кивком головы дал понять Твердохлебову: довольно, мол, садись.

Но Иван не сел. Он как будто не понял своего командира и, словно забыв корабельный устав, продолжал:

— Я прошу — отпустите меня в Севастополь, в морскую пехоту. Хочу сражаться так, чтобы видеть, кого я бью в морду.

Только теперь дошло до Кесаева, к чему клонил Твердохлебов в разговоре с ним, когда лодка сидела на мели.

— Лишнее, Иван, садись, довольно, — прошептал комсорг Сосновский, дергая Твердохлебова за рукав.

Тот нехотя сел, выпил свою рюмку и скосил глаза на Сосновского:

— Я не пьян! Почему не даешь слова сказать? Пусть командиры знают мою боль, мою правду матросскую!

Больше никто не упрекнул Твердохлебова, только Кесаев нахмурился. Иван своими словами невольно принижал его собственную командирскую радость, радость победы…

Глава четвертая

После торжественной встречи и веселого ужина экипаж «Малютки» перешел «на жительство» на борт судна «Эльбрус». «Эльбрус» был хорошим для своего века судном— плавбазой. На ней для матросов и офицеров Кесаева отвели несколько кают.

Матросы тут же «дали храпака», а офицеры и несколько друзей — сослуживцев Кесаева— собрались в каюте Астана. Дело в том, что один абхазец, друг Кесаева, узнав о возвращении «Малютки» с победой, прикатил «брату-осетину» весьма внушительный бочонок сухого добротного вина пятилетней выдержки.

— Специально, — сказал он, — в честь твоей победы откопал, брат мой! Иначе не мог. Пей за здоровье и бей фашистов, топи их, пускай на дно.

Офицеры засиделись до рассвета. Короткая летняя ночь прошла в думах и спорах о Севастополе, в стуках «косточек» о стол — «гоняли козла», ну и, конечно, в частом пригубливании дарственной влаги.

Утром отвели «Малютку» в один из доков судоремонтного завода, и Кесаев занялся составлением плана занятий со своими подчиненными.

Солдат, как известно, — это еще говорил Суворов, — не должен оставаться бездеятельным. Не то появляется леность, боец остается наедине со своими мыслями, чаще всего печальными, все это размагничивает его, демобилизует. Так это или нет, только в плане своем Кесаев преду-смотрел и политучебу, и изучение материальной части подлодки, и пехотное оружие… Тут Астан вспомнил настроение Твердохлебова и подумал: чем черт не шутит — и этот раздел плана разработал поподробнее, включив в него, кроме изучения пистолета, винтовки, автомата, ручного и станкового пулеметов, еще и строевые занятия.

Обычно матросы не любят такого наполнения их законного отдыха, ворчат, говорят, мол, это мы давно знаем, что на подлодке, дескать, этого знать им не нужно, и так далее, но при первой же проверке всем становится ясно, что они многое плохо знают или даже вовсе позабыли, и невольно втягиваются в предписанную командиром жизнь.

Кесаев мысленно уже видел физиономии своих моряков при объявлении им своего плана и стал обдумывать слова, с которыми он обратится к экипажу, чтобы рассеять его огорчение, как кто-то постучал в дверь.

— Входите! — крикнул Астан.

В каюту вошли комбриг и комдив. Они устало опустились на диван, и комбриг сказал грустным голосом:

— Командующий флотом поздравляет тебя с первой победой и приглашает к себе.

— В Севастополь? — весело спросил Астан.

Ему очень приятно было и поздравление командующего, и то, что он помнит о нем. Астану, как и каждому моряку в эти дни, хотелось хоть чем-нибудь лично помочь любимому городу, ведь каждый глубоко переживал судьбу города-мученика, города-героя, каждый рвался в ряды его славных мужественных защитников. Ему, наконец, самому тоже не очень-то нравилось время так называемого отдыха, заполненного всяческими «теоретическими конференциями».

— Да, в Севастополь, — повторил комбриг. — А чего ты веселишься? — строго спросил он. — Твоя лодка повезет в Севастополь бензин, медикаменты, боезапас… Лодка, которая должна была выполнять это задание, еще не готова. Сможете подготовить свою лодку? И немедленно следовать в Севастополь? Задание сверхсрочное, не терпит отлагательств.

Кесаев ответил:

— Если Родина требует — лодка будет готова к внеочередному боевому походу.

Кесаев на минуту представил себе «Малютку» под водой, груженную бензином, снарядами, медикаментами. Он знал грузоподъемность лодки, быстро в уме подсчитал возможности и добавил:

— Подводная лодка, конечно, не танкер и не грузовое судно, для такого дела вряд ли подойдет. Подлодка «Малютка» — бензовоз! — Он даже рассмеялся.

— Вот именно, Астан Николаевич! — дружески посмотрел на него комбриг. — В Севастополе тяжелое положение, очень тяжелое. Разговор этот строго между нами: как будто уже есть указание Ставки об эвакуации военных из Севастополя.

— Эвакуация, говорите? — кровь прилила к лицу Кесаеву.

— Все может быть, — вздохнул комбриг. — Война эта тяжелая, и временная сдача городов неизбежна.

— Лодка пойдет одна?

— Да, одна, — коротко ответил комбриг. — Задание трудное и очень ответственное… Но ты должен обязательно прорваться к Севастополю и доставить груз.

— Есть прорваться к Севастополю. — Потом с грустной усмешкой добавил: — И все же подводная лодка не бензовоз! Гранаты, снаряды… С таким грузом только на таран идти…

— Война! — прервал его комдив. — От каждого требуются невероятные и неслыханные доселе действия. И ты тоже понимаешь: на пути в блокированный Севастополь смерть таится всюду… Твоя задача — обойти ее, суметь обмануть смерть…

Лунная поздняя ночь. Корабль шел под водой, в его помещениях было душно и жарко. С матросов и офицеров градом катился пот. От запаха бензина забивало нос и горло. Время от времени слышалось скрежетание стальных бортов. Сердце замирало и мозг каменел в ожидании страшного взрыва. Никто вслух не хотел сказать, что лодка попала в минное поле, что скрежетали минрепы. Казалось, что сама смерть дразнит людей, играя лодкой, как кошка мышью: каждую минуту, каждую секунду могла взорваться мина за бортом, а вслед за этим взорвутся снаряды и гранаты, вспыхнет бензин… О своем личном спасении уже никто не думал.

Все были напряжены до предела. Требовалось невероятное самообладание. Ошибись командир хоть на вершок, растеряйся, и случится страшная беда.

Акустик Сосновский то и дело докладывал:

— Мина справа по борту…

— Мина слева по борту…

Кесаев слушал его, не отрываясь от перископа, и внешне сохранял удивительное спокойствие. Он отыскивал проходы к рейду Севастополя и не мог ничего рассмотреть: была страшная темень.

Приборы показывали, что лодка приближается к намеченной цели, Херсонесский мыс оставался позади. Но куда девался Константиновский равелин? Он должен быть где-то близко. Увидеть бы его.

Снова послышался леденящий душу скрежет минрепов. Скрежет справа еще не прекратился, как другой минреп терся о левый борт. Командир крикнул машинистам: «Самый малый!» — и лодка почти застыла, едва-едва подвигаясь вперед. Слышно было в течение минуты, как скрежет перемещался к корме и потом затих. Напряжение нервов дошло до такой степени, что казалось, они взорвутся, как тонны динамита.

«Да, такого еще не бывало, — подумал Кесаев, — пройти меж двумя минами. — И тут же вспомнил: — Было, было».

По этому фарватеру к Севастопольскому рейду уже проходила лодка его друга Грешилова. Когда Михаил Васильевич рассказывал друзьям об этой эпопее, ему не верили, смеялись и говорили:

— Охотничьи рассказы! Если лодка сталкивается с минрепом и мина не взрывается, это сказка. Мина же не скала, она взрывается от малейшего толчка.

Теперь эти «охотничьи рассказы» и «детские сказки» стали для Кесаева былью. Хорошо, что он тогда поверил, внимательно прислушался к рассказу друга. Поход Грешилова обнадеживал его: можно и надо вырвать корабль из беспощадных когтей смерти. А она все наступала и обступала со всех сторон, хватала за горло, давила сверху, с бортов, снизу, преграждала путь, грозила с кормы.

А защитникам блокированного Севастополя сейчас, как воздух, нужны были и бензин, и боеприпасы, и медикаменты…

— Слышу взрыв, — доложил командиру акустик Сосновский.

Но Астан и сам уже видел в перископ вспышки батарей, пожары. Он повернул перископ и все рассмотрел подробно. Батареи вели огонь не только с Малахова кургана. Линия фронта обозначена огненным кольцом. Немного позже в перископе показались огни Константиновской крепости. Гром батарей отдавался вибрацией корпуса лодки. Астан теперь точно знал: подошли к Севастопольской бухте.

— Севастополь! Боевая тревога! По местам, стоять к всплытию!

— Есть! — послышался ответ помощника.

Механизмы лодки загудели, и нет, не экипаж, — лодка всеми отсеками вздохнула. Она всплыла и шла теперь по черной глади. «Прямо-таки живыми удалось выбраться из могилы», — радовались матросы и офицеры.

Астан почувствовал себя, как нартский богатырь Сослан, вырвавшийся на волю с того света, и приказал вахтенному сигнальщику — старшине первой статьи Косте Лысенко — дать опознавательные. Тот взял ракетницу и выпустил сигнальные ракеты.

Лодка, вышедшая победительницей из минного ада, пришвартовалась в южной бухте, к затопленной барже.

— Отбой боевой тревоге! Команде — на воздух! — приказал командир и сам сошел на берег. За ним — остальные.

Никогда они еще не вдыхали с таким наслаждением воздух. Правда, воздух июня 1942 года в Севастополе не намного был чище, чем в подлодке: запах пороха и гари тяжело и душно бил в лицо.

На причале появились черные фигуры моряков. Они окружили матросов. Рукопожатия, объятия, расспросы, радостные возгласы.

Обменялись паролем.

— Среди вас есть потаповцы, я хорошо знаю подполковника Потапова, — сказал Кесаев.

— Вы наши спасители. Скорее давайте гранаты. Враг на подступах к городу, бои уже идут на окраинах.

В ночной темноте на матросских плечах поплыли ящики со снарядами и гранатами. Матросы несли гранаты и снаряды, как драгоценности. Бережно и жадно.

Когда начало светать, к Астану подошел небольшого роста широкоплечий офицер. Он был весь в пыли и курил трубку.

— Спасибо, сердечное спасибо, друг! Спас ты моих орлов, — сказал он, обхватил Кесаева и поцеловал, словно тот вернул ему его собственную жизнь.

От запыленной щетины офицера на потной щеке Астана размазалась грязь. Он вглядывался в лицо стоявшего перед ним офицера. Потапов!

— Алексей Степанович! Вот это здорово! Жив! Пуля тебя не берет! Колдун ты, друг мой! Из чего только сложен ты, Алеша? — приговаривал Астан, находясь в крепких объятиях друга.

— У кого есть такой друг, как ты, — торопливо сказал Потапов, — тот и в огне не сгорит и даже в океане не утонет. Помнишь, как ты спас меня от смерти?

— Ладно, ладно, — засмеялся Астан, — я помню, как ты меня выручил.

— На войне как на войне… Всякое бывает…

Когда «Малютка» была разгружена, Кесаева вызвал к себе командующий флотом адмирал Октябрьский.

В городе битва не утихала, а усиливалась. В воздухе, свистя и грохоча, рвались снаряды и бомбы. Путь к командному пункту был не безопасен. Кесаеву приходилось пробираться сквозь огонь горящих зданий. В бетонированном КП адмирала он освещал себе дорогу электрическим фонариком. Астан не решился зайти к адмиралу небритым и спросил у вахтенного матроса:

— Нет ли, браток, бритвы?

Тот кивнул ему головой в сторону парикмахерской штаба.

Кесаев вошел и увидел парикмахера, брившего намыленное лицо круглощекого блондина. Его глаза были закрыты, и он сладко похрапывал.

Астан рассмеялся и спросил парикмахера:

— Поспать пришел?

— Тсс! Будьте добры, не говорите громко, пусть хоть сейчас отдохнет! Это комбриг Потапов. Командующий вызвал его «на большой ковер», — сказал парикмахер шепотом.

Когда командующий вызывал кого-нибудь из командиров для «разноса», на языке моряков это называлось быть «на большом ковре».

Тяжело было Астану смотреть на Потапова. «У полковника даже нет времени отдышаться, а его вызвали еще и на «большой ковер»! Где-то не так сработал!..» — подумал он.

Адмирал хорошо знал Кесаева, и беседа между ними была сердечной. Кесаев заметил, что Филипп Сергеевич очень устал. Судьба Севастополя согнула и его, это было видно по лицу. Но он старался держаться уверенно и бодро.

Выпили по рюмочке коньяку за благополучное прибытие в Севастополь. Потом адмирал медленно заговорил о том, что приказано оставить Севастополь, эвакуировать части и население из города. Сказал, что это будет трудной задачей для кораблей флота, для Кесаева в том числе. Город, конечно, временно оставляем. Этого требует обстановка. Мы знаем, что Севастополь недолго будет в руках врага. Выбьем его. Но горько думать, что все же приходится оставлять…

Восемь месяцев гитлеровские орды захлебывались своей кровью, стремясь захватить Севастополь. Сто тысяч вражеских вояк было за это время истреблено защитниками города-героя.

Но когда Севастополь окружила трехсоттысячная армия и на город обрушивали смертоносный груз 900 самолетов и 400 танков противника, когда заблокировали морские подступы…

В таких условиях защищать город дальше было невозможно.

Адмирал вкратце объяснил Астану, для чего он его вызвал.

— С сегодняшнего дня будете исполнять мои приказания. Будет трудно, однако командование надеется на ваш опыт, преданность Родине и личную храбрость.

— Понял, товарищ адмирал, благодарю за доверие. Разрешите идти?

Астан встал. Адмирал протянул ему руку. Зазвонил телефон. Командующий, не отпуская руки Астана, другой рукой поднял трубку.

— Как? Бомба? Близко? — быстро произнес адмирал, а потом в сердцах бросил трубку и посмотрел на Кесаева — Идите быстрее: в ваш корабль угодила бомба…

Астан не помнил, как выбрался из глубокого подземелья, как очутился у лодки, которую он оставил замаскированной.

Уже вскоре после его ухода над кораблем со стороны Балаклавы низко пролетел «мессер». Это видели матросы, однако им и в голову не пришло, что вражеский разведчик разглядел лодку, засек координаты. Пират вскоре вернулся, снизился, сбросил три бомбы и скрылся за горами. Все три бомбы упали совсем близко от корабля и повредили его: вышла из строя первая группа аккумуляторной батареи, прогнулись семнадцать шпангоутов, покоробило перископ и радиорубку.

Кроме того, разошлись в прочном корпусе швы четвертого отсека. Были и другие серьезные повреждения. Хорошо, что в это время команда отдыхала в укрытии вблизи бухты и осталась невредимой, даже никто не был ранен.

Астан застал команду за работой. К его приходу был объявлен аврал, работами по спасению корабля руководили инженер капитан-лейтенант Ланкин и инженер-механик Подлодин — опытный морской офицер.

Вскоре осмотреть лодку пришел и адмирал. Он посоветовался с экипажем, подумал и обратился к Кесаеву:

— Астан Николаевич, во что бы то ни стало надо вывести корабль отсюда и доставить в Килен-бухту. Как только проведете ремонт ходовой части — немедленно на Кавказ. Сможете?

— В Килен-бухту как-нибудь переползем, — ответил командир и, печально вздохнув, добавил: — Но без капитального ремонта корабль едва ли сможет преодолеть путь к Кавказскому побережью…

В Севастополе давно уже не было ремонтной базы. А израненный корабль провести по дышащему минами морю, сквозь вражескую блокаду на Кавказ было равносильно самоубийству. Оставить же его врагу было еще более позорно.

Адмирал положил ему руку на плечо и заглянул в усталые и печальные глаза, давая этим понять, что он не приказывает, а советуется.

— Спасти корабль невозможно? — спросил адмирал.

— Я еще окончательно не решил, товарищ адмирал, — ответил Кесаев, в раздумье опустив голову.

— Надо! Понимаешь, Астан, во что бы то ни стало надо спасти «Малютку», — продолжал адмирал, перейдя вдруг на «ты».

— Товарищ адмирал, это приказ командующего? — думая о чем-то другом, спросил Кесаев.

— Нет! Впрочем, понимай как хочешь, Астан Николаевич. Но сделай все, чтобы спасти корабль!

Уходя, он обернулся и добродушно добавил:

— Счастливого пути! Привет Кавказу! Действуй!

Кесаев понял, что бестактно было задавать такой вопрос адмиралу, и тут же поправился:

— Есть действовать, товарищ адмирал!

— Добро! Счастливого вам плаванья! — пожелал командующий и пошел торопливым шагом.

С минуту Астан смотрел вслед адмиралу и про себя подумал:

«Нехорошо получилось. Ему за весь Черноморский флот отвечать и за судьбу Севастополя… За каждого из нас… А я к нему с вопросом: приказ ли это? Да и какая разница: приказ или просьба командующего? Конечно, приказ — спасти корабль, любой ценой спасти!»

Он собрал команду в укрытие. Рассказав об обстановке и о том, что предстоит сделать для того, чтобы действительно любой ценой спасти корабль, приказал:

— Всем по местам. Корабль приготовить к буксировке в Килен-бухту.

А матроса Твердохлебова задержал на «индивидуальную беседу». Напомнив ему о почетном ужине в честь первой победы корабля, спросил:

— Ну, браток, убедился, что мы тоже на войне и воюем?

Твердохлебов молчал, не мог выдавить из себя и полслова.

— Так воюем мы или баклуши бьем?

— Воюем, да все не так, товарищ командир, — с трудом процедил Твердохлебов. — Вот потаповцы! Те да! Слыхали? Командующий Петров матросу свой орден Ленина на грудь повесил… Вот так бы я хотел воевать…

— Значит, ты хочешь скорее «нацепить» орден? Я тоже не возражаю… Только обидно, что ты недооцениваешь роль подводника в этой войне, — Астан дружелюбно похлопал его по плечу.

— Я хочу фрицев прямо в морду бить, головы им сшибать, товарищ командир, — глубоко вздохнул Твердохлебов, — бить по-русски.

Возражать матросу было трудно. Но Кесаев серьезным тоном сказал:

— Я тоже хочу вести в атаку батальон или роту… А мне приказали вести корабль! И правильно делают. Не пехотному же командиру командовать подводной лодкой? Разве он разберется в ней, где тысячи всяких деталей, которые командир должен знать назубок. Это тебе ясно? И у тебя восемь специальностей, ты на корабле можешь заменить в критический момент восьмерых. А приведи ты на подлодку новичка себе на замену, что он будет делать? Ты это понимаешь?

— Вполне, товарищ командир. Но душа на сушу хочет: там раздольнее бить фрица.

— Ну, хватит разговоров. Вытрави дурь из головы… — сказал командир властным тоном.

— Есть вытравить дурь! Разрешите идти? — Твердохлебов приложил руку к бескозырке и пошел на корабль.

Но «вытравить дурь из головы» ему не удалось…

Глава пятая

Когда Кесаев возвратился на базу и передал израненную подводную лодку на ремонт, команде был предоставлен полный отдых на целых два дня. И хотя моряки знали по опыту, что первый день нечего считать, так как он будет банным днем, то есть весь уйдет на обычную в таких случаях армейскую бытовую суету — мытье, смену белья, медосмотр, починку и чистку амуниции и тому подобное, — все же их радости не было конца, ведь зато следующий будет целиком в их личном распоряжении, когда одним можно будет «сходить до девчат», другим, более степенным, «покеросинить» на очамчирском базаре, третьим, для которых лень-матушка прежде их родилась, с утра до вечера валяться в кубрике на плавбазе «Эльбрус» поверх аккуратно заправленных коек (имея, таким образом, полное блаженство — не попадаться на глаза начальству), четвертым побродить по улицам тихого южного селения.

Пропал первый день отдыха и для Кесаева. Отдохнув несколько часов, он снова пошел на судоремонтный завод посмотреть, приступили ли к ремонту «Малютки».

К полному своему разочарованию, даже ужасу, он увидел, что о ней на заводе вовсе забыли.

Бросился он разыскивать начальство, но это оказалось нелегкой задачей. Астан ходил от бригады к бригаде, от цеха в цех, и всюду один ответ: не знаем. Когда он пытался подробнее расспросить рабочих, они нехотя отрывались от работы, смотрели на Астана удивленно и, показывая рукой на огромную территорию, говорили:

— Где-то здесь должны быть.

И снова принимались за дело.

После долгих поисков, уставший от хождений и лязга железа, Астан вдруг увидел двух, как ему показалось, мастеров. Они о чем-то тихо беседовали у небольшого катера, который стоял на эллинге. У катера было помято днище. Похоже, что он с ходу напоролся на подводный камень.

Астан подошел к ним, поздоровался, назвал себя и объяснил цель своего прихода на завод. «Мастера» тоже поздоровались и тоже назвали себя. Один из них был начальником завода, другой главным инженером.

— Ваша лодка будет готова через шесть месяцев… — сказал главный инженер равнодушным и усталым голосом.

Астан, представляющий себе объем работ по ремонту «Малютки» и считавший вполне подходящим сроком две недели, вздрогнул как ужаленный.

— Сейчас время не для шуток, друзья, — ответил Астан и в упор посмотрел на главного инженера.

— Товарищ командир, — сказал директор, — мы слишком заняты, чтоб шутить. Главный говорит верно — шесть месяцев.

Кавказский характер Астана прорвался, несмотря на его железную морскую выдержку.

— Я даю вам срок — один месяц. Ясно? Тридцать полных дней, и ни часа больше.

— Вы что, контужены, капитан-лейтенант? — вскипел директор. — Не видите, сколько кораблей ждут рабочих рук… а где их взять?

— А вы знаете, что такое Севастополь? И что такое хотя бы одна подводная лодка? — горячился Астан.

— Не кипятитесь, командир, разве мне не хочется скорее отремонтировать суда, — перешел на мирный тон директор. — У меня два сына на фронте, один тоже, как вы, моряк. Но что я могу сделать? Рабочие получают в день по триста граммов хлеба, а работают по две смены. Больше не вытянешь…

Астан задумался. Но он был не из тех людей, которые пасуют перед, казалось бы, невозможным. Он был доволен, что директор смягчился, и ответил ему тем же. Но Астан был еще и неплохим дипломатом. «Попробую директора и главного сделать союзниками. По форме они правы — все их заказы являются военными, все срочные и сверхсрочные. А вот пробудить сочувствие, интерес к «Малютке» — это поможет». И Астан рассказал о своей лодке. Его не перебивали. Он рассказал, как экипаж ремонтировал ее, и вдруг воскликнул:

— Выход есть, товарищи! Я знаю хороший, верный выход.

Директору завода начинал нравиться этот настойчивый и горячий парень.

— Это какой же выход? — спросил директор, толкнув локтем главного. — Мы с тобой мозги сушим по ночам, а он за минуту выход нашел.

— Весь экипаж переселим сюда, на завод, койки перенесем к вам… Согласны? Это будет ваша ударная рабочая бригада…

— Хорошая мысль, но… незаконное дело, товарищ капитан-лейтенант. Могут и нас наказать и вас, — покачал головой начальник.

— На корабле нет профкома. Говорить с людьми буду я. Если военные моряки сами согласятся выполнять работу заводского рабочего, то, надеюсь, трибунал за это не осудит нас. Верно? — Астан придал разговору шутливый тон. — А теперь давайте пожмем друг другу руки.

— Ха! — протянул руку директор, переходя на «ты». — Но ответ за нарушение ты будешь держать один. Это запомни!

— Есть, товарищ директор! Отвечать буду я — командир подводной лодки капитан-лейтенант Астан Кесаев. Разрешите идти?

Он козырнул, круто повернулся и четким шагом пошел к заводской проходной. Когда он удалился, директор сказал главному:

— А ведь этот парень ничего…

— И хитер к тому же, — добавил главный. — Он, брат, нас с тобой так искусно обработал, что и опомниться не дал. Хитер, бродяга, ничего не скажешь.

Вернувшись вечером в «Эльбрус», Кесаев собрал в своей каюте коммунистов и комсомольцев экипажа. Объяснил все, сказал о своем решении.

— Надеюсь, экипаж меня поддержит, — заключил он свое короткое слово.

И весь экипаж дружно, единодушно поддержал своего командира.

Иван Твердохлебов тоже сказал, что это хорошее дело, однако долго не мог заснуть, думал, и лишь под утро сон одолел его. Но перед тем как уснуть, сказал своему другу Якову Чивикову:

— Видел? Теперь уже из нас рабочих сделали. Вся страна в огне, Родине солдат нужен, понял? Пехотинец нужен, а мы здесь ковыряемся.

Чивиков промолчал.

На следующее утро после завтрака в кубрике «Эльбруса» уже никого не было, кроме троих: дежурного — старшины первой статьи Гуни, сидевшего на табурете у входа, спокойного, казавшегося увальнем, да лежавших ничком на соседних койках двух друзей — Ивана Твердохлебова и Якова Чивикова.

По прибытии па базу многие члены экипажа получили письма.

Получили по письму от родичей и Твердохлебов с Чивиковым.

Содержание матросских писем тотчас стало известно всему экипажу, так как они были прочтены вслух, и никто не оставался равнодушным к ним.

Особенно потрясли всю команду письма Ивану Твердохлебову и Якову Чивикову. Сестра Твердохлебова Мария писала из партизанского края Курской области. Она подробно сообщала о трагической судьбе их матери и девяти сестер с их детьми. Пятерых из них, которые были помоложе, фашисты угнали в немецкое рабство, а троих с их детьми тиранят здесь, в родном селе Гайвороне, заставляя работать на полях для великого рейха и ничего не оставляя им для пропитания, так что они медленно помирают голодной смертью.

«Родную мать эти изверги собирались повесить, — писала сестра, — подвели под виселицу, да местный знакомый полицай чудом спас ее, пообещав фашистам взамен доставить им меня — партизанку. Мать за меня боится и потеряла веру в то, что ее оставят в живых, и живет как смертник».

А у семьи Чивикова положение еще более трагичное. Знакомая девушка Якова — соседка Таня, успевшая выбраться из подожженного немцами родного хутора под Ростовом-на-Дону, рассказывала в письме, как гитлеровцы сожгли хату Чивиковых, вместе с его матерью п больным отцом сгорела и малолетняя сестренка Нина.

Оба письма, как по уговору, заканчивались призывом;

«Бейте фашистов! Отомстите за кровь и слезы наших близких!!!»

Матросы хотели утешить своих товарищей, звали их с собой, чтобы где-нибудь в тени темно-зеленых палисадников отвести душу за стаканом сухого, только что поднятого из марани вина.

Но два друга наотрез отказались от приглашений. Дежурный Гуня попытался развлечь их беседой, но они молчали. И хотя по уставу дежурному полагается находиться в помещении, он вышел из кубрика и принялся рассматривать то «Малюток», притаившихся от вражеского глаза в огромной протоке под широкими кронами старых деревьев, то буйволов, блаженно развалившихся в воде, спасаясь от несносной жары, то ненасытных чаек, кружившихся в синеватой дымке.

Когда Гуне надоело наконец созерцать примелькавшийся пейзаж и он вернулся в кубрик, то увидел Твердохлебова и Чивикова, одетых по форме. Иван что-то писал, склонившись над столиком, а Яков, присев на корточки, возился у своего сундучка.

«Кажется, успокоились ребята, — подумал Гуня. — Слава богу! Время вылечит. Утешай не утешай, толку мало! Верно говорится: чужую беду — рукой разведу!»

И громко, нарочито бодрым тоном сказал:

— Сестренке ответ царапаешь? Правильно. Вот и молодцы, что решили свежим воздухом подышать. «Покеросинить» собрались?

— Нет, Федор Лукич, — поднял голову Твердохлебов и медленно, враскачку направился к двери.

За ним зашагал и Чивиков.

Обернувшись в дверях, Иван сказал что-то невнятное, и Гуне показалось, что это было прощальное слово. Он ответил серьезно и наставительно:

— Чего прощаться? Скоро обед, так что не опаздывайте. И никаких «чужих запахов» на борт не заносить!

— Постараемся, Федор Лукич, не посрамим ни кэпа, ни наших боевых друзей. — И, откозырнув, стал быстро спускаться по ступенькам трапа. За ним последовал Яков.

Гуня вышел из кубрика и долго смотрел им вслед. «Чудные они сегодня», — подумал он.

А «чудные» друзья свернули в сторону и по тропинке подошли к стоянке подлодок. Гуня видел, не веря глазам своим, как Иван и Яков сняли бескозырки, стали по-гвардейски на одно колено и поклонились «Малюткам».

«Спятили они, что ли? Второй раз вздумали воинскую присягу принимать!» — прошептал в недоумении Гуня.

Но понял он, что произошло ЧП, только поздним вечером. То, что Твердохлебов и Чивиков не явились обедать и даже ужинать, не навело его на эту мысль. Порою так случалось с гуляющими по увольнительной: загуляют и потом являются к самой поверке.

«Лишь бы не хватили лишку, — подумал Гуня, обходя кубрик. — «Накеросинятся», как дьяволы, канителься тогда с ними».

У дежурных это был спокон веку единственный повод для тревоги.

Из-под подушки на койке Твердохлебова торчал уголок какого-то письма.

«Забыл письмо свое, что ли, бедолага?» — подумал Гуня, глядя в бумажку. И встревожился лишь тогда, когда прочитал ее.

Крупным почерком Твердохлебова в ней было написано:

«Тов. деж., мы уходим в самовольную отлучку. Пусть, простит нас командир, пусть простит братва. Мы не посрамим честь нашей «Малютки». Прощайте, другого выхода мы своему горю не нашли, как бить фашистов. Хоть на собрании и постановили закончить ремонт не за шесть месяцев, а всего за полтора, но столько времени загорать для нас нестерпимо.

Иван Твердохлебов, Янов Чивиков».

«Ой, мамочка родная, — чуть ли не простонал Гуня. — Какого же лешего вам еще надо! «Не посрамим!» Уже посрамили! Кругом опозорили своим побегом! И честь корабля и своих братишек-моряков!»

И, сгорбившись, Гуня пошел докладывать командиру о случившемся.

Далеко за полночь. Низкое звездное небо. Черное в садах и пышных чинарах селение Очамчири казалось пустым и беззвучным. Мертвую тишину нарушали только редкие всплески воды.

Далеко за полночь, а Кесаев не в силах заснуть. Кажется, что от дум раскалывается голова. В самом деле, сколько событий в течение дня!

Началось с оглушающего известия: немцы взяли Моздок и стоят у Эльхотовских ворот на Северном Кавказе. Первая танковая армия Клейста вышла к Тереку и рвется к нефти, к ущельям, по которым проходит дорога через Главный Кавказский хребет, связывая Северный Кавказ с Закавказьем. А что это означало, он хорошо понимал: захватив нефтяные районы Кавказа, враги лишали армию и флот горючего, а без него остается одно: зарываться в землю и погибать, подобно сурку. Морской водой не заправишь ни корабля, ни танка, ни самолета, ни автомашины… Потеря Закавказья — это гибель Черноморского флота.

А в личном плане? Его семья — сын, жена, мать, отец, сестры и все близкие — там, недалеко от Эльхотовских ворот, под рвущимися бомбами и снарядами… Живы ли еще они? А если живы, куда смогли бежать? В родном селении Дигора в Северной Осетии они не могут остаться. Семья, да и весь его род коммунисты или комсомольцы, за исключением малого сына Славика и престарелой матери. Отец и дядя — ветераны гражданской войны, и кроме старого отца все офицеры Советской Армии.

Ворвавшись в Дигору, фашисты первыми в селе поведут на виселицу тех, кого возьмут живыми из рода Кесаева. А найти их сумеют быстро. Их все знают.

А ЧП на корабле? Позор какой в серьезный трудный момент для Родины.

Сколько упреков заслужит он! Верно: матросы Твердохлебов и Чивиков нарушили воинскую дисциплину. Это действительно ЧП. Их ничем нельзя оправдать. Но надо же посмотреть в корень: во имя чего они так поступили? Струсили и сбежали с фронта? Нет. Отказываются воевать? Наоборот, жаждут мести, горят желанием расплатиться с врагом за кровь и слезы близких и родных… Как бы он, Кесаев, поступил на их месте? Молодые, здоровые ребята комсомольцы не хотят ни одного часа быть в обозе. И пусть воюют, это ценить надо!

«Эх, скорее бы в море! Там, только там можно «рассеяться» от этих невыносимых тяжелых дум!»

Перед глазами командира вновь и вновь вставал матрос Иван Твердохлебов — коренастый, широкоплечий парень из Гайворона. Отец погиб еще на войне с Врангелем. Оставил сиротами тринадцать девочек и двух мальчиков, мал мала меньше. Самый младший из них, Ваня, хорошо помнил детство и, «как на духу», рассказывал своему командиру, что вся его семья, кроме матери, батрачила. Одним-единственным для семьи блюдом всегда была похлебка. Каждому из детей мать поровну отрезала кусок хлеба, и каждый хлебал из общей миски деревянной ложкой.

Если кто-то зачерпнет лишнее, то «жадного» наказывали: ставили в угол, откуда он должен был смотреть, как едят другие… А что было делать?

Перед войной курский тракторист Иван Твердохлебов окончил ленинградскую школу подводников и связал свою судьбу с Черным морем. Астан знал его около двух лет… Понять — значит простить, говорят французы. Как не понять Твердохлебова?

Глава шестая

Багровый диск солнца опустился в море, исчез за горизонтом, и в горах как-то неожиданно быстро стемнело. Стало прохладнее и тревожнее. Тревожно было и на душе Чивикова. Его поражало холодное спокойствие и даже беспечность друга — Ивана Твердохлебова, за которым он шел покорно, преодолевая подъем за подъемом, спускаясь в ущелья, переходя неглубокие горные речушки. Но чем дальше уходили они в горы, тем больше усталость одолевала Чивикова, тем назойливее преследовала его мысль о том, что они совершили непростительный проступок, за которым может последовать наказание, полагающееся в таких случаях дезертирам в военное время.

Когда у него в душе всплеснулась, как взрыв, ненависть к немцам, ему казалось, что все так просто: ушли в пехоту, бей, коли врага штыком, уничтожай автоматными очередями. А теперь, когда ненависть словно заслонилась усталостью от бесконечных горных подъемов, ему вдруг показалось, что они не только совершили преступление, но и вообще поступили, как мальчишки. План их был очень прост: на попутных машинах добраться до Туапсе, минуя город, свернуть в лес, подняться к перевалу, а там уже до переднего края рукой подать. Разыскать бригаду Потапова и… Друзья из 255-й встретят их с распростертыми объятиями. С той минуты они — бойцы прославленной бригады морской пехоты. Их поставят у пулеметов, дадут гранаты, и они будут косить наступающую здесь дивизию СС «Викинг», ходить в штыковую атаку.

Нашим подводникам и в голову не приходило, что по дорогам расставлены всюду КПП — контрольно-проверочные пункты, которые строго проверяют документы у всех, даже у генералов и адмиралов, допытываются: «Куда?», «Откуда?» Без предписания не пропускают на передовую. Не отпускают и назад. Передают на спецпроверку. Якову и Ивану популярно разъяснил такую ситуацию морячок-шофер, который подвез их до моста через речку Бзыбь и которому они открыли свой секрет по дороге. Перед мостом шофер свернул в лес, остановил машину, выпрыгнул из кабины и по-дружески сказал:

— Я, братки, свез бы вас, по чести, в трибунал, да вижу: свои, к передку жметесь. Идите вверх по течению этой реки, она приведет вас в горное селение… Там вам любой скажет, как попасть в батальон морской пехоты. Скажете, что идете к Филиппу Рубахо, снайперу, говорите, мол, и мы снайперы, потому и идем. К нему идут многие за опытом. Он этих фрицев сотни нащелкал. Ну, братки, все. Вот вам буханка хлеба на дорогу, а зацапают — я вас не видел.

— Ты бы нам лучше пару гранат, — пробормотал Твердохлебов.

Шофер пошарил в кабине и протянул им две «лимонки».

— Спасибо, браток, не забудем!

Они крепко пожали друг другу руки, обнялись.

— Ни пуха вам, ни пера! — крикнул шофер и включил двигатель.

— Вот те клюква, — проговорил Иван, — а парень он что надо, настоящий друг. Теперь пойдем вслепую.

Чивиков заметно отставал, и Твердохлебов то и дело подбадривал его:

— Пехоту ноги кормят, нажимай, дружище!

А тот совсем раскис и про себя ругал Ивана за все: и за то, что покинули корабль, и за горные тропы, и за темноту ночи. Но идти надо было только вперед. «Кто мы теперь? — ворчал он. — Беглецы, дезертиры!»

— Если нас поймают, будут судить за измену Родине, — высказал Яков свои соображения Ивану.

— Доберемся до передовой, там мы покажем, какие мы изменники, — ответил ему Твердохлебов.

Страх проникал в самое сердце Чивикова. Они шли в густом и темном лесу, шум реки отдалился, а тут в довершение ко всему душераздирающе завыли шакалы. Чивиков остановился, облокотился о ствол огромного дерева.

— Заблудились мы, Иван. Подожди, не несись как угорелый.

— Курс у нас правильный, Яша, ты только не дрейфь! Я дом вижу, за мной!

Луна еще не взошла. На небе мерцали крупные звезды. Впереди чернел козырек скалы, которую Иван принял за дом. Под этим козырьком друзья решили остановиться и передохнуть.

— Здесь пещера, браток, — проговорил Твердохлебов. — Но пещерными жителями мы не станем. Отдохнем маленько — ив путь!

— Дело говоришь, Иван, дело. А по-моему, здесь и до утра стоит подождать. Вишь, как шакалы воют, — мурашки по спине бегают.

— Не трусь, Яша. Не забывай, что мы клятву дали быть такими, как наш кэп.

Твердохлебов сел рядом с Яковом, обнял его.

— А разве наш Астан тоже вот так бродил ночью по лесу?

— Хуже! Он, брат, пацаном был, а смелее самого черта лез на рожон. Понял?

— Откуда ты знаешь?

— Как откуда? Да разве ты не слышал, что про него звездочет, штурман наш, говорил?

— Краем уха слыхал, да не от штурмана.

— Тут, брат, целая история. Как-нибудь расскажу. Он такое вытворял, что ему наше бегство на передовую по душе придется. Это я тебе точно говорю. Понял?

— Нет, Иван, — процедил сквозь зубы Чивиков. — Что ни говори, а наше бегство — дрянное дело. Каплейт никогда нас не простит.

— Не простит? Да я же говорю тебе — он сам откалывал номера похлеще. Настоящий герой завсегда идет на такое. Рискнешь — найдешь. Так-то.

— Что-то не слыхал я о таких проделках. Кэп наш вроде устойчивый парень.

— А кто спорит? Да, вишь, он еще с детства сорванцом был. Проказлив — жуть. Мне Демин такое порассказал об Астане, что — хоть, верь, хоть, нет— живот от смеха болел.

— Не знаю…

— «Не знаю… Не знаю…» Весь экипаж лодки знает, а ты… Да брешешь — знаешь.

— Клянусь — не знаю. Расскажи…

— Героя с детства различить можно, — начал Твердохлебов. — Понял?

— Да понял, черт с тобой, только ближе к делу.

— А тебя что, девка али баба ждет? Не спеши… Я тебе все обрисую в лучшем свете. Вот, значит, представь себе: широкая Дигорская равнина. Лето. Колос наливается на пшеничных полях, кукурузу пропололи, и она стоит зеленой стеной. Как лес шумит. А рядом — бахчи. Арбузы. Полосатые, как тельняшка. Дыни. И огурцы тут же, свежие, с пупырками. Сорвал, брат, и прохлада по всему телу пошла.

— Да где же Астан? — проглотив слюну, спросил Чивиков.

— Где ж ему быть? Среди этой природы мальчишкой малым бегает. Его отец в горы на лето посылал за больной женой присматривать, матерью Астана. Ей горный воздух нужен был. Ну, а мальцу только и надо — что по горам бегать. В школу не ходить — каникулы. За овцами не чистить, в шубу не кутаться — лафа! А рядом — горная речка: купайся сколько влезет. И веселья в горах хоть отбавляй. Охота богатая: не на зайцев, брат, а на туров — на горных козлов. А какие горцы шашлыки из туров готовят — объедение! Жарят на вертеле, мясо лоснится, а жир так и стекает каплями, пахнет…

— Слушай, Иван, если ты вздумал издеваться надо мной, — не выдержал Чивиков, — то, знаешь ли… рассорюсь с тобой.

— Ну какой же ты, Яков, хлипкий человек… Чуть голодуха прижмет, ты сразу и скис… А наш кэп, братишка ты мой, из всех положений выходил… Я тебе про него…

— Так ты же не про него, а про шашлы…

— Не кипятись… Про него говорю, — продолжал Твердохлебов, — только обстановку тебе обрисовать хотел… Когда Астан освоился в горах, полюбились они ему. А тут еще с ним дружок его оказался — Петя Скрипак, приемный сын дяди Карамурзы. Так они привязались друг к другу, что даже спали на соломе обнявшись. Куда Астан, туда и Петя.

Однажды Астана, как гармониста, позвали в горный аул на смотрины. Дали ему гармошку в руки — айда, играй, мол, поразухабистей. А на смотрины пришло народу— тьма-тьмущая. Весь аул собрался, да еще и пастухи с пастбища да бывшие партизаны пришли. Гуляют. Пляшут. Астан играет, старается… Вдруг — жених пошел по кругу. Стройный, молодой, красивый. Газыри на груди серебряные, пояс кавказский чистым серебром с темными узорами украшен, кинжал в золоте. Сапожки сафьяновые с серебряными застежками у колен. Астан как посмотрел, так весь от зависти и затрясся. Это я тебе точно говорю. Затрясся и гармошку бросил. Тут свадьба полным ходом идет, а он играть перестал. Перед женихом такое дело — позор. Не дай бог подумают, что гостя не уважают в доме. Передали спешно гармонь какой-то девушке, извинялись: дескать, мальчик устал. А что, думаешь, Астан сделал? Выбежал из дому, Петя за ним. «Зачем плохо поступил?» — говорит Астану, а тот твердит одно: «Хочу серебряные газыри, пояс, чтобы в школе в драмкружке играть и танцевать на сцене». Ведь подумай только — шкет, пацан, тринадцать лет, а что выкидывал, а? Но ты послушай, что дальше было. Дружок его, Петя, говорит: «А ты знаешь, Астан, я давно тебе хотел сказать, да все побаивался. Я видел, подсмотрел, где алдар кувшин, наверно с серебром и золотом, спрятал. В горной пещере. В этой пещере, взрослые говорят, святой живет, охраняет ее». Астан подскочил, как ужаленный, обнял своего друга. «Не врешь? — спрашивает. — Где эта пещера? Веди меня туда». Петя дрожит от страха, не решается идти. А на дворе ночь темная, ну такая, как сейчас, шакалы воют… Страшно. «Нет, не скажу, — говорит Петя. — Взрослые рассказывают, что кто залезет в эту пещеру — там и умрет сразу». — «А как же этот алдар туда залез, спрятал золото и живым вышел? — спросил Астан. — Все это ты наврал, Петя, признавайся». — «Не наврал, — отвечает Петя, — я даже сам слышал, как алдар богу молился, когда из пещеры вылез». Астан взял Петю за ворот рубахи, грозно сказал: «Поклянись клятвой джигита». Ну, Петя поклялся. «Тогда пойдем к пещере, не дрейфь». И пошли. Вдвоем. Петя был трусоват, но все же пошел за Астаном. Да и Астан страху набрался, идет, а сердце колотится, чуть не выскочит. Шутка ли, ночью в лесу: филин кричит, шакалы, а то и рысьи глаза сверкают. Это, брат, не то что мы с тобой, матросы… и то боязно.

— Что верно, то верно, — проговорил, поеживаясь, Чивиков. — Тут, брат, и не заметишь, как тебе на спину волк сядет.

— Точно, но Астан, Яша, не отступил от своего. Храбр не тот, кто не боится, а тот, кто страх от себя к черту гонит и выполняет, что положено. Понял? Так вот, значит, мальчишки-то от страха дрожат, а к пещере идут. Пришли. «Здесь?» — спросил Астан. «Тсс, — прошептал Петя, — давай хоть перекрестимся». И Петя перекрестился. А пещера эта, понимаешь, была старым заброшенным святилищем в Дигорском ущелье, и, видимо, алдар считал это место надежным хранилищем — и люди-то в нее боялись входить. А в доме он свои ценности держать боялся. Понял? Ну, мальчишки, значит, к пещере-то пришли, у входа стоят, друг друга подбадривают, а лезть в пещерубоятся. В это время сова ка-ак закричит: «Уг-у-у! Уг-у-у!» Ребята прижались друг к другу, но не убежали. Постояли так, а потом решили: лезть!

Долго они шарили в темноте, но клада не нашли. «Сам подсмотрел, — уверял друга Петя. — Здесь спрятал». Они уже собирались вылезать из пещеры — а страх-то подгоняет, — как вдруг Астан говорит: «А может, под этим камнем?» И он показал на большую глыбу. Попытались сдвинуть ее с места, но силенок-то не хватило. Думаешь, ушли? Не тут-то было. Астан вылез из пещеры, нашел в лесу две крепких палки, и этими рычагами начали работать, глыба сдвинулась с места. А под ней-то землица рыхлой была. Они ее разгребать, разгребать начали и докопались до клада: кувшин с монетами. Понял? Ну, хлопцы за этот кувшин — и домой. И страх пропал.

Наутро посмотрели — в кувшине серебряные монеты царской чеканки. «Теперь и у нас с тобой будут газыри из серебра и пояса, и всем артистам в драмкружке хватит, — сказал Астан. — Только никому пока ни слова не говори!» — добавил он. На этом и порешили.

— И что же они с этим серебром сделали? — спросил Чивиков.

— Весь драмкружок в серебро одели. Понял? Кэп уже тогда, с малых лет, о своих друзьях заботился.

— И везло же черту!

— Ему везет потому, что он смел… И на плечах не пустой котелок носит… А уж если что задумал, черт, в лепешку расшибется, но сделает. Характер, брат, как камень.

— Слушай, Иван, у нас еще хлеб остался, — робко проговорил Чивиков. — Может, прикончим, а?

Чивиков достал из-за пазухи большой ломоть хлеба, разрезал пополам, вытащил из кармана узелок, развязал, взял щепотку соли, посыпал на оба куска и один протянул Твердохлебову.

— О Кесаеве у тебя складно получается, — неторопливо жуя, проговорил Чивиков. — Расскажи еще.

— О нашем кэпе всю ночь проговоришь — и мало будет. Штурман Демин как начнет, веришь ли, ночи не хватает.

— Ну, что-нибудь позаковыристей.

— У него все заковыристое. Один раз на бешеном рысаке приз на бегах взял. Понял? Только-толечко стукнуло ему пятнадцать, а приз взял. Было это в городе Орджоникидзе, когда он жил у своего двоюродного брата— Алексея. Его после гражданской войны посылали учиться, кончил он ростовский вуз, и — будь здоров — иди работай в Орджоникидзе. Там он женился, обзавелся квартирой и горя не знал, жил да поживал. К нему, конечно, Астан и причалил, когда в школу-то приехал учиться. И Петя с ним. А как же, все не чужие. Парни вроде и взрослые, а дури-то в голове — уйма. Понял? Идут как-то втроем в школу — Астан, Петя и Зелим, дружок их школьный. Глядь — навстречу им, кто бы ты думал? — моряк! Высокий, плечи — во! Черный китель, на рукавах нашивки золотые, на фуражке — краб и якорь с красной звездой. Понял? Петя толкнул локтем Астана и Зелима. «Капитан», — шепнул им. А тот услыхал, обернулся и увидел, что хлопцы на него глаза пялят. Видно, добрый был человек — пошел к ним навстречу, улыбнулся, руку протянул, поздоровался. Ребята сперва оробели, но потом освоились. Астан возьми да и спроси его: «Извините, гость, вы настоящий моряк или просто так?» — «Я самый что ни на есть настоящий, ребята, капитан первого ранга, служу на Балтике. А что, разве не похож?» — «Мы только в кино моряков видели, а живого — в первый раз», — ответил Астан, смущаясь. Капитан видит, что ребята — орлы, дай, думает, закину удочки, может, сагитирую кого-нибудь на флот или в морское училище. Понял? «Сейчас, говорит, ребята, я тороплюсь, а завтра приходите в это же время сюда, я вам о морском флоте расскажу».

Ну, ребята рады, шутка ли — настоящего моряка встретили, да еще капитана. На другой день точно пришли— капитан их ждет. Познакомились, поговорили: «Зовите меня просто: дядя Володя», — сказал им, историй разных порасписывал, дал им билеты в кино да и попрощался. «Когда, — сказал, — будете призываться, проситесь па флот, может, и встретимся». Пожал ребятам руки и ушел. Больше они его не встречали, а вспоминали часто. Понял? Заронил мысль о флоте, так ребята с той мыслью и жили. Соберутся вместе, помечтают, а на людях— молчок. Даже брат Алексей дома ничего не знал. Понял? Астан умел хранить тайну. Так вот я тебе о скакуне хочу рассказать, о бешеном. Сидит однажды Астан дома, уроки учит, а в окно: стук-стук-стук… Выбежал во двор — Зелим. «Дело, говорит, есть». Да на ухо-то ему: «В воскресенье, в Ольгинском, скачки. Пойдем?» Астан долго не раздумывал. Он знал, что отец Зелима на скачки готовил белого коня, быстрого, как ветер. Не конь — огонь. Прокатиться на таком скакуне — сказка. Понял? Но как быть? Брат может не пустить, он гостей ждет. «А ты скажи брату, что в школе комсомольский по-ход», — подсказал Зелим. «Не могу я врать», — ответил Астан. «Ты не соврешь, — убеждал его Зелим. — Ты скажи, будет поход, но не говори, что ты сам пойдешь, только скажи, что поход будет, он и скажет: «Иди!» А ты промолчи, вот и не соврешь». Понял? У горцев-то врать старшим никак нельзя. Что Астан говорил, как говорил— не знаю, только Алексей отпустил его. «Раз поход, — сказал он, — значит, всем надо идти!..»

Приехали хлопцы в Ольгинское и сразу на конюшню— скакуна смотреть. Понял? Астан как увидел копя, сам не свой стал. У жеребца глаза как у барса, на месте стоит-пляшет! А Зелим подошел к нему, погладил, за уши потрепал, по шее похлопал. Астан тоже руку протянул— погладить захотел, да не тут-то было. Абрек — так коня звали — задрожал, зубы оскалил, ногами затопал. Потом уже, когда ушли из конюшни и вошли ребята в дом, хозяин приветливо встретил молодого гостя, сели за стол, поужинали. Говорили о школе, о родственниках. Зелим нет-нет да и найдет место, чтобы перед отцом друга своего похвалить или храбрецом выставить. О скакуне, ясно, разговор вели.

Когда встали из-за стола, Астан тихо сказал Зелиму: «Вижу, друг, любишь ты меня и отец твой добр ко мне. Вот бы уговорить его, чтобы разрешили мне вместо тебя на скачках Абрека повести». Подумал Зелим и, желая другу своему, гостю, услужить, согласился. «Только Абрек к тебе привыкнуть должен. Ты ему корма подсыпь, сахаром угощай, может, он тебя и признает. А то никого к себе, кроме своих, подпускать не хочет. Как увидит отец, что Абрек к тебе привык, — мы его тогда уговорим». Взяли ребята с собой в карманы сахар, хлеб и снова пошли на конюшню. Там Астан ему и сенца подкинул, и сахару дал. И что же ты думаешь? Через час-другой Астан уже на нем верхом сидел. Понял? «Я, — говорит Зелиму, — и тигра приручу». А тот ему: «Смотри, Астан, Абрек у нас бешеный, как бы на землю тебя не сбросил». — «Ниже земли не полечу», — смехом тот ответил. Словом, взнуздал он Абрека, Зелим Вороного оседлал, и поскакали хлопцы на водопой на речку. Камбелеевка, что ли, речка эта называлась. Полноводная. А у самой дороги, на повороте — бухта, заводь. Там всегда лошадей поили. И от дороги близко, и теченья нет.

Выехали за ворота, а отец Зелима посмотрел им вслед и крикнул: «Джигиты, рысью! Пусть лошади разомнутся маленько».

Твердохлебов увлекся рассказом, говорил, опуская, как ему показалось, лишние подробности. Может, он и не знал, что Астан тогда чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Неизвестно. Только он, Твердохлебов, не рассказал, как ловко сидел Астан в седле и думал: «Пусть все смотрят, пусть все знают, что этот норовистый, упрямый скакун послушен моей воле». Когда Зелим поравнялся с Астаном, тот наклонился к нему и сказал: «Зелим, брат мой, друг, я хочу тебе подарить пояс и газыри, украшенные чистым серебром. Заказал у мастера. Подарю, как брату». — «Откуда у тебя чистое серебро?» — удивился Зелим.

Астан, привстав на стременах, не без бахвальства и прикрас рассказал Зелиму историю с кладом.

Тем временем лошади вышли за окраину селения и, почувствовав раздолье, перешли на рысь. «Зелим, давай на ипподром завернем», — крикнул Астан. Зелим кивнул. Повернули лошадей и поскакали к ипподрому. Астан все время сдерживал Абрека, но, когда тот понял, куда седок его направляет, полетел с такой быстротой, что Астан и не заметил, как очутился на беговой дорожке. Абрек привычно пошел по кругу, разгорячился в беге, взыграл, сошел с дорожки и быстро понесся по полю. Он уже не повиновался седоку. Перепрыгнув через живую изгородь, Абрек вылетел на дорогу и вихрем понесся к реке. Он мчался с такой быстротой, что Астану показалось: не он скачет, а земля, слившаяся в одну серую массу, сорвалась с места и летит под копыта Абреку — этому белому урагану.

Астан не испугался, он уцепился за гриву и думал только об одном — как бы удержаться на Абреке. Он даже глаза зажмурил от бившего в лицо ветра. Дальше, дальше! Вон уже и река видна. Но что там у реки? Астан вдруг увидел стоявшую поперек дороги арбу и двух волов, свернувших на обочину. От неожиданности он вскрикнул. Не знал Астан, что умный Абрек поймет его крик, как команду к прыжку. В неимоверном разгоне Абрек изловчился и перемахнул через арбу. Словно гигантская пружина распрямилась и со всею силой вытолкнула Астана из седла.

Перевернувшись в воздухе, вобрав голову в плечи и сжавшись в комок, Астан плюхнулся в реку. Волы, пившие воду, подняли головы, а когда из воды, весь опутанный зелеными водорослями, показался Астан, волы, чуть не опрокидывая арбу, быстро взошли па невысокую на-сыпь и зашагали в сторону села. Старик аробщик едва успел их догнать и вскочить на арбу. Пока Астан соображал, что с ним произошло, Абрек мирно спустился с насыпи, вошел по колено в реку и, кося глазом на Астана, припал губами к воде. Подскакавший к реке Зелим еще издали крикнул: «Не ушибся?» В ответ прозвенел веселый голос Астана: «Ниже земли не упал».

Напоили лошадей, стреножили и пустили пастись. Когда собирались домой, Зелим заметил: «Смотри, как Абрек присмирел. И тебя признал».

Поздно вернулись домой.

В доме было оживленно. Старик аробщик рассказал отцу Зелима не только до мельчайших подробностей все происшествие, но еще и прибавил от себя кое-что, уверяя домашних, расхваливал невероятную отвагу двух молодых джигитов, особенно гостя.

Отец Зелима, обрадованный тем, что все обошлось благополучно, встретил ребят наилучшим образом. А когда Зелим сказал, что Абрек слушается Астана так же, как его, Зелима, отец проговорил: «Молодец, Астан. Как гостю, Зелим уступает тебе Абрека на воскресенье. Скачи на нем — приз возьмешь…»

Ранним воскресным утром Зелим и Астан вскочили со своих постелей, умылись, оделись, наспех позавтракали и отправились на сельский ипподром. Туда же съезжались многие жители окрестных сел. Кому когда-либо приходилось бывать на скачках в Осетии или Кабардино-Балкарии, тот знает, что такие скачки — это народное празднество, всегда яркое, веселое. А тут еще объявили, что будут разыгрываться три призовых места, а победителю, чья лошадь придет первой, будет выдан Большой приз. Ну разве могло сердце горца оставаться равнодушным к таким состязаниям, которые у всех зрителей вызвали большой интерес. Все пришли празднично одетыми, оживленными, радостными. Горячо говорили, спорили, гадали, обнимались.

Когда же распорядитель объявил участников состязания, называл клички лошадей, призы — сотни восторженных голосов слились в могучий гул одобрения.

Вот эти-то подробности подготовки к состязаниям Твердохлебов не стал «обрисовывать», как он говорил, своему другу Чивикову. Он считал, что сделал и так слишком длинное вступление к своему рассказу.

— Ну, поразмяли хлопцы лошадей, попасли, напоили и поскакали домой. Дома-то Зелим батю своего уломал и утром — будь здоров, Астан, садись на Абрека. Даешь приз! Понял? Ну, на беговой круг вышли, а народищу собралось — тьма-тьмущая. Ждут. У Астана сердечко-то колотится, а он виду не подает. Понял? Ну, сигнал дали, и лошади пошли. Абрек сразу, конечно, вперед вырвался, хорошо все было, а на повороте бац — споткнулся. На таком скаку, сам знаешь, в седле редкий ездок усидит. Астан и кувырк на землю. Ахнули все. убился! Но Астан быстро вскочил, пыль смахивает. А конь — от него, думаешь, ускакал? Черта лысого. Подошел к Астану, обнюхивать стал. Тот в седло — и догонять. Понял? Народ от радости шумит, кричит, в ладоши хлопает. «Браво, Астан!» — кричит, а тот как вихрь на Абреке летит. Веришь ли, ветер хлещет, с коня сдувает, но парень в гриву вцепился, шепчет: «Абрек, друг, выручай!» Всех лошадей обогнал, только одна впереди шла, да и ту начал обгонять. На самый финиш, понимаешь, пришли голова в голову. Народ кричит, шумит: «Абреку первый приз! Абреку-у-у-у!!!» Понял? Ну, а судьям лучше видеть законы… Они Абреку второй приз присудили. Веришь ли, Астан чуть не плачет. Стоит перед хозяином Абрека, голову опустил. А народ кругом кричит: «Браво, Астан!» Понял? Отец Зелима похлопал Астана по плечу: «Молодец, джигит, не растерялся и приз взял. На таком бешеном жеребце никто бы не взял». Зелим тоже свое слово вставил: «Еще секунда, и ты бы Большой приз взял». У Астана отлегло от сердца. Добрые слова как рукой усталость сняли…

Вернулся он в город радостный, веселый. Вошел в дом и положил перед братом Алексеем серебряные часы — второй приз.

«Вот новости, — развел руками Алексей, — бить бы тебя за такой «комсомольский поход», по раз приз получил, бить не буду. Только запомни: Кесаевы вторыми никогда не были и не будут!» Понял?

Чивиков с интересом слушал Твердохлебова, не перебивал, только иногда одобрительно кивал головой. А тот изредка поглядывал на него, словно оценивая, доходит ли все, что он говорит, до сердца собеседника. Оба они изрядно утомились и, пожалуй, вздремнули бы часок-другой в своем укрытии, не обращая внимания на противное завывание шакалов, которые изощрялись на все лады. Казалось, зверье окружило пещеру со всех сторон, стоял такой вой, что мороз подирал по коже. Но сон, всесильный сон, брал свое. Прислонившись друг к другу, Яков и Иван задремали. Чутко. Тревожно.

Обоих разбудил орудийный выстрел. За первым раздался второй, третий, и пошла канонада.

Иван Твердохлебов вскочил, встряхнулся и, словно чему-то радуясь, положил руку на плечо Чивикову.

— Пошли, Яша! Это, видно, Филипп Рубахо жизни дает. Совсем рядом. Пошли!

— Поспали бы ночь, а потом разобрались бы.

— Поспишь тут, слышишь, гаубицы бьют — это, брат, наши.

Чивиков встал на ноги, провел руками по лицу, вышел из пещеры, осмотрелся.

— Темень, черт побери, ничего не видать. Как бы к фрицам в гости не угодить.

— Да вот же тропка, видишь? Не дрейфь, Яша, пошли.

И Твердохлебов пошел по каменистой тропке. Полусонный Чивиков — за ним, ворча и жалуясь на усталость.

— Заблудимся к чертовой матери. Давай вернемся, Иван.

— Не заблудимся! У меня компас точный, Яша. А каково будет, если нас в пещере обнаружат солдаты? А? Понял? Трибунал, брат, как пить дать. Политику понимать надо. А Филиппа Рубахо найдем, значит спасены. Понял?

Осторожно, иногда перебрасываясь редкими словами, засыпая на ходу, помогая друг другу, шли они до самого рассвета. Горная тропинка привела их к маленькому аулу, сакли которого прилепились к пологому склону невысокого хребта. Остановились, не решаясь войти в селение. Сели наземь и начали наблюдать.

— Как думаешь, — спросил Чивиков, — свои там или чужие?

— Думать нечего, разведать надо. Похоже, что немцев нет, караульных не видать. Подождем. Война, брат, дело такое. Терпенье. Где к траве, где к елкам.

Селение казалось мертвым. Нигде ни дымка, ни живой души. Маленькие сакли молчали, их стены из дикого камня сливались с цветом скал. В предрассветной дымке за горой вспыхивали и гасли сигнальные ракеты.

— Посмотри-ка, браток, не лошади ли там, у крайней сакли? — спросил, всматриваясь в даль, Чивиков.

— Лошади и есть, только с рогами, — ответил Иван.

— Я даже запах парного молока унюхал. Вперед, Иван, — принимая шутку Твердохлебова, ответил повеселевший Чивиков.

— Ты принюхивайся, браток, не пахнет ли жареной бараниной, а я к этим коровенкам проскользну. Понял?

— Иван, приглядись-ка получше. Около коровки-то женщина хлопочет.

Твердохлебов подошел к хозяйке, медленно, чтобы не напугать ее, снял бескозырку, поклонился и тихо проговорил:

— Здравствуйте, хозяйка, доброе утро вам.

Пожилая женщина в черном одеянии от неожиданности вздрогнула и поднялась. Увидев перед собою доброе лицо Твердохлебова, она приветливо ответила ему:

— Здравствуй, здравствуй, сынок! Доктор нужен?

— Нет, хозяйка, доктор не нужен. Мы с другом воевать идем, матросы мы. Пешком идем на фронт. В ауле немцев нет? — вполголоса проговорил Твердохлебов, довольный тем, что первый испуг быстро сошел с морщинистого лица женщины.

— Нету их, проклятых, заходи в дом. А сами издалека?

— Всю ночь пешком шли. Нам бы поесть чего-нибудь да поспать маленько.

— Ой ме^[13]! Устал. Кушать хочешь. Спать. Иди, иди, сынок, за мной… — сказала женщина и пошла в саклю.

Твердохлебов обрадовался и, махнув рукой Якову, пошел за хозяйкой. В сакле чуть светила мигающая плошка, но было тепло и просторно. Друзья уселись на деревянную длинную скамью с резными украшениями. Хозяйка вышла, сказав, что пойдет доить коров.

— Молочка парного принесу, а вы пока отдохните.

— Дозволь, мать, я помогу тебе, — сказал Иван, выходя вслед за женщиной, — я и корову могу подоить и дровишек наколоть.

Яков остался в сакле один. Окинул взглядом комнату— уютно, чисто. На стенах — ковры. «А что это за фото на стене?» — подумал Чивиков, встав со скамьи и рассматривая лицо человека, смотревшего на него со стены открытым смелым взглядом. Большой орлиный нос, густая борода, резко очерченные брови, весь облик подсказывал Чивикову, что перед ним портрет героя.

— Мой муж, — услышал он голос женщины за своей спиной. — Убит недавно фашистами… Когда они ворвались в аул, он бил их из охотничьего ружья… из этого окна стрелял… он меткий стрелок был… но к сакле подкрались враги и в спину его… из автомата. Меня, на горе, дома не было — скотину пасла. Когда вернулась, наши солдаты уже в ауле были. Всех злодеев переловили. Они к нам с самолетов, проклятые душегубы, спустились.

В саклю шумно вошел Иван и поставил на стол ведро с парным молоком. Не догадываясь, о чем только что шел разговор, он громко сказал:

— Коровенки смирные, а молока дают маловато.

— Слышь, Ваня, фрицы десант сюда сбрасывали, — прервал его Яков. — Мужа хозяйки нашей, понимаешь, убили. Он по ним из окна бил, из двустволки. Герой. Посмотри, вот его фото.

Твердохлебов подошел к стене, посмотрел на портрет, потом молча приблизился к женщине и склонил перед ней голову.

Женщина подошла к столу, открыла ящик, достала белый платочек, неторопливо развернула его и показала фото:

— Сын мой… он погиб под Туапсе… Злодеи, проклятые злодеи! — Слезы лились по ее лицу, плечи вздрагивали.

Иван и Яков почувствовали, как к горлу подкатывает и не дает дышать горький комок.

— Сын твой, мама, рядом с тобой, — проговорил Иван, еле сдерживая слезы. — Прикажи — и я отомщу врагам! — Твердохлебов обнял женщину за худые плечи. — Не плачь, мать…

— Кровь мужа! Кровь сына! Никого у меня больше не осталось на свете. Ты, русский матрос, отомсти врагу! — Женщина распрямила плечи, сверкнула глазами и посмотрела в лицо Ивану.

Твердохлебов опустился на колени перед горянкой, помолчал минуту, потом торжественно произнес:

— Я, русский матрос, отомщу врагу за смерть твоего мужа, за смерть твоего сына! Я даю эту клятву и говорю: отныне ты моя мать!..

— Встань, сын мой, я верю тебе. Я скреплю твою клятву материнской грудью. Это наш старый обычай.

Женщина-мать расстегнула пуговицы на платье, обнажила грудь и, глядя на Ивана, сказала:

— Подойди, сын мой, прикоснись губами к груди моей… Да будет клятва твоя священна!

Твердохлебов прикоснулся губами к груди матери.

Яков Чивиков, потрясенный всем виденным, стоял, боясь нарушить это величественное деяние.

Потом Иван подошел к портрету мужа названой матери своей и сказал:

— Герой, благослови на подвиг!

— Запомни, сын, что твою вторую мать зовут Шатанэ. Запомни, что муж мой, Созурук, не струсил перед врагом, не опозорил имя мужчины.

Такое нельзя забыть. Яков, укорявший себя за бегство с подлодки, теперь думал только об одном: скорее на передовую, мстить, мстить и мстить фашистам за слезы матерей, за кровь отцов, братьев, сестер.

Глава седьмая

После обеда Кесаев зашел в каюту командира бригады и доложил, что ремонт его «Малютки» закончен, а испытания показали, что она в море — дельфин.

— Я готов идти в море, товарищ комбриг, — коротко и радостно закончил свой рапорт старшему начальнику Кесаев. — Прошу «добро» на операцию.

— Что-то рановато твой мертвец ожил, — с недоверием посмотрел командир на Астана. — Не верю! Не верю, Астан Николаевич! Где это слыхано — за два месяца подготовить разбитый корабль к атаке? Не приснилось ли тебе, мой друг, что ты можешь идти в плавание?

— Товарищ комбриг, в готовности корабля к новым боевым действиям вы можете убедиться лично.

— Не обижайся, Астан Николаевич! — произнес комбриг Соколов и позвонил комдиву Жданову.

В трубку он сказал:

— Алексей Степанович, знаете о готовности М-117 к боевым действиям? Можно дать «добро» на операцию? Не уверены? Еще раз проверить? Хорошо. Кесаев торопится в море. Да, да. Его никто не сможет удержать! Настоящий морской джигит, — засмеялся в трубку Соколов и добавил: — Иных командиров не выгонишь с базы в море, а он сам рвется.

— База, товарищ комбриг, хуже тюрьмы, — горячился Кесаев. — В такое время лишние часы проводить на базе — преступление! Люди хотят воевать, на сухопутный фронт бегут…

— А разве море не фронт? — искоса посмотрел на него комбриг.

— База не фронт, товарищ комбриг.

— Хорошо, командир: к вечеру подготовить лодку, — приказал Соколов. — Смотри, беды бы не было!

Комбриг не ожидал, что экипаж своими руками так быстро сможет подготовить лодку к новым операциям.

Возвращенную в строй лодку испытывали ночью. Двадцать пять раз приказывал комбриг: «По местам стоять к погружению!» и двадцать пять раз за ночь: «По местам стоять к всплытию!»

Во время всплытия и погружения комбриг проверял, насколько быстро и четко выполнял личный состав свои обязанности. Так и сыпались команды: «Принимать главный балласт!», «Осмотреться в отсеках!», «Глубина?», «Провентилировать главную осушительную магистраль и торпедные аппараты!», «Удифферентовать подводную лодку на глубине!», «Окончена дифферентовка!», «Держать глубину!», «Заполнить быструю!», «Продуть быструю!», «Поднять перископ!», «Опустить перископ!» «Прослушать горизонт!»

Механизмы корабля работали четко. Четко и радостно билось сердце Астана. «Не моряки — автоматы, — думал про себя Кесаев. — Не лодка — дельфин! В какую бы сторону ни направил — точно плывет. По заданному курсу».

После испытаний комбриг и комдив вынесли благодарность команде за досрочную и отличную подготовку лодки к атакам. Для экипажа это было особой наградой после пережитого ЧП — бегства товарищей с корабля.

И с этого дня «Малютка» Кесаева все время находилась в море. Как-то экипаж возвращался на базу в особенно хорошем настроении. Астану, как никогда раньше, захотелось увидеть родных. Рассказать бы матери обо всем, успокоить ее, сказать бы: «Не волнуйся, мама, не так уж сильны эти «страшные большие рыбы»… Рассказать бы Славику, как торпедами уничтожают врагов… Обнять отца. Обнять Валю… Какое это было бы счастье!..

Наутро вестовой подал Астану довольно пухлый конверт. Он сразу узнал ее почерк — писала Валя. С радостным волнением вскрывал он конверт. «Как они там? Уже скоро год, как она уехала со Славиком из Николаева».

В конверте, кроме письма, была фотография — его сын Славик сидит на коленях у своего деда, рядом мать. Астан машинально поднес фото к губам. Отец смотрел с фотокарточки чуть-чуть хмуро, Славик весело, а мать показалась ему немного постаревшей, поблекшей. Ее взгляд словно говорил: «Астан, мой родной сын, береги себя!»

Валя писала:

«Милый мой, родной!

Пишу тебе длинное-предлинное письмо. Может, у тебя времени нет его читать — не знаю. Но думаю, что все же выпадет у тебя денек-другой отдыха — тогда прочтешь до конца.

Когда мы приехали в Христиановское, то самым счастливым человеком на земле казался наш солнечный лучик— Славик. Во-первых, у него две бабушки, и они очень любят своего внука. Это твоя мама — Дагка и моя мама — Анна. Славик их называет по имени, как и взрослые. Но когда он хочет поласковее обратиться к бабушке, он говорит «нана». Обе бабушки заслуживают такого ласкового обращения. Они добры. А какие они пироги пекут! Славик пироги любит и всегда своих соседей-малышей ими угощает. Он с гордостью говорит им: «Мой папа капитан, он фашистов бьет, а мама — начальник всех почтальонов».

Я ведь тебе не писала, что, как только вернулась из Николаева, хотела по своей специальности работать — учительницей. В той школе, где мы с тобой учились. Но меня, как комсомолку, вызвали в райком партии и предложили работать заместителем начальника узла связи. Я с радостью согласилась. Работа ответственная, ты же знаешь — связь и война очень крепко спаяны.

Все было хорошо, и отец твой, и все родные, которые не ушли в армию, много работали, помогали своим трудом фронту. Никто и не думал, что война докатится до предгорий Кавказа. Враг рвался к грозненской нефти, к Моздоку. Ну, мы все готовились, как могли, ко всяким неожиданностям.

В эти напряженные дни ко мне на работу пришла Мария Тобоева. Помнишь ее? Наверное, забыл — мы в школе с нею учились. Она всегда мне была как-то неприятна. А тут пришла, как подруга, попросилась на работу. Я ей предложила место, а она отказалась — только на телеграф хотела. У меня это вызвало некоторые подозрения, и я сказала, что нет вакансий. Тогда она стала предлагать золотые часы и кольцо дорогое вдобавок. Ну, я ее, конечно, выгнала. Уходя, она сказала: «Смотри, пожалеешь». Я тогда не придала значения этим словам, и напрасно. Надо было прислушаться к ним, чтобы вырвать жало у гадины.

Когда в августе немцы взяли Моздок, бои начались и на Терском хребте. От Эльхотовских ворот до берегов Каспийского моря шли тяжелые бои против танковых дивизий врага. Наши части отбивали их атаки. Христиановское тоже стало прифронтовым. Создавались истребительные батальоны, рылись окопы, щели и т. д. Создан партизанский отряд, а я — связная в нем. Можешь гордиться, мой дорогой, своей Валей-Валюшей. Я теперь тоже воюю… Как страшный сон, обрушились на наше селение вражеские бомбардировщики. Начали рушиться и гореть дома, рвалась земля в Христиановском. Били дальнобойные орудия. Я сидела в убежище во дворе поч-ты, Славик с бабушкой Анной — в щели у себя во дворе. У них надежное укрытие. Дагка и Николай, твой отец, укрылись где-то в поле среди кукурузы.

Ночью 27 октября партизаны сообщили, что дорога в Черные горы и в лес Кора свободна. И хлынули туда жители села с детьми и пожитками. Я тоже перевезла все ценное со своего узла связи.

Славик, наш Славик, который просил во время бомбежек: «Мама, закрой мои глазки», вдруг потребовал, чтобы я его отвела к дедушке.

В лесу Кора партизаны вырыли много землянок, и в них все разместились…

…Дорогой мой, продолжаю после маленького перерыва.

Танковая дивизия немцев 27 октября днем ворвалась в Христиановское. Люблю тебя, будь за нас спокоен, за Славика и за свою Валюшу, — я его упрячу, а сама буду драться с врагом, как только сумею. Хочу еще сказать вот о чем…»

Письмо Вали оборвалось на полуслове… Одна догадка страшнее другой назойливо сверлили мозг: «Немцы! В дом ворвались немцы!»

Встревоженный, он тут же написал Вале письмо. Написал письма родным. Просил срочно телеграммой сообщить, где они. Написал, потом горько усмехнулся. «Я же человек военный, я примерно понимаю, что там могло произойти…» — с болью и горечью в сердце думал Астан.

Глава восьмая

Из-за поворота довольно утоптанной, хоть и малохоженой, тропы, скрытой мелким подлеском и наплывом небольшой скалы, вынырнули два пехотинца с красными повязками на левых рукавах.

Хотя моряки сами знают толк в военном форсе, особенно при уходе в город по увольнительной, но эти ребята могли и им дать сто очков вперед. Они были чисто выбриты, одеты в новенькие брюки и гимнастерки, в хромовые сапоги в обтяжку с голенищами, низко спущенными к щиколоткам. Пилотки сидели у обоих одинаково набекрень.

Один из них был маленький и пухлый, как булочка, другой — высокий и голенастый.

— Куда бредете? — сказал весьма бесцеремонно, хотя и козырнув, тот, что пониже, но, по-видимому, старший, хотя у обоих были в петлицах одинаковые ефрейторские лычки. — Патруль, — отрекомендовался он. — Предъявите документы.

Как будто сама глыба, нависшая над поворотом, обрушилась на матросов. Иван и Яков до того растерялись, что не знали, как и ответить. Яков, который с самого начала не проявлял к побегу особого рвения, сейчас чуть-чуть отступил и спрятался за спиной Твердохлебова.

— Да вот идем, братки, — замямлил Иван, — родичи тут у нас недалеко. Близко — поэтому хотим не упустить случая, проведать…

— Увольнительная есть?

— Гм… Нету, — растерянно сказал из-за спины Яков, ему хотелось как-то выручить Ивана.

— Как же так, к родичам и без увольнительной? — иронически нажимал на слово «родичи» маленький.

— Так близко же, братки, какие там увольнительные? — выкручивался Иван. — Мы обыденкой, поскольку на берегу стоим.

— Оружие есть?

— Ни…

Но едва он открыл рот, как опытные патрули молниеносно ощупали обоих моряков.

— А «лимонки» — это фрукты, что ли? — спросил высокий, когда вытащил гранаты.

— Разве это оружие, — уже играя в наивного, ответил Иван. — Торпеда — вот это оружие!

— С подлодки? — сделал нарочито страшные и удивленные глаза маленький. — А где же документы?

— Та вот же они, — ответил начавший уже дерзить Иван. — Гранаты так увидели… — И он протянул матросскую книжку.

— Поговоришь в трибунале, — сказал маленький уже по-серьезному сердито, почувствовав в словах и тоне Твердохлебова личное оскорбление. — А ну вперед!

Он посмотрел независимо в зеркальце, которое вынул из кармана гимнастерки, потом на ручные часы, одернул гимнастерку и провел большими пальцами по поясу. Низ гимнастерки, собранный, словно в ателье, аккуратными складочками плиссе, топорщился, как хвост у индюка.

Высокий, привычно выждав, когда моряки вышли вперед, двинулся за ними следом.

Это было тревожное и — что еще хуже — грустное шествие для моряков.

Грустное особенно потому, что им казалось — влипли по-глупому. Во-первых, шли неосторожно, а во-вторых, трепались про все, что угодно, не думали о том, как отвечать, если все-таки их задержат.

Очень обидно, что приходилось прощаться с Филиппом Рубахо, который мысленно рисовался — особенно Ивану — этаким героем, разудалым, современным пехотным Кузьмой Крючковым, рядом с которым воевать — так и хлеба есть не надо. И вместо этого — трибунал.

…Арестованных поместили в вырытой в склоне горы землянке, имевшей только вход — сколоченную топорно крепкую дверь, над которой заделанная колючей проволокой прямоугольная по горизонтали прорезь для света. У входа стоял часовой, такой же, как патрули, щеголеватый парень, туго затянутый ремнем. Он отворил дверь, и арестованные очутились в землянке, где были какие-то люди. Просидели они часа два молча. Ни с кем не говорили.

Принесли ужин: по куску хлеба, суп и второе— обычный армейский харч.

После ужина в землянке начались разговоры. Новеньких засыпали вопросами: кто они, сколько служат, с каких кораблей. Иван с Яковом сразу насторожились. Они не уточняли, где служат, — моряки, и всё, но признались, что сбежали с корабля, и откровенно говорили о соображениях, побудивших их к этому.

В полумраке, царившем в землянке, трудно было рассмотреть лица. Матросы только поняли, что здесь есть свой брат — соленые парни и пехтура, все — «крепкие орешки», ищущие, вроде Ивана, «своего», готовые переть хоть на рожон.

— Эх, сердешные, достукались! — раздался как будто сочувственный голос. — Чего на лодке-то не сиделось? Что ж, теперь шлепнут, конечно.

— Брось пужать, — осек сердобольного другой. — Видишь, ребята неопытные. Ну чего городишь? Хорошие люди завсегда нужны. Конечно, расстрел дадут, это запросто, да только дальше передка не пошлют.

— Тоже наговорил! — вмешался кто-то. — Что они — немцам сдались или пушку на самогон променяли? Тоже скажешь — расстрел! Брось, ребята, не горюй, по десятке дадут, это верно, ну, а больше ничего! И на передовую, — заключил он так, словно речь шла о путевке в дом отдыха.

— Дай того не дадут, — вздохнув завистливо, пробормотал кто-то, не вылезавший из угла. — А уж на передовую — точно. — И снова вздохнул.

Говоривший, видимо, крепко провинился, ждал тяжкой кары, но не смерти боялся, а бесславного конца.

— Не робей, ребята, только бы до передка дорваться, вот уж когда поживем!

— А им и передка никакого не будет, — резюмировал еще один. — Отправят в тыл клозеты чистить. А то там остались одни старики, бабы да ребятишки. Куда они годятся? Только на подхвате стоять.

Иван тотчас всполошился, даже проговариваться стал:

— Ни боже мой! Только к Потапову, в морскую пехоту, на передовую хотим.

— Это еще заслужить надо, — отрезал кто-то, видимо тоже лелеявший такую мечту, как высшую награду. — Вы кто? Мальчишки-шалуны, только и всего! Ну поругают, да и назад на корабль отправят, под присмотр комиссара.

Раздался дружный хохот.

Иван, каждое слово воспринимавший всерьез, растерялся и горячо принялся защищаться:

— Никакого корабля, пошел ты к… матери! Расстрел нам тоже не за что. Хотим к Потапову.

И сразу его согрела мечта.

— Хотим к Филиппу Рубахо. Говорят, есть там такой комроты. Врт бы к нему!

— Ишь чего захотели! — воскликнул кто-то так, что, казалось, он облизывается. — Да кликни только клич по всему побережью, так к нему все пойдут, Рубахо! Только разве он каждого берет! Ему нужен лишь такой — оторви да брось.

— Так мы ж такие! — Иван даже привскочил. — Мы хотим бить фрицев в морду, мстить за все. Они у нас родных замучили…

Несколько дней просидели Иван с Яковом в этой землянке. И ничего не могли узнать, что происходит с людьми, которые из нее уходят. Сперва их вызывают… Возвращаясь, они рассказывают, что следователь их спрашивает в общем пустяки: когда родился, от кого произошел, как дошел до жизни такой? А после заседания трибунала уже не возвращаются. Куда уходят, что с ними — неизвестно.

Так же поочередно вызывали Ивана и Якова к следователю. Он снял допрос по весьма короткому протоколу и отправил их опять в землянку.

Наконец в один из дней их вызвали сразу обоих в трибунал. Он помещался в соседней землянке примерно того же типа, что и «тюрьма». Председателем трибунала был довольно молодой или моложавый майор, гладко выбритый, отутюженный. С тонкими чертами лица, очень спокоен и настроен не то иронически, не то недоуменно по отношению к задержанным. Казалось даже, что он их и не винит, а больше сочувствует им.

По обеим сторонам от председателя сидели заседатели— пехотный сержант и рядовой краснофлотец.

Иван с Яковом вошли и растерялись. Прежде всего они не знали, здороваться или нет, а если здороваться, то как, просто ли сказать «здравствуйте» или откозырять по-военному. Пока они думали над этим и, естественно, молчали, председатель трибунала тоже молчал и, казалось, участливо их рассматривал.

Наконец председатель прервал молчание и, словно ничего не случилось, даже‘чуть-чуть улыбаясь и как будто дружеским голосом спросил:

— Ну, друзья, знаете, куда попали?

Вдруг точно лед растаял.

— Знаем, товарищ майор, — сказали в один голос и с облегчением, — в трибунал.

— Вот то-то и оно! Докатились, голубчики! И чего не сиделось? — заговорил председатель отрывисто, быстро, но каким-то мягким и ровным голосом. — Ну, а раз попали в трибунал, так я вам не «товарищ майор», а гражданин председатель. А это члены трибунала, общественные заседатели.

И майор назвал их по фамилии, званиям и сообщил, из каких они подразделений.

— Отводы есть к трибуналу? — закончил он.

— Нету, — ответили подсудимые.

— Ну вот и ладно. Значит, будем вас судить. Сразу обоих. Во-первых, одинаковое преступление совершили. А у нас времени мало, чтобы поодиночке вас сюда приводить. А во-вторых, вы прямые заговорщики, вы свое преступление совершили по сговору. Так ведь?

— Так точно! — ответил Яков.

— А ты — вдохновитель! Ты ведь подбивал сослуживца? — кинул взгляд на Ивана майор.

— Так точно! — ответил Иван.

— Так вот вы — дезертиры. Признаете себя виновными?

— Конечно, виноваты, — сказал Иван. — Особенно я. Так что вы товарища Чивикова… — продолжил было он.

— Все знаю, — перебил майор. — И судить будем по всей строгости закона. А вы знаете, что полагается дезертиру по закону военного времени? — впервые нахмурившись, взглянул на подсудимых.

— Знаем, — ответили моряки. — Тюрьма.

— Довольно хором отвечать, — улыбнулся майор. — Мы тут не в опере. Теперь давайте по всем правилам. Каждый за себя отвечает. Так вот, Твердохлебов Иван Иванович, начнем с вас. Расскажите трибуналу все о своем преступлении, только коротко, мы ведь все уже и без того знаем.

Твердохлебов, не снижая своей вины, но напирая на желание, которое им руководило, старался быть кратким, высказался без запинки.

Яков сказал трибуналу почти то же, но вздыхая. И повторил заключительные слова Ивана, поглядывая па него:

— Только очень прошу, не сажайте в тюрьму. Дайте повоевать.

— А чего это вы насчет тюрьмы просите? Во-первых, чего искали, то и нашли. А во-вторых, не обязательно это тюрьмой может кончиться. — Он взглянул поочередно па своих заседателей. — Это как трибунал решит. Прежде всего за ваши преступные действия полагается расстрел.

Иван и Яков не на шутку испугались. Их не устраивало сидение во время войны в тюрьме, не этого, действительно, добивались. Ну, а расстрел опять же лишил их возможности воевать, да и смерть была бы позорной.

— Ну ладно, — сказал строго майор, — у нас тут не ахти какие апартаменты: совещательной комнаты нет, так что пойдите покурите возле землянки. А мы посовещаемся малость. Часовой, выведите подсудимых.

Твердохлебов и Чивиков вышли со смешанным чувством. Страшна была их дальнейшая судьба, в которой, кажется, не видать было главного — войны. Черт его побери, никак не поймешь этого майора!

Не успели «дотянуть» свои цигарки, как моряк выглянул из двери и крикнул часовому:

— Введи заключенных!

Матросы вошли. Майор встал.

— Объявляется приговор, — сказал он. — Именем Союза Советских Социалистических Республик… — начал читать он.

В приговоре говорилось, что Твердохлебов, как зачинщик и организатор этого коллективного побега из части, приговаривается к семи годам, а Чивиков к пяти годам тюремного заключения. По случаю военного времени тюремное заключение заменяется штрафной ротой с последующим, по окончании войны, отбыванием разницы в годах в тюрьме.

— Спасибо, товарищ майор, — в один голос воскликнули осужденные.

— Это уж не меня благодарите, — сказал с чуть заметной улыбкой председатель, — а законы. Мы тут ни при чем, мы решаем по закону.

— Все равно, только спасибо, — сказал Твердохлебов, — что повоевать даете.

— Ни пуха вам, ни пера, братки, — сказал моряк, член трибунала. Потом подошел и крепко пожал осужденным руки. — Бейте фашистских гадов по-нашенски…

Твердохлебов и Чивиков с заседания трибунала были отправлены не в землянку своего предварительного заключения, а в другую, отстоящую отсюда не слишком далеко, где собирали осужденных для маршевой отправки под конвоем к месту переформировки и пополнения по-трепанной в минувших боях 255-й бригады морской пехоты Потапова.

По дороге в бригаду Твердохлебов, «стреляя» у одного из бойцов, сопровождавших штрафников, табачку, сострил:

— И чего обувку бьете, за нами ходите? Разве кто из нас убег бы, если бы вас не было? Мы же сами на смерть нарываемся, а нас только задерживают тут разными процедурами!

— Ходим потому, — огрызнулся часовой, — что вас надо табачком угощать. Не бегали бы от войны — свой курили бы. Хоть и трудно с доставкой, а курево регулярно выдают. А такие, как вы, сами себя обестабачили и нас разоряют, из-за вас и нам не хватает…

— Ты уж извини, браток…

— Ладно, чего там, закуривай…

Так, перекидываясь словами с охраной и друг с другом, Иван и Яков дошли до бригады, где сразу же были «включены в личный состав роты». Их даже не заинтересовал ее номер, не в номере дело!

А с утра началась та самая «мозгобоина», которую «ни в жисть не забудет» Твердохлебов.

«Мозгобоиной» солдаты сердито прозвали трудные и долгие военные занятия, должно быть, потому, что «процедура» эта была здесь лишь еще одной неожиданной задержкой на пути к «передку». Неожиданной потому, что все они уже давно и обстрелянные и пуганые, а «снаряд налетит — сообразишь, как ползти». Учиться этому, мол, излишне.

Однако «мозгобоина» была все-таки очень нужна, если и не в отношении военной учебы, то именно в самом главном — знакомстве людей между собою, которое вело к взаимному изучению характеров, к сродству душ, ведущему, в свою очередь, к боевой дружбе.

Друзья попали-таки в роту Филиппа Рубахо, который оказался на вид совсем не таким, как он рисовался в их воображении.

Старший лейтенант, командир роты, был мал ростом, к тому же хромал после ранения. Нога не сгибалась, и он крутился на ней, словно волчок на своей подставке, во все стороны и так быстро, что мгновенно «ловил» виновника, заговорившего в строю, даже на полуслове.

Филипп Рубахо возбуждал у Якова и Ивана смех, возможно из-за того, что внешне был полной противоположностью героическому образу, нарисованному в их мозгу.

В довершение сугубо партикулярной внешности Филипп Рубахо держался совсем просто, казался совсем не грозным, каким, как они думали, должен быть командир со славой сорвиголовы.

— Не спеши с выводами, — угрюмо сказал как-то Ивану один из бойцов, уже узнавший поглубже старшего лейтенанта. — Характерец у него — не ровен час, наколешься.

— Ну что, морячки? — спросил новичков Рубахо несколько сипловатым голосом и вроде бы по-панибратски. — По войне соскучились? Это удовольствие нам скоро представится. Вы подводники, видать? Говорят, у вас кто сдрейфит, того из торпедного аппарата к акулам пускают? У нас ни того,ни другого не водится. Но кто смерти спереди побоится, она сзади сама найдет. А кто не боится глядеть ей в глаза, от того она сама бежит, как сумасшедшая. Так что не дрейфить. И все будет в порядке, не пропадем, как тараканы.

Через два месяца друзья участвовали в десанте.

Обо всем этом Иван уже впоследствии, в госпитале, пытался вспомнить подробно и по возможности в хронологическом порядке. Особенно ему это хотелось сделать, когда наконец он собрался с силами и смог написать своей второй матери — Шатанэ.

Только ей он мог написать, потому что это был единственный доступный ему адрес единственного достоверно живого родного человека.

Подробный и последовательный рассказ, казалось ему, должен был убедительнее всяких ран показать ей, что он не щадил себя, что бился он храбро и, насколько был способен, отомстил фашистам.

Перед тем, как пожелать удачи, комиссар неторопливо объяснил предстоящую задачу десанта…

В районе Мысхако, Станички и Южной Озерейки следовало нанести гитлеровцам удар и развить его успех в направлении Мефодиевки за Новороссийском.

Подразделению, в котором был Твердохлебов, досталась Южная Озерейка. До чего веселое и ласковое название! Но за ним вырастали грозные события.

Была полночь в канун праздника Советской Армии и флота 1943 года. Была тьма-тьмущая, как в невыстреленном патроне. Где-то впереди гора Мысхако и берег, к которому двигались корабли с приглушенными моторами.

И вдруг словно свершилось землетрясение, в котором со страшным грохотом рушились какие-то железобетонные громады. Под ураганным огнем артиллерии десантники подходили морем к вражескому берегу и прыгали в ледяную пенящуюся воду, стремительно шли на штурм дотов, дзотов и окопов противника, расставленных и врытых в землю по прибрежному откосу.

Холодный, порывистый ветер пронизывал все тело, невидимые иглы больно кололи лицо. Ноги и руки не мели, словно на них надеты варежки изо льда, заледенели бушлаты, полы позвякивают и не гнутся, а попробуй согнуть — с треском ломаются.

Во тьме, грохоте и человеческих голосах, которые, казалось, единственно согревали теперь людей, Иван с Яковом старались держаться рядом. Это помогало сохранению внутренней бодрости, помогало преодолевать физические трудности, сохранять силы. Да и сговорились, чтобы живой о погибшем сообщил родным и «кому следует», — страшно пропадать без вести.

Но вот могильный мрак начали прорезать осветительные ракеты. Одни сыпались, словно дождь, другие висели в вышине, как лампы. Стало светло.

И пошло! Дрались в окопах, в блиндажах, в ходах сообщения, на песке и на гальке, гранатами и автоматами, штыками и финками, руками и ногами и даже зубами в горло вгрызались.

Яков упал на глазах у Ивана. Твердохлебов рванулся к нему, да что-то рухнуло, задрожало, закачалось, и все погрузилось во тьму. Куда делись корабли, только что сокрушавшие дружным шквалом берег? Иван хочет кричать, а язык вроде бы присох. А главное — никого и ничего не слышно. И ни встать, ни повернуться. А мозги вроде бы работают, без конца спрашивают: «Что же я? Что со мной? Где я? Где Яша?»

Заныли бока, огнем жжет нутро, голова кружится… И все куда-то пропадает.

Очнулся Иван только в госпитале. Наступили мучительные дни и недели: из его тела хирурги вынимали осколки, резали, зашивали, вновь резали… Немало времени прошло, пока он стал подыматься с кровати, разговаривать с людьми, а теперь вот собрался с мыслями, с памятью, чтобы написать все, что было…

Доктор как-то заметил в один из обходов:

— Ну, товарищ Твердохлебов, сила у тебя буйвольская. Теперь всю правду можно сказать. Наши девушки тебе «похоронку» собирались выписывать, решили, что тебе уже капут, а ты выжил всем смертям назло. Молодец! Теперь до конца войны смерть уже не тронет тебя. За тысячу верст отбросил ее, мерзавку…

Кто-то немедленно откликнулся на это саркастическим вопросом:

— За тысячу верст — точно, товарищ майор медицинской службы, а в какую сторону, на восток или на запад?

Раздался веселый смех.

Врач вскинул на лоб большие очки и пристально посмотрел в ту сторону, откуда прозвучала реплика. Да куда там! Все, кто способен смеяться, хохочут, и нельзя определить, с какой кровати было сказано.

— На востоке сидеть не будем. А на западе все непременно побываем, — сказал врач.

— Золотые слова, — подтвердил Твердохлебов.

Последний период пребывания Твердохлебова в госпитале был скрашен необычайным, прямо праздничным событием. В тайне, где-то в глубине души, у него теплилась надежда, что так оно и будет, если он останется в живых. А тем не менее это было неожиданно.

Однажды, в первой половине дня, после всяких градусников, таблеток, обхода, завтрака, в самое спокойное время, когда утихшие раны особенно дают о себе знать, пришел в палату комиссар госпиталя.

Народ приветственно зашевелился: что новенького, что интересного в газетах?

Комиссар сказал:

— Политинформацию и читку сделаю в конце. А сперва у меня важное сообщение для Твердохлебова…

И он назвал еще ряд имен людей, находившихся и в этой палате и в других.

Твердохлебов приподнялся на локте, волнение охватило его, но странное: и радостное, от предвкушения чего-то доброго, и вместе с тем болезненное, тревожное, горькое, словно непременно его должны были за что-то наказать, да только он еще никак не мог догадаться, за что именно.

— Лежи, лежи, — сказал комиссар, — и слушай внимательно. — И он прочел Ивану новое решение военного трибунала. В нем говорилось, что с Твердохлебова Ивана Ивановича, осужденного тогда-то и за то-то, проявившего храбрость и боевую сметку в таких-то боях, в результате которых он был тяжело ранен, судимость снимается.

Далее командир прочел приказ командования о представлении Твердохлебова И. И., морского пехотинца, за проявленные мужество и героизм в боях при высадке десанта у Южной Озерейки к ордену Красного Знамени.

— Поздравляю тебя от всей души, товарищ Твердохлебов, — сказал комиссар и пожал Ивану руку. — Поправляйся и шагай за наградой.

Со всех сторон раздались аплодисменты, хлопали все, кто мог, — и в ладоши, и костылями об пол, послышались поздравительные возгласы.

Когда стихло, комиссар сказал:

— Однако больше, не греши…

— Служу Советскому Союзу! — выкрикнул Иван, смущенный и радостный.

Часть вторая

Глава первая

Кесаев пристально следил за ходом быстро развивающихся событий второго года Отечественной войны.

Заправилы фашистской Германии после разгрома их полчищ под Москвой начали осуществлять специально разработанный план «Эдельвейс», по которому центр тяжести военных ударов переносится на Юг нашей страны в направлении Сталинграда и Северного Кавказа. Черноморское побережье тоже входило составной частью в этот план гитлеровского рейха.

Астана Кесаева раздражало и злило, что союзники — Англия и Америка — затягивали открытие второго фронта в Европе.

К осени огненный вал войны докатился до Терека и к горам Клухории. Под угрозой оказалась волжская твердыня.

Наши войска отстаивали каждую пядь земли в Моздокских степях и у Эльхотовских ворот, стояли насмерть под Новороссийском и вели бои, сдерживая натиск на Туапсе.

С тревогой в сердце прочитал Астан передовую статью в газете «Красная звезда», в которой говорилось, что от исхода боев на Юге зависит судьба Отечества. С горечью он следил за развивающимся наступлением врага, нащупавшего слабое место нашей обороны в районе Про-хладного, где фашистские войска нанесли танковый удар по 37-й армии, овладев Христиановским, повернули на юго-восток. Они подошли к городу Орджоникидзе и планировали 7 ноября провести здесь парад своих войск в честь завоевания ключей от Кавказа.

Но уже 19 ноября Астан радовался — прочел сообщение о разгроме ударной группировки фашистских войск у стен прославленного осетинского города Орджоникидзе.

После этого сообщения Астан Кесаев с нетерпением ждал весточки из Христиановского… Снова писал письма, снова просил помочь разыскать семью. Но ответы приходили неутешительные — сообщали, что Христиановское все еще у гитлеровцев.

В напряженном ожидании прошли декабрь и январь, пока не пришло радостное известие о разгроме и изгнании фашистских войск из районов Северного Кавказа.

Наступила весна 1943 года. Весна! Она принесла радостные и печальные вести. В Очамчири приехала сестра Астана и привезла к нему Славика. О многом она рассказала. Когда же начала рассказывать о Вале, не выдержала и разрыдалась…

Оказывается, Валя очутилась в опасном и тяжелом положении: мать и отца Астана война забросила в Туганский лес, а ее родителей — Сабановых — в лес Кора. Надо было спасать себя, помогать и тем и другим. Валя отлично выполняла обязанности связиста партизанского отряда, и отряд вел бои с врагом не вслепую.

Но как только выпал первый снег, в лесу появились три всадника. Среди них был Халлаев Гацыр. Плотный, ненавистный. Второй — Дзагуров Юра — красивый, хорошо сложенный, разбитной и гордый. Оба — односельчане. А третий? Того в лицо не знали, только люди понимали, что он приехал сюда неспроста.

Всадники остановились у землянки, вырытой под большой чинарой, будто учуяли, что там Валя. Юра, которого все здесь знали, слез с коня — веселый, как будто нашел клад, который давно искал. Сорвал рогожку, висевшую над входом, и крикнул:

— Валя, выйди-ка сюда! — а сам отскочил в сторону.

Она знала, что местные предатели с первого же дня захвата села охотятся за ней. Значит, приехали, чтобы схватить. Кто-то предал ее. Она шепнула Анне:

— Со мной несчастье!.. Береги Славика!

В холодной землянке уставшие и испуганные дети прильнули друг к другу, как во время бомбежки.

Анна успокаивала детей:

— Не бойтесь, это наш племянник Юра.

Дзагурова Юру действительно воспитали Сабановы — близкие родственники Вали по отцу. Вместе с Валей он окончил школу. А теперь пришел навестить свою тетю. Иначе Анна и подумать не могла. Откуда ей было знать, что Юра бежал из Советской Армии, сдался врагам и пришел к односельчанам с врагами.

Вале ничего не оставалось делать: она, безоружная, пришла проведать Славика, увидеть мать. «Хоть бы гранаты были!». — мелькнула мысль.

Валя — комсомолка, жена командира советской подводной лодки, партизанка. Если Юра приведет ее к коменданту— он выслужится!

Его родные дяди Абаевы, Биджеу и Петр, эти белоэмигранты, могут объявиться в своих былых владениях, и тогда они отблагодарят Юру.

— Торопись! — крикнул Юра в землянку.

Славик плакал, не отпускал мать. Анна взяла его на руки и утешала:

— Не бойся, мое солнышко, твоя мама сейчас вернется.

Валя вышла из землянки и бесстрашно подошла к всадникам.

— Зачем я вам нужна? — спросила она.

— Коменданту ты нужна, не нам… — прошипел Гацыр, потом высокомерно посмотрел на винтовку и тронул коня в сторону Вали — Иди впереди нас!

Юра стоял в стороне с автоматом и тоже, подражая старшему, скомандовал:

— Не задерживай!

Валя огляделась, убедилась — спасения нет, медленно пошла.

Всадники с видом победителей покачивались в седлах; Гацыр в пути разошелся, выхваляясь:

— Ну что, жена советского офицера, попалась? Надела солдатские сапоги, закуталась в ватную куртку лесника… Будто кухарка грязная… Кого ты стараешься обмануть? Меня или Юру? Не выйдет. Знаем мы вас, род кесаевский. Двадцать лет ружья заряженными на чердаке держали. Для каждого из вас, Кесаевых, пуля была приготовлена. Слышишь? Двадцать лет не ржавела сталь. Посмотри на это! — Гацыр вынул взведенный ржавый наган и поднес его к Валиному лицу. — На, понюхай!

Валя презрительно оттолкнула наган.

— Тленом пахнет… Выстрелишь в Кесаевых, а пуля войдет в твою грудь…

Заскрежетал зубами Гацыр. Если бы он не боялся своего хозяина — начальника гестапо, не дрогнул бы и тут же пристрелил Валю.

Старый кровопийца не забыл, как обошелся с ним Кесаев-старший. Это он, Карамурза, раскулачивал его, он назвал его классовым врагом. Неспроста Гацыр сбежал из действующей армии, прятался в лесах, как трусливый заяц, шесть месяцев сидел в Урсдонском лесу и вышел для того, чтобы отомстить семье Кесаевых.

Шагать по лесным и проселочным дорогам впереди трех вооруженных всадников, по колено утопая в вязкой грязи, перемешанной со снегом, было нелегко. Валя, задыхаясь, едва передвигала ноги. Но Гацыр замахивался на нее плетью и кричал:

— Иди быстрее, партизанская морда!

Валя мучительно думала: «Кто же выдал, кто?»

В комендатуре Валя увидела Марию Тобоеву. В эсэсовской форме, наглая, развязная. Увидев Валю, вспыхнула, глаза сверкнули, а тонкая кисть руки невольно потянулась к пистолету, висевшему на боку.

— За работой пришла ко мне? — ехидно улыбнулась Мария. — Найдем местечко… Не беспокойся!

Валя ничего не ответила. Поняла, что ей теперь не вырваться отсюда: все они хорошо знали, кто такая Валя и чем она занимается.

Мария вынула пистолет и положила на стол.

— Пойдешь в подвал — там твое место. А мы уже не забудем о тебе! — прошептала Мария. И небрежно нажала кнопку. — Ты не захотела мне дать место на телеграфе. А я не такая, как ты: иди, место тебе готово! — и указала взглядом на дверь.

Двое полицаев схватили Валю за руки и увели в душный и темный подвал, который был приспособлен под тюрьму.

Громко захлопнулась дверь. Минуту Валя стояла молча, потом заплакала хриплым голосом. И сразу до нее донеслись знакомые голоса:

— Валя, ты? Как же тебя выследили эти волки?

Валя немного успокоилась. Она узнала некоторых по голосу — старых коммунистов, женщин, двух партизан. Откуда-то доносилось тяжелое уханье пушек, где-то рвались бомбы.

— Наши! — Валя поспешно подошла к маленькому окну.

От взрывов бомб вздрагивали стены подвала.

— Бомбы сбрасывают над лесом Кора, на беженцев, — сказал один из арестованных.

— Со стороны Туганского тоже доносятся взрывы, — затревожился другой.

— Детей истребляют, кровопийцы!

— Пусть скорее наступят дни гибели этих убийц! — причитала какая-то женщина.

— Славик мой маленький, бедный Славик! — запричитала и Валя. — Слышу тебя, сынок, ты просишь меня: «Мама, закрой мне глаза!»

Она обеими руками закрыла себе глаза. Ее Славик всегда боялся гула самолетов и взрывов бомб. Перед Валиными глазами возникла такая страшная картина, что у нее подкосились ноги, и она упала.

Очнулась она все в том же мрачном подвале, лежащей на сырой земле. Из дома доносились глухие удары и стоны. Гестаповцы выволакивали арестованных из подвала и там, наверху, пытали их, а на рассвете вешали. На самых видных местах в селе были сооружены виселицы. Фашисты допытывались, где коммунисты, где комсомольцы, где скрываются партизаны.

Когда Валя очутилась в гестапо, она увидела офицера. Первое впечатление — спокойный, вежливый. За ним стоял переводчик. А из угла на Валю смотрел Халлаев, один из тех, кто приезжал за ней.

— Мы знаем, кто ты и чем занималась, фрау Кесаева, — сказал офицер, и на лице его появилась притворная улыбка. Переводчик передал слова офицера Вале. — Но ты сама должна рассказать, где партизаны, как ты установила с ними связь, кто помогает?

— Не знаю, я ничего не знаю!

Офицер недобро улыбнулся, потом показал ей какие-то бумаги.

— Фрау Кесаева, видите, на вас поступили жалобы? От победоносной армии великой Германии никто ничего не утаит. Если будешь говорить правду, отпустим домой, а если нет, то… — офицер дотронулся рукой до своей шеи. — Повесим!

— Я сказала уже, — не сдвинулась с места Валя, хотя от слов немецкого офицера сердце ее окаменело. — Я работала на почте, больше ничем не занималась. Вы хотите преследовать ни в чем не повинных людей?

Подобно испуганному ребенку, Халлаев поднял руку:

— Господин офицер, спросите ее, где скрывается партизанская банда. Пусть покажет нам — и будет свободной…

— Старая собака! — не выдержала Валя. — Ты же хвастал по дороге, что все знаешь. Чего тогда спрашиваешь? Не знаю я, понял? Не знаю! — закончила Валя и тихо добавила — Гадина….

Переводчик передал офицеру слова Вали, не забыл перевести последнее.

Три дня и три ночи продолжались допросы. Но Валя никого не выдала. А потом ее вместе с другими арестованными погнали под конвоем в сторону Прохладного.

Во время следствия в гестапо Валю избили, и в дороге у нее кровоточили и болели раны. Несколько дней ничего не могла есть.

Кто-то, сжалившись, всунул в карман ее куртки початок. Теперь она грызла по дороге кукурузные зерна.

Валя осталась благодарной русскому человеку — пленному Василию. На просеке он измазал лицо ей сажей, наложил черную повязку, и женщина стала походить на трубочиста.

— Так нужно, — сказал Василий. — А то измучают тебя, бабонька, кобели эти… Не умывайся больше…

По грязной дороге пешие пленные должны были идти наравне с конным конвоем.

Валя никак не могла успокоиться.

«Астан, родной Астан, неужели я в плену у фашистов?»— с ужасом думала она.

Такую печальную историю поведала Астану сестра.

— Теперь ты знаешь, что с Валей случилось до станции Прохладное. Больше никаких вестей никто не передавал…

Астан молчал, молчал долго, мучительно долго.

— Астан, — снова заговорила сестра, — вот письмо. Это Валина мама передала тебе, когда узнала, что я к тебе еду. Письма твои тоже здесь. Старые, когда вы еще не поженились. Передай Астану, сказала Валина мама, пусть будет память о ней.

Астан молча взял пожелтевшие конверты, начал их поглаживать, словно они были живыми существами.

После, оставшись один, он достал самое первое письмо Вали и несколько раз перечитал его. Повеяло чем-то родным и далеким-далеким. Вспомнилось военно-морское училище, курсанты, которых послали в Заполярье создавать фундамент Северного флота, трудные героические дни молодых друзей…

ПЕРВОЕ ПИСЬМО ВАЛИ

«Дорогой, милый Астан!

Получила твое письмо и страшно волнуюсь за тебя. Каким образом ты попал в Заполярье? Что с тобой случилось? Почему возишь камни, закладываешь фундаменты и работаешь до седьмого пота? Если тебя судили и строго наказали — напиши, за что? Ты пишешь, что здоров и что всех хорошо кормят. А почему ты живешь в бараке? Очень прошу, поскорее напиши мне, как ты попал в этот холодный снежный край и не нужна ли тебе помощь? Напиши — и я тебе перешлю продукты или даже приеду.

Я живу сама не своя, и подруги по институту спрашивают, что случилось. Ответь, любимый мой, поскорее. У меня все хорошо.

Твоя Валя»

Астан перечитал письмо несколько раз, улыбнулся. «Смешная моя, беспокойная натура, — думал он. — Ну как же я мог тогда написать тебе подробно о секретных делах? Как мог объяснить, что там, на Севере, наши курсанты творили чудеса?»

Люди не жалели ни сил, ни времени. Если было можно, он написал бы, что укрепляют границу на Севере. Что-нибудь такое: «Запрем ее на замок, и пусть обжигает лицо и руки, пронизывает тело этот ледяной ветер, пусть бесятся штормовые волны не меньше ветров на горных хребтах. Я, комсомолец, выдержу их удары».

Астан усмехнулся, вспомнив, что решил тогда: лучшим ответом на Валино письмо будет завоевать на предстоящих соревнованиях в Баренцевом море вымпел и приз. И тогда Валя все узнает.

И вот наступил день состязания. Это было накануне флотского праздника, и состязание на баркасах должно было показать ловкость и умение молодых моряков.

Казалось, что день состязания выдался на диво удачным. Ветер был не сильный, и баркасы легко скользили по мелкой зыби. Каждому хотелось вырваться вперед, и ребята налегали на весла. Баркас Кесаева шел впереди, все более заметно отрываясь от всех, но погода вдруг стала меняться, на море медленно наплывал туман. Вскоре уже трудно было различить баркасы. Астан находился вместе со своими лучшими друзьями — Жорой Соколовым и Сергеем Цуриковым. И другие курсанты были как на подбор.

— Темп! Темп! — кричал Цуриков. — Жми, братва, а то нас обогнали!

Сквозь туман действительно чуть впереди виднелись другие баркасы. Налегли на весла. Астан и сам налегал изо всех сил. В тот момент ему вспомнилось Валино письмо. Почудилось, что она украдкой наблюдает за ними: «Э-э-э, хвастуны! Отстали!..»

Баркас набирал скорость. Это было заметно. Он прыгал с волны на волну, то подымая нос на гребне, то зарываясь кормой в пену.

— Сзади судно! — крикнул Сергей Цуриков.

Все насторожились: их догонял теплоход. Он шел полным ходом и в тумане не заметил небольшого баркаса. Начали подавать сигналы, дали лево руля, но уже было поздно: огромная глыба ударила в борт баркаса.

Первое, что увидел Астан, это уцепившегося за якорь теплохода Жору. Как он там очутился? Потом заметил ухватившегося за обломок баркаса Сережу Цурикова. Другие курсанты тоже подплывали к разбитому баркасу, стараясь понадежнее ухватиться за него. И все заволокло туманом, перед глазами пошли круги. Астан потерял сознание.

С теплохода спустили шлюпку и, к счастью, потерпевших подняли на борт корабля.

Потом все они встретились в бане учебного судна «Комсомолец». Жаль было Жору — у него густые каштановые волосы прорезала узкая белая полоска — седина. За какие-то минуты!

— Мы, ребята, словно на войне побывали, — смеялись курсанты.

ВТОРОЕ ПИСЬМО ВАЛИ

«Дорогой мой!

…Вот уже больше месяца прошло, а от тебя ответа нет и нет. Я уже совсем собралась ехать к тебе, но, оказывается, туда нужен специальный пропуск.

Решила пока написать еще одно письмо тебе, подожду немного, а потом уже буду просить разрешения и приеду сама. Сил моих больше не хватает — я волнуюсь и беспокоюсь с каждым днем все больше и больше. То мне кажется, что с тобой что-то случилось, что ты болен, что тебе помощь нужна и поэтому я должна быть рядом с тобой. То мне начинает казаться, что разлюбил меня. Умоляю, не терзай больше моего сердца — немедленно отвечай мне. Одну неделю письмо идет к тебе. Обратно — тоже неделя, значит, через две недели я от тебя получаю ответ.

Я надеюсь на самое лучшее.

Целую. Любящая тебя твоя Валя».

Астан тогда ответил:

«Милая моя, дорогая Валюша! Извини, что так долго не отвечал тебе. Я знаю, что ты беспокоишься и правильно надеешься на лучшее. У меня все хорошо, здоров.

Тебя я люблю больше всех на свете, а долго не отвечал тебе потому, что по условиям работы я не мог тебе сообщить точно, чем я занимаюсь и почему я здесь. Существуют у нас особые дела, о которых мы не можем писать в письмах.

Вот теперь, когда тебе сказали, что сюда нужен пропуск, ты, наверное, поняла и то, что сюда посылают лучших ребят. Да и радость хотел тебе доставить — прислать вымпел и приз, которые я собирался завоевать на состязаниях по гребле. А поскольку они начинались через неделю, то я подсчитал — срок недолгий, и ты письмо получишь очень скоро…»

Астан бережно сложил письма и, держа их в руке, ушел мыслями в далекие дни своей комсомольской юности…

Поезд приближался к Ленинграду. Московские студенты, сидевшие в душных вагонах, тоскливо посматривали в окна, на хмурое холодное небо, и переговаривались.

— Сперва осмотрим город, а потом уже в казарму, — сказал один.

— Лично мне сперва надо повидать знакомую девушку, — говорил другой.

— Вы как хотите, а я сначала к родственникам, — громко высказывал свое желание третий.

Астан слушал эти разговоры настороженно.

— Первым делом в казармы, ребята, и строем, а потом уже по своим личным делам. Не забывайте — нас представители флота будут встречать.

Кто-то успел нарисовать язвительную картинку.

— Оркестр духовой, ребята, и красивые девушки с букетами!

Все рассмеялись.

Астан нахмурился. Он был назначен старшим группы. У него все еще звучали в ушах слова, сказанные секретарем Московского комитета комсомола: «Если наши добровольцы поведут себя недисциплинированно — отвечать будешь ты!» Но попробуй убеди их, что они уже не студенты, а воины, моряки и должны соблюдать порядок. Родина призвала их в Военно-Морской Флот, комсомол выдал им путевки в большую военную жизнь, а они все еще думают, что находятся в институтских коридорах.

Наконец поезд замедлил ход, заскрипели тормоза, вздрогнули, останавливаясь, вагоны. Открылись тяжелые двери теплушек, и парни начали выпрыгивать на серый асфальт.

Астан спрыгнул первым и осмотрелся. На перроне стояли два моряка — один старшина, другой без знаков отличия. Астан подошел к ним, спросил, не их ли они встречают.

— Так точно! — ответил старшина. Он, видимо, ожидал рапорта. Но его не было, и Астан не знал, как это делается.

Тем временем высадившиеся из вагонов столпились на перроне, держа в руках чемоданы и свертки. Надо было что-то делать, и Астан громко скомандовал:

— В одну шеренгу стройся!

Шеренги не получилось, но какое-то равнение в толпе произошло. Астан обратился к старшине:

— Приехали, товарищ моряк, принимайте нас!

Старшина подошел к ребятам.

— От имени моряков Балтфлота приветствую вас, посланцев Ленинского комсомола, и поздравляю с приездом в город Ленина!

В толпе раздались одинокие возгласы, кто-то захлопал в ладоши, послышалось несмелое «ура». Астан краешком уха услышал слова старшины, обращенные к матросу:

— Дисциплинку-то не иначе как по дороге растеряли…

Моросил дождь. Ребята кое-как построились в нестройную колонну и двинулись за старшиной, идя не в ногу, разговаривая меж собой. Шли по бесконечно длинным улицам большого незнакомого города. Время тянулось медленно, и только под вечер вся группа дотянулась до места.

Широкая, напоминающая спортивный зал казарма, куда ввели добровольцев, была выстроена, видимо, еще при Петре Первом. Посредине длинные столы из грубых досок, вдоль стен — двойные койки, на них неотесанные доски, поверх которых лежали матрацы и подушки.

— Размещайтесь, товарищи, выбирайте себе место по душе и готовьтесь — скоро ужин будет, — с некоторой иронией в голосе сказал старшина и ушел.

Астан и его товарищи по училищу Жора Соколов и Миша Лапицкий устроились рядом.

— Надо держаться вместе, так надежнее, — сказал Жора.

— Если мы здесь не будем дружны, тогда мы годимся разве что собакам на закуску, — с едкой усмешкой заметил Лапицкий.

— Да, тут нам и «Цусима» и «Капитальный ремонт».

— Сосунки мы, салаги. Пропустят через сито — тогда моряки.

Долго Астан не мог заснуть. Вспомнил родную Осетию, Москву, горную академию, в которой уже целый год проучился. Он был принят туда без экзаменов, в числе отлично закончивших рабфак.

Пока Астан учился в Дзауджикау, потом в Ростове и Москве на рабфаке имени Артема, семья Кесаевых увеличилась. Теперь у него были три брата и три сестры. Мать и отец работали в колхозе.

Летние каникулы Астан всегда проводил в горах Дигории. Последние каникулы он провел там же, но уже не в гостях, а на летней практике: собирал коллекцию горных пород. Вернулся в академию с полной сумкой разных камней, содержавших примеси цветных металлов. Он уже готовился к лабораторным исследованиям, мечтал об открытиях.

Но тут Астана вызвали в Московский обком комсомола.

— Товарищ Кесаев, — сказал ему секретарь обкома комсомола, — как ты смотришь на то, чтобы пойти служить в Военно-Морской Флот?

— Я готов выполнить любое задание комсомола! — ответил Кесаев.

— Отлично! Мы посылаем во флот наших лучших товарищей. Конечно, предстоит еще пройти строгую медицинскую комиссию, но будем надеяться, что здоровье тебя не подведет… Если комиссия забракует, ты не волнуйся— место в академии за тобой сохраняется, — закончил разговор секретарь.

Кесаев вспомнил «дядю Володю», и на душе у него стало веселее. «Будете призываться, проситесь во флот, может, и встретимся». Так он сказал когда-то давным-давно в Дзауджикау. «Вот бы встретить его здесь», — подумал Астан.

Рано утром всех подняли по команде. Позавтракали, построились в ряды и отправились на медкомиссию. В Высшее военно-морское училище отбирали безукоризненно здоровых. Кого после осмотра отправляли к парикмахеру, тот уже знал — принят!

Астан, Жора и Миша расстались у парикмахера со своими буйными шевелюрами. Потом их отвезли в Петергоф — самое красивое место под Ленинградом. Там начались военные учения: рытье окопов, стрельба, маршировка, изучение корабельных уставов.

Через три месяца они уже щеголяли в курсантской форме: черный бушлат, черная с муаровой лентой бескозырка и черные брюки клеш. Им разрешалось носить знаки отличия курсантов Военно-морского училища, отпустить волосы. Кесаев был назначен старшиной класса.

«Теперь бы выйти в город, пофорсить, пройтись по Невскому проспекту», — мечтательно говорили между собою курсанты.

Вскоре, однако, ребята убедились, что не форма делает настоящего моряка. Познать тайны моря, овладеть военной техникой, искусством вождения корабля — как это нелегко! Программы подготовки офицера-моряка оказались трудными и сложными. Высшая математика, физика, сложная техника, изучение истории русского флота, а также флотов других государств — все это настолько увлекло и захватило курсантов, что им было не до прогулок по Невскому.

От напряженнейшей учебы курсанты уставали. Счастьем были выходы в море на шлюпках и под парусами на яхтах.

Однажды после утомительной лекции Астан с трудом дождался перерыва. У него разболелась голова, и он решил сбегать в медпункт, с тем чтобы успеть вернуться к следующей лекции.

Со звонком он стремительно выскочил из аудитории и побежал по длинному коридору. А чтобы попасть побыстрее в медпункт, который находился двумя этажами ниже, он, как это делали многие курсанты, спускался, сидя верхом на перилах. Не рассчитав, он с такой скоростью слетел на площадку второго этажа, что едва удержался на ногах. При этом столкнулся с начальником училища.

— Стать смирно! — услышал он густой бас. — За мной шаго-ом арш!..

Старшина класса Астан Кесаев шагал как на параде по длинному чистому коридору, и скрип его новых ботинок был слышен даже на третьем этаже. Он краешком глаза видел вытянувшиеся лица своих сокурсников. «Теперь губа», — думал он. В таких случаях на дверях аудитории появлялась «молния». Нарушение дисциплины на курсе считалось большим позором для всех.

В кабинете начальника сидел пожилой моряк. Его вид, чисто выбритое лицо, непринужденная поза и то, что он не встал, когда начальник училища вошел в кабинет, еще больше удручили Астана.

— Здорово, профессор, — обратился к пожилому моряку начальник училища, — давно здесь?

— Да вот только сейчас зашел. Поговорить надо.

Щеки Астана горели, он стоял «смирно», глядел прямо перед собой.

— Вот полюбуйся, Владимир Александрович, — клокотал густой бас начальника, — парашютист, а я — посадочная площадка для него.

Профессор внимательно и с некоторым удивлением посмотрел на Астана.

— Иду, а он мне прямо на голову… Как, по-вашему, я должен поступить, профессор?

Астан почувствовал, что начальник училища в хорошем расположении духа и злости в его словах нет. А тем временем профессор подошел к стоящему по стойке «смирно» Астану и пристально взглянул в глаза.

— Помнится, я вас где-то встречал, — проговорил он. — Но где?

— В городе Владикавказе, товарищ дядя Володя. Вы нам еще билеты в кино купили… И служить на флот звали… Я еще спрашивал, настоящий ли вы моряк.

— А-а-а, — растянул свои слова профессор. — Осетинский мальчик… Астан, кажется… Помню, помню, сдержал, значит, слово!

— Осетины всегда верны своему слову, — ответил Астан, несказанно радуясь этой встрече. Он готов был броситься на шею «дяде Володе», таким родным он ему показался…

Астан понял, что наказание миновало, осмелел и хотя еще продолжал стоять по стойке «смирно», но уже отвечал непринужденно, свободно и четко.

— Значит, на флот… По моему совету? — спросил «дядя Володя», не без гордости поглядывая на начальника училища.

— Так точно, когда мы ехали из Владикавказа, мы с ребятами только и говорили о встрече с вами и мечтали о флоте…

— Как я понимаю, вы старые знакомые, — улыбнулся начальник.

— Еще какие старые, товарищ начальник! — поправил очки профессор. — Я думаю, надо простить моего друга ради нашей встречи, тем более что я его к себе в гости приглашаю… Я когда бывал в Осетии — осетины меня всегда в гости приглашали. Душевный и гостеприимный народ.

— Ну что ж, учтем просьбу, — снова раздался басок начальника. — Но если будешь плохо учиться, припомним и твои парашютные упражнения… А теперь можете идти, курсант Кесаев.

Астан пробкой выскочил из кабинета начальника. На курсе его встретили сухо, там никто не сомневался, что на дверях у них будет висеть «молния» и всем им придется ходить с поникшими головами.

— Ну что, колобок, губа? — первым спросил Жора.

Но у Астана в горле так пересохло от волнения, что ничего толком он не смог ответить.

— Нам сколько суток соблюдать траур? — спросил его новый друг Миша Грешилов.

Астан только улыбался в ответ.

— Братки, ребята… Я… профессор… гостем буду…

— Вместо губы тебе звание профессора дали?.. Или ты рехнулся? — тряс его за плечо Грешилов.

Когда курсанты узнали о разговоре в кабинете и сообразили, что избежали «молнии», кто-то в шутку даже запел:

Однажды, получив увольнительную, Астан решился пойти в гости к профессору Белли Владимиру Александровичу.

Но, найдя нужный ему дом, он начал колебаться: «Идти или нет?» Долго расхаживал вокруг дома. Наконец решил: иду! И нажал кнопку звонка.

Дверь приоткрылась, и показалась седая голова профессора.

— А, заходите, заходите, Астан!

Вошли в комнату, Владимир Александрович пригласил его сесть, а сам ненадолго отлучился.

Квартира профессора напоминала громадную библиотеку: куда ни посмотришь, по стенам сверху донизу — полки с книгами. Глядя на них, Астан даже растерялся.

Вынул блокнот и, глядя на корешки, начал записывать названия нужных ему книг.

— Это мне нравится, Астан-джан, — подошел профессор. — Я уважаю людей, которые любят книги. Умно написанная книга — самое ценное сокровище на свете!

— Да только их в библиотеке не всегда возьмешь, очередь.

— Вот что, Астан, — положив ему на плечо руку, проговорил профессор. — Бери с собой книги, которые тебе нужны. Читай! Только уговор: ни пометки и листов не заламывать. Прочтешь, законспектируешь — вернешь. Друзья-то у тебя есть? Мишу Грешилова знаешь?

— Это мой друг, — ответил Астан.

— Вот это правильно. Хороший друг в жизни — великая ценность. Ну, а теперь за стол. Там у меня кое-что приготовлено.

Глава вторая

Осенью 1937 года Астан закончил училище и был направлен на службу в Севастополь. Начал он с командира БЧ-1 подводной лодки.

И сразу проявил себя незаурядным специалистом.

Способности и знания молодого офицера вовремя были замечены командованием, и Кесаев направляется на спецкурсы командиров подводных лодок. Окончив с отличием курсы, Астан Николаевич назначается первым помощником командира подводного гиганта на Черноморском флоте — Щ-206.

Прошло немного времени, и друзья Астана Кесаева поздравляли его с новым успехом. В марте 1941 года он был назначен уже командиром подводной лодки, которую достраивали на судостроительном заводе.

Из Севастополя пришлось переселиться. На новое место переехала и семья Астана Николаевича — его жена Валя с маленьким сыном Славиком.

В доме у самого молодого на всем Черноморском флоте командира подводной лодки всегда было весело и людно. К Астану Николаевичу постоянно приходили его друзья и знакомые — за советом и просто так, а со временем, когда укомплектовалась команда корабля, его стали навещать моряки из его экипажа. Нередко здесь бывал капитан первого ранга Бурмистров.

Всех привлекала эта милая семья.

В субботний вечер 21 июня 1941 года друзья собрались у Кесаева отметить семейный праздник. Молодые офицеры внимательно слушали Бурмистрова, участника испанских событий. А потом речь зашла о том, как была развязана война, полыхавшая уже над Европой. Офицеры понимали, что фюрер немецких фашистов и итальянский дуче Муссолини могут напасть и на нас.

— Война у порога. В какой час она грянет — никто не знает, — говорил Бурмистров. — Не зря комфлота держит корабли на готовности номер один.

Но никто из офицеров не думал, что проводит последнюю мирную ночь.

Гости разошлись поздно ночью.

— Мой друг, — сказал Бурмистров, прощаясь во дворе с Астаном, — так что надо готовиться к войне… А тебе форсировать достройку корабля!

После ухода гостей Валя, усталая, счастливая, быстро заснула, а Астану долго еще не давали спать слова Бурмистрова. «Фашисты напали на Францию, Югославию, захватили маленькую Чехословакию. Всюду устанавливается гитлеровская диктатура. Лязг танков и грохот пушек слышатся по всей Европе».

Утром он поднялся не очень рано.

— Я скоро вернусь, — уходя на завод, сказал он жене, — сегодня обещали хорошую погоду, мы поедем на берег Днепра, отдохнем.

— Смотри же не опаздывай! — крикнула ему Валя.

По пути на завод Астан увидел на улицах взволнованные группы людей, стоящих у репродукторов.

«Какое известие может собрать такие толпы людей у радио?» — подумал он и остановился послушать.

По радио передавали сообщение из Москвы. Война!.. На рассвете фашистская Германия напала па Советский Союз, напала вероломно, по-бандитски. Наша армия ведет бои на фронте от Мурманска до Черного моря.

Встревоженный Астан быстро вернулся домой.

— Валя! Война!

— Ой, что же будет? — вскрикнула она.

— Ничего. Разобьем фашистов. А сейчас собирай все необходимое, поедете вместе со Славиком домой.

— Нет, нет, Астан. Я должна быть рядом с тобою.

— Валюша, милая, в такое время тебе лучше быть со Славиком. Так будет лучше. И мне и тебе.

Сборы были недолгими: легкий чемодан и пеленки Славика. Труднее было прощание…

Глава третья

Весна 1943 года была нашей весной. Зимой гитлеровские орды оказались разгромленными на Северном Кавказе под городом Орджоникидзе и откатились до Тамани. Полный разгром под Сталинградом. Фашистская Германия была так потрясена, что объявила траур. Сталинградская эпопея всколыхнула весь мир. Наша весна! Она радовала, поднимала дух каждого.

С хорошим настроением встречал эту весну и отважный экипаж «Малютки». Много раз за минувшие месяцы ходил он в атаки и каждый раз возвращался к родному берегу с победой. Но хотелось еще больших побед.

Стало известно, что скоро выйдет в море немецкий транспорт с отъявленными головорезами — войсками СС на борту. Сложная операция по уничтожению транспорта была поручена отважным подводникам Иосселиани, Грешилову и Кесаеву. Кому повезет? Каждый из них хотел не упустить врага.

Вечер, весеннее солнце скрывалось за линией горизонта. На чистом безоблачном небе появились редкие звезды и отразились в морской глади. Лодка шла, оставляя позади большие белые сверкающие «усы». В такое время человек не может не любоваться красотой природы. В лунную ночь кажется, что на свете два неба, одно — над головой, другое — внизу, под тобой. И чудится, что корабль плывет по звездной глади.

Но Кесаеву было не до красот природы. Он стоял в рубке и стремился определить, где произойдет встреча с караваном. Партизаны точно передали: транспорт выйдет из Керчи в направлении Одессы.

Не было его ни первого, ни второго, ни третьего, ни четвертого мая, все глаза проглядели — нет! Может, проскочил, перехитрил всех?

Но вот сообщение: на рассвете следующего дня должно состояться «свидание» с противником. Такие данные Астан получил от нашего разведчика По-2. Шли под водой и прощупывали надводное пространство перископом.

Горизонт чист. Вести наблюдение легко, правда, перископ не такой уж «глазастый», чтобы обнаружить противника на далеком расстоянии. Враг может изменить курс.

Время шло… Настал полдень, но дыма нигде не было видно. Горизонт по-прежнему чист.

Астан беспокоился. Сказал Василию Сосновскому:

— Может, летчик неправильно указал курс или мы опоздали и противник ушел невредимым?

— Трудно поверить, — ответил Сосновский.

— А почему молчит твой шумопеленгатор?

— Товарищ командир, среди такого хаоса звуков уловить шум корабельных винтов непросто…

— А ты придумай чего-нибудь…

Лодка бродила и бродила под водой. По-прежнему Астан отводил глаза от перископа только затем, чтобы поинтересоваться данными пеленгатора.

Вдруг прибежал Сосновский и доложил:

— Есть, товарищ командир, поймал! — И Василий указал предполагаемый район нахождения противника.

— Хорошо, хорошо, — меняя курс, проговорил Астан.

Прошло более часа. Астан и его помощник, штурман Демин, поочередно смотрели в перископ, ища на гладком поле моря противника. Но не видно было даже вездесущих чаек.

Минул еще час. Прошли еще несколько миль…

— Сосновский, ну что там? — уже раздражаясь, спросил Астан.

— Уже близко. Слышу ясно винты…

И тут Астан заметил на горизонте дымки. Примерно через полчаса показались трубы нескольких кораблей. Штурман определил точный курс: расхождение между показаниями пеленгатора и перископа составили всего полградуса. «Сосновскому непременно объявлю благодарность», — мелькнуло в голове командира.

«Малютка» шла на сближение с вражескими судами. «Эх, — подумал Кесаев, — если бы наша лодка могла нести шесть или восемь торпед, ох и кашу бы заварили».

Теперь уже Кесаев четко различал транспорт водоизмещением не меньше семи тысяч тонн. Солидная цель! Но тринадцать кораблей боевого охранения! Впереди конвоя в воздухе висит «дорнье». Немецкий морской разведчик не просто просматривает море — с высоты двухсот— трехсот метров сбрасывает бомбы по возможному курсу лодок. Да, все обставлено с немецкой предусмотрительностью. «Малютка» одна против четырнадцати!

Самолет пролетел! Караван прямоидет на подлодку, нос в нос — нулевой курс. Атаковать врага из такого положения не стоит. Вероятность попадания ничтожна. «Подойти к транспорту с борта, — думает командир. — Но как? Как прорваться в середину каравана? Слишком рискованно! Если заходить со стороны моря — «Малютку» немедленно обнаружат гидроакустики противника: с моря не доносится никаких шумов, кроме шумов лодки, идущей в атаку. Надежнее было бы зайти со стороны берега — от берега всегда идут посторонние шумы, та же галька перекатывается…» Все эти «за» и «против» Кесаев взвешивает в течение какой-то полусекунды… До берега больше десяти миль, до каравана — около четырех. Здесь уже решает не командир, а точный расчет. Кесаев еще раз проверяет… «Успею», — молниеносной радостью проносится в голове. Команда! И лодка меняет курс. Малым, бесшумным ходом идет в сторону берега, потом разворачивается и успевает догнать караван. До минимума сбавляет ход…

— Над нами винты корабля охранения, — докладывает акустик Сосновский. — Сбавить ход!

Напряжение нарастает. «Малютка» буквально ползет. Продвинулись еще ближе к транспорту… Еще…

Кесаев вытирает пот с лица. «Кажется, проскочили», — думает он.

— Товарищ командир! Шум винтов катера-конвоира справа за кормой. Шум отдаляется.

На мгновение поднят перископ — до вражеского транспорта четыре-пять кабельтовых. «Мы еще не обнаружены, еще есть секунды на сближение и на точный расчет», — прикидывает Кесаев в уме.

— Готовность? — вполголоса и без тени волнения запрашивает он командиров боевых частей. И тут же получает ответ.

Еще на мгновение поднят перископ: транспорт с эсэсовцами— в трех кабельтовых.

Перископ скрывается под водой, и тут же команда:

— Пли!

«Малютка» вздрогнула. Вылетели обе торпеды.

«Не промахнуться бы!» — думал в эти секунды каждый из экипажа.

Огромной силы взрывы так тряхнули лодку, что никто не смог устоять на ногах.

Торпедированный вражеский транспорт развалился на две части, которые быстро пошли на дно, увлекая за собой в пучину всю ораву эсэсовцев.

«Малютка» быстро пошла на глубину. И тут же послышались взрывы глубинных бомб.

Не трудно представить себе, в каком бешенстве обрушились корабли охранения противника на «Малютку». Ведь она перехитрила, обманула весь конвой из тринадцати кораблей. Они засекли теперь ее местонахождение и начали такую яростную бомбежку, что даже видавший виды экипаж «Малютки» приготовился к тому, чтобы принять смерть по-геройски. «Малютка» дрожала и стонала всем корпусом. Каждую секунду ожидали взрыва лодки, но весь экипаж боролся за жизнь, за спасение корабля.

Приказы командира исполнялись автоматически. Лишь бы не прямое попадание!

Управлять лодкой на большой глубине становилось труднее и труднее. Полопались плафоны, покорежило рубку, команда пользовалась карманными фонариками.

Бомбежка началась в 13 часов 30 минут. Сколько она может продлиться? Вражеские корабли заходят на бомбежку по нескольку раз, идут по три в ряд, прочесывают море, и бомбят, бомбят, бомбят… От грохота взрывов шумит и звенит в ушах, непонятно, как выдерживают барабанные перепонки. «Малютка» продолжала маневрировать, избегая прямых ударов.

Астан и его помощники готовили себя к самому худшему. Если не хватит кислорода — придется всплыть.

«А если всплыть, то, как говорил Твердохлебов, будем драться «морда в морду»! В случае чего пойдем и на таран!..»

— Бомбы сверху, звук винта над головой, — это Сосновский.

— Стоп! Задний ход!

П лодка послушно выполняет волю командира.

— Врешь, не возьмешь! — повторяет Астан.

В лодке стало душно, как в закупоренной бутылке.

— Взрывы и шумы удаляются, — доложил Сосновский.

— Хорошо! Мы еще поводим фрицев за нос! — произнес Астан, чтобы все его услышали. — Право руля!..

Лодка металась под водой: она уходила то вправо, то влево, то падала вниз, то поднималась вверх. Спасение было только в этом. Экипаж верил в Кесаева.

Командир посмотрел на часы: была полночь. Около двенадцати часов кряду рвутся бомбы вокруг «Малютки». Никто раньше не слыхал о том, чтобы столько времени корабль мог находиться под бомбежкой.

Близкие взрывы сзади, с правого и левого бортов. Кажется, что вот-вот корабль разлетится. Борта скрежещут от ударяющих осколков глубинных бомб.

— Катер над головой! — доложил акустик.

— Полный вперед! — скомандовал Кесаев.

— Катер справа по борту!

От взрывов бомб снова задрожал корпус лодки, осколки гвоздили стальную обшивку, скрежетали по ней, а командир не отдавал приказов…

Не хватало воздуха. Экипаж работал лежа, чтобы подольше сохранить остаток кислорода. Еще пять, десять минут — и надо всплывать. Иначе смерть от удушья.

Придя в себя после легкого головокружения, Кесаев скомандовал:

— Подготовить корабль к всплытию!

— Корабль к всплытию готов! — доложил старший помощник.

Было три часа утра.

— Товарищ командир! — громко прокричал Сосновский. — Шумы винтов отдалились. Похоже, у немцев боезапас кончился.

Весь экипаж слышал слова акустика.

— Полный вперед! — приказал Кесаев.

Через некоторое время лодка всплыла на поверхность.

Вражеские корабли будто ветром сдуло: ни слуху ни духу! Куда они девались? Убрались восвояси или задумали какую-нибудь хитрость? Все равно. Интуитивно Кесаев чувствовал, что преследование окончено, но ни на минуту не ослаблял бдительности. Люди понемногу оживали.

— Курс па базу! Идти в надводном положении. Полный вперед!

— Есть полный вперед!

Неспроста, видно, называют моряки «Малютки» своего командира «батей». «Каплейт», «кэп», «наш кэп», «наш батя» — сколько любви и теплоты вложено в эти слова.

«Если бы не кэп, не вышли бы из этого боя живыми», «Орел наш батя», «Ну, хлопцы, молитесь за здоровье нашего каплейта — без него нам всем аминь и труба», «Надул, надул фашистов кэп, на дно пустил, как миленьких, и фамилию забыл спросить» — такие слова можно было услышать среди собиравшихся по двое, по трое членов экипажа подлодки.

Море чернело, как гигантская могила, но на свежем воздухе команда повеселела. Прокатывался смешок, срывались шутки. «Братки, — слышался чей-то голос, — на воздухе мы и без кислороду проживем».

Неровно, но работали двигатели, серело предрассветное небо, еще светились на нем редкие крупные звезды.

Казалось, что бой был давным-давно. Он уже становился легендой, хотя нервное напряжение спадало медленно, оставляло на сердце невидимые рубцы.

Лодка шла по курсу. Командиры отделений на ходу устраняли повреждения механизмов. Астан со своими помощниками— Егоровым и Деминым — стояли в рубке и тихо переговаривались между собой.

— Скажи, каплейт, что ты думал, когда дал команду всплывать?

— Решил: все равно погибать. Уж лучше всплыть и дать бой врагу. Как говорил Твердохлебов: «морда в морду». Думал, если удастся, подвести корабль к берегу, высадить экипаж, а лодку взорвать и податься к партизанам. А не дали бы высадиться — тогда на таран пошел бы! Вот как думал, — закончил Кесаев.

Демин и Егоров знали, что все было бы именно так, как говорил их командир.

— А чем бой вел бы на берегу с фашистами? — спросил Егоров.

— Как чем? Автоматами, гранатами.

— Где бы ты их взял?

— Я знаю, что у хлопцев все есть; попрятали, потому что не по уставу. Ну да бог с ними. Совесть-то у них чиста, как родниковая вода.

Егоров и Демин улыбнулись.

— Все же интересно знать, почему немцы отступились от нас?.. — снова спросил Демин.

— Устали. Им тоже нелегко пришлось: двенадцать часов подряд утюжить море… — сказал Егоров.

— Нет, не то, — продолжал Демин. — Мы их обманывали, вот они и бросились искать нас в другой стороне. Подумали, что вырвались из их кольца.

— Немцы, — тихо проговорил Астан, — были готовы сражаться до полной нашей гибели. Они не устали. Я и сейчас не уверен, что мы оторвались от них.

В это время их разговор прервал пришедший в рубку боцман:

— Разрешите, товарищ командир?

— Говорите, что у вас? — спросил Кесаев.

— Щит у Волкова исчез, товарищ капитан-лейтенант, во время бомбежки, что ли? И еще шест пропал…

— Это серьезное «чепе». А что еще? — улыбаясь, спросил Кесаев.

— Остальное все на месте, товарищ командир.

— Вот что… От нашего имени выскажи соболезнование Волкову… но пусть не печалится. Не было бы большей беды…

— Спишем, — добавил Егоров — Вместе с другими потерями спишем и шест и щит… А придем на базу, новые выпишем.

— Что ж, и на том спасибо, — вздохнул боцман, довольный, что с ним разговаривали в шутливом тоне старшие по чину, и вышел.

Он и не подозревал, какой секрет раскрыл.

Лодка шла полным ходом, оставляя за собой белые пенистые буруны, которые в этот-то момент и показались Астану Кесаеву усами и бородой огромного хохочущего великана.

Демин и Егоров вздрогнули от внезапного приступа смеха, напавшего на их командира. Их лица сейчас напоминали физиономию человека, который приготовился чихнуть и никак не может этого сделать. Астан же смеялся и сквозь смех что-то хотел им сказать, но не мог, потому что новые приливы смеха захлестывали его снова и снова…

— Астан Николаевич, — укоризненно произнес Демин.

— А вы разве не догадались? Боцман… Ведь он все объяснил. Спасителем-то оказался матрос Волков!

— ?!

— Да припомните же. Волков, чтобы его шест не брали другие, написал на нем — «Волк»… а на две последних буквы краски у него не хватало… потому что он еще и номер «Малютки» вывел на шесте… Поняли?

Егоров и Демин дружно рассмеялись.

— Ясно, каплейт, — смеялся Демин. — А когда шест и щит всплыли, немцы решили, что нам капут…

— Вот в чем секрет… «Потопили» нас и только тогда ушли. Я готов поклясться, что это так… Они еще на весь мир раструбят о своей победе. Как в сказке! Такого не придумаешь. Расскажи матросам — пусть посмеются, — закончил Кесаев.

Был уже полдень, когда радист Иван Немилостливый доложил командиру, что отремонтирована и заработала связь.

— Молодцы! — обрадовался Кесаев. — Теперь влезайте в эфир и доложите командованию, что «Малютка» возвращается на базу. Все члены экипажа живы и здоровы. Еле дышим, но идем своим ходом.

Шифровальщику и Сосновскому пришлось немало потрудиться, чтобы убедить штабных радистов, что радирует именно М-117. Для проверки штабисты потребовали назвать по имени-отчеству некоторых членов экипажа.

Когда на суше убедились, что говорят с «Малюткой», попросили связаться со штабом через двадцать минут.

— Товарищ командир, — сообщил Сосновский, — в штабе не поверили, что мы живы.

— Это я предполагал, — спокойно ответил Кесаев. — Что они сказали еще новенького?

— Ничего не сказали… Велели через двадцать минут связаться с ними. Видно, на вашу радиограмму ответ давать будут.

Через двадцать минут передали:

«Всему личному составу подлодки М-117 слушать приказ».

Кесаев насторожился.

И в это время по всей «Малютке» начали слушать сообщение из штаба:

«Военный Совет Черноморского флота поздравляет весь экипаж с блестящей победой. Весь личный состав лодки награждается орденами Красного Знамени».

По отсекам, по боевым постам пронеслось раскатистое «ур-р-ра!». До сих пор во всей истории флота еще не было случая, чтобы весь экипаж, всех сразу награждали, да еще орденами боевого Красного Знамени.

«…М-117 представляется к награждению орденом Красного Знамени, командир подлодки капитан-лейтенант Астан Николаевич Кесаев — к званию Героя Советского Союза… Ждем вас, дорогие товарищи!»

Люди забыли о бессонной, смертельно опасной ночи, усталость ушла. Улыбки, объятия, рукопожатия.

«Встречать нас будут на базе по всем правилам морской традиции», — подумал Кесаев. И тут же отдал приказ:

— Всем побриться и привести себя в полную парадную форму!

Небывалое оживление произошло во всех отсеках. Никогда не суетившиеся матросы бегали, шныряли, мелькали то тут, то там. Кто-то просил бритву, кто-то жаловался на жесткую бороду и плохие лезвия, иные разыскивали зеркало, ножницы, нитки. Казалось, что на «Малютке» стало в три раза больше матросов.

А Кесаеву вдруг захотелось вернуться в море на боевую позицию, искать противника, встретиться с ним и идти в торпедную атаку… Думы о жене, о сыне Славике, о родных не покидали его.

Жива ли она? Валя! Прежде всего с ней хочется поделиться радостью, такой большой радостью. «Представлен к званию Героя Советского Союза…» Слезы подступили к горлу, отозвались болью в сердце…

При подходе к базе с «Малютки» прогремел традиционный залп. Моряк Леонид Сахаров, которому выпала честь произвести выстрел, сделал это с таким гордым видом, будто возвещал всему миру полную победу над врагом.

В ответ с берега прогремел салют, вспыхнули ракеты и засверкали в небе над морем. На причале играл духовой оркестр. Где-то на берегу густые мужские голоса выводили:

В центре банкетного стола на блюде красовался жареный поросенок. Астану показалось, что поросенок, зажав в зубах красное яблоко, смотрит на него и хочет рассмешить. Но Кесаеву было грустно. Вот если бы здесь были Валя, Славик… О них он думает постоянно, и глухая тревога сжимает железной рукой его душу… Рядом с Кесаевым сидел адмирал — командующий флотом. Сейчас он поднимет первый тост. Все будут скандировать: «Слава! Слава! Слава!» Слава героям! Ведь победа, которую одержал экипаж подлодки, не простая — особенная.

Но командующий начал совсем с другого:

— Матросы, старшины и офицеры! Я должен признаться вам в том, что уважаю и люблю командира «Малютки» Астана Николаевича Кесаева…

Гул одобрения прошел среди присутствовавших, а Кесаев встал.

— Сидите, Астан Николаевич… — Командующий слегка коснулся его плеча и продолжал: — За что мы любим и уважаем его? За то, что Астан Николаевич знает Черное море лучше, чем свою квартиру. За то, что он знает так же хорошо свой корабль, каждого своего матроса он знает лучше, чем родного сына… Любит экипаж, и экипаж любит его. Такой офицер, такой командир не может не побеждать противника, не выходить из самых сложных боевых условий и ситуаций…

Раздались аплодисменты, крики одобрения…

— Вот почему я лично и все мы, в штабе командования, так переволновались. Открою вам маленький секрет — в сообщении из фашистского логова Берлина говорилось, что их корабли потопили нашу «крейсерскую лодку «Волк»…

Моряки «Малютки», узнавшие от Демина историю с шестом Волкова, начали смеяться.

— А фашистские брехуны не сообщили, как они вверх тормашками на дно летели?

— Не было у нас «Волка»!..

— Да, друзья, «Волка» у нас не числилось, но ведь говорилось о потоплении лодки, назывался район и квадрат. А в этом квадрате была только одна ваша лодка. Хорошо, что фашистская брехня осталась брехней, а вы со своим командиром во главе — живы! За ваше здоровье, за ваши новые успехи, дорогие друзья! За нашу победу, товарищи!..

Глава четвертая

В один из летних полдней по берегу Черного моря медленно шагал солдат. Дорога шла над полосой побережья, усыпанной крупной, круглой и гладкой галькой. За этой довольно широкой каменистой плоскостью с правой стороны простиралось, насколько хватало глаз, море, а влево от дороги перед путником открывалось селение, поднимавшееся террасами и терявшееся в горах и зелени садов. Это был конечный пункт заветного пути солдата, и он почувствовал, как заходило радостно сердце и ногам захотелось прибавить шагу. Но быстро уже не шагалось. Много прошел солдат, а главное, совсем сомлел от жары, портянки пропотели, и ноги в них скользили и вихлялись.

День стоял тихий, море было спокойным: только когда легкие волны набегали на берег и откатывались назад — море пошумливало. Солдату хотелось бесконечно глядеть на морскую, словно уходящую в небо гладь, но едва он взглядывал на нее, она буквально ослепляла его так, что чувствовалась даже резь в глазах.

Выкупаться бы! Но уже купался не раз, сколько можно тратить времени на это. А все равно ненадолго хватает свежести от купания в такую жару. «Дойду, тогда уж и окунусь перед встречей, хоть с рожи смою пыль», — думал солдат. Чем ближе селение, тем больше снует мимо солдата всякого люда — и абхазских престарелых крестьян, и крестьянок, и военных, особенно моряков.

Наконец показался большой, прижатый к берегу старый пароход, давний знакомец «Эльбрус», служивший штабом базы.

Тогда солдат сошел с дороги и, гремя по гальке тяжелыми кирзовыми сапогами, направился к воде, у кромки которой играли ребятишки.

Они заметили солдата. Его фигура показалась им смешной: невысокий, полнотелый и приземистый, он вместе с круглым, набитым вещмешком за плечами напоминал катящийся шар.

Впрочем, шумная стая ребятишек не долго рассматривала пришельца — вновь занялась своим делом.

«Будущие матросы», — подумал солдат, останавливаясь возле компании и присматриваясь к их игре.

— Здорово, моряки! — проговорил он, снимая с плеч вещмешок.

— А мы не моряки, — ответил один, рыжеватый и веснушчатый забияка.

Его тотчас же перебил, должно быть еще больший задира, до того загорелый, что цвет его тела мало чем отличался от его черных курчавых волос и темных глаз, чернота которых смягчалась лишь их удивительным светлым блеском.

— Это они — не моряки! — крикнул он, показывая на веснушчатого и его компаньона. — А мы все моряки!

— Правда, — пропищал один голыш, — они не моряки, они летчики, а мы все моряки, а вот они — подводники, — показал он на черноватого и его окружение, — а я надводник, я командир «охотника», мы с летчиками их разбомбили…

— И вовсе не разбомбили! — закричал чернявый парнишка. — Вы не бомбите, а только правила нарушаете…

— Вот и не нарушаем! — выкрикнул чуть не плача голыш. — Мои торпеды попали в твой корабль, а почему он не тонет?..

— Правила нарушаете, ребята, потому какие же у «охотника» торпеды? У «охотника» глубинные бомбы!.. — высказался солдат.

Голыш, видя, что потерпел поражение, расплакался.

Крутые нравы новоявленных воинов понравились солдату, он схватил за вихры голыша, засмеялся и сказал примирительно:

— Ну ладно, ладно, какой же ты матрос, если плачешь? Матрос никогда не плачет, а тем паче командир. Ты ведь командир?

— Это у него отец командир, — вдруг проговорил карапуз, указывая на чернявого.

— Да ну! — воскликнул солдат. — А как же зовут твоего отца?

— Папино имя я не имею права говорить.

— Ого, значит, военная тайна, — улыбнулся солдат.

— А ты кто? — спросил почувствовавший доверие к солдату командир «охотника».

— Я— красноармеец Твердохлебов, Иван Иванович. Не забудешь? Твердый хлеб, значит. А ты меня зови дядя Ваня.

— Зачем же ты пришел сюда? — спросил чернявый. — У нас только моряки здесь.

— А я и есть моряк.

— Какой же ты моряк, у тебя и бескозырки нет.

— Так вот ты же моряк, а тоже нет бескозырки.

— Неправда, у меня есть бескозырка и тельняшка есть… Только дома.

— А чего ты их не надеваешь? Жалко?

— Я бы надевал, да большие ребята отнимают. Вот и не ношу. С папой — ношу…

— Ну так кто же твой папа?

— Я сказал, что не могу говорить.

— Как нельзя? Имена везде говорят. Даже в газетах пишут: подразделение старшего лейтенанта такого-то атаковало вражеские окопы… Или: подводная лодка капитана второго ранга такого-то торпедировала транспорт врага.

— Фамилия моего папы Кесаев, — сказал смягчившийся под действием непререкаемой логики чернявый и приблизился, чтобы лучше рассмотреть медаль, висевшую рядом с орденом боевого Красного Знамени. — У моего папы три таких ордена!.. — обрадованно прикоснулся он рукой к ордену солдата. — А меня Славиком зовут.

— Значит, твой папа Герой?

— Герой он давно, только Золотую Звезду еще не получил. Его наградили, да еще не выдали. Из Москвы трудно сейчас прислать.

— Звезду выдадут, — убежденно сказал солдат. — Ну что ж, раз твой папа Кесаев, а тебя зовут Славиком, то, значит, я знаю твоего папу, Астана Николаевича…

— У-у, вот тебе и военная тайна! — словно торжествуя, пропищал голыш. — Болтун!

— Не бойся, — сказал твердо солдат, — ничего он не выдал. Просто мы давно знакомы с его папой… Я его матрос и горжусь этим!

И как бы в подтверждение своих слов солдат развязал вещмешок и показал потрясенным ребятам бескозырку, а тельняшку положил на горячую гальку и сказал:

— Сейчас окунусь, надену и в один миг представлюсь твоему папе, если он не в море.

— Нет, не в море, — сказал Славик, — я знаю, я живу здесь у папиного друга, меня привезли сюда, когда мама ушла к партизанам. А где она, я не знаю, это тоже военная тайна. — Он гордо сверкнул черными глазами и потрогал награды солдата. — Ты не был на базаре?

— Нет. А что за чудо там на базаре?

— Я был там с нашим гостем… Кто приходит туда с наградами, тому вино дается бесплатно…

— Неужто правду говоришь, Славик? — засмеялся солдат и похлопал его по плечу.

— Правда, правда, — хором сказали ребята, завидуя Славику, что воин с орденом так дружески говорит с ним.

— Да, да! Кто с медалью, тому один стакан, кто с орденом — тому два стакана, — довольный собой, сказал Славик. — И за это денег не берут, задаром угощают героев.

— Смотри ты, — удивился солдат, — кто же разрешил?

— Комендант их гонит… Но они приходят… Погоди. Я сейчас сосчитаю, сколько стаканов вина дадут тебе бесплатно…

— Ты покуда считай, а я выкупаюсь.

Славик принялся громко считать, загибая пальцы:

— За орден — два, за медаль — один… Ого, целых три стакана!

Когда солдат вышел из воды, ребята окружили его и, пораженные и притихшие, стали рассматривать на его теле шишкообразные шрамы и похожие на сороконожек швы, изредка выражая вздохами и причмокиванием страх и удивление перед этими кроваво-синими рубцами.

Им хотелось услышать, в каких сражениях он получил эти раны. Но солдат быстро оделся, провел ласково по черной головке Славика и сказал:

— Я приду к тебе в гости, Славик. Ладно? Ну пойду… А успею ли сходить на базар и тяпнуть бесплатно винишка? — спросил вроде бы серьезно солдат, поглядев на клонившееся к западу солнце.

— Его там много! — заверил Славик, пожимая руку. — Заходи к нам! У нашего хозяина тоже много вина. В земле держит. В больших кувшинах.

Глава пятая

Твердохлебов не задерживался на трапе «Эльбруса»: дежурный сказал, что экипажа здесь нет, все съехали.

— Во-она где стоит, — указал рукой дежурный, растягивая слова. — Видишь девятку в звездочке? Это вот и есть она.

Твердохлебова на «Малютке» увидел Василий Сосновский. Выбежал навстречу, обнял на трапе, потряс что было сил:

— Ваня! Иван! Бегун! Вернулся с того света? Какие там новости?

Сбежались все матросы «Малютки», толкали его, забрасывали вопросами, а потом начали качать.

— Ванюшка вернулся с того света! Ур-ра-ра! — радовались друзья-моряки.

Когда первые радости утихли, на Твердохлебова опять посыпались вопросы. Каждый тянул к Ивану руку и щупал, как будто иначе не мог представить себе, что это он…

— Русский глазам не верит, — объяснил Немилостливый…

— Когда я попал в роту «артистов», — рассказывал потом Иван Твердохлебов, — как называли штрафной батальон, я ни о чем не тужил. Не нашлось времени на скуку — роту стали готовить к десанту.

Моими друзьями оказались такие же «артисты»— моряки, бежавшие с кораблей на сухопутный фронт, и кое-кто из «пехтуры». Всем нам пришлось за полтора месяца пройти курс одиночного бойца: обучаться стрельбе, ползать по-пластунски — попросту на брюхе, заниматься тактикой, мать честная! — встань, ложись, беги, лезь на татарский забор, и тоже все брюхом да коленками! Словом, повидали виды! На что шли, то и нашли. Рука становилась тяжелее. Это верно…

Иван утаил, как в дни учений он еле таскал ноги от усталости, ходил, точно пес, с высунутым языком и, чуть что, валился с непривычки на траву: «Товарищ командир, перекур, законно пора!»

А потом фронт, десант. В самые горячие места забрасывали «артистов». И фрицы действительно чувствовали, что тяжела у штрафников рука.

— Ну, братва, хватит, отпустите меня. Хочу свидеться с командиром, — начал упрашивать Иван, когда устал отвечать на вопросы товарищей.

— Командира нет… Ты лучше расскажи, как с того света вынырнул, — обхватив его за широкие плечи, сказал Сосновский.

— Ну не сразу. А где наш каплейт?

— Командир в штабе. Скоро ждем.

— Вот те на, так я ж только оттуда, — заохал Твердохлебов, увидев на лбу «Малютки» пятиконечную звезду, в середине которой сияла внушительная цифра 9.

Иван с ревнивой радостью заметил:

— Эвон сколько утопили! И все без меня!

Иван обнимал боевую рубку и целовал боевую сталь.

Друзья сочувственно наблюдали за ним. Иван разговаривал с кораблем, как с живым существом, доверяя лодке свои сокровенные мысли:

— Малютка ты моя, малюточка! Во сне я тебя видел. В атаке ты мне мерещилась. Хорошо, что живой осталась! Не обижайся на меня, что убежал я с тебя на сухопутье. Любовь моя завсегда с тобой. Ругаешь меня, дурака-, может, думаешь, испугался я чего… Да нет же! Пока тебя лечили, я-то был здоров и не смог усидеть сиделкой около тебя, душа рвалась фрицев бить! Теперь я отвел душу, всласть губил гадов, а теперь снова к тебе вернулся. Не сердись, милая! Прими меня в мой дом родной, в твое стальное нутро. Не с позором я к тебе вернулся: семь тяжких ран на теле! И не опозорил тебя в самый смертный час. Теперь и радость и смерть с тобой!..

— Довольно, Иван, — говорит Сосновский, взяв Твердохлебова за локоть. — Поговори лучше с нами. Уже вечер, и мы идем в море. Кто знает, когда увидимся…

— И я с вами! Или вы уже за своего меня не считаете? — И умоляюще посмотрел на товарищей…

— Как не считаем! — ответил Сосновский. — Но кэп не разрешит… Ты вышел из госпиталя… И дорога твоя прямиком на курорт Хоста!

— Куда? На курорт? — обиделся Иван, хотел уже было выругаться, но сдержался.

— Ага, на курорт! — поддержал Сосновского Немилостливый. — Лечи свои переломанные кости, ты же вернулся с того света! Болен…

— Кто болен! А ну давайте поборемся. — И Твердохлебов обхватил высокого, жилистого Сосновского так, что тот крякнул:

— Да брось ты, медведь, и верно, кости переломаешь!

— Положить тебя на лопатки — или перебросить через борт?

— О-го-го! — заржал Немилостливый. — Вот тебе битый-ломаный! Раз у нас и ломаные такие, несдобровать Гитлеру!

После этого Иван схватил пальцами, словно клещами, за шею двух Иванов — Немилостливого и Сидорова — и довольно гулко столкнул их лбами, чем вызвал дружный хохот у моряков.

— А хотите, — воскликнул раззадорившийся Твердохлебов, — я своих тезок свяжу вместе морским узлом?

Шуточная борьба затянулась до тех пор, пока вахтенный не увидел, что к кораблю приблизился командир.

— Смир-рно! Равнение направо! — раздался нарочито повелительный голос вахтенного. — Товарищ капитан-лейтенант, — начал рапортовать моряк, но командир остановил его:

— Можно не докладывать… Сам вижу, что здесь происходит, — сказал Астан, оглядывая ребят.

Потом отдал приказание приготовить корабль к выходу в море.

Моряки бросились по местам. Корабль, собственно, давно был уже готов выйти в море. Но командир требовал от каждого подчиненного: на базе нужно десять раз проверить свою готовность, а потом уже спокойно отправляться «хоть на край света».

Иван Твердохлебов, опустив голову, стоял на месте, не смея подойти и доложить командиру о своем прибытии. Он давно мечтал увидеть командира, но сейчас как провинившийся шалун, потупив глаза, стоял перед ним.

Кесаев заметил его, но не сразу узнал: Иван был одет в поношенную солдатскую гимнастерку, из-под нее виднелась тельняшка, на ногах тяжелые пыльные сапоги, лицо загорелое. Астан подумал, что какой-нибудь красноармеец пришел проведать знакомых матросов.

— Солдат, кого ищешь? — спросил он.

Иван шагнул поближе и вытянулся перед ним по струнке.

— Товарищ капитан-лейтенант, краснофлотец Твердохлебов прибыл из госпиталя в ваше распоряжение для продолжения службы!

Отчеканив это, Иван полез в нагрудный карман. Он волновался — примет ли командир его на корабль и позволит ли занять на нем свое прежнее место.

По голосу, по характерной, незабываемой фигуре Кесаев признал Твердохлебова, но продолжал играть роль:

— Какой же вы краснофлотец, товарищ боец! Да и моряков у нас вполне хватает.

Твердохлебов на мгновение остолбенел. Это было худшим из ожидавшегося им.

Тогда он с силой рванул на себе гимнастерку, так что металлические пуговицы застучали, как горох, о стальную рубку, и закричал в отчаянии:

— Товарищ капитан-лейтенант! Я же ваш матрос Иван Твердохлебов! А красноармейская роба — это временное. Вот же ж тельняшка! И бескозырка у меня есть, в вещмешке!

Кесаев больше не мог выдержать напускного безразличия.

— Ваня! Твердохлебов! — шагнул он вперед и крепко обнял своего бывшего корабельного электрика и громко чмокнул его в запотевшую от волнения щеку. — Рад тебя видеть! Рассказывай, где пропадал? Только покороче, уходим. Не разменял любовь морскую?

Добрые слова командира рассеяли тревогу Ивана, и он сказал:

— Свое сердце я с корабля не унес в пехоту, товарищ капитан-лейтенант. Здесь оно было и здесь, в отсеке, осталось. Только прошу простить меня, глупый проступок мой…

— Какой проступок? — прервал Кесаев. — Ты же не на свадьбу удрал… Твой орден боевого Красного Знамени все твои грехи перечеркнул. На корабль приму, потому как уверен в тебе.

— Спасибо, батя, — Иван склонил голову на грудь, от радости у него на глазах выступили слезы.

— Вот только можно ли тебе плавать? Все-таки раны, знаешь.

Иван подал свою бумагу и сказал:

— Врачи считают, что я годен к службе на лодке. На суше я не сделался слабее. Правда, в легких сидят осколки, зато со «стальными» легкими смелее под водой буду, — улыбнулся он. — Прошу разрешить идти с вами на эту операцию, товарищ командир!

— Не выдержишь: задание тяжелое и опасное, днем все время будем находиться под водой, и твои «стальные» легкие могут подвести.

— Не пустите в море, тогда уже сердце мое не выдержит, — умолял моряк.

Астан посмотрел на Ивана и по-настоящему пожалел его. Отказ для Твердохлебова страшнее смерти.

— Хорошо! Но как тебя в таком одеянии допустить в отсек! Стыд один! На палубу и то нельзя!

— Разрешите! В момент оденусь, и тогда хоть в строй, хоть куда ставьте — комар носу не подточит! — тараторил на радостях Иван.

Он хотел услышать только одно слово: добро!

Командир, понимал Твердохлебова, но не спешил.

— Запомни, Твердохлебов, задание ответственное…

— Есть, товарищ командир, слово! Разрешите идти?

— Идите!

И Иван сорвался с места и понесся в кубрик, размахивая вещмешком.

А командир смотрел вслед и думал: «Из какой стали выкованы такие моряки? В его легких осколок. Говорят, что он вернулся с того света, вырвался из когтей смерти. И это не басня. Другой с такими ранами вмиг попросился бы на пенсию. А он рвется с лодки в бой, из боя — в море и снова в огонь».

Кесаев вошел в боевую рубку. Прислушался. Внизу в отсеке кто-то пел: «Бескозырка, ты подруга моя боевая!..»

Пели двое: один басом, другой тенором.

Кесаев тоже просвистел мелодию — любил «Бескозырку». Потом зашел в рулевое отделение. Там он застал старшего рулевого Алексея Волкова и Ивана Твердохлебова — в полной форме. Бывший морской пехотинец спешил обойти лодку, с которой, как ему казалось, он не виделся «тыщу лет».

— Рули готовы к походу, товарищ командир, — доложил Волков.

Кесаев заметил зеленый гладкий шест, лежавший у ног рулевого: он только что демонстрировал его Твердохлебову, разумеется, с гордостью повествуя о недавнем происшествии на море. Он выдавал теперь эту случайность за свою смекалку и военную хитрость. На шесте белой краской был выведен номер корабля и фамилия рулевого. Для краткости он по-прежнему, но уже сознательно вывел четыре буквы: «Волк». Шест в точности походил на утерянный.

— Опробовать механизмы! — приказал Кесаев.

Через минуту заработали рули. Он внимательно послушал их. Убедившись, что они после ремонта действуют хорошо, скомандовал:

— Стоп!

Его распирала радость, похожая на ощущение счастья, что ремонт лодки быстро и хорошо закончен, что вернулся на родной корабль замечательный моряк, что скоро они выйдут в море. Все это заглушало личное горе, которое было тем острей, чем очевиднее приближалось окончание войны, — от Вали никаких вестей не было.

Из рулевого Астан ушел с механиком посмотреть, как работают механизмы в других отделениях.

Первая боевая часть — торпедные аппараты. Старший — мичман Федор Матюшенко, испытанный моряк — подводник, коммунист, на груди орден Красного Знамени. Торпеды, выпущенные им, всегда достигали цели. И сейчас мичман Матюшенко отлично подготовил свою часть к операции. Он не сомневался в этом. Но Кесаев заставил в его присутствии по два-три раза проверить работу каждого механизма.

Затем заглянул в электромоторную часть. Как врач выслушивает больного, так и он проверил готовность корабельного сердца и вернулся на центральный пост.

Он сел рядом со штурманом Александром Деминым. Лейтенанта Демина шутя называли «академиком». Этот симпатичный блондин спокойного нрава, кажется, даже во время боя не забывал о своей научно-исследовательской работе по гидрологии. Не пил, не курил.

— Ну что, академик, все готово? — спросил Астап, рассматривая подготовленную Деминым карту.

— Так точно, товарищ командир! — ответил штурман и указал карандашом на одну точку на карте. — Прошу сюда. Это курс, который задан. Все расчеты произведены правильно.

Кесаев внимательно изучил карту операции, исправил ее недостатки и подписал.

Поздно вечером лодка отошла от причала и словно припала к бегущим навстречу волнам. За нею, вскипая водопадом, искрилась расходящимися колеями зыбкая дорога и исчезала в ночной темени. Командир вместе с помощниками-офицерами находился в рубке и прислушивался к работе механизмов.

«Малютка» казалась Кесаеву живым существом, которое дышит, любуется скрытыми силами своими. Он отдал распоряжение, чтобы свободные от вахты моряки отдыхали. А сам остался на посту, просматривая поверхность моря. В темноте трудно было что-либо рассмотреть, только чернели вдали берега с угадываемыми на них городами-курортами.

«Малютка» снова пошла в поиск.

Глава шестая

Ненаписанные письма Вали

Равенсбрук.

Лагерь смерти.

26 сентября 1943 г.

«Услышь меня, родной мой. Я в Равенсбруке, в лагере смерти. Сюда, в узкую холодную камеру, меня полуживую принесла чешка — санитарка блока краснобилетников. Но об этом потом… А где ты сейчас? Я знаю, я чувствую сердцем — в эти минуты ты жив и находишься в море. Это я знаю: ты атакуешь и топишь фашистских извергов. Фашисты не люди — людоеды. Их надо уничтожать, чтобы спасти людей… Я умираю, но я перед смертью хочу поговорить с тобой хотя бы мысленно. Так мне легче расстаться с жизнью. Пусть сопутствуют тебе, мой дорогой и любимый, удачи в бою и в жизни. Знаю: то, что поведаю о себе я здесь, до тебя не дойдет и ты не услышишь моего голоса: из камеры узника палачи не только письма, но и звука не выпустят. Но все же убеждаю себя, что говорю с тобой, и говорю о том, что произошло со мною, чем и как жила твоя Валя с момента, когда попала в лапы этих зверей. Как попала — это тебе, наверное, уже известно от наших родных… Перед смертью мне хочется говорить и говорить с тобой, только с тобой, моим единственным и самым дорогим на свете. Услышь! Услышь, услышь меня, Астан… А подрастет Славик — расскажи ему, чтобы ненависть к этим извергам клокотала у него в груди.

Холодный зимний день. Окраина знакомого тебе Прохладного. Сараи разбитого кирпичного завода. Ветер с полей задувает снег и крутит его по углам. Сараи переполнены ранеными, пленными. Раненые стонут. За умирающими следит какой-то врач. Из пленных. Нет, не врач — негодяй. Высокий, рыжий, пожилой мужчина. Кто стонал в предсмертной агонии, на тех он кричал:

— Что орешь? Здесь тебе не московская больница.

На плечах у меня санитарная сумка с ватой и риванолем. Осторожно прохожу между ранеными. Боюсь наступить на кого-нибудь своими тяжелыми солдатскими сапогами. Иду следом за врачом, я — подневольная санитарка. От голода у меня кружится голова, я очень слабая, едва держусь на ногах. Не могу успеть за сытым, он покрикивает на меня:

— Мертвая ты, что ли?

Жива или нет — сама не знаю. Пять дней ничего не ела. Стараюсь помочь раненым. Раненый красноармеец кричит:

— Мои ноги! Ноги болят. Доктор, перевяжи!

Я развязала сумку и наклонилась. Но не могла найти его ног. «Бедняжка! Ты даже не понимаешь, что ноги твои остались на поле боя». А вслух сказала:

— Я помогу, я сейчас вернусь…

Он поднял голову и посмотрел на меня. Хотел что-то сказать и не смог…

Ночью меня вызвали к следователю. Он ничего не говорил, не бил. Задал только один вопрос: «Из какого войскового соединения вы попали в плен? Назовите его адрес, полевую почту».

Я молчала… Рано утром мне и еще десятерым пленным дали паек — на два дня: два черствых сухаря и стакан семечек. Караульный сказал:

— Приготовьтесь в дорогу».

Равенсбрук.

Лагерь смерти.

19 октября 1943 г.

«Мой любимый! Снова я собралась с мыслями и снова говорю с тобой…

…Эшелон идет на запад. Сильный холод. Товарные вагоны битком набиты пленными. Выдают один сухарь и семечки. Воды нет. Все пленные ползут к маленьким окнам. Кто попадал к окну, тот руками ловил снежинки, потом вылизывал капельки на руках. А что было делать мне? Поднялась температура. К счастью, рядом со мной ехала врач, пленная Анна Михайловна. У нее оказалось какое-то лекарство. Вторая пленная — Евгения Лазаревна Клем — раньше работала политруком в армии. Обе попали в плен в Севастополе. Они много слышали о тебе, Астан, знали тебя заочно и, когда познакомились со мной, начали заботливо оберегать меня. Родной мой, ты, твое имя помогало мне.

Эшелон делал длительные остановки.

От Ровно до Зонста шли девять суток. За это время двери вагона открывали всего лишь раз. И это для того, чтобы выгрузить мертвых и больных. К этому времени мне стало лучше, и друзья скрыли, что я больна. Осталась в вагоне, не выбросили вместе с трупами.

Полночь. Поезд остановился на какой-то станции. С шумом открылись двери вагонов, крик, стрельба, рыдания.

Уши закладывало, голова кружилась. В вагоны ворвались немецкие солдаты и вышвыривали на мерзлую землю женщин. Пятьсот человек выстроили в пять рядов и начали считать. Потом погнали нас строем. Особенно трудно пришлось тем, кто отставал: их били резиновыми дубинками, травили собаками.

Евгения Лазаревна Клем и доктор Анна Михайловна еще были в состоянии идти, я шла между ними, и они поддерживали меня.

Пленные передавали друг другу наказ Клем: «Гонят нас на авиационный завод работать… Отказывайтесь, саботируйте… Лучше смерть, чем делать оружие, которое употребят против своих…»

О дорогая Клем. Как я тебя понимала! Пленных загнали в лагерь смерти политических заключенных в Равенсбруке. Нас охраняли специальные часовые в черных накидках и остроконечных касках, в руках резиновые палки, на ремнях пистолеты, на груди автоматы, около каждого — овчарка.

Нас выстроили в шеренги и погнали в парикмахерскую и баню. Кто возвращался из бани, того трудно было узнать: лысая голова, платье из темно-синей рогожи с полосками и номером. На ногах — деревянные башмаки. Нельзя заговорить о нижнем белье и чулках — немедленно бьют и сажают в карцер.

После бани караульные унесли одежду, и никто уже не видал своего платья, которое как-то еще связывало нас с домом, с Родиной. Фашисты прикрепили мне номер, и теперь у меня нет имени, фамилии, отчества. Я — никто. Я должна идти туда, куда будут показывать палкой, идти без слов, в деревянных башмаках и в платье из рогожи. Пища такая, что ее не ест даже собака. Кружка кофе с цикорием и ржавый сухарь. На обед — сто граммов хлеба из опилок и бурачный суп. Ужина нет.

Тяжело, тяжко, но ты со мной, милый, и я еще живу, надеюсь…»

Равенсбрук.

Лагерь смерти.

30 декабря 1943 г.

«Мой родной! Говорю с тобой… Только с тобой…

Я теперь не Валя. Я — номер 17602. От меня остались одни кости и кожа. В день три раза — аппель, ненавистная перекличка, она тянется часами. Сколько времени стоишь на зимнем ветру и холоде, под дождем, с голой бритой головой, без чулок, без нижнего белья.

Аппель! Ненавистный аппель, каждый день! Всю ночь держали на морозе голых, голодных, усталых женщин, И ночью аппель! Проверяет жестокая фрау Билд Доротея. Каких только людей не терпит земля! Фрау Билд носит специальные ботинки. А ее кольцо? Большое, из черной стали с черепом и свастикой. Она носит его в честь Гитлера. Высшей радостью этой женщины-фашиста было сломить волю пленных. Первый удар рукой… От ударов ее кольца никто не может устоять на ногах. Тогда она берет палку. «Почему не стоишь передо мной по стойке «смирно»? А-а, не встаешь!» — и начинает бить. Только когда кровь показывалась изо рта, она оставляла свою жертву. Избитая попадала в лазарет. Оттуда— в крематорий. А фрау радовалась…»

Равенсбрук.

Лагерь смерти.

26 февраля 1944 г.

«Астан! Мой родной! Ты сегодня снился мне во весь рост, бежишь ко мне на помощь. Я знаю, ты успеешь, ты спасешь меня. Я знаю… Иначе нас всех истребят… Фрау Билд прошла специальную школу. Она знает, как истреблять людей. Печи сжигают людей круглосуточно. Кто больше истребит людей, тот по-настоящему любит Гитлера. Пепел сожженных нужен немецким баронам. Они заботятся об урожае. Это тоже придумали такие, как фрау Билд. Пусть будут прокляты они вместе со своим фюрером!

Печи работают беспрерывно.

Много ли дней осталось еще, чтобыменя, номер 17602, превратить в черный пепел? Кто знает? Может быть, отвезут уже через полчаса в специальной машине. Астан, я верю — ты придешь, ты спасешь меня».

Равенсбрук.

Лагерь смерти.

26 июля 1944 г.

«Мой милый, мой дорогой, мой чудесный друг!

Я говорю с тобой, слышу биение твоего сердца. Меня послали на фабрику, недалеко от лагеря. Ткали здесь вручную какой-то грубый материал. Однажды некоторые женщины из вытканной материи сшили себе бюстгальтеры. Бедняжек избили, посадили в карцер! Начальница фабрики, фрау Лоренц, сама била пленных. И всех наказала: трое суток работать без хлеба. На третий день голодные женщины не могли подняться. В это время — счастье — американские и английские самолеты начали сбрасывать бомбы на Равенсбрук.

Начальники лагеря и ткацкой фабрики спрятались в бомбоубежище. Пленные радовались: в эти минуты они оставались без надзирателей.

Выйдя из убежища, фрау Лоренц застала номер 17602, то есть меня, едва стоящей на ногах. «Что ты шатаешься за работой?» — и мгновенно превратилась в ведьму. Схватила за шиворот, встряхнула, потом начала бить. А после меня выволокли надзиратели и выбросили за дверь, тащили по снегу, потом положили к стене. «Рыдай здесь до ночи, сдыхай, собака!» — сказала фрау Лоренц и ушла.

Я, номер 17602, в одной рогожке и башмаках, не евшая три дня, действительно рыдала. Полумертвую меня мои друзья принесли в лазарет. Старший блока, французская женщина, спасибо ей, разрешила врачу и своим людям присматривать за мной. Вот она и спасла меня от крематория. Француженка не знала ни моего имени, ни фамилии… Но выживу ли я, выдержу ли еще все эти терзания? И вдруг — такая огромная радость! Надежда! В газете «Правда», которую французской женщине удалось достать через подполье, писали, что наши войска дошли до Польши, Румынии и Болгарии. Как это здорово! Жить хочется! Вот теперь надо выжить. Теперь все для того, чтобы увидеть тебя, Славика, всех родных.

Номер «Правды» недавно попал в лагерь и был от начала до конца прочитан Клем — нашим «секретным комиссаром». Пленницы называют ее матерью. Хочу тебе сообщить еще такую весть: Роза Тельман — жена легендарного Эрнста Тельмана — сидит в этом лагере и каким-то образом знает о событиях в мире. Это нас убеждает, что живы немецкие коммунисты и борются против Гитлера. Вот если бы ее увидеть! Спросить ее: как далеко наши спасители? Застанут ли нас еще живыми? Или к их приходу нас всех превратят в пепел в этих крематориях — фабриках смерти? А вдруг совершится чудо — и я увижу тебя, увижу Славика, родных. Увижу наши горы… О наш город, пройтись бы спокойно по твоему проспекту и парку! Наши поля, покрытые цветами, наши пыльные дороги, хоть один раз взглянуть бы еще на вас. Вот ко мне подошла и прервала мои мысли знакомая чешская молодая женщина. «Тебе тоже дали красный билет?» — спросила она меня. А кому начальник концлагеря выписывал красный билет, того ждал крематорий. Это была путевка в печь.

Краснобилетников сперва бросали в газовые камеры, а оттуда — в огонь… У меня уже давно этот красный билет.

Астан, родной мой, поторопись!..»

Равенсбрук.

Лагерь смерти.

26 апреля 1945 г.

«Мой дорогой Астан! Последние дни апреля сорок пятого. Боюсь одного — придут наши, а мы их не увидим. Пустеют камеры лагеря Равенсбрук. Пленных выгоняют наружу! Фашисты свою военную форму заменили штатской. К больным никто не подходит из начальников. Перестали дышать печи крематория. Никто не напоминает об аппеле. Исчезла фрау Доротея. Что случилось? Что за тревога? Не наши ли идут сюда?

Слышатся выстрелы дальнобойных орудий. Это на самом деле так или мне чудится? Если так, то чьи орудия стреляют? Союзников? Советские? О, узнать бы поскорее…

— Номер 17602, номер 17602! Встань, быстрее встань, Красная Армия! — слышу как сквозь сон чей-то голос.

На улице раздаются знакомые голоса. Сон? О, это сон!.. Какой я вижу сладкий сон!.. О, если бы он длился долго! Как хорошо! Минутку! Что же за чудо! Сын мой, не уходи от меня! Как хорошо! Я слышу: с улицы доносится шум, грохот, кто-то рыщет по углам. Кто это? Кто? Встать бы посмотреть! Куда исчезли друзья? Где чешка-санитарка — моя спасительница? «Встань! Красная Армия!» Где вы, подруги? Ведь я умираю… умираю… Хотя бы глоточек воды кто-нибудь подал…

Я еще сплю или нет?

Может быть, и ты видишь меня во сне, Астан? Какой? Такой, как я умирала вот в этой камере после страшных мучений?

Славик, родной, я закрывала руками твои глаза, когда вокруг грохотали бомбы и снаряды, и ты дрожал от страха, кричал:

— Мама, закрой мои глаза!

Теперь ты прикрой мои веки…»

Глава седьмая

Кесаев в госпитале

Услышать голос сердца своей любимой Вали, как бы этого ему ни хотелось, Астан не мог. Да если бы даже из далекого Равенсбрука ветер донес ее рыдания, он бы не поверил. Ни он, никто из близких Вали в живых ее уже не числили. Верил только Славик. Он верил, что «его мама партизанит» и, как только разобьют Гитлера, кончится война, она вернется домой, будет учить его и всех соседских ребят в школе — его мама учительница. Так ему говорили взрослые — и он верил.

Славик однажды заметил слезы у папы, но папа, увидев его, заулыбался, посадил к себе на колени, обласкал.

Славику очень нравится, когда папа с ним. Но не меньше он любит, когда его папу при возвращении из плавания торжественно встречают на берегу. Пушки палят — салют дают, и оркестр играет. Как ему хочется, чтобы его папу всегда так встречали! Папа его Герой. Славик гордится этим. А как бы он радовался, если бы знал про всякие отцовы плавания — самые опасные и самые рискованные: связь с партизанами, высадка десанта, разведка… А в Крыму много партизан, да еще какие партизаны! Им надо доставлять оружие и боеприпасы, питание и людей. А из партизанского края вывозить и раненых, и разведчиков, и… даже важных военно-пленных. Бывает и так, что корреспондента к партизанам надо «подбросить». И все это под самым носом врага. Откуда же все это знать Славику? Отец-то скупо рассказывает. Правда, недавно рассказал такое интересное, что Славик слушал его рассказ, как любимую сказку. К партизанам надо было высадить разведчиков. Лодка в темную-темную ночь бродила вдоль вражеских берегов. И всюду ее встречали залпы фашистских батарей или атаковали катера-«охотники». А катера самые страшные— у них много глубинных бомб, они быстры, и у них такие приборы, которыми узнают все звуки под водой. Трудно было обхитрить. Правда, его папа умеет их обманывать. Но на этот раз папину лодку к берегу враги не подпускали. А приказ был таков: высадить незаметно в тыл врага группу разведчиков. Целую ночь ходила лодка — не могла высадить. Весь берег и район моря прожекторами освещают. Катера-«охотники» бороздят воды… Ну никак нельзя! Тогда моряки пошли на такую хитрость: поближе к берегу подойти и… выпустить разведчиков через торпедные аппараты.

Славику было страшно слушать. «И никто не боялся?»— робко спросил он отца. «Как не боялись? Такое дело, — отвечал отец, — все боялись, всем было страшно. Но разведчики пошли на такое. И высадились. И такую панику подняли в тылу у фашистов, что они растерялись, побежали, а многие партизанам в плен сдались. Вот как выполнили задание командования».

«Эх, был бы я постарше, — думал Славик, — я бы с папой ходил в море и тоже бил бы фашистов».

О смерти Вали в доме не говорили. Говорили — она в партизанах.

Астан был убежден, что его жены пет в живых. Горе. Тяжелое горе! И ничего не поделаешь! Партизан фашисты живыми не выпускали. А время шло. Да и Славику нужна мама. «Разумнее было бы!..» — советовали друзья. Жизнь есть жизнь. Люди есть люди. Письма из родных краев обнажали нервы, и он еще острее чувствовал потерю, горечь и боль. Эта боль звала к мести, к яростной, беспощадной мести.

Вся его жизнь теперь была в море, на позиции. Берег для него стал не отдыхом, даже не передышкой между боевыми операциями. Два-три дня на базе, чтобы заправиться, для него становились мукой, еще больше усиливающей боль. Хорошо, что на море много дел: крупная группировка гитлеровских войск с суши окружена и прижата к Черноморскому берегу. Окруженным тут грабителям Кавказа и Крыма остался один выход — удирать морем. Но пути им отрезали советские корабли и авиация.

…Черное море и его берега очищены от гитлеровских войск. Но война идет, надо добить фашистского зверя. И Астан Кесаев всерьез начал собираться на Северный или Балтийский флот. В тех морях для подводников работы еще хватало.

Но… эти доктора! Осмотрели, постучали молоточками по коленкам, прикладывали ухо к груди, рентгеном просветили— и в госпиталь. Астан и сам чувствовал, что легкие у него не в порядке, а тут еще печень забарахлила. «Лечиться, лечиться! Лечиться! До полного выздоровления лечиться» — таков был приговор неумолимого врачебного трибунала.

— Забыть о корабле и о море впредь до выздоровления! — приказал сам нарком Военно-Морского Флота, к которому Кесаев обратился с жалобой на врачей.

Так Астан Кесаев и его друг Коста Кочиев, с тем же диагнозом, очутились в одной палате.

Здесь их посетил нарком Военно-Морского Флота.

— Есть до полного выздоровления! — ответили оба моряка, Герои Советского Союза.

Приказ наркома — закон! Никуда не денешься!

— А поправитесь — в Академию определим, — сказал нарком на прощание.

Это уже был не приказ. Заняться теорией, а потом и воспитанием будущих моряков — командиров кораблей. Когда адмирал флота вышел из палаты, Астан полушутя сказал другу:

— Академия так академия! Может, и в ученые выйдем, а? Но пока мы с тобой еще не профессора, поэтому давай, Коста, питаться свиным салом с медом! Это, брат, лучшее лекарство для легких. Точно говорю.

И таковое лекарство было изготовлено по рецепту самого Кесаева. Астан ликовал и пророчил быстрое выздоровление. Коста Кочиев тоже радовался — осетины народ мудрый, и народная медицина делает чудеса! Все было хорошо, пока в палате не появились два бидона лекарства— нутряное сало с пчелиным медом. Коста Кочиев съел одну столовую ложку лекарства, выбежал из палаты, а потом наотрез отказался есть его.

— Убери, Астан, эти бидоны подальше.

— Что так? — удивился Кесаев.

— Тошнит. Не могу даже видеть, как ты принимаешь это лекарство.

— Нестойкая ты личность, Коста. Это же лучше апельсинов.

Кочиев отвернулся к стене, накрылся с головой, пережидая, пока Астан кончит прием своего лекарства.

— Ну, тогда за твое здоровье, Коста! — торжественно произнес он и, взяв столовую ложку, по-настоящему принялся за дело.

— Дурака ты валяешь, друг мой, — глухо из-под одеяла прозвучал голос Косты.

— Первое в мире средство от любой хвори в легких! Понимать надо! Ты же не мусульманин, а крещеный, — шутил Астан. — И скажу прямо тебе: не будешь лечиться — из моряков в сторожа пойдешь. И твоя Золотая Звезда останется в музее истории Отечественной войны пылиться, друг мой, понимать надо!

— Типун тебе на язык! — буркнул Кочиев. — И как ты такое варево есть можешь?

— А как ты мог торпедировать и потопить восемнадцать вражеских транспортов в море? — почти крикнул Астан. — Что, легко тебе это было? Сам знаешь, что пет… В этих операциях кроме ранений ты на своих торпедных катерах чахотку заработал… Неужто мед с салом труднее есть, чем идти в ночную торпедную атаку при шестибалльном шторме на море?

— Сравнил буйвола с козликом! — с обидой в голосе сказал Коста, а потом отбросил одеяло и закричал — Не могу! Ты понимаешь? Все внутри переворачивается при виде твоего лекарства.

— Ну ладно, не шуми. А ты представь, что это твое любимое блюдо… Вот и все! В этом деле самовнушение— первая вещь.

— Я и воображаю, и представляю, и думаю, что яичницу у тещи лопаю… А глаза на лоб лезут…

— Ну ладно, ладно.х. — говорил Кесаев. — Выброшу сегодня же эти бидоны. Для друга я на все пойду. Выброшу.

Когда вошла медсестра, Астан громко сказал, подмигнув ей, как заговорщик:

— Сестра, дорогая спасительница наша. Очень вас прошу — возьмите эти бидоны и выбросьте их содержимое… Лекарство не так приготовили, испортили, и есть его невозможно…

Затем Кесаев ткнул пальцем в сторону Косты, потом приложил палец к своим губам: дескать, молчите — иду на военную хитрость. И медсестра быстро поняла, улыбнулась:

— Хорошо, Астан Николаевич, все выброшу. В нашем госпитале лекарств достаточно, и мы вас без этого сала и меда подлечим.

Сестра унесла бидоны. Коста отбросил одеяло, приободрился, похвалил своего друга за добрый поступок.

На другой день в палату явился главный врач. Веселый, довольный, он сказал как бы между прочим, что им получено новое лекарство из Москвы и что он этим лекарством за месяц-полтора сделает из Косты и Астана настоящих богатырей. При этом он так подмигнул Астану, что тот даже встревожился — не раскрылся бы их заговор.

— Ну, если это новое лекарство похоже на то, которое Астан Николаевич изготовил, тогда увольте. Не смогу.

— Видите ли, товарищ Кочиев, — ответил главврач, — вкусных лекарств вообще нет. Новое лекарство не из приятных, но это же сделано на государственном фармацевтическом заводе, с участием лучших специалистов-фармацевтов. Я лично попробовал лекарство — оно даже приятно.

— Я, товарищ главврач, — проговорил Астан, — согласен на любое, только бы поскорей стать в строй.

— Можно подумать, что я мечтаю остаться здесь, на больничной койке, — заметил Кочиев.

— Я, как главврач, не только рекомендую вам это лекарство, но и настаиваю по долгу службы. Будьте здоровы!

Главврач вышел, а еще через час в палату вошла медсестра и принесла в пол-литровых банках «новое» лекарство.

Коста Кочиев попробовал первым. Поморщился, еще съел одну ложку и сказал:

— Ну, это куда ни шло, хотя в общем похоже на твой деготь, но запах другой… Это принимать я согласен.

Астан попробовал, тоже скривился, а потом со словами «Вперед на врага!» начал уплетать «новое» лекарство.

Так за полтора месяца друзья съели два бидона лекарства. Округлились и выглядели орлами. Коста Кочиев так и не узнал, что в «новое» лекарство были подмешаны специи. А Кесаев не раскрыл секрета, хранит эту «тайну»: кто знает, может, этот метод ему еще в жизни пригодится?

В госпитале, конечно, лечили Героев по последнему слову медицинской науки, и врачи гордились тем, что их пациенты выздоровели.

Настал желанный день, когда лечащий врач сказал:

— Ну, Астан Николаевич, вы со своим другом побороли своих внутренних врагов! Теперь можете управлять всеми кораблями на свете, даже подо льдами Северного моря… можете ходить… Делайте все что душе угодно. Вы здоровы, как сорок тысяч братьев!

— Ура! Да здравствуют наши врачи! — воскликнул Кесаев. Обнял доктора, чуть не в пляс пустился.

Но вот свалилась новая «беда»! Брюки стали узкими, тужурка тесновата, воротник не сходится.

— Мои это вещи или чужие? — недоумевал Кесаев, сам не узнавая свою форму, будто не в ней приехал в госпиталь. — Откормили, в штаб стыдно явиться.

К счастью, мастера Военфлотторга быстро сшили отлично подогнанную по атлетической фигуре Кесаева форму, а на рукава парадной тужурки теперь пришлось делать уже нашивки капитана третьего ранга.

Форма ему оказалась кстати. В ней Астан Николаевич участвовал вместе с другими Героями Советского Союза на параде Победы в Москве на Красной площади. В числе лучших воинов Советских Вооруженных Сил он бросал к подножью Мавзолея В. И. Ленина ненавистные знамена поверженных фашистских дивизий.

В какой-то момент Астан Николаевич вспомнил здесь, на площади, о том, как его лодку «потопило» геббельсовское радио еще в 1943 году. А теперь повержена в прах гитлеровская Германия. Повержены ее бесноватые фюреры, повержены их знамена, и никогда больше не будут фашисты топтать чужие земли, сжигать в печах освенцимов и бухенвальдов свои жертвы. Не будут! Потому что на страже мира стоят миллионы славных сыновей Страны Советов.

Эпилог

Однажды в кабинет к Астану Николаевичу вошел дежурный и доложил:

— Товарищ капитан третьего ранга, вас какая-то женщина спрашивает.

«Что ей от меня нужно?» — подумал Астан Николаевич, выходя из помещения.

Действительно, на лавочке сидит какая-то женщина. Глаза голубые, большие — Валины…

— Слушаю вас.

Женщина закрыла лицо руками и заплакала.

— Что с вами? — встревожился Астан Николаевич, садясь рядом с нею и беря ее за руку.

— Астан, ты не узнаешь меня? Я же Валя.

— Валюша! Родная! — У Астана перехватило дыхание.

Валя (а это была действительно она) посмотрела на Астана и дрожащим голосом тихо спросила:

— Астан, ты женился?

— Валюша! Вот только теперь, когда ты вернулась, я женюсь на тебе, родная моя…

Вышло так, как даже в сказках не бывает…

В воинских частях Советской Армии, освобождавших Равенсбрук, находился двоюродный брат Астана — Алексей, генерал Кесаев. Он тогда был в штабе армии. Просматривая списки освобожденных из лагерей смерти, он вдруг увидел фамилию: Кесаева Валентина.

Будто молнией его прожгло: он сумел разыскать Валю! Привел ее к себе в кабинет. Валя весила тогда тридцать два килограмма при росте в сто шестьдесят пять! А ведь до войны красавица была, гранд-дама…

Отдал ее Алексей под наблюдение врачам и тут же дал телеграмму Астану: «Валя жива поздравляю приезжай». Телеграмма затерялась где-то на почте, и Астан, ничего не подозревая, продолжал заниматься своей службой.

Прошло больше месяца, и тогда-то дежурный и доложил Кесаеву, что его ожидает какая-то женщина.

Валя была уверена, что ее Астан, конечно, женился, ведь прошло сколько времени и уже никто не считал ее в живых. Поэтому она, боясь слова «женился», не задала такого вопроса Алексею. Потом уже Валя спрашивала Астана, и он признался ей, что в глубине души все же верил: жива, вернется.

Прошло время. Валя поправилась, родила дочку Ларочку.

А от Равенсбрука осталась память: номер на руке и клеймо на плече, как напоминание о том, чтобы ничего не забыть и не простить гитлеровским палачам никогда!..

Примечания

1

Так в шутку называют осетинскую араку.

(обратно)

2

Хуцауштан — ей-богу, Уастырджи — святой Георгий.

(обратно)

3

Так издавна осетины называли Владикавказ, ныне город Орджоникидзе — столицу Северной Осетии.

(обратно)

4

Эльхотовские ворота.

(обратно)

5

Парень, подожди-ка!

(обратно)

6

Самая высокая после Казбека гора в цепи Кавказского хребта.

(обратно)

7

Дмитрий Остапенко удостоен звания Героя Советского Союза, Иван Остапенко награжден орденом Ленина. (Прим. автора.)

(обратно)

8

Николаю Громову посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

(обратно)

9

Аркадий Алексеевич Климашевский был посмертно награжден орденом Ленина. Имя героя навечно занесено в список воинов училища имени Кирова.

(обратно)

10

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 12 декабря 1942 года Петру Барбашеву было присвоено звание Героя Советского Союза.

(обратно)

11

За проявленную отвагу и мужество в Гизельской операции Якову Федоровичу Шапошникову было присвоено звание Героя Советского Союза.

(обратно)

12

БЧ — боевая часть на корабле (БЧ-1, БЧ-2 и т. д.).

(обратно)

13

Боже мой! (грузинск.)

(обратно)

Оглавление

Пламя над Тереком

  Через двадцать пять лет после начала

  Начало

  Габати надевает тельняшку

  Высота «Крейсер»

  В тылу врага

  Николай Булычев — в пути

  Газават…

  «Эдельвейс» — лямки, хомуты и маленькие плуги

  «Крейсер» вступает в бой

  Летят стаи огненных птиц

  Контрудар

  Записки черноморца Булычева

  У стен Владикавказа

  Крепость Майрамадаг

  Гизельский разгром

  Габати идет на Запад

  Вместо эпилога

Тайными тропами

  Глава первая Поиск

  Глава вторая Музыка мести

  Глава третья «Хирург»

  Глава четвертая Купили себе… врача

  Глава пятая Приговор народа

  Глава шестая Тайными тропами

  Глава седьмая Они живы — они говорят

    1. Рассказ Марии Осиповой

    2. Рассказ Елены Мазаник

  Глава восьмая Черные флаги над Рейхстагом

  Глава девятая Ганс ловит «Черного бандита»

  Глава десятая Летаешь ли ты, орел?

  Глава одиннадцатая Прощая, край суровый, родной!

  Глава двенадцатая Помните ли вы Хатынь? (Вместо послесловия)

Иду в атаку

  Чрезвычайное происшествие

  Часть первая

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

  Часть вторая

    Глава первая

      ПЕРВОЕ ПИСЬМО ВАЛИ

      ВТОРОЕ ПИСЬМО ВАЛИ

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

      Ненаписанные письма Вали

    Глава седьмая

      Кесаев в госпитале

    Эпилог

*** Примечания ***