Сказки [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн

Сборник «Папаша Жигонь>>

ЗАЯЦ МОЕГО ДЕДА

ПРЕДИСЛОВИЕ В ВИДЕ РАЗГОВОРА С ЧИТАТЕЛЯМИ

Дорогие читатели!

Если вы хоть сколько-нибудь интересовались моей литературной и частной жизнью, у меня нет нужды напоминать вам, что с 11 декабря 1851 года по 6 января 1854 года я жил в Брабанте, в Брюсселе.

Четыре тома "Консьянса Блаженного", шесть томов "Ашборнского пастора", пять томов "Исаака Лакедема", восемнадцать томов "Графини де Шарни", два тома "Катрин Блюм" и то ли двенадцать, то ли четырнадцать томов "Моих мемуаров" датированы этим временем.

Когда-нибудь моим биографам будет непросто разобраться и трудно понять, кто же те безымянные соавторы, что сочинили эти полсотни томов.

Ведь, как вы знаете, дорогие мои читатели, всем известно (и моим биографам, разумеется, тоже), что я не написал ни одного из тысячи двухсот моих томов.

Упокой, Господи, души моих биографов, как в своем бесконечном милосердии ты соблаговолишь упокоить мою!

Сегодня, дорогие мои читатели, я приношу на ваш суд свою новую повесть.

Подлинную дату написания сочинения, которое под несколько странным названием (хотя оно будет полностью оправдано) "Заяц моего деда" предстает перед вашими глазами, следует на самом деле отнести ко времени создания его бельгийских собратьев.

Но поскольку мне не хочется, чтобы истинный автор повести пребывал в такой же досадной неизвестности, в какой пребывают прочие, я в этой вступительной беседе расскажу вам, каким образом она появилась на свет, и, сохраняя за собой право на звание крестного отца, держащего ее над купелью гласности, познакомлю вас с ее настоящим отцом.

У него есть имя: г-н де Шервиль.

Господин де Ш е р в и л ь — это для вас, дорогие читатели, а для меня — просто Шервиль.

Время течет быстро и незаметно, особенно для меня, отправившегося в добровольную ссылку в славный город Брюссель. В большой гостиной на улице Ватерлоо, № 73, каждый вечер — или почти каждый вечер — собиралось несколько добрых друзей, искренних друзей, знакомых уже два десятка лет:

Виктор Гюго (по заслугам и почет), Шаррас, Эскирос, Ноэль Парфе, Этцель, Пеан, Шервиль.

На такого рода чисто парижские вечера приходили лишь немногие местные уроженцы; если не считать ученого Андре Ван Хассельта с супругой, замечательного Бурсона с супругой и моего старинного друга Поля Букье, мы оставались в кругу французов.

Правда, не опасайся я опорочить этих людей в глазах их соотечественников, я сказал бы, что Ван Хассельт — это космополит, Бурсон и его жена — настоящие французы, а Букье — не просто француз, но еще и парижанин.

Мы сидели так за чайным столом до часу, а то и до двух часов ночи, беседуя, болтая, смеясь, а порой и проливая слезы.

Я в это время, как правило, работал, но два-три раза за вечер обычно спускался со своего третьего этажа, чтобы вставить слово в общую беседу — подобно путнику, который, оказавшись на берегу реки, бросает ветку в поток.

И беседа уносила это слово, как поток уносит ветку.

Затем я вновь поднимался к себе и принимался за работу.

И вот в один из таких вечеров, пока я сидел и работал, был составлен заговор: друзья решили оторвать меня дней на пять от стола и взять с собой на охоту.

Наш друг Жуаньо написал нам из Сент-Юбер-ан-Люк-сембурга, что в этом году в арденнских лесах появилось великое множество зайцев, косуль и диких кабанов.

Вы ведь знаете, кто такой Жуаньо, не правда ли? Он бывший депутат, издававший во Франции и продолжающий издавать за границей сельскохозяйственную газету, лучшую из всех существующих.

В полученном письме содержалось два почти неодолимых соблазна: повидаться со старинным другом и пострелять в зайцев, косуль и кабанов.

Решение было принято Шервилем, полковником К. и Этцелем.

Этцель, не будучи охотником, обсудит с Жуаньо издание своего сборника, а остальные в это время учинят зайцам, косулям и кабанам Варфоломеевскую ночь.

Ну а я, решили они, волей-неволей приму участие в их затее.

Вот так и получилось, что однажды, спустившись как обычно к моим друзьям, я увидел на столе мое ружье системы Лефошё-Девим, мой ягдташ, а также целую кучу патронов четвертого номера, двойной нулёвки и с пулями.

Так что тут было немало всего на любой вкус.

— И что это за выставка? — поинтересовался я.

— Вы же сами видите, дружище: это ваше ружье, извлеченное из футляра, ваш ягдташ, извлеченный из шкафа, и ваши патроны, извлеченные из ягдташа.

— И для чего же все это предназначено?

— Ведь сегодня первое ноября.

— Вполне возможно.

— А послезавтра будет третье.

— Вполне вероятно.

— Так вот, третье ноября — это день святого Губерта. А это означает, что мы вас совращаем, что мы вас увозим и, хотите вы того или нет, заставляем охотиться.

Когда мне говорят об охоте, в моей душе вспыхивает некий всегда тлеющий там уголек.

До того как я был приговорен к каторжным литературным работам, охота была моим великим, моим главным и, признаюсь, едва ли не единственным развлечением.

По правде говоря, мне есть что вспомнить в жизни лишь о двух делах.

Охота — одно из них.

— Ах, черт побери! — воскликнул я. — То, что вы мне предлагаете, очень соблазнительно!

— Жуаньо написал нам об открытии охотничьего сезона, точнее, написал он не нам, а Этцелю. Этцель, разумеется, ему не ответил, так что мы нагрянем к нему неожиданно!

— Я был бы не против побывать у Жуаньо…

— Кто же вам мешает?

К друзьям я спустился с пером в руке.

И теперь я с грустью смотрел на этого творца добра и зла, которого наша цивилизация сотворила из стали, наверно предвидя, что им буду пользоваться я, если только не изобретут какой-нибудь другой материал: "/Ere peren-nius"^[1] — как говорил Гораций.

— Увы! — отвечал я. — Отныне вот мое оружие; я охочусь за идеями, а эта дичь день ото дня становится все более редкой.

— Так бросьте же ваше перо за Халльские ворота и поедем с нами! Дело займет не больше трех дней: день — туда, день — обратно и день на охоту.

— Это очень соблазнительно!

— Решайтесь же! Решайтесь! — твердили все в один голос.

— Пожалуй, да, если до завтрашнего дня ничего не случится…

— А что по-вашему должно случиться?

— Не знаю; но несомненно одно: за время моего почти полуторалетнего пребывания в Брюсселе принц де Линь намеревался взять меня с собой на охоту в Белей, господа Лефевр намеревались взять меня на охоту в Турне, а Букье — на охоту в Остенде; я приобрел две лицензии на право носить оружие по тридцать франков каждая, что на пять франков дороже, чем во Франции. И что же?! Я не был ни в Остенде, ни в Турне, ни в Белее, и две мои лицензии ни разу мне не послужили…

— Почему же?

— А потому, что всякий раз происходило что-нибудь непредвиденное и мешало мне употребить мои лицензии и воспользоваться приглашениями на охоту.

— Ну, а если до завтрашнего дня никакой непредвиденный случай не произойдет?

— Тогда я отправляюсь с вами, и с большим удовольствием.

— Помолимся же святому Губерту, чтобы он избавил нас от непредвиденных случаев!

Это Шервилю пришла в голову мысль обратиться с мольбой к святому.

И вот, словно святой Губерт ждал лишь последнего слова обращенной к нему мольбы, чтобы явить свое могущество, стоило Шервилю произнести это последнее слово, как в дверь, выходящую на бульвар, вдруг позвонили.

— Ой-ой-ой, друзья мои! — воскликнул я. — Ведь сейчас как раз то время, когда приносят почту.

Жозеф пошел открывать дверь.

Жозеф — это мой слуга.

Слуга-бельгиец в полном смысле слова, то есть в каждом французе видящий своего естественного врага.

Вы ведь знаете пословицу солдата в походе и школяра в чужом огороде:

"С паршивой овцы хоть шерсти клок…"

Это было любимое изречение Жозефа.

Итак, он пошел открыть дверь.

— Жозеф, — обратился к нему Этцель, — если это письмо из Парижа, порвите его.

Через несколько минут Жозеф вернулся с большим конвертом в руке.

— Ну, — произнес Этцель, — о чем я вас просил?

— Это не письмо, сударь, — ответил Жозеф, — это телеграмма.

— Ах, Боже мой! — вырвалось у меня. — Тем хуже!

— Ну все, пропала наша охота! — отозвался Шервиль.

— Дорогие друзья, вскрывайте сами конверт и решайте мою участь.

Жозеф передал телеграмму Этцелю.

Конверт был вскрыт.

Телеграмма состояла из трех строк:

"Париж, пятница. Дорогой Дюма, если я не получу "Совесть" к пятому числу текущего месяца, то, как предупредили меня Руайе и Ваез, шестого числа состоится репетиция неизвестной мне трагедии неведомого автора.

Все ясно, не так ли?

Лаферрьер".

Шервиль и Этцель переглянулись с изумленным видом.

— Ну, что скажете? — спросил я.

— А как далеко вы продвинулись с вашей драмой?

— Мне остается дописать половину пятой картины и полностью шестую.

— Тогда ничего не поделаешь.

— Во всяком случае, по отношению ко мне это так; а вы, друзья мои, поезжайте! Шервиль расскажет мне потом об охоте, Этцель разукрасит его рассказ, а я, хотя и буду лишен радости составить вам компанию, словно сам поохочусь с вами.

Я снова взял перо, минуту назад отложенное мною на каминную полку, попросил снова положить патроны в ягдташ, ягдташ — в шкаф, а ружье — в футляр, и, горестно вздыхая, поднялся к себе на третий этаж.

Ах, если бы в моем распоряжении был кто-нибудь, способный дописать эту драму, с какой радостью отправился бы я на охоту!

Пятого вечером моя полностью завершенная драма "Совесть" была отправлена в Париж, а шестого утром посыльный принес мне бедро косули вместе с таким письмом:

"Мой дорогой Дюма!

Посылаю Вам часть косули из Сент-Юбера. Сегодня вечером мы, Этцель и я, придем к Вам на чай, и я обещаю рассказать Вам об охоте, о какой Вам не доводилось слышать со времен Робин Гуда.

Жуаньо нежно Вас обнимает, а мы, Этцель и я, пожимаем Вашу руку.

Искренне Ваш де Шервиль".

Я дал моей кухарке рецепт маринада, придуманный моим другом Виймо, одним из совладельцев "Колокола и бутылки" в Компьене, а затем снова сел за работу.

В девять вечера мне доложили о приходе г-на де Шервиля и г-на Этцеля.

Триумфаторы вступили в дом под звуки фанфар.

Прежде всего я спросил их, что слышно о Жуаньо.

Оказалось, что Жуаньо выдал свою дочь замуж за сына бургомистра.

Охотники появились там в разгар свадьбы.

Через минуту Этцель, похоже заранее предвкушавший впечатление, которое должно было произвести предстоящее повествование, позвонил в колокольчик, предназначенный для вызова Жозефа, и объявил:

— Слово предоставляется Шервилю.

— Дорогой мой Дюма, — начал Шервиль, — полагаю, что я преподнесу вам довольно занятную историю на целый том.

— Хорошо, гонорар поделим на двоих, мой дорогой друг.

— Конечно же так! Выслушайте меня.

— Это на вашу долю выпало приключение?

— Нет, оно произошло всего-навсего с дедом метра Дени Палана, хозяина гостиницы "Три короля" в Сент-Юбере.

— А сколько лет метру Дени Палану?

— Ну, ему примерно лет сорок пять — пятьдесят.

— В таком случае действие происходит где-то в конце восемнадцатого века?

— Точно.

— Мы слушаем вас.

— Сначала я должен сообщить вам, что подтолкнуло Дени Палана рассказать нам об этом приключении, не правда ли?

— Мой дорогой друг, я полагаю, что вы затягиваете ваш рассказ.

— Поверьте, это не так! Пояснение необходимо: вы ничего не поймете в событии, если я не введу вас в курс дела.

— Так вводите же, друг мой, вводите; вступление требует большого мастерства от романистов и драматургов; только, ради Бога, без длиннот!

— Будьте спокойны!

— Тогда вперед!

— Друзья мои, — заявил Этцель, — спать во время рассказа разрешается, а вот храпеть — нечестно. Итак, начинайте, Шервиль!

И тот начал рассказывать.

— Из-за свадьбы дочери Жуаньо нам пришлось отказаться от намерения остановиться у него, и, несмотря на его многократные приглашения, мы настояли на том, что устроимся в гостинице "Три короля".

Стоило нам туда войти, как мы сразу поняли, какая ошибка была нами допущена. С эгоистической точки зрения, было бы предпочтительнее проявить бестактность и остановиться у Жуаньо.

Не знаю, происходило ли когда-нибудь такое, что три короля, переночевав у Дени Палана, даровали ему право повесить над его входной дверью эту аристократическую вывеску; но если три короля, будь то даже три царя-мав-ра — Валтасар, Гаспар и Мельхиор, — когда-либо и попадали в эту западню, то, дорогой мой Дюма, при всех ваших республиканских убеждениях, было бы актом милосердия предупредить трех коронованных особ, проезжающих через Сент-Юбер, чтобы они не соблазнились картиной, изображающей трех самодержцев в их королевских одеяниях. Если хорошенько подумать, короли — это люди, хотя господин Вольтер некогда сказал:

Коль хочешь быть превыше короля, что мнишь ты о себе?

Итак, запомните, и запомните как следует, что в гостинице "Три короля" нельзя устраивать ни свадеб, ни пирушек и туда нельзя являться ни пешим ходом, ни верхом.

Там едят с ладони и спят на стуле.

К этому следует добавить, в похвалу почтенному хозяину гостиницы: он не обещает больше того, что дает.

Под лучезарным тройным портретом королей, служащим гостиничной вывеской, художник, которому было поручено создать это произведение искусства, в качестве всей рекламы изобразил лишь рюмку и кофейную чашку.

Теперь вы меня спросите, как умудрились мы — полковник, Этцель и я — выбрать подобное жилье.

На это я вам отвечу, что мы, в конце концов, не такие уж простаки, какими кажемся на первый взгляд.

Дорогой друг, мы выбрали эту гостиницу только потому, что там не было другой.

Теперь позвольте мне ознакомить вас с планом этого дома.

Долгим это описание не будет.

Гостиница состоит из трех комнат.

Первая — это кухня, служащая вместе с тем и спальней для хозяина с его семейством.

Вторая комната представляет собой низкий и прокуренный зал, который меблирован двумя столами и несколькими дубовыми лавками, отполированными не столько рубанком столяра, сколько долгим пользованием ими.

Этот зал и предназначен для постояльцев.

Третье помещение представляет собой нечто вроде конюшни, где вперемежку стоят и лежат лошади, ослы, быки и свиньи.

Так вот, когда утром нам показали упомянутый выше зал как единственную комнату, где нам придется и обедать, и спать, мы со свойственной охотникам беспечностью решили:

— Хорошо! Располагая жарким камином, чашей пунша и тремя матрасами, мы и не заметим, как пройдет ночь.

И только тогда, когда она наступила, мы почувствовали, какими же долгими бывают порой ночи.

Испытали мы это после одиннадцати вечера, когда огонь стал угасать, когда бутылка можжевеловой водки была уже опустошена и когда со всей определенностью стало ясно, что в гостинице имеется один-единственный матрас — тот, который находился на постели хозяина и на котором ворочались его жена и трое детей.

Что касается самого хозяина, он вообще не ложился с тем, чтобы угождать, насколько это было возможно, господам парижанам.

Пока длился ужин, довольно скверный, веселье не угасало.

Пока в бутылке оставалась хоть капля шидама, беседа не утихала.

Пока в камине горел огонь, время от времени вспыхивали искры французского остроумия, похожие на вспышки в очаге.

Затем воцарилось глухое молчание.

Затем каждый, оглядевшись, попытался устроиться поудобнее, чтобы хоть как-то уснуть.

Затем, наконец, на мгновение показалось, что все погрузились в сон.

Слышалось только монотонное тиканье больших деревянных напольных часов, украшавших один из углов зала.

Однако не тут-то было.

Каждый из нас делал все возможное, чтобы уснуть, но никому это не удавалось.

И вдруг часы зашатались всем своим корпусом — от основания до циферблата.

Громко зашумели цепи, пронзительно заскрипели зубчатые колесики, и молоточек одиннадцать раз ударил по гонгу.

Если и в самом деле все спали, то подобный шум вполне мог бы всех разбудить.

— Черт побери! — проворчал полковник.

— Что это означает?.. — спросил я.

— А то, что мы проведем премилую ночку, если даже не принимать во внимание, что здесь не жарко, — откликнулся Этцель. — Шервиль, ты ведь самый молодой и самый любезный среди нас, так что позови хозяина.

— Зачем?

— А затем, чтобы он дал нам дров. Можно долго не есть, можно долго не пить, но обогреваться надо всегда.

Я встал, подошел к двери и позвал хозяина.

Проделывая все это, я заметил на стене картину, на которую, следует заметить, до сих пор не обращал никакого внимания и которая оставила бы меня совершенно равнодушным в положении более привычном, чем наше тогдашнее.

Но человек, тонущий в воде или погружающийся в тоску, цепляется за что угодно.

Я погружался в тоску и мысленно уцепился за картину.

Подойдя к ней, я с присущей мне наглостью попросил у хозяина свечу и поднес ее к картине.

Написанная гуашью по дереву — такие лакированные картинки делают в Спа, — она была заключена в рамку, вздувшаяся местами позолота которой потемнела из-за пыли и копоти, оседавших на ней из года в год.

На картине был изображен святой Губерт в облаках.

Его можно было узнать по охотничьему рогу, одному из самых привычных его символов, а в особенности по оленю со светоносным крестом, опустившемуся перед святым на колени.

Губерт занимал правый верхний угол картины.

Олень занимал нижний левый угол картины.

Задний ее план представлял собой пейзаж.

На нем человек, облаченный в зеленую куртку, короткие вельветовые штаны и большие охотничьи гетры, бежал, преследуемый каким-то животным, которого с равным основанием можно было принять и за маленького ослика, и за огромного зайца.

— Ей-Богу, господа, — сказал я, сняв картину и положив ее на стол, — разгадывать ребусы — занятие не такое уж интересное, но, в конце концов, когда делать нечего, лучше разгадывать ребусы, чем поносить ближнего.

— Я так не думаю, — заметил Этцель.

— Что же, поноси ближнего и старайся делать это как можно усерднее, а полковник и я будем разгадывать ребус.

— Ну, что касается меня, то знайте, что я никогда ничего не разгадываю; разгадывайте сами.

— Смотрите: перед нами то ли заяц, то ли осел, бегущий за охотником, а здесь стоит дата — третье ноября тысяча семьсот восемьдесят…

— Так вот, — заявил вошедший в зал хозяин, — вы держите в руках изображение моего деда.

— Как, — поинтересовался Этцель, — вы внук святого Губерта?

— Нет, я внук Жерома Палана.

— А кто такой Жером Палан?

— Жером Палан — это охотник, которого вы видите на картине: он убегает со всех ног, а его преследует заяц.

— До сих пор, любезнейший, мы видели зайцев, преследуемых охотниками; а сегодня мы видим охотника, преследуемого зайцем. Для меня этого вполне достаточно.

— Для вас — да, потому что вы человек с легким характером, дорогой мой друг; мне же надо докопаться до причины любого явления.

— Черт побери, если на этой картине изображен не кто иной, как дед нашего хозяина, наш хозяин должен знать историю своего деда.

— В таком случае, пусть он нам ее и расскажет.

— Слышите, любезнейший? Мы ждем от вас поленьев для камина и историю вашего деда.

— Сначала я принесу вам дров…

— Вполне разумно.

— …принимая во внимание, что история моего деда длинная.

— И… занятная?

— Жуткая, сударь.

— Ну, любезнейший, — отозвался Этцель, — это как раз то, что нам надо: поленьев и историю! Историю!

— Через минуту я буду к вашим услугам, господа, — промолвил хозяин.

И правда, он вышел, чтобы через несколько секунд появиться снова с охапкой поленьев, часть которых он бросил в огонь, а остальные сложил про запас около камина.

— Итак, — спросил наш хозяин, — вы действительно хотите, чтобы я рассказал вам историю, послужившую темой для нашей семейной картины?

— А разве вы можете предложить нам что-то более интересное? — спросил Этцель.

Похоже, хозяин гостиницы минуту-другую напрягал свою память.

— Нет, — ответил он, — ей-Богу, нет!

— В таком случае рассказывайте, мой друг.

— Рассказывайте, — подхватил полковник.

— Рассказывайте, — повторил я вслед за ними.

Хозяин гостиницы начал свой рассказ.

— Если когда-нибудь, — произнес он, — вы запишете или, в свою очередь, перескажете эту историю, вы сможете озаглавить ее так:

"ЗАЯЦ МОЕГО ДЕДА"

— Черт возьми! Я не премину воспользоваться вашим советом, — ответил я этому достойному человеку. — В наши дни, когда людей зачастую заглавие интересует больше, чем сам роман, это название ничем не хуже других. Слушаем вас, мой друг.

Мы все замолчали, так же как это сделали три тысячи лет тому назад слушатели Энея.

И хозяин гостиницы приступил к рассказу.

— Мой дед, не будучи богатым, имел ремесло, приносившее доход или, если верить пословице, считавшееся таковым: он был тем, кого сегодня называют фармацевтом, а в былые времена называли аптекарем.

Былые времена, если вам угодно знать, соответствуют году тысяча семьсот восемьдесят восьмому.

Жил он в маленьком городке Тё, расположенном в шести милях от Льежа.

— Три тысячи жителей, — вставил Этцель, — мы этот городок знаем так, словно сами его строили; давайте дальше.

Рассказчик продолжал:

— Его отец зарабатывал на жизнь тем же самым ремеслом, и, поскольку мой дед был единственным сыном, отец оставил ему в наследство бойко торгующую лавку и несколько тысяч франков, которые он скопил, покупая травы за медные гроши и продавая их за серебряные монеты; должен признаться, поскольку меня мучают угрызения совести, что мой прадед был не аптекарем в буквальном смысле слова, а продавцом лекарственных трав.

Моему деду удалось значительно округлить полученную в наследство сумму, словно то был снежный ком, но у этого человека имелось два чудовищных недостатка.

Он был охотником и ученым.

— Довольно, метр! — воскликнул я. — Думайте, что говорите! Никто из нас не имеет притязаний быть ученым, слава Богу! Но все мы притязаем на то, чтобы быть охотниками.

— Прошу простить меня, сударь, — возразил хозяин, — но, если бы вы позволили мне закончить фразу или, вернее, дополнить ее несколькими словами, я бы показал вам, что страсть к охоте является добродетелью для человека, которому нечего делать, поскольку от безделья он мог бы причинять зло себе подобным, в то время как на охоте он причиняет его животным; но для человека, который должен кормиться собственным трудом, страсть к охоте — это большой порок, чудовищный порок, самый губительный из всех пороков.

Так вот, эти два порока, присущие моему деду, привели к двойному результату: один убил его тело — это ученость, второй погубил его душу — это охота.

— Минутку, дорогой хозяин, — прервал его я, — ведь вы не собирались разыгрывать роль романиста, чтобы выдвигать подобные теории, но если уж вы их выдвигаете, то потрудитесь объяснить их.

— Именно это я собирался сделать, сударь, если бы вы меня не прервали.

— Да помолчи же ты, скотина! — не сдержался Эт-цель. — Мы пребывали в том блаженном состоянии, что предшествует сну, и тут нас пробудила смена интонации. Продолжайте, любезнейший, продолжайте!

— Может быть, эти господа предпочли бы поспать? — спросил хозяин гостиницы, уязвленный репликой Этцеля еще больше, чем моей.

— Да нет уж, нет! — поспешил я ответить. — Не обращайте внимания на слова моего товарища; он принадлежит к тому своеобразному разряду наших соотечественников, который натуралисты отнесли к особой категории: genus homo, species^[2] насмешник. Продолжайте, мы вас слушаем. Вы остановились на смерти тела и гибели души вашего деда.

Рассказчик явно почел бы за благо на том и закончить свой рассказ.

Однако по моему настоянию он продолжил:

— Так вот, я сказал бы, что, начитавшись книг, дед стал сомневаться во всем, даже в святых, даже в существовании Бога, и что, пристрастившись к охоте, он растратил часть того скромного состояния, которое моя бедная бабушка собирала или, скорее, сберегала с таким усердием; ведь, как уже упоминалось, лучшая часть этого состояния была унаследована от моего прадеда.

По мере того как дед погрязал в безбожии — а чем больше знаний он приобретал, чем становился ученее, тем глубже он в нем погрязал, — явные признаки свидетельствовали о том, что душа его пребывала в бедственном состоянии.

Сначала он запретил моей бабушке ходить на мессу во все дни недели, кроме воскресенья, к тому же позволив ей посещать лишь мессы без песнопений.

Он велел ей поминать в своих молитвах кого ей заблагорассудится, за исключением его самого, утверждая что надо сделать все возможное, чтобы властители Царства Небесного так же, как сильные мира сего, забыли о его существовании, поскольку, как правило, они вспоминают о нас всех лишь для того, чтобы причинить нам зло.

Затем он запретил жене и детям собираться по вечерам вокруг его постели и, стоя на коленях, творить общую молитву, как это делалось с незапамятных времен в соответствии с патриархальными обычаями семьи.

Кончилось тем, что он лишил домашних возможности выходить из дому, когда слышался звон колокольчика, сопровождающий обряд соборования, занимать место в ряду ожидающих святого причастия и присутствовать при этом обряде в доме, где в нем нуждались верующие, убежденные в том, что достойно умереть можно только на руках Всевышнего.

Правда, какое-то время он еще разрешал, чтобы бабушка и ее двое детей (а это были мои будущие отец и тетушка), услышав звон церковного колокольчика, выходили и склоняли колени на пороге дома, когда мимо них проходила процессия святого причастия.

Но вскоре им было запрещено и это последнее проявление набожности.

Причем следует отметить, что мой дед так часто отсутствовал в доме, уходя столь рано и возвращаясь столь поздно, особенно по воскресеньям, что бабушке ничто не мешало в эти дни слушать не только мессу без песнопений, но и мессу с песнопением, вечерни и вечерние молитвы с явлением Святых даров, а в другие дни идти за процессией святого причастия всюду, где она проходила.

Как вы прекрасно понимаете, она не упускала случая это сделать в надежде на то, что Господь простит ее за добрые намерения.

Однако страх бабушки перед супругом был велик, и, совершая эти благочестивые поступки, она всегда просила соседок:

"Не говорите моему мужу, что я ходила на мессу или шла в процессии святого причастия".

А своих знакомых, которых бабушка встречала в церкви или в доме умершего, она предупреждала:

"Не говорите, пожалуйста, Жерому, что видели меня здесь".

Так что это предупреждение, высказанное во имя сохранения семейного мира, ради которого бабушка жертвовала всем, чем могла, давало всему городку Тё возможность оценить всю меру религиозных, а вернее, антирелигиозных чувств моего деда.

— Неплохо, неплохо! — пробормотал Этцель. — Несколько затянуто, но, если уж мы будем это публиковать, сделаем соответствующие купюры.

— Постой, — возразил я ему, — твоя беда, друг мой, в том, что ты читаешь лишь тобою же напечатанные книги и об услышанном судишь поверхностно. Что касается меня, я нахожу эту историю занимательной. А вы, полковник?

— Я тоже, — сказал полковник, — однако мне хотелось бы, чтобы рассказчик поскорее перешел к сути событий.

— Ах, полковник, вы, воин, осаждавший крепости, захватывавший города, разве вы не знаете, что лишь иногда, случайно, крепостями удается овладеть одним приступом, взять их одним ударом?! Какого черта! Прежде чем подвести траншею к крепости, надо проложить параллели, вырыть ходы сообщения. Так вот, пусть наш хозяин роет свои ходы сообщения и прокладывает свои параллели!

Вспомните, что осада Трои длилась девять лет, а осада Антверпена — три месяца. Продолжайте, хозяин, продолжайте!

Несмотря на мою попытку подбодрить его, наш хозяин покачал головой и произнес, явно желая показать мне, как мало значит для него мнение таких слушателей, как мои спутники:

— Да, сударь, я продолжаю, и вы можете гордиться, что я делаю это только ради вас одного.

И он произнес последнее слово подчеркнуто, чтобы у моих спутников не оставалось никаких сомнений на этот счет.

Затем хозяин гостиницы и в самом деле продолжил свой рассказ:

— Я уже говорил вам, что дед стал мало-помалу отсутствовать в доме не только по воскресным, но и по будним дням, так что моей бабушке было не так уж сложно оставаться доброй христианкой вопреки запретам мужа.

Но если эти его отсутствия не приносили вреда религиозной жизни домашних и загробной участи их души, то материальному благосостоянию семьи они причиняли невероятный ущерб.

Вначале дед посвящал охоте только воскресные дни, и, поскольку до определенной поры он не охотился на землях, принадлежавших князю-епископу или сеньорам из Тё и его окрестностей, упрекнуть его было не в чем, так что никто ему ничего и не говорил по этому поводу.

Но вскоре дед пришел к такому решению: раз уж он просиживает в магазине шесть дней в неделю, было бы не лишним развлекать себя охотой не только по воскресеньям, но и по четвергам.

Согласно этому решению, которое никто, даже моя бабушка, не пытался оспорить, к воскресенью был присоединен четверг.

А затем и вторник.

В конце концов и остальные дни недели были брошены в плавильную печь этой чудовищной страсти.

Таким образом, наступило время, когда, вместо того чтобы шесть дней оставаться дома, а один посвящать охоте, дед один день сидел в магазине, а шесть остальных дней недели ходил на охоту.

Кончилось тем, что и седьмой день он стал проводить точно так же, как все другие.

Так что дед все больше и больше отдалялся не только от своего долга по отношению к Богу, но и от своих обязанностей по отношению к жене и детям.

Помимо того, что он день за днем бродил по лесам, по полям и по болотам, не обращая внимания на дожди, бури и снегопады, которые в наших краях пострашнее бурь, дед к тому же все вечера проводил в кабачке, где выпивал с приятелями и рассказывал о своих охотничьих подвигах каждому встречному, вместо того чтобы, вернувшись домой, погреться у камина и поужинать за семейным столом.

А рассказывал он не только о своих вчерашних и сегодняшних подвигах, но и о тех, которые намеревался совершить на следующий день.

Подобные поздние застолья, сначала орошаемые пивом, затем — местным вином, а после него — рейнвейном, все удлинялись, и дошло до того, что порой дед вообще не возвращался домой и не давал знать о себе жене и детям.

На рассвете следующего дня, а бывало еще и раньше, дед отправлялся в путь из харчевни, куда он заходил накануне вечером.

Но, поскольку беды всегда следуют одна за другой и страсти таят в себе не только зачатки зла, но и несут с собой его последствия, самым естественным образом произошло неизбежное.

Уже упоминалось, что никто ни в чем не упрекал деда до тех пор, пока он охотился только по воскресеньям и только на землях, где имел на это право.

Но вы уже поняли, что мало-помалу он стал уходить из дома и в будние дни, а порою и не возвращался домой.

Вскоре случилось нечто похуже.

— Черт возьми, черт возьми, — пробормотал Этцель, — что же с ним случилось? Как я вижу, история становится все более интересной. Ты не находишь, полковник?

— Помолчи-ка, болтун проклятый, — отозвался полковник. — Если интерес ослабевает, то только из-за твоего постоянного вмешательства. Даже сам Телемах не вынес бы этого. Продолжайте, любезнейший, продолжайте!

Я присоединился к настояниям полковника, и наш хозяин продолжил свой рассказ.

II

— Так вот, дед мой охотился столь успешно, что дичи заметно поубавилось не только в общинных лесах и угодьях, где ему разрешалось охотиться, но и в частных владениях, где его до поры до времени терпели.

Таким образом, постепенно дошло до того, что он стал вторгаться и во владения соседних сеньоров.

Вначале он проделывал это не без опаски, ограничиваясь засадами на опушках и другими подобными пустяками.

А ведь во времена, когда жил мой дед, такого рода пустяки считались более чем дерзкими посягательствами. Правосудие вовсе не церемонилось с теми, кто охотился, преступая законы; сеньоры были еще всемогущи, приговор определялся их волей, и за убитого кролика они, не моргнув глазом, отправляли незадачливого охотника на галеры. Но поскольку дед был, как говорится, кутила и в его винном погребе рядом с бочкой ламбика или фаро стоял бочонок рейнвейна, а на столе рядом с наполненным стаканом стоял пустой, только и ожидавший, когда его наполнит и осушит какой-нибудь приятель деда, и поскольку дед бывал несказанно счастлив, если у большого камина к нему подсаживался кто-нибудь из лесников, охранявших соседние угодья, и, потягивая вино, слушал его охотничьи истории, — само собой разумеется, что эти лесники не были суровы и придирчивы по отношению к деду. Насколько это было в их власти, они закрывали глаза на его проступки и, услышав грохот его выстрелов или лай его собак, удалялись в противоположную сторону.

Однако не бывает правил без исключений, и при общей благосклонности лесников к деду среди них нашелся его недоброжелатель.

Один из лесников князя-епископа терпеть не мог моего деда.

Звали этого человека Тома Пише.

Откуда же проистекала его ненависть к моему деду?

То была безотчетная неприязнь, столь же необъяснимая, как и некоторые приязни.

— Да, — вставил Этцель, — это то, что мы, люди ученые, называем силой центробежной и силой центростремительной.

— Что вы сказали, сударь? — переспросил рассказчик.

— Ничего, ничего; продолжайте, друг мой.

Хозяин гостиницы повторил:

— Этого человека звали Тома Пише.

Даже в раннем детстве маленькие Тома и Жером просто не выносили друг друга. В школе они дрались, как два бойцовских петуха или два сторожевых пса; телосложения мальчики были разного, но они обладали равными силами, а потому их бои заканчивались только тогда, когда противники доходили до полного изнеможения.

Возможно, впрочем, что эта их взаимная неприязнь объяснялась не столько нравственной противоположностью, сколько несходством их внешних данных.

Тома был малорослым, рыжим, коренастым.

Жером был высоким, темноволосым и худощавым.

Тома был слегка косоглаз и довольно-таки уродлив.

У Жерома никакого косоглазия не было и в помине, и он был вполне хорош собой.

В молодости Тома был влюблен в мою бабушку.

Бабушка вышла замуж за Жерома.

Все эти обстоятельства и еще множество других стали причиной подлинной ненависти между Жеромом и Тома.

Однако, став зрелыми мужчинами, они обрели больше здравомыслия, в особенности мой дед.

Это объяснялось тем, что при всех обстоятельствах, то ли случай, то ли хорошее воспитание давали ему превосходство над соперником.

В конце концов Тома, устав от этого подавлявшего его превосходства, покинул родные места.

Он стал служить лесником в Люксембурге, как раз в тех краях, где мы сейчас находимся.

Но по воле злого рока сеньор, у которого служил Тома, умер.

Опять-таки по воле злого рока кто-то из приятелей Тома написал ему, что у князя-епископа есть вакантное место лесника.

И вновь по воле злого рока он в ответ на свою просьбу получил желаемую работу и вернулся во Франшимон, расположенный, как вам, наверно, известно, неподалеку от Тё.

Таким образом Жером и Тома опять оказались соседями.

В дальнейшем станет видно, угасла ли ненависть в сердце моего деда. Но с этого времени, решусь сообщить вам, без риска ослабить занимательность рассказа, ненависть в сердце Тома Пише стала более жгучей, чем прежде.

Поэтому, лишь только до него дошли разговоры о том, что мой дед стал таким же великим охотником пред Господом, как некогда Нимрод, и что, увлекаемый своей необузданной страстью к охоте, он почти никогда не замечает на своем пути ни рвов, ни межевых столбов, разграничивающих общинные земли и владения сеньоров, Пише решил при первом же случае, который предоставит ему мой дед, доказать тому, что если две горы не сходятся, то это не относится к двум мужчинам.

Дед мой ни о чем не подозревал. Узнав, что Тома Пише вернулся в родные края, он испытал сильную досаду; но поскольку дед, по сути, был добрый человек, он в первый же раз, сидя за столом перед бутылкой доброго вина и видя проходящего мимо Тома Пише, поднялся, шагнул к двери и окликнул своего недруга:

"Эй, Тома!"

Тот обернулся и, побледнев как смерть, отозвался:

"Чего тебе?"

Жером направился к столу, наполнил вином два стакана и, держа по одному в каждой руке, снова вышел на порог:

"Тома, не желаешь?" — спросил он.

Но Тома отрицательно покачал головой и заявил:

"Только не с тобой, Жером".

И он прошел мимо.

Дед вернулся на свое место, один за другим опустошил оба стакана, тоже покачал головой и пробормотал:

"Плохо это кончится, Тома! Плохо кончится!"

Увы, мой бедный дед и не догадывался, что он говорит истинную правду!

Понятное дело, при такой настроенности двух этих людей — охотника, с одной стороны, и сторожа охотничьих угодий — с другой, катастрофа не могла не разразиться со дня на день.

Таково было общее мнение, и она разразилась еще раньше, чем ее ожидали.

Как уже говорилось, благодаря расположению к моему деду лесников князя-епископа Льежа и местных сеньоров, все его мелкие прегрешения оставались безнаказанными.

Но подобная безнаказанность лишь поощряла дерзость деда, и он уже не довольствовался тем, что проникал, увлекаемый своими собаками, в угодья соседних сеньоров и князей, а доходил до того, что, когда его охота в общинных лесах оказывалась неудачной, дерзко нападал на дичь во владениях князя-епископа, находя злорадное удовольствие в том, что попирает одновременно и духовную и мирскую власть суверенного прелата.

Как вы догадываетесь, долго это не могло продолжаться безнаказанно.

Так вот, однажды, когда монсеньер епископ охотился с молодыми сеньорами и прелестными дамами в местах, которые называют Франшимонскими зарослями (льежские князья-епископы всегда были чрезвычайно галантными князьями), он пребывал в самом дурном расположении духа, хотя и находился в прекрасном обществе, а быть может, как раз оно и было тому виной.

И как вскоре станет ясно, скверное настроение епископа вполне объяснялось сложившимися обстоятельствами.

Его собаки в одно утро трижды путали след зверя.

Первый раз они сбились со следа семилетнего оленя на след четырехлетнего.

Во второй раз они сбились со следа четырехлетнего оленя на след лани.

В конце концов — бывают же такие неудачные дни! — гончие позволили лани уйти от них.

Протрубили отбой, и прелат, обещавший своим спутникам зрелище травли зверя, был в ярости.

Неожиданно и как раз в то мгновение, когда он натянул поводья, чтобы возвратиться к замку, великолепный семилетний олень одним прыжком пересек лесную дорожку, по которой двигались раздосадованные, приунывшие охотники.

"Ах, посмотрите-ка, монсеньер! — воскликнула одна из дам, пытаясь голосом и рукой успокоить свою лошадь, которую внезапное появление оленя заставило стать на дыбы. — Посмотрите-ка, уж не этого ли оленя подняли собаки?!"

"Клянусь святым Губертом, — откликнулся епископ, — вы не только превосходная наездница, ибо любая другая на вашем месте была бы выброшена из седла подобным толчком, но вы еще и опытная охотница. Шампань, посмотрите, не наш ли это олень!"

Псарь, к которому обратился князь-епископ, в это время брал собак на поводок; он позвал одного из своих товарищей, передал ему поводки, а сам стал всматриваться в помет промчавшегося зверя.

"Ей-Богу, монсеньер, это тот самый олень", — подтвердил он.

"Вы уверены?"

"Безусловно, уверен; я обратил внимание вашего преосвященства, что у нашего оленя зацеп копыта стерт, а вот что я обнаружил сейчас: взгляните-ка поскорее!"

Прелат направил своего коня к указанному месту и склонился над ним, чтобы осмотреть следы зверя.

Да, это был тот самый олень.

Вдруг епископ поднял голову и прислушался.

"Однако, Шампань, — сказал он, — за оленем идет охота".

И правда, ветерок доносил до отряда охотников далекий лай собак.

"Это попусту лают какие-то из наших гончих", — произнес кто-то из неопытных охотников.

"Вовсе не так, вовсе не так, — возразил епископ. — Черт возьми, это лай собак, которые гонят оленя, не иначе".

Псари прислушались, переглянулись и обменялись каким-то знаком.

"Ну, так что это такое?" — поинтересовался прелат.

"Это и правда собаки, но не лающие попусту, а бегущие по следу".

"В таком случае, чьи же они?" — спросил князь-епископ, бледнея от гнева.

Все примолкли.

"Черт побери! — продолжал епископ, видя, что никто ему не отвечает. — Хотел бы я знать, кто это позволяет себе охотиться на моих землях! Впрочем, мы наверняка это увидим, — заметил он, — ибо там, где пробежал олень, пробегут и собаки".

Затем, уловив какое-то движение среди своих лесников и заметив, как один из них, а именно друг моего деда, намеревается вернуться в лес, князь-епископ, нахмурив брови, приказал:

"Никому не двигаться!"

Никто не шелохнулся.

Все ждали.

Наверное, вы уже догадались, господа, — прервал свой рассказ хозяин гостиницы, — что собаки, гнавшие семилетнего оленя, след которого потеряла свора князя-епис-копа, принадлежали моему деду?

— На это нам ума хватило, — ответил Этцель. — Продолжайте, дружище!

И рассказчик продолжил свое повествование.

III

Продолжил он так:

— Скажу несколько слов о собаках моего деда, сыгравших, как вы увидите, весьма важную роль в истории, которую я имею честь вам рассказывать.

То были отличные собаки, великолепные животные, каждое из которых ценилось на вес золота: окраска спины — черная как смоль, а грудь и живот — огненно-рыжего цвета, шерсть сухая и жесткая, как у волка; лапы длинные, тонкие и поджарые; то были собаки, которые могли гнать любое животное, будь то заяц, косуля или олень, восемь, а то и десять часов без передышки; то были собаки, которые в хорошую погоду никогда недопускали промаха и, если след зверя был свежим, не давали добыче уйти.

Короче говоря, лучших собак я не мог бы вам и пожелать, господа, если только кому-нибудь еще доведется встретить подобных.

Вскоре собаки деда появились и, нисколько не смущаясь присутствия епископа, его компании и его своры, выскочили из зарослей на дорогу, обнюхали то место, где олень оставил отпечатки своих копыт, и углубились в заросли по другую ее сторону, лая все громче и громче.

"Чьи это твари?" — воскликнул епископ.

Лесники молчали, словно не зная ни собак, ни их хозяина.

К несчастью, там был Тома Пише.

Он подумал, что пришел час утолить его ненависть к моему деду, оказав при этом услугу монсеньеру.

"Жерома Палана, аптекаря из Те, монсеньер", — сообщил он.

"Собак пристрелить, а их хозяина схватить и связать", — распорядился князь-епископ.

Приказ был точен; понять его можно было только однозначно.

"Хорошо, — обратился Пише к товарищам, — вы займитесь хозяином, а я — его собаками".

Хотя арестовать Жерома Палана было для славных лесников делом крайне неприятным, они предпочитали выполнять задание, которое поручил им Тома Пише, но только не то, которое он оставил для себя самого.

Ведь все они прекрасно знали, что по отношению к тем, кто будет стрелять в его собак, мой дед затаит ненависть совсем иного рода, нежели к тем, кто задержит его или даже будет стрелять в него самого.

Так что они повернули и углубились в заросли справа, в то время как Тома Пише, пробираясь сквозь заросли слева, со всех ног бросился по направлению, в котором проследовали собаки его врага.

Оказавшись вне поля зрения князя-епископа, лесники минуту советовались между собой.

Их было пятеро.

Трое из них были холостяками.

Двое были женаты.

Трое холостяков считали, что нужно предупредить моего деда об опасности, а не арестовывать его. Будучи предупрежденным, он тут же скрылся бы, а они сказали бы прелату, что не видели его и что, наверное, собаки сорвались с поводка и теперь охотятся без хозяина.

Но двое женатых отрицательно покачали головами.

"Ну, в чем дело?" — спросили холостяки.

"А вот в том, что князь-епископ узнает об этом, и мы потеряем работу, если только с нами не случится кое-что похуже".

"Уж лучше подвергнуться риску потерять место и даже отправиться в тюрьму, — ответили холостяки, — чем выдать такого славного приятеля, как Жером Палан".

"У нас ведь есть жены и дети", — возразили женатые.

На это ответить было нечего. Прежде всего надо заботиться о жене и детях, а не о чужих людях.

Так что, несмотря на добрую волю трех холостяков, довод женатых мужчин перевесил.

Решение было принято, а отыскать моего деда не представляло никакого труда, поскольку он имел обыкновение следовать за своими собаками, считая, что таким образом ему представляется больше возможностей сделать выстрел, чем если бы он держался впереди своры.

Лесники не сделали и трех сотен шагов, как столкнулись с ним нос к носу и были вынуждены, к великому сожалению и женатых, и холостых, схватить его, обезоружить, связать и повести в сторону Льежа.

Тем временем Тома Пише бежал, словно сам дьявол нашептывал ему на ухо свои недобрые советы.

В отличие от Жерома Палана, он решил опередить свору. Ориентируясь на собачий лай, он засел на склоне небольшого холма, увенчанного ветряной мельницей.

Здесь проходила хорошо известная ему звериная тропа. К тому же он увидел на земле совсем свежий след оленя; не приходилось сомневаться, что и собаки моего деда побегут этим же путем.

Тома Пише спрятался за изгородью.

Собачий лай приближался, и Тома понял, что настало время действовать. Мало-помалу они начали нападать на оленя и, хотя это был крепкий и сильный семилеток, уже через час, вполне вероятно, смогли бы свалить его.

Голоса собак слышались все ближе и ближе. Никогда еще ни на какой охоте сердце Тома Пише не билось с такой силой, как в эту минуту.

И вот появились собаки.

Тома прицелился в вожака и выстрелил.

С первого выстрела он уложил Фламбо.

Со второго — Раметту.

Фламбо был лучшим псом моего деда, а Раметта была гончей сукой.

Двух других собак звали Рамоно и Спирон.

Тома злобно прикончил суку в первую очередь, чтобы дед навсегда лишился возможности иметь щенков той же породы.

Совершив этот славный подвиг, Тома оставил Фламбо и Раметту лежать на земле и, пока Рамоно и Спирон гнали оленя дальше, отправился домой.

Другие лесники, как я уже говорил, задержали деда и препроводили его в Льеж, где находилась тюрьма, принадлежавшая князю-епископу; по дороге они разговаривали между собой не как стражники с заключенным, а как добрые друзья, возвращающиеся в город после лесной прогулки.

Более того, дед, казалось, совершенно забыл о своем собственном положении, и по дороге его мысли были заняты только его собаками и оленем, которого они гнали.

"Ей-Богу, это отличный зверь, — говорил он леснику Жонасу Дезе, шагавшему рядом с ним слева, — зверь благородный и красивый, говорю я вам, такой не мог не искусить охотника!"

"Да, но лучше бы вам было поддаться искушению в какой-нибудь другой день, но только не сегодня, господин Палан! — отозвался Жонас. — Какого дьявола вы полезли прямо волку в пасть?! Вы что, не слышали наших собак?"

"Да ваши несчастные собачонки гнали оленя так скверно, что я принял их за пастушьих собак, сгоняющих стадо, — заявил дед. — Послушайте, послушайте! В добрый час! Вот это охота так охота!"

И он с удовольствием вслушался в лай своих собак, превосходно преследующих оленя.

"Скажите откровенно, как это произошло?" — спросил шедший по правую руку от него лесник по имени Люк Те-велен.

"Вы хотите это знать?" — отозвался дед.

"Да, — подтвердили лесники, — это доставило бы нам удовольствие".

"Ну что ж, дело было так. Мои собаки гнали зайца, а я ждал его, притаившись во рву. Вдруг я увидел вашего оленя: в сотне шагов от меня он вошел в заросли. Десять минут спустя он вышел оттуда, гоня перед собой сильными ударами своих рогов несчастного годовалого олененка, пытаясь подставить его вместо себя моим гончим. Как сами видите, ваш олень оказался старым хитрецом. Пока собаки гнались за олененком, хитрый олень направился к своей лежке. Ей-Богу, мне показалось, что будет забавным лишить этого шутника возможности насладиться результатом его затеи. Я отозвал собак и пустил их по следу старого хитреца. А уж они-то не пошли по ложному следу, не в пример вашим собакам. Верно, Фламбо возглавлял погоню. А знаешь ли ты, Тевелен, что мои собаки гонят оленя уже три часа подряд? Ну-ка, ты слышишь их, ты слышишь их лай? Вот это глотки!"

"Ей-Богу, — сказал Жонас, — всем известно, что у вас самые лучшие гончие в округе; ну и что из того? Ваша затея погубит их, господин Палан. Скверное дело! Скверное дело!"

Но дед не слушал Жонаса Дезе: он вслушивался в лай своих собак.

"О, уж они-то не выпустят оленя, когда загонят его. Ты слышишь их, Жонас? А ты Люк, слышишь их? Они уже где-то у Руайомона. Браво, Фламбо! Браво, Раметта! Браво, Рамоно! Браво, Спирон! Ату, ату!"

И дед, забыв, что он арестован, потирал руки от радости и во всю силу своих легких насвистывал победный охотничий клич.

В эту минуту раздались два ружейных выстрела.

"А-а, — протянул он, — похоже, вашим охотникам не хватает терпения дождаться травли и они невпопад палят по оленю".

Затем, слыша, что собаки продолжают лаять, он добавил:

"Вот оно как! Что же это за растяпа только что стрелял и упустил подобного зверя?! Я советую ему сначала научиться стрелять по слону".

Лесники обменялись встревоженными взглядами, не понимая, откуда прозвучали эти два ружейных выстрела.

Неожиданно радость на лице деда сменилась озабоченностью.

"Люк, Жонас! — воскликнул он, обращаясь к своим конвоирам. — Скольких собак вы слышите?"

"Что-то не разобрать", — ответили они в один голос.

"Подождите-ка, подождите, — остановил их дед, — теперь я слышу только двух — Рамоно и Спирона. А где же Фламбо? А где Раметта? О-о!"

"Да вы просто путаете их голоса один с другим, метр Жером", — попытались успокоить его лесники.

"Это я-то?! Да вы что! Я знаю голос каждой моей собаки так, как любовник знает голоса своих возлюбленных. Черт побери, повторяю: оленя гонят только Рамоно и Спирон. Уж не случилось ли что-то с двумя другими?!"

"Пойдем же, метр Жером, — поторопил его Жонас, — что там может случиться с вашими собаками? Вы просто большой ребенок, если говорите подобное. Фламбо и Раметта прекратили гон или же вместо оленя помчались за каким-нибудь зайцем, прыгнувшим у них перед глазами".

В ответ лесник услышал:

"Мои собаки прекращают гон только тогда, когда я их зову, слышишь, Жонас? И на охоте они не погонятся вместо оленя за зайцем, даже если заяц прыгнет не то что у них перед глазами, а прямо им в глаза. Наверняка с ними что-то случилось — и с Раметтой, и с Фламбо!"

И тут мой бедный дед, еще за минуту до этого такой радостный, казалось, был готов заплакать.

Через каждые десять шагов он останавливался и прислушивался.

Затем все в том же отчаянии он воскликнул:

"Что бы вы там ни говорили, теперь остались только Спирон и Рамоно! А что же сталось с двумя другими собаками? Что с ними сталось, спрашиваю я вас?"

Лесники, друзья деда, успокаивали его как только могли и пытались убедить, что две другие собаки, оставшись без поддержки хозяина, вернулись домой. Но он даже не стал утруждать себя ответом.

Он только горестно качал головой и, не сдерживая тяжелых вздохов, повторял:

"Говорю вам, с ними стряслась беда, это я вам точно говорю".

Так и продолжалось на протяжении всего пути от Франшимона до Льежа, где лесники монсеньера епископа передали арестованного в руки стражников.

Бедного деда бросили в камеру площадью в восемь квадратных футов, расположенную в той части епископского дворца, которая служила тюрьмой.

С громким лязгом дверь закрылась за ним на засов; но ужас, исходивший от этой норы, вовсе не коснулся бы сердца узника, будь он спокоен насчет участи Фламбо и Раметты.

IV

На следующий день, все еще измученный мыслями о двух своих любимых собаках, Жером Палан вскоре почувствовал всю тяжесть свалившейся на него беды, и, поскольку у него не было религиозной веры, дарующей покорность судьбе, он сразу же пал духом под бременем несчастья.

Приученный к деятельной жизни, привыкший к свежему горному воздуху, к ежедневным физическим усилиям, к радостному существованию среди людей, он не мог выносить тюремного одиночества.

Тщетно вставал он на свою табуретку, тщетно повисал на тюремной решетке, чтобы вдохнуть хотя бы глоток воздуха, который ветер приносил ему с Арденн; тщетно старался он разглядеть на туманном горизонте, далеко за Маасом, огибавшим город огромной серебристой лентой, дорогие его сердцу леса Тё; тщетно уносился он туда в своем воображении; тщетно пытался он вновь обрести в своей памяти их свежие запахи, лучи света, пронизывающие густую листву, смутный шум ветвей, колеблемых ветерком и шепчущих в ночи, — мрачная реальность сразу же дохнула на его золотые грезы и развеяла их, как ветер развеивает осенние листья, и дед, внезапно очнувшись и видя себя в холодной голой камере, среди влажных серых стен, предался отчаянию и начал жаловаться на судьбу.

И предавался отчаянию он так сильно, жаловался на свою участь так горько, что тяжело заболел.

Вскоре некий врач получил разрешение посетить его в тюрьме.

Движимый духом корпоративности, этот врач, естественно, отнесся к аптекарю участливо.

Он преувеличил серьезность заболевания и настоял, чтобы заключенному предоставили камеру не такую унылую, как та, в которую он был помещен, и пищу более обильную, чем та, которую ему давали до тех пор; и, поскольку дед очень скучал, врач дал обещание доставить ему тайком книги.

Одновременно он предпринял определенные меры к тому, чтобы за солидную сумму возмещения князь-епископ простил деду его прегрешения и, получив таковую, отпустил его на свободу.

Поскольку благодаря ходатайствам моей бабушки бургомистр и старшины города Тё обратились к монсеньеру с такой же просьбой, через месяц заключения дед узнал от своего друга-врача, что за сумму в две тысячи флоринов он будет незамедлительно освобожден.

Моей бабушке тут же было отправлено письмо с этой радостной вестью и просьбой принести означенную сумму, почти равную всем семейным сбережениям.

В постскриптуме письма говорилось: чем раньше придет с деньгами моя бабушка, тем раньше ее муж выйдет на свободу.

Бабушка передала через нарочного ответ, что завтра, в два часа пополудни, она будет в епископском дворце.

Эта добрая весть настолько обрадовала деда, что он всю ночь не мог сомкнуть глаза.

Значит, вскоре он снова увидит родной дом, свое большое кресло у очага, свое ружье, висящее над камином, отличное ружье, крайне редко дающее промах; услышит, как радостным лаем приветствуют его появление собаки, которых он в эти минуты надеялся увидеть всех четырех, присоединяясь к мнению Люка и Жонаса, что две гончие просто сбились со следа; утешая себя мыслью об их возможной ошибке, он говорил себе так же, как говорил председатель тулузского суда Людовику XV: "Не бывает такого хорошего коня, который ни разу бы не споткнулся"; наконец, он мечтал также (и это стало бы отнюдь не самой малой его радостью) расцеловать жену и детей.

Но, какими бы лучезарными ни были эти его грезы, они ничуть не ускоряли ход времени, тянувшегося для него мучительно медленно; нет ничего удивительного в том, что ему в голову пришла роковая мысль: чтобы скоротать время, он вытащил из своего тайничка одну из книг, принесенных врачом, зажег маленькую лампу и стал читать.

К несчастью, какой бы интересной ни была эта книга, дед над ней уснул, и притом столь глубоко, что надзиратель, увидев свет в камере, смог неслышно войти, причем так тихо, что заключенный этого не заметил, и забрать книгу из его рук.

Надзиратель совсем не умел читать, и это только усугубило несчастье.

Он отнес книгу казначею монсеньера епископа, ведавшему всеми хозяйственными делами во дворце.

Казначей счел происшествие достаточно серьезным.

Он передал том монсеньеру епископу, а тот, взглянув лишь на заглавие, тут же бросил книгу в огонь и немедленно решил, что аптекарь из Тё должен заплатить двойной выкуп, а именно: один выкуп за нарушение правил охоты, а второй — за чтение антихристианских сочинений.

Это означало, что теперь надо было пожертвовать не только скромными семейными сбережениями деда, но и его ремеслом, поскольку, для того чтобы набрать сумму в четыре тысячи флоринов, требовалось продать аптеку.

А на это нужно было время.

И все это время дед по-прежнему оставался в тюрьме.

Наконец, моей бабушке удалось продать аптеку, и, взяв с собой деньги, она пошла освобождать бедного узника, который, хотя и знал, на каких условиях ему собирались вернуть свободу, с нетерпением ждал ее затянувшегося прихода, несмотря на то, что вместе со свободой к нему приходило полное разорение.

Стремление деда как можно скорее вырваться из тюрьмы объяснялось еще и тем, что, после того как он был уличен в чтении безбожной книги, его водворили в прежнюю камеру.

И вот в один прекрасный день заскрипели засовы мрачной тюрьмы, открылась массивная дверь — и моя бабушка упала в объятия супруга.

"Наконец, наконец-то ты свободен, бедный мой Жером! — воскликнула она, покрывая поцелуями исхудавшее лицо мужа. — Ты свободен! Правда, мы разорены окончательно".

"Ну что ж! — ответил исполненный радости дед. — Хоть мы и разорены, я на свободе: будь спокойна, женушка, я стану трудиться и заработаю ту сумму, которую мы истратили на мое освобождение. Однако, женушка, давай-ка поторопимся уйти отсюда, а то я здесь задыхаюсь".

Оговоренная сумма была отсчитана и вручена казначею монсеньера.

Во время этой церемонии Жером Палан не мог удержаться и не глядеть на него косо.

Затем, весь дрожа от сдерживаемой ярости, он выслушал короткий выговор, которым аббат сопроводил получение выкупа, и, схватив расписку и взяв под руку жену, поторопился выйти из тюрьмы и покинуть город.

По дороге моя бабушка, не упрекнув мужа ни единым словом, много говорила о нужде, ожидающей их детей.

Нетрудно понять, что ей хотелось бы, чтобы муж вернулся домой, глубже осознав всю серьезность их положения, и отказался бы в дальнейшем отдавать такому дорогостоящему развлечению, как охота, столь значительную часть своей жизни.

Но дед, по мере того как он все ближе подходил к Тё, все меньше вникал в слова жены и, весь поглощенный какой-то неотступной мыслью, казалось, почти не слушал супругу.

Вдыхая воздух городских улиц, вскоре сменившийся воздухом полей, он стал снова чувствовать тревогу, оставленную им на пороге тюрьмы.

Иными словами, его снова охватывала дрожь при мысли, не случилось ли что-то недоброе с двумя его собаками, чей лай он перестал слышать в тот день, когда лесники арестовали его и повели в льежскую тюрьму.

И все же, несмотря на всю свою обеспокоенность, он не стал расспрашивать жену о собаках.

Однако, войдя в дом, он даже не взглянул на свою опустевшую аптеку и на свою заброшенную лабораторию, а ведь они, переходившие от отца к сыну в течение более сотни лет, теперь должны были через несколько дней перейти в руки чужого человека.

Он обнял двух своих детишек, ждавших его на пороге.

Они бросились ему на шею, но он тут же оторвал их от себя и побежал прямо на псарню.

Несколько секунд спустя он вернулся оттуда с угрюмым взглядом, с искаженными чертами лица, бледный как смерть.

"Мои собаки! — кричал он. — Где мои собаки?!"

"Какие собаки?" — спросила, вся дрожа, моя бабушка.

"Фламбо и Раметта, черт побери!"

"Да неужели ты не знаешь?.." — отважилась произнести бабушка.

"Отвечай мне, где они? Может, ты продала их, чтобы туже набить мошну этого проклятого епископа? Или они сдохли? Отвечай же!"

Мой отец, избалованный ребенок, ответил вместо матери, которая из-за гнева мужа лишилась дара речи и пребывала в ужасе и отчаянии.

"Папа, они мертвы".

"Мертвы?! Как же это?"

"Их убили".

Мой отец очень любил Фламбо, с которым он всегда играл, и потому о смерти своего доброго друга сообщил моему деду, плача горькими слезами.

"Ах, они мертвы! Ах, их убили!" — только и произнес дед, усадив ребенка на колени и целуя его в лоб.

"Да, папа", — подтвердил мальчик, заливаясь слезами.

"Но как же они погибли, мой дружок? Кто их убил?"

Ребенок молчал.

"Скажи, кто?" — вскричал дед, начиная впадать в ярость, хотя до тех пор он с большим трудом сохранял видимость хладнокровия.

"Боже мой, бедный мой муж, — решилась вступить в разговор моя бабушка, — я думала, ты знаешь, что монсеньер приказал убить твоих собак".

Дед стал мертвенно-бледным.

"Епископ приказал это сделать?" — переспросил он.

"Да".

"И кто же осмелился выполнить такой приказ?"

Внезапно его озарила догадка:

"Есть только один человек, один на всем свете, способный совершить подобное злодейство".

"О, он об этом очень сожалеет!"

"Значит, — прервал свою жену мой дед, — это Тома Пи-ше?"

"С тех пор все люди в городе, — продолжала моя бабушка, — отворачиваются от него, словно от чумного".

"О, я не знаю, кто отомстит епископу за меня! — воскликнул дед. — Но что касается Тома Пише, то я сам сведу с ним счеты, и это так же несомненно, как то, что я не верю в Бога!"

Бабушку мою с головы до ног охватила дрожь, и не столько от этой угрозы, сколько от такого богохульства.

"О мой муж, мой бедный друг, дорогой мой Жером, умоляю тебя, не говори подобного, если ты не хочешь заставить твою жену и твоих детей проклинать тебя!"

Но богохульник ничего не ответил.

Погруженный в задумчивость, он сидел на своем обычном месте.

За ужином он не спросил ни об одной подробности события, которое, казалось бы, должно было больно задеть его чувства.

С тех пор дед никогда больше об этом не заговаривал.

Как и было обещано им жене, со следующего дня он стал подыскивать себе работу.

Ну а поскольку, как я уже упоминал, был он человек весьма образованный, ему без труда удалось ее найти.

Компания Левье из Спа доверила ему упорядочить свои счета, и, поскольку платила она щедро, в дом Жерома Палана мало-помалу начало возвращаться благосостояние.

V

Однако характер деда сильно изменился.

Насколько раньше дед был веселым и беззаботным, настолько теперь он стал печальным и угрюмым. Он, жизнерадостный весельчак, теперь никогда не смеялся; он, неутомимый рассказчик, теперь всегда молчал; он, никогда раньше не сказавший ни единого грубого слова даже чужому ребенку, стал грубо обращаться со своим сыном.

И это далеко еще не все. Порой без всяких на то оснований он, теряя самообладание, произносил резкие и горькие речи против человечества в целом и против своих соседей в частности.

Нет ничего удивительного в том, что соседи начали постепенно отдаляться от бывшего охотника, а он ни единой фразой, ни одним жестом не стал их удерживать.

Что же касается его безбожия, то оно лишь усугубилось.

Когда-то оно проявлялось лишь в шуточках и куплетах, которые дед напевал по вечерам после охоты; в то время он с удовольствием выпивал в компании кюре из Тё и даже злил мою бабушку, заявляя ей, что в пасторский дом его влекут только прекрасные глаза племянницы священника.

Но теперь, после своего выхода из тюрьмы, дед перестал даже приветствовать старого священника.

Один лишь вид сутаны повергал его в ярость.

Если со шляпой в руке, снятой из-за жары, ему случалось пройти перед распятием, он вызывающе надевал ее снова на голову и разражался обвинениями не только в адрес священнослужителей, но и вообще против всяких религиозных верований, на которые он нападал в бого-хульственных речах.

Но особенно печалило мою бедную бабушку то, что после своего возвращения в Тё дед ни одного раза не был на охоте, а она ни одного раза не была на мессе.

Она горячо просила своих детей — шли ли они в школу, возвращались ли оттуда или просто выходили на улицу поиграть — заходить в церковь и молиться за себя, за нее и в первую очередь за своего отца.

Дети уверяли мать, что они так и делают, но, тем не менее, тревоги ее не утихали: а говорят ли малыши Господу все то, что сказала бы ему она сама, если бы смогла войти в святой храм?

Правда, стоило ей остаться одной в доме или уединиться в своей комнате, она спешила вознести к Богу все молитвы, какие только знала.

Но разве эти молитвы, произнесенные урывками дома, могли обладать той силой, какую они имели бы, будучи произнесены в церкви?

Поэтому бедная моя бабушка беспрерывно плакала; но даже слезы свои она вынуждена была скрывать.

Весь ее печальный вид, так же как ее черные одеяния, раздражали деда.

"Скажи, в чем ты можешь меня упрекнуть? — спрашивал он, когда заставал жену плачущей. — Я ведь работаю, не так ли?"

"Не в этом дело, дорогой мой Жером", — отвечала несчастная женщина.

"Разве чего-нибудь недостает тебе, а тем более твоим детям?"

"Ну что ты! Слава Богу, у нас все есть. Не в этом дело".

"Я перестал ходить на охоту, — продолжал дед, — после своего возвращения я даже не прикоснулся к ружью и не отвязывал собак".

"Я знаю, знаю это, — соглашалась моя бабушка, — но, повторяю, Жером, не в этом дело".

"Так в чем же тогда дело и чего ты хочешь? Скажи мне, объясни без обиняков. Не съем же я тебя!"

"Хорошо, — согласилась бедная женщина, — мне хотелось бы, чтобы ты не превращал всех своих старых друзей во врагов; мне хотелось бы, чтобы к тебе хоть немного вернулась твоя былая веселость, пусть даже бы ты и поохотился, но только — упаси, Господь! — не каждый день, как это было раньше, а по праздничным и воскресным дням; мне хотелось бы, наконец, и это самое заветное мое желание, чтобы ты не богохульствовал и не оскорблял святых".

"Что касается наших друзей, — ответил ей муж, — я только оказал им услугу, отдалившись от них, ведь никого не прельщает дружба с бедняком".

"Жером!.."

"Я знаю, что говорю, жена; что касается моей веселости, она почила полгода тому назад: ее убили в лесах Франшимона и ничто не может ее воскресить".

"Но…" — пробормотала моя бабушка, не осмеливаясь закончить фразу.

"Да, я понимаю, — заявил, весь помрачнев, Жером Палан, — ты хочешь потолковать о Боге и святых".

"Увы, добрый мой Жером я с болью вижу…"

"…как я высказываюсь о них, не так ли?"

Добрая женщина утвердительно кивнула.

"Ну, что ж, — продолжил дед, — если та манера, в какой я говорю о святых, раздражает их, пусть они мне дадут это знать сами".

Тут у моей бабушки дрожь прошла по всему телу.

"Однако, — отважилась сказать она, — среди них есть один, которого ты прежде почитал; ты помнишь его?"

"Нет, не помню", — ответил дед.

"Это святой Губерт".

"Пусть так! Я любил его точно так же, как любили меня мои друзья, — за отличные обеды, поводом для которых он служил; правда, за эти обеды платил не кто иной, как я, и, хотя никогда не было недостатка в вине, чтобы провозгласить здравицу в честь святого, он всегда забывал попросить счет; поэтому я порвал с ним точно так же, как с другими".

Затем, с явным жестом нетерпения, Жером Палан продолжил:

"Впрочем, жена, оставим шуточки; я люблю тебя, тебя и наших детей, но не вижу необходимости любить кого-то другого, и, поверь мне, любить я буду только вас. Я буду работать не щадя себя, и это вдвойне заслуживает уважения, поскольку у меня не было привычки к труду; я буду работать ради того, чтобы вам жилось беззаботно, но, послушай меня, все это при одном условии".

"Каком же?"

"При условии, что ты оставишь мою совесть в покое и не будешь забивать мне голову своими ханжескими придирками".

Ответить на это было нечего.

Моя бабушка отлично знала собственного мужа.

Она только вздохнула и замолчала.

Тогда Жером Палан посадил сына и дочку себе на колени и стал слегка подкидывать их, изображая верховую езду.

Бабушка подняла голову и с удивлением посмотрела на мужа.

Вот уже пол года она не видела его в таком хорошем расположении духа.

"Жена, — заявил он, заметив ее удивление, — ведь завтра воскресенье, день охоты, как ты сама только что сказала. Что ж, по крайней мере в этом деле, сама увидишь, я последую твоим советам. А что касается веселости, что поделаешь? Будем надеяться, что и она в свою очередь вернется ко мне".

И он довольно потер руки.

"Видишь, видишь, я уже веселюсь".

Бабушка совершенно не понимала, что могло означать такого рода перевозбуждение.

"Ну-ка, жена, — попросил дед, — дай мне глоток можжевеловой настойки, давненько я ее не пил!"

Бабушка принесла ему маленький стаканчик, подобный тем, из каких обычно пьют ликеры.

"Это что такое?! Что это такое?!" — возмутился дед. — Подать мне стакан для бордо! Я хочу наверстать упущенное время".

И поскольку жена колебалась, он снял детей с колен и встал, чтобы взять стакан подходящего размера.

Затем дед протянул его жене.

Бабушка наполнила стакан до краев и по требованию мужа повторила это трижды.

"Жена, — заявил Жером Палан, — завтра воскресенье, и, более того, оно приходится на третье ноября: стало быть, завтра день святого Губерта. Я решил полностью следовать твоим наставлениям; значит, я опустошаю этот стакан в честь святого, во славу его вечную в этом и в ином мире, и мы посмотрим потом, какую дичь он пошлет нам в знак благодарности. И эту дичь, жена, мы не станем продавать, какова бы она ни была; мы съедим ее всей семьей, не правда ли, дети? Скажите, дорогие мои крошки, какую дичь вы любите больше всего?"

"Мне, — заявил мальчик, — хотелось бы зайца под одним из тех сладких соусов, какие так хорошо умеет готовить наша матушка".

"О да, да, папа, — воскликнула девочка, которая очень любила вкусно поесть, — заяц в сладком соусе — это то, что надо; мы так давно не ели зайчатины!"

"Ну что ж, клянусь дьяволом! Будет у вас, дети, заяц! — воскликнул Жером Палан, обнимая своих крошек, как он их называл. — А вот и мое льежское ружье, — и он указал на свою двустволку, повешенную над камином. — Вот оно, мое льежское ружье, которое сумеет добыть какого-нибудь зайца. Слышишь, великий святой Губерт? Зайца! Зайца! Нам нужно зайца; дети его просят, и, черт побери, я принесу одного, пусть даже мне придется поднять его и погнать между твоими ногами, если он спрячется там!"

И в самом деле, под ружьем деда висела картина, изображавшая святого Губерта, между ногами которого нашел себе убежище заяц.

Ясно, что конец речи деда испортил ее начало.

Возвратившись к себе в комнату, бабушка стала на колени с тем, чтобы повторить свою молитву еще набожнее, чем обычно.

Но, несомненно, бесстыдное богохульство ее мужа помешало слетавшему с ее уст тихому шепоту подняться ко Всевышнему.

На следующий день мой дед, верный своему слову, встал до восхода солнца и в сопровождении двух оставшихся у него собак, то есть Рамоно и Спирона, направился в поля.

Хотя тогда, как и сегодня, было лишь 3 ноября, землю уже покрывал снег.

Собаки погружались в него по грудь и бежать не могли.

Кроме того, снег шел ночью, зайцы не двигались с места и, следовательно, не оставили на снегу никаких следов.

Тогда дед попытался обнаружить какого-нибудь из них в укрытии.

Несмотря на свою обычную ловкость в этом деле, он прошел пять-шесть льё, провел в поле большую часть дня, но так и не нашел ни одного зайца.

Так что домой он вернулся с пустым ягдташем.

Несмотря на это, дед сохранял еще довольно хорошее настроение, благодаря тому что накануне он находился в добром расположении духа.

После ужина он запер собак, снова снял с крюка ружье, поцеловал жену и детей.

"Что это ты собираешься делать, Жером?" — спросила у него весьма удивленная супруга.

"Что я собираюсь делать?"

"Да, об этом я тебя и спрашиваю".

"Пойду устрою косому засаду: разве я не обещал детям зайца?!"

"Ты убьешь его, Жером, в следующее воскресенье".

"Я им обещал зайца сегодня, а не в следующее воскресенье, жена. Хорошенькое будет дело, если я не сдержу слово, да, малыши?"

Дети бросились отцу на шею с криками:

"О да, папа, хотим зайца, зайца!"

"Зайца такого большого, как Рамоно", — смеясь, добавил мальчик.

"Зайца такого большого, как ослик Симоны", — прибавила девочка, еще громче смеясь.

"Будьте уверены, — заявил Жером, нежно целуя детей, — будет вам заяц; сегодня вечером эти бездельники зашевелятся, и при лунном свете я увижу их на снегу, огромных, словно слоны".

И с ружьем на плече дед вышел из дому.

Уходя, он насвистывал тот же самый охотничий клич, какой насвистывал в тот день, когда Тома Пише убил его собак.

VI

Дед направился по дороге к Рамоншану.

Снег сыпал не переставая, и дед подумал, что зайцы спустятся в низины, а потому он решил расположиться в лощине, тянущейся от Рамоншана до Спримона.

Дойдя до перекрестка, охотник остановился.

Место было выбрано отличное.

В наши дни никакой охотник не устроил бы там засады, поскольку на этом месте стоит распятие.

Но в то время там не было ничего, кроме кустарника.

Прошло около четверти часа и только что пробило девять, как вдруг он услышал в направлении от Эвая к Лува-еньезу голос, напевавший застольный куплет.

"Ну, черт побери! — вырвалось у деда. — Нашелся же чудак, который спугнет сейчас зайца, если только поблизости находится хотя бы один из них".

Голос все приближался.

Скрип снега под ногами певца вскоре начал отчетливо звучать в ушах моего деда, замершего в своем укрытии.

Было полнолуние.

Покрывавший землю снег отражал лунный свет и усиливал его сияние.

Так что дед без труда узнал подходившего к нему человека.

То был Тома Пише.

Он провел вечер у эвайского сельского учителя и теперь возвращался в Франшимон. Эвайский сельский учитель был тестем Тома Пише.

Поскольку Жерому Палану все еще не верилось, что к нему приближается Тома Пише, он затаил дыхание, вглядываясь в темноту ночи.

Но когда Жером убедился, что это убийца Фламбо и Раметты собирается миновать перекресток, возле которого он устроил засаду, сердце его так заколотилось, что оно едва не вырвалось из груди, взгляд заметался, а пальцы судорожно сжали ствол и приклад ружья.

Но, тем не менее, дед не был злым человеком и злого умысла в сердце не таил.

Так что он решил не останавливать Тома Пише, если тот пройдет мимо молча.

Тома Пише прошел молча.

Он даже не заметил моего деда.

Но зло возжелало, чтобы он возвращался домой той же дорогой, какой пришел дед.

Разумеется, он заметил его следы, отпечатавшиеся на снегу.

Следы были свежими.

С другой стороны перекрестка Тома их не видел.

Он обернулся, увидел кусты и заподозрил, что в них прячется какой-то охотник.

Намереваясь выяснить, кто же этот охотник, он пошел по следу моего деда.

Пойдя по его следу, Тома Пише вышел на него самого.

Жером понял, что он обнаружен.

Чтобы не доставить своему недругу удовольствие застигнуть его в укрытии, дед встал во весь рост.

Тома Пише и в голову не приходило, что это может быть Жером Палан.

Но с первого же взгляда он увидел, с кем имеет дело.

Тогда, наверное испытывая угрызения совести по поводу совершенного им злодеяния, он, похоже, растерялся.

"Ну, что, господин Палан, — произнес он почти ласковым голосом, — так мы здесь в засаде?"

Дед промолчал.

Он лишь вытер себе рукавом лоб, по которому стекал пот.

"Не хотел бы я оказаться на вашем месте, — продолжал Тома Пише, — ведь в эту ночь северный ветер такой пронизывающий, что может подпалить даже волчью шкуру".

"Проваливайте!" — вместо ответа оборвал его дед.

"Что, что? Проваливать?! — переспросил Тома Пише. — И почему это я должен проваливать и по какому праву вы мне приказываете?"

"Говорю тебе — проваливай! — повторил дед, стукнув о землю прикладом ружья. — Проваливай!"

"Значит, мне проваливать! — отозвался Тома. — Нетрудно догадаться: я должен проваливать, потому что вы нарушаете закон, устроив здесь засаду, занимаясь браконьерством, охотясь по снегу за зайцами".

"Повторяю еще раз — проваливай отсюда! — крикнул дед. — Убирайся, Тома Пише, — вот тебе мой добрый совет!"

Какое-то мгновение тот колебался.

Но, по-видимому, ему стыдно было уступать.

"Так вот, — заявил он, — я не пройду мимо такого безобразия! Узнав вас, я был готов оставить вас в покое и идти дальше, ведь после тюрьмы вы, говорят, повредились в уме, а безумцам, как и детям, кое-что можно простить. Но если вы позволяете себе говорить со мной в таком тоне, я арестую вас, господин Жером Палан, и лишний раз покажу вам, как я умею исполнять свой долг".

И он двинулся прямо на деда.

"Клянусь дьяволом, Тома, ни шага больше! Не дразни меня, Тома", — лихорадочно выкрикнул дед.

"А, ты думаешь напугать меня, Жером Палан, — произнес Тома, покачав головой, — но на меня не так-то просто навести страх!"

"Ни шага больше, говорю тебе! — вскричал дед, и в голосе его все сильнее звучала угроза. — Нас уже разделяет кровь, так что берегись! Иначе снег впитает твою кровь точно так же, как земля впитала кровь моих бедных собак!"

"Угрозы! — воскликнул лесник. — Уж не думаешь ли ты, что меня остановят твои угрозы!.. Ой-ой-ой! Для этого понадобится кое-что посущественнее угроз, да и человек должен быть не такой, как ты, приятель!"

И, размахивая палкой над головой, он пошел на деда.

"Так ты этого хочешь! Что ж, ты свое получишь, — сказал дед. — Пусть кровь, которая сейчас прольется, падет на того из нас, кто действительно виновен!"

И мгновенно сорвав с плеча ружье, он выстрелил одновременно из двух стволов.

Два выстрела слились в один.

Но звук их был настолько слаб, что дед, забыв о свойстве снега полностью заглушать звуки, подумал в этот миг, что произошла осечка.

Поэтому он схватил свое ружье за ствол, намереваясь в стычке с врагом орудовать им как дубиной.

Внезапно он увидел, как Тома Пише выронил палку, стал хвататься руками за воздух, повернулся на месте и рухнул лицом в снег.

Первым порывом охотника было подбежать к упавшему.

Тома Пише был мертв!

Он умер без единого стона.

Двойной заряд пробил ему грудь насквозь.

Дед несколько мгновений стоял, немой и недвижимый, рядом с человеком, которого он всего лишь секунду тому назад превратил в труп.

Тут он вспомнил, что у Тома Пише есть жена и дети, ожидающие его возвращения.

Он будто воочию увидел, как они, встревоженные, при малейшем шуме спешат к двери, и перед тем огромным горем, какое суждено было испытать этим ни в чем не повинным людям, он почувствовал, как его былая ненависть к еще недавно живому врагу меркнет и исчезает.

В ту минуту бедняге показалось, что ему достаточно проявить желание и Тома вернется к жизни, поскольку это он смог ее отнять у него.

"Ну, Тома, довольно, — произнес Жером Палан, — подымайся, Тома, подымайся!"

Труп, разумеется, не только не встал, но и звука не произнес.

"Ну же, вставай!" — повторял дед.

И он опустился на колени, чтобы взять Тома под мышки и помочь ему подняться.

И только тогда, когда кровь, вытекавшая из груди лесника, пропитала снег вокруг трупа, окружив его алым ореолом, только тогда эта кровь вернула деда к ужасающей реальности.

Он подумал о собственной жене, о собственных детях, и только ради того, чтобы не сделать двух женщин вдовами и четверых малышей — сиротами, он отказался от мысли покончить с собой.

Однако, для того чтобы жить дальше, надо было скрыть от всех этот труп, который навлек бы на него людское мщение.

Жером Палан направился в сторону Тё.

Он пошел вдоль городских оград, перелез через забор, чтобы попасть в свой сад, и, никого не разбудив, взял кирку и лопату, предварительно закинув висевшее на ремне ружье за спину, и широким шагом направился к перекрестку.

Приближаясь к месту убийства, он дрожал так, словно у трупа его должны были ожидать судья и палач.

Жером не сделал и ста шагов, когда луна, на несколько мгновений померкшая, выплыла из низких темных облаков и ярко осветила белый ковер, укрывавший окрестности.

Все было безмолвно, пустынно, скорбно.

Тогда дед, весь дрожа, взглянул в сторону перекрестка.

В том месте, которое было ему более чем хорошо знакомо, что-то чернело на белом фоне.

То был труп Тома Пише.

VII

Так вот, — продолжал хозяин гостиницы, — случилось нечто неслыханное, нечто непонятное, нечто необъяснимое: на этой черной массе, на этом трупе виднелся какой-то предмет, какое-то неподвижное существо, какое-то четвероногое: казалось, оно сидело и отдыхало.

Бедный Жером Палан покрылся холодным потом.

Волосы зашевелились у него на голове.

Несчастный подумал, что это всего лишь игра его воображения, обман чувств, и вознамерился продолжить свой путь.

Увы, ноги его словно приросли к земле.

А ведь нельзя было терять ни одной драгоценной минуты.

Дело в том, что это была ночь святого Губерта, когда собираются компании охотников, и один из них, проходя мимо, мог бы заметить труп.

Жерому Палану пришлось сделать нечеловеческое усилие.

Он собрал все свое мужество, чтобы превозмочь сковавший его ужас, и сделал несколько шагов вперед, пошатываясь как пьяный.

Но когда он оказался всего лишь в пяти-шести шагах от трупа, неясные очертания существа, залезшего на него, стали более отчетливыми.

По длинным шевелящимся ушам, по передним лапам, которые были короче задних, охотник понял, что это заяц.

Но вот что никак не вязалось с большим охотничьим опытом деда: заяц, существо, по природе своей самое трусливое на земле, похоже, не только не боялся ни живого человека, ни покойника, но и на вид был в три-четыре раза крупнее обычного зайца.

Тут что-то смутно вспомнилось Жерому Палану.

Сынишка просил его принести зайца величиной с Рамоно.

Дочка просила его принести зайца величиной с ослика матушки Симоны.

Уж не исполнилась ли детская мечта, словно в волшебной сказке?

Все это показалось Жерому Палану совершенно нелепым, он подумал, что грезит, и рассмеялся.

Но на этот смех откликнулось жуткое эхо.

То хохотал огромный заяц, привстав на задних лапах и хватаясь за бока передними.

Тут дед перестал смеяться.

Он встряхнулся, огляделся и ущипнул себя.

Нет, он вовсе не спал.

Его взгляд устремился к странному видению.

Оно и теперь не исчезло.

На земле лежал труп.

На трупе сидел заяц.

Заяц, как уже было сказано, в три раза больше обычного.

Заяц, покрытый почти белой шерстью.

Заяц, глаза которого в темноте горели, словно у кота или пантеры.

Несмотря на сверхъестественный облик зайца, уверенность деда в том, что он имеет дело с обычным совершенно безобидным животным, взяла верх над его страхом.

Он подумал: увидев человека совсем рядом с собой, заяц обратится в бегство.

Дед подошел к трупу на расстояние протянутой руки.

Заяц не дрогнул.

Дед коснулся ногой тела Тома Пише.

Заяц не пошевелился.

Однако в лучах луны глаза его сверкали еще сильнее, а более всего они сверкали, когда встречались с глазами моего деда.

Дед стал ходить вокруг мертвеца.

Заяц поворачивался и следил за всеми его движениями, причем так, что человек ни на миг не мог уклониться от завораживающего взгляда его горящих глаз.

Дед стал кричать, махать руками, даже зарычал, и, если бы такое рычание услышали заячьи Александр Македонский, Ганнибал или Цезарь, ни один из них не смог бы усидеть на месте.

Все было бесполезно.

И тогда необычайный ужас обуял несчастного убийцу.

Его охватило желание пасть на колени и помолиться.

Но он поскользнулся и упал на руки.

Ему удалось встать, и он попытался хотя бы перекреститься.

Однако, как только бедняга поднес пальцы ко лбу, он увидел, что рука у него красная от крови.

Не делать же крестное знамение окровавленной рукой!

И тогда благая мысль покаяться перед Господом покинула Жерома Палана.

Им овладела какая-то лихорадочная ярость.

Он отбросил подальше кирку и лопату.

Затем, сорвав с плеча ружье, он взвел курок, прицелился в зайца и выстрелил.

Тысячи искр полетели от удара бойка, но выстрела не последовало.

Дед тут же вспомнил, что два заряда он выпустил в Тома Пише и,пребывая в ужасе, забыл перезарядить ружье.

Тогда он схватил ружье за ствол и, подняв его над сохранявшим невозмутимость зайцем, со всего размаха ударил его прикладом.

Животное лишь прыгнуло в сторону.

Приклад же с глухим стуком опустился на труп.

А огромный заяц стал описывать круги вокруг убийцы и его жертвы.

Круги эти становились все шире и шире.

И, странное дело, чем больше удалялся заяц, тем больше он вырастал в глазах моего деда, который, не в силах выносить ужас дольше, потерял сознание и рухнул рядом с покойником.

VIII

Когда дед пришел в себя, на землю плотными хлопьями падал густой снег.

Бедняга приподнял голову, словно мертвец из своего савана.

Взгляд его сразу же устремился к телу Тома Пише.

Падающий снег окутал его своим белым покровом.

Труп уже почти не был виден, и под складками снежного покрывала лишь угадывались очертания человеческого тела.

Но следует сказать, что самый большой ужас внушал Жерому Палану вовсе не труп Тома Пише.

Самый большой ужас вселял в него огромный белый заяц.

К счастью, он уже исчез.

Видя, что самого страшного из двух его врагов нет, дед вскочил, будто подброшенный пружиной.

Он уже отказался от решения зарыть тело лесника.

Для этого у него не оставалось больше ни сил, ни мужества.

Кроме того, он спешил уйти как можно дальше от этого места. Ведь если он останется, огромный заяц может вернуться сюда!

Дед огляделся, подобрал ружье, кирку и лопату и, пошатываясь как пьяный, согнувшись, опустив голову, направился по дороге к Тё.

На этот раз он вошел в дом через дверь, оставил в кухне кирку, лопату и ружье, ощупью добрался до своей комнаты и рухнул на постель, но страшная лихорадка не давала ему спать всю ночь.

Утром он увидел, что за окном все еще падает снег.

Жером встал и подошел к окну.

Окно выходило в сад.

За садом тянулась равнина.

Снег покрывал землю слоем толщиной больше фута.

Он сыпал и сыпал так в течение двух суток.

Толщина снежного покрова достигла тридцати шести дюймов.

Все это время дед оставался в постели. Ему не нужно было придумывать какой-нибудь предлог, чтобы не покидать свою комнату; и хотя его лихорадка немного улеглась, он был, как говорится, явно не в своей тарелке.

Однако, обдумывая случившееся с ним, прикидывая, насколько оно относится к области невозможного, он в конце концов счел свое видение в ночь убийства порождением собственного страха.

С этого времени мысли деда занимало только одно — его преступление, и тут я должен сказать, что его растревоженное сознание старалось найти оправдание совершенному им поступку.

Да и потом, все благоприятствовало Жерому Палану.

Если бы не выпавший снег, люди уже узнали бы о смерти Тома Пише, а так о ней никому еще не было известно.

Так что дед мечтал лишь о том, чтобы этот ниспосланный Провидением снег продолжал покрывать землю.

Однако преступник сознавал, что, как ни благоприятствовал ему этот снег, рано или поздно он сойдет.

Пока стоят морозы, снег будет лежать.

Он не растает до оттепели.

И до оттепели труп Тома Пише не будет обнаружен.

Дед подумывал о побеге, но у него не осталось ни гроша, и к тому же нищенское существование, которое ему пришлось бы влачить в чужих краях, вдали от жены и детей, страшило его больше, чем эшафот.

Кроме того, дело происходило ночью, в поле, без единого постороннего взгляда; не было ни одного свидетеля убийства, и в этом убийца был совершенно уверен.

Почему в убийстве должны заподозрить именно его, а не кого-нибудь другого?

По всей вероятности, он даже вызвал бы подозрение меньше, чем другие; люди видели, как он вышел в воскресенье утром, а вернулся домой к ночи.

Но никто не видел, как он вышел из дому во второй раз, и никто не видел, как он во второй раз возвратился.

Правда, всю ночь у него продолжалась лихорадка, и весь понедельник он был болен. Но то, что он болен, то, что у него лихорадка, вовсе не означает, что он непременно должен быть убийцей своего ближнего.

В итоге дед предоставил случаю избавить его от последствий совершенного им преступления. Само собой разумеется, проявление минутной слабости, овладевшей им, когда он захотел помолиться, когда он попытался осенить себя крестным знамением, никогда больше не повторялось. Так или иначе, он придумал легенду на тот случай, если его коснется подозрение, и стал выжидать.

Однажды, проснувшись, — после той страшной ночи дед каждое утро первый свой вопрошающий взгляд бросал на небо, — так вот, однажды, проснувшись, он увидел, что темные облака стоят низко над землей.

Он подошел к окну и открыл его.

Порывы густого и теплого воздуха дохнули ему в лицо, затем полился дождь — сначала моросящий, а затем проливной.

Наступила оттепель.

Приблизился грозный час.

Несмотря на придуманную им легенду, замешательство деда возросло настолько, что у него снова началась лихорадка, вынудившая его опять лечь в постель.

В постели он провел весь день, с головой укрывшись одеялом.

Время от времени он спрашивал себя, уж не лучше ли опередить события и самому отдаться в руки правосудия, признавшись в своем преступлении.

На следующий день после начала оттепели снег почти совсем сошел.

Со своей кровати дед смотрел через окно на поля, и глаза его не могли от них оторваться.

Ведь там повсюду возникали среди снега прогалины черной земли, напоминавшие острова в океане.

В эту самую минуту он услышал громкий шум, доносившийся с улицы.

Не было никаких сомнений, что произошло что-то новое, причем связанное со смертью Тома Пише, и тут сердце деда сжалось и пот выступил у корней его волос.

Несчастному пришла в голову мысль посмотреть, из предосторожности воспользовавшись дырочкой в занавеске, что же там такое происходит. Он даже встал, чтобы выполнить это намерение.

Но при первом же сделанном им шаге ноги отказались ему повиноваться.

Он умирал от желания спросить у кого-нибудь, что там за шум, постепенно нараставший как будто прямо у него под окнами.

Но он предчувствовал, что голос у него будет сильно дрожать и это покажется подозрительно неестественным.

Он услышал шаги на лестнице, быстро снова лег в постель, повернулся спиной к стене и натянул одеяло до самого носа.

То была моя бабушка, словно спешившая удовлетворить любопытство мужа.

Она рывком распахнула дверь.

Дед вскрикнул: он подумал, что дверь вышибли.

"Ах, друг мой, — воскликнула бабушка, — извини меня!"

"Я спал, женушка, и ты меня разбудила", — объяснил ей супруг.

"Видишь ли, Жером, я подумала, что эта новость тебя заинтересует".

"Что за новость?"

"Знаешь ли ты, что несколько дней тому назад исчез Томас Пише?"

"Да… нет… то есть…"

И бедняга вытер простыней пот, заливавший его лоб.

"Так вот, — продолжала бабушка, не заметив жеста своего мужа, — принесли его тело".

"Ах!" — сдавленным голосом пробормотал больной.

"Ох, Боже мой, да, принесли!"

Деду захотелось спросить, что говорят о смерти Тома Пише, но он не отважился.

И на этот раз жена упредила его желание.

"Похоже, он замерз и, словно нищий, умер в снегу".

"А… а… его труп?" — выдавил из себя несчастный.

"Наполовину съеден волками", — ответила ему супруга.

"Да ну?" — вырвалось у Жерома.

"Это так".

"Наполовину съеден!.. Бедный Тома! Наверное, голова и ноги?"

"Почти все тело; на самом деле нашли только скелет".

Дед вздохнул. Он подумал, что если там нашли только скелет, то, наверное, вместе с плотью исчезли и следы двух его ружейных выстрелов.

А бабушка продолжала говорить, но уже наставительным тоном:

"Ты видишь, Жером, что правосудие Господне свершается неспешно и что пути Господни неисповедимы. Однако рано или поздно длань его простирается над виновным и, в то время когда он пребывает в покое и безнаказанности, настигает его, чтобы покарать".

Дед не смог сдержать стона.

"Что с тобой, Жером?" — встревожилась его испуганная жена.

"Подай-ка мне, женушка, стакан воды; мне что-то не по себе".

"И правда, ты побледнел".

"Причина тому — новость, которой я никак не ожидал".

"Держи стакан, муженек, держи и пей!"

Дед поднес стакан к губам, зубы его застучали по стеклу, а рука задрожала так сильно, что половина воды пролилась на одеяло.

"Ах, Боже мой, Боже мой! — запричитала бабушка. — Может быть, ты заболел серьезней, чем я думала, Жером? Не сходить ли за врачом, господином Депре?"

"Нет-нет! — воскликнул дед. — Ничего не надо делать".

И он рукой остановил жену.

Рука его оказалась влажной от пота.

Супруга посмотрела на Жерома с еще большей обеспокоенностью.

Но он заявил:

"Да пустяки все это, пустяки, просто у меня приступ лихорадки; но он последний, и я чувствую, что скоро поправлюсь".

И правда, с этого дня, благодаря душевному облегчению, принесенному столь счастливой развязкой, Жерому Палану, словно больному, пережившему страшный, но спасительный кризис, становилось все лучше и лучше; и вечером, когда он узнал, что тело Тома Пише погребено по-христиански на городском кладбище и на его гроб навалено добрых шесть футов земли, он настолько успокоился, что велел жене привести детей и поцеловал так же нежно, как целовала их мать, а такого с ним ни разу не случалось после ночи 3 ноября.

Однако радость несчастного семейства стала еще большей, когда дед заявил, что он чувствует себя намного лучше и намерен встать с постели.

Все захотели ему помочь. Моя бабушка предложила му-жу руку, но он сам встал во весь свой высокий рост.

"Зачем мне помощь? — сказал выздоравливающий. — Уж не показалось ли вам, что я умираю?"

И правда, он уверенно спустился по лестнице.

В столовой стол был накрыт для матери и детей.

"Вот как?! — весело спросил он, увидев на столе только три прибора. — А мне что, не положено ужинать?"

Бабушка поспешила поставить четвертый прибор и пододвинуть к столу еще один стул.

Дед сел и стал выстукивать вилкой и ножом по тарелке ритм какого-то марша.

"Ей Богу, уж если на то пошло, — сказала бабушка, — у нас в погребе лежит бутылка старого бургундского, которую я держала для какого-нибудь значительного случая. Сегодня у нас как раз такой случай".

И славная женщина спустилась в погреб, чтобы взять заветную бутылку бургундского.

Стали ужинать.

Бабушка была настолько счастлива, что она наливала мужу стакан за стаканом.

Неожиданно она увидела, как дед побледнел и весь задрожал.

Затем он схватил висевшее над камином ружье.

Затем прицелился во что-то, направив ружье в самый темный угол дома.

Однако, так и не выстрелив, он с растерянным видом приподнял ружье и бросил его в столовой.

Он вспомнил, что не перезаряжал его после ночи 3 ноября.

Бабушка спросила у мужа, что означает его странное поведение.

Но тот отказался отвечать.

С полчаса он вдоль и поперек мерил шагами столовую.

Затем он поднялся в свою комнату и лег в постель, не произнеся больше ни единого слова.

Ночью его, наверное, мучили какие-то жуткие кошмары, поскольку он несколько раз вскакивал, издавая тоскливые крики и размахивая руками, словно изгоняя что-то навязчивое или кого-то назойливого.

Жером Палан снова увидел огромного зайца!

IX

Таким образом, — продолжал хозяин гостиницы, — убийство Тома Пише вовсе не осталось, как на то надеялся дед, тайной между ним и Богом.

Получается, что напрасно было предано могиле тело жертвы и напрасно бросали на гроб землю забвения.

Страшное животное появлялось перед Жеромом Паланом в любое время дня и ночи, напоминая ему о том, что был и третий в ту страшную ночь и что в могилу, в которую погребли жертву, не погребли вместе с ней угрызений совести убийцы.

Жизнь моего деда, которой он было снова с большой радостью предался в день похорон Тома Пише, стала для него пыткой из-за странного видения, то и дело возникавшего на его пути.

Порой этот чудовищный заяц сидел у камина и, греясь у огня вместе с дедом, пронизывал его такими пылающими взглядами, которых бедняга не мог ни вынести, ни забыть, несмотря на то что он был человеком сильного духа.

Порой, когда дед трапезничал, огромный заяц проскальзывал под стол и царапал ноги хозяина дома своими острыми когтями.

Если дед намеревался что-то писать, расположившись за своим письменным столом, он чувствовал за спиной это животное, опиравшееся своими лапами на подлокотники его кресла.

По ночам чудовищная голова животного появлялась между кроватью и стеной, чихала и шевелила ушами.

Тщетно дед переворачивался в постели с боку на бок: огромный заяц неизменно находился прямо перед его глазами.

Когда же бедняге удавалось превозмочь страхи, вызванные жутким видением, и наконец-то уснуть, он через несколько минут просыпался под непомерной тяжестью, давившей на его грудь.

Это все тот же огромный заяц сидел на Жероме Палане и преспокойно тер себе морду передними лапами.

Что касается бабушки и детей, то они не видели ровным счетом ничего подобного.

И поскольку несчастный, по всей видимости, отбивался от каких-то воображаемых преследований, все стали думать, что он сходит с ума.

Так что в его доме поселилась скорбь.

Наконец, однажды утром, после того как деда всю ночь мучили кошмары, он встал со спокойствием человека, принявшего окончательное решение.

Он надел на ноги башмаки с подковами, застегнул пряжки своих высоких кожаных гетр, взял ружье, почистил его, продул стволы, прогрел их на огне и с особой тщательностью зарядил: предварительно убедившись, что порох сух, он засыпал его в стволы, не уронив при этом ни одной его частички; сверху положил фетровые пыжи, смазав жиром их края, а затем с силой забив их при помощи шомпола; затем поверх засыпал щедрую порцию свинцовой дроби третьего номера, идеальной формы и совершенно одинакового размера, и, наконец, забил все это с такой же тщательностью, с какой приступил к делу.

Затем он насыпал затравочный порох на полки ружейного замка и при посредстве затравника соединил этот порох с тем, что был в стволах.

Наконец, вскинув ружье на плечо, он пошел отвязать собак, радостно запрыгавших перед своей конурой, и, сопровождаемый ими, зашагал к Рамоншану.

Читатель, наверное, помнит, что именно по этой дороге Жером Палан шел на охоту в ночь 3 ноября.

Моя бабушка, следившая за всеми действиями мужа, радовалась, полагая, что любимое занятие может избавить его от того странного угнетенного состояния, в которое он впал.

Она проводила мужа до порога дома.

Оттуда она следила за ним взглядом до тех пор, пока он не скрылся из виду.

Дело было в конце января.

Густой туман покрывал поля, еще более плотный туман лежал в лощине; но дед так хорошо знал поля и дороги, что, ни разу не усомнившись, несмотря на влажную пелену, затянувшую землю, дошел прямо до перекрестка, где разыгралась ноябрьская драма.

Дед уже разглядел на расстоянии десяти шагов от себя смутные контуры кустов, за которыми он прятался в ту роковую ночь, как вдруг прямо из-за куста на то самое место, где упал Тома Пише, прыгнул заяц, которого Жером тотчас узнал по его огромным размерам: это было то самое животное, что навсегда погубило его покой.

Прежде чем дед, все же ожидавший этой встречи, успел сорвать с плеча ружье, заяц растаял в тумане, а Рамоно и Спирон, оставаясь в связке, погнались за зверем.

Дед, задыхаясь, поспешил за ними.

Когда он добрался до плоскогорья Спримона, туман рассеялся под сильным ветром, дувшим с вершин, и охотник сумел разглядеть впереди себя своих собак.

Собаки разорвали связывавшую их веревку.

Они бежали громко лая.

Впереди, в двух сотнях шагов от них, несся заяц, белая шерсть которого четко выделялась на красноватом фоне верескового ковра.

"Никак он начинает сдавать? — воскликнул дед. — Черт подери, сейчас они его возьмут! Ату, Рамоно! Ату, Спирон!"

И он с новым пылом помчался за ними.

Это была бешеная охота, смею вас уверить!

Казалось, у охотника, собак и зайца были стальные мышцы.

Через поля, леса, луга, ложбины, холмы, ручьи и скалы заяц и его преследователи проносились так, будто их несли крылья.

И все это, ни на мгновение не переводя дыхания, не давая себе и пяти секунд для передышки!

Однако странным было то, что огромный заяц бежал перед охотником, словно матерый волк.

Он не ускорял бег, он не петлял, он не следовал вдоль ручьев, оврагов и борозд, он ничуть не старался сбить собак со следа, и, казалось, его никоим образом не волнуют последствия этой ужасающей погони.

Заяц вскачь мчался по прямой.

Он неизменно оставался на сотню шагов впереди собак, которые, обнюхивая его теплые следы, лаяли все громче и неслись вперед все быстрее, не будучи, однако, в силах хоть сколько-нибудь сократить расстояние, отделявшее их от зверя.

Что касается деда, то он по-прежнему бежал позади собак, так же как собаки бежали позади зайца, и науськивал их, без конца повторяя:

"Ату его! Ату!"

В этом безумном беге ягдташ мешал охотнику, и он бросил его.

Какой-то веткой сорвало с его головы шапку.

Он не стал поднимать ее, чтобы не терять время.

К счастью, заяц описал огромный круг, словно хотел вернуться к исходному пункту погони.

Одну за другой он пересек земли Спримона, Тильфа, Френё и Сени.

К полудню он возвратился к Эваю.

Дед, несколько отставший в этом пятичасовом беге, находился еще на горе, когда собаки, вырвавшись в долину, добежали до берега Урта.

Он подумал, что заяц ни за что не осмелится перебраться через реку, в то время весьма полноводную из-за дождей, что сам он пойдет по его следу и, наконец, окажется от него на расстоянии выстрела.

При виде того, как зверь словно насмехался над гончими, дед после пяти часов охоты полностью оставил надежду, что собакам удастся затравить зайца.

Поэтому он, рассчитывая, что заяц повернет обратно, расположился посреди склона, на краю леса, не выпуская зверя из вида и готовый сменить свою позицию применительно к поведению, которое тот изберет; заяц же, со своей стороны, в ожидании собак сел на берегу реки на куче тростника, спокойно объедая его концы.

Собаки неотвратимо приближались к нему.

Казалось, заяц не обращает на них никакого внимания.

Вскоре псы оказались от него всего в десяти шагах.

Сердце охотника забилось так сильно, что он уже едва мог дышать.

Расстояние, отделявшее собак от зверя, сокращалось все больше.

Рамоно, бежавший впереди, рванулся, горя желанием растерзать зайца.

Но тот бросился в поток, в его грозные пенные волны.

Так что пасть Рамоно схватила только воздух.

"Ну, сейчас он утонет! — вскричал дед. — Браво, браво!"

И он побежал по склону горы с такой скоростью, что ему стоило неимоверных усилий остановить свой бешеный бег и не сорваться в воды Урта.

На бегу охотник повторял:

"Сейчас он утонет! Сейчас он утонет! Сейчас он утонет!"

Но заяц ловко пересек течение наискось и беспрепятственно выбрался на противоположный берег.

Увидев его на траве живым и невредимым, собаки, которые по примеру хозяина остановились на берегу и подобно ему, казалось, ожидали гибели зайца, увидев, что, вопреки всякой вероятности, этого не произошло, тоже бросились в реку.

Но им повезло куда меньше, чем их врагу.

Разгоряченный Рамоно не смог справиться с быстрым течением.

Бедное животное изнемогло, сопротивляясь его силе: пес не доплыл и до середины реки, как силы стали его покидать.

Он исчез из вида, затем вновь появился на поверхности реки, но его лапы лишь слабо колотили по воде, которую ему нужно было преодолеть.

Несмотря на все свои усилия, он снова погрузился в воду.

Тогда дед спустился, а вернее, скатился по береговому склону к реке и сам бросился в воду, чтобы помочь своей собаке.

В это мгновение Рамоно вынырнул в третий раз.

Дед позвал его.

Несчастный пес повернул к нему свою умную морду и громко заскулил.

К этому времени ему удалось проплыть почти две трети расстояния до противоположного берега.

Но на призыв своего хозяина он повернул назад.

Это стало для собаки роковым.

Она поплыла поперек волны.

Одолеваемый течением, Рамоно несколько раз повернулся на месте, еще раз жалобно взвизгнул, в последнем мучительном усилии взглянул на хозяина, а затем его понесло течение.

Дед вошел по колени в поток.

Затем он погрузился по горло.

Доплыв до собаки, он схватил ее и выволок на траву.

Там он тщетно пытался ее отогреть, вернуть хоть какую-то гибкость ее окоченевшим и похолодевшим лапам.

Бедный Рамоно издал предсмертный стон.

Жизнь ушла из него.

В ту минуту, когда охотник в отчаянии пытался воскресить своего пса, его слуха достиг собачий лай с противоположного берега.

Дед поднял глаза.

Тут он увидел на другой стороне реки огромного зайца, который, сделав крюк, вернулся на прежнее место, словно находил какое-то жестокое наслаждение, присутствуя при смерти одного из тех, кто его преследовал.

Спирону, более удачливому, чем Рамоно, удалось переплыть Урт, и он продолжил гнать проклятого зверя.

Дед бросил прощальный взгляд на своего несчастного и верного товарища.

Затем он с еще большим ожесточением стал снова преследовать зайца.

Это преследование продолжалось до вечера.

Само собой разумеется, оно было тщетным.

Когда начало смеркаться, Спирон, лай которого уже больше часа становился все реже и слабее, лег на землю, отказываясь идти, а вернее, будучи больше не в силах сделать и шага.

Хозяин взвалил его на плечи и осмотрел местность, чтобы найти дорогу к своему дому.

X

В это время дед находился в стороне Френё, в восьми или девяти льё от Тё.

К концу охоты он, похоже, принял какое-то важное решение и удалился от дома больше, чем когда-либо делал это прежде.

Но дед был настолько взволнован, что, хотя ему и пришлось бежать целый день и, по всей вероятности, преодолеть двадцать или двадцать пять льё, он совсем не чувствовал усталости.

Если же он и испытывал утомление, то превозмог его и бодро зашагал по дороге, возвращаясь в Тё.

Перед ним простирался мрачный, пересеченный лишь тропинками лес долины Сен-Ламбер.

Он без колебаний вошел в чащу.

Не прошло и пяти минут и дед не успел сделать и пятисот шагов, как он услышал за спиной шорох сухих листьев.

Он обернулся посмотреть, кто это идет за ним.

За ним следовал огромный заяц.

Дед ускорил шаг.

Заяц приноровился к его шагу.

Дед остановился.

Заяц тоже остановился.

Дед положил Спирона на землю, указал ему на зайца и стал натравливать пса на зверя.

Но несчастный Спирон удовольствовался тем, что вдохнул доносившиеся до него запахи, а затем, постанывая, лег и свернулся калачиком, чтобы уснуть.

Тогда охотник решил прибегнуть к помощи ружья.

На этот раз оно было заряжено, и заряжено как следует.

Он взвел курки обоих стволов, положив палец на спусковой крючок, чтобы собачки не щелкнули при взводе, и вскинул ружье.

Но, когда он прижал приклад к плечу, ему не удалось взять зайца на мушку.

Огромный заяц исчез.

Почти обезумев от ужаса и отчаяния, дед поднял Спирона, уже уснувшего и время от времени полаивавшего, наверное преследуя во сне огромного зайца, снова взвалил пса на плечи и нетвердой походкой продолжил путь, не осмеливаясь ни оглядеться вокруг, ни обернуться назад.

Когда он добрался домой, было три часа ночи.

Бабушка, измученная тревогой, ожидала возвращения мужа и намеревалась слегка его побранить.

Но, увидев, в каком состоянии он пришел, она не стала его бранить вовсе: она его пожалела.

Затем, когда он снял с плеч Спирона, бабушка взяла у него ружье.

Напомним, что он остался и без шляпы, и без ягдташа.

Ягдташ он бросил сам, а шляпу сорвало веткой.

Бабушка велела ему немедленно лечь в постель.

Затем она заставила его выпить большую чашу хорошего вина, подогретого с пряностями, и села на край кровати.

Она взяла обе руки мужа в свои ладони и, не говоря ни слова, стала тихо плакать.

Деда растрогали заботы и слезы доброй женщины.

Затем, размышляя об этом, он подумал, что, наполовину посвятив жену в свою тайну, он тем самым наполовину облегчит свои терзания.

Жером был уверен в ее любви и способности хранить тайну.

Он признался жене во всем.

О, моя бабушка Палан была женщина очень достойная!

Она не пустилась в упреки, она не разразилась обвинениями и проклятиями по поводу его роковой страсти к охоте — причине всех их бед.

Нет, она не произнесла ни единого слова, относящегося к прошлому.

Напротив, она простила деду вспыльчивость, которая привела его к убийству.

Не осудив покойного, она подчеркнула значимость обид, нанесенных им ее мужу.

Кончилось тем, что она поцеловала и утешила деда, как поцеловала бы и утешила своего любимого ребенка мать, и постаралась своими словами вернуть Жерому хоть немного покоя и безмятежности.

И наконец, приободренная благодарностью супруга, она сказала ему:

"По-моему, Жером, тебе следовало бы увидеть во всем этом перст Божий; это не кто иной, как Бог, подвел несчастного Тома под твою пулю, чтобы покарать его за злобу к тебе; но он же, чтобы нанести удар твоему неверию, позволяет злому духу терзать тебя".

Жером Палан вздохнул, но не стал высмеивать жену, как несомненно сделал бы это прежде.

Поэтому она продолжала:

"Сходи, муженек, к нашему кюре, кинься ему в ноги, расскажи ему о своей беде, и он поможет тебе избавиться от беса, наверняка вселившегося в этого злого зайца".

Но против этого предложения дед восстал.

"Ну да! — воскликнул он. — Пойти к кюре, чтобы он выдал меня судьям своего епископа! Ну и мысль! Нет, ей-Богу, я уже имел с ними дело и вовсе не стремлюсь снова попасть в их лапы! Впрочем, женушка, ты просто с ума сошла: нет во всем этом ни Бога, ни дьявола".

"А что же это, в таком случае?" — в отчаянии спросила добрая женщина.

"Случайность и мое больное воображение; мне нужно во что бы то ни стало убить этого чертового зайца! И когда я увижу его у моих ног, недвижного, мертвого, по-настоящему мертвого, тогда моя душа успокоится без посторонней помощи и я уже больше не буду думать обо всем этом".

Бедная моя бабушка смирилась, понимая, что здесь бесполезны любые попытки сломить упрямство ее супруга.

XI

После двухдневного отдыха, в котором нуждался охотник, а еще больше его пес, дед снова отправился в поле.

Зайца он поднял на том же самом месте, что и в первый раз.

Это было тем более странно, что его логовище, вполне, черт побери, приметное, находилось на перекрестке, где проходило за день больше трех десятков людей.

Так же как в первый раз, заяц разрушил замыслы своего преследователя.

Так же как в первый раз, дед возвратился домой измученный и грустный, с новой, но пустой охотничьей сумкой.

В течение целого месяца через каждые два-три дня он возобновлял это ожесточенное противостояние.

Однако все было безуспешно.

Через месяц бедный Спирон умер от истощения.

И дед, находясь на пределе своих сил, вынужден был отказаться от своей безумной охоты.

Но в те дни, когда он охотился, его работа полностью прекращалась, и в бедный дом Паланов пришла нищета.

Вначале семья держалась на плаву благодаря умению моей бабушки поддерживать в доме порядок и бережливо вести хозяйство.

Затем — благодаря продаже то какого-нибудь украшения, то какой-нибудь мебели, этих обломков былого достатка.

Но вскоре эта бережливость и этот порядок оказались бесполезными.

Ящики комодов стали пустыми, а стены оголились.

В доме не осталось больше ни одного предмета, который имел бы хоть какую-то ценность, и в тот день, когда Спирон испустил последний вздох, доброй женщине хватило мужества признаться мужу, что у них нет даже хлеба.

Дед извлек из жилетного кармашка семейные золотые часы, которыми он настолько дорожил, что моя бабушка, знавшая о глубоком почитании мужем этой вещи, продавала крайне необходимые дома предметы, но никогда не осмеливалась просить его пожертвовать этими часами.

Так вот, теперь дед вручил их жене, не сказав ей ни единого слова.

Бабушка отправилась в Льеж и продала там часы за девять луидоров.

Возвратившись домой, она разложила их на столе.

Папаша Палан стал с вожделением и вместе с тем с некоторой нерешительностью рассматривать луидоры.

Затем, взяв четыре монеты, он позвал бабушку:

"Жена!"

Она живо подошла к нему:

"Ты звал меня, наш кормилец?"

"Да. Как ты думаешь, сколько времени мы сможем просуществовать на пять оставшихся луидоров?"

"Ну, — прикинув в уме, сказала бабушка, — если экономить, мы сможем продержаться два месяца".

"Два месяца, — повторил за ней дед, — два месяца — это больше того, что мне надо. Не успеют они пройти, как я сделаю рагу из этого зайца или же досада сведет меня в могилу".

Бабушка заплакала.

"Будь спокойна, — заверил он жену, — этот заяц еще получит свое. С этими четырьмя луидорами я отправлюсь в Люксембург. Я знаю там одного браконьера, у которого есть еще собаки той же породы, что и мой бедный Флам-бо и моя бедная Раметта, и если он продаст мне парочку таких гончих, то, будь я проклят, если не пройдет и двух недель, как я сделаю муфту из шкуры моего мучителя".

Бабушка, всегда с тревогой следившая за выражением лица своего супруга, за теми переменами, какие произвела в нем беда с тех пор, как он потерял душевный покой, не осмелилась противиться его намерению.

Итак, в одно прекрасное утро Жером Палан отправился в Люксембург, пошел прямо в Сент-Юбер и остановился в той самой гостинице, в которой мы сейчас находимся и которую тогда содержал его брат Хризостом Палан, то есть мой двоюродный дед.

Жером нашел своего знакомого браконьера, сохранившего породу Фламбо и Раметты, купил у него кобеля и суку, Рокадора и Тамбеллу, и через пять дней после ухода из дома с торжеством вернулся туда.

На следующий день, на рассвете, он уже отправился в поля.

Но заяц оказался хитрее и сильнее любой собаки, какой бы породы она ни была.

Он оставлял позади себя потомков Фламбо и Раметты с такой же легкостью, с какой он оставлял позади себя Рамоно и Спирона.

Однако, став благодаря печальному опыту более осмотрительным, дед берег новых собак, хорошо понимая, что ему уже некем будет их заменить, если огромный заяц их изнурит тоже.

Охотник не позволял собакам гнать проклятое животное больше трех-четырех часов, и, убедившись, что силой зайца не возьмешь, прибегнул к хитрости.

Он тщательно заделал все дыры в живой изгороди, через которые заяц обычно убегал; только одну или две он оставил открытыми и установил в них силки, подготовленные с особой тщательностью.

Затем он засел неподалеку в засаде как для того, чтобы прийти на выручку собакам, если они сами попадут в петли, так и для того, чтобы иметь возможность выстрелить по зайцу.

Но проклятый заяц просто насмехался над всеми этими орудиями лова.

Он их чуял, он их обнаруживал, он их угадывал, проделывая новую дыру в живой изгороди рядом с зияющим проемом, и проходил сквозь шипы и тернии, не оставляя на них ни клочка шерсти.

Затем на какой-нибудь подветренной стороне он обнаруживал деда и показывался ему на глаза лишь на расстоянии, которое не могла преодолеть ружейная пуля.

Было от чего сойти с ума!

Два месяца, прожить которые семье удалось благодаря пяти луидорам, полученным за проданные часы, истекли, а заяц был все еще жив.

Дети остались без рагу.

Их мать осталась без муфты.

Что касается бедняги-охотника, то он тоже был жив, если только существование, которое он вел, можно было назвать жизнью.

Он не знал отдыха ни днем, ни ночью, он стал желтым, как выжатый лимон; его похожая на пергамент кожа словно прилипла к костям; но его поддерживала какая-то сверхчеловеческая сила, и страшные охоты, на которые он ходил почти ежедневно, свидетельствовали о его мужестве.

Истекли еще два месяца.

Эти два месяца Паланы жили в долг.

В конце концов настал день, когда вся несчастная семья должна была покинуть свой дом, чтобы в нем не поселились и не стали жить за ее счет судебные исполнители.

"Ах, — говорил дед, — все это были бы пустяки, если бы я смог схватить этого проклятого зайца!"

XII

Дед снял жалкую лачугу на краю деревни.

Он вскинул ружье на плечо, как делал это, отправляясь на охоту, затем посадил по ребенку на каждую руку, свистом созвал собак, подал жене знак идти за ним и, даже не оглянувшись, ушел из родного дома.

Бабушка, вся в слезах, следовала за мужем.

Сама она не могла бы решиться покинуть это дорогое ее сердцу жилище, где она произвела на свет двух своих бедных детей и где она так долго была счастлива.

Ей казалось, что она расстается с жизнью.

Когда они пришли в нищенское жилище, где им предстояло поселиться, она сочла момент подходящим, чтобы отважиться на просьбу.

Молитвенно сложив руки и опустившись перед мужем на колени, она стала умолять его открыть глаза и увидеть очевидное, узнать в происходящем карающую десницу Господню, дать отдых своему смятенному уму, отправившись на исповедь, и, наконец, прибегнув ко всем средствам, какие только может предоставить ему Церковь, изгнать беса, жертвой которого, похоже, он стал.

Дед, которого несчастья лишь озлобили, довольно грубо воспринял эту просьбу и, указав жене на ружье, заявил:

"Пусть только этот подлый заяц пробежит хотя бы в сорока шагах от меня, и вот что тогда даст мне отпущение грехов!"

Увы, впоследствии Жерому более десятка раз представлялся случай выстрелить в зайца с расстояния не только сорока, но и тридцати, и даже двадцати шагов, и каждый раз он давал промах.

Так они и жили до осени.

Приближалась годовщина той страшной трагедии, которая перевернула всю жизнь моего деда.

Напомним, что это случилось 3 ноября.

Накануне годовщины, 2 ноября, дед обдумывал новые уловки, какие могли бы избавить его от этого кошмара.

Было семь вечера.

Жером сидел у очага, в котором еле-еле горел торф, а моя бабушка расположилась напротив мужа и, держа детей на коленях, пыталась согреться.

Вдруг дверь открылась.

В комнату вошел хозяин гостиницы "Льежский герб".

"Господин Палан, — спросил он у деда, — не хотите ли завтра неплохо заработать?"

Хорошие заработки были настолько редки, что дед никак не надеялся на такую удачу.

Жером в ответ покачал головой.

"Вы отказываетесь?"

"Я не отказываюсь, но спрашиваю, каким же это образом мне удастся хорошо заработать?"

"Да очень легко: сейчас поймете".

"Посмотрим!"

"У меня остановились два иностранца, — продолжал хозяин гостиницы, — они приехали в Тё поохотиться; так не хотите ли стать их провожатым и руководить их охотой?"

Дед, несомненно рассчитывавший посвятить завтрашний день преследованию огромного зайца, вознамерился было дать резкий отказ.

Но его супруга, догадавшись, что с ним происходит, сняла с колен детей, исхудавших и грустных, ибо за целый день им удалось поесть лишь один раз, и то скудно, и слово "нет" замерло на губах деда.

"Хорошо, — сказал он со вздохом, — я согласен".

"В таком случае завтра в полдевятого утра приходите за ними, метр Палан; нет нужды напоминать вам о необходимости быть точным. Как мне помнится, вы отличались даже чрезмерной точностью, когда были аптекарем и дело касалось того, чтобы сделать мне те или иные процедуры, которых я страшно боялся в детстве. Итак, в полдевятого утра".

"Договорились: в полдевятого".

"Так я могу на вас рассчитывать?"

"Да, вы можете рассчитывать на меня".

"Спокойной ночи!"

"Спокойной ночи!"

Хозяин гостиницы вышел в сопровождении моей бабушки, которая от всей души его благодарила.

Дед занялся приготовлениями к завтрашнему дню.

Он наполнил порохом роговую пороховницу и дробью — дробовницу, почистил ружье и положил его на стол.

Бабушка в глубокой задумчивости наблюдала за ним.

Похоже, она что-то замышляла.

Наконец, они легли спать.

Дед спал крепче и встал позже, чем обычно.

Когда он открыл глаза, супруги рядом с ним в постели не было.

Он позвал ее и детей.

Никто не откликнулся.

Предположив, что они в маленьком палисаднике, примыкавшем к дому, Жером встал и поспешно оделся.

Ходики прокуковали восемь раз, и он боялся опоздать к назначенной встрече.

Натянув штаны и гетры, надев куртку, он стал искать свои охотничьи принадлежности.

Но он не нашел ни ружья, ни пороховницы, ни дробовницы, ни ягдташа.

А ведь он отлично помнил, что все это было оставлено им на столе.

Дед обшарил все углы, перевернул все, что попадалось ему под руку, но поиски были тщетными, и он ничего не нашел.

Он побежал в сад, призывая на помощь жену.

Но в саду не было ни жены, ни детей.

Более того, проходя через двор, он увидел, что дверь в сарайчик Рокадора и Тамбеллы широко распахнута.

Рокадора и Тамбеллы там не было.

В эту минуту башенные часы пробили половину девятого.

Нельзя было терять ни минуты.

Чтобы не упустить хороший заработок, обещанный ему вчерашним гостем, он побежал к гостинице "Льежский герб", решив взять у ее хозяина то, чего ему недоставало для охоты.

И правда, увидев у гостиницы двух охотников, готовых двинуться в путь и ждавших лишь его, Жером Палан рассказал им о своей неприятности.

Охотники дали ему ружье и ягдташ.

И все трое уже готовы были покинуть гостиницу.

С ее порога дед увидел, что к нему бежит жена.

В руке она держала ружье, дробовницу и пороховницу.

Рокадор и Тамбелла прыгали у ее ног.

"Как! — запыхавшись, крикнула она мужу издали. — Ты уходишь без ружья и без собак?"

"Где же они были? Я никак не мог их найти".

"Охотно этому верю; ружье и охотничьи принадлежности я спрятала от детей, а собак отвела к мяснику, который вчера предложил мне для них мясные обрезки".

"А дети?"

"Бедные малыши ходили со мной; однако этим господам уже не терпится. Иди, бедный мой муженек, иди! Я не желаю тебе удачной охоты, ведь говорят, что это приносит несчастье; но я почему-то уверена, что ты вернешься более радостным, чем уходишь".

Дед поблагодарил супругу, но жестом руки выразил сомнение в удаче.

Слишком много бед выпало на его долю, чтобы он мог легко надеяться на успех.

За все это время у него настолько вошло в привычку ходить на перекресток, что именно оттуда он начал охоту с двумя иностранцами.

Собак спустили с поводка, и они принялись вынюхивать заячьи следы.

И вот впервые случилось нечто небывалое: оказавшись на перекрестке, гончие, похоже, никак не могли взять след.

Наконец, они побежали довольно уверенно, нащупывая путь зверя, и, уже изучивший ухватки своего огромного зайца, который начинал с того, что дерзко играл с собаками в поддавки, дед предположил, что его мучитель провел эту ночь где-то вне округи и, следовательно, Рокадор и Тамбелла взяли чей-то другой след.

Но когда охотники переходили совсем раскисшую дорогу, один из иностранцев наклонился, чтобы рассмотреть след, и, вглядевшись в него, воскликнул:

"Э, посмотрите-ка! Животное стоит на задних лапах, оно прячется. Вот в грязи его след, совсем свежий. Ну и ну! Вы когда-нибудь видели подобного зайца, господин Палан?"

Да, конечно, господин Палан видел подобного зайца, поскольку это был его мучитель.

Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, кому принадлежал этот гигантский отпечаток в грязи.

Лицо деда потемнело.

Он подумал, что если злой рок желает, чтобы у этих двух иностранцев охота закончилась так же плачевно, как это бывало у него самого, то ему нечего надеяться на обещанное вознаграждение.

Пока он размышлял об этом, собаки приблизились к зайцу.

Они залаяли громче и яростнее.

Дальше приезжие охотники разделились, чтобы ждать зайца на его пути.

Дед повел более пожилого иностранца к перекрестку, который огромный заяц пробегал множество раз: ему любопытно было посмотреть, насколько удачно будет стрелять в эту тварь кто-то другой, а не он сам.

Жером Палан начал верить всерьез, что имеет дело с каким-то заколдованным зверем.

Он надеялся, что пол-унции дроби, которую получит заяц от руки человека постороннего, сможет полностью разрушить чары.

Однако, если Жером узнал след того зайца, на которого он безуспешно охотился целый год, то повадок его он никак не узнавал.

Огромный заяц всегда бежал по прямой, как это свойственно волку.

Сегодняшний же зверь, сделав круг вокруг своего логовища, возвращался к исходной точке, как это присуще обычному зайцу.

Огромный заяц меньше всего обращал внимание на состояние земли, по которой ему приходилось бежать.

Этот же зверь отдавал предпочтение земле раскисшей, которая, прилипая к его лапам, ослабляла запах оставленных следов.

Кроме того, в последние дни собаки гнали своего волшебного зайца как-то неохотно, словно заранее зная, что их усилия бесполезны; на этот раз, напротив, они выглядели полными сил и непостижимого пыла.

В лае собак слышалась злоба.

К каким бы хитростям на своем пути ни прибегал зверь, проницательность гончих без усилий одерживала верх над его уловками.

Дед не мог поверить ни своим глазам, ни своим ушам.

Время от времени он отходил от иностранца, чтобы изучить цепочку заячьих следов, настолько казалось ему невозможным, что это его враг так хитрит, пытаясь сбить с толку его собак.

Наконец он увидел и самого зайца во плоти — в конце одной из дорог, ведущих к перекрестку.

Безусловно, это был тот самый заяц.

Он был узнаваем по своему огромному росту, по своей светло-рыжей шерсти.

Заяц бежал прямо на охотников.

Дед коснулся локтем иностранца и указал ему на зверя.

"Я вижу его", — откликнулся охотник.

Огромный заяц несся вперед, не останавливаясь.

"С тридцати шагов и по передним лапам", — тихо прошептал дед на ухо своему подопечному.

"Будьте спокойны", — ответил тот.

И он стал медленно прижимать ружье к плечу.

Заяц приблизился как раз на нужное расстояние.

Тут он остановился.

Он сел и стал прислушиваться.

Это предоставляло иностранцу отличную возможность для удачного выстрела.

Должен сказать, что сердце деда дикоколотилось.

Иностранец выстрелил.

Поскольку ветер дул по направлению к зайцу, прошло несколько мгновений, прежде чем стало возможным судить о результате выстрела.

"Тысяча проклятий!" — вырвалось у деда.

"Что? — спросил охотник. — Неужели я промахнулся?"

"Никаких сомнений! Посмотрите сами!"

И дед указал неудачнику на огромного зайца, проворно взбиравшегося на насыпь.

Иностранец пальнул в него еще раз.

Второй выстрел оказался таким же безрезультатным, как и первый.

Дед стоял как вкопанный.

Казалось, он забыл, что и у него в руках имелось оружие, которым можно было воспользоваться.

"Да стреляйте же! Стреляйте!" — крикнул Жерому охотник.

Дед словно очнулся и стал целиться.

"Эх, теперь он слишком далеко", — промолвил иностранец.

Едва он произнес эти слова, дед выстрелил.

Хотя расстояние от него до зайца и в самом деле составляло более сотни шагов, подбитое животное несколько раз перекувырнулось и распласталось на земле.

Охотники побежали к нему.

Заяц дергался всем телом и кричал, как сам дьявол.

Один из иностранцев взял его за задние лапы, и дед, запыхавшись, обезумев от радости, не веря собственным глазам, прикончил зайца ударом кулака в затылок.

Правда, такой удар мог бы свалить и быка.

Оба приезжих восхитились невероятными размерами животного и явно радовались такому удачному началу дня.

Дед не сказал ни слова, но, смею вас уверить, радовался куда сильнее, чем они.

Ему казалось, что целая гора упала с его плеч. Он дышал свободно и полной грудью; земля, деревья, небо — все окрасилось в розовый цвет, несказанно приятный для него.

Жером взял из рук охотника огромного зайца, уложил его в свою охотничью сумку, и, хотя теперь она чувствительно отягощала его плечо, он нес ее с легкостью на душе.

Однако время от времени он посматривал в сумку, чтобы убедиться в том, что мертвый негодяй не исчез.

Увы, огромный заяц, хоть и был при жизни кузеном дьявола, теперь являл собою зрелище ничем не привлекательнее, чем любой другой заяц в своем последнем прибежище.

Он лежал там, в кожаной сумке, с остекленелыми глазами, свернувшись клубком, а его торчавшие наружу задние лапы были такими длинными, что доставали деду до лопаток.

Обе собаки, Рокадор и Тамбелла, тоже выглядели весьма довольными.

Свою радость они выражали прыжками и лаем.

Они шли на задних лапах за дедом, пытаясь добраться до охотничьей сумки и полизать сочившуюся оттуда кровь.

Остаток дня соответствовал его началу.

Жером Палан показал себя достойным своей былой славы. Он вел охотников на дичь лучше, чем могли бы это сделать самые породистые легавая или спаниель, и, хотя охота проходила уже далеко не в сезон, дед помог иностранцам убить пять глухарей и великое множество другой дичи.

Оба иностранца были в таком восторге от этой сказочной охоты, что вручили деду луидор и пригласили его отужинать вместе с ними в гостинице "Льежский герб".

Если бы подобное приглашение Жером услышал накануне, он отказался бы от него из-за своего озабоченного душевного состояния, которое не позволяло ему предаваться никаким развлечениям.

Но смерть огромного зайца полностью изменила его настроение, и ему казалось, что столь радостный день следует и завершить как можно радостнее.

Однако он избрал для возвращения в Тё дорогу, идущую мимо деревни, где находилось его жалкое жилище.

Крюк, который им пришлось проделать, довольные охотой иностранцы даже не заметили.

Дедом владели две мысли.

Прежде всего, ему не терпелось отдать жене золотую монету, чтобы в его хижине был такой же праздник, как и в гостинице.

Помимо этого, ему хотелось показать всему своему семейству ужасного огромного зайца, отныне безвредного.

Бабушка стояла на пороге хижины, словно ожидая какую-то важную новость.

Издалека увидев мужа, она сразу же побежала ему навстречу.

"Ну как?" — воскликнула она.

Дед открыл охотничью сумку, висевшую у него под правой рукой, извлек оттуда огромного зайца и, подняв его за лапы, показал добычу супруге.

"Вот, сама видишь", — отозвался он.

"Какой огромный заяц!" — воскликнула переполненная радостью женщина.

"Бог ты мой, ему больше не удастся царапать мне ноги под столом".

"О, конечно же, это так! И кто же его убил? Один из этих господ?"

"Нет, я".

"Ты?!"

"Да, я, и к тому же с большого расстояния, можешь мне поверить; мою дробь должно было подталкивать дыхание дьявола, чтобы она достигла цели".

"Нет, Жером, то было дыхание Бога".

"О чем это ты говоришь?"

"Послушай меня, Жером, и покайся. Сегодня утром я, не говоря тебе об этом, отслужила молебен святому Губерту, чтобы он благословил твое ружье и твоих собак, и это святая вода сняла с тебя проклятие и придала твоей дроби такую чудесную силу".

"Ах-ах!" — язвительно откликнулся дед.

"Ты что, все еще будешь сомневаться?" — спросила добрая женщина.

Дед в ответ лишь насмешливо кивнул.

Однако ему не хватило смелости сказать что-нибудь вслух.

"Жером! Жером! — вздохнула бабушка. — Надеюсь, после ниспосланного тебе в дар чуда у тебя больше не будет сомнений в Господнем милосердии".

"А у меня и нет больше никаких сомнений в нем".

Бабушка сделала вид, что не понимает смысла, приданного ответу:

"Что ж, если у тебя нет никаких сомнений в нем, окажи мне милость, которая меня воистину осчастливит!"

"Какую же?"

"По дороге в гостиницу стоит церковь; войди туда и стань на колени — вот все, о чем я тебя прошу".

"Я уже не помню молитв, — ответил Жером. — Что мне делать в церкви, если я не умею молиться?"

"Ты скажешь только: "Благодарю тебя, Господи!" — и осенишь себя крестным знамением".

"Завтра, — сказал дед, — завтра. Я ведь не отказываюсь".

"Но знаешь ли ты, несчастный, — в отчаянии воскликнула добрая женщина, — что находится между сегодня и завтра? Быть может, пропасть. Можно ли быть когда-либо уверенным, что услышишь, как часы будут отбивать следующий час?! Жером! Жером! Сделай то, о чем я тебя прошу: зайди в церковь, друг мой, зайди в церковь во имя твоей жены и твоих детей! Произнеси молитву, которой я тебя научила, и перекрестись — больше я ни о чем тебя не прошу, и Господь не просит тоже, но только зайди туда".

"Завтра ты дашь мне свой молитвенник, и я прочту все, что ты пожелаешь".

"Молитвы, Жером, не в книгах; молитвы — в сердце. Окуни свои пальцы в святую воду и скажи только одно: "Благодарю". Разве ты не сказал спасибо этим господам, когда они дали тебе золотую монету? Неужели тебе тяжелей сказать это Богу, который даровал тебе жизнь, здоровье, душевный покой, чем этим иностранцам, давшим тебе двадцать четыре ливра?"

И бабушка взяла мужа за руку и потянула его в сторону церкви.

"Нет, только не в этот вечер, — воспротивился дед, раздраженный такой настойчивостью, — потом, потом; господа охотники ждут меня в гостинице, и я не хочу, чтобы они по моей вине ели остывший ужин. Держи, вот тебе двадцать четыре ливра, которые они мне дали в качестве вознаграждения; купи хлеба, вина, мяса; приготовь для детей хороший ужин и успокойся: обещаю тебе завтра пойти на малую мессу, в воскресенье — на торжественную мессу, а в ближайшую Пасху — на исповедь. Теперь ты довольна?"

Бедняжка только вздохнула и отпустила руку мужа.

Потом она неподвижно стояла там, где он расстался с ней, и взглядом следила за ним до тех пор, пока он не исчез из виду.

Затем она с тяжелым сердцем вернулась домой.

И вместо того чтобы ужинать, она стала молиться.

Вечером в гостинице "Льежский герб" было очень весело.

Чаще всего охотники оказываются весельчаками с отличным аппетитом.

Оба иностранца, которым дед послужил провожатым, в этом отношении вполне заслуженно составляли часть великого братства Святого Губерта.

Бутылки беспрерывно сменяли друг друга, и браунбергер и йоганнисберг текли рекой.

Дед с наслаждением возобновлял знакомство с этим славным напитком, который он оценил чо достоинству в дни своего достатка, и теперь пил, не отставая от иностранцев.

За подобным занятием время летит быстро.

Вот так же быстро оно пролетело и для троих собутыльников, и, когда башенные часы пробили двенадцать ударов, охотники могли бы поклясться, что не было и десяти.

Бой часов еще не отзвучал, как вдруг могучий порыв ветра, подобный дыханию урагана, поколебал в лампе язычок огня.

Все трое, как иностранцы, так и мой дед, почувствовали, как по телу у них прошел холод, и от этого леденящего холода волосы на их головах встали дыбом.

Они все одновременно поднялись из-за стола.

В эту минуту им послышался какой-то громкий вздох из того угла, где они сложили свои ружья и дичь.

"Что это?" — спросил один из иностранцев.

"Не знаю", — ответил другой.

"Ты слышал?"

"Да".

"Что ты слышал?"

"Что-то вроде жалобы неприкаянной души".

"Пойдем посмотрим".

И они сделали движение, намереваясь направиться в угол залы и при этом поглядывая, не пойдет ли туда вместе с ними дед.

Но дед стоял на месте, бледный, онемевший и дрожащий как лист.

Неподвижный взгляд Жерома Палана был прикован к его охотничьей сумке, которая странно шевелилась в полутьме.

Внезапно бледность на его лице стала мертвенной.

Его пальцы судорожно вцепились в руку одного из охотников.

Другой ладонью несчастный заслонил себе глаза.

Огромный заяц просунул свой нос в щель между двумя пуговицами, на которые была застегнута сумка.

Вслед за носом он просунул голову.

Вслед за головой появилось все его тело.

Затем, словно он находился на безлюдной вересковой пустоши, заяц принялся обгладывать зеленую ботву с пучка моркови.

И, не переставая ее обгладывать, он метал на деда те жуткие сверкающие взгляды, от которых у несчастного охотника едва не помрачился ум.

Дед раздвинул закрывавшие глаза пальцы, чтобы увидеть, осталось ли на месте жуткое животное, и встретил тот же испепеляющий взгляд.

У несчастного вырвался вопль, словно пламя этого взгляда обожгло ему сердце.

Затем, не произнеся ни звука, он бросился к двери, открыл ее и опрометью побежал в поле.

Заяц оставил в покое морковную ботву и понесся за охотником.

Бабушка, стоявшая на пороге хижины в надежде на возвращение мужа, увидела, как он промчался мимо, не обращая на нее внимания и не отвечая на ее крики.

Вслед за Жеромом скакал огромный заяц, который стал еще больше, чем он был прежде.

Они пронеслись так быстро, что казались привидениями.

Утром следующего дня тело моего бедного деда нашли на том же самом месте, где за год до этого нашли тело Тома Пише.

Похоже, Жером Палан умер несколько часов тому назад.

Он лежал на спине.

Руки деда держали за горло огромного белого зайца, сжимая его окостеневшими пальцами так сильно, что пришлось отказаться от попыток высвободить из них чудовищное животное.

Само собой разумеется, что и заяц был мертв.

Луидор, который дали деду два иностранца, пошел на оплату его гроба, заупокойной мессы и погребения.

Хозяин гостиницы смолк.

На этом месте его рассказ закончился.

— Черт возьми, — произнес Этцель, — я надеялся, что все кончится иначе: мне казалось, что огромный белый заяц превратится в рагу, и мне было бы любопытно узнать, нужно ли умертвить дьявола, прежде чем поместить его в кастрюлю.

Вот, дорогие читатели, рассказ моего друга Шервиля, такой, каким мы его слышали в доме № 73 на бульваре Ватерлоо 6 ноября 1853 года, по возвращении Шервиля из Сент-Юбера.

Рассказ этот стоил мне трех бессонных ночей, и я набрался мужества изложить его письменно только через два с половиной года, как вы можете увидеть по нижеследующей дате.

Суббота, 22 февраля 1856 года, без четверти два часа ночи.

РУСАЛОЧКА

I

Если вам, дорогие дети, доводилось когда-нибудь видеть море, вы должны были заметить, что чем больше его глубина, тем ярче синева его поверхности.

К тому же синеву моря определяет еще и синева неба, поскольку море — это огромное зеркало, сотворенное Господом Богом на земле, чтобы в нем отражались небеса.

И чем ближе широты к экватору, тем лазурнее там небо, а значит, тем лазурнее море.

К тому же там оно самое глубокое, настолько глубокое, что лот, опущенный более чем на тысячу метров, так и не касается дна. Если двенадцать, а то и пятнадцать колоколен, таких, какие стоят в вашем городе или селении, поставить одну на другую, получится высота, равная той глубине, на которую опускали этот лот.

В глубинах этой бездонной водной пучины обитают те, кого называют морским народом.

Помимо рыб, ежедневно подаваемых к столу ваших родителей и потому хорошо вам знакомых, таких, как мерлан, сельдь, сардина, тунец и скат, население моря состоит еще из великого множества живых существ, совершенно неизвестных вам, начиная с огромных кальмаров, ни формы, ни размеры которых установить еще никому не удалось, и кончая неосязаемыми медузами, которых мириадами поглощают киты, растирая их своими усами, а усы эти не что иное, как зубы китов, используемые для изготовления корсетов, которые носят ваши мамы.

Не думайте, дорогие дети, что на дне этих пропастей нет ничего, кроме мокрого песка, какой отхлынувшее море при отливе обнажает на побережье Дьеппа или Трувиля. Нет, думать так означало бы впасть в заблуждение. Растения, порой поднимающиеся до самой поверхности воды, свидетельствуют о том, что эти глубины покрывает гигантская растительность: по сравнению с ней допотопные папоротники высотой в восемьдесят или даже сто футов, какие находят в каменоломнях Монмартра, всего лишь жалкие травинки.

И как пальма, это дерево африканских побережий, воспеваемое поэтами как символ изящества, гнется и качается по прихоти ветра, точно так же повинуются всем движениям моря эти леса из шатких стволов.

И как в наших лесах птицы порхают в листве наземных деревьев, переливаясь в солнечных лучах своим многоцветным оперением, точно так же среди стеблей и листвы морских деревьев скользят разнообразные рыбы, мерцая в прозрачной водной синеве серебряными и золотыми отсветами.

Посреди самого большого из всех на свете океанов, то есть Тихого океана, между островами Чатем и полуостровом Банкс, как раз там, где обитают наши антиподы, высится дворец морского короля. Стены этого дворца возведены из красных, черных и розовых кораллов, а окна его сделаны из тонкого, чистого и прозрачного янтаря; крыши дворца сложены не из черепицы, а из красивых раковин, черных, голубых и зеленых — таких, какими украшены часы у торговцев диковинками в Гавре и Марселе.

Король, обитавший в этом дворце в то время, когда происходили события, о которых мы собираемся рассказать вам, давно уже овдовел, и поскольку покойная супруга доставляла ему немало огорчений, он не пожелал вступить в новый брак.

Распоряжалась всем во дворце его мать, женщина в общем-то превосходная, но отличавшаяся одним большим недостатком, а именно невероятным высокомерием. По этой причине она носила на шлейфе своего платья целую дюжину жемчужниц, в то время как самые знатные придворные дамы и даже сама покойная королева носили их не более полудюжины на платье.

Но самой ее большой заслугой в глазах правящего короля, заслугой, не оспариваемой даже ее недругами, была огромная любовь, которую она питала к морским принцессам, своим внучкам.

По правде говоря, все шесть принцесс были очаровательны, но, следует признать, самой красивой из них была самая младшая. Кожа ее отличалась нежностью и прозрачностью, присущими лепестку розы. Глаза ее сияли голубизной, словно небесная лазурь; но, так же, как ее сестры, она была русалкой, а это значит, что вместо ног ее бедра завершались книзу рыбьим хвостом.

Принцессы любили играть целый день с утра до вечера в огромных дворцовых залах, где произрастали цветы таких богатых красок, каких на земле не увидишь. Принцессы приказывали открыть окна из янтаря, и рыбы заплывали во дворец, чтобы принять участие в их играх почти так же, как это делают ласточки, ради забавы залетающие в наши открытые окна; правда, ласточки обычно остаются неприрученными, в то время как рыбки не боялись брать угощение прямо с ладошек принцесс.

Перед дворцом располагался большой сад, где стволы деревьев были из кораллов, а листья — из изумрудов. На ветвях висели плоды граната из рубинов и апельсины из золота.

Аллеи этого подводного сада были усыпаны тонким песком такого красивого голубого тона, что он походил на сапфирную пыль.

Вообще на всем, что находилось в этом морском царстве, лежал лазурный отсвет, и потому казалось, что небо простирается и над головой, и под ногами.

В безветрие сквозь спокойную воду можно было хорошо разглядеть солнце. Оно походило на огромный фиолетовый цветок, из чашечки которого лились потоки света.

У каждой из принцесс был свой уголок в этом саду, где она могла посадить любое растение, какое только ей хотелось.

Одна придала своему цветнику форму кита, другая — форму омара; а вот самая юная из принцесс сделала свой цветник круглым, как солнце, и цветы там посадила фиолетовые, которые напоминали само солнце, увиденное сквозь толщу воды.

Впрочем, сама она была ребенком странным, тихим и задумчивым; в то время как ее сестры украшали себя драгоценностями, упавшими с тех судов, что потерпели кораблекрушение, она из всех богатств, хранившихся на морском дне, подобрала только мраморную статую какого-то юноши.

То было одно из выдающихся творений древнегреческой скульптуры, которое губернатор Мельбурна распорядился доставить из Лондона, чтобы украсить им свой дворец, но вследствие караблекрушения оно скатилось с палубы судна, его перевозившего, и таким образом попало во владение юной морской принцессы.

Она стала расспрашивать свою бабушку о том, откуда взялось это неведомое ей двуногое существо, и та объяснила ей, что подобное существо — человек и что вся земля заселена существами этого вида.

Тогда принцесса поставила эту статую на скале, возвышавшейся посреди ее садика. Рядом с ней принцесса посадила розовую плакучую иву, от тонких ветвей которой падала на статую фиолетовая тень; но объяснение, данное старой королевой, внучка сочла недостаточным. Она без конца расспрашивала бабушку о мире людей, заставляя рассказывать ей все, что та знала о кораблях, городах, людях и животных этой неведомой земли, которую ей так хотелось увидеть. Особенно прекрасным и удивительным ей представлялось то, что земные цветы обладают запахами, вто время как морские совсем не пахнут. Что еще изумляло принцессу, так это то, что земные леса и сады населены птицами, распевающими на тысячах разнообразных голосов, в то время как рыбы обречены на немоту.

— Когда вам, дочь моя, исполнится пятнадцать, — утешала внучку старая королева, — вы получите разрешение увидеть гладь моря, ночь, лунный свет, а также сидеть на скале, провожая взглядом проплывающие мимо корабли.

— А как же мне увидеть леса и города, о которых вы мне рассказываете, бабушка? — продолжала расспрашивать юная принцесса.

— Вы их увидите на берегах гаваней и заливов островов, но никогда и ни за что не приближайтесь к людям, ведь на земле у вас не будет никакой власти, и они причинят вам зло.

На следующий год одна из юных принцесс должна была достигнуть своего пятнадцатилетия и, следовательно, обрести право подняться на поверхность моря; однако, поскольку все сестры были погодками, самой младшей из них предстояло ждать еще пять лет, прежде чем наступил бы ее черед.

Впрочем, юные принцессы договорились сообщать друг другу обо всем увиденном, поскольку рассказы старой королевы никогда не утоляли до конца их любознательность и внучки догадывались, что бабушка многое от них утаивает.

Но ни одной из них не хотелось достичь своего пятнадцатилетия так сильно, как самой юной принцессе, вероятно потому, что ей приходилось ждать своего часа дольше остальных, и потому, что по характеру она была кроткой и задумчивой.

Много ночей, стоя у открытого окна, она смотрела, как проплывают мимо, поблескивая чешуей, молчаливые рыбы, стремилась проникнуть взглядом сквозь густую синеву волн и созерцала звезды и луну, которые, правда, представлялись ей очень бледными, но куда более крупными, чем они кажутся нам. Если порой какое-нибудь черное облако или, скорее, какое-нибудь непрозрачное тело закрывало звезды и луну от ее взгляда, она знала, что то был кит, проплывающий между ней и поверхностью воды, или же какой-то корабль, плывущий по морю и закрывающий собою небо.

И те, кто плыл на корабле, конечно же даже вообразить не могли, что на дне моря живет юная принцесса, простирающая свои маленькие белые руки к днищу их судна.

Но вот, как уже было сказано, старшей из принцесс исполнилось пятнадцать лет и она обрела право подняться на поверхность моря.

Когда она вернулась на дно, ей не терпелось рассказать сестрам о множестве чудес, одно удивительнее другого.

Но самое прекрасное, по ее словам, она видела тогда, когда, сидя на песчаной отмели, при свете луны вглядывалась в тысячи огней большого города в дальнем конце залива, слушала стук колес по мостовой, колокольный звон, а также все крики и все земные гулы.

Стоит ли говорить о том, как самая юная из принцесс широко открыла глаза и вся обратилась в слух, внимая рассказу сестры; и когда следующей ночью она созерцала луну сквозь голубые воды, ей показалось, что она сама видит тот большой город, о котором рассказывала ее сестра, и что стук колес по мостовой, колокольный звон, а также все крики, и все земные гулы доносятся и до нее.

На следующий год вторая сестра в свой черед получила разрешение подняться на поверхность моря и плавать всюду, где ей захочется; она поднялась на гребне большой волны в час солнечного заката, и закат солнца представился ей самым прекрасным зрелищем в мироздании.

— Небо было золотым и пурпурным, — рассказывала она, — а что касается облаков, то никакие слова не смогут передать яркость их окраски!

На следующий год пришел черед третьей сестры; поскольку море ее нисколько не привлекало, она поплыла вверх по широкой реке, впадающей в море, и увидела красивые холмы и великолепные виноградники; среди густолиственных лесов возвышались замки и крепости; она подплыла к берегу так близко, что расслышала пение птиц.

В одной маленькой бухте ей встретилась целая толпа детей и взрослых людей; они плавали и резвились в воде совершенно голыми. Принцессе захотелось поиграть с ними; но, едва увидев ее волосы с вплетенными в них кораллами, жемчугами и водорослями, а вместо ног покрытый чешуей рыбий хвост, они в испуге разбежались; принцесса вознамерилась последовать за ними до берега, но тут какое-то животное, покрытое черной шерстью, бросилось к ней и стало лаять с таким остервенением, что она, испугавшись в свою очередь, уплыла в открытое море.

Но, возвратившись к сестрам, она не могла забыть ни великолепных лесов, ни радующих взгляд холмов, ни замков, ни, в особенности, детей, которые плавали в реке, не обладая при этом рыбьими хвостами.

Четвертая сестра не поплыла так далеко: то ли потому, что натура у нее была не столь смелая, то ли потому, что желания ее были не столь трудные для исполнения, она просто села на скалу посреди моря, смотрела издали на суда, казавшиеся ей похожими на чайки, и небо, представлявшееся ей огромным стеклянным колоколом. Вместо шумной ватаги ребятишек, плавающих в бухточке, она увидела стаю китов, выбрасывавших из своих дыхал водные струи, которые вздымались как раздвоенный фонтан, а затем, изогнувшись, ниспадали.

По ее мнению, невозможно было увидеть ничего более красивого.

Наступил черед пятой сестры. День ее пятнадцатилетия пришелся на середину зимы; поэтому она увидела то, что ее старшим сестрам увидеть не довелось. Море было зеленым, как гигантский изумруд. Повсюду плавали огромные льдины и остроугольные ледяные вершины, сверкавшие, как алмазные колокольни. Именинница села на один из этих плавающих островков и наблюдала оттуда за бурей, разбившей, словно стекло, самую большую из этих льдин; высокобортные суда качались на волнах, будто легонькие пробки, и даже самые надменные корабли свернули все свои паруса и среди разъяренного океана выглядели крошечными.

Как уже было сказано, когда за пять лет до этого старшей из принцесс исполнилось пятнадцать и она первой поднялась на поверхность моря, по ее возвращении в подводный дворец все сестры, окружив ее, без конца расспрашивали и слушали ее рассказы с великим любопытством и удивлением; однако теперь, когда уже пять сестер, достигнув пятнадцатилетнего возраста, получили разрешение осуществить все свои мечты, надводная жизнь перестала их интересовать и все они сошлись во мнении, что на свете нет ничего прекраснее их подводного царства.

Да чего вы хотите, дорогие мои дети, ведь каждому так хорошо у себя дома!

Нередко с наступлением ночи пять старших сестер брались за руки и вереницей всплывали на поверхность воды. Там, если на море бушевал шторм и влекомый ветром корабль проносился перед ними, принцессы принимались петь своими нежнейшими голосами и манили матросов уйти вместе с ними в морскую пучину, рассказывая о чудесах, которые они там увидят.

Сквозь дождь и туман доносились к матросам мелодичные песнопения; они видели при свете молний белые руки красавиц, их лебединые шеи и их рыбьи хвосты, отливающие золотом, и тогда моряки затыкали себе уши, выкрикивая при этом:

— Русалки! Русалки! Отваливай! Отваливай!

И они уплывали подальше от морских дев настолько быстро, насколько позволяли это ветры и волны.

И в то время, когда пять сестер поднимались на морскую поверхность, бедная маленькая принцесса, оставаясь одна в своем коралловом дворце с янтарными окнами, провожала их взглядом, готовая заплакать. Но у детей моря не бывает слез, а потому они страдают куда больше, чем мы.

— О, если бы мне было уже пятнадцать лет, — вздыхала она, — я охотно предпочла бы нашему водному царству надводный мир, землю и живущих там людей!

Наконец, пятнадцать лет исполнилось и ей.

— Ну вот, — сказала ей бабушка, — теперь и ты стала взрослой девушкой; давай-ка я тебя наряжу так же, как твоих сестер в тот день, когда они впервые поднимались на поверхность моря.

И бабушка украсила голову внучки короной из лилий, в которой каждый цветок представлял собой разрезанную пополам жемчужину, а затем прикрепила к ее хвосту восемь крупных раковин, что указывало на ее высокое положение.

Маленькая принцесса кричала, что булавки причиняют ей боль, но старая королева объяснила ей:

— Чтобы быть красивой, приходится страдать, дитя мое.

Увы, принцесса охотно отказалась бы от всей этой роскоши и, вместо тяжелой короны, украсила бы волосы несколькими пурпурными цветами, которые были ей так к лицу. Но если уж бабушка решила принарядить внучку таким образом, пришлось подчиниться ее воле, ведь, как уже было сказано, если бабушка говорила "Я так хочу" — следовало ей повиноваться.

— А теперь до свидания! — произнесла, наконец, старая королева.

И юная принцесса всплыла в волнах, легкая и прозрачная, словно воздушный шар.

II

Когда златоволосая головка юной русалки появилась на гладкой, будто зеркало, водной поверхности, солнце уже почти совсем погрузилось в море, небо на западе окрасилось в пурпур, а по всему небосводу светились розовыми и голубыми красками облака. На горизонте маячило одноединственное судно: то была прекрасная яхта, шедшая или, вернее, скользившая под двумя парусами — грот-марселем и кливером. В лазурной небесной дали всходила Венера, похожая на светящийся василек; стоял штиль, и морскую гладь, как уже говорилось, не искажала ни одна складка.

Никакой шум не нарушал тишины вечернего простора, кроме какого-то праздничного веселья на яхте: там пели и там играла музыка. А когда воцарилась ночная тьма, на всех снастях засветились сотни цветных фонариков и одновременно на разных уровнях такелажа запестрели флаги всех государств.

Русалочка подплыла к иллюминаторам верхней палубы и смогла увидеть то, что происходило в кают-компании судна.

Там собралось общество благородных людей, облаченных в праздничные одежды; но самым красивым среди них был молодой черноглазый принц с длинными кудрями; ему только что исполнилось шестнадцать, и это его день рождения праздновали на борту яхты. Матросы, получив двойной рацион рома, танцевали на палубе, и когда туда поднялся молодой принц, его приветствовали многократными криками "Ура!" и тысячами зажженных римских свечей и петард, огни которых прочерчивали и освещали ночь.

Дочь водной стихии была так испугана этим, что нырнула под воду; но вскоре она всплыла вновь. Среди огней фейерверка, гаснувших в волнах, какое-то мгновение ей казалось, что все звезды небес падают вокруг нее. Никогда ей не доводилось видеть подобного зрелища; все эти разноцветные солнца отражались в спокойной и прозрачной глади моря; сама же яхта, средоточие всех этих огней, была освещена, словно в солнечный день.

Молодой принц был удивительно обаятелен; он пожимал руку всем без исключения и улыбался, в то время как музыка наполняла ночь своей гармонией.

Время шло, а русалочка не могла оторвать взгляда ни от принца, ни от яхты; наконец, к двум часам ночи, фонари были погашены и пальба прекратилась.

Морская принцесса мягко покачивалась на волнах и продолжала наблюдать за тем, что происходило на судне.

Мало-помалу поднялся ветер, на яхте поставили паруса, и она поплыла; но вскоре ветер задул с такой силой, что верхние паруса пришлось убрать, а у нижних взять рифы. Едва этот последний маневр был проделан, как вдали прогремел гром и волны стали угрожающе расти; но прекрасная яхта, как если бы она тоже была владычицей моря, поднималась на водную гору и с нее падала в пропасть, чтобы тотчас выпрямиться и начать взбираться на вторую такую же гору, становясь почти невидимой в тумане брызг.

Русалочке все это представлялось забавной игрой, но моряки думали иначе. Судно трещало по всем швам; оно стонало, словно живое существо, которое сознает угрожающую ему опасность; наконец, согнутая ураганом, грот-мачта сломалась, как тростинка и рухнула с ужасающим грохотом. Затем обнаружилась течь, и лишь недавно смолкнувшие крики радости сменились воплями отчаяния.

Только теперь русалочка заметила, что судно в опасности и что ей самой следует остерегаться летящих в воду брусьев и досок.

Вокруг сделалось так темно, что она ничего не смогла бы разглядеть, если бы не вспышки молний, следовавших одна задругой почти без перерыва. При их блистании становилось светло как днем, и она увидела стоявшего на юте юного принца в ту минуту, когда яхта разломилась надвое и ее носовая часть первой исчезла в пучине.

Сначала русалочке пришла в голову мысль, что принц, оказавшись в воде, опустится во дворец ее отца, но почти тотчас она сообразила, что люди в воде жить не могут и что принц неизбежно утонет, и она задрожала всем телом, как только представила, что увидит труп того, кто только что предстал перед ее глазами живым и красивым; и потому, хотя русалочка обращалась к себе самой, она громко крикнула:

— Нет-нет, он не должен умереть!

И, не обращая внимания на сталкивающиеся друг с другом обломки судна, грозившие ее раздавить, она поплыла к тому месту, где исчез из вида принц, несколько раз нырнула и, наконец, при свете молнии увидела совсем обессилевшего, закрывшего глаза юношу, уже готового отдаться пучине.

Русалочка бросилась к нему, нежно подхватила и, удерживая его голову над водой, направилась к ближайшему острову.

Но глаза принца оставались по-прежнему закрытыми.

Между тем ураган стих; окрасившийся в пурпур горизонт возвестил восход солнца, и под его первыми лучами море мало-помалу успокоилось.

Юная русалка все еще держала на руках принца, не открывавшего глаза; она бережно отодвинула его волосы, прилипшие к прекрасному лбу, и коснулась его губами, но, не ощутив этот целомудренный поцелуй, юноша оставался в беспамятстве.

Наконец, стал заметен остров, к которому она направлялась: там под большими деревьями белели дома и среди них выделялось здание, похожее на дворец. Русалочка поплыла к берегу и, вытащив принца на сушу, уложила его на свежую траву, пестрящую тысячью цветов, в тени роскошной пальмы.

Затем, увидев, что в ее сторону движется стайка девушек, увенчанных цветами и облаченных в накидки из алойного шелка, она вернулась в море, но на некотором расстоянии остановилась и спряталась за скалой, с головой накрыв себя морской пеной, чтобы ее не было видно; приняв эти меры предосторожности, она стала ждать, что произойдет дальше.

Одна из девушек, по всей видимости главная среди них, собирая цветы, отделилась от подруг и, не видя юношу, шла прямо к нему.

И вдруг она заметила его.

В испуге она хотела было бежать, но вскоре этот порыв сменило чувство жалости. Она осторожно и все еще опасливо приблизилась к незнакомцу; потом, заметив, что он лежит в беспамятстве, девушка опустилась перед ним на колени и стала приводить его в чувство.

Принц приоткрыл глаза, увидел девушку и снова закрыл их, как будто эта попытка окончательно лишила его сил. Затем он приоткрыл глаза еще раз, но они опять закрылись.

Тогда, убедившись в тщетности своих усилий и понимая, что здесь нужно призвать на помощь лекаря, девушка оставила незнакомца, и вскоре присланные ею люди подняли его и отнесли в уже упомянутое нами большое здание, которое было не чем иным, как тем самым дворцом, откуда ушел в море прекрасный принц.

Увидев это, русалка так огорчилась, что нырнула в воду и с печалью в сердце возвратилась в отцовский дворец.

Она всегда отличалась тихим нравом и мечтательностью, но отныне эти ее свойства стали еще сильнее; сестры, удивленные ее грустью и задумчивостью, спросили у нее, что она увидела там, наверху, но юная принцесса ничего им не ответила.

Почти каждый вечер русалочка подплывала к тому месту, где она оставила принца. Она наблюдала, как цветы на деревьях становились плодами, как плоды, созрев, были собраны; как снег, выпавший зимою на горных вершинах, таял и исчезал в мае и в июне, но она не видела принца и потому каждое утро возвращалась в отцовский дворец печальнее, чем тогда, когда уплывала из него. Единственным ее утешением было сидеть в своем садике и обнимать прекрасную беломраморную статую, похожую на принца; но она уже не заботилась о своих цветах, и они, предоставленные сами себе, разрастались поперек аллей, карабкались по стволам и ветвям деревьев, так что садик, некогда так хорошо ухоженный, превратился в непролазный лес, все дорожки которого стали непроходимыми, за исключением той, что вела к беломраморной статуе.

В конце концов, уже не в силах хранить молчание, русалочка доверила свою тайну одной из сестер. Тотчас эта тайна стала известна и остальным четырем принцессам, но, кроме пяти-шести русалок из их свиты, которые рассказали об услышанном только самым близким своим подругам, никто ни о чем не узнал.

Одна из этих подруг оказалась даже более осведомленной, чем сама юная принцесса. Она знала, что красивый юноша был сын короля того острова, куда русалочка его доставила, видела праздник на яхте и указала дочери короля то место на море, где находился остров.

Тогда старшие принцессы сказали младшей:

— Давай отправимся туда все вместе, сестрица!

И, держась за руки, ведомые столь хорошо осведомленной русалкой, сестры все вместе поднялись на поверхность моря.

Вскоре они оказались в виду острова и поплыли к прелестной бухточке, окруженной панданусами, мимозами и мангровыми деревьями; затем, через дыру в ограде, проделанную, очевидно, кем-то любопытным, они увидели дворец принца.

Он был построен из блестящего желтого камня, с широкими мраморными лестницами, которые вели в сад, простирающийся до самого моря. Над крышами возвышались великолепные золоченые купола, а между колоннами, окружавшими все здание, белели мраморные статуи, похожие на ту, что украшала садик юной принцессы, но настолько прекрасные и так безукоризненно изваянные, что казались живыми. В довершение всего, сквозь прозрачные стекла высоких окон в роскошных залах дворца можно было увидеть дорогие шелковые занавеси и стенные ковры с крупным рисунком, радовавшие и восхищавшие взгляд.

Посреди самого большого из этих залов бил фонтан; его струи взлетали до стеклянного купола, сквозь который солнце, отражаясь в брызгах, сотворяло радугу, и ее основание терялось среди стеблей дивных растений, которые росли в центре водоема.

Теперь русалочка знала, где живет ее любимый принц, и много-много ночей она поднималась на морскую поверхность и подплывала как можно ближе к берегу, на что не отваживалась ни одна другая русалка.

Однажды, осмелев еще больше, она открыла для себя узкий канал, проходивший под большим мраморным балконом, тень от которого падала на воду, и, к своей несказанной радости, увидела молодого принца: полагая себя в одиночестве, он смотрел на море, блестевшее под ярким лунным светом.

Затем, в другой вечер, русалка увидела, как он плавает с музыкантами в украшенной разноцветными фонариками великолепной гондоле; тогда, спрятавшись под своим серебристым покрывалом, она поплыла в струе, тянувшейся за кормой, и принц, заметив ее издалека, подумал, что это один из его лебедей, отважившийся выплыть из водоема в море.

В другую ночь русалка увидела рыбаков, ловивших рыбу при свете факелов; она подплыла к ним так близко, что ясно слышала их голоса. Рыбаки говорили о принце и рассказывали о нем много хорошего; тогда русалочка еще раз порадовалась, что спасла принцу жизнь в ту ночь, когда его носило среди бушующих волн: ей вспомнилось, как его голова тихо покоилась на ее груди и с какой любовью она его обнимала. Но, увы, одна мысль печалила юную принцессу — мысль о том, что он обо всем этом ничего не знает и потому не может грезить о ней так, как она грезит о нем.

Ее любовь к земле и ее обитателям росла с каждым днем: мир людей представлялся ей куда прекраснее и могущественнее, чем ее подводное королевство. Используя свои корабли, люди могли скользить по воде почти так же быстро, как она при помощи своих плавников и рыбьего хвоста. Но, помимо этого, они были способны на то, чего она не могла сделать: они могли или пешком, или верхом на лошади, или в карете преодолевать горные хребты, подниматься выше облаков, пересекать леса и поля, наконец, скрываться за горизонтом, который, в отличие от однообразного края моря, был многоликим по очертаниям и краскам.

Но больше всего русалочке хотелось узнать, что скрывается за этими горизонтами. Она расспрашивала сестер, но сестры, знающие об этом ничуть не больше младшей, ничего не могли ей ответить.

Тогда она стала расспрашивать старую вдовствующую королеву, знавшую надводный мир и перечислившую внучке названия всех прибрежных стран.

— Скажи мне, — спросила девушка, — если только люди не тонут, они живут вечно?

— Нет, — ответила старая королева, — они умирают так же, как мы, и продолжительность их жизни, напротив, еще меньше, чем у нас. В среднем мы живем триста лет, и, когда мы умираем, наше тело превращается в пену, плавающую на поверхности моря. Так что у нас нет даже могилы, где мы покоились бы вблизи тех, кто нам дорог. После смерти от нас не остается даже бессмертной души, и мы никогда не обретем новой жизни. Так что мы похожи на зеленую тростинку, которая, будучи однажды сломленной, уже не зазеленеет вновь. У людей, наоборот, есть душа; будучи дарована Богом, она живет вечно, даже после того как завершится их короткая жизнь и тело, в котором обитала душа, возвратится в землю. Тогда душа поднимается сквозь прозрачный воздух к сверкающим звездам точно так же, как мы с морского дна поднимаемся на поверхность воды; там душа обретает райские кущи, неведомые живым, и вечно блаженствует перед ликом Всевышнего.

— Так почему же у нас нет такой бессмертной души? — спросила, опечалившись, русалочка. — Что касается меня, то я знаю, что охотно отдала бы все три века моей жизни ради того, чтобы стать человеком, пусть даже на один-единственный день, и получить надежду обрести затем свое место в небесном мире.

— У тебя не должно быть даже мысли об этом! — воскликнула старая королева. — Ведь нам здесь внизу куда лучше живется, и, что особенно важно, мы гораздо счастливее, чем люди там, наверху.

— Значит, — печально продолжила девушка, разговаривая больше с самой собой, чем со своей бабушкой, — значит, я умру и буду белой пеной качаться на поверхности моря; значит, после смерти я уже никогда не услышу благозвучного плеска волн и никогда уже не увижу ни красивых цветов, ни солнца, золотого при его восходе и пурпурного на закате. Так что же мне сделать, Господи, чтобы ты даровал мне бессмертную душу, такую же, как у людей?!

— Для этого есть только одно средство, — заявила старая королева.

— О, скажите, скажите же, какое? — воскликнула юная принцесса.

— Если кто-нибудь из людей полюбит тебя так сильно, что ты станешь значить для него больше, чем сестра, больше, чем мать, больше, чем отец; если все его помыслы, если вся его любовь будут сосредоточены на тебе; если священник вложит его правую ладонь в твою; если вы обменяетесь клятвами верности и в этом, и в ином мире, — тогда его душа перейдет в твое тело и ты таким образом обретешь свою долю в людском блаженстве.

— Но в таком случае он сам останется без души!

Старая королева улыбнулась:

— Дитя мое, душа бесконечна так же, как и бессмертна. Имеющий душу может отдать ее часть и, однако же, сохранить свою душу в целости. Но не обольщайся напрасной надеждой, ведь этому никогда не бывать. То, что в морских глубинах считается прекрасным — я имею в виду рыбий хвост, — на земле было бы отвратительным уродством. Чего ты хочешь? Ведь жалкие люди не видят в нем никакого преимущества и две дурацкие подпорки, именуемые ногами, предпочитают грациозному рыбьему хвосту, на котором всеми цветами радуги мерцает чешуя.

Но русалочка только вздохнула и, несмотря на похвальное слово своему рыбьему хвосту, произнесенное старой королевой, с грустью посмотрела на него.

— Ну-ну, не вздыхай, — произнесла бабушка, совершенно не догадывавшаяся о причинах печали своей внучки. — Будем смеяться, плавать и прыгать те триста лет, какие нам дано прожить. По правде говоря, этосовсем немалый срок, и в конце концов наступает возраст, когда этот срок уже начинает казаться чрезмерно долгим. Что касается души, то, раз уж людской Бог лишил нас ее, что ж, обойдемся без нее: крепче спать будем после смерти; а покамест сообщаю тебе, что сегодня вечером при дворе состоится бал.

И бал в самом деле состоялся.

Этот бал представлял собой нечто такое, чего люди просто не в состоянии вообразить. Стены и потолок зала были сделаны из толстого, но прозрачного стекла; вокруг всего зала, образуя своего рода ограду, были расставлены тысячи огромных раковин: одни нежно-розового, другие — перламутрово-зеленого тона, третьи радовали взгляд всеми цветами радуги, четвертые — всеми полутонами опала. Их освещал голубоватый огонь, и, поскольку, как уже говорилось, стены дворца были прозрачны, море озарялось на четверть льё кругом, что позволяло рассматривать бесчисленное множество рыб, крупных и мелких: одни пурпурно-красные, а другие покрытые серебряным или золотым панцирем, они подплывали, привлеченные светом, чтобы уткнуться своими мордочками в стеклянные стены. Посреди квадратного зала, длина каждой стены которого вполне могла составлять целое льё, текла большая река, где обитатели моря, и самцы, и самки, танцевали, аккомпанируя себе кто игрой на черепаховых лирах, кто — собственным пением, и все это такими нежными голосами, под такую благозвучную музыку, что любой, их услышавший, признал бы Улисса мудрейшим из людей за его приказ заткнуть воском уши своих матросов, чтобы те не могли услышать пение сирен.

Несмотря на свою грусть, а быть может, даже по причине этой грусти, русалочка пела как никогда сладостно, и весь королевский двор аплодировал ей и руками, и хвостами. На минуту ее сердце переполнилось радостью, ведь, сколь бы скромной она ни была, аплодисменты убеждали ее в том, что такого прекрасного голоса, как у нее, обитатели земли никогда не могли услышать, поскольку даже обитатели вод не слышали голоса столь же чудесного; но сам этот успех почему-то вернул юную принцессу к мыслям о надводном мире; она подумала о молодом принце, чье лицо было так прекрасно, а весь облик так благороден, и, когда к этому примешалось мучительное сожаление о том, что ей не дано иметь бессмертную душу, русалкой овладело такое острое желание побыть одной, что она выскользнула из дворца, и, в то время, когда в бальном зале звучали радостные возгласы и песни, она, охваченная печалью, сидела в своем садике. Отсюда она слышала звуки валторн, веселые фанфары которых проникали сквозь толщу воды, и говорила себе:

"Теперь принц, наверное, плывет по морю — он, на ком сосредоточены все мои помыслы и в чьих объятиях я хотела бы обрести счастье моей жизни, как смертной, так и бессмертной. Что ж, я готова все отдать за его любовь, потому что его любовь может одарить меня бессмертной душой. И пока мои сестры танцуют во дворце, я отправлюсь на поиски морской колдуньи, которой я всегда боялась, ибо ее считают очень искусной в волшебстве, и, быть может, она даст совет и поможет мне".

Русалочка покинула свой садик и поплыла к водовороту, за которым жила колдунья. Никогда раньше ей не приходилось плыть по этому пути, и, более того, она всегда старалась держаться от него как можно дальше.

Да оно и понятно: там не было цветов, там не росли морские травы, там не было ничего, кроме взбаламученной воды и голого дна из серого песка, а над ним с ужасающим грохотом, напоминающим тот, что производят сотня мельничных колес, бурлила вода, вовлекая все в свой круговорот.

И вот эту впавшую в хаос стихию предстояло пересечь юной принцессе, чтобы попасть к морской колдунье, — иного пути не было.

Но пересечь водоворот вовсе не означало добраться до старой колдуньи: после него следовало проплыть над длинной полосой горячего пузырящегося ила, который колдунья называла своим торфяником и за которым, посреди диковинного леса, стояло ее жилище. Все деревья и все кусты этого леса были полипами — наполовину растениями, наполовину животными; каждый ствол походил на стоглавую гидру, поднявшуюся со дна; каждая ветвь напоминала длинную исхудавшую руку с пальцами, похожими на скрученных пиявок, и от корня до верхушки дерева все ветви шевелились. Все, что они могли схватить, они притягивали к себе, оплетали и не выпускали уже никогда.

У самой опушки омерзительного леса русалочка в ужасе остановилась: ее сердце так и колотилось от страха, и она чуть было не повернула обратно, но, вспомнив о молодом принце и о человеческой душе, вновь обрела мужество. Чтобы полипы не могли схватить ее за длинные волосы, принцесса обвязала их вокруг головы; чтобы не стать легкой добычей, она скрестила руки на груди, и, словно рыбка, проскользнула сквозь страшные полипы, которые тянули к ней свои длинные руки и пальцы, снабженные одновременно ногтями, чтобы удержать добычу, и ртом, чтобы ее всосать; в этих страшных руках висели множество скелетов, кости которых своей белизной напоминали слоновую кость, — то были кости моряков, погибших в кораблекрушениях и пошедших ко дну; кормила, сундуки, остовы наземных животных и даже остов какой-то маленькой русалки покоились здесь среди стеблей этих чудовищных деревьев, образовавших на морском дне низину еще более жуткую, чем долина Бохом-Упас на Яве.

Наконец, морская дева добралась до середины леса. Там, на болотистой поляне, извивались толстые и жирные морские змеи, обнажая свои мерзкие брюха в палевых, мертвенно-белесых и землисто-черных разводах.

Среди змей возвышался построенный из человеческих костей дом той, которую искала русалочка.

III

В этом отвратительном прибежище и сидела колдунья; она кормила изо рта огромную жабу — точно так, как у нас молоденькая девушка дает канарейке кусочек сахара со своих губ, — и, позвав к себе самых толстых и самых липких змей, своих любимцев, позволила им обвить свою шею и играть друг с другом на ее груди.

Услышав, как русалочка входит в ее дом, старуха подняла голову; принцесса собралась заговорить, но старая колдунья опередила гостью.

— Я знаю, чего ты хочешь, — сказала она, — и потому ничего не надо мне объяснять; все это, впрочем, весьма глупо с твоей стороны, ведь если я выполню твое желание, это принесет тебе несчастье, моя прекрасная принцесса. Я знаю, что ты хотела бы иметь вместо рыбьего хвоста те две подпорки, с помощью которых люди передвигаются, и все ради того, чтобы принц влюбился в тебя и одарил тебя бессмертной душой.

И старуха захохотала так громко, что жаба свалилась с ее плеча, а змеи в испуге расползлись в разные стороны.

— По правде сказать, ты пришла очень вовремя, — добавила колдунья, — ведь уже завтра с восходом солнца я потеряю свою силу и смогла бы помочь тебе только через год. Так что я приготовлю тебе зелье, с которым ты еще до восхода солнца поплывешь к земле, сядешь на берегу и там его выпьешь. Тогда твой хвост исчезнет, а на его месте появится то, что люди называют ногами. Впрочем, поскольку их сотворю я, они будут самыми миленькими и самыми стройными на свете; более того, при тебе останется твоя плавная походка, и ни одна танцовщица не сможет двигаться так легко, как ты; но каждый твой шаг принесет тебе такую боль, словно ты будешь ступать по наточенным лезвиям или тонким остриям, и, хотя кровь у тебя не будет течь, ты испытаешь такие же муки, как если бы она в самом деле текла.

Если ты хочешь перенести все эти муки, я тебе помогу.

— Да, — решительно произнесла юная морская дева, поскольку она думала лишь о молодом принце и бессмертной душе. — Да, я этого хочу.

— Хорошенько поразмысли, — предупредила кодунья, — то, что я тебе говорю, очень серьезно: обретя однажды человеческий облик, ты уже никогда не сможешь вновь стать русалкой. Никогда уже ты не сможешь возвратиться к твоим сестрам в морские глубины, не сможешь вернуться во дворец твоего отца, и, если ты не добьешься любви молодого принца, иначе говоря, если он ради тебя не забудет своего отца и свою мать, если он не будет и душой, и телом принадлежать тебе, если священник не соединит ваши руки с тем, чтобы вы стали мужем и женой, — ты уже вовек не обретешь бессмертной души, и в первый же день, когда он женится на другой, твое сердце разорвется и ты превратишься в пену на поверхности моря.

— Пусть все свершится так, как ты предсказываешь, — со всей решимостью ответила русалочка, но при этом стала бледной как смерть.

— Это еще не все, — продолжала колдунья, — ты прекрасно понимаешь, что я не оказываю подобных услуг безвозмездно и, предупреждаю заранее, запрашиваю немало. Ни у кого из морских дев нет такого чарующего голоса, как у тебя, и в первую очередь благодаря этому медовому голосу ты надеешься покорить принца. Так вот, твой голос нужен мне, я хочу лучшее, чем ты обладаешь, взять в обмен на мое драгоценное зелье, а я называю его драгоценным, потому что должна пролить в него свою собственную кровь для того, чтобы питье, предназначение которого — рассечь у тебя хвост, стало острым как бритва.

— Но если вы отнимете у меня мой голос, что же останется мне? — печально спросила несчастная русалочка.

— Твоя красивая фигура, твоя изящная походка, твои чудные глаза; слава Богу, этого вполне достаточно, чтобы вскружить голову мужчинам. Ну, что же ты приумолкла? У тебя смелости поубавилось?

— Нет, — ответила юная принцесса, — напротив, я полна решимости как никогда.

— Что же, в таком случае высунь свой язычок, я отрежу его и возьму в качестве платы, и тогда ты получишь мое драгоценное зелье.

— Пусть так и будет! — согласилась русалка.

И колдунья поставила чугунок на огонь, чтобы приготовить колдовское зелье.

— Чистота — великое дело! — изрекла она и, зажав в кулаке клубок змей, вытерла ими чугунок, затем надрезала себе грудь и выжала из нее несколько капель своей черной крови.

Поскольку чугунок раскалился почти докрасна, капли крови мгновенно превратились в пар, и этот пар принял какие-то причудливые очертания; тогда колдунья налила в чугунок морской воды, добавила в нее растения, произрастающие только в глубинах океана, бросила туда несколько других снадобий, совершенно неведомых человеческой науке, и, когда все это стало закипать, бульканье этого варева напоминало урчание плачущего крокодила.

Наконец, зелье было готово, и взгляд не мог уловить никакого различия между ним и самой прозрачной водой, стекающей со скалы.

— Получай! — сказала старуха. — Но в обмен дай мне твой язык!

Не говоря ни слова, без единой жалобы, без тени сожаления, русалочка позволила колдунье отрезать свой язык, а в обмен получила волшебное зелье.

— Если на пути тебя схватят полипы, — крикнула колдунья вслед принцессе, уже успевшей отойти на дюжину шагов от ее логова, — брызни на них всего лишь каплю моего зелья, и в то же мгновение их руки, их пальцы отпустят тебя.

Но русалочке не пришлось прибегнуть к этому средству, так как при ее приближении полипы отстранялись от нее, испуганные блеском склянки, сиявшей в ее руке, будто звезда.

Так без всяких происшествий она пересекла лес, болото, водоворот.

За ним она увидела замок своего отца. В большом танцевальном зале были погашены огни; наверное, все в замке спали. Но русалочка решила не будить никого из домашних, ведь, лишившись языка, она стала немой и в минуту расставания с ними навек не смогла бы сказать им ни слова на прощание. Ей казалось, что пришел уже ее смертный час, и сердце ее готово было разорваться от муки.

Однако она проскользнула в сад, сорвала по одному цветку в садике каждой из принцесс, своими милыми пальчиками послала тысячу воздушных поцелуев дворцу, где спали ее отец и старая королева, и сквозь голубые воды поднялась к поверхности моря.

Солнце еще не взошло, когда перед ней предстал дворец принца и она ползком взобралась на первые ступени мраморной лестницы. На небе сияла луна, и, казалось, вся земля погрузилась в сон.

Русалочка повернулась в сторону балкона, где несколько раз у нее на глазах появлялся принц, прошептала про себя три слова: "Я тебя люблю!" — слова, которые она уже не могла произнести вслух, и выпила волшебное зелье.

В то же мгновение ее пронзила такая боль, словно меч рассек пополам ее тело, и она упала без чувств.

Когда морская дева пришла в себя, солнце как раз взошло на востоке и сияло на небе, как огненное око. Она испытывала жгучую муку, которую не смогла бы вынести, если бы, подняв глаза, не увидела перед собой юного принца. Он не сводил с нее своих черных, как гагаты, глаз, и во взгляде его было столько влюбленности, что он проник до глубины ее души и ей пришлось опустить глаза. И только теперь русалочка заметила, что рыбьего хвоста у нее больше нет, зато есть редкостной красоты ножки с прелестными маленькими ступнями, каких никогда не бывает у девушек на земле. Правда, в то же время она увидела свою наготу и поспешила закутаться в свои густые волосы, словно в легкий покров.

Принц спросил, кто она такая и как она здесь оказалась, но она, не имея возможности ответить юноше, только смотрела на него своими огромными темно-синими глазами и смотрела с такой нежностью, что ошибиться на этот счет было невозможно, даже если бы она при этом не приложила свою руку к сердцу.

Тогда принц взял русалочку за руку и привел ее в свой дворец: как и предсказывала колдунья, девушке при каждом ее шаге казалось, что она ступает по острым пикам и отточенным ножам; но, сколь ни велика была ее боль, русалочка с радостью ее претерпевала и под руку с принцем ступала так легко, будто то была не девушка, а колеблющийся дымок, так что глядевшие на нее восхищались этой изящной плавной походкой.

Ее облачили в великолепные одежды из шелка и атласа, и она оказалась самой прекрасной среди девушек, окружавших принца. Но она была немой и не могла больше ни говорить, ни петь. Между тем в зал вошли красивые рабыни, купленные в самых разных странах, и стали петь перед юным принцем, королем и королевой. Одна из них пела лучше, чем другие, и юный принц аплодировал и улыбался ей. Эти аплодисменты и улыбка сильно уязвили юную русалку, ведь она спела бы еще лучше, если бы не отдала свой голос морской колдунье.

И бедняжка с грустью подумала:

"О, если бы он знал, что я навсегда отдала мой чудесный голос только ради того, чтобы быть рядом с ним!"

Кончив петь, рабыни стали исполнять прелестные танцы под аккомпанемент превосходного оркестра; и тогда русалочка поднялась со своего места, ведь она, как вы помните, танцевала так же хорошо, как пела. Она встала на пуанты и заскользила по паркету с легкостью и изяществом, какие были неведомы людям; с каждым движением незнакомки все ярче открывалась ее красота, а глаза ее говорили сердцу столь же красноречиво, как говорил бы ее голос, и куда выразительнее, чем пение рабынь.

Все присутствующие были просто очарованы ею, в особенности восторгался юный принц, называвший ее своим маленьким найденышем, и, ободренная похвалами того, кого она любила, русалочка танцевала все лучше и лучше, несмотря на то, что при каждом прикосновении ее ног к паркету ей казалось, что тонкие острия впиваются в ее плоть. Когда балет завершился, принц велел ей всегда оставаться рядом с ним, и она получила разрешение спать перед его дверью, расположившись на бархатной подушке.

И поскольку день ото дня принц все сильней и сильней привязывался к русалочке, он, дабы она могла сопровождать его верхом на лошади, велел сшить ей мужской наряд. И они вдвоем скакали по лесам, полным утренней свежести или вечерних ароматов. Нижние ветви деревьев ласкали плечи проезжающих всадников, а птицы щебетали над их головами, играя в зеленой листве. Русалочка поднималась вместе с принцем на самые высокие горы и, хотя из ее нежных ножек кровь сочилась так обильно, что оставляла за девушкой красный след, она с улыбкой шла за принцем до самых вершин, откуда они видели, как под их ногами проплывают облака, словно птичьи стаи, улетающие в чужие края.

Зато ночью, когда все придворные принца уже спали, русалочка выходила из дворца, спускалась по мраморной лестнице, легкая и безмолвная, словно призрак, и освежала свои пылавшие, как в огне, ноги в прохладной морской воде.

Тогда она думала о тех, кто живет в глубинах океана.

Однажды ночью, по своему обыкновению держась за руки, ее сестры поднялись на поверхность моря; скользя по волнам, они плыли к ней и печально пели. Юная принцесса подала им знак, и они узнали ее. Тогда они приблизились к мраморной лестнице, расселись вокруг сестры и поведали ей, как все они опечалены. С тех пор они каждую ночь приплывали сюда и каждую ночь, пока принц спал, русалочка выходила на берег моря.

Однажды она увидела издали свою старую бабушку, вот уже много лет не поднимавшуюся на поверхность воды. Рядом с ней был и морской король с короной на голове. Они простирали руки к русалочке, но, как ни звала она их жестами к себе, не хотели приблизиться к берегу.

Между тем день ото дня морская принцесса становилась все дороже юному принцу; правда, любил он ее совсем не так, как любят жену или возлюбленную, а так, как любят доброе и милое дитя; так что ему и в голову не приходило жениться на ней, а ведь ей необходимо было стать его женой, поскольку, если это не удастся, она навсегда распрощается с бессмертной душой и в день свадьбы юного принца с другой девушкой превратится в пену и будет качаться на волнах.

"Неужели ты не предпочитаешь меня всем другим красавицам?" — казалось, вопрошали юношу прекрасные глаза морской принцессы, когда он сжимал ее в объятиях и целовал в лоб, чистый и гладкий как мрамор.

И взгляд девушки был так выразителен, что юный принц не мог его не понять.

— Да, — признавался он ей, — ты мне милее всех молодых рабынь, что меня окружают, ведь у тебя самое благородное сердце, ты мне предана, как никто другой, и к тому же ты напоминаешь мне одну красивую девушку, которую я увидел однажды и, наверное, никогда уже не увижу. Я совершал тогда прогулку на яхте. В разгар празднества на нас налетел ураган, судно затонуло, а меня выбросило на берег неподалеку от священного храма, где служило несколько девушек. Самая юная, самая красивая из них нашла меня на берегу и привела в чувство. Я видел ее будто во сне, поскольку глаза мои открывались, чтобы тут же снова закрыться. Что с ней теперь, я не знаю. Она и есть та единственная, какую я мог бы полюбить и какую мне никогда не доведется любить на этом свете. Но ты, дорогая моя крошка, похожа на нее и живешь в моем сердце как тень ее образа, а потому я с тобой никогда не расстанусь.

Но это обещание, в котором чувствовалась не столько любовь, сколько дружба, было далеко не тем, о чем мечтала русалочка, а мечтала она о том, чтобы принц вложил свою ладонь в ее руку, взял ее в жены в присутствии священника и отдал ей предпочтение перед своим отцом и своей матерью.

Поэтому она думала:

"Увы, он и не догадывается, что это я спасла ему жизнь. Он не знает, что это я несла его, борясь с волнами и поднимая его голову над водой, что это я положила его на берегу там, где трава самая мягкая, а мох — самый густой, что я видела храм и вышедшую оттуда девушку и что я, терзаемая ревностью, спряталась в пене волн, в то время как девушка, которую он предпочел мне, тщетно пыталась вернуть его к жизни, которую я ему сохранила".

И русалочка, не имея никакой возможности заговорить, только вздыхала со слезами на глазах.

— Та, которую он любит, наверное, принадлежит священному храму; наверно, она дала обет безбрачия, обособивший ее от мира, и принц уже никогда ее не увидит; я же всегда рядом с ним, я вижу его каждый день и, если не говорить о счастье быть им любимой, любить его — это самое большое счастье.

Так дни текли за днями, и морская принцесса достигла своего восемнадцатилетия.

Принцу же исполнилось двадцать пять.

IV

Но вот однажды утром распространился слух, что принц собирается взять в жены дочь короля соседнего острова, и вскоре этот слух подтвердился, поскольку в гавани начали снаряжать великолепное судно. Правда, люди плохо осведомленные — или же, быть может, слишком хорошо осведомленные — говорили, что принц намеревается совершить не более чем увеселительное путешествие. Но на самом деле глухая молва упорно твердила, что подлинная цель этой поездки — брачный союз принца с дочерью соседнего короля.

Но, вопреки этим столь широко распространившимся слухам и своей любви к принцу, русалочка только покачивала с улыбкой головой: ведь лучше, чем она, никто не знал тайные мысли наследника короны.

— Я должен предпринять это путешествие и увидеть принцессу, — говорил он ей, — этого хотят мои родители, но они меня ни к чему не принуждают. Я не смогу ее полюбить, так как полюблю навсегда только ту женщину, что похожа на милую девушку из храма, спасшую мне жизнь. И, поскольку до сих пор я не нашел, кроме тебя, ни одну женщину, похожую на нее, то уж скорее я женюсь на тебе, мое бедное немое и голубоглазое дитя.

И принц целовал морскую деву в алые губы, трепал ее длинные волосы и играл с ней по своему обыкновению; затем, впадая в тихую печаль, он прижимал к сердцу голову прекрасной девушки, и тогда она грезила о земном счастье и бессмертной душе.

Это не помешало русалочке испытать некоторый страх, когда она в составе свиты принца поднялась на борт корабля.

— Ты же не боишься воды, мое бедное немое дитя, — сказал ей принц.

И когда, подтверждая его слова, она с улыбкой кивнула ему своей хорошенькой головкой, юноша поведал своей спутнице о бурях, поднимающих волнение на океане, и об одной из них, чьей жертвой он едва не стал; о диковинных рыбах, увиденных ныряльщиками в глубинах моря; о сокровищах, таящихся в его пучинах, и русалочка, знавшая лучше, чем кто-либо еще, о том, что происходит на дне океана, невольно улыбалась, слушая принца.

Ясными ночами под чудным светом луны, когда все, включая кормчего, спали, русалочка сидела на палубе и всматривалась в морские воды; ей казалось, что она различает там отцовский дворец, на его пороге — свою старую бабушку с серебряной короной на голове; морская принцесса вглядывалась в пенный след корабля, и ей виделись там четыре ее сестры, которые резвились в воде, взявшись за руки. Она подавала им знак, улыбалась им и хотела дать им знать, что она счастлива. Но тут на палубу поднялся капитан и отдал какой-то приказ, матросы выполнили его, сестры морской принцессы испугались и погрузились в воду, и русалочка подумала, что видела она не что иное, как пену, качавшуюся на волнах.

На следующий день судно вошло в гавань великолепной столицы соседнего короля; зазвенели все колокола, с высоких башен торжественно зазвучали фанфары, а солдаты под барабанный бой, со сверкающими штыками и развернутыми знаменами промаршировали в парадном строю. После этого не проходило ни дня без праздника: балы и званые вечера следовали друг за другом, но дочь короля все еще не появлялась. По слухам, она воспитывалась в каком-то отдаленном священном храме во исполнение обета, данного ее матерью во время беременности.

Там, по слухам, она усвоила все светские манеры и приобрела все королевские добродетели.

Русалочке, как никому, хотелось увидеть эту принцессу и составить о ней представление. Она прибежала в гавань сразу же, как только сообщили о прибытии корабля с принцессой на борту.

Но стоило морской деве увидеть незнакомку, как ноги у нее подкосились; она горько вздохнула и, не в силах сдержать слезы, опустилась прямо на траву.

Она узнала в принцессе девушку, которая на следующий день после бури оказала помощь потерявшему сознание принцу.

Что касается принца, то у него не было ни секунды сомнений.

— Это ты! — воскликнул он, открыв объятия, и бросился к принцессе. — Это ты меня спасла, когда я, простертый на земле как труп, умирал на берегу!

И он прижал к сердцу стыдливо покрасневшую принцессу.

Эта сцена не оставила русалочке уже никакой надежды, поскольку принц только что обрел не подобие той, которую он любил, а самое любимую.

И когда его взгляд встретился с глазами морской девы, он сказал ей, даже не догадываясь, что каждое его слово как кинжал разрывает ей сердце:

— О, как я счастлив! Сейчас я обрел то, чего желал больше всего на свете. Так порадуйся же моему счастью, дорогая моя немая крошка, ибо никто из моих придворных не любит меня так, как ты.

Русалочка, улыбаясь, поцеловала принцу руку, но казалось, что за этой улыбкой таится мука разбитого сердца.

Ведь как вы помните, в день свадьбы принца морская дева должна была умереть и тело ее должно было превратиться в белую пену, плавающую на поверхности моря.

Молодой принц во всеуслышание объявил о своем решении взять в жены принцессу из соседнего королевства. Вслед за этим загудели все колокола, зазвучали все фанфары, загремели все барабаны, но совсем по-иному, чем в день его прибытия.

Глашатаи верхом на лошадях разъезжали по улицам и громко возвещали о предстоящем бракосочетании; на всех алтарях в золотых и серебряных лампадах горели благовонные масла; священники размахивали своими кадилами. Наконец жених и невеста рука об руку направились в церковь и из уст епископа выслушали брачное благословение.

Русалочка присутствовала на этой церемонии, хотя испытывала тысячу терзаний, но при всем при том ее любовь к принцу была такой чистой и такой преданной, что все ее страдания сливались с чувством счастья. И хотя, разодетая в шелк и золотую парчу, она в качестве первой фрейлины несла шлейф платья новобрачной, хотя она заняла место на клиросе непосредственно за принцем и принцессой, она не видела никаких подробностей священного обряда, она не слышала ни единого звука торжественной музыки. Она думала о ночи своей смерти и о том, что заставило принца отдать любовь другой.

В тот же вечер, когда принц и его невеста получили брачное благословение, они взошли на борт корабля, прогрохотали береговые пушки, вымпелы всех стоящих на рейде судов затрепетали на ветру, а на палубе королевского судна поставили роскошный шатер, покрытый пурпурной тканью с золотым шитьем, где супружеской паре предстояло провести ночь.

Капитан отдал команду сняться с якоря, бриз надул паруса, и судно заскользило по морю столь спокойному, что пассажиры корабля чуствовали себя едва ли не так же, как на суше.

Когда наступила ночь, на судне зажгли разноцветные фонари и матросы стали весело танцевать на палубе. И тогда русалочка вспомнила, как она в день своего пятнадцатилетия впервые покинула отцовский дворец. В ту ночь она присутствовала на подобном празднестве, но на этот раз она наблюдала за ним не с морской глубины и не со спокойным сердцем, а на палубе корабля, и сердце ее было разбито.

И все же, когда принц жестом пригласил морскую деву, она присоединилась к вихрю танца, а поскольку танцевала она как никто замечательно, все выразили ей свое восхищение громкими криками.

Она же, вдохновленная хмелем собственных страданий, танцевала прекрасно как никогда; хотя русалочке казалось, что ноги ее ступают по отточенным лезвиям и тонким остриям, она не обращала на это внимания, так как сердце ее разрывалось совсем от другой боли: она знала, что это последний вечер, когда она видит принца и дышит одним воздухом с ним, когда она видит глубокое море и звездное небо. Ее ждала вечная ночь без мыслей и сновидений — ее, не обладающую бессмертной душой и не сумевшую завоевать себе такую душу.

Почти до полуночи на корабле царили веселье и радость. Среди этой общей радости русалочка улыбалась и танцевала, тая в сердце мысль о смерти. Принц целовал свою красивую жену, а та играла его чудесными кудрями, и, держась за руки, они отправились почивать в свой великолепный шатер.

На судне все стихло; только кормчий стоял у руля. Опершись своим прекрасными белыми руками о корабельный борт, русалочка глядела на восток в ожидании зари, первый луч которой означал наступление дня, когда ей предстояло умереть. Она увидела, как в той стороне ее сестры поднимаются из глубин моря на его поверхность. Зная, какая участь ожидает их младшую сестру, они были бледны так же, как она; их прекрасные волосы уже не развевались на ветру: они были срезаны.

Сестры подплыли к кораблю так близко, что смогли разговаривать с русалочкой.

И та жестом спросила их:

— Что вы сделали с вашими волосами?

— Мы отдали их в жертву колдунье, чтобы ты не умерла на исходе этой ночи, — ответили ей сестры. — И в обмен на наши волосы она дала нам вот этот нож. Посмотри, как он наточен, как он остр. Так вот! Перед восходом солнца ты должна вонзить его в сердце принца. Его кровью ты натрешь ступни твоих ног, и твои ноги исчезнут, а на их месте снова появится твой рыбий хвост. Тогда ты опять станешь русалкой; ты погрузишься в море и так же, как мы, проживешь триста лет, вместо того чтобы умереть уже через час и превратиться в соленую пену. Поторопись же — или ты, или он, кто-то из вас должен умереть до восхода солнца. Нашей старой бабушке так жалко тебя, что ее седые волосы тоже упали наземь под ножом колдуньи. Убей принца и возвращайся к нам! Поторопись! Разве ты не видишь красную полосу на небе? Через несколько минут солнце взойдет, и времени у тебя больше не останется.

И, бросив нож на палубу, сестры юной русалки как-то странно вздохнули и погрузились в воду.

Русалочка даже не прикоснулась к ножу и, поскольку красная полоса, о которой говорили сестры, и в самом деле все ярче проступала на горизонте, направилась прямо к шатру; там, отодвинув занавес, она увидела красавицу новобрачную: ее голова покоилась на груди принца.

Она склонилась к супружеской паре, словно изваянной из мрамора, прикоснулась губами ко лбу принца, посмотрела на небо, где разгоралась утренняя заря, еще раз полюбовалась красивым молодым человеком, шептавшим во сне имя своей супруги, вышла из шатра, подобрала нож и бросила его в море.

Место, куда упал нож, тотчас забурлило, будто там возникла бездна, а гребни волн окрасились кровью.

Тогда русалочка бросила на принца прощальный взгляд, полный преданности и смертной тоски, а затем с палубы бросилась в море.

Едва коснувшись воды, она почувствовала, как ее тело превращается в пену. Но, что удивительно, она вовсе не утратила способности к восприятию и не испытала ни одного из последствий перехода в небытие.

Иными словами, солнце осталось для нее таким же, как всегда, сияющим, воздух — теплым, а вода — прозрачной.

Однако над собою, между морем и небом, она разглядела то, чего не могла видеть своими земными глазами, — сотни прозрачных белокрылых созданий, облаченных в голубые покровы, и сквозь их тела, крылья и покровы проступали очертания судна со всеми его снастями, дымку, поднимавшуюся от земли, и розовые утренние облака, плывшие по небу. Эти небесные создания переговаривались на языке, непонятном для человеческого слуха, но таком нежном, что их речь лилась как мелодия; создания эти были почти невесомы и парили в воздухе, лишь слегка взмахивая крыльями.

Затем, к своему великому изумлению, русалочка увидела, как из пены, в которую она превратилась, образуется тело, подобное телам этих божественных созданий, как у нее вырастают крылья и она стремится взлететь ввысь.

— Куда я стремлюсь? И откуда я явилась? — недоумевала она, перестав быть немой, и теперь ее новый голос звучал так же, как голоса чудных созданий, паривших в воздухе.

— Ты пришла с земли, — ответили ей они, — и, будучи от рождения дочерью вод, ты преобразилась в дочь воздуха; твой переход в мир смертных был временем твоих испытаний; отныне ты одна из нас; слушай же, какое решение принял всемогущий Господь относительно наших судеб.

— Как и дочери вод, мы не обладаем бессмертной душой, но можем заслужить ее нашими добрыми делами. Как и дочери вод, мы живем триста лет; однако наше преимущество перед ними состоит в том, что наша участь зависит от нас самих. Ты не обрела той любви и счастья, какие даны дочерям земли, но ты обрела мученичество. Возвышаются и оказываются ближе ко Всевышнему скорее благодаря самопожертвованию, нежели благодаря счастью. Ты страдала, ты смирилась, и Господь позволил, чтобы ты возвысилась до нас.

Теперь ты можешь, творя добрые дела, заслужить себе бессмертную душу.

— О, если требуется только это, — воскликнула морская дева, — я совершенно уверена, что буду ею обладать.

Тогда она подняла свои полные благодарности глаза к солнцу Всевышнего, а когда опустила взор к земле, увидела, сама оставаясь незримой для них, принца и его супругу, с волнением смотревших с борта корабля на белую пену, в которую, по словам вахтенного матроса, превратилась стоявшая на палубе прекрасная танцовщица.

И тогда русалочка, оставаясь по-прежнему незримой, коснулась своими волосами лба молодой новобрачной, потом кончиком своего крыла она, словно легкий ветерок, растрепала кудри принца, а затем, после этого последнего прощального жеста, взлетела к розовым облакам, плывшим в небесных сферах, и исчезла в эфире.

Такова, дорогие дети, история русалочки.

Кегельный король

ТОКАРЬ ГОТЛИБ

Берлин, как вы знаете, мои дорогие дети, — это столица Пруссии. Но вот чего вы не знаете, так это то, что в правление горбатого короля с длинной косицей, которого звали Фридрих Великий, жил в Берлине замечательный токарь по имени Готлиб.

Уж он-то не носил косицы, был строен и красив, а выглядел лет на двадцать пять.

Лицо его сияло искренностью и веселостью.

Но к этим его внешним достоинствам добавлялось нечто еще более ценное: он окончил если не коллеж или университет, то по крайней мере школу. Он умел читать, писать, считать; его способности к рисованию было достаточно для того, чтобы самому придумывать некоторые новые образцы изделий, а это немало способствовало тому, что о нем, а вернее, о хозяине, у которого он работал, пошла добрая слава, так что каждый владелец мастерской жаждал иметь у себя такого хорошего работника.

Да и его товарищи, вначале завидовавшие ему, в конце концов искренне признали его превосходство и выказывали ему всяческое почтение, в то время как начинающие подмастерья смотрели на него с восхищением, приговаривая:

— Ах, если бы в один прекрасный день я мог бы стать таким же искусным, как и он!

К несчастью, такое превосходство принесло дурной плод: оно породило в Готлибе непомерную гордость.

Это была не гордость своими достижениями в ремесле — в чем не было бы ничего плохого, поскольку это могло подтолкнуть его к новым успехам, но гордость самим собой, причем по любому поводу.

А такая гордость почти всегда имеет еще более дурного спутника, а именно: зависть.

Это и было тем уязвимым местом, каким воспользовался злой дух.

Сначала Готлиб хотел быть первым в науках и примерном поведении, обогнав в этом всех своих товарищей; но вскоре такое похвальное стремление к соперничеству показалось ему недостаточным: он захотел лучше всех одеваться, быть самым сильным и самым ловким во всех физических упражнениях. Если случалось, что кто-нибудь превосходил его в этом, он начинал испытывать к нему неприязнь, перераставшую в ненависть, и не успокаивался до тех пор, пока не только не оказывался наравне со своим соперником, но и не превосходил его.

Зависть — это пагубная страсть, мои дорогие дети, и именно она, как вы это еще узнаете, стала для Готлиба источником самых ужасных мучений.

Каждое воскресенье он имел обыкновение прогуливаться с двух до пяти часов, то есть в промежуток времени между обедом и полдником, на площади, где устраивались развлечения. Все мастеровые, к числу которых принадлежал и Готлиб, и даже богатые буржуа собирались в то же время на этом месте. Там играли во всевозможные игры: в "бочку", в кегли, в мяч, в "поросенка"; дети же крутили юлу, гоняли волчок, играли в "пробку", в шары, в мяч, в серсо и запускали бумажного змея. Женщины и старики усаживались на скамьи, поставленные ради них; мужчины стояли или прогуливались, обсуждая насущные дела.

У Готлиба вошло в привычку производить своего рода переполох своим появлением на этой площади. Люди оборачивались на него, следили за ним глазами и тихо перешептывались: "Это красавец-токарь Готлиб".

В один из воскресных дней Готлиб отправился туда по своему обыкновению, но, к своему большому удивлению, не услышал привычного шепотка, всегда сопровождавшего его появление. Внимание, которым он пользовался в такие дни, никак не давало себя знать. Мужчины, женщины и дети — все устремились к кеглям и образовали тесный круг вокруг высокого и худощавого человека, бросившего вызов лучшим игрокам.

Этот человек, одетый в праздничный наряд мастерового, вызывал всеобщее изумление той ловкостью, с какой он бросал шар, и неизменным успехом, которого он при этом добивался.

Готлиб пробился сквозь толпу и оказался в первом ряду зрителей.

Два обстоятельства больно ранили его: прежде всего, то внимание, какое в ущерб ему толпа выказывала этому человеку, а кроме того — ловкость, и в самом деле проявляемая незнакомцем в игре, в которой Готлиб притязал быть лучшим среди своих товарищей.

И потому, одержимый гордыней, Готлиб предложил незнакомцу сыграть против него на талер.

Он надеялся, что незнакомец не осмелится рискнуть такой суммой; но тот лишь рассмеялся, вынул из кармана пригоршню талеров и один из них кинул рядом с талером, брошенным Готлибом.

Но, вместо того чтобы превзойти незнакомца, как он рассчитывал, Готлиб делал промах за п р о м а хо м, чего с ним никогда не случалось.

Вам известно, мои дорогие дети, что "сделать промах" означает позволить шару пройти посреди кеглей или рядом с ними, не опрокинув ни одной.

И при каждом промахе Готлиба незнакомец заливался смехом, неприятным всем присутствующим, а в особенности Готлибу.

Однако, как бы из милости, соперник позволил Готлибу получить несколько очков, но как только Готлиб приближался к той цифре, какую ему следовало набрать, незнакомец одним-двумя ударами настигал его, превосходил и выигрывал партию, сбивая, если в этом была необходимость, девять кеглей одним ударом, а такого Готлибу никогда не удавалось, и он даже никогда не видел, чтобы это удавалось кому-нибудь другому.

Готлиб играл с незнакомцем два часа, не добившись успеха ни водной из партий, и потерял шесть талеров, что составляло весь его недельный заработок.

Но не столько эти шесть талеров легли тяжестью на его сердце, сколько стыд оказаться побежденным на глазах всей этой толпы, которая так часто была свидетельницей его успеха.

Вот почему по окончании последней партии взбешенный, вышедший из себя, ослепленный гневом Готлиб готов был запустить свой шар в голову незнакомца; но у него появилось смутное предчувствие, что его противник, более ловкий, чем он, может оказаться и более сильным и сумеет повеселить зрителей, а часть их уже не скрывала своего удовлетворения зрелищем еще одного поражения Готлиба.

Так что он ограничился тем, что пробормотал сквозь зубы:

— Только колдун может играть в кегли, как этот парень.

Но, как ни тихо он произнес эти слова, незнакомец расслышал их.

— Если долгие упражнения и большая ловкость даются колдовством, — произнес он спокойным голосом, — то да, я колдун; но я играл в кегли во всей Германии и, хотя повсюду выигрывал, никогда не слышал подобного укора.

И, забрав свой талер (единственный, который потребовался ему, чтобы вести игру) и шесть талеров, которые Готлиб один за другим извлекал из своего кармана, он спокойно сунул их в свой нагрудный карманчик, отпустив при этом несчастному сопернику несколько насмешливых похвал относительно манеры его игры и пожелав ему большей удачи в следующее воскресенье.

— Так вы остаетесь здесь до воскресенья? — спросил его Готлиб.

— Нет, — ответил тот со своей зловещей усмешкой. — Но я охотно вернусь, если вы хотите отыграться.

Услышав брошенный ему таким образом вызов, Готлиб не посмел отказаться.

— Идет, — сказал он, — я жду вас.

— Стало быть, до воскресенья, — откликнулся незнакомец.

И, поприветствовав толпу, он удалился, насвистывая мелодию, причем столь необычную, что никто не слышал не только саму эту мелодию, но и манеру, с какой это делалось.

К тому же, пока звучала странная мелодия, никто не мог даже и помыслить о том, чтобы прервать ее своими разговорами, точно так же как, пока он был в поле их зрения, никто не мог даже и помыслить о том, чтобы посмотреть в какую-либо другую сторону, нежели в ту, в которую он удалялся.

Готлиб, казалось, как и все остальные, пребывал в состоянии оцепенения.

Но, когда незнакомец стал недоступен взглядам присутствующих, эти взгляды обратились на Готлиба.

И тогда словно отголосок смеха незнакомца пробежал по толпе: казалось, вся доброжелательность по отношению к бедному Готлибу угасла в сердцах людей, и на него со всех сторон посыпались насмешки.

У Готлиба возникло сильное желание расправиться с одним из насмешников, стоявшим ближе всех к нему; но ему было ясно, что если он набросится на этого человека, то все остальные набросятся на него.

Он расплатился в один день за все победы года.

И, несмотря на гнев, бушевавший в его сердце, он ограничился лишь тем, что произнес:

— Ладно, в воскресенье посмотрим.

И с этими словами он удалился.

Однако, когда он удалялся, в голове его созрел некий замысел.

Замысел этот состоял в том, чтобы запереться в своей комнате, где у него хранились инструменты и древесина, выточить там набор кеглей и шар и упражняться все эти дни, чтобы в следующее воскресенье оспорить победу соперника, если уж ему на этот раз не удалось стать победителем.

Особенно оскорбляло Готлиба то, насколько полным было его поражение.

Поскольку он был очень умелым токарем, то набор кеглей и шар были готовы уже к обеду следующего дня.

Отдаваясь со всем пылом работе, Готлиб не стал ни ужинать, ни завтракать. Он удовольствовался тем, что съел полную тарелку супа, сунул в карман кусок хлеба и, взяв под мышки кегли, а в руку шар, отправился в сад и, плотно закрыв за собой калитку, стал искать подходящее место для своих упражнений.

Вскоре место было найдено в начале липовой аллеи, способной благодаря правильности ее двойной линии служить направляющей для глаза.

Готлиб расставил кегли, отмерил то же расстояние, какое было принято накануне, то есть восемнадцать шагов, и начал игру в одиночку.

И он тут же обрел свою прежнюю ловкость.

Он прекрасно сбивал две, три, четыре, пять и даже шесть кеглей,но ему никак не удавалось сбить, как незнакомцу, одним ударом сразу девять.

Готлиб вложил столько жара в эту своего рода пробу сил, что он стал вести счет, как если бы это была настоящая игра.

Он сбил уже девяносто одну кеглю двадцатью ударами, и, следовательно, ему оставалось сбить только девять, когда, возвращаясь на свое место и развернувшись, чтобы бросить шар, он, к своему великому удивлению, увидел незнакомца, который со скрещенными руками стоял рядом с набором кеглей.

Холодный пот заструился по всему телу Готлиба. Каким образом незнакомец мог проникнуть в сад, если, как полагал Готлиб, он со всей тщательностью запер за собой калитку?

По виду незнакомца казалось, что изумление его сопер-ника-токаря осталось для него незамеченным.

— О! — сказал он, как будто бы вел счет сбитым кеглям с начала партии. — Девяносто одна! А теперь нужно сбить одним ударом девять кеглей.

— Это невозможно, — со вздохом прошептал Готлиб.

— Ха! Невозможно, — промолвил незнакомец, — потому что вы не так беретесь за дело. Послушайте, дайте мне ваш шар, и вы увидите, как можно сбить девять кеглей одним ударом.

Он приблизился к Готлибу, и тот в надежде выведать секрет незнакомца вложил шар ему в руку.

Незнакомец, даже не целясь, бросил шар и сбил девять кеглей.

— Как видите, — сказал он, — это не так уж трудно.

Готлиб в ярости вцепился в свою шевелюру: он охотно вырвал бы из нее клок волос.

Незнакомец расхохотался.

Было в этом смехе что-то металлическое и пронзительное, приводившее Готлиба в отчаяние.

К нему снова вернулась мысль, уже промелькнувшая в его голове на кегельной площадке, а именно: наброситься на незнакомца и убить его.

Но, разглядывая его и видя, какой он жилистый и мускулистый, Готлиб понял, что ему предстояла бы не легкая победа над ним, а смертельно опасный бой.

В этот миг незнакомец положил ему руку на плечо.

Готлиб вздрогнул: ему почудилось, что пять острых когтей вонзились в его тело.

Но казалось, что некая сверхъестественная сила пригвоздила его к месту.

— По правде говоря, — сказал ему незнакомец, — я до сих пор считал тебя умным человеком, Готлиб, но, к моему великому стыду, вижу, что заблуждался.

— А что такое? — спросил Готлиб.

— А то, что, желая узнать мой секрет, ты, вместо того чтобы подружиться со мной и добиться его от меня, только и думаешь, как бы отомстить человеку, виноватому перед тобой лишь в том, что он оказался сильнее тебя в игре в кегли.

Готлиб смотрел на незнакомца с удивлением: тот проник в самую глубину его мыслей.

Но, слишком смущенный, чтобы предпринять какие-либо действия против своего соперника, Готлиб, избегая прямого ответа, спросил:

— Значит, есть секрет?

— Без сомнения, есть секрет, — ответил незнакомец.

— И этот секрет ты можешь мне открыть?

— Я не только могу открыть его тебе, но ничего другого и не желаю.

Готлиб вздрогнул от радости, что ни в коей мере не ускользнуло от незнакомца.

— Однако, — сказал он ему, — ты слишком хорошо знаешь жизнь, приятель, чтобы не понимать, что ничто не дается даром.

— Ну-ну! — откликнулся Готлиб.

— Впрочем, так ли уж важно, если я попрошу у тебя нечто, пойти на что тебе не составит труда?

— Хорошо! Посмотрим, чего же ты просишь? — промолвил Готлиб.

Незнакомец почесал ухо.

— Говори же! — настаивал Готлиб.

— Подожди, — ответил незнакомец, — мне нужно время на размышление. Я хотел бы поступить с тобой как с другом и, как уже было сказано, попросить у тебя нечто, пойти на что тебе не составит труда. Например, не очень ли обяжет тебя дать мне обещание никогда не пить больше светлого пива?

— О нет! Что касается этого, нет! Я никогда не дам подобного обещания! — решительно воскликнул Готлиб. — Я настоящее дитя Берлина и не представляю себе жизни без светлого пива; так что требуй чего-нибудь другого или храни свой секрет.

— Хорошо, пусть будет так, я хочу быть по отношению к тебе великодушным. Пообещай на всю оставшуюся тебе жизнь играть в кегли хотя бы три раза в неделю.

— О! Что касается этого, — воскликнул Готлиб в восхищении, — то я вовсе не возражаю и охотно дам тебе обещание, которое обеспечит мне через каждые два дня приятное развлечение.

И с этими словами он дружески пожал руку незнакомцу; но в то мгновение, когда их руки соприкоснулись, Готлибу показалось, что вся кровь вспыхнула в его жилах; необычайная веселость оживила все его существо, и он подпрыгнул от радости.

— Вот и хорошо, в добрый час; вот таким ты мне нравишься, — сказал ему незнакомец. — Покончим на этом наш торг: я одарю тебя способностью сбивать девять кеглей одним ударом, что обеспечит тебе победу над всеми игроками в кегли в Германии и даже во Франции, а ты дашь мне обещание играть в кегли три раза в неделю. Согласен?

— Согласен! — живо откликнулся Готлиб.

— Только берегись, если не сдержишь слово! — с угрозой в голосе повторил незнакомец.

— Чем нужно поклясться? — спросил Готлиб.

— Твоим вечным спасением! — ответил незнакомец.

— Я клянусь им! — произнес Готлиб, выбросив вперед руку.

— О, — промолвил незнакомец, — это делается не так; ты ведь знаешь пословицу, которая гласит: "Verba volant, scripta manent^[3]". Так что давай писать.

И, пошарив в кармане, он извлек оттуда бумагу, чернила и перо, составил договор по всем правилам и предложил Готлибу подписать его.

Готлиб прочитал договор и, поскольку в нем содержалось лишь то, о чем у них было условлено, подписал его не задумываясь.

Незнакомец в свою очередь перечитал бумагу, сложил ее вчетверо и сунул в карман, смеясь тем смехом, который прежде так беспокоил Готлиба, а в этот раз заставил его содрогнуться.

— Итак, — произнес незнакомец, — теперь все сделано по правилам. С момента, когда ты вывел свою подпись под нашим соглашением, ты уже получил способность, которую желал: отныне ты самый сильный на свете игрок в кегли; однако не забудь играть три раза в неделю. Если ты забудешь это хотя бы один раз, ты погиб. Ты поклялся своим вечным блаженством и теперь принадлежишь мне, поскольку, полагаю, нет необходимости объяснять тебе, что я Сатана.

Но все же, — добавил злой дух, словно побуждаемый какой-то высшей силой, — я должен сообщить тебе еще кое-что, а именно: наш договор становится недействительным с той минуты, когда ты встретишь игрока более сильного, чем ты.

Однако, — присовокупил он, смеясь своим дьявольским смехом, — я вполне спокоен, поскольку знаю, что ты его не встретишь.

С этими словами незнакомец внезапно исчез, покинув место действия тем же странным образом, каким он появился там, оставив Готлиба в одиночестве и совершенно ошеломленным.

Ибо теперь Готлиб знал, с каким игроком в кегли он имел дело.

КАК ГОТЛИБ БЫЛ ПРОВОЗГЛАШЕН КЕГЕЛЬНЫМ КОРОЛЕМ, НО НЕ НАШЕЛ НИКОГО, КТО ХОТЕЛ БЫ ИГРАТЬ С НИМ

Чувство, овладевшее Готлибом при исчезновении странного соперника, с которым он только что заключил договор, длилось не слишком долго, так как мысль о полученном им ценном приобретении вытеснила из его сердца все другие чувства.

— О! — воскликнул он радостно. — Как все они раскроют глаза и разинут рты, когда увидят, что я сбиваю девять кеглей одним ударом! Они взбесятся от зависти, и никто больше не посмеет и пикнуть против меня. Все девять одним ударом! Меня назовут королем кеглей, и люди съедутся со всей Германии, чтобы восхищаться мною! Меня пригласят на все кегельные площадки и будут устраивать празднества в мою честь.

И подумать только, какой безделицей я расплатился за приобретение подобного таланта! Ведь что я в конце концов обещал? Играть в кегли три раза в неделю — только и всего, и мое превосходство будет длиться до того дня, когда я встречу кого-нибудь искуснее меня, то есть всегда. Теперь я величайший игрок на свете, потому что на кон ставится только девять кеглей и нет никакой возможности сбить больше девяти. Ура! Я самый счастливый человек на земле!

И вдруг на его лицо набежала тень: ему пришла в голову мысль, что незнакомец, возможно, только посмеялся над ним. Эта мысль причинила ему страшное беспокойство, поэтому он расставил сбитые кегли, взял шар, отбежал на обычное расстояние и, весь дрожа от волнения, бросил шар.

Незнакомец не обманул его: девять кеглей упали.

— Все девять! — воскликнул Готлиб, подпрыгнув от радости.

Он собрал их снова и снова сбил.

Готлиб продолжал играть таким образом до наступления ночи, ибо его наполняло невыразимое чувство радости при падении этих девяти кеглей, и, если бы на небе светила луна, он провел бы всю ночь, играя в одиночку.

Но когда темнота так сгустилась, что нельзя было ничего различить и в четырех шагах, он вынужден был вернуться домой, находя утешение лишь в том, что уходит, чтобы дать себе отдохнуть.

Хотя Готлиб отыскал подходящее в этих обстоятельствах слово, отдых ускользал от него. Он больше трех часов ворочался в постели, прежде чем ему удалось заснуть; затем, уснув, наконец, он видел самые причудливые сновидения, внезапно пробуждаясь каждые десять минут, счастливый от сознания, что это был всего лишь сон; само собой разумеется, что высокий, худой и сухощавый человек всегда играл основную роль в его сновидениях.

Пробудившись на следующий день, Готлиб почувствовал себя совершенно разбитым и поэтому решил в качестве отдыха заняться игрой. Он встал, надел праздничный наряд, отправился к своему хозяину и сказал ему, что из-за внезапного недомогания не может работать; он попросил отпуск на один день, пообещав как можно скорее наверстать упущенное время.

Хозяин сделал недовольную гримасу, но пошел ему навстречу, не желая перечить такому искусному работнику, тем более, что на лице Готлиба запечатлелись следы от бессонной ночи и накопившейся накануне усталости.

Получив отпуск, Готлиб принялся прогуливаться по городу, но, если можно так выразиться, он не обращал ни малейшего внимания на происходящее вокруг него, не думая ни о чем, кроме приобретенного им мастерства, и все время видя перед своими глазами девять кеглей, взлетающих вверх от попадания в них шара; так что очень скоро, даже помимо своего желания, он оказался на площади, где устраивались развлечения.

Там еще не было ни души.

Готлиб взглянул на свои часы; они показывали только десять утра, а площадь эта заполнялась людьми не ранее полудня. Молодой мастеровой сел у дверей питейного заведения, заказал себе кувшин того самого светлого пива, обходиться без которого он накануне отказался, и предался размышлениям.

Но его размышления сводились к следующим пяти словам:

— Все девять с одного удара!

Он выпил первую кружку пива, затем вторую, третью; и тогда накопившаяся накануне усталость и бессонная ночь взяли свое. Он заснул, все еще продолжая нашептывать во сне: "Все девять с одного удара!"

Так он проспал до двух часов пополудни, то есть до того часа, когда сад стал заполняться людьми и когда на кегельной площадке начали расставлять первые кегли. Но при этом шуме, проникшем в глубины его сна, он вдруг проснулся радостным и в хорошем настроении.

Одним прыжком он оказался на кегельной площадке и весело воскликнул:

— Привет всем! Вот моя ставка! Я участвую в игре!

В числе игроков были и те, что находились на площадке накануне, и, поскольку его неудача с незнакомцем еще была свежа в их памяти, они стали насмехаться над тем, что он заранее радуется своему выигрышу.

Но на этот раз они глубоко заблуждались.

Готлиб, к их великому изумлению, повторил чудо, совершенное накануне незнакомцем, опрокинув девять кеглей одним ударом, и тем самым мгновенно заработал достаточно кругленькую сумму.

По своей ловкости он превзошел незнакомца, ибо тот, хотя и отличался большим умением, время от времени все же оставлял две или три кегля несбитыми.

Так что игроки начали перешептываться, а поскольку Готлиб продолжал каждым ударом сбивать девять кеглей, один из его соперников, более дерзкого нрава, чем другие, сбил ногой кегли, заявив, что Готлиб — плут и выигрывает у них деньги с помощью какого-то адского трюка.

Но Готлиб рассмеялся, сказав, что каждый волен думать как ему заблагорассудится. Накануне он сделал своему сопернику такой же комплимент, и тогда все насмехались над ним. Он добавил, что внимательно изучил манеру игры незнакомца, в тот же вечер тренировался в одиночестве, чтобы добиться такого удара, и после многократных промахов нашел, наконец, секрет.

Эти слова, вполне похожие на правду, показались разумными другим игрокам, которые упрекнули своего не в меру разошедшегося товарища; но Готлиб продолжал сбивать девять кеглей при каждом ударе и в итоге выигрывал ставки в каждой партии. Игрок, уже нападавший на Готлиба, снова стал обвинять его и на этот раз почувствовал, что найдет в товарищах поддержку. И в самом деле, вместо восхищения, какое Готлиб надеялся вызвать, чересчур ловкий игрок не возбудил в присутствующих ничего, кроме недовольства; одни, наименее озлобленные, утверждали, что он мошенник, пользующийся ударом, известным ему одному; другие пошли дальше, утверждая, что Готлиб продался дьяволу и, даже если бы он захотел не сбивать сразу девять кеглей, то не смог бы; все вместе согласились, что не следует ни под каким предлогом играть с человеком, заранее уверенным в своей победе.

Итак, игра прекратилась, но, поскольку Готлиб продолжал насмехаться над товарищами, называл их скверными игроками и трусами, то вскоре насмешки перешли в оскорбления, оскорбления — в рукоприкладство и наконец в настоящую драку, в которую вынуждена была вмешаться стража, доставившая нашего избитого до полусмерти кегельного короля домой.

Однако он не мог удержаться и, все еще полуживой, через день вернулся на кегельную площадку. Он помнил об обещании, данном им незнакомцу.

Но во второй раз все произошло так же, как и в первый, а в третий — как во второй, если не считать, что споры становились все более ожесточенными; последствия же этого третьего посещения кегельной площадки были столь серьезны, что Готлиб не осмелился больше туда вернуться.

В итоге ему пришлось искать на другом конце Берлина кегельную площадку, где никто его не знал; но там его ожидала та же участь, и на следующий день кегельный король был выставлен со второй кегельной площадки так же, как и с первой.

Тогда Готлиб принялся искать третье место.

Но, хотя в городе Берлине хватало мест для игры в кегли, дурная слава о нашем молодом токаре с такой быстротой достигала любого места, что, где бы он ни появлялся, на него обрушивались тысячи оскорблений и тысячи побоев.

А вы не забывайте, мои дорогие дети, что по условиям своего договора с Сатаной Готлиб обязан был играть три раза в неделю. Поскольку он уже не мог больше играть в Берлине, ему пришлось покинуть этот город, чтобы искать в другом месте людей, которые соблаговолили бы сыграть с ним.

Впрочем, ничто не удерживало его в столице Пруссии. Первый хозяин Готлиба дал ему расчет из-за его лености. Второй продержал его не более двух недель; третий — не более двух дней, а когда его везение в кеглях стало известно другим хозяевам, никто из них не захотел брать к себе человека, обвиняемого в сношениях с дьяволом.

Готлиб сложил вещи, взвалил дорожный мешок на спину, взял палку в руку и, полный надежд, отправился за границу.

КАК ГОТЛИБ ОКАЗАЛСЯ НА ГРАНИ ВЕЧНОГО ПРОКЛЯТИЯ

В другое время подобное путешествие доставило бы Готлибу огромное удовольствие, поскольку, будучи немцем, а значит мечтателем, он смаковал бы все красоты природы, но в своем нынешнем расположении духа он не обращал внимание ни на что. Непрерывно думая о проклятых кеглях, он едва бросал взгляд на горы и долины и не останавливался даже в лесной тени, которой пробивающиеся лучи яркого солнца придавали самые чарующие и разнообразные оттенки.

Другой остановился бы, чтобы послушать шелест листвы, журчание родника и пение птиц; но для Готлиба все эти звуки были лишены очарования, и он не слышал ничего, кроме шуршания катящихся шаров и грохота падающих кеглей.

Когда в подернутой дымкой дали ему виделись едва проступавшие очертания города или деревни, он не замечал красоты пейзажа и не думал, удастся ли ему найти в этом месте работу; он задавал себе лишь один вопрос:

— Смогу ли я сыграть там партию в кегли?

Так что его путешествие не доставило ему удовольствия и не прибавило знаний. Он постоянно был озабочен и печален, испытывая разочарование в своих надеждах на счастье. Вместо восхищенных взглядов и почестей, которые, как он надеялся, будут предвосхищать его появление или идти за ним по пятам, он встречал только зависть и преследования. По существу, он не мог задерживаться нигде более недели, и еще было большим счастьем для него, если ему удавалось целым и невредимым покинуть место, где он провел эту неделю.

Мало-помалу вследствие всех полученных им оскорблений и всех затеянных с его участием ссор повадки Готлиба стали такими подозрительными, что его принимали за бродягу и полиция установила за ним строгое наблюдение.

Но Готлиб не сожалел ни о своем запятнанном имени, ни о потерянной чести; нет, его единственным беспокойством был страх, что наступит неделя, когда ему не представится возможности сыграть в кегли трижды.

Всякий раз, когда эта мысль приходила ему на ум, все его тело содрогалось от ужаса, и, если на его пути не встречалось ни города, ни деревни, он бросался бежать как сумасшедший, чтобы отыскать место, где может быть кегельная площадка.

Тот, кто встречал его бегущим таким образом, с блуждающим взглядом, с испугом на лице, скорее мог принять его за преследуемого нечистой совестью преступника, чем за умелого токаря, мастера своего дела, или за прекрасного игрока, умеющего сбивать девять кеглей одним ударом.

Все кончилось тем, что он начал проклинать свою необыкновенную способность, особенно после того, как ему случалось провести в скитаниях половину недели и не найти возможности сыграть в кегли.

Оказавшись в таком положении, он умолял первого встречного сыграть с ним партию и, встречая повсюду отказ, играл с прислужником, расставлявшим кегли, лишь бы не попасть в когти Сатаны.

Так прошло полгода.

В течение этого полугода Готлиб становился все более и более несчастным: он стал предаваться пьянству — вначале, чтобы забыться, а потом по привычке.

Однажды он пришел в городок на границе с Силезией. Была пятница, и в эту неделю он сыграл только дважды; поэтому, подходя к питейному заведению, он обрадовался, услышав шум катящихся шаров и падающих кеглей и крики прислужника, расставлявшего их.

Готлиб поспешно бросил дорожный мешок на скамью и подбежал к играющим, радостно возбужденный от мысли, что ему еще раз удалось ускользнуть от своего адского врага.

Но эта долгожданная встреча, воспринимавшаяся им как счастливый случай, напротив, чуть было не стала для него гибельной.

Готлиб начал играть, но он не находил больше удовольствия в игре, играя только по необходимости и всегда с чувством тревоги.

Относительно трех первых ударов, когда он сбил девять кеглей, игроки не сделали никаких замечаний; но, увидев, что он не делает ни одного промаха, они начали выказывать недовольство; от недовольства они вскоре перешли к оскорблениям, а от оскорблений — к ударам кулаками. Вскоре удары кулаками показались им недостаточными, и в голову Готлибу полетели стулья. В разгар потасовки он схватил за горлышко бутылку и сильно ударил ею по голове молодого ткача. Бутылка разбилась, и тот упал на землю без чувств, утопая в собственной крови.

Вокруг наступила мертвая тишина: все с ужасом смотрели на жертву, и Готлиб, содрогаясь при мысли о том, что его ожидает, воспользовался замешательством, схватил свой дорожный мешок и бросился к двери питейного заведения. Но на пороге он встретил жандармов, которых привлек туда шум и которые арестовали его.

Готлиб хотел оправдаться; но все единодушно набросились на него, обвиняя его в том, что это он затеял драку и что он приспешник Сатаны или, по крайней мере, бродяга или преступник; в конце концов его препроводили к бургомистру, куда он явился весь истерзанный, окровавленный и умирающий от усталости.

Бургомистр, не имевший в тот момент возможности выслушать обе стороны, приказал держать Готлиба под стражей вплоть до новых распоряжений.

Итак, наш бедный токарь, красивый молодой человек, всегда мечтавший первенствовать во всем, был заключен в мрачную темницу, и будущность его состояла в том, чтобы выйти оттуда только на каторгу, а возможно, даже взойти на эшафот.

Но не эшафот и не каторга занимали в первую очередь его мысли; больше всего его мучила невозможность сыграть три партии кеглей в неделю и следовательно, необходимость принадлежать Сатане по условию подписанного им договора.

И с этой ужасной мыслью, что он погиб не только для этого мира, но и для потустороннего, Готлиб бросился на покрытый соломой пол темницы.

КАК ГОТЛИБ ВСТРЕТИЛ УГОЛЬЩИКА, И ЧТО ИЗ ЭТОЙ ВСТРЕЧИ ВОСПОСЛЕДОВАЛО

Едва Готлиб оказался в тюрьме, как он понял всю серьезность своего положения; поэтому первым охватившим его чувством было полное отчаяние. Сначала у него возникла мысль размозжить себе голову о железные прутья оконной решетки; но, поразмыслив, он понял, что смерть не только не положит конца его страданиям, но приблизит ту ужасную минуту, когда его душа, отданная в залог Сатане, попадет в его когти.

Страдания, которые он испытывал в этом мире, сколь бы жестокими они ни были, не шли ни в какое сравнение с теми, какие он испытывал бы в мире ином.

В этой крайности счастливый порыв души привел его к Богу, то есть источнику всякого блага и всякого милосердия.

Раздавленный горем, согнувшийся под тяжестью отчаяния и ужаса, он смиренно преклонил колени и вознес к Богу горячую молитву. Он исповедался в своем грехе, признал, что первопричиной его была гордыня, искренне испросил прощения у Бога и молил его, обливаясь слезами, соблаговолить прийти к нему на помощь.

В то же самое время он от всего сердца дал клятву стать совершенно другим человеком и отныне использовать все силы своей души, чтобы заслужить милость Всемогущего.

Пылкая молитва, исходящая из искреннего и кающегося сердца, всегда оживляет того, кто ее совершает. Готлиб ощутил на себе эту истину; он почувствовал себя спокойнее, и в его душе зародилась надежда на возвращение лучших дней.

И действительно, в тот же самый день, как если бы его молитва достигла подножия престола Господня и Бог пожелал зажечь луч надежды в глазах Готлиба, несчастный узник увидел, что двери темницы отворились и двое жандармов повели его к бургомистру.

— Молодой человек, — сказал ему бургомистр, — благодарите Бога, что событие, приведшее вас в тюрьму, имело, против всякого ожидания, счастливый исход; еще какая-нибудь доля дюйма, и удар, который вы нанесли вашему противнику, оказался бы смертельным. Но, к счастью, молодой ткач пошел на поправку, и он сам приходил ко мне с просьбой помиловать вас. И поскольку как раз сегодня у меня именины, я отнесусь к вам с большим снисхождением, чем вы того заслуживаете. Вот ваш паспорт и четыре талера, отправляйтесь с Богом и, если мне уместно дать вам совет, не играйте больше ни во что, а особенно в кегли.

Готлиб искренне поблагодарил бургомистра за его добрые советы и за подаренные им четыре талера и, терзаемый самыми противоположными чувствами, покинул город, повторяя про себя клятву, данную им бургомистру: не играть больше ни во что.

Наступила суббота.

Итак, истекала неделя, а Готлиб не сыграл еще ни одной партии в кегли. Стоит вспомнить, что он дал обязательство Сатане играть, по крайней мере, три раза в неделю.

Всякий раз, когда мысль об этом обязательстве приходила ему в голову, у него больно сжималось сердце, и, невольно останавливаясь, он глубоко вздыхал.

— О Господи! — шептал он время от времени. — Только ты можешь спасти меня, но на все воля твоя, даже если ты не найдешь меня достойным твоего милосердия.

И всякий раз, произнося эти слова, он чувствовал облегчение, и можно было сказать, что тяжесть спадала с его души.

Препоручив себя таким образом Господу, он шел весь субботний день и к вечеру достиг маленькой деревушки, самым живописным образом раскинувшейся на берегу реки и окаймленной величественной дубовой рощей.

Там он остановился, чтобы съесть кусок хлеба и выпить стакан воды; закончив эту скромную трапезу, он возобновил свою молитву.

Едва он произнес последнее слово, как услышал шум у себя за спиной. Он обернулся и увидел выходящего из-под зеленого свода старого угольщика, черного с головы до пят.

Угольщик внимательно посмотрел на Готлиба.

— Э! Молодой человек, — сказал он ему, — я вижу, ты очень печален; клянусь, можно подумать, что у тебя кость застряла в горле.

— Увы! — грустно ответил Готлиб. — Все куда хуже!

— Хуже! Да куда уж хуже? — промолвил угольщик.

— Повторяю, что хуже, — откликнулся Готлиб, — поскольку для меня речь идет не только о моей смерти, но и о моем вечном проклятии.

— Что до этого, молодой человек, — произнес угольщик, покачав головой, — это, позволь мне сказать тебе, зависит от тебя самого; пока человек жив, от него самого зависит спасение его души.

Готлиб в свою очередь грустно покачал головой и глубоко вздохнул.

— Ну, — сказал угольщик, — расскажи мне, что с тобой случилось, и я, глядишь, дам тебе добрый совет.

Готлиб сначала поколебался, согласиться ли ему на эту просьбу; но, встретив доброжелательный взгляд старого угольщика, в конце концов открыл ему свое сердце.

Потом, окончив свой рассказ, он произнес:

— Как видишь, я безвозвратно принадлежу демону, потому что могу обрести спасение, лишь встретив человека, играющего в кегли лучше меня. А как мне найти такого человека, если я одним ударом сбиваю девять кеглей? Даже если бы сам Господь Бог спустился с Небес, и он мог бы сделать лишь то, что делаю я.

Впрочем, — добавил Готлиб, подняв глаза к небу, — так или иначе, ждать мне осталось недолго: скоро все выяснится; я обязался Сатане играть три раза в неделю, и вот уже субботний вечер, а я даже не коснулся шара, не сбил ни единой кегли, и завтра в полночь, по истечении назначенного срока, я узнаю, что со мной будет. Во всяком случае, я поклялся не играть больше и сдержу свою клятву.

— И ничто не смогло бы заставить тебя нарушить это обещание?

— Ничто. Что бы ни случилось, с этим покончено; я не играю больше в кегли и ни в какую другую игру.

— Мой юный друг, — отозвался угольщик, — я понял, что дело твое серьезное; однако не следует отчаиваться. Частенько бывает так, что чем большая угрожает нам опасность, тем ближе помощь. Доверься всемогуществу Бога, перед лицом которого всемогущество дьявола не что иное, как слабость.

— Я хорошо знаю это, я хорошо знаю это, — прошептал Готлиб, — но Сатана так хитер!

— Не столь хитер, как ты думаешь, — со смехом сказал угольщик, обнажая зубы, которые казались тем белее, чем чернее выглядело его лицо. — Ты знаешь, что у него недавно приключилось с арабским шейхом?

— Нет, — печально ответил Готлиб.

— Так вот, слушай, что с ним произошло. Он оказал какую-то услугу арабскому шейху и, когда тот спросил, как можно отблагодарить его за оказанную услугу, ответил: "Я хочу два твоих будущих урожая".

"Вершки или корешки?" — спросил его шейх.

"Вершки, черт побери", — сказал Сатана.

И тогда шейх посадил картофель, морковь и репу, так что Сатане достались листья, а шейху — овощи.

"Ладно, ладно, — произнес Сатана, — на сей раз я попался, но в следующий раз со мной такого не случится: теперь я хочу корешки".

Шейх посеял рис, пшеницу и маис, так что Сатане достались корни, а ему — зерна.

— Увы, — ответил Готлиб с дрожью в голосе, — мне Сатана отомстит, так как со мной договор был составлен правильно и там не идет речь ни о вершках, ни о корешках.

— Как знать! — сказал ему угольщик. — Ну же, не поддавайся унынию, войди в эту деревню, отыщи какой-нибудь постоялый двор, где бы ты мог спокойно провести ночь, а наутро собирайся в путь, целиком положившись на Бога; по пути нигде не останавливайся, пока не дойдешь до четвертой деревни, и войди на постоялый двор с вывеской "У меча Архангела"; там мы с тобой и встретимся.

И, еще раз посоветовав ему оставаться твердым в своих добрых намерениях, старик исчез под зеленым сводом, откуда он появился.

Готлиб неукоснительно последовал его наставлениям и, проведя ночь более спокойно, чем он ожидал, пустился в путь по направлению к указанной деревне.

Но из второй деревни — не забудем, что он должен был остановиться только в четвертой, — но из второй деревни до него донесся шум, какой бывает на кегельной площадке, и, действительно, в нескольких шагах от себя он увидел питейное заведение с прилегающим к нему и открытым для общего доступа садом.

Из этого сада и доносился стук кеглей.

Там играл один человек, вероятно, упражняясь или просто убивая время; увидев Готлиба, он подошел к садовой калитке и пригласил его сыграть с ним партию.

Готлиб сделал шаг в сторону игрока; но, вспомнив обещание, данное им Богу и старому угольщику, он ответил решительным "нет" на все настойчивые просьбы незнакомца, и, когда тот чуть не поколебал его решимость, рассыпаясь в тысячах обольстительных слов, воскликнул:

— Господи, дай мне силы, чтобы противостоять искушению!

Едва он произнес эти слова, как дом, сад, кегельная площадка и игрок исчезли.

Но сколь бы быстро ни исчез этот человек, он ухитрился погрозить Готлибу кулаком, так что Готлиб нисколько не сомневался, что то был сам Сатана.

Готлиб осенил себя крестом и полностью избавился от пережитого страха.

Затем он зашагал снова и шел до тех пор, пока не приблизился к третьей деревне, где, еще весь дрожа от ужаса, остановился, чтобы выпить стакан пива, а после продолжил свой путь.

После часа ходьбы он пришел в четвертую деревню и на свой вопрос о лучшем постоялом дворе получил ответ, что таким является "Меч Архангела", из чего он понял, что старый угольщик не посмеялся над ним.

И действительно, издалека он увидел старого угольщика, ожидавшего его на пороге.

— Ты мужественно сдержал свое слово, мой мальчик, — крикнул ему старик. — Ты противостоял искушению и, надеюсь, никогда больше не поддашься ему. Уступи ты еще хоть чуть-чуть, и твоя гибель была бы безвозвратна, но, к счастью, ты вооружился щитом, который защищает от самых крепких и самых острых стрел Сатаны. А теперь, — добавил он, — следуй за мной.

И, к великому удивлению Готлиба, старый угольщик провел его в сад и велел прислужнику расставить кегли.

Готлиб смотрел на него с изумлением.

— А сейчас сыграем с тобой вдвоем, — сказал он молодому человеку. — Ну-ка, покажи мне свое искусство. Не беспокойся, на этот раз я освобождаю тебя от твоей клятвы. Возьми шар и играй первым.

Только тогда совершенно оглушенный Готлиб обратил свой взгляд к кегельной площадке и вскрикнул от удивления.

Он насчитал пятнадцать кеглей вместо девяти!

— Боже мой! — воскликнул он, весь дрожа. — Пятнадцать кеглей!

— Конечно, мой мальчик, — ответил старый угольщик, — пятнадцать кеглей. Мы с тобой больше не в Пруссии, где играют с девятью кеглями, а в Силезии, где играют с пятнадцатью. Теперь тебе ясно? Дьявол вел себя с тобой так же глупо, как с тем арабским шейхом, чью историю я тебе вчера рассказал. Итак, бери шар и играй.

Готлиб, весь дрожа, взял в руки шар и, в соответствии с договором, заключенным с Сатаной, сбил девять кеглей.

Но шесть кеглей остались на месте.

Тогда в свою очередь старый угольщик взял шар и бросил его.

Пятнадцать кеглей взлетели вверх.

— Все пятнадцать! — воскликнул изумленный прислужник. — Увидев, что вы сбили девять, мой молодой господин, я решил, что вы выиграли, но я ошибся: вы обрели своего учителя.

Слезы признательности хлынули из глаз Готлиба, почувствовавшего, что ноги изменяют ему, и, несомненно от избытка волнений, без чувств рухнул на землю.

* * *

Когда Готлиб пришел в себя, он обнаружил, что лежит с дорожным мешком под головой на мягкой траве живописного склона холма.

Он открыл глаза и с изумлением огляделся.

— Господи Боже мой! — воскликнул он. — Не сон ли это и не нахожусь ли я все еще во власти демона?!

Но, поскольку сомнения не оставили Готлиба, подул легкий ветерок и подбросил к его ногам листок бумаги.

Он поднял его, пробежал глазами и радостно вскричал.

Это был договор, заключенный им с незнакомцем.

На написанных строчках стояли две перекрещивающиеся линии, а подпись Готлиба была зачеркнута.

Рыдая от счастья, он преклонил колена, чтобы возблагодарить Господа за свое спасение.

— И тебе также, добрый старый угольщик, — добавил он, — тысяча благодарностей за твою помощь; как я смогу когда-нибудь доказать тебе свою признательность?

И тогда из леса раздался звучный голос, подобный удару грома:

— Держи свое слово, не играй больше ни в какие игры!

И Готлиб не только не играл больше, но даже не стремился щеголять своей одеждой или чудесами ловкости из числа тех, какими тешат свою гордыню; напротив, в нем все больше и больше стали проявляться скромность и набожность, а поскольку он сохранил все свое умение токаря, каждый хозяин был рад иметь такого работника в своей мастерской.

Все, кому Готлиб рассказывал историю своего чудесного спасения, сходились на том, что старый угольщик был не кто иной, как его небесный покровитель святой Петр, который, помогая грешникам, старался изгладить из памяти людей, что он сам в бытность свою человеком и апостолом проявил слабость, трижды отрекшись от нашего Спасителя.

ЮНОСТЬ ПЬЕРО

Дорогие мои дети!

Если ваши родители непременно захотят прочесть эту сказку, скажите им, что она написана для вас, а не для них и что сказки для них — это "Королева Марго", "Лмори", "Три мушкетера", "Графиня де Монсоро", "Монте-Крис то", "Графиня де Шарни", "Консьянс" и "Лшборнский пастор".

Если вы непременно захотите узнать (ведь в вашем возрасте все так любопытны!), кем написана эта сказка, мы скажем вам, что ее автор — некто Арамис, любезный и элегантный аббат, который прежде был мушкетером.

Если вы захотите познакомиться с историей Арамиса, мы скажем вам, что вы еще слишком маленькие, чтобы читать ее.

Если, наконец, вы спросите нас, для кого Арамис написал эту сказку, мы ответим вам: для детей госпожи де Лонгвиль — красивых маленьких принцев, потомков знаменитого Дюнуа, о ком вы, возможно, слышали, и написал он ее во времена одной великой смуты (да избавит нас Бог от подобного!), которую называют Фрондой.

Ну а теперь, дорогие дети, пусть Арамис развлечет вас написанной им сказкой, так же как он развлекал ваших отцов и матерей своими похождениями, когда вместе с тремя своими верными друзьями — Атосом, Портосом и дАртаньяном — вступал в заговоры, влюблялся и сражался.

Алекс. Дюма.

I УЖИН В ДОМЕ ДРОВОСЕКА

Жили-были, мои дорогие дети, в одном из уголков Богемии старый дровосек и его жена. Обитали они в жалкой хижине, в самой чаще леса.

Все их богатство состояло лишь в том, что Господь Бог дает беднякам: в любви к труду и в паре крепких рук, чтобы трудиться.

Каждый день с рассвета до заката далеко по лесу разносились удары топора и вторившие им веселые песни: это работал старик-дровосек.

С наступлением темноты он взваливал на спину нарубленные за день дрова и возвращался домой, где у яркого искрящегося огня его ждала добрая хозяйка, которая улыбалась ему сквозь пар, исходящий от котелка с ужином, и сердце старика наполнялось радостью.

Так жили они уже многие годы, но вот однажды вечером дровосек не вернулся домой в обычный час.

Было это в декабре; земля и лес покрылись снегом, и северный ветер, срывая его с деревьев, уносил с собой длинные белые полосы, которые поблескивали, исчезая в темноте. Можно было подумать, дети мои, что это, как бывает в ваших любимых сказках, огромные белые призраки несутся по воздуху на свое полночное свидание.

Старая Маргарита (так звали жену дровосека), как вы прекрасно понимаете, была сильно встревожена.

Она без конца выходила на порог хижины, вслушиваясь в шум леса и вглядываясь в темноту; но она не слышала ничего, кроме ветра, бушевавшего среди деревьев, и не видела ничего, кроме белого снега, засыпавшего все тропинки.

И тогда она возвращалась к очагу и падала на скамью, а на сердце у нее было так тяжело, что из глаз ее лились слезы.

При виде ее печали все сделалось печальным в хижине дровосека; огонь, обычно так весело искрившийся в очаге, мало-помалу угасал под золой, а старый чугунный котелок, еще недавно грохотавший, теперь лишь всхлипывал, еле-еле кипя.

Так прошло два долгих часа, и вдруг в нескольких шагах от хижины послышался припев веселой песни. Маргарита встрепенулась, ибо именно так всегда давал знать о своем возвращении домой ее муж, бросилась к двери и подоспела вовремя, чтобы упасть прямо в его объятия.

— Добрый вечер, моя славная Маргарита, добрый вечер, — промолвил дровосек. — Я немного припозднился, но ты будешь очень довольна, когда увидишь мою находку.

С этими словами он на глазах у застывшей в изумлении жены поставил перед ней на стол красивую ивовую колыбельку, в которой лежал маленький ребенок — такой миленький и такой крошечный, что на душе становилось хорошо от одного взгляда на него.

Малыш был одет в длинную белую рубашонку, свисавшие рукава которой напоминали сложенные крылья голубки. Короткие штанишки из той же белой ткани, что и рубашонка, оставляли открытыми прелестные маленькие ножки, обутые в башмачки с бантами и с красными каблучками. Его шейку обвивал круглый присборенный воротник из тончайшего батиста, а на головке у него была хорошенькая шапочка из белого фетра, очень мило надвинутая на ушко.

Дровосек в жизни не видел такого очаровательного малыша, а старую Маргариту больше всего поразил цвет его лица: такой белый, будто крошечная головка ребенка была изваяна из алебастра.

— Клянусь святым Януарием! — воскликнула добрая женщина, всплеснув руками. — До чего же он бледный!

— В этом нет ничего удивительного, — произнес дровосек. — Он, наверное, больше недели пролежал под снегом до того, как я его нашел.

— Пресвятая Дева! Неделю под снегом! А ты мне об этом сразу не сказал! Бедный малыш совсем замерз!

И, не говоря больше ни слова, старушка схватила колыбельку, поставила ее рядом с очагом и подбросила в огонь целую вязанку хвороста.

Котелок, будто только этого и ждавший, начал вдруг кипеть и пениться с таким шумом, что ребенок, привлеченный запахом пищи, внезапно проснулся: он приподнялся, несколько раз втянул в себя воздух, живо облизнул губы острым язычком, а затем, к великому удивлению старика и старухи, которые не могли поверить собственным глазам, с радостным криком выпрыгнул из колыбели.

Он сразу догадался, дорогие мои дети, что у наших бедняков готовится ужин!

Подлететь к котелку, запустить в него до самого дна большую деревянную ложку, вытащить ее и поднести, полную кипящей похлебки, ко рту — оказалось для него делом одной секунды. Но не тут-то было! Едва он дотронулся губами до ложки, как сразу же бросил ее на пол и запрыгал по комнате, гримасничая так забавно и в то же время так жалобно, что дровосек и его жена пришли в сильное замешательство, не зная, что им следует делать — то ли смеяться, то ли плакать.

Наш лакомка ужасно обжегся.

Одно лишь успокаивало добрых стариков: было ясно, что малыш определенно не замерз, хотя и оставался белым как снег.

Пока он носился так по комнате, старая Маргарита сделала все приготовления к ужину; котелок был поставлен на стол, и дровосек, закатав рукава, уже собрался отведать его содержимое, как вдруг наш шалун, до тех пор уголком глаза внимательно следивший за всеми движениями старика, решительно взобрался на стол, уселся на скатерть, обхватил котелок своими маленькими ножками и принялся за дело так жадно, с таким радостным выражением лица, что на этот раз, совершенно успокоившись на его счет, дровосек и его жена не смогли удержаться от смеха.

Они принялись хохотать, но хохот их был настолько безумный, что, не схватившись за бока, — а именно так, дорогие дети, следует из предосторожности поступать в подобных случаях, — они упали навзничь и стали кататься по всему полу.

Когда через четверть часа они поднялись, котелок был пуст, а малыш спал ангельским сном в своей колыбельке.

— Как он мил! — сказала добрая Маргарита, все еще смеясь.

— Но он съел всю нашу похлебку! — возразил дровосек, уже переставший веселиться.

И добрые старики, ничего не евшие с самого утра, отправились спать.

II ЧТО МОЖЕТ ПРОИЗОЙТИ, ЕСЛИ НАЙТИ В ЛЕСУ МАЛЕНЬКОГО РЕБЕНКА

На следующий день старая Маргарита встала задолго до рассвета, чтобы отправиться в соседнюю деревушку и рассказать тамошним кумушкам о малыше, которого принес из леса ее муж.

Услышав эту чудесную историю, женщины развели руками от удивления и заохали, одна громче другой.

Минуту спустя все языки принялись за дело, и солнце еще не успело подняться над горизонтом, а эта новость уже распространилась на десять льё кругом.

Однако, как это обычно случается, новость, распространяясь, обрастала невероятными подробностями: речь уже не шла, как в самом начале, о маленьком ребенке, который съел ужин подобравших его бедных людей, теперь говорили о гигантском белом медведе, ворвавшемся в хижину дровосека и безжалостно растерзавшем его самого и его жену.

Дальше — больше, и в городе, который был столицей королевства, новость сделалась еще более устрашающей: белый медведь, сожравший двух стариков, преобразился здесь в чудовище ростом с гору, проглотивший за один раз целых двадцать семей дровосеков вместе с их топорами.

В итоге славные жители города остерегались даже выглянуть в окно, чтобы, как это было у них в обыкновении, подышать утренним воздухом; они заперлись в своих домах и, свернувшись клубочком в своих постелях и засунув голову под одеяло, не осмеливались ни вздохнуть, ни шевельнуться — настолько велик был их страх.

И причиной такого великого ужаса стало всеголишь появление маленького ребенка; это доказывает вам, дорогие мои дети, что всегда нужно поосновательнее разобраться в происходящем, прежде чем поддаваться испугу.

А в этот самый день король Богемии должен был проехать с огромной торжественностью по столице, чтобы, следуя старинному обычаю, присутствовать на открытии очередного заседания парламента; это означало всего-навсего, дорогие мои дети, что его величество собирался произнести превосходное поздравление своему народу, чтобы потом получить от него побольше денег в подарок.

Случай был сложный; прежде всего следовало принять закон об уплате новых налогов, один нелепее другого, но, невзирая на их нелепость, способных принести в королевскую казну немало миллионов.

Кроме того, необходимо было вытребовать несколько небольших денежных пособий: одно — для единственной дочери короля, которой исполнилось в ту пору пятнадцать лет; другие — для принцев и принцесс, которые еще не родились, но которых король и королева все еще надеялись рано или поздно сотворить и произвести на свет.

В течение месяца, утром и вечером, король запирался в своем кабинете и, устремив взгляд в пол, предпринимал неслыханные усилия, чтобы выучить наизусть замечательную речь, написанную для него по этому поводу главным министром сеньором Альберти Ренардино, но не сумел запомнить ни строчки.

— Что делать? — воскликнул король однажды вечером, в изнеможении опускаясь на трон и задыхаясь от предпринятых им бесплодных усилий.

— Нет ничего проще, государь, — ответил вошедший в это время в кабинет сеньор Ренардино. — Смотрите!

И одним росчерком пера он сократил речь наполовину, но зато удвоил при этом размеры налогов и пособий.

И вот теперь король, сопровождаемый многочисленной свитой, выехал верхом на муле из своего дворца и медленным шагом двинулся к тому месту, где в его присутствии должно было открыться заседание парламента.

Справа от него находилась королева, вытянувшаяся во весь рост на подушках паланкина, который несли тридцать два черных раба — самые сильные, каких только можно было отыскать.

Слева, верхом на буланом коне, ехала Цветок Миндаля — наследница престола, самая прекрасная из всех принцесс на свете.

Во втором ряду торжественного шествия двигался высокий человек, облаченный в богатый восточный наряд и отличавшийся в то же время невероятным уродством: он был горбатый, кривоногий и с такими ярко-рыжими волосами, бровями и бородой, что на него невозможно было смотреть не щурясь. Это был принц Азор, великий задира, всегда находившийся в состоянии войны со своими соседями; накануне, исходя из государственных интересов, король Богемии обручил его с принцессой Цветок Миндаля. Этот гнусный человек пожелал присутствовать на торжественной церемонии, чтобы, используя ужас, который он вызывал у всех своим видом, добиться нужного голосования по поводу предоставления денежного пособия принцессе.

Сбоку от него шел сеньор Ренардино, исподтишка усмехаясь при мысли об огромных налогах, которыми по его милости будет отягощен добрый народ Богемии.

Шествие не продвинулось вперед и на сто шагов, когда на лицах всех его участников выразилось крайнее удивление: все лавки были закрыты, а улицы совершенно безлюдны.

Удивление усилилось, когда герольд объявил королю, что зал парламента пуст.

— Клянусь моим горбом! Что бы это значило? — вскричал принц Азор, увидев, как от этой новости засияло радостью прекрасное лицо принцессы Цветок Миндаля. — Уж не хотят ли меня, часом, разыграть?

— Действительно, что это означает, сеньор Ренардино? — спросил король. — И почему мой народ не выстроился вдоль моего пути и не кричит, как обычно, "Да здравствует король!"?

Главный министр, еще не слышавший последней городской новости, не знал, что ответить королю, как вдруг принц Азор, багровый от гнева, отвесил ему пощечину.

Тут злодей заметил, что Цветок Миндаля во второй раз улыбнулась под своей вуалью, и окончательно решил, что его разыгрывают.

— Король Богемии! — завопил он, заскрежетав зубами. — Эта шуточка дорого вам будет стоить!

И, пришпорив своего скакуна, он галопом умчался.

Услышав эти слова, заключавшие в себе угрозу скорой войны, все страшно побледнели, и только щека сеньора Ренардино оставалась ярко-красной.

Тотчас же наступило всеобщее смятение. Король и его свита бросились во дворец, на бегу призывая к оружию, а тридцать два черных раба, чтобы бежать побыстрее, оставили паланкин с королевой прямо посреди городской площади.

К счастью, ее величество, полагая, что она уже находится на заседании парламента, спала глубоким сном.

Итак, изложим вкратце суть происшедших событий.

Обширное королевство в смятении, свадьба расстроена, война объявлена, а великая королева оставлена на мостовой — и все это только по той причине, что бедный дровосек накануне нашел в чаще леса маленького ребенка.

Вот от чего зависят, дорогие мои дети, участь королей и судьбы империй!

III КАК ПЬЕРО БЫЛ НАРЕЧЕН ИМЕНЕМ

Сцена, о которой только что было рассказано, произвела на короля такое сильное впечатление, что, едва вернувшись во дворец, он тут же натянул на себя свою кольчугу, весьма заржавевшую со времен последней войны, и принялся упражняться в фехтовании, нанося колющие и рубящие удары чучелу в восточном наряде, призванному изображать принца Азора.

Король уже больше ста раз проткнул шпагой чучело, как вдруг на ум ему пришла неожиданная мысль: призвать к себе сеньора Бамболино, столичного градоначальника, и узнать от него, что же такое могло случиться с жителями города.

После самого тщательного обыска дома градоначальника метр Бамболино был наконец найден под грудой вязанок соломы в глубине амбара; из всей одежды на нем была лишь одна рубашка, причем такая коротенькая, что на него без жалости невозможно было смотреть. Опасаясь быть съеденным, он надел себе на шею широкий кожаный ошейник, усыпанный острыми шипами; такие ошейники приучены носить при исполнении своих обязанностей овчарки, чтобы внушать большее уважение господам волкам.

С великим трудом приведенный к подножию королевского трона — так сильно била его дрожь, — сеньор Бамболино рассказал историю о чудовище и его гнусных злодеяниях.

Услышав эту новость, весь королевский двор пришел в смятение, но король, настроенный весьма воинственно, решил немедленно отправиться ловить страшного зверя, невзирая на увещания сеньора Ренардино, утверждавшего, что лучше воспользоваться дипломатическими средствами и отдавать чудовищу ежедневно столько подданных, сколько будет сочтено необходимым для его насыщения.

— В добрый час! — сказал король. — Но подумайте хорошенько, сеньор Ренардино, ведь именно вам, главному министру, будет поручено вести переговоры с чудовищем.

Его превосходительство подумал и не стал настаивать на своем предложении.

А король сразу же отправился в поход, встав во главе всех своих придворных и взяв с собой для охраны столько гвардейцев, сколько можно было собрать.

Цветок Миндаля, страстно любившая охоту, присоединилась к королевскому отряду и с изумительным изяществом заставляла приплясывать своего белого скакуна, который давал волю своей радости и бил всеми четырьмя копытами о землю, высекая искры, — так он был счастлив и горд нести на себе столь прекрасную принцессу.

Что касается королевы, то ее отсутствия никто не заметил из-за всех этих ужасных событий, и она с самого утра спокойно спала в своем паланкине, стоявшем прямо посреди улицы.

Королевский отряд скакал уже несколько часов, не встречая на своем пути ни единой живой души, как вдруг из самой гущи растущего вдоль дороги кустарника внезапно, словно по волшебству, вышла бедная, одетая в лохмотья старуха.

Опираясь на длинный белый посох, она подошла к королю и, протянув к нему руку, слабым голосом произнесла:

— Подайте милостыню, мой добрый сеньор! Помогите мне, ибо я замерзла и очень голодна.

— Назад, старая ведьма, бродяжка с большой дороги! — закричал сеньор Ренардино. — Назад, или я велю взять тебя по стражу и бросить в тюрьму!

Но старуха выглядела такой несчастной, что король проникся к ней жалостью и бросил ей свой кошелек, набитый золотом.

А Цветок Миндаля сняла с шеи великолепное жемчужное ожерелье и незаметно сунула его в руку бедной старухи.

— Возьмите это, добрая женщина, — шепнула она ей, — и приходите завтра ко мне во дворец.

Но едва она произнесла эти слова, как старая нищенка исчезла и — странное дело! — король тотчас обнаружил у себя в кармане свой набитый золотом кошелек, а на шее принцессы снова засияло жемчужное ожерелье.

И только сеньор Ренардино тщетно обыскивал себя с головы до ног, пытаясь найти свой кошелек, хотя был совершенно уверен, что взял его с собой.

Проехав еще сотню шагов, наш отряд встретил юного пастуха, который спокойно наигрывал на свирели, присматривая за своими овцами — несчастными животными, которые, добывая себе корм, с трудом находили под снегом крохотные стебельки травы.

— Эй, дружок, эй! — окликнул пастуха король. — Не можешь ли ты сказать нам, в какой стороне находится дикий зверь, на которого мы собираемся охотиться?

— Государь, — отвечал пастушок, почтительно склоняясь перед королем с таким изяществом и такой непринужденностью, каких трудно было ожидать от юноши столь низкого звания. — Ваше величество ошибается подобно многим другим людям; ужасное чудовище, о котором вам говорили, вовсе не дикий зверь, а, признаться, совершенно невинный маленький ребенок: один дровосек нашел его вчера в лесу — в том, что находится за этими кустами.

Потом юноша принялся описывать королю крошечного человечка и белизну его лица, которое было белее всего самого белого, что бывает на свете; он делал это так долго и так хорошо, что король, считавшийся великим естествоиспытателем, сразу же задумал сохранить это маленькое чудо природы в банке со спиртом.

— Нам — принцессе Цветок Миндаля и мне — было бы весьма любопытно увидеть столь чудесное создание, — живо сказал он. — Не хотите ли вы, дружок, стать нашим провожатым?

— Готов повиноваться вашему величеству, — ответил пастушок, и лицо его при одном только упоминании имени принцессы стало красным как вишня.

Королевский отряд двинулся вслед за юным проводником и правильно сделал, ибо тот настолько хорошо знал проселочные дороги, сокращавшие путь более чем наполовину, что уже через час всадники оказались у хижины дровосека.

Король слез со своего мула и постучал в дверь.

— Кто там? — спросил серебристый голосок, исходивший из хижины.

— Это я, король!

При этих магических словах дверь распахнулась словно сама собой, как знаменитая пещера покойного Али-Бабы, и на пороге появился маленький мальчик с белой фетровой шапочкой в руке.

Вы бы, наверное, очень смутились, дорогие мои дети, если бы встретились вот так, лицом к лицу, с одним из самых великих королей на земле. Я полагаю, что многие из вас живо забились бы в какой-нибудь уголок, закрыв лицо руками, но чуточку раздвинув пальцы, чтобы посмотреть, выглядят ли короли так же, как все прочие люди; но совсем иначе поступил маленький ребенок: с отменным изяществом он приблизился к его величеству, опустился перед ним на одно колено и почтительно поцеловал полу королевской мантии. По правде сказать, я не знаю, где он научился всему этому. Затем, повернувшись к принцессе, он приветствовал ее самым учтивым образом и предложил ей свою маленькую белую ручку, чтобы помочь сойти с коня.

После этого, не обращая никакого внимания на сеньора Ренардино, ожидавшего по отношению к себе такой же услуги, наш малыш изящнейшим движением руки предложил королю и принцессе войти в дом.

Дровосек и его жена, севшие в этот день ужинать на два часа раньше обычного, обомлели при виде столь знатных особ, и сердца их забились от волнения.

— Добрые люди, — обратился к ним король, — я сделаю вас богатыми, и даже очень богатыми, если вам будет угодно оказать мне две услуги: во-первых, доверить мне этого малыша, которого я хочу взять к себе на службу, а во-вторых, угостить меня этой дымящейся аппетитной похлебкой, ведь я столько проехал за день верхом, что умираю с голоду.

Дровосек и его жена были настолько озадачены, что не могли произнести ни слова в ответ.

— Государь, — промолвил тогда маленький человечек, — вы можете располагать мной как вам будет угодно: я весь к вашим услугам и готов следовать за вами. Вот только пусть ваше величество соблаговолит оказать мне милость и взять вместе со мной и этих добрых людей, которые приютили меня и которых я люблю так же, как если бы был их родным сыном. Что же касается этой похлебки, то непременно отведайте ее; я даже осмеливаюсь надеяться, что вы окажете мне честь и, хоть я и мал, позволите мне быть вашим стольником.

— Согласен, — сказал король, дружески потрепав мальчика по щеке. — Ты весьма рассудительный малыш, и я посмотрю потом, кем тебя можно будет сделать.

Вслед за этими словами король и Цветок Миндаля сели за стол рядом с дровосеком и его женой, а те никак не могли уразуметь, что король приехал из такой дали, чтобы разделить с ними их скудный ужин.

За столом было очень весело; король, придя в игривое настроение, соизволил даже отпустить несколько острот, которым малыш учтиво рукоплескал.

Сразу после ужина начали готовиться к отъезду, чтобы успеть вернуться во дворец до наступления ночи. Дровосек и его жена, которым король пожелал оказать честь, с большим трудом взобрались на мула, принадлежавшего сеньору Ренардино, и сели позади главного министра. Малыш проворно вскочил на спину старого осла, которого он отыскал в конюшне и который, увидев такое количество людей, принялся реветь изо всех сил, давая знать, сколь приятно ему было оказаться в столь блестящем обществе. Даже молодой пастух, и тот кое-как пристроился на лошади позади начальника гвардейцев короля.

Все ехали молча, ибо было замечено, что король погрузился в глубокие раздумья. Размышлял же он над тем, какое имя дать маленькому человечку и, по своему обыкновению, ничего не мог придумать.

Однако мы на время оставим королевскую кавалькаду в пути, чтобы рассказать об одном совершенно незначительном событии, произошедшем во дворце, пока король был в отсутствии.

Черные рабы, бросившиеся в бегство после неожиданной выходки принца Азора, вскоре сообразили, что злобный сеньор Ренардино не откажет себе в удовольствии повесить их, как только узнает об их проступке. И тогда они вернулись к паланкину, осторожно подняли его и отнесли во дворец. Там они чрезвычайно бережно уложили королеву на кровать, покрытую золотой парчой, и удалились в переднюю, сняв с себя тяжелое бремя ответственности.

А теперь, дорогие мои дети, вам следует узнать о том, что королева обожала птичек; у нее жили птицы всех видов, всех цветов и изо всех стран. Когда прекрасные пленницы резвились в своей роскошной клетке с золотыми прутьями и во время своих игр смешивали тысячи оттенков оперения, можно было подумать, что это порхает целый рой цветов и драгоценных камней, а концерты, состоящие из радостного щебетания, рулад и изумительных трелей, могли свести с ума любого музыканта.

Но вас должно удивить, как удивило меня, что королева больше всех любила не бенгальского зяблика, не райскую птичку, не какое-то другое создание столь же милого вида — ее любимцем был один из тех обыкновенных противных серых воробьев, злостных похитителей зерна, какие живут в деревне за счет бедных людей. Хотя королева была чрезвычайно добра по отношению к воробью и порой прощала ему невероятные вольности, которые он себе позволял, маленький негодник постоянно стремился на свободу и часто с гневом бил клювом по стеклам, не дававшим ему улететь.

Утром, торопясь присоединиться к королевскому кортежу, королева забыла затворить окно, и — ах! — наш воробей, воспользовавшись счастливым случаем, взмыл в небо.

Проснувшись, королева не нашла своего маленького любимца и была сильно этим опечалена; она обыскала всю свою спальню и, увидев открытое окно, сразу же обо всем догадалась.

Тогда она выбежала на балкон и принялась самыми ласковыми словами звать беглеца, но он, уверяю вас, поостерегся ответить ей.

Так она кричала по меньшей мере целый час, призывая своего милого воробья: "Пьеро! Пьеро!", как вдруг дверь с грохотом распахнулась и вбежал король.

— Пьеро! Пьеро! — вскричал он, прыгая от радости. — Это как раз то, что я искал.

— Увы! Я потеряла его! — печально промолвила королева, по-прежнему думавшая о своем пропавшем воробье.

— Напротив, именно вы нашли его, — возразил король.

Королева пожала плечами, решив, что ее царственный супруг сошел с ума.

Вот так, дети мои, нашему герою было дано имя Пьеро.

IV "ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ… МОЙ ДРУЖОК ПЬЕРО…"

После событий, о каких только что было рассказано, прошел месяц.

Пьеро, благодаря чуду, которое я не в состоянии вам объяснить, рос прямо на глазах, причем так быстро, что король, совершенно изумленный столь необычайным явлением, пребывал по нескольку часов в день неподвижным на троне, глядя, как растет наш герой. К тому же, Пьеро сумел так искусно снискать милость короля и королевы, что был назначен главным королевским стольником; это была чрезвычайно трудная должность, но он исполнял свои обязанности с отменным тактом и несравненным мастерством. Никогда еще королевский двор не выглядел таким цветущим, и никогда прежде лица их величеств не румянились такими богатыми красками, причем до такой степени, что супруги в течение всего дня без конца поздравляли с этим друг друга.

Бледной среди всех этих цветущих лиц оставалась лишь физиономия сеньора Ренардино, весьма, к тому же, пожелтевшая от зависти, вызванной возвышением нашего друга Пьеро, которого он начал ненавидеть от всего сердца.

Молодой пастух, проводивший, как мы видели, короля и его свиту к хижине дровосека, был назначен главным конюшим, и все кругом только и говорили о его прекрасных манерах и его превлекательной внешности. Каждый раз, когда Цветок Миндаля пересекала главный караульный зал, направляясь в покои своей матери, у молодого человека был такой радостный вид и он казался таким счастливым, отдавая ей честь своей алебардой, что принцесса, не желая оставаться в долгу перед столь учтивым конюшим, на ходу делала ему реверанс.

Поскольку этому молодому конюшему предстоит сыграть в нашей истории важную роль, надо сразу сказать вам, мои дорогие дети, что его звали Золотое Сердце.

Дровосека же и его жену поставили надзирать за дворцовыми садами, и, благодаря Пьеро, каждый день в красивый домик, где они поселились, им отправляли остатки еды, убранные с королевского стола.

Один только зловредный принц Азор вносил тревогу в это общее благополучие. Король направил к нему пышное посольство с богатыми дарами, снова предлагая руку принцессы, но тот, судя по его топорщившимся волосам, бровям и бороде, все еще пребывавший в гневе, приказал дары поместить в свою сокровищницу, а послов предать смерти. Совершив это гнусное преступление, он собственноручно написал королю Богемии послание, в котором уведомлял его, что будущей весной начнет против него беспощадную войну и не успокоится до тех пор, пока не изрубит на мелкие кусочки самого короля, всю его семью и всех его подданных.

Когда первая тревога, вызванная этим известием, немного улеглась, король задумался о том, какими средствами защищать свое государство. Он тут же созвал всех художников своего королевства и приказал им изобразить на крепостных стенах города чудовищ и диких зверей, вид которых, по его мнению, более всего был способен повергнуть в ужас наступающих врагов. То были львы, тигры, медведи и пантеры, выпустившие когти длиной в целое льё и так широко открывшие пасти, что сквозь них можно было отчетливо разглядеть все внутренности; крокодилы, которые, не зная, какой придумать предлог, чтобы показать свои зубы, решили просто-напросто распахнуть свои челюсти; змеи, огромные извивы которых охватили все городские стены и которым, казалось, сильно мешали их хвосты; слоны, которые, выставляя нагоказ свою силу, важно расхаживали, неся на своих спинах целые горы; короче, это был необычайный и такой жуткий по виду зверинец, что сами горожане не осмеливались больше ни войти в столицу, ни выйти из нее, опасаясь, что звери растерзают их.

Завершив это творение военного искусства, король перешел к смотру войск и не без гордости обнаружил, что он стоит во главе армии, состоящей из двух сотен пехотинцев и пятидесяти конников. Со столь внушительными вооруженными силами он полагал себя способным завоевать весь мир и стал без боязни ожидать нашествия принца Азора.

Тем временем Пьеро, в качестве главного стольника прислуживавший за королевским столом, стал все чаще, немея от восхищения, разглядывать прекрасное и чистое лицо принцессы Цветок Миндаля и получал от этого такое удовольствие, что в один прекрасный вечер почувствовал, как что-то тихо-тихо шевельнулось у него в груди, словно маленькая птичка проснулась в своем гнездышке; внезапно сердце его забилось так часто, а затем так сильно, что ему пришлось прижать руку к камзолу, чтобы оно успокоилось.

— Ну и ну! Ну и ну! Ну и ну! — вскричал он на разные лады, как воскликнул бы удивленный человек, чье удивление становилось бы все больше.

После этого восклицания он в глубокой задумчивости удалился к себе и всю ночь при свете луны бродил по дворцовым садам.

Я не знаю, дети мои, какая безумная мысль пришла ему в голову, но со следующего же дня он окружил принцессу еще более нежным вниманием и каждый день ставил на стол перед ней великолепный букет из цветов, только что срезанных в королевских оранжереях, и без конца украдкой поглядывал на юную принцессу, оставлявшую это без внимания; он был так задумчив, что, исполняя свои обязанности, стал допускать оплошность за оплошностью: то он уронил перечницу в суп сеньора Ренардино, то забрал у него тарелку, хотя тот еще не доел; в другой раз он вылил на спину его превосходительства целый кувшин воды, полагая, что дает пить королю, и, наконец, во время десерта уронил прямо на парик главного министра огромный пылающий плум-пудинг, облитый ромом, и это так рассмешило его величество, что, дабы он не задохнулся, пришлось срочно снять с него салфетку, которую он, по своему обыкновению, повязал себе вокруг шеи.

"Смейтесь, смейтесь, — проворчал про себя сеньор Ренардино. — Хорошо смеется тот, кто смеется последним!"

Высказав эту угрозу, он потушил огонь на своем парике и сделал вид, что тоже смеется, как и остальные, но, как вы прекрасно понимаете, смеялся он без всякой охоты.

Несколько дней спустя во дворце был устроен грандиозный бал; чтобы привлечь подданных на свою сторону в преддверии войны с принцем Азором, король пригласил на этот бал все гражданское и военное начальство страны.

Никто никогда прежде не видел столь блестящего собрания! Король и королева облачились по этому случаю в свои парадные горностаевые мантии, усеянные золотыми пчелками; в королевские короны были вправлены два огромных бриллианта, которые сверкали как звезды, но были такими тяжелыми, что у их величеств голова ушла в плечи и они не могли пошевелиться.

Однако зрелище стало поистине волшебным, когда под перекрестным светом люстр и канделябров начались танцы; то были танцы придворных, блиставших золотом, цветами и драгоценными камнями; то были богемские танцы, искрившиеся воодушевлением, изяществом и легкостью.

Пьеро творил чудеса, и король с королевой несколько раз, не в силах сдержаться, снимали с себя короны и клали их на кресла, чтобы легче было аплодировать юному стольнику.

Но еще большие чудеса начались, когда Пьеро пошел танцевать с принцессой Цветок Миндаля. Надо было видеть, дорогие мои дети, как были заняты в этом танце его руки, ноги, вся его душа! Надо было видеть, как он одним прыжком перелетел через огромный бальный зал, а затем вернулся на прежнее место короткими перебежками, подскакивая, словно птица. Надо было видеть пируэты, какие он выделывал, и как он вихрем кружился вокруг своей оси: движения его были такими быстрыми, что все его тело мало-помалу словно покрывалось легкой пеленой и вскоре обращалось в белую, неясную и по виду неподвижную дымку. Это больше не был человек — это было облако; но стоило Пьеро внезапно остановиться, как облако рассеивалось и из него вдруг появлялся человек.

Всем собравшимся этот танец доставил огромнейшее удовольствие, и всякий раз, когда Пьеро исчезал и вновь появлялся, король восклицал: "Ах, его нет!" или "Ах! Вот и он!" — причем голос его поочередно становился то взволнованным, то радостным.

Воодушевленный этим успехом, наш герой решил увенчать свои подвиги уж совсем необыкновенным достижением, а именно огромным прыжком в сторону; но судьбе было угодно, чтобы, исполняя самое трудное из своих танцевальных движений, он зацепился ногой за ногу сеньора Ренардино, и — хлоп! — главный министр растягивается во весь рост на полу, а его парик, отлетев на двадцать шагов и крутясь как волчок, исторгает из себя целые тучи пудры, которая ослепляет всех присутствующих.

Бедняга, совершенно разъяренный, вскочил, бросился прямо к парику, натянул его как мог на голову, а затем схватил Пьеро за пуговицу камзола.

— Ну, красавчик! — произнес он шипящим от злости голосом. — Ты дорого заплатишь мне за это оскорбление!

— Как? Стало быть, это были вы? — насмешливо отозвался Пьеро.

— Ах, так! Ты к тому же изображаешь удивление! — свирепствовал Ренардино. — Уж не хочешь ли ты, часом, заставить меня поверить, будто сделал это не нарочно?

— О! Вот уж нет! — живо ответил Пьеро. — Ибо это было бы с моей стороны ложью.

— Наглец!

— Потише, ваше превосходительство! Король смотрит на вас и может заметить, что ваш парик надет набекрень.

Чтобы удостовериться в этом, Ренардино резким движением схватился за голову.

— Ну же, не напускайте столько пыли! — воскликнул Пьеро, отступая на шаг. — Вы хотите поединка, не так ли?

— Да, и смертельного!

— Очень хорошо; только не надо так таращить глаза, говоря мне о столь простых вещах. Где встречаемся?

— На круглой поляне в Зеленом лесу.

— Отлично. И когда?

— Завтра утром, в восемь.

— Буду на месте, сеньор Ренардино.

И, сделав пируэт, Пьеро направился к выходу, возле которого дежурил Золотое Сердце. Едва наш герой подошел к двери, как молодой конюший, не без досады смотревший на его танец с принцессой, уронил ему на ногу окованный железом конец древка своей алебарды.

— Ну-ка, подпрыгни, Пьеро! — одновременно шепнул ему оруженосец, и Пьеро подскочил к потолку, взвыв от боли.

При виде этого нового проявления мастерства собравшиеся стали хлопать в ладоши. Король и королева, сидевшие на троне, от смеха откинулись назад, и их короны, потеряв равновесие, упали на пол и покатились по огромному бальному залу, словно два обруча.

К счастью, рядом оказались придворные, они побежали догонять короны. Пусть догоняют, дорогие мои дети, это их ремесло.

После танцев настал черед музыки; сначала все слушали известные оперные арии в исполнении самых знаменитых певцов Богемии, но это не помешало тому, что королева при этом не раз была вынуждена ущипнуть супруга, который, сидя на троне, то и дело впадал в забытье.

После того как великим исполнителям воздали полагающиеся им почести, Цветок Миндаля поднялась со своего места и, не заставляя себя упрашивать, тоже запела. И в добрый час! Было очень приятно слушать свежий и чистый голосок, похожий то на пение малиновки, то на трели соловья; иногда он звучал так грустно, что вызывал слезы, иногда рассыпался тысячью радостных звуков, искрившихся в воздухе, словно фейерверк.

Все растрогались. Королева рыдала от умиления; Золотое Сердце, держа в руках алебарду, плакал как дитя, а король, чтобы скрыть свое волнение, сморкался так громко, что на следующий день пришлось чинить дворцовые своды.

Когда вновь установилась тишина, король шепнул королеве:

— А теперь я хотел бы послушать какую-нибудь простенькую песенку.

— Да как можно, государь! Песенку!

— Вы прекрасно знаете, что только это способно развлечь меня.

— Но, государь…

— Я хочу песенку, слышите? Мне нужна какая-нибудь песенка, иначе я рассержусь!

— Успокойтесь, государь, — промолвила королева, относившаяся к своему царственному супругу как к избалованному ребенку, и, повернувшись к кружку музыкантов-любителей, сказала: — Господа! Король желает, чтобы вы спели ему какую-нибудь песенку.

Музыканты-любители изумленно переглянулись, но никто из них не сдвинулся с места.

Король уже начал терять терпение, как вдруг Пьеро, раздвинув толпу, приблизился к подножию трона.

— Государь, — сказал он, отвешивая глубокий поклон. — Вчера я сложил в вашу честь маленькую песенку под названием "При свете луны". Не угодно ли вам послушать ее?

— Да, я желаю ее послушать, в самом деле, — ответил король, — и немедленно!

При этих словах Пьеро взял гитару и, склонив голову на плечо, запел:

При лунном свете голубом Я под твоим стою окном.

Печальный мой дружок Пьеро,

Письмо черкнуть мне дай перо.

В моем дому уж нет огня —

Свеча сгорела у меня.

Господь воздаст тебе, поверь,

За то, что мне откроешь дверь.^[4]

Не могу описать вам, дорогие мои дети, восторг, который эта песенка вызвала в огромном бальном зале. Король, сидя на троне, от удовольствия топал ногами, а весь двор подпевал, хлопая в ладоши.

В течение всего вечера все только и говорили, что о песенке Пьеро, и знаменитые богемские музыканты один за другим незаметно покинули дворец, чтобы побыстрее сочинить превосходные вариации на ее тему, которые вы, бедные мои дети, рано или поздно непременно разучите.

В полночь король и королева удалились в свои покои и легли в постель; но они не могли заснуть и далеко за полночь, полулежа в кровати, во весь голос распевали грустную песенку Пьеро.

V КРАСНАЯ РЫБКА

На следующее утро, едва только все городские часы пробили семь раз, сеньор Ренардино уже мерил шагами круглую поляну Зеленого леса, где у него была назначена встреча с Пьеро. Рядом с ним расхаживал старый генерал, настолько искалеченный в сражениях, что у него остались лишь один глаз, одна рука и одна нога, да и то не вполне целые; впрочем, это не мешало генералу быть весьма жизнерадостным, подкручивать усы и горделиво расправлять плечи, когда рядом с ним проходила красивая дама.

Друзья прогуливались по поляне уже часа два, как вдруг старый генерал остановился и посмотрел на свои часы.

— Тысяча миллионов алебард! — вскричал он. — Девять часов! А что если твой альбинос так и не явится? Тем не менее любопытно было бы узнать, что там у него в жилах: кровь или мука!

— Скоро узнаешь, — скрипнув зубами, ответил главный министр, — ибо вон он приближается…

И сеньор Ренардино судорожно сжал чашку своей шпаги.

К ним и в самом деле приближался Пьеро в сопровождении поваренка, прятавшего у себя под фартуком два вертела, которые он взял утром на королевской кухне и которые были такими длинными, что концы их волочились по земле в десяти шагах позади него.

После того как противники обменялись положенными приветствиями, секунданты приступили к выбору оружия по жребию.

— Решка! — произнес генерал, подкинув в воздух монету.

— Орел! — отозвался поваренок. — Я выиграл! — тут же сообщил он, по рассеянности опуская в свой карман монету старого генерала. — Выбор оружия за нами.

И, взяв в руки оба вертела, он протянул один из них сеньору Ренардино, а другой — Пьеро.

Противники изготовились к бою, и поединок начался.

Главный министр, весьма искусный фехтовальщик, сразу же стал наступать и нанес два колющих удара прямо в грудь соперника, но — странное дело! — вертел отскочил, словно молот от наковальни, а от камзола Пьеро посыпались искры.

Удивленный Ренардино замер на месте.

Пьеро воспользовался этой остановкой, чтобы изо всех сил ударить его ногой по голеням.

Ренардино, чье удивление стало куда больше, подскочил вверх, взвыв от боли.

— Проклятие! — закричал он, кипя от ярости, и снова накинулся на Пьеро, а тот стал понемногу отступать, не переставая при этом, тем не менее, дразнить врага.

Несчастный Ренардино совершенно охромел, однако и Пьеро подстерегала немалая опасность: в своем попятном движении он наткнулся спиной на дерево и оказался к нему прижат.

— Наконец-то я тебя достал! — воскликнул главный министр, видя что противнику некуда отступать, и зло-радио надеясь пригвоздить его вертелом к дереву, как собиратели бабочек прикалывают их булавкой.

— Получай же! — вскричал он и, сделав выпад, нанес ему самый сильный удар, на какой только был способен.

Но Пьеро, следивший за приближением противника, перепрыгнул через его голову, тем самым избежав удара.

Вертел Ренардино вошел в самую сердцевину дерева.

Главный министр тут же изготовился высвободить свое оружие, но Пьеро не дал ему на это времени, осыпав его градом сильнейших пинков пониже спины.

— Пощады, пощады! — завопил наконец несчастный Ренардино. — Умираю!

И, прекращая всякие попытки сопротивления, он упал на землю.

Пьеро, будучи великодушным противником, прекратил наносить удары и протянул руку Ренардино, который, сгорая от стыда, под смех секундантов поднялся с земли.

— Тысяча миллионов алебард! — воскликнул старый генерал. — Ну и отдубасил же он тебя, мой бедный друг! Теперь ты по меньшей мере недели две не сможешь сидеть, а для такого кабинетного труженика, как ты, это весьма досадно!

— Побегу-ка я вперед, — со своей стороны заявил поваренок, — чтобы успеть приготовить примочки!

После множества других подобных шуточек наши герои разошлись и разными дорогами вернулись во дворец.

А во дворце тем временем поднялся страшный переполох. Сев завтракать, король заметил, что на столе не стоит на своем обычном месте серебряная посуда, подаренная ему королевой ко дню его именин, и раскричался, требуя принести ее.

В течение часа стольники, повара и поварята обыскивали и обшаривали дворец; они перевернули все вверх дном, но посуду так и не нашли.

— Где моя серебряная посуда? — кричал король. — Мне нужна моя серебряная посуда, и немедленно, иначе я велю повесить вас всех, одного за другим, во дворе моего замка!.. Ну-ка, позовите моего главного стольника!

— Государь, — набрался храбрости один из поварят, — господин главный стольник отлучился.

— Пусть его приведут ко мне, живого или мертвого! Пусть его приведут!

— Я здесь, государь, — произнес, входя, Пьеро. — А вот и то, что вы требуете.

И, сунув руку за пазуху, он достал оттуда шесть больших серебряных блюд, которые были так покорежены, что на них было страшно смотреть.

— Что это значит? — спросил король, покраснев от гнева.

— Государь, — отвечал Пьеро, — вспомните, что вы дали мне приказ выгравировать на этих прекрасных серебряных блюдах ваш королевский вензель.

— Да, в самом деле, припоминаю, — сказал король.

— Так вот, сегодня утром я взял их, чтобы отнести к ювелиру вашего величества и, опасаясь грабителей, спрятал вот сюда, под камзол, но уже по дороге вспомнил, что сеньор Ренардино, ваш главный министр, ожидает меня на круглой поляне Зеленого леса, желая уладить дело чести…

— Дело чести! — воскликнул король. — Ах, это очень хорошо, сеньор Пьеро!.. Да нет, что я говорю! Это плохо, это очень плохо, господин главный стольник! Вы знаете, что королевским указом нашим подданным категорически запрещено драться на дуэлях.

— По правде сказать, государь, я этого не знал.

— Ну хорошо, хорошо, на этот раз я тебя прощаю, но больше так не поступай и рассказывай дальше свою историю!

— Мне нельзя было терять ни минуты, — продолжил Пьеро, — поскольку час, назначенный для встречи, давно уже прошел; я тут же побежал во дворец, взял с собой поваренка, чтобы он послужил мне секундантом, и в спешке забыл выложить на поставец серебряную посуду вашего величества.

— Так что ты сражался, имея на себе мою посуду?

— Увы, да, — ответил Пьеро. — И, как может видеть ваше величество, рука у сеньора Ренардино не отсохшая!

— Ах, негодяй! — вскричал король. — Он мне за это заплатит!

— Уже заплатил, — промолвил Пьеро и рассказал во всех подробностях о дуэли.

Короля очень повеселила эта история, и он поторопился передать ее королеве, которая по секрету пересказала ее главной придворной даме; та тихонько поведала о происшедшем офицеру-гвардейцу, а он посвятил в эту тайну нескольких своих друзей, так что через час сеньор Ренардино стал посмешищем для всего королевского двора и всего города.

Однако куда хуже было то, что король издал указ о назначении Пьеро главным министром и приказал купить новую серебряную посуду за счет Ренардино!

— Поделом ему, поделом! — кричали все кругом и наперегонки бежали выставлять праздничные огни в окнах.

В то время как вся столица радовалась тому, что бывший главный министр впал в немилость, сам он был едва жив после полученных побоев.

Вернувшись во дворец, он с помощью старого генерала улегся в постель. Сначала у него началась лихорадка, потом — при известии об отставке — лихорадка перешла в сильнейшую горячку, а закончилось все бредом.

То ему казалось, что вокруг него толпятся призраки всех несчастных, которых он ограбил, чтобы разбогатеть, и которые, склонясь к его изголовью, тихо-тихо шептали ему на ухо: "Верни нам то, что ты у нас взял! Верни нам то, что ты у нас взял!"

То ему мерещилась старая нищенка, которая с насмешливым видом просила милостыню и показывала набитый золотом кошелек, потерянный им за полтора месяца до этого.

Тщетно он приподнимался на постели, с искаженным судорогой лицом и блуждающим взглядом пытаясь отстранить эти призраки: его руки хватали лишь пустоту, а какой-то пронзительный насмешливый голос кричал ему:

"Вот так наказывают дурных людей и злые сердца!"

Подобные видения преследовали его всю ночь, и всю ночь он слышал все те же слова. Насколько же верно, дорогие мои дети, что растревоженная совесть не дает покоя!

Спустя несколько дней король давал в своем дворце великолепный парадный обед в честь Пьеро, своего нового главного министра; на празднество были приглашены государи всех соседних стран, за исключением принца Азора, втихомолку по-прежнему продолжавшего готовиться к войне.

Все желания Пьеро исполнились; сидя за столом рядом с принцессой, он без умолку рассказывал ей самые забавные на свете истории и не помнил себя от радости, видя, как она улыбается его остротам. Однако внимательный наблюдатель мог бы заметить, что, взглянув украдкой на стоявшего за ее креслом конюшего Золотое Сердце, который то и дело менялся в лице и грыз от досады древко своей алебарды, потерпевшей от этого весьма большой ущерб, Цветок Миндаля сразу же становилась серьезной.

После трапезы король распрощался с гостями и предложил королеве прогулку по озеру. Более благоприятного времени для этого нельзя было выбрать: небо было чистым, воздух теплым, вода спокойной; повсюду уже начали зеленеть луга, а на деревьях защебетали птицы — словом, то был настоящий весенний день.

Королевская семья подошла к берегу озера и села в пришвартованный там ялик.

— Ты можешь занять место подле нас, — сказал король, обращаясь к Пьеро, почтительно державшемуся в стороне.

Королю не пришлось повторять приглашение дважды: Пьеро сел у руля, отвязал канат, и лодка, изящная, словно лебедь, встряхивающий крыльями, расправила паруса и бесшумно, не оставляя следа на водной глади, отчалила.

Наши достославные путешественники плавали по озеру уже с полчаса, как вдруг король закричал:

— Спускай паруса, дружок Пьеро, спускай! Я вижу вон там, за нашей королевской лодкой, маленькую рыбку… Она плывет за нами, словно хочет что-то сказать нам!

И в самом деле, за лодкой плыла красивая красная рыбка, живая и проворная, махавшая и махавшая в воде своими изящными плавниками, чтобы как можно скорее догнать королевский челнок; и, уверяю вас, она двигалась с такой скоростью, что это не заняло бы у нее много времени.

Цветок Миндаля, увидев подплывающую к лодке рыбку, подумала, что та голодна, и бросила ей за борт несколько крошек пирожного, которое она держала в руке, и сказала как можно ласковее, чтобы не напугать рыбку:

— Ешь, ешь, рыбка!

А рыбка выпрыгнула из воды и очень мило помахала своим золотистым хвостом, выражая тем самым свою благодарность.

В это мгновение король прошептал на ухо Пьеро:

— Дружок Пьеро, возьми сеть и приготовься забросить ее по первому сигналу, который я тебе дам. Я хочу съесть эту рыбку сегодня вечером за ужином.

Однако красная рыбка, услышав эти слова, благоразумно удалилась от лодки и, высунув голову из воды, промолвила, вызвав этим великое удивление у своих слушателей, никогда прежде не видевших говорящей рыбы:

— Король Богемии, вам угрожают великие беды, у вас есть враги, втайне замышляющие погубить вас; я явилась сюда, чтобы спасти вас, но то, что вы задумали совершить злодейство по отношению к маленькой рыбке, не сделавшей вам ничего дурного, показывает, что вы не лучше других людей, и потому я предоставлю вас вашей участи.

Вы же, Цветок Миндаля, добры и прекрасны, а потому, что бы ни случилось, рассчитывайте на меня: я позабочусь о вас.

А затем, подражая голосу короля, рыбка закричала:

— Пьеро, бросай сеть!

Пьеро, только и ждавший этого сигнала, бросил сеть в воду. Не знаю уж, как это вышло, но лодка после этого вдруг опрокинулась, и — плюх! — наши путешественники попадали в воду.

Пьеро, который был отличным пловцом, первым вынырнул на поверхность озера и сразу же стал искать глазами принцессу; заметив, что она барахтается под водой рядом с ним, он схватил ее за волосы и вытащил на берег; все это заняло меньше времени, чем понадобилось мне, чтобы рассказать вам об этом.

— Спасена! Спасена! — кричал он, прыгая от радости; в голове его уже рождались самые прекрасные мечты на свете, и он уже видел себя, по крайней мере, зятем короля, как вдруг, приглядевшись повнимательнее, понял, что спас непринцессу, а королеву-мать.

Весьма раздосадованный этим открытием, он уже собрался снова броситься в озеро, как вдруг увидел, что к берегу плывет Золотое Сердце, с бесконечной осторожностью поддерживая над водой прекрасную головку принцессы Цветок Миндаля.

— Золотое Сердце! Золотое Сердце здесь! Разве такое возможно?! — вскричал Пьеро, от удивления споткнувшись о королеву и чуть было не упав на нее навзничь.

Но, в самом деле, откуда на озере взялся наш конюший? — немедленно спросите вы меня, дорогие мои дети.

Он оказался там потому… потому, что там была Цветок Миндаля.

Скажите, когда вам случается очень сильно ушибиться или когда на душе у вас грустно-грустно, кто, как не ваша матушка, всегда первой оказывается рядом, чтобы помочь вам или утешить вас? Ведь так, правда? И все потому, что она вас любит. Вот по той же самой причине и Золотое Сердце оказался на берегу озера, когда королевская лодка перевернулась, и спас жизнь принцессе.

Что касается короля, то он был примерно наказан за свои злые намерения: он сам попал в сеть, брошенную Пьеро, а затем, после того как, спасая свою жизнь, он изрядно наглотался воды, ему удалось усесться верхом на киль перевернувшейся лодки, и, оказавшись там, он принялся изо всех сил свистеть и кричать — ни дать ни взять, как тонущий человек. Он оставался бы в таком положении доныне, если бы Золотое Сердце не поспешил прийти к нему на помощь.

Возвратившись во дворец, жертвы кораблекрушения переоделись, и король собрал свой двор.

Пьеро, уже пребывавший в должности главного министра, был теперь назначен еще и главным адмиралом королевства, а Золотое Сердце был посвящен в рыцари.

После церемонии, длившейся очень долго, король отпустил придворных, взял свечу и поднялся на башню. Он был весьма встревожен.

Забравшись на самый верх башни, он поднес к правому глазу ночную подзорную трубу и поочередно вглядывался во все четыре страны света.

Осмотр продолжался долго.

— Я оглядел местность во всех направлениях, — произнес он наконец, — и нигде не увидел ничего, что могло бы вызвать беспокойство, совершенно ничего. Решительно, эта маленькая рыбка просто любительница склок и хотела посмеяться надо мной.

И он с легким сердцем спустился с башни, вошел в свои покои, лег рядом с королевой и, задув свечу, спокойно заснул.

VI "ГОСПОДЬ ВОЗДАСТ ТЕБЕ, ПОВЕРЬ, ЗА ТО, ЧТО МНЕ ОТКРОЕШЬ ДВЕРЬ!"

Вступив в должность министра, Пьеро сразу же занялся преобразованиями в управлении королевством, целью которых было улучшить жизнь подданных короля, до тех пор смертельно скучавших: он приказал построить на большой ярмарочной площади театр под открытым небом; актерами в этом театре были маленькие марионетки, которые двигались, ходили и говорили так превосходно, что славные горожане, не замечая тянувшихся к этим актерам ниток, клялись всеми богами, что перед ними живые существа. Он учредил также карнавальные празднества, выгуливание Откормленного быка и балы-маскарады, а чтобы продлить развлечения как можно дольше, отодвинул время Великого Поста насколько это было возможно.

Никогда еще королевство не было таким счастливым; вся жизнь Богемии превратилась в сплошной карнавал, и повсюду там слышались взрывы смеха; имя Пьеро было во всех сердцах, а песенка "При лунном свете" — на всех устах.

Такая слава главного министра начала внушать опасения королю, очень дорожившему, как и положено всякому доброму королю, любовью своих подданных; но самую большую злобу против Пьеро копил в своем сердце сеньор Ренардино. Оправившись от ран, он метался по своей комнате, с мрачным видом обдумывая какие-то ужасные козни.

Внезапно лицо его исказила жуткая улыбка.

— О! На этот раз он у меня в руках! — воскликнул он. — Теперь ему от меня не убежать!

И он помчался прямо к покоям короля.

— Тук-тук! — постучал он в дверь.

— Войдите! — произнес король. — Ах, это вы, сеньор Альберти? Пожалуйста, садитесь… Я вижу, что вы чувствуете себя уже лучше!

— Государь, речь теперь не обо мне, а о вас! — таинственным тоном прошептал Ренардино. — Вам угрожают великие беды!

Король побледнел: он вспомнил предсказание красной рыбки, начинавшееся теми же самыми словами.

— Ну, и в чем же дело? — спросил он.

— Дело в том, — ответил Ренардино, — что Пьеро, ваш главный министр, злоумышляет против вас; дело в том, что он должен прийти сегодня в восемь часов вечера в этот кабинет, чтобы обсудить с вами, как обычно, государственные дела, а на самом деле он явится сюда лишь затем, чтобы задушить вас!

— Задушить меня?! — вскричал король, невольно хватаясь рукой за свою шею.

— Именно задушить! — повторил Ренардино, чеканя эти слова. — Но успокойтесь: я приду и спасу вас. Доверьте мне на один сегодняшний вечер охрану дворца, и, что бы ни случилось, какой бы шум вы ни услышали в передней вашего кабинета, не открывайте дверь туда ни за что на свете.

— И не подумаю, — ответил король.

Часом позже сеньор Ренардино и старший офицер королевских гвардейцев прогуливались по аллее дворцового парка и тихо беседовали.

— Странно! — говорил офицер-гвардеец. — И вы уверяете меня, что это делается по воле его величества…

— Вот приказ, написанный его собственной рукой!

— Ну, хорошо, сеньор Ренардино, я повинуюсь.

В это время, спрятавшись за густым кустарником и опершись на лопату, их разговор внимательно слушал один человек. То был надзиратель дворцовых садов, наш старый знакомый — бывший дровосек.

Когда собеседники скрылись за поворотом аллеи, он воскликнул:

— Ах, злодеи! Злодеи, которые собираются убить сегодня вечером моего бедного Пьеро! Побегу предупредить его!

И он со всех ног помчался к дворцу.

Наступил вечер и городские часы пробили восемь, когда Пьеро, держа под мышкой большой портфель, вышел из своих покоев, мурлыча песенку.

Услышав ее, сеньор Ренардино осторожно приоткрыл свою дверь и увидел, как Пьеро спускается по лестнице, ведущей к кабинету короля.

— Пой, дружок, пой! — прошептал он, потирая руки. — Сейчас ты попляшешь!

И он бесшумно закрыл дверь.

Однако, спустившись по лестнице, Пьеро задул свечу, вытащил из портфеля серый плащ, завернулся в него и со всеми предосторожностями притаился возле двери, которая вела в переднюю, смежную с кабинетом короля.

— Теперь подождем, — прошептал он и застыл в темноте, словно изваяние.

Часы пробили половину девятого, потом девять.

В передней стали шептаться два человека.

— Уже девять, — сказал один. — Он не придет.

— Тихо! — ответил другой. — Я слышу шум!

Голоса смолкли.

Шум производил сеньор Ренардино, потихоньку вышедший из своей комнаты.

"Девять часов, — сказал он себе. — Пойдем посмотрим, удался ли фокус…"

И он крадучись спустился по лестнице, на цыпочках подошел к той двери, что вела в переднюю королевского кабинета, и, сдерживая дыхание, прислушался.

Стояла полная тишина.

"Они, наверное, его уже прикончили, — подумал сеньор Ренардино. — Что ж, тем лучше!"

Он крайне осторожно поднял щеколду, приоткрыл дверь, просунул в образовавшуюся щель сначала голову, потом руку, потом ногу; он уже собирался проскользнуть туда весь, как вдруг Пьеро, выскочив из своего укрытия, изо всех сил толкнул его на самую середину передней и запер за ним дверь.

В передней поднялась страшная суматоха: слышались удары, крики, проклятия.

Солдаты, которым было щедро заплачено, действовали на совесть.

— На помощь! Убивают! — кричал Ренардино. — Государь, откройте мне дверь! Откройте мне дверь, ради Бога!

Но король, следуя полученным от самого же Ренардино наставлениям, заперся на все засовы и трудился до седьмого пота, чтобы укрепиться в своем кабинете.

Ренардино пришел бы конец, если бы не королева: услышав шум, она прибежала в ночной рубашке и с подсвечником в руках в переднюю. Увидев ее, солдаты в страхе скрылись, а сеньор Альберти, весь избитый и совершенно посрамленный, убежал к себе в комнату, откуда ему было слышно, как Пьеро тонким голосом напевал знакомую вам песенку:

Господь воздаст тебе, поверь,

За то, что мне откроешь дверь!

VII ПЕРВОАПРЕЛЬСКАЯ ШУТКА

Наступивший день пришелся на первое апреля. Король, всю ночь простоявший у двери своего кабинета, глядя в замочную скважину, так сильно замерз, что дрожал как осиновый лист и оглушительно чихал. Чтобы хоть немного согреться, он стал отбивать такт об одну из ножек трона, как вдруг заметил в зеркале какого-то человека со зловещим лицом, повторявшего все движения короля и недружелюбно на него посматривавшего.

Увидев незнакомца, король закричал от ужаса и поспешно схватился за рукоятку шпаги.

Человек в зеркале точно так же взялся за свою шпагу.

Увы, дорогие мои дети! Несчастный монарх не мог больше узнать в зеркале себя самого! Да вы и сами были бы введены в заблуждение, настолько с предыдущего дня побелели его волосы, покраснели глаза и страшно распух нос.

В эту минуту кто-то постучал в дверь.

— Откройте, государь, это я, — прозвучал голос сеньора Ренардино.

Услышав этот зов, король попятился от зеркала к двери и открыл ее.

— Берегитесь, сеньор Альберти, — тихо сказал он Ренардино, указывая кончиком шпаги на грозного незнакомца в зеркале, повторявшего все его движения. — Вот еще один заговорщик! Берегитесь!

Неуловимая злобная усмешка мелькнула на тонких губах Ренардино: он подумал, что король сошел с ума.

— Успокойтесь, государь, мы одни, — промолвил он.

— Как это одни? — удивился король. — А этот человек с мерзким выражением лица, который стоит здесь передо мной, держа в руке шпагу?

— С вашего позволения, это вы, ваше величество.

— Я? Этот человек с совершенно седыми волосами, с красными глазами, с лиловым носом? Этот человек, чихающий так, что все кругом дрожит?

— Повторяю, это вы, ваше величество, и то, что вы опять чихнули, тому подтверждение.

Словно буря разбушевалась в мозгу короля! Больше никаких сомнений не было.

— Боже мой! — вскричал он, когда этот внезапный припадок ярости прошел. — Значит, это я! О Господи, какое лицо, какие глаза, какой нос!

И, отбросив шпагу, он спрятал лицо в ладонях.

— Сеньор Альберти, — немного погодя произнес он суровым тоном, — отныне, что бы ни случилось, я решительно запрещаю вам говорить мне о заговорах!

Воцарилось молчание; Ренардино явно попал в затруднительное положение. Он задумал атаку, но не знал, с какой стороны начать наступление.

— Государь, — начал он, наконец, самым беззаботным тоном, небрежно смахивая кончиками пальцев пылинку с бархата своего камзола, — государь, любите ли вы тюрбо?

— Люблю ли я тюрбо?! — воскликнул король, и глаза его вдруг засияли от удовольствия. — О сеньор Ренардино, и вы еще спрашиваете, люблю ли я тюрбо?

— Я, конечно же, догадывался, что вы любите тюрбо, государь, — ответил Ренардино, — поскольку вам должны подать его сегодня на ужин. Вы, несомненно, очень довольны этим?

Король был доволен этим настолько, что не смог произнести ни слова в ответ и лишь кивнул в знак согласия.

— О, тем хуже, тем хуже! — промолвил Ренардино.

— Почему это тем хуже? — поинтересовался король.

— После запрета, только что наложенного вашим величеством на мои предупреждения, я, по правде сказать, не осмеливаюсь говорить…

— И все же говорите! Говорите, я вам приказываю!

— Ну так вот…

— Ну?!

— … эта рыба отравлена!

Услышав такое, король вскрикнул от ужаса и пошатнулся; но минуту спустя он пришел в себя и, наклонившись к уху Ренардино, прошептал:

— Поначалу я не мог совладать со своим волнением, но я это подозревал.

— Как?! — воскликнул ошеломленный Ренардино. — И вы знаете, кто отравил тюрбо?

— Да, я это знаю, — ответил король. — Но говорите тише, у этой особы такой тонкий слух, что она может нас услышать.

— О, на этот счет можете не беспокоиться, ибо я только что видел, как эта особа шла через двор, направляясь к покоям королевы.

— В-видели, как она шла через двор? — переспросил король, от ужаса начав заикаться. — А вы уверены, что это была она?

— Разумеется.

— Вы видели красную рыбку?

— Какую еще красную рыбку? Конечно же нет, государь! Я видел вашего главного министра Пьеро!

— Пьеро?!

— Как, значит, вы подозреваете не Пьеро?

— Ну конечно же, его, — промолвил король, не желавший, чтобы Ренардино усомнился в его проницательности. — Тем не менее, после того, что произошло вчера вечером в передней у моего кабинета, я подумал…

— Что он мертв, не так ли? Перестаньте заблуждаться, государь: королева отдала другой приказ, и Пьеро еще жив.

— Королева? А по какому праву королева вмешивается в государственные дела?

— Ха-ха! — захихикал Ренардино. — Наконец-то до вас дошло. Как, неужели ваше величество не знает того, что не секрет ни для кого от края до края Богемии? Что королева влюблена в Пьеро и хочет выйти за него замуж?

— Выйти за него замуж?! — вскричал король. — А я?! Как же я?!

— А вам, государь, должны подать сегодня на ужин тюрбо.

— Клянусь своей бородой! — воскликнул король, природный здравый смысл которого восставал против наветов Ренардино. — То, что вы говорите, ужасно, и я не могу в это поверить. У вас есть доказательства?

— Доказательства? Ах, вы требуете у меня доказательств?

— Ну конечно.

— Хорошо. Слушайте и отвечайте. Кто опрокинул неделю назад вашу королевскую лодку?

— О! Да, это Пьеро, не могу сказать ничего другого, это Пьеро.

— Превосходно! Ну а помощь хотя бы он вам оказал, когда вы упали в озеро?

— Вы спрашиваете, оказал ли он мне помощь? — переспросил король, силясь вспомнить, как все было на самом деле. — Нет, не помню; хотя, подождите-ка, я припоминаю, что вместо этого он накинул мне на голову сеть, и, если бы не наш конюший Золотое Сердце, случайно оказавшийся на берегу озера, я бы наверняка утонул.

— Итак, вы признаете, что Пьеро хотел утопить вас?

— Я этого не говорил, — произнес король, — хотя…

— … хотя он набросил вам на голову сеть, а сам кинулся спасать королеву!

От этого коварного сопоставления в глазах у короля потемнело.

— О, наконец-то вам все стало ясно! — воскликнул Ренардино. — Ну, а теперь поспешите в покои королевы, куда сейчас направился Пьеро. Послушайте немного под дверью, и скоро вы будете осведомлены обо всем так же хорошо, как последний из ваших подданных!

Король последовал этому совету и выбежал из кабинета.

Королева в эту минуту была настолько поглощена уходом за своими пернатыми любимцами, что она не заметила, как король вошел в ее комнату через потайную дверь и кое-как, насколько позволяла ему его дородность, спрятался за толстой бархатной портьерой.

Наполнив свежей водой прелестные хрустальные чашечки и развесив повсюду на золотых прутьях множество самых соблазнительных лакомств, королева развлекалась тем, что молча разглядывала своих прелестных птичек, которые порхали, прыгали, хватали добычу то тут, то там, своим шумом и своей оживленностью напоминая пчелиный улей во время медосбора, как вдруг раздавшийся за окном пронзительный крик заставил ее вздрогнуть.

— Это он! Это он! — радостно воскликнула королева и выбежала на балкон, чтобы позвать маленького воробья, которого она считала пропавшим и который уже несколько дней подряд, в один и тот же час прилетал почирикать под окнами своей прекрасной хозяйки. — Иди сюда, — звала его королева, ломая в руках печенье, золотистые крошки которого рассыпались по балкону. — Иди же сюда, мой маленький Пьеро!

Услышав такие ласковые слова, король глухо застонал в своем укрытии.

Королева испугалась, резко обернулась и увидела, как в комнату к ней входит главный министр Пьеро и низко кланяется.

— Имею честь доложить вашему величеству, — сказал он, — что один рыбак только что явился во дворец с превосходным тюрбо весом более двухсот фунтов, пойманным в озере.

— Прекрасно, сеньор Пьеро, — ответила королева. — Пусть его отварят в красном вине, и вечером вы поставите это блюдо на стол перед королем. Вы же знаете, как он лаком до него!

Пьеро поклонился и вышел. Королева поспешила вернуться на балкон, но воробей уже улетел.

Король тем временем вернулся в кабинет, пребывая в таком состоянии, какое просто невозможно описать.

— Сеньор Альберти, — с трудом произнес он, — теперь я знаю все. И клянусь короной, они умрут оба! Отравить такую превосходную рыбину, тюрбо весом в две сотни фунтов, — какой ужас! Прикажите немедленно собрать всех столичных химиков, — из тех, кого называют королями науки, — и пусть мне принесут рыбу!

Когда химики — их было двадцать — собрались у него в кабинете, король обратился к ним со словами:

— Господа, соблаговолите произвести проверку вот этой рыбы, которая находится перед вами, и определите природу содержащегося в ней яда.

— Рыба отравлена? — спросили химики в один голос.

— Да, господа, отравлена.

— Очень хорошо! — сказали они и не медля принялись за дело.

Все время, пока они работали, Ренардино проявлял сильное беспокойство, дрожа от страха, что хитрость, задуманная им, чтобы избавиться от Пьеро, будет раскрыта. Каковы же были его удивление и его радость, когда, закончив проверку, ученые единодушно заявили, что подвергнутые исследованию органы тюрбо содержат в себе двадцать различных ядов.

Каждый из двадцати химиков нашел по одному виду яда.

Сделав такое заключение, короли науки откланялись и гуськом удалились с весьма важным видом.

Два часа спустя Ренардино с великой церемонностью вручил Пьеро королевскую грамоту, предписывавшую ему незамедлительно готовиться к отъезду и отправляться ко двору принца Азора, чтобы вести с ним переговоры о заключении мирного договора. Для Пьеро это был просто-напросто смертный приговор.

Королева в тот же день была взята под стражу и, несмотря на слезы принцессы Цветок Миндаля, препровождена под усиленной охраной в старинную башню, находившуюся на краю города.

И все эти события были следствием козней сеньора Ренардино: он несколько раз слышал, как по утрам королева зовет с балкона свою любимую птичку, и воспользовался этим, чтобы разжечь ревность короля, которая была еще раньше возбуждена коварным толкованием случившегося на озере бедствия.

Отравленная рыбина тоже была его изобретением; однако эта выдумка стала известна во всей стране, и с тех пор каждый год, в тот же день, подобные розыгрыши повторяют под названием "апрельские рыбки".

Так что вы предупреждены, дорогие мои маленькие короли Богемии: остерегайтесь в этот день таких людей, как Ренардино!

VIII "В МОЕМ ДОМУ УЖ НЕТ ОГНЯ — СВЕЧА ПОГАСЛА У МЕНЯ…"

Прочитав королевский указ, Пьеро принялся размышлять: было совершенно ясно, что, посылая его ко двору принца Азора, король имел самые недобрые намерения на его счет.

— Ну и ладно, — сказал он, прищелкивая пальцами. — Мы еще поглядим!

И, напевая, он поднялся в свою комнату и более двух часов занимался там своим туалетом, чего прежде за ним никогда не наблюдалось.

Перед отъездом Пьеро хотел попрощаться с королем, но тот захлопнул дверь прямо перед его носом, как обычно поступают со впавшими в немилость придворными; тогда Пьеро отправился к принцессе Цветок Миндаля, чтобы унести в своем сердце хотя бы отзвук обожаемого им голоса.

— Прочь! — крикнул Золотое Сердце, преграждая ему дорогу копьем. — Прохода нет!

Пьеро был вынужден отступить; он спустился в дворцовый сад и нежно обнял дровосека и его жену, которые со слезами на глазах дали ему большую корзину, до краев наполненную разного рода снедью.

— Удачи вам, господин посол! — крикнул ему Ренардино, наблюдавший из окна дворца за этими сборами. — Тысяча приветствий от меня принцу Азору!

— Непременно передам, господин главный министр, — ответил Пьеро, не желая уступать в вежливости столь учтивому сеньору, и, круто повернувшись, с корзиной в руках решительно отправился в путь.

Нет нужды описывать вам, дорогие мои дети, многочисленные привалы, какие он делал по дороге; каждый раз, когда ему попадалась на пути зеленая лужайка, он садился, скрестив под собой ноги, расстилал перед собой небольшую белоснежную скатерть, выкладывал на нее огромный пирог, весьма аппетитный на вид, по бокам его ставил бутылки венгерского вина, а потом с большим удовольствием ел и пил, причем так усердно, что уже к середине пути все его съестные припасы кончились и корзина опустела.

"Ну что ж, теперь ускорим шаг", — сказал себе Пьеро и пошел настолько быстро, что уже к вечеру того же дня он оказался при дворе принца Азора.

Время для прихода было выбрано им неудачно, так как весь дворец пребывал в страшном смятении: принц Азор подавился за ужином рыбной костью и только что в бешенстве задушил своими собственными руками знаменитого врача, не сумевшего извлечь ее из его глотки.

Однако, поскольку насильственная смерть врача не успокоила мучительную боль, испытываемую принцем, ему пришла в голову мысль прибегнуть к другому, более мягкому средству: заставить своего первого министра подавиться точно такой же костью, какой подавился он сам, а затем испробовать на глотке его превосходительства все приемы, какие только может изобрести медицинская наука. Он как раз собирался позвать своего первого министра, когда наш путешественник, сопровождаемый дежурным офицером, вошел в зал.

— Кто ты такой? — гнусавым голосом спросил его принц, который из-за застрявшей у него в горле кости говорил в нос. — Кто ты такой, что осмеливаешься предстать передо мной?

— Я Пьеро, — ответил наш герой, — посол его величества короля Богемии. Прибыл же я с целью вести с вашим высочеством переговоры о заключении мирного договора.

— Клянусь моим горбом! — воскликнул принц. — Ты явился как нельзя кстати! В конце концов, лучше это проделать с тобой, чем с моим первым министром. Сядь-ка за этот стол… Очень хорошо… Теперь ешь эту рыбу, что лежит перед тобой, а главное, позаботься проглотить все ее кости. Все, слышишь? Или я убью тебя как собаку!

Пьеро, который весьма проголодался, не заставил просить себя дважды; он принялся за дело и выказал при этом такой аппетит, что громадная щука, только что занимавшая целый стол, исчезла в одно мгновение, как по волшебству. Это было просто чудо! От нее остался лишь один спинной хребет. Пьеро закатал рукав, взял эту кость двумя пальцами, большим и указательным, очень осторожно и медленно ввел ее себе в рот, поднатужился, скорчил гримасу и проглотил кость целиком.

— Вот и все, принц! — сказал он тоном фигляра, только что успешно проделавшего свой очередной фокус. — Дело сделано!

— Невероятно! — воскликнул принц Азор, чрезвычайно внимательно наблюдавший за действиями Пьеро. — Ну-ка, подойди сюда и открой рот… Это поразительно! — добавил он, после того как при свете свечи вдоль и поперек осмотрел полость рта Пьеро. — Кости там больше нет. Честное слово, я рискну!

Произнеся эти слова, он вдохнул побольше воздуха, сделал усилие, сопровождавшееся ужасной гримасой, и хребет, торчавший у него в глотке, прошел внутрь.

— Я спасен! — вскричал Азор. — Спасен! О-о! Дружище, ты явился, чтобы оказать мне преогромную услугу! Так вот, чтобы вознаградить тебя, я предоставляю тебе возможность выбрать тот род смерти, какой будет тебе приятнее всего: ты видишь, что я добрый принц!

— Государь, — ответил Пьеро, — зная вашу доброту, я на такое и рассчитывал; но будет лучше, если вы, ваше высочество, сами выберете для меня смерть — я целиком полагаюсь на вас.

— Ах! Так ты хочешь пошутить, мой милый! — сказал принц. — Ну что ж! Я думаю, что после того как мы видели, с каким аппетитом ты только что ел, будет забавно наблюдать, как ты станешь умирать с голоду.

Как ни владел собой наш герой, он все же содрогнулся, услышав эти слова.

"Умереть с голоду! — мысленно сказал он себе. — О таком я не подумал!"

Он, вероятно, собирался отступиться от своего недальновидного предложения, но принц Азор уже приказал своим гвардейцам запереть Пьеро в одном из подвалов замка.

Этот подвал, дорогие мои дети, был ужасной тюрьмой, куда воздух и свет проникали через очень узкое отверстие, забранное железной решеткой и расположенное так, что у несчастного узника не было возможности увидеть хотя бы самый маленький уголок неба.

Вся обстановка здесь состояла из убогого ложа, скамейки, глиняного кувшина и дрянного железного подсвечника, в который тюремщик утром и вечером вставлял новые свечи взамен сгоревших.

Как только дверь темницы захлопнулась, Пьеро, уставший от проделанного им долгого пути, повалился на кровать и тут же заснул глубоким сном.

На следующее утро, на рассвете, он внезапно проснулся, услышав пронзительный скрежет, сопровождаемый звяканьем ключей.

Это поворачивалась на ржавых петлях дверь и в камеру входил тюремщик.

— Ну, приятель, — сказал он, — вот свежая вода, только что набранная мною из родника. Свечу вам не даю, поскольку вижу, что вы даже не зажигали ту, которую я вчера поставил в подсвечник.

Пьеро ударил себя по лбу, как делает человек, когда ему вдруг приходит в голову хорошая мысль, но ничего не ответил.

Тюремщик вышел, закрыв дверь на три засова; когда его шаги в коридоре затихли, наш узник соскочил с кровати, живо схватил свечу и съел ее целиком: и сало, и фитиль.

Покончив с этим, он взял скамейку, поставил ее на то место, куда падал бледный свет из отдушины, и перочинным ножиком, который был у него с собой, принялся вырезать из куска дерева прелестную детскую игрушку; к вечеру обрубок дерева превратился в маленькую марионетку, которую с помощью бечевки можно было заставить очень мило двигать ножками и ручками.

— Господи! Что за прелесть! — воскликнул, входя в камеру, тюремщик, чье красное лицо расцвело как пион, когда он увидел красивую куклу. — Отдай это мне, приятель, вот мой малыш позабавится!

— Охотно, — сказал Пьеро. — Я бы сделал ему и другие игрушки, и покрасивее, если бы мне лучше было видно во время работы, но в этой тюрьме так темно…

— Об этом и говорить не стоит, дружище! — воскликнул тюремщик, не усмотрев ничего плохого в этой просьбе. — Я принесу вам столько свечей, что у вас здесь станет светло как днем.

Через несколько минут у Пьеро было уже пять или шесть пачек отличных сальных свечей, и вы не хуже меня понимаете, дети мои, что он с ними делал. Добавлю лишь, что, когда съестное заканчивалось, он начинал напевать сквозь щели в дверях:

В моем дому уж нет огня —

Свеча сгорела у меня.

И славный тюремщик бежал со всех ног пополнять запасы провизии нашего героя.

Так прошло две недели, и Пьеро сделал за это время такое огромное количество игрушек, что тюремщик стал торговать ими и даже взял внаем в городе лавку, перед которой с утра до вечера стояли остолбеневшие малыши и никак не могли наглядеться на столь красивых кукол.

Но вот однажды принц Азор пожелал узнать, что стало с его пленником; он взял факел, спустился в темницу и едва не упал навзничь, увидев Пьеро вполне живым.

— Как, негодяй, ты не умер?

— Слава Богу, я чувствую себя прекрасно, — ответил Пьеро.

— Ах, так ты прекрасно себя чувствуешь! — угрожающим тоном промолвил принц. — Ну что ж, тем лучше, мы еще посмеемся!

И он вышел из темницы.

Должен вам сказать, дорогие дети, что как раз накануне принц Азор прочел одну из самых занятных волшебных сказок — "Приключения ловкой принцессы" — и от всей души смеялся над описанием ужасной казни, упоминаемой там; он так хохотал, что некоторое время ощущал, как проглоченная им рыбья кость поднимается у него к горлу. Прочитав описание этой казни, он не мог ни есть, ни спать — так ему не терпелось испробовать этот способ насильственной смерти на одном из своих подданных.

Но, поскольку Пьеро не умер, можно было воспользоваться благоприятным случаем.

И вот по приказу принца Азора в замок срочно доставили бочку, утыканную изнутри острыми, как иголки, стальными шипами, и закатили ее на вершину самой высокой горы, стоявшей вблизи городских ворот.

В это самое время туда привели из тюрьмы Пьеро; палач, взяв его за руку, самым учтивым тоном пригласил его влезть в бочку.

"Он влезет!", "Нет, не влезет!" — кричали в толпе, собравшейся посмотреть на это необычайное зрелище.

Пьеро влез в бочку.

Когда все было готово, принц Азор с высоты помоста, на котором он сидел, дал сигнал, и палач ногой толкнул бочку под гору.

При виде того, как бочка, внутри которой находился человек, с ужасающей скоростью катится по склону горы, подпрыгивая на камнях и увлекая за собой, подобно лавине, все, что попадалось ей на пути, в толпе воцарилась мертвая тишина, прерванная вскоре плачем и всхлипыванием малышей, ибо они никак не могли утешиться, видя, какой жестокой смерти предают человека с белым-белым лицом, делавшего такие красивые игрушки. Но каково же было всеобщее удивление, когда, скатившись к подножию горы, бочка внезапно раскололась надвое и из нее, как некогда Минерва из головы Юпитера, выскочил Пьеро, с головы до ног закованный в латы. Да, милые дети, с головы до ног закованный в латы, в тончайшей стальной кольчуге и прочем снаряжении доблестного рыцаря, выходящего на ристалище. Все это он из предосторожности надел под одежду, отправляясь ко двору принца Азора. Что же касается его камзола, от которого на плечах Пьеро не осталось даже видимости, то его лохмотья свисали со стальных шипов, во множестве торчавших внутри бочки.

— Ура! Ура! — закричала толпа, оправившись от изумления.

— Долой принца Азора! — кричали дети, стуча ногами и хлопая в ладоши, так они были счастливы увидеть живым Пьеро.

Тем временем принц Азор, который бесновался, стоя на помосте, послал своих солдат схватить Пьеро. Он намеревался возобновить казнь, но бочка разбилась на куски, а толпа роптала так сильно, что, опасаясь бунта, принц счел благоразумным немедленно вернуться в замок.

Пьеро снова посадили в темницу; не прошло и часа, как вошел тюремщик и принес узнику подарок от детей города, которые устроили складчину и купили ему полный набор одежды, во всех отношениях напоминавшей ту, какой он лишился. Пьеро был настолько тронут этим проявлением участия к нему, что на глазах у него выступили слезы. Он от всего сердца мысленно благословил детей и поклялся любить их всю свою жизнь.

Едва он успел застегнуть на груди последнюю пуговицу своего нового камзола, как в камеру к нему вошел человек и сделал Пьеро знак следовать за ним. Это снова был палач.

Пьеро — тоже знаком — ответил, что готов повиноваться. Они пошли по мрачным подземельям замка, поднимались и опускались по бесчисленным лестницам и в конце концов вышли во двор, посередине которого находился ров, а на дне этого рва лежал белый медведь, чья свирепость была известна всем на двадцать льё в округе.

Подойдя к железной решетке, окружавшей ров с медведем, палач остановился, вынул из кармана веревочную лестницу, крепко привязал ее к одному из прутьев решетки и сделал Пьеро знак спускаться.

Пьеро стал спускаться.

Медведь, спавший глубоким сном, ничего не слышал; однако, почуяв сквозь сон запах живой плоти, он лениво приподнял голову и раздул ноздри.

Внезапно глаза его раскрылись и засверкали мрачным огнем.

Пьеро спустился на дно рва, и веревочную лестницу убрали.

Однако, вместо того чтобы тут же броситься на свою добычу, как поступил бы любой дурно воспитанный зверь, медведь притворился, что он ничего не заметил; он медленно встал, поочередно расправил затекшие конечности, а затем, поднявшись на задние лапы, тихонько пошел вперед, покачивая головой и изображая саму честность. У него был такой искренний и добродушный вид, что, увидев его, дорогие мои дети, вы, я уверен, непременно отвесили бы ему низкий поклон.

Но Пьеро, знавший повадки медведей, не позволил обмануть себя таким лицемерным поведением; он лег на землю и вытянулся во весь рост, затаив дыхание и прикинувшись мертвым.

Медведь приблизился к нему, некоторое время с недоверчивым видом смотрел на неподвижно лежавшее на земле тело, потом обнюхал его, покатал туда-сюда, а затем, рассудив, что перед ним труп, брезгливо отвернулся и тем же неторопливым шагом вернулся в свое логово.

Как только зверь уснул, Пьеро бесшумно встал, на цыпочках подошел к нему и, вынув из кармана ножик, быстро отрезал ему голову, так что бедный медведь даже не успел проснуться. После этого Пьеро разжег из соломы большой костер, вырезал из медвежьей туши восхитительные бифштексы, зажарил их, а затем ел без остановки всю ночь и все последующие дни.

Через неделю принц Азор прибежал ко рву.

— Отлично, мой чудный зверь, — сказал он медведю, который прохаживался перед ним на задних лапах, переваливаясь с боку на бок. — Я был уверен, что его хватит тебе на один укус.

— Привет принцу Азору! — ответил медведь, снимая с себя голову и открывая взгляду принца мучнисто-белое лицо Пьеро.

— Проклятье! — вскричал принц. — Это не медведь съел его, это он съел медведя!

IX ПРЕДАТЕЛЬСТВО РЕНАРДИНО

Положение, в котором из-за Пьеро оказался принц Азор, становилось все более двусмысленным и нелепым.

— Я должен сегодня же собственными руками уничтожить его! — воскликнул принц, проснувшись на следующее утро. — Или я опозорю свое имя Азора!

Тотчас же, взяв в руку великолепную турецкую саблю, подаренную ему великим султаном Мустафой, он заставил Пьеро встать на колени перед ним и, замахнувшись саблей, нанес ему страшный удар по затылку.

Голова исчезла.

Увидев, что им совершен столь славный ратный подвиг, принц Азор не смог сдержать горделивого чувства и, встав в надменную позу, положив одну руку на бедро, а в другой держа саблю, застыл в неподвижности перед своими солдатами.

— Это когда-нибудь кончится? — чуть слышно прошептал палач, которого эта напыщенная поза начала выводить из терпения. — Государь, — сказал он еще через минуту, — извините, что беспокою вас, но должен заявить, что голова вашего пленника исчезла.

— Черт возьми! Мне это прекрасно известно, — гордо выпятив грудь, ответил принц.

— Но, быть может, вам неизвестно, — возразил палач, — что она исчезла в том смысле, что ее невозможно найти.

— Да вы шутите!

И, оставив свою позу героя, принц Азор сам бросился искать пропавшую голову, но так и не нашел.

Внезапно его рыжие волосы встали на голове дыбом, а взгляд стал от ужаса неподвижным: принц увидел, как нечто похожее на глаза, нос и рот мало-помалу показывается из середины плеч его жертвы и спокойно занимает свое обычное место. Это была та голова, которую принц Азор искал, та самая голова, которую он считал срубленной, но которую Пьеро каким-то одному ему известным способом незаметно втянул целой и невредимой в глубину своего камзола.

При виде этого принц Азор понял, что он выставил себя глупцом и почувствовал такое унижение, что выпустил из рук свою саблю, и клинок ее разбился о каменный пол вдребезги, словно стекло, настолько чистой оказалась сталь, из которой он был сделан.

— Государь, — произнес тогда палач, — вы ведь хотите гибели этого человека? Не так ли? Так вот, предоставьте действовать мне, и пусть меня повесят, если он и на этот раз вывернется!

— Согласен, любезный, — заявил Пьеро, хлопая палача по ладони. — Договорились.

Сейчас же во дворе замка соорудили виселицу, и Пьеро возвели на помост, настил которого по сигналу палача должен был провалиться под ногами приговоренного.

Когда все приготовления были закончены, палач поднялся по лесенке, держа в руках пеньковую веревку. Оказавшись на помосте, он сделал на веревке скользящую петлю и наклонился, чтобы накинуть ее на шею Пьеро; но в ту минуту, когда палач этого никак не ожидал, наш герой неожиданно обхватил его туловище и стал так сильно обеими руками щекотать ему бока, что бедняга, у которого начался приступ безумного смеха, выпустил из рук петлю, чтобы не упасть.

Быстрый как молния, Пьеро схватил ее, живо надел на шею палачу, потом одной ногой опрокинул лестницу, а другой перевернул настил помоста — и палач, все еще смеявшийся, оказался повешенным!

— Ну что ж, любезный, — сказал ему Пьеро, — вы проиграли.

Увидев такое странное завершение казни, принц Азор, вне себя от бешенства, кинулся к Пьеро, чтобы всадить ему в грудь кинжал, но в это самое время во дворе замка появился человек, покрытый пылью и мокрый от пота; он остановил разъяренного принца и вручил ему послание.

— От сеньора Ренардино, — пояснил вестник. — Возьмите и прочтите.

Принц Азор сломал печать на письме и принялся читать.

— Ура! — внезапно закричал он, бросая в воздух свой тюрбан. — Ура! Богемия наша!

Вестник подошел поближе к принцу и обратил его внимание на то, что в письме есть и приписка.

— Черт возьми! — воскликнул принц, почесывая ухо. — Этот жадюга требует у меня триста тысяч цехинов!.. Но, в конце концов, это не так уж много за целое королевство!.. Ну, солдаты, к оружию! К оружию!

Едва послышался этот призыв, весь замок охватила страшная суматоха; больше никто не думал ни о Пьеро, незаметно скрывшемся, ни о палаче, так и оставшемся висеть, к большому удовольствию, впрочем, подданных принца Азора, испытывавших к заплечных дел мастеру страшную ненависть.

Пока происходили все эти события, король Богемии сидел за столом у себя во дворце в обществе принцессы Цветок Миндаля, главного министра Ренардино и рыцаря Золотое Сердце, назначенного верховным главнокомандующим королевских войск.

Застолье проходило в унынии и молчании; старый монарх, которого со дня заточения королевы и ухода Пьеро никто ни разу не видел смеющимся, был в этот вечер еще печальнее, чем обычно.

Всю прошедшую ночь ему снилось, что он умер насильственной смертью и его хоронят.

Его соседям по столу хотелось смеяться ничуть не больше, чем ему самому. Цветок Миндаля была погружена в мысли о матери, а Золотое Сердце думал о принцессе.

Ну а сеньор Ренардино казался очень обеспокоенным, одно его ухо было все время повернуто к двери, и он вздрагивал при малейшем шуме, раздававшемся снаружи.

Внезапно створки дверей распахнулись и на пороге появилась старая нищенка.

— Цветок Миндаля, Золотое Сердце, идите за мной! — сказала она. — Ее величество королева призывает вас к себе.

Услышав это, Цветок Миндаля встала из-за стола, подбежала к отцу, поцеловала его и вышла из зала. Золотое Сердце последовал за ней; двери закрылись.

Сеньор Ренардино остался наедине с королем.

"Честное слово, — подумал главный министр, — старая ведьма явилась как нельзя кстати, чтобы избавить меня от этих докучливых людей, так что все идет превосходно!"

— Ну же, государь, — сказал он вслух, — прогоните из головы мрачные мысли, что вас одолевают, и налейте себе этого великолепного венгерского вина, равного которому нет на свете. Вот так! А теперь выпьем за предстоящую погибель принца Азора и за процветание вашего рода!

Король машинально поднес к губам бокал и опустошил его одним глотком.

— Ах! Боже мой! — только и успел он произнести, прежде чем упал на спинку своего кресла, будто сраженный молнией.

— Отлично! — воскликнул сеньор Ренардино, потирая руки. — Порошок подействовал. А теперь — исполним то, что мы обещали.

И, вытащив из кармана веревку, он опутал ею короля с головы до ног.

Если бы гнусное преступление, которое он совершал, не поглотило все его внимание, злодей смог бы увидеть в раме находившегося напротив него овального окна белое-белое лицо и невероятно широко раскрытые глаза, следившие за всеми его движениями со смешанным выражением удивления и ужаса.

Это был Пьеро, который примчался из замка принца Азора и, едва войдя во дворец, прежде всего решил посмотреть, что происходит в пиршественном зале.

Внезапно раздались крики, в дворцовой галерее послышался топот ног, сопровождаемый бряцанием оружия, и принц Азор, резко распахнув дверь, бросился к сеньору Ренардино.

— Где король? — спросил он тихо.

— Здесь, в кресле, со связанными руками и ногами, — ответил Ренардино.

— Клянусь моим горбом, вы человек слова!

— А триста тысяч цехинов?

— Вот они.

В эту минуту между собеседниками быстро проскользнула белая тень, выхватила из рук принца Азора кошелек, который тот протягивал Ренардино, и, задув свечи, погрузила зал в темноту. В тот же самый миг сеньор Альберти, протянувший руку за цехинами, получил по правой щеке сильную пощечину, на которую он ответил мощным ударом кулака, попавшим прямо в лицо принца Азора.

И тогда в темноте началось страшное побоище, сопровождавшееся криками, кусаниями и проклятиями; принц Азор и Ренардино, сплетясь, как две змеи, извивались и перекатывались друг через друга.

Напуганные ужасным шумом, солдаты вбежали с факелами в зал и разняли дерущихся.

— Как, это вы?! — закричали одновременно принц Азор и Ренардино, узнав друг друга, и застыли в изумлении.

Однако удивление их стало еще больше, когда, оглядевшись по сторонам, они обнаружили, что король и триста тысяч цехинов бесследно исчезли.

X СМЕРТЬ ПРИНЦА АЗОРА

В тот же вечер принц Азор и Ренардино стали самым тщательным образом обыскивать дворец: один хотел найти короля, другой — пропавшие триста тысяч цехинов; но поиски эти оказались тщетными.

Короля уже не было во дворце. Унесенный Пьеро, он спал теперь мертвым сном в домике дровосека; путы с него были сняты, и время от времени славная Маргарита заставляла его вдыхать нюхательную соль с таким резким, пронзительным запахом, что несчастный монарх корчил чудовищные гримасы и, не просыпаясь, бил себя кулаком по носу.

Дровосек же, облокотившись на стол, не сводил жадного взгляда с ослепительной кучи цехинов, золотыми лучами отражавших бледный свет лампы.

Принц Азор, начавший проявлять все большее беспокойство, приказал расставить часовых вдоль ограды дворца и провел всю ночь в совещаниях с сеньором Ренардино. Особенно его занимало отсутствие королевских войск, которые Золотое Сердце, следуя совету старой нищенки, увел с собой накануне вечером, чтобы сопровождать принцессу Цветок Миндаля.

Ренардино, не зная об этом обстоятельстве, терялся в догадках по поводу стольстранного исчезновения войск и, хотя он ничего не говорил принцу, смутно предчувствовал какое-то несчастье.

Начинало светать, когда в комнату вошел капитан войска принца Азора.

— Что нового? — спросил его принц.

— Государь, ночь прошла спокойно, — ответил капитан. — Однако часовые видели призрак, всю ночь бродивший у ограды дворца. Один из них полагает, что узнал в этом призраке человека с белым лицом, который называл себя послом короля Богемии и которого вы желали предать смерти; но, он ли это был или кто-нибудь другой, не скрою от вашего высочества, что появление призрака сказалось самым сильным образом на состоянии духа вашей армии.

— Как?! Эти подлецы боятся какого-то призрака?! — пронзительным голосом вскричал принц. — Ну что ж, капитан, надо ускорить события. Выведите из дворца все войска, разграбьте город и предайте его огню и мечу!

Капитан поклонился и вышел.

Минутой позже он вернулся крайне растерянный.

— Принц! — сказал он. — Мы окружены. Король Богемии, стоящий во главе своей армии, перекрыл все выходы из дворца и требует, чтобы вы, ваше высочество, сдались!..

— Кровь и смерть! Кто тут говорит о том, чтобы сдаться?! — страшным голосом завопил принц Азор. — Капитан, принесите мои доспехи и копье, пусть отворят ворота дворца, и я в один миг рассею весь этот сброд!

— Принц, вы меня не поняли, — сказал капитан. — Повторяю: мы окружены. Ключи от всех ворот дворца этой ночью были похищены, и мы не можем выйти отсюда.

— Ключи похищены? И кому же достало наглости это сделать?..

— Их похитил этот человек с белым лицом, тот, кто бродил всю ночь у дворца и о ком я вам только что говорил; он тут же передал их королю, вашему врагу.

— Бросайте оружие! — послышался внезапно угрожающий голос. — Бросайте оружие, иначе вы покойники!

Это ворвался в комнату рыцарь Золотое Сердце, за которым следовали король Богемии и вся его армия.

Рассвирепев из-за того, что он попал в западню, принц Азор прислонился спиной к стене и приготовился дорого продать свою жизнь, как вдруг сеньор Ренардино схватил его за руку и прошептал:

— Спокойно, принц, спокойно! Спрячьте вашу шпагу в ножны и предоставьте действовать мне; партия еще не проиграна!

И Ренардино направился к королю.

— Государь, — сказал он, — я не могу опомниться от охватившего меня удивления. Что здесь происходит и что значит вся эта воинственность? Так-то вы оказываете гостеприимство принцам, которые добиваются чести породниться с вашей королевской семьей!

— Как? Что вы хотите этим сказать, сеньор Альберти? — воскликнул король.

— Я хочу сказать, — медленно и торжественно произнес сеньор Ренардино, — что принц Азор, явившийся сюда, дабы скрепить мир между двумя вашими королевствами, имеет честь просить у вашего величества руки ее королевского высочества, высокородной и могущественной принцессы Цветок Миндаля.

При таком неожиданном повороте событий все присутствовавшие вскрикнули от удивления. Пьеро, казавшийся смущенным, принялся насвистывать сквозь зубы какую-то песенку, чтобы успокоиться, а король тихо спросил его:

— А что же тогда вы плели мне сегодня ночью по поводу этой истории с порошком, сеньор Пьеро?

— Принц Азор ждет вашего ответа, государь, — напомнил сеньор Ренардино.

В это мгновение оказавшаяся рядом с королем старая нищенка шепнула ему на ухо:

— Быстро ответьте, что принимаете его просьбу, но предложите принцу, чтобы он, как требует обычай, в качестве испытания принял участие в поединке.

— Верно! Я как-то не подумал об этом. Спасибо, добрая старушка! — прошептал король и, повернувшись к Ренардино, во весь голос произнес:

— От всего сердца принимаю предложение родственного союза, какое соблаговолил сделать нам наш августейший брат принц Азор, но при одном условии, а именно: следуя старинному обычаю нашей Богемии, он должен сей же день сразиться в поединке на любых видах оружия, пешим или конным, с любым, кто этого пожелает.

— Согласен, — сказал принц Азор.

— Отлично, принц Азор! Я тебя вызываю! — в один голос воскликнули Золотое Сердце и Пьеро, при этом один бросил к его ногам свою латную рукавицу, а другой — свою фетровую шляпу.

— Безумцы! — громовым голосом закричал принц Азор. — Горе вам!

И, в знак того, что вызов им принят, он поднял рукавицу и шляпу.

Через час все было готово для турнира. Обе армии выстроились в боевом порядке вокруг ристалища, а король, по правую руку которого находилась принцесса Цветок Миндаля, а по левую — сеньор Ренардино, сидел на возвышении, устроенном рядом с ареной.

Принц Азор, с копьем наготове, горделиво восседал на своем вороном боевом коне, застыв в ожидании сигнала к началу поединка.

Вдруг раздался звук трубы; все увидели, как на арену верхом на осле и не имея в руках иного наступательного оружия, кроме длинных вил, прихваченных им в королевской конюшне, въехал сэр Пьеро — в шлеме на голове и латах на теле. Изящно поклонившись королю, он пришпорил осла и устремился на противника, в свою очередь молнией налетевшего на него самого.

Наш герой был бы неминуемо уничтожен в этой первой стычке, если бы осел, на котором он сидел и который никогда прежде не участвовал в подобных состязаниях, не принялся реветь так громко и так отчаянно, что конь принца Азора от испуга стал на дыбы и перепрыгнул через осла и его наездника.

Принца так сильно встряхнуло в седле, что он вынужден был схватиться за гриву лошади, чтобы не упасть, в то время как Пьеро с торжествующим видом продолжил свой путь по ристалищу, пустив мелкой рысью осла и держа в руках вилы.

Разъехавшись на противоположные концы ристалища, противники повернулись лицом друг к другу и снова вонзили шпоры в бока своих скакунов. На этот раз столкновение было страшным, и Пьеро, которого принц Азор ударил копьем по латам, откатился вместе со своим ослом шагов на сто. Ни животное, ни всадник не подавали никаких признаков жизни.

Солдаты принца Азора закричали: "Ура!"

— Молчать в строю! — приказал король. — И пусть вызовут нового бойца.

На арену въехал на белом коне и в сверкающих доспехах Золотое Сердце. Он учтиво приветствовал короля и принцессу Цветок Миндаля, склонив перед ними свое копье, после чего занял место на краю ристалища, лицом к принцу Азору.

Труба дала сигнал, соперники бросились друг на друга и на середине арены столкнулись с грохотом, подобным грому; лошади осели на задних ногах, копья разлетелись в щепки, но ни один из всадников даже не шелохнулся в седле.

— Ну что ж, храбрецы, придется начинать снова, — сказал король.

И бойцам были выданы другие копья, чтобы можно было возобновить поединок.

В новом столкновении Золотое Сердце был ранен в плечо, а принц Азор, выбитый из седла, покатился по земле, но тотчас же поднялся, выхватил свой боевой топор и приготовился обороняться.

Золотое Сердце, отбросив копье, тоже взял топор и соскочил с коня.

Борьба была страшной: удары, сыпавшиеся с обеих сторон, способны были расколоть горы, но доблестные воины даже не пошатнулись.

Поединок продолжался уже около часа без заметных преимуществ какой-либо из сторон, как вдруг Золотое Сердце, ослабев от раны, попятился назад. Внезапно его нога на что-то наткнулась, он зашатался и упал… Принц Азор в один прыжок очутился на нем, сдавил ему горло и вытащил кинжал.

В этот роковой миг раздался крик — ужасный, душераздирающий, подобный крику матери, на глазах которой гибнет ее ребенок: это кричала принцесса Цветок Миндаля.

Услышав этот крик, Золотое Сердце воспрянул духом, собрал все силы и высвободился из сжимавших его рук противника; он поднялся на ноги, схватил обеими руками свой боевой топор, стал вращать его в воздухе, а потом нанес им по голове принца Азора удар такой неистовой силы, что разбил его шлем на тысячу кусков и рассек противника пополам с головы до ног.

— Уф! Давно пора! — воскликнул король, тяжело дыша, как пловец, вынырнувший на поверхность воды. — Золотое Сердце счастливо отделался!

— Победа! Победа! Да здравствует Золотое Сердце! — кричали солдаты короля, тогда как солдаты принца Азора, стоявшие молча и неподвижно, от злости кусали свои копья.

Под звуки фанфар, ликуя, победителя принесли на руках к подножию помоста, на котором сидел король, но Золотое Сердце потерял столько крови из-за ранения, что, после того как его облобызал король, упал без сознания прямо ему на руки.

Добрый монарх, придя в волнение, тотчас же усадил раненого рыцаря на свой трон и приготовился похлопывать его по ладоням, но в это время Цветок Миндаля, бледная как лилия, сорвала с себя шарф и, встав на колени, своими прекрасными ручками перевязала им рану бедного рыцаря. И то ли это лечебное средство оказалось весьма действенным, то ли какое-то неведомое электричество было в прикосновении любимого существа, но, так или иначе, дорогие мои дети, Золотое Сердце пошевелился и открыл глаза. Его лицо засветилось счастьем, когда он увидел стоявшую перед ним на коленях юную принцессу, щеки которой покрылись очаровательным румянцем.

— О, пожалуйста, стойте так! — прошептал он, обращаясь к ней. — Если это сон, не будите меня!

Не знаю, сколько времени это длилось бы, если бы старая нищенка, проникавшая повсюду, не дотронулась рукой до плеча Золотого Сердца, и он тут же поднялся на ноги, а рана его затянулась.

Увидев такое чудо, Цветок Миндаля не смогла удержаться от крика радости. Вот уже второй раз за день она выдавала свою тайну. Больше нельзя было скрывать: принцесса любила рыцаря Золотое Сердце!

А теперь вернемся к Пьеро.

Когда мы оставили его, дорогие мои дети, он лежал распростершись на ристалище, рядом с ослом, упавшим вверх тормашками. Ни тот, ни другой не шевельнулись за все время турнира, но, когда солдаты короля Богемии разразились победными криками, Пьеро тут же вскочил, подбежал к месту сражения и вытащил из-под доспехов принца Азора сложенную вчетверо записку.

— Вот это мне и нужно! — сказал Пьеро и направился к королю, чтобы передать ему находку.

Его величество, окончательно перестав тревожиться за судьбу Золотого Сердца, обсуждал в это время со своим главным министром события дня. Внезапно сеньор Ренардино побледнел: он заметил записку в руках Пьеро.

— Дайте мне это письмо! — поспешно сказал он. — Сейчас же дайте мне это письмо!

И он бросился на Пьеро, чтобы выхватить у него записку.

— После его величества — пожалуйста, господин главный министр, — ответил ему наш герой.

— Пьеро прав, — вмешался король. — Сегодня происходит так много странного, что я хочу теперь первым видеть все собственными глазами.

И он тотчас же взял письмо.

С быстротой молнии сеньор Ренардино выхватил из-за пазухи кинжал и хотел было злодейски поразить им короля, но Пьеро, все еще державший в руках свое боевое оружие, вилами подцепил главного министра за шею и намертво пригвоздил его к помосту.

— Теперь, государь, — сказал он, — можете спокойно читать.

И король вполголоса прочел следующее:

"Принцу Азору от Альбертины Ренардино".

Принц! Все меры мною приняты. Этой ночью я выдам Вам короля Богемии со связанными руками и ногами.

Бедняга ничего не видит дальше своего носа.

По Вашему прибытию, я расскажу Вам, какие глупости о королеве и Пьеро мне удалось вбить ему в голову.

Вы посмеетесь над этим от души.

Скорее, скорее на коня, прекрасный Азор! Богемия —

Ваша!

Ваш преданный друг

Ренардино.

P.S. Однако не забудьте привезти с собой триста тысяч цехинов_у как было условлено".

— Ах, предатель! Ах, висельник! — закричал багровый от гнева король, повернувшись к Ренардино и сунув ему кулак под нос. — Так, значит, бедняга! Так, значит, не вижу ничего дальше своего носа! Клянусь моей бородой, ты дорого мне за это заплатишь!

И он велел охране заковать Ренардино в цепи и увести.

А Золотое Сердце и Цветок Миндаля так были увлечены в это время своей беседой, что не видели и не слышали ничего из того, что происходило вокруг; если бы у их ног упала молния, они бы и ее не заметили!

— А теперь в путь! В путь! — воскликнул король. — Необходимо, чтобы уже сегодня всем было воздано по справедливости! Скорее в башню, освободить королеву!

При упоминании королевы Цветок Миндаля встрепенулась.

— О моя добрая матушка! — воскликнула она, сложив ладони. — Простите меня, я забыла о вас!

И, опершись на руку Золотого Сердца, она присоединилась к королевскому кортежу, уже двинувшемуся в сторону башни.

Король ехал впереди и всю дорогу о чем-то размышлял; несомненно, он что-то подсчитывал в уме, поскольку можно было увидеть, как время от времени он загибает пальцы.

Вдруг он остановился и обернулся, да так внезапно и так резко, что опрокинул навзничь шедшего за ним с большой саблей в руке начальника охраны. Начальник охраны, падая, повалил солдата; солдат, естественно, повалил второго солдата, тот — третьего, и так далее, так что в конце концов вся шеренга обратилась в цепочку лежащих на дороге тел.

— Хорошо, хорошо, дети мои, — промолвил король, полагая, что солдаты распростерлись на земле, чтобы выразить ему свое почтение. — Вставайте!

А затем, обратившись к принцессе, он спросил:

— Мой историограф здесь?

— Да, отец. Вы же знаете, что он всегда следует за вами, куда бы вы ни пошли.

— Тогда пусть он придет и возьмет с собой свою тетрадь для записей. Я решил сделать сегодня доброе дело и хочу, чтобы он вписал его туда золотыми буквами, дабы следующие поколения хранили память о нем.

— Это прекрасная мысль, отец, и достойная вашего доброго сердца!

— Ты мне льстишь! — сказал король, слегка похлопав дочь по щеке кончиками пальцев. — Но, думается мне, я поручу тебе сделать это доброе дело.

— А вы, отец?

— Да я в этом ничего не смыслю, ты же знаешь. Я действую напрямик, и все; а у тебя такой нежный голос, ты так взволнованно говоришь с бедными людьми, когда подаешь им милостыню, что они начинают чувствовать себя счастливыми уже от одного того, что слышат тебя. И потом, в твоих манерах есть какое-то неведомое изящество, мое дорогое дитя, вдвое увеличивающее ценность твоего доброго дела.

— Ах, отец! — воскликнула Цветок Миндаля, потупив глаза.

— Полно, дитя мое, не надо из-за этого краснеть! Слушай меня внимательно: как только мы вернемся во дворец, ты отнесешь от моего имени тысячу золотых цехинов доброй старушке, давшей мне сегодня такой прекрасный совет, и скажешь ей, что это лишь четверть пенсиона, который я намереваюсь выплачивать ей ежегодно до самой своей смерти…

— Король Богемии, благодарю вас! — раздался голос, исходивший, казалось, из соседнего куста.

Услышав этот хорошо знакомый ему голос, король вздрогнул и прижался к Золотому Сердцу.

— Кто это сказал? — произнес он. — Красная рыбка?

— Нет, государь, это старая нищенка, — ответил Золотое Сердце.

— Нет, Золотое Сердце, — улыбнувшись, сказала принцесса, — это фея озера!

— Цветок Миндаля сказала правду, — снова раздался тот же голос из кустарника. — Да, я фея озера; но успокойтесь, король Богемии, фея озера забыла вашу вину перед маленькой красной рыбкой и помнит только милости, оказанные вами старой нищенке. Вы будете вознаграждены за них. Я знаю, что вы страстно желаете иметь сына…

— О да! — вскричал король, не в силах удержаться от того, чтобы самому высказать свое заветное желание.

— Ваша мечта исполнится. Меньше чем через год королева произведет на свет принца, который будет прекрасен как день. Достигнув же зрелого возраста, он, благодаря этому талисману, совершит чудеса.

И на дорогу упало великолепное золотое кольцо с сапфиром.

Король бросился к нему, поднял с земли и надел себе на палец.

— О, спасибо, спасибо, дорогая фея! — воскликнул он. — У меня будет сын! У меня будет сын!

И со всех ног он побежал по дороге, чтобы поскорее сообщить эту невероятную новость королеве.

А солдаты принца Азора все это время оставались на поле боя; никогда никто не видел более растерянных людей; бедняги стояли с разинутыми ртами, переминаясь с ноги на ногу и совершенно не зная, куда себя деть.

— Вы что, бумажные солдатики? — вдруг закричал взволнованным голосом их капитан. — Вас что, надо положить в коробку с игрушками, чтобы дети играли вами? Как это так? На ваших глазах, перед вашим носом убивают вашего принца, а вы стоите и грызете себе ногти! Ах вы, деревянные сабли! Разве вы больше не великая армия великого Азора? Разве вы не слышите, что он зовет вас и требует, чтобы вы отомстили за него?.. В добрый час! Я чувствую, как воспламенились ваши сердца! Ну же! Вперед — марш!

Выслушав эту пылкую речь и придя от нее в возбуждение, солдаты начали дружно маршировать и под барабанный бой устремились вдогонку за королем Богемии.

Но в это время на городской стене неожиданно появилась старая нищенка, державшая в руках белую палочку, и крикнула:

— Солдаты принца Азора, остановитесь или вы все умрете!

Однако солдаты продолжали безостановочно идти вперед.

Тогда старушка взмахнула своей палочкой, произнесла какие-то слова, и тотчас же свирепые звери, нарисованные на крепостных стенах, стали извергать из глаз, носа, пасти, отовсюду реки огня.

Послышались крики: "Пожар! Пожар!"

Славные горожане бросились на городские стены, держа в руках ведра, полные воды, но когда они посмотрели вниз, то увидели лишь валявшиеся на земле латы, шлемы и наконечники копий.

Это было все, что осталось от армии принца Азора.

XI КЛЯТВА ПЬЕРО

Пока король мчался к королеве, чтобы сообщить ей о пророчестве феи озера, Пьеро, оставшийся на поле боя, повсюду искал своего осла, чтобы поставить его на ноги, если только он еще дышал, и отвести к домику дровосека, своего приемного отца.

Но он тщетно смотрел вперед, назад, вправо, влево, по всем направлениям — нигде ему не удалось обнаружить даже кончика уха своего дорогого ослика.

— О мой бедный Мартен! — в сильном беспокойстве восклицал он. — Где ты?

И, придя в отчаяние, он принялся кричать во все горло: "Мартен! Мартен!" — а потом затаил дыхание, чтобы лучше было слышно, но услышал лишь насмешливый голос эха, повторявшего: "Мартен! Мартен!", словно какой-нибудь шаловливый ребенок, спрятавшийся за камнями.

Пьеро уже приготовился предпринять вторую попытку своих поисков, как вдруг его взгляд случайно упал на группу диких животных, которых король приказал нарисовать на городских стенах, чтобы устрашать своих врагов. Эти умные звери, по-видимому, решив, что свирепость им более не к лицу, стали вести себя так благопристойно и придали своим физиономиям настолько добродушное выражение, что, глядя на них, можно было подумать, будто это вереница овечек идет навестить г-на де Флориана.

Однако Пьеро, охваченный беспокойством, не заметил происшедшей с ними перемены.

— О чудовища! — воскликнул он. — Это они сожрали моего бедного Мартена!

И он подошел к подножию стены, чтобы пристыдить огромного королевского тигра, на вид еще более благодушного, чем остальные звери.

— Фу! Как это отвратительно! — сказал он. — Фу! Как это гадко, сударь, — то, что вы сделали!

Негодуя, он собирался сказать еще какую-нибудь дерзость этому великолепному животному, как вдруг заметил на вершине холма своего осла: с невозмутимым хладнокровием, присущим его сородичам, он ощипывал колючий куст дикого терна.

При виде этой картины Пьеро затрепетал от радости и оставил в покое королевского тигра; в один прыжок он очутился на холме; но осел, который был не так глуп, как казался, не стал ждать его там; то ли опасаясь, что хозяин снова вовлечет его в битву, то ли после нескольких часов свободы уже начав привыкать к радостям вольной жизни, то ли, наконец, повинуясь какой-то таинственной сверхъестественной силе, он бросился бежать по равнине, сотрясая воздух самыми громкими своими воплями "И-a! И-a!" и с самым победоносным видом вскидывая обеими задними ногами.

Наш друг Пьеро бросился вслед за ним, но, как ни быстро он бежал, догнать беглеца ему так и не удалось.

— Хорошо, хорошо, — сказал он ослу, бежавшему в ста шагах впереди него. — Я и не знал, что ты такой прыткий: в другой раз я это припомню!

После двух часов безуспешной погони Пьеро остановился у подножия горы. Любой другой осел — только не наш старый Мартен — воспользовался бы этой остановкой, чтобы удрать поскорее, но Мартен был прекрасно воспитан и досконально знал правила поведения: вместо того чтобы скрыться, он остановился и стал ждать, пока его хозяин передохнет; но, используя свободное время, он деликатно, кончиками губ оборвал неосторожный чертополох, имевший глупость просунуть свою головку в расщелину скалы, и принялся с жадностью поедать его.

После получасового отдыха Пьеро поднялся: перемирие закончилось, и преследование возобновилось с новой силой.

Оно продолжалось до ночи, и Пьеро, изнемогая от усталости, решил уже прекратить погоню, как вдруг он увидел, что его осел скрывается в пещере, уходящей в глубь горы.

— Ну, на этот-то раз ты от меня не уйдешь! — вскричал Пьеро и, нагнув голову, стал пробираться в пещеру.

Но не прошел он и ста шагов, как ощутил на своем плече чью-то руку, и в ту же секунду кто-то сказал ему в самое ухо:

— Входи, Пьеро, добро пожаловать, я хочу поговорить с тобой!

— Кто это говорит со мной? — спросил Пьеро, задрожав всем телом.

— Не бойся, дружок, — услышал он ответ, — ты в гостях у старой нищенки.

— У старой нищенки! — повторил Пьеро, немного успокоившись.

— Да, дружок, и я очень хочу минутку поговорить с тобой.

— Вы окажете мне большую честь, добрая женщина, — ответил Пьеро, никогда не отступавший от правила вежливо говорить с бедными людьми. — Но прежде всего скажите, не видели ли вы, как какую-нибудь минуту назад тут проходил мой осел?

— Видела, мой мальчик, — с улыбкой промолвила старая нищенка, — и даже отправила его в конюшню с большим запасом корма, чтобы он мог дождаться, не слишком скучая, окончания нашего разговора.

— О! Какое счастье! — воскликнул Пьеро, прыгая от радости при известии, что осел его не потерялся; затем, обратившись к старушке, он сказал: — Теперь говорите, добрая женщина, я весь внимание, хотя, по правде говоря, нам лучше было бы, наверное, перенести беседу на какой-нибудь другой день. Да к тому же место и время…

— … кажутся тебе неудачно выбранными, не так ли? Но будь спокоен, дружок, я ждала тебя сегодня вечером и все приготовила к твоему приходу.

Сказав эти слова, старая нищенка ударила своей палочкой по скале, к которой она только что прислонялась, и пещера вдруг раскололась надвое, а глазам Пьеро вместо темного грота, в котором он совсем недавно брел ощупью, открылся волшебный дворец сияющей белизны, какой можно увидеть только во сне или в чудесной стране фей.

То было огромное сооружение, целиком выдолбленное в глыбе белого мрамора. Высокий купол, по которому звездами были рассыпаны алмазы, покоился на двух рядах алебастровых колонн, связанных между собой переплетенными гирляндами из жемчуга и опалов, лилий, магнолий и померанцевых цветов. Тысячи причудливых арабесок, фантазии, изваянные руками гениев, спиралями поднимались по колоннам, обвивали капители, взбирались на выступы карнизов и свешивались с потолка, как снежные сталактиты.

Повсюду, на сколько хватало глаз, виднелись фонтаны, искрящиеся струи которых взметались на необозримую высоту и снопами алмазного дождя падали в водоемы из горного хрусталя, где вокруг прекрасных спящих лебедей резвились маленькие рыбки с серебряной чешуей. Пол, сделанный из цельного куска перламутра, был покрыт ковром из горностаевого меха, усыпанным цветами ломоноса, жасмина, мирта, нарциссами, маргаритками и белыми камелиями, и на каждом цветке дрожала капля росы.

Но самым невероятным — хотя вы в это поверите, дорогие мои дети, ибо об этом говорю вам я, — было то, что все эти предметы светились изнутри: весь дворец сиял, но сияние его было таким нежным, а свечение — таким бледным, спокойным и ясным, что казалось, будто это луна проливает в ночи свой тихий серебряный свет на зеленые лужайки.

В центре дворца, на массивном серебряном троне, украшенном великолепной чеканкой, восседала здешняя королева — прекрасная белая фея, улыбавшаяся так ласково, что невозможно было не полюбить ее с первого взгляда.

Это была фея озера: та самая добрая фея, которую вы, милые дети, видели до сих пор лишь в облике красной рыбки или переодетой старой нищенкой.

С головы до ног закутанная в облако легкого газа, она с задумчивым и мечтательным видом подпирала лоб ладонью.

Внезапно она подняла голову.

— Подойди ко мне, дружок, — ласковым голосом обратилась фея к Пьеро, стоявшему в нескольких шагах от трона.

Но Пьеро, ослепленный блеском этого волшебного видения, с широко распахнутыми глазами застыл в неподвижности, будто статуя Восторга у врат Неба.

— Ну, дружок, — снова заговорила фея, — подойди же сюда.

И она указала пальцем на нижнюю ступеньку своего трона.

А поскольку Пьеро не двинулся с места, она добавила:

— Неужели ты боишься меня и полагаешь, что в богатом наряде феи я менее красива, чем в лохмотьях старой нищенки?

— О нет, оставайтесь такой! — вскричал Пьеро, молитвенно складывая ладони. — Вы так прекрасны в этом облике!

И, сделав несколько шагов вперед, он пал ниц у ее ног.

— Поднимись, дружок, — улыбаясь, сказала фея, — и давай поговорим. Я хочу попросить тебя о большой жертве; достанет ли у тебя мужества принести ее?

— Я ваш раб, — отвечал Пьеро, — и все, что вы прикажете мне сделать, я сделаю из любви к вам.

— Прекрасно, дорогой мой Пьеро, я и не ожидала меньшего от твоего доброго сердца; но послушай меня, прежде чем брать на себя обязательство.

И, сияя своей ласковой улыбкой, так украшавшей ее бледное лицо, она спросила:

— Ты видишь во мне друга маленьких детей. Согласен ли ты любить их так же, как люблю их я?

— Охотно и от всей души, — ответил Пьеро, вспомнив в эту минуту о том, как, находясь в тюрьме, он получил в подарок от детей города принца Азора новый камзол.

— Согласен ли ты посвятить свою жизнь их забавам и их счастью?

— Да, согласен, — решительно произнес Пьеро.

— Но берегись! Они не всегда благоразумны, эти милые малыши; у них, как и у нас, взрослых, случаются плохие и хорошие дни: порой они бывают капризными, взбалмошными, своенравными; они заставят тебя страдать.

— Что ж, я буду страдать, — мужественно заявил Пьеро.

— Подумай хорошенько, дружок, ведь уже с завтрашнего дня тебе придется совершать подвиги смирения и самопожертвования: ты должен будешь расстаться со всем и со всеми, кого ты любил до этого дня, покинуть Богемию, оставить стариков, вырастивших тебя, короля и королеву, принцессу Цветок Миндаля…

— Цветок Миндаля! — прошептал Пьеро. — И ее тоже!

— Теперь ты уже раздумываешь, мой бедный мальчик, — взволнованным голосом сказала фея, нежно сжимая в ладонях белую руку Пьеро.

Пьеро не отвечал.

— Но успокойся, дружок, — продолжала она, — я всегда буду рядом, чтобы защитить и утешить тебя, а за все свои страдания ты будешь вознагражден любовью маленьких детей.

Пьеро по-прежнему молчал.

— Ты уже страдаешь, я это вижу… Ну, хорошо, дружок, — сказала фея, касаясь его плеча, — посмотри перед собой!

Пьеро поднял глаза, и его задумчивое лицо вмиг преобразилось.

Он увидел перед собой устроенный в углублении стены красивый театр, сверкающий золотом и огнями и весь, от пола до самого верха, заполненный маленькими детьми. Это было поистине восхитительное зрелище: светлые головки, бело-розовые лица, голубые и черные глаза. Смеющиеся, чувствующие себя раскованно в искрящейся атмосфере театра, дети напоминали корзину цветов, распускающихся под теплыми лучами солнца.

Подхваченный какой-то непреодолимой силой, Пьеро шагнул на сцену.

Увидев его, все дети закричали от восторга и захлопали в ладоши; затем по всему залу стали раздаваться взрывы веселого смеха, бодрого и звонкого, как щебет птичек на рассвете дня. А потом на Пьеро цветочным дождем посыпались букеты и венки.

Пьеро хотел что-нибудь сказать детям, но волнение сдавило ему горло: он мог лишь прикладывать руку к губам и посылать малышам тысячи воздушных поцелуев.

Неожиданно театр исчез.

— Ну что, дружок, — спросила фея, — ты еще раздумываешь?

— О нет! — живо ответил Пьеро, утирая слезы, дрожавшие у него на ресницах. — Я ухожу завтра же!

Едва он произнес эти слова, мраморный дворец обрушился, и Пьеро обнаружил себя сидящим на своем осле, у входа в пещеру.

Жертвоприношение было совершено: Пьеро дал клятву забавлять маленьких детей.

XII ЗАКЛЮЧЕНИЕ "ПИСЬМО ЧЕРКНУТЬ МНЕ ДАЙ ПЕРО"

Вечером того же дня королева была торжественно возвращена во дворец; ее несли тридцать два черных невольника, которых после нескольких месяцев отдыха пришлось долго принуждать снова взяться за свою тягостную обязанность — носить паланкин.

Ее величество держала в руках красивую клетку с серебряными прутьями, в которой грустно чирикал, украдкой глядя на голубое небо, ее любимый воробей, вновь, наконец, обретенный ею.

Король, сидя верхом на крупной белой лошади, которую его конюхи привели прямо к башне, ехал иноходью, стараясь держаться поближе к паланкину; он был так счастлив снова увидеть королеву после столь долгой разлуки, что ни на миг не сводил с нее глаз все время пути.

На следующий день рыцарь Золотое Сердце женился на принцессе Цветок Миндаля и получил в удел государство принца Азора.

Свадьба была отпразднована так пышно, как это принято в волшебных сказках, когда король женится на пастушке или принцесса выходит замуж за пастуха. Фея озера, которая с утра прибыла во дворец, сидя в бриллиантовой колеснице, влекомой двумя прекрасными, белыми как алебастр лебедями, присутствовала на бракосочетании и благословила влюбленных своей волшебной золотой палочкой, перед всем двором торжественно пообещав им быть крестной матерью их первенца.

Сеньор Ренардино был по заслугам наказан за свое гнусное поведение и предательство: все имущество у него отобрали и раздали беднякам, которых он безжалостно обирал прежде; а его самого, лишив всех титулов и званий, переодели в грубую одежду и заставили выполнять грязную домашнюю работу.

Король Богемии, испытывая признательность фее за ее благодеяния, приказал своему казначею раздать щедрое подаяние всем нищим страны и велел построить в дворцовом саду великолепный бассейн из порфира, куда запустили прелестных красных рыбок и где их содержали за счет казны.

Что касается Пьеро, дорогие мои дети, то он хотел было не показываться на церемонии бракосочетания рыцаря Золотое Сердце и принцессы Цветок Миндаля, поскольку боялся, что принятое им накануне решение будет поколеблено этим зрелищем; но к часу свадебного ужина он собрался с силами, занял место за пиршественным столом, и его белое лицо, до того затуманенное легким облачком грусти, засияло, как в самые прекрасные дни. Когда ужин закончился, он, превозмогая себя, встал из-за стола, спустился в домик дровосека и попросил своего приемного отца дать ему перо, чтобы написать короткое письмо.

В письме говорилось, что он отдает своим приемным родителям, чтобы обеспечить их старость, триста тысяч золотых цехинов — те самые, которые он так ловко стянул у принца Азора и которые король предложил ему взять как награду за верную службу.

Составив дарственную, Пьеро обнял плачущих старика и старуху, нежно поцеловал их, а потом, утерев глаза рукавом своего камзола, повесил на руку походную корзинку и вышел из дома.

И тогда на подъездной дороге дворца послышалась песенка, о которой я вам уже столько раз говорил.

Король, королева и все придворные с удовольствием слушали ее, но голос певца становился все глуше, а скоро совсем затих вдали.

Это Пьеро отправлялся на поиски новой родины и новых приключений — о них я расскажу вам в другой раз, дорогие мои дети.

ПЬЕР И ЕГО ГУСЫНЯ

Жил-был когда-то молодой крестьянин по имени Пьер. Отец и мать его умерли, оставив его сиротой.

Вот так и получилось, что, не имея более родителей, стал он сам себе хозяином; и хотя, конечно, Пьер очень грустил, потеряв отца, он, тем не менее, чрезвычайно гордился своей независимостью, а больше всего радовался тому, что никто не имеет права предписывать ему род занятий и он может проводить время в прогулках по полям, предаваясь лени — греху, к которому у него была особая склонность. Впрочем, дорогие дети, если вообще позволительно было бы предаваться этому пороку, одному из самых страшных, в каких можно упрекнуть человека, то Пьер имел бы право воспользоваться этим позволением: отец и мать его были люди очень бережливые и оставили ему небольшую богатую ферму с изрядным количеством всякого рода скотины, не говоря уж о курах, утках и гусях.

Там были также амбары, полные зерна, а кругом фермы стояли стога сена, высокие, как горы.

Но метр Пьер — так его стали называть после смерти родителей — метр Пьер, без сомнения, не задумывался о том, что все это неизбежно придет в упадок, если не будет поддерживаться в порядке заботами трудолюбивого хозяина; вот так он и жил преспокойно, ничуть не тревожась о завтрашнем дне; а самым большим для него удовольствием, которое он превратил чуть ли не в единственное свое занятие, было поспать с восьми вечера до восьми утра в своей постели, а с восьми утра до восьми вечера — на травке.

Само собой разумеется, он исправно просыпался четыре раза в день: в десять утра, в полдень, в три и в пять пополудни, то есть в те часы, когда полагается садиться за стол.

Теперь вы видите, дорогие мои дети, что ничего особенно интересного рассказать о Пьере нельзя. Однако скоро вы увидите, что из всего этого воспоследовало и как он был наказан.

Однажды, когда Пьер по привычке растянулся на травке, греясь на солнышке и изо всех сил стараясь ни о чем не думать, к нему подошла старая гусыня-наседка, поклонилась ему, опустив свою длинную шею, и тихим, ясным и четким голосом спросила:

— Как вы себя чувствуете, метр Пьер?

Пьер обернулся и широко открыл глаза, ибо, говоря искренне, он был донельзя удивлен, услышав, что гусыня разговаривает.

Тем не менее удивление его не перешло в испуг, и, словно в произошедшем не было ничего сверхъестественного, он ответил:

— Весьма благодарен, госпожа гусыня, я чувствую себя неплохо.

И он снова закрыл глаза, не спросив ее: "А как чувствуете себя вы?" — хотя этого требовала простая вежливость.

Однако гусыня, помолчав немного и заметив, что он начал похрапывать, заговорила снова.

— Не спите, метр Пьер, — сказала она. — Мне нужно о многом побеседовать с вами, и, уверяю вас, это в ваших интересах.

— Ну-ну! — отозвался Пьер. — Ладно, только не будьте слишком болтливы, поскольку я страшно хочу спать.

— Так вот, метр Пьер, вам, конечно, уже известно, что я гусыня.

— Черт возьми! — воскликнул метр Пьер. — Я вижу, что вы гусыня! Надо быть гусыней, чтобы оторвать меня от крепкого сна, когда вам нечего сообщить мне что-нибудь более интересное.

— Погодите, метр Пьер. Я ведь не только гусыня, я еще и фея!

— О-о! — произнес метр Пьер, слышавший о феях в свои детские годы, когда бедная мать баюкала его при помощи сказок, укачивая на своих коленях.

— Да, я фея, — продолжала гусыня, — и каждое яйцо, снесенное мной, дает тому, кто им владеет, возможность высказывать любые пожелания, предварительно разбив его. Однако я не могу снести больше пятнадцати яиц для одного и того же человека. Сейчас в моем гнезде их ровно столько; стало быть, вы можете считать себя счастливейшим из смертных, поскольку я даю вам в дар эти пятнадцать яиц и вы можете начать загадывать свои желания немедленно.

Едва гусыня кончила говорить, метр Пьер забыл о своей охоте ко сну и, прогнав лень, вскочил на ноги, кинулся искать гнездо, нашел его, сосчитал находившиеся там яйца и убедился, что насчет их количества гусыня его не обманула.

— Ну что, — спросила гусыня, которая следовала за Пьером, переваливаясь с ноги на ногу, — я не солгала?

— Пока все без обмана, — ответил он. — Однако нет ничего удивительного в том, что вы снесли пятнадцать яиц. Вот если бы они обладали способностью, о которой вы говорите, то это было бы чудом.

— А вы попробуйте! — предложила гусыня.

Пьер живо взял из гнезда одно из яиц и уже собрался было бросить его на землю.

— Погодите, погодите, метр Пьер! — промолвила гусыня. — Прежде надо загадать желание, иначе вы разобьете яйцо без всякой пользы.

— Хорошо! Ну, и что же мне пожелать? — задумчиво спросил Пьер.

— Послушайте моего совета, — ответила гусыня, — пожелайте стать птицей; это очень приятно, уверяю вас.

— Ах да, честное слово, это так! — сказал Пьер. — Вы мне напомнили, что много раз, наблюдая, как пролетают на высоте облаков журавли, гуси и даже ласточки, я мечтал сделаться птицей; итак, я хочу быть птицей!

С этими словами он бросил яйцо на мостовой камень, и оно разбилось.

И тотчас же его башмаки отлетели куда-то далеко в сторону, шляпа покачалась минуту в воздухе и исчезла, а сам он от встряски повалился на спину.

Однако он тотчас же поднялся, посмотрелся в ближайший ручей и понял, что превратился в огромного журавля.

В этом новом обличье Пьер чувствовал себя очень неловко; он не осмеливался сделать и шага на своих слишком высоких ногах, его длинный клюв без конца щелкал и одновременно из него вырывались крики ужаса.

— О Боже мой! Боже мой! — вскричал Пьер, ибо у него сохранилась способность говорить. — Мне этого не перенести! Я не хочу больше быть птицей — я желаю быть, как и прежде, Пьером!

В ту же минуту он снова стал человеком, как и пожелал. Он огляделся вокруг, увидел в десяти шагах от себя свои башмаки, в двадцати — свою шляпу, надел шляпу на голову, башмаки — на ноги, потом откашлялся, сплюнул, покрутил руками, изображая ветряную мельницу, чтобы убедиться, что вновь стал самим собой, и, проделав все иные действия, свойственные именно человеку, а не прочим животным, стал успокаиваться.

— Уф! — вздохнул он. — Это была западня!

— Ошибаетесь, — возразила гусыня. — Это никоим образом не была западня; просто вы так торопились высказать свое желание, что не успели уточнить его как следует. Дух, которому было поручено исполнить его, слышал, как вы говорили о журавле, и решил, что вы помышляете лишь о том, чтобы стать журавлем, и услужил вам, как ему казалось, в соответствии с вашими предпочтениями.

— Я не только не хочу быть журавлем, — воскликнул Пьер, — но не хочу становиться никакой другой птицей! Да у меня до сих пор еще все болит! Я слышу, как у меня кости трещат! Нет! Нет! Я хочу быть важным человеком, например солдатом. О да! Солдатом или офицером, как те, что не так давно, с неделю назад, прошли через нашу деревню.

И, взяв второе яйцо, он со всего маху ударил им о камень.

Яйцо разбилось вдребезги, и при этом послышался такой грохот, как если бы дала залп целая батарея пушек.

Этот шум, и без того ужасный, с каждой минутой становился все сильнее и сильнее.

То в самом деле был грохот канонады.

Пьер, в мундире офицера, находился в самом центре какого-то великого сражения, а точнее, состоял в войске, которое осаждало город и штурмом прорывало его оборону; пули свистели у его ушей, вокруг него падали и, ударившись о землю, отскакивали пушечные ядра, взрывы гранат взметали землю у него под ногами, и его кидало то вправо, то влево, то подбрасывало на месте, в зависимости от того, где падали пущенные из города и угрожавшие Пьеру снаряды — сбоку от него или у его ног.

Хотя одежда на Пьере была военная, храбрости в нем не было ни капли.

— О! — вскричал он. — До чего же страшное ремесло у военных, и как бы я хотел оказаться подальше от всего этого!

В ту минуту, когда он высказал это пожелание, ядро разбило вдребезги верх его шлема, а его самого опрокинуло навзничь.

Пьер счел себя убитым и некоторое время лежал неподвижно, но, не слыша больше никакого грохота, решился наконец поднять голову и осмотреться. Оказалось, что он лежит на соломе посреди двора своей фермы, а старая гусыня, гогочущая рядом с ним, смотрит на него с явным удивлением.

Пьер сделал над собой усилие и сел. Он вытер пот, струившийся по его лбу, и облизал губы, поскольку во рту у него пересохло от пороховой гари, от дыма, а больше всего — от страха.

В это время он заметил в саду своего соседа дерево, усыпанное яблоками.

— О! — сказал он. — Что за счастье было бы вдруг оказаться на верхушке этой яблони, держа в руках полную шапку яблок!

И, не посоветовавшись на этот раз с гусыней, он схватил еще одно яйцо и разбил его.

В ту же секунду он оказался на самой верхней ветке дерева, держа в руках полную шапку яблок.

Но бедному Пьеру не хватило времени насладиться своей добычей: в двадцати шагах от него появился взбешенный хозяин фруктового сада, вооруженный огромной жердью, которой он нанес страшные побои несчастному воришке, после чего тот, не теряя времени, пожелал оказаться у себя дома, что и было немедленно исполнено.

— Что это ты так крутишь телом и дергаешь плечами? — спросила гусыня.

Но Пьер, не отвечая на этот вопрос, произнес:

— Пойдем со мной, мне надо тебе кое-что сказать.

Они вместе вошли в главную залу дома и провели там немалое время, основательно размышляя и споря о том, что же лучше всего было бы делать дальше.

— Прекрасная мысль! — внезапно воскликнул Пьер.

— Какая? — поинтересовалась гусыня.

— Я хочу пожелать, — сказал Пьер, взяв в руки яйцо, — иметь кучу денег; и на этот раз, право же, мне кажется, мы будем счастливы.

Не успел он договорить, как яйцо было разбито, а крышка ларя, где обычно хранили хлеб, приподнялась, подталкиваемая снизу грудой серебряных монет.

Пьер подбежал к ларю, откинул крышку на стену и, то и дело испуская восторженные вопли, принялся разглядывать содержащиеся в нем сокровища.

Гусыня же взобралась на стул и, вытянув шею, тоже стала смотреть на содержимое ларя.

Так они и простояли до конца дня, предаваясь созерцанию этого богатства.

А когда наступил вечер, Пьер взял самый большой замок, какой только смог отыскать, и навесил его на дверь дома, ибо он начал бояться воров, чего с нимникогда не случалось прежде!

Около полуночи он рухнул в постель, пытаясь уснуть, а гусыня тем временем стала прохаживаться взад-вперед у ларя с деньгами, как часовой у Французского банка. В два часа ночи, видя, что сон к нему не идет, Пьер подошел к окну и оставался в этом положении до рассвета, считая звезды.

Хотя Пьер, как вам легко было заметить, не отличался большим умом, он, тем не менее, начал сознавать, что крайне глупо тратить счастье, которое ему привалило, на то, чтобы по собственному хотению превращаться в птицу, становиться солдатом или поедать яблоки. Последнее его желание казалось ему менее неразумным, чем прочие. Однако, с тех самых пор как оно исполнилось, он сразу же стал испытывать страшное беспокойство по поводу своего добра.

И потому, когда гусыня, стоявшая на часах у двери, подошла к окну, он сказал ей:

— Должен признаться, госпожа гусыня, что, по-моему, все до сих пор сделанное нами или, вернее, мною — крайне глупо. Не знаете ли вы какого-нибудь иного средства быть богатым — такого, чтобы кто-то другой охранял наши сокровища, а мы видели их только тогда, когда у нас появится надобность взять оттуда горсть золота или серебра?

Гусыня насмешливо взглянула на Пьера.

— А почему бы вам не стать королем? — спросила она. — Короли обычно только тем и занимаются, что тратят свои деньги, поскольку у короля есть министр финансов, чтобы отвечать за его богатства, и солдаты, чтобы охранять их.

— Ах ты черт! — воскликнул Пьер. — А я об этом и не подумал! И вправду, стану-ка я королем, и сию же минуту!

И, тотчас же схватив одно из яиц, которые каким-то чудом всегда в нужный момент оказывались у него под рукой, он бросил его на порог двери.

В одно мгновение все кругом переменилось и Пьер оказался сидящим на троне посреди огромной залы — в мантии с длинным шлейфом, с очень тяжелой короной на голове и с очень жестким присборенным воротником вокруг шеи.

Все стоявшие вокруг него люди склонились в глубоком поклоне.

Не зная, как отвечать на эти поклоны, Пьер поднялся и спросил, в каком часу будет подан завтрак.

Ему ответили, что завтрак его величеству будет подан в девять часов утра.

Между тем Пьер был страшно голоден; обычно, как мы уже говорили, он просыпался в восемь часов и, как правило, одновременно с глазами открывал и рот.

Поэтому он спросил, нельзя ли покамест выпить чашечку кофе или съесть кусочек сыра.

Однако ему тут же ответили, что кофе он уже пил, а что касается кусочка сыра, то это пища чересчур грубая для государя его уровня.

В эту минуту Пьер увидел свою гусыню; она поклонилась ему и спросила весьма насмешливым тоном, который Пьер замечал у нее и прежде:

— Ну, и как вы себя ощущаете, государь?

— А, что за невидаль! — отозвался Пьер. — Если ремесло короля состоит в том, чтобы исполнять прихоти других, а не свои собственные, если он не может поесть, когда голоден, и должен обедать с этим жестким воротником на шее, мешающим поднести ко рту ложку или вилку, то заявляю вам, госпожа гусыня, что я готов отречься от престола! Впрочем, поскольку погода стоит хорошая и солнце ярко светит, пойду-ка я, пожалуй, в сад и поваляюсь на травке.

Но, едва король Пьер успел произнести эти слова, как к нему подошел какой-то совершенно растерянный человек и сказал:

— Не делайте этого, государь, не подвергайте опасности вашу драгоценную жизнь!

— А почему, — поинтересовался Пьер, — валяясь на травке, я подвергаю опасности свою драгоценную жизнь?

— Да потому, что я раскрыл чудовищный заговор, направленный против вашего величества!

— Вы?

— Да, я.

— Стало быть, вы мой министр полиции?

— Ваше величество изволит смеяться; вы должны хорошо меня знать, ибо сами меня назначили!

— Черт возьми! — воскликнул Пьер. — Так, значит, меня хотят убить?

— Тридцать заговорщиков собрались сегодня ночью и поклялись самой страшной клятвой, что, если вы избежите пули, вам не избежать кинжала, а если вы все же избежите кинжала, то вам уж точно не избежать яда.

— Эй, госпожа гусыня, — обратился Пьер к своей пернатой советнице, — что вы обо всем этом скажете?

— Я скажу, — ответила гусыня, — что, по моему мнению, положение весьма серьезное, если только этот заговор не выдумка вашего начальника полиции.

— А зачем ему выдумывать подобную небылицу?

— Чтобы заставить вас поверить, будто вы не можете без него обойтись. Я знавала министров полиции, удерживавшихся на своем посту лишь при помощи заговоров, которые они придумывали каждую неделю; некоторым из них, благодаря такому наивному, на первый взгляд, способу, удавалось сохранять свое место министра в течение восьми или десяти лет.

— О-хо-хо! — воскликнул Пьер. — Посторонитесь-ка, моя милая.

— Зачем?

— Затем, что я хочу пройти.

— А куда вы направляетесь?

— Я собираюсь сию же минуту позавтракать куском окорока, лежа под солнцем на травке. А поскольку на кухне у меня висит на перекладине отличный окорок, а перед домом растет замечательная травка, я намерен попросту вернуться домой.

— Погодите, государь! — промолвила гусыня. — Отправляясь сегодня утром вместе с вами, я позаботилась взять с собой мои яйца; так что, если вы захотите перед своим возвращением домой добиваться исполнения какого-нибудь другого своего желания, удовлетворите свою прихоть, вместо того чтобы всего-навсего возвращаться к себе домой и грызть там окороковую кость — ведь это, в конечном счете, как мне кажется, довольно скудный завтрак.

— Клянусь душой, — ответил Пьер, — я больше не знаю, чего желать, и чувствую, что совершенно выдохся. Так где яйца?

— Под креслом вашего величества.

Пьер с большим трудом нагнулся, так как ему мешали его накрахмаленные одежды, и взял яйцо.

— В конечном счете, — произнес он, — я полагаю, что адмирал, командующий флотом, — самый независимый человек на свете, ибо он проводит всю свою жизнь в плаваниях по дальним морям, где его не могут донимать никаким надзором; к тому же, насколько я могу вспомнить, мундир у адмирала необычайно красив!

И поскольку Пьер никогда не задерживался с исполнением принятых им решений, яйцо, которое он держал в руке, было незамедлительно разбито, и король тотчас же превратился в семидесятилетнего адмирала с повязкой на глазу, тростью с клюкою и деревянной ногой; все эти неприятности возмещал великолепный костыль красного дерева.

— Ах, черт побери! — вскричал Пьер. — Я, разумеется, хотел стать адмиралом, но вовсе не адмиралом в отставке, одноглазым и одноногим, не говоря уж о том, что мне семьдесят лет и, следовательно, я могу с минуты на минуту умереть!

— Однако, — возразила гусыня, — позвольте мне заметить вашей милости, что двадцатилетних обычно не назначают адмиралами и что этого чина достигают только тогда, когда человек уже ни на что не годен, разве что сидеть у себя дома.

— Идите вы к дьяволу! — простонал Пьер. — Вы глупы, моя милая, и, опасаясь, что в этом жалком обличье со мной произойдет какое-то несчастье, я желаю сейчас же снова стать самим собой!

Едва высказав это пожелание, он оказался у себя на кухне, а его гусыня сидела на столе прямо перед ним.

Но вот чего гусыня никак не ожидала, так это охватившего его гнева. Пьер был в бешенстве: он схватил лежавший на столе нож и стал бегать за зловредной птицей, втянувшей его в цепь столь опасных приключений; однако гусыня не была расположена так легко расстаться с жизнью: она принялась бегать по кухне, крича еще громче, чем он, упрекая его в неблагодарности и напоминая ему о безмерных милостях, которыми она его осыпала и которыми непременно воспользовались бы двадцать других людей, коль скоро они имели бы здравый смысл, полностью отсутствовавший у него.

Короче говоря, она столь понятно объяснила Пьеру, что это он глупый гусь, а она существо разумное, что в конце концов он принялся бить себя по лбу кулаком и признал себя виновным во всем.

— Послушайте, друг мой, — сказала ему гусыня, — вам надо отправиться в путешествие, чтобы пополнить свое образование. Я часто видела, как вы читаете книги о путешествиях.

— В самом деле, — промолвил Пьер, — только такие книги доставляют мне удовольствие, а две из них в особенности никак не могут мне наскучить: про Робинзона и про Гулливера.

— Ну и прекрасно! — воскликнула гусыня. — Отчего бы вам самому не сделаться героем подобной книги?

— Э-е, это вовсе не плохая мысль! — отозвался Пьер. — Допустим, я стану новым Робинзоном Крузо и в моем распоряжении будет целый остров! Да, я это хочу! Хочу! Хочу! — в восторге закричал он.

И взяв очередное яйцо, он раздавил его ногой.

К несчастью, Пьер забыл уточнить, какого размера он желает иметь остров, и потому оказался сидящим на обычной скале, среди бушующих ветров и волн, а вокруг него с нестройными жалобными криками летали буревестники.

Подобно Робинзону, Пьер очутился на необитаемом острове.

Но что это был за остров, Господи! Скала площадью в шесть квадратных футов — ровно столько места, чтобы сказать, что он был на суше!

Но долго ли он будет на ней находиться? Волны, казалось, пришли в бешенство, оттого что Пьеру удалось укрыться от них, и стали накатываться на скалу и разбиваться в пену, словно они поклялись снова схватить его и затянуть в морские глубины.

— О, какой же я невезучий! — вскричал Пьер, дрожа от холода и испуга. — Как мне теперь вернуться домой? По правде говоря, я смог бы это сделать, лишь если бы у меня отросли хвост и плавники, но я ведь настолько боюсь воды, что, даже став рыбой, не отважился бы броситься в море.

Едва он успел закончить эту фразу, как неподалеку послышался хорошо знакомый ему гогот. Он повернулся в ту сторону, откуда доносились эти звуки, и увидел свою гусыню, спокойно покачивавшуюся на волнах.

— Э, дорогой мой Пьер! — обратилась к нему гусыня. — Ведь рыба-то рыбе рознь!

— И то правда, — согласился Пьер. — Ведь бывают летучие рыбы.

— Неужто надо было столько прочесть о путешествиях, чтобы узнать это, — с насмешливым видом продолжала гусыня, — а если уж прочитали, то что же не вспомнили о прочитанном в нужный момент?!

— Где яйца? — спросил Пьер.

— Справа от вас, в расщелине скалы.

— Ах ты черт! Знаете, их осталось не так уж много, моя милая.

— Вы вольны сохранить их и остаться на острове.

— Нет, право же, ни одному из них не найти лучшего применения, чем вытащить меня отсюда! Ладно, возьму-ка я вот это.

И Пьер разбил яйцо, пожелав стать летучей рыбой.

Он сразу же почувствовал, что его уши вытягиваются в непомерно длинные прозрачные плавники, ноги, истончаясь, слипаются друг с другом, а ступни, заняв, как говорят в балете, первую позицию, превращаются в великолепный хвост.

Одновременно какая-то непреодолимая сила столкнула его в воду.

В продолжение нескольких минут, забыв о страхе, который он за мгновение до этого испытывал перед водной стихией, Пьер с большим удовольствием носился по ее поверхности и уже начал находить в существовании летучей рыбы немало приятных сторон, как вдруг он увидел, что из глубины всплывает какое-то чудовище, раз в пятьдесят больше него, и, разинув пасть, явно намеревается его проглотить.

И тогда, столь же проворно, как незадолго до этого он кинулся в море и пустил в ход свои плавники, несчастный Пьер подпрыгнул в воздух и замахал своими крыльями, причем настолько успешно, что через мгновение очутился на высоте нескольких метров над волнами.

Но, едва он оказался там, поздравляя себя с этой двойственной натурой, на которую пал его выбор, и время от времени касаясь крыльями гребня волны, чтобы освежить их, откуда-то из-за облаков раздался пронзительный крик, заставивший его вздрогнуть; он обернулся посмотреть, что там такое в воздухе, и увидел белую точку, которая, разрастаясь с пугающей скоростью, приближалась к нему. Это был альбатрос — птица, очень любящая полакомиться летучими рыбами. Клюв ее был широко раскрыт, а когти выпущены: наш бедняга тут же почувствовал себя наполовину съеденным.

К счастью, страх сковал его, и, вместо того чтобы пустить в ход свои крылья и попытаться бежать, он сложил их (а вернее, они сложились сами) и стал сам так быстро падать в море, что, как ни велика была скорость его врага, успел уйти уже на пять или шесть футов в воду, прежде чем клюв альбатроса коснулся ее поверхности.

Однако, оказавшись снова в водной стихии и заработав плавниками, он сразу же увидел, что со дна моря поднимается то самое морское чудовище, от которого ему один раз уже удалось скрыться и которое на этот раз, плохо все рассчитав, захлопнуло свою пасть в двух или трех сантиметрах от его хвоста.

— Будь я проклят, если еще хоть несколько минут пробуду в воде или в воздухе! — вскричал Пьер. — Скорее, скорее на сушу! Хочу быть в ста шагах от моего дома!

Не успел он досказать свое пожелание, как очутился на проезжей дороге, проходившей возле его фермы, и упал на пороге своего дома, изнемогая от усталости.

Пьер поднялся и ударил ногой в дверь.

Дверь стремительно распахнулась, и Пьер увидел на кухне свою старую гусыню, чуть не упавшую от внезапно охватившего ее страха; и бедной птице в самом деле было чего испугаться, поскольку Пьер так спешил вернуться к себе домой, что его превращение в человека не успело осуществиться полностью, и, хотя во всем остальном его тело вновь стало человеческим, голова у него еще оставалась рыбьей, что придавало ему необычайно странный вид.

Это последнее приключение почти что излечило Пьера от страсти разбивать волшебные яйца гусыни. С неделю он провел довольно спокойно, греясь у камина или валяясь на травке, — словом, приходя в себя после треволнений своих превращений, а в особенности — путешествий.

Тем не менее, время от времени, когда он предавался смутным мечтаниям, на ум ему приходило вновь попытать счастье — для того лишь, чтобы увидеть, не окажутся ли его новые попытки более успешными, чем прежние. И про себя, не трогая яиц, он высказывал пожелания одно причудливее другого, касавшиеся того, о чем у него не было ни малейшего представления. Как все праздные люди, он грезил о всякого рода несбыточных делах, но поспешим сказать, что, верный своей лени, он никогда не привносил в свои замыслы никакого намерения трудиться.

Однако, поскольку Пьер не мог больше, как прежде, целыми днями спать, он с утра до вечера бродил по ферме, сопровождаемый старой гусыней, которая шла за ним вразвалку, изливая на него целые потоки глупостей, как это обычно и делают старые гусыни; и в конце концов Пьеру до такой степени надоело бродить по ферме и слушать болтовню гусыни, что он решил разбить еще одно яйцо.

Но что пожелать? Он не знал, кем бы ему хотелось быть, но ни за что на свете не согласился бы снова стать тем, кем уже побывал.

Он не хотел быть ни птицей на высоких ногах, ни солдатом, рискующим быть убитым в любую минуту; не хотел жить в постоянном беспокойстве, охраняя свои деньги; не хотел становиться королем, не имеющим права есть, когда ему этого хочется, и более скованным в своих шелковых одеждах, чем странствующий рыцарь в своих железных доспехах; не хотел быть изувеченным в сражениях адмиралом — одноглазым, хромым и опирающимся на костыль; не хотел слышать о скале среди бушующих волн, нагло присвоившей себе название острова; не хотел быть летучей рыбой, преследуемой акулами в воде и альбатросами в воздухе. Нет! Нет! Ему нужно было спокойное место, прочное положение, занимая которое, можно вдоволь пить, вдоволь есть и ничего не делать!

А найти такое было трудно.

И вот как-то раз, когда он был занят подобными поисками и бродил, погруженный в глубочайшие раздумья, рядом с ним послышалось какое-то хрюканье, показавшееся ему исполненным ликования. Эти звуки доносились из находившегося у него за спиной свиного хлева.

Пьер подошел, приподнялся на цыпочках и заглянул в просвет, тянувшийся между стеной и кровлей; и ему открылось зрелище самой соблазнительной лени и такого полного счастья, какое только можно вкушать в этом мире!

Олицетворением подобного рода счастья была заплывшая жиром свинья: она лежала полузакрыв глаза, на свежей соломе и шевелила ушами и хвостом ровно столько, сколько нужно было, чтобы отпугивать мух.

— Ах, черт возьми! — воскликнул Пьер. — Как же я до сих пор не подумал о таком?! Вот, говоря по правде, по-настоящему счастливое существо, или же я в этом совсем не разбираюсь! У нее сколько угодно пищи, и при этом ей не надо трудиться, чтобы добыть ее. Она спит сколько хочет; подвижность ее ушей и хвоста позволяет ей отгонять мух даже не просыпаясь. Где яйцо? Скорее, скорее!

Как известно, в подобных случаях Пьеру достаточно было протянуть руку, и яйца всегда оказывались рядом.

Он взял одно из них и разбил его.

И тотчас же он оказался растянувшимся на свежей соломе, а прямо перед его рылом стояло корыто, полное отрубей.

Будет справедливо сказать, что на этот раз первым чувством, испытанным Пьером после своего превращения, стало полное блаженство. Он с наслаждением потянулся под благотворными лучами солнца, с бесконечным удовольствием съел несколько превосходных яблок, упавших с соседнего дерева, а затем впал в то восхитительное дремотное состояние, какое всего за минуту до этого так прельстило его, когда он увидел в свинарнике своего нынешнего собрата.

Но не успел он как следует погрузиться в это состояние восхитительных грез, которое, не будучи уже бодрствованием, не становится еще сном, как какой-то человек с весьма нелюбезным выражением лица бесцеремонно вошел в хлев, где лежал Пьер, и, подойдя к нему, стал тыкать пальцами ему под ребра, проверяя, сколько там набралось мяса и сала.

Это было тем более неприятно Пьеру, что, еще в бытность человеком, он страшно боялся щекотки; так что ему очень захотелось сказать непрошеному гостю: "То, что вы тут делаете со мной, не только неприлично, но еще и крайне неприятно; даже став свиньей, ничуть не теряешь чувствительности ребер. Оставьте меня в покое! Оставьте меня в покое!"

Однако этот человек, которого, видимо, вовсе не занимало, что может быть приятным или неприятным Пьеру, продолжал ощупывать самые сокровенные части его тела, с каждой минутой испытывая все большее удовлетворение. Наконец, напевая какую-то веселую песенку, он стал засучивать рукава, с видом человека, готового вот-вот приступить к какой-то работе. Поскольку эта работа совершенно очевидно имела прямое отношение к Пьеру-свинье, он приоткрыл один глаз, чтобы не быть застигнутым врасплох. Однако человек не обратил на это никакого внимания; к невыразимому ужасу нашего героя, он достал из-за пояса устрашающего вида нож, затем, зажав его зубами, схватил Пьера за ухо и за ногу, перевернув так, чтобы удобно было зажать его между коленями, пощупал ему шею в поисках подходящего места и, найдя его, приложил туда большой палец одной руки, в то время как другой вытащил из зубов нож.

Пьер понял, что стоит ему помедлить хоть одно мгновение и не дать знать, кто он такой, как его зарежут на месте.

— Проклятье! — закричал он, стараясь говорить настолько членораздельно, насколько это было возможно требовать от голоса, исходящего из свиного рыла. — Я же не свинья, скотина ты этакая!

Колбасник бросил нож, его дрожащие колени перестали удерживать Пьера, он попятился на четвереньках к выходу из хлева, затем вскочил на ноги и бросился бежать сломя голову.

Пьер, поскольку руки и ноги у него уже вновь стали человеческими и только голова все еще оставалась свинячей, подобрал с земли нож и бросился вдогонку за колбасником, явно намереваясь познакомить его с закалкой этого клинка.

Колбасник обернулся и, увидев, что его преследует чудовище с телом человека и головой свиньи, завопил изо всех сил, а затем кинулся от страха прямо в реку и чуть было не утонул в ней; ему удалось выбраться из воды, но он приложил для этого такие уморительные старания, что Пьер, который, наконец, вновь обрел свою человеческую голову, разразился смехом и уронил нож, так как из-за хохота ему пришлось обеими руками держаться за бока.

Пьер вернулся домой все еще смеясь, и старая гусыня, не привыкшая видеть его после очередного приключения в таком хорошем настроении, полная доверия подошла к нему и спросила, что могло так развеселить его.

Пьер рассказал ей, что случилось с ним и с колбасником.

Потом они вместе поужинали с глазу на глаз.

Когда они приступили к сладкому, Пьер, продолжавший пребывать в превосходном настроении, сказал своей сотрапезнице:

— Госпожа гусыня, в следующий раз я хочу стать каким-нибудь красивым существом, ибо мне надоели птицы, рыбы и четвероногие. Ну, скажите мне по дружбе, дайте совет — как сделать, чтобы все опять не обернулось моей досадой?

— Честное слово, я и сама не знаю, — ответила гусыня, — но, какой бы выбор вы ни делали, вы должны были заметить, что, чем меньше остается яиц, тем медленнее происходят ваши превращения, и в конце концов может случиться так, что принять обличье какого-нибудь редкого существа станет невыносимо тяжело.

— Вы правы, — сказал Пьер, — я и в самом деле нахожу, что мои превращения — как те, что изменяют мой облик, так и те, что возвращают его мне, — становятся с каждым разом все медленнее; однако я все равно думаю о том, как приятно и легко быть бабочкой. Порхать над цветами вовсе не утомительно. К тому же у бабочек такие очаровательные жилища: обычно это чашечка розы или венчик лилии. Итак, что вы думаете насчет красивого мотылька? Я бы летал над собственным садом и украшал его своим присутствием!

— Честно говоря, — отвечала гусыня, начавшая страшиться ответственности за свои советы, — мне кажется, дорогой мой Пьер, что вам лучше действовать по собственному наитию; что же касается меня, то мне бы хотелось по возможности оставаться отныне в стороне от подобных дел.

Однако, если Пьеру взбрело что-нибудь в голову, ему нужно было непременно осуществить свою прихоть; так что он взял предпоследнее яйцо и, не колеблясь, разбил его, пожелав стать красивой бабочкой.

В это время он сидел на хромоногой табуретке напротив старой гусыни.

— Ах! — воскликнула старая гусыня. — Вот у вас уже прорастают рожки! Вот прорастают лапки! Вот прорастают крылья — они, и правда, восхитительны!

Но лицо Пьера искажали ужасные гримасы.

— Вы что, страдаете? — спросила старая гусыня.

— Мне очень плохо, — простонал Пьер. — Ах, как больно в груди! О-хо-хо! Моя спина! Неужели я становлюсь горбатым? Ох! Мои руки! Ох! Мои ноги! Ох! Мой…

Тут Пьер замолчал, и старая гусыня так и не смогла узнать, что еще он собирался сказать, поскольку Пьеру, после того как его голова превратилась в головку бабочки, говорить было крайне тяжело.

Впрочем, превращение вскоре завершилось полностью, все тело Пьера покрылось пушком, а сам он стал великолепной сине-желто-черной бабочкой, которую называют махаоном.

Так как окно было открыто, он вылетел в него, покружился немного на солнышке, пролетел над крышей и очутился в саду.

Гусыня, слышавшая от Пьера, что он намеревается жить в саду, уже ждала его там.

Там она его и отыскала, и, хотя гусыня вовсе не была цветком, махаон покружился над ней.

— До чего же это приятно! — рассуждал Пьер. — Как же восхитительно так жить, парить в воздухе, пить росу, питаться медом и благовониями! Я больше не человек, я даже не бабочка, я божество!

— Однако есть одно обстоятельство, о котором следует вам напомнить, — сказала ему гусыня. — Разумеется, у вас теперь веселая и приятная жизнь, но она будет очень короткой, ведь бабочки, судя по тому, что я слышала, отнесены людьми к разряду существ однодневных, так что вам отпущен всего один день жизни, самое большее — сутки.

Правда, счастье не измеряется его продолжительностью, и можно быть счастливее в течение двенадцати часов, чем за всю долгую человеческую жизнь.

— Тьфу ты! — вскричал Пьер. — Вы заставляете меня призадуматься! Черт побери, я ведь и сам слышал об этом! Что я за дурак! Если бы у меня были кулаки, я бы поколотил себя по голове! Причинить себе столько хлопот этим превращением, которое продлится так недолго! К тому же, возможно, из-за того, что у меня ушло столько времени на то, чтобы обрести этот чудесный облик, я умру прежде, чем откажусь от него!

— В таком случае, Пьер, — промолвила гусыня, — нельзя терять ни минуты. — Друг мой, скорее пожелайте снова стать самим собой: скорее, скорее! Мне кажется, что вы слабеете!

Действительно, Пьер, скованный страхом, упал на траву.

— Хочу стать самим собой! Хочу стать самим собой! — закричал он.

Однако, как мы уже говорили, превращения теперь совершались все медленнее и медленнее; прошло несколько часов, прежде чем Пьеру удалось освободиться от своего наряда бабочки, и солнце уже почти зашло, когда он вернулся домой в сопровождении гусыни.

Пьер был настолько разбит, что он лег и сразу же заснул.

Проснувшись на следующее утро, Пьер вспомнил, что у него осталось лишь одно яйцо, и ему совершенно не хотелось употребить его необдуманно.

Ведь в этом последнем яйце таились все надежды Пьера на счастье.

Так что он сел на скамейку возле двери дома и принялся серьезно размышлять.

Гусыня наблюдала за ним, но он не обращал на нее внимания.

Внезапно Пьер вздрогнул, услышав ее голос.

— О чем вы думаете, Пьер? — спросила гусыня.

— Я думаю, на какое желание следует употребить мое последнее яйцо, — ответил он.

— О, не терзайте себя этим, мой бедный Пьер! — сказала гусыня. — Разбивая это последнее яйцо, вы не будете знать заранее, кем станете. Вы ничего не можете тут поделать, и ваша воля утратила теперь всякую силу. Однако вы можете отказаться разбивать его, а значит, отказаться от выгоды или ущерба, которые таит в себе эта неизвестность. Что касается меня, то не спрашивайте моего совета: я слишком боялась бы повлиять на ваше решение, ведь, разбив по моему совету яйцо, вы можете стать несчастным.

— Но в любом случае, — спросил Пьер, — если мне не понравится мое превращение, смогу ли я снова стать самим собой?

— Несомненно; но кто знает, сколько времени у вас это займет!

— Ну хорошо, — сказал Пьер, — что бы ни случилось, мне на это наплевать. И, поскольку я так плохо выбирал до сих пор, может быть, даже лучше, что у меня нет выбора. Любопытство берет во мне верх над страхом, и если я не разобью это последнее яйцо, то всю свою жизнь буду повторять себе, что оно, возможно, и заключало в себе мое счастье. Вот оно — у меня в кармане, под рукой; и я разобью его немедленно.

С этими словами он разбил яйцо о стену.

В ту же секунду он почувствовал, как тысячи перьев начинают прорастать сквозь его кожу. Он соскользнул со скамейки, на которой сидел, и обнаружил, что стоит на паре коротких толстых красных лап; затем он разглядел у себя длинный желтый клюв, заставлявший его косить глазами, и это настолько вывело его из себя, что он закричал, обращаясь к своей старой подруге:

— Во имя Господа Бога! Скажите, в какого зверя я теперь превратился?

— В гусыню! В гусыню! В гусыню! — воскликнула она.

И она упала, содрогаясь от безумного смеха, в то время как кровь Пьера вскипела от бешенства и негодования.

— Что это значит?! — вскричал он. — Я полагаю, да простит меня Бог, что вы насмехаетесь надо мной?

— Да нет, это правда, — ответила гусыня, как только ей удалось перевести дыхание. — И правда состоит не только в том, что вы гусыня, но еще и самая нескладная гусыня, какую только можно себе представить! Вы так смешно переваливаетесь на ходу, у вас такой крикливый голос, вы косите глазами так, что на вас страшно смотреть. Извините, что я смеялась над вами, мой дорогой Пьер, но, уверяю вас, если бы вы могли видеть себя, вы бы и сами засмеялись!

Вконец расстроенный Пьер, виляя хвостом, отправился на птичий двор и не выходил оттуда до тех пор, пока усилием воли вновь не стал самим собой.

Урок был жестоким; Пьер не сомкнул глаз всю следующую ночь, а наутро, взяв в руки серп, собрался идти работать в поле, которое оставили ему в наследство его добрые родители.

— Доброе утро, Пьер! — поздоровалась с ним старая гусыня, рывшаяся в грязи возле дверей. — Куда это вы идете в такую рань?

— Вы же видите, — довольно резко ответил Пьер, — я иду работать.

— Бог ты мой! Бог ты мой! — насмешливым тоном произнесла гусыня. — Значит, мы навсегда покончили с чудесами?

Пьер принял гордый вид и сказал ей:

— Глупая птица! Ступай к себе подобным на мой птичий двор. Ну а я образумился. Только сегодня я понял, каким был глупцом, пренебрегая ценностями, дарованными мне Провидением, теряя время на поиски счастья, которые приносили мне лишь разочарование и досаду, и постоянно стремясь стать кем-то другим, вместо того чтобы извлекать пользу из своего собственного положения, а кроме того, в довершение этой глупости, прося советы у гусыни, которая в конце концов превратила меня в такую же глупую птицу, как она сама. Знайте же, моя милая, что мое решение непоколебимо: я больше не хочу мечтать о невозможном и стану следовать доброму примеру моих трудолюбивых родителей, и у меня есть уверенность, что на этом пути я достигну в будущем предела своих желаний.

Сказав такие слова, Пьер отправился в поле, где начиная с этого дня он усердно работал, как и положено молодому трудолюбивому крестьянину, а когда, повзрослев, он стал настоящим мужчиной, то всегда избегал дурных компаний и глупых советов и никогда не разбивал никаких яиц, кроме тех, что ел за завтраком.

БЕЛОСНЕЖКА

Однажды зимним днем снег валил хлопьями, словно небо усыпало землю серебряными цветами.

У окна в своем дворце сидела с шитьем королева.

Рама этого окна была из черного-черного эбенового дерева.

Заглядевшись на падающий снег, королева уколола себе палец иглой.

Три капли ее крови упали на снег и расплылись тремя красными пятнышками.

Увидев, как алеет эта кровь на белом снегу, королева молвила:

— Я хотела бы иметь ребенка с кожей белой, как этот снег, щеками и губами красными, как эта кровь, а глазами, ресницами и волосами черными, как это эбеновое дерево…

Как раз в эту минуту мимо пролетала Снежная фея в своем платье из инея; она услышала желание королевы и исполнила его.

Через девять месяцев королева произвела на свет девочку, у которой кожа была белой, как снег; щечки и ротик — алые, как кровь, а волосы, реснички и глазки — черные, как эбеновое дерево.

Но едва успев поцеловать свою дочь, королева умерла, сказав, что ей хочется, чтобы девочка звалась Белоснежкой.

Спустя год король женился снова.

Новая королева была очень красивой, но настолько же заносчивой и тщеславной, насколько прежняя была покорной и кроткой.

Даже мысль о том, что какая-нибудь женщина в мире может сравниться с ней красотой, была для нее невыносима.

Крестной матерью ее была одна фея, и эта фея подарила ей зеркало, наделенное чудесным свойством.

Когда королева смотрелась в него и спрашивала:

Давно уже, зеркальце, ты на стене:

Скажи, кто прекрасней всех в нашей стране? —

оно отвечало:

О! Прекрасней королевы Нет ни женщины, ни девы!^[5]

И тщеславная королева оставалась довольна услышанным, ибо она знала, что зеркало всегда говорит правду.

А тем временем Белоснежка росла и день ото дня становилась все красивее, так что уже на десятом своем году она была прекрасна как ясный день, даже прекраснее самой королевы.

И когда однажды королева в очередной раз спросила у своего зеркала:

Давно уже, зеркальце, ты на стене:

Скажи, кто прекрасней всех в нашей стране? —

зеркало, вместо того чтобы ответить ей, как обычно:

О! Прекрасней королевы Нет ни женщины, ни девы! —

ответило:

Правду вам скажу сейчас:

Белоснежка краше вас!

Королева пришла от этого в такое расстройство, что позеленела от зависти, а это никак ее не украсило.

Начиная с этого дня всякий раз, когда королева встречала Белоснежку, у нее все внутри переворачивалось, настолько она возненавидела юную падчерицу.

И стали гордыня и зависть, эти два сорняка человеческой души, разрастаться в ее сердце, словно плевелы в поле; не находя себе покоя ни днем, ни ночью, она как-то раз утром велела привести к ней ловчего и сказала ему:

— Отведи девчонку в лес, чтобы никогда больше мои глаза ее не видели. Ты убьешь ее и принесешь мне ее сердце в доказательство того, что она в самом деле мертва, и я брошу ее сердце на съедение моим собакам: слишком уж долго зависть гложет мое собственное сердце!

— А как же король? — спросил ловчий.

— Король на войне; я напишу ему, что Белоснежка умерла, и он больше ни о чем не спросит.

Ловчий повиновался и отвел Белоснежку в лес, но, когда он стал вытаскивать из-за пояса свой охотничий нож, чтобы убить девочку, она поняла, что ей угрожает смертельная опасность, упала на колени и принялась плакать, говоря:

— Ах, милый ловчий, прошу тебя, сохрани мне жизнь! Я убегу далеко-далеко в лес и никогда не вернусь домой. Никто не узнает, что я жива!

Белоснежка была так прекрасна, что ловчий сжалился над ней.

— Ну хорошо, беги в лес, бедное дитя! — сказал он.

А сам в это время подумал: "Лес полон диких зверей, и скоро они ее съедят!"

Как бы то ни было, тяжелый груз свалился с его души.

Увидев пробегавшую мимо молодую лань, ловчий выстрелил из лука и убил ее, затем вынул ее сердце и отнес его королеве. Королева, полагая, что это сердце Белоснежки, бросила его на съедение своим собакам, как она и сказала ловчему.

Ну а бедная девочка осталась одна в лесу, как и было ею обещано ловчему, бросилась бежать и бежала до тех пор, пока у нее были силы.

Однако колючие кустарники расступались перед ней, а хищные звери лишь смотрели, как она пробегает мимо, но не причиняли ей никакого вреда.

К вечеру Белоснежка увидела перед собой маленький домик. Было это как нельзя вовремя, ибо она еле держалась на ногах.

Домик был прелестный: он стоял в очень живописном месте, в десяти шагах от него бил родник, а рядом с ним росли прекрасные фруктовые деревья.

Девочка зачерпнула ладонью воды из родника и отпила немного, а затем решила войти в домик, чтобы отдохнуть там.

Стоило лишь толкнуть дверь, и она открылась.

Все в домике было очень маленьким, но опрятным и чистым. На небольшом столе, покрытом скатертью, стояло семь маленьких тарелочек.

Около каждой тарелочки лежали ложечка, вилочка и ножичек, а рядом стоял маленький кубок.

К стене были прислонены семь кроваток с белыми как снег покрывалами.

Юная беглянка, которая была очень голодна, отведала с одной из тарелочек немного овощей и хлеба, а затем выпила капельку вина из кубка; ей было совестно съесть и выпить все, что там было, хотя это не стоило бы ей ни малейшего труда, если бы она ела и пила так, как ей этого хотелось.

Затем, поскольку она чувствовала себя усталой, ей пришло в голову прилечь на одну из кроваток.

Но ни одна из первых шести опробованных ею кроваток ей не подошла: одни были слишком короткими, другие слишком узкими, и только седьмая кроватка оказалась ей как раз впору.

Белоснежка легла в нее и, вверив себя Господу, уснула.

Когда совсем стемнело, в домик вернулись семь его хозяев.

Это были семь гномов, которые занимались тем, что добывали руду в горах.

Они зажгли семь свечей и тут же увидели, что в доме кто-то побывал, поскольку все в нем уже не было в том порядке, в каком они его оставили.

Первый сказал:

— Кто сидел на моем стуле?

Второй сказал:

— Кто ел из моей тарелки?

Третий сказал:

— Кто надкусил мой хлеб?

Четвертый:

— Кто пробовал мои овощи?

Пятый:

— Кто пользовался моей вилкой?

Шестой:

— Кто резал моим ножом?

Седьмой:

— Кто пил из моего кубка?

После этого первый огляделся и обнаружил, что кто-то спит в постели седьмого гнома, самого высокого из них.

— Посмотри-ка! — обратился он к своему товарищу. — А кто это лежит в твоей кровати?

Тут сбежались остальные гномы и стали кричать:

— И в мою тоже пытались лечь!

А седьмой гном, увидев спящую Белоснежку, подозвал к себе друзей.

Семь гномов замерли в восхищении, глядя на красивую девочку, которую освещали их семь свечей.

— О Боже! — воскликнули они хором. — Как же красиво это дитя!

И они так обрадовались гостье, что, вместо того чтобы разбудить Белоснежку, оставили ее спать в кроватке.

А тот из них, чью постель она заняла, лег на полу, подстелив себе охапку сухого папоротника.

На следующий день, на рассвете, Белоснежка проснулась и страшно испугалась, увидев семерых сновавших по дому гномов.

Они подошли к ней и спросили:

— Как тебя звать?

— Меня зовут Белоснежкой, — ответила девочка.

— Как ты попала в наш дом? — спросили ее гномы.

И тогда она рассказала обо всем: как мачеха хотела убить ее и как ловчий, вняв ее мольбе, сохранил ей жизнь; как она набрела на этот домик, вошла в него и, будучи голодной и усталой, поужинала в нем, а затем легла в кровать и уснула.

Семь гномов сказали ей:

— Если ты согласна вести наше хозяйство: готовить, застилать наши кровати, стирать, шить, вязать — короче, поддерживать в доме порядок и чистоту, то можешь оставаться с нами, и у тебя ни в чем не будет недостатка.

— Весьма охотно! — ответила девочка.

И, хотя Белоснежка была дочь короля и королевы, она осталась у гномов, вела их хозяйство и содержала весь дом в порядке.

По утрам гномы уходили в горы и добывали там золотую, серебряную и медную руду.

Вечером они возвращались домой, и их ждал там накрытый стол.

Так что весь день девочка оставалась одна, и редкий день, когда гномы, любившие ее как собственное дитя, не говорили ей, уходя утром из дома:

— Никого не впускай в дом, Белоснежка! Остерегайся своей мачехи: рано или поздно она узнает, что ты жива, и отыщет тебя здесь!

И правда, в течение почти двух лет королева, полагая, что она избавилась от Белоснежки, не обращалась к своему зеркалу. За эти два года прелестный ребенок превратился в очаровательную девушку, которая хорошела с каждым днем и жила у гномов безмятежно, а можно сказать, и счастливо.

Но вот однажды королева, почувствовав смутное беспокойство, встала перед своим зеркалом и промолвила:

Давно уже, зеркальце, ты на стене:

Скажи, кто прекрасней всех в нашей стране?

И зеркало ответило:

О! Прекрасней королевы Нет ни женщины, ни девы В городах страны твоей.

Но в горах явилась та,

Чья прелестней красота.

Белоснежка там у гномов,

И живет у них как дома,

И она во много раз И нежней и краше вас!

Королева пришла в ужас, так как она знала, что зеркало не может лгать, и тотчас же поняла, что ловчий обманул ее, раз Белоснежка жива.

И стала тогда королева размышлять о том, как бы ей погубить Белоснежку, ибо она чувствовала, что зависть не даст ей ни минуты покоя, пока она опять не будет самой красивой во всей стране.

И придумала она наложить себе морщины на лицо и переодеться старой бродячей торговкой.

Изменив таким образом свою внешность и переодевшись, она стала совершенно неузнаваемой.

После этого она отправилась в горы, где жили семеро гномов, нашла их домик и постучала в дверь.

— Отличный товар, — крикнула она, — и продается за бесценок!

Белоснежка, которая, как обычно, заперла дверь изнутри, выглянула из окна и спросила:

— Добрый день, тетушка! Что там у вас есть на продажу?

— Отличные товары, прекрасное дитя, — ответила та. — Красивые шнурки для сапожек, красивые кушаки для пояса и красивые бархатки на шею.

"Ах! — подумала Белоснежка. — Я вполне могу впустить в дом эту честную торговку".

И она отперла дверь.

Старуха вошла, показала девушке свои товары, и Белоснежка купила у нее прелестную маленькую черную бархатку, чтобы она послужила ей шейным украшением.

— О дитя мое! — воскликнула старуха. — Как вы красивы! Но вы станете еще красивее, когда на вас будет эта бархатка! Позвольте же мне завязать ее у вас на шее, чтобы я имела удовольствие видеть, как она пойдет вам к лицу.

Белоснежка, ничего не заподозрив, встала перед торговкой, чтобы та могла завязать у нее за спиной ленточку. Но старуха так сильно стянула девушке шею, что у бедняжки, не успевшей даже вскрикнуть, перехватило дыхание и она упала, словно мертвая.

Королева подумала, что Белоснежка и в самом деле мертва.

— Да, — сказала она, — ты была самой красивой, но больше тебе ею не быть!

И она поспешно ушла.

Вечером семь гномов вернулись домой и пришли в страшный ужас, обнаружив, что их любимая Белоснежка лежит на полу, словно мертвая.

Они тотчас увидели, что шею ей сдавливает черная бархатка, и разрезали ее; и Белоснежка, начав дышать, стала мало-помалу приходить в себя.

И тогда гномы сказали ей:

— Старая бродячая торговка — это, конечно, королева, твоя мачеха. Теперь ты уже знаешь, какая опасность тебе угрожает, впредь будь осторожнее и никому не открывай дверь, когда нас нет дома.

Вернувшись во дворец, злая королева несколько дней провела спокойно, поскольку теперь, когда, по ее мнению, Белоснежка была мертва, она считала себя самой красивой в стране.

Однако в одно прекрасное утро она с жеманством подошла к зеркалу и, скорее по привычке, чем желая разрешить сомнение, спросила его:

Давно уже, зеркальце, ты на стене:

Скажи, кто прекрасней всех в нашей стране?

И зеркало ответило:

О! Прекрасней королевы Нет ни женщины, ни девы В городах страны твоей.

Но в горах явилась та,

Чья прелестней красота.

Белоснежка там у гномов,

И живет у них как дома,

И она в сто тысяч раз И нежней и краше вас!

Услышав такое, королева завопила в неистовой злобе, и вся кровь у нее прилила к сердцу.

Она и в самом деле была страшно напугана, доподлинно узнав, что Белоснежка все еще жива.

"Ну уж теперь, — сказала она себе, — я придумаю что-нибудь такое, что навсегда избавит меня от моей соперницы в красоте!"

И, поскольку королева была осведомлена в чародействе, она изготовила отравленный ядом гребень.

Потом она снова переоделась, приняв облик старухи, но уже другой, вышла из города и, добравшись до домика в горах, постучала в дверь:

— Отличный товар, и продается за бесценок!

Белоснежка выглянула из окна и сказала:

— Идите своей дорогой, тетушка, мне не следует открывать вам.

— Но ты же можешь хотя бы посмотреть, — предложила старуха.

И, вытащив свой гребень, засверкавший на солнце, как золотой, она подняла его вверх.

— О! —воскликнула девушка. — Насколько мои черные волосы будут казаться еще чернее, если их приподнять этим красивым золотым гребнем!

Белоснежка и торговка быстро договорились о цене.

Но после этого старуха сказала:

— А теперь позволь мне войти и вставить этот гребень тебе в волосы по моде того города, из которого я пришла.

Бедная Белоснежка, ничего не подозревая, позволила старухе войти в дом. Но едва та вставила гребень девушке в волосы, как яд оказал свое действие, и она упала без сознания.

— Ну, совершенство красоты, — воскликнула злая королева, выходя из дома, — надеюсь, что на этот раз с тобой покончено!..

К счастью, это происходило уже под вечер. Не прошло и десяти минут после ухода злодейки-королевы, как домой вернулись гномы.

Увидев, что Белоснежка лежит бездыханная на полу, и подозревая, что тут опять не обошлось без ее мачехи, они осмотрели девушку и, заметив в ее волосах незнакомый им золотой гребень, поспешили вынуть его.

Как только гребень был убран из волос Белоснежки, она пришла в себя и рассказала своим добрым друзьям-гномам о том, что с ней случилось.

И они снова предупредили ее, что впредь надо быть еще осторожнее и никого не впускать в дом.

Спустя две недели королева снова встала перед зеркалом и спросила его:

Давно уже, зеркальце, ты на стене:

Скажи, кто прекрасней всех в нашей стране?

И зеркало ответило:

О! Прекрасней королевы Нет ни женщины, ни девы В городах страны твоей.

Но в горах явилась та,

Чья прелестней красота.

Белоснежка там у гномов,

И живет у них как дома,

И она в мильоны раз И нежней и краше вас!

Услышав этот ответ, королева вся затряслась от злости.

— Ну уж на этот раз, — вскричала она, — Белоснежка умрет, даже если это будет стоить мне собственной жизни!

И злодейка заперлась в потайной комнате, в которую никто, кроме нее, не мог проникнуть и которая служила ей лабораторией, где она готовила свои яды; там она сделала великолепное с виду кальвильское яблоко: одна его сторона была белой, другая — красной. Такой белой не была даже кожа у самой Белоснежки, такими румяными не были даже ее щечки.

Но любой, кто отведал бы хоть самый маленький кусочек этого яблока, тут же упал бы замертво.

Когда все было готово, королева переоделась крестьянкой и, выйдя из города, отправилась в горы, добралась до домика семи гномов. Она постучала в дверь.

Белоснежка выглянула в окно и сказала:

— О, на этот раз я не открою! Семеро гномов строго-настрого запретили мне делать это, да я и сама была достаточно наказана за то, что не послушалась их.

— Как знаешь, — сказала крестьянка. — Я ведь только собиралась угостить тебя вот этим яблочком, сорванным мною исключительно для тебя, Белоснежка!

— Не нужно мне этого яблока, — ответила девушка. — Оно ведь может быть отравлено.

— Ну, что касается этого, то ты сейчас убедишься, что это не так, — промолвила крестьянка.

И, взяв ножик, она разрезала яблоко пополам.

— Смотри! — сказала она. — Я ем белую сторону, а ты ешь красную.

А яблоко было приготовлено так искусно, что ядом была отравлена только красная его сторона.

Белоснежка с завистью смотрела на яблоко и, увидев, как крестьянка ест свою половину, не смогла больше противиться охватившему ее желанию: она протянула руку из окна и взяла вторую половину яблока.

Но едва она надкусила его, как замертво упала на пол.

Крестьянка взобралась на скамью, заглянула в окно, увидела, что девушка лежит бездыханная, и, злобно глядя на нее, произнесла:

— Ну что, Белоснежка, со щеками, алыми, как кровь, и волосами, черными, как эбеновое дерево, — теперь семерым гномам уже не разбудить тебя!

И, вернувшись во дворец, она спросила у своего зеркала:

Давно уже, зеркальце, ты на стене:

Скажи, кто прекрасней всех в нашей стране?

И зеркало ответило ей:

О! Прекрасней королевы Нет ни женщины, ни девы!

И во всей державе вашей,

И на всей земле нет краше!

Завистливое сердце королевы наконец-то успокоилось, насколько, конечно, может успокоиться завистливое сердце.

Когда в конце дня гномы вернулись домой, они нашли Белоснежку лежащей на полу и, видя, что на этот раз она не дышит, они подняли ее, освободили от шнуровки, причесали, обмыли водой и вином и, уложив в белом платье на постель, проплакали над ней три дня.

По прошествии этих трех дней они решили похоронить ее, но, поскольку она выглядела совсем живой и даже румянец у нее на лице сохранился, подумали:

"Нельзя нам закапывать в землю такое чудо красоты!"

И, отправившись к своим друзьям, гномам-стекольщи-кам, они заказали им для Белоснежки хрустальный гроб — прозрачный, как рака для мощей святых; затем они уложили девушку в этот гроб, устлав его цветами, и написали на его крышке золотыми буквами, что в нем покоится королевна Белоснежка.

После чего они поместили гроб на самой высокой вершине горы, и один из них остался охранять его.

И дикие звери и птицы сами стали собираться у гроба Белоснежки и оплакивать ее.

Сначала прилетела сова, потом ворон, а затем голубь.

Три года Белоснежка оставалась в хрустальном гробу, ничуть не поддаваясь тлену.

Цветы, на которых она возлежала, увяли, но сама она оставалась такой же свежей, как если бы была цветком-бессмертником.

Но вот на исходе третьего года тот из гномов, что стоял на часах у хрустального гроба, — а они сменяли друг друга, поочередно исполняя этот долг благочестия, — услышал громкие звуки трубы и лай собак.

Это юный принц, единственный сын короля из соседнего королевства, в пылу охоты пересек границу своей страны и попал в лес, где жили гномы.

Он увидел гроб, а в гробу — прекрасную Белоснежку и прочитал то, что гномы написали золотыми буквами на его крышке.

И тогда он сказал гному, охранявшему Белоснежку:

— Позволь мне унести этот гроб, и я дам тебе за это все, чего ты пожелаешь.

Но гном ответил:

— Ни я, ни шестеро моих братьев не согласимся на это за все золото на свете!

— Тогда подари его мне, — сказал королевич. — Я чувствую, что, раз Белоснежка мертва, я никогда не смогу жениться. Поэтому я хочу увезти ее к себе во дворец, чтобы любоваться ею, почитать ее и оказывать ей знаки уважения как своей возлюбленной.

— Ну что ж, — ответил гном, — возвращайтесь завтра. Я посоветуюсь с моими братьями и посмотрю, что они скажут.

Гном посоветовался со своими братьями, которым стало жалко влюбленного принца, и на следующий день, когда тот снова приехал на вершину горы, сказал ему:

— Берите Белоснежку — она ваша!

Принц приказал своим слугам поднять хрустальный гроб на плечи и, сопровождая их верхом на коне и не сводя глаз с Белоснежки, отправился домой.

Но случилось так, что двое шедших впереди носильщиков споткнулись о корень дерева, толчок передался Белоснежке, и кусочек яблока, который она, к счастью, успела только откусить, но не проглотить, выскочил у нее изо рта.

Едва это произошло, Белоснежка открыла глаза, головой толкнула изнутри крышку гроба и встала на ноги.

Она ожила!

Принц закричал от радости.

Услышав его крик, Белоснежка огляделась по сторонам.

— О Боже! — воскликнула она. — Где я?

— Ты со мной! — радостно вскричал королевич.

И он рассказал ей все, что с ней произошло, добавив:

— Белоснежка, я полюбил тебя больше всех на свете, поедем со мной во дворец моего отца, и ты станешь моей женой.

Королевичу было восемнадцать лет. Он был самым прекрасным принцем на свете, как Белоснежка была самой прекрасной в мире принцессой. Нет ничего удивительного в том, что она тоже полюбила его.

Наконец Белоснежка прибыла во дворец принца. И, поскольку юная особа была самим совершенством, отец принца принял ее как родную дочь.

Через месяц была торжественно и пышно сыграна свадьба.

Когда свадебные торжества завершились, принц решил было объявить войну злой королеве, которая так преследовала Белоснежку; но его юная супруга сказала:

— Если моя мачеха заслуживает наказания, то пусть ее накажет Господь Бог, а не я.

И наказание не заставило себя долго ждать: в королевстве началось повальное заболевание оспой, и королева тоже заразилась ею.

Она не умерла, но с ней произошло нечто худшее: ее лицо оказалось обезображено.

И, поскольку никто из придворных не осмелился сказать королеве о постигшем ее несчастье, она, как только ей было позволено встать с постели, подошла, едва волоча ноги, к своему волшебному зеркалу и спросила его:

Давно уже, зеркальце, ты на стене:

Скажи, кто прекрасней всех в нашей стране?

И зеркало ответило:

В мире самой прекрасною вы Оставались в минувшие годы,

А теперь вы страшнее, увы,

Чем все взятые вместе уроды!

Услышав эти слова, королева посмотрела на себя в зеркале и, увидев, насколько безобразным и в самом деле стало ее лицо, вскрикнула и упала навзничь.

Прибежали слуги, подняли ее, попытались привести в чувство, но тщетно: королева была мертва.

Старый король остался один.

Он не так уж сожалел о смерти жены, потому что был очень несчастлив с ней. Однако время от времени можно было слышать, как он вздыхает:

— Кому я оставлю свое прекрасное королевство? Ах! Если бы моя бедная Белоснежка была жива!

Белоснежке рассказали, что произошло с мачехой и как тоскует по дочери ее старый отец.

И тогда она отправилась в дорогу в сопровождении принца — своего супруга; когда они добрались до дворца, старого короля спросили, угодно ли ему принять жену соседнего принца — самую прекрасную принцессу на всем свете; и Белоснежка, стоявшая у дверей в ожидании ответа, услышала, как он сказал, вздыхая:

— Ах! Если бы моя бедная Белоснежка была жива, ни одна принцесса не посмела бы сказать: "Я самая прекрасная принцесса на свете!"

Белоснежке не было нужды слушать дальше; она бросилась в покои старого короля, крича:

— О мой добрый отец! Белоснежка не умерла, она в ваших объятиях! Мой дорогой отец, поцелуйте вашу дочь!

И, хотя старый король не видел свою девочку уже четыре года, он тотчас же узнал ее и с выражением, которое заставило бы ангелов заплакать от радости, воскликнул:

— Моя горячо любимая дочь! Мое дорогое дитя! Моя Белоснежка!..

На следующий день старый король, уставший править государством, передал свое королевство зятю, а тот после смерти своего отца объединил два королевства в одно, что дало ему возможность оставить родившемуся у них с Белоснежкой сыну одно из самых больших и прекрасных королевств на земле.

ВОЛШЕБНЫЙ СВИСТОК

Жил некогда на свете богатый и могущественный король, и была у него необычайной красоты дочь. Когда пришла ей пора выходить замуж, он своим указом, который разгласили на всех перекрестках и развесили на всех стенах, повелел тем, кто притязал на ее руку, собраться на большом лугу.

Там принцесса подбросит вверх золотое яблоко, и тому, кто сумеет его схватить, придется всего лишь решить три задачи, вслед за чем он станет супругом принцессы и, стало быть, поскольку у короля нет сыновей, унаследует после него королевство.

В назначенный день все, кто хотел жениться на принцессе, собрались на лугу; принцесса трижды подбросила вверх яблоко, однако первым трем, сумевшим схватить его, удалось исполнить лишь самое простое задание, и ни один из них даже не попытался приступить к остальным.

Но вот золотое яблоко, брошенное принцессой в четвертый раз, попало в руки молодого пастуха, самого красивого и в то же время самого бедного из всех, кто добивался руки королевской дочери.

Первая задача, решить которую было куда труднее, чем какую-нибудь математическую головоломку, заключалась в следующем:

В конюшне у короля заперты сто зайцев; тот, кто утром выведет их пастись на том самом лугу, где происходит состязание, и вечером приведет их обратно всех до единого, исполнит первое задание.

Выслушав то, что ему было предложено, молодой пастух попросил время на размышления и обещал дать на другой день ответ, берется ли он решить такую задачу.

Просьба показалась королю законной, и он согласился с ней.

Пастух тотчас отправился в лес, чтобы спокойно поразмыслить там, как добиться успеха в этом деле.

Опустив голову, он медленно шел по узкой тропинке, тянувшейся вдоль ручья, как вдруг навстречу ему попалась старушка, как лунь седая, но с еще очень живыми глазами; она спросила его, отчего он так грустит.

И молодой пастух ответил, покачав головой:

— Увы! Никто не может помочь мне, а все ж таки я очень хочу жениться на дочери короля!

— Погоди отчаиваться, — промолвила старушка. — Расскажи мне, что тебя печалит, и, возможно, я выведу тебя из затруднения.

У нашего пастуха было так тяжело на сердце, что он не стал ждать уговоров и рассказал старушке обо всем, что с ним приключилось.

— И только-то? — удивилась старушка. — В таком случае, твоему горю легко помочь!

С этими словами она достала из кармана свисток из слоновой кости и дала его пастуху.

Свисток этот на вид был как все прочие свистки, и пастух, подумав, что, наверное, пользоваться им нужно каким-нибудь особенным образом, повернулся к старушке, чтобы расспросить ее об этом, но она уже исчезла.

Тем не менее, исполненный веры в ту, которую он счел своим ангелом-хранителем, пастух пришел наутро во дворец и сказал королю:

— Я согласен, государь, и отправляюсь за зайцами, чтобы отвести их пастись на лугу.

Тогда король поднялся и говорит своему министру двора:

— Пусть всех зайцев выпустят из конюшни!

Молодой пастух встал на пороге, чтобы сосчитать зайцев, но, когда последний из них выскочил на волю, от первого уже и след простыл, так что на луг парень явился без единого зайца.

Он сидел в глубокой задумчивости, не смея поверить в волшебную силу своего свистка. Однако ему ничего другого не оставалось делать, как прибегнуть к этой последней возможности выйти из затруднения. Так что он поднес свисток к губам и дунул в него изо всех сил.

Раздался резкий, продолжительный звук.

И тотчас же, к великому удивлению пастуха, справа и слева, спереди и сзади, со всех сторон стали сбегаться к нему зайцы, и вскоре вся сотня принялась мирно пастись вокруг него.

Королю донесли о том, что делается на лугу и каким образом молодой пастух, вероятно, вот-вот справится с полученным заданием и приведет обратно сотню зайцев. Король рассказал об этом своей дочери.

И он, и она были весьма раздосадованы, потому что, коль скоро молодой пастух прошел бы столь же успешно и через два другие испытания, как он, несомненно, вскоре должен был пройти через это, принцессе пришлось бы стать женой простого крестьянина, а для ее королевской гордости ничего не могло быть унизительнее.

— Ну хорошо, — сказала принцесса отцу, — подумайте, что делать дальше, и я тоже буду думать.

Принцесса вернулась к себе, переоделась так, что ее нельзя было узнать, приказала оседлать лошадь, села на нее и отправилась на луг к молодому пастуху.

Сто зайцев весело прыгали вокруг него.

— Не согласитесь ли вы продать мне одного из ваших зайцев? — обратилась к нему принцесса.

— Я не продам вам ни одного из моих зайцев за все золото на свете! — ответил пастух. — Но вы можете получить его как вознаграждение.

— И каким же образом? — спросила принцесса.

— Сойдите с лошади, сядьте вот сюда, на травку, и проведите со мной четверть часа.

Принцесса поломалась немного, но, поскольку у нее не было иного способа заполучить зайца, она спешилась и села рядом с молодым пастухом.

Через пятнадцать минут, в течение которых пастух наговорил принцессе тысячу всяческих нежностей, она встала и потребовала свое вознаграждение, и пастух, верный своему обещанию, дал ей зайца.

Принцесса радостно сунула зайца в корзину, притороченную к луке седла, и поехала обратно во дворец.

Но не успела она проделать и четверти льё, как пастух поднес к губам свисток и дунул в него; заяц, услышав повелительно призывавший его свист, приподнял крышку корзины, прыгнул на землю и во всю прыть помчался обратно на луг.

Немного времени спустя пастух увидел, что к нему приближается крестьянин верхом на осле; это был старый король: он тоже переоделся и выехал из дворца с той же самой целью, что и его дочь.

На вьючном седле его осла висел большой мешок.

— Не согласишься ли ты продать мне одного из своих зайцев? — спросил старик.

— Мои зайцы не продаются, — ответил пастух, — но их можно получить как вознаграждение.

— А что нужно сделать, чтобы получить одного из них?

Пастух на минуту задумался.

— Нужно три раза поцеловать зад вашего осла, — наконец сказал он.

Это странное условие вызвало страшное отвращение у старого короля, и он ни за что не хотел выполнять его. Он даже предложил заплатить за одного зайца пятьдесят тысяч франков, но пастух твердо стоял на своем.

Наконец король, которому позарез нужен был заяц, согласился выполнить требуемое условие, сколь ни унизительно оно было для его королевского достоинства. Его величество трижды поцеловал зад своего осла, весьма удивленного тем, что король оказывает ему подобную честь, и пастух, верный своему обещанию, дал королю зайца, чего тот так настойчиво добивался.

Король засунул зайца в мешок и верхом на осле рысцой отправился во дворец.

Но не успел он проделать и четверти льё, как послышался свист; при этом звуке заяц начал так сильно скрестись в мешке, что проделал в нем дыру и, выскочив наружу, пустился наутек.

— Ну что? — спросила принцесса отца, когда он вернулся во дворец.

— Что сказать вам, дочь моя? — отвечал король. — Парень этот страшно упрямый: он не захотел продать мне зайца ни за какую цену. Но будьте покойны, он не выйдет так легко из двух следующих испытаний!

Само собой разумеется, что король не сказал принцессе, на каких условиях он на короткое время получил от пастуха своего зайца, точно так же как и сама принцесса не стала говорить ему о том, как она добыла своего.

— То же самое было и со мной! — промолвила принцесса. — Ни за золото, ни за серебро я не смогла выпросить у него ни одного зайца.

Вечером пастух пригнал зайцев ко дворцу и пересчитал их в присутствии короля: зайцев оказалось ровно сто — ни одним больше, ни одним меньше; после этого зайцев передали министру двора, и он приказал водворить их на конюшню.

И тогда король сказал пастуху:

— Что ж, первое испытание ты прошел. Теперь тебе надо так же успешно справиться со вторым. Слушай меня внимательно, юноша!

Пастух обратился в слух.

— Там, наверху, на моем чердаке, — продолжал король, — насыпано сто мер сахарного гороха и сто мер чечевицы; чечевица и горох перемешаны; если в течение этой ночи тебе удастся в темноте разложить их в разные кучи — ты справишься со второй задачей.

— За мной дело не встанет, — ответил пастух.

Король позвал министра двора, тот отвел пастуха на чердак, запер его там, а ключ отдал королю.

Поскольку уже наступила ночь и пора было, не теряя ни минуты, приниматься за работу, пастух достал свой свисток и дунул в него.

Тотчас же появились пять тысяч муравьев и принялись таскать чечевицу и горох, пока не разложили их на две кучи.

На следующий день король, к великому своему удивлению, обнаружил, что и эта работа выполнена; конечно, ему очень хотелось найти какие-нибудь возражения, но придраться было решительно не к чему.

У короля оставалась лишь довольно сомнительная надежда на то, что пастух, успешно справившись с двумя первыми задачами, не выдержит последнего испытания.

Но все же, поскольку оно было самым трудным, король ничуть не отчаивался.

— А теперь, — сказал он пастуху, — с наступлением темноты ты отправишься в дворцовую пекарню и за одну ночь съешь весь хлеб, выпеченный на целую неделю; если завтра утром там не останется ни единой крошки, я буду доволен тобой и ты женишься на моей дочери.

В тот же вечер пастуха отвели в пекарню, до того заполненную печеным хлебом, что свободным в ней оставалось лишь крошечное местечко у самой двери.

В полночь, когда все во дворце погрузилось в покой, пастух достал свой свисток и дунул в него.

Тотчас же прибежали десять тысяч мышей и принялись грызть хлеб с таким усердием, что к утру не осталось ни крошки.

Тогда пастух стал изо всех сил стучать в двери и кричать:

— Да откройте же поскорее, пожалуйста: я голоден!

Таким образом, третье испытание прошло столь же успешно, как и первые два.

Тем не менее король пытался найти какую-нибудь зацепку, чтобы помешать пастуху жениться на принцессе.

Он велел принести мешок, вмещающий шесть мер зерна, и, собрав изрядное число своих придворных, приказал пастуху:

— Расскажи нам столько небылиц, сколько может вместить этот мешок, и, когда он наполнится, ты получишь в жены мою дочь.

Пастух рассказал все небылицы, какие он мог припомнить, но к середине дня, когда запасы их у него подошли к концу, мешок был еще далеко не полон.

— Так вот, — продолжил он, — когда я был занят тем, что стерег королевских зайцев, принцесса явилась ко мне переодетая крестьянкой и, чтобы заполучить одного из них, позволила мне поцеловать ее.

Принцесса, отлично знавшая, о чем еще он собирается рассказать, не имела возможности заткнуть ему рот и страшно покраснела, поэтому король начал подозревать, что эта выдумка пастуха вполне может быть правдой.

— Мешок еще не полон, — воскликнул он, — хотя ты только что бросил в него преогромную небылицу! Продолжай!

Пастух поклонился и заговорил снова:

— Вскоре после того, как принцесса удалилась, я увидел короля, переодетого крестьянином и сидящего верхом на осле. Его величество тоже явился для того, чтобы купить у меня зайца, ну, а когда я понял, как страстно он этого желает, то, представьте себе, вынудил короля…

— Довольно! Довольно! — вскричал король. — Мешок полон!

Неделю спустя молодой пастух женился на принцессе.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ МОГ ПЛАКАТЬ

В красивом доме, стоявшем недалеко от городка Хомбур-га, жил очень богатый человек, которого звали графом Бальдриком.

Он владел несколькими домами во Франкфурте, замками во всех его окрестностях, и, по словам людей, можно было идти целый день и не выйти за пределы его поместий.

У него было огромное число слуг и охотничьих команд, притом что он никогда не охотился, а из-за стола, всегда ломившегося от яств, он нередко вставал, не притронувшись ни к одному блюду.

Его погреба были полны лучших вин Рейна, Франции и Венгрии; эти вина ему подавали в серебряных и позолоченных кубках, но он почти всегда отставлял эти кубки, едва пригубив из них.

Этому человеку, для кого фортуна, казалось, опорожнила все свои сокровищницы, не хватало только одного.

Он не мог плакать.

Ни радость, ни горе не могли вызвать в его глазах ни единой слезы.

Он потерял отца — и не смог заплакать; он потерял мать — и не смог заплакать; он потерял двух братьев — и не смог заплакать.

Наконец, когда после десяти лет бесплодного супружества его жена подарила ему дочь, о чем он всегда страстно мечтал, — он тоже не смог заплакать.

Его дочери было теперь четырнадцать лет; ее звали Лия.

Однажды, войдя в комнату отца, девочка увидела, что он сидит в самом темном углу и вздыхает.

— Что с тобой, отец? — спросила она. — Мне кажется, что ты очень опечален…

— Да, я в самом деле очень опечален, — ответил граф. — Я только что потерял последнего из своих братьев: умер твой дядя Карл.

Лия очень любила дядю Карла, всегда приносившего ей на Рождество чудесные подарки.

И потому, когда отец сообщил ей эту новость, у девочки брызнули из глаз слезы.

— О, мой бедный дядя! — восклицала она, рыдая.

— Счастливое дитя, ты можешь плакать! — прошептал граф, с завистью глядя на дочь.

— Но, коль скоро у тебя такое горе, почему же ты не плачешь? — спросила Лия.

— Увы! — отвечал отец. — Слезы — это небесный дар, в котором Господь отказал мне; бесконечное милосердие пребывает с тем, кому дано плакать, ведь тот, кто может плакать, вместе со слезами изливает свое горе, тогда как мое сердце должно разорваться.

— Но почему?!

— Потому что Господь отказал мне в том, что даровано им самому презренному из людей: он отказал мне в слезах!

— Если Господь отказал тебе в них, Господь может и даровать их тебе, и я буду молиться об этом так долго и так усердно, что он вернет тебе способность плакать.

Но граф покачал головой.

— Участь моя решена, — сказал он. — Мне предстоит умереть из-за того, что я не умею плакать. Когда мое сердце переполнится слезами, которые должны были бы излиться из моих глаз, оно разорвется, и все для меня будет кончено.

Лия встала на колени перед отцом и взяла его за руки.

— О нет! Нет, отец! — воскликнула она. — Ты не умрешь! Должно же быть на свете средство вернуть тебе способность плакать, утраченную тобой; назови мне это средство — остальное я сделаю сама.

Граф минуту пребывал в нерешительности, как если бы такое средство и в самом деле существовало, но, несомненно, таило в себе слишком большие трудности, чтобы их способна была преодолеть девушка столь юного возраста; затем, ничего ей не ответив, он поднялся и вышел из комнаты.

В тот день Лия не видела больше отца до самого вечера. На следующее утро она напрасно прождала его к завтраку: он не спустился к столу.

Однако граф велел передать дочери, чтобы, закончив трапезу, она поднялась к нему.

Она тотчас встала из-за стола и отправилась в комнату отца.

Как и накануне, он полулежал в кресле, а лицо его было таким бледным, как будто он уже умер.

— Дорогое мое дитя, — обратился к ней граф. — Мое сердце уже так полно и так обременено горем, что, как мне кажется, оно вот-вот разорвется: я чувствую, как слезы с глухим шумом поднимаются во мне, словно бурный поток, готовый снести плотину; и, поскольку, как мне кажется, смерть моя близка, я позвал тебя, чтобы ты узнала, что на мне лежит кара за преступление, совершенное не мною.

— О говорите, говорите, отец мой! — вскричала девочка. — Возможно, если вы будете рассказывать о своих горестях, слезы придут к вам!

Граф покачал головой с видом человека, потерявшего надежду, но, тем не менее, продолжил:

— Итак, я хочу рассказать тебе, дорогое дитя мое, как случилось, что Господь отказал мне в слезах.

Мой дед был бездушным человеком, который дожил до пятидесяти лет, никогда не пожалев ни одного несчастного. Он отличался крепким здоровьем и был очень богат, а потому, не испытав никогда ни болезней, ни бедности, говорил, что болезни всего лишь выдумка, а бедность — следствие беспутности. Если же его вынуждали признать, что болезнь не плод воображения, а в самом деле существует, он говорил, что больной навлек ее на себя своей беспорядочной жизнью или же неправильным питанием. Так что ни бедные, ни больные не находили у него ни сострадания, ни помощи.

Более того, один лишь облик несчастного человека был для него невыносим, а при виде слез на глазах людей он впадал в такую ярость, что полностью терял разум и становился способен на любую жестокость.

Однажды ему сообщили, что в окрестностях замка появился волк, наносящий огромный вред: он режет овец и лошадей и порой нападает даже на людей; и вот, скорее для того чтобы больше не слышать жалоб и не видеть слез несчастных жертв страшного зверя, а вовсе не из человеколюбия, мой дед решил очистить округу от разорявшего ее чудовища.

Он отправился на охоту вместе с несколькими соседями. Ночью искусный доезжачий сделал заломы на местах прохода волка, так что охотники направились прямо к логову зверя и начали его травить.

Через час бешеной гонки преследуемый собаками волк, вместо того чтобы покориться своей участи, как обычно ведут себя в таких случаях эти звери, укрылся в хижине угольщика.

К несчастью, у двери ее играл сынишка угольщика, трех или четырех лет от роду.

Разъяренный волк бросился на ребенка и загрыз его.

Мать, находившаяся внутри хижины, видела, что происходит, но прежде чем она успела прийти на помощь своему сыну, бедный малыш был уже мертв.

Она страшно закричала. Отец, рубивший дерево в двадцати шагах от своего дома, прибежал с топором и размозжил волку голову.

В эту минуту появился мой дед — верхом на взмыленной лошади, такой же разгоряченный, как и она, и с присущей ему грубостью.

Он увидел убитого зверя, крестьянина с окровавленным топором в руке и рыдающую женщину с мертвым ребенком на руках.

"Чего ты разревелась, женщина? — закричал он. — Ведь несчастье произошло по твоей вине! Если бы ты не позволяла своему сыну шляться где угодно, волк не встретил бы его на своем пути и не загрыз бы его. А ты? — обратился он к угольщику. — Как тебе достало наглости убить волка, на которого я охочусь?"

"Ах, господин, сжальтесь над нами!" — воскликнули угольщик и его жена, заливаясь горькими слезами.

"Клянусь рогами дьявола! Скоро вы прекратите свое нытье?" — вышел из себя дед.

И поскольку женщина, по-прежнему плача, протянула к нему тело своего ребенка, полагая что его вид смягчит сердце этого жестокого человека, он, напротив, еще более выведенный из себя этим зрелищем, обрушил на голову несчастной матери такой удар рукояткой кнута, что она упала навзничь и откатилась в одну сторону, в то время как труп ее ребенка откатился в другую.

Угольщик сделал было угрожающий жест, но почти тотчас отбросил топор подальше от себя и протянул свою безоружную руку в сторону моего деда.

"О каменное сердце! — сказал он ему. — Ты не можешь видеть слез матери и отца, оплакивающих своего ребенка; ну что ж, от имени Господа я говорю тебе: настанет для тебя час, когда ты сам захочешь заплакать, но не сможешь это сделать, и накопившиеся в тебе слезы разорвут твое сердце! Ступай же, и пусть кара за твою жестокость тяжким бременем ляжет на тебя и на твоих потомков вплоть до третьего колена!"

При всей своей малой впечатлительности дед был страшно испуган этим проклятием и, повернув лошадь спиной к несчастным людям, во весь опор умчался прочь.

У него было четыре сына.

Старший был игроком, он растратил состояние, данное ему отцом, отправился в Америку и погиб во время кораблекрушения.

Получив это известие, дед хотел было заплакать, но не смог.

Второй его сын вошел в политический заговор; заговор провалился, и молодому человеку отрубили голову как предателю.

При виде того как его сын всходит на эшафот, высоко держа голову, но уже бледный в ожидании близкой смерти, дед хотел было заплакать, но не смог.

Его третий сын, самый любимый, был таким же страстным охотником, как и он. Однажды, когда они вместе гнались за кабаном, лошадь, на которой ехал молодой человек, отскочила в сторону, сбросила всадника на дерево, и он разбил себе голову.

Дед видел, как все это произошло; он спрыгнул с коня, но успел лишь принять последний вздох своего сына. Дед возвел руки к Небу и полным отчаяния голосом вскричал:

"О Боже! Слезу! Одну слезу!"

Однако над ним тяготело проклятие, и, поскольку он не смог заплакать, сердце его разорвалось, и он умер.

Остался младший из его сыновей — мой отец.

Это был кроткий и добрый человек, но и его не пощадила судьба; невзирая на свою доброту, он тоже не мог плакать, когда к нему приходила беда, и умер молодым вскоре после того, как моя матушка произвела меня на свет.

Теперь я несу эту кару, потому что угольщик, проклиная моего деда, в согласии со словами Святого Писания, сказал: "Проклинаю тебя и твоих потомков вплоть до третьего колена!"

Стало быть, я скоро умру, потому что и я не могу плакать.

— Но, отец мой, — спросила Л ия, — не знаете ли вы какое-нибудь средство освободиться от этого страшного проклятия?

— Да, — ответил граф, — есть одно средство; однако им так трудно воспользоваться, что у меня нет на него никакой надежды.

— Все равно! — воскликнула Лия. — Говорите скорее, что это за средство!

— Угольщик, произнесший проклятие, еще жив; теперь это восьмидесятилетний старик. После смерти жены и ребенка он ушел далеко в горы, в сторону Фалькенштейна. Этот человек, породивший зло, лишь один владеет тайной, как можно избавиться от него; уже давно он сам, видя к каким последствиям привело содеянное им, сожалеет о том, что когда-то произнес это проклятие, и снял бы его, будь это возможно; но это ему запрещено. Я нашел его и, встав на колени перед ним, умолял указать мне средство, как вновь обрести слезы. Но он только покачал головой. "Да, я знаю такое средство, — сказал он, — но мне не разрешено указывать его тебе; только дитя с невинным и чистым сердцем способно отыскать жемчужину, обладающую драгоценным свойством возвращать слезы тем, кто потерял их".

— А разве рядом с тобой, отец, — сказала Лия, с любовью глядя на графа, — разве рядом с тобой нет такого невинного и чистого сердца?

— Да, конечно, есть, — ответил он, — но я не знаю, сотворит ли Господь чудо ради меня?

— Зачем сомневаться? — возразила девочка. — Разве Бог не может сделать все, что захочет? Отец, укажи мне дорогу, ведущую к хижине старика, и я принесу тебе жемчужину, возвращающую способность плакать.

Граф посмотрел на Лию и, немного подумав, сказал:

— Что ж, ступай, бедное дитя, странница Господа Бога; Господь избрал тебя, чтобы принести мне помощь и утешение, и теперь я впервые обрел веру и надежду!

Затем он благословил дочь, и она отправилась в свое опасное путешествие.

Она переоделась в повседневный наряд крестьянки, чтобы люди не удивлялись, видя, что дочь графа идет пешком.

К концу четвертого дня пути, проходя ежедневно от пяти до шести льё, бедная малышка добралась до хижины угольщика.

Уже наступила ночь, когда она постучала в дверь. Угольщик отворил ее девочке.

Как и рассказывал ей граф, это был красивый восьмидесятилетний старик с седыми волосами и седой бородой; одиночество и печаль придали его лицу своего рода величие.

Старик долго смотрел на путницу, прежде чем заговорить с ней; он прекрасно видел, что тонкие изящные черты ее лица, матовая белизна кожи, маленькие ручки с розовыми ноготками никак не соответствуют ее наряду крестьянки.

Наконец он спросил ее, кто она такая и зачем пожаловала.

И тогда Лия рассказала ему все: как она обещала отцу пойти попросить у старика жемчужину, возвращающую способность плакать, как отец поверил в нее, и как она отправилась в путь.

— Ах! — воскликнул старик. — Непростое дело вы затеяли, бедное дитя, и, к несчастью, не все зависит только от меня; но я, по крайней мере, постараюсь сделать все, что смогу.

Он открыл устроенный в стене шкафчик, заполненный склянками разной величины. (Дело в том, что старик изготавливал настои целебных трав и даром раздавал их больным, обращавшимся к нему после того, как от них уже отказались врачи.)

Из всех этих склянок он выбрал одну такую маленькую, что объемом она была не больше ликерной рюмки. Старик протянул девочке эту склянку, в которой находилась жидкость пурпурного цвета.

— Возьми эту склянку, дитя мое, — сказал он, — и выпей ее содержимое перед тем как заснуть; то, что ты увидишь во сне, тебе придется сделать, чтобы оказать помощь отцу.

Лия от всего сердца поблагодарила старика.

— Но где же я проведу ночь? — спросила она с беспокойством. — Я не могу идти в темноте: я заблужусь; к тому же, в лесу очень холодно и на пути мне могут встретиться дикие звери или злые люди.

— Ты заночуешь здесь, дитя мое, — ответил старик. — В моей бедной хижине я часто даю приют заблудившимся путникам. Сам я обычно сплю в подвесной койке, а ты будешь спать в моей комнате — на постели из свежего папоротника и мха.

И в самом деле, он приготовил в углу комнаты постель для девочки, после чего подал ей на ужин хлеб, молоко и превосходную землянику.

У Лии никогда в жизни не было трапезы лучше этой; затем, удалившись в отведенную ей комнату, она выпила содержимое склянки и тут же рухнула на свою постель из мха и папоротника, одоленная сном.

И как только глаза ее сомкнулись, ей представилось чудесное зрелище.

Лия очутилась в огромном саду, усеянном такими прекрасными цветами, каких она никогда не видывала, и ей стало понятно, что она находится не на земле и если еще и не попала на Небо, то, должно быть, оказалась на какой-то планете, близкой к нему. Огромные восхитительные бабочки с золотыми и лазурными крыльями перелетали с цветка на цветок; из чашечек роз и лилий взметались вверх струи воды, цветом и благоуханием напоминавшей лепестки этих цветов; каждая из этих водяных струй создавала в воздухе яркую радугу, и в каждой из них отражалось солнце, причем Лия могла останавливать взгляд на всех этих солнцах, а они не слепили ее.

Но самым прекрасным и необыкновенным из всего, что она увидела, оказалась толпа ангелов в голубых одеждах и с серебряными крыльями: на одних были венки из цветов, на других — короны из звезд, а у нескольких надо лбом сиял огненный луч; именно эти ангелы — их было менее всего — казалось, повелевали остальными.

Все они были восхитительно красивы, а необычайное выражение их лиц носило на себе печать невыразимой кротости.

У каждого из них было свое собственное занятие.

Один рыхлил землю кончиками своих серебряных крыльев, и там, где земля была взрыхлена им, вырастали цветы и другие растения.

То был ангел весны.

Другой летал по небу, а за ним тянулось длинное темное покрывало, сплошь усыпанное звездами.

То был ангел ночи.

Вот этот взмывал, словно жаворонок, под самые небеса, кончиком пальца прикасался к востоку, и восток вспыхивал розовыми красками.

То был ангел утренней зари.

А тот, с печальной улыбкой, но с удивительной безмятежностью на лице, стремительно бросался в пустоту, словно в бездну, держа в руках крест.

То был ангел смерти.

Ангел, увенчанный цветами, объяснил девочке увиденное ею.

— О! Как это все красиво, величественно, необыкновенно! — воскликнула она. — Но скажите мне, добрый ангел: вон там я вижу одного из ваших братьев, который держит в руках золотые весы, полные жемчуга; что это он делает? У этого ангела такой серьезный вид, но в то же время он кажется мне очень добрым!

— Это ангел слёз, — ответил собеседник девочке.

— Ангел слёз! — вскричала Лия. — О! Это именно тот, кого я искала!

И она устремилась к прекрасному ангелу, молитвенно сложив ладони и приветливо улыбаясь ему.

— Я знаю, чего ты хочешь, — сказал ей ангел. — Но твердо ли ты веришь в то, что я могу помочь тебе? Одним словом, есть ли у тебя вера?

— Я уверена, что ты сможешь мне помочь, если только Бог тебе это позволит.

— Вера, ведущая свое начало от Господа, истинна, — сказал ангел. — Видишь эти чистые и прозрачные, как хрусталь, жемчужины? Это слезы любви, пролитые людьми, которые потеряли своих возлюбленных; а вот темные жемчужины — это слезы, пролитые жертвами несправедливости и гонений; эти розовые жемчужины — слезы жалости, пролитые теми, кто добр и сочувствует страданиям других людей; а вот, наконец, золотистые жемчужины — это слезы раскаяния, в глазах Господа самые драгоценные из всех. Это по его повелению я собрал все эти слезы: однажды, когда придет час возмездия, их поместят на весы вечности, одна из чаш которых называется "справедливость", а другая — "милосердие".

— О прекрасный и добрый ангел, тебе известно все, и ты знаешь, зачем я пришла; ты, ангел слёз, должно быть, лучший из ангелов; сделай же, умоляю тебя, так, чтобы мой отец, невиновный в грехах своего предка, смог плакать, дабы его сердце не разорвалось!

— Это будет трудно, — ответил ангел, — но Бог поможет нам.

— А чем Бог может помочь? — спросила девочка.

— Он поможет тебе отыскать жемчужину, в которой соединились две слезы — слеза раскаяния и слеза любви, — пролитые двумя разными людьми; эти две слившиеся воедино слезы представляют собой жемчужину самую драгоценную из всех, и только она одна способна спасти твоего отца.

— О, укажи мне, где я могу отыскать ее! — воскликнула Лия.

— Проси Бога, и он направит тебя, — ответил ангел.

Лия, все еще во сне, встала на колени и принялась молиться.

Едва закончив молитву, она проснулась; видение рассеялось.

Утром она рассказала угольщику о том, что она видела во сне, и спросила, что ей теперь следует делать.

— Возвращайся к себе домой, дитя мое, — ответил старик. — Ангел обещал, что Господь придет к тебе на помощь; верь же в это и жди: ангелы не лгут!

Лия поблагодарила старика и после завтрака отправилась в дорогу.

Но к середине второго дня неожиданно пал густой туман, не только мало-помалу застилавший Лие горы, среди которых она шла и двойная вершина которых служила ей своего рода ориентиром, но и опустившийся вскоре на саму дорогу.

Внезапно дорога оказалась перерезана пропастью.

На дне пропасти гремел бурный поток.

Лия остановилась; было очевидно, что она сбилась с дороги, ибо на пути к дому угольщика эта пропасть ей не попадалась.

Она осмотрелась, но разглядеть что-либо в тумане было невозможно.

Она закричала, и ей ответил чей-то голос.

Она пошла на этот голос.

Вскоре Лия увидела старуху, собиравшую в лесу хворост. Туман прервал ее работу, но, поскольку ей удалось собрать почти полную связку сучьев, она приготовилась возвращаться домой, как вдруг послышался крик Лии; старуха отозвалась, понимая, что это был зов попавшего в беду человека.

Лия, стремившаяся скорее продолжить свой путь, спросила у старухи, есть ли возможность спуститься в пропасть и перебраться через нее.

— О, ради Бога, дитя мое, не делайте этого! — воскликнула старуха. — У этой пропасти отвесные стены, и с каждым годом она становится все глубже. Для того чтобы перепрыгнуть через нее, нужны крылья птицы, а для того чтобы перебраться через нее, нужны ноги серны.

— Тогда, добрая женщина, — сказала Лия, — укажите мне другую дорогу, которая приведет меня в дом к моему отцу.

И она упомянула Хомбург, говоря, что именно туда ей нужно вернуться.

— О, как далеко вы отклонились от вашей дороги, бедное мое дитя! — посочувствовала ей старуха.

— Пусть даже так, — ответила девочка, — только скажите, где она: у меня хватит упорства найти ее!

— В этом ужасном тумане вам никогда не найти дорогу, милая крошка, — продолжала старуха. — Лучше подождать, пока он рассеется; он никогда не длится дольше суток.

— Но где мне переждать, пока этот туман рассеется? Есть здесь неподалеку хоть один постоялый двор?

— Нет ни одного на четыре льё в округе, — ответила женщина. — Но яохотно дам вам приют в своем доме, дорогое дитя, если вас устроит моя бедная хижина.

Лия с признательностью приняла приглашение и пошла следом за старухой, и та, несмотря на густой туман, привела ее прямо к своему дому.

Женщина жила в маленькой лачужке у подножия горы.

В этой лачужке была только одна комната, весьма жалкая на вид.

Лия поискала глазами, где бы она могла устроиться на отдых.

— Садитесь на эту циновку, — предложила ей старуха, протягивая девочке чашку молока и кусок черного хлеба, а затем со вздохом добавила: — Вот и все, чем я могу угостить вас, а ведь я не всегда была такой бедной. В деревне, что по другую сторону этой горы, у меня были прежде дома и сады, поля и луга, овцы и коровы — словом, меня считали богатой. У меня был единственный сын, который растратил все это богатство. Но, — продолжала она, — Бог мне свидетель, я сожалею вовсе не о своем добре, и слезы, что я проливаю, — это слезы любви.

— Но это значит, что ваш сын — дурной человек? — спросила Лия.

— О нет, нет! — воскликнула несчастная мать. — Никто никогда не заставит меня осуждать мое дитя! Нет, напротив, у него доброе сердце, однако он легкомыслен, а это скорее моя вина, чем его. Когда, будучи ребенком, он совершал какую-нибудь провинность, я забывала наказать его. Господь дал мне доброе поле, и только из-за моей великой слабости оно оказалось засеянным плевелами.

И она разразилась рыданиями.

Лия пожалела добрую женщину и попыталась утешить ее, а сама с удовольствием ела при этом хлеб с молоком.

Утерев слезы, женщина стала готовить девочке постель из сухих листьев, приговаривая при этом:

— На то была воля Божья, а что Бог ни делает, все к лучшему!

Лия уже легла в постель и была готова уснуть, как вдруг кто-то постучал в дверь хижины.

— Кто там? — спросила старуха.

— Путник, который ищет крова, — послышался из-за двери мужской голос.

— О дорогая моя хозяйка, во имя Неба, не открывайте ему! — взмолилась Лия. — Может быть, это грабитель, пришедший нас убить!

— Успокойтесь, бедное дитя, — отвечала добрая женщина. — Что искать грабителю в такой убогой лачуге? А что касается убийства, то кто захочет совершать бесполезное преступление, лишая жизни ребенка и старуху? Нет, это какой-то несчастный путник, заблудившийся в лесу; он может свалиться в пропасть, если я не впущу его; стало быть, не впустить его будет поступком не очень-то христианским.

И добрая женщина открыла дверь.

Путник вошел; он был закутан в широкий плащ, почти полностью скрывавший его лицо; старуха подбросила хвороста в очаг, принесла для нового гостя, как прежде сделала это для девочки, молока и хлеба, и пригласила его отужинать.

Но он покачал головой в знак отказа, вглядываясь при этом в старуху, чье лицо было освещено огнем, пылавшим в очаге.

— Почему же вы не хотите поесть? — спросила добрая женщина. — Вы, должно быть, голодны, а то, что я предлагаю вам, я предлагаю от чистого сердца. Так что ешьте.

— Не раньше, чем вы простите меня! — воскликнул незнакомец, срывая плащ и открывая свое залитое слезами лицо.

— Сын мой! — вскричала добрая женщина.

— Матушка! Матушка! — отозвался путник.

И они бросились друг другу в объятия.

Это и в самом деле был так долго пропадавший сын хозяйки, блудный сын, вернувшийся в материнский дом.

Первые минуты были сплошь радость, волнение и слезы.

Потом сын рассказал матери, что с ним произошло.

В двух словах перескажем его историю.

Пока у молодого человека оставалось немного денег, взятых у матери, он вел жизнь беззаботную и расточительную; вслед за расточительностью пришла нищета, а за ней, наконец, и болезнь, которая чуть не свела его в могилу.

И тогда он ощутил раскаяние, тогда он понял, как согрешил перед Богом и перед своей матерью. Он стал молить Бога простить его и поклялся вернуться к матери, если выздоровеет.

Господь внял его мольбе и вернул ему здоровье.

И тогда молодой человек решил исполнить свой обет и вернуться к матери; но он растратил все, что имел, и ему было стыдно возвращаться бедным и лишенным всего, словно нищий.

И вот однажды он стоял на берегу Дуная, размышляя о том, как бы ему заработать немного денег, чтобы осуществить задуманное, и при этом машинально следил глазами за юношей, развлекавшимся купанием.

Отец юноши стоял на берегу, восхищаясь силой и ловкостью своего сына.

Вдруг юный пловец принялся звать на помощь: ему свело судорогой ноги и он стал тонуть.

Отец бросился в воду, но, вместо того чтобы спасти сына, он, не умея плавать сам, потянул его ко дну.

Франц — так звали сына доброй женщины, — напротив, был прекрасным пловцом, потому что с детства купался в Рейне.

Минуту спустя отец и сын были спасены.

На следующий день Франц получил двенадцать тысяч франков от неизвестного лица. Первым его побуждением было вернуть их, ибо он не считал для себя позволительным получать плату за доброе дело.

Но оказалось, что отец и сын уже покинули здешние края: это были два путешественника, находившиеся там проездом, и никто не знал, откуда они прибыли и куда уехали.

И тогда Франц перестал испытывать угрызения совести; обладая богатством в двенадцать тысяч франков и еще большим богатством — своим раскаянием, — он смог вернуться домой.

Мать и сын еще долго беседовали у огня — им было о чем поведать друг другу, и они не помышляли о сне.

С Лией же все обстояло иначе. Как только молодой человек закончил свой рассказ, она сразу же заснула.

И приснился ей тот же сон, что и прежде: она увидела тот же сад, те же цветы, тех же бабочек и тех же ангелов.

Однако на этот раз ангел слёз дал ей знак подойти к нему.

Она подошла.

Ангел слёз протянул ей жемчужину.

— Возьми, — сказал он, — это и есть драгоценная жемчужина, о которой я тебе говорил; в ней слились две слезы: слеза материнской любви и слеза сыновнего раскаяния. Положи эту жемчужину на сердце твоего отца, и твой отец сможет плакать и излечится.

Девочка почувствовала такую радость, что сразу же проснулась.

Видение исчезло.

Лия подумала, что это был всего лишь пустой сон, как все сны, и с грустью стала ждать рассвета.

Наступило утро, и поднявшееся солнце рассеяло туман.

Лия собралась покинуть хижину в ту же минуту.

— Нет, — сказала ей добрая женщина, — вам надо поесть, дитя мое; теперь мы можем угостить вас завтраком и охотно сделаем это, ведь отныне мы уже не так бедны. А после завтрака Франц выведет вас на дорогу к вашему дому.

Пока Лия завтракала, старуха устраивала для сына, не спавшего всю ночь, постель на том месте, где только что спала девочка.

Среди листьев она нашла жемчужину.

— Смотрите-ка, дитя мое, — промолвила она, — это вы обронили; какое счастье, что я нашла эту жемчужину: мне кажется, она очень дорого стоит!

— Ах! — воскликнула Лия. — Это же жемчужина ангела!

И, упав на колени, она возблагодарила Бога.

Помолившись, Лия настояла на том, чтобы отправиться в путь немедленно. Франц вывел ее на дорогу, как и обещала его мать, и уже на следующий день она стояла на пороге отчего дома.

Навстречу ей, вся в слезах, вышла старуха-служанка, которая когда-то была кормилицей ее отца.

— О Господи! — вскричала Лия. — Неужели мой отец умер?

— Нет, однако он при смерти. Он ждал вас вчера, но вы не вернулись, и он стал думать, что вас разорвали дикие звери или что вы упали в какую-нибудь пропасть. Его горе было безмерно, и, поскольку он не мог заплакать, невыплаканные слезы едва не задушили его.

— Где он? — спросила Лия.

— У себя в спальне, — ответила старуха-служанка. — Господу было угодно, чтобы вы пришли вовремя и успели получить последнее благословение и последний поцелуй отца!

Но Лия, не дослушав ее, уже бежала по лестнице. Она распахнула дверь в спальню графа, крича:

— Отец, я здесь!

Умирающий сделал усилие и протянул дочери руку, шепча:

— Господи, помилуй меня! Я умираю!..

Но в ту самую минуту, когда он произносил эти слова, Лия положила ему на грудь жемчужину.

Он вскрикнул, и из глаз у него хлынули два потока слез.

И затем с неописуемой радостью в голосе он воскликнул:

— Сколь же благотворны слезы! Благодарю тебя, Господи! И тебя, дитя мое!

Граф Бальдрик прожил еще долгие-долгие годы, проливая с тех пор обильные слезы как в горе, так и в радости.

ГОРДЯЧКА ТИНИ

Тини была самым маленьким созданием, какое только можно себе представить, поэтому ее и звали Тини, что в действительности означает "самая крошечная". Вы бы с великим трудом смогли засунуть свой большой палец в ее туфельку, а ее детское платьице было настоящим чудом. По правде сказать, любая восковая кукла обычных размеров пожалела бы ее. Мать девочки сама вязала ей чулочки, потому что ни один вязальщик не захотел бы изготавливать такие маленькие вещи; вы прекрасно понимаете, что девочка имела полное право называться Тини, и в конце концов все совсем забыли ее настоящее имя; ну а я никогда его и не знал. Впрочем, эта моя неосведомленность никакого значения не имеет, поскольку в рассказываемой мною истории говорится о характере Тини и нет никаких рассуждений об ее имени, притом что характер и имя у нее находились в полнейшем противоречии: если имя ее было коротеньким, то тщеславие ее, напротив, было огромным; этот недостаток, правда, появился у Тини по вине ее матери, которая тратила много времени на то, чтобы украшать крохотную особу своей бедной дочурки.

Как только Тини наряжали, она принималась прогуливаться взад и вперед перед ближайшими хижинами, чтобы заслужить похвалы соседей, а те по своему доброжелательству непременно восклицали:

— Ах! Что за красота! Какие восхитительные глаза! Какие великолепные волосы! Эта малышка поистине само совершенство!

Тини принимала все эти похвалы за чистую монету, и тщеславие ее возрастало самым угрожающим образом.

В одно прекрасное утро ей показалось, что похвал соседей и многих других людей ей недостаточно и что она должна сама восхищаться собой; и, поскольку в доме не было зеркала, она пошла посмотреться в чистую и прозрачную воду расположенного поблизости ручья.

Словно очарованная, она застыла, разглядывая свое отражение на поверхности воды, как вдруг ее заставил вздрогнуть раздавшийся рядом с ней возглас:

— Здравствуй, гордячка!

Тини подняла глаза и увидела на другом берегу красивую даму со сверкающими крыльями, а рядом с ней безобразного карлика; они смеялись и потешались над ней.

— Нет сомнений, что вы находите себя прекрасной, — сказала дама, подавив в себе желание смеяться. — Не правда ли? И возможно, даже поражаетесь красоте своего тела; но, маленькое создание, вы ведь топчете своими маленькими ножками нечто прекраснее и совершеннее, чем вы сами; если всю вашу жизнь вы будете такой самовлюбленной, вам никогда не стать счастливой и вы сделаетесь всеобщим посмешищем. И все же мне хочется преподать вам урок, который, возможно, существенно повлияет на ваш характер и исправит его: я подарю вам пару крылышек, которые помогут вам распознать правду. Они будут у вас всего лишь несколько часов, но с их помощью вы, понаблюдав за другими, будете в состоянии судить о том, насколько непристойно быть самовлюбленной.

Тини задрожала, чувствуя, что за плечами у нее отрастают крылья и что они поднимают ее над землей. Хотя вначале ее несколько испугала скорость, какую они ей придали, она через короткое время стала наслаждаться новым и приятным ощущением полета в воздухе; потом она сложила крылья и опустилась прямо в середину великолепного куста диких цветов, совсем рядом с огромной совой, вероятно заблудившейся при свете дня.

— Кто вы? — хриплым голосом спросила сова, силясь рассмотреть Тини в слепящих лучах солнца.

— Если вам угодно знать, сударыня, — отвечала Тини, — я маленькая девочка.

— О Небо! Как? Всего лишь маленькая девочка? — удивилась сова. — А я думала, что вы птица! Но у вас же есть крылья?!

— Да, сударыня, у меня есть крылья, — скромно ответила Тини, заметив, насколько пренебрежительно относится сова к маленьким девочкам. — Добрая волшебница дала их мне, чтобы я смогла повидать мир.

— Ха-ха-ха! — засмеялась сова. — Повидать мир! А по правде говоря, зачем это надо? Посмотрите на меня, — я почти всю жизнь провожу в дупле дерева, и, тем не менее, я самая мудрая из птиц!

— Правда, сударыня? — обрадовалась Тини. — Тогда, может быть, вы согласитесь поделиться со мной своими знаниями?

— Хорошо, — промолвила сова, закрывая глаза, словно ей хотелось черпать мудрость исключительно из собственной головы. — Я знаю не так уж много и не испытываю большого желания становиться школьной учительницей; однако я без труда могу рассказать вам то, что мне известно, а именно: я уверена в своей необычайной мудрости, поскольку все на свете сходятся в этом мнении; я думаю так же, ибо самые ученые люди провозгласили меня символом мудрости; стало быть, пребывайте и вы в том же убеждении, что и другие, и продолжайте свой путь, а я тем временем постараюсь отыскать свое дупло.

Произнеся эти слова и приняв еще более самонадеянный вид, сова принялась смеяться собственной шутке.

"Какая глупая и тщеславная старая птица! — подумала Тини, глядя, как сова вприпрыжку удаляется. — Я бы ничему хорошему у нее не научилась!"

Порхая в соседнем лесу, Тини с чрезвычайным удивлением увидела в нем гигантского кенгуру, огромными прыжками передвигавшегося при помощи своего громадного хвоста. Девочка внимательно следила глазами за животным.

Внезапно из влажного, поросшего тростником уголка леса вышел огромный синий аист и приблизился к кенгуру.

— О-о! Вот и вы, господин прыгун! — произнес аист. — Какой громадный у вас хвост! Почему бы вам не выставлять его напоказ, вместо того чтобы пользоваться им как ногой? Кстати, эти несчастные маленькие штучки, которые я вижу у вас там наверху, это что — ваши передние лапы? Я имею в виду две эти фитюльки, что висят у вас спереди.

— Наглая птица! — презрительным тоном воскликнул кенгуру. — Вы считаете себя вправе неодобрительно отзываться о совершенстве и красоте моего тела, которое во всех отношениях лучше тел всех прочих животных? О моем великолепном хвосте, который сам по себе является чудом? О моих прелестных передних лапах, столь замечательно приспособленных для той надобности, которой они служат? О глупейшая из птиц! Возвращайся в болото, где ты будешь лучше всего укрыта, и спрячь от всех глаз эти длинные жерди, которые ты называешь ногами и которые, поднимая тебя над всеми самым смешным образом, лишь делают твое уродство еще более очевидным! Если ты найдешь где-нибудь поблизости достаточно воды — иди полюбуйся на свои тощие и несоразмерные конечности и покрасней, если сможешь, сквозь свое оперение, когда поймешь, какова разница между тобой и таким совершенным созданием, как я!

И, не дожидаясь ответа аиста, кенгуру испустил дикий крик и одним прыжком скрылся в лесу.

— Да уж! — сказала Тини, когда и аист улетел. — Оба хороши! Прозорливости у обоих в равной степени достает лишь на то, чтобы восхвалять собственное превосходство и презирать друг друга.

Тини полетела дальше и опустилась у ствола большого дерева с широкими раскинувшимися ветвями, на одной из которых сидела великолепная малабарская белка, греясь на солнышке и грызя орешки.

"Хотела бы я знать, умеет ли она говорить? — подумала Тини. — Уверена, что умеет: на вид она чрезвычайно сообразительная!"

Едва только в голове у нее мелькнула эта мысль, она увидела, как у самых ее ног из кустов выбралась забавнейшая на вид маленькая морская свинка, которая семенила, принюхиваясь и передвигаясь с большой осторожностью.

Белка перестала грызть орехи, бросила в свинку несколько скорлупок и громко позвала ее:

— Эй, ты! Смешное маленькое существо, куда это ты идешь? Как тебя зовут? И кроме того, только не обижайся, позволь мне проявить дружеское участие и спросить тебя: что случилось с твоим хвостом?

Морская свинка, совершенно сбитая с толку, оглядывалась по сторонам, чтобы понять, где прячется тот, кто столь вежливо окликнул ее; наконец она заметила белку и самым смиренным тоном сказала ей:

— По правде говоря, драгоценнейшая госпожа, я не припомню, чтобы мне когда-нибудь докучал какой бы то ни было хвост!

— Что вы хотите этим сказать? — надменно спросила белка, а затем спрыгнула на землю и в упор посмотрела на застигнутую врасплох свинку.

— Я хочу сказать, — ничуть не смутившись, отвечала свинка, — что если бы у меня была сзади такая же, как у вас, длинная и тяжелая щетка, то я ощутила бы крайнюю досаду и неудобство; я бы даже добавила, что, в соответствии с моей точкой зрения, она кажется мне весьма опасной; ведь вы, бестолковая щелкательница орехов, были бы в куда меньшей опасности, если бы по причине вашей невыносимой самовлюбленности не махали без конца этим хвостом, который является помехой, выдает вас охотнику и, повторяю, представляет собой настоящее бедствие для вас. Вы прожили бы гораздо дольше, будь хвост у вас покороче. Ну а напоследок искренне желаю вам приятного дня и поменьше спеси.

Свинка исчезла в норе, а белка одним прыжком вернулась на свое дерево и спряталась на нем.

Тини полетела дальше; тонкий ответ свинки, такой глупой на вид, чрезвычайно ее позабавил.

Вскоре почти рядом с ней пронесся чудесный мотылек; при виде ее необычной внешности он замедлил полет и сел вблизи того места, где Тини опустилась на землю.

— Здравствуйте, дорогая, — вежливо сказал он. — Клянусь честью, вы сначала привели меня в полное замешательство. Я принял вас за одну свою знакомую бабочку, но быстро вышел из заблуждения, заметив, какие толстые у вас ноги и насколько неуклюжее в целом у вас сложение; однако, несмотря на эти ваши малоприятные недостатки, я все равно рад вас видеть; так что давайте поболтаем, но будьте осторожны и не наступите на меня своими толстыми ногами!

Тини, ничуть не польщенная таким бесцеремонным приглашением, уже собиралась ответить, но тут к ним подползла улитка.

— О Небо! — воскликнул мотылек. — Вот уж ужас, так ужас! Несчастное создание! Что за участь! Вечно ползать по земле, таская на спине эту жуткую раковину!

— Кто это вам жаловался на судьбу, маленький забавник? — промолвила улитка. — Неужели то, что на спине у вас разноцветный яркий покров, дает вам право оскорблять такую особу, как я? Да еще вчера вы были всего лишь жалким безобразным предметом, уродливее которого я сейчас не могу и припомнить. Вы, у кого такая короткая жизнь, — впрочем, и она достаточно длинная для такого бесполезного существа! — вы еще смеете говорить о жалости! Вы, презренный нищий, не имеющий пристанища, которое вы могли бы назвать вашим, ибо живете где придется, то там, то здесь, вы еще смеете говорить с такой домовладелицей, как я, которая всегда носит свой дом с собой! Подите прочь, продолжайте потихоньку обкрадывать цветы, у которых хватает непредусмотрительности принимать вас у себя!

— Подлое создание! — отвечал мотылек. — Я замараю свои крылья вашей грязной слизью, если останусь возле вас еще хоть какое-то время!

С этими словами мотылек поднялся в воздух и, сделав несколько кругов, чтобы выставить в выгодном свете свои сверкающие крылышки, направился туда, где ярко сияло солнце.

— О-о! — произнесла Тини, тоже взлетая над землей. — Мне кажется, тщеславие получило здесь хороший урок!

Солнце вскоре стало нестерпимо припекать, и Тини оказалась на обжигающем песке, где она увидела огромную черную черепаху, лежавшую так неподвижно, что сначала девочка подумала, будто это большой черный камень; но неуловимое движение головы черепахи свидетельствовало о том, что то было живое существо. Тини стояла, рассматривая черепаху, как вдруг ее накрыла громадная тень; подняв глаза, девочка увидела, что к ним приблизился огромный жираф.

— Ну что, малышка, — промолвил жираф, — вы, стало быть, занимаетесь тем, что рассматриваете это жалкое создание, которое, по правде говоря, вполне могло бы быть камнем: оно похоже на него настолько, что их можно перепутать. Не думаю, что она за последние месяцы сдвинулась с места, эта несчастная, почти бесчувственная громадина! Но нельзя же требовать, — продолжал он, горделиво выставляя вперед свою длинную шею, — чтобы все были сложены так красиво и привлекательно, как я. Нет-нет, разумеется, нельзя! Однако невозможно удержаться от жалости, видя такое обездоленное существо, как то, что лежит у наших ног: оно выглядит так, будто его бросили на песок и у него нет ног, чтобы уйти отсюда в другое место.

Черепаха тряхнула головой, посмотрела на жирафа и сказала ему медленно и назидательно:

— Создание бесполезное и обиженное природой, длинноногое и длинношеее! Поистине, грустно слышать, когда существо, живущее всего лишь несколько лет, рассуждает о своем превосходстве. Мои ноги не так уж длинны, но я могу укрыть их в безопасном месте, так что никто не будет наступать мне на пальцы. Моя шея достаточно длинна для того, чтобы я могла выглянуть наружу, и, тем не менее, достаточно коротка для того, чтобы я прятала голову, когда приближается опасность; а жизнь моя такая долгая, что я отлично помню, как сменилось десять или двенадцать поколений вашей семьи: их кости белеют теперь на песках пустыни. Так что уносите свои длинные ноги подальше от меня, ибо мне противно видеть ваше тщеславие!

Поскольку с тех пор, как у Тини появились крылья, ее не пугали большие расстояния, она полетела в другую сторону света, где воздух был прохладнее. Девочка опустилась на скалу, на которой стоял старый пингвин, с восхищением взирая на пенистые волны, разбивавшиеся у его ног.

— Какой свежий ветерок! — заметила Тини.

— И чрезвычайно бодрящий, — откликнулся пингвин и, словно подтверждая сказанное, принялся хлопать маленькими крыльями, и по виду напоминавшими кожаные. — Эти места, — продолжил он, — самые здоровые и самые приятные на свете!

— Да, конечно, — ответила Тини, не зная, что сказать.

— Не тратьте время, девочка! — закричал орел, сидевший на вершине обрывистого холма. — Не тратьте время на дурную компанию: это животное — наполовину птица, наполовину рыба — невыносимо болтливо, к тому же его разговоры отдают соленой водой. Это позор для всей большой птичьей семьи! Во-первых, он ходит прямо, как человек, а во-вторых, несмотря на все свои притязания, не имеет того, что называют крыльями. Я вот, к примеру, царь птиц и могу по-царски поговорить с вами. Так что летите ко мне, и я окажу вам честь, побеседовав с вами несколько минут.

— Оставайтесь там, где вы есть, дитя мое, — произнес пингвин. — Возможно, я неприметен и лишен изящества, как совсем не по-царски подметил этот царь птиц, но зато я честен, в то время как он позорит свой сан царя, будучи грабителем и вором; это бессовестная хищная птица, которая пятнает себя кровью невинных жертв и получает удовольствие, совершая всякого рода жестокости!

— И ты смеешь говорить такое, притом что ты скорее рыба, чем птица! — вскричал орел, изо всех сил стараясь схватить пингвина своими когтями.

Однако пингвин, зная его мстительный нрав, нашел убежище в морских волнах; орел описал несколько широких кругов над морем, надеясь осуществить свою месть, но пингвин так и не появился на поверхности воды, и разгневанный орел был вынужден вернуться на свой холм, так и не наказав обидчика, посягнувшего, как ему казалось, на его царское достоинство.

Тини дрожала от страха, слыша повелительные крики орла; в испуге она поднялась в воздух и летела долго-долго, пока не опустилась на землю в восхитительной цветущей долине, где ее взгляд был очарован мириадами цветов, благоухание которых наполняло окружающий воздух. Великолепная пахучая лилия поднимала высоко над ее головой свой белоснежный цветок с золотой сердцевиной; Тини с восторгом смотрела на ее изящную форму и царственный облик. Подойдя поближе, она заметила сверкающие капли воды, которые выступали на ее листьях и блестели, словно драгоценные камни, перед тем как скатиться на землю.

— Подойди, дитя, — повелительным и высокомерным тоном произнесла лилия. — Я отнюдь не застенчива и появилась на свет для того, чтобы мною восхищались: мое предназначение состоит в том, чтобы дарить наслаждение тем, кто разглядывает меня.

Тини приблизилась и с большой радостью приготовилась насладиться благоуханием великолепного цветка, но ей пришлось поспешно отступить, ибо она не ощутила ничего, кроме резкого и неприятного запаха; ей удалось избавиться от него, лишь сорвав несколько фиалок, которые росли у нее под ногами.

— Спасибо, милое дитя, — сказали фиалки, — что вы прикололи нас к своей груди, а нам не пришлось для этого самим превозносить себя. Всегда поступайте так. Не презирайте скромных, находясь рядом со знатными и спесивыми. Посмотрите хорошенько на эту величественную лилию — ее облик привлекает наше внимание и наши взгляды, но она не обладает никакими достоинствами, способными продлить первое впечатление. Ее начинают избегать, едва узнав поближе.

Эти сверкающие бриллианты, висящие на ее листьях, словно капли росы, на самом деле всего лишь слезы, которыми она оплакивает свою полную никчемность. Величественная внешность, за которой не стоит подлинных достоинств, — бесполезный дар, потому что он не способен ни доставить уважение, ни обеспечить счастье.

Тини прижала к сердцу фиалки, чтобы отблагодарить их за ласково преподанный ими урок, и снова отправилась в путь, который привел ее в превосходно возделанный сад, где на террасе в конце аллеи спокойно отдыхал, свернувшись клубочком, очень красивый кот.

— Котик! Котик! — произнесла Тини, подходя поближе к спящему красавцу. — Здравствуй!

— Ах, здравствуйте, как поживаете? — отозвался кот. — По правде говоря, я вас не вижу, потому что почти заснул: полночи провел на вечеринке у мышей.

— Неужели? — удивилась Тини. — И это было забавно?

— Для меня забавно, — слегка подмигивая, насмешливо ответил кот, — а вот для них не очень.

— Понимаю, — сказала Тини. — Ах, котята, котяга!

— Вы меня звали? — высунулся вдруг из-за широких листьев какого-то растения юный и чрезвычайно бойкий заяц.

— Вас? — бросая на него презрительный взгляд, спросил кот. — Это вы-то котяга?

— Да, меня так называют в самых изысканных кругах, — сухо ответил заяц.

— Вы бродяга, деревенский искатель приключений! — заявил кот. — У вас нет ни одного признака кошачьей породы! Где ваш хвост, приятель? Какой из вас кот?! Ну уж, скажете…

— Хвост? Фи! — сказал заяц. — Зачем он мне? Лучше поглядите на мои превосходные уши! Покажите-ка мне свои, сделайте одолжение!

Кот не удостоил его ответом и принялся тереть лапой нос.

— Вы осмеливаетесь так говорить со мной? — продолжал заяц. — А ведь дружбы со мной домогаются самые избранные местные особы, и я служу украшением чуть ли не всех их застолий! Я живу на широкую ногу в собственных владениях, точь-в-точь как богатейшие окрестные помещики! В то время, как вы, прихлебатель с короткими ушами и длинным хвостом, питаетесь мышами и всем прочим, что вам удается ловить; вы не годитесь даже на то, чтобы после вашей смерти изготовить из вас какое-нибудь стоящее блюдо. Ха-ха-ха! Котята! Тоже скажете! Да вы просто мышеловка!

С этими словами заяц топнул ногой о землю и умчался прочь. Кот прошептал, словно разговаривая с самим собой:

— Ну и ничтожество!

— Ква! Ква! — проквакала неподалеку лягушка; Тини отправилась на ее поиски и обнаружила ее сидящей на пригорке и греющейся на солнышке. Пока Тини рассматривала ее, из воды высунула нос рыбка с блестящими глазами и серебристой чешуей и обратилась к толстой квакуше со следующими словами:

— Во имя Неба, гадкое животное, прекратите этот гам! Страшный шум, который вы производите, мешает уснуть моим малюткам!

— Вздор! — отозвалась лягушка, небрежно поигрывая камышинкой. — Если вы будете донимать меня разговорами о своих малютках, я выгоню вас из моего пруда.

— Вашего пруда! Ну, вы, мерзкое существо, и скажете! — возмутилась гордая рыбка. — Что же вы им не завладеете, если он ваш? Да куда уж вам! Вы не можете долго в нем находиться, потому что вода там слишком чистая для вас, поганое чудовище!

— Не впадайте в гнев, храбрая рыбка, — отвечала лягушка. — Если бы вы были надлежащим образом воспитаны, вы вышли бы из воды, чтобы побеседовать со мной; но вам ведь не на чем было бы держаться, так что мне жалко вас. Вы неполноценное создание и, следовательно, недостойны внимания особы, находящейся в своих собственных владениях. Я разрешаю вам говорить, что пруд ваш, поскольку мне он служит лишь для умывания.

Рыбка нырнула в воду, не возразив на это бесцеремонное заявление.

Полет Тини продолжился, и вскоре она снова оказалась на берегу моря, где ее привело в легкое замешательство появление огромного краба, который, казалось, куда-то очень торопился, как если бы его ждало какое-то важное дело; однако внезапно одна из его конечностей наткнулась на непредвиденное препятствие, и он опрокинулся на спину; поднявшись на ноги, он увидел, что этим препятствием была устрица, выброшенная морским приливом на берег.

— О глупейшее из обитателей моря! — воскликнул раздраженный краб. — Разве вы не могли посторониться, видя, что я приближаюсь? Заявляю вам, что из-за вас ужасно повреждена одна из моих клешней!

Устрица, медленно приоткрывшись, произнесла:

— Кто вы такой, сударь, позвольте узнать?

— Разве вы не видите, что я великолепный краб!

— Ах, да, вижу, — сказала устрица. — Какая-то раковина. Это один из наших.

— Один из ваших? — с презрением проговорил краб. — Один из ваших! Вы что, притязаете на то, чтобы встать в один ряд со мной? Со мной, чудесным созданием, украшенным сменными клешнями, наделенным глазами, которые ясно видят, и с доспехами восхитительного устройства; существом совершенно исключительным и занимающим особое положение в огромном семействе панцирных животных! И в итоге оказаться в одном ряду с вами — ничтожным камешком, который море носит из стороны в сторону, поскольку сам он неспособен выбирать себе путь, и, в конце концов, по большей части времени всего лишь кусочком скалы, прилепившимся к другой скале!

— Ха-ха-ха! — расхохоталась устрица. — Бестолковое и тщеславное создание! Да я просто не могу удержаться от смеха при виде вас! Да посмотрите сами: вопреки всем вашим совершенствам, вы всегда передвигаетесь боком и неспособны ходить по прямой! Ха-ха-ха!

И устрица захлопнула свою раковину, продолжая смеяться. Краб, не добавив ни слова, погрузился в воду.

От моря Тини улетела к полям, где почти тотчас же оказалась в обществе красивого кузнечика, чьи золотистые глаза сверкали в траве.

— Как поживаете, дорогая? — прострекотал он. — Я счастлив видеть вас, поскольку этот глупый крот надоел мне до смерти.

И кузнечик указал Тини на крота, высовывавшего нос из горки нарытой им земли.

— Вы же видите, — продолжал кузнечик, — что он, вместо того чтобы носить, как я, зеленый наряд с великолепной позолотой, беден, живет под землей, ничего не знает, и по этой причине находиться в его обществе крайне скучно: это просто кочка!

— Если сверкающее платье и позолота — полезные вещи, то я бы, несомненно, сказал, что вам нет цены, — отозвался крот. — Но, поскольку вы целыми днями только болтаете, я не могу осыпать вас похвалами, которые вы жаждете слышать, и, разумеется, вынужден признаться, что из нас двоих я более достоин уважения, так как истребляю червей, поедающих зерно и разоряющих лужайку, где вы нашли пристанище; таким образом, хотя я и погребен под землей, но вполне жив, когда речь идет об интересах других, и меня надо оценивать в соответствии с заслугами, какие я оказываю.

"Вот снова порядочность поборола тщеславие!" — подумала Тини, улетая прочь от спорщиков.

— Куда это вы летите так быстро? — спросила ее маленькая голубая синичка, сновавшая по стволу дерева.

— Тороплюсь увидеть как можно больше, — ответила Тини, — ведь мне придется расстаться с моими крыльями еще до захода солнца.

— Они как раз только что отвалились, — промолвила птичка, — и я предохранила вас от падения с высоты.

В то же мгновение Тини с большим удивлением обнаружила свои крылья лежащими на земле.

— Спасибо, добрая птичка! — грустно сказала она. — Но как же мне теперь вернуться домой?

— Не падай духом, — произнесла синичка. — Добрая фея возьмет тебя под свое покровительство, так что смело ступай вперед.

И с этими словами она улетела.

В это время к готовой заплакать Тини с важным видом подошел огромный страус, с явной гордостью выставляя напоказ свои великолепные перья, и сказал ей:

— Девочка, может быть, вы сумеете решить, кто красивее: я или та противная птица, что сидит вон на том дереве?

— Противная птица?! Неужели? — воскликнул странный на вид тукан, щелкая клювом почти такой же величины, как он сам. — Хотел бы я знать, где еще можно встретить такую бестолковую птицу, как страус, у которой все тело в изобилии покрыто перьями, тогда как ноги совершенно голые; его крылья своей красотой приманивают к нему врагов, стремящихся его убить, но при этом они неспособны унести его подальше от опасности. По правде говоря, один мой восхитительный клюв представляет собой большую ценность, чем вся его особа.

— Ну что ж, — ответил страус, — пусть это решит девочка.

Тини, которой очень понравился красивый страус и которая едва удерживалась от смеха при виде диковинного тукана, набралась в конце концов храбрости и сказала:

— Вас, страус, я нахожу гораздо красивее тукана!

Возмущенный тукан улетел прочь, а страус, пришедший в восторг от решения девочки, горделиво повернулся к ней и спросил:

— Куда вы идете, малышка?

— О, очень, очень далеко! — ответила она. — Боюсь, мне никогда не вернуться домой, ведь я так долго летала на своих крыльях повсюду.

— Садитесь мне на спину, — произнес страус, опускаясь на колени, чтобы Тини могла сесть между его крыльями.

Когда она удобно устроилась, страус поднялся и помчался, словно ветер, через горы, долины, пески и леса; он бежал, пока они не оказались на берегу моря; там страус, разумеется, остановился, поскольку дальше двигаться со своей маленькой подопечной он не мог.

— А теперь, мой добрый страус, что мне следует делать? — спросила Тини.

— Подождите немного, — ответил страус. — Вот подплывает отличная раковина, которая, я уверен, поможет вам перебраться через море.

И в самом деле, покачиваясь на волнах, к берегу подплыла раковина.

— Садитесь, девочка, — сказала она. — Я доставлю вас в целости и сохранности, поскольку добрая фея приказала мне сделать это.

Тини не колебалась ни минуты. Она залезла в раковину, которая быстро понесла ее среди пенистых волн и к закату высадила на берег совсем близко от того места, где жила девочка.

Пока Тини шла к своему дому, видя перед собой свет, горевший в его окне, она думала о том, как добра фея, пожелавшая объяснить ей, сколь легко увидеть недостатки других, когда самовлюбленность заставляет тебя верить, что сам ты безупречен.

Сборник "Сказочник"

ПРЕДИСЛОВИЕ

Должен сказать вам, мои дорогие маленькие читатели, кому в особенности и предназначен этот сборник, что в 1838 году, то есть задолго до вашего рождения, я предпринял путешествие в Германию.

Я остановился на месяц во Франкфурте с тем, чтобы дождаться там моего друга Жерара де Нерваля, знавшего великое множество прелестных сказок.

Увы, мои дорогие маленькие читатели, когда-нибудь вы узнаете, как он жил и как он умер. Его жизнь больше, чем занимательная история, и значительнее, чем сказка: его жизнь — это легенда.

Мне оказало гостеприимство одно семейство, отцом которого был француз, матерью — фламандка, а дети унаследовали понемногу качества обоих родителей.

В семье были два мальчика и одна девочка.

Одному мальчику было семь лет, другому — пять, а девочке — всего четырнадцать месяцев.

Теперь один из них служит младшим лейтенантом, а другой — сержантом в Африке. Малышка выросла и стала красивой девушкой двадцати одного года.

Так что у меня имелись все основания сказать вам, что мое путешествие состоялось задолго до вашего рождения.

Под предлогом того, что они видят, как я часами пишу в первую половину дня, мальчики каждый вечер после обеда просили меня рассказать им какую-нибудь сказку.

Что же касается девочки, которой я иногда рассказывал сказки и которая впоследствии сама просила меня об этом, то она в ту пору требовала только свою соску и, надо сказать, сосала ее с необычайной страстью.

Я быстро исчерпал весь свой запас сказок, ведь вы сами знаете ненасытную жадность слушателей вашего возраста. Едва выслушав одну сказку, они одобряют рассказчика тем, что просят его: "Еще!", и благодарят его тем, что просят: "А теперь другую!"

Если в запасе у меня уже не оставалось сказок, я сочинял их сам. Досадно, что я не могу вспомнить теперь придуманные мною сказки, поскольку среди множества их было несколько действительно занятных.

Окончательно истощив свое воображение, я говорил моим маленьким приятелям:

— Дети, со дня на день я жду моего друга Жерара де Нерваля. Он знает много чудесных сказок и расскажет их вам столько, сколько вы пожелаете.

Это было не совсем то, чего хотели мальчики. Но поскольку однажды утром пришло письмо, извещавшее, что Жерар прибудет через день, а также благодаря тартинкам с маслом и клубникой, блюду сугубо немецкому, дети набрались терпения.

Через день Жерар в самом деле приехал, и это был настоящий праздник в доме; дети, высматривавшие Жерара, при моих словах: "А вот и сказочник!", выбежали навстречу гостю и бросились ему на шею, восклицая:

— Милости просим, гос п од и н с казоч н и к! Много ли вы знаете сказок? Надолго ли вы останетесь у нас? Сможете ли вы рассказывать нам каждый день по одной сказке?

Жерару объяснили, о чем шла речь. После этого его ждал неподдельно радушный прием, и Жерар дал обещание рассказать сказку в тот же вечер после обеда.

Дети весь день то и дело посматривали на настенные часы и жаловались на голод.

Наконец, объявили: "Сударь, кушать подано".

В Германии, дети мои, принято говорить: "Сударь, кушать подано".

Во Франции принято говорить: "Сударыня, кушать подано".

Когда-нибудь потом родители объяснят вам разницу между этими двумя способами приглашать хозяина и хозяйку дома к столу. Эта разница объясняет дух двух народов не хуже и даже лучше, чем какое-нибудь длинное научное рассуждение.

Если бы за столом сидели только дети, обед безусловно продлился бы не более десяти минут.

Еще до десерта они повскакивали со своих стульев и стали тянуть Жерара за полы его знаменитого пальто блеклого красного цвета, о котором он сам написал отдельную историю.

Жерар попросил лишь дать ему время выпить кофе. (Кофе был одной из страстей Жерара.)

Выпив кофе, он уже не мог больше отнекиваться.

Маленькую Анну, дав ей любимую соску, положили в колыбельку, после чего все сели на балконе, который образовывал террасу и выходил в сад.

Шарль, старший из мальчиков, вскарабкался на мои колени, а Поль, его младший брат, устроился у ног Жерара; все обратились в слух, словно речь шла о рассказе Энея Дидоне, и Жерар начал цикл сказок, которые я теперь намереваюсь изложить вам и которые целую неделю с семи до девяти вечера слушали, затаив дыхание, двое прелестных детей нашего франкфуртского хозяина.

Смею надеяться, что, всячески развлекая маленьких читателей, эти сказки не дадут чересчур поскучать и взрослым.

ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИК И БУМАЖНАЯ ТАНЦОВЩИЦА

Жили когда-то двадцать пять солдатиков, и все они приходились друг другу родными братьями, ведь они не только родились в один и тот же день, но еще и были отлиты из одной и той же расплавленной старой оловянной ложки. Все солдатики держали в руках ружья и смотрели прямо перед собой. Их мундиры были просто великолепны — голубые на красной подкладке.

Когда однажды кто-то снял крышку с коробки, куда их поместили сразу же после появления на свет и откуда им с того дня не приходилось выходить, они услышали первые в своей жизни слова, и слова эти были такие:

— О, какие же красивые солдатики!

Стоит ли говорить, что эти слова внушили им немалую гордость.

Слова эти вырвались у маленького мальчика, которому подарили солдатиков в день его именин, а звали мальчика Жюль.

Сначала он подпрыгнул и захлопал от радости в ладоши, а затем расставил солдатиков в один ряд на столе.

У всех солдатиков были совершенно одинаковые мундиры, и, более того, все они были на одно лицо.

Мы уже пояснили это сходство, заранее сообщив, что они были братьями.

И только один солдатик отличался от остальных: у него была лишь одна нога.

Сначала мальчик подумал, что солдатик потерял свою ногу в одной из тех жестоких схваток, какие братья затевали между собой. Однако ученый врач, друг их дома, внимательно рассмотрев культю несчастного калеки, заявил, что солдатик — инвалид от рождения, так как отливали его последним и на вторую ногу для него не хватило олова.

Но большой беды в том не было: на своей одной ноге солдатик держался не менее устойчиво, чем его братья — на двух.

Вот об этом-то солдатике я и расскажу вам историю.

На столе, кроме коробки с оловянными солдатиками, лежало еще несколько других игрушек; дело в том, что у мальчика была сестренка по имени Антонина, и, чтобы она не завидовала брату, в день его именин ей тоже дарили игрушки, и vice versa^[6].

Vice versa, мои юные друзья, это два латинских слова, которые означают, что в день именин девочки взрослые поступали по отношению к мальчику таким же образом, как в день именин мальчика — по отношению к девочке.

Итак, я сказал, что на столе, кроме коробки с оловянными солдатиками, лежало еще несколько других игрушек; среди них сразу же привлекал взгляд очаровательный маленький замок из картона, с башенкой на каждом из четырех углов, причем на острие каждой башенки вращался флюгерок, указывающий направление ветра. Окна замка были открыты настежь, и сквозь открытые окна можно было разглядеть внутренние покои замка. Перед замком стояли купы деревьев, а возле них на лужайке лежало маленькое зеркальце неправильной формы, изображавшее чистое и прозрачное озерцо; белые восковые лебеди плавали по нему и отражались в нем. Все это было крохотным иневероятно привлекательным!

Но среди всего этого самой привлекательной и самой крохотной выглядела маленькая дама, стоявшая на пороге парадной входной двери. Ее сделали из папье-маше и нарядили в светлое платье из тонкого батиста; на плечи ей вместо шали набросили голубую ленточку; к тому же поясок дамы украшала великолепная роза, размером не меньше, чем ее личико.

— Что ж! — сказал мальчик. — У меня есть солдат-инвалид, ни к чему не пригодный и выбивающийся из ряда; поставлю-ка я его на карауле перед картонным замком моей сестры.

Как он решил, так и сделал: оловянный солдатик стал на часах напротив бумажной дамы.

Дама из папье-маше — а она была танцовщицей — застыла в танцевальном па, вытянув руки и подняв ножку так высоко вверх, что тесемки ее туфельки касались ее волос.

Поскольку танцовщица была очень гибкой, ее поднятая высоко ножка настолько слилась с ее телом, что оловянному солдатику казалось, будто у дамы только одна нога — так же, как у него.

"Ах, вот такую женщину взять бы мне в жены! — подумал он. — Но, к сожалению, это знатная дама: она живет в замке, тогда как я обитаю в коробке, да еще нас в этой коробке двадцать пять солдатиков! Разве это подходящее жилище для баронессы или графини?! Так что удовольствуемся тем, что будем ее разглядывать, не позволяя себе признаться ей в своих чувствах".

И, стоя в положении "на караул", он во все глаза глядел на крохотную даму, которая все в той же позе продолжала стоять на одной ноге, ни на мгновение не теряя равновесия.

Когда наступил вечер и за мальчиком пришли, чтобы уложить его спать, он поместил всех своих оловянных солдатиков в коробку, оставив инвалида — то ли по недосмотру, то ли намеренно — и ночью стоять на часах.

Но, если это было сделано с умыслом или по злобе, то мальчик очень ошибся. Никогда ни один солдат из плоти и крови не бывал довольнее, чем наш оловянный солдатик, когда он убедился, что его не собираются сменить на посту и ему можно всю ночь созерцать прекрасную даму.

Оловянный солдатик боялся только одного — лишиться лунного света; надолго закрытый в коробке, он не знал даже, в какой четверти находится теперь месяц. Так что он ждал ночи с тревогой.

К десяти часам вечера, когда все в доме легли спать, взошла луна и бросила в окно свой серебряный луч, и тогда дама, на какое-то время скрытая тьмой, предстала вновь, да еще более красивой, чем прежде, — этот ночной свет восхитительно украшал ее личико.

"Ах, — сказал себе оловянный солдатик, — похоже, ночью она еще красивее, чем днем".

Пробило одиннадцать часов, а затем и полночь.

Когда ходики прокуковали в последний раз, лежавшая на столе среди других игрушек музыкальная табакерка, игравшая три мелодии и кадриль, стала исполнять сначала "У меня есть отличный табак", затем "Мальбрук в поход собрался" и вслед за этим "Река Тахо".

Наконец, после того как отзвучала последняя нота "Реки Тахо", табакерка заиграла кадриль, представлявшую собой разновидность жиги.

И вот тогда, при первом же такте этой жиги, крохотная танцовщица сначала опустила свою почти касавшуюся головы ножку, затем одним усилием оторвала вторую ножку от пола и сделала па такой красоты, словно его сочинил сам балетмейстер сильфид.

В это время оловянный солдатик, не пропустивший ни одного из этих флик-фляков, жете с батманом и пируэтов танцовщицы, услышал, как его братья предпринимают все усилия, чтобы приподнять крышку коробки; но мальчик закрыл их так надежно, что им не удалось достичь цели, и потому счастливый часовой был единственным, кто упивался талантом очаровательной артистки.

И не удивительно! Она несомненно была лучшей из балерин, когда-либо живших на свете. По всей вероятности, она была ученицей как Тальони, так и Эльслер. Балерина порхала подобно Тальони и при необходимости танцевала на пуантах подобно Эльслер; так что бедный солдатик увидел то, что еще не было дано видеть ни одному человеку, — танцовщицу, которая в один и тот же вечер могла станцевать качучу из "Хромого беса" и партию настоятельницы монастыря из "Роберта Дьявола".

Оловянный солдатик не сдвинулся с места, и у него — в то время как очаровательная балерина, легкая, словно птичка, казалось вовсе и не думает о танце, — у него пот ручьями струился по лбу. Дело в том, что танцовщица, похоже, выказывала ему почести своими самыми изящными па, и не раз, в знак своего большого интереса к его особе, она, делая пируэты, почти касалась его носа кончиком своей маленькой розовой стопы.

Однако посреди этого неслыханного блаженства, которое испытывал бедняга-часовой, блаженства созерцать балет, исполняемый для него одного, солдатика постигло большое разочарование.

Состояло оно в том, что он понял свое первоначальное заблуждение: прекрасная дама обладала обеими ногами. И поскольку исчезло это их сходство, на которое он немного рассчитывал, надеясь сблизиться со знатной дамой, солдатик оказался отброшенным от нее на тысячу миллионов льё.

На следующий день дети, радуясь возможности снова увидеть свои игрушки, поднялись едва ли не с рассветом.

Стояла отличная погода, и мальчик решил устроить на подоконнике смотр своим оловянным солдатикам.

В течение трех часов игрушечное войско под командованием мальчика и к его великой радости проделывало самые различные перестроения.

Поскольку в стране настойчиво поговаривали о возможном вторжении вражеских уланов, он опасался, не застигнут ли врасплох его войско, а потому, найдя одноногого солдатика на том же месте, где он оставил его вчера, и вполне полагаясь теперь на его бдительность, он поставил своего вчерашнего часового на опаснейшем посту — у самого края подоконника.

И вот, пока мальчик завтракал, то ли часового увлек с собой сквозняк, то ли у бедного инвалида, стоявшего на самом краю подоконника, случилось головокружение и он на своей единственной ноге не смог удержаться, то ли, наконец, вражеские уланы застигли его в ту минуту, когда он меньше всего этого ожидал, но, так или иначе, солдатик низвергся вниз головой с четвертого этажа.

Падение его было просто ужасным!

Спасти его могло только чудо — и чудо свершилось.

Поскольку, даже падая, верный воин не выпустил из рук свое оружие, штык его ружья вонзился в землю.

Штык вошел в землю между двумя камнями мостовой, и солдатик стоял теперь головой вниз, ногою вверх.

Первое, что заметил мальчик, войдя после завтрака в свою комнату, — это исчезновение часового.

Он здраво рассудил, что солдатик, должно быть, выпал из окна и, попросив няню своей сестрички мадемуазель Клодину сопроводить его, спустился вместе с ней и стал под окном искать пропавшего.

Несколько раз мальчик и Клодина в своих поисках едва не касались оловянного солдатика рукой или ногой, но, упав, он оказался настолько незаметен в своем положении, что, несмотря на все их усердие, его так и не смогли разглядеть.

Если бы солдатик крикнул искавшим его людям: "Сюда! Я здесь!" — они бы его обнаружили и присоединили к его братьям, что избавило бы маленького инвалида от многих бед.

Но он, будучи непреклонным сторонником строгой дисциплины, решил, наверное, что часовому на посту не годится заговаривать с кем бы то ни было.

Тем временем начали падать крупные капли дождя; в небе собиралась страшная гроза; мальчик, словно опытный полководец, подумал, что благоразумнее покинуть одного увечного солдатика, которому падение с четвертого этажа вряд ли добавило вторую ногу, чем подвергать опасности наводнения и ударам грома войско из двадцати четырех солдат, облаченных в новенькие мундиры и вполне здоровых.

Так что мальчик поднялся на четвертый этаж, велев няне своей сестры следовать за ним, что та и поспешила исполнить.

Затем он убрал с плаца двадцать четыре солдатика, спрятал их в коробку, закрыл окно, чтобы в комнату не проник дождь, затянул занавески, чтобы не видеть молнии, и позволил грозе бушевать сколько ей угодно, не став предаваться размышлениям и лишь мимоходом крикнув сестре:

— Что-то у твоей танцовщицы грустный вид! Уж не была ли она, часом, влюблена в моего оловянного солдатика?

— Ну да! — откликнулась девочка. — Кого же ей и выбирать, как не одноногого!

— Кто знает, — не по возрасту философски заметил мальчик, — женщины так своенравны!

И он отправился на урок.

В это время дождь шел как из ведра, заливая потоками воды оловянного солдатика, так и торчавшего вниз головой на штыке, острие которого застряло между двумя камнями брусчатки.

Этот ливень оказался для него большой удачей. В его положении и без такого нежданного холодного душа беднягу наверняка ожидал бы апоплексический удар.

Гроза прошла, как проходят все грозы, и вернулась прекрасная погода. Двое уличных мальчишек стали играть шариками о стену дома, как раз под тем окном, из которого выпал оловянный солдатик.

Один из шариков остановился возле кивера оловянного солдатика.

Поднимая шарик, мальчишка вместе с ним поднял оловянного солдатика и поставил его на ноги, а вернее, на одну ногу.

Бравый пехотинец сохранял непоколебимое спокойствие, несмотря на свою любовь к бумажной танцовщице, несмотря на свою бессонную ночь, несмотря на свое падение с четвертого этажа. Он всегда оставался тверд на боевом посту, а взгляд его был устремлен на десять шагов вперед.

— Надо отправить его в плавание, — предложил один из мальчишек.

Сделать это было совсем несложно: ручьи превратились в настоящие реки. Недоставало только судна, но его можно было сделать из любого листа бумаги.

Мальчишки побежали к бакалейщику и попросили его дать им какую-нибудь газету.

Жена бакалейщика как раз перед этим родила сына — то, чего очень желал бакалейщик, у которого прежде появлялись на свет только девочки и который боялся, что его род угаснет. Так что хозяин лавочки пребывал в добром расположении духа. Будучи человеком щедрым, он не пожалел для мальчишек газеты, которую они у него просили. Из нее мальчишки сделали кораблик и сразу же спустили его на воду, а перед тем поместили в него оловянного солдатика, оказавшегося на судне одновременно его капитаном, помощником капитана, боцманом, лоцманом и экипажем.

Кораблик поплыл, испытывая бортовую и килевую качку, словно настоящее судно.

Мальчишки бежали за ним, радостно хлопая в ладоши.

Кораблик, невзирая на быстрое течение потока, вел себя превосходно, поднимаясь вместе с волной и опускаясь вместе с ней, лавируя среди всякого рода обломков, плававших там и сям, наталкиваясь на прибрежные скалы, но не терпя при этом крушения, не идя ко дну и даже не давая течи.

Несмотря на все эти затруднения, оловянный солдатик стоял с ружьем в руках на носу кораблика, неколебимый на своем посту, и выглядел так невозмутимо, словно он плавал по бурным волнам всю свою жизнь.

И только когда судно поворачивало на другой галс, что иногда с ним случалось при встрече с водоворотом, можно было заметить, как солдатик бросает быстрый и печальный взгляд на дом, где он оставил самое дорогое, что было у него на свете.

Вскоре ручью предстояло слиться с рекой.

Несомый ручьем, поплыл по реке и кораблик.

Тут мальчишкам пришлось расстаться с ним; они провожали суденышко взглядом до тех пор, пока оно не скрылось из виду под аркой моста.

Под аркой этого моста было так темно, что, не будь покачиваний кораблика, оловянный солдатик мог бы подумать, что он все еще находится в своей коробке.

Вдруг он услышал, что ему кричат:

— Эй, там, на борту, плывите сюда!

Но суденышко, вместо того чтобы подчиниться приказу, продолжало свой путь.

— Что везете? — слышался все тот же голос.

Ответа на второй вопрос не последовало точно так же, как и на первый.

— Ну, чертов контрабандист, — слышался все тот же голос, — ты будешь иметь дело со мной!

В эту минуту суденышко сделало один из тех поворотов на другой галс, о которых мы уже говорили, и оловянный солдатик увидел огромную водяную крысу, бросившуюся преследовать его.

— Остановите его! Остановите его! — вопила водяная крыса. — Он не заплатил пошлину!

И она плыла за корабликом, скрипя зубами от злости и крича плывшим тем же путем, что и она, щепкам и клочкам соломы:

— Задержите его! Да задержите же его, наконец!

К счастью или к несчастью — к счастью, быть может, для оловянного солдатика, который, будучи убежден в своей невиновности, ничуть не боялся быть остановленным таможенниками, — так вот, к счастью или к несчастью, течение было таким быстрым, что суденышко вскоре оказалось вне пределов досягаемости не только для самой водяной крысы, но даже и для ее воплей.

Но стоило нашему мореплавателю избежать одной опасности, как он тут же столкнулся с другой.

Ему послышалось вдали нечто похожее на шум водопада.

По мере того как кораблик плыл все дальше вперед, течение реки становилось все быстрее.

Оловянный солдатик, никогда раньше не покидавший свою коробку, не знал окрестностей города. Однако этот нарастающий грохот, эта увеличивающаяся скорость течения, а в особенности учащенное биение собственного сердца говорили бедняге, что его несет все ближе к какой-то Ниагаре.

На мгновение у него мелькнула мысль броситься в воду и вплавь добраться до берега, но берег находился весьма далеко, а плавал он так, как и положено оловянному солдатику.

Кораблик все дальше летел вперед, словно стрела. Но стрела, приближаясь к цели, замедляет свой полет, а суденышко неслось к ней все быстрее.

Бедный солдатик держался настолько стойко и прямо, насколько мог, и даже глазом не моргнул, несмотря на угрожавшую ему огромную опасность.

Вода становилась зеленой и прозрачной. Казалось, что это не кораблик летит вперед, а берега бегут от него назад. Деревья убегали, все растрепанные, как если бы, напуганные ревом, они стремились как можно скорее умчаться прочь от водопада.

Суденышко головокружительно неслось вперед.

Блюдя честь своего мундира, храбрый оловянный солдатик не хотел, чтобы его могли упрекнуть в том, что он бросил оружие, и еще крепче прижал ружье к груди.

Кораблик два-три раза повернулся вокруг своей оси и стал протекать.

Вода прибывала быстро. Через десяток секунд она доходила солдатику до горла.

Суденышко начало постепенно тонуть.

И чем глубже погружалось оно в воду, тем больше распадалось; оно уже почти утратило свою форму и стало походить на плот.

Вода накрыла оловянного солдатика с головой.

Однако суденышко вновь всплыло на поверхность воды и солдатик еще раз увидел небо, речные берега, весь окружающий пейзаж и прямо перед собой — пенную пропасть.

В этот последний миг он подумал о своей маленькой бумажной танцовщице, такой легкой, такой милой, такой крохотной.

Вдруг он ощутил, что его наклонило вперед. Кораблик под его ногой разорвался и устремился к пропасти столь молниеносно, что не хватило бы времени даже на то, чтобы воскликнуть "Уф-ф!".

Огромная щука, открывшая пасть в надежде, что ей что-нибудь перепадет на обед, схватила солдатика и тут же проглотила его.

Сначала бедный оловянный солдатик просто не мог сообразить, что с ним произошло и где он находится.

Чувствовал он лишь то, что ему очень скверно и что он лежит на боку.

Время от времени, словно через приоткрывающееся слуховое окно, до него доходил синевато-зеленый свет и он смутно видел предметы, чьи формы были ему совсем незнакомы.

Его покачивало от какого-то быстрого прерывистого движения, и это мало-помалу навело его на мысль, что он, вполне вероятно, находится в чреве какой-то рыбы.

Как только его осенила эта догадка, он сориентировался и понял, что доходившие до него проблески есть не что иное, как свет, проникавший через грудные полости рыбы, когда она открывала свои жабры, чтобы набрать воздуха.

Через четверть часа у солдатика сомнений больше уже не оставалось.

Что же делать? Он было подумал, не проложить ли ему дорогу своим штыком, однако, если на свою беду он продырявил бы плавательный пузырь рыбы, она, не имея возможности сделать запасы воздуха, с помощью которого ей удается всплывать на поверхность воды, опустилась бы на дно реки.

Что сталось бы тогда с ним, несчастным солдатиком, погребенным в мертвой рыбе?

Нет, уж лучше оставить рыбу в живых: сколь ни сильны ее желудочные соки, им, скорее всего, не удастся растворить его оловянное тело.

Его присутствие в животе рыбы несомненно будет ее раздражать, и она в конце концов, дня через два-три, извергнет его из себя.

Пример тому в прошлом уже был — Иона!

С той минуты, когда ему стало ясно, что он оказался в чреве рыбы, потерпевший кораблекрушение не удивлялся более ничему. Все для него объяснилось: резкие движения вправо и влево, погружение в воду, выныривание на ее поверхность; и, насколько солдатик мог судить о беге времени, он провел таким образом целые сутки в состоянии относительного покоя.

Неожиданно щука стала сотрясаться с ужасающей силой, и нашему герою никак не удавалось понять, отчего это происходило. Или с щукой произошло что-то серьезное, или же ею овладела какая-то сильная страсть: рыба извивалась, била хвостом, и на несколько мгновений солдат, до тех пор лежавший на боку, оказался в вертикальном положении.

Щука была извлечена из воды силой, которая превосходила ее собственную силу и попытки сопротивления которой оказались для нее безуспешными.

Щука имела крайне неприятное дело с рыболовным крючком.

Судя по тому, насколько тяжелей стала дышать щука, судя по тому, насколько легче стало дышать самому оловянному солдатику, он сообразил, что щуку извлекли из ее родной стихии. Еще час или два шла борьба между жизнью и смертью; наконец жизнь была побеждена и рыба застыла в неподвижности.

За время ее агонии щуку перенесли из одного места в другое; но куда же? Оловянный солдатик не знал об этом ровным счетом ничего.

И вдруг он словно увидел вспышку молнии. Ему явился свет, и он услышал голос, с удивлением произнесший:

— Гляди-ка, оловянный солдатик!

Случай привел нашего путешественника в тот самый дом, откуда ему пришлось отправиться в странствия, и это восклицание вырвалось у няни маленькой девочки, мадемуазель Клодины, которая присутствовала при вскрытии щуки и узнала того, кого накануне она и мальчик тщетно искали на улице, под стеной дома.

— Вот те на! — удивилась кухарка. — Ну и дела! Каким образом этот чертов оловянный человечек господина Жюля мог оказаться в брюхе рыбы?!

Кроме оловянного солдатика никто не мог бы ответить на этот вопрос, но он промолчал, не желая, вероятно, опускаться до разговора с прислугой.

— Ах, — сказала няня, — вот уж обрадуется господин Жюль!

И, подставив оловянного солдатика под струю воды из крана, она вымыла его, в чем он крайне нуждался, и вновь поставила на стол в гостиной.

Все вещи в комнате пребывали точно такими, какими оставил их оловянный солдатик. Музыкальная табакерка находилась на своем месте; двадцать четыре солдатика разбили бивак в рощице из окрашенных в красное деревьев с острыми закрученными листьями; наконец, бумажная танцовщица по-прежнему стояла у парадной двери, но уже не привстав смело на пуантах, а тяжело опустившись на обе ноги и — как если бы ноги не держали ее — опираясь спиной на парадную дверь.

Кроме того, угадывалось, что она много плакала; веки ее глаз страшно припухли, и она была так бледна, словно находилась при смерти.

Бедный солдатик был настолько взволнован тем состоянием, в каком он ее увидел, что ему пришла в голову мысль забросить подальше кивер, ружье, ранец, патронную сумку и упасть к ногам любимой.

В ту минуту, когда он обдумывал, следует ли ему так поступить, и с помощью всякого рода доводов пытался преодолеть в душе свою природную робость, в гостиную вошла девочка и увидела солдатика.

— Ах, так это ты, противный инвалид! — воскликнула она. — Это из-за тебя моя бумажная танцовщица проплакала всю ночь и к утру ослабела так, что едва держится на ногах. Так вот тебе наказание!

И ничего больше не говоря, мадемуазель Антонина с силой схватила оловянного солдатика и швырнула его в печь.

Этот жест был таким быстрым, таким мгновенным, таким неожиданным, что оловянный солдатик не смог оказать никакого сопротивления.

Он, только что перебравшийся из ледяной воды в теплую атмосферу, ощутил удушающий жар, оказавшись в добела разожженном очаге.

Этот жар, по сравнению с которым раскаленный воздух Сенегала показался бы освежающей прохладой, исходил ли он от огня, обжигавшего его тело, или от любви, опалившей его сердце?

Он и сам этого не знал.

Но вот что он чувствовал наверняка, так это то, что он исчезал, тая словно воск, и что через минуту от него останется только бесформенный слиток.

И тогда его угасающие глаза бросили последний взгляд на маленькую танцовщицу, которая, протянув к несчастному руки, тоже смотрела на него глазами, полными безмолвного отчаяния.

В этот миг порыв ветра распахнул неплотно закрытое окно, ворвался в комнату и, подхватив танцовщицу, словно сильфиду, бросил ее в печь, едва ли не прямо в руки оловянному солдатику.

Как только танцовщица попала в печь, ее одеяние сразу же занялось огнем, и она исчезла в пламени, испепеленная в несколько мгновений, словно Семела.

Девочка тут же бросилась на помощь своей любимице.

Но было слишком поздно!

Что же касается бедного калеки, он окончательно расплавился, и, когда на следующий день служанка выгребала из печи золу, она обнаружила только маленький слито-чек, принявший форму сердца.

Это было все, что осталось от оловянного солдатика.

МАЛЕНЬКИЙ ЖАН И БОЛЬШОЙ ЖАН

I

Когда-то в одной деревне, названия которой я уже и не помню, жили два крестьянина, носившие одно и то же имя — Жан.

Однако первый из них владел четырьмя лошадьми, в то время как второй владел лишь одной.

Чтобы как-то их различать, владельца четырех лошадей стали называть Большим Жаном, а владельца одной лошади — Маленьким Жаном, а это, замечу, говорит вам о том, мои юные друзья, что, называя вас просто-напросто Маленьким Жаном или Большим Жаном, люди имеют в виду вовсе не ваш ум и не ваш рост, а вашу меру богатства…

Оба крестьянина заключили между собой соглашение, по которому Маленький Жан должен был вспахивать земли Большого Жана и отдавать в его распоряжение свою единственную лошадь на шесть дней недели, в то время как Большой Жан обязался на основе взаимности помогать Маленькому Жану, отдавая в его распоряжение своих четырех лошадей для вспашки его единственного поля, но только на один день — в воскресенье.

Кто-нибудь другой стал бы жаловаться на то, что ему приходится работать в тот день, когда все отдыхают, но Маленький Жан был веселый малый и его не страшила усталость.

На такое стоило посмотреть! Воскресенье стало днем его торжества. Маленький Жан гордо вышагивал перед своей упряжкой в пять лошадей, то и дело щелкая кнутом, ведь он весь этот день представлял себе, что ему принадлежат все эти пять лошадей.

Солнце сияло, колокола призывали прихожан в церковь, и крестьяне и крестьянки в праздничных нарядах, с молитвенником под мышкой шли мимо поля Маленького Жана на богослужение.

А Маленький Жан, радостный и гордый, согнувшись над плугом, в который была впряжена пятерка лошадей, усердно пахал на этом поле, распрямляясь только для того, чтобы поприветствовать проходивших мимо друзей.

— Щелк — щелк! Ну-ка, вперед, пять моих лошадок! — весело выкрикивал Маленький Жан.

— Ты не должен так говорить, — останавливал его Большой Жан, который, вместо того чтобы помогать ему, как это было у них договорено, стоял сложа руки и смотрел на работающего.

— И почему же это я не должен так говорить? — спрашивал Маленький Жан.

— Да потому, что из этих пяти лошадей тебе принадлежит только одна; четыре остальные — мои, как мне кажется.

— Так оно и есть, — без всякой зависти подтверждал Маленький Жан.

Однако, несмотря на это признание, как только друг, знакомый или даже чужак проходил мимо, поглядывая на его работу, Маленький Жан мгновенно забывал запрет и начинал еще громче щелкать кнутом и покрикивать:

— Ну-ка, вперед, пять моих лошадок!

— Я же тебя предупреждал: мне не нравится, что ты говоришь "пять моих лошадок", — рассердился, в конце концов, Большой Жан. — Предупреждаю тебя снова, и это в последний раз: если ты опять примешься за свое, то сразу увидишь, что я сделаю.

— Больше это не повторится, — заверил его Маленький Жан.

Однако стоило кому-то пройти мимо них, дружески поприветствовав Маленького Жана кивком, как демон тщеславия схватил его за горло, и он, рискуя нарваться на неприятности со стороны Большого Жана, начал снова щелкать своим кнутом и кричать изо всех сил:

— Ну-ка, вперед, пять моих лошадок!

— Подожди, подожди, сейчас я тебе покажу, как погонять пять твоих лошадок, — проворчал Большой Жан.

И, взяв булыжник, он с такой силой запустил его прямо в лоб принадлежащей Маленькому Жану лошади, что та упала и тут же издохла.

— О Господи, теперь я остался без лошади! — вырвалось у Маленького Жана.

И он заплакал.

Но по натуре парень этот был не очень-то унылый, и он понимал, что слезами горю не поможешь. Так что он рукавом рубашки вытер слезы, извлек из кармана нож и, поскольку в дохлой лошади чего-то стоила только шкура, принялся ее снимать.

Закончив это дело, Маленький Жан растянул лошадиную шкуру на изгороди, чтобы ее высушить.

Затем, когда шкура высохла, он положил ее в мешок, а мешок поднял на плечо.

Он намеревался продать шкуру в городе.

А от деревни, где жил Маленький Жан, до города было далеко. Прежде чем туда добраться, нужно было пересечь большой сумрачный лес. Посреди этого леса Маленького Жана застигла гроза; он заблудился, и ночь наступила раньше, чем он смог найти дорогу.

Не переставая идти, он все же выбрался на опушку леса и заметил какую-то ферму.

Повеселев, Жан подошел к ней, надеясь найти там пристанище.

Ставни были закрыты снаружи, но сквозь щели пробивался свет.

Маленький Жан постучал в дверь.

Дверь отворила фермерша.

Маленький Жан вежливо изложил свою просьбу, но его вежливость не тронула фермершу.

— Ступайте-ка, дружище, своей дорогой, — сказала она. — Моего мужа нет дома, а в его отсутствие я незнакомых людей не принимаю.

— Значит, мне придется провести ночь под открытым небом? — спросил Маленький Жан, тяжко вздохнув.

Но каким бы выразительным ни был его вздох, крестьянка, ничего не ответив, закрыла дверь перед самым его носом.

Приняв решение никуда дальше не идти, Маленький Жан огляделся вокруг.

Неподалеку от дома стоял стог сена, а между стогом и домом — сарайчик с плоской соломенной крышей.

"Ага, — подумал Маленький Жан, увидев соломенную крышу, — вот тебе и готовая постель. Я эту крышу застелю лошадиной шкурой, лягу на нее, укроюсь мешком и буду спать крепче, чем этот злобный Большой Жан, убивший мое бедное животное".

И, возведя глаза к небу, он произнес:

— Вот только бы аист не выклевал мне глаза своим длинным клювом, пока я буду спать. Это все, о чем я прошу.

Дело в том, что над сарайчиком действительно высилась труба с гнездом аистов и на этой трубе стояла на одной ноге птица: то ли аистиха-мать, то ли аист-отец.

Сделав это наблюдение, Маленький Жан взобрался на крышу сарая, расстелил лошадиную шкуру, улегся на нее, укрылся мешком и стал поворачиваться с боку на бок, чтобы лечь поуютнее.

Когда он так ворочался, его привлек какой-то проблеск света.

Этот проблеск исходил из полуоткрытой ставни дома.

Через эту полуоткрытую ставню Маленький Жан мог видеть то, что делалось в комнате фермерши.

В сопоставлении со словами фермерши, увиденное могло его только удивить…

Увидел же Жан большой стол, а на нем — отличную рыбу, жареную индейку, пирог и всевозможные сорта превосходных вин.

За этим столом сидела фермерша и церковный сторож из деревни, где жил Маленький Жан.

Они были одни, и фермерша подавала гостю рыбу, его любимое блюдо, и наливала ему стакан за стаканом, приглашая гостя пить вдоволь, сколько душа пожелает.

"Ух ты! Ух ты! — сказал себе Жан. — Так это же целое пиршество! Смотри-ка, фермерша поднимается; что еще ей понадобилось? Пирожные! Сладкие пирожки с кремом! Неплохо же он устроился, наш сторож, сукин сын!"

И тут Маленький Жан услышал, что кто-то идет по дороге и направляется прямо к ферме.

Это возвращался домой муж фермерши.

Хотя Жану этот человек был совершенно незнаком, он догадался, кто это, увидев, как уверенно путник направляется к двери фермы, и услышав, как он стучит в дверь кулаками.

Так мог стучать только хозяин дома.

Этот фермер был славный человек, но его отличала одна необычная причуда: стоило ему встретиться лицом к лицу с любым церковным сторожем, как он неизбежно впадал в ярость, переходившую в бешенство.

Добавим к этому, что гость фермерши, которому было известно об этой неприязни ее мужа к церковным сторожам вообще и к нему в частности, пришел поприветствовать фермершу именно потому, что знал об отсутствии в доме ее мужа. Неудивительно, что добрая крестьянка, желая отблагодарить сторожа за его учтивость, угостила его всем, что было вкусного в доме.

И вот, когда она и ее гость услышали стук в дверь и по его характеру узнали руку хозяина дома, они так сильно перепугались, что женщина попросила сторожа спрятаться в большом пустом сундуке, стоявшем в углу комнаты.

Дрожавший всем телом гость не заставил себя упрашивать и, когда хозяйка подняла крышку сундука, залез туда и там, скорчившись, притих.

Женщина опустила крышку сундука.

Ей очень хотелось запереть сундук на ключ, но ключ был уже давно потерян, а сделать еще один она не сочла нужным, поскольку не представляла, для чего может пригодиться ей этот сундук.

Так что она удовольствовалась тем, что набросала на сундук все подвернувшееся ей под руку, и, подбежав к столу, собрала рыбу, индейку, пирог, пирожные, сладкие пирожки и кремы, а затем засунула все это в печь.

Ведь, сами понимаете, если бы ее муж увидел на столе такие яства, он не преминул бы спросить, что означает это пиршество.

— Эх! — громко вздохнул на своей крыше Маленький Жан, увидев, как открывается и поглощает весь этот великолепный ужин огромная пасть печи. — Эх, счастливая ты, печь!

Фермер, все еще стучавший в дверь, услышал этот вздох.

— Эй, кто это там, наверху? — спросил он.

— Это я, — откликнулся Маленький Жан.

— Кто — я?

— Маленький Жан.

— Что же ты там делаешь наверху?

— По правде говоря, господин фермер, пытаюсь заснуть; но это не легко, и я вздыхал как раз после того, как проснулся.

— А почему ты не в сарае или не на сеновале?

— Потому что ваша жена, женщина осторожная, ответила мне, что в ваше отсутствие незнакомых людей она не принимает.

— Ах, вот оно что! — отозвался успокоенный фермер. — В этом я узнаю мою толстушку Клодину. Ну так идем же со мной, и я обещаю тебе настоящее гостеприимство.

— Э-хе-хе! — пробормотал Маленький Жан, пряча лошадиную шкуру в мешок и забрасывая его на плечо, а затем соскальзывая вниз по скату крыши. — Сдается мне, что не скоро она вам откроет, ваша толстушка Клодина.

— Она в постели, она спит, бедняжка, а первый сон у нее очень крепкий. Однако стой, я слышу, вот она идет.

Дверь, наконец-то, открылась.

— Ах, это ты, мой бедный Никола! — воскликнула фермерша, бросаясь на шею мужу. — Давно ли ты стучишься?

И она сильно прижала бедолагу к своей груди и так крепко его поцеловала, что он смог ей ответить только через минуту.

— Минут десять — пятнадцать, черт возьми!

— Целую четверть часа! — воскликнула Клодина. — Ох, бедный мой муженек, ты, наверное, продрог и устал! Заходи же скорей и ложись спать!

— Хорошо, хорошо, — ответил Никола, — но только не сразу. Я проголодался еще больше, чем продрог и устал, и надеюсь, прежде чем лечь спать, поесть, не говоря уж о том, что тут вот стоит парень, который лишь о том и мечтает, чтобы отужинать вместе со мной. Не так ли, Маленький Жан?

— Ах, еще бы, господин Никола, — откликнулся Маленький Жан. — Я сам не осмелился бы попросить вас об этом, но уж если вы меня приглашаете, я буду рад и счастлив.

Затем, повернувшись к фермерше, он, словно видя ее впервые, сказал:

— Сударыня, имею честь пожелать вам спокойного вечера.

— Добрый вечер, добрый вечер, — отозвалась фермерша, которой очень хотелось бы, чтобы непрошеный гость оказался бы в сотне льё отсюда, но не потому, что в голову ей пришла мысль, будто он за ней подсматривал: просто она подумала, что если ее муж вместе с Маленьким Жаном сядут за стол, то потом уже не заставишь встать из-за него ни одного, ни другого, а это будет крайне неприятно для несчастного сторожа, запертого в сундуке.

Но она нашла средство, как сделать так, чтобы мужчины не стали засиживаться за столом: не ставить на стол ничего, кроме большого блюда вареных овощей без масла и сала — того, что осталось от обеда ломовых извозчиков.

Проголодавшийся фермер ел с большим аппетитом и не жаловался, поскольку найти в доме что-нибудь повкуснее не надеялся, а в этом блюде отварных овощей видел не что иное, как достижение хорошей стряпни.

Но Маленькому Жану все представлялось несколько иначе, поскольку он-то видел рыбу, зажаренную индейку, пирог, пирожные, сладкие пирожки и кремы и знал, что стоит открыть дверцу печи — и все это можно будет извлечь оттуда.

Маленький Жан спрятал под стол свой мешок с лошадиной шкурой, которую он намеревался продать в городе. На мешок он поставил ногу, и, поскольку овощи были ему не по вкусу, а мысли его были сосредоточены на том, каким образом извлечь из печи припрятанные там яства, он невольно надавил ногой на мешок.

Шкура заскрипела.

— Тише! — сказал фермер.

— Что там такое? — поинтересовался Маленький Жан.

Стало тихо.

Маленький Жан снова надавил ногой на мешок.

Шкура снова заскрипела.

Фермер увидел, откуда исходил звук.

— Что там у тебя в мешке? — спросил он у гостя.

— Да не обращайте внимания, — ответил Маленький Жан. — Это волшебник.

— Как, неужели волшебник?

— Да.

— Ты держишь в мешке волшебника?

— А почему бы и нет?

— Он что, жалуется?

— Это он со мной разговаривает.

— И что же он говорит?

— Он на своем языке советует мне не есть эти мерзкие овощи без масла и сала, поскольку он поместил в печь разные вкусные яства, предназначенные нам на ужин.

— Ну и ну! — воскликнул фермер. — Если это правда, то твой волшебник — славный человек.

— Сейчас вы сами это увидите.

— А если он врет?

— Проверить это пара пустяков; но мой волшебник никогда не врет.

II

Маленький Жан говорил таким уверенным тоном, что фермер направился прямо к печи и открыл дверцу.

Увидев все те яства, какие его супруга спрятала в печи, он остолбенел.

Что же касается женщины, то она не осмелилась произнести хотя бы словечко и поспешила выставить на стол все, что находилось в печи, и изголодавшиеся мужчины принялись жадно есть.

Однако запивать такие лакомства плохоньким винцом было грустно.

Поэтому хитрец снова придавил ногой свой мешок, и тот снова скрипнул.

— Ну, что там еще? — спросил фермер, повеселевший благодаря превосходному ужину, который к тому же ничего ему не стоил.

— Дело в том, что этот болтливый волшебник никак не хочет замолчать.

— А зачем же ему молчать, если он высказывается так удачно?

Поощренный волшебник издал тот же звук.

— И что же он говорит? — поинтересовался фермер, не понимавший подобной речи.

— Он сообщает мне, — пояснил Маленький Жан, — что в углу напротив печи, как будто в придачу к рыбе, пирогу и жареной индейке, припрятаны три бутылки отменного вина, которые только и ждут, чтобы их осушили.

— Посмотри-ка там, женушка, посмотри-ка! — весело воскликнул фермер.

И женщине пришлось взять эти бутылки и наполнять вином стаканы двух сотрапезников.

Фермер пил много и все больше и больше веселел; и очень ему захотелось самому иметь в своем распоряжении такого волшебника.

— А может ли он заставить появиться самого дьявола? — спросил он у своего собутыльника.

— Ну уж! — хмыкнул Маленький Жан. — Вы слишком многого хотите.

— А все-таки, спросите у него, сможет ли он это сделать, — настаивал фермер.

— А вы не боитесь?

— Я?! Да вы что?! Когда вино ударяет мне в голову, я не боюсь ничего. Ну, так может ли он? Может?

— Мой волшебник может сделать все, что я пожелаю. Не так ли? — спросил Маленький Жан, посмотрев под стол и придавив мешок так, что тот громко скрипнул.

— Ну как? — спросил фермер, сгорая от любопытства.

— Что значит — "ну как"? Вы разве не слышали?

— Слышать-то слышал, но ничего не понял.

— Ах да! Тут вы правы; так вот, он ответил, что для него нет ничего легче.

— В таком случае, скорей за дело!

— Дорогой друг, дьявол столь уродлив, что нам лучше его не видеть.

— Но я-то ведь не баба!

— Все равно; скажите, к примеру, есть ли вещь или человек, ненавистные вам больше всего на свете?

— Да, есть: это все церковные сторожа вообще, а церковный сторож из деревни Нидербронн в особенности.

А именно церковный сторож из Нидербронна и прятался в сундуке.

— Так вот, дьявол явится вам в облике церковного сторожа из Нидербронна.

— Хорошо, но пусть он не подходит ко мне слишком близко, а то я за себя не ручаюсь.

— Согласен; в таком случае велите вашей супруге поднять крышку сундука.

— Клодина? Да она никогда не осмелится на это! Не так ли, Клодина?

— О нет! — откликнулась фермерша.

И ее зубы застучали от страха.

— В таком случае, — заявил Маленький Жан, — я это сделаю сам.

— Только не очень высоко поднимайте крышку, а то он убежит.

— О, будьте спокойны!

Фермер от любопытства вытянул шею; что же касается фермерши, которая стояла, опершись на кресло, то можно было подумать, что она близка к обмороку, таким бледным стало ее лицо и так дрожали у нее колени.

Маленький Жан приподнял крышку сундука.

— Ну, смотрите, — сказал он, — разве это не точное подобие церковного сторожа из Нидербронна?!

— Фу! — выдохнул фермер. — Смотреть страшно!

Опасаться, что дьявол попытается убежать, не приходилось: он, словно приклеенный, лежал, распластавшись, на дне сундука.

Маленький Жан опустил крышку.

— Ну а теперь давайте выпьем, — предложил он. — Не знаю как у вас, а у меня, как увижу дьявола, сразу же возникает жажда.

И оба друга, велев Клодине, так и не сумевшей унять дрожь, наполнить им стаканы, чокнулись, послав дьявола к церковным сторожам, а церковных сторожей — к дьяволу.

— Продал бы ты мне своего волшебника! — предложил фермер.

— Э-э, нет, не могу, — ответил ему собутыльник. — Сами подумайте, какую пользу он мне приносит.

— Что ж, тогда возьми с меня сколько хочешь.

Затем, понизив голос, фермер добавил:

— Знаешь, я богат, куда богаче, чем полагают.

— Да, но я-то продал бы его вам только в том случае, если обеднел бы сам, — ответил Маленький Жан.

— А если я заплачу тебе так много, что обогащу тебя? Вот, даю тебе целую меру серебряных монет.

— Послушай, — сказал Маленький Жан, — поскольку ты был ко мне добр, поскольку ты меня приютил, когда я ночевал под открытым небом, что ж, я сделаю для тебя то, чего не сделал бы ни для кого другого. Ты получишь моего волшебника за такую меру серебра, какую можно удержать в руках.

— Согласен.

— Однако погоди.

— В чем дело?

— Я хочу в придачу к серебру этот старый сундук.

— Отдам его с радостью! Наверное, дьявол все еще там.

— Сейчас увидим.

— Э-э, по правде сказать, не надо: с меня хватит! Уж слишком он уродлив.

Фермер дал Маленькому Жану полную меру серебра и взамен получил мешок с лошадиной шкурой.

Фермер одолжил гостю повозку, запряженную двумя лошадьми, чтобы погрузить на нее серебро и сундук, — так он был доволен сделкой.

— Прощай, Никола! — сказал Маленький Жан.

И он уехал, располагая повозкой, парой лошадей, деньгами и сундуком, в котором все еще находился церковный сторож.

На выезде из леса протекала широкая и глубокая река; остановившись на середине моста через нее, Маленький Жан произнес:

— Ей-Богу, не стоило мне просить у Никола этот старый сундук. Он ни на что не пригоден и даже пустой весит столько, словно набит камнями. Брошу-ка его в воду: если он останется на поверхности и приплывет домой — тем лучше; если же он протекает, тем хуже для него; мне-то все равно.

И он приподнял сундук, как будто вознамерился бросить его в воду.

Действовал так Маленький Жан из хитрости, с тем чтобы напугать церковного сторожа.

Тот и в самом деле испугался, да так, что завопил:

— Остановись, Маленький Жан, остановись на минутку, черт побери! И прежде всего позволь мне выбраться отсюда!

— Э, как бы не так! — откликнулся хитрец, усевшись на сундук. — Поскольку дьявол все еще внутри, утопим дьявола, и все на земле пойдет на лад!

— Я не дьявол! — продолжал вопить несчастный узник. — Я церковный сторож из Нидербронна. Не топи меня, Маленький Жан, и я тебе дам полную меру серебра.

— Тогда дай мне расписку, — сказал Маленький Жан и просунул карандаш с бумагой сквозь замочную скважину сундука.

Несколько минут спустя расписка вышла из сундука тем же путем, каким она в него вошла.

— Вот, держи, — промолвил церковный сторож.

Маленький Жан прочел:

"Я признаю, что должен Маленькому Жану полную меру серебряных монет…"

— Ты забыл написать "насыпанных с верхом", — заявил Маленький Жан.

— Сейчас же допишу, — заверил его церковный сторож.

— Итак, — продолжил Маленький Жан, — "насыпанных с верхом"?

— Да, да.

— "… которые я ему отмерю, как только он доставит меня домой живым и невредимым".

Дата была проставлена, а под датой стояла подпись: долговое обязательство было составлено по всем правилам.

Маленький Жан открыл сундук, сторож выпрыгнул наружу, и они вдвоем бросили сундук в воду.

Достигнув противоположного берега реки, повозка покатила по единственной дороге, которая вела к деревне Нидербронн.

Маленький Жан высадил церковного сторожа у порога его дома и сам спрыгнул на землю.

Церковный сторож, как и обещал, дал ему полную меру серебряных монет.

Маленький Жан завязал концы рукавов своейкуртки и насыпал в нее две меры серебра.

После этого он возвратился к себе домой.

"Ей-Богу, — сказал себе Маленький Жан, — моя лошадь отлично окупилась".

И он выложил свое серебро посреди комнаты.

"Вот что испортит настроение Большому Жану, — добавил хитрец, — когда он узнает, какую хорошую он сослужил мне службу, убив мою бедную лошадь! Однако мне кажется, что оба мои мошенника отмерили мне серебра весьма скупо".

И, позвав мальчишку, он послал его к Большому Жану одолжить у того мерку.

"Да что там ему мерить? Какого черта он просит меня одолжить ему мерку? — спрашивал себя Большой Жан.

И, чтобы разобраться, в чем тут дело, он вымазал смолой донышко мерки, чтобы к ней прилипла частица того, что будет отмерять Маленький Жан.

Все произошло так, как и предвидел Большой Жан. Маленький Жан, который не подозревал о подвохе, а если и подозревал, то не имел ничего против, чтобы его бывший компаньон узнал о выпавшем на его долю большом богатстве, Маленький Жан и не подумал посмотреть на дно мерки; так что Большой Жан нашел там три приклеившиеся новенькие серебряные монеты достоинством в восемь грошей.

— О-хо-хо! Что ж это такое? — удивился Большой Жан. — Наверное, Маленький Жан разбогател, если он меряет серебро ведрами!

И он помчался к Маленькому Жану.

Серебряные монеты все еще лежали у того посреди комнаты.

— Где ты нашел столько серебра? — спросил оторопевший богач.

— Такова цена шкуры моей лошади, которую я продал вчера вечером, — ответил Маленький Жан.

— Честное слово?

— Честное слово!

Маленький Жан не лгал.

Правда, серебро, принадлежавшее церковному сторожу, было здесь перемешано с серебром фермера. Однако и то, и другое появилось у хитреца благодаря продаже лошадиной шкуры.

— Кажется, тебе за нее очень щедро заплатили.

— Да эта шкура просто бесценна! Какую службу ты мне сослужил, сам того не подозревая, тем, что убил животное, которое живым не стоило и десяти экю, а околев, принесло мне больше трех тысяч.

— И кому же ты ее продал?

— Фермеру, что живет на опушке леса. Если захочешь что-нибудь ему продать, спроси Никола.

— Да, — сказал Большой Жан, — у меня как раз есть кое-что ему продать.

— Вот те на! — откликнулся Маленький Жан. — Как же все здорово сходится! Он предоставил мне на время свою повозку и двух своих лошадей сверх нашей договоренности. А у тебя сараи переполнены овсом и сеном. Так накорми его лошадей и доставь их ему вместе с повозкой. Он тебя вознаградит за это.

— Это меня устраивает, — согласился Большой Жан.

И он увел повозку.

Возвратившись домой, он взял топор, пошел прямо в свою конюшню, убил четырех своих лошадей, снял с них шкуры, высушил их на изгороди, а затем, положив эти четыре шкуры на телегу, отправился в город.

Был как раз базарный день.

— Лошадиные шкуры! Лошадиные шкуры! — выкрикивал Большой Жан.

На его зов сбежались сапожники и кожевники.

— Почем шкуры? — спросили они.

— Две меры серебряных монет, насыпанных с верхом, — ответил Большой Жан.

Сначала все подумали, что он пьян.

Однако, поскольку Большой Жан твердо держался на ногах, а язык его ничуть не заплетался, стало ясно, что говорит он вполне серьезно.

— Ты что, сошел с ума? — сказали Большому Жану кожевники и сапожники. — Неужели ты думаешь, что у нас серебро водится ведрами?!

— Продаются лошадиные шкуры! Продаются лошадиные шкуры! — продолжал выкрикивать Большой Жан.

И всем, кто просил назвать их цену, он продолжал отвечать:

— Две меры серебряных монет, насыпанных с верхом.

— Да он вздумал посмеяться над нами! — воскликнули сапожники.

— И над нами тоже, — вторили им кожевники.

И кожевники, вооружившись своими кожаными фартуками, а сапожники — своими треножниками, как следует поколотили Большого Жана.

Тот стал звать к себе на помощь.

Среди любопытных, сбежавшихся на его вопли, был и фермер Никола.

Он узнал лишь своих лошадей и свою повозку.

И, вспомнив, как его обманул тот, кому он одолжил свою повозку и своих лошадей, он закричал:

— Ах ты, разбойник! Ах ты, плут! Ах ты, мошенник!

И в свою очередь обрушил на Большого Жана удары своего кнутовища.

Тут бедняга бросил свою торговлю и, оставив на поле боя двух лошадей и повозку фермера, в которой лежали четыре лошадиные шкуры, бросился со всех ног вон из города, но не настолько быстро, чтобы не быть жестоко избитым.

— Ну-ну! — произнес он, добравшись домой. — Маленький Жан поплатится за это, я убью его!

III

И вот случаю было угодно, чтобы в то время, когда Большой Жан замышлял свое злодеяние, старая бабушка Маленького Жана, которой незадолго до этого исполнилось восемьдесят лет, умерла в своей комнате, располагавшейся рядом с комнатой внука.

Она была очень недоброй по отношению к бедному Маленькому Жану, больно била его, безжалостно хлестала плетью, сажала его ни за что, ни про что на хлеб и воду; однако Маленькому Жану, человеку добросердечному, все это не помешало искренне скорбеть о ее смерти, которую он, ввиду весьма преклонного возраста бабушки, все же должен был бы ожидать.

И вот, забрав старушку из ее ледяной постели, он положил ее в свою собственную теплую постель, чтобы увидеть, не вернет ли ее к жизни такое тепло.

Сам же он устроился в темном уголке на стуле, чтобы заснуть сидя, как это уже не раз с ним бывало.

Но, как можно догадаться, спал он не очень-то крепко; поэтому неудивительно, что ночью, услышав, как открывается дверь, он проснулся и открыл глаза.

И тут он увидел нечто устрашающее.

Он увидел бледного, как смерть, Большого Жана, входившего на цыпочках и с топором в руке.

Хотя комната освещалась только луной, пришелец, хорошо знавший, где находится кровать Маленького Жана, направился прямо к ней и ударом топора раскроил череп старушки, будучи уверен, что убивает своего удачливого компаньона.

— Вот тебе, получай, — пробормотал он, — больше ты не сможешь насмехаться надо мной.

И он вернулся в свое жилище.

"О, какой же это злой человек, — подумал Маленький Жан. — Он хотел меня убить! Какое счастье для бабушки, что она была уже мертва; если бы не так, он бы, клянусь, ее прикончил".

Остаток ночи, не желая, а вернее не осмеливаясь спать, Маленький Жан обдумывал замысел, который он намеревался осуществить на рассвете.

Он облачил покойницу в праздничные одежды, спрятал под ее самым красивым чепчиком рану на лбу, нанесенную Большим Жаном, взял на время лошадь у своего соседа слева, запряг ее в повозку, которую ему одолжил его сосед справа, посадил в нее покойницу, прислонив к боковой решетке, чтобы она по дороге не упала, и затем отправился в сторону леса.

Около девяти утра он остановился перед большим постоялым двором, чтобы чем-нибудь там перекусить.

У хозяина постоялого двора имелось много, очень много денег — куда больше, чем у фермера, и куда больше, чем у церковного сторожа. В свое время, начиная свое дело, он обратился за помощью к отцу Маленького Жана, и тот, чтобы помочь приятелю построить постоялый двор, одолжил ему большую сумму, не позаботившись взять у него расписки.

Когда его отец умер, Маленький Жан, знавший об этом денежном долге, потребовал у хозяина постоялого двора вернуть взятую взаймы сумму; но тот приставил кончик большого пальца правой руки к кончику носа, а остальными четырьмя пальцами изобразил вращение крыльев ветряной мельницы, а это во всех странах мира означает одно: "Если ты, парень, на это рассчитывал, значит, у тебя не все дома".

Маленький Жан не считал себя потерпевшим поражение и настаивал на своем; но тогда хозяин постоялого двора сделал другой жест, не менее выразительный, чем первый, к тому же использовав для этого обе руки.

В правую руку он взял хлыст из бычьих жил, а левой указал своему кредитору на дверь.

И поскольку Маленький Жан знал о чрезвычайно буйном нраве своего обидчика, а себя не чувствовал достаточно сильным для того, чтобы справиться с ним, он отправился в указанном ему направлении и скрылся из виду.

С того дня Маленький Жан десять раз виделся с хозяином постоялого двора, но никогда с ним ни о чем не говорил, что не мешало ему с сожалением вспоминать о деньгах, которые тот был должен его отцу.

И вот, как уже было сказано, Маленький Жан остановился перед дверью этого вспыльчивого и бессовестного человека.

Он бодро вошел в дом.

— Добрый день, Маленький Жан, — поприветствовал его хозяин. — Раненько ты, черт побери, пустился сегодня в путь; сразу видно, что у тебя за душой ни гроша, бедный мой мальчик.

— Да, — подтвердил гость, — и я вправду сегодня с утра в пути, потому что провожаю бабушку в город; что же касается моего кошелька, то тут вы ошибаетесь: вот смотрите — серебряная монета в два гроша. Так что подайте мне бутылку мозельского вина и пару стаканов, чтобы мы пропустили по глотку с доброй старушкой.

Хозяин рассмотрел монету и, убедившись, что она из серебра высокой пробы, положил ее к себе в карман, намереваясь сдачу дать позже, и спустился в погреб за заказанной бутылкой.

Откупорив принесенную им бутылку, хозяин постоялого двора наполнил два стакана.

Маленький Жан поднес стакан к губам.

— Эй, — обратился к нему хозяин, — а ты не хочешь отнести стаканчик своей бабушке?

— Хорошо, — промолвил Маленький Жан, — но, по-моему, вас, метр Клаус, жажда мучает сильнее, чем ее.

— Да, уж, — подтвердил трактирщик, — я и в самом деле испытываю жажду.

— Ну что ж, значит этот стакан вам за мой счет, — сказал Маленький Жан, чокаясь своим полупустым стаканом со стаканом полным.

Клаусу не надо было повторять предложение. Он очень любил пить собственное вино, если за него платил кто-нибудь другой. Поэтому он взял стакан и осушил его одним глотком.

— Ах, — сказал гость, — вы выпили его так быстро, что, должно быть, не очень-то утолили свою жажду; давайте еще стаканчик, метр Клаус.

И он во второй раз наполнил ему стакан, который хозяин выпил на этот раз не столь поспешно, но с не меньшим удовольствием.

Стаканы были большими, так что в бутылке ничего не осталось.

— Экая странность, — заявил метр Клаус, рассматривая бутылку на свет, — бутылка уже пуста!

— В таком случае, — предложил Маленький Жан, — не давайте мне сдачу с моих двух грошей и сходите за второй бутылкой, а то и за двумя; ведь, если я правильно считаю, за мои деньги мне полагается еще две бутылки.

— Черт возьми! Ты хорошо умеешь считать, парень, — заметил трактирщик.

— Да, черт побери! — подхватил Маленький Жан. — Если особо нечего считать, приходится считать правильно.

— Верно сказано, парень, верно сказано, — одобрил трактирщик, спускаясь в погреб, откуда он вышел через минуту с двумя бутылками.

Эти две бутылки метр Клаус опустошил почти полностью — остался только один стакан вина, так что от выпитого кровь бросилась ему в голову и глаза вылезли из орбит.

В то же время он сжал кулаки и заявил, что если сейчас кто-нибудь вздумает искать с ним ссоры, то этому наглецу придется пережить неприятные минуты.

Но у Маленького Жана не было никакого желания ссориться с трактирщиком.

Не затем он пришел сюда.

Клаус вознамерился опрокинуть последний стаканчик, оставшийся в третьей бутылке, но Маленький Жан остановил его.

— А разве старой бабушке не нужно пропустить стаканчик? — сказал он. — Мне кажется, она довольно давно его ждет.

— Ты прав, — согласился трактирщик, выливая остаток вина в стакан, — возьми и отнеси ей это.

— Ох! — воскликнул хитрец, притворно споткнувшись. — Что-то я нетвердо держусь на ногах; вы меня очень обяжете, метр Клаус, если сами отнесете ей угощение: вы-то человек крепкий.

— Э, только отпетый лентяй отказался бы исполнить такую пустяковую просьбу. Да, сейчас я отнесу стаканчик вина твоей старой бабушке, и если он ее не согреет, значит, у нее в животе ледышка.

И метр Клаус пошел к старой бабушке, сидевший в повозке.

— Держите, матушка, — сказал он, — вот вам стаканчик мозельского вина, присланный вашим внуком. Выпейте его, и оно вам наверняка понравится.

Но старушка не ответила ни слова и осталась неподвижной.

— Эй, вы что, не слышите меня? — изо всех сил стал кричать хозяин постоялого двора. — Повторяю: вот стаканчик мозельского вина, присланный вашим внуком.

Но, как ни громко он кричал на этот раз, старушка отвечала ему ничуть не больше, чем прежде.

И в третий раз он повторил те же самые слова, выкрикивая их еще громче, а поскольку старушка не шевельнулась и не ответила ему, он воскликнул:

— Ах ты, старая упрямица, сейчас я тебе покажу, как насмехаться надо мной.

И он запустил ей в голову стакан с вином.

Удар был таким сильным, что старушка потеряла равновесие и, скользя вдоль решетчатой стенки, завалилась на бок.

— О Господи! — воскликнул Маленький Жан, шедший на цыпочках за трактирщиком. — Ты же убил мою бабушку! Посмотри-ка на дыру, которую ты проделал в ее лбу.

И он схватил Клауса за шиворот, крича:

— Я не дам тебе уйти!

— Какое несчастье! — воскликнул мгновенно протрезвевший трактирщик, поднимая руки к небу. — Увы, все это из-за моей горячности, но сердце мое тут ни при чем. Меня надо простить, малыш, принимая во внимание то, что бабушка была очень старенькой и она все равно вскоре умерла бы естественной смертью.

— Несчастный! — возразил Маленький Жан. — Она прожила бы лет двести; ты же видишь: она была во цвете лет. Пошли к судье! К судье!

— Промолчи, Маленький Жан, — взмолился Клаус, — и я дам тебе полную меру серебряных монет.

— С верхом?

— С верхом, — подтвердил Клаус.

— Ну что ж, иди за мерой серебра, — согласился хитрец, — но, по совести говоря, моя бабушка стоила большего.

И Маленький Жан взял у Клауса меру серебряных монет, насыпанных с верхом, и весьма достойно похоронил свою бабушку.

Эта мера в полтора раза превышала по стоимости ту сумму, которую отец Маленького Жана дал взаймы метру Клаусу.

Но при этом следует помнить, что и проценты набегали целых десять лет.

IV

Когда Маленький Жан вернулся к себе домой, он во второй раз послал к Большому Жану того же самого мальчишку с просьбой снова одолжить ему мерное ведро, поскольку у него есть надобность кое-что измерить.

— Как, — вырвалось у Большого Жана, — разве я его не убил? Надо самому в этом убедиться.

И потому он самолично понес мерку Маленькому Жану.

В доме у него он увидел все то серебро, которое отмерил хитрецу хозяин постоялого двора.

— Да где же ты опять раздобыл все это серебро? — спросил Большой Жан, от удивления широко раскрыв глаза.

— Послушай-ка, Большой Жан, — обратился к нему Маленький Жан, — ты, думая, что убиваешь меня, на самом деле убил мою бабушку: тогда я продал покойницу, и за нее мне дали все то серебро, которое ты здесь видишь.

— Неужели все то серебро, которое я здесь вижу, тебе дали за твою бабушку?

— Да; похоже, в этом году старухи в большой цене.

— Отлично! — сказал Большой Жан. — У меня есть слабоумная бабушка; все кругом говорят: "Для этой доброй славной женщины умереть было бы счастьем!" Я ее убью и продам покойницу.

И Большой Жан, вернувшись домой, взял тот же самый топор, каким он убил своих лошадей и бабушку Маленького Жана, раскроил голову своей бабушке, положил ее тело в повозку и направился прямиком к ближайшему городскому аптекарю.

Он остановился перед аптекой и, не сходя с повозки, стал кричать:

— Эй, господин аптекарь! Эй!

Аптекарь стоял на коленях. А что он делал в такой позе, об этом история умалчивает.

Аптекарь услышал, что его зовут.

— Хорошо, хорошо, сейчас иду, — откликнулся он, — через минутку я буду свободен.

Но Большой Жан торопился: он спрыгнул с повозки и вошел в аптеку через парадную дверь как раз в тот миг, когда аптекарь вернулся туда через дверь задней комнаты.

— Что вам угодно, мой друг? — спросил он у посетителя.

— Господин аптекарь, я хочу продать вам мою старую бабушку, — ответил тот.

— Вашу старую бабушку? И что по-вашему, мой дорогой друг, я должен буду делать с такой слабоумной старушкой?

— Ее уже нет, — заявил Большой Жан.

— Как это ее нет?

— Она умерла.

— Господь Бог выказал милосердие по отношению к несчастной!

— Это не Господь Бог выказал подобное милосердие, а я, — возразил Большой Жан.

— Неужели вы?

— Да, я ее убил.

— Зачем же?

— А затем, чтобы продать ее тело за меру серебра.

— Меру серебра за тело старухи?

— Нуда! Это та цена, за какую Маленький Жан продал тело своей бабушки.

— Друг мой, вы рассказываете мне сказки, — заявил аптекарь.

— Сказки?

— Да, сказки, и это большое счастье для вас; ведь если бы вы убили свою бабушку, как вы это утверждаете, то, не говоря уж о том, что за ее тело вы не получили бы и одного экю, вас арестовали бы жандармы, следственный пристав возбудил бы против вас уголовное дело, судьи вынесли бы вам смертный приговор, а палач отрубил бы вам голову.

— Вот так-так! — воскликнул богач, смертельно побледнев. — Стало быть, вы говорите, что все произошло бы таким вот образом?

— Точь-в-точь.

— А вы не шутите?

— Нет, не шучу.

— Честное слово?

— Честное аптекарское слово.

— Ну и ну! — произнес Большой Жан, усаживаясь в повозку. — К счастью, бабушку мою никто не видел.

Затем, повернувшись к аптекарю, он добавил:

— Вы правы, это было просто шуткой.

И он пустил свою лошадь галопом, возвратился домой, положил покойницу в постель, отодрал от потолка кусок штукатурки, бросил его сверху на голову трупа и выбежал с криком:

— На помощь! На помощь! Моя бабушка погибла вследствие несчастного случая!

А так как у Большого Жана не было причины убивать собственную бабушку, которая была бедна и потому не оставила внуку никакого наследства, по поводу этой смерти не стали проводить разбирательство, тем более что старушке уже исполнилось, между прочим, восемьдесят два года, а это явно превышало обычную продолжительность жизни женщин.

Тем не менее, когда покойницу выносили из дома, чтобы ее похоронить, негодяй промолвил:

— Ты мне за это заплатишь, Маленький Жан!

И, воспользовавшись моментом, когда вся деревня шла в похоронной процессии, он взял самый большой мешок, какой смог найти у себя дома, и направился к Маленькому Жану.

— Ну-ну, — сказал он ему. — Так ты снова посмеялся надо мной, господин шутник! Посмеялся во второй раз. Сперва ты вынудил меня убить моих лошадей, а теперь — мою бабушку. Но в третий раз, клянусь, ты меня не проведешь!

И в ту минуту, когда Маленький Жан менее всего ожидал подвоха, он накинул ему на голову мешок, натянул его на тело своего недруга, обвязал мешок веревкой и, взвалив его себе на спину, крикнул:

— А теперь препоручи свою душу Богу, так как я сейчас брошу тебя в реку!

Это предупреждение отнюдь не успокоило Маленького Жана, который, впрочем, и не думал, что Большой Жан поместил его в мешок, чтобы оказать ему любезность.

От дома Маленького Жана до реки было далеко, а весил он несколько больше, чем перышко; поэтому не было ничего удивительного в том, что, проходя по дороге мимо церкви и слыша пение прихожан и звуки органа, Большой Жан решил воспользоваться случаем и сотворить по пути короткую молитву.

А потому он поставил мешок около двери и вошел в церковь.

Его неосторожность оправдывалась тем, что Маленький Жан никак не мог бы выбраться из мешка и к тому же на паперти никого не было.

— Увы, увы! — вздыхал Маленький Жан, без конца ворочаясь в мешке.

Но он мог лишь еще раз произнести "Увы", будучи не в силах высвободиться из своих пут.

Как раз в это время мимо проходил скототорговец. То был старый грешник, проведший весьма бурную молодость. По слухам, его первое ремесло состояло в том, чтобы устраивать засады в самых отдаленных и самых густых чащах Шварцвальда. Насчет причин, заставлявших его устраивать засады, существовали самые различные мнения: одни говорили, что он хотел убивать только оленей, ланей и вепрей Великого герцогства Баденского; другие утверждали, что, наоборот, он стрелял во всех, кто двигался перед его глазами, в людей и животных, и что от животных он оставлял себе шкуры, а у людей забирал кошельки.

В конце концов наступило время, когда он отказался от такого ремесла, чтобы заняться торговлей скотом. Однако, сколь бы почтенным ни считалось его новое занятие, легко было заметить, что на совести старика лежит тяжкий груз, бремя которого с каждым годом становилось для него все тяжелее.

И вот один из быков, которых он погонял, толкнул мешок с Маленьким Жаном и опрокинул его.

— Увы, увы! — вскричал Маленький Жан, решивший, что настал его смертный час. — Я еще слишком молод, чтобы войти в Царство Небесное!

— А я при своих страшных грехах, — откликнулся погонщик быков, — слишком стар, чтобы когда-нибудь войти в него!

— Кем бы ты ни был, — взмолился Маленький Жан, — развяжи мешок, займи мое место, и, я ручаюсь, через четверть часа ты окажешься в Царстве Небесном!

— Что ж, я тебе верю, — отозвался скототорговец.

— Даю тебе слово Маленького Жана, — подтвердил пленник с убежденностью обращенного, которая не оставила и тени сомнений у старика, жаждущего спасти свою душу.

Скототорговец развязал мешок, помог узнику выбраться оттуда, занял его место, попросив Маленького Жана крепко завязать мешок вверху, чтобы никто не заметил подмены.

Маленький Жан постарался и сделал настоящий гордиев узел.

— Не оставляй скотину без внимания! — крикнул из мешка старик.

— Будь спокоен, — ответил ему бывший узник.

И он погнал стадо перед собой.

Он едва успел повернуть за угол улицы, как из церкви вышел Большой Жан и взвалил мешок себе на плечи. Вес худощавого старика составлял не более двух третей веса Маленького Жана.

Однако Большой Жан решил, что пребывание в церкви придало ему новые силы.

— Смотри-ка, он стал очень легким, — удивился Большой Жан. — Наверное, дело тут в том, что я слушал духовное пение.

И он зашагал к реке, выбрал там широкое и глубокое место, бросил в воду мешок со скототорговцем и крикнул ему вдогонку, не сомневаясь, что обращается к Маленькому Жану:

— Ну, уж на этот раз ты меня не проведешь!

После чего он отправился к себе по проселочной дороге, сокращавшей ему путь домой почти на целое льё.

И тут он внезапно увидел перед собой Маленького Жана, который, будучи вынужден двигаться со стадом по широкому тракту, гнал перед собой своих быков, коров и овец.

— Как это понять?! — вскричал изумленный Большой Жан. — Разве я тебя не утопил?

— Нет, не утопил, — ответил Маленький Жан. — Ты меня бросил в воду, это правда, но…

— Что "но"?

— … но едва я коснулся дна реки, мешок развязался и я оказался посреди великолепнейшего луга.

— Да ну! — вырвалось у Большого Жана.

— Это еще не все, — продолжал Маленький Жан. — Русалка, вся в голубом, в тростниковой короне на голове, взяла меня за руку и, помогая выбраться из мешка, спросила:

"Это ты, Маленький Жан?"

"Да, барышня, — ответил я. — Однако позволено ли узнать, с кем я имею честь говорить?"

"С одной из дочерей речного царя, поручившего мне предложить тебе в дар вот то отличное стадо, что мирно пасется в этой долине".

Я огляделся и увидел не только стадо, предложенное мне дочерью речного царя, но и много чего другого, что привело меня в восхищение.

Прежде всего, я увидел, что по дну реки пролегает большая дорога, по краям которой росли деревья и цветы и по которой обитатели реки двигались к морю; обитатели же моря поднимались по ней вверх. Вся дорога была запружена ими, направлявшимися в противоположные стороны: кто шел пешком, кто ехал верхом, а кто — в коляске; шагали они по траве, сплошь усеянной мелкими голубыми цветочками; рыбы самой разнообразной окраски — серебристо-золотистые, пурпурные и голубые, плавая в воде, скользили вдоль увитых цветущими растениями решеток, словно птицы в воздухе. Ах, Большой Жан, ты даже вообразить не можешь, какие там необычные обитатели и какой там великолепный скот!

— Однако, — спросил Большой Жан, — если там все так прекрасно, почему ты там не остался?

— Подожди, сейчас поймешь, — сказал Маленький Жан. — Прежде всего я обратил свое внимание на дочь речного царя… Поскольку она была ко мне очень добра, я спросил у нее, не хочет ли она стать моей женой. Она мне ответила, что с большой радостью примет мое предложение, но, поскольку у меня еще живы отец и мать, мне следует взять у них благословение. С этим нельзя было спорить, и я сказал, что еще вернусь за ней, а она в ответ на это промолвила:

"Знаешь, для того чтобы они поверили твоим словам, пригони-ка им это стадо и скажи, что это подарок от их невестки".

Вот я и ушел, чтобы отогнать стадо к моим родителям и взять свои бумаги, необходимые для женитьбы на дочери речного царя. Так что не задерживай меня, Большой Жан; ты же понимаешь, как я спешу: ведь какой-нибудь парень покрасивее меня свалится в воду, дочь царя влюбится в него и выйдет за него замуж. Разве я могу упустить такую женитьбу? Правда, я мог бы отыграться, женившись на одной из ее сестер.

— Так у нее есть сестры? — заинтересовался Большой Жан.

— Целых восемь!.. Если не ошибаюсь, у речного царя девять дочерей.

— Ты можешь похвалиться, что родился в рубашке, — вздохнул Большой Жан.

Маленький Жан, приняв самодовольный вид, не удостоил собеседника ответом.

— Как ты думаешь, — продолжал Большой Жан, — если бы в реку бросили меня, удалось бы мне жениться на одной из дочерей речного царя?

— О, в этом я не сомневаюсь, — воскликнул Маленький Жан. — Ведь ты парень куда более видный, чем я.

— В таком случае окажи мне услугу, Маленький Жан.

— Охотно.

— Поскольку я умею плавать, то, если меня просто бросить в воду, я, скорее всего, не пойду на дно.

— А да, это вполне вероятно.

— Помести-ка меня в мешок и брось меня в воду!

— С удовольствием, но ты слишком тяжел. Я не смогу тащить тебя до самой реки так, как ты изволил нести меня.

— Мы пойдем вместе до моста.

— Но это меня очень задержит, Большой Жан, — заметил хитрец, изображая нерешительность.

— Это так, но ты ведь сделаешь одолжение другу.

— Твоя правда, — согласился Маленький Жан, — и как раз это меня и убеждает. Хотя, погоди-ка!

— Что такое?

— Смотри, чтобы в тебя не влюбилась моя невеста!

— Тогда назови ее имя.

— Ее зовут Коралина.

— Что ж, на этот счет можешь быть спокоен.

— Честное слово?

— Слово Большого Жана.

— В таком случае, идем, — сказал Маленький Жан, — но поторопимся.

— Ну, уж я-то тебя не задержу, — заверил Большой Жан и ускорил шаг, устремляясь к мосту.

Но, ступив на мост, Маленький Жан воскликнул:

— Ах, это невозможно!

— Почему же невозможно?

— Почему? Да потому что я забыл мешок на дне реки; ты же никогда не пойдешь ко дну, поскольку умеешь плавать, а встретить дочерей речного царя можно только на дне.

— Есть одно средство, — сказал Большой Жан.

— Какое?

— Привяжи мне камень на шею.

— Да, но руки у тебя остануться свободными, и ты избавишься от камня; давай-ка лучше вернемся домой и там возьмем мешок.

— Так мы потеряем много времени.

— Проклятие! Ты ведь прав.

— Послушай, свяжи мне руки за спиной.

— Это разумно, — согласился Маленький Жан.

— Дочь речного царя развяжет мне их.

— Ах, — вздохнул Маленький Жан, качая головой, — ей-Богу, ты решительно умнее меня, Большой Жан.

— У меня всегда найдется хорошая мысль, — не без самодовольной улыбки заявил Большой Жан. — Давай, давай, свяжи мне руки и привяжи мне камень на шею.

— Ты сам просишь меня об этом, не так ли?

— Да кто же еще, конечно, я сам!

— Ты не станешь ухаживать за Коралиной?

— От этого я воздержусь, — с насмешливой улыбкой пообещал Большой Жан.

— Ну что ж, если это тебя устраивает, бедняга Большой Жан, у меня нет причин тебе отказать.

С этими словами он связал Большому Жану руки за спиной и привязал к его шее камень, после чего тот сам взобрался на парапет моста.

— Теперь столкни меня, — попросил Большой Жан.

— Ты этого хочешь?

— Да.

— Ну что ж, приятного тебе путешествия! — воскликнул Маленький Жан.

И он столкнул Большого Жана в реку; тот с шумом упал в воду и, поскольку руки у него были связаны, а на шее у него висел камень, на поверхности воды он больше уже не появлялся.

Что же касается Маленького Жана, то он возвратился к себе домой вместе со стадом и, разбогатев, женился, но не на дочери речного царя, а на Маргарите, самой красивой девушке в деревне.

Урок этой истории, дорогие мои дети, заключается в том, что зло всегда приходит к тому, кто желал его другому.

КОРОЛЬ КРОТОВ И ЕГО дочь

I

На окраине одной венгерской деревеньки, такой маленькой, что ее названия не сыщешь ни на одной карте, стояла хижина, в которой жила бедная вдова со своим сыном.

Вдову звали Магда, а ее сына — Йожеф.

Крошечный фруктовый садик и простиравшееся за ним поле составляли все их богатство. Там они усердно трудились и на продаже фруктов и зерна зарабатывали кое-что на жизнь, конечно же немного, но ни мать, ни сын не требовали от жизни большего, чем даровал им в своей бережливой доброте Господь.

Йожеф всегда был хорошим сыном и набожным юношей; он нежно любил свою мать, заботился о ней, когда она состарилась, и — во всяком случае намеренно — никогда не причинял ей и малейшего огорчения.

Так он достиг двадцатилетнего возраста.

Это был красивый парень ростом в пять футов четыре дюйма, хорошего телосложения, с прекрасными вьющимися золотистыми волосами, какими художники-миниатюристы XVI века наделяли ангелов на страницах молитвенников. Его глаза, голубые, как небесная лазурь, отличались красивым разрезом, зубы — белизной, а цвет кожи, проступавший сквозь загар, свидетельствовал о свежести и здоровье, присущих молодости.

Йожеф всегда был весел и радостен; в воскресенье, после вечерни, он первым прибегал вслед за скрипачами, торопя их поскорее начать танцы, и покидал сельскую площадь только тогда, когда последний музыкант просовывал смычок под струны своей скрипки.

В будние дни все было совсем по-другому. В деревне не могли бы назвать работника, который сумел бы лучше, чем он, вспахать поле, перекопать сад, привить деревья или подрезать кусты роз; благодаря своему умению разумно распорядиться временем и обстоятельствами, он всюду успевал, и среди яблонь, грушевых и персиковых деревьев ухитрялся отыскать место, чтобы посадить цветы.

Нередко мать юноши предлагала ему помочь очистить от травы дорожки или грядки, но он со смехом забирал у нее тяпку и говорил:

— Матушка, когда вы взяли на себя труд сотворить такого большого парня, как я, Господь Бог пообещал дать вам отдых, как только этому парню исполнится двадцать лет. Теперь мне двадцать, так что можете спокойно отдыхать! А если вам не хочется расставаться со мной, тем лучше: присаживайтесь-ка здесь, и один ваш вид придаст мне сил.

И Магда, усевшись на траве, с любовью смотрела на своего Иожефа, который вновь принимался за работу, напевая какую-нибудь славную песню в честь Венгрии и королевы Марии Терезии, ибо он был не только хорошим ребенком для своей матери, но и хорошим сыном для своей родины.

И вот неожиданно случилось так, что Йожеф, вместо того чтобы, напевая, выходить по утрам из дому, напевая, работать, напевая, возвращаться домой и по возвращении, напевая, съедать кусок сухого черствого черного хлеба, сначала перестал петь, затем перестал работать и, наконец, перестал есть.

Он все время оставался в саду, и только в саду. Заставить его возвратиться домой было почти невозможно.

Особенно заметно это было по ночам, когда Йожеф, погруженный в свои мысли, неподвижно сидел в прилегавшей к стене дома беседке, увитой им виноградной лозой, чтобы его матушка, пока он работал, могла укрыться в тени и посматривать на сына, время от времени отрывая взгляд от молитвенника, единственной книги, которую они читали.

Это тревожило Магду все сильнее и сильнее; она видела, как ее бедный ребенок меняется на глазах, будучи телесно совершенно здоровым, и тревога матери только росла, потому что она понимала: у сына болезнь души.

Сначала изредка, затем часто и, наконец, почти всегда она следила за ним в саду; там она пряталась за каким-нибудь фруктовым деревом, покрытым листвой и отягощенным плодами, и видела, как ее бедный Йожеф в глубокой задумчивости не отрывает взгляда от земли, словно ожидая, когда оттуда что-то появится.

Тогда Магда не могла уже таиться: она покидала укрытие, подходила к сыну и со слезами на глазах говорила ему:

— Дорогой мой Йожеф, ради Бога, если ты болен, признайся в этом мне, твоей матери!

Но он в ответ только качал головой, силился улыбнуться и говорил:

— Нет, матушка, я себя чувствую хорошо.

Однако губы его смыкались лишь после невольного вздоха.

Этот вздох придавал Магде мужества продолжить расспросы:

— Но если ты, дитя мое, не болен, значит, во всяком случае, тебе чего-то недостает; иначе ты не был бы таким.

Скажи, в чем дело, дорогой мой Йожеф, и я сделаю все, чего ты хочешь; только бы ты возвращался домой веселым и радостным, как прежде!

— Это невозможно, матушка! — отвечал Йожеф. — Моя веселость покинула меня навсегда, и ваша любовь, какой бы огромной она ни была, не может дать мне того, чего я хочу.

Тогда Магда начинала горько плакать, ведь она любила сына сверх всякой меры и охотно отдала бы свою жизнь за то, чем, по его словам, завладеть было невозможно. В конце концов она так настойчиво просила сказать ей, что у него на душе, так рыдала, умоляя сына об этом, была такой безутешной, что он, глубоко взволнованный, обнял ее и дал волю словам, которые вырвались из его сердца столь мучительно, что, казалось, это сердце разбили.

— Матушка, я влюбился!

Но Магда, услышав признание сына, вытерла свои слезы. Она смотрела на своего Йожефа глазами матери и не могла даже подумать, что во всей деревне найдется хоть одна девушка, которая не была бы рада выйти замуж за такого парня.

— Что ж, — сказала она, — если дело только в этом, мое дорогое дитя, у тебя нет причин отчаиваться. Назови мне только имя той девушки, которую ты осчастливил своей любовью, и, если это Берта, дочь школьного учителя, или Маргарита, дочь старосты, я пойду свататься к ее родителям.

— Ах, — вздохнул Йожеф, — это не дочь школьного учителя и не дочь старосты. О, если бы это была Маргарита или Берта, все решилось бы так просто!

— Несчастный, — воскликнула бедная мать, — значит, ты загляделся на кое-кого повыше?

— Увы, да, — ответил Йожеф.

— Дворянская дочь, бедное мое дитя?

— Если бы всего лишь так!

— Уж не влюбился ли ты в баронессу?

— Берите выше, матушка.

— В графиню?

— Еще выше.

— В маркизу?

— Еще выше.

— В герцогиню?

— Еще выше, много выше.

— Неужели в принцессу?

— Матушка, — вскричал несчастный Йожеф, весь в слезах бросившись в объятия Магды, — матушка, я влюбился в дочь короля кротов!

У Магды вырвался крик.

Затем, придя в себя, она сказала:

— О бедное мое дитя, ты сошел с ума!

— Нет, матушка, к несчастью, я не сумасшедший, — возразил Йожеф. — О, будь я безумцем, я был бы счастлив!

— Дитя мое, — предложила ему Магда, — если хочешь, сходим в деревню и посоветуемся с лекарем.

— Ах, матушка, лекарь тут ни при чем. Говорю же, я не сумасшедший и, чтобы доказать это, расскажу вам, что со мной случилось.

Мать только покачала головой, поскольку такое заявление сына ничуть ее не успокоило. Она знала, что среди всех сумасшедших самые безнадежные те, которые не хо-тят признать свое безумие.

Йожеф увидел, что происходит в душе матери и какой страх она испытывает, и ему стало жаль бедную женщину.

— Выслушайте меня, матушка, — попросил он, — и тогда вы все поймете.

Он усадил мать рядом с собой, взял ее руки в свои и начал рассказывать:

— Месяца два тому назад, зайдя однажды утром в сад, чтобы обрезать деревья, я заметил, что земля там всхолмлена бесчисленными кротовинами; вы знаете, матушка, до чего я ненавижу этих тварей, способных привести в отчаяние любого садовника; так что в тот же день я стал расставлять для них ловушки. Прошло пять или шесть дней, однако толку от моих ловушек не было. Но вот однажды я, наконец, увидел в одной из кротовин крота.

"Ага, — воскликнул я, берясь за лопату, — вот ты-то сейчас и заплатишь мне за всех!"

И я поднял лопату с тем, чтобы рассечь зверька надвое.

Но посудите сами, матушка, каково было мое изумление, когда крот заговорил со мной:

"Не убивай меня, Йожеф! Если я и сделала что-то не так, то лишь по неведению; я еще очень молода и, выйдя на поверхность подышать воздухом, не знала, что наношу тебе вред; если ты оставишь меня в живых, даю тебе слово, что в будущем ни один крот не потревожит твой сад и любую другую принадлежащую тебе землю.

Животное говорило голосом таким нежным и таким умоляющим, что я ощутил себя растроганным и отпустил его, промолвив:

"Живи!"

"Благодарю тебя, — произнес в ответ зверек, — и, если ты захочешь снова меня увидеть, приходи сюда завтра вечером сразу же после восхода луны и тогда я что-то расскажу тебе по секрету".

Произнеся эти слова, крот зарылся в землю.

Я почувствовал сильное желание попросить его остаться, для того чтобы поговорить с ним подольше. Но меня сковал странный ужас; я никогда не слыхивал, чтобы кроты разговаривали. Однако зверек исчез, прежде чем я преодолел этот ужас.

Сначала я хотел рассказать вам об этом происшествии; но в первый день, когда эта мысль пришла мне в голову, я решил подождать еще денек, надеясь сообщить вам что-то более определенное. Крот пообещал мне поделиться какими-то секретами; следовало подождать чуть больше или чуть меньше суток — вот и все.

На следующий день в назначенный час я пошел в сад и, оставшись там, устремлял взгляд то на горизонт, откуда должна была появиться полная луна, то на кротовину, в которой скрылось животное.

Луна взошла на небо, но крот не вышел из земли.

Я подумал, что зверек просто посмеялся надо мной, и собрался было вернуться домой, тая в душе печаль, хотя днем раньше мне бы и в голову не пришло, что ее способно навеять несостоявшееся свидание с кротом, но тут, оглядевшись напоследок, я увидел стоящую среди розовых кустов юную девушку, прекрасную, словно олицетворение ночи. Ее длинные черные волосы были распущены, но прижаты к вискам короной из золотых листьев. Я увидел черные глаза, мягкие, словно бархат, длинные ресницы и чудные, безупречного изгиба черные брови. Весь наряд красавицы состоял из длинного платья или, скорее, туники, которая была стянута на талии золотым пояском и широкие открытые рукава которой позволяли видеть округлые белые руки.

Взошедшая полная луна освещала лицо девушки своими мягкими ласкающими лучами и позволяла мне увидеть, как та была хороша.

"Кто вы? — спросил я. — И как вы вошли в сад?"

"Я только что вышла из-под земли", — ответила она, улыбнувшись.

"Вы только что вышли из-под земли?! Как же это может быть?"

"Все просто: я крот, которому ты вчера подарил жизнь и который пришел теперь поблагодарить тебя за великодушие".

Я стоял совершенно ошеломленный и, созерцая красавицу, думал, что вижу сон.

"Вчера я обещала посвятить тебя в одну тайну, — продолжала она, — и тайна эта такова".

Тут я обратился в слух, чтобы не пропустить ни одного слова красавицы.

"Я единственная дочь и единственная наследница короля кротов, который на самом деле человек, — сказала она, — но злой волшебник превратил нас в кротов и отправил под землю, где мы теперь живем как обычные кроты; правда, мне, и только мне, дозволено всякий раз, когда восходит полная луна, обретать мой естественный облик на время от ее восхода до ее захода. Но отец мой не получил такого же права и не должен обрести свой изначальный облик до того дня, когда он будет возвращен ему навечно; мы ведь духи и, следовательно, бессмертны".

Пока прекрасная девушка говорила, я чувствовал, что сердце мое рвется к ней, а душа моя приникла к ее устам.

"О, — произнес я в ответ, — если вы действительно благодарны за то, что я спас вам жизнь, уделите мне те несколько часов при полнолунии, которые вам дозволено провести в этом мире в вашем естественном облике".

"Не желай этого, — откликнулась она, — ибо вместо благодеяния это может стать для тебя бедой: для людей всегда опасно видеться с нами, несчастными созданиями, подвергшимися перевоплощению. Поверь мне, только ради твоего блага я отказываюсь возвращаться к тебе. Прощай и не думай больше обо мне!"

Сказав это, она ступила на кротовину, находившуюся в середине розовых кустов, и медленно погрузилась в землю.

Я протянул к ней руки, но не схватил ничего, кроме воздуха. Видение исчезло. С этого дня, матушка, а вернее с этой ночи, я ее не видел!

Вот почему, матушка, я не ухожу из сада; вот почему я провожу здесь ночи, ведь я все еще надеюсь увидеть ее вновь. Вот почему, наконец, не видя ее, я стал печален, ведь она была так несказанно прекрасна, что во время этой единственной встречи я влюбился в нее как сумасшедший!

Теперь вы понимаете, почему после ее признания я так упорно молчал. Я опасался, как бы, матушка, ваша христианская душа не сочла преступной такую странную любовь.

— Ох, Йожеф! Что я услышала?! — вскричала Магда. — Это и вправду нечестивый поступок — полюбить кротовью самку, пусть даже это дочь короля; да и, в конце концов, ты не можешь желать женщину, которая на протяжении шести недель будет кротом, а женщиной — одну-единствен-ную ночь. Кто знает, правда ли то, что она тебе рассказала, и не дьяволица ли это какая-нибудь, посланная Сатаной, чтобы тебя искусить?

— Увы, матушка, если бы так! — откликнулся Йожеф. — Будь вы правы, она бы уже вернулась.

— Ну тогда ты уснул и видел сновидения.

— Ох, матушка, конечно же я видел женщин в моих снах и никогда ни одна из них не осталась жить в моей памяти. Нет, нет! И видел я точно дочь короля кротов! Девушка, которую я люблю, в самом деле существует!

— Что ж, в таком случае, дорогое мое дитя, постарайся ее забыть, — посоветовала Магда. — Во всяком случае, этоколдовство, и хорошо бы тебе выбросить ее из головы. Молись и работай, а если ты хочешь найти себе жену, то выбери ее среди деревенских девушек. Ты, Йожеф, красивый парень, и хотя мы небогаты, о нас в деревне дурного слова никто не скажет, так что ты найдешь себе жену скромную и красивую. Будь благочестивым, рассудительным и трудолюбивым, как прежде, и все будет хорошо.

Но Йожеф, невесело усмехнувшись, только покачал головой. Он прекрасно понимал, что материнский совет разумен и что только ему и надо следовать, но у него не было сил или, скорее, власти забыть прекрасную девушку с золотым пояском и с короной из золотых листьев.

Приближался второй восход полной луны с тех пор, как Йожеф увидел дочь короля кротов; по мере того как приближался час, когда юноша надеялся вновь увидеть ту, в которую был влюблен, он понемногу веселел и усерднее работал. Что же касается его матери, то после признания сына она не спускала с него глаз.

Наступил долгожданный вечер.

Магда сделала все возможное, чтобы заставить сына вернуться в дом, но тот заявил, что ни за какие сокровища мира он не уйдет из сада.

— В таком случае, — сказала Магда, — я останусь с то-бой.

— Оставайтесь, матушка, — согласился Йожеф, — но стойте в сторонке, ведь если она придет и вы ее увидите, то, я уверен, вы поддержите мою любовь, вместо того чтобы бороться с ней.

Когда стемнело, Магда села в беседке, а Йожеф встал в десяти шагах от нее, опершись на ствол дерева.

Не теряя сына из виду, Магда плакала и молилась.

Йожеф же молился, с надеждой устремив взгляд на землю.

Вдруг из-за горы показалась полная луна.

И тотчас в четырех шагах от юноши образовалась кротовина, которая стала подниматься все выше и выше, пока не превратилась в холм высотой от восьми до десяти футов.

Затем холм треснул посередине, и вместо юной краса-вицы из земли вышел крот, огромный, как бык, и двинулся к Йожефу.

Магда громко вскрикнула и бросилась к сыну, чтобы увести его от опасности, но тот стоял совершенно неподвижно, словно прирос к земле.

— Матушка, матушка, — обратился он к Магде, — это король кротов, разве вы не узнаете его по короне на голове?

И действительно, чудовищное животное носило на голове золотую корону, сиявшую в лунном свете.

В эту минуту крот был совсем близко от матери и сына; он встал на задние лапы, с важным видом сел задом на землю, протянул к Йожефу свою огромную лапу, которая была похожа на человеческую руку, однако снабженную когтями, и сказал глухим и жутким голосом:

— Пойдем со мной! Я отдаю тебе мою дочь. Ты станешь моим зятем. Пойдем! Твоя невеста ждет тебя.

И он уже хотел увлечь за собой Йожефа, положив свою лапу ему на плечо.

Но мать обхватила сына обеими руками и воскликнула нежно и вместе с тем умоляюще:

— О Йожеф, Йожеф, подумай о матери! Подумай о Боге! Не^иди за этим чудовищем!

И Йожеф, сам испугавшийся при виде этого чудовища, схватил руку матери, намереваясь бежать вместе с нею.

Однако в ту минуту, когда он обернулся, из той же самой кротовины вышла женщина сказочной красоты; как это было и в первый раз, волосы ее развевались, и она невыразимо ласковым голосом произнесла одно-единствен-ное слово:

— Йожеф!

Йожеф остановился, околдованный. Он был не в силах противиться этому голосу и этому взгляду, словно объединившимся, чтобы подчинить себе всякую человеческую волю. И юноша застыл недвижно, вместо того чтобы бежать.

Но этого было недостаточно; дочь короля кротов не только не позволила Йожефу пуститься в бегство, но и хотела, чтобы он последовал за ней.

Поэтому голосом еще более ласковым она произнесла:

— Пойдем!

Услышав это слово, Йожеф, влекомый какой-то неодолимой силой, оторвал от себя руки матери и бросился в объятия девушки.

В то же мгновение он и она исчезли.

Король кротов в свою очередь медленно погрузился в землю, помешав несчастной матери последовать за сыном.

Ее сопротивление оказалось недолгим. Как только Йожеф исчез под землей, Магда без памяти упала на траву.

Когда бедная женщина пришла в себя, уже светало и деревня просыпалась.

Магда стала рыдать и кричать так громко, что, хотя ее дом стоял, как уже было сказано, на окраине деревни, в сотне шагов от других домов, на ее крик прибежали ближайшие соседи и спросили, что с ней случилось.

Тогда она рассказала обо всем, что произошло на ее глазах, и людей охватил ужас.

Сначала они отказывались верить, но рассказ ее носил отпечаток такой правдивости, а главное, материнские слезы были столь подлинны, что люди сердцем поверили несчастной женщине и, увидев, как она руками роет землю в том месте, где исчез ее сын, и словно пытается вызволить его из-под земли, жители деревни пошли за лопатами и мотыгами и принялись копать в саду.

Но делали они это наугад, поскольку от огромной кротовины не осталось ни малейшего следа.

Тщетно они пытались утешить Магду: она отказывалась от всяких утешений.

— О Боже мой! Боже мой! — кричала она. — Лучше бы мой сын умер, лучше бы ты, Господь, забрал его у меня! Он был так добр, что, я уверена, он пребывал бы теперь рядом с тобой на Небесах! А теперь он живет под землей с этими слепыми чудовищами; он забывает Бога и свою мать, и, может быть, и сам превратился в крота!

Ее страдания были столь велики и, вместо того чтобы успокоиться, она так терзала свою душу, что земляки стали ее уговаривать:

— Утешьтесь, ради Бога: мы будем копать в саду до тех пор, пока не найдем вашего сына!

И правда, они принялись копать землю так глубоко, что показалась вода и помешала им углубиться еще больше; но они так никого и не нашли — ни Йожефа, ни короля кротов, ни его дочь.

Прошел год, а бедная вдова не переставала оплакивать своего любимого сына. Сад и поле стали невозделанными и заброшенными. Магда умерла бы от голода, если бы сердобольные крестьяне не приносили ей самое необходимое.

Однажды вечером она сидела в саду, настолько поглощенная своей немой мукой, что не заметила наступления темноты.

Бледноликое светило только-только взошло и сияло на небе во всем своем великолепии.

Вдруг в нескольких шагах от Магды образовалась кротовина и из нее появилась прекрасная принцесса кротов.

Увидев ее, Магда закричала:

— А, это ты, несчастная! Ты вернешь мне моего ребенка?

— Ты его увидишь, — ласковым голосом ответила принцесса, — но для этого необходимо, чтобы ты последовала за нами в наше царство.

— А если я пойду за тобой, мне действительно удастся его увидеть? — спросила вдова.

— Конечно же! Ступай за мной!

— О! Иду сию же минуту! — воскликнула Магда.

— В таком случае, следуй за мной, — промолвила принцесса.

Магда вместе с ней поднялась на кротовину, и тотчас их обеих поглотили земные недра.

В течение минуты бедная женщина утратила всякое ощущение собственного существования, а когда пришла в себя, увидела, что находится во дворце, который был построен из положенных друг на друга глыб земли, и вокруг нее кишели кроты самой разной величины.

Вдова задрожала как осиновый лист, но мысль о сыне придала ей мужества.

— Йожеф! — крикнула она. — Где ты, добрый мой Йо-жеф? Я хочу тебя видеть.

В ту же минуту появился король кротов, коснулся висевшего там занавеса, тот раздвинулся, и Йожеф бросился в объятия матери.

Возгласы двух сердец слились в один крик:

— Сын мой!

— Матушка моя!

И ни сын, ни мать не смогли произнести ничего больше, словно силы их покинули.

Первой обрела дар речи Магда.

— Наконец-то я тебя вижу! — сказала она. — Больше нас ничто не разлучит, и ты вернешься со мной наверх, на землю.

Но в ответ Йожеф печально покачал головой.

— Нет? — растерянно воскликнула Магда. — Как я понимаю, ты мне говоришь "нет"?

— Матушка, — с грустью откликнулся Йожеф, — я не могу следовать за вами, даже если бы этого хотел.

— Как это ты не можешь? — вскричала мать. — И кто же тебе мешает? Быть может, король? Так я буду умолять его, пока он не позволит тебе возвратиться в наш дом вместе со мной.

И в самом деле, она упала на колени к ногам короля кротов и, молитвенно сложив ладони, стала его громко умолять:

— Государь король, верните мне моего сына! Вы сами отец и понимаете, как вы будете страдать, если у вас отнимут вашего ребенка. О, если вы не хотите меня понять, если вы не прислушаетесь к моей мольбе, это означает, что у кротов нет не только глаз, но и сердца!

Король кротов ответил ей так:

— По правде говоря, ты причиняешь мне большую боль, бедная женщина, поскольку ты заблуждаешься: у кротов есть сердце, причем сердце более чувствительное, чем у людей; но я не могу отпустить твоего сына, так как завтра он женится на моей дочери.

— О Господи, сжалься надо мною! — воскликнула Магда. — Ну могла ли я подумать, что воспитываю такого красивого парня, такого доброго христианина ради того, чтобы он взял в жены принцессу кротов? Нет, нет, этого не будет, вы вернете мне сына, я уведу его с собой или же умру.

— Послушай, — сказал король кротов, — ты можешь не расставаться с сыном, но в таком случае тебе придется жить вместе с нами.

— О, я хочу этого, хочу! — с чувством ответила несчастная мать. — Конечно, ужасно оставаться здесь, под землей, но для меня прекрасно любое жилье, в котором я буду рядом с моим Йожефом.

— Да, оставайся здесь, добрая моя матушка, — сказал Йожеф, — я тем более не желаю ничего лучшего, как жить рядом с тобой.

— Да будет так, — заявил король, — но этого еще мало.

— Почему же? — спросила мать.

— Есть одно условие; не выполнив его, ты не можешь жить среди нас.

— Какое условие?

— Как ты сама видишь, мы, кроты, слепы.

— И что? — спросила бедная Магда, вся задрожав.

— Необходимо, чтобы и ты стала такой же слепой, как мы.

— О, это просто чудовищно! — вырвалось у несчастной матери. — Ведь если я стану слепой, то не смогу больше видеть мое дитя.

— Это правда, — подтвердил король кротов, — ты больше не сможешь его видеть; но ты останешься рядом с ним, ты будешь чувствовать его любовь, ты сможешь прикасаться к нему и слышать его голос.

— Горе мне, горе! — промолвила женщина. — Ведь я так хотела бы его видеть! Подумайте только, ведь я не видела его уже больше года! Прошу вас, оставьте мне мои глаза, я буду смотреть только на сына, и, если взгляну на что-нибудь другое, я согласна лишиться зрения.

— Нет, — возразил король, — принимай наше условие или отказывайся его принять; третьего не дано: или тебе сейчас выколют глаза, или сию же минуту возвращайся на землю, и тогда ты больше не увидишь своего сына.

— Нет! Нет! — вскричала добрая женщина. — Нет, я не могу, я не хочу разлучаться с сыном! Так что выкалывайте мне глаза и позвольте остаться с моим Йожефом; только, пока меня будут ослеплять, разрешите мне держать его руки, чтобы его не украли у меня во второй раз.

— Хорошо, — согласился король, — твоя просьба будет исполнена.

Йожеф стал на колени перед матерью, взял ее руки и прижался к ним губами.

Две крупные слезы потекли из его глаз.

Увидев это, она поспешила вытереть свои слезы и сказала сыну:

— Не плачь, Йожеф! Ведь я так счастлива!

И она принялась громко смеяться, пытаясь убедить сына, что ей весело.

Тем временем два крота раскаляли над очагом две иглы, а два других раздували угли, чтобы усилить огонь.

Бедная женщина взглянула в их сторону, и ее проняла дрожь; но она перевела взгляд на сына и посмотрела на него с такой горячей любовью, что, казалось, ей хотелось запечатлеть облик Йожефа в своем сердце.

— Если вы готовы, готова и я, — сказала она.

Тогда король кротов обратился к ней в последний раз:

— Женщина, хорошо ли ты понимаешь, на что сейчас решаешься? Подумай, ты еще вольна отказаться; тебе предстоит испытать страшную боль, когда эти раскаленные иглы вонзятся в твои глазные яблоки.

— Не терзайте меня и делайте то, о чем мы договорились; пусть я буду терпеть муки, пусть я перестану видеть, пусть я останусь слепой навсегда, но мое дитя я не покину.

И в последний раз посмотрев на Йожефа с несказанной нежностью, она произнесла:

— А теперь делайте со мной, что хотите!

И она, вся в слезах, не выпуская сына из рук, поцеловала его.

— О матушка моя, матушка! — вскричал Йожеф. — Бог вознаградит такую любовь!

В эту минуту к Магде подошли два крота, каждый из которых держал в когтях раскаленную иглу, и, приподнявшись на задних лапах, медленно приблизили иглы к глазам несчастной.

Но в ту минуту, когда иглы чуть было не коснулись сетчатки глаз, раздался могучий удар грома и земля задрожала так, что дворец кротов рухнул.

Магда была так оглушена этим ужасающим содроганием земли, что не понимала происходящего* но вскоре к ней вернулось сознание; ее держал на руках Иожеф; с чувством ужаса она открыла глаза, ощущая, что сын рядом; она трепетала от страха, что не увидит сына, но увидела его.

И увидела она не только его; рядом с ним стоял высокий красивый мужчина, облаченный в пурпурную мантию, с золотой короной на голове.

Около этого мужчины стояла прекрасная принцесса, невеста ее сына, такая, какой она предстала перед ним на земле; быть еще красивее она не могла, поскольку уже обладала красотой, возможной разве что в мечтах.

Около них собралось множество вельмож и богато одетых дам.

Подземный дворец исчез; его сменил дворец из мрамора, и находился он не в земной глубине, а среди чудесного города, освещенного солнечными лучами, и вокруг царила невиданная роскошь, невиданное оживление и невиданная радость.

— Что все это значит? — воскликнула Магда, приняв все это за прекрасный сон.

В ответ к ней обратился человек в пурпурной мантии:

— Я король кротов. Злой колдун из мести превратил меня в это животное, и не только меня, но и моих подданных, так что нам пришлось жить под землей и в мерзком обличье — и так до той поры, пока какой-нибудь человек не решится из чувства любви позволить ослепить себя с тем, чтобы жить среди нас. На протяжении двух тысяч лет мы надеялись на избавление от злых чар. Мы завлекали к нам множество людей, но ни у кого из них не было любви настолько большой, чтобы решиться на такое самопожертвование. Ты освободила нас, женщина, и вознаграждение тебе будет равным твоему благодеянию. Твой сын любит мою дочь; я ее отдаю ему в жены, и однажды он унаследует мой королевский трон. Отныне злой колдун не сможет нам вредить, поскольку теперь он сам займет место короля кротов и с этого часа будет обитать под землей вместе со своими детьми, такими же злыми, как он. Что же касается тебя, женщина, то ты будешь жить вместе с нами в этом дворце, и мы никогда не устанем благодарить тебя.

Но Магда отрицательно покачала головой:

— Государь король, — сказала она, — я вовсе не привыкла ко всему этому великолепию и всей этой роскоши;

так что благодарю вас за ваши добрые намерения; однако, если вы пожелаете меня осчастливить, просто позвольте мне жить поблизости от моего сына, предоставив мне неподалеку от дворца маленькую хижину с небольшим садом, чтобы я могла каждый день видеть моего Йожефа, радуясь его счастью, и я буду полностью вознаграждена. Если же говорить о том, что я сделала, то я сделала это ради любви к моему сыну, а вам пришлось так долго ждать освобождения потому, что вы не подумали обратиться к матери.

Йожеф женился на прекрасной принцессе, жил с нею в счастье, унаследовал трон ее отца и всю жизнь заботился о благополучии своих подданных.

Его мать умерла восьмидесяти лет от роду в хижине, которую велел построить для нее король кротов, и, закрывая глаза, она сказала сыну:

— Я очень счастлива, ведь теперь я буду ждать тебя в том мире, где матерям никогда не надо становиться слепыми и где в награду они получают радость вечно видеть своих детей!

СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА

I БЕЛЫЕ ПЧЕЛЫ

В одном из тех огромных городов, где домов и людей так много, что далеко не каждый может завести себе хотя бы крошечный сад и где, следовательно, большинство жителей вынуждены довольствоваться деревянным ящиком на окне или же горшком с цветами на камине, жили два бедных ребенка, каждый из которых имел свой садик в ящике. Они любили друг друга, как брат и сестра, хотя в родстве не были.

Родители их жили прямо друг против друга на пятых этажах двух старых деревянных домов из числа тех, чьи этажи громоздятся один на другом таким образом, что самые верхние сближаются между собой, едва не соприкасаясь.

Так что крыши этих двух домов разделяли только два водосточных желобка, и какой-нибудь великан вроде колосса Родосского, о котором вы наверняка слышали, дорогие мои дети, и который был одним из семи чудес света, — так вот, какой-нибудь великан мог бы поставить одну ступню на подоконник одного дома, а вторую — на подоконник другого, и внизу под его ногами могли бы двигаться по улице прохожие: кто по делам, а кто — в поисках удовольствий.

С внешней стороны окон обоих жилищ были подвешены ящики, наполненные землей; в них росла зелень, предназначенная для использования на кухне, — такая как лук-резанец, петрушка, кервель и, кроме того, по одному маленькому розовому кусту, по полгода усыпанному розами, которые, улыбаясь солнцу, наполняли комнаты своим ароматом.

Кусты роз принадлежали мальчику и девочке; дети поливали их, подрезали и заботились о них больше, чем о самих себе, настолько любили они свои цветы.

Родители детей, тоже дружившие между собой, однажды решили в еще большей степени сблизить свои жилища. Вместо того чтобы ставить ящики вдоль каждого из окон, они поставили их поперек таким образом, что те образовали своего рода мостик над улицей; там они посеяли душистый горошек и чудесные красные бобы, длинные стебли которых свисали над улицей или взбирались вверх по оконным переплетам, так что два ящика составили нечто вроде триумфальной арки из зелени и цветов.

Дети знали, что им запрещено проходить по этому цветочному мостику, но они получили разрешение раз вдень подниматься друг к другу в гости и сидеть на поставленных на подоконники маленьких скамеечках; мальчик играл там со своим полишинелем, а девочка — со своей куклой, но чаще всего они играли вместе игрушечным набором домашней посуды из фаянса и жести, подаренным девочке ее крестным на Новый год.

Зимой этому удовольствию, в котором Господь Бог принимал едва ли не самое большое участие, приходил конец. В эту пору окна покрывались инеем, и, чтобы видеть друг друга, дети нагревали медные монетки и сразу же прикладывали их к заиндевелым оконным стеклам. На них протаивал маленький прозрачный кружок, через который дети могли видеть друг друга. И тогда за таким кружочком в каждом окне можно было разглядеть приветливый ласковый глазик. Так мальчик и девочка приветствовали друг друга.

Мальчика звали Петерс, а девочку — Гердой.

Зимой, поскольку из-за холода окна открывать было невозможно, визиты детей друг к другу становились, естественно, более продолжительными, особенно когда на улице падал снег.

— Это роятся белые пчелы, — сказала бабушка.

— А у них тоже есть своя королева? — спросил мальчик, знавший, что у настоящих пчел есть королева.

— Да, у них есть королева, — отвечала бабушка, — ее зовут Снежная королева, и летает она там, где рой снежинок гуще всего. Она крупнее их всех и никогда не остается без дела. Стоит ей коснуться земли, как она вновь поднимается к черным облакам. Однако в полночь она летает по улицам города, заглядывая в окна, и тогда они покрываются ледяными узорами, напоминающими цветы.

— Да, да, мы это видели, — в один голос откликнулись дети.

И с этой минуты мальчик и девочка поверили, что это правда, ведь маленькие и даже повзрослевшие дети легко верят в достоверность того, что они сами видят, хотя то, что они видят, а вернее полагают, что видят, далеко не всегда является достоверным.

— А может ли Снежная королева, заглядывающая сквозь оконные стекла, заходить в дома? — не без страха спросила девочка.

— Ну пусть только она зайдет к нам! — воскликнул мальчик с тем бахвальством, какое присуще детям. — Я посажу ее на печь, и она сразу же растает.

Вечером, уже наполовину раздетый, Петерс забрался на стул и посмотрел через прозрачный кружочек стекла. За окном он увидел мириады падающих снежинок и посреди роя этих белых пчел — одну огромную снежинку, упавшую на край окна. Едва упав, она сразу же стала увеличиваться в размерах, расти, округляться, приняла человеческие очертания и в конце концов превратилась в прекрасную женщину, укутанную в сверкающую серебристую ткань, состоявшую из миллионов снежинок, одни из которых соединялись, образуя звезды, а другие — цветы. Что касается ее лица и ее рук, то они были из самого прозрачного и самого блестящего льда. Глаза ее сверкали словно бриллианты, а зубы походили на жемчуг. Ко всему прочему, она не ступала, а летела или же скользила.

Заметив разглядывающего ее сквозь кружочек мальчика, ледяная красавица поприветствовала его легким наклоном головы и взмахом руки.

Ребенок, страшно испуганный, вопреки тому что он сам сказал утром, спрыгнул со стула и обеими руками уперся в оконную раму, чтобы не пустить в комнату Снежную королеву.

Всю ночь ему казалось, что какая-то большая птица бьет крыльями в его окно.

То был ветер.

На другой день на улицах повсюду лежала великолепная изморозь; но вскоре пришла весна, небо засинело, засияло солнце, появилась зелень, ласточки начали вить свои гнезда, окна распахнулись, и оба ребенка снова сидели вместе — или друг против друга, или же рядом.

В том году розы, душистый горошек и красные бобы цвели как никогда роскошно.

Девочка выучила наизусть псальму, в которой речь шла о розах. Она пела ее мальчику, а тот вторил ей:

Увядшие розы опали с куста —

Скоро узрим мы младенца Христа.

Дети держали друг друга за руки, целовали розы, пытались накормить сахаром приоткрытые бутоны, рассудив, что если птицы носят в клювах корм своим птенчикам, то почему бы им, детям, не дать корм своим розам? Стояли чудные летние дни, и розы цвели почти до Рождества, то есть почти до той поры, когда, как говорилось в псальме, можно было увидеть младенца Иисуса.

Петерс и Герда сидели рядом и рассматривали книжку с картинками, на которых были изображены животные и птицы. И вдруг, в тот миг, когда городские часы прозвонили пять вечера, маленький Петерс вскрикнул:

— Ай-ай-ай! Что-то попало мне в глаз и проникло в самое сердце!

Герда приподняла его веко и подула в глаз.

— Спасибо! Кажется, вышло, — поблагодарил ее мальчик.

Но он ошибся: то, что попало ему в глаз и проникло в самое сердце, вовсе оттуда не вышло.

Теперь скажем, что же это было.

II ДЬЯВОЛЬСКОЕ ЗЕРКАЛО

Нет нужды говорить вам, дорогие мои дети, что существует на свете злой ангел по имени Сатана, который, после того как по его вине наши прародители были изгнаны из рая, только тем и занят, что проклинает людей и губит весь род людской. Когда вам исполнится восемнадцать или двадцать лет, вы прочтете в поэме великого поэта Мильтона, такого же слепого, как Гомер, что однажды Сатана восстал против Бога, а тот сразил его и сослал в земные глубины; и вот оттуда-то Сатана время от времени еще пытается бороться со своим победителем — если не силой, то хотя бы хитростью. Так вот, одним из тысячи способов, использованным им в этом вековечном противоборстве, было изготовление зеркала, в котором все прекрасное представлялось отвратительным, а доброе — злым, в то время как, напротив, уродство превращалось в нем в красоту, а порок принимал вид добродетели.

Как вы сами видите, цель, с какой было задумано это зеркало, состояла в том, чтобы искажать облик всего существующего в этом мире.

— Никто уже не сможет создать ничего подобного, — сказал Сатана, заканчивая изготовлять свое зеркало.

Все демоны, посещавшие его школу — а у Сатаны была своя школа, где обучались демоны, — рассказывали по кругу о свойствах дьявольского зеркала, которое они называли зеркалом правды, в то время как оно, напротив, было зеркалом лжи.

— Только отныне, — говорили демоны, — можно будет видеть, каково это чудо творения, которое именуется словом "человек"!

И ученики Сатаны стали обходить с этим дьявольским зеркалом весь свет, и уже невозможно определить, сколько зла было сотворено ими во всех местах, где они проходили.

Когда они посетили четыре континента — а в то время, дорогие мои дети, Океания еще совсем не была открыта, — итак, когда они посетили четыре континента, вздумалось им взобраться на небо, чтобы посеять среди ангелов такой же раздор, какой они породили среди людей.

И вот четыре демона взяли зеркало за четыре его угла и полетели выше Луны, находящейся в девяноста тысячах льё от нас, выше Солнца, находящегося в тридцати шести миллионах льё от Земли, и, наконец, выше Сатурна, находящегося в трехстах миллионах льё от Земли, и постучали в небесные врата.

Но едва эти алмазные врата повернулись на своих петлях, как один-единственный взгляд нашего Божественного Творца, коснувшись дьявольского зеркала, разбил его на бесчисленное множество частиц, таких же мелких, как пыль, поднятая ураганом с морского побережья.

И тогда пришла в мир великая беда: все осколочки проклятого зеркала распространились в атмосфере и носились по ветру. Так вот, поскольку каждая частичка зеркала сохранила свойства целого, случилось так, что любой, в чьи глаза залетел крошечный осколочек, начинал видеть мир так, как этого хотелось Сатане, то есть все на свете представлялось человеку уродливым.

Некоторым людям такая частичка зеркала попадала не только в глаз, но и в сердце, и для этих людей дело принимало роковой оборот, потому что их сердца каменели и становились похожими на кусок льда.

А дьявол при этом хохотал так неудержимо, что его живот подпрыгивал от колен до подбородка.

Вот и маленькому Петерсу попал не только в глаз, но и в сердце один из таких осколочков.

Поэтому, вместо того чтобы поблагодарить свою добрую подружку Герду, которая так старалась избавить его от соринки в глазу и которая так ему сочувствовала, что слезы выступили у нее на глазах, мальчик поинтересовался:

— А что это ты плачешь? Ох, если бы ты знала, как ты безобразна, когда плачешь! А уж эта роза, которую точит червь, еще безобразнее тебя, не говоря уже о том, что она пахнет так же дурно, как бархатцы!

И, сорвав розу, он выбросил ее на улицу.

— Петерс, что ты делаешь?! — воскликнула маленькая Герда. — О Господи, бедная моя роза! Она ведь была такой свежей и так хорошо пахла!

— А я тебе говорю, что она была уже увядшей и просто воняла, — стоял на своем Петерс.

И, сорвав вторую розу, он выбросил ее в окно точно так же, как первую.

Бедная Герда залилась слезами.

— Я же сказал тебе, что ты отвратительна, когда плачешь, — повторил Петерс.

И, несмотря на запрет родителей переходить по воздушному мостику, Петерс перепрыгнул из одного окна в другое, оставив Герду оплакивать внезапную перемену, происшедшую с ее маленьким другом.

На следующий день Петерс вернулся, и Герде захотелось показать ему свою книжку с картинками, но он вырвал книгу у нее из рук, заявив, что такие картинки годятся только для грудных детей, а он уже взрослый мальчик, и ему не пристало забавляться подобными пустяками.

Однако этим дело не ограничилось: когда бабушка рассказывала сказки, так занимавшие прежде Герду и самого Петерса, у него всегда находилось какое-нибудь "но", лишавшее бедную сказку всякой прелести.

Более того, его уже не только не занимали рассказываемые бабушкой сказки, но он еще при всяком удобном случае насмехался над старушкой, гримасничая у нее за спиной, напяливая себе на нос ее очки и подражая ее голосу.

Вскоре то, что Петерс проделывал с бабушкой, он стал проделывать со всеми: он передразнивал интонацию и походку всех обитателей улицы; все, что было у них смешного, он воспроизводил с такой невероятной точностью, что люди о нем говорили:

— И правда, у этого ребенка исключительный дар подражания; ему следовало бы стать актером.

А виной всему этому был маленький осколочек зеркала, попавший в глаз и сердце мальчика.

Наступила зима, и в воздухе замелькали белые пчелы.

В один из зимних дней, когда шел снег, Петерс пришел к Герде со своими санками и сказал ей:

— Ты еще не знаешь, Герда, что мне разрешили пойти поиграть на большую площадь с другими детьми.

И он ушел от подружки, даже не сказав ей "До свидания".

Вы спросите у меня, дорогие мои дети, была ли у Петерса лошадь, чтобы она повезла его санки, и если лошади у него не было, то зачем ему понадобились эти санки.

На это я вам отвечу так.

У Петерса, конечно же, не было лошади; но он рассчитывал поступить так, как в подобных обстоятельствах поступают мальчишки, у которых, как и у него, не было лошади.

Они привязывали с помощью веревки свои санки к проезжающей повозке, которая тащила их часть пути, и получалось это у них наилучшим образом.

Проехав достаточно большое расстояние в одну сторону, дети отвязывали веревку и привязывали ее к повозке, двигавшейся в обратном направлении, и таким образом возвращались туда, откуда уезжали.

Как только Петерс со своими санками добрался до площади, он увидел огромные великолепные сани, влекомые двумя белыми лошадьми в белой сбруе. В санях сидела красивая дама в шубе и шапочке из лебяжьего пуха; сани были выкрашены в белый цвет, а внутри обтянуты белым атласом.

"Отлично! — сказал себе Петерс. — Вот это мне подходит!"

И, привязав свои санки к огромным белым саням, он умчался вместе с ними.

III КТО БЫЛА ДАМА В БОЛЬШИХ БЕЛЫХ САНЯХ

Как только Петерс привязал свои санки к большим белым саням, те, сделав два круга по городской площади, помчались в направлении Северных ворот.

Покидая площадь, дама в санях обернулась и сделала Петерсу дружеский жест. Можно было подумать, что она его знает.

Затем в четверти льё от города, когда мальчика стала беспокоить мысль, найдет ли он какую-нибудь повозку, едущую в обратном направлении, и он попытался отвязать свои санки, дама вновь обернулась к Петерсу, повторила свой дружеский жест, и мальчик позволил везти себя дальше.

Белые сани все быстрее и быстрее неслись в сторону севера, а снег повалил такой густой, что со своих санок мальчик с трудом мог разглядеть мчавшиеся впереди огромные белые сани.

Наконец, Петерс сделал усилие и отвязал тянувшуюся к ним веревку; однако, к его великому удивлению, его уже ни к чему не прикрепленные санки продолжали со скоростью ветра нестись за большими санями.

Мальчик стал кричать во весь голос, но никто его не слышал. Ему с трудом удавалось вдохнуть воздух — с такой огромной скоростью летели сани.

Падал снег, и казалось, что у белых саней выросли крылья.

Время от времени Петерс ощущал сильную тряску, словно он проносился через рвы и изгороди. Мальчик был очень испуган; ему хотелось прочесть "Отче наш", но с того дня, когда он почувствовал боль в глазу и в сердце, он забыл все знакомые ему молитвы и мог вспомнить только общеизвестную арифметическую истину — "дважды два равняется четырем".

Белые пчелы — так, если помните, дети называли снежинки — становились все крупнее и крупнее, а вскоре появились хлопья такого размера, что Петерс никогда еще не видел подобных. Такие снежинки впору было назвать не белыми пчелами, а белыми курочками. Внезапно дама, правившая санями, остановила их и встала во весь рост; ее шуба и шапочка просто ослепляли своей белизной. И только теперь маленький Петерс узнал женщину.

То была Снежная королева!

Маленький Петерс онемел от страха: ведь здесь, в отличие от родного дома, у него не было печки, в которой он мог бы ее расплавить.

— Нам ни к чему двое саней, — сказала Снежная королева мальчику, — на одних мы поедем быстрее. Так что перебирайся в мои; я укутаю тебя в мою медвежью шубу и согрею.

И, не в силах сопротивляться ее повелению, маленький Петерс оставил свои санки и забрался в сани Снежной королевы.

Она усадила его рядом с собой и укутала в свою шубу.

Ему показалось, что он лег в ледяную постель.

— Ну что, — спросила маленького Петерса красавица, поцеловав его в лоб, — тебе все еще холодно?

И под воздействием этого поцелуя мальчик почувствовал, как застывает кровь в его жилах. Ему казалось, что он сейчас умрет; но это болезненное состояние продлилось не больше секунды, и почти тотчас он почувствовал себя очень хорошо, а ощущение холода полностью исчезло.

— Мои санки, сударыня! Не забудьте мои санки! — вскричал маленький Петерс.

Королева взяла пригоршню снега и подула на нее: снег этот тотчас превратился в маленького белого цыпленка; к его лапке привязали санки, и они полетели за большими санями.

Затем Снежная королева еще раз поцеловала маленького Петерса — и тотчас бабушка, Герда и все, что осталось в его родном доме, были забыты.

— Больше я не буду тебя целовать — сказала Снежная королева мальчику, — а не то я тебя умертвлю.

Петерс посмотрел на нее: никогда еще не видел он лица более умного и прелестного; женщина уже не казалась ему ледяной, как это было в прошлом году, когда она появилась у его окна и подала ему впервые тот знак, который очень его напугал. Теперь он вовсе не боялся Снежной королевы и она казалась ему самим совершенством.

Он рассказал ей, что умеет читать и считать, умеет проводить расчеты в уме, даже с дробями, и что ему известно, сколько квадратных миль составляет площадь его страны и сколько людей ее населяют.

Снежная королева поинтересовалась, знает ли он молитвы.

Мальчик ответил, что он их забыл.

— Но ты хотя бы помнишь, как делается крестное знамение? — задала еще один вопрос Снежная королева.

Маленький Петерс попытался перекреститься, но это ему не удалось.

Тут она расхохоталась и сказала ему:

— Хорошо, хорошо! Определенно, малыш, ты мой целиком и полностью.

Наконец, они подъехали к берегу какого-то огромного водного пространства, похожего на море.

— А каким образом мы поедем дальше? — обеспокоенно спросил маленький Петерс.

— О, не беспокойся, — отвечала Снежная королева, — до самого моего дворца нас ничто в пути не остановит.

— А где же ваш дворец? — полюбопытствовал мальчик.

— В полярных льдах, — последовал ответ королевы.

И она подула на море, которое тотчас заледенело.

Белые сани понеслись по ледяному полю, влекомые парой белых лошадей, хвосты и огромные гривы которых развевались по ветру.

Чем дальше они ехали, тем более смутными становились очертания лошадей. Взгляду невозможно было различить, то ли это были четвероногие, то ли птицы; вскоре они стали похожи на белые облака, подгоняемые крыльями метели.

Путники проехали край волков, и волки, до этого лежавшие в снегу, с воем вскочили и побежали вслед за санями.

Путники доехали до края белых медведей, и медведи, до этого лежавшие в снегу, с рычанием поднялись и побежали вслед за санями.

Затем Снежная королева и Петерс достигли того последнего края, где обитают тюлени, моржи и нерпы, которые, будучи не в состоянии бежать, довольствовались тем, что поволоклись за санями, издавая протяжные крики и мрачный рев, словно доносившиеся из мира призраков, к которому, казалось, и приближались белые сани.

Наконец они въехали в край вечной ночи, и там маленький Петерс, одолеваемый усталостью, заснул у ног Снежной королевы.

IV МАЛЕНЬКИЕ КРАСНЫЕ БАШМАЧКИ

А теперь вернемся к маленькой Герде.

После того как Петерс не возвратился домой, а прошедшие затем два-три дня не принесли о нем никаких вестей, Герда глубоко опечалилась.

Бедная бабушка расспрашивала всех о Петерсе, но никто ничего не мог сказать ей о нем.

Мальчишки, игравшие на городской площади в день исчезновения Петерса, видели, по их словам, как он привязал свои санки к большим белым саням, которые сделали два круга по площади, а затем помчались по улицам и выехали из города.

Стали ждать, все еще надеясь на внезапное появление маленького Петерса.

Но мало-помалу и сама эта надежда улетучилась.

Предполагали, что мальчик, вероятно, упал в реку, протекавшую близ города, и утонул в ней.

Об исчезновении Петерса без конца говорили на посиделках долгими зимними вечерами.

Затем пришла весна с ее живительными солнечными лучами.

— Мой бедный Петерс умер! — говорила маленькая Герда.

— Я в это не верю! — отвечало ей чудесное весеннее солнце.

— Мой бедный Петерс умер! — говорила маленькая Герда ласточкам.

— Мой бедный Петерс умер! — говорила маленькая Герда своим розам, душистому горошку и красным бобам.

— А мы в это не верим! — отвечали девочке красные бобы, душистый горошек и розы.

И поскольку цветы, ласточки и солнце в один голос повторяли, что они не верят в смерть маленького Петерса, перестала верить в это и маленькая Герда.

— Надену-ка я мои новенькие красные башмачки, — сказала она однажды утром, — те, какие Петерс еще не видел, а затем уйду из дома, буду повсюду спрашивать о нем и искать его, пока эти новенькие башмачки не износятся.

— Не будем ей мешать, — согласилась бабушка, — быть может, это внушено ей Господом Богом.

Маленькая Герда вышла на улицу и направилась прямо к реке.

— Это правда, — спросила она у нее, — что ты забрала у меня моего товарища по играм? Если ты вернешь мне его, я отдам тебе мои новенькие красивые красные башмачки.

И девочке почудилось, что река делает ей какие-то странные знаки; тогда Герда взяла свои красные башмачки, больше которых она любила только своего маленького друга, и бросила их в реку.

Но, наверное, девочка ошиблась, подумав, что река соблазнилась ими, ведь волна, вроде бы согласившаяся на необычную сделку, вытолкнула башмачки на берег.

Тогда Герда поняла: если река отказывается от такой ценной вещи, как ее красные башмачки, это означает, что не она забрала маленького Петерса.

Девочка сказала себе:

"Если он не утонул, будем искать дальше".

Она села в лодку, и та сразу же сама по себе отделилась от берега и поплыла по течению.

Когда маленькая Герда оказалась посреди реки равно далеко как от одного, так и от другого берега, ее обуял страх и она заплакала; но никто, кроме воробьев, не видел ее слез и не слышал ее рыданий, и, хотя воробьи жалели девочку, их крылья были слишком слабы, чтобы перенести ее на берег; но птички летали с щебетом вокруг Герды, словно говоря ей: "Не бойся, мы не щебетали бы так, если бы тебя ожидала беда!"

Лодка, как уже было сказано, плыла по течению реки; маленькая Герда тихо сидела в ней, и на ногах у нее были только чулки — свои красные башмачки она держала в руках.

Оба берега реки выглядели великолепно: там росли красивые цветы, там высились красивые деревья, там бродили стада великолепных овец, но девочка тщетно пыталась отыскать взглядом хотя бы одно человеческое существо.

"Быть может, река несет меня к моему маленькому Петерсу", — подумала Герда.

И от этой мысли ей стало веселее; она привстала и долго осматривала живописные зеленеющие берега.

Вскоре она заметила прекрасный вишневый сад, посреди которого стоял дом с красными и голубыми стеклами в окнах. Он был покрыт соломой, а на примыкающей к нему террасе стояли два деревянных солдата, которые отдавали честь проплывавшим мимо лодкам.

Герда, подумав, что эти солдаты живые, крикнула им:

— Не знаете ли вы, где маленький Петерс?

Но деревянные солдаты ничего ей не ответили; Герда подумала, что они не расслышали ее вопроса и дала себе слово расспросить их, когда подплывет к ним поближе. Так оно и получилось: течение подталкивало лодку Герды к террасе.

Приближаясь к ней, девочка принялась кричать еще громче, чем раньше, и на этот раз, похоже, ее услышали: из домика вышла, опираясь на клюку, маленькая старушка. Несмотря на то что на вид ей было не менее ста лет, она все еще была весьма кокетливой, поскольку на голове ее красовалась большая круглая шляпа из белого атласа, разукрашенная самыми яркими цветами.

— Ох, бедное мое дитя! — запричитала старушка. — Как это ты приплыла сюда одна в этой лодке, по большой и быстрой реке, да еще в такую даль?

И старушка, сойдя по лестнице с террасы, вошла в воду по колено, клюкой подтянула к себе лодку и высадила оттуда Герду.

Девочка была от всей души рада вновь стоять на твердой земле, хотя немножко побаивалась странной старухи.

— Сначала надень свои красные башмачки, чтобы камни не причинили боль твоим ножкам, — промолвила старушка, — и скажи мне, кто ты и как сюда попала.

Девочка надела свои красные башмачки и все рассказала старушке, а та слушала и время от времени покачивала головой, произнося: "Гм! Гм!" И когда Герда закончила свой рассказ и спросила старушку, не видела ли она маленького Петерса, та ответила, что нет, не видела, но не следует от этого впадать в уныние, поскольку и по ее мнению маленький Петерс жив.

Затем она взяла Герду за руку, обе они вошли в дом, и хозяйка заперла за собой дверь.

Окна дома поражали своей высотой, и стекла в них были красные, голубые и желтые, так что свет, заполнявший помещение, изумлял своей причудливостью. Среди множества фаянсовых горшочков пестрели редкостные цветы, а на столе стояла корзина спелых вишен, таких крупных, каких Герда никогда еще не видела, и по приглашению хозяйки юная гостья могла есть их сколько душе угодно. Пока девочка ела вишни, старушка причесывала ей волосы золотым гребнем, и, по мере того как их расчесывали, они стали завиваться и отливать золотисто-желтым блеском, обрамляя ее детски круглое повеселевшее личико, похожее на свежую розу.

— Уже очень давно мне хотелось, чтобы у меня была такая миленькая девочка, — заявила старуха. — Вот увидишь, дорогое мое дитя, как славно мы заживем вместе!

И чем дольше старая женщина расчесывала волосы Гер-ды, тем больше забывала та своего друга маленького Петерса, ведь старуха была колдуньей; правда, она была вовсе не злой, а доброй феей и колдовала от случая к случаю, просто ради собственного удовольствия.

Увидев, как мила, как хороша, как доверчива маленькая Герда, фея захотела оставить ее при себе и сделать своей компаньонкой. Для этой цели нужно было сначала и прежде всего остального заставить ее забыть маленького Петерса. И, поскольку Герда много говорилаей о своих розах и розовых кустах, фея подумала: если Герда увидит в здешнем саду цветы, похожие на ее собственные, ей невольно на память придет тот, кого она разыскивает. Поэтому колдунья вышла в сад, простерла свою клюку над розовыми кустами — и тотчас же все розовые кусты исчезли, уйдя в землю так, словно они провалились в потайной люк.

После того как все розовые кусты исчезли, колдунья вернулась в дом за маленькой Гердой, которая все еще лакомилась вишнями, и повела ее к цветнику. Он представлял собой роскошнейшую клумбу. Все мыслимые и немыслимые цветы, расцветающие во все сезоны, но здесь распустившиеся одновременно, предстали перед Гердой во всем своем великолепии. Никакая книга с картинками и даже никакая живопись не могли бы сравниться с этой клумбой ни по красоте, ни по разнообразию красок.

Увидев такой великолепный цветник, Герда подпрыгнула от радости, стала играть и продолжала заниматься этим до тех пор, пока солнце не скрылось за высокими вишневыми деревьями.

Тогда старуха проводила девочку к превосходной постели, на которой лежали подушки из красного шелка, богато расшитые фиалками, и Герда уснула на этой постели, видя прекрасные сны, словно королева в день свадьбы.

На следующий день она снова могла играть на воздухе, при солнечном свете и среди цветов, и точно так же прошло еще много дней, не вызывая у девочки даже минутной скуки. Герда знала по названию каждый цветок, но среди этого огромного разнообразия ей не хватало одного цветка, самого прекрасного из всех. И вот однажды, взглянув на большую атласную шляпу колдуньи, она заметила среди цветов, украшавших этот головной убор, розу, которую старуха забыла снять.

— О! — радостно вскричала Герда. — Роза! Как же получилось, что в вашем цветнике нет роз?

И она бросилась в сад, осматривая грядку за грядкой, но поиски были тщетны — девочка не нашла ни одной розы.

Тогда она села и заплакала. Но, поскольку слезы ее падали как раз на то место, где прежде, до того как вследствие колдовства уйти под землю, рос розовый куст, случилось так, что слезы Герды увлажнили почву и оттуда стали пробиваться сначала листики розового куста, затем цветы и, наконец, появился весь розовый куст во всем своем великолепии, такой же цветущий, такой же душистый, каким он был до своего исчезновения.

Не обращая внимания на шипы, Герда взяла розовый куст, прижала его к груди и, целуя цветы, вспомнила розы на своем окне и маленького Петерса.

— О, что же это я так надолго здесь задержалась! — воскликнула девочка. — Как же это я так забыла моего маленького друга, на поиски которого я и отправилась в путь?

Затем, повернувшись лицом к розам, она спросила у них:

— Знаете ли вы, где он теперь? И верите ли вы, что он умер?

— Нет, он не умер, — ответили розы, — мы пребывали под землей, куда уходят все умершие, но мы не видели там маленького Петерса.

— А это значит, — сказала Герда, — что маленький Петерс жив.

И с этими словами она побежала к краю сада.

— Ах, Боже мой, — воскликнула она, глядя на свои ноги, — разве не я обещала искать его до тех пор, пока не износятся мои красные башмачки, а они еще совсем новые; я наверняка была заколдована старушкой!

Калитка была закрыта, но, нажав на щеколду, маленькая Герда открыла ее и снова вырвалась в широкий мир.

Она бросилась бежать, время от времени оглядываясь назад, но, к счастью, никто ее не преследовал.

Герда бежала так долго, насколько у нее хватило сил; наконец она стала так сильно задыхаться, что была вынуждена присесть, чтобы отдохнуть на обломке скалы.

Лето уже прошло, и, более того, наступили последние дни осени.

Герда не могла этого заметить в прекрасном саду волшебницы, где неизменно светило яркое солнце и в любую пору года цвели одновременно цветы всех сезонов.

— Ах, Боже мой, — воскликнула девочка, — как же я опоздала: вот уже и осень! Мне нельзя больше задерживаться, я должна во что бы то ни стало найти моего друга Петерса.

И она снова отправилась в путь. Однако, чем дальше она уходила, тем холоднее и безрадостнее становилось все вокруг. Высокие травы желтели, и роса стекала с них словно дождь. Листья срывались с деревьев и падали на землю один за другим. На одном только терновнике еще висели плоды, но они были так горьки, что их невозможно было есть.

О, как серо и холодно было в этом широком мире!

V ПРИНЦ И ПРИНЦЕССА

Но вот Герде понадобилось снова отдохнуть, так как она почувствовала, что силы покидают ее и если она попытается идти дальше, то определенно упадет.

И девочка присела на первый попавшийся валун.

Как раз напротив того места, где она села, прыгал ворон.

Ворон долго смотрел на девочку и наконец каркнул:

— Крра! Крра!.. Здр-ра!.. Здр-ра!..

Бедная птица не умела объясняться лучше, но чувствовалось, что она желает девочке добра.

Поэтому Герда любезно кивнула ворону и ответила ему:

— Здравствуй, ворон!

Тогда, по-прежнему на своем языке, ворон спросил девочку, куда она идет и как оказалась здесь совсем одна.

Маленькая Герда поведала ему всю свою историю и закончила ее вопросом:

— Ворон, друг мой, не видел ли ты маленького Петерса?

Ворон долго размышлял, а потом заявил:

— Оч-чень даже может быть, оч-чень даже может быть.

Маленькая Герда схватила ворона и чуть не задушила его в объятиях.

— Пр-редполагаю, пр-редполагаю… крра! — каркал ворон. — Оч-чень даже может быть… крра! Маленький Петерс жив… крра! Но теперь он должен забыть тебя ради принцессы… крра! крра! крра!

— Так что, он живет у какой-то принцессы? — спросила Герда.

— Да, — подтвердил ворон, — но я плохо говорю на твоем языке. А вот ты можешь говорить на моем?

— Нет, я его никогда не учила, — огорченно ответила девочка, — а ведь я могла бы это сделать, так как моя бабушка знает твой язык.

— Это не беда, — произнес ворон, — я постараюсь говорить как можно яснее; слушай!

Маленькая Герда заверила ворона, что, как бы плохо он ни изъяснялся, она наверняка его поймет; так что он может спокойно начать свой рассказ.

И ворон поведал девочке все, что было ему известно:

— В королевстве, где мы сейчас находимся, живет одна принцесса, невероятно образованная и мудрая. Но к этому надо добавить, что она подписывается на все газеты всех стран мира. Правда, она до того умна, что забывает их сразу по прочтении. Она взошла на трон в восемнадцатилетнем возрасте, и какое-то время спустя люди услышали, как она напевала песенку, начинавшуюся такими словами:

Пришла пора мне выйти замуж…

Но пропеть конец песенки было не так легко, как начало; дело в том, что принцесса не желала выйти замуж за обычного принца, каких на свете немало, то есть за такого, который умеет хорошо носить отлично сшитый мундир, вовремя улыбаться и всегда соглашаться с ее мнением. Нет, принцесса желала выйти замуж за настоящего принца, красивого, смелого и умного, способного покровительствовать искусствам в мирное время и стать во главе войск в случае войны, — короче говоря, она желала выйти замуж за принца, какого ей не довелось увидеть ни на одном из тронов мира. Но принцесса, ничуть не отчаиваясь найти такого супруга, как ей хотелось, решила не ограничиваться поиском среди особ знатного происхождения и выбрать себе в мужья достойного ее человека, какого бы звания он ни оказался. Поэтому она дала соответствующее указание генеральному директору ведомства печати, и на следующий день все газеты вышли с виньеткой из сплетающихся роз и с объявлением, что открыт конкурс на руку принцессы и любой молодой человек привлекательной внешности двадцати пяти лет от роду может явиться в замок и побеседовать там с принцессой, которая отдаст свою руку тому, в ком она увидит самое богатое сочетание умственных и душевных достоинств.

Все это казалось маловероятным, и маленькая Герда, похоже, усомнилась в достоверности рассказанного вороном, однако птица, прижав свою лапку к сердцу, заявила:

— Клянусь вам, я говорю чистую правду, ведь все эти подробности стали мне известны от ручной воронихи, живущей во дворце, — она моя невеста.

После того как ворон назвал столь достоверный источник сведений, больше не приходилось сомневаться в правдивости его рассказа.

— Те, кто притязал на руку принцессы, стекались со всех сторон королевства; толпа была невообразимая, а давка такая, что по улицам нельзя было ни проехать, ни пройти; и, тем не менее, ни один из претендентов не добился успеха ни в первый, ни во второй день. Все хорошо говорили и проявляли немало красноречия, пока стояли перед воротами замка; но, как только они ступали во двор, когда перед их глазами представала стража в мундирах с серебряными галунами; когда, поднимаясь по лестницам, они видели лакеев в расшитых золотом ливреях; когда, пройдя через огромные, ярко освещенные залы, они оказывались прямо перед троном принцессы, — о! тогда они, теряясь в поисках нужных выражений, могли лишь повторять последнее слово из только что произнесенной фразы принцессы, так что у той не было уже необходимости продолжать с ними беседу, и она сразу же понимала, чего стоят эти молодые люди. Можно было подумать, что все они наглотались дурмана, который усыпляет ум, и вновь обретали дар речи, только оказавшись за стенами дворца. Правда, здесь слова приходили на ум к несостоявшимся женихам просто в переизбытке; все говорили разом, одни отвечали другим то, что должны были ответить принцессе, и в этом гаме никто никого не мог понять. Перед дворцом стоял целый строй глупых горожан, которые ожидали их выхода и насмехались над их разочарованием. Я там был и тоже от души смеялся вместе с ними.

— Но причем тут маленький Петерс? Но причем тут маленький Петерс? — спросила Герда. — Ты ничего не говоришь мне о нем.

— Подожди, подожди, — ответил ворон, — мы еще подойдем к твоему маленькому Петерсу. Наступил третий день; и тут появился парнишка — без кареты, без коня, но излучавший радость, он шагал прямо к замку; глаза его сияли так же, как сияют твои; у него были красивые длинные волосы, но одет он был, надо сказать, довольно бедно.

— Это был Петерс! Это был Петерс! — в порыве радости вскричала Герда. — О, так я нашла его!

И, обнадеженная, забыв об усталости, она прыгала и хлопала в ладоши.

— На спине он нес маленькую котомку, — продолжал ворон, не позволявший так легко прерывать свою речь.

— Вы не упоминаете о его санках. Они должны были быть у него, ведь он ушел вместе с ними.

— Это возможно, — согласился ворон. — Может быть, на спине он нес не котомку, а санки — я ведь смотрел не с близкого расстояния. Но вот что я узнал от моей невесты, прирученной воронихи: когда юноша прошел через парадные двери замка и увидел стражников, блистающих серебром; когда он поднялся по лестнице и увидел лакеев, сверкающих золотом, это, похоже, нисколько его не смутило; он слегка кивнул им дружески и сказал:

"Это чересчур скучно — оставаться на лестнице и ждать; что же касается меня, то я войду".

Он вошел в ярко освещенные залы и там, где советники принцессы, облаченные в расшитые золотом мундиры, ходили на босу ногу, чтобы не шуметь, прошествовал в своих громко скрипящих башмаках, но это никоим образом не привело его в замешательство.

— Это был маленький Петерс! Это был маленький Петерс! — восклицала Герда. — Я знаю, на нем были новенькие башмаки, и я слышала, как они скрипели в комнате бабушки.

— Да, они в самом деле скрипели, — повторил ворон, — но он, ничуть этим не обеспокоенный, смело направился прямо к принцессе, сидевшей на жемчужине величиною с колесо прялки; а вокруг стояли все придворные дамы со своими горничными и горничные со своими служанками, а также все сеньоры со своими камердинерами и камердинеры со своими лакеями, каждый из которых, в свою очередь, имел прислужника; все эти люди выстроились рядами в тронном зале, и чем ближе к дверям они стояли, тем спесивее был их вид.

— О, должно быть, выглядело это величественно, — заметила маленькая Герда, — и однако, скажи мне, был ли Петерс хотя бы на мгновение смущен?

— Ни на мгновение, — ответил ворон. — По словам моей невесты, прирученной воронихи, он начал разговор на родном языке принцессы почти так же хорошо, как говорю я на своем вороньем языке.

— Ах, это явно мой дорогой маленький Петерс, — воскликнула Герда, — ведь он так умен! Он умеет считать в уме, даже с дробями. Не соблаговолишь ли ты, мой прекрасный ворон, проводить меня в замок?

— Сказать-то это легко, — ответил ворон, — но как нам такое устроить? Я поговорю с моей невестой; она может дать нам толковый совет, ведь, должен тебе сказать, еще не было случая, чтобы девочка твоего возраста ступила во дворец.

— О, тем не менее я войду туда, — решительно заявила маленькая Герда. — Как только Петерс узнает, что я тут, он выйдет и велит меня впустить.

— Что же, подожди меня здесь, — промолвил ворон, — я постараюсь вернуться как можно скорее.

И, кивнув, он улетел.

Вернулся ворон только поздно вечером.

— Крра! Крра! Крра! — каркнул он. — Трижды приветствую тебя от имени моей невесты. Возьми хлебец, который я прихватил для тебя на кухне, ведь ты, должно быть, голодна. Войти в замок ты не сможешь: гвардейцы в серебре и лакеи в золоте никогда не позволят тебе этого. Но не огорчайся: ты сможешь подняться по лестнице на чердак, и, когда ты там окажешься, моя невеста по потайной лесенке проведет тебя в спальню, и ей известно, где взять ключ.

Маленькая Герда последовала за вороном, прыгавшим перед ней, и так они добрались до ограды парка; две створки ворот удерживались в закрытом положении цепью; но, поскольку цепь немного провисала, а Герда была очень маленькой, ей удалось пролезть в образовавшуюся щель.

Что же касается ворона, то он спокойно прошел между прутьями ограды.

Проникнув в парк, они пошли по большой аллее, где под ногами шуршала палая листва. Дойдя до конца аллеи, они спрятались под купой деревьев и там дождались часа, когда в замке один за другим погасли все огни. После того как свет исчез в последнем окне, ворон провел Герду к маленькой дверце, спрятавшейся в плюще.

Вообразите только, как билось сердце девочки от страха и счастья; волнение ее было так велико, что можно было подумать, будто она собирается сделать что-то дурное; на самом же деле она хотела лишь одного — убедиться, что это маленький Петерс столь достойно держался во дворце.

Да, это, конечно, должен быть он, и Герда вспоминала друга таким, каким она видела его прежде, когда они вдвоем сидели под розами, вспоминала его умные глаза и очаровательную улыбку. Какая же радость встретить его снова! Наверное, ему будет приятно услышать ее рассказ о том длинном пути, который она проделала, чтобы вновь оказаться рядом с ним! Он будет доволен, узнав от нее, как всех домашних огорчило его исчезновение! Девочка так дрожала от радости, что можно было подумать, будто она дрожит от страха.

Итак, ворон и Герда оказались на лестничной площадке, где на шкафу горела маленькая лампа. Стоявшая на первой ступеньке лестницы прирученная ворониха повернула голову, чтобы получше разглядеть Герду, и Герда сделала воронихе реверанс так, как ее учила бабушка.

Наконец, ворониха заговорила:

— Дорогая барышня, мой жених говорил мне о вас столько хорошего, что я вам безгранично предана. Извольте взять со шкафа лампу, а я пойду впереди вас. Нам надо идти прямо, никуда не сворачивая; я уверена, что здесь мы никого не встретим.

— И все-таки, — заметила Герда, — похоже, мы здесь не одни. Неужели вы не видите тени, скользящие по стенам? Вот кони, которых ведут оруженосцы и пажи, вот псари, вот сеньоры и дамы верхами; а с другой стороны, посмотрите, какое печальное зрелище: красивая девушка, вся в белом, с венком из белых роз, лежащая в гробу, и вокруг нее рыдающие люди.

— Это сновидения, которые овладевают мыслями гостей, уснувших во дворце, и уносят их к печали или к радостям. Все к лучшему: это доказывает, что сон уже вступил во дворец, ведь только вслед за ним приходят сновидения.

Так они добрались до первого зала, затянутого розовым атласом с вышитыми на нем золотыми и серебряными букетами. Каждый из следующих друг за другом залов был великолепнее предшествующего. Их роскошь казалась воистину ослепительной. Наконец, ворониха и Герда вошли в спальню. Балдахин кровати был изготовлен в виде пальмы с листвой из изумрудов. К стволу пальмы были подвешены две кровати, имевшие форму лилий; одна кровать, белая, принадлежала принцессе, другая, красная, — принцу. Маленькая Герда поднялась на возвышение, покрытое дорогими коврами. И, увидев голову с черными кудрями, она воскликнула:

— О, это же мой маленький Петерс!

И она позвала его:

— Петерс! Петерс!

Принц проснулся и повернул голову в сторону девочки.

То был вовсе не маленький Петерс!

В то же мгновение лежавшая на белой кровати принцесса подняла голову и спросила, что случилось.

Тут маленькая Герда заплакала и, плача, поведала свою историю, не забыв рассказать и о том, как помогли ей ворон и ворониха.

— Бедная малышка! — вырвалось у принца и принцессы.

И они похвалили птиц за их помощь, заявив при этом, что вовсе не разгневаны, поскольку в итоге они познакомились со столь милой девочкой. Однако впредь птицам так действовать не следует, потому что не всегда подобные начинания заканчиваются столь же удачно.

В довершение всего птицы были вознаграждены.

— Вы хотели бы жить на свободе, — спросила у них принцесса, — или же предпочитаете должность королевских советников с жалованьем в виде всяческих остатков с королевского стола?

Птицы, склонив головы в знак признательности, попросили принца и принцессу даровать им твердо установленное обеспечение, ведь они уже подумывали о старости, поскольку ворону исполнилось сто пятьдесят лет, а воронихе — сто сорок. И птицы единодушно заявили:

— Если мы проживем триста лет, а такова обычная продолжительность жизни воронов, хорошо бы иметь обеспеченную старость.

Таким образом, была достигнута договоренность, что со следующего дня ворон и ворониха войдут в состав Государственного совета.

Пока решался вопрос, где будет спальня Герды, принц пожелал уступить ей свою кровать, но принцесса предложила девочке место рядом с собой, пожелала ей спокойной ночи и поцеловала ее.

Большего она сделать не могла.

Герда соединила две свои маленькие ладони, сотворила молитву и уснула со словами:

— О, как же добры и люди, и животные в этом широком мире!

И тотчас пришедшие к маленькой Герде сновидения закружились вокруг ее постели: они тянули санки, на которых сидел маленький Петерс, кивком приветствующий Герду; но все это было не более чем сном, и, следовательно, все это исчезло, когда девочка проснулась.

На следующий день принцесса одела ее с головы до ног в шелк и бархат; она хотела обуть гостью в прелестные туфельки из золотой парчи с вышитыми на ней цветами вишни, но Герда объяснила принцессе, что она дала обет износить свои красные башмачки в поисках Петерса и не может нарушить этот обет.

Принцесса хотела сделать ее своей фрейлиной и предоставить ей в замке прекрасную спальню, но Герда отказалась от этой чести и попросила лишь дать ей маленькую карету с маленькой лошадкой, так как она намеревалась безотлагательно возобновить поиски своего друга Петерса.

Поскольку девочка хотела отправиться в путь немедленно, принцесса отдала необходимые распоряжения, и у дверей замка тотчас же остановилась небольшая позолоченная карета, запряженная двумя лошадьми, на одной из которых сидел форейтор. Гербы принца и принцессы сияли на ее дверцах, словно две звезды. Принц и принцесса самолично посадили свою гостью в карету и пожелали ей всяческих удач и счастья. Лесной ворон, который в то же самое утро сочетался браком со своей невестой, провожал Герду на протяжении трех первых миль пути. Он сидел рядом с Гердой, так как терпеть не мог ехать спиною к лошадям. Что касается новобрачной, то она, оставшись на дворцовых воротах, на прощание махала Герде крыльями. Она не стала провожать ни Герду, ни своего мужа, сославшись на сильную мигрень, появившуюся у нее вследствие переедания, после того как ей была предоставлена должность при дворе.

Вороны и даже вороны, давно знавшие супругов, утверждали, и не без основания, что почести вскружили голову новобрачным.

Карета была битком набита сластями, а ящик под сиденьем наполнен фруктами и сухариками.

— Прощайте и — в добрый путь! — напутствовали девочку принц и принцесса, вытирая невольные слезы.

Маленькая Герда тоже заплакала, и даже ворониха, широко раскрывая клюв, с опечаленным сердцем закаркала ей вслед.

Карета проехала первые три мили, и тогда ворон в свою очередь тоже попрощался с девочкой, и расставание с ним было для Герды особенно тяжелым.

Что касается ворона, то он взлетел на верхушку самого высокого дерева и оттуда махал крыльями до тех пор, пока мог видеть карету, так и сиявшую позолотой в солнечных лучах.

VI МАЛЕНЬКАЯ РАЗБОЙНИЦА

Когда наступила ночь, маленькая Герда оказалась на въезде в темный лес, с уходом дневного света казавшийся еще более сумрачным.

Форейтор сошел с лошади, зажег фонари кареты, и отсветы их огней заиграли на ее позолоте.

Заметив этот яркий блеск, прятавшиеся в лесу разбойники обрадовались:

— Быть такого не может! Эта коляска из чистого золота!

И они устремились к карете, остановили лошадей, убили форейтора и вытащили из кареты до смерти перепуганную маленькую Герду.

— Да она славненькая и упитанная, — обрадовалась предводительница разбойников, старуха с длинной седеющей бородой и нависшими над глазами бровями.

На спине она носила свою дочь, девочку примерно того же возраста, что и Герда.

И поскольку женщина была не только разбойницей, но еще и людоедкой, она, ощупав руки и бедра Герды, добавила:

— Это, должно быть, так же вкусно, как откормленный ягненок!

И разбойница вытащила из-за пояса длинный нож, от блеска которого становилось страшно.

— Ай! — в то же мгновение вскрикнула людоедка.

А вскрикнула она потому, что сидевшая на ее спине дочка проявила любезность и до крови укусила ухо матери.

— Ах ты злобная тварь! — вскричала мать. — Недаром же ты дочь людоедки!

— Я не хочу, чтобы ее убили, — заявила дочь разбойницы. — Я буду с ней играть, она отдаст мне свои красивые одежды и красные башмачки и будет спать в моей постели вместе со мной.

— Как бы не так, — возразила людоедка, — как бы не так: я ее приберегу, чтобы зажарить и съесть.

Но не успела она закончить фразу, как дочь укусила ее за другое ухо, да так, что старуха подпрыгнула от боли.

И тут вся банда расхохоталась и стала насмехаться над разбойницей.

— Я хочу сесть в карету! — потребовала маленькая разбойница.

И ее требование было исполнено, так как в своих желаниях она всегда стояла на своем.

— А теперь, — сказала упрямица, — я хочу, чтобы эту девочку посадили рядом со мной.

И Герду пришлось посадить около нее.

Так Герда и маленькая разбойница оказались рядом в одной карете, катившей через корни деревьев и рытвины все дальше в глубину леса.

Как мы уже говорили, дочь людоедки была ровесницей Герды и почти такого же роста, но шире в плечах; у нее были большие черные глаза, а ее рот, тоже большой, казался, тем не менее, красивым благодаря двум ровным рядам острых белых зубок.

При всем том девочка выглядела грустной.

Она обняла Герду за талию и сказала ей:

— Будь спокойна, пока ты меня не разозлишь, тебя не убьют. Ты, должно быть, никак не меньше, чем принцесса?

— Нет, — ответила Герда, — напротив, я бедная девочка и только по воле случая оказалась в такой красивой карете.

И она рассказала нежданной спутнице о своей жизни и о своей любви к маленькому Петерсу.

Когда Герда закончила свой рассказ, маленькая разбойница отерла слезы, которые потекли из ее глаз, и промолвила:

— Поживем — увидим! Поживем — увидим!

Карета остановилась. Девочки оказались во дворе разбойничьего замка. Он представлял собой огромное здание, стены которого растрескались сверху донизу; из щелей вылетали вороны и вороны, но то были дикие вороны и вороны, вовсе не похожие на воронов принца и принцессы; и тут же со всех углов двора к девочкам беззвучно бросились огромные бульдоги, способные растерзать человека.

Языки у всех собак были вырезаны из опасения, что они могли бы лаем выдать местонахождение разбойничьего замка.

— Ты когда-нибудь ела собачьи языки, приготовленные с пряными травами? — спросила у Герды юная разбойница.

— Никогда, — ответила Герда с невольным жестом отвращения.

— Ну и напрасно, — откликнулась маленькая разбойница, — это очень вкусно.

Они вошли в замок.

Посреди огромного низкого зала, пол которого был выложен каменными плитами, пылал огромный костер. Дым поднимался к потолку и выходил сквозь его щели. В огромном котле варился суп, а на трех вертелах жарились, во-первых, дикий кабан, во-вторых, целиком туша косули, и, наконец, десять — двенадцать зайцев и полтора-два десятка кроликов.

Это готовился ужин для разбойников.

— Сегодня ночью ты будешь спать со мной в моей постели, среди всех моих животных, — объявила дочь людоедки.

Старуха поставила перед девочками еду и питье; после ужина они уединились в углу, где была постлана солома, накрытая коврами.

Это и была постель маленькой разбойницы.

Над этой постелью сидели на шестках около сотни голубей, которых дочь людоедки откармливала и безжалостно съедала, хотя знала, ласкала и кормила каждого из них. Казалось, что голуби спали, однако они слегка зашевелились, когда девочки стали укладываться спать.

— А вот верховое животное, каким я обычно пользуюсь, — сказала маленькая хозяйка Герды.

И она ударила ногой по сквозной деревянной ограде небольшого загона.

Герда ожидала, что от звука этого удара встанет на ноги или маленькая лошадка, или маленький мул, или маленький ослик, однако на ноги вскочило какое-то незнакомое ей животное, которое походило бы на оленя, если бы только не рога, слишком большие для его роста и к тому же имевшие другую форму.

— О, какое необыкновенное животное! — воскликнула маленькая Герда. — Как же оно называется?

— Это северный олень, — объяснила ей новая подружка. — Он из того края, где нет лошадей, и потому местные жители запрягают в свои сани таких вот оленей. Нам приходится все время держать их на цепи, иначе они сбегут и вернутся в Снежное королевство. Но я каждый вечер щекочу ему горло моим ножом, и, поскольку его предупредили, что при первой же его попытке бежать я перережу ему горло и выпью его горячую кровь, он ведет себя довольно спокойно.

И маленькая разбойница извлекла из щели в стене, словно из ножен, длинный нож и приставила его к шее оленя; бедное животное тотчас задрожало всем своим телом, издав при этом печальный трубный звук, но девчонку ужас оленя только развеселил.

Затем она наконец-то улеглась на своем ложе рядом с Гердой.

— Неужели ты и спать ложишься, держа при себе этот длинный нож? — спросила маленькая Герда, бросая на клинок беспокойный взгляд.

— Всегда, — отвечала маленькая разбойница, — ведь никогда не знаешь, что может случиться в любую минуту.

Маленькая разбойница одной рукой обвила шею Герды и, держа нож в другой, уснула и захрапела так, что это было слышно, наверное, даже во дворе.

А бедная Герда никак не могла уснуть и спросила у двух целующихся голубей:

— Вы случайно не видели маленького Петерса с его санками?

— Курру! Курру! Курруку! — проворковали голуби. — Да, мы его видели.

— О, тогда, дорогие мои голубочки, — воскликнула Герда и, словно умоляя их, сложила ладони, — скажите мне, что он делал и куда держал путь?

— Мы его видели в санях Снежной королевы, которые совсем близко от нас пронеслись над лесом в то время, когда мы еще сидели в нашем гнезде. Снежная королева дохнула на маленьких диких голубей, и кроме нас двоих, — продолжил голубь, указывая на свою подругу, — все они тут же умерли. Курру! Курру! Курруку!

— И куда же направилась Снежная королева? — спросила Герда.

— Наверное, в Лапландию, где всегда лежит снег и никогда не тают льды. В его санки был впряжен большой белый цыпленок, и они летели вслед за санями королевы.

— А у кого же я смогу узнать, действительно ли он отправился в Лапландию? — задала еще один вопрос маленькая Герда.

— У северного оленя, — в один голос ответили голуби, — ведь он из тех самых краев. Курру! Курру! Курруку!

— Твой друг там, где всегда лежит снег и никогда не тают льды, — со вздохом подтвердил северный олень. — Там прекрасно; там по сияющим белизной бескрайним равнинам вольно и радостно скачут мои сородичи; там Снежная королева поставила свой летний шатер. Ну а ее зимний замок расположен совсем недалеко от полюса, на ледяном острове, который называется Шпицберген.

— О Петерс, бедный Петерс! — вздохнула Герда. — Как ему должно быть холодно!

— Лежи спокойно, — прервала разговор маленькая разбойница. — Не болтай и не шевелись, иначе, чтобы тебя успокоить, мне придется вонзить нож в твое сердце.

Герда страшно испугалась; она умолкла и лежала не шевелясь.

Утром маленькая разбойница спросила у Герды:

— О чем это ты говорила сегодня ночью с моими голубями и моим оленем?

Тогда Герда рассказала ей о том, что голуби видели, как Снежная королева в своих санях повезла маленького Петерса в Лапландию.

Маленькая разбойница задумалась. Затем, тряхнув головой, она заявила:

— Это не беда.

И, повернувшись к оленю, она спросила у него:

— Ты знаешь, где находится Лапландия?

— Кто может знать это лучше, чем я?! — отозвался олень. — Ведь это моя родина! Там я родился, там я вырос и там я скакал по ее снежным равнинам.

И глаза его заблестели, словно он увидел наяву свою родину.

— Послушай, — обратилась к Герде маленькая разбойница, — как ты сама видишь, все наши отправились на дело. Здесь осталась только моя мать, чтобы приготовить обед, но к полудню она опустошит флягу спиртного, вмещающую шесть бутылок, и уснет, а как только она уснет, я кое-что сделаю для тебя.

Маленькая Герда с нетерпением ждала полудня; в полдень, как это и предсказывала маленькая разбойница, людоедка залпом осушила свою флягу и уснула.

Тогда ее дочь подошла к северному оленю и сказала ему:

— Я могла бы долго еще доставлять себе удовольствие, проводя ножом по твоему горлу, ведь это так сильно пугает тебя, что я лопаюсь от смеха. Ну да ладно! Сейчас я тебя отвяжу и отпущу на волю для того, чтобы ты мог возвратиться в Лапландию, но при условии, что ты привезешь эту девочку в замок Снежной королевы, где теперь находится ее маленький друг.

Олень подпрыгнул от радости.

— Так ты точно берешься это сделать?

— Честное оленье слово! Я высажу ее прямо во дворе замка.

Маленькая разбойница укрепила на спине оленя подушку, усадила на нее Герду, привязала ее ремнями, затем поверх навощенных красных башмачков обула ее в высокие ботинки из заячьего меха, на руки девочки натянула принадлежавшие людоедке рукавицы из такого же меха, в которые руки Герды вошли по локоть, и затем поцеловала ее.

На глазах у той выступили слезы радости.

— Ой, я терпеть не могу, когда ты так хнычешь, — сказала Герде ее подружка, — ты теперь должна радоваться, ведь скоро ты вновь увидишь своего друга.

Затем маленькая разбойница добавила:

— Держи-ка два хлеба и окорок, чтобы тебе не умереть с голоду.

И она прикрепила провизию к спине оленя.

Затем она первой вышла во двор, загнала бульдогов в их конуры, вернулась за Гердой и, перерезав ножом привязь оленя, сказала ему:

— Теперь отправляйся в путь, да смотри береги девчонку!

Герда на прощание помахала рукой маленькой разбойнице, и олень рванулся вон из замка, выскочил со двора, а затем помчался лесом. Взгляд едва ли смог бы уследить за ним: он несся через долины, реки, степи, будто у него выросли крылья; волки выли ему вслед, вороны каркали над ним. Олень словно не скакал, а летел; из ноздрей его вырывалось пламя.

— Ах, вот они, мои полярные звезды! — воскликнул олень. — Посмотри, как они сияют!

И при виде родных звезд олень побежал еще быстрее.

Так он мчался восемь дней и восемь ночей, и за это время были съедены и хлебы, и окорок.

Но путники были уже в Лапландии!

VII ЛАПЛАНДКА И ФИНКА

Остановился олень только перед маленьким домиком; вернее было бы сказать — перед хижиной, и притом одной из самых убогих: края крыши касались земли, а дверь была такой низкой, что обитатели этого унылого убежища могли войти туда и выйти оттуда только ползком.

В этой хижине старая лапландка жарила рыбу при свете коптилки, огонек которой питался ворванью.

Кроме старухи, в доме никого не было.

Олень рассказал лапландке историю Герды, правда предварив ее своей собственной, которая представлялась ему куда более занимательной; что касается Герды, она так замерзла, что не могла вымолвить ни слова.

— Ах, бедные мои детки, — вздохнула старушка, не видя никакой разницы между животным и ребенком, — бежать вам еще далеко. Вам нужно еще одолеть не менее трех сотен миль в Финляндии. Там-то и живет Снежная королева. Я сейчас вам нацарапаю пару слов на сухой копченой селедке, ведь у меня нет ни бумаги, ни пера, ни чернил. Вы передадите эту селедку одной финской колдунье, моей подруге. Она сумеет рассказать вам куда больше, чем я.

Лапландка взяла нож за лезвие и его кончиком нацарапала на селедке пару слов.

После того как маленькая Герда отогрелась, поела и попила, хозяйка хижины снова привязала ее к спине оленя, который сразу же отправился в путь и всю ночь бежал при свете северного сияния, превратившего небо в настоящий огненный покров.

На следующее утро они, наконец, достигли Финляндии; и поскольку олень получил все необходимые сведения, чтобы не заблудиться, он остановился прямо у хижины колдуньи.

Постучали к ней в дверь: финка открыла ее, пригласила войти оленя и девочку, которая передала женщине селедку от лапландки. Финка трижды перечитала нацарапанные на рыбине слова и, когда они как следует запомнились ей, положила селедку на раскаленные угли, поскольку колдунья была весьма бережливой и у нее ничего не пропадало напрасно.

Затем она занялась маленькой Гердой, отвязала ее от спины оленя и, так как в хижине было страшно жарко, сняла с девочки рукавицы и меховые ботинки.

После этого волшебница спросила у животного и девочки, о которой так тепло написала ее подруга, кто же они такие.

И тогда олень, так же как у лапландки, рассказал сначала свою собственную историю, а уж потом историю маленькой Герды, и финка, моргая, смотрела на нее своими умными глазами, но ничего не говорила.

— Я знаю, что ты колдунья, — продолжил олень, — причем такая искусная, что можешь одной нитью связать все четыре ветра. Если опытный кормчий развяжет один узел — подует Зефир, если он развяжет и второй — задуют вместе Зефир и Борей, но если он по неосторожности развяжет еще два узла — засвистят вместе Нот и Аквилон, то есть разгуляется настоящий ураган, подлинная буря. Так не хочешь ли ты сделать что-нибудь для маленькой Герды, ну, например, предложить ей питье, которое придало бы ей силу дюжины мужчин и дыхание более могучее, чем у Снежной королевы.

— А зачем ей это? — спросила финка.

— Для того чтобы маленькая Герда смогла освободить своего друга Петерса от власти Снежной королевы.

— Сначала надо узнать, — заметила колдунья, — действительно ли он находится у нее.

— Но каким образом можно это узнать? — спросила Герда.

— Благодаря силе моего искусства, — ответила ей колдунья.

И она начертала своей клюкой круговую линию вокруг оленя и девочки; после этого она направилась прямо к полке, сняла оттуда большой кожаный свиток и развернула его.

Свиток был покрыт странными письменами, однако финка стала читать его и читала так долго, так усердно, что по лицу ее струился пот, стекавший на пол.

Затем она ступила в круг, посредине которого стояли олень и Герда, и, склонившись к уху оленя, прошептала:

— Маленький Петерс действительно находится у Снежной королевы, где ему все нравится, и он воображает, что оказался в самом чудесном месте на свете; причина этих заблуждений кроется в крошечном осколке дьявольского зеркала, который попал в глаз мальчика и проник до самого его сердца. Прежде всего необходимо извлечь оттуда этот осколочек, иначе Снежная королева сохранит свою власть над ним навсегда.

— Однако, — спросил олень, — не можешь ли ты дать Герде какой-то талисман, благодаря которому она взяла бы власть и над Снежной королевой, и над маленьким Петерсом?

— Я не смогу дать Герде власть большую, чем та, которой она уже обладает, — ответила колдунья. — Разве ты не видишь, сколь велика эта власть? Разве ты не видишь, как люди и животные повинуются маленькой Герде? Ведь в своих простеньких красных башмачках она проделала такой же длинный путь, как Вечный Жид. Нет, не от нас Герда может получить такую власть. Она у девочки есть, даровал ей эту власть сам Господь, и находится эта власть в сердце Герды; сила ее в том, что она ребенок кроткий и набожный. Если уж Герда сама не сможет добраться до Снежной королевы и извлечь осколочек стекла из сердца Петерса, то мы тем более не сумеем это сделать. Так вот, в двух милях отсюда начинается сад Снежной королевы; отвези туда маленькую Герду, поставь ее у большого куста с красными ягодами. Там не теряй время на болтовню и возвращайся сюда как можно скорее!

И финская колдунья посадила маленькую Герду на спину оленя, который что было сил понесся на север.

— О! — вскричала Герда, как только она оказалась за стенами хижины и сразу же ощутила холод. — У меня ведь теперь нет ни моих рукавиц, ни моих меховых ботинок, а остались только мои бедные красные башмачки, которые совсем порвались и подошвы которых не держатся больше на заднике. Остановись, мой добрый олень, остановись!

Но олень следовал полученному им наказу; он не рискнул остановиться и повернуть назад к финской колдунье; он бежал до тех пор, пока не домчал девочку до куста с красными ягодами; тут олень ссадил с себя Герду, лизнул ее в обе щечки и уже на бегу оглянулся, роняя крупные слезы.

И бедная маленькая Герда осталась одка, без рукавиц, в истоптанных до дыр башмачках, на краю Финляндии, посреди неумолимых льдов и мертвенных снегов.

Она шла вперед быстро, как только могла, но вдруг на нее налетело целое полчище снежных хлопьев, не только не давая девочке идти, но и словно пеленая ее и нагоняя на нее страх. Но совсем необычным здесь было то, что хлопья снега не падали с неба, по-прежнему остававшегося ясным и усыпанным сверкающими звездами, хотя было светло как днем; нет, снежные хлопья двигались, а точнее, катились по земле, и чем дальше они катились, тем больше становились размером, как это бывает с движущимся снежным комом, а увеличившись, снежные хлопья оживали и приобретали какие-то устрашающие, невообразимо причудливые формы, оставаясь при этом белыми и ледяными. Одни были похожи на дикобразов, другие — на многоглавых змей, третьи — на медведей, а четвертые — на собак и волков; эти ожившие хлопья снега были передовыми отрядами Снежной королевы!

Тогда маленькая Герда, опасаясь, что ее вот-вот растерзают все эти чудовища, о которых она никогда и не слышала и даже представления не имела об их существовании, стала читать "Отче наш"; при этом мороз стоял такой крепкий, что, творя молитву, она видела, как ее дыхание превращается в пар; пар этот сгущался и сгущался, и вот, к великому удивлению девочки, из него стали возникать один за другим маленькие ангелы, которые, стоило им коснуться земли, сразу же вырастали; все они имели шлем на голове, копье в левой руке и щит — в правой. Шлем, копье и щит были изготовлены из чистого золота, и число вооруженных ангелов увеличивалось с каждым словом молитвы, произнесенным Гердой, так что, когда молитва завершилась, девочка оказалась в окружении целого легиона ангелов.

Теснясь вокруг Герды, ангелы разили своими золотыми копьями снежных чудовищ, и те рассыпались в прах при первом же прикосновении божественного оружия. При виде этого Герда вновь обрела мужество и двинулась вперед, окруженная ангелами, которые кончиками своих крыльев ласкали и согревали ее руки и ноги.

Вскоре Герда заметила какую-то белую громаду: это и был, как она догадалась, дворец Снежной королевы.

А теперь покинем маленькую Герду, насчет участи которой мы немного успокоились, и посмотрим, что происходило с Петерсом. Быть может, он и думал о своей подруге, но наверняка не подозревал, как близко от него она находится.

VIII О ЗАМКЕ СНЕЖНОЙ КОРОЛЕВЫ И О ТОМ, ЧТО ТАМ ПРОИСХОДИЛО

Стены замка были сотворены метелями, а двери и окна пробиты ветрами. Замок состоял из сотни залов, возведенных из снега, который падал, словно белый занавес, но никогда не накапливался. Самый обширный из этих залов имел в длину более трех миль; их освещал бледный северный свет, и все они были так велики, так пустынны, так белы и так холодны, что один их вид навевал смертельную тоску. Никогда этот дворец не знал ни малейшего оживления, ни малейшей радости. Никогда там не устраивалось ни одного даже самого скромного бала, на котором белые медведицы, покачиваясь на задних лапах, могли бы под звук бури в качестве оркестра показать свою природную грацию, никогда не было там ни одного хотя бы самого короткого вечера карточных игр между волками и барсуками; никогда не рассылалось ни одного приглашения на чай или кофе для голубых песцов и куниц — как замужних, так и барышень. Нет, залы замка Снежной королевы всегда оставались огромными, пустынными и безмолвными. Посреди этих бесконечных залов, в самом обширном из всех, находилось замерзшее озеро, посреди которого возвышался ледяной трон; на нем-то и восседала Снежная королева, когда бывала дома, и в таких случаях она утверждала, что сидит на зеркале разума, самом величественном и самом прекрасном в мире.

Маленький Петерс весь посинел от холода, но он ничего не замечал, потому что Снежная королева своими поцелуями лишила его способности бояться холода и потому что из-за осколочка стекла, проникшего в его сердце, оно уподобилось куску льда.Целые дни он проводил, складывая плоские кусочки льда, на каждом из которых была начертана буква — так, как это делается в хорошо знакомой вам игре под названием "китайская голово-ломка", задача которой — составить из пластиночек какую-нибудь фигуру или слово; но Петерсу ни разу не удалось выложить то, что он хотел, а именно солнечный круг; ни разу не удалось ему составить слово "вечность", а он страстно этого желал, ибо Снежная королева заявила ему:

— Когда из всех этих льдинок, каждая из которых имеет особую форму и на каждой из которых стоит та или иная буква, ты выложишь солнечный круг, и посреди него составится по буквам слово "вечность", ты вновь станешь хозяином своей судьбы, а я подарю тебе целый мир и в придачу к нему пару новеньких коньков.

Но у него никак не получалось выполнить до конца это задание — выложить из льдинок солнечный круг и вписать в него слово "вечность".

Стараясь довести дело до успешного завершения, Петерс составлял самые причудливые и хаотичные фигуры, которые казались ему великолепными, хотя они безрезультатно пожирали его время, а он даже не замечал, как оно ускользает.

Однажды Снежная королева сказала ему:

— Скоро я отправлюсь в теплые края. Я хочу посмотреть, что происходит внутри огромных черных котлов, которые разогреваются до кипения вечным огнем (так называла Снежная королева Этну, Везувий, Стромболи и другие вулканы); я намерена слегка присыпать их белым снежком: это пойдет на пользу лимонным деревьям и виноградникам.

И Снежная королева улетела, а Петерс остался один в огромном промерзшем зале, чтобы складывать вновь и вновь свои льдинки. И вдруг в нем что-то надломилось и он застыл, закоченелый и недвижный. Можно было подумать, что он оледенел.

Как раз в эту минуту в замок вошла маленькая Герда. Огромные ворота его были захлопнуты резким порывом ветра, но, стоило ей произнести "Ave", как ветер затих, словно улегся спать. Тогда Герда пересекла двор, оставив там свои протертые до дыр красные башмачки, ступила в огромные, пустынные и холодные залы и наконец подошла к тому из них, где находилось замерзшее озеро и где сидел закоченевший Петерс.

Девочка сразу же узнала друга, побежала к нему, бросилась ему на шею, крепко обняла и воскликнула:

— Петерс, мой милый Петерс, наконец-то я тебя нашла!

Но Петерс оставался недвижимым, застывшим и холодным.

Маленькая Герда заплакала, и, точно так же как некогда в цветнике старой феи ее слезы упали в землю и там сразу же выросли розовые кусты, на этот раз слезы девочки проникли в грудь Петерса и растопили его сердце.

Он еще не говорил, но уже открыл глаза, и взгляд его все больше и больше оживлялся.

Тогда Герда стала напевать песенку, которую когда-то они вместе пели у окна незадолго до наступления Рождества:

Увядшие розы упали с куста —

Скоро узрим мы младенца Христа.

И тут к Петерсу полностью вернулась способность ощущать. Он разрыдался, и слезы его лились так обильно, что осколочек дьявольского зеркала, застрявший в его сердце, вышел из глаза вместе с самой крупной его слезой.

Мальчик тотчас же узнал Герду и воскликнул в порыве радости, уже давно ему неведомой:

— Герда, моя добрая маленькая Герда, где же ты пропадала так долго?

Петерс забыл, что это он п ро п ад ал так долго, а не Герда.

И он с удивлением осматривал все, что его окружало.

— Ах, как же здесь холодно! — продолжал он. — Как здесь неуютно и пустынно!

Петерс ухватился за Герду, улыбавшуюся и плакавшую от радости, — так ему было страшно, что Герда уйдет и оставит его одного во дворце Снежной королевы.

И его душевное довольство и его опасение, смешавшиеся друг с другом, были так искренни и так трогательны, что льдинки принялись плясать от счастья, а снежные стены — плакать от радости.

В это время ледяные пластинки, которыми так долго и безуспешно играл Петерс, в свою очередь зашевелились и, передвигаясь, сами составили солнечный круг, посреди которого было написано слово "вечность".

В ту же минуту все двери дворца распахнулись: у каждой двери, через которую должны были пройти Герда и Петерс, стояли на страже два ангела.

Герда поцеловала в обе щеки Петерса, и его посиневшее лицо сразу же порозовело.

Она поцеловала его глаза, и они засияли так же ярко, как ее собственные глаза.

Она поцеловала руки и ноги Петерса, и оцепенение, лишившее их подвижности, тут же прошло.

Теперь Снежная королева, если бы ей захотелось, могла бы возвратиться: ледяное солнышко поблескивало на земле, а посреди солнечного круга сияло слово "вечность".

Дети взялись за руки и в сопровождении ангелов вышли из замка, беседуя о бабушке и о розах, расцветавших у окна, и повсюду, где они проходили, ветры стихали и солнце сияло.

Когда дети приблизились к кусту с красными ягодами, они увидели поджидавшего их там северного оленя.

Он стоял рядом с оленихой, вымя которой было полно молока. Дети насытились ее молоком и почувствовали, что им стало теплее.

Теперь, поскольку Герда и Петерс уже не нуждались в помощи ангелов, те простились с детьми, напомнив им, что когда-нибудь увидятся с ними на Небесах; и ангелы исчезли, овеяв Герду и Петерса теплым и благоухающим воздухом.

Герда села верхом на оленя, Петерс — на олениху, и животные домчали их до хижины финской колдуньи, где они отогрелись и Герда, до дыр износившая в поисках друга свои красные башмачки и оставшаяся без обуви, вновь обрела свои меховые ботинки и рукавицы.

Здесь же оставались санки Петерса.

Олени впряглись в санки, и дети сели на них рядом, согревая друг друга. Старушка-финка укрыла их шкурой белого медведя, и олени понеслись к лачуге лапландки.

За время их отсутствия добрая волшебница сшила им шубы из меха голубого песца, в чем они очень нуждались, поскольку их одежды понесли утраты ничуть не меньшие, чем красные башмачки Герды.

У лапландки дети наскоро перекусили и надели новые шубы, после чего, не задерживаясь в гостях ни на минуту и от всего сердца поблагодарив добрую женщину, отправились в путь.

Через три дня дети были уже у границы Снежного королевства; южнее ее начинали появляться мхи и первые лишайники.

Там олени покинули Герду и Петерса.

Расставание было грустным, и от слез не удержались ни дети, ни животные, но олени не отважились подвергать себя опасности, отправляясь в другую страну. Правда, олениха готова была бы пойти дальше, но олень, побывавший в неволе, удержал от этого свою по-другу, рассказав ей о своих страданиях, перенесенных в плену.

Детям пришлось бросить санки и пойти дальше пешком, держась за руки. Мало-помалу мхи и лишайники сменились вереском и рододендронами; за вереском и рододендронами последовали колючие кустарники, за колючими кустарниками — чахлые малорослые ели, за ними — уже более красивые ели, потом — каменные дубы, затем они услышали пение птичек, увидели первые цветы, и наконец их взору предстала большая роща из буков и каштанов.

Из этой рощи верхом на великолепной лошади, в которой Герда сразу узнала одну из тех двух лошадей, что были запряжены в ее золоченую карету, выехала красивая девочка в алой шапочке и с двумя пистолетами за поясом.

Это была не кто иная, как маленькая разбойница.

Герда узнала ее, а та узнала Герду; они побежали друг другу навстречу и нежно обнялись.

Гордой амазонке наскучила жизнь, которую она вела в лесном замке. Она взяла там целую кучу золотых монет, набила ими свои карманы, отвязала одну из лошадей, подаренных Герде принцессой, прыгнула ей на круп и умчалась прочь.

Эта встреча была большой радостью для обеих девочек.

— А кто этот мальчик? — поинтересовалась маленькая разбойница, указывая на Петерса.

Герда объяснила, что это и есть тот ее маленький друг, которого она с таким чувством тревоги разыскивала, когда ее остановили разбойники.

Тогда, повернувшись к Петерсу, дочь людоедки спросила его:

— Бродяга ты эдакий, хотела бы я знать, действительно ли ты стоишь того, чтобы тебя разыскивали на краю света?

Герда ласково похлопала ее по щеке и поинтересовалась, как поживают принц и принцесса.

— Они путешествуют за границей, — сообщила маленькая разбойница.

— А ворон и ворониха?

— Ворон умер от несварения желудка, так что прирученная ворониха стала вдовой. Она носит на левой лапке траурную ленточку и горько жалуется на свою печальную участь. Это все, что мне известно. А теперь, Герда, расскажи мне, что с тобой происходило и как ты все-таки нашла своего беглеца.

Герда и Петерс обо всем поведали маленькой разбойнице, и та откликнулась:

— Что же, теперь все будет по-другому, возвращайтесь в большой город, и если я когда-нибудь там окажусь, то нанесу вам короткий визит.

И, не спрыгивая на землю, маленькая разбойница поцеловала Герду и Петерса, а затем погнала свою лошадь вскачь и скрылась из виду.

Петерс и Герда, рука об руку, продолжили свой путь, прошли через местности, поросшие травами и цветами, при виде которых они забыли эту ужасную Лапландию, которую так расхваливают русские, а затем, наконец, услышали звон колоколов и увидели на горизонте тот большой город, где они родились и выросли.

Маленький Петерс узнал те городские ворота, через которые он выехал, улицы, по которым его влекла Снежная королева, и, наконец, дети оказались у своих двух родных домов.

Они поднялись по лестнице в доме Герды и вошли в комнату бабушки. Здесь все оставалось на своих местах, все было таким же, как прежде. Настенные часы мерно стучали и отбивали время; однако, остановившись перед зеркалом, дети с удивлением увидели, что Петерс стал красивым юношей, а Герда — красивой девушкой. Розы по-прежнему цвели в своих ящиках, а у окна все еще стояли детские стульчики.

Петерс и Герда сели на них. Прошлое изчезло из их памяти, как дурное сновидение, и им казалось, что они никогда и не покидали родной дом.

В это время после церковной службы вернулась домой старенькая бабушка, держа в руке молитвенник. Не узнав повзрослевших Герду и Петерса, она поздоровалась с красивым юношей и красивой девушкой и спросила, как их зовут.

И тогда они дуэтом запели ту духовную песню, которой она сама некогда их научила:

Увядшие розы упали с куста —

Скоро узрим мы младенца Христа.

Тут у старенькой бабушки вырвался крик радости: в красивом юноше и красивой девушке она теперь узнала Петерса и Герду.

Месяц спустя колокола, звон которых они расслышали раньше, чем увидели родной город, зазвонили в честь их бракосочетания.

А еще через десять месяцев те же колокола звонили в честь крещения двух премилых младенцев-близнецов, одного из которых назвали Петерсом, как их отца, а второго — Гердой, как их мать.

ДВА БРАТА

I

Жили на свете два брата: один богатый, а другой бедный.

Богатый был золотых и серебряных дел мастером и сердце имел такое же твердокаменное, как тот пробный камень, на котором он определял качество своего золота.

Бедный зарабатывал на жизнь тем, что вязал метлы; все его знали как доброго и честного человека.

У бедного было двое детей — два сына; у богатого детей не было.

Эти два сына были близнецы и так походили друг на друга, что, когда они были маленькими, родителям приходилось ставить метку, чтобы их не перепутать.

Братья часто захаживали в дом своего дяди, и там им порой перепадало несколько крох с богатого стола.

И вот случилось так, что однажды бедняк отправился в лес за вереском и увидел там золотую птицу, столь прекрасную, что ничего подобного он никогда в жизни не встречал. Бедняк поднял камень, бросил его в птицу и попал в нее.

Однако, поскольку камень попал в кончик крыла, да еще в ту минуту, когда птица расправляла это крыло, чтобы взлететь, от него отвалилось только одно перо. Зато перо это оказалось золотым.

Бедняк-метловщик поднял перо и отнес его своему брату; тот внимательно его оглядел, приложил к пробному камню и воскликнул:

— Да оно из чистого золота, без малейшей примеси!

И ювелир дал метловщику много денег за это перо.

На следующий день бедняк вскарабкался на березу, чтобы срезать для метел несколько веток. И вдруг та же самая птица, которую он видел накануне, снова вспорхнула с дерева.

Тогда бедняк внимательно осмотрел березу и нашел гнездо, где лежало яйцо, такое же золотое, как сама птица.

Он принес яйцо домой и показал его брату, который снова воскликнул:

— Оно из чистого золота, без малейшей примеси!

Золотых дел мастер заплатил брату ровно столько, сколько стоило золотое яйцо, и сказал:

— Очень хотелось бы мне иметь саму эту птицу; я за нее щедро бы тебе заплатил!

Дождавшись утра, бедняк снова пошел в лес и увидел там сидевшую на ветке золотую птицу.

Он поднял камень, прицелился как можно точнее, бросил его в птицу и на этот раз убил ее.

Золотая птица упала на землю.

Бедняк-метловщик взял ее и отнес своему брату.

— Держи, — сказал он ему, — вот птица, которую ты у меня просил.

Золотых дел мастер дал брату двадцать золотых монет.

Вязальщик метел вернулся домой, переполненный радостью: теперь у него будет на что жить целый год и весь этот год ему не нужно будет вязать метлы.

Ювелир был человеком сведующим и хитрым: он знал легенду о золотой птице.

Он позвал жену и попросил ее:

— Зажарь-ка мне золотую птицу и постарайся ни кусочка не потерять. Я очень хочу съесть ее всю целиком, причем только сам.

Птица, как вы прекрасно догадываетесь, была не обычной птицей, и человек, съевший ее печень и сердце, мог быть уверен, что каждое утро, проснувшись, он обнаружит под своей подушкой две золотые монеты.

Жена ювелира ощипала птицу как полагается, нанизала ее на вертел и стала жарить.

И вот, пока птица жарилась, женщине потребовалось выйти из дома за какой-то срочной покупкой, и как раз в это время сыновья бедного вязальщика метел навестили своего дядюшку, зашли в кухню и, чтобы не дать птице подгореть, несколько раз повернули ее на вертеле.

И поскольку два кусочка птичьего мяса упали в это время в поддон под вертелом, старший из мальчиков сказал младшему:

— Кто нашел, тот и хозяин!

Мальчики взяли себе каждый по кусочку мяса и съели их.

Тем временем возвратилась жена ювелира и увидела, что дети что-то жуют.

— Что это вы едите? — спросила она их.

— Два кусочка мяса, выпавшие из нутра птицы, — ответили они.

— Это же сердце и печень! — воскликнула перепуганная женщина.

И, чтобы муж ни о чем не догадался, она поспешно зарезала голубя и вложила его сердце и печень в золотую птицу.

Как только та была зажарена, жена ювелира отнесла птицу мужу и тот съел ее всю целиком, без остатка; однако утром следующего дня, приподняв подушку в надежде обнаружить под ней пару золотых монет, он, к своему великому изумлению, не увидел там ничего необычного.

Что касается двух мальчишек, они и знать не знали, какая удача выпала на их долю. Но на следующее утро после того, как один съел сердце золотой птицы, а другой — ее печень, они, вставая с постели, уронили что-то, с легким звоном упавшее на пол.

Они подняли то, что упало, и оказалось, что это две золотые монеты.

Дети отнесли их отцу. Тот изумился и спросил:

— Как же это случилось?

Но когда и на другой день близнецы нашли под подушкой две золотых монеты, а затем это повторилось на третий день и так было каждое новое утро, вязальщик метел пошел к своему брату-ювелиру и рассказал ему эту странную историю.

Золотых дел мастер в одно мгновение понял, что произошло: один из его племянников съел сердце золотой птицы, а другой — ее печень.

И, поскольку ювелир отличался завистью и жестокостью, он решил отомстить и сказал брату:

— Твои дети находятся в сношениях с демоном; это золото принесет тебе несчастье; больше не оставляй мальчишек у себя в доме: овладев ими, Сатана примется и за тебя.

— Так что же, брат, я должен, по-твоему, сделать с этими невинными бедняжками? — спросил вязальщик метел у богача.

— Бросить их в лесу. Если дьявол не замешан в том, что с ними происходит, Бог сумеет им помочь; если же, напротив, их душами завладел Сатана, то они выпутаются из беды с его помощью.

Хотя такое решение причинило бедному вязальщику метел большие страдания, он все-таки последовал совету золотых дел мастера.

Он отвел своих детей в лес и оставил их в том месте, где чаща была самой непролазной.

Вскоре близнецы заметили, что отца с ними нет и, тщетно пытаясь добраться домой, поняли, что они заблудились.

Чем дольше они шли, тем больше углублялись в лес.

Мальчики шагали всю ночь, крича и призывая на помощь, но в ответ они слышали только вой волков, тявканье лисиц и крики лесных сов.

Наконец, утром они встретили какого-то охотника, и тот спросил их:

— Чьи вы, дети?

— Увы, сударь, — ответили они, — мы сыновья бедного вязальщика метел, который не захотел оставить нас в родном доме, потому что каждое утро мы, я и мой брат, находили по золотой монете под нашими подушками.

— Что ж, — сказал охотник, — мне кажется, большой беды в этом нет, если только вы останетесь честными и эти золотые монеты не сделают вас лентяями.

— Сударь, мы честны и хотим трудиться, а не бездельничать, — заверили братья своего спасителя.

— В таком случае идите со мной, — сказал добрый человек, — я стану вам отцом и воспитаю вас.

И, так как своих детей у него не было, он поселил мальчиков у себя и выполнил данное им обещание.

Со временем они научились охотиться и стали лучшими стрелками во всей округе.

Кроме того, поскольку что ни утро каждый из братьев находил под своей подушкой золотую монету, охотник старательно откладывал эти монеты с тем, чтобы при необходимости и тот и другой могли воспользоваться своим маленьким сокровищем.

Когда близнецы выросли и заслужили славу хороших охотников, их приемный отец однажды пошел с ними в лес.

— Сегодня, — сказал он, — каждый из вас сделает испытательный выстрел для того, чтобы я мог признать вас охотниками и освободить от моей опеки.

И все трое засели в засаде и стали ждать дичь.

Однако ждать им пришлось долго, а дичь все не показывалась.

И вот старый охотник посмотрел вверх и увидел в небе вытянувшуюся клином стаю диких гусей.

— Ну-ка, — обратился он к старшему из братьев, которого звали Уилфрид, — подстрели по одному гусю с обоих концов клина.

Уилфрид прицелился, выстрелил и убил тех двух гусей, каких указал ему приемный отец.

Так что он выдержал испытание.

Минуту спустя в небе появилась другая стая диких гусей: летели они, вытянувшись в одну линию.

— Теперь твоя очередь, — обратился охотник к младшему из братьев, которого звали Готлиб. — Подстрели-ка мне первого и последнего из этих гусей.

Готлиб сделал один выстрел, затем другой и убил двух гусей, указанных ему старым охотником. Так что и он выдержал испытание.

Тогда приемный отец сказал братьям:

— Ваше обучение ремеслу охотника закончено, отныне вы самостоятельны.

Юноши отошли в сторонку и вполголоса обменялись несколькими словами.

Затем все трое вернулись домой.

Но, когда наступил вечер и братьев позвали отужинать, Уилфрид от своего имени и от имени брата сказал старому охотнику:

— Отец, мы даже не притронемся к пище, пока вы не выполните одну нашу просьбу.

— И что же это за просьба? — спросил старый охотник.

Уилфрид ответил:

— Вы ведь сами сказали, что наше обучение ремеслу охотника закончено. Теперь мы хотим повидать мир; так позвольте же нам, моему брату и мне, пуститься в странствия.

Едва услышав эти слова, старик радостно воскликнул:

— Вы говорите как настоящие охотники, а то, что вы хотите, соответствует моему собственному желанию. Так что отправляйтесь в путь, и я предсказываю вам удачу.

После этого все трое с удовольствием попили и поели.

Когда наступил назначенный день разлуки, старый охотник вручил каждому из своих приемных сыновей по двуствольному ружью и велел им взять из накопленных золотых монет столько, сколько они пожелают.

Затем он вывел сыновей на дорогу; но, дойдя до места, где им предстояло расстаться, он, прежде чем распрощаться, дал им красивый нож с блестящим, без единого пятнышка лезвием и сказал:

— Если вам, дорогие мои дети, когда-нибудь придется разлучиться, воткните этот нож в дерево там, где разойдутся ваши пути, и, когда один из вас возвратится к этому месту своей дорогой, он сможет увидеть, что произошло с его братом: если тот умер, сторона лезвия, обращенная к выбранному им пути, будет вся изъедена ржавчиной, и, наоборот, если вы оба будете живы, лезвие останется чистым и блестящим.

Уилфрид взял нож; затем братья обняли на прощание отца и продолжили свой путь.

Вечером они добрались до леса, такого огромного, что нечего было и думать о том, чтобы пройти его в тот же самый день. Так что юноши сели под деревом, съели то, что лежало у них в охотничьих сумках, и уснули под открытым небом.

Утром они снова отправились в путь; однако, шагая весь день без отдыха, около пяти вечера они еще не достигли противоположного края леса.

Поскольку их охотничьи сумки были уже пусты, один брат сказал другому:

— Чтобы поесть, нам придется убить какого-нибудь зверя, иначе мы проведем скверную ночь.

Он зарядил ружье и, пошевелив ногой низкий кустарник, заставил выскочить оттуда зайца.

И только он прицелился в зверька и собрался выстрелить, как заяц крикнул ему:

— Мой добрый охотник, не убивай меня, и я дам тебе двух зайчат!

Хотя глупо было менять синицу в руке на журавля в небе, юноша поверил зайцу на слово, и тот, скрывшись в лесу, минуту спустя и в самом деле привел ему двух зайчат.

Эти зайчата были такими милыми и так славно играли друг с другом, что у охотников рука не поднялась их убить; поэтому юноши оставили их у себя, и благодарные зайчата шли за ними следом, словно две собаки.

Но все же надо было поесть, и, хотя молодые люди немного успокоили голод несколькими сладкими желудями, один из них, выгнав из норы лису, прицелился в нее.

И тут лиса взмолилась:

— О мой добрый охотник, не убивай меня, и я дам тебе двух лисят!

Охотник подумал, что съесть двух лисят будет куда приятней, чем старую лису. Опустив ружье, он тем самым дал ей понять, что согласен на обмен, и уже через минуту лиса привела ему двух лисят.

Но в то мгновение, когда охотники должны были убить зверенышей, жалость не позволила им это сделать, и лисята присоединились к паре зайчат, а братья удовольствовались в качестве ужина несколькими сбитыми с дерева каштанами.

При этом они твердо решили убить первого же зверя, какой только встретится им на пути.

Таким зверем оказался волк.

Один из братьев уже поднял ружье, чтобы его убить, но тут волк закричал:

— О мой добрый охотник, не убивай меня, и я дам тебе двух волчат!

Молодые люди согласились на такой обмен, и двое волчат вслед за лисятами присоединились к паре зайчат, уже следовавших за братьями.

Затем им встретился медведь, который, увидев, что ему грозит смерть, тоже поспешил закричать:

— О мой добрый охотник, не убивай меня, и я дам тебе двух медвежат!

И два медвежонка присоединились к остальным животным; поскольку медвежата среди них были не только самыми сильными, но и отличались внушительным видом и благоразумием, братья поручили им следить за другими зверенышами.

Едва медвежата успели выслушать это распоряжение и вступить в свои новые обязанности, как навстречу им, рыкая и потряхивая гривой, вышел лев; но, не испугавшись его угроз, оба охотника прицелились в зверя и уже готовы были одновременно выстрелить в него дуплетом, как лев, увидев, к чему все клонится, крикнул им:

— Добрые мои охотники, не убивайте меня, и я дам вам двух львят!

И лев привел своих детенышей, так что теперь в распоряжении братьев оказались два льва, два медведя, два волка, две лисицы и два зайца; все они следовали за охотниками и служили им.

Однако в этом лесу им почти не удавалось найти ничего съестного и потому, испытывая все более и более острый голод, они обратились к двум лисятам:

— Вы тут самые хитрые; так не можете ли вы раздобыть для нас чего-нибудь поесть?

Лисята посовещались, а посовещавшись, сказали:

— Совсем недалеко отсюда есть деревня, откуда наши отец и мать приносили нам курочек; мы покажем вам дорогу в эту деревню.

И они показали братьям нужную дорогу; те купили в деревне съестного и для себя, и для своих зверей, а затем пошли дальше.

Лисята знали в окрестностях множество отличных курятников и могли указать дорогу к ним молодым охотникам, так что те с этого времени уже не страдали от голода.

Братья долго странствовали так, предлагая свои услуги знатным вельможам, чьи замки попадались им на пути, но повсюду они слышали одно и то же:

— Нам нужен охотник, но только один.

И тогда братья решили расстаться.

Они поделили животных так, что каждому достался один лев, один медведь, один волк, одна лиса и один заяц, и затем попрощались, поклявшись в братской дружбе до самой смерти.

Но, прежде чем расстаться, они воткнули в дерево тот нож, который им вручил их приемный отец; после этого Уилфрид отправился на восток, а Готлиб — на запад.

Последуем же за Готлибом, младшим из братьев, имя которого означает "Любимый Богом".

Вскоре Готлиб со своими львом, медведем, волком, лисой и зайцем вошел в большой город, весь задрапированный черной тканью.

Он спросил первого встречного, есть ли тут какой-нибудь постоялый двор, и тот указал ему на постоялый двор "Олений рог" (подобное название, разумеется было весьма неудачным, дорогие дети, поскольку принято говорить не "олений рог", а "оленьи рога").

И вот Готлиб направился к "Оленьему рогу", снял там комнату для себя и хлев для своих зверей, привыкших жить в дружбе между собой и спать вместе на одной соломе, словно все они были одного вида.

Хозяин постоялого двора предоставил Готлибу хорошую комнату, а вот его зверям достался хлев с пробитой в стене дырой.

Заяц пролез в нее первым. Поскольку лапы у него были самые проворные, именно его и посылали обычно на разведку. Правда, из-за его весьма пугливой натуры, зайцем часто овладевал панический страх, и потому он приносил нелепейшие известия. В таких случаях на разведку посылали лису, особу хитрую и проницательную, и тогда, за редкими исключениями, Готлиб и его звери точно знали, чего им действительно следует опасаться и на что им можно надеяться.

На этот раз заяц побежал всего-навсего для того, чтобы добыть провизию, и принес капусту.

Лиса пошла в свой черед и принесла курицу.

Волк весь сжался, протиснулся в дыру вслед за лисой и принес ягненка.

Но медведь и лев не смогли вылезти наружу, и хозяин постоялого двора отдал им старую корову, мясом которой они могли питаться целых три дня.

После того как Готлиб помог своим зверям устроиться, что всегда было его первой заботой, он спросил у хозяина, почему весь город задрапирован черной тканью, и услышал в ответ:

— Потому что завтра дочь нашего короля должна умереть.

— А что, она так тяжело больна? — удивился юноша.

— Нет, — ответил хозяин. — Наоборот, она молода, свежа и здорова, но она должна умереть, и притом жестокой смертью.

И хозяин горестно вздохнул.

— Так что же происходит? — спросил Готлиб.

— Там, на горе, — объяснил ему собеседник, — живет семиглавый дракон, который каждый год пожирает по одной юной девственнице, иначе он опустошит всю страну. И вот теперь из всех девственниц осталась одна только королевская дочь, и, поскольку от дракона ждать милосердия не приходится, завтра к нему отведут королевну, а послезавтра она уже будет мертва.

— Однако, — продолжил расспросы охотник, — почему же никто не убьет дракона?

— Увы, — вздохнул хозяин, — уже много рыцарей пытались это сделать и поплатились за это жизнью.

— В таком случае, — произнес Готлиб, — дайте-ка мне поразмыслить минутку над тем, что вы мне рассказали.

Юноша пошел в хлев, собрал там на совет своих зверей, а сам сел перед ними на скамейку, будто председатель.

Когда он объяснил, что происходит в городе, лев рыкнул, медведь взревел, волк завыл, лиса задумалась, а заяц задрожал.

Лев сказал:

— Надо напасть на дракона и разорвать его в клочья.

Медведь сказал:

— Надо напасть на него и задушить.

Волк сказал:

— Как поступят другие, так поступлю и я.

Лиса сказала:

— Однако надо найти способ отомстить ему таким образом, чтобы не рисковать собственной шкурой.

Заяц сказал:

— По-моему, надо бежать, и чем раньше, тем лучше.

Охотник обратился к лисе:

— Я разделяю твое мнение, а теперь сходи-ка ты на разведку!

Лиса вышла и через два часа вернулась.

Она обсудила происходящее с самой старой лисой округи.

И та ей сказала:

— Я не могу сказать твоему хозяину, каким способом можно победить дракона; но на полпути к горе стоит маленькая часовня, посвященная святому Губерту, покровителю охотников. Пусть твой хозяин помолится там сегодня вечером и проведет там ночь: быть может, святой Губерт, видя его набожность, внушит ему какую-нибудь удачную мысль.

Готлиб поблагодарил лису и решил последовать совету ее старой подруги.

Когда наступил вечер, он, ничего не говоря о своих намерениях, вывел животных из хлева и вместе с ними направился к часовне.

Придя туда, он опустился на колени и стал молиться святому, в то время как звери почтительно сидели на задних лапах.

Закончив молиться, Готлиб лег в уголке и заснул.

Тут-то и явился ему святой Губерт.

Весь он был озарен сияющим светом.

— Когда утром ты проснешься, — сказал юноше святой, — ты найдешь на моем алтаре три хрустальные чаши: одну, наполненную вином, красным, как рубин; вторую, наполненную вином, желтым, как топаз; и наконец третью, наполненную белым вином, прозрачным, как алмаз. Тот, кто осушит три эти чаши, станет самым сильным человеком на земле; тогда он сможет поднять камень, лежащий под папертью этой часовни и взять спрятанный там меч Голиафа. Только этим мечом предопределено отрубить все семь голов дракона.

На рассвете Готлиб проснулся. Его сновидение настолько сохранилось у него в памяти, что, открыв глаза, он невольно повернул голову в сторону алтаря.

На алтаре, где накануне ничего не было, он увидел теперь три чаши.

Юноша подошел к алтарю и одну за другой осушил все три.

И вот, по мере того как он осушал эти чаши, ему начало казаться, что сила всех людей на земле вливается в его тело, что, подобно Геркулесу, он смог бы бороться с Немейским львом и что, подобно Самсону, он убил бы ослиной челюстью тысячу филистимлян.

Не медля ни минуты, Готлиб направился к паперти и нашел камень, под которым был спрятан меч.

Он позвал медведя и льва.

— Поднимите-ка этот камень! — велел он им.

Медведь и лев принялись за дело, но не смогли даже сдвинуть камень.

Тогда Готлиб сказал:

— Теперь мой черед.

И, просунув пальцы под камень, он поднял его.

Под этим камнем лежал клинок длиной в четыре локтя, не считая рукояти, и весом более пятисот фунтов.

Готлиб взял его и стал вертеть им так легко, словно в его руке была деревянная сабля арлекина.

С этой минуты он уже не сомневался, что одержит победу, ведь на его стороне был сам святой Губерт, покровитель охотников, и юноша смело поднялся на вершину горы.

Тем временем подошел час, когда следовало передать принцессу дракону; король вместе с гофмаршалом и придворными проводил ее до вершины горы.

Принцесса вместе с гофмаршалом продолжила свой путь до часовни; там гофмаршал должен был остаться, чтобы присутствовать при жертвоприношении, а затем доложить о нем королю.

Далее принцесса продолжила свой путь до вершины горы одна; ноги ей не повиновались, а из глаз ее лились горючие слезы.

Дойдя до вершины, она застыла в испуге: ей показалось, что охотник, окруженный пятью своими зверями, это и есть многоглавый дракон, который ее пожрет.

Но охотник поприветствовал ее, почтительно сделав шаг ей навстречу в совпровождении льва, медведя, волка, лисы и зайца, которых он попросил изобразить на мордах как можно более любезное выражение, и сказав:

— Прекрасная принцесса, вам нечего бояться ни меня, ни сопровождающих меня зверей; напротив, мы далеки от желания причинить вам зло, мы пришли сюда сразить дракона и освободить вас.

— Да поможет вам Бог, прекрасный охотник, но надежда у меня невелика, — сказала в ответ принцесса, — уже многие пытались сделать то же самое, что и вы, и все они лишились при этом жизни.

— Ну что ж, — сказал молодой охотник, воодушевленный удивительной красотой девушки, — или я освобожу вас, или погибну так же, как они, ибо для меня будет невыносимо видеть, как умирает самая прекрасная принцесса на свете.

В эту минуту в воздухе послышалось нечто похожее на шум бури: то было биение крыльев дракона; затем свет померк под облаком дыма, вылетавшего из пасти чудовища.

— Спрячьтесь под этим дубом, принцесса, — произнес Готлиб, — и молитесь за вашего преданного слугу.

Принцесса, вся дрожа, укрылась под дубом; заяц последовал за ней. Четверо других зверей, то есть лев, медведь, волк и лиса, остались рядом со своим хозяином.

В это время семиглавый дракон постепенно опустился и был не более чем в двадцати пяти — тридцати локтях от земли.

Охотник ждал его с мечом Голиафа в руке.

Увидев Готлиба, дракон спросил его:

— Что ты собрался делать на этой горе?! Я вовсе не желаю тебе зла; ступай прочь!

Готлиб ответил ему:

— Если даже ты и не желаешь мне зла, то я вот поклялся тебя убить и пришел сюда сразиться с тобой, так что защищайся!

— Я никогда не защищаюсь, — заявил дракон, — я нападаю.

И с этими словами он взлетел под самые облака, где казался не больше ласточки, а затем, извергая пламя из своих семи пастей, молниеносно устремился вниз, прямо на охотника, намереваясь схватить его своими когтями и унести ввысь, словно коршун — воробья.

Но Готлиб отскочил в сторону, взмахнул своим мечом и отрубил у дракона одну лапу.

Дракон взревел от боли, поднялся в небо, снова бросился оттуда на врага, но ничуть не с большим успехом: еще одним ударом Готлиб отсек у него и вторую лапу.

Еще трижды дракон предпринимал тот же самый прием, и с каждым разом он лишался теперь двух своих голов.

Наконец он настолько ослабел, что летать уже не мог и попытался ползти; однако, лишенный обеих лап, он не мог защититься от атак Готлиба, и тот двумя ударами меча отсек у чудовища хвост и последнюю голову.

Тут охотник издал победный клич и отдал труп дракона на съедение своим зверям.

Они разорвали тело чудовища в клочья, и только заяц не осмелился приблизиться к дракону, даже мертвому.

Завершив поединок, охотник направился к прекрасной принцессе, которую он нашел под дубом лежащей в обмороке.

От ужаса она потеряла сознание.

Заяц лежал с закрытыми глазами рядом с ней, и, если бы не судороги, сотрясавшие все его тельце, можно было бы подумать, что он мертв.

Готлиб пошел к ручью, протекавшему поблизости, набрал воды в широкий лист кувшинки и возвратился, чтобы окропить лицо принцессы.

От свежей воды принцесса очнулась.

Охотник указал ей на мертвого дракона и промолвил:

— Теперь вам, принцесса, бояться нечего: отныне вы свободны.

Принцесса прежде всего возблагодарила Всевышнего за то, что он дал ее освободителю силу и мужество, а затем обратилась к Готлибу:

— Теперь, прекрасный охотник, ты станешь моим возлюбленным мужем, ведь мой отец обещал отдать меня в жены тому, кто убьет дракона.

И, чтобы вознаградить зверей, она сняла свое ожерелье из изумрудов и надела его на шею льву, своими бриллиантовыми серьгами украсила уши медведя, свой жемчужный браслет надела на лапу волка, а два драгоценных кольца — одно с сапфиром, другое с рубином — подарила лисе и зайцу.

Что касается охотника, то принцесса дала ему свой носовой платок, все еще влажный от ее слез, на четырех уголках которого был вышит золотом ее вензель.

Охотник отрезал все семь языков дракона и завернул их в платок принцессы.

Покончив с этим, охотник, немало утомившись после боя, обратился к юной принцессе, обессилевшей от страха не меньше, чем он от усталости:

— Принцесса, и вы, и я очень измучены, и, чтобы возвратиться в город, нам необходимо хоть немного поспать.

Она ответила:

— Да, мой дорогой охотник.

И они простерлись рядом прямо на земле.

Однако, прежде чем уснуть, охотник сказал льву:

— Лев, я прошу тебя бодрствовать и следить, чтобы никто не напал на нас во время нашего сна. Ты меня понял?

— Да, — ответил лев.

Принцесса уже спала.

В свою очередь заснул и охотник.

Лев улегся рядом с ними; но, и сам испытывая сильную усталость, он сказал медведю:

— Медведь, окажи мне услугу — побудь на часах вместо меня. Я очень устал, и мне нужно хоть немного поспать. Но при малейшей опасности сразу же меня разбуди!

Медведь улегся рядом со львом. Но и он был настолько измучен битвой, что позвал волка и сказал ему:

— Волк, ты видишь, что у меня нет сил держать глаза открытыми; если что-нибудь произойдет, сразу же меня разбуди.

Волк улегся рядом с медведем, но глаза его невольно слипались; так что он жестом подозвал лису.

— Лиса, — сказал он ей, — мне до смерти хочется поспать; побудь вместо меня на страже и при малейшем шуме разбуди меня.

Но лиса, тоже очень уставшая, почувствовала, что не в силах стоять на страже, как ей было велено. Поэтому она позвала зайца и сказала ему:

— Заяц, ведь ты всегда спишь вполглаза, так что, прошу тебя, побудь на страже вместо меня, а если заметишь что-нибудь тревожное, разбуди меня.

Но бедный заяц натерпелся столько страху, что на самом деле устал от этого больше всех. Так что просьба лисы прозвучала слишком поздно: заяц к этому времени спал так же крепко, как все другие звери.

Таким образом охотник, королевна, лев, медведь, волк, лиса и заяц погрузились в глубокий сон, не охраняемые никем.

Тем временем гофмаршал, остававшийся в часовне наблюдать за происходящим, видя, что дракон не взлетел в небо с королевной в когтях, и заметив, что на горе все спокойно, набрался храбрости и стал шаг за шагом продвигаться вперед, глядя во все глаза и напрягая слух, готовый при малейшей опасности пуститься в бегство.

Первое, что он увидел, добравшись до вершины горы, был разорванный в клочья дракон.

Затем гофмаршал перевел взгляд и увидел принцессу, охотника и его зверей: все они были погружены в глубочайший сон; и, поскольку гофмаршал был человек очень завистливый и честолюбивый, ему тотчас же пришла в голову мысль выдать себя за победителя дракона и жениться на королевне.

Однако, чтобы достичь этой цели, сначала надо было избавиться от подлинного победителя.

Гофмаршал извлек саблю из ножен, подкрался к Готлибу так тихо, что не разбудил никого из зверей, даже зайца, и одним взмахом сабли отсек юноше голову.

Затем он разбудил принцессу, сильно испугавшуюся, и заявил ей:

— Теперь ты в моих руках, и я тотчас отрублю тебе голову, как отрубил голову охотнику, если ты не поклянешься мне сказать своему отцу, что это я убил дракона.

— Я не способна на такую бесстыдную ложь, — ответила принцесса, — ведь на самом деле это охотник убил дракона, а звери довершили сделанное им.

— Тем не менее ты поступишь так, как я хочу, — возразил гофмаршал, взмахнув над головой девушки своей окровавленной саблей, — или я разрублю тебя на куски и скажу, что это дракон так расправился с тобой.

Принцессу охватил такой ужас, что она поклялась выполнить требование негодяя.

Добившись ее клятвы, гофмаршал отвел принцессу к королю, и тот едва не умер от радости, увидев живой свою любимую дочь, которую он уже считал погибшей.

Гофмаршал заявил королю:

— Это я убил дракона и освободил не только принцессу, но и все королевство; так что прошу дать мне в жены вашу дочь согласно священной клятве, которую вы сами произнесли.

Король знал, что гофмаршал доблестью не отличался, а потому повернулся к дочери и спросил у нее:

— То, что рассказывает гофмаршал, это правда?

— Увы, — ответила принцесса, — приходится считать это правдой; однако я желаю, чтобы свадьба состоялась не раньше, чем через год и один день.

Гофмаршал настаивал на том, что свадьба должна состояться тотчас же; но принцесса оставалась неколебимой в своем желании, и гофмаршал, опасаясь, что из-за его грубого упрямства принцесса может все рассказать отцу, вынужден был смириться с этой отсрочкой.

Принцесса же, хотя она и видела голову своего прекрасного охотника, лежавшую отдельно от его тела, надеялась на то, что Господь, сотворивший ради нее чудо, быть может, смилостивится над ней и сотворит еще одно.

III

Тем временем звери все еще спали на Драконовой горе, лежа вокруг своего хозяина, уснувшего, увы, смертным сном.

Но вот примерно через час после того, как гофмаршал совершил преступление и увел принцессу, большой шмель сел на мордочку зайца.

Заяц, не просыпаясь, провел по ней лапкой и прогнал наглеца.

Однако шмель снова сел на то же самое место.

Заяц, все еще не просыпаясь, опять прогнал лапкой шмеля.

Тогда шмель подлетел к зайцу в третий раз и теперь, сочтя недостаточным щекотать лапками его мордочку, взял да и ужалил соню.

— Ой! — проснувшись, вскрикнул заяц.

Он тут же разбудил лису, лиса разбудила волка, волк разбудил медведя, а медведь разбудил льва.

И вот, когда лев увидел, что принцессы нет, а у его хозяина отрублена голова, он страшно зарычал:

— Медведь, кто это сделал? И почему ты меня не разбудил?

— Волк, кто это сделал? — спросил медведь. — И почему ты меня не разбудил?

— Лиса, кто это сделал? — спросил волк. — И почему ты меня не разбудила?

— Заяц, кто это сделал? — спросила лиса. — И почему ты меня не разбудил?

И поскольку зайцу не с кого было спрашивать, на него-то и обрушился гнев четверых зверей.

Все они горели желанием убить зайца, но он умоляюще сложил передние лапки и промолвил:

— Не убивайте меня! Я знаю одну рощицу на вершине невысокого холма, в которой произрастает корень жизни. Тот, в рот кому положат этот корень, излечится не только от любой болезни, но и от всякой раны, и даже если его тело разрублено надвое,стоит только вложить ему в рот этот корень и сблизить половинки тела, как они тут же срастутся.

— Где же эта рощица? — спросил лев.

— В двухстах льё отсюда, — ответил заяц.

— Даю тебе сутки сбегать туда и вернуться обратно, — заявил царь зверей. — Так что беги и принеси нам кусок этого корня, да побольше.

Заяц помчался во всю прыть и ровно через сутки вернулся с корнем, по величине и форме похожим на репу.

Тогда лев обратился к медведю:

— Ты, кому ловкости не занимать, приставь голову нашего хозяина к его телу, в то время как я буду держать его в стоячем положении, а заяц, взобравшись на плечи волку, вложит корень в рот хозяина.

Четверо зверей принялись за дело с большим воодушевлением, так как они любили своего хозяина от всего сердца; неудивительно, что они запрыгали от радости, когда заяц вложил корень жизни в рот Готлибу, голова и тело его срослись, сердце забилось и к нему возвратилась жизнь.

И только одно опасение у них осталось: прочно ли голова хозяина держится на его плечах. Чтобы проверить это, лиса пощекотала нос Готлиба своим пушистым хвостом. Готлиб чихнул, но голова его даже не покачнулась.

Так что операция удалась.

Ожив, охотник спросил у зверей, что стало с принцессой и чем они все так встревожены.

Звери все рассказали ему, не утаив своей вины, искупленной в конце концов их преданностью.

Вдруг у зайца вырвался крик ужаса.

— Бестолковый! — завопил он, обращаясь к медведю. — Что ты наделал?!

Медведь оглядел Готлиба и едва не упал навзничь.

Голову охотника он приставил к туловищу, но из-за волнения приставил ее задом наперед, так что рот бедного Готлиба оказался на одной стороне со спиной, а затылок — на одной стороне с грудью.

К счастью, лев велел зайцу принести корень жизни размером побольше, и заяц так и поступил.

Медведь взял меч Голиафа, острый, как бритва, и расположил его в воздухе горизонтально. Лиса, ловкая, как обезьяна, направила на лезвие меча шею охотника, причем точно в том месте, где она была разрублена прежде. Лев прижал голову юноши к мечу, и она отделилась почти безболезненно; затем уже с большей предосторожностью, чем в первый раз, голова была приставлена к туловищу, но теперь уже правильно и благодаря корню жизни мгновенно приросла.

Но Готлиб оставался печален и не раз со вздохом говорил льву:

— Почему ты не оставил мою голову и мое тело лежать по отдельности?

На самом деле, его терзала мысль, что это принцесса, пока он спал, велела отрубить ему голову, лишь бы только не быть его женой.

Так что Готлиб стал бродить по свету, показывая зрителям своих зверей, и всякий спешил посмотреть на льва, украшенного ожерельем из изумрудов, на медведя с бриллиантовыми серьгами в ушах, на волка, носившего на лапе жемчужный браслет, на лису, украшенную кольцом с рубином, и на зайца, обладавшего кольцом с сапфиром.

И случилось так, что ровно через год они возвратились в тот самый город, где Готлиб освободил дочь короля от семиглавого дракона.

Однако на этот раз весь город был задрапирован ярко-красными тканями.

И тогда охотник спросил у хозяина постоялого двора:

— Что это значит? Год тому назад ваш город был затянут во все черное, а сегодня — во все красное.

Хозяин ответил вопросом на вопрос:

— Помните ли вы, что год тому назад дочь короля должна была быть отдана на съедение дракону?

— Прекрасно помню, — сказал Готлиб.

— Так вот, гофмаршал сразился с чудовищем и победил его, а завтра состоится его бракосочетание с дочерью короля; вот почему год тому назад весь город был в трауре, и вот почему сегодня в городе праздник.

Назавтра, в день свадьбы, охотник предложил хозяину постоялого двора:

— Хозяин, не хотите ли вы пойти на пари, что сегодня я буду есть хлеб с королевского стола?

— Ставлю сто золотых монет на то, что ничего подобного не будет, — ответил хозяин.

Охотник принял пари и в качестве залога отдал сумку с оговоренной суммой денег; затем он позвал зайца и сказал ему:

— Мой славный маленький бегун, принеси мне поскорее немного хлеба, который ест король.

Поскольку заяц был самый маленький и самый незначительный зверек в компании охотника, он никому не мог перепоручить задание Готлиба и вынужден был выполнить его сам.

"Ох-ох-ох! — вздыхал он. — Когда я побегу один-оди-нешенек по улицам города, все здешние собаки помчатся за мной по пятам!"

Это предвидение сбылось; после нескольких минут его бега за несчастным зайцем гналась целая свора разнопородных собак, явно намеревавшихся попортить ему шкурку.

Но заяц бежал и прыгал так быстро, что его лишь с трудом можно было заметить; наконец, до крайности измученный, он проскользнул в будку часового, да так ловко, что тот даже не заметил в ней никого постороннего.

Собаки же стремились и дальше преследовать зайца.

Часовой, не догадываясь, на кого собирается напасть эта свора, решил, что она нападает на него, и стал раздавать собакам крепкие удары прикладом и даже удары штыком.

Собаки с визгом разбежались в разные стороны.

Как только заяц увидел, что путь свободен, он, к великому удивлению солдата, бросился вон из будки и одним прыжком оказался во дворце; там он прокрался прямо к принцессе, проскользнул под ее стул и осторожно царапнул ее ногу.

Принцесса подумала, что это был ее любимый песик, но, находясь в дурном настроении, она крикнула:

— Уйди вон, Феникс, уйди вон!

Однако заяц снова царапнул ее ногу, и принцесса повторила:

— Феникс, да уйди же ты!

Заяц продолжал свое занятие. Наконец, принцесса наклонилась и заглянула под стол.

Заяц показал ей свою лапу с надетым на нее кольцом.

Принцесса узнала рубин, который она дала зайцу из звериной свиты ее освободителя. Она прижала зайца к груди и унесла его в свою комнату.

— Дорогой зайчишка, — спросила она, — чего ты от меня хочешь?

— Мой хозяин, убивший дракона, находится здесь, — сообщил заяц, — и он послал меня за одним из тех хлебцев, что ест король.

Обрадованная принцесса позвала пекаря и велела ему принести какой-нибудь хлебец со стола короля.

— А еще надо, — сказал заяц, — чтобы пекарь отнес меня к моему хозяину; ведь по дороге собаки съедят хлебец, да и меня вместе с ним.

Пекарь положил зайца и королевский хлебец в свой фартук и доставил ношу до самого постоялого двора.

У его двери заяц взял хлебец в передние лапы, встал на задние и вприпрыжку принес Готлибу обещанное.

— Ну что ж, хозяин, — сказал охотник, — теперь сто золотых монет — мои: вот хлеб, который ест король, и доказательство тому — его герб на корочке.

Хозяин постоялого двора был немало удивлен, но удивление его удвоилось, когда Готлиб добавил:

— У меня есть королевский хлеб, и это хорошо, но теперь я хочу видеть на своем столе жаркое, которое подают королю.

— Ах, и я хотел бы увидеть такое, — откликнулся хозяин постоялого двора, — однако, на пари больше не пойду.

Готлиб позвал лису и попросил ее:

— Дорогая моя лисонька, беги поскорей и принеси мне немного жаркого, которое ест король.

Лиса была хитрой совсем на иной лад, нежели ее приятель-заяц; она бросилась в улочку и побежала окольными путями, да так ловко, что ни одна собака ее не заметила.

Так же, как заяц, она проникла во дворец, так же, как заяц, устроилась под стулом принцессы и царапнула ей ногу.

Королевна наклонилась взглянуть, что там происходит. Лиса просунула между ножками стула свою лапу, на которой блестело кольцо с сапфиром, подаренное ей принцессой.

Принцесса тотчас увела нежданную гостью в свою комнату и сразу же спросила ее:

— Дорогая моя лиса, чего ты от меня хочешь?

— Мой хозяин, — отвечала лиса, — тот, кто убил дракона, находится здесь, в городе, и он послал меня с тем, чтобы я попросила вас дать мне немного жаркого, которое ест король.

Принцесса позвала повара и велела ему положить в корзину лису и кусок королевского жаркого, а затем отнести эту корзину до самых дверей постоялого двора, что и было в точности исполнено.

Там лиса взяла из рук повара блюдо, отогнала хвостом мух и принесла жаркое Готлибу.

— Получайте, дорогой мой хозяин, — сказал охотник, — вот вам хлеб и жаркое; теперь я намерен послать за овощами с королевского стола.

И, позвав волка, он приказал ему:

— Мой добрый волчишка, беги скорей во дворец и принеси мне овощей с королевского стола.

Волк побежал прямым путем во дворец, так как собак он ничуть не боялся. Войдя в комнату принцессы и потянув лапой ее платье, он заставил девушку обернуться. Она узнала волка по своему жемчужному браслету, приласкала зверя и, будучи одна, спросила его:

— Дорогой мой волчишка, чего ты от меня хочешь?

— Мой хозяин, — отвечал волк, — тот, кто убил дракона, просит у вас немного овощей с королевского стола.

Королевна снова позвала повара и велела ему отнести немного овощей с королевского стола до самых дверей постоялого двора.

Повар отправился в путь, сопровождаемый волком, словно собакой. У дверей постоялого двора он передал блюдо волку, и тот отнес его охотнику.

— Как видите, дорогой мой хозяин, — сказал Готлиб, — вот вам уже хлеб с королевского стола, жаркое с королевского стола и овощи с королевского стола; но обед мой будет неполным без сладкого, которое подают королю.

И он позвал своего медведя.

— Дорогой мой медведь, — обратился юноша к зверю, — поскольку ты хорошо разбираешься в меде, конфетах и пирожных, отправляйся во дворец и принеси мне какие-нибудь вкусные сладости с королевского стола.

Медведь побежал рысцой, таясь еще меньше, чем волк, ведь его никто не мог испугать, а вот сам он распугивал всех на своем пути. Когда зверь добрался до дверей дворца, часовой штыком преградил ему путь, не желая пропустить его, а поскольку медведь упорствовал и угрожающе ревел, часовой позвал караульных.

Однако медведь встал на задние лапы и стал раздавать направо и налево оплеухи такой силы, что караульные солдаты, сбитые с ног, покатились кто куда; затем зверь спокойно вошел во дворец, увидел принцессу, улегся за ее спиной и заревел, стараясь придать своему голосу как можно больше учтивости.

Принцесса обернулась на этот рев, когда-то уже слышанный ею, и узнала медведя по бриллиантовым серьгам в его ушах.

Она провела его в свою комнату и спросила:

— Любезный мой медведь, чего ты от меня хочешь?

— Мой хозяин, — ответил медведь, — тот, кто убил дракона, послал меня сюда к вам с просьбой дать ему сладости, которые подают королю.

Принцесса позвала кондитера и велела ему отнести до самых дверей постоялого двора блюдо, полное сладостей с королевского стола.

Возвратившись на постоялый двор, медведь кончиком языка подобрал все упавшие на землю конфеты, а затем, встав во весь рост, взял блюдо и отнес его охотнику.

— А вот и наши лакомства, дорогой мой хозяин! — сказал Готлиб. — Так что теперь у меня есть хлеб, жаркое, овощи и сладости с королевского стола; сейчас мне потребуется еще вино, которое пьет король, ведь не могу же я есть все эти яства, не запивая их.

Тут он позвал льва и сказал ему:

— Мой добрый славный лев, иди во дворец и принеси мне вина, которое у себя за столом пьет король.

Лев тотчас отправился ко дворцу; увидев его, каждый встречный спасался, со всех ног убегая от зверя; хозяева спешили закрыть свои лавочки, и все двери спешно захлопывались. Когда лев появился перед дворцом, караульные солдаты схватились за оружие, пытаясь помешать зверю войти, но льву достаточно было один раз рыкнуть, чтобы весь караул разбежался.

И так он беспрепятственно вступил во дворец, дошел до комнаты принцессы и постучал в дверь хвостом; королевна открыла дверь и, увидев зверя, сначала отпрянула в испуге; но через минуту она узнала льва по ожерелью из изумрудов, которое висело у него на шее и которое она сама ему подарила; принцесса пригласила гостя в комнату и спросила:

— Дорогой мой лев, чего ты от меня хочешь?

— Мой хозяин, — ответил лев, — тот, кто убил дракона, послал меня к вам с просьбой доставить ему вина, которое пьет король.

Принцесса тотчас позвала виночерпия и велела ему взять в погребе королевское вино и доставить его к постоялому двору.

Виночерпий двинулся к погребу, но тут лев его остановил:

— Минутку, друг виночерпий, я знаю, что это за люди — виночерпии, и спущусь в погреб вместе с тобой, чтобы видеть собственными глазами, что ты мне нальешь.

И он последовал за виночерпием в погреб; там виночерпий, думая, что льва легко обмануть, вознамерился нацедить вина, которое в буфетной пили слуги, но зверь его остановил:

— Постой-ка, приятель! Я должен показать себя достойным того доверия, которое оказывает мне мой хозяин, а потому отведаю вина, прежде чем его доставить.

Он нацедил себе кружку и осушил ее одним залпом, потом тряхнул головой и рыкнул:

— Так ты что, хотел мне подсунуть такую пакость, мошенник?! Давай другое вино, да поживей! Это годится разве что для прислуги.

Виночерпий косо посмотрел на льва, но не решился возразить; он подвел гостя к другой бочке, вино в которой предназначалось для гофмаршала короля.

Однако лев сказал:

— Постой-ка! Я должен сам отведать его.

И он нацедил себе еще одну кружку вина, осушил ее одним залпом и, на этот раз несколько более удовлетворенный, заявил:

— Это вино получше, но и оно еще не королевское.

Тут виночерпий рассердился и произнес:

— Ну что может понимать в вине такое глупое животное, как ты?

Не успел он еще закончить эту фразу, как лев нанес ему такой удар хвостом, что бедняга отлетел в другой конец погреба.

Виночерпий поднялся и, не промолвив ни слова, подвел льва к маленькому погребку, где хранилось вино, которое предназначалось для его величества и которое никогда не пил никто другой.

Лев, выпив для пробы кружку этого вина, покачал головой в знак удовлетворения и сказал:

— Вот это действительно отличное вино!

И он велел наполнить драгоценной влагой шесть бутылок, после чего поднялся наверх в сопровождении виночерпия; но, когда лев вышел во двор, свежий воздух так подействовал на зверя, что он начал шататься из стороны в сторону и виночерпию пришлось самому нести корзину с бутылками до постоялого двора из опасения, что лев разобьет бутылки.

Здесь, перед дверью, виночерпий передал корзину льву, тот взял ее в зубы и отнес своему повелителю.

Тогда охотник сказал:

— Как видите, дорогой хозяин, у меня есть хлеб, вино, жаркое, овощи и сладости с королевского стола. Теперь я намерен отобедать по-королевски вместе с моими зверями.

И с этими словами он сел за стол, положил льву, медведю, волку, лисе и зайцу каждому его долю еды и сам хорошо поел, хорошо выпил, пребывая в добром расположении духа, поскольку незамедлительное исполнение принцессой его желаний говорило ему о том, что она его по-прежнему любит.

Покончив с обедом, Готлиб обратился к хозяину постоялого двора:

— Теперь, дорогой хозяин, когда я съел и выпил то, что ест и пьет король, я желаю пойти во дворец и жениться на дочери короля.

— Да как такое возможно? — удивился хозяин постоялого двора. — Принцесса уже обручена и как раз сегодня будет отпраздновано ее бракосочетание.

Тогда охотник извлек из кармана платок принцессы, в котором он хранил семь языков дракона.

— То, что находится в этом платке, — сказал юноша, — поможет мне осуществить мой замысел, каким бы безумным он вам ни казался.

Хозяин постоялого двора удивленно раскрыл глаза и ответил:

— Охотно верю всему тому, что вы мне рассказываете, но что касается брака с принцессой, то я готов заключить с вами пари на мой дом и мой сад, что вы на ней не женитесь.

Охотник взял сумку с тысячью золотых монет и сказал:

— Вот моя ставка против вашей собственности.

В то время, когда происходили рассказанные нами события на постоялом дворе, король, сидя за столом, обратился к дочери:

— Чего же хотели от тебя все эти звери, которые навещали тебя, входили в мой дворец и выходили из него?

— Я не могу вам этого сказать, — отвечала принцесса, — но, если вы пошлете за их хозяином, вы поступите правильно.

Король тотчас послал одного из своих слуг передать охотнику повеление явиться во дворец.

Слуга явился к юноше как раз в ту минуту, когда тот заключил пари с хозяином постоялого двора.

Тогда Готлиб обратился к своему собеседнику:

— Как видите, дорогой хозяин, вот уже и сам король посылает одного из своих слуг с поручением пригласить меня на встречу с ним; однако так легко я на это не соглашусь.

И, повернувшись к королевскому посланцу, он заявил:

— Возвращайся и скажи королю: пусть он соизволит прислать мне парадное одеяние, карету, запряженную шестеркой лошадей, и почетный эскорт.

Узнав от слуги ответ охотника, король спросил удочери:

— Как ты думаешь, что я должен делать?

— Выполните то, о чем он вас просит, — отвечала принцесса, — и вы поступите правильно.

Тогда король отправил охотнику парадное одеяние, карету, запряженную шестеркой лошадей, и почетный эскорт.

Увидев королевскую карету, Готлиб произнес:

— Смотрите, дорогой хозяин, за мной явились, как я того и желал.

И он облачился в парадную одежду, сел в карету и отправился во дворец.

При его появлении король спросил у дочери:

— Как я должен его принять?

— Идите ему навстречу, отец, — отвечала принцесса, — и вы поступите правильно.

Король вышел навстречу охотнику и ввел во дворец и его самого, и его зверей.

Когда собрались все придворные, король посадил Готлиба между собой и принцессой, напротив гофмаршала; однако тот не узнал охотника, хотя собственными руками отрубил ему голову.

Вот тогда-то и предстали перед глазами гостей все семь голов дракона.

Король объявил:

— Вот головы дракона, которого убил гофмаршал; потому-то я и отдаю ему сегодня в жены мою дочь.

Тогда охотник встал из-за стола, открыл семь драконовых пастей и сказал:

— Это и в самом деле семь голов дракона, но где же его семь языков?

Гофмаршал, не заметивший отсутствия языков, так как он ни разу не отважился открыть пасти дракона, побледнел и пробормотал в ответ:

— У драконов не бывает языка.

Охотник посмотрел в глаза гофмаршалу и произнес:

— Вот уж кому надо было бы остаться без языка, так это лжецам; у драконов же они есть, и вот те семь языков дракона, которые свидетельствуют о торжестве победителя.

И, развязав платок, подаренный ему принцессой, Готлиб показал его присутствующим; затем, вынимая языки один за другим, он вложил каждый в ту пасть, из которой язык был вырезан: все сошлось точь-в-точь.

Затем, помахав платком, охотник спросил у принцессы, давала ли она этот платок кому-нибудь.

— Я вручила его тому, кто убил дракона, — ответила красавица.

Тогда охотник подозвал льва и снял с него ожерелье из изумрудов; с медведя он снял бриллиантовые серьги; с волка — жемчужный браслет; с лисицы и зайца — их кольца.

Затем, показав принцессе все эти драгоценности, Готлиб спросил у нее:

— Знакомы ли вам эти украшения?

— Конечно, знакомы, — ответила королевна, — ведь это я сама раздала их зверям, которые в бою помогали тому, кто убил дракона.

— И кто же этот человек, убивший дракона? — вновь спросил Готлиб.

— Это вы, — ответила принцесса.

— Но как же это получилось, что вы ничуть не похвалялись своей победой и не потребовали руки моей дочери? — удивился король.

— Утомленный битвой, я лег и уснул, — отвечал Готлиб, — и тогда явился гофмаршал и отрубил мне голову. Затем он увел принцессу и выдал себя за победителя дракона. Но истинный победитель чудовища — это я, и доказательство тому — предъявленные мною языки, платок и украшения.

Однако несколько недоверчивых придворных высказали недоумение: как это может быть, что он стоит перед ними живой и здоровый, если гофмарша i отсек ему голову. И тогда Готлиб рассказал, каким образом он был воскрешен его зверями, как он вместе с ними целый год странствовал по свету и как он в конце концов возвратился в столицу королевства, где от хозяина постоялого двора узнал о коварстве гофмаршала.

Выслушав охотника, король спросил у дочери:

— Правда ли, что именно этот молодой человек убил дракона?

— Да, это правда, — подтвердила принцесса. — Я была вынуждена молчать, поскольку поклялась в этом гофмаршалу; однако сегодня, когда без моего участия все узнали о его подлом поступке, я имею право говорить. Да, — добавила она, указывая рукой на Готлиба, — да, вот победитель дракона, и это именно ему я отдала свой платок, и это именно его зверям я отдала свои драгоценности. Вот почему я требовала отложить бракосочетание с гофмаршалом на один год и один день, надеясь, что за это время все прояснится.

Тогда король собрал совет, состоящий из двенадцати советников, чтобы судить гофмаршала, и на нем был вынесен приговор: гофмаршал должен быть разорван на части четырьмя быками.

Приговор был приведен в исполнение к великому удовольствию королевских подданных, ненавидевших гофмаршала.

Король выдал свою дочь замуж за охотника и назначил его главным правителем всего королевства.

Свадьба была отпразднована с большим великолепием, и молодой правитель пригласил на торжество своего родного отца, а также приемного.

Не забыл он и хозяина постоялого двора и, когда тот по его приглашению явился во дворец, сказал ему:

— Ну что ж, дорогой хозяин, как видите, я женился на дочери короля, и, следовательно, отныне ваш сад и дом принадлежат мне.

— Да, — ответил ему собеседник, — это по справедливости.

— Нет, — возразил молодой правитель, — пусть все будет по милосердию. Оставь себе свой дом и свой сад, а сверх того возьми еще тысячу золотых монет.

Если вы думаете, мои дорогие дети, что моя история таким вот образом и заканчивается, то вы ошибаетесь. Несколько позже вы узнаете одну весьма печальную истину: она состоит в том, что, когда человеку кажется, будто он достиг вершины счастья, его нередко подстерегает страшное бедствие.

IV

Готлиб со своей супругой жили очень счастливо, однако, хоть и став принцем, он не забыл своего прежнего ремесла и часто ходил на охоту, всегда доставлявшую ему несказанное удовольствие.

Нечего и говорить о том, что всякий раз, когда молодой принц отправлялся на охоту, он шел туда в сопровождении своих зверей.

Так вот, в нескольких льё от города находился лес, по слухам изобиловавший дичью и в то же время пользовавшийся крайне дурной славой; люди видели, как в него входили многие охотники, но никогда не видели ни одного возвратившегося оттуда; что с ними сталось, никто не мог сказать.

Однако всякий раз, когда молодой принц проезжал своей дорогой и видел этот лес, он останавливался и, по-качавая головой, говорил:

— Я не успокоюсь, пока не проникну в этот лес и не узнаю сам, что там происходит.

Это его желание стало таким жгучим, что Готлиб донимал короля своими просьбами до тех пор, пока не добился от него разрешения отправиться в загадочный лес.

Так что однажды утром он поехал туда верхом в сопровождении многочисленного эскорта; на опушке леса он заметил лань, белую как снег.

— Подождите меня здесь, — велел он сопровождающим, — я хочу поохотиться за этим прекрасным животным.

И он вошел в лес, сопровождаемый только своими верными зверями.

Слуги ждали его до самого вечера, но, убедившись, что Готлиб из леса не выйдет, возвратились во дворец и рассказали молодой королеве о том, что произошло.

Бедная принцесса, обожавшая своего Готлиба, впала в страшную печаль.

Что касается молодого принца, то он преследовал белую лань, не теряя ее из виду, но никак не мог ее настичь. Уже пять часов длилось это преследование, как вдруг животное растаяло, словно дым.

И только теперь охотник заметил, как далеко он углубился в лес. Он взял свой рог и затрубил в него изо всех сил; однако, как охотник ни напрягал свой слух, все было тщетно: до него доносилось только ответное эхо. Приближалась ночь, и он решил остаться в лесу до утра, рассудив, что в темноте обратную дорогу ему не найти. Он спешился, развел костер у подножия дерева и стал готовиться к ночлегу.

Вместе со своими зверями он уже лег возле огня и мог видеть только часть леса, на которую падал отсвет костра, как вдруг ему почудилось, что он слышит какой-то жалобный человеческий голос. Он огляделся вокруг, но не заметил ни одной живой души.

Послышалось новое стенание: оно исходило явно откуда-то сверху.

Готлиб поднял голову, посмотрел вверх и увидел старуху, сидевшую на макушке дерева.

_ У-у-у! — подвывала старуха. — У-у-у, как мне холодно!

Молодой принц посмотрел на нее с удивлением и, хотя она походила скорее на сову, чем на женщину, пожалел ее.

— Если вам там холодно, матушка, — сказал он, — то спускайтесь и погрейтесь у костра.

— Нет, — ответила старуха, — ваши звери искусают меня.

И она снова завыла:

— У-у-у! Я здесь замерзаю.

— Мои звери никому ничего плохого не делают, — стал заверять ее Готлиб, — так что нисколько не бойтесь их и усаживайтесь у моего костра.

Но старуха, а она была колдуньей, не успокоилась:

— Нет, я очень боюсь и слезу с дерева только в том случае, если вы согласитесь коснуться спин ваших зверей той веткой, которую я вам брошу.

Готлиб рассмеялся и, не видя ничего дурного в просьбе женщины, которую он счел просто умалишенной, согласился:

— Отломите ветку, бросайте ее мне, и я коснусь ею спин моих зверей.

Не успел он договорить эту фразу, как ветка упала к его ногам.

Готлиб доверчиво поднял ее, коснулся ею своих зверей, и те мгновенно оцепенели, превратившись в камень.

Пока молодой человек в остолбенении смотрел на только что свершившееся чудо, старуха соскользнула по стволу дерева, подошла к молодому принцу сзади и прикоснулась своей палочкой к его спине: он окаменел так же мгновенно, как его звери.

Затем колдунья поволокла Готлиба и всех его зверей в пещеру, где уже находилось множество других людей, превращенных ее чародейством в камень.

Потекли дни за днями, и молодая принцесса, тщетно ожидая возвращения мужа, становилась все более и более печальной.

К счастью, происходило это как раз в то время, когда брат принца, отправившийся на восток, возвратился в королевство. Он искал работу и, не найдя ее, водил своих зверей по базарам и ярмаркам, заставляя их танцевать перед зрителями.

Но вот, наконец, словно по внушению свыше, им овладело желание пойти и посмотреть, что сталось с ножом, воткнутым в придорожное дерево, и когда он до него добрался, то увидел: лезвие ножа осталось блестящим с той стороны, откуда пришел он, и покрылось ржавчиной с той стороны, куда направился его брат.

Правда, оно покрылось ржавчиной лишь до половины.

Юноше стало страшно, и он подумал:

"Должно быть, с моим братом стряслась большая беда; но, быть может, я еще смогу его спасти, ведь половина лезвия осталась чистой".

Тотчас же, не теряя ни минуты, он направился по дороге на запад; и, когда он дошел до городских ворот столицы, начальник стражи этих ворот спросил у него, не желает ли он предупредить супругу о своем прибытии, поскольку принцесса вот уже несколько дней пребывает в смертельной тревоге, будучи уверена, что ее муж погиб в заколдованном лесу.

Начальник стражи и в самом деле не сомневался, что имеет дело с молодым принцем, так велико было сходство между братьями. К тому же примите во внимание, что его так же, как и молодого принца, сопровождали лев, медведь, волк, лиса и заяц.

Пришелец понял, что, по всей вероятности, речь идет о его брате; будет лучше, подумал он, чтобы его и дальше принимали за брата, ведь это заблуждение, вероятно, поможет ему спасти Готлиба.

Поэтому он велел страже сопровождать его до самого дворца, где он был встречен с великой радостью.

Ну а молодая принцесса нисколько не усомнилась, что она видит перед собой своего мужа, и спросила у него, почему он так долго не появлялся.

— Я заблудился в лесу, — ответил Уилфрид, — и только сегодня смог вырваться оттуда.

Вечером пришельца проводили в спальню его брата и предложили лечь в королевскую постель; однако в постели он положил между собой и принцессой обоюдоострый меч; она совершенно не поняла, что это значит, но спросить не решилась.

В течение двух дней Уилфрид разузнавал обо всем, что было известно о заколдованном лесе, а на третий день заявил:

— Мне настоятельно необходимо вернуться в лес и там поохотиться.

Старый король и молодая принцесса всячески его отговаривали, но он настоял на своем и на следующий день отправился в лес с тем же самым эскортом, который сопровождал его брата.

На протяжении всего пути Уилфрид весьма умело беседовал с начальником эскорта, и тот не усомнился, что говорит с молодым принцем; неудивительно, что Уилфрид выведал у него все, что ему было нужно.

Доехав до леса, он увидел ту самую белую лань, которую увидел его брат, и так же, как его брат, сказал сопровождающим:

— Оставайтесь здесь, я хочу один поохотиться за этим прекрасным животным.

И он вошел в лес, сопровождаемый только своими зверями, и там преследовал лань, но так и не смог ее настичь; он увидел, как она исчезла в тот самый миг, когда ему, казалось, уже удалось затравить ее; с наступлением ночи Уилфрид так же, как его брат, был вынужден заночевать в лесу.

Когда Уилфрид так же, как его брат, разжег костер, он, как и Готлиб, услышал над головой какие-то стенания.

— Ай-ай-ай! — произносил чей-то голос. — Как же здесь холодно!

Он поднял голову и увидел старую колдунью с глазами совы.

— Если, матушка, тебе холодно там, наверху, — сказал он ей, — то спускайся и погрейся у костра.

— И не подумаю, — ответила колдунья, — твои звери меня съедят.

— Мои звери вовсе не злые, они тебя не тронут, так что спускайся.

— Сейчас я брошу тебе палку, — сказала она, — и если ты побьешь их этой палкой, они и в самом деле меня не тронут.

Услышав эти слова, охотник выразил некоторое удивление и сказал:

— Если я ручаюсь за своих зверей, тебе нечего беспокоиться; спускайся, иначе я сам стащу тебя с дерева.

— Ух ты! — хмыкнула старуха. — Стащить меня с дерева! Если ты захочешь это сделать, все равно не сможешь.

— Это мы еще посмотрим, — произнес Уилфрид, — а для начала я пошлю тебе пулю.

— Наплевать мне на твои пули, — заявила колдунья, — попробуй, и сам убедишься в этом.

Охотник прицелился и выстрелил в нее.

Но, будучи колдуньей, она была неуязвима для свинцовых пуль!

— Не очень-то ты удачлив! — насмешливо воскликнула колдунья.

И она швырнула в охотника его же свинцовую пулю.

Видя такое свое невезение, охотник, столь редко допускавший промахи, теперь уже не сомневался, с кем он имеет дело.

Ему пришлось прибегнуть к другому средству: перезаряжая ружье, он вставил в ствол одну из серебряных пуговиц со своей одежды, и, поскольку колдунья не была защищена от серебряных пуль, выстрелом ранило ее в бедро, да так, что она кубарем свалилась с дерева на землю.

Охотник поставил ногу на ее грудь и сказал:

— Если ты, старая мошенница, сейчас же не расскажешь мне, что ты сделала с моим братом, я своими руками брошу тебя в огонь.

Она испугалась и попросила пощады.

— Где мой брат? — еще требовательнее, чем в первый раз, спросил охотник.

— Твой брат находится в пещере, — отвечала колдунья. — Он превращен в камень, он и его звери.

Охотник заставил злодейку проводить его к пещере, что она и сделала, прыгая на одной ноге; когда они вошли в пещеру, Уилфрид потребовал:

— Теперь, старая колдунья, ты вернешь к жизни не только моего брата и его зверей, но еще и всех находящихся здесь людей, превращенных тобою в камень.

Колдунья, видя, что ей придется повиноваться, взяла свою палочку, коснулась ей каждого камня, и молодой принц с его зверями поднялись, а вместе с ними поднялась целая толпа путешественников, торговцев, ремесленников, солдат, которые горячо поблагодарили своего освободителя и отправились к себе домой.

Когда оба близнеца увидели друг друга, они крепко обнялись, от всего сердца радуясь тому, что столь чудесным образом снова встретились.

Затем они схватили страшную старуху и, чтобы она не смогла причинить другим такое же зло, какое она причинила им, бросили ее в огонь, где она сгорела в наказание за то, что была колдуньей.

Едва она испустила последний вздох, как заколдованный лес исчез, подобно пару, и с того места, где находились братья, они смогли увидеть не только город, но и королевский дворец.

В ту же минуту братья направились к замку и по дороге поведали друг другу о своих приключениях. Готлиб рассказал брату, каким образом он стал зятем короля и главным правителем всего королевства.

Когда он закончил свой рассказ, взял слово Уилфрид.

— Конечно же, я догадался об этом, — сказал он с улыбкой. — Ведь, когда я вошел в город, все принимали меня за тебя и оказывали мне королевские почести; даже твоя жена осталась в заблуждении, и мне пришлось сесть за стол рядом с ней и лечь в ее постель.

Когда молодой принц услышал такое, его охватила ревность, ослепившая его до такой степени, что он выхватил саблю и одним ударом отсек своему брату голову.

Но едва это убийство было совершено, он бросился к обезглавленному телу, стал рвать на себе волосы и проявлять глубочайшее отчаяние.

И тогда медведь, даже в самых трудных обстоятельствах никогда не терявший присутствия духа, подошел к нему и сказал:

— Не отчаивайся, хозяин, все можно поправить; отрезанную голову можно вновь поставить на место. Зайцу известен корень жизни, с помощью которого мы приставим голову к туловищу, и он, конечно же, с величайшим удовольствием окажет тебе услугу, отправившись за этим корнем.

— О мой зайчишка! — воскликнул Готлиб, умоляюще складывая ладони.

А заяц уже был далеко, он бежал так быстро, что за ним едва можно было уследить глазами.

Через сутки он вернулся, настолько велико было его усердие.

Тело Уилфрида поставили на ноги, голову водрузили на шею, корень жизни вложили в рот, и голова соединилась с туловищем так крепко, что старший брат остался в неведении о том, что с ним произошло, и полагал, что на время был погружен в сон, который он объяснял охватившей его сильной усталостью.

Однако, поскольку он был бодр и свеж, они тотчас пустились в путь и два часа спустя подъехали к окрестностям города.

И тогда Готлиб сказал брату:

— Ты настолько похож на меня, что я сам не могу разобраться, кто из нас кто; на тебе такие же королевские одежды, как на мне; тебя сопровождают такие же звери, как меня. Давай войдем в город каждый через противоположные ворота и одновременно вступим в королевский замок.

Такое предложение понравилось старшему брату; на этом они и расстались.

Добравшись до города, каждый из них, как и было условлено, появился у противоположных ворот.

Тотчас же начальник стражи тех ворот, где показался молодой принц, и начальник стражи тех ворот, где показался его брат, отправились во дворец, оба появились там в одну и ту же минуту и каждый из них объявил о прибытии молодого принца с его зверями.

— О, такое просто невозможно! — воскликнул старый король. — Каким это образом мой зять может быть одновременно и у северных, и у южных ворот?! Ведь между ними расстояние не меньше одного льё!

В это мгновение с противоположных сторон ко дворцу подъехали оба брата. Они спешились во дворе, каждый со своей стороны крыльца, и одновременно поднялись в приемный зал.

— Ну и ну, дочь моя! — воскликнул старый король, обращаясь к принцессе. — Посмотри, кто из них двоих твой муж; что касается меня, то я ума не приложу.

Молодая принцесса пребывала в немалом смущении, но вдруг ей в голову пришла мысль о драгоценностях, подаренных его животным.

За спиной Готлиба стоял лев с ее ожерельем из изумрудов, медведь с ее бриллиантовыми серьгами, волк с ее жемчужным браслетом, лиса с ее сапфировым кольцом и заяц с ее рубиновым кольцом.

Принцесса указала рукой на Готлиба:

— Вот мой муж!

— И это правда, — подтвердил, рассмеявшись, молодой принц.

Затем все сели за стол. Обед прошел весело, и, когда с наступлением вечера Готлиб сопровождал жену в спальню, молодая принцесса спросила его:

— Скажи, почему в последнюю ночь ты положил между нами обоюдоострый меч? Сначала мне было очень страшно: ведь я подумала, уж не хочешь ли ты меня убить.

И тогда молодой принц рассказал жене, насколько верен ему оказался его брат.

ХРАБРЫЙ ПОРТНЯЖКА

I

Однажды чудесным летним утром один портняжка из Бибриха сидел на своем рабочем столе перед окном. Он пребывал в отличном настроении и, ловко орудуя своей иглой, пел во весь голос старинную балладу, в которой речь шла о бедном пастухе, женившемся на дочери императора.

Он допевал последний куплет своей песни, когда под его окном появилась какая-то крестьянка, выкрикивавшая на ходу:

— Продается вкусное варенье! Вкусное варенье!

Призыв долетел до уха портняжки. Он открыл окно, высунул голову и в свою очередь крикнул:

— Сюда! Идите сюда, голубушка! И я вас избавлю от вашего товара!

Крестьянка бегом поднялась на четвертый этаж, где жил портняжка, поверив, что она и в самом деле нашла хорошее место сбыта для своего варенья.

Эта вера только укрепилась после того, как портняжка попросил открыть один за другим все ее горшочки с вареньями: сливовым, абрикосовым, яблочным, грушевым и другими.

Портняжка, остановив свой выбор на абрикосовом варенье, отрезал огромный ломоть хлеба и велел крестьянке:

— Положите-ка мне сверху слой абрикосового варенья, да потолще, и, если наберется целая унция, то денек у вас будет удачным, ничего не скажешь!

Славная женщина, принявшая всерьез слова портняжки и поверившая, что сейчас она избавится по крайней мере от половины своего товара, погрузила в горшок деревянную ложку и, выполняя пожелание покупателя, щедро намазала весь ломоть хлеба.

— Вот вам на один крейцер! — сказала она.

Портняжка поторговался минутку, но в конце концов решился и заплатил женщине крейцер.

Крестьянка ушла, недовольно ворча, но портняжка не обратил на это ни малейшего внимания.

— Есть такой бутерброд будет довольно приятно, — сказал он, — но прежде чем откусить от него кусок, надо закончить куртку.

И, выполняя это разумное решение, он положил лакомство на стол поближе к себе и снова принялся за шитье, но поскольку бутерброд так и притягивал его взгляд, он стал делать стежки все крупнее и крупнее.

За это время запах варенья распространился по всей комнате и привлек мух, сотнями летавших по комнате, так что целые тучи этих чревоугодниц, невзирая на опасность, расположились на бутерброде.

— А вас, негодниц, кто-нибудь сюда звал? — рассердился портняжка.

И он попытался прогнать их взмахом руки.

Однако растревоженные мухи, покинув на секунду бутерброд, тут же вернулись к нему в еще большем числе.

У портняжки возникли небеспочвенные опасения, что, если он будет продолжать работу над курткой, даже делая при этом сколь угодно крупные стежки, но предоставив мухам полную свободу действий, то, как бы мало ни ела каждая из них, у него, когда куртка будет закончена, останется один только хлеб.

— Ну, погодите-ка, погодите, — пробормотал портняжка, вытаскивая из кармана свой платок, — уж я вас хорошенько угощу вареньем!

И он нанес по грабительницам беспощадный удар.

Когда бой был закончен и все оставшиеся в живых мухи вновь поднялись к потолку, портняжка пересчитал павших в сражении: убитых было не менее семи, правда, три или четыре из них еще дрыгали лапками.

— Да ты, оказывается, отважный малый! — воскликнул победитель в восторге от собственной храбрости. — Ей-Богу, надо, чтобы весь город узнал о том, что ты сейчас совершил!

И портняжка, не медля ни минуты, выкроил пояс прямо из того куска сукна, из которого он должен был пошить верхнее платье, куртку и штаны для приходского священника, и на этом поясе красной нитью вышил крупными буквами слова: "Семерых — одним махом!"

Когда пояс был готов, портняжка застегнул его на себе и, найдя, что теперь он выглядит как отважный удалец, воскликнул:

— Нет, не только один-единственный город должен знать, каков я! Об этом должен знать весь мир!

И вот, забросив незавершенную работу и еще нетронутый кусок сукна, если не считать полоски, отрезанной на пояс, портняжка съел бутерброд, ставший первопричиной всего этого треволнения, и осмотрел дом в надежде захватить с собой хоть что-нибудь из съестного.

Однако он нашел только головку старого сыра раза в два побольше куриного яйца; сыра настолько старого, что он стал похож на камень; тем не менее портняжка сунул его в карман.

Выходя из города, он заметил трепыхавшегося в кусте жаворонка. Портняжка подбежал поближе и, увидев, что птичка попала в силок, сразу же освободил ее и поместил в другой карман, застегнув его на пуговицу.

Затем он бодро зашагал по дороге и, пребывая в легком и радостном расположении духа, не чувствовал усталости.

Дорога привела его на вершину горы; там на самом высоком уступе восседал великан.

Этот великан был так огромен, что напоминал живую статую, для которой гора служила не более чем пьедесталом.

Кто-нибудь другой стал бы тут же спасаться бегством, но только не храбрый портняжка: он, напротив, пошел прямо к великану.

— Здравствуй, приятель! — крикнул он, откинувшись назад, чтобы разглядеть лицо гиганта. — Готов поспорить, что ты взобрался на эту гору, чтобы обозреть наш бескрайний мир. Вот и я пустился в путь, чтобы повидать его; не хочешь ли и ты пойти вместе со мной?

Великан опустил голову, поискал взглядом портняжку и, обнаружив его, с презрением оглядел.

— Глупец! — произнес он. — Да подобает ли мне идти вместе с таким ничтожеством, как ты?

— Ах, вот ты как! — откликнулся портняжка.

И, распахнув свой камзол, он гордо показал колоссу свой пояс с вышитыми на нем словами: "Семерых — одним махом!"

Великан прочел надпись, подумал, что речь идет о семерых людях, которых портняжка сразил одним ударом, и почувствовал некоторое уважение к нему.

Однако он пожелал подвергнуть его испытанию и, взяв камень в руку, сказал портняжке:

— Ну-ка, попробуй сделать так, как я!

И он сдавил камень с такой силой, что из него выступили капли воды.

— Ну-ну! — сказал портняжка. — И это все? У нас это называется детской игрой.

И, вытащив из кармана кусок сыра, он сжал его так сильно, что между пальцами у него потекла жидкость.

Гигант, введенный в заблуждение цветом сыра, принял его за камень.

Он не знал, что и сказать, так как не мог поверить, что столь жалкое существо способно на такое геройство.

Тогда великан наклонился, поднял булыжник и бросил его так высоко, что он тут же исчез из виду.

— Давай, недомерок, — произнес великан, — попытайся сделать что-нибудь подобное!

— Брошено хорошо! — одобрил коротышка. — Но, как бы высоко ни залетел твой камень, он все равно упадет на землю. А теперь смотри: я заброшу свой камень так высоко, что он никогда не упадет.

И притворившись, что он наклоняется и подбирает с земли булыжник, портняжка пошарил у себя в кармане, вынул оттуда жаворонка, подбросил его в воздух, а тот, обрадовавшись обретенной свободе, стал подниматься, подниматься все выше, все выше и так и не опустился.

— Вот так! — промолвил портняжка. — Ну, что ты теперь скажешь, приятель?

— Молодец! — отозвался великан. — Но теперь посмотрим, в состоянии ли ты нести ощутимую тяжесть.

— Можешь поставить хоть весь мир на одно мое плечо, — заявил портняжка, — и я переложу его на другое не раньше, чем через час.

Великан подвел портняжку к лежавшему на земле огромному вырванному с корнем дубу.

— Помоги-ка мне вынести из леса это дерево, если оно тебе по плечу.

— Охотно, — согласился портняжка, — положи ствол себе на плечо, а я понесу крону со всеми ветвями. Надеюсь, ты не станешь говорить, что это легко?

Великан не стал с ним спорить, положил ствол дерева себе на плечо, а портняжка преспокойно уселся на одну из ветвей; и, поскольку великан никак не мог обернуться и поглядеть назад, ему пришлось одному нести дуб, а сверх того еще и портняжку; он обливался потом, а портняжка беззаботно насвистывал:

Три друга через Рейн переправлялись,

Веселые, ничуть не унывая!.. —

точь-в-точь как если бы нести этот огромный дуб было для него сущей безделицей.

Протащив некоторое время эту тяжелейшую ношу, гигант, весь запыхавшийся, остановился.

— Послушай, — сказал он, — мне придется спустить дерево на землю: идти дальше я не могу.

Портняжка проворно спрыгнул с дуба, взял в руки конец последней ветви, делая вид, что все время нес ее и теперь несет, и сказал великану:

— На вид ты парень крепкий, а все же не в состоянии нести свою часть этого дерева, не так ли? Ну-ну! Не так-то уж ты силен, дружище.

Затем они продолжили свой путь. Гигант, крайне пристыженный своей неудачей, шагал, притихший и молчаливый, в то время как портняжка, проворный и радостный, шел, задрав кверху нос, откровенно гордясь своим превосходством над колоссом.

Соперники проходили мимо вишневого дерева.

Великан ухватил дерево за вершину, на которой висели самые спелые вишни, наклонил ее и вложил ее в руку портняжки, сказав ему:

— Подержи-ка эту ветку, и мы полакомимся вишнями.

Но портняжка был слишком слаб, чтобы удержать согнутое дерево, и когда ветвь, выпрямляясь, сработала, как пружина, она подбросила беднягу так, что он пролетел над вершиной вишни и, к счастью, упал на пашню по другую сторону дерева, ничего себе не повредив.

— Как это понять? — хмыкнул великан. — Неужели тебе не хватает силенок удержать этот кустик?

— Ну что ж! — откликнулся портняжка. — Ты забыл, кто сжал камень так, что из него потекла вода; кто бросил булыжник так высоко, что он вообще не упал на землю; кто нес такой тяжелый дуб, что он едва не раздавил тебя?! А теперь речь идет о том, чтобы согнуть это жалкое вишневое деревцо! Нет, это пустяки. Я вот взял да и перепрыгнул через него, как ты сам видел. Постарайся-ка сделать то же самое!

Гигант попытался; но из-за того, что ноги его запутались в ветвях, он всем своим телом упал на то же самое поле, где портняжка приземлился на ноги.

— Черт побери! — рыкнул великан. — Если уж ты такой бравый парень, приглашаю тебя переночевать в нашей пещере.

— Охотно, — без колебаний согласился портняжка.

И он последовал за гигантом.

Войдя в пещеру, он увидел целую дюжину ужинавших там великанов. Каждый из них держал за задние ноги либо зажаренную косулю, либо лань и с жадностью впивался в мясо зубами.

Портняжка огляделся, увидел, как велика пещера и сказал себе:

"Ух ты! Здесь куда просторнее, чем в моей мастерской!"

Затем, взяв ломоть хлеба и кусок дичи, он тоже поужинал, сходил напиться к источнику, спокойно возвратился в пещеру и спросил у великана:

— Ну, так где я буду спать?

Гигант показал ему постель, равную по площади двенадцати или пятнадцати поставленным вплотную друг к другу бильярдным столам.

Портняжка стал устраиваться там на ночь, но, подумав, что ложе для него чрезмерно велико, он спустился с другой его стороны на землю и улегся между громадной постелью и стеной.

Когда наступила полночь, великан, приведший гостя к своим товарищам, бесшумно встал и, полагая, что портняжка погрузился в глубокий сон, взял железную палку и одним ударом разбил огромное ложе надвое.

— Прекрасно! — сказал он, свершив этот славный подвиг. — Уж на сей раз я покончил с этим кузнечиком.

На рассвете великаны отправились в лес и уже совершенно забыли о существовании портняжки, как вдруг увидели, что он весело шагает по дороге, насвистывая какую-то песенку.

— Семерых — одним махом! — в один голос воскликнули они. — А нас только дюжина, так что ему не потребуется даже двух взмахов!

И великаны бросились в бегство, словно сам дьявол гнался за ними по пятам!

II

Храбрый портняжка не стал напрасно терять время на то, чтобы преследовать великанов, в компании которых у него не было никакого интереса, и один продолжил путь, шагая куда глаза глядят, поскольку его мало заботило, в какую сторону идти.

Прошагав с рассвета до полудня, он дошел до парка, в котором стоял прекрасный дворец, показавшийся портняжке дворцом здешнего короля, и, почувствовав усталость, улегся прямо на траве и уснул.

Проходившие в это время люди стали разглядывать его, признав в нем чужестранца, и прочли на его поясе: "Семерых — одним махом!"

"Боже правый! — сказали они себе. — Что пришел творить здесь в мирное время подобный рубака? Должно быть, это какой-нибудь прославленный герой!"

Они пошли сообщить об увиденном королю и сказали ему, что, если разразится какая-нибудь война, этот человек окажется здесь полезным, а потому важно ни в коем случае его не отпускать.

Такой совет показался королю вполне разумным, и он отправил к спящему одного из своих придворных, поручив ему пригласить героя на королевскую службу.

Посланец не осмелился будить столь опасного человека из страха, что тот проснется не в духе, и остался стоять перед незнакомцем, ожидая, пока тот соизволит открыть глаза.

Портняжка, заставив королевского посланца прождать целый час, наконец стал потягиваться, почесывать себе ухо и моргать спросонья.

Придворный, выполняя королевское поручение, посулил ему множество всяких благ, если он согласится принять чин в королевской армии.

— Черт побери! — воскликнул портняжка. — Я затем только сюда и явился; но предупреждаю вас, что не соглашусь принять чин ниже главнокомандующего.

— Полагаю, что именно это и собирался предложить король вашему превосходительству, — заявил придворный. — Так что, если вы соблаговолите последовать за мной во дворец, где вас ждет его величество, вы незамедлительно будете обо всем осведомлены.

В ответ на такое обещание портняжка последовал за придворным во дворец.

Там его ждал король; он принял чужестранца с самыми высокими почестями, дал ему чин главнокомандующего, назначил ему жалованье в двадцать тысяч флоринов и поместил его в одном из своих замков.

Но все другие офицеры королевской армии были весьма недружелюбно настроены по отношению к нему: они завидовали столь быстрой карьере и мечтали отправить его ко всем чертям.

— Что с нами будет? — обеспокоенно спрашивали они друг друга. — Если у нас возникнет ссора с этим парнем, он способен одним ударом убить семерых из нас, а этого мы не можем допустить.

Тогда они решили всем вместе отправиться к королю и подать его величеству прошение о своей общей отставке.

— Мы не приучены, — заявили они ему, — жить с человеком, девиз которого: "Семерых — одним махом!"

Король был крайне огорчен тем, что из-за одного, безусловно столь доблестного, но внешне столь невзрачного человека ему придется потерять своих самых верных слуг; он проклинал то легкомыслие, с каким он прельстился пришельцем, и открыто признался, что очень хотел бы от него избавиться; но он не решился дать ему отставку, опасаясь, что чужестранец разгромит всю его армию, перебьет его народ, а у него самого отнимет трон.

После долгих сомнений ему в голову пришла, наконец, одна мысль.

Он велел передать портняжке следующее: поскольку столь великому воину должно быть прискучило состояние мира, в котором ему приходится пребывать, король намерен сделать ему некое предложение.

— Клянусь честью, — заявил портняжка, — я и сам начинаю уставать от своей лености и стыдиться своей праздности. Передайте королю, что, позавтракав, я тотчас приду выслушать его распоряжения.

Однако монарха вовсе не привлекало оказаться лицом к лицу с таким страшным человеком.

Он велел передать портняжке, что тому не стоит утруждать себя визитом, а королевское предложение главнокомандующий получит у себя на дому.

И в самом деле, тот же самый придворный, который уже навещал портняжку, предстал перед ним снова.

Придворный явился, чтобы передать ему предложение короля.

Король сообщал своему главнокомандующему, что в одном из лесов его королевства, план которого он ему посылает, обитают два огромных великана, живущие только кровью и грабежами, огнем и разбоем и в итоге наносящие стране величайший ущерб.

Великаны эти внушали людям такой страх, что никто не решался проходить через этот лес, а если кто-нибудь в крайнем случае и пересекал его, то дрожал за свою жизнь до той минуты, пока не выходил из леса.

Если герой убьет этих великанов, то король отдаст ему в жены свою единственную дочь и в качестве приданого она принесет ему половину королевства.

В помощь храброму портняжке король предложил сотню конников.

— О-о! — воскликнул тот, кому было сделано такое предложение. — Вот это меня вполне устраивает! Я знаком с великанами, имел с ними дело и быстренько с ними разберусь.

Портняжка щелкнул пальцами.

— И в качестве доказательства — продолжал он, — заявляю, что ничуть не нуждаюсь в помощи сотни конников, которых предложил мне король. Я отправлюсь к великанам один, один вступлю с ними в бой и один их убью: тот, кто убивает семерых одним махом, не испугается пары великанов.

Герой отправился в путь, и, поскольку король настоял на помощи сотни конников, портняжка велел им ждать его на опушке леса:

— Оставайтесь здесь! А я отправлю на тот свет двух негодяев и, когда с ними будет покончено, возвращусь сообщить вам об этом.

Сотня конников, вполне довольных тем, что их главнокомандующий решил одолеть великанов в одиночку, спешились на опушке леса, в то время как их начальник храбро углубился в самую его чащу.

Но по мере того как портняжка все дальше продвигался в глубь леса, он замедлял шаг, опасливо поглядывая по сторонам; вскоре он увидел двух гигантов, спавших под деревом и громко храпевших.

Портняжка, которому вовсе не была свойствена бездеятельность, не стал терять ни минуты; он набил карманы камнями и вскарабкался на дерево, у подножия которого лежали его противники, а дерево, к счастью, оказалось таким ветвистым, что храбреца далеко не всякий разглядел бы среди листвы.

Поднявшись до половины высоты дерева, портняжка устроился на подходящей ветви как раз над головами спящих великанов и оттуда бросил сначала один камень, затем второй, а затем и третий прямо на глаз одного из спящих.

Первый камень великана нисколько не обеспокоил; второй — почти не обеспокоил, но третий, чуть покрупнее, вынудил его приоткрыть глаз. Гигант растолкал своего соседа и недовольно спросил:

— Что это тебе вздумалось забавляться, щекоча мне нос, пока я сплю?! Это мне досаждает.

— Тебе это мерещится, — возразил второй великан. — Я сплю сжав кулаки и даже не думаю тебя щекотать.

И они оба вновь уснули.

Тогда портняжка бросил один камень на грудь второго гиганта, затем второй, а затем третий.

— Что это значит? — спросил разбуженный гигант. — Чем тебе мешает моя грудь?

— По правде говоря, — ответил ему сосед, — мне до тебя дела не больше, чем до турецкого султана.

И великаны обменялись еще несколькими обидными репликами; но, поскольку оба испытывали усталость, они вновь уснули.

Тогда портняжка выбрал самый большой из своих камней и изо всех сил запустил его в нос первому великану.

— Ну, это уже слишком! — взревел тот и в ярости вскочил на ноги. — Уж на этот раз ты не станешь отрицать, что это твоих рук дело!

И он со всей силой навалился на приятеля, который, и сам уже пребывая в раздражении, без лишних слов дал нападавшему сдачи; и вскоре, избивая друг друга, они так разъярились, что, вырвав с корнями деревья, орудовали ими как палицами и колотили друг друга до тех пор, пока оба не упали замертво.

Портняжка тотчас же спустился со своего дерева, говоря себе:

"Редкостная удача, что они не вырвали дерево, на котором я сидел! Пришлось бы мне, как белке, перепрыгнуть на соседнее дерево. Ну да я человек проворный!"

Он извлек из ножен саблю, нанес каждому из великанов по паре глубоких ран в грудь, а затем отправился к сопровождавшим его конникам.

— Дело сделано, — сказал он им, — я отправил на тот свет двух мерзавцев; схватка оказалась жаркой, но что они могли сделать с таким человеком, как я, который убивает одним махом семерых?!

— Не ранены ли вы, генерал? — спросили конники.

— Ха! Еще чего не хватало! — ответил храбрый портняжка. — Слава Богу, они даже ни к одному моему волоску не сумели прикоснуться!

Конники не могли поверить услышанному; но по настоянию портняжки, который пошел впереди них, они въехали в лес и увидели там двух залитых кровью гигантов, вокруг которых на развороченной земле лежали вырванные с корнем деревья.

Всадники переглянулись, и взгляды их говорили:

"Проклятье! Тут, похоже, было жарко. Какой же молодец наш главнокомандующий!"

Портняжка отсек головы у обоих гигантов, приторочил их к ленчику седла и с триумфом возвратился в город в сопровождении сотни конников.

Король, узнав о возвращении портняжки от посыльного, которого тот отправил поприветствовать короля и сообщить ему о победе, направился навстречу герою и встретил его на опушке леса.

Там портняжка потребовал от монарха исполнить данное им обещание, то есть выдать за него свою дочь и отдать половину королевства. Однако король весьма сожалел об этом своем обещании, а потому заявил ему:

— Прежде чем выдать за тебя мою дочь и отдать тебе половину королевства, я повелеваю тебе совершить еще один подвиг.

— Какой? — спросил портняжка.

— В другом моем лесу, — отвечал король, — водится единорог, который причиняет там огромный вред; желаю, чтобы ты привел его живым в мой зверинец.

— Да что мне какой-то единорог! Я опасаюсь его ничуть не больше, чем двух великанов; семерых — одним махом, вот мой девиз! — воскликнул портняжка.

Он взял две веревки равной длины и телегу, запряженную двумя быками, с тем чтобы поместить туда единорога, когда тот будет пленен, и захватил с собой свою сотню конников, но не в надежде на их помощь в поимке единорога, а только ради того, чтобы они довели его до леса, где он надеялся встретить зверя.

Искать там единорога долго не пришлось.

Увидев портняжку, он устремился прямо к нему, чтобы пронзить противника рогом.

— Потише, потише, красавец! — воскликнул портняжка. — Не будем так спешить.

И он остановился, прижавшись спиной к дереву и выжидая, когда единорог окажется шагах в десяти от него, а затем проворно переместился к противоположной стороне дерева.

Мчавшийся на человека зверь вонзил свой рог в дерево так глубоко, что не смог вовремя его вытянуть, и портняжка связал ему четыре ноги двумя своими веревками.

— Ага, попалась птичка, — произнес портняжка, выходя из-за дерева.

И кончиком сабли он освободил рог из ствола дерева.

Почувствовав, что рог освободился, зверь попытался бежать; но, поскольку ноги его были прочно связаны, он рухнул на землю и не смог подняться.

Тогда портняжка вернулся к своим конникам и приказал им:

— Подгоните телегу, зверь пойман!

Единорога поместили в телегу, и портняжка привез его королю.

Однако тот по-прежнему никак не хотел отдать победителю то, что тот уже дважды заслужил, и поставил перед ним третью задачу.

Прежде чем отпраздновать свою свадьбу, портняжка должен был победить огромного вепря, ни в чем не уступавшего Калидонскому.

Этот вепрь наносил большой ущерб еще одному лесу, принадлежавшему королю.

Король не без колебаний высказал портняжке это свое желание, ведь он прекрасно понимал, что тот при всей своей уступчивости имел полное право отказать ему; но портняжка, по-прежнему преисполненный отваги, ответил:

— Охотно, государь; но, по чести сказать, одолеть вепря — это просто детская забава.

Король предоставил отважному воину сотню конников, но, так же как это было в случае с единорогом и двумя великанами, портняжка самым решительным образом запретил им въезжать в лес. И он углубился в чащу один, к великому удовольствию его спутников, неплохо знакомых с вепрем: когда-то они пытались его поймать, и он надолго отбил у них охоту снова появляться в этом лесу.

Храбрый портняжка, считавший, что мужество никоим образом не исключает осмотрительности, начал со знакомства с местностью.

Обнаружилось, что в сотне шагов от кабаньего логова стоит маленькая старинная часовня, окна в которой были столь узкие, что пролезть в них мог лишь такой худенький и гибкий человек, каким был портняжка.

Вход в часовню, закрытый крепкой дубовой дверью, находился напротив этих окон.

— Отлично! — сказал портняжка. — Вот и готовая мышеловка!

И с порога часовни он стал изо всех сил бросать камни в колючий кустарник, где затаился кабан.

Один из камней попал прямо в чудовище.

Кабан встал на задние лапы, и тогда портняжка увидел, что рост его противника составляет не меньше четырех футов.

Соответственной была и его толщина.

Но это нисколько не испугало портняжку, который продолжал донимать зверя, всячески при этом подстрекая его своими криками.

Вепрь оглядел все вокруг своими маленькими глазками, которые хоть и были прикрыты длинной шерстью, но поблескивали из-под нее, словно карбункулы.

Затем, увидев портняжку, он, злобно клацая зубами, бросился на него.

Но в тот же миг, когда кабан ворвался в дверь часовни, портняжка выскользнул из ее окна.

Зверь попытался поступить так же, но окно было слишком узким для такой туши.

Пока вепрь в тщетном упорстве пытался пролезть через окно, портняжка быстренько обежал часовню и закрыл дверь на два оборота ключа, так что кабан, как и сказал находчивый храбрец, и в самом деле оказался запертым, словно в мышеловке.

Тогда портняжка подвел сотню своих конников к часовне, чтобы они увидели его пленника.

Затем он вместе с ними отправился к королю и доложил ему, что теперь кабан не причинит его лесу никакого ущерба и через неделю издохнет от голода, если только его величество не предпочтет ради собственного удовольствия застрелить чудовище через окно часовни.

На этот раз королю ничего не оставалось, как выдать свою дочь за портняжку и даровать ему половину королевства.

Разумеется, сделал он это не без сожаления; но, если бы король проведал, что его зять не великий воин, а всего лишь бедный портняжка, он испытал бы сожаление посильнее!

Свадьбу отпраздновали со всем великолепием, но она не порадовала невесту героя и, тем более, его тестя; однако народ был доволен, что теперь находится под защитой столь доблестного военачальника.

Какое-то время спустя молодая королева услышала ночью, как ее супруг бормочет во сне:

— Малый, закончи-ка вот эту куртку и почини-ка эти штаны, а не то получишь аршином по ушам!

Она поняла, в каком закоулке родился ее муж и на следующий день рассказала об этом отцу, умоляя избавить ее от столь недостойного супруга.

Король ее утешил.

— Предстоящей ночью оставь открытой дверь твоей спальни, — сказал он дочери. — Мои слуги будут ждать в коридоре, и, когда твой муж уснет, они свяжут ему руки и ноги и мы посадим его на судно, которое отвезет его на другой конец земли.

Эти слова пришлись по душе молодой женщине, которая, не испытывая к портняжке никакой любви, была выдана замуж за него насильно.

Но конюший короля, проникшийся дружескими чувствами к портняжке за его мужество, все слышал и рассказал ему о заговоре.

— Что ж, прекрасно, — только и промолвил отважный портняжка.

И вечером он, как обычно, лег спать рядом с женой.

Когда женщина решила, что муж заснул, она встала, бесшумно открыла дверь и снова тихонько легла в постель.

И тогда портняжка, притворясь спящим, громко произнес:

— Малый, закончи-ка побыстрее эти штаны и почини-ка этот жилет, а не то получишь аршином по ушам; а я тем временем дам хорошую взбучку тем, кто явился сюда меня арестовать. Черт побери, да я убивал семерых одним махом! Кто, как не я, уничтожил парочку великанов! Кто, как не я, связал единорога! Кто, как не я, поймал кабана! Так мне ли бояться горстки недомерков, стоящих перед моей дверью! Вперед, семерых одним махом! — крикнул он. — Семерых одним махом!

Услышав эти жуткие слова, сулившие им скорую и неизбежную смерть, — особенно если принять во внимание все то, что они знали или, вернее, полагали известным о силе и мужестве портняжки, — люди, пришедшие его арестовать, поспешно бросились бежать кто куда, словно за ними гналось целое войско, и в будущем никто из них не осмеливался выступать против короля "Семерых — одним махом", как его прозвал народ.

Год спустя старый король умер и, к немалой радости народа, новый король "Семерых — одним махом" унаследовал и вторую половину королевства.

Мне известно, где правит этот замечательный государь, мои дорогие дети, однако я не хочу открывать эту тайну, ведь по законам, изданным им, люди живут в таком благоденствии, что, если бы все другие народы узнали о его местопребывании, они покинули бы свои королевства, чтобы перейти в его подданство.

ГИГАНТСКИЕ РУКИ

Как-то раз один бедный мальчик возвращался из леса, взвалив на свои плечи столько хвороста, сколько мог нести на себе ребенок его возраста.

Звали его Вилли, и было ему одиннадцать лет.

Он устал, чувствовал голод, и крупные слезы текли по его щекам.

Однако не голод и не усталость заставляли мальчика плакать; виной тому была память об отце, которого он потерял этой весной, а также мысль о том, что по возвращении домой он найдет его пустым, поскольку мать, скорее всего, где-то тоже выполняла какую-то работу, столь же нелегкую, как и его собственная.

Дом и в самом деле оказался пустым; вместе с тем он был таким убогим, что матери даже в голову не пришло запереть за собой дверь, ибо ничто не могло соблазнить воров в столь жалком жилище.

Мальчик вошел в комнату, которая служила бы кухней, будь у обитателей дома еда, и бросил одну или две охапки хвороста на тлеющие в очаге угли. Вскоре там разгорелся жаркий огонь, возле которого мальчик стал греть свои голые распухшие ноги. Не отрывая взгляда от дыма, создававшего в широком очаге какие-то фантастические фигуры и скрывавшего своими клубами потолочные балки, ребенок громко вздохнул, так и не обнаружив в очаге котелка, которому в этот час полагалось там находиться.

У очага сидел тощий кот и, похоже, размышлял о том же, что и его хозяин.

"Больше так не должно продолжаться, — думал ребенок, — ведь я начинаю становиться большим и сильным и Бог по доброте своей дал мне руки довольно крепкие, чтобы они не оставались праздными; моя бедная матушка, напротив, слабеет день ото дня. До сих пор она работала для меня, теперь же я буду работать для нее. Когда я стану взрослым мужчиной, она совсем бросит работу и будет готовить обед, которого сегодня у нас нет, и благодаря моему труду уже ни в чем не будет нуждаться".

У Вилли имелись немалые основания для таких размышлений, потому что он от природы был трудолюбивым и никогда не сидел без дела, если только мог найти хоть какое-то применение своим детским силенкам.

Итак, приняв это решение, он успокоился и стал ждать возвращения матери; он был уверен, что она вернется слишком обессиленная тяжелым трудом, чтобы разделить с ним его трапезу, сколь бы скудной она ни была.

Долго ждать ему не пришлось: приподнялась защелка, и добрая женщина появилась на пороге. Она поцеловала Вилли, а затем, вся в слезах, опустилась на стул.

Она устала едва ли не до бесчувствия и принесла только кусочек хлеба…

Ребенок тоже поцеловал мать и тихо сказал ей:

— Матушка, я твердо решил отправиться в странствия по миру и найти работу, чтобы больше не быть тебе обузой.

У доброй женщины слезы так и хлынули из глаз.

— Я хорошо знаю, что это жестоко, — продолжал маленький Вилли, — но ты, матушка, согласишься, что иного способа избежать голода у нас нет. Когда ты останешься одна, твоего заработка тебе хватит, а когда я, в свою очередь, тоже буду один, мне придется как-то выпутываться из беды; потом я вырасту, стану сильным, наживу состояние, и ты увидишь, что я стану достаточно богатым, смогу обеспечить твою старость и ухаживать за тобой, так что работать тебе не придется.

Сердце матери было ранено, но она понимала, так же как и умный маленький мальчик, что для них не существует иной возможности выбраться из жизненного тупика.

День поднимался сияющий и веселый, словно он хотел поддержать смелое решение ребенка. Старый ореховый шкаф был открыт, и оттуда извлекли единственные башмаки мальчика, бережно хранившиеся для праздничных дней. Их почистили так же тщательно, как и воскресную одежду, которая, по правде сказать, мало чем отличалась от будничной, с упорством починяемой бедной матерью. Тем не менее Вилли счел себя вполне нарядным и пребывал в уверенности, что подобное платье будет свидетельствовать в его пользу.

Мать и сын с грустью съели кусок вчерашнего хлеба, стараясь не смотреть друг на друга, чтобы скрыть слезы, катившиеся из их глаз.

О, поверьте мне, дорогие дети, любящие своих матерей и обожаемые ими, бедному маленькому Вилли понадобилось немало мужества, чтобы расстаться со своей матерью.

— Пойдем, дорогая моя матушка, — пробормотал он наконец, — мне нужно отправляться; видишь, погода прекрасная, солнце мне улыбается, дорога простирается передо мной, словно бесконечный зеленый луг.

А она растерянно смотрела на сына, будто впервые слышала об этом его замысле; ее боль вырвалась наружу с невиданной силой, и она, рыдая, обвила шею сына руками, как это может сделать только нежная мать.

Мальчик попытался ее утешить, улыбнуться сквозь слезы, а затем, наконец, надев решительным жестом шапку, он взял свою палку и котомку, обнял мать в последний раз и, мужественно освободившись из ее объятий, сделал свой первый шаг в совершенно незнакомый ему мир.

Но у матери вырвался крик боли; Вилли обернулся, и несчастная женщина повисла на его руке, чтобы вместе с сыном пересечь находившийся у дороги крошечный садик — их единственную радость.

Здесь они немного замедлили шаг. Каждый цветок был им другом и, казалось, склоняясь перед ними, хотел проститься с мальчиком. Наконец, маленькая деревянная калитка была распахнута и Вилли мужественно переступил ее порог.

Здесь еще раз повторились слезы и поцелуи; в конце концов, добрая женщина, понимая, что прощание, такое мучительное для них, не может длиться вечно, закрыла ладонями лицо и безмолвно заплакала. Сын обернулся, чувствуя, как трудно ему уйти от материнской любви, такой нежной и преданной, однако его собственная воля определила ему долг и его сердцу пришлось повиноваться; поэтому, крикнув матери последнее "Прощай", мальчик пошел в слезах своей дорогой.

Распевая радостную песенку, высоко взлетел в утреннюю лазурь жаворонок; мягкий благоуханный воздух первых часов дня освежал пылавшую огнем голову Вилли; слезы у него мало-помалу перестали литься, но его грудь время от времени еще вздымалась, ведь боль в его душе, по сути, ничуть не уменьшилась; правда, чем больше он удалялся от дома, тем быстрее шагал. Перед ребенком расстилалась земля обетованная, и его воображение переполнялось грезами о будущих удачах. Он думал о радости, которой переполнится его сердце, когда по возвращении он будет ступать по тем же лугам, по которым сейчас уходит, а также о том, что вернется он домой, обремененный богатствами, и бросит их к ногам своей матушки.

По мере того как такого рода мысли все больше занимали ум мальчика, они все больше утешали его, и он принялся напевать на ходу, пытаясь доказать самому себе, что у него предостаточно мужества и решимости.

Пересекая долину, повсюду пестревшую луговыми цветами, которые источали сладостные запахи, он внезапно увидел над своей тропинкой белое светящееся облако, из которого выступали две гигантские руки. Никаких причин пугаться не было, поскольку их открытые ладони простирались перед ним на траве и в них не чувствовалось ни малейшей угрозы.

Вилли остановился, в изумлении глядя на эти руки, и тут голос, казалось исходивший прямо из облака, обратился к нему:

— Вилли, ничего не бойся: нам известны твои замыслы и мы пришли, чтобы способствовать им. Упорствуй в своем стремлении быть трудолюбивым, и мы всегда будем готовы прийти к тебе на помощь. Мы будем незримы для всех глаз, кроме твоих, и будем приниматься за дело каждый раз, когда ты будешь нуждаться в нашей помощи. Так что иди и ничего не страшись; путь успехов открыт перед тобой, как он всегда открыт для тех, кто искренне трудолюбив.

— Благодарю вас, добрые большие руки, — сказал Вилли, снимая перед ними свою шапку. — Я уверен, что вы желаете мне добра. Я слишком мал, чтобы вы желали мне зла или причинили его; к тому же я всегда видел, даже у животных, как большие и сильные покровительствуют тем, кто мал.

Руки исчезли, и Вилли продолжил свой путь.

Славный мальчик чувствовал себя увереннее после этого столь необычного происшествия, сулившего ему будущие успехи, и по пути прыгал и приплясывал с такой радостью, какую не приносили ему даже детские игры. Ему казалось, что после подобного обещания никакое препятствие не помешает его счастливой судьбе, и он радовался, продолжая свой путь.

Однако часы шли, и маленький Вилли стал замедлять шаг, поскольку уже начала сказываться его усталость. Он лег на траву и, глядя в голубое небо, стал следить за движением в лазури клочковатых облаков, которые скользили в поднебесье, обгоняя друг друга; однако, пока мальчик отдыхал, ему показалось, что он слышит нечто похожее на раскаты грома; он прислушался: звук этот доносился откуда-то неподалеку и, несомненно, не с неба. Вилли встал и пошел по направлению к шуму, который, по мере того как он приближался к нему, звучал все громче и громче. Наконец, он дошел до края какой-то пропасти и увидел огромный и величественный пенящийся водопад, с оглушительным грохотом низвергавшийся с высоты не менее пятидесяти футов.

Вилли посмотрел направо и налево, но огромная преграда полностью закрыла ему путь. Ему следовало подниматься вверх по реке (ведь это и была настоящая река), пока он не набрел бы на какой-нибудь мост. Но найдет ли он этот мост? Да и существует ли этот мост на самом деле? У Вилли не было в этом ни малейшей уверенности.

Сердце у бедного ребенка упало; обессиленный, он сел у водопада и заплакал.

Всего лишь минуту предавался он своему горю, как вдруг почувствовал, что гигантская рука бережно приподнимает его, переносит над грозными водами и ставит живым и невредимым на противоположный берег.

Как только рука поставила мальчика на ноги, она стала неощутимой, а затем и незримой; но, прежде чем она совсем исчезла, Вилли, ребенок вполне воспитанный, успел снять шапку и сказать ей:

— От всей души благодарю вас, большая и благосклонная ко мне рука; вы выполнили свое обещание, и я вам за это признателен.

Отныне появление гигантских рук больше не казалось ему игрой воображения, поскольку благодаря их помощи он перенесся с одного берега потока на другой, и мужество Вилли возросло вместе с уверенностью в оказанном ему покровительстве и в огромной силе этого покровительства.

Вскоре он добрался до густого леса, где росли необычайной высоты деревья с узловатыми стволами и сомкнувшимися между собой кронами; их огромные ветви переплетались самым фантастическим образом, не говоря уже о кустах и выступавших на поверхность корнях, окружавших лес и, подобно змеям, лежавших поперек тропинок словно для того, чтобы защитить от дерзкого странника вход в эти зеленеющие глубины.

Но Вилли не счел лесную чащу препятствием, поскольку он помнил о преградившем ему путь водопаде, над которым он восторжествовал благодаря гигантским рукам. Так что он решительно углубился в заросли и стал пробивать себе дорогу, нанося направо и налево удары палкой, срезанной на опушке. Когда, не щадя своих сил, он продвигался таким образом вперед, в нескольких шагах от него внезапно послышался чей-то свирепый вой.

Мальчик тут же остановился, весь дрожа от страха. Он огляделся вокруг и с ужасом увидел огромного волка, который выбежал из чащи и был готов преградить ему дорогу.

Ужас мальчика усилился, когда он разглядел белые лапы и кроваво-красные глаза дикого зверя. Вилли почувствовал, что он пропал, ибо все его силы, все его мужество не могли противостоять такому врагу. Он уже стал препоручать свою бедную детскую душу Богу, когда, к его невыразимой радости, одна из двух огромных рук, высунувшись из густой листвы стоявшего рядом дерева, легла между мальчиком и его противником, в то время как другая схватила волка, сломала ему ребра и задушила.

Вилли упал на колени и стал возносить горячие благодарственные молитвы Богу, который, конечно же незримо, управлял этими гигантскими руками; затем, когда Вилли стал искать их взглядом, он уже ничего не увидел: руки исчезли так же, как и облако, из которого они появились.

Обессиленный усталостью, Вилли сел под деревом, решив провести здесь всю ночь, чтобы дать себе отдых; затем он открыл маленькую котомку, куда его бедная мать сложила все съестное, какое только было в доме. Его мысли были настолько поглощены случившимися с ним необычайными приключениями и появлением гигантских рук, что за весь день ему было не до еды.

Завершив свой скудный ужин, мальчик подумал о том, что пора приготовить себе постель в этой необъятной спальне, ведь после того как волк был задушен, Вилли казалось, что в лесу он один. Сначала мальчик собрал побольше сухих листьев, чтобы сделать свою постель как можно мягче. Он уже приготовился улечься под открытым небом, но вдруг, к своему великому удивлению и восторгу, увидел, как над ним простерлись гигантские руки, пальцы которых сплелись так, что образовали нечто вроде небольшой крыши, самой надежной, какая только может быть. Сердце Вилли преисполнилось признательностью к гигантским рукам; он чувствовал, что под такой защитой можно спать в полной безопасности.

— Еще раз благодарю вас, добрые руки, — произнес он, — благодарю за все ваши заботы обо мне и за всю ту помощь, какую вы мне оказали; но, прежде чем я прочту мои молитвы, не могли бы вы, такие всемогущие, сообщить мне что-нибудь о моей доброй матушке? Утешилась ли она хоть немного после моего ухода и есть ли у нее хоть какая-нибудь еда?

— Дорогой Вилли, — откликнулся голос, — ваша мать не утешилась, так как материнское сердце не может утешиться; но она больше не испытывает тревоги, ибо знает, что вы находитесь под защитой Господа Бога, как и все хорошие дети. У нее есть и всегда будет еда, так как она трудолюбива. Ее руки ниспосланы ей из нашего царства, где никогда не сотворяют праздных рук. Так что спите спокойно, чтобы встать отдохнувшим и готовым к завтрашней работе.

Вилли прочел молитвы, затем лег и заснул.

Поскольку ночь прошла спокойно, он уже на рассвете был на ногах, ведь гигантские руки предупредили его, что день будет для него заполнен работой, которая принесет свои плоды.

Вскоре лес был уже далеко позади, и мальчик оказался перед большим замком.

"Здесь я наверняка смогу что-нибудь заработать", — подумал он.

И, хотя ступени, ведущие в замок, были для него очень высоки, он поднялся на крыльцо и попытался постучать, но дверной молоток оказался слишком тяжелым, и мальчик до него едва доставал.

К счастью, когда он привстал на цыпочки, чтобы дотянуться до молотка, появились огромные руки и два раза с такой силой постучали в дверь, что удары прозвучали в долине как раскаты грома и отразились многократным эхом.

Почти тотчас же двери распахнулись и на пороге появилась хозяйка дома; как только Вилли ее увидел, он кинулся было бежать, ибо перед ним стояла отвратительного вида великанша ростом в десять футов. Она озадаченно посмотрела на паренька, который произвел столь могучие удары, а затем хриплым каркающим голосом вскричала:

— Как осмелился ты, жалкий мальчишка, так сильно стучать в мою дверь!? Ты что, сын короля, принца или хотя бы графа, чтобы подымать такой шум, объявляя о своем появлении?

Вилли замер, весь дрожа от звуков этого жуткого голоса; он понимал, что бежать бессмысленно, и, держа шапку в руках, ответил:

— Увы, принцесса, нет, я не сын знатных родителей; я бедный маленький крестьянин, который хотел бы узнать, не нужен ли вам слуга в вашем великолепном замке.

— Ты слуга?! И что же, я спрашиваю тебя, ты можешь делать такими ручонками?

— Все, что заблагорассудится вашему высочеству, ведь у меня есть огромное желание работать.

— Ох-ох! В таком случае входи: мои слуги ушли от меня, поскольку им недоставало дела.

Вилли в жизни не слышал, чтобы слуги покидали дом из-за того, что работы им было недостаточно. Так что он поколебался, стоит ли ему наниматься сюда, но великанша тут же протянула руку к нему и силой заставила его войти.

Вскоре он заметил, что замок великанши вовсе не сулил безделья: здесь работы хватало и для десятка слуг; прежде всего мальчик должен был приготовить обед, да еще какой! Обед не менее чем на двадцать персон, хотя великанша обитала здесь одна.

К тому же надо принять во внимание, что в материнском доме Вилли питался не очень-то хорошо и не имел даже малейшего представления о кулинарии.

Правда, в замке всего хватало: чулан для провизии был полон дичи и свежего мяса, подвал — вина, сад — овощей и фруктов. Кроме того, в особом помещении, на больших мраморных плитах, лежали рыбы всевозможных сортов.

При виде такого изобилия бедный Вилли только вздохнул: этой провизии хватило бы прокормить всю его деревню.

К тому же он пребывал в затруднении, не зная, с чего ему начать.

И в это мгновение появились гигантские руки и принялись за дело.

Одна начала чистить морковь и лук, предназначенные для тушения с говядиной, в то время как другая свежевала кроликов и зайцев, ощипывала фазанов и куропаток. Затем, когда эта подготовительная работа была закончена, руки принялись начинять одно или кипятить другое, загущать соусы, месить тесто, нарезать хлеб, снимать пену с бульона, переставлять на огне кастрюли, и было одно удовольствие видеть, как вся кухня пришла в движение.

Вилли, как только мог, своими ручонками помогал гигантским рукам.

Стол был накрыт чрезвычайно красиво; великанша отобедала, снисходительно улыбнулась, вкушая десерт, и сочла, что ее новый слуга — настоящее сокровище.

Себялюбцы всегда неблагодарны; это истина, которую вы, дорогие дети, узнаете позднее; великанша отнюдь не была исключением: она становилась все более и более требовательной по отношению к бедному Вилли, который, несмотря на помощь гигантских рук, не имел ни минуты отдыха.

Однажды, когда хозяйка замка была придирчивее, чем обычно, мальчик повернулся к ней и сказал:

— Принцесса, я работаю столько, насколько хватает моих сил, и уверяю вас, любой другой уже скончался бы на моем месте. У меня недостает времени выспаться, хотя мне едва удается удовлетворить ваш чудовищный аппетит.

Дорогие дети, если бы вы могли увидеть физиономию великанши после такого вполне простого замечания, вы были бы испуганы так же, как это было с Вилли.

— Мерзкий мальчишка! — завопила она. — Клянусь, я испытываю острое желание разорвать тебя в клочья ногтями и зубами, но на этот раз я тебя помилую; однако с этой минуты помни: если мне не будет хватать редиски, я вместо нее съем тебя.

— В таком случае, принцесса, увольте меня, — ответил мальчик.

Лицо великанши побагровело от гнева, ведь она прекрасно понимала, что, если маленький Вилли уйдет от нее, заменить его будет некем. Тем не менее она вскочила с кресла, чтобы привести свою угрозу в исполнение; но Вилли в ужасе побежал через комнату, огибая мебель, добежал до двери и бросился в коридор.

Великанша помчалась за ним, щелкая зубами, и без сомнения догнала бы его, но тут неожиданно над нею простерлась огромная рука, схватила злодейку поперек туловища и, невзирая на ее вопли, просунула ее через окно, выходящее на море.

Обрадованный маленький Вилли следил за рукой, посылая ей тысячу жестов благодарности за то, что она так вовремя пришла ему на помощь.

Тем временем рука держала великаншу на весу над шумящими волнами.

— Помилуйте! Помилуйте! — кричала великанша, видя под собой страшную бездну.

Но такую злую женщину гигантская рука не пощадила: она медленно разжалась, и великанша, испуская крики отчаяния, упала в море с таким сильным всплеском, что брызги долетели до самой высокой башни, а перепуганные рыбешки бросились врассыпную.

Разумеется, великанша упала в море на самую большую глубину и уже не всплыла.

Вилли поспешил выйти из замка и, оказавшись на берегу моря, не без страха стал смотреть на волны, каждое мгновение ожидая, не покажется ли среди них голова отвратительной великанши, но, как уже было сказано, она утонула.

Он видел только добрые руки, которые, зная, как мальчик нуждается в них, сопровождали его. Они погрузились в море до уровня его щиколоток. Мальчик прыгнул в ладонь одной из рук и сел там между большим и указательным пальцем. Каждая рука в качестве мачты держала огромную кухонную вилку, к которой вместо парусов были привязаны два самых лучших платка великанши. Платки наполнились ветром, и, поскольку ветер был сильный, он подталкивал необычное судно к противоположному берегу моря.

Когда взошла луна, мальчик благополучно высадился там и уютно устроился в доме приютившего его доброго фермера, который обещал Вилли дать ему столько работы, сколько тот сможет выполнить. Но, обещая это, фермер и не подозревал, какого отличного работника послало ему Провидение.

На следующее утро маленький Вилли отправился в поле; пора было приступать к уборке урожая, и фермер показал ему большое пшеничное поле, которое мальчику предстояло сжать. Вилли сбросил с себя всю одежду, взял косу и приступил к жатве.

Тотчас справа и слева от мальчика две гигантские руки принялись за работу, скашивая пшеницу двумя огромными косами и останавливаясь только для того, чтобы связать снопы.

К вечеру Вилли скосил и связал в снопы пшеницу с поля в десять арпанов, то есть он один выполнил работу десяти взрослых.

На следующее утро фермер посетил свое поле и онемел от изумления.

Он смотрел поочередно то на маленького мальчика, то на результат его трудов и решил поступиться чем угодно, лишь бы обеспечить себе услуги столь полезного работника.

"Ну-ну, — сказал себе фермер, — раз этот мальчишка умеет так хорошо жать и вязать снопы, значит, он наверняка умеет и пахать!"

Так что после завершения жатвы, которую маленький Вилли как начал, так и закончил один — при помощи огромных рук, разумеется, — так вот, после завершения жатвы маленький Вилли был обращен в пахаря.

В его распоряжение хотели дать лошадей или волов, но он ответил, что постарается обойтись без них, и, поскольку фермер очень поверил в сноровку мальчика, он позволил ему действовать так, как тот пожелал.

Вы, мои дорогие дети, конечно же, догадываетесь, что Вилли рассчитывал на помощь двух добрых гигантских рук, и он не ошибся: они взялись за плуг и к вечеру десять арпанов земли были вспаханы, причем бороздами такими же прямыми, как полет стрелы, пущенной умелым стрелком.

Фермер объехал поле верхом, но ничего не понял, поскольку огромные руки, зримые для Вилли, для фермера были невидимы; он мог наблюдать только одно: плуг двигался сам по себе и выполнял свое дело так, как фермер не видывал никогда в жизни, и его прежний опыт был просто посрамлен подобным чудом; но, поскольку крестьянин был человеком верующим, он благословил Провидение, пославшее ему столь изумительного маленького землепашца.

Вилли позволили сидеть за столом в доме доброго фермера, который только и думал о том, что бы хорошего сделать для мальчика. Он был вдовцом и имел пятнадцатилетнюю дочь, после смерти матери принявшую на себя заботы о доме; девочка отличалась миловидностью и, так же как Вилли, родилась с любовью к труду.

Нет ничего удивительного в том, что Нэнси — так звали девочку — очень полюбила Вилли, который был старше ее на два года, точно так же, как и Вилли не менее сильно полюбил бы девочку, если бы ему было позволено поднимать взгляд на дочь хозяина.

Время незаметно шло, и Вилли все им заработанное посылал своей матушке посредством добрых рук, самых проворных и самых быстрых гонцов в мире. Вечером он вкладывал деньги в правую или в левую руку, разницы не было, и, хотя ферму и родной дом мальчика разделяла сотня льё, рука, зажавшая деньги в кулаке, тотчас же отправлялась в путь и разжималась только для того, чтобы тотчас положить полученную сумму на стол доброй матери, где та при своем пробуждении находила эти деньги.

По прошествии нескольких лет Вилли стал управляющим фермы. Теперь это был красивый юноша двадцати одного года от роду, а Нэнси стала красивой девятнадцатилетней девушкой.

Однажды, когда он пошел в горы, чтобы собрать стада овец, пасшихся там летом, и отвести их, как обычно, зимовать на ферму, где их стригли (а стрижка овец также приносила доход славному фермеру), в горах разразилась сильная гроза, и потоки воды затопили долину, увлекая в своем бешеном беге стада вместе с пастухами.

Вилли, в отличие от других, вместо того чтобы подвергнуть себя опасности, хватило ума держать на склоне горы доверенных ему животных; но он ужаснулся не меньше других, увидев, до какой высоты поднялись воды, превратившиеся в настоящую реку.

Юноша искал дорогу, по которой он, сделав большой крюк, мог бы возвратиться на ферму, однако в ту минуту, когда он меньше всего ожидал этого, две гигантские руки простерлись над водами и образовали самый совершенный мост, какой только можно было вообразить.

Будучи бесстрашным, юноша первым прошел по мосту, овцы последовали за ним, и, к великой общей радости и особенно к радости Нэнси, которая испытывала тревогу за пастуха больше, чем ее отец беспокоился за стадо, Вилли вернулся на ферму хозяина, не потеряв ни одного ягненка.

На этот раз молодой человек был вознагражден вдвойне.

Он лег спать, полный радости, думая о том, что вскоре он будет достаточно богатым, чтобы вернуться домой к своей доброй матушке; благодаря Всевышнему он безмятежно заснул, как вдруг внезапно был разбужен воплями ужаса и отчаяния.

Он вскочил с постели, наспех оделся и выбежал во двор фермы.

Там, к невыразимому своему ужасу, он увидел своего хозяина в страшном отчаянии, ломавшего себе руки: языки пламени, пожиравшего его ферму, уже доставали до комнаты его дочери. Нэнси же укрылась в голубятне вместе с голубями, ее добрыми друзьями, но пламя ее преследовало и уже начало пожирать лестницу, так что девушка оказалась в своего рода обособленной башне, откуда она не могла спуститься, разве что улететь на крыльях, как голуби, кружившие над ее головой, и куда невозможно было прийти бедняжке на помощь, поскольку в хозяйстве не было ни одной достаточно высокой лестницы.

Вилли, мигом взобравшийся на соседнюю крышу, был в отчаянии, не видя ни малейшей возможности спасти свою дорогую Нэнси, но тут внезапно появились гигантские руки и, прислонив ладони к стене дома, образовали лестницу, ступеньками которой служили их пальцы; Вилли без колебаний мгновенно поднялся к окну, откуда Нэнси звала на помощь, взял девушку на руки и по гигантской лестнице спустился, не помня себя от радости, после чего передал живую и невредимую Нэнси в руки ее отца.

* * *

Полгода спустя после события, о котором мы только что рассказали, на дороге, что вела к дому матери Вилли, послышался скрип колес тяжело нагруженной телеги, покрытой парусиновым чехлом, белым как снег.

"Что же везла эта телега?" — спросите вы, мои дорогие дети.

Взгляните-ка сами, и вы увидите на телеге Вилли, сидящего рядом с красивой молодой женщиной, которая стала его женой.

Эта молодая женщина была Нэнси, дочь фермера.

На телеге, влекомой гигантскими руками, они вместе ехали в родной дом Вилли, чтобы доставить его матери великолепную мебель на тот случай, если она пожелает остаться жить в своем жилище, или же сказать ей:

"Матушка, вот место рядом с нами, если вы пожелаете жить на нашей ферме".

Наконец они свернули на тропинку, ведущую прямо к родной хижине Вилли. Его матушка, полная неясной тревоги, стояла у дверей и, хотя ее ни о чем не предупреждали, ожидала чего-то необычного.

У матерей, дорогие дети, бывают такие предчувствия.

Вилли первым увидел ее и мигом соскочил с телеги. У женщины вырвался невольный крик радости, и он и она бросились в объятия друг друга, в то время как Нэнси молитвенно сложила ладони и возблагодарила Бога за то, что ей дано присутствовать при такой трогательной встрече матери и сына.

В этот вечер все трое допоздна сидели за богато накрытым столом у потрескивающего огня.

Когда Нэнси, уставшая с дороги, уснула, Вилли обо всем рассказал матери. Он предполагал, что ее очень удивит рассказ о чудесной помощи, оказанной ему гигантскими руками, но вышло совсем не так: его матушка заулыбалась и, обняв сына, сказала ему:

— Дорогое мое дитя, тебе на долю действительно выпало счастье, но ты его заслужил своей стойкостью, силой воли и трудом; то, что тебе представлялось чудесным, для меня совершенно естественно. Множество людей, живших до нас, встречали эти гигантские руки и множество людей, которые будут жить после нас, тоже встретят их; могущество этих рук огромно, и они всегда готовы прийти на помощь тем, кому присущи доброта и мужество. От них можно ждать верных наград и надежного богатства — ведь это могучие руки промышленности.

КОЗА, ПОРТНОЙ И ТРОЕ ЕГО СЫНОВЕЙ

I ХИТРОЕ ЖИВОТНОЕ

Жил когда-то на свете один старый портной, и было у него трое сыновей и одна-единственная коза.

Зрение у старого мастера ослабело, серьезную работу он выполнять уже не мог, и потому коза стала просто Божьим даром для троих юношей и старика, которых она питала своим молоком.

Но со временем хитрой козе надоело, что ее доят два раза в день, и она решила избавиться от этого рабства и завоевать себе свободу.

Чем обильнее была ее пища, тем больше она давала молока, и, понимая это, старый портной наказывал трем своим сыновьям, каждому из которых полагалось в свой черед пасти домашнюю кормилицу, водить ее на самые тучные пастбища.

И вот однажды старший сын повел козу пастись на кладбище, где росла трава не ниже ее ростом, и там позволил ей щипать траву и прыгать, сколько ей захочется, чем коза и не преминула воспользоваться.

Затем, когда пришло время, юноша спросил у нее:

— Наелась ли ты досыта, коза?

Та ответила:

— Еще бы! Никогда прежде не было у меня такого сытного обеда!.. Ме-ме-ме!

— В таком случае нам пора домой, — заявил молодой человек.

И, взяв козу за рог, он привел ее в хлев и привязал к яслям.

Увидев, что старший из его сыновей вернулся в дом, портной спросил его:

— Ну что, коза достаточно наелась?

— Думаю, вполне, — ответил юноша. — Она сама сказала мне, что никогда прежде не было у нее такого сытного обеда.

Старому портному захотелось самому убедиться в этом; он пошел в хлев, погладил свою кормилицу и спросил у нее:

— Сыта ли ты, коза?

Та с недовольным видом ответила:

— Да как же я могу быть сыта? Я только попрыгала на могилах и не нашла там даже маленькой былинки пожевать!.. Ме-ме-ме!

— Ах, вот оно как! — рассердился старик.

И он поспешил в дом, чтобы напуститься на старшего сына:

— Лжец ты эдакий, ты только что сказал, будто коза вдоволь наелась травы, а она мне минуту тому назад пожаловалась, что ты оставил ее голодной!.. Ну обожди!

И в приступе гнева он схватил свой аршин и, осыпая парня ударами, прогнал его со двора.

На следующий день пришла очередь среднего сына пасти козу.

Наученный горьким опытом брата, он решил принять меры предосторожности, чтобы с ним не случилось ничего подобного.

И он выбрал в конце сада местечко, полное свежей травы, и оставил там козу.

Та натешилась всласть и выщипала всю траву под корень.

Когда наступил вечер, средний сын спросил у нее:

— Наелась ли ты досыта, коза?

Та откликнулась:

— Еще бы! Никогда прежде не было у меня такого сытного обеда!.. Ме-ме-ме!

— Тогда пошли домой, — сказал молодой человек.

И он привязал козу в хлеву так же, как это сделал его брат.

— Ну как? — спросил старый портной у среднего сына, увидев, что тот вернулся.

— О, — сказал юноша, — коза наелась так, что дальше некуда!

Но портной, доверяя слову среднего сына не больше, чем слову его брата, сам пошел в хлев и спросил у козы:

— Сыта ли ты, коза?

В ответ коза угрюмо произнесла:

— С чего бы это я была сыта? Я только прыгала по кротовинам, где не нашла даже маленькой былинки пожевать!.. Ме-ме-ме!

— Ах ты негодяй! — воскликнул портной. — Мучить голодом такое славное животное!..

И вернувшись в дом крайне разгневанным, он принялся избивать своим аршином второго сына, а затем выгнал его со двора, как прежде выгнал своего первого сына.

На следующий день наступила очередь третьего сына.

Тому хотелось, чтобы его не в чем было упрекнуть; он нашел место, где росли кусты с самой мягкой листвой и самая душистая трава. Там он и стал пасти козу.

Когда наступил вечер, он спросил у нее:

— Ну что, коза, наелась ты досыта?

Коза ответила:

— Еще бы! Никогда прежде у меня не было такого сытного обеда!.. Ме-ме-ме!

Полагаясь на такой ответ, третий сын отвел козу в хлев и, вернувшись в дом, сказал отцу:

— Ну, на этот раз вы можете сколько угодно спрашивать козу; ручаюсь, она не будет жаловаться.

Портной не поверил третьему сыну точно так же, как он не поверил его братьям.

Он сам пошел в хлев и спросил у животного:

— Ну что, коза, это правда, что на сей раз ты сыта?

— Боже праведный, с чего бы это я была сыта? — отвечала коза. — Я только то и делала, что прыгала по скалам и не нашла там даже маленькой былинки пожевать!.. Ме-ме-ме!

— Ах ты мерзкий лжец! — вскричал старик. — И ты забыл о своем долге так же, как остальные?! Ну что ж, ты недолго будешь насмехаться надо мной!

И в порыве гнева он так жестоко избил сына, что тот, так же как два его брата, ушел из дому.

Таким образом, старый портной остался в доме один.

Тут-то он увидел, как пустынна его комната, и почувствовал себя покинутым.

Он стал раздумывать, может ли быть такое, чтобы все его три сына один за другим настолько пренебрегли своим долгом и повторяли одну и ту же ложь.

Портной заподозрил козу в злом умысле и решил осмотреть собственными глазами места, куда его сыновья водили ее пастись.

Он начал с кладбища и увидел, что там трава полностью выщипана на площади примерно в двенадцать — пятнадцать футов.

— О-хо-хо! — вздохнул старик. — Наверно, коза мне солгала, и я поступил несправедливо, выгнав старшего сына.

И в раздумьях он пошел к тому концу сада, где козу пас второй его сын; трава на этом месте была объедена не менее основательно, чем на кладбище.

— Ах, злобная тварь! — воскликнул портной. — И это ты называешь не найти пожевать ни одной былинки?! Однако, — продолжил он, — надо еще немного посмотреть, прежде чем давать волю гневу.

И он отправился в лес, туда, где накануне пас козу его третий сын. Даже опытный косарь с заново наточенной косой не мог бы поработать лучше, чем коза с ее зубами.

— Эх, ей-Богу, — промолвил бедный старик, — мадемуазель Жанетта — бесчестная мошенница, и ей придется иметь дело со мной!

И с этими словами он пошел за своей бритвой, куском мыла и кнутом.

Затем он вошел в хлев и, не обращая ни малейшего внимания на крики "Ме-ме-ме!" козы, намылил ей морду и всю голову и обрил их, да так, что у нее ни волосинки не осталось от той бороды, которой она так гордилась!

После этого он обрезал ей уши так же накоротко, как она срезала своими зубами траву.

Под конец портной взял свой кнут и так ее отхлестал, что она бросилась бежать, мекая от боли.

Затем несчастный старый портной вернулся домой и почувствовал себя как никогда одиноким, ведь теперь у него не было ни детей, ни козы и он лишился сыновней ласки, этого хлеба для его души, и козьего молока, этой пищи для его тела.

Он спрашивал повсюду, не видел ли кто-нибудь его сыновей, но никто не знал, ни куда они ушли, ни что с ними сталось.

Однако я-то, дорогие мои дети, знаю это и сейчас расскажу вам об этом: начав со старшего сына, перейду к среднему, а затем и к младшему.

II "СТОЛИК, НАКРОЙСЯ САМ!"

Старший сын портного шел шесть или семь дней, делая остановки только для того, чтобы попить из придорожного источника и съесть жалкий ломоть хлеба, выпрошенный им по пути у тех встречных, в ком угадывалась милосердная душа, которой ему не стыдно было признаться, что он голоден.

На шестой день юноша зашел к одному столяру, охотно взявшему его к себе в подмастерья. Трудился он усердно, не давая себе отдыха, и, когда кончился срок ученичества, мастер в награду за его отличную работу подарил ему маленький столик из самого простого дерева, с виду самый что ни на есть заурядный.

Но было у этого маленького столика одно весьма редкостное свойство. Когда его ставили на землю и говорили ему: "Столик, накройся сам!", на славном столике вдруг оказывалась белоснежная скатерть, на которой были разложены тарелка, нож, вилка и расставлены суп, блюда с жарким и с овощами, так что свободного места там не оставалось.

Я забыл сказать, что там стоял еще стакан, наполненный, в зависимости от вкуса гостя или гостей, красным или белым вином и радующий глаз.

Молодой подмастерье был в восхищении от такого подарка и сказал себе:

"Ну, парень, с таким столиком голодать тебе не придется".

И с этой уверенностью в своем будущем молодой человек весело отправился в путь, ничуть не беспокоясь, хороши или плохи постоялые дворы, много или мало там провизии.

И правда, повинуясь собственной прихоти, он мог заходить туда или не заходить, и часто в поле, на лугу, где угодно, куда заводила его дорога, почувствовав усталость или голод, он находил приятное место, снимал со спины маленький столик, ставил его на землю и произносил:

— Столик, накройся сам!

После чего он находил на столе все, что его душе было угодно.

Наконец ему захотелось вернуться к отцу: должно быть, гнев старика со временем утих и сына с таким волшебным столом он наверняка встретит с распростертыми объятиями.

Однако, возвращаясь в родные края, он однажды вечером забрел на постоялый двор, заполненный путешественниками, и все они с большим аппетитом ужинали.

Так как у нашего молодого человека была вполне располагающая внешность, несколько гостей пригласили его отужинать вместе с ними, заметив, что в случае отказа он рискует остаться голодным.

— Спасибо, — ответил юноша, — но Боже меня упаси отнять у вас то немногое, чем вы располагаете. Уж лучше я вас угощу.

Присутствующие захохотали, подумав, что он хочет подшутить над ними.

Но он, ничуть не обижаясь на общий смех, поставил свой столик посреди зала и произнес:

— Столик, накройся сам!

И в то же мгновение столик был уставлен такими блюдами, какие не могли приготовить на хозяйской кухне, а ароматы их приятно щекотали ноздри гостей.

— Прошу к столу, мои добрые друзья! — пригласил всех присутствующих молодой столяр. — К столу! К столу!

И все гости, убедившись, что приглашение сделано вполне всерьез, не заставили себя упрашивать. Они подошли к столу, взяли ножи и решительно приступили к делу; но что их больше всего удивило, так это то, что, едва какое-нибудь блюдо опустошалось, на его месте появлялось другое, полное кушанья.

Хозяин, сидя в сторонке, смотрел на это все, ничего не понимая; понятно ему было лишь то, что подобный повар стал бы отличным приобретением для его постоялого двора.

Молодой столяр и вся компания веселились до поздней ночи, сидя за столом, которому они без устали давали заказы и который не уставал радовать их неиссякаемыми яствами. Наконец к двум часам ночи гости разошлись по комнатам; столяр прислонил свой столик к стене и последовал примеру остальных.

Но хозяин постоялого двора, хотя и ушел к себе тоже, никак не мог уснуть. Сидя на своей кровати, он вспоминал все то, что творил чудесный столик, и без конца повторял:

— Столик, накройся сам! Столик, накройся сам!

Наконец его осенило, что у него на чердаке есть точь-вточь такой же столик; он спустился со своей постели и на цыпочках, со свечой в руке, прикусив язык и напряженно прислушиваясь, поднялся на чердак, взял там столик и поставил его на место чужого, спрятанного им подальше от людских глаз.

На следующее утро молодой столяр заплатил за комнату, взял прислоненный к стене столик, не догадываясь о подмене, и продолжил свой путь.

В полдень он пришел к родному дому, и отец встретил сына с большой радостью.

— Скажи-ка мне, сынок, — спросил старый портной, — чему ты научился?

— Отец, — ответил юноша, — я стал столяром.

— Отличное ремесло, — откликнулся старик, — но что же ты принес из своих странствий?

— Отец мой, самое лучшее, что я принес, — это маленький столик.

Портной осмотрел столик со всех сторон и, покачав головой, заявил:

— Ты сделал не очень-то удачное приобретение: это старый стол, хромающий на одну ногу.

— Может быть и так, — не стал спорить сын, — но он называется "Столик, накройся сам!"

— Что это значит? — удивился старик.

— А значит это следующее: когда я ставлю его и приказываю ему накрыться, на нем тотчас появляется скатерть, на которой стоят самые изысканные яства, а к тому же еще вино из неведомого погреба, веселящее сердце. Так что приглашай наших родственников и друзей, чтобы мы их угостили и порадовали вкусной едой, ведь благодаря моему столику я берусь накормить их всех без исключения.

Старый портной разослал приглашения, и его родственники и друзья пришли отовсюду, чтобы отпраздновать возвращение его сына.

Когда все гости собрались, молодой столяр поставил стол в кругу приглашенных и голосом, в котором не было и тени неуверенности, приказал ему:

— Столик, накройся сам!

Но столик и не думал ему повиноваться, и бедный парень, совершенно растерянный, пять или шесть раз тщетно повторял ему все более и более повелительно: "Столик, накройся сам!" — тот оставался пустым, как самый обыкновенный стол, не способный понять слов.

Тут-то бедолага догадался, что его столик подменили, и ему стало не по себе при мысли, что прослывет он теперь лгуном. Ну а родственники и друзья осыпали его насмешками, и, поскольку старый портной, лишившийся даже козы, был еще беднее, чем раньше, им, приглашенным поесть вдоволь, пришлось разбрестись по домам голодными.

III ОСЕЛ, СЫПЛЮЩИЙ ИЗ СЕБЯ ЗОЛОТО

Отец снова принялся за шитье, вернувшись к своему ремеслу; старший сын стал работать подмастерьем у местного столяра.

Среднего сына взял к себе в помощники мельник. Когда юноша отработал свой срок, хозяин ему сказал:

— Чтобы вознаградить тебя за добросовестную работу, я подарю тебе осла, но осла очень необычного. Он не возит тележки и не таскает на себе мешки.

— Так на что же он тогда годен? — поинтересовался молодой человек.

— Он сыплет из себя золото, — последовал ответ.

— Вот черт! И как же заставить его это делать?

— Тебе надо всего-навсего расстелить на земле простыню, поставить осла посреди нее и сказать ему: "Брикле-брит!" — и славное животное станет сыпать из себя золотые монеты и спереди, и сзади, причем сколько тебе угодно, а ты только то и будешь делать, что их собирать.

Молодой мельник отправился в путь, и куда он ни приходил, все самое лучшее было для него недостаточно хорошим: чем дороже стоила вещь, тем больше она ему нравилась, поскольку его карманы всегда были набиты золотыми монетами.

Однако, вдоволь постранствовав по свету, он через какое-то время почувствовал усталость от путешествий и решил вернуться в отцовский дом.

"Когда отец увидит, что я вернулся с ослом, сыплющим из себя золото, — подумал юноша, — гнев его поутихнет и он встретит меня приветливо".

Но случаю было угодно, чтобы молодой мельник попал на тот же самый постоялый двор, где был подменен столик его брата. И вот, поскольку самой ценной его собственностью был осел, он бережно вел его под уздцы. Хозяин постоялого двора, человек весьма услужливый, пожелал освободить юношу от этой заботы и предложил привязать осла в стойле; но юноша ответил ему:

— Не стоит, спасибо; мой серый — не такое заурядное животное, как другие ослы, и я предпочитаю знать, где он находится, чтобы не упускать его из виду.

Это показалось хозяину странным, и он подумал, что человек, вынужденный собственноручно ухаживать за своим ослом на постоялом дворе, должно быть, сильно не поиздержится; но когда владелец осла извлек из кармана пару золотых монет, вручил их хозяину и велел подать ему что-нибудь повкуснее, у того от изумления округлились глаза и он поспешил отыскать для гостя все самое лучшее, что у него было. После ужина молодой человек спросил, сколько он должен за еду; в ответ хозяин сказал, что еще двух золотых будет вполне достаточно; гость сунул руку в карман, но карман оказался пуст.

— Подождите-ка минутку, хозяин, — сказал он, — золота у меня больше нет, это правда, но сейчас я за ним схожу.

И он вышел, прихватив с собой скатерть.

Хозяина гостиницы одолевали одновременно беспокойство и любопытство: беспокойство за две недополуценные золотые монеты и любопытство узнать, что собирается сделать со скатертью постоялец.

Он неслышно пошел за юношей, и когда тот тщательно закрыл за собой на засов дверь стойла, хитрец стал наблюдать за ним сквозь маленькое окошко в стене. Тут он увидел, что молодой человек расстелил скатерть, а затем поставил на нее осла, и услышал, как юноша крикнул животному: "Брикле-брит!"

И осел тотчас стал сыпать из себя золотые монеты и спереди, и сзади; можно было подумать, что это настоящий дождь из дукатов.

— Черт побери! — воскликнул хозяин постоялого двора. — Вот как легко чеканятся монеты! Не стоит пренебрегать таким мешком с золотом!

Молодой человек оплатил свой ужин и ночлег и отправился спать.

А вот хозяин, вместо того чтобы лечь в постель, около часу ночи проскользнул в стойло, вывел оттуда монетных дел мастера, а на его место привязал самого обычного осла.

На следующее утро молодой человек покинул постоялый двор и увел с собой чужого осла, принимая его за своего.

В полдень он пришел к отцу, который встретил его с распростертыми объятиями и никак не мог нарадоваться возвращению сына.

— Каким же ремеслом ты овладел, бедное мое дитя? — спросил старик.

— Я стал мельником, дорогой мой отец, — ответил молодой человек.

— И что ты привез из твоих странствий?

— Осла!

— В таком случае это он тебя привез, а вовсе не ты его.

— Выходит так, отец, если учесть, что мой осел совсем не такой, как другие.

— Так что же, он у тебя ученый?

— Нет, это осел золотой.

— Чудесно! Но что ты этим хочешь сказать?

— Все очень просто; когда я ему говорю: "Брикле-брит!" — славное животное тотчас начинает сыпать из себя и спереди, и сзади столько золотых монет, что они заполняют целую простыню.

— Признаюсь, — заметил старик, — я поверю в подобное чудо только тогда, когда увижу его собственными глазами.

— Ну что ж, вы его увидите, отец.

— Когда же?

— Пригласите назавтра всех наших родственников и друзей, и в одно мгновение я сделаю их богачами, разумеется начиная с вас, дорогой мой отец.

— Это было бы для меня очень кстати, — откликнулся старый портной. — Зрение мое слабеет, руки мои дрожат, и я больше не могу орудовать иглой.

И он тотчас отправился в деревню, чтобы пригласить родственников и нескольких друзей.

Как только все приглашенные собрались, мельник попросил их освободить место, расстелил на полу простыню, привел в комнату осла и поставил его посредине простыни.

— Теперь внимание! — произнес юноша.

И он крикнул:

— Брикле-брит!

Однако то, что при этом возгласе упало на простыню, никоим образом не было похоже на золотые монеты, и тем самым было доказано, что осел абсолютно ничего не смыслил в алхимии, науке, которую, впрочем, ослам усвоить не дано.

У бедного мельника лицо так и вытянулось; он принес родственникам свои извинения, догадавшись, что его оставили в дураках. Приглашенные вернулись к себе такими же бедными, какими уходили из дому, и старый портной, потеряв радужные надежды, вынужден был снова взяться за свою иглу и приняться за привычный труд.

А молодой человек стал работать у местного мельника.

IV "ДУБИНКА, ВЫСКОЧИ ИЗ МЕШКА!"

Третий брат пошел в ученичество к токарю, и поскольку в токарном ремесле есть нечто от искусства, его ученичество продлилось дольше, чем это было у его старших братьев.

Так что он оставался еще в доме своего хозяина, когда пришло ему письмо от отца, где сообщалось о возвращении домой его братьев и плачевном итоге их странствий, а также о том, что оба безуспешно требовали от хозяина постоялого двора вернуть одному его "столик, накройся сам!", а другому — его "осла, сыплющего из себя золото".

Как раз в тот день, когда юноша получил отцовское письмо, его ученичество закончилось; он понял, что теперь, когда отец стал старым, немощным и несчастным, пора вернуться домой и по возможности помогать старику, чтобы он ни в чем не знал нужды, и потому юноша решил покинуть своего наставника.

Тогда мастер, как нельзя более довольный своим учеником, вручил ему мешок и сказал:

— Вот тебе мой подарок!

— Благодарю, — ответил подмастерье, — но мне кажется, в мешке что-то есть.

— Да, там есть дубинка.

— Мешок может мне пригодиться, — заметил юноша, — но что прикажете делать с дубинкой, которая, похоже, недостаточно длинна для того, чтобы я использовал ее как посох.

— Послушай, — сказал ему токарь, — если кто-нибудь тебя обидит, тебе достаточно прознести: "Дубинка, выскочи из мешка!" — как она тут же выскочит оттуда и так весело спляшет на спине твоего обидчика, что целую неделю он не сможет шевельнуть ни рукой, ни ногой, да к тому же дубинка будет бить его до тех пор, пока ты ей не прикажешь: "Дубинка, вернись в мешок!"

Подмастерье поблагодарил своего хозяина, вскинул мешок на плечо и отправился в путь; и, если по дороге кто-нибудь ему угрожал, ему достаточно было только произнести:

— Дубинка, выскочи из мешка!

И дубинка, без промедления выполняя свой долг, выскакивала из мешка и выколачивала кафтаны и куртки на спинах обидчиков до тех пор, пока одежда не сваливалась с них лохмотьями.

Уже смеркалось, когда юноша дошел до постоялого двора, где его братья стали жертвами обмана. Он положил мешок себе на колени и стал рассказывать постояльцам обо всем чудесном, что ему удалось повидать во время своих странствий.

Тогда хозяин постоялого двора спросил у юноши, слыхал ли он что-нибудь о "столике, накройся сам!" и об "осле, сыплющем из себя золото".

— Да, — ответил молодой человек, — я слышал об этом; но это просто ничто по сравнению с тем, что лежит в моем мешке.

Хозяин не осмелился уточнить, что же такое лежит у гостя в мешке.

"Что же может находиться в мешке у этого путешественника? — ломал он голову. — Наверное, он полон драгоценных камней. Не мешало бы мне ими завладеть, ведь все хорошее завершается числом три".

Когда пришло время ложиться спать, токарь улегся прямо на скамье и вместо подушки положил под голову мешок.

И вот, когда хозяин постоялого двора решил, что юноша уже спит глубоким сном, он стал бесшумно похаживать вокруг спящего и подошел поближе к мешку, чтобы сообразить, можно ли им завладеть и на его место положить другой — так, как это было уже сделано со "столиком, накройся сам!" и "ослом, сыплющим из себя золото".

Но молодой токарь ожидал этот визит и, когда вор протянул руку к мешку, воскликнул:

— Дубинка, выскочи из мешка!

И послушная дубинка тотчас выскочила из мешка, набросилась на вора и так разгладила швы на его кафтане, что кости несчастного сплющились. Хозяин постоялого двора взмолился о пощаде, но, чем сильнее он вопил, тем сильнее колотила его дубинка.

Наконец, обессиленный не только полученными ударами, но и собственными криками, несчастный замертво свалился на пол.

И тогда молодой токарь сказал ему:

— Я готов приказать дубинке остановиться; но, если ты мне тотчас не вернешь "столик, накройся сам!" и "осла, сыплющего из себя золото", дубинка опять отпляшет на тебе с новой силой.

— Я все верну! Я все верну! — вскричал злодей. — Но только, ради Бога, велите этому черту возвратиться в мешок.

— Что ж, пусть будет так; но живи честно и не вздумай меня обмануть, иначе тебе несдобровать.

Затем юноша крикнул:

— Дубинка, возвращайся в мешок!

Дубинка повиновалась и оставила в покое хозяина постоялого двора.

На следующее утро, выполняя обещание, он вернул юноше "столик, накройся сам!" и "осла, сыплющего из себя золото".

Молодой токарь тотчас отправился в путь, погоняя перед собой осла, несшего на спине столик и мешок, и уже к полудню пришел к отцу.

Тот очень обрадовался, увидев младшего сына, и, так же как его старших братьев, спросил юношу, чему он научился, пребывая в подмастерьях.

— Мой дорогой отец, — ответил молодой человек, — я обучился ремеслу токаря.

— Отличное занятие, — одобрил его старик. — А вот что ты принес из своих странствий?

— Кое-что ценное.

— Ну-ка, покажи, — попросил старый портной.

Юноша открыл свой мешок.

— Это что такое? Дубинка в мешке! Ей-Богу, хорошенькую же находку ты принес! Такую дубинку ты сам можешь вырезать где угодно в лесу!

— Э, нет, дорогой мой отец, — возразил юноша. — Дело в том, что эта дубинка повинуется слову. Стоит мне произнести: "Дубинка, выскочи из мешка!" — и она тотчас, как бешеная, принимается колотить по плечам того, кого я хочу хорошенько попотчевать, и, пока я не скажу: "Дубинка, возвращайся в мешок!" — она будет продолжать свое дело до тех пор, пока ее жертва не отдаст Богу душу. Вот посмотрите: благодаря моей дубинке я вернул нам "столик, накройся сам!" и "осла, сыплющего из себя золото", которых бессовестный хозяин постоялого двора украл у моих братьев. Теперь приглашайте всех наших родственников; я хочу принять их как следует и набить их карманы золотом.

Старый портной не очень-то поверил этому обещанию, но все же ему удалось собрать родственников, веривших посулам токаря не больше, чем его отец.

Вместе с родственниками пришли и братья юноши.

Тогда молодой токарь расстелил посреди комнаты простыню, привел "осла, сыплющего из себя золото" и обратился к брату:

— Вот твой осел; ты знаешь, что тебе нужно ему сказать.

Мельник произнес одно только слово:

— Брикле-брит!

И тотчас — не правда ли, дорогие мои дети, для вас было бы удовольствием увидеть это? — и тотчас золотые монеты посыпались как проливной дождь и осел остановился лишь тогда, когда каждый из присутствующих взял золота столько, сколько мог унести.

Затем токарь принес столик и обратился к другому брату:

— Теперь твоя очередь, мой дорогой брат, кое-что сказать столику.

И едва старший брат произнес: "Столик, накройся сам!", как столик оказался заставлен самой дорогой посудой.

А затем начался такой пир, о каком старый портной не мог и мечтать, и вся родня развлекалась и веселилась до самого утра.

С этого дня добрый старый портной запер в шкафу свои нитки и иголки, аршин и утюг и стал жить с тремя своими сыновьями в радости и благоденствии.

V ЧТО СТАЛО С КОЗОЙ

Но что же произошло с козой, виновницей всех этих передряг?

Сейчас, дети, я расскажу вам об этом.

После того, как у нее обрили бороду и обрезали уши, она почувствовала себя настолько униженной, что спряталась в глубине большой норы.

Эта нора служила одновременно логовом для лисы, берлогой для медведя и гнездом для пчелы.

Когда туда забралась коза, лисы, медведя и пчелы в норе не было.

Лиса вернулась первой в свое логово.

Но она, будучи зверем весьма осторожным, прежде чем туда залезть, осмотрела нору и в самой ее глубине увидела нечто вроде змеиной головы с огромными глазами, светившимися, словно карбункулы.

Лиса была так напугана, что бросилась спасаться бегством.

По дороге она встретила медведя; у лисы был такой испуганный вид, что медведь спросил ее:

— Что это ты такая, подруга лиса? Что с тобой случилось? У тебя такой жалкий вид!

— Ох! — откликнулась рыжая. — Вообразите-ка, господин медведь, что в нашем доме засело какое-то страшное животное, которое смотрело на меня огненными глазами.

— Ох-ох! — вздохнул медведь. — Надо в этом тут же разобраться; ступай со мной!

Лиса с прежней опаской пошла за ним к своему логову.

Подойдя ко входу, он просунул голову в отверстие и заглянул в глубь норы.

Но, когда он увидел огненные глаза козы, его тоже обуял страх и, не желая связываться с таким жутким зверем, он тряхнул головой и повернул назад.

По дороге лиса и медведь встретили пчелу, возвращавшуюся в свой улей.

Умное насекомое заметило, что и медведю, и лисе было явно не по себе.

— Эй, медведь, — спросила она, — чего это у тебя вид такой страшный? Куда девалась твоя веселость?

— Хорошо тебе говорить, — проворчал медведь в то время как лиса жестами подтвердила слова своего покровителя, — а ведь в нашем логове поселился зверь какой-то неведомой породы и он так посмотрел на нас своими пылающими глазищами, что мы были просто не в состоянии выгнать его из норы.

— Да уж, — откликнулась пчела, — задал ты мне задачу, дорогой мой медведь: я всего лишь хрупкое бедное создание, на которое даже не взглянут, когда я пролетаю, ведь меня едва успеешь заметить, как я тут же исчезаю из виду. Но, не проявляя излишнее самомнение, думаю, что могу в этих обстоятельствах предложить вам свою помощь.

И пчела полетела к их общему жилью, сдерживая скорость своего полета настолько, чтобы медведь и лиса могли следовать за ней.

Долетев до норы, пчела смело проникла туда, в то время как двое четвероногих, более осмотрительных, остались снаружи.

Затем, не обращая ни малейшего внимания на те пылающие глаза, какие так сильно испугали медведя и лису, пчела села на свежевыбритый нос козы и ужалила ее столь безжалостно, что та выскочила из норы и, словно обезумев, бросилась через долы и горы.

Никто ее больше не видел, и никто не знал, что с нею сталось.

Лиса, медведь и пчела возвратились в свое логово и жили там вместе в добром согласии, как и прежде.

Правда, с тех пор медведь и лиса стали испытывать к пчеле такое почтение, о каком ранее не могли даже подумать.

Это то почтение, дети мои, какое животные и даже люди, эти самые любопытные из всех животных, должны оказывать тем, кто превосходит их умом.

СВЯТОЙ НЕПОМУК и САПОЖНИК

Если вам, дорогие читатели, приведется путешествовать по Силезии, вы увидите там в нескольких старых городах, в церквах, равно как и на мостах, каменные или деревянные статуи одного весьма почитаемого святого.

Зовут этого святого Непомук.

Если говорить о самом святом, святом во плоти и крови, то родился он в Непомуке около 1330 года, был каноником в Праге и духовником императора Венцеслава, но отказался выдать тайну исповеди императрицы Иоганны, в верности которой монарх сомневался, и из-за этого, героически претерпев пытки, был брошен в реку Молдау, где и утонул.

Как видите, он вполне заслуживал канонизации. По-этому-то Бенедикт XIII и канонизировал его.

В одном старинном силезском селении, чье название, несмотря на все мои усилия, я так и не сумел узнать, случилась удивительная история, которую я собираюсь вам поведать.

Жил там один сапожник вроде того, кого некогда описал Лафонтен, но только, в отличие от лафонтеновского, его силезский собрат испытывал глубокое отвращение к своему ремеслу.

Впрочем, если бы он занимался совсем другим делом, то относился бы к нему точно так же. Ведь, по правде говоря, для него любой труд был чем-то невыносимым, и он вполне серьезно считал, что такому славному человеку, как он, Господь Бог вполне мог бы дать состояние, достаточное для того, чтобы жить спокойно, ничего не делая, до конца своих дней — подобно Арбогасту г-на Вьенне или, возможно, Мери, я уж не знаю, кто на самом деле был его создателем.

Кто за свои дела не ждал иной награды,

Как до скончанья дней вкушать одни услады.

Вы, дорогие читатели, несомненно подумаете, что при такой склонности к лени наш сапожник наверняка имел в изобилии то, что он считал необходимой приправой к счастливому существованию, то есть хороший стол и доброе вино. Однако, напротив, он был, следует признать, весьма бедным, и, если и обладал немалой долей того, чем наделяет людей Всевышний, а именно воздухом и солнцем, то ему взамен недоставало того, что добывается в поте лица — питья и пищи.

Неудивительно поэтому, что частенько, не желая трудиться и не имея даже корочки хлеба, он бросался на свою кровать, а вернее на свое убогое ложе, чтобы воплотить в жизнь довольно обманчивую пословицу: "Кто спит, тот обедает".

И вот однажды, вместо того чтобы улечься на постель, как это было сделано им накануне и не привело к ожидаемому результату, он решил заменить сон прогулкой и, выйдя из своей лачуги, оказался около одиннадцати утра у деревенского моста.

На этом мосту возвышался каменный святой Непомук, глядевший на него с улыбающимся видом.

Однако вполне приветливая улыбка святого показалась сапожнику насмешливой.

— Да, да! — воскликнул он. — Тебе там, наверху, легко улыбаться и насмехаться надо мной! Тебе-то хорошо на твоем постаменте: ни голода, ни жажды, ни надобности зарабатывать на жизнь. Эх, был бы я на твоем месте!

Не успел он произнести эти слова, как каменное изваяние кивнуло ему головой в знак согласия и громко и отчетливо сказало:

— Ну что ж, ладно, вскоре твое желание будет исполнено: ты займешь мое место, и мы посмотрим, принесет ли тебе счастье такая перемена.

Этот ответ, которого сапожник никак не ожидал, страшно напугал его, и он стремглав помчался домой, как будто зад у него пылал огнем.

Там он увидел свою жену, которая стирала белье у колодца.

— Поторопись! Поторопись! — крикнула она мужу. — Господин ризничий ждет тебя в доме.

Там сапожник и в самом деле увидел ризничего, ожидавшего его с нетерпением.

— А вот и вы, наконец! — воскликнул гость, увидев хозяина.

— Да, это я, — ответил запыхавшийся сапожник. — Зачем же я вам понадобился?

— Ей-Богу, кум, — объяснил ризничий, — я вынужден поручить вам странную работу, но вы, как мне известно, славный малый и за деньги, да и за хорошую еду не откажетесь сделать для меня доброе дело, тем более если оно не требует большого труда; так что я без малейших сомнений решил обратиться к вам. А речь, кум, пойдет вот о чем.

Как раз сегодняпраздник святого Непомука и, следовательно, как раз сегодня состоится ежегодное паломничество в нашу часовню, где, как вам известно, находится его статуя, изваянная в натуральную величину и раскрашенная в естественные цвета. И вот, когда сегодня утром я вознамерился привести ее в порядок по случаю праздника, она упала со своего пьедестала и разбилась вдребезги. Вы можете себе представить охвативший меня ужас! Восстановить ее никакой возможности нет, а устроить праздник, тем не менее, мы должны. Но, как вы понимаете, нет святого — нет и праздника. Так вот, мне пришла в голову одна мысль, и она такова: дело в том, что по воле случая, а скорее — Провидения, вы и святой Непомук похожи как две капли воды, ну и, будучи моим добрым кумом, вы не откажете мне в просьбе стать сегодня в часовне на место святого Непомука, притом за достойное вознаграждение. Такова истинная цель моего прихода к вам; так согласны ли вы, кум?

Но сапожник не смог ему сразу ответить: он был ошеломлен тем, что слова, услышанные им на мосту, в точности совпали со словами ризничего.

Он посмотрел на церковного служителя вытаращенными глазами, полуоткрыл рот и пробормотал:

— Конечно, конечно, господин ризничий, с большим удовольствием, но как мы это сделаем?

— О Господи, да нет ничего проще, — успокоил его ризничий, — вы сейчас же проводите меня домой, и я дам вам все необходимые объяснения. Если вдруг вы еще не обедали, я предложу вам превосходный пивной суп и вашу долю тех лакомых омлетов, какие моя кухарка умеет хорошо готовить. Что же касается доброй бутылки венгерского вина, то об этом вам нечего беспокоиться: вы знаете, что у меня в подвале найдется несколько таких.

Этого обещания было более чем достаточно, чтобы соблазнить нашего сапожника, который с утра ничего еще не ел. Широко шагая, он пошел за ризничим и был при этом настолько сбит с толку происходящим, что на ходу крикнул жене:

— Не беспокойся обо мне, Катарина, я отобедаю у святого Непомука.

Жена проводила сапожника удивленным взглядом. Добрая женщина опасалась, не ударил ли голод ее муженьку в голову и не повредил ли он ее слегка.

Как и обещал ризничий нашему герою, обед был и в самом деле готов, и на столе поднимался пар от пивного супа. Три тарелки супа, наполнявшиеся одна за другой и поглощенные им менее чем за три минуты, свидетельствовали о том, на что он способен; затем последовал омлет, желтый, словно золото, отлично прожаренный, не слишком жесткий, не слишком жидкий — настоящий омлет для знатока, на который было израсходовано полтора десятка яиц и здоровенный кусок масла и который был почти без посторонней помощи полностью съеден будущим святым Непомуком.

Само собой разумеется, что этот обильный обед наш герой оросил двумя бутылками вина, которые он выпил самостоятельно.

Нет ничего удивительного в том, что, покончив с едой, он, откинувшись на спинку стула, испустил вздох удовлетворения, чего не случалось с ним уже давно.

— Ну что, — спросил его ризничий, — теперь вам полегчало?

— Все отлично, — откликнулся сапожник, — теперь я душой и телом готов выполнить то, что вам угодно.

— В таком случае, скорей, скорей, скорей за дело! — воскликнул ризничий, вставая и тем самым призывая гостя последовать его примеру. — Вам нужно побыстрей одеться, так как колокола уже начали звонить и набожные паломники не замедлят появиться.

Ризничий и сапожник помчались к часовне. Там наш герой надел роскошную одежду и остроконечный колпак святого Непомука; затем ризничий приклеил ему длинную бороду, охватившую нижнюю часть его лица. И действительно, в таком виде сапожник обрел столь разительное сходство со святым, что даже его жена едва ли узнала бы мужа.

— Вот так! — произнес ризничий, когда переодевание было завершено. — Поднимайтесь-ка теперь на пьедестал под этим большим паникадилом. Вот ваше место. Держите в правой руке эту книгу, а левую протяните так, как это делаю я. Вот так! Теперь немного приподнимите голову и устремите взгляд к Небу, чтобы казаться как можно более благочестивым.

Дав таким образом наказ своему куму и не находя больше никаких изъянов в его позе и в выражении его лица, ризничий удалился со словами:

— Неплохо, неплохо, совсем неплохо! Все идет как надо.

Но едва ризничий, козырьком приставив ко лбу ладонь, отступил на несколько шагов назад, поздравляя своего кума, как тот издал жуткий крик, которому отозвалась вся часовня.

— Иосиф и Мария! — вопил сапожник, ухватив левой рукой кончик носа, словно вознамерившись удлинить его до самого пояса.

— Бог мой, что случилось, кум? — спросил ризничий, поспешно вернувшись к несчастному. — Вы кричите так страдальчески, словно вас ужалил тарантул.

— Нет, — со слезами на глазах ответил сапожник, — нет, это плавится проклятая свеча на паникадиле и, плавясь, каплет горячим воском на кончик моего носа. Пусть меня назовут мошенником, если через несколько минут там не появится волдырь размером с монету в двадцать су!

— Будет вам, будет, — попытался успокоить беднягу ризничий, — отклоните голову немного в сторону, и то, что случилось, больше не повторится. К тому же, я не пожалею для вас несколько монет в качестве платы за ваши страдания. Только, ради Бога, не поднимайте шум во время службы: это может дорого стоить нам обоим, ведь вы понимаете, что вам необходимо оставаться немым и неподвижным, как если бы вы были настоящей статуей.

— Не беспокойтесь, кум, — заверил сапожник, прельщенный обещанием ризничего дать ему несколько монет, и принял надлежащую позу. — Я постараюсь все сделать как следует.

Ризничий удалился, совершенно успокоенный, и новый святой остался один в часовне.

Наш святой Иоанн Непомук какое-то время испытывал настоящее блаженство, в полном одиночестве пребывая в церкви. Отсутствие посторонних давало ему возможность укрыться от горячих капель воска, продолжавших падать с паникадила на то место, где минутой раньше находился его нос.

Однако минуту спустя, вследствие явления, объясняемого вращательным движением земного шара, жаркие лучи июньского солнца, проникая через открытое окно, постепенно приблизились к лицу сапожника и теперь били ему прямо в глаза.

В этом не было никакой беды, пока несчастный имел возможность отклонять лицо вправо и влево и моргать глазами. Но это обещало стать нестерпимым, когда часовня наполнится людьми и он будет вынужден оставаться неподвижным под солнечными лучами, обжигающими глаза, и под водопадом воска, обжигающим ему нос.

При одной мысли об этом сапожник вздрагивал.

Однако теперь было слишком поздно размышлять, и, сколь бы опасным ни представлялось ему его положение, он был вынужден смириться с ним, поскольку не кто иной, как он сам, вследствие необдуманного согласия пошел на такой шаг.

К тому же уготованная ему пытка не заставила себя долго ждать. Двери часовни распахнулись, толпа повалила туда, и вскоре прихожан набилось столько, что они буквально задыхались, а ведь за дверями часовни людей собралось еще больше, чем внутри.

Вы понимаете, дорогие читатели, что такой огромный приток толпы только усилил и без того большую жару в часовне. Бедный сапожник, лицо которого продолжали обжигать солнечные лучи, становившиеся все более горячими, через короткое время уже обливался потом и тихо вздыхал:

"Увы, увы! Как же счастливы люди, недостойные солнечного света!"

И страдал он не только телесно: к этой муке прибавился страх, что кто-то увидит пот, струящийся по его лицу, и эту невольную дрожь, сотрясающую все его тело при каждой очередной капле воска, падавшей на его нос.

К счастью, страхи страдальца были преувеличены. Набожные крестьяне и угрюмые силезские рудокопы никак не могли заподозрить подмену, поскольку благодаря бороде сходство сапожника со святым было очень большим, и они не сомневались, что перед ними настоящая статуя; все стояли на коленях вокруг лже-Непомука и произносили страстные молитвы, перебирая четки, и если кто-нибудь из них и поднимал голову, то не из подозрения или любопытства, а только лишь из набожности.

Так что среди всей этой толпы, заполнившей часовню, один лишь ризничий понимал суть происходящего: наверное, чтобы наказать его за кощунство, святой Непомук обострил зоркость его глаз, так что ризничий мог сосчитать капли пота, стекавшие со лба сапожника, и дрожал при виде каждой капли воска, падавшей на нос несчастного.

Нет ничего удивительного в том, что ризничий дрожал и взрагивал при каждом приступе дрожи и при каждом взрагивании бедного сапожника.

Чтобы хоть как-то облегчить участь своего кума, ризничий поднялся на клирос и открыл окно.

"Таким образом, — подумал он, — мой бедный кум сможет дышать и свежий воздух слегка успокоит его".

Эта мысль, пришедшая в голову ризничего, оказалась весьма злосчастной.

За окном роилось огромное множество мух. Эти бедные насекомые, у которых от жары возбудилась сверх всякой меры жажда, устремились в часовню и, будучи более зоркими, нежели прихожане, увидели ручьи пота, текущие по лицу поддельной статуи; кроме того, сапожник так торопился за едой, что, проглотив суп, он то ли из-за нехватки времени, то ли из чувственного удовольствия не стал вытирать рот, и именно на его все еще сладкие губы обрушилась жужжащая туча.

В несколько секунд голова лже-Непомука стала похожей на улей.

Вам, дорогие читатели, доводилось испытать щекотку, причиняемую мухой, которая, как ее ни прогоняй, упорно снова садится на ваше лицо. Так что, если вы помните, как донимала вас одна муха, можете представить себе, как изводила сапожника целая туча этих созданий!

Бедняге казалось, что он очутился в чистилище.

Пытка была такой мучительной, что без воздействия подлинного Непомука, воздействия воистину чудесного, чудовищные гримасы, искажавшие физиономию сапожника, вынудили бы всех прихожан бежать из часовни.

Более всего пребывали в беспрестанном подергивании губы, поскольку они источали запах злосчастного пивного супа; сначала судорожно подергивалась верхняя губа, пытаясь то дотянуться до носа, то опуститься до подбородка. Затем, не достигнув цели при помощи верхней губы, сапожник попытался добиться своего при помощи нижней, и, поскольку это все равно ему не удалось, он проделал всем ртом движение в одну сторону и в другую, как будто стремясь укусить то свое правое, то свое левое ухо.

Но, как если бы эта пытка была недостаточно сильной, лже-Непомук вдруг обнаружил, что ему уготована еще одна.

Она приближалась к нему в облике огромного шмеля, кружащегося, гудящего, угрожающего. Сначала могло показаться, что эта тварь попала в часовню случайно, обнаружив открытое окно; шмель безобидно летал то в одной стороне, то в другой, вроде бы не имея никаких злых намерений; затем его внимание привлек рой мух, кружащихся вокруг сапожника. Шмель направился в сторону своих сородичей, не имея какой-либо явной цели, кроме смутного любопытства.

Как только шмель оказался в часовне, лже-Непомук уже не упускал его из виду: глаза сапожника с беспокойством следили за всеми кругами, которые насекомое прочерчивало в воздухе, и с ужасом заметил, что с каждым кругом оно подлетает к нему все ближе и ближе.

Наконец несчастный услышал гудение шмеля у самых своих ушей и тут же сообразил, что его враг отлично обдумал выбор места для отдыха.

Вскоре всем сомнениям сапожника был положен конец: шмель устроился на самом кончике его носа.

Почти обезумевший лже-Непомук, рискуя вызвать скандал, решил спрыгнуть со своего пьедестала на клирос. Он сделал могучее усилие, но его ноги словно вросли в пьедестал, и ему не удалось сдвинуться с места.

В эту минуту гудение шмеля стало настолько невыносимым, что сапожник вознамерился прихлопнуть его своей книгой; но рука его осталась неподвижной.

И тогда шмель, словно догадываясь о недобрых замыслах сапожника по отношению к нему, вонзил жало прямо в нос своего недруга.

О, на этот раз боль чуть было не вырвала у страдальца страшный вопль.

К счастью, он только хотел завопить; оказавшись неподвижным, он точно так же оказался и немым.

Тут сапожник понял, что его постигла совсем иная беда, 0 которой до тех пор он не мог и догадаться. Он превратился в настоящую статую, не приобретя при этом преимуществ мрамора или дерева: это означало, что он, будучи немым, неподвижным и имея деревянное по виду тело, обладал печальными преимуществами человека, то есть продолжал думать и страдать.

"О Господи! — мысленно прошептал он, вспомнив о проклятии Христа, наложенном на его собрата-сапожни-ка из Иерусалима. — Я стал теперь прямой противоположностью Вечного Жида: тот, однажды пустившись в путь, уже не мог остановиться, а я, однажды остановившись, не могу уже сдвинуться с места. О, до чего же я несчастен! Я так и простою здесь до дня Страшного суда!"

Как вы прекрасно понимаете, дорогие читатели, эта мысль добавила к его страданиям телесным страдания нравственные, по-своему не менее ужасные.

Тем временем капеллан произнес торжественные слова: "Не, missa est^[7]".

Месса завершилась.

Через четверть часа в часовне остались только ризничий и лже-Непомук.

— Хвала Господу! — воскликнул ризничий, чтобы успокоить свое сердце. — Все закончилось благополучно, но, даю в том честное слово, больше, кум, такое со мной не повторится. Ах, если бы вы только знали, мой добрый друг, как я страдал, видя ваши ужасные гримасы! Я не могу только понять, как получилось, что другие ничего не заметили. Но теперь все закончено; спускайтесь с вашего пьедестала, мой друг, спускайтесь! Я уже не нуждаюсь более в ваших услугах, да благословит их Господь.

Почему же вы не спускаетесь? Уж не оглохли ли вы?! — добавил он, повышая голос. — Я же сказал вам — спускайтесь!

Но ризничий тщетно говорил, возвышая голос и даже кричал — бедный сапожник оставался неподвижным.

— Ну же, ну же, — продолжал ризничий, — шутки в сторону! Черт возьми! Видно ты по характеру крепкий, если у тебя достает мужества шутить после того, что сейчас произошло. Ну, спускайся же, спускайся!

И, сопровождая свои слова жестом, он схватил кума за ногу, чтобы тот побыстрее уступил его требованию и сошел с пьедестала.

Но, как только ризничий коснулся ноги своего кума, у него невольно вырвался крик.

Он ощутил, что нога сапожника стала твердой, словно деревянная.

— Чудо! Страшное чудо! — воскликнул ризничий, обуянный ужасом. — Святой Непомук покарал меня за учиненный мною обман. Я не только потеряю мою должность и кусок хлеба, но меня еще обвинят в убийстве кума, которого в предсмертные его минуты видели рядом со мной. О великий святой Непомук, — добавил он, упав на колени, полумертвый от страха, — я оскорбил тебя только раз и клянусь, что больше такое не повторится. Помоги же мне выпутаться из этого положения, о великий святой Непомук!

А в это самое время к мольбе ризничего сапожник присоединил другую мольбу, правда немую, но не менее горячую.

"О великий святой Непомук, — от всей души беззвучно молился он, — всю мою жизнь я был не более чем лентяй и бездельник, но я обещаю тебе стать отныне совершенно другим человеком и не идти на поводу у моих дурных наклонностей; только помоги мне избавиться от этой беды; если я так истерзался за два часа, то что будет со мной, Господи Боже, на протяжении вечности!"

Не успела отзвучать эта двойная мольба, как раздался страшный треск, стена часовни раздвинулась и в проем ступил подлинный святой Непомук, изваянный из камня, — тот, что стоял на мосту, тот самый, чья праздность вызывала зависть у сапожника.

— Я слышал ваши обещания, — сказал святой, — и пришел, чтобы внять вашим мольбам. Ты, ризничий, был достаточно наказан только что испытанными тобой тревогами и в будущем уже вряд ли дерзнешь выбрать мне столь недостойного заместителя. Что касается тебя, — продолжил он, обращаясь к куму ризничего, ленивому и нерадивому сапожнику, — то я предупреждаю тебя: если ты не выполнишь обязательства, которые только что взял по отношению ко мне, если ты не станешь отныне честным и работящим, я вернусь нарочно для того, чтобы превратить тебя в статую, и уж тогда ты останешься ею до самого Судного дня.

И, произнеся эти слова, святой удалился так же, как пришел, то есть неспешными торжественными шагами, звук которых слышался даже тогда, когда святой уже покинул часовню.

После того как он исчез из виду, ризничему и его куму показалось, что они заново родились. Сапожник спрыгнул с пьедестала и бросился на шею ризничему.

И с этого дня не было на свете сапожника более порядочного и работящего, чем наш герой, не говоря уже о том, что ни один христианин, каким бы набожным он ни был, не свидетельствовал святому Непомуку более глубокого почтения, а когда сапожник проходил через мост, он каждый раз не только обнажал голову, но к тому же еще творил молитву.

Сказки разных лет

МЕДОВАЯ КАША ГРАФИНИ БЕРТЫ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Прежде всего должен сказать вам, дети мои, что я не так уж мало странствовал по свету и, полагая поэтому себя путешественником, напишу, быть может, для вас однажды своего "Робинзона", который вряд ли превзойдет "Робинзона" Даниэля Дефо, но определенно будет не хуже всех его книг, сочиненных им позднее.

Так вот, во время одного из многих путешествий, о которых только что говорилось, я плыл на пароходе вверх по старому Рейну, как называют его немцы, и, стоя у столика, где лежали моя карта и мой путеводитель, следил глазами за теми прекрасными замками, у которых время, если воспользоваться образом одного из моих друзей-по-этов, крошило зубчатые стены и обрушивало их в реку. Возникая передо мной, каждый из этих замков рассказывал мне о своем более или менее поэтическом прошлом, как вдруг, к моему великому удивлению, я заметил замок, название которого не было даже нанесено на карту; тогда я прибегнул, как делал это не раз, после того как мы оставили позади Кёльн, к помощи некоего г-на Ташенбурша, родившегося в 1811 году, то есть в том же году, что и тот бедный король, который так никогда и не увидел своего королевства. Тот, к кому я обратился с вопросом, был небольшого росточка человек, похожий на продолговатую книжку, всю заполненную стихами и прозой, которые г-н Ташенбурш декламировал любому, кто удосуживался полистать эту ходячую антологию; так вот я спросил у него, что это за замок. Он на мгновение собрался с мыслями, а затем ответил:

— Это замок Вистгау.

— Можно ли мне узнать, кому он принадлежал?

— Разумеется. Принадлежал он семейству Розенберг и, обратившись к тринадцатому веку в руины, был перестроен графом Осмондом и его супругой графиней Бертой. Эта перестройка послужила поводом для одного довольно странного предания.

— Какого же?

— О, оно вряд ли вас позабавит, ведь это не более чем детская сказка.

— Ну, дорогой мой господин Ташенбурш, вы чересчур привередливы. О, неужели вы полагаете, что упомянутое вами предание меня не заинтересует, коль скоро это детская сказка? Так вот, смотрите…

И я извлек из кармана маленький томик в изящном переплете и показал его собеседнику; этот томик включал в себя "Красную шапочку", "Ослиную шкуру" и "Голубую птицу".

— Что вы скажете об этом?

— Скажу, — серьезно ответил г-н Ташенбурш, — что эти три сказки просто-напросто три шедевра.

— В таком случае, надеюсь, вам не ссставит никакого труда рассказать мне это предание?

— Ни малейшего, поскольку я вижу, что оно будет рассказано человеку, способному его оценить.

— Однако, как вам известно, для волшебной сказки, а я предчувствую, что ваше предание — это волшебная сказка или что-то вроде того…

— Точно.

— Так вот, для волшебной сказки много значит название; посмотрите, какие прекрасные заглавия: "Красная шапочка", "Ослиная шкура" и "Голубая птица"!

— Ну что ж, у этого предания название не менее занимательное.

— Каково же оно?

— "Медовая каша графини Берты".

— Дорогой мой господин Ташенбурш, у меня слюнки во рту потекли.

— В таком случае, слушайте.

— Я весь внимание.

И он начал свой рассказ.

I КТО ТАКАЯ БЫЛА ГРАФИНЯ БЕРТА

Жил когда-то на свете доблестный рыцарь по имени Осмонд фон Розенберг, взявший в жены юную красавицу по имени Берта. Берта, я это прекрасно понимаю, не могла бы сравниться со светскими дамами нашего времени, хотя она была столь же знатного происхождения, как самая знатная из них; но говорила она только на добром старонемецком языке, не пела по-итальянски, не читала по-английски и не танцевала ни галоп, ни вальс на две четверти, ни польку; зато была она доброй, нежной, сострадательной и всячески заботилась о том, чтобы ни малейшее дуновение не замутило чистейшее зеркало ее доброго имени. И когда она передвигалась через свои деревни, но не в элегантной коляске, с собачкой кинг-чарлзом на передней скамейке, а пешком, с кошельком для подаяний в руке, и слова "Бог вам воздаст!", произнесенные с признательностью стариком, вдовой или сиротой, звучали для ее слуха нежнее, чем самая мелодичная баллада самого знаменитого миннезингера, баллада, за которую, тем не менее, порой платили золотой монетой те самые люди, кто отказывал даже в мелкой медной монетке полуголому бедняку, который дрожал от холода на дороге, держа в руке свою дырявую шляпу.

II КОБОЛЬДЫ

Не стоит удивляться поэтому, что благословения всего края, словно сладостная роса счастья, осыпали Берту и ее мужа. Золотые созревшие хлеба покрывали их поля, под гроздьями сказочно крупного винограда трещали шпалеры, и, если какая-нибудь черная туча, чреватая градом и молнией, надвигалась на их замок, незримое дыхание тотчас подталкивало ее к жилищу какого-нибудь злого кастеляна, над крышей которого вскоре должна была разразиться буря, оставив после себя губительные последствия.

Кто же так отодвигал черную тучу и кто охранял от молнии и града владения графа Осмонда и графини Берты? Сейчас я вам об этом расскажу.

То были гномы, обитавшие в замке.

Должен поведать вам, дорогие мои дети, что некогда в Германии существовало племя добрых маленьких духов, впоследствии, к несчастью, исчезнувших, самый большой из которых едва достигал шести дюймов роста; духи эти назывались кобольдами. Добрым маленьким духам, таким же старым, как мир, особенно нравилось жить в замках, чьи владельцы по милости Божьей сами были добры. Они ненавидели злых людей и наказывали их маленькими, соответственно своему собственному росту, пакостями и в то же время, напротив, своей властью, распространявшейся на все стихии, покровительствовали тем, чей добрейший нрав сближал их с кобольдами; вот почему эти маленькие гномы, с незапамятных времен обитавшие в замке Вистгау, знавшие отцов, прадедов и предков графа Осмонда, особенно любили самого графа и его жену графиню Берту и своим дыханием отгоняли далеко от их благословенных владений тучу, чреватую градом и молниями.

III СТАРЫЙ ЗАМОК

Однажды Берта вошла в покои своего мужа и сказала ему:

— Дорогой мой властитель, наш замок ветшает и грозит превратиться в руины; дальше мы не можем чувствовать себя в безопасности, оставаясь в этом шатком здании, и я думаю, при всем уважении к вашему мнению, что нам следовало бы построить другое жилище.

— Таково и мое желание, — ответил рыцарь, — но одно меня беспокоит.

— Что же именно?

— Хотя мы никогда их не видели, до вас наверняка доходили слухи о добрых кобольдах, обитающих в подвалах нашего замка. Мой отец слышал от своего деда, а тот от одного из своих предков, что эти маленькие духи были благой силой для замка; возможно, они привязались к этому старому жилищу; если мы рассердим их, помешав им жить спокойно, они от нас уйдут, быть может, и наше счастье уйдет вместе с ними.

Берта одобрила эти мудрые слова, и супруги решили и дальше жить в своем замке, каков бы он ни был, лишь бы только не причинять никаких неприятностей добрым маленьким духам.

IV ПОСОЛЬСТВО

На следующую ночь графиня Берта и граф Осмонд почивали на своем парадном ложе под балдахином, опирающимся на четыре витые колонны, как вдруг они услышали легкий топот мелких шажков, приближавшийся со стороны зала. В ту же минуту дверь спальни отворилась, и супруги увидели направляющееся к ним посольство тех маленьких гномов, о которых только что шла речь. Шедший во главе их посол был богато одет по моде того времени: он носил плащ, подбитый мехом, бархатный полукафтан, двухцветные штаны и крошечные башмачки с непомерно заостренными носками. На его боку висела шпага из отличнейшей стали, с эфесом из цельного бриллианта. Неожиданный гость учтиво держал в руке маленькую шляпу с перьями и, приблизившись к ложу супругов, с удивлением взиравших на него, обратился к ним с такими словами:

Сегодня довелось прослышать нам,

Что, опасаясь вскоре жить в руине,

Храня почтенье к дедам и отцам,

Вы замок обновить хотите ныне.

Разбило время каменный колосс И обглодало башни постепенно,

И струйки дождевых осенних слез Сквозь крышу проникают к вам и стены.

Ветшает старый замок; новый дом Его заменит, светлый, величавый,

Но пусть навеки остаются в нем Всех предков добродетельные нравы.

Граф Осмонд был настолько удивлен, что смог ответить на эти слова лишь дружеским жестом; однако посол удовольствовался таким выражением любезности и, церемонно поприветствовав супругов, удалился.

Утром граф и графиня проснулись весьма удовлетворенные таким поворотом событий; основное затруднение было преодолено, и потому, опираясь на согласие своих добрых маленьких друзей, Осмонд пригласил опытного зодчего, который в тот же день, приговорив старый замок к разрушению, поставил часть своих работников на строительство, в то время как другая их часть добывала камни из карьера, рубила огромные дубы, которым предназначено было стать балками, и сосны, которым предназначено было стать брусьями. Меньше чем за месяц старый замок сровняли с землей, и, так как новый, по словам самого зодчего, мог быть выстроен не раньше чем через три года, граф и графиня в ожидании этого времени удалились на принадлежавшую им маленькую мызу неподалеку от их восхитительного поместья.

V МЕДОВАЯ КАША

К счастью, строительство нового замка продвигалось быстро, поскольку днем там работали каменщики, а ночью трудились гномы. Сначала мастеровых очень пугало то, что каждое утро, возвращаясь к своему труду, они замечали, как на несколько рядов выросли стены замка. Строители сказали об этом зодчему, тот сказал об этом графу, и граф признался ему, не будучи полностью уверен в своей догадке, что это его маленькие друзья-гномы, зная, как он хочет поскорее вступить в свое новое жилище, стали трудиться по ночам на стройке. И правда, в один прекрасный день на строительных лесах была найдена миниатюрная, размером не больше ладони тачка, изготовленная из эбенового дерева и окованная серебром так восхитительно, что она казалась игрушкой, сделанной для детей короля. Каменщик, нашедший тачечку, показал ее своим товарищам, а вечером принес ее домой в подарок своему маленькому сыну; но в тот миг, когда ребенок вознамерился взять ее в руки, тачечка покатилась сама собой и пронеслась через порог с такой скоростью, что исчезла из виду за одно мгновение, хотя бедняга-каменщик погнался за ней со всех ног. И тут же он услышал негромкий прерывистый смех, язвительный, резкий, несмолкающий: то насмехались над ним кобольды.

Впрочем, каменщики были рады, что гномы взяли на себя строительные работы; если бы не их весьма существенное участие, замок не был бы построен и за шесть лет. Правда, в итоге счета, выставляемые зодчим, оказывались верными, ибо эти почтенные укладчики камней имели обыкновение завышать вдвое стоимость своих услуг — так что, дорогие мои добрые малыши, избави вас Господь разбираться когда-нибудь со своими расходами!

Так вот, к концу третьего года, в те дни, когда ласточки, расставшись с нашими окнами, расстаются и с нашим климатом; в ту пору, когда другие птицы, вынужденные зимовать в наших холодных краях, сами становятся более печальными и реже встречаются, новый замок стал обретать определенные очертания, хотя все еще был далек от завершения. Видя это, графиня Берта, наблюдавшая как-то раз за трудом мастеровых, сказала им своим мягким голосом:

— Так что, добрые мои труженики, продвигается ли дело настолько, насколько оно может быть вашими силами продвинуто? Зима уже стучится в дверь, а мы с графом так неуютно чувствуем себя на этой маленькой мызе, что хотели бы покинуть ее и поселиться в прекрасном замке, который вы нам возводите. Ну же, дети мои, поспешите и постарайтесь сделать все возможное, чтобы мы вошли туда через месяц, а я обещаю вам, что в день, когда вы выложите венцы самой высокой башни, я угощу вас такой медовой кашей, какой вам не доведется есть больше нигде и никогда; и более того, даю вам клятву, что в каждую годовщину этого великого дня вы, ваши дети и ваши внуки удостоитесь этого же знака внимания сначала от меня самой, а затем от моих детей и внуков.

В средние века приглашение отведать медовой каши не было таким пустячным, как это кажется на первый взгляд, поскольку то была манера пригласить вас на вкусный и обильный обед. Тогда говорили "Приходите завтра отведать со мной медовой каши", так же, как сегодня говорят "Приходите отведать мой суп"; и в том, и в другом случае подразумевался обед, с тем лишь различием, что кашу съедали в конце трапезы, тогда как суп, наоборот, едят в начале ее.

Не стоит удивляться, что после такого обещания у мастеровых потекли слюнки; они удвоили свое усердие и продвигали свою работу так быстро, что 1 октября строительство замка Вистгау было завершено.

Со своей стороны графиня Берта, верная собственному обещанию, велела приготовить великолепный обед для всех, кто участвовал в строительстве, однако, принимая во внимание большое число гостей, стол пришлось накрыть на открытом воздухе.

Для горячей похлебки погода казалась как нельзя более подходящей, и никто не счел неудобным обедать без укрытия над головой; но в те минуты, когда в пятидесяти огромных салатницах принесли еще дымящуюся медовую кашу, на все блюда стали падать толстые ледяные хлопья снега.

Эта неприятность, испортившая конец обеда, так сильно раздосадовала графиню Берту, что она решила в будущем избрать месяц роз для проведения этого праздника, и ежегодную трапезу, на которой должна была подаваться знаменитая медовая каша, назначили на 1 мая.

Более того, Берта подтвердила установление этого благочестивого и торжественного обычая особым актом: в нем было записано, что она обязуется сама и обязует своих потомков и наследников, каким бы образом ни перешел в их владение замок, каждый год 1 мая подавать своим вассалам медовую кашу; там же графиня заявляла, что ей в могиле не будет покоя, если это святое установление не будет точно соблюдаться.

Этот акт, начертанный нотариусом на пергаменте, был подписан Бертой, скреплен графской печатью и помещен в фамильном архиве.

VI ПРИВИДЕНИЕ

На протяжении двадцати лет Берта сама с той же добротой и с той же пышностью председательствовала на основанных ею ежегодных трапезах; но на двадцать первом году она умерла в ореоле святости и упокоилась в склепе своих предков, оплакиваемая супругом, чью скорбь разделял весь край. Два года спустя сам граф Осмонд, благоговейно соблюдавший установленный его женой обычай, умер в свой черед, и единственным продолжателем рода стал его сын Ульрих фон Розенберг, который, унаследовав мужество Осмонда и добродетели Берты, ничего не ухудшил в судьбе крестьян и, напротив, сделал все возможное, чтобы ее улучшить.

Но внезапно грянула большая война, и многочисленные вражеские отряды, поднимаясь вверх по Рейну, захватывали один за другим замки, возведенные по берегам реки; враги двигались из глубины Германии, и это сам император шел войной на бургграфов.

У графа Ульриха не было сил оказать сопротивление; однако, будучи отчаянно храбрым рыцарем, он легко согласился бы погибнуть под руинами своего замка, если бы не думал о тех бедствиях, какие могло навлечь на край его безнадежное сопротивление. В интересах своих вассалов он удалился в Эльзас, оставив старого Фрица, своего управляющего, присматривать за владениями и землями, которым предстояло перейти в руки врага.

Генерала, который командовал войсками, продвигавшимися по этим местам, звали Домиником; он расположился в замке, пришедшемся ему по вкусу, а своих солдат разместил в его окрестностях.

Этот генерал был человек низкого происхождения, который начал службу простым солдатом и которому генеральское звание принесли не столько личное мужество и выдающиеся заслуги, сколько милости государя.

Говорю я вам это, дорогие мои дети, чтобы вы не подумали, будто я выступаю против тех, кто, будучи ничем, стал чем-то; напротив, я высоко ставлю тех, кто заслужил счастливой перемены в своей судьбе; есть два рода офицеров, выслужившихся из рядовых: те, кому везет, и те, кому приходится добиваться успеха.

Так вот, генерал был не более чем невежественный и грубый выскочка: выросший на бивачном хлебе и родниковой воде, он, словно стремясь наверстать упущенное время, приказывал щедро заполнять свой стол самыми изысканными блюдами и самыми дорогими винами, а все им не съеденное бросать собакам, вместо того чтобы отдавать тем, кто его окружал.

Поэтому в первый же день своего появления в замке генерал позвал старого Фрица и вручил ему список поборов, которые он рассчитывал взимать с этой местности, список настолько непомерный, что управляющий упал перед ним на колени, умоляя не возлагать столь жестокое бремя на бедных крестьян. Но в ответ генерал заявил ему, что для него самое неприятное — слышать жалобы людей, так что при первом же изъявлении недовольства, дошедшем до его ушей, он удвоит свои требования. За генералом стояла большая сила, у него было право завоевателя, и приходилось повиноваться ему.

Легко догадаться, что при таком своем характере г-н Доминик не очень-то приветливо отнесся к Фрицу, когда тот пришел рассказать ему об установлении графини Берты: генерал только презрительно посмеялся и ответил, что вассалы созданы для того, чтобы кормить своих сеньоров, а вовсе не наоборот, и что, следовательно, он предлагает обычным гостям графини Берты отобедать 1 мая там, где им заблагорассудится, но только не у него в замке.

Так что впервые после двадцати пяти лет вассалы из владений Розенбергов не смогли в этот торжественный день весело собраться вокруг гостеприимного стола; но страх, внушаемый Домиником, был столь велик, что никто не осмелился роптать. Впрочем, Фриц выполнил полученные распоряжения и предупредил крестьян, что их новый хозяин не намерен следовать прежним обычаям.

Что же касается Доминика, то он отужинал с обычной своей неумеренностью, после чего удалился к себе, предварительно поставив, как всегда, часовых в коридорах и у ворот замка, лег в постель и заснул.

Против обыкновения, генерал проснулся среди ночи; поскольку он всегда спал крепким сном до самого рассвета, то сначала ему пришло в голову, что уже настало утро; но он ошибался — еще не светало и в открытом окне виднелись сверкающие в небе звезды.

Кроме того, в душе его происходило что-то совершенно необычное: это походило на безотчетный страх, это походило на предчувствие, что сейчас произойдет нечто сверхъестественное. Генералу казалось, что воздух вокруг него дрожит, словно в нем трепещут крылья духов ночи; его любимая собака, привязанная во дворе прямо под его окнами, тоскливо завыла, и, слушая ее жалобный вой, новый владелец замка почувствовал, что его лоб покрылся холодной испариной. И в эту минуту башенные часы замка начали медленно и глухо бить полночь; с каждым ударом ужас этого человека, слывшего храбрецом, возрастал настолько, что на десятом ударе генерал уже не мог вынести овладевшей им тревоги и, приподнявшись на локте, собрался было открыть дверь, чтобы позвать часового. Но при последнем ударе часов, как только его нога коснулась пола, он услышал скрип открывающейся двери, хотя ему прекрасно помнилось, что он сам запер ее изнутри, и на его глазах она без чьего-либо усилия стала медленно поворачиваться на петельных крюках, будто ни замка, ни задвижки в ней не было; затем по комнате распространился бледный свет и, как показалось Доминику, к нему стали приближаться легкие шаги, от которых, однако, весь он покрылся дрожью. И вот у изножия его кровати появилась женщина, окутанная широким белым саваном; в одной руке она держала одну из тех медных ламп, какие принято зажигать у могил, а в другой — пергамент, заполненный текстом, подписанный и скрепленный печатью. Она медленно приближалась; ее длинные волосы ниспадали ей на плечи, взгляд был застывшим, а лицо — неподвижным; оказавшись рядом с тем, к кому она пришла, женщина поднесла лампу к пергаменту, на который стал падать яркий свет, и произнесла:

— Делай то, что здесь написано!

И она держала лампу у пергамента до тех пор, пока своим блуждающим взглядом Доминик не прочел до конца акт, непреложно устанавливающий обычай, следовать которому он отказался.

Когда это сопровождаемое ужасом чтение завершилось, призрак, сумрачный, безмолвный и холодный, удалился так же, как появился; дверь за ним закрылась, свет исчез, и непокорный преемник графа Осмонда снова упал на постель, где он оставался, словно пригвожденный, до самого утра во власти страха, стыдясь его и тщетно пытаясь его преодолеть.

VII СОЛДАТСКИЙ ХЛЕБ И РОДНИКОВАЯ ВОДА

Однако при первых солнечных лучах чары развеялись, Доминик рывком встал с постели и, впадая в ярость из-за того, что поддался постыдному страху, велел привести часовых, которые в полночь стояли на страже в коридорах и у дверей. Несчастные явились, не в силах унять дрожь, ведь перед самой полночью они почувствовали приступ неодолимой сонливости, а когда проснулись, не могли сообразить, сколько же времени они спали. Но, к счастью, все они встретились у двери и договорились между собой заявить, что бдительно стояли на страже, а поскольку они полностью проснулись к тому времени, когда их пришли сменить на часах, им оставалось надеяться, что никто не заметил допущенного ими нарушения дисциплины. И правда, как ни допытывался генерал, часовые отвечали, что не понимают, о какой женщине идет речь, и что они ничего необычного не видели; и тогда управляющий замка, присутствовавший при этих расспросах, заявил Доминику, что посетила его не женщина, а призрак и что это был призрак графини Берты. Доминик нахмурил брови, однако, пораженный словами Фрица, остался с ним наедине и, узнав, что упомянутый выше обычай носил обязательный характер для самой графини Берты, для ее потомков и владельцев замка, кто бы они ни были, и что это записано в акте, заверенном нотариально и находящемся теперь в архивах, велел Фрицу доставить ему этот акт, а как только его увидел, узнал в нем пергамент, показанный ему призраком. До этого события Доминик понятия не имел об этом пергаменте, ведь, требуя разъяснять ему со всей точностью документы, обязывавшие других людей служить ему, он меньше всего заботился о документах, где речь шла о его обязательствах по отношению к другим.

Однако, несмотря на непреложность этого акта, несмотря на то что генерал внимательно его прочел и несмотря на настойчивость Фрица, с какой он убеждал, что нельзя пренебрегать полученным предупреждением, Доминик не пожелал принимать во внимание происшедшее и в тот же день пригласил весь свой штаб на большой пир, которому предстояло стать одним из самых роскошных застольев, когда-либо устроенных генералом.

И в самом деле, внушаемый Домиником страх был столь велик, что, хотя все распоряжения о подготовке пира были отданы лишь утром, к назначенному часу стол был накрыт с необычайной пышностью. Изысканнейшие блюда, превосходнейшие рейнские, французские и венгерские вина ждали гостей, которые, садясь за стол, возносили хвалы щедрости своего военачальника. Но сам генерал, заняв свое место, вдруг побледнел от гнева и со страшными проклятиями закричал:

— Какой это набитый дурак подал мне солдатский хлеб?

И действительно, перед ним лежал хлеб, какой раздают солдатам и какой он сам так часто ел в молодости.

Все присутствующие с удивлением переглянулись, не представляя, какой это смельчак решился на подобную шутку с таким гордым, мстительным и необузданным человеком, каким был генерал.

— Подойди-ка, негодяй, — сказал Доминик слуге, стоявшему за его спиной, — и унеси этот хлеб.

Слуга стал выполнять распоряжение со всем тем усердием, какое внушает страх, но все его попытки убрать хлеб со стола оказались тщетными.

— Господин, — промолвил он, сделав несколько бесполезных усилий, — должно быть, этот хлеб пригвоздили к столу: я не могу его унести.

Тогда генерал, чья сила равнялась силе четверых крепких мужчин, взял хлеб обеими руками и в свою очередь попытался убрать его прочь, но вместе с хлебом он поднял стол и через несколько минут, ослабев, упал на стул, вытирая пот со лба.

— Налей вина, негодяй, да притом самого лучшего! — раздраженно крикнул он, подставляя свой стакан. — Уверяю вас, я узнаю, кто затеял эту странную забаву, и, будьте спокойны, он получит по заслугам. Так что обедайте, господа, обедайте! А я выпью за ваш отменный аппетит!

И он поднес стакан к губам, но тут же выплюнул все, что попало ему в рот, и вскричал:

— Что за мошенник налил мне это гнусное пойло?

— Это я, господин, — ответил, весь дрожа, слуга, еще державший бутылку в руке.

— И что же у тебя в этой бутылке, несчастный?

— Токайское, господин.

— Ты лжешь, негодяй! Ведь ты налил мне воды.

— Должно быть вино превратилось в воду, переливаясь из бутылки в стакан господина, — предположил слуга, — ведь двум вашим соседям по столу я налил вина из той же самой бутылки, и эти господа могут подтвердить, что у них в стаканах настоящее токайское.

Генерал повернулся к двум своим соседям по столу, и те заверили его, что слуга сказал правду.

Тут Доминик нахмурился: он начинал догадываться, что шутка была, возможно, пострашнее, чем это показалось ему на первый взгляд, ведь если раньше онпредполагал, что ее затеяли живые, то теперь стал думать, что, по всей вероятности, с ним ее сыграли мертвые.

Тогда, чтобы самому докопаться до истины, он взял бутылку из рук лакея и наполнил токайским стакан соседа. У вина был присущий ему цвет, и выглядело оно как жидкий топаз; затем из той же бутылки генерал налил вина в свой стакан; но, по мере того как вино вливалось в стакан, оно приобретало цвет, прозрачность и вкус воды.

Доминик горько усмехнулся этому двойному намеку на свое низкое происхождение, и, не желая оставаться рядом с этим черным хлебом, пригвожденным к столу словно в насмешку над ним, он жестом велел своему адъютанту, молодому человеку, принадлежавшему к высшей знати Германии, поменяться с ним местами. Тот повиновался, и генерал сел на другой стороне стола.

Однако на новом месте ему посчастливилось не больше, чем на прежнем: в то время как под рукой его адъютанта хлеб легко отделился от стола и вновь стал обычным хлебом, все куски хлеба, которые брал Доминик, сразу превращались в солдатский хлеб; точно таким же образом, в противоположность чуду, сотворенному в Кане Галилейской, вино в его стакане по-прежнему превращалось в воду.

Тогда Доминик в нетерпении пожелал съесть хотя бы что-нибудь; он протянул руку к большому вертелу с жареными жаворонками; но, как только он касался его рукой, жаворонки вновь обретали крылья, взлетали и падали прямо в рот крестьянам, издалека наблюдавшим за этим великолепным пиром.

Можете представить себе, как крестьяне удивились выпавшей на их долю удаче. Подобное чудо — большая редкость, поэтому оно наделало в мире столько шума, что и сегодня еще говорят о человеке, питающем безумные надежды: "Он верит, что жареные жаворонки сами упадут ему в рот".

Что касается Доминика, которому принадлежит честь дать жизнь этой поговорке, то он был разъярен; но, сообразив, что все его попытки бороться против сверхъестественной силы бесполезны, он заявил, что не хочет ни есть, ни пить и просто почтит своим присутствием пиршество, которое, несмотря на свое великолепие, прошло скучно, ибо гости не очень-то понимали, как себя держать.

В тот же вечер Доминик объявил, что он получил от императора письмо, в котором тот повелевает ему перенести свою главную ставку в другое место. И поскольку предписание, по словам генерала, было срочным, он уехал немедленно.

Нет нужды объяснять вам, дорогие мои дети, что письмо императора послужило лишь предлогом, а подлинной причиной поспешного отъезда прославленного завоевателя стало не его почтение к приказам его величества, а конечно же страх перед появлением призрака графини Берты в ближайшую ночь, а также то обстоятельство, что, оставаясь в этом проклятом замке, он был бы обречен есть солдатский хлеб и пить родниковую воду.

Как только генерал уехал, управляющий нашел в своем шкафу, где накануне ничего не было, тяжелый кошелек с серебром, к которому был прикреплен лист бумаги с короткой надписью: "На медовую кашу".

Старик был немало испуган, но, узнав почерк графини Берты, он незамедлительно использовал эти благословенные деньги на ежегодный обед, который на этот раз состоялся несколькими днями позже обычного, но был еще более роскошным, чем прежде.

То же самое повторялось каждый год 1 мая; деньги на обед всякий раз предоставляла графиня Берта, и это продолжалось вплоть до того времени, когда после ухода императорского войска Вольдемар фон Розенберг, сын Ульриха, снова поселился в замке — через двадцать пять лет после того, как его отец покинул свой фамильный дом.

VIII ВОЛЬДЕМАР ФОН РОЗЕНБЕРГ

Граф Вольдемар ничуть не унаследовал приветливого нрава своих предков; возможно, долгая ссылка в чужом краю испортила его характер; к счастью, у него была жена, своей добротой и мягкостью исправлявшая все резкое и язви436 тельное в натуре супруга; так что в общем и целом бедные крестьяне, доведенные до отчаяния двадцатипятилетней войной, почли за счастье возвращение внука графа Осмонда.

Более того: поскольку, невзирая на изгнание, в семействе продолжал все так же жить обычай, завещанный графиней Бертой, то, когда наступило очередное 1 мая, день, которого несчастные крестьяне с нетерпением ожидали при каждом новом изменении в своем положении, чтобы иметь возможность увидеть и обсудить своих новых хозяев, муж поручил графине Вильгельмине руководить праздником. А так как она была очаровательной женщиной, все прошло как нельзя лучше, и крестьяне подумали, что они вернулись в золотой век графа Осмонда и графини Берты, о которых им так часто рассказывали их отцы.

На следующий год праздник состоялся как обычно, однако на этот раз граф Вольдемар отказался присутствовать на нем, заявив, что считает недостойным вельможи сидеть за одним столом со своими вассалами. Таким образом, только Вильгельмина оказала честь медовой каше, и мы должны отметить, что отсутствие знатного владельца замка отнюдь не омрачило пиршества; крестьяне еще раньше сумели понять, что именно доброму сердцу графини и ее влиянию на супруга они обязаны своим благополучием, которым им посчастливилось наслаждаться.

Так протекли два или три года, и в течение этого времени крестьяне все больше и больше замечали, что требовалась вся благочестивая доброта Вильгельмины для того, чтобы то и дело утихомиривать вспышки гнева ее супруга. Ее деятельное сочувствие то и дело служило щитом между графом и его подданными; но, к несчастью для них, Небо вскоре отобрало у крестьян их защитницу: она умерла, произведя на свет прелестного младенца, названного Германом.

Нужно было иметь каменное сердце, чтобы не скорбеть об этом ангеле небесном, которому жители земли дали при крещении имя Вильгельмина; поэтому граф Вольдемар несколько дней искренне оплакивал утраченную им достойную спутницу жизни. Но сердце графа не привыкло к нежным чувствам, и, испытав такое однажды, он не сумел долго их хранить. Забвение растет на могилах куда быстрее травы, и по прошествии полугода граф Вольдемар забыл Вильгельмину и во второй раз женился.

Кто же стал жертвой его второго брака? Увы, то был бедный маленький Герман; он вошел в жизнь через двери, задрапированные трауром, и, еще не успев понять, что такое мать, смог почувствовать, что значит быть сиротой. Новая жена графа, пренебрегая заботами, которыми ей следовало окружать чужого ребенка, старшего сына в семье и будущего наследника всех фамильных богатств, передала его в руки небрежной кормилицы, которая оставляла маленького Германа на целые часы одного плачущим в его колыбельке, в то время как мачеха посещала празднества, балы и вечеринки.

IX КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Однажды вечером, когда, полагая, что время еще не позднее, кормилица под руку с садовником прогуливалась по саду, она вдруг услышала, как башенные часы пробили полночь; и тогда, вспомнив, что еще в семь вечера она оставила маленького Германа без присмотра, кормилица поспешила вернуться в дом; проскользнув под покровом темноты, она, никем не замеченная, пересекла двор, дошла до лестницы и поднялась по ней, беспокойно оглядываясь, стараясь ступать неслышно и задерживая дыхание, ведь хотя ей и не приходилось слышать упреков от беззаботного графа и ненавидевшей ребенка графини, ее совесть подсказывала ей, что она сотворила что-то ужасное. Однако, приблизившись к двери спальни и не услышав крика ребенка, кормилица успокоилась: наверное, устав от плача, бедное дитя уснуло; так что она с чувством некоторого облегчения извлекла из кармана ключ, осторожно вставила его в скважину и, повернув его как можно тише, медленно открыла дверь.

Но по мере того как дверь открывалась, а ее взгляд проникал в комнату, злая кормилица все больше бледнела и дрожала, поскольку взору ее предстало нечто совершенно непостижимое.

Несмотря на то что ключ от спальни лежал в ее кармане, а другого (она нисколько в этом не сомневалась!) не существовало, какая-то женщина вошла в комнату в ее отсутствие и, бледная, мрачная и угрюмая, стояла рядом с маленьким Германом, осторожно качая его колыбель, в то время как с ее уст, белых, словно мрамор, слетала песня, которая, похоже, не была сложена из человеческих слов.

Однако при всем испытанном ею ужасе, кормилица, полагая, что ей приходится иметь дело с таким же человеческим существом, как она сама, сделала несколько шагов к странной няне, но та, казалось, ее не видела и, даже не шелохнувшись, продолжала свое монотонное страшное пение.

— Кто вы? — спросила кормилица. — Откуда вы пришли? И как вам удалось проникнуть в эти покои, если ключ от них был у меня в кармане?

Тогда незнакомка торжественно простерла руку и в ответ произнесла:

Нет для меня преград, замки могу презреть я;

В могиле, где в тиши почию полстолетья,

Младенец криками нарушил мой покой,

И вдруг я ожила в моей сырой постели,

Мой охладевший прах вдруг чувства отогрели,

Я вздрогнула, я стала вновь живой.

Бедняжка в грешный мир был ввергнут тайным роком: Мать умерла, и нет добра в отце жестоком —

Рукам безжалостным он отдал малыша.

Ты, крошка, слишком слаб сопротивляться злобе И засыпаешь ты в печали, как в утробе,

И будешь спать, как птенчик, чуть дыша.

Лишь эту ночь, дитя, поспишь ты в доме этом —

Злой рок преодолеть приду сюда с рассветом,

Я вырву у него тебя навек, малыш.

Слетит на мой призыв посланец светлый Бога Взять на крыло тебя, и неземной дорогой

Со мною ты к блаженству улетишь.

И с этими словами призрак Берты — а это был он — склонился над колыбелью и поцеловал своего правнука с невыразимой нежностью. Дитя уснуло с улыбкой на губах, с порозовевшими щечками; но в первых утренних лучах, проникших сквозь оконные стекла, маленький Герман предстал уже бледный и холодный, как труп.

На следующий день его опустили в фамильный склеп и там погребли рядом с могилой его прабабушки.

Однако, дорогие мои дети, не волнуйтесь: маленький Герман не умер; на следующую ночь Берта вновь поднялась со своего смертного ложа, взяла правнука на руки и отнесла к королю кобольдов, а это был весьма славный и весьма образованный маленький дух, обитавший в огромной пещере, которая простиралась до берегов Рейна; по просьбе графини Берты он соблаговолил взять на себя обязанность воспитать ее правнука.

X ВИЛЬБОЛЬД ФОН ЭЙЗЕНФЕЛЬД

Кончина единственного наследника семейства Розенбергов стала для мачехи Германа большой радостью; однако Господь обманул ее надежды: у нее не было ни сына, ни дочери, да и сама она умерла уже через три года. Вольдемар пережил супругу еще на три-четыре года и был убит на охоте. Одни говорили, что его смертельно ранил дикий кабан, а другие — что его убил крестьянин, которого граф велел высечь.

Замок Вистгау и окружавшие его земли перешли тогда во владение дальнего родственника Розенбергов, которого звали Вильбольд фон Эйзенфельд. Он вовсе не был злым человеком, дело обстояло гораздо хуже: он относился к числу людей, которые не заботятся о своей душе, которых не назовешь ни хорошими, ни плохими и которые творят и добро, и зло без любви и без ненависти, слушая только то, что им говорят, и при этом считая правым того, кто говорит последним. Впрочем, будучи сам храбрым, храбрость он уважал, однако легко принимал за подлинное мужество только его видимость, так же как видимость ума и добродетели принимал за подлинные ум и добродетель.

Так вот, барон Вильбольд стал жить в замке графа Осмонда и графини Берты, привезя с собой в колыбельке прелестную маленькую девочку, которую звали Хильдой.

Первой заботой тогдашнего управляющего было ознакомить своего нового сеньора с доходами и повинностями в его владениях; в числе статей расходов упоминалась медовая каша (связанный с ней обычай кое-как просуществовал до того времени).

Управляющий сообщил барону, что его предшественники придавали большое значение этому установлению и что он сам твердо верит, что на этом обычае лежит Божье благословение; в ответ Вильбольд не стал возражать и, более того, отдал распоряжение ежегодно 1 мая проводить церемонию со всей ее былой торжественностью.

Прошло несколько лет, и каждый год барон угощал всех такой сытной и вкусной кашей, что крестьяне в знак благодарности за выполнение им заветов графини Берты прощали ему все недостатки его натуры, а их было немало. Более того, несколько других вельмож то ли по доброте душевной, то ли по расчету восприняли обычай замка Вистгау и стали по случаю своих именин или дней рождения варить более или менее подслащенную кашу. Однако среди других вельмож нашелся один, который не только сам не последовал доброму примеру, но и другим мешал это делать. Этого человека, одного из самых близких друзей барона, одного из самых постоянных его гостей, одного из самых главных его советчиков, звали рыцарем Гансом фон Варбургом.

XI РЫЦАРЬ ГАНС ФОН ВАРБУРГ

Рыцарь Ганс фон Варбург по внешности был, можно сказать, гигантом: его рост составлял шесть футов и два дюйма; этот человек обладал огромной силой, всегда носил на боку большую шпагу, которой он похлопывал себя по бедру, выражая тем самым некую угрозу, и кинжал, который он, сопровождая свои речи, по обыкновению то и дело извлекал из ножен.

Что же касается его характера, то это был самый отъявленный трус, какого только носила земля, и когда принадлежавшие ему гуси с шипением бежали за рыцарем, великан убегал так, словно за ним гнался сам дьявол.

Так вот, как уже было сказано, рыцарь Ганс не только сам не воспринял обычай, связанный с медовой кашей, но и всячески мешал ему распространиться среди своих соседей, на которых он имел некоторое влияние. Однако этим дело не ограничилось: воодушевленный такого рода успехами, он предпринял попытку отговорить Вильбольда от этого старинного и почитаемого установления.

— Черт подери, дорогой мой Вильбольд, — обратился он к другу, — надо признать, что ты слишком щедро тратишь свои деньги на прокорм целой толпы бездельников, которые насмехаются над тобой, еще не успев переварить поданную им от твоего имени еду.

— Дорогой мой Ганс, — отвечал Вильбольд, — поверь мне, я не раз размышлял над тем, что ты мне сейчас сказал, ведь, хотя эти пиршества происходят только один раз в год, они мне обходятся во столько же, сколько стоят пятьдесят обычных обедов. Но, что делать, ведь это установление, от которого, говорят, зависит благополучие дома.

— И кто же рассказывает тебе этот вздор, дорогой мой Вильбольд? Твой старый управляющий, не так ли? Я понимаю: поскольку он кладет себе в карман по меньшей мере десять золотых флоринов благодаря каждому твоему празднеству, его интерес состоит в том, чтобы они продолжались.

— Но, кроме того, — заметил барон, — в этом деле есть еще кое-какие обстоятельства.

— О чем это ты?

— Существуют угрозы графини.

— Какой графини?

— Графини Берты.

— И ты веришь во все эти бабушкины сказки?

— Ей-Богу, они достоверны, о чем свидетельствуют некоторые хранящиеся в архивах старинные документы.

— Значит, ты боишься старухи?

— Дорогой мой рыцарь, — сказал барон, — я не боюсь ни одного живого существа, ни тебя и ни кого-нибудь другого, но, признаюсь, мне внушают страх те, кто лишен плоти и крови, те, кто покидает загробный мир ради того, чтобы посетить нас.

Ганс расхохотался.

— В таком случае, — спросил его барон, — на моем месте ты бы ничего не устрашился?

— Я не боюсь ни Бога, ни черта, — заявил Ганс, распрямившись во весь свой рост.

— Ну что ж, — промолвил барон, — в ближайшую годовщину, а ждать ее осталось недолго, ибо первое мая наступит через две недели, я проведу один опыт.

Однако, поскольку в те две недели, что оставались до 1 мая, барон снова встречался со своим управляющим, он вернулся к своему первоначальному решению, состоявшему в том, чтобы вообще не подавать гостям медовую кашу, и велел вместо праздника устроить самый обычный обед.

Крестьяне, не привыкшие к подобной скупости, были удивлены, но жаловаться не стали; они предположили, что их сеньор, обычно столь щедрый по случаю праздника, в этом году по каким-то причинам был вынужден проявить бережливость.

Но иначе обстояло дело с теми существами, которым известно все и которые, как приходится верить, ведали судьбами владельцев замка Вистгау; в ночь, последовавшую за скудным обедом, они подняли такой шум и гам, что в замке никто не мог уснуть и все провели ночь с открытыми дверями и окнами, пытаясь понять, кто же это колотит в двери и стучит в окна; но никто ничего так и не увидел, даже барон. Правда, барон натянул себе на голову одеяло, так же как это делаете вы, дорогие мои дети, когда испытываете страх, и тихо пролежал под одеялом до самого утра.

XII ХИЛЬДА

Вильбольд, как все слабые натуры, мог легко заупрямиться в некоторых вопросах; к тому же, надо сказать, в этом его поощряла безнаказанность — ведь нельзя же считать серьезным наказанием не спать всю ночь. Ну а если к тому же можно было воспользоваться случаем и сберечь тысячу флоринов, то такое тоже было бы благим делом.

И вот, поощряемый призывами Ганса и не желая одним ударом явно разрушить столь почитаемый обычай, в следующее 1 мая Вильбольд созвал своих крестьян, как это было прежде, но на этот раз, точно придерживаясь буквы договора, которым учреждался праздник медовой каши, но в котором не говорилось ни единого слова о предварявшем ее обеде, барон велел поставить на стол кашу и только кашу, не сопровождая ее ни мясными яствами, ни вином, и к тому же еще, как заметили те, кто обладал тонким вкусом, кашу куда менее сладкую, чем в предыдущем году. Таким образом барон Вильбольд не только упразднил все, что сопутствовало празднеству, но еще и сэкономил на меде.

Вот почему на этот раз ночные гости рассердились не на шутку: всю следующую ночь по всему дому раздавался ужасающий шум, а утром обитатели его увидели, что оконные стекла, люстры и фарфор разбиты вдребезги. Управляющий подсчитал все убытки, вызванные этим происшествием, и оказалось, что они составляют в точности ту сумму, которую в былые годы владельцы замка Вистгау расходовали на трапезу 1 мая.

Управляющий понял намек и не преминул представить барону свои подсчеты, установленные с полнейшей беспристрастностью.

На этот раз Вильбольд огорчился всерьез. Впрочем, хотя он слышал жуткий шабаш, длившийся всю ночь и перевернувший в замке все вверх дном, он никого не увидел. Это давало ему надежду, что графиня, не появлявшаяся с той ночи, когда она вышла из могилы и стала баюкать маленького Германа, теперь слишком долго спала мертвым сном, чтобы вновь подняться из гроба; и поскольку празднество обходилось ему каждый год в определенную сумму, он предпочел бы использовать ее на обновление мебели, нежели на обед для крестьян. Так что в следующем году барон решил ни на что не тратиться, даже просто на кашу; однако, прекрасно понимая, что такое полное нарушение старинных обычаев ввергнет графиню Берту в гнев, соразмерный нанесенному ей оскорблению, он вознамерился уехать из замка 28 апреля и вернуться в него только 5 мая.

Но это прискорбное решение встретило мягкое сопротивление: пятнадцать лет прошло с тех пор, когда барон Вильбольд фон Эйзенфельд вступил во владение замком, и за эти пятнадцать лет прелестное дитя, привезенное им туда в колыбельке, выросло и похорошело; теперь это была очаровательная девушка, кроткая, набожная и сострадательная, которая, постоянно затворяясь в своей комнате, обрела в одиночестве неизбывную тихую печаль, придававшую еще больше очарования ее личику и прекрасно гармонировавшую с ее нежным именем Хильда. Поэтому достаточно было только увидеть, как она днем прогуливается в своем саду, слушая пение птиц и словно понимая их, или как она ночью, сидя на подоконнике, следит за облаками, которые время от времени наводили на нее тень, и за луной, с которой она, казалось, беседовала без слов, — так вот, достаточно было это увидеть, чтобы даже самые строптивые люди почувствовали, что способны полюбить ее, а люди душевные почувствовали, что они уже ее любят.

И вот, когда Хильда узнала, что ее отец решил отменить в этом году празднество медовой каши, она, оставаясь конечно же в границах дочерней почтительности, высказала ему все возможные возражения, но ни ее нежный голос, ни ее нежные глаза ничуть не тронули сердце барона, которого ожесточили злонамеренные советы его друга Ганса.

Так что в назначенный день он покинул замок, заявив управляющему, что глупый обычай медовой каши длился слишком долгие годы и, начиная с нынешнего 1 мая, он решил упразднить этот обычай, не только обременительный для него, но и служащий дурным примером для других.

И тогда Хильда, убедившись, что ей не удалось пробудить в отце добрые чувства, собрала все свои скромные сбережения, как раз равные сумме, какую барон должен был израсходовать на праздничный обед, пошла пешком по деревням, входившим в число отцовских владений, громко объявляя, что ее отец, вынужденно отсутствующий, не может в этом году устроить праздник медовой каши и что поэтому он поручил ей раздать бедным, больным и престарелым сумму, составлявшую стоимость этого обеда.

Крестьяне поверили Хильде или же притворились, что поверили, а поскольку прошлогодний обед не оставил у них сколько-нибудь приятных воспоминаний, они были рады в обмен на скудное пиршество получить немалую милостыню и благословили руку, через посредство которой барон Вильбольд распространил на них свои благодеяния.

И только духи замка ничуть на этот счет не заблуждались и никоим образом не поддались на спасительную ложь, на какую вынуждена была пойти прекрасная Хильда.

XIII ОГНЕННАЯ РУКА

Четвертого мая Вильбольд возвратился в замок. Первой его заботой было спросить, не случилось ли что-нибудь в его отсутствие; однако, узнав что все было в порядке, что вассалы не роптали, а духи не поднимали шума, барон уверился, что его упорство утомило кобольдов и что теперь он избавился от них навсегда. Поэтому, поцеловав дочь и отдав распоряжения на следующий день, он спокойно отправился спать.

Но едва он лег в постель, как в замке и вокруг него поднялся такой шум, какого еще не слыхивали человеческие уши. За стенами замка выли собаки, ухали совы, кричали сычи, мяукали коты, грохотал гром, а в самом замке кто-то волочил цепи, опрокидывал мебель, катил камни; это был такой шум, гвалт и крик, что можно было подумать, будто ведьмы со всей округи в ответ на призыв самого Сатаны изменили обычное место своих сборищ и, вместо того чтобы собираться, как всегда, на Брокене, слетелись к замку Вистгау.

В полночь шум прекратился и воцарилась такая глубокая тишина, что любой человек мог услышать один за другим двенадцать ударов башенных часов. С последним ударом немного успокоившийся Вильбольд высунул голову из-под одеяла и отважился оглядеться. И вдруг волосы зашевелились у него на голове, холодный пот выступил на его лбу — напротив его постели из стены выдвинулась огненная рука и кончиком пальца, словно пером, начертала на темных стенах комнаты такие слова:

Господь дает семь дней, чтобы завет графини Ты выполнил — таков вердикт его суда.

И если зло творить не перестанешь ныне,

Ты замка славного лишишься навсегда.

Написав последнее слово, рука исчезла; вслед за этим одна за одной, в том же порядке, как они были начертаны, все буквы исчезли, и сразу же после этого комната, еще мгновение тому назад освещенная этим огненным четверостишием, погрузилась в непроглядную тьму.

На следующий день все до единого слуги барона обратились к нему с просьбой уволить их, заявив, что больше не хотят оставаться в замке.

Вильбольд, в глубине души таивший такое же сильное желание покинуть Вистгау, ответил им, что, не желая расставаться с такими отличными слугами, он решил жить в каком-нибудь другом поместье и оставить замок Вистгау духам, видимо притязающим на владение им.

И в тот же самый день, невзирая на слезы Хильды, барон покинул старый донжон и переехал жить в свой наследственный замок Эйзенфельд, расположенный в половине дня пути от Вистгау.

XIV РЫЦАРЬ ТОРАЛЬД

В это время две новости наделали много шуму в поместье Розенбергов: первая — отъезд барона Вильбольда фон Эйзенфельда, а вторая — прибытие рыцаря Торальда.

Рыцарь Торальд был красивый молодой человек лет двадцати двух от роду, несмотря на свой еще юный возраст успевший побывать во всех главных королевских дворах Европы, приобретя там твердую репутацию человека мужественного и вместе с тем галантного.

И правда, он являл собою самого совершенного кавалера, и о его воспитании рассказывали просто сказочные истории: поговаривали, что еще ребенком его доверили королю кобольдов, который, будучи государем широко образованным, поклялся сделать Торальда настоящим вельможей. И он научил мальчика читать самые древние рукописи, говорить не только на всех живых языках, но даже и на мертвых, играть на лютне, петь, ездить верхом, владеть оружием и биться на копьях; затем, когда ученику исполнилось восемнадцать лет и когда король, его наставник, увидел, что юноша достиг вершины совершенства в любом деле, с которым он пожелал его познакомить, воспитатель подарил своему воспитаннику знаменитого коня Буцефала, никогда не ведавшего устали; знаменитое копье рыцаря Астольфа, выбивавшее из седла любого, кого касалось его алмазное острие; и наконец знаменитый меч Дюрандаль, разбивавший, словно стеклянные, самые крепкие и отлично изготовленные доспехи. Затем к этим дарам, и так весьма драгоценным, король добавил дар еще более достойный одобрения, а именно кошелек, в котором всегда лежали двадцать пять золотых экю.

Можно понять волнение, вызванное появлением в округе столь почтенного рыцаря, однако почти тотчас после того, как Торальд пересек деревню Розенберг верхом на своем могучем коне, вооруженный своим замечательным копьем и опоясанный своим отличным мечом, он исчез, и с тех пор никто ничего о нем не слышал.

Разумеется, подобная тайна лишь разожгла любопытство жителей окрестных селений, вызванное этой особой.

Поговаривали, что вечером его видели перед замком Вистгау в лодке, которая, несмотря на быстрое течение Рейна, стояла на реке недвижно, словно на якоре. Поговаривали также, что однажды заметили, как он с лютней в руке стоял на вершине огромной скалы, которая высилась напротив окон Хильды и на которую до того лишь ястребы, кречеты и орлы опускали свои когти. Однако все эти рассказы были не более чем смутные слухи и никто не мог заявить определенно, что встретил рыцаря Торальда после того дня, когда он во всеоружии и верхом на своем коне пересек деревню Розенберг.

XV ЗАКЛИНАТЕЛИ ДУХОВ

Как вы поняли, дорогие мои дети, огненная рука предоставила барону Вильбольду семь дней для раскаяния; но он, по-прежнему находясь под влиянием дурных советов рыцаря Ганса фон Варбурга, решил не идти на попятную и, чтобы утвердиться в этом решении, вознамерился три последних дня провести в празднествах и бурных пиршествах. Кстати, нашелся и предлог — день рождения его дочери, приходившийся как раз на 8 мая: Хильда родилась в месяц роз.

Это послужило оправданием частых, как никогда ранее, визитов рыцаря Ганса к своему другу барону Вильбольду; дело в том, что Ганс страстно влюбился в красавицу Хильду, и, хотя ему было по меньшей мере сорок пять лет, то есть он был втрое старше девушки, он не стал скрывать от друга свои брачные замыслы.

Что касается барона, то не в его натуре было вникать во все тонкости любовных чувств, на почве которых обычно произрастают девичьи грезы, грустные или радостные, мучительные или блаженные; он женился без любви, что не помешало ему чувствовать себя в браке вполне счастливым, поскольку его супруга была воистину святой женщиной. Так что Вильбольду и в голову не приходило, что Хильда должна обожать своего мужа, чтобы в свою очередь быть счастливой в замужестве. К тому же барона весьма восхищало геройство Ганса, его богатство, о котором Вильбольд был прекрасно осведомлен и которое он считал по меньшей мере равным своему собственному; кроме того, он привык принимать у себя как гостя жизнерадостного и разговорчивого рыцаря, весьма его развлекавшего своими рассказами о сражениях, турнирах и поединках, в которых, само собой разумеется, тот неизменно выходил победителем.

Так что барон не принял и не отверг предложение Ганса; тем не менее он дал другу понять, что ему будет приятно, если тот постарается понравиться Хильде, а это, вероятно, будет нетрудно для такого храброго, галантного и остроумного кавалера, как он.

Естественно, что с этого времени рыцарь Ганс удвоил внимание к миловидной даме своего сердца и заботы о ней, а она принимала все эти знаки любви со своей обычной сдержанностью и скромностью, будто совершенно не понимая, с какими намерениями Ганс осыпает ее комплиментами.

Пятый день со времени появления огненной руки совпал с днем рождения Хильды, и, в соответствии со своими планами провести следующие три дня в празднествах, Вильбольд пригласил всех своих друзей на торжественный обед; разумеется, не забыл он пригласить среди прочих и Ганса фон Варбурга, ибо они были добрыми и неразлучными товарищами.

Гости съехались, их провели в обеденный зал, и каждый уже приготовился сесть на предназначенное ему место за столом, как вдруг послышался звук рога и дворецкий объявил, что у ворот замка Эйзенфельд появился какой-то рыцарь и что он просит оказать ему гостеприимство.

— Черт побери! — воскликнул барон. — У этого малого отменный нюх. Пойдите и скажите ему, что он будет желанным гостем и что мы ожидаем его за столом.

Через несколько минут незнакомый рыцарь вошел в зал.

Это был красивый темноволосый и голубоглазый молодой человек лет двадцати или двадцати двух от роду. Непринужденность, с которой он представился, свидетельствовала о том, что в своих странствиях он привык к гостеприимству самых знатных вельмож.

Его благородная внешность сразу же поразила всех гостей, и барон Вильбольд, видя, с кем он имеет дело, соблаговолил предложить ему как гостю свое собственное место. Но незнакомец отклонил эту честь и, ответив на приглашение барона весьма учтивым комплиментом, занял за столом отнюдь не самое значительное место.

Рыцаря никто не знал, и каждый с любопытством внимательно наблюдал за ним. И только Хильда сидела, опустив глаза, но если бы кто-нибудь взглянул на нее в ту минуту, когда незнакомец появился в дверях, он заметил бы, что девушка покраснела.

Пиршество было роскошным и шумным; особенно не скупились за этим столом на вина. Барон Вильбольд и Ганс обращали на себя внимание тем, с какой учтивостью они произносили и выслушивали здравицы.

Разумеется, за столом не могли не затронуть тему призраков в замке Вистгау.

Рыцарь Ганс стал вышучивать хозяина по поводу ужаса, который внушали тому привидения, ужаса, в котором Вильбольд признался с откровенностью, присущей человеку мужественному.

— Черт побери! — воскликнул он. — Хотел бы я видеть вас, дорогой мой рыцарь, на моем месте, когда эта страшная огненная рука писала на стене это пресловутое четверостишие, из которого я не забыл ни единого слова.

— Вам просто померещилось! — возразил Ганс. — Мне думается, что это видения растревоженного сознания! Я не верю в призраки.

— Вы в них не верите, поскольку сами их еще не видели; а если вдруг вы увидите одного из них, что скажете тогда?

— Он услышит от меня такое заклинание, — заявил Ганс, звучно хлопнув ладонью по своему огромному мечу, — что больше никогда не появится в моем присутствии, ручаюсь вам в этом.

— В таком случае, — сказал барон, — есть одно предложение, Ганс.

— Какое?

— Закляни дух госпожи графини Берты, да так, чтобы он никогда больше не появлялся в замке Вистгау, и проси у меня все, что хочешь.

— Все, что хочу?

— Да, — подтвердил Вильбольд.

— Тогда берегись, — засмеялся рыцарь.

— Закляни дух графини Берты — и смело выскажи свою просьбу.

— И ты ее выполнишь?

— Слово рыцаря!

— Даже если я попрошу руку прекрасной Хильды?

— Даже руку моей дочери.

— Отец! — негромко вокликнула юная владелица замка, и в ее голосе чувствовался легкий упрек.

— Черт побери, дорогая моя Хильда! — рыкнул барон, разгоряченный несколькими стаканами токая и браунбергера. — Черт возьми, я сказал то, что сказал. Рыцарь Ганс, мое слово твердое: закляните дух графини Берты — и Хильда будет вашей.

— А предоставите ли вы, господин барон, подобное вознаграждение тому, кто исполнит задуманное вами, если рыцарю Гансу это не удастся? — спросил молодой иностранец.

— Если мне это не удастся? — вскричал Ганс. — Ну-ну! Так вы предполагаете, что мне это не удастся?

— Я этого не предполагаю, рыцарь, — отозвался незнакомец голосом столь нежным, словно его слова слетали с женских уст.

— Так вы хотите сказать, что уверены в этом? Черт побери, господин иноземец, — произнес Ганс, повышая голос, — да понимаете ли вы, что ваши слова весьма оскорбительны!

— Во всяком случае, вопрос, с которым я обратился к мессиру Вильбольду фон Эйзенфельду, никак не может причинить урон вашим брачным замыслам, сеньор рыцарь, поскольку некто другой возьмется исполнить задание нашего хозяина только после того, как вы потерпите неудачу.

— И кто же это возьмется за дело, в котором потерпит неудачу рыцарь Ганс? — поинтересовался барон.

— Я, — ответил незнакомец.

— Однако, — заметил Вильбольд, — при всей учтивости вашего предложения, для того чтобы я принял его, вам вначале следовало бы представиться мне.

— Я рыцарь Торальд, — сказал молодой человек.

Это широко известное в краю имя было окружено таким почтением, что, услышав его, все гости встали, чтобы приветствовать того, кто им только что представился; Вильбольд же не счел для себя возможным уклониться от учтивого комплимента юноше.

— Рыцарь, — сказал он, — сколь бы юны вы ни были, ваше имя уже давно пользуется такой доброй славой, что союз с вами сочли бы счастьем самые знатные дома. Но я знаю рыцаря Ганса два десятка лет, в то время как вас я имею честь видеть впервые. Так что я мог бы принять ваше предложение только в том случае, если оно будет одобрено моей дочерью.

Хильда покраснела до кончиков ушей.

— Я поклялся раз и навсегда взять в жены только ту женщину, в чьей любви у меня нет сомнений, — сказал То-рал ьд.

С того мгновения, когда новый гость назвал себя, Ганс хранил глубокое молчание.

— Ну что ж, рыцарь, — подытожил барон, — поскольку решающее слово вы оставляете за моей дочерью и в предстоящем испытании не притязаете на то, чтобы быть первым вместо моего друга Ганса, я не вижу причин, за исключением необходимости более основательного знакомства с вашей семьей, которые помешали бы мне дать вам такое же слово чести, какое я дал ему.

— Фамилия моя почиталась всегда наравне с первейшими фамилиями Германии, мессир барон; и даже более того, — улыбаясь, добавил рыцарь Торальд, — сейчас я сообщу вам новость, в истинности которой можете не сомневаться: мы с вами дальние родственники.

— Мы родственники? — в удивлении воскликнул Виль-больд.

— Да, мессир, — подтвердил юноша, — и подробнее мы поговорим об этом позже. А в данную минуту вопрос заключается лишь в одном — заклясть дух графини Берты.

— Да, — отозвался Вильбольд, — признаться, мне не терпится увидеть, как будет покончено с этим делом.

— Что ж, — сказал Торальд, — пусть рыцарь Ганс предпримет попытку этой ночью, а моя очередь наступит в следующую ночь.

— Ей-Богу, — промолвил Вильбольд, — верно сказано, и мне нравится, когда дела ведут с такой прямотой. Рыцарь Торальд, вы достойный молодой человек, и вот вам моя рука.

И Вильбольд протянул юноше руку, которую тот, поклонившись, пожал.

Все это время Ганс мрачно молчал.

Вильбольд повернулся к нему и с удивлением увидел, что великан был крайне бледен.

— Думаю, друг Ганс, — сказал барон, — что такое предложение тебе по душе; и, поскольку ты только что выразил желание как можно быстрее оказаться лицом к лицу с духами, ты должен поблагодарить рыцаря Торальда, предоставляющего тебе возможность встретиться с ними сегодня же ночью.

— Да, наверно, наверно, — пробормотал рыцарь, — но это будет бесполезно, и я только потеряю время: духи не явятся.

— Ошибаетесь, рыцарь Ганс, непременно явятся, — возразил Торальд тоном человека, уверенного в своей правоте.

Великан смертельно побледнел.

— Принимая во внимание сказанное, — продолжал Торальд, — если вы уступите мне свою очередь, я с благодарностью приму ваше предложение и попытаюсь первое нападение призраков принять на себя: быть может, при второй попытке они будут не столь ужасны, как при первой.

— Ей-Богу, рыцарь, — ответил Ганс, — мне совершенно все равно — быть первым или вторым, и если вам так хочется сделать попытку первым…

— Нет, нет, — вмешался в разговор Вильбольд, — будем действовать так, как договорились. Соблюдайте последовательность, господа: Ганс — сегодня вечером, а рыцарь Торальд — завтра; вот так-то…

Барон наполнил свой стакан и поднял его.

— За здоровье заклинателей духов! — провозгласил он.

Все присоединились к хозяину. А тот, к своему немалому удивлению, заметил, что рука рыцаря Ганса дрожала, когда он подносил стакан к губам.

— Итак, все в порядке, и после обеда мы уезжаем, — заключил Вильбольд.

Злосчастный рыцарь Ганс почувствовал себя мышью, попавшей в мышеловку.

Сначала, ввязываясь в затею, он надеялся выпутаться из нее, прибегнув к одной из своих обычных фанфаронских уловок: он рассчитывал сделать вид, что входит в замок, в действительности провести ночь где-нибудь неподалеку, а на следующий день не торопясь рассказать о своей страшной битве с призраками. Но теперь все переменилось: из-за вмешательства рыцаря Торальда дело приняло серьезный оборот, и Ганс понимал, что теперь то ли его соперник, то ли его друг не выпустят его из виду. И действительно, после обеда барон Вильбольд, встав из-за стола, заявил, что сам проводит рыцаря Ганса и, чтобы ни с его стороны, ни со стороны ряцаря Торальда не было никаких нареканий, он закроет смельчака на ключ в своей спальне и опечатает дверь.

Отступать было некуда. Ганс только попросил разрешения сходить за своим панцирем и шлемом, с тем чтобы в случае появления противника встретить его во всеоружии, и разрешение было ему дано.

Так что Ганс отправился к себе домой, вооружился с головы до ног, а затем вся компания направилась к замку Вистгау.

Кавалькада состояла из барона Вильбольда фон Эйзенфельда, рыцаря Ганса, рыцаря Торальда и еще трех или четырех гостей, которые, устроив себе развлечение из происходящих событий, чем бы они ни кончились, должны были ждать их итога на мызе, принадлежавшей барону Вильбольду и располагавшейся на расстоянии полульё от замка.

До Вистгау добрались около девяти вечера: это было благоприятное время, чтобы начать задуманное.

В глубине души Ганс испытывал сильное беспокойство, но он мужественно шел навстречу своей судьбе и сохранял довольно невозмутимый вид. В замке все было погружено в непроглядную тьму, и, поскольку тишину не нарушал ни малейший шум, рыцарь сам стал похож на призрак.

Все вступили в пустынный вестибюль, прошли большие залы, обтянутые темными тканями, и бесконечные коридоры; затем открылась дверь роковой спальни. Комната эта была холодной, и в ней, как и во всем замке, царили тишина и покой.

Пришедшие развели в камине жаркий огонь, зажгли люстру и канделябры; затем все пожелали рыцарю Гансу спокойной ночи, и барон Вильбольд, закрыв дверь на ключ, опечатал ее с помощью полоски бумаги и двух печатей со своим гербом.

После этого каждый из провожающих в последний раз громко пожелал узнику спокойной ночи, и компания отправилась ночевать на мызу.

Оставшись в одиночестве, Ганс вознамерился было спастись бегством через окно, но это оказалось невозможным, поскольку окно открывалось в пропасть, в ночной тьме представлявшуюся просто бездонной.

Тогда рыцарь простучал стены: они повсюду отзывались глухим негромким звуком, указывавшим на то, что никакой скрытой двери в них не было.

Поневоле ему пришлось остаться в спальне. Рыцарь Ганс на ощупь проверил, крепко ли держатся все части его панциря, при нем ли его меч, легко ли извлекается из ножен кинжал, свободно ли опускается и поднимается забрало, а затем, убедившись, что с этим все в порядке, сел в большое кресло напротив камина.

Проходил час за часом, однако никто не появлялся, и рыцарь Ганс понемногу стал успокаиваться. Сначала причину того, что никто не появлялся, он увидел в том, что в стене не было никакой потайной двери и что закрытая на ключ дверь не позволяет призракам войти в той же мере, в какой она не позволяет ему выйти. Правда, он слышал, что для призраков запоры мало что значат и что они легко и без предупреждения проходят сквозь стены и замочные скважины; но все же здесь ему казалось до некоторой степени безопасно.

К чести рыцаря Ганса следует сказать, что он начал даже засыпать, когда ему показалось, будто он слышит сильный шум в каминной трубе; он тотчас бросил охапку хвороста в начавший угасать камин, надеясь хорошенько поджарить ноги призраков, если они вздумают проникнуть в спальню таким путем. Огонь вновь разгорелся и с мелодичным потрескиванием стал подниматься вверх от каминной чугунной доски, как вдруг на глазах у рыцаря Ганса из камина высунулся конец доски шириной около фута, и доска эта продолжала двигаться и удлиняться, хотя рыцарь не видел того, кто ею орудовал. Доска медленно и неуклонно опускалась наискосок и, достигнув пола, образовала нечто вроде наклонного мостика над огнем. В ту же минуту по этому мостику, будто с русской горки, стали соскальзывать в огромном числе крошечные кобольды во главе со своим королем, который был вооружен не хуже рыцаря Ганса и, казалось, вел их в бой.

По мере того как они спускались, Ганс отодвигался от них в своем кресле на колесиках и, когда король и его войско выстроились перед камином в боевой порядок, Ганс оказался в противоположном конце комнаты и только стена мешала ему отодвигаться дальше; витоге между ним и кобольдами образовалось свободное пространство.

Тогда, негромко переговорив со своими старшими офицерами, король кобольдов один, без сопровождающих, ступил в это свободное пространство.

И затем, положив ладонь на бедро, он не без иронии заговорил с рыцарем:

— Рыцарь Ганс, я много раз слышал похвалы твоему замечательному мужеству, правда, они были тобою же и высказаны; но, поскольку настоящий рыцарь не должен лгать, я хотел бы убедиться, что ты говорил правду. И вот мне пришло в голову вызвать тебя на поединок; проведав, что ты смело предложил барону Вильбольду заклясть дух, посещающий его замок, я получил от этого самого духа, моего близкого друга, предложение занять его место этой ночью. Если победишь ты, дух моими устами даст обязательство покинуть замок и больше в нем не появляться; если же ты будешь побежден, ты чистосердечно признаешь свое поражение и уступишь место рыцарю Торальду, победить которого мне не составит труда, ведь я никогда не слышал, чтобы он похвалялся тем, что одолел хотя бы одного врага. Не сомневаюсь, что ты примешь мой вызов, и потому вот тебе моя перчатка.

И с этими словами король кобольдов гордо бросил свою перчатку к ногам рыцаря.

Пока король кобольдов ясным тонким голоском произносил свои речи, рыцарь Ганс внимательно его рассмотрел и, убедившись, что рост у противника не больше шести с половиной дюймов, начал понемногу успокаиваться, поскольку подобного врага, как ему показалось, особенно опасаться не стоило, так что Ганс безбоязненно поднял перчатку и надел ее на кончик мизинца, чтобы разглядеть поближе.

То была перчатка с крагой, выкроенная из кожи мускусной крысы, с искусно нашитыми вверху стальными чешуйками.

Король кобольдов не мешал Гансу рассматривать перчатку и после минуты молчания произнес:

— Ну что, рыцарь? Я жду ответа. Ты принимаешь вызов или отвергаешь его?

Рыцарь Ганс снова взглянул на смельчака, который явился сразиться с ним, хотя не доставал и до половины его ноги; успокоенный маленьким ростом противника, он спросил:

— А каким оружием мы будем биться, уважаемый человечек?

— Каждый своим: ты — твоим мечом, а я — своим кнутом.

— Как это — кнутом?

— Кнут — мое обычное оружие: так как я мал ростом, мне нужно издалека поражать врага.

Ганс расхохотался:

— И вы будете сражаться со мной своим кнутиком?

— Конечно! Разве вы не расслышали, что это мое оружие?

— И вы не воспользуетесь ничем другим?

— Нет.

— И вы даете в том слово?

— Слово рыцаря и короля.

— В таком случае будем сражаться, — заявил Ганс.

И он в свой черед бросил перчатку к ногам короля.

— Прекрасно, — откликнулся тот, отпрыгнув назад, чтобы не оказаться раздавленным. — Трубите, трубачи!

Тотчас двенадцать трубачей, взобравшихся на небольшую табуретку, протрубили воинственную мелодию, а тем временем королю кобольдов принесли оружие, которым ему предстояло сражаться.

То был кнутик с рукоятью из цельного изумруда. К концу этой рукояти были приделаны пять стальных цепочек длиной в три дюйма, с бриллиантами величиной с горошину на концах, так что, если не говорить о ценности материала, оружие короля кобольдов весьма напоминало многохвостую плетку, которой выбивают пыль из одежды.

Рыцарь Ганс, полный сознания собственной силы, извлек из ножен свой меч.

— Если вам угодно, начнем, — обратился к рыцарю король.

— К вашим услугам, государь, — откликнулся Ганс.

Тотчас трубачи сыграли мелодию еще более воинственную, чем в первый раз, и сражение началось.

Однако при первых же полученных им ударах рыцарь понял, что ему не стоило относиться с презрением к оружию врага. Несмотря на покрывающий все его тело панцирь, он ощутил боль от ударов кнутика так, как если бы был голым; пять бриллиантов впивались в его стальной панцирь, будто он был сделан из мягкого теста. И вот Ганс, вместо того чтобы защищаться, стал кричать, выть, бегать по комнате, прыгать на стулья и на кровать, отовсюду преследуемый кнутом беспощадного короля кобольдов, в то время как воинственная мелодия труб, приспосабливаясь к происходящему, меняла по ходу поединка ритм и интонацию и в конце концов превратилась в галоп.

Это был тот самый галоп, дорогие мои дети, который наш великий композитор Обер отыскал и поместил, ничего об этом не сказав, в пятый акт "Густава".

После пяти минут таких упражнений рыцарь Ганс упал на колени и попросил пощады.

Тогда король кобольдов отдал кнут своему оруженосцу и, взяв скипетр, объявил:

— Рыцарь Ганс, ты всего лишь старая баба, и тебе приличествует держать в руках не меч и кинжал, а прялку и веретено.

С этими словами он прикоснулся к поверженному противнику своим скипетром. Ганс почувствовал, что с ним происходит что-то небывалое; кобольды расхохотались — и все исчезло, как видение.

XVI РЫЦАРЬ С ПРЯЛКОЙ

Прежде всего Ганс огляделся и увидел, что в комнате он был один.

Тогда он осмотрел себя — и ахнул от удивления.

Он был одет как старуха: его панцирь превратился в юбку из мольтона в полоску, его шлем — в чепчик, меч — в прялку, а кинжал — в веретено.

А поскольку и в этом новом его облике у рыцаря Ганса сохранились его борода и усы, то, как вы понимаете, дорогие мои дети, выглядел он весьма смешным и уродливым.

Увидев, как он теперь выряжен, рыцарь Ганс скривил рот, что сделало его еще более смешным и уродливым; но тут ему пришла в голову мысль раздеться и лечь в постель: таким образом не останется никаких следов того, что с ним произошло. Он поставил прялку на кресло и хотел было развязать чепчик, но прялка тотчас выпрыгнула из кресла и нанесла ему несколько таких болезненных ударов по пальцам, что бедняге пришлось стать в оборонительную позицию против этого нового противника.

Сначала Ганс вознамерился защищаться, но прялка фехтовала так ловко, что он уже через несколько секунд был вынужден спрятать руки в карманы.

Тогда прялка преспокойно заняла свое место у него на боку, и рыцарь Ганс получил минутную передышку.

Он воспользовался ею, чтобы изучить противника.

То была настоящая прялка, напоминавшая все остальные прялки на свете, если не считать того, что она была изящнее прочих и имела на своем верхнем конце маленькую насмешливо гримасничавшую головку, которая словно показывала рыцарю язык.

Великан притворно улыбнулся прялке, подойдя при этом поближе к камину, а затем, улучив момент, схватил ее и бросил в огонь.

Не пролежав в камине и минуты, прялка воспрянула, вся охваченная пламенем, и принялась гоняться за рыцарем, который на этот раз к тому времени, когда он попросил пощады, был не только избит, но еще и обожжен.

Пламя тотчас угасло, и прялка скромно устроилась у пояса рыцаря.

Положение было серьезным: уже светало и барон Виль-больд, рыцарь Торальд и другие могли появиться с минуты на минуту. Ганс перебрал в уме все возможные способы избавиться от проклятой прялки, и тут ему пришла в голову мысль выбросить ее в окно.

Рыцарь подошел к оконному переплету, напевая при этом, чтобы прялка не заподозрила ничего дурного, открыл окно и, притворившись, что он осматривает пейзаж и вдыхает свежий утренний воздух, внезапно схватил своего необычного противника, бросил его в пропасть и затворил окно. Тотчас он услышал звон разбитого стекла и обернулся на этот звук: прялка, выброшенная в одно окно, вернулась в комнату через другое.

Однако на этот раз прялка, дважды ставшая жертвой предательства, рассердилась не на шутку: она обрушилась на Ганса и сильными прямыми ударами стала прохаживаться по всему его телу. Великан взвыл от боли.

Наконец, когда рыцарь упал без чувств в кресло, прялка сжалилась над ним и вновь заняла место у его пояса.

Тогда Ганс подумал, что, быть может, он уймет гнев своей противницы, сделав для нее что-нибудь приятное, и принялся прясть.

Похоже, прялку это весьма порадовало: ее головка оживилась, заморгала глазками от удовольствия и принялась тихо напевать какую-то песенку.

В эту минуту Ганс услышал шум в коридоре и хотел было прервать свое занятие; но прялке это не понравилось, и она так больно ударила несчастного по пальцам, что ему пришлось продолжить работу.

Тем временем шаги приближались и наконец остановились перед дверью; Ганс был вне себя, оттого что его застигли в подобном наряде и за подобным занятием, но он ничего не мог поделать.

Мгновение спустя дверь распахнулась, и вошедшие в комнату барон Вильбольд, рыцарь Торальд и еще трое или четверо сопровождавших их дворян остолбенели от странной картины, представшей перед их глазами.

Ганс, которого они оставили облаченным в рыцарские доспехи, теперь предстал перед ними в облике старухи за прялкой и с веретеном в руках.

Вся компания разразилась громким хохотом. Великан же не знал, куда деваться от стыда.

— Черт подери! — воскликнул барон Вильбольд. — Похоже, посетившие тебя призраки обладают веселым нравом, друг мой Ганс, и ты сейчас поведаешь нам, что с тобой произошло.

— Все дело в пари, — ответил Ганс, надеявшийся выпутаться из положения, прибегнув к бахвальству.

Но тут прялка, увидев, что рыцарь вознамерился солгать, нанесла ему такой сильный удар по кончикам пальцев, что бедняга вскрикнул от боли.

— Проклятая прялка! — пробормотал он.

А затем продолжил:

— Это все из-за пари, которое я заключил. Рассудив, что призрак — женщина, я решил, что встречать ее с иным оружием, чем прялка и веретено, бесполезно…

Но в эту минуту, несмотря на прикованный к прялке умоляющий взгляд Ганса, та возмутилась и вновь принялась бить рыцаря по ногтям, да так, что Вильбольд сказал ему:

— Э, друг мой Ганс, вижу, ты лжешь, и за это-то и бьет тебя прялка. Скажи нам правду — и прялка оставит тебя в покое.

И, словно поняв сказанное бароном, прялка сделала Вильбольду реверанс, сопроводив его кивком, означавшим, что барон стоит на верном пути.

И Ганс был вынужден рассказать о том, что с ним произошло, во всех подробностях. Время от времени ему еще хотелось уклониться от истины и в том или ином эпизоде блеснуть своей отвагой, но тогда прялка, стоявшая спокойно, пока он не лгал, нападала на рассказчика при первых же словах лжи, и Ганс был вынужден тотчас возвращаться на тропу истины, от которой он на короткое время уклонялся.

Когда рассказ был закончен, прялка сделала Гансу насмешливый реверанс, затем весьма учтиво поклонилась остальным присутствующим и, подпрыгивая на своей ножке, удалилась через дверь, прихватив с собой веретено, последовавшее за ней, словно ребенок за матерью.

Что же касается рыцаря Ганса, то он, убедившись, что прялка уже далеко, убежал через ту же дверь и под улюлюканье деревенских сорванцов, принявших его за ряженого, поспешил укрыться в своем замке.

XVII КЛАД

На следующую ночь пришла очередь бодрствовать рыцарю Торальду; к ночному бдению он подготовился с такой же мерой сосредоточенности и смирения, с какой накануне не поскупился на бахвальство и легкомыслие Ганс.

Так же как рыцаря Ганса, юношу проводили и заперли в опечатанной комнате; но он не пожелал взять с собой никакого оружия, заявив, что не в силах противостоять призракам, этим посланцам Божьим.

Оставшись в полном уединении, он благочестиво сотворил молитву и, сидя в кресле, стал ждать, когда призраки пожелают предстать перед ним.

Так он прождал несколько часов, не сводя взгляда с двери и не видя ничего необычного, как вдруг услышал у себя за спиной слабый шум и почувствовал легкое прикосновение к своему плечу.

Торальд обернулся.

Посреди комнаты стоял призрак графини Берты.

Рыцарь, ничуть не испугавшись, улыбнулся ей, как старинному другу.

— Торальд, — обратилась к нему Берта, — ты стал таким, каким я надеялась тебя видеть — то есть добрым, храбрым и благочестивым юношей; так что ты будешь вознагражден по заслугам.

С этими словами она жестом велела юноше следовать за ней и пошла прямо к стене; как только она коснулась стены пальцем, та раздвинулась и взгляду Торальда открылся большой клад, который замуровал здесь некогда граф Ульрих, вынужденный из-за войны покинуть свой замок.

— Эти сокровища — твои, дитя мое, — сказала графиня, — и, чтобы никто не мог посягнуть на них, только ты сможешь раздвинуть стену, и слово, которое откроет ее тебе, — это имя твоей возлюбленной Хильды.

И тут же стена сомкнулась так плотно, что на ней не осталось даже тончайшего шва.

Затем призрак послал юноше прощальную улыбку, ласково кивнул ему и исчез, словно легкий туман.

На следующее утро Вильбольд и его товарищи вошли в комнату и увидели рыцаря Торальда мирно спящим в большом кресле.

Барон разбудил молодого человека, и тот с улыбкой открыл глаза.

— Друг мой Торальд, — сказал Вильбольд. — Этой ночью я видел сон.

— Какой же? — поинтересовался Торальд.

— Мне приснилось, что тебя зовут вовсе не Торальдом, а Германом, что ты правнук графа Осмонда, что тебя сочли умершим, хотя ты был жив, и что твоя прабабушка Берта явилась тебе этой ночью, чтобы открыть тебе клад.

Торальд понял, что этот сон был небесным откровением, ниспосланным для того, чтобы у барона Вильбольда фон Эйзенфельда не осталось ни малейшего сомнения в его происхождении.

Ничего не сказав в ответ, юноша встал и, в свою очередь жестом велев барону следовать за ним, остановился перед стеной.

— Ваше сновидение ничуть вас не обмануло, мессир Вильбольд: я и правда тот самый Герман, которого сочли мертвым. Этой ночью мне явилась моя прабабушка Берта и действительно открыла мне клад, и вот доказательство тому.

И с этими словами Герман — а это и в самом деле был тот несчастный ребенок, которого графиня Берта забрала с собой в могилу и отдала на воспитание королю кобольдов — Герман произнес имя Хильды, и, в соответствии с обещанием призрака, стена раздвинулась.

Остолбеневшего Вильбольда ослепил блеск этого клада, состоявшего не только из золотых монет, но также из рубинов, изумрудов и бриллиантов.

— Да, кузен Герман, я вижу, что ты сказал правду, — произнес барон. — И замок Вистгау, и моя дочь Хильда твои, но при одном условии.

— При каком же? — обеспокоенно спросил Герман.

— При том условии, что ты возьмешь на себя обязанность каждый год первого мая угощать крестьян деревни Розенберг и ее окрестностей медовой кашей графини Берты.

Разумеется, Герман с благодарностью принял это условие.

* * *

Неделю спустя Герман фон Розенберг женился на Хильде фон Эйзенфельд, и, пока стоял замок, его потомки каждый год, без единого исключения, 1 мая щедро угощали жителей деревни Розенберг и ее окрестностей медовой кашей графини Берты.

СЕБЯЛЮБЕЦ

Карл унаследовал от отца ферму со стадами мелкого и крупного рогатого скота и плодоносными землями; риги, стойла и дровяные сараи были переполнены добром, однако, как это ни странно, Карл словно не замечал всего этого: единственное, чего он желал, — копить богатство все больше и больше, а потому работал днем и ночью, будто был беднейшим крестьянином в деревне. Он слыл самым скупым среди всех фермеров в округе, и ни один человек, который мог заработать на жизнь у кого-нибудь еще, не нанимался к нему. Домашние работники у него постоянно менялись, поскольку, страдая от голода, они быстро падали духом и уходили от этого скряги. Это вовсе не беспокоило Карла, так как у него была добрая и приветливая сестра. Будучи отличной хозяйкой, Амиль неустанно заботилась о благосостоянии брата; как ни старалась она при этом возместить его скупость своей щедростью, это ей не очень-то удавалось, поскольку он зорко следил за расходами.

Карл был настолько себялюбив, что он обедал всегда один, ибо только в этом случае был уверен, что обед ему подадут горячим и обслуживать будут лишь его одного; между тем Амиль, наскоро перекусив, должна была после этого заниматься только братом. Такую свою привычку Карл объяснял тем, что он не любит никого ждать, хотя сам всюду опаздывал; тем не менее он всегда садился за стол точно в час, назначенный им самим для обеда. Это наглядно доказывает, что Карл был себялюбцем, а такую черту характера завидной не назовешь.

За Амиль ухаживал весьма достойный человек, способный проложить себе дорогу в жизни, но Карл, встречаясь с ним, обдавал его холодом, опасаясь потерять сестру, которая служила ему, не требуя вознаграждения. Легко понять, что эти мужчины были не очень-то дружны, ведь причина холодности Карла была слишком очевидна, чтобы не бросаться в глаза даже наименее проницательному человеку; но скупец плевать хотел на дружбу! От него часто можно было услышать, что лучших своих друзей он носит в кошельке; но, увы, эти друзья, напротив, были его злейшими врагами.

Однажды утром, стоя у хлебного поля, золотистые колосья которого покачивались под ветерком, фермер подсчитывал, какую прибыль может принести ему это поле, и тут неожиданно почувствовал, что земля у него под ногами зашевелилась.

"Наверное, это огромный крот", — подумал он, отступив на несколько шагов и исполнившись решимости прикончить животное, как только оно появится.

Но земля в это мгновение вздыбилась так стремительно, что метр Карл упал навзничь и был таким образом больно наказан за свое желание оценить, каким окажется его будущий урожай.

Он испугался еще больше, увидев, как из-под земли появился не крот, а весьма странного вида гном, одетый в красивый малиновый камзол; на его шляпе покачивалось длинное перо. Гном бросил на Карла взгляд, не предвещавший ничего хорошего.

— Как вы себя чувствуете, фермер? — спросил он с язвительной ухмылкой, крайне не понравившейся Карлу.

— Во имя Неба, кто вы? — задыхаясь, произнес Карл.

— С Небом я не имею ничего общего, — отозвался гном, — ведь я злой дух.

— Надеюсь, вы не намерены причинить мне зло? — робко произнес Карл.

— По правде сказать, я об этом нисколько не думаю! Я лишь намерен убрать ваш урожай этой ночью, при свете луны, так как мои лошади, хотя они и сверхъестественны, едят совершенно сверхъестественное количество зерна; обычно я собираю урожай на полях тех, кто наиболее способен принести мне эту жертву.

— О дорогой мой господин, — воскликнул Карл, — я во всей округе самый бедный фермер, к тому же на моем иждивении сестра, и я уже пережил многочисленные и страшные убытки.

— Но ведь вы Карл Гриппенхаузен, не так ли? — продолжал гном.

— Да, сударь, — пробормотал фермер.

— Эти ряды огромных куч зерна, похожие на небольшой город, принадлежат вам, да или нет? — потребовал ответа гном.

— Да, сударь, — произнес Карл.

— Эта великолепная репа и эти длинные борозды пахотной земли, эти тучные стада, пасущиеся на склоне горы, тоже ваши, я полагаю?

— Да, сударь, — дрожащим голосом подтвердил Карл, потрясенный тем, что гном так точно осведомлен о его богатствах.

— И вы считаете себя бедняком? Ох! Фи! — с укоризной произнес гном, грозя пальцем злосчастному Карлу. —

Если вы и дальше будете рассказывать мне подобные сказки, я одним мановением руки сделаю так, что ваши глупые выдумки превратятся в действительность… Фи! Фи! Фи!

Произнеся последнее "Фи!", гном погрузился в землю, но почва не сомкнулась за ним, так что Карл стал выкрикивать свои мольбы во все горло, прося своего странного посетителя о пощаде, но тот даже не удостоил его ответом.

Встревоженный и подавленный, Карл медленно побрел к своему дому; уже неподалеку от него, пробираясь сквозь кустарник, фермер увидел поклонника своей сестры, беседующего с ней поверх ограды сада. И тут ему в голову пришла одна мысль, разумеется эгоистичная. Прежде чем влюбленные могли его заметить, Карл устремился к ним и, самым дружеским образом поздоровавшись с Вильгельмом за руку, пригласил его к себе на обед. О чудо из чудес!.. Конечно же, несмотря на свое крайнее изумление, Вильгельм охотно принял предложение. После обеда блестящая мысль Карла была, ко все возраставшему удивлению его сестры и Вильгельма, предана гласности. И в чем же, по вашему мнению, заключалась эта мысль? Всего-навсего в том, чтобы обменять принадлежавшее Карлу большое поле спелых, готовых к жатве хлебов на один из наделов Вильгельма, где урожай выдался менее обильным. После горячих возражений Вильгельма, а затем изъявления им радостного согласия эта диковинная сделка была заключена, благодаря чему Вильгельм возвратился к себе домой намного богаче, чем он был уходя оттуда.

Карл лег спать, успокоенный тем, что ему удалось сбыть слишком доверчивому Вильгельму пшеницу, которую гном скосит при свете луны, чтобы накормить своих прожорливых коней.

Как только стало светать, фермер открыл глаза, поскольку всю ночь во сне его неотступно преследовал гном. Он торопливо оделся и пошел в поле посмотреть на итог ночных трудов своего недруга: колосья стояли нетронутые, колеблемые утренним ветерком.

"Наверное, — подумал Карл, — мне это снится".

Тогда он вскарабкался на холм, чтобы бросить взгляд на поле, полученное им в обмен на хлеба, которые оказались под угрозой; но какой же ужас охватил его, когда он увидел, что это поле почти полностью скошено, а страшный гном, завершая свое дело, бросает последние колоски в темную глубокую пропасть, образовавшуюся на жнивье.

— Господи Боже, что вы делаете? — воскликнул Карл. — Мне кажется, вы сказали, что скосите вон то поле?

— Я сказал, что собираюсь собрать ваш, именно ваш, урожай, — уточнил гном. — Если я не ошибаюсь, поле, о котором вы говорите, принадлежит Вильгельму, не правда ли?

— Да! Горе мне, горе!

И упав перед гномом на колени, Карл взмолился о пощаде; но тот, не обращая внимания на просьбы несчастного, подобрал последний колосок, после чего земля сомкнулась, не оставив никакого следа, указывающего на место, где исчез столь богатый урожай.

— Теперь, как вы изволите заметить, я закрыл дверь моей риги, — насмешливо заметил гном. — Ну а сейчас я отправляюсь на отдых. Всего доброго, Карл!

И он удалился со спокойным и удовлетворенным видом.

Карл, близкий к помешательству, бесцельно бродил повсюду, забыв даже об обеде. Наконец, с наступлением ночи, он вернулся домой и, не ответив на вопросы обеспокоенной сестры, в раздражении отправился спать. Но едва он положил на подушку свою бедную, приведенную в расстройство голову, как его разбудил голос:

— Карл, мой добрый друг, я пришел, чтобы немного побеседовать с вами; так что просыпайтесь и выслушайте меня.

Фермер высунул голову из-под одеяла и увидел, что комната его освещена ярким светом, который открывал его взгляду сидящего прямо на полу гнома.

— Ах ты негодяй! — вырвалось у Карла. — Ты что, пришел украсть мой покой, как ты украл мое зерно?! Пошел вон, а не то я отомщу тебе сполна!

— Полно, полно! — засмеялся гном. — Ты сходишь с ума!.. Разве ты, дурачок, не знаешь, что я не более чем тень? Схватить меня не проще, чем схватить воздух; к тому же я пришел сюда только ради того, чтобы пообещать тебе безграничное обогащение, ведь такой человек, как ты, мне по сердцу: разве ты не себялюбив и не хитер в высшей степени? Так что выслушай меня, мой добрый Карл! Приходи повидаться со мной завтра вечером, перед заходом солнца, и я покажу тебе такие сказочные сокровища, какие не в состоянии охватить никакое человеческое воображение. Так избавься же от своей жалкой фермы; простачок, влюбленный в твою сестру, мог бы стать отличной жертвой, поскольку у него есть друзья, которые помогли бы ему выйти из затруднительного положения, а тебе — освободиться от фермы. Цена, какую он мог бы предложить тебе за нее, не очень существенна для тебя, и, когда я открою твоему взору сокровища, о которых идет речь, ты будешь относиться с презрением к тем ничтожным деньгам, какие ты добываешь обычными средствами. Спокойной ночи, приятных тебе сновидений!

И тут свет погас, а гном удалился.

— Ах, — пробормотал Карл, — ах, как это заманчиво!

И он снова погрузился в сон.

На следующий день, когда Карл затеял продажу своей фермы, все сочли, что он сошел с ума; однако его корыстолюбивая натура взяла верх, и он не уступил даже ничтожной монетки, договариваясь о цене с Вильгельмом, который, впрочем, был весьма рад представившейся возможности поладить с ним; тем не менее Вильгельм пребывал в крайнем удивлении, заставлявшем его усомниться в осуществимости сделки. Наконец, они все уладили и был назначен день свадьбы Амиль, поскольку Вильгельм, конечно же, поставил это событие как необходимое добавление к достигнутой им договоренности насчет фермы, независимо от того, была ли эта сделка выгодной или невыгодной. У Карла едва хватило терпения дождаться следующего дня, и он, расцеловав сестру, оставил ее на попечение каких-то родственников, а сам ушел. Гнома он обнаружил сидящим на ограде, как если бы это был самый обычный человек.

— Вы точны как часы, Карл, — заявил он. — Меня это чрезвычайно радует, так как нам необходимо прийти еще до восхода луны к подножию горы, которую вы видите там, вдали.

Тут он спрыгнул со своего шестка, и они двинулись в путь; шли они до тех пор, пока не добрались до берега озера, по поверхности которого, к великому удивлению Карла, гном зашагал, словно оно заледенело.

— Идите же за мной, друг мой, — обернувшись, подбодрил он своего спутника, не решавшегося следовать его примеру.

Однако, видя, что озеро перейти придется, фермер погрузился по горло в воду и направился к противоположному берегу, где его давно поджидал гном. Карл выбрался на сушу в чрезвычайно жалком состоянии — зубы его стучали от холода, а вода, стекавшая с его одежды, образовала у его ног уменьшенную копию озера, откуда он только что вышел.

— Попрошу вас, господин гном, — произнес он довольно раздраженным тоном, — чтобы подобное больше не повторялось, или же я буду вынужден отказаться от знакомства с вами.

— Отказаться от знакомства со мной?! — насмешливо повторил гном. — Мой дорогой Карл, это отнюдь не в вашей власти. Вы по доброй воле погрузились в заколдованное озеро, а это на определенное время привязывает вас ко мне. Я буду водить вас на самой крепкой цепи, дабы иметь уверенность, что вы последуете за мной повсюду. Так что идите вперед и мечтайте о ждущем вас вознаграждении.

Услышанное слегка ошеломило Карла, но он тотчас заметил, что все сказанное его провожатым было истинной правдой, ведь с той минуты, когда гном отправился в путь, фермер чувствовал, что какая-то неодолимая сила вынуждает его следовать за ним. Вскоре они оба оказались на склоне очень крутой горы; гном с необычайной легкостью соскользнул по ее поверхности, не потеряв равновесия; что же касается несчастного Карла, то он одолел спуск далеко не так достойно и настолько неуклюже, что и справа, и слева от него огромные камни срывались с места, на ходу с грохотом сталкивались и низвергались в окружавшие его страшные пропасти. Одежда Карла пришла в жалкое состояние: швы на ней разошлись, а из его плаща были выдраны огромные клочья, поскольку несчастный не мог ни на мгновение замедлить свой бег, чтобы избавиться от шипов и колючек, которые то и дело вцеплялись в него, оставляя на себе частицы его плоти по мере того, как он все быстрее мчался вниз. Наконец он, словно мешок, скатился к подножию горы, где увидел гнома, наслаждавшегося благоуханием какого-то дикого цветка.

Карл присел на минуту, чтобы восстановить дыхание; кровь его просто кипела от накопившегося негодования, и он воскликнул:

— Мерзкий гном! Больше я и шагу за тобой не сделаю, разве что ты сам меня понесешь; я весь разбит: видишь, что ты со мной сделал!

— Ах, да это же отлично! — ничуть не смутившись, отозвался гном. — Поживем — увидим, мой мальчик! Что касается меня, я себя чувствую прекрасно, и в дальнейшем, узнав меня получше, вы убедитесь, что я удивительно философски переношу беды других; так что вперед, Карл, мой добрый друг!

Это ужасное слово "вперед" стало приобретать для Карла зловещий смысл, но, как и прежде, ему приходилось повиноваться. Он шел и шел, пока зубы его не стали стучать от холода; тут он заметил, что радующий взор летний пейзаж сменился безрадостным, будто уже наступила зима; и, видя вокруг себя множество заснеженных горных вершин, терявшихся в облаках, Карл предположил, что неподалеку должно быть море; он окоченел настолько, что едва мог передвигать ноги, и стал умолять гнома хотя бы о нескольких минутах отдыха; наконец гном остановился и сел.

— Я делаю это исключительно из любезности к вам, — пояснил он. — Однако, полагаю, длительная неподвижность для вас опасна.

При этих словах гном выставил напоказ трубку, выглядевшую чрезмерно большой, чтобы поместиться в его кармане; он зажег ее и начал курить так безмятежно, словно они сидели у огня в доме Карла. Бедняга, руки и ноги которого болели, а зубы не переставали стучать, какое-то время смотрел на гнома, а затем попросил у него позволение сделать одну-две теплые затяжки из его горевшей трубки.

— Не осмелюсь, Карл: это дьявольский табак, слишком крепкий для вас, — ответил гном. — Согрейте ваши пальцы дымом, если сможете. Я не понимаю, чего вам не хватает; я-то чувствую себя превосходно, а вот вы явно не философ!

Карл задрожал, но ничего не ответил невозмутимому курильщику.

Гном курил непомерно долго, а затем, выбив о каблук своей туфли пепел из трубки, с самой доброжелательной улыбкой обратился к дрожавшему от холода Карлу:

— Мой добрый друг, да вы и в самом деле чрезвычайно плохо выглядите! Быть может, будет лучше, если мы снова продолжим наш путь.

Гном тут же встал, и бедный Карл, спотыкаясь, последовал за ним.

— Скоро станет теплее, друг мой, — промолвил гном, повернувшись к фермеру, но тот вместо ответа что-то глухо проворчал, чувствуя себя бессильным избавиться от своей страшной участи.

Вскоре действительно стало теплее; лед исчез, земля была покрыта зеленью, изобильно пестревшей душистыми цветами; гирлянды виноградной лозы, отягощенной чарующими взгляд восхитительными гроздьями, обвивали простертые ветви деревьев. Путники с трудом взбирались на гору (то есть с трудом для Карла, ведь для гнома было одинаково легко как подниматься в гору, так и спускаться с нее). Ближе к вершине гора стала пустынной и иссушенной; вулканический пепел хрустел под их ногами, и зловонные испарения вырывались из растрескавшейся земли.

"Хотелось бы знать, куда мы теперь направляемся", — чертыхаясь про себя, подумал Карл.

В конце концов он понял, что разговаривать с этим демоном — дело совершенно бесполезное, лишь пустая трата времени. Сомнения Карла длились недолго, так как до его слуха донеслось громыхание огромного вулкана, а на его голову и плечи посыпались камни. Фермер плелся от скалы к скале, каждое мгновение подвергаясь смертельной опасности; земля устрашающе уплывала из-под его ног, дым удушал его и ослеплял, а неизменный призыв гнома "Вперед! Вперед!", которому Карл не мог противиться, доводил его до отчаяния. Под конец он уже не осознавал, что с ним происходит; он лишь почувствовал, что упал на склоне горы и неудержимо катится вниз. Услышав шумный всплеск волн и ощутив вокруг себя холодную воду, он понял, что упал в море; инстинкт самосохранения заставил его подняться на поверхность. Вынырнув из воды, он увидел, что рядом с ним на волнах покачивается ствол огромного дерева, на котором сидит гном.

— Протяните мне руку, добрый гном! — слабеющим голосом попросил Карл. — Иначе я утону!

— Ба! — откликнулся тот. — Не унывайте, мой друг! Вы сами должны себя спасти; этого маленького обломка дерева едва хватило, чтобы не дать мне слишком утомиться. Разумное милосердие начинается с себя самого, как вам известно, таково первое положение; второе положение — все в ваших собственных руках; так что я советую вам плыть быстро и уверенно, в случае, разумеется, если вы пожелаете приложить к тому усилия. Вашей зависимости от меня пришел конец, если только вы сами добровольно не пожелаете возобновить ее, выразив это поступками или желаниями. Прощайте!

Ревущие волны в одно мгновение унесли насмешливого гнома; он скрылся из виду, а Карлу пришлось без чьей-либо помощи сражаться с пенящимися валами. Он плыл до тех пор, пока не показался берег; тут, к счастью, он заметил обломки подгнивших бревен, плавающих в море и, похоже, оторвавшихся от старой дамбы. Отчаянным усилием он вцепился в одно из бревен и стал изо всех сил кричать, надеясь, что с берега к нему придет помощь. Крики тонущего человека в конце концов привлекли внимание детей рыбака, игравших на берегу: не думая об опасности, они столкнули лодку в воду и направили ее к бедняге, который, казалось, должен был вот-вот уйти под воду. После множества безуспешных попыток втащить Карла в лодку смелым детям удалось, наконец, сделать это.

— Спасибо! Спасибо! — бормотал он, глядя на детей, без колебаний рисковавших собственной жизнью ради спасения жизни незнакомца.

— Не благодарите нас, — возразил малыш. — Вы даже не представляете, как мы рады, что Небо предоставило нам случай избавить вас от верной смерти; это мы должны быть благодарны каждый раз, когда можем сделать какое-нибудь доброе дело; во всяком случае этому нас учит наш добрый отец.

"Хотел бы я, чтобы и мой отец дал мне такие же уроки", — подумал Карл.

Он нежно поцеловал детей; кроме этого, ему нечем было их одарить, ведь все его золото было потеряно во время исполненного опасностей странствования с вероломным гномом.

Он спросил, как ему добраться домой, и крестьянский мальчик, по возрасту чуть старше его спасателей, предложил провести его через высокие горы и дальше до самого дома, находившегося, по словам мальчика, очень далеко отсюда, что весьма удивило фермера.

В изорванной одежде и с израненными ногами, Карл отправился в путь вместе со своим юным и ловким провожатым, с величайшим почтением поддерживавшим своего подопечного во время трудных переходов и на каменистых горных тропах; взрослый мужчина чувствовал себя пристыженным и краснел, наблюдая, как этот обыкновенный ребенок, не заботясь о самом себе, удаляется на такое огромное расстояние от своей деревни, чтобы услужить бедному, исстрадавшемуся чужестранцу, и при этом напевает ему свои горские песенки, чтобы дорога казалась Карлу короче и чтобы он забыл о своей усталости и боли; мало того: когда они добрались до какого-то более или менее спокойного места, маленький крестьянин сел в тени рядом с Карлом, извлек из своей котомки ее содержимое и охотно разделил провизию между собой и своим спутником.

Под конец пути дорога стала такой легкой и такой прямой, что услужливый провожатый Карла настроился расстаться с ним и вернуться домой; однако, прежде чем это сделать, он пожелал непременно оставить содержимое своей котомки Карлу, опасаясь, что тот будет страдать от голода. Карл никак не хотел с этим согласиться, опасаясь того, что могло произойти со слабым ребенком, оставшимся без еды. Настояв на своем отказе, Карл поцеловал мальчика, высказал ему тысячу благодарностей и стал спускаться с горы. Итак, Карл научился думать о других.

День за днем он шел через долины, заглушая голод ягодами диких кустарников и утоляя жажду живой водой ручьев; наконец он добрался до какой-то деревни, состоявшей из разрозненных хижин. Усталость и недостаток пищи истощили его тело, некогда такое крепкое; он еле плелся, пошатываясь, в надежде обнаружить кого-нибудь, кто придет к нему на помощь; однако он не увидел никого, кроме хорошенькой светловолосой девочки, которая сидела на пороге своего жилища и ела хлеб, обмакивая его в молоко. Карл попытался приблизиться к ней, но, не в состоянии сделать больше и шага, упал, растянувшись во весь свой рост; девочка живо вскочила, увидев, как он рухнул почти у ее ног, и услышав, как стонет истощенный и несчастный чужестранец; она приподняла ему голову, и по мертвенной бледности его лица и по худобе его тела сразу догадалась о причинах его страданий; не медля, она поднесла кружку молока к его губам и держала ее так до тех пор, пока незнакомец не осушил ее с присущей голодному жадностью. Это дитя, ни минуты не думая ни о чем другом, кроме страданий Карла, умирающего от истощения, по доброй воле и с радостью пожертвовала ему собственный завтрак. — Помни же об этом, Карл! — Он и в самом деле помнил об этом, когда, собравшись с силами, продолжил путь, храня в сердце только что полученный им урок.

Ему предстояло пройти еще весьма длинный и весьма утомительный отрезок дороги к дому… Его дом! Ах, сердце у Карла упало, когда он вспомнил, что этот дом ему уже не принадлежал; теперь это был дом его сестры и его друга, с которыми он обращался так холодно и эгоистично вплоть до минуты расставания с ними, когда его голова была одурманена обещанными коварным гномом горами золота; когда он воображал, что вскоре будет обладать несметными богатствами; когда, наконец, он старался своим поведением держать сестру и друга на достаточно большом расстоянии от себя, чтобы не могла зайти речь о дележе с ними чего-либо, даже если бы они впали в нищету. С тех пор как новые чувства, порожденные пролившейся на него со всех сторон людской добротой без всякого расчета на вознаграждение, овладели его сердцем, он стал сознавать, что не имеет никакого права взывать к милосердию сестры и ее мужа, ибо недостоин их дружбы; и Карл только вздыхал, размышляя о том, каким он был прежде.

Ночь застигла его в невозделанной мрачной пустоши, и, словно усугубляя его беды, крупными хлопьями повалил снег, застилая ему глаза. Он запахнул поплотнее свой изорванный плащ и стал бороться с порывами ледяного ветра, бушевавшего вокруг него с какой-то мстительной силой. Кончилось тем, что обледеневший снег покрыл толстым слоем его закоченевшие ноги, и он продвигался все медленнее и медленнее, а идти ему становилось все тяжелее и тяжелее. Метель усилила свое неистовство, и Карла стало пошатывать; на мгновение он застыл, словно сраженный бешеным ветром, потом опустился на землю и вскоре был наполовину занесен снегом.

Сквозь шум метели пробилось звяканье колокольчика; оно возвещало приближение крытой повозки, стук колес которой заглушался густым снегом настолько, что можно было бы усомниться, действительно ли это повозка, если бы не видный издалека яркий свет ее фонаря. Через несколько минут она подъехала к месту, где лежал Карл; лошадь вздыбилась при виде контуров человека, простертого на земле; возница сошел с облучка, поднял замерзшего незнакомца и, приложив немалые усилия, уложил его, целого и невредимого, в повозку, а затем на самой большой скорости довез до ближайшего хутора, светившиеся окна которого он увидел издали. Там несчастного вернули общими стараниями к жизни, и первое, что предстало перед его глазами, было лицо его добрейшего зятя Вильгельма, который не смог узнать в умирающем страннике, оборванном бродяге, своего шурина Карла, такого богатого и себялюбивого; тот в нескольких словах рассказал, как он вместе с гномом странствовал больше года, что и ему самому казалось непостижимым; однако Вильгельм подтвердил, что это — самая что ни на есть правда, и тут же заверил Карла, что готов принять его в своем доме и предоставить ему, предав полному забвению прошлые его прегрешения, все то, что всегда готова дать искренняя привязанность. Эти заверения явились целительным бальзамом для телесных и душевных ран раскаявшегося Карла. Затем Вильгельм ушел, предоставив ему возможность отдохнуть на мягкой и удобной деревенской постели.

На следующее утро, не скрывая чувства стыда, Карл зашагал к хорошо знакомому порогу своего прежнего жилища; но, как только его нога коснулась первой ступеньки лестницы, его сестра бросилась в объятия брата и расцеловала его; Карл спрятал свое лицо на груди этой великодушной женщины и разрыдался.

Гном, который не переставал следовать за Карлом в надежде, что тот снова окажется в его власти, так и замер при виде этого трогательного зрелища; он с презрительным выражением лица смотрел на брата и сестру, но при этом постепенно становился все менее и менее зримым для глаза, а потом полностью исчез из виду.

Дух себялюбия покинул Карла навсегда, и он многими искренними поступками воздал благодарность Господу за жестокое испытание, которое послужило причиной происшедшей в нем перемены и показало ему, что милосердно заботясь об интересах и благополучии других людей, он действует и во благо себе самому и самым действенным образом способствует собственному счастью. Так что он и в самом деле открыл для себя сокровище, которое в тысячу раз дороже всего золота на земле.

НИКОЛА-ФИЛОСОФ

Прослужив у своего хозяина семь лет, Никола заявил ему:

— Хозяин, я свое отработал и теперь хотел бы вернуться к моей матушке, так что расплатитесь со мной.

— Ты служил мне толково и честно, — ответил работнику хозяин, — и вознаграждение тебе будет соответствовать твоей службе.

И он дал ему слиток золота, весивший, вполне возможно, пять или шесть фунтов. Никола вынул из кармана платок, завернул в него слиток и, положив узелок на плечо, отправился в путь к родному дому.

Он шагал себе и шагал по дороге, пока не встретил всадника, в радостном и бодром настроении возвращавшегося домой на отличной лошади.

— Эх, — громко произнес Никола, — хорошо иметь лошадь! Сидишь себе в седле, будто в кресле, и двигаешься вперед, даже не замечая этого и не изнашивая башмаков.

Услышав эти слова, всадник крикнул ему:

— Эй, Никола, почему же ты идешь пешком?

— Ах, лучше и не говорите мне об этом, — откликнулся Никола, — такое тем более меня огорчает, что на плече у меня слиток золота, причем настолько тяжелый, что уж и не знаю, почему я не брошу его в какую-нибудь канаву.

— Так, может быть, ты хочешь поменяться со мной? — спросил всадник.

— Как поменяться? — заинтересовался Никола.

— Я тебе отдаю мою лошадь, а ты мне отдаешь слиток золота.

— Да ради Бога, — согласился Никола, — но предупреждаю: слиток этот дьявольски тяжелый.

— Что ж, это нисколько не помешает тому, чтобы наша сделка состоялась, — промолвил всадник.

Он спешился, взял золотой слиток, помог Никола взобраться на лошадь и вручил ему поводья.

— Когда тебе захочется ехать помедленнее, — пояснил он, — ты потянешь поводья на себя и произнесешь: "Н-но!" Когда же тебе захочется ехать побыстрее, ты ослабишь поводья и скажешь: "Оп!"

И всадник, ставший пешеходом, ушел со своим золотым слитком, а Никола, ставший всадником, продолжил свой путь верхом на лошади.

Николане помнил себя от радости, чувствуя, как прочно сидится ему в седле; будучи довольно неопытным наездником, он двигался сначала шагом, потом перешел на рысь, а затем осмелел и подумал, что было бы неплохо хоть несколько минут проехаться галопом.

Так что он ослабил поводья и прищелкнул языком, крича: "Оп! Оп!"

Лошадь взбрыкнула, и Никола отлетел от нее на десяток шагов.

Избавившись от ездока, лошадь помчалась во всю прыть, и Бог знает, где бы она остановилась, если бы ей не преградил путь крестьянин, который вел свою корову.

Никола, весь в ушибах, поднялся и побежал за лошадью, но крестьянин уже держал ее за поводья; опечаленный своей неудачей, Никола сказал этому доброму человеку:

— Спасибо, приятель!.. Глупое дело ехать на лошади, тем более на такой кляче, как эта, которая брыкается и при этом сбрасывает хозяина, да так, что тот может сломать себе шею. Что касается меня, то одно я знаю твердо — никогда больше я не сяду на лошадь. Ах, — со вздохом продолжал Никола, — я предпочел бы иметь корову; идешь за ней сзади в свое удовольствие, и она вдобавок дает тебе молоко, не говоря уж о масле и сыре. Даю честное слово, я многое дал бы за то, чтобы иметь корову вроде твоей.

— Ну и слава Богу! — отозвался крестьянин. — Если она тебе нравится, бери ее. Я согласен обменять ее на твою лошадь.

Никола, вне себя от радости, взял корову за веревку, крестьянин же сел верхом на лошадь и исчез из виду.

А Никола пустился в путь, гоня корову перед собой и радуясь только что совершенной им чудесной сделке.

Он зашел в первую попавшуюся харчевню и на радостях съел все, что дал ему с собой его хозяин, а именно добрый ломоть хлеба и сыр; затем, имея в кармане два лиара, он заказал себе полкружки пива; покончив с едой и питьем, он повел корову дальше к своей родной деревне.

К полудню жара стала просто удушающей, и как раз в это время Никола очутился посреди пустоши, простиравшейся на целые два льё.

Зной был таким нестерпимым, что у бедного Никола дюйма на три вывалился язык.

"От жары есть спасение, — сказал себе Никола. — Сейчас я подою мою коровку и попотчую себя молоком".

Он привязал корову к засохшему дереву и, не имея ведра, вместо него положил на землю свой кожаный картуз;

однако, несмотря на все его старания, ему не удалось выдоить из вымени животного ни капли молока.

Конечно, молоко у коровы было, да вот только Никола плохо принялся за дело, так плохо, что животное взбрыкнуло — как говорится, по-коровьи — и одной из своих задних ног нанесла ему такой удар по голове, что он упал навзничь и какое-то время катался с боку на бок, безуспешно пытаясь встать на ноги.

На его счастье, рядом проходил колбасник, толкавший перед собой тележку, в которой лежала свинья.

— Эй! — окликнул его колбасник. — Что с тобой, приятель? Уж не пьян ли ты?

— Нет, — ответил Никола. — Напротив, я умираю от жажды.

— Ну, это еще не довод: никто не страдает от жажды так, как пьяница; впрочем, бедняга, выпей на всякий случай глоточек.

Колбасник помог Никола встать на ноги и протянул ему свою дорожную флягу.

Никола приблизил ее к губам и сделал большой глоток.

Затем, придя в себя, он спросил у колбасника:

— Не могли бы вы сказать мне, почему моя корова не дает молока?

Колбасник не стал говорить Никола, что тот просто не умеет доить коров.

— Твоя корова старая, — сказал он ему, — и от нее уже не будет никакого толка.

— Даже если пустить ее на мясо? — поинтересовался Никола.

— Да какой же дурак будет жевать старую говядину? Это все равно, что есть дохлятину!

— Ах! — вздохнул Никола. — Была бы у меня хорошенькая свинка вроде вашей! Она вся в дело идет: из ее мяса можно сделать солонину, из требухи — сосиски, из крови — кровяную колбасу.

— Послушай, — сказал колбасник, — чтобы оказать тебе любезность… но только чтобы оказать тебе любезность… я дам тебе свою свинью, если ты пожелаешь отдать мне твою корову.

— Да вознаградит тебя Господь, добрый человек! — обрадовался Никола.

И, передав корову колбаснику, он снял с тележки свинью и взялся за ее поводок.

Затем он продолжил свой путь, размышляя о том, что все происходит в соответствии с его желаниями.

Но не успел он сделать и полсотни шагов, как его догнал какой-то парень. Под мышкой он нес жирного гуся.

Чтобы как-то скоротать время, Никола стал рассказывать ему о своем везении и о своих удачных обменах.

Со своей стороны тот поведал ему, что гуся он несет для пирушки по случаю крестин.

— Подержи-ка его на весу, — предложил парень своему попутчику. — Чувствуешь, какой он тяжелый! Недаром его два месяца откармливали каштанами. Тому, кто откусит от него кусок, придется вытирать жир со всего подбородка.

— Да, — согласился Никола, взвешивая гуся на руке, — вес у него есть, но моя свинья по весу равна двадцати таким гусям, как твой.

Парень огляделся с озабоченным видом и, покачав головой, обратился к Никола:

— Послушай, я знаком с тобой не больше десяти минут, но ты мне кажешься славным малым; хочу сообщить тебе кое-что, имеющее отношение к твоей свинье: с ней не все благополучно; дело вот в чем: в деревне, через которую я только что прошел, у сборщика податей украли свинью. Боюсь, что это та самая свинья, которую ты ведешь. О краже уже заявлено в жандармерию, и в погоню за вором послали людей. Как ты сам понимаешь, тебе придется плохо, если увидят, что ты тащишь за собой эту свинью. Наименьшая беда, какая может с тобой приключиться, — это сесть в тюрьму до тех пор, пока все не выяснится.

При этих словах Никола охватил страх.

— Господи Иисусе! — воскликнул он. — Дружище, помоги мне выпутаться из этой неприятности; ты все знаешь в этом краю, который я покинул пятнадцать лет тому назад, а значит, ты сумеешь лучше постоять за себя, чем я. Дай-ка мне твоего гуся, а сам возьми мою свинью.

— Черт возьми! — отозвался парень. — Я ввязываюсь в опасное дело. Да что поделаешь, не могу же я оставить товарища в беде.

И, вручив гуся Никола, он взял свинью за поводок и поспешил уйти с ней на окольную дорогу.

Никола продолжил свой путь, избавившись от своих страхов и с радостью неся под мышкой свое новое приобретение.

"Если хорошенько поразмыслить, — говорил он себе, — то получается, что я не только избавился от своих страхов, но еще и совершил отличную сделку. Прежде всего, теперь у меня есть гусь; скоро он превратится в отличное жаркое и при зажаривании даст мне столько жира, что три месяца будет чем намазывать хлеб, не говоря уж о белых перьях, которыми я набью отличную подушку и уже завтра вечером усну на ней без всяких убаюкиваний. Уж кто-кто, а моя матушка будет довольна: она ведь так любит гусей!"

Только он подумал об этом, как оказался бок о бок с человеком, из руки которого свисал какой-то предмет, завернутый в платок.

Этот предмет то и дело дергался, раскачивая узелок, и потому было ясно, что в платке находится живое существо и что оно весьма сожалеет об утраченной свободе.

— Что это у вас там, приятель? — поинтересовался Никола.

— Где это — там? — переспросил путник.

— В вашем платке.

— A-а, пустяк, — со смехом ответил попутчик Никола.

Затем, оглядевшись вокруг, чтобы никто его не подслушал, он уточнил:

— Это куропатка, которуя я только что поймал в силок; правда, я успел как раз вовремя, чтобы взять ее живой. А вы что несете?

— Да вы сами видите, это гусь, и, надеюсь, отличный.

И с чувством гордости за своего гуся, Никола показал его браконьеру.

Тот с презрительным видом посмотрел на гуся, взял его и обнюхал.

— Гм! — произнес он. — И когда вы собираетесь его съесть?

— Завтра вечером, когда встречусь с моей матушкой.

— Вот будет удовольствие! — рассмеялся браконьер.

— Я и в самом деле надеюсь получить удовольствие. Но почему вы смеетесь?

— Да потому что ваш гусь годится только сегодня на ужин, да и то при условии, что вам по вкусу гуси с душком.

— Черт побери, вы так думаете? — забеспокоился Никола.

— Дружище, то, что я сейчас вам скажу, поможет вам в жизни: когда покупают гуся, его покупают живым; забивают же его, когда хотят, а едят, когда надо; поверьте мне, если вы хотите извлечь из вашего гуся хоть какую-то пользу, попросите зажарить его в первой же попавшейся на вашем пути харчевне и съешьте его до последнего кусочка.

— Нет, — сказал Никола, — сделаем лучше, возьмите моего дохлого гуся и дайте мне вашу живую куропатку: я забью ее завтра утром и ее можно будет с удовольствием съесть завтра вечером.

— Кто-нибудь другой отказал бы тебе; но я добрый человек; хотя моя куропатка живая, а твой гусь дохлый, я отдаю ее тебе за гуся, не требуя никакой придачи.

Никола взял куропатку, завернул ее в свой платок, завязал четыре его уголка и, спеша попасть домой как можно раньше, расстался с попутчиком, предоставив ему возможность зажарить в харчевне гуся, а сам продолжил свой путь через деревню.

На окраине деревни он увидел точильщика.

Затачивая ножи и ножницы, тот напевал первый куплет песенки, которую знал и Никола.

Никола остановился и стал петь второй куплет.

Точильщик пропел третий.

— Что ж! — сказал Никола. — Раз вы веселы, значит, вы довольны.

— Ей-Богу, так оно и есть! — откликнулся точильщик. — Дела идут хорошо, и всякий раз, когда я запускаю круг, мне перепадает серебряная монетка. Но что это дергается в вашем платке?

— Это живая куропатка.

— Ах, вот как!.. И где вы ее поймали?

— Я ее не поймал, я ее выменял за гуся.

— А гуся?

— Гуся я получил, отдав за него свинью.

— А свинью?

— За свинью я отдал корову.

— А корову?

— Я выменял корову за лошадь.

— А лошадь?

— За лошадь я отдал слиток золота.

— А откуда слиток золота?

— Это плата за мои семь лет работы.

— Черт побери, вы всегда умели выпутаться из затруднения!

— Да, до сих пор дела мои шли очень неплохо; однако, когда я вернусь к матери, мне понадобится ремесло вроде вашего.

— И правда, ремесло у меня отличное.

— А трудное оно?

— Да вы сами видите: нужно только вращать точильный круг и прижимать к нему ножи или ножницы, которые хочешь заточить.

— Да, но для этого нужен камень.

— Да вот, пожалуйста, — сказал точильщик, подтолкнув ногой старый точильный круг, — этот камень принес денег больше, чем весит сам, а весит он немало!

— Наверное, дорого стоит такой камень, как этот?

— Да, немало! — подтвердил точильщик. — Но я человек добрый: дайте мне вашу куропатку, а я дам вам мой точильный круг. Это вас устроит?

— Еще бы! Что за вопрос?! — воскликнул Никола. — Ведь всякий раз, когда я запущу круг, я получу денежки; так о чем мне теперь беспокоиться?

И он отдал точильщику свою куропатку, а сам взял старый точильный круг, лежавший среди всякого мусора.

Когда он уходил с камнем под мышкой, сердце его было полно радости, а глаза победно сияли.

"Похоже, я родился в рубашке! — говорил себе Никола. — Стоит мне чего-нибудь пожелать — и мое желание исполняется!"

Но как бы там ни было, он находился в пути с раннего утра и, прошагав с тяжелым точильным кругом одно или два льё, почувствовал страшную усталость; его мучил и голод, поскольку утром он съел весь свой дневной запас провизии — так сильно он обрадовался, обменяв, как мы помним, лошадь на корову! Под конец его охватила такая усталость, что он был вынужден остановиться; точильный круг тяготил его все больше и больше, словно камень тяжелел по мере того, как силы бедняги убывали.

Передвигаясь, словно черепаха, он добрался до родника, где бурлила настолько прозрачная вода, что в ней отражалось небо; то был источник, в котором нельзя было увидеть дна.

— Ну и ну! — воскликнул Никола. — Сказано же, что удача будет со мной до конца! В ту минуту, когда я уже умирал от жажды, рядом оказался родник!

И, положив свой точильный круг на краю источника, Никола лег на живот и минут пять утолял свою жажду.

Но, поднимаясь с колен, он поскользнулся; пытаясь ухватиться за точильный круг, чтобы удержаться, он его толкнул; камень упал в воду и исчез в глубине источника.

Какую-то минуту оставаясь на коленях, чтобы произнести благодарственную молитву, Никола сказал:

— Воистину, Господь Бог на деле выказал свою доброту, избавив меня от этого тяжелого и противного камня и не дав мне повода хоть в чем-нибудь упрекнуть самого себя.

И, освободившись от всякого бремени, с пустыми руками и пустыми карманами, но с радостным сердцем, он почти бегом продолжил свой путь к родному дому.

ТЩЕСЛАВНЫЙ МЯЧИК И РАССУДИТЕЛЬНЫЙ ВОЛЧОК

Все вы знаете, что такое мячик, мои дорогие маленькие друзья, ибо у меня нет сомнений, что вы уже научились бросать его об стенку и играть им в пятнашки.

Все вы знаете, что такое волчок, этот конус с круглой шляпкой, который вы заставляете сильными ударами ремешков бежать и кружиться перед вами.

Обсудив заранее два этих важных вопроса, я расскажу вам историю, случившуюся с мячиком и волчком.

Это было в те далекие времена, когда еще не умели делать мячики ни из эластика, ни из каучука, а изготовляли их из пробковой коры…

Что же касается волчка, то развитие науки не коснулось его: то, что были изобретены электричество, паровой двигатель и телеграф, ничего не изменило ни в его форме, ни в его материале.

Объясняется это очень просто: мячик путешествует, уходит, возвращается, поднимается ввысь, вновь и вновь падает и подскакивает, убегает вперед, видит окрестные края; тогда как волчок не отрывается от земли и довольствуется тем, что вращается вокруг самого себя с такой быстротой, что бывает совсем сбит с толку и совершенно не ведает о происходящем вокруг него и, тем более, над ним.

Наш мячик и наш волчок принадлежали одному и тому же ребенку, милому маленькому мальчику лет десяти-двенадцати, и находились один подле другого в коробке, где было еще много других игрушек.

Однажды вечером, едва только мячик и волчок вернулись в свое жилище, волчок сказал мячику:

— Почему бы нам не пожениться, ведь после того как миновало время недавних новогодних подарков, мы и так уже живем бок о бок и обитаем в одном и том же доме?

Однако мячик, сшитый из зеленого сафьяна, который до того как стать мячиком, служил туфлей, был преисполнен гордости своим происхождением, поскольку эта туфля была уверена, будто она ведет свой род от той туфельки, что принесла удачу Золушке. И мячик, скажу я вам, не только ничего не ответил, но откатился так, чтобы даже не касаться волчка.

Волчок вздохнул и смолк.

На следующий день, когда для мальчика, которому принадлежали игрушки, настал час отдыха, он взял волчок, раскрасил его попеременно красными и желтыми полосками, а посредине этих полос воткнул красивый, ослепительно сияющий медный гвоздь.

Когда волчок кружился, этот роскошный убор производил потрясающее впечатление.

Так что на волчка посыпалось множество похвал, и это вселило в него некоторую надежду.

И вот, возвращаясь в коробку, волчок сказал мячику:

— Взгляните на меня, соседушка. Что вы скажете теперь? Не подтолкнет ли вас мой новый убор к решению сделать меня вашим супругом? Что касается внешности, то вы в желтом и зеленом, а я — в желтом и красном. Что же касается наших склонностей, то вы танцуете, а я вальсирую. По моему мнению, мы вполне подходим друг другу.

— Это ваше мнение, — услышал он в ответ, — но не мое. Прежде всего, вы не знаете, кто я. Я дочь туфли, принадлежавшей герцогине и к тому же происходившей от одной знаменитой туфельки. Помимо того, моя внутренность изготовлена из испанского пробкового дерева, тогда как вы не что иное, как простая деревяшка.

— Это правда, — ответил волчок, — что я сделан не из красного дерева, не из эбенового, не из палисандра, а из самшита, но самшит — это дерево совсем иной крепости, чем все эти деревянные безделицы. К тому же я выточен самим бургомистром: у него есть токарный станок и в минуты досуга он вытачивает всякого рода красивые игрушки вроде меня.

— Вы говорите правду? — спросил мячик.

— Пускай меня отхлещут ремнем, если я лгу, — ответил волчок.

— Ну что ж, в таком случае я полагаю, что могу довериться вам, — произнес мячик. — Обстоятельства мои таковы: мы не можем быть с вами помолвлены, поскольку я почти что невеста воробья, обитающего в стене, от которой я отскакиваю чуть ли не каждый день. Всякий раз, когда я взлетаю в воздух, он высовывает голову из своей щели и говорит мне:

"Итак, решено: вы перебираетесь ко мне. У меня пре-миленькая маленькая квартирка, вся набитая сеном и устланная перышками. Я предлагаю вам половину ее, не говоря уж о том, что, как только вы станете моей женой, у вас вырастут крылья и вы превратитесь в птицу".

И в этом есть выгоды, не правда ли?

— Так что вы ответили согласием? — спросил волчок.

— Если и не вслух, то про себя, — отвечал мячик, — во всяком случае, я считаю, что мы помолвлены. Но будьте спокойны: даже если я стану птицей, я вас не забуду.

— Хорошенькое утешение! — заметил волчок.

Но, принадлежа к роду самшитовых волчков, он имел собственную гордость и с этой минуты ни единым словом не обратился больше к мячику, который, погрузившись в раздумья о воробье, в свою очередь хранил молчание.

На следующий день мальчик взял мячик и волчок, чтобы, как обычно, поиграть с ними; но, поскольку ему взбрело в голову начать с мячика, он поставил волчок в уголок, сказав ему:

— Стой спокойно; твой черед сейчас настанет.

Волчок повиновался, однако повернулся таким образом, чтобы мячик, взлетая в воздух, опускаясь и снова подпрыгивая, мог видеть его желто-красную раскраску и его красивый сверкающий гвоздь.

Вскоре мячик взмыл в воздух с такой легкостью, что и на самом деле можно было подумать, будто у него начали расти крылья.

Тем не менее он всякий раз опускался, но, касаясь земли, подпрыгивал с такой силой, что ощущалось его решительное желание обитать в мире птиц.

Но вот как-то раз мячик взлетел так высоко, что мальчик напрасно ожидал его возвращения: мячик не опустился на землю.

Мальчик долго искал его. Наконец, раздосадованный тем, что ему не удалось найти мячик, он взял в руки волчок, сказав:

— Проклятый мячик! Куда, черт возьми, он мог запропаститься?

— Ах, я-то хорошо знаю, куда, — вздохнул волчок. — Вышел замуж за воробья, чтобы поселиться в его гнезде. Дай-то Бог мячику счастья! Но я сомневаюсь, что какой-нибудь мячик сгодится на то, чтобы стать женой воробья. Что касается меня, то я был не прав, даже на миг возмечтав о мячике, и если я встречу какую-нибудь красивую юлу, которая будет во мне нуждаться, то, будь она благородного происхождения или нет, я женюсь на ней.

Желаниям волчка чудесным образом благоприятствовал случай. На следующий Новый год маленькому мальчику подарили множество игрушек, в числе которых была и немецкая юла.

Вначале волчок был немного смущен большим животом и ворчливым характером своей новой подруги; однако, приглядевшись, он вскоре заметил, что это славная девушка и что если она и ворчала, то лишь когда ее заставляли кружиться, но все остальное время она проводила в молчании; убедившись в ее мирном нраве, он сделал ей те же самые предложения, какие прежде делал мячику, и на этот раз они были приняты.

Три года они прожили в самом тесном и самом счастливом союзе.

Порою, в особенности в первый год их жизни, волчок думал о мячике; чаще всего это бывало весной, когда при виде вылезавшей из воробьиного гнезда оравы птенцов он говорил себе:

"Вот дети моей бывшей подруги и ее воробья; наверное, у нее действительно выросли крылья и она счастлива там наверху; что ж, тем лучше!"

Затем он обращал взгляд на немецкую юлу, и она казалась ему столь величественной с ее огромным животом, что он почитал себя самым счастливым волчком из всех, какие когда-либо были на свете.

По прошествии трех лет мальчик, ставший уже более сильным, играл однажды со своей немецкой юлой и раскрутил ее так стремительно, что она налетела на угол стены и, будучи пустой внутри, разбилась.

Волчок остался вдовцом.

У мальчика, который, по-видимому, заметил определенную близость в отношениях между волчком и немецкой юлой, возникла странная мысль — заставить волчка носить траур по юле.

И тогда он выкрасил всего волчка в черный цвет.

Волчок обрел большое утешение в этом одеянии, пришедшемся ему по душе.

Мальчик же, желая сделать все возможное, чтобы развлечь волчка, изо всех сил заставлял его кружиться. И вот в конце концов однажды он хлестнул его с такой силой, что тот скрылся из виду и в свою очередь исчез, так же, как некогда это случилось с мячиком.

Мальчик, очень любивший своего волчка, тщетно искал его.

Волчок же упал в огромный мусорный бак, стоявший под водосточной трубой в дальнем углу двора.

Сначала он был несколько оглушен при своем падении, но, придя в себя и осмотревшись, обнаружил, что находится среди всякого рода отбросов, среди которых изобиловали капустные кочерыжки, ботва моркови и хвостики артишоков.

Потом, вглядевшись повнимательнее, он заметил какой-то круглый предмет, напоминавший сморщенное яблоко, но после более углубленного обследования признал в нем старый мячик.

— Боже милостивый! — произнес тот, заметив волчка и не узнав в нем своего старого друга из-за его траурного одеяния. — Вот хотя бы один из мне подобных, с кем можно будет побеседовать.

И, обратившись к волчку, смотревшему на него с удивлением, он произнес:

— Сударь, не могли бы вы поделиться со мной новостями о том мире, откуда вы прибыли?

— Охотно, — ответил волчок, начиная осознавать, с кем он имеет дело. — Но, прежде всего, с кем я имею честь говорить?

— Я мячик из хорошего дома, — последовал ответ. — Мне пришлось отказаться от предложения выйти замуж за особу из вашего рода, поскольку мы были помолвлены с воробьем. Но однажды, сделав усилие, чтобы подняться к нему на крышу, я упал в водосточный желоб и оставался там три года. Однако во время недавней сильной грозы меня снесло, и я упал туда же, куда упали вы сами, то есть, как мне представляется, в мусорный бак.

Хотя волчок нашел, что мячик чрезвычайно изменился, что его пробковое нутро раздулось, а сафьян сгнил от пребывания в водосточном желобе, он, будучи добрым малым, собирался ответить и представиться, но в эту минуту служанка, пришедшая, чтобы опорожнить мусорный бак, что она проделывала каждый месяц, заметила волчка и вскричала:

— Ах! Вот волчок, которого господин Поль так долго искал!

И, не обращая внимания на мячик, она взяла волчка и отнесла его своему молодому хозяину, который тут же оказал ему знаки уважения и одарил его своим вниманием.

Но о мячике он даже не спросил, и волчок больше уже никогда не слышал разговоров о нем.

Вот отчего родилась немецкая пословица, гласящая:

"Мячик, который хочет выйти замуж за воробья, рискует заплесневеть в водосточном желобе".

ДУША, КОТОРОЙ ПРЕДСТОЯЛО РОДИТЬСЯ

Это было примерно шесть тысяч лет назад…

Со дня сотворения мира прошло полвека. Бог уже изгнал Адама и Еву из земного рая. На Небесах пребывали лишь души, которые должны были в тот или другой день спуститься одна за другой на землю и вдохнуть жизнь в тела перед их рождением.

Душа Авеля была первой, вернувшейся к Богу, и песнопениями архангелов и Господним благословением ознаменовалось возвращение исторгнутой и мученической души, рождение которой было следствием греха, а смерть — преступления.

Второй была душа Евы, и, после того как Небесные врата вновь открылись перед этой грешной душой, обесчещенной грехом, но очищенной страданием, все невоплощенные души собрались вокруг нее, желая узнать что-нибудь о земле.

В ответ Ева произнесла лишь одну фразу: "Я согрешила, я страдала, я молилась; в жизни много страстей, много скорбей и очень мало радостей". Затем она удалилась, заняв место по правую руку от Господа, чтобы подле него завершить молитву, начатую еще на земле.

Для всех этих душ, не знавших ничего, кроме Неба, прозвучали два неизвестных для них слова: "страсти" и "скорби". Этим душам была ведома только вечность покоя, поскольку они не видели ничего, кроме всеобъемлющей безмятежности; поэтому они задумчиво прогуливались в звездных садах, которые заставлял расцветать на их пути Господь, и спрашивали друг друга, чем могли быть эти неизвестные на Небе понятия, носящие на земле названия "страсти" и "скорби".

И тогда они порой несколько отдалялись от тех избранных, что обретались подле Господа, и скрытно шли по уединенной дороге, пока, достигнув места, куда никто другой не мог за ними последовать, не получали возможность склониться над небесным сводом и попытаться разглядеть, что же происходит между людьми; но мрак страстей оставался столь же непроницаемым для их небесных взоров, сколь непостижимо сияние вечности для нашего человеческого знания.

И вот среди этих озабоченных душ, которым было уготовано родиться на этой новой земле, была одна, которой ее добрый ангел сказал: "Ты родишься однажды из чрева женщины, ты покинешь свою бессмертную форму и перейдешь в мир, недавно сотворенный Господом".

— И когда же я должна родиться? — спросила душа.

— Жди и молись в ожидании, — ответил ангел.

И он улетел на восток Неба, оставив бедную душу еще более озадаченной, чем она была прежде.

Однажды солнце потускнело в небесах и другая душа покинула землю, но, когда она предстала у Господних врат, ангел правосудия прогнал ее.

Вся сияющая свита Господа пала на колени, умножив славословия и молитвы и вопрошая, кто был тот, кого прогнал Бог.

Бог ответил:

— Его звали Каин, и он убил Авеля.

И Небо закрылось для первого преступника, как оно закрылось для первой грешницы.

"Что может быть на земле такого, — задавала себе вопрос душа, которой предстояло родиться, — из-за чего брат может убить брата?"

И она продолжала ждать и молилась в ожидании.

Однако первый грех и первое преступление прогневили Бога, и, хотя смерти следовали одна за другой, на Небо возвращалось гораздо меньше душ, чем оттуда уходило. Но всякий раз, когда одна из них возвращалась, у нее осведомлялись о новостях с земли, на что следовал ответ:

"Перед ликом Бога исчезает память о людях; но все, что создано Богом, прекрасно, и на земле, помимо скорбей, много радостей".

И она направлялась к Господу, чтобы поведать ему о тех скорбях, которые ей пришлось перенести, и о тех молитвах, которые она пыталась противопоставить содеянным ею грехам.

Проходили века, а душа все ждала.

Однажды ангелы, склонившиеся перед престолом Всевышнего, увидели не гнев, а слезу в глазах Господа, и эта слеза породила потоп.

Сорок дней Небо оплакивало грехи земли, и земля скрылась под водой.

С высоты небесного свода ангелы провожали глазами и молитвой, подобно тому, как на земле мы наблюдаем за звездой, нечто скользившее по водам: то был Ноев ковчег.

Бедная душа, ожидавшая своего рождения, уже думала было, что настал миг, когда мир исчезает навеки, и что она не родится никогда. Ковчег вернул ей надежду: мир возрождается.

Всякий раз, когда какая-нибудь душа покидала Небо, чтобы спуститься на землю, ожидавшая рождения душа сопровождала ее так далеко, насколько это было возможно, и говорила ей:

— Сестра моя, по своем возвращении ты расскажешь мне, что происходит в мире.

И та душа исчезала.

Всякий раз, когда в час молитвы еще невоплощенная душа оказывалась рядом со своим добрым ангелом, она говорила ему:

— Скоро я смогу родиться?

— Жди и молись.

И так проходили века.

Между тем мир постепенно погружался во зло. Хвалы, воздаваемые Богу, усиливались на Небе по мере того, как почитание его ослабевало на земле. Лишь изредка возвращалась на Небо изгнанная душа, но ее встречали пением и цветами, и Бог благословлял ее.

Поскольку наказание не останавливало преступлений, Бог пожелал прибегнуть к милосердию. Он создал душу по образу своей собственной безупречности и послал ее на землю. Ангелы сопровождали ее с пением и долго оставались коленопреклоненными, пока не потеряли ее из виду.

Едва эта душа, которую Бог назвал своим сыном и которой земля дала имя Иисус, провела тридцать лет в своем изгнании, как души стали возвращаться на Небо очищенными этим богочеловеком. Каждый день становился праздником, каждый день вновь и вновь в сиянии и великолепии возрождалось вечное блаженство и каждый день Небо пополнялось девственницами и мучениками.

Наконец, Сын Божий возвратился после выполнения своей миссии, держа в израненных руках свой терновый венец.

Бог сказал ему:

— Входи, сын мой. Твои ноги разбиты о камни, которые были разбросаны на твоем пути, но твое сердце осталось чистым и устояло перед искушениями.

И он велел сыну сесть по правую руку от себя.

"Каков же должен быть этот мир, — подумала мечтательная душа, — где осмеливаются умертвить Сына Божьего?!"

На Небе разговоры шли исключительно о великой грешнице, которую Христос обратил в веру и которую все с нетерпением ожидали.

И вот она появилась.

Первой душой, возникшей перед ней, была та, которая по-прежнему ожидала своего рождения. Она произнесла:

— Сестра моя, как тебя звали?

— Магдалина, — ответила грешница.

— А много ли на земле радостей?

— Да, но они преходящи, а радости, дарованные Всевышним, вечны.

И Магдалина преклонила колена перед стопами Господа.

Душа продолжала ждать; она слышала, как Господь сказал Магдалине: "Тебе многое будет отпущено, потому что ты много любила". И душа задавала себе вопрос, что это за любовь, о которой ничего не известно на Небе, которая погубила Еву и которая спасла Магдалину.

И ей все более не терпелось открыть тайны этого мира, куда Бог изгнал столько душ, этого далекого и неведомого мира, где за несколько лет страстей жертвовали вечным блаженством. Причиной такого нетерпения было не желание, от которого она была защищена своей природой, причиной его была надежда. Возможно, душа хотела, подобно другим, обрести свое мученичество для того, чтобы возвратиться к Богу увенчанной двойным венцом; возможно, в конце концов, что она обладала менее божественной сущностью, чем ее сестры, и ощутила на себе гнев, которым дохнул на них падший ангел в то мгновение, когда он покидал рай. Во всяком случае, среди бескрайнего блаженства она никогда не ожидала ничего иного, кроме этой преходящей радости.

И всякий раз, встречая своего ангела, она задавала ему один и тот же вопрос, на который он давал один и тот же ответ.

Новости, приходившие с земли, не были, однако, слишком вдохновляющими для дочери Неба. Вслед за Христом прибывали апостолы, и если возносились на Небо они с чистой душой, то тела их были сильно обезображенными. Казалось, что люди не желали следовать по пути, начертанному божественной рукой. Девственницы, возвращавшиеся на Небо, благодарили Бога за то, что он избавил их от их земной оболочки, и, когда они говорили о земле, в их словах не было сожалений.

Душа все еще ждала.

Проходили века.

Наконец, закон Всевышнего вновь возобладал. Свет, вспыхнувший вначале, был слишком ярок, поэтому вместо того чтобы освещать, он ослеплял; это был чудесный миг для того, чтобы появиться на земле. Там не было больше жестоких императоров; там не было больше мучеников-апостолов; все, казалось, шло по воле Предвечного, и для одинокой души, которая способна была бы довольствоваться грустью и любовью, земля могла бы дать много радостей; по крайней мере так говорили некоторые души, чьей первой заботой по их прибытии на Небо было отыскать тех, кого они потеряли на земле, и продлить под взором Господа любовь, начавшуюся среди людей.

"Именно на земле находят эту любовь, — говорила себе душа. — Когда же, наконец, наступит мое рождение?"

— Жди и молись, — повторял ангел.

Такое приводило в уныние, тем более что небо вдруг озарилось чудесной звездой, которую называли кометой, еще неизвестной людям, и которая, как опасалась душа, могла оказаться новым орудием правосудия, созданным Богом для разрушения мира, поскольку он говорил, что мир погибнет в огне.

Душа поняла, что надо спешить. Она отыскала своего ангела и спросила его:

— Скоро Бог разрешит мое рождение?

— Скоро, — ответил ангел.

— И когда?

— Через столетие, а может быть, и через полтора столетия.

Где же еще возможно терпение, если не на Небе? Душа ждала.

Мир бесспорно становился счастливым и, казалось, возвращался к золотому веку. Христос использовал земную любовь, чтобы приводить людей к вере. Он вдохнул откровение в этот первый грех первой женщины, благодаря чему можно было провести несколько месяцев на земле и не опорочить себя.

Однако душа сознавала, что эта надежда на мир, отличный от мира Господа, уже есть грех и что она появилась бы там пораженной первородным грехом, который был бы еще более тяжелым оттого, что она совершила его, находясь в обстановке вечной невинности. Вот почему, когда она молилась за других, она молилась немного и за себя.

Время шло быстро, поскольку в глазах Господа и перед лицом вечности каждое столетие пролетало так же быстро, как падает песчинка в песочных часах.

Душа с радостью предвкушала наступление столь ожидаемого мгновения. Чем ближе оно становилось, чем с большим усердием она расспрашивала тех, кто вернулся из нашего мира, тем сильнее она жаждала этой земной любви и даже тех страданий, какие нарушили бы однообразие блаженства.

Поэтому, когда ночь опускалась на землю, она прогуливалась по самым укромным небесным путям, пытаясь приподнять уголок усыпанного алмазами покрова, который Бог каждый вечер расстилал на небосводе. Она мечтательно блуждала по Млечному пути, говоря себе: "Какое наказание готовит мне Бог за грех, который я совершаю подле него, коль скоро я не должна иметь иного желания, кроме как созерцать его, иного счастья, чем молитва, иной радости, чем вечность?"

Время от времени ангел проходил рядом с ней и говорил ей: "Терпение!"

Душа ждала.

Однажды вечером, когда она, по своему обыкновению, предавалась мечтам, наблюдая за движением одной из звезд, ангел приблизился к ней.

— Твоя мать родилась сегодня, — сказал он ей.

— Моя мать! — воскликнула душа.

— Да.

— Тогда мне осталось ждать не больше восемнадцати лет, ибо я надеюсь, что моя мать выйдет замуж молодой.

— Жди и молись в ожидании.

Душа торжествовала. Она отказалась от своего одиночества, она забыла о движении звезды и поспешила смешаться с другими душами, сообщая всем подряд о рождении своей матери.

Теперь, когда она обрела уверенность в своем рождении, ее стало беспокоить еще одно обстоятельство: ей хотелось знать, кем она родится — мужчиной или женщиной. Но, что касается этого, таинственные завесы будущего были непроницаемы — оставалось только ждать.

Каждый день она спрашивала ангела:

— Как там моя мать?

— У нее только что прорезался первый зуб.

— Какое счастье! — радовалась душа.

И на следующий день она возобновляла свои расспросы.

Тем не менее день за днем она все больше погружалась в свой грех: еще до своего рождения ей уже было что искупать.

Однажды утром ангел появился перед ней и сказал:

— Твоя мать сегодня вышла замуж.

— Моя мать вышла замуж!

— Час тому назад.

— И мне больше нечего ждать?

— Только девять месяцев, — сказал ангел.

Душа поделилась с подругами вестью о замужестве своей матери, как прежде она уже поделилась вестью о рождении матери и о ее первом зубе. Она получила поздравления от всего Неба. Молва утверждает даже, что она принимала поручения от тех, кто забыл или оставил что-либо на земле.

К тому же, поскольку один грех не может не повлечь за собой другой, она преисполнилась невыносимой гордыни: к ней уже невозможно было приблизиться, и, с тех пор как она узнала, что должна отправиться на землю, это так вскружило ей голову, что она приобрела много врагов и вконец рассорилась с двумя пророками и пятью мученицами.

Какое наказание мог уготовить Бог этой душе, повергавшей в такое смущение вечную безмятежность небесного свода?

Чем ближе душа приближалась к мгновению, ожидаемому ею уже шесть тысяч лет, тем больше ей хотелось узнать что-нибудь о мире, в котором ей предстояло жить; но по мере того как близился час ее рождения, ее непонимание этой жизни словно возрастало, так что она не догадывалась о том, что ждало ее впереди.

Тем временем она встретила своего ангела.

— Ну как? — спросила она.

— О! Твоя мать беременна.

— Мной?

— Тобой.

Душа издала восклицание, которое на земле сочли бы грехом, а на Небе было преступлением.

Никто и никогда не видел души более озабоченной и более раздираемой желанием телесной жизни; вот почему души, не знавшие иной любви, кроме как к Богу, не стали препятствовать ее земной любви и начали молиться за нее.

Ее радость возрастала по мере того, как шло время. И однажды, когда она была особенно счастлива, подсчитав, что ей оставалось ждать лишь несколько дней, к ней приблизился ангел.

— Ну как? — спросила душа.

— Увы! — ответил ангел. — Твоя мать умерла при родах.

— А я? — воскликнула эгоистичная душа.

— Ты? Ты умерла на пути в мир.

Наказание последовало сразу же за грехом.

Душа почувствовала, что Небо ускользает из-под ее ног: она была низвергнута в лимб.

История Щелкунчика

ПРЕДИСЛОВИЕ, В КОТОРОМ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, КАК АВТОРА ЗАСТАВИЛИ РАССКАЗАТЬ ИСТОРИЮ ЩЕЛКУНЧИКА ИЗ НЮРНБЕРГА

Как-то раз мой друг граф де М. устроил у себя дома большой детский праздник, и я со своей стороны увеличил шумную и веселую компанию, приведя туда свою дочь.

Правда, уже через полчаса, в течение которых мне пришлось, исполняя отеческий долг, стать свидетелем четырех или пяти следующих одна за другой партий игры в жмурки, в ладошки и в салочки, моя голова начала слегка раскалываться от гама, который производили двадцать очаровательных маленьких бесенят в возрасте от восьми до десяти лет, старавшихся перекричать друг друга, и я украдкой вышел из гостиной, отправившись на поиски некоего известного мне будуара, весьма тихого и удаленного, и рассчитывая неспешно восстановить там прерванный ход моих мыслей.

Свое отступление я проделал весьма ловко и в то же время удачно, сумев избежать не только взглядов юных гостей, что было не так уж трудно, учитывая, насколько дети были поглощены своими играми, но и взглядов их родителей, а это было куда сложнее. Наконец я добрался до столь желанного будуара, но, войдя туда, увидел, что он на время превращен в трапезную и что поставленные там огромные буфеты ломятся от пирожных и прохладительных напитков. И поскольку замеченные мною гастрономические приготовления давали мне еще один повод для уверенности в том, что меня не побеспокоят до начала ужина, раз уж этот будуар выбран для того, чтобы угощать в нем гостей, я, обнаружив там громадное вольтеровское кресло — настоящее глубокое кресло эпохи Людовика XV, с мягкой спинкой и закругленными подлокотниками, кресло для ленивцев, как говорят в Италии, стране истинных лентяев, с наслаждением устроился в нем, испытывая восторг от сознания, что мне предстоит провести целый час наедине со своими мыслями, а ведь это так ценно для нашего брата, невольника публики, постоянно втянутого в нескончаемую суету.

И то ли от усталости, то ли от отсутствия привычки, то ли вследствие столь редкого для меня ощущения блаженства — через десять минут размышлений я крепко уснул.

Не знаю, на сколько времени я утратил ощущение происходящего вокруг меня, как вдруг мой сон был прерван взрывами громкого смеха. От удивления я открыл глаза, но своим блуждающим взглядом охватил над собой лишь прелестный потолок в стиле Буше, весь расписанный амурами и голубками, и попытался встать; однако мои усилия оказались тщетными — я был привязан к своему креслу не менее основательно, чем Гулливер, оказавшийся на побережье Лилипутии.

В тот же миг ко мне пришло осознание всей неприятности моего положения: я был захвачен врасплох на вражеской территории и стал военнопленным.

В этих обстоятельствах лучшее, что я мог сделать, — это мужественно примириться с происшедшим и начать полюбовно договариваться о своем освобождении.

Прежде всего я предложил моим победителям отвести их на следующий день к Феликсу и предоставить весь его магазин в их распоряжение. К несчастью, время для такого предложения было выбрано неудачно, поскольку рты у тех, кто меня слушал, были набиты ромовыми бабами, а руки полны пирожными.

Так что этот мой замысел был с позором отвергнут.

Тогда я пригласил всю почтенную компанию собраться в каком угодно саду и устроить там фейерверк, составленный из такого количества огненных колес и римских свечей, какое будет назначено самими зрителями.

Это предложение имело немалый успех у мальчиков, но девочки решительно воспротивились ему, заявив, что они страшно боятся фейерверков, что их нервы не выдерживают шума петард и что запах пороха вызывает у них недомогание.

Я уже готов был высказать еще одну свою идею, как вдруг послышался тонкий, нежный голосок, прошептавший слова, которые заставили меня вздрогнуть:

— Велите папе, ведь он сочиняет разные истории, рассказать нам какую-нибудь занятную сказку!

Я попытался было протестовать, но мой голос тут же был перекрыт криками:

— О да! Сказку! Занятную сказку! Мы хотим сказку!

— Но, дети мои, — закричал я изо всех сил, — вы просите у меня самое трудное, что есть на свете: сказку! Это уж слишком. Попросите меня рассказать вам "Илиаду", "Энеиду", "Освобожденный Иерусалим" — на это я еще сгожусь, но сказка! Черт возьми! Перро — сочинитель совсем иного рода, нежели Гомер, Вергилий или Тассо, а Мальчик с Пальчик — выдумка совсем иного свойства, нежели Ахилл, Турн или Ринальдо.

— Мы не хотим эпическую поэму! — в один голос закричали дети. — Мы хотим сказку!

— Дорогие мои дети, если…

— Никаких "если" — мы хотим сказку!

— Но, мои маленькие друзья…

— Никаких "но" — мы хотим сказку! Мы хотим сказку! Мы хотим сказку! — хором повторяли все голоса тоном, не допускавшим возражений.

— Ну ладно, — сдался я, вздыхая. — Пусть будет сказка.

— О! Вот это хорошо! — обрадовались мои мучители.

— Но предупреждаю: сказка, какую я вам расскажу, не моя.

— Какая нам разница, лишь бы только она была интересная!

Признаться, я был немного оскорблен тем, сколь мало настаивала моя аудитория на том, чтобыуслышать мое собственное сочинение.

— А чья это сказка, сударь? — послышался голосок, без сомнения принадлежавший существу более любопытному, чем остальные.

— Гофмана, мадемуазель. Знаете вы Гофмана?

— Нет, сударь, я его не знаю.

— А как она называется, твоя сказка? — тоном смельчака, сознающего, что он имеет право задавать вопросы, поинтересовался сын хозяев дома.

— "Щелкунчик из Нюрнберга", — ответил я с полнейшим смирением. — Вас устраивает название, дорогой Анри?

— Хм! Ничего такого уж интересного это название не обещает. Ну, да ладно, давай; если ты наведешь на нас скуку, мы тебя остановим, и ты расскажешь нам другую сказку, и так, предупреждаю, будет до тех пор, пока ты не расскажешь нам такую сказку, какая нас позабавит.

— Минутку, минутку, я не принимаю на себя подобного обязательства. Вот если бы вы были взрослыми — тогда другое дело!

— Тем не менее, таковы наши условия; иначе тебя ждет пожизненное заключение!

— Мой дорогой Анри, вы очаровательный ребенок, изумительно воспитанный, и меня крайне удивит, если в один прекрасный день вы не станете выдающимся государственным мужем; освободите меня — и я сделаю все, что вам будет угодно!

— Честное слово?

— Честное слово!

В то же мгновение я почувствовал, как ослабевают связывающие меня тысячи нитей; каждый из присутствующих приложил руку к моему освобождению, и через полминуты я обрел свободу.

Но поскольку надо держать слово, даже если даешь его детям, я пригласил своих слушателей усесться поудобнее, чтобы они могли легко перейти от слушания сказки ко сну, и, когда все заняли свои места, начал так.

КРЕСТНЫЙ ДРОССЕЛЬМЕЙЕР

Жил некогда в городе Нюрнберге весьма уважаемый президент, звавшийся господин президент Зильберхауз ("Зильберхауз" в переводе означает "серебряный дом").

У этого президента были сын и дочь.

Сына девяти лет звали Фрицем.

Дочь семи с половиной лет звали Мари.

Это были красивые дети, но настолько отличные друг от друга и характером, и внешностью, что никто никогда не подумал бы, будто это брат и сестра.

Фриц был славный толстый мальчик, пухлощекий, хвастливый и проказливый, начинавший топать ногами при малейшем противодействии ему, убежденный в том, что весь мир создан лишь для того, чтобы забавлять его или исполнять его прихоти, и пребывавший в этом убеждении до тех пор, пока отец, выведенный из терпения его криками, плачем и топаньем ногами, не выходил из своего кабинета, поднимал указательный палец правой руки на высоту своей нахмуренной брови и произносил всего лишь два слова:

— Господин Фриц!..

В такие минуты Фриц чувствовал, что его охватывает огромное желание провалиться сквозь землю.

Что касается матери, то, само собой разумеется, на какую бы высоту она ни подняла палец или даже всю руку, Фриц не обратил бы на это никакого внимания.

Его сестра Мари, совсем напротив, была хрупкое, бледное дитя с длинными вьющимися волосами, которые падали на ее белые плечики, напоминая легкий и лучезарный золотой сноп, поставленный в алебастровую вазу. Мари была скромной, кроткой, приветливой, исполненной сострадания ко всяким горестям — даже горестям своих кукол; она по первому же знаку повиновалась своей матери, госпоже президентше, и никогда не противоречила даже своей гувернантке фрейлейн Трудхен; понятно, что Мари все обожали.

И вот наступило 24 декабря 17.. года. Вам, разумеется, известно, мои маленькие друзья, что 24 декабря — это канун Рождества, то есть дня, когда младенец Иисус родился в яслях, рядом с ослом и волом. Теперь я хочу объяснить вам кое-что.

Даже самые несведущие из вас слышали, что каждая страна имеет свои обычаи, не так ли? А самые осведомленные уже знают, несомненно, что Нюрнберг — это город в Германии, славящийся своими игрушками, куклами и полишинелями: их целыми ящиками рассылают оттуда по всем странам мира; из этого следует, что нюрнбергские дети должны быть самыми счастливыми на свете, если только они не похожи на обитателей Остенде, которые видят устриц, лишь когда тех увозят от них.

Так вот, Германия совсем иная страна, нежели Франция: у нее другие обычаи. Во Франции первый день года — это день праздничных подарков, поэтому многие французы очень хотели бы, чтобы год всегда начинался со 2 января. Однако в Германии день праздничных подарков — 24 декабря, то есть канун Рождества. Более того, по другую сторону Рейна новогодние подарки преподносят совершенно необыкновенным способом: в гостиной, посреди стола, устанавливают большую елку, и на всех ее ветвях развешивают игрушки, предназначенные для детей, а то, что невозможно повесить на елку, кладут на стол; потом детям говорят, что добрый младенец Иисус принес им часть даров, которые он получил от трех царей-волхвов, и это только наполовину неправда, поскольку, как вам известно, именно от Иисуса исходят все блага мира.

Мне нет надобности говорить вам, что среди самых счастливых детей Нюрнберга, то есть среди тех, кто получал к Рождеству больше всего разного рода игрушек, были дети президента Зильберхауза, ибо, кроме отца и матери, обожавших их, у них был еще и крестный, который тоже их обожал и которого они называли "крестный Дроссельмейер".

Следует описать вам в двух словах внешность этого достопочтенного человека, занимавшего в Нюрнберге почти такое же видное место, как и президент Зильберхауз.

Крестный Дроссельмейер, советник медицины, был далеко не самый красивый мужчина на свете. Это был высокий сухощавый человек ростом в пять футов и восемь дюймов, так сильно горбившийся, что, хотя ноги у него были длинные, он мог, почти не нагибаясь, поднять носовой платок, если тот падал на землю. Лицо его было морщинистым, как ранетовое яблоко, схваченное апрельским морозом. На месте правого глаза у него был большой черный пластырь; крестный был совершенно лыс, и этот недостаток он скрывал, надевая густой завитой парик, чрезвычайно искусно сделанный им из стеклянных нитей; это вынуждало его из уважения к столь почтенному головному убору постоянно держать свою шляпу под мышкой. Его единственный глаз, впрочем, был живым и блестящим и, казалось, выполнял не только свою работу, но и работу своего отсутствующего товарища, так быстро он поворачивался, осматривая комнату, все подробности обстановки которой крестный Дроссельмейер хотел охватить одним взглядом, и так пристально он всматривался в человека, самые потаенные мысли которого хотел прочитать его обладатель.

Так вот, крестный Дроссельмейер, который, как мы уже сказали, был советником медицины, вместо того чтобы, подобно большей части его собратьев по ремеслу, пристойно, по всем правилам убивать живых людей, напротив, занимался исключительно тем, что вдыхал жизнь в мертвые предметы; иными словами, изучив тела людей и животных, он настолько постиг устройство живого организма, что мог изготовлять кавалеров, способных ходить, кланяться и фехтовать; дам, умеющих танцевать и играть на клавесине, арфе и скрипке; собак, бегающих, приносящих поноску и лающих; птиц, летающих, прыгающих и поющих; рыб, плавающих и хватающих корм. Наконец, он достиг даже того, что мог заставить своих кукол и полишинелей произносить кое-какие слова, правда несложные, вроде "папа" или "мама", однако слова эти произносились таким однообразным и неприятным голосом, что это крайне огорчало слушателей, поскольку было совершенно ясно, что все это делает хитроумный автомат, а любой хитроумный автомат, что ни говори, всего лишь смехотворное подражание лучшему творению Господа Бога.

Однако, невзирая на тщетность подобных попыток, крестный Дроссельмейер вовсе не отчаивался и с уверенностью заявлял, что рано или поздно ему удастся изготовить настоящих мужчин, настоящих женщин, настоящих собак, настоящих птиц и настоящих рыб. Ясно без слов, что два его крестника, которым он обещал подарить свои первые пробы в этой области, ждали этой минуты с большим нетерпением.

Нетрудно понять, что крестный Дроссельмейер, достигший подобного уровня знаний в механике, был бесценным человеком для своих друзей. И если в доме президента Зильберхауза заболевали часы и, несмотря на старания обычных часовщиков, их стрелки переставали показывать время, прекращалось тиканье и останавливался механизм — посылали известить об этом крестного Дроссельмейера. Он прибегал тут же, потому что это был истинный художник, влюбленный в свое искусство. Он просил подвести его к покойнику, немедленно вскрывал его, извлекал из него механизм и помещал его между коленями; затем, положив на пол свой стеклянный парик, высунув изо рта кончик языка и сверкая единственным глазом, словно карбункулом, он доставал из кармана кучу маленьких инструментов, не имевших названия, ибо он изготавливал их сам и лишь он один знал их назначение, выбирал из них самые острые и вонзал их во внутренность часов; это игловкалывание страшно огорчало маленькую Мари, так как она не могла поверить, что бедным часам не причиняют боли подобные операции, но они, напротив, воскрешали послушного пациента: часы, помещенные в свой футляр, или между своими колоннами, или на свою каменную подставку, начинали ходить, бить и похрипывать наилучшим образом; и жизнь тотчас же возвращалась в жилище, которое, теряя своего веселого обитателя, казалось, теряло и свою душу.

Но этим дело не ограничивалось: по просьбе маленькой Мари, которой очень больно было видеть, как кухонный пес вращает вертел (а такое занятие и в самом деле было чрезвычайно утомительно для бедного животного), крестный Дроссельмейер согласился спуститься с высот своей науки, чтобы изготовить механическую собаку, которая с того времени стала вращать вертел, не испытывая при этом ни страдания, ни вожделения, тогда как Турок, исполнявший эту обязанность в течение трех лет и ставший из-за этого страшным мерзляком, грел свои лапы и мордочку и, словно истинный рантье, не имея какого-либо иного дела, разглядывал своего преемника, а тот, однажды заведенный, мог исполнять свой гастрономический труд в течение целого часа, не нуждаясь более ни в чьем внимании.

Поэтому и получилось, что после президента, президентши, Фрица и Мари пес Турок стал тем существом, которое, несомненно, больше всех в доме любило и почитало крестного Дроссельмейера; он радостно встречал его каждый раз, когда тот приходил, а порой даже возвещал веселым лаем и виляньем хвоста о скором приходе советника медицины, еще до того как почтенный крестный дотрагивался до дверного молотка.

И вот в вечер благословенного кануна Рождества, когда уже начали спускаться сумерки, Фриц и Мари, которых весь день не пускали в большую парадную гостиную, сидели на корточках в уголке обеденной залы.

И в то время как их гувернантка, фрейлейн Трудхен, вязала у окна, придвинувшись к нему, чтобы воспользоваться последними лучами дневного света, детей стал охватывать какой-то смутный страх, потому что, как и полагается в этот торжественный день, им не принесли свечей; так что Франц и Мари разговаривали шепотом, как всегда разговаривают, если немножко страшно.

— Братец, — промолвила Мари, — конечно же, папа и мама занимаются нашей рождественской елкой, ведь я слышала какой-то страшный шум в гостиной, куда нам не разрешили входить.

— А я, — заявил Фриц, — по тому, как минут десять назад залаял Турок, понял, что в дом вошел крестный Дроссельмейер.

— О Боже! — вскричала Мари, хлопая в ладоши. — Что же он нам принес, наш добрый крестный? Я вот уверена, что это будет прекрасный сад со множеством деревьев, с красивой речкой, которая течет по лужайке, усеянной цветами. По этой речке поплывут серебряные лебеди в золотых ошейниках, а маленькая девочка принесет им марципаны, которые они будут есть прямо из ее передника.

— Прежде всего, — отозвался Фриц присущим ему наставительным тоном, который родители считали одним из самых серьезных его недостатков, — вам надо бы знать, мадемуазель Мари, что лебеди не едят марципанов.

— Охотно верю, — согласилась Мари, — но ведь ты на полтора года старше меня, тебе и следует знать больше.

Фриц принял важный вид.

— А кроме того, — продолжал он, — я полагаю, что могу с уверенностью сказать: если крестный Дроссельмейер и принесет что-то, это будет крепость с солдатами, чтобы ее охранять, с пушками, чтобы ее защищать, и с врагами, чтобы ее штурмовать; так что можно будет устраивать превосходные битвы!

— Я не люблю сражений, — сказала Мари. — Если он, как ты говоришь, принесет крепость, то это будет подарок для тебя; однако я попрошу тогда для себя раненых, чтобы лечить их.

— Что бы он ни принес, — заявил Фриц, — ты прекрасно знаешь, что это будет и не для тебя, и не для меня, ведь под предлогом, что подарки крестного Дроссельмейера всегда истинное чудо, их у нас тут же заберут и поставят на самую верхнюю полку стеклянного шкафа, куда может дотянуться один только папа, да и то забравшись на стул, а потому, — продолжал Фриц, — я не меньше и даже больше игрушек крестного Дроссельмейера люблю те, какие нам дарят мама и папа и какими, по крайней мере, нам позволяют играть до тех пор, пока мы не разломаем их на мелкие кусочки!

— И я тоже, — призналась Мари. — Однако не надо говорить этого нашему крестному.

— Почему?

— Он будет огорчен, что мы не любим его игрушки так же, как те, что нам дарят папа и мама; он ведь приносит подарки, чтобы доставить нам удовольствие, вот пусть и думает, что не ошибся.

— Ну уж! — хмыкнул Фриц.

— Мадемуазель Мари права, господин Фриц, — заметила фрейлейн Трудхен, отличавшаяся крайней молчаливостью и позволявшая себе говорить только в чрезвычайных обстоятельствах.

— Послушай, — поспешно обратилась к брату Мари, чтобы помешать ему сказать какую-нибудь дерзость бедной гувернантке, — послушай, давай попробуем догадаться, что нам подарят родители. Я вот, на условии, что она не будет браниться, рассказала маме, что мадемуазель Роза, моя кукла, становится все более и более неуклюжей и, несмотря на все замечания, какие я ей без конца делаю, только и знает что падать прямо на нос, а от этого на ее лице остаются чрезвычайно противные отметины; так что больше нечего уже даже думать о том, чтобы вывести ее в свет, настолько ее внешность не вяжется теперь с ее платьями.

— А я, — откликнулся Фриц, — дал знать папе, что крепкая гнедая лошадь будет очень уместна в моей конюшне; заодно я попросил его обратить внимание на то, что не бывает правильно устроенной армии без легкой кавалерии и что в дивизии, находящейся под моим командованием, недостает эскадрона гусар.

Услышав это, фрейлейн Трудхен решила, что ей пришло время взять слово во второй раз.

— Господин Фриц и мадемуазель Мари, — сказала она, — вы прекрасно знаете, что это младенец Иисус дает и освящает все те прекрасные игрушки, какие вам приносят. Стало быть, не нужно заранее говорить о том, чего вы желаете: ему лучше знать, что может быть вам приятно.

— О да, — произнес Фриц, — но при этом в прошлом году он подарил мне одну лишь пехоту, хотя, как я только что сказал, мне было бы очень приятно иметь эскадрон гусар.

— А мне, — прошептала Мари, — остается только благодарить его, потому что я просила всего одну куклу, а получила еще и красивую белую голубку с розовыми лапками и розовым клювиком.

Между тем совсем стемнело, так что дети говорили все тише и тише, прижимались друг к другу все теснее и теснее, и им казалось, что они ощущают рядом с собой радостное биение крыльев их ангелов-хранителей, а вдали слышится нежная мелодичная музыка, словно это орган под темными сводами кафедрального собора поет славу рождеству Господа нашего Христа. Внезапно по стене пробежал светлый луч, и дети поняли, что это младенец Иисус, оставив им подарки в гостиной, улетает на золотом облаке к другим детям, ждущим его с таким же нетерпением, как и они.

Тотчас же зазвонил звонок, дверь распахнулась с шумом и из гостиной хлынул такой яркий свет, что ослепленные дети замерли на месте, и у них хватило сил лишь на то, чтобы закричать:

— Ах! Ах! Ах!

На пороге гостиной появились президент и президентша; они взяли Фрица и Мари за руки.

— Пойдите посмотрите, дружочки, — сказали они, — что вам принес младенец Иисус!

Дети тут же бросились в гостиную, а фрейлейн Трудхен, положив свое вязание на стоявший перед ней стул, последовала за ними.

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЕЛКА

Вы наверняка знаете, дорогие мои дети, Сюсса и Жиру — этих великих творцов детской радости; вас приводили в их великолепные магазины и говорили вам, открывая неограниченный кредит: "Идите, смотрите, выбирайте!" И вы замирали, затаив дыхание, с распахнутыми глазами, с разинутым ртом, испытывая при этом такой восторг, какого вам не испытать больше никогда в жизни, — даже в день, когда вы станете академиками, депутатами или пэрами Франции. Так вот, то же самое ощущали Фриц и Мари, когда они вошли в гостиную и увидели рождественскую елку, которая, казалось, росла прямо из большого стола, покрытого белой скатертью, и вся была увешена не только золотыми шишками, но и сахарными цветами вместо настоящих цветов и шоколадными конфетами вместо настоящих плодов; она вся сияла, освещенная огнями сотни свечей, которые были спрятаны в ее густой зелени и делали ее такой же сверкающей, как те треугольные стойки для иллюминационных плошек, что вы видите в дни народных гуляний. При виде этой елки Фриц несколько раз исполнил такие антраша, что они делали честь г-ну Пошетту, его учителю танцев, ну а Мари даже не попыталась сдержать радостные слезы; похожие на жидкий жемчуг, они покатились по ее сияющему, словно майская роза, личику.

Но что началось, когда дети перешли от целого к подробностям и увидели, что стол под елкой завален всевозможными игрушками; когда Мари нашла там куклу ростом в два раза выше мадемуазель Розы и очаровательное шелковое платьице, висевшее на вешалке, так что его можно было рассмотреть со всех сторон; когда Фриц обнаружил выстроившийся на столе эскадрон одетых в красные ментики с золотыми петлицами гусаров верхом на белых лошадях, а на полу привязанного к ножке того же самого стола превосходного гнедого коня, которого так недоставало в его конюшне; и новоявленный Александр Македонский тотчас же садится верхом на уже оседланного и взнузданного Буцефала и, проехав вскачь вокруг елки три или четыре раза, заявляет, спешившись, что, хотя, конечно, это совершенно дикое животное, норовистее которого не найти, он ручается, что сумеет укротить его: не пройдет и месяца и конь станет кротким как ягненок.

Но в ту минуту, когда Фриц спешился, а Мари дала своей новой кукле имя Клерхен, что соответствует французскому имени Клер, как Розхен соответствует имени Роза, во второй раз раздался серебристый звон колокольчика, и дети посмотрели туда, откуда исходил этот звук, — в угол гостиной.

И они увидели там нечто такое, чего не заметили прежде, поскольку их внимание было привлечено стоявшей в самой середине комнаты сверкающей рождественской елкой: они увидели, что этот угол гостиной был отделен китайской ширмой, за которой слышался какой-то шум и звучала какая-то музыка, свидетельствовавшие о том, что в этом месте комнаты происходило нечто новое и необычное. И тогда дети одновременно вспомнили, что еще не видели в тот вечер советника медицины, и в один голос воскликнули:

— Ах! Крестный Дроссельмейер!

Ширма, словно только и ждавшая этого восклицания, чтобы прийти в движение, сразу же сама собой сложилась, и дети увидели не только крестного Дроссельмейера, но и кое-что еще!

Посреди зеленой лужайки, усеянной цветами, стоял великолепный замок со множеством зеркальных окон по фасаду и двумя красивыми позолоченными башнями по бокам. В то же мгновение внутри замка раздался звон колокольчика, открылись все его двери и окна, и стало видно, как в комнатах, освещенных свечами размером в полпальца, прогуливаются крошечные кавалеры и дамы: кавалеры были роскошно одеты в расшитые кафтаны, в шелковые жилеты и короткие шелковые штаны, на боку у них были шпаги, а под мышкой — шляпы; на дамах были великолепные парчовые платья с огромными фижмами; дамы были причесаны на прямой пробор и держали в руках вееры, которыми они обмахивали себе лица, словно изнывая от жары. А в центральном зале, который был ярко освещен свечами, пылавшими в хрустальной люстре, под звон колокольчика танцевала целая толпа детей: мальчики в нарядных камзольчиках и девочки в коротеньких платьицах. А в это самое время из окна смежной с залом комнаты выглядывал господин в меховом плаще, судя по всему имеющий право называться, по крайней мере, его сиятельством, тогда как крестный Дроссельмейер собственной персоной, одетый в свой желтый редингот, с пластырем на глазу и в стеклянном парике, удивительно похожий на настоящего, но ростом от силы в три пальца, входил и выходил из замка, словно приглашая гуляющих последовать за ним.

В первое мгновение дети были исполнены лишь удивлением и радостью, но после нескольких минут созерцания замка Фриц, который стоял, облокотясь о стол, выпрямился и сказал нетерпеливо:

— Крестный Дроссельмейер, а почему ты все время входишь и выходишь через одну и ту же дверь? Должно быть, тебе уже надоело входить и выходить в одном и том же месте. Выйди-ка вот здесь, а войди сюда!

И Фриц рукой указал крестному на двери двух башен.

— Но это невозможно! — ответил крестный Дроссельмейер.

— Тогда, — заявил Фриц, — будь любезен, поднимись по лестнице и встань у окна вместо этого господина, а ему вели встать у двери на твоем месте.

— Невозможно, дорогой мой Фриц, — повторил советник медицины.

— Ну, тогда хватит детям танцевать: пусть теперь они прогуливаются, а эти господа и дамы танцуют.

— До чего же ты неразумен со своими вечными вопросами! — воскликнул крестный, начиная сердиться. — Как механизм сделан, так он и будет работать.

— Тогда, — заявил Фриц, — я сам хочу войти в замок.

— Но, дорогое мое дитя, это же полная глупость! — воскликнул президент. — Ты же прекрасно видишь, что тебе никак не удастся войти в этот замок, ведь флюгер на самой высокой его башне едва достает тебе до плеча!

Фриц уступил этому доводу и замолчал; но через минуту, видя, что кавалеры и дамы без конца прогуливаются, дети по-прежнему танцуют, господин в меховом плаще через равные промежутки времени появляется в окне, а крестный Дроссельмейер не отходит от двери, он с полнейшим разочарованием произнес:

— Крестный Дроссельмейер, если эти твои маленькие фигурки не умеют делать ничего, кроме того, что они сейчас делают, и вечно будут повторять одно и то же, можешь завтра же забрать их, потому что они мне совершенно неинтересны, и мне куда больше нравится мой конь, который скачет, как мне вздумается, и мои гусары, которые по моей команде передвигаются вправо, влево, вперед и назад и не заперты ни в каком доме, чем твои бедные маленькие человечки, вынужденные двигаться так, как угодно механизму!

И с этими словами он повернулся спиной к крестному Дроссельмейеру и его замку, бросился к столу и выстроил в боевом порядке свой эскадрон гусар.

Что касается Мари, то она тоже тихонько отошла от замка, поскольку размеренное движение маленьких куколок показалось ей страшно однообразным. Однако, будучи добрым и сердечным ребенком, она не сказала ни слова из страха огорчить крестного Дроссельмейера. А тот, едва Фриц повернулся к нему спиной, и в самом деле с обиженным видом сказал президенту и президентше:

— Ну-ну, подобный шедевр не для детей, сейчас я положу мой замок обратно в коробку и унесу его с собой.

Но президентша подошла к нему и, заглаживая грубость, допущенную Фрицем, стала вдаваться в такие частности, связанные с этим шедевром, так решительно просила объяснить ей, как работает его механизм, так ловко хвалила его сложное устройство, что ей в конце концов удалось исправить советнику медицины испорченное настроение и он даже извлек из карманов своего желтого редингота множество маленьких коричневых человечков, мужчин и женщин, с белыми глазами и позолоченными руками и ногами. Помимо всех прочих достоинств, эти маленькие человечки еще и восхитительно пахли, поскольку они были сделаны из коричного дерева.

В эту минуту фрейлейн Трудхен позвала Мари и предложила ей надеть то красивое шелковое платьице, какое было подарено девочке и так очаровало ее с первого взгляда, что она стала спрашивать, будет ли ей позволено примерить его; но Мари, всегда такая вежливая, не ответила фрейлейн Трудхен, настолько она была занята новым персонажем, который был обнаружен ею среди игрушек и на котором, дорогие мои дети, я прошу сосредоточить все ваше внимание, потому что именно он главный герой этой весьма правдивой истории, в то время как фрейлейн Трудхен, Мари, Фриц, президент, президентша и даже крестный Дроссельмейер всего лишь ее второстепенные персонажи.

ЧЕЛОВЕЧЕК В ДЕРЕВЯННОМ ПЛАЩЕ

Мари, повторяем, не ответила на приглашение фрейлейн Трудхен, потому что в эту самую минуту она обнаружила среди подарков игрушку, не замеченную ею прежде.

И в самом деле, Фриц, заставляя свои эскадроны маршировать, делать повороты и развороты кругом, открыл задумчиво сидящего у ствола рождественской елки очаровательного маленького человечка, тихо и благопристойно ожидавшего, пока очередь дойдет до него и его, наконец, увидят. Определенно, стоит кое-что сказать о внешности этого человечка, которого мы, возможно, чересчур поторопились назвать очаровательным, ибо, помимо того, что его туловище, чересчур длинное и чересчур плотное, никоим образом не соответствовало его коротеньким и худеньким ножкам, у него была такая непомерно огромная голова, что ее пропорции не укладывались в требования, предписанные не только природой, но и знаменитыми рисовальщиками, понимающими в этом побольше природы.

Однако если и имелись какие-то изъяны в наружности маленького человечка, то они полностью искупались совершенством его наряда, по которому сразу было видно, что это человек благовоспитанный и со вкусом; на нем был полонез из фиолетового бархата, со множеством брандебуров и золотых пуговиц, такие же рейтузы, прелестнейшие маленькие сапожки, какие никогда не увидишь на ногах студента и даже офицера: они так облегали ногу, что казались нарисованными. Однако два предмета его одежды казались весьма странными для человека, обладавшего, по-видимому, столь безупречным вкусом: уродливый узкий деревянный плащ, похожий на шлейф и спускавшийся от затылка до середины спины, и нахлобученный на голову дрянной колпак, какие носят горцы. Тем не менее Мари, увидев эти две особенности туалета, совершенно не соответствовавшие всему остальному наряду человечка, подумала, что ведь и крестный Дроссельмейер носит поверх своего желтого редингота воротничок ничуть не лучшего фасона, чем этот деревянный плащ, и порой надевает себе на голову ужасный колпак, рядом с которым все колпаки на свете не выдерживают никакого сравнения, однако это не мешает крестному Дроссельмейеру быть превосходным крестным! Она даже сказала себе, что, будь крестный Дроссельмейер точно в такой же одежде, как человечек в деревянном плаще, он выглядел бы далеко не так мило и изящно.

Понятно, что все эти мысли пришли к Мари после внимательного изучения маленького человечка, к кому она с первого взгляда прониклась дружескими чувствами; и чем больше Мари его изучала, тем больше доброты и нежности она находила в его лице. Его светло-зеленые глаза, которые можно было упрекнуть лишь в том, что они были слегка навыкате, выражали исключительно безмятежность и доброжелательство. Завитая борода из белой ваты, покрывавшая весь его подбородок, необычайно ему шла и придавала особое очарование улыбке, в которой открывался его рот, быть может несколько великоватый, с разрезом чуть ли не до ушей, но зато с алыми и блестящими губами.

И потому, после того как в течение десяти минут девочка рассматривала со все возраставшей нежностью этого человечка, не смея к нему прикоснуться, она воскликнула:

— Ах, милый папочка! Скажи мне скорее, кому принадлежит этот славный маленький человечек, что сидит под самой елкой?

— Никому в отдельности, а вам вместе, — ответил президент.

— Как это так, папочка? Я тебя не понимаю!

— Это ваш общий работник, — объяснил президент. — Ему надлежит впредь разгрызать для вас все орешки, какие вы будете есть; и он принадлежит тебе так же, как и Фрицу, а Фрицу так же, как тебе.

И, осторожно вынув человечка из-под елки, президент приподнял его узкий деревянный плащ и нажатием на самый обыкновенный рычажок заставил его открыть рот и показать два ряда белых и острых зубов. По предложению отца Мари всунула в рот человечку орех, и — щелк! щелк! — человечек разгрыз орех с такой ловкостью, что скорлупа раскололась на тысячу кусков, а нетронутое ядрышко упало на ладонь девочки. И тогда Мари поняла, что милый маленький человечек происходит из старинного и высокочтимого рода Щелкунчиков, который не уступает в древности самому городу Нюрнбергу и истоки которого теряются во тьме времен, и продолжает почтенное и человеколюбивое ремесло своих предков; придя в восторг от своего открытия, Мари принялась прыгать от радости. Увидев это, президент сказал ей:

— Ну хорошо, малышка Мари; хотя Щелкунчик принадлежит в равной степени и Фрицу и тебе, но, раз он так тебе нравится, я поручаю прежде всего тебе заботиться о нем. Отдаю его на твое попечение.

С этими словами президент протянул человечка Мари; она взяла его в руки и тотчас же заставила приступить к делу, но сердце у этого очаровательного ребенка было настолько добрым, что она стала выбирать самые маленькие орешки, чтобы ее подопечному не нужно было слишком широко раскрывать рот, поскольку это вовсе не шло ему и придавало его физиономии смешной вид. Тут и фрейлейн Трудхен решила в свою очередь полюбоваться на Щелкунчика, и ему пришлось грызть орешки для нее тоже; надо сказать, что проделал он это весьма любезно и без малейшего недовольства, хотя фрейлейн Трудхен, как известно, была всего лишь служанкой.

Тем временем Фриц, все еще продолжавший объезжать своего гнедого коня и проводить маневры со своими гусарами, услышал раз двадцать повторенное "Щелк! Щелк! Щелк!" и понял, что рядом происходит что-то новое. Он поднял голову, вопрошающе посмотрел удивленными глазами на группу, состоявшую из президента, Мари и фрейлейн Трудхен, и заметил в руках у сестры маленького человечка в деревянном плаще; он спешился и, не тратя время на то, чтобы отвести гнедого коня в конюшню, подбежал к Мари, давая знать о своем появлении радостными взрывами смеха, охватившего его при виде того, какой комичной становилась физиономия человечка, когда тот разевал свой широкий рот. Прежде всего Фриц потребовал свою долю орехов, расколотых Щелкунчиком, — ему их дали; затем он заявил о своем праве самому заставить человечка грызть орехи — ему предоставили это право как совладельцу игрушки. Однако, в отличие от своей сестры и невзирая на ее возражения, Фриц сразу же стал выбирать и всовывать в рот Щелкунчику самые большие и самые твердые орехи, так что после пятого или шестого такого ореха раздалось "Трах!" — и три маленьких зуба вывалились изо рта Щелкунчика, а его вывихнутая нижняя челюсть сразу же обвисла и зашаталась, как у старика.

— Ах, мой бедный, милый Щелкунчик! — вскричала Мари, вырывая человечка из рук брата.

— Что за дурак! — воскликнул Фриц. — Хочет быть Щелкунчиком, а у самого челюсть стеклянная! Это не настоящий Щелкунчик! Он не знает своего ремесла! Отдай-ка мне его, Мари, пусть он продолжает грызть мне орехи, даже если при этом у него выпадут оставшиеся зубы и окончательно отвалится подбородок! Ну зачем тебе этот лентяй?

— Нет! Нет! Нет! — закричала Мари, сжимая в объятиях маленького человечка. — Нет, ты больше не получишь моего бедного Щелкунчика! Посмотри только, как он с несчастным видом смотрит на меня, показывая свою бедную раненую челюсть! Фу! У тебя злое сердце, ты бьешь своих лошадей, а на днях застрелил одного из своих солдат!

— Я бью своих лошадей, когда они упрямятся, — ответил Фриц самым фанфаронским тоном. — Что же касается солдата, на днях расстрелянного мною, то это был жалкий бродяга, с которым я ничего не мог поделать в течение всего года, что он был у меня на службе, и который в один прекрасный день кончил тем, что дезертировал с оружием и снаряжением, а это во всех странах мира влечет за собой смертную казнь. Впрочем, все это вопросы дисциплины, и к женщинам они отношения не имеют. Я не мешаю тебе наказывать твоих кукол, а ты не мешай мне бить моих лошадей и расстреливать моих солдат. А теперь я хочу Щелкунчика!

— Папочка! На помощь! — закричала Мари, заворачивая человечка в свой носовой платок. — На помощь! Фриц хочет забрать у меня Щелкунчика!

На крики Мари к детям приблизился стоявший в отдалении президент, а заодно примчались еще президентша и крестный Дроссельмейер. Каждый из детей приводил свои доводы: Мари — желая оставить Щелкунчика у себя, Фриц — стремясь забрать его у сестры; и, к большому удивлению Мари, крестный Дроссельмейер с улыбкой, показавшейся девочке зверской, признал правоту Фрица. К счастью для бедного Щелкунчика, президент и президентша встали на сторону дочери.

— Дорогой мой Фриц, — сказал президент, — я отдал Щелкунчика на попечение вашей сестры, и, насколько мне позволяют судить в данную минуту мои скромные познания в области медицины, несчастный тяжело покалечен и крайне нуждается в лечении; поэтому до окончательного его выздоровления я предоставляю Мари полную возможность распоряжаться им, и никто не вправе против этого возражать. Впрочем, ты, кто так силен в военной дисциплине, скажи, разве ты когда-нибудь видел, чтобы генерал снова посылал в бой солдата, раненного на службе? Раненые отправляются в госпиталь и лежат там до полного своего выздоровления, а если вследствие ранений они остаются калеками, у них есть право уйти в инвалидный дом.

Фриц хотел было настаивать на своем, но президент поднял указательный палец к правому глазу и проронил всего лишь два слова:

— Господин Фриц!

Мы уже говорили о том, какое влияние оказывали на мальчика два эти слова; поэтому, пристыженный выговором, который ему пришлось получить, он сейчас же, не вымолвив ни слова, потихоньку проскользнул к тому краю стола, где его гусары, выставив часовых на самых опасных постах и обеспечив сторожевое охранение, без шума расположились на ночлег.

Тем временем Мари подобрала зубки, выпавшие у Щелкунчика, которого она продолжала держать завернутым в носовой платок и отвисшую нижнюю челюсть которого она подвязала красивой белой ленточкой, отколов ее от своего нового шелкового платья. А маленький человечек, такой бледный и испуганный сначала, явно поверил в доброту своей защитницы и стал понемногу успокаиваться, видя, как нежно она его убаюкивает. Внезапно Мари заметила, что крестный Дроссельмейер с насмешкой смотрит на материнские заботы, проявляемые ею по отношению к человечку в деревянном плаще, и ей даже показалось, что единственный глаз советника медицины горит злобным огнем, чего она у него прежде никогда не видела. И девочке пришло в голову на всякий случай отойти подальше.

А крестный Дроссельмейер стал громко смеяться, говоря при этом:

— О Господи! Дорогая моя крестница, я не понимаю, как такая красивая девочка, как ты, может быть столь любезной с этим уродцем!

Мари обернулась и, поскольку при ее любви к ближнему комплимент, сделанный ей крестным, никоим образом не искупал несправедливого выпада против Щелкунчика, почувствовала, что, вопреки своей натуре, она охвачена сильным гневом, и уже отмеченное ею странное сходство крестного с маленьким человечком в деревянном плаще снова пришло ей на ум.

— Крестный Дроссельмейер! — воскликнула она. — Вы несправедливы к моему бедному маленькому Щелкунчику, называя его уродцем! Кто знает, даже если бы вы надели такой же красивый полонез, такие же красивые маленькие рейтузы и такие же красивые маленькие сапожки, как у него, — кто знает, выглядели бы вы так же хорошо, как он?

При этих словах родители Мари принялись смеяться, а нос советника медицины необычайно вытянулся.

Почему так вытянулся нос советника медицины и почему так захохотали президент и президентша? Мари, чрезвычайно удивленная тем, какое действие возымели ее слова, напрасно пыталась найти ответ на этот вопрос.

Но, поскольку не бывает действия без причины, это действие было связано с какой-то таинственной и неведомой причиной, которая станет нам понятна в дальнейшем.

ЧУДЕСА

Не знаю, помните ли вы, мои дорогие маленькие друзья, что я говорил вам вскользь о некоем стеклянном шкафе, в котором стояли игрушки детей президента Зильберхауза. Этот шкаф стоял справа при входе в гостиную. Мари была еще в колыбели, а Фриц едва начинал ходить, когда президент заказал этот шкаф весьма искусному краснодеревщику, украсившему его такими сверкающими стеклами, что игрушки казались в десять раз красивее на полках шкафа, чем когда их держали в руках. На самом верху, куда ни Фриц, ни Мари не могли дотянуться, помещали шедевры крестного Дроссельмейера. Сразу под ними была полка, предназначенная для книжек с картинками; и наконец, две нижние полки были предоставлены детям, имевшим право заполнять их, как им было угодно. Однако почти всегда получалось так, что, по негласному уговору, Фриц расквартировывал на верхней из них свои войска, а на нижней Мари расставляла своих кукол, их посуду и их кроватки. Точно так же они поступили и на Рождество: Фриц выстроил свое новое пополнение наверху, а Мари, задвинув мадемуазель Розу в угол, предоставила ее спальню и ее кроватку мадемуазель Клер (так звали новую куклу) и напросилась провести у нее вечер за сладким угощением. Впрочем, мадемуазель Клер, которая, оглядевшись по сторонам, обнаружила на полке шкафа расставленную в полнейшем порядке кукольную мебель, стол, заваленный конфетами и зажаренным в сахаре миндалем, а главное, белую кроватку с красивым розовым атласным покрывалом, сверкавшим чистотой, выглядела весьма довольной своим новым жилищем.

Когда дети закончили расставлять свои новые игрушки, был уже поздний вечер; близилась полночь, крестный Дроссельмейер давно уже ушел, а их все никак нельзя было оторвать от стеклянного шкафа.

Вопреки обыкновению, Фриц первым внял уговорам родителей, без конца повторявших, что пора ложиться спать.

— В самом деле, — сказал он, — мои бедняги-гусары, должно быть, страшно устали после тех строевых занятий, что я проводил с ними весь вечер; но я их знаю: все они храбрые солдаты, знающие свой долг по отношению ко мне, и, пока я здесь, ни один из них не позволит себе сомкнуть глаз, поэтому мне лучше уйти.

С этими словами, отдав солдатам приказ быть начеку, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох каким-нибудь вражеским дозором, Фриц, и правда, ушел.

Но Мари никак не уходила и, в ответ на настояния президентши, которая торопилась последовать за своим мужем, уже удалившимся в спальню, и упрашивала девочку оторваться от заветного шкафа, говорила:

— Еще одну минуточку, милая мамочка, еще одну совсем маленькую минуточку. Позволь мне закончить все мои дела; у меня еще осталось столько всего важного, что надо доделать, и, как только я с этим управлюсь, сразу пойду спать, обещаю тебе.

Мари просила об этой милости таким умоляющим голосом, и к тому же она была таким послушным и разумным ребенком, что мать не усмотрела никакой беды в том, чтобы уступить ее желанию; однако, поскольку фрейлейн Трудхен уже отправилась готовить постель Мари, президентша из опасения, что девочка, всецело занятая своими новыми игрушками, забудет задуть свечи, сама позаботилась об этом, оставив гореть только потолочную лампу, заливавшую комнату мягким, бледным светом, а потом тоже ушла, сказав дочери:

— Поскорее иди спать, малышка Мари, ведь оставаясь здесь слишком долго, ты устанешь и, возможно, тебе трудно будет подняться завтра.

И с этими словами президентша вышла из гостиной и закрыла за собой дверь.

Как только Мари оказалась одна, она вернулась к мыслям, занимавшим ее больше всего: о бедном маленьком Щелкунчике, которого она продолжала баюкать на руках и который был по-прежнему укутан в носовой платок. Девочка бережно положила человечка на стол, распеленала его и осмотрела полученные им раны. Было видно, что Щелкунчик сильно страдает и чрезвычайно сердит.

— Ах, дорогой мой человечек, — тихо сказала Мари, — не злись, пожалуйста, на моего брата Фрица за то, что он сделал тебе так больно; поверь, у него не было дурных намерений; просто от солдатской жизни у него немного огрубели манеры, чуточку очерствело сердце. А вообще он очень добрый мальчик, могу уверить тебя! И я убеждена, что, узнав его получше, ты его простишь. К тому же, чтобы возместить зло, причиненное тебе моим братом, я буду лечить тебя так заботливо, так внимательно, что через несколько дней ты повеселеешь и будешь хорошо себя чувствовать. Ну а вставить тебе зубки и вправить челюсть — это уж дело крестного Дроссельмейера: он отлично умеет справляться с такого рода неприятностями.

Мари не успела закончить свою короткую речь. В тот миг, когда она произнесла имя крестного Дроссельмейера, Щелкунчик, которому эта речь была предназначена, скорчил такую страшную гримасу и в его зеленых глазах сверкнули такие яркие огоньки, что испуганная девочка умолкла и на шаг отступила от стола. Однако, поскольку тотчас же лицо Щелкунчика вновь обрело выражение доброжелательности и его опять озарила печальная улыбка, она подумала, что ей это все просто почудилось и что черты его лица исказил свет лампы, дрогнувшей от случайного сквозняка.

Она даже посмеялась над собой:

— До чего же я, правду сказать, глупая, если могла подумать, что это деревянное личико может строить мне рожицы! Ну-ка, подойдем к нему поближе и начнем ухаживать за ним, как это требуется при его состоянии.

Закончив разговаривать сама с собой, Мари снова взяла на руки своего подопечного, подошла к стеклянному шкафу, постучала в дверцу, закрытую Фрицем, и сказала своей новой кукле:

— Прошу тебя, мадемуазель Клер, уступи свою кроватку моему Щелкунчику, ведь он болен, а сама устройся-ка на ночь на диване; посуди сама: ты же чувствуешь себя отлично и совершенно здорова, о чем свидетельствуют твои румяные и пухлые щеки! К тому же ночь быстро пройдет, а диван очень хороший, и, наверное, не так уж много в Нюрнберге кукол, которыебудут ночевать столь же удобно, как ты.

Мадемуазель Клер, само собой разумеется, не проронила ни слова, однако Мари показалось, что кукла приняла чрезвычайно чопорный и недовольный вид. Тем не менее Мари, считая, при всей своей совестливости, что по отношению к мадемуазель Клер ею соблюдены все надлежащие условности, не стала больше с ней церемониться и, вынув ее из кроватки, чрезвычайно бережно уложила туда больного Щелкунчика, натянув ему простыни до самого подбородка. Потом ей пришло в голову, что она еще не знает сущности характера мадемуазель Клер, ибо та принадлежит ей всего лишь несколько часов; что кукла, по-видимому, была сильно раздосадована, когда у нее забрали кроватку, и что с больным может случиться какая-нибудь беда, если оставить его рядом с этой дерзкой особой. А потому Мари переставила кроватку с Щелкунчиком на следующую полку, прямо рядом с хорошенькой деревенькой, где расположилась лагерем кавалерия Фрица; затем, уложив мадемуазель Клер на диван, она закрыла шкаф и собралась идти в спальню, где ее ждала фрейлейн Трудхен, как вдруг вокруг бедного ребенка, по всей комнате, стали раздаваться какие-то неясные шорохи, исходившие из-за кресел, из-за печки, из-за шкафов. В это же самое время большие настенные часы, на которых вместо привычной кукушки сидела большая золоченая сова, начали шипеть все громче и громче, не решаясь, однако, прозвонить. Мари бросила взгляд на часы и увидела, что большая золоченая сова свесила свои крылья так, что почти полностью прикрыла циферблат, и вытянула вперед, насколько могла, свою противную кошачью голову с круглыми глазами и загнутым клювом; одновременно шипение часов, ставшее еще громче, перешло в какое-то бормотание, похожее на голос, и явственно послышались слова, казалось, исходившие из клюва совы:

— Часы, часы! Стучите тише, тише — слышит все король мышиный! Бом! Бом! Бом! Напевайте только песню старую свою! Бом! Бом! Бом! Звоните, колокольчики, звоните час его последний — ведь королю конец вот-вот придет!

И — Бом! Бом! Бом! — часы глухо и хрипло прозвонили двенадцать раз.

Мари страшно испугалась. Она задрожала с головы до ног и хотела убежать, как вдруг заметила, что теперь верхом на часах вместо совы сидит крестный Дроссельмейер и желтые полы его редингота легли там, где только что свисали крылья ночной птицы. Увидев это, девочка застыла на месте от удивления, а потом принялась плакать и кричать:

— Крестный Дроссельмейер, что ты там наверху делаешь? Спускайся ко мне и не пугай меня так, гадкий крестный Дроссельмейер!

Едва она произнести эти слова, как вокруг нее раздалось пронзительное посвистывание и яростное хихиканье; и тотчас же за стенами послышался топот тысяч маленьких лапок, а в щелях перегородок замерцали тысячи огоньков; но, сказав "тысячи огоньков", я ошибся: это были тысячи сверкающих маленьких глазок! И Мари увидела, что со всех сторон в комнату готовятся пролезть полчища мышей. И в самом деле, несколько минут спустя сквозь щели в дверях и в полу в комнату проникли тысячи мышей, послышались звуки "топ-топ-топ, хоп-хоп-хоп", мыши начали бегать туда-сюда и вскоре выстроились в шеренги, точь-в-точь, как Фриц обычно расставлял своих солдат перед битвой. Мари это очень понравилось, и, не испытывая того врожденного ребяческого страха перед мышами, какой присущ другим детям, она готовилась позабавиться от всей души этим зрелищем, как вдруг послышался такой чудовищный, такой пронзительный и протяжный свист, что по спине у нее побежали мурашки. В тот же миг у ее ног поднялась половица и рядом с ней, из кучи песка, штукатурки и развороченной земли, подталкиваемый какой-то подземной силой, показался мышиный король с семью своими коронованными головами, и каждая из них, едва показавшись, начала отвратительно свистеть и разевать пасть, в то время как из-под пола продолжало выползать тело, из которого тянулись эти семь голов. И тотчас же вся армия мышей бросилась навстречу своему королю, хором приветствуя его троекратным писком; а затем сразу же, сохраняя строй, полчища мышей побежали по комнате, направляясь к стеклянному шкафу, к которому, окруженная со всех сторон, вынуждена была отступать Мари. Как мы уже говорили, Мари не была боязливым ребенком, но, когда она увидела себя в окружении этих несметных полчищ во главе с чудовищем о семи головах, ее охватил страх и сердце ее начало биться так сильно, что ей показалось, будто оно вот-вот выскочит из груди. Потом внезапно кровь в ее жилах словно застыла, у нее перехватило дыхание, и, наполовину потеряв сознание, она стала, пошатываясь, пятиться, пока — клик! клик! пррр! — стекло в дверце шкафа, в которое она ударилась локтем, не упало на пол, разлетевшись вдребезги. Мари тут же почувствовала жгучую боль в левой руке, но в то же время на сердце у нее стало легче, потому что она уже не слышала того страшного писка, что приводил ее в такой ужас; и правда, все вокруг нее успокоилось, мыши исчезли, и она подумала, что мыши, испугавшись звона разбитого стекла, попрятались в свои норки.

Но едва этот писк стих, в шкафу начался странный гул — тоненькие пронзительные голоса кричали изо всех своих слабых силенок: "К оружию! К оружию! К оружию!"

Одновременно в замке зазвенели колокольчики и со всех сторон послышался шепот: "Подъем! Подъем! В ружье! В ружье! Все будем начеку, ведь перед нами враг! На бой! На бой! На бой!"

Мари обернулась. Шкаф был чудесным образом освещен, и на его полках царил страшный переполох: все арлекины, пьеро, полишинели и картонные паяцы бегали туда-сюда, воодушевляя друг друга, в то время как куклы щипали корпию и готовили лекарства для раненых. В конце концов и сам Щелкунчик, отбросив прочь одеяла, одним прыжком соскочил с кровати и крикнул:

— Щелк! Щелк! Щелк! Безмозглый сброд мышиный! Бегом обратно в норы! Не то придется вам иметь со мною дело!

При этой угрозе кругом снова послышался свист, и Мари догадалась, что мыши вовсе не вернулись в свои норки: просто, испуганные звоном разбитого стекла, они попрятались под столы и кресла, а теперь стали выходить из своих укрытий.

Но Щелкунчик никоим образом не был испуган свистом, напротив, казалось, что его мужество лишь возросло.

— Ах, презренный король мышей! — вскричал он. — Значит, это ты! Наконец-то ты соглашаешься вступить в бой, который я предлагаю тебе уже так давно! Выходи же, и пусть эта ночь решит, кто кого! А вы, мои добрые друзья, мои товарищи, мои братья, если правда, что со времен лавки Захариаса нас связывают узы взаимной любви, поддержите меня в этой жестокой битве! Ну же! Вперед! Кто любит меня — за мной!

Никогда еще призыв к бою не оказывал подобного действия: два арлекина, один пьеро, два полишинеля и три картонных паяца воскликнули во весь голос:

— Да, повелитель, рассчитывайте на нас — мы верны вам навек! Мы победим под вашим началом или погибнем вместе с вами!

Услышав эти слова, доказывавшие ему, что его призыв нашел отклик в сердцах друзей, Щелкунчик настолько воспламенился, что выхватил саблю и, не считаясь с тем, что он находился на страшной высоте, бросился вниз со второй полки. Мари, видя этот отчаянный прыжок, испуганно вскрикнула, ибо Щелкунчик неизбежно должен был разбиться; однако мадемуазель Клер, находившаяся на полке внизу, соскочила с дивана и приняла Щелкунчика в свои объятия.

— Ах, милая, добрая Клер! — воскликнула Мари, в умилении складывая ладони. — Как я была несправедлива к тебе!

Но мадемуазель Клер, целиком поглощенная происходящим, в это время говорила Щелкунчику:

— Как, ваше высочество, ваши раны еще не зажили, а вы снова подвергаете себя опасностям? Удовольствуйтесь командованием и предоставьте сражаться другим. Ваша отвага всем известна и не нуждается ни в каких доказательствах!

И, произнеся эти слова, мадемуазель Клер попыталась удержать доблестного Щелкунчика, прижав его к своему атласному лифу; но наш герой стал так брыкаться и болтать ногами, что мадемуазель Клер вынуждена была отпустить его; выскользнув из ее объятий и с безукоризненным изяществом опустившись на ноги, он встал на одно колено и сказал:

— Принцесса, будьте уверены, что, хоть вы и были некогда несправедливы ко мне, я всегда буду помнить о вас, даже в разгаре битвы!

Мадемуазель Клер нагнулась так низко, как только могла, схватила его за руку и заставила подняться; затем, поспешно развязав на себе сверкающий блестками кушак, она хотела надеть его как шарф на шею юного героя, но тот отступил на два шага и, склонившись в знак признательности за столь великую милость, сорвал с себя белую ленточку, которой Мари перевязала ему рану, поднес ее к губам и, опоясавшись ею, легкий и проворный, как птица, спрыгнул с полки на пол, размахивая своей маленькой саблей. Тотчас же писк и свист возобновились, став еще более жуткими, чем прежде, — и мышиный король, словно отвечая на вызов Щелкунчика, вышел из-под большого стола, стоявшего посреди гостиной, во главе своего войска, левый и правый фланги которого между тем стали выдвигаться из-под кресел, где они до тех пор укрывались.

БИТВА

— Трубачи, подавайте сигнал к атаке! Барабанщики, бейте общий сбор! — закричал Щелкунчик.

И тотчас же трубачи из гусарского эскадрона Фрица дали сигнал к атаке, одновременно барабанщики из его пехоты начали бить общий сбор и послышался глухой и прерывистый грохот пушек, подскакивающих на своих лафетах. Немедленно сложился отряд музыкантов: это были фигаро с гитарами, итальянцы с волынками, швейцарские пастухи с рожками и негры с треугольниками; без какого бы то ни было призыва со стороны Щелкунчика они, тем не менее, по собственной воле начали спускаться с одной полки шкафа на другую, играя при этом марш Самнитов. Это, без сомнения, вскружило голову миролюбивым гражданам, и в то же мгновение образовалось нечто вроде национальной гвардии: ею командовал церковный стражник, а в ряды ее вступили арлекины, пьеро, полишинели и картонные паяцы; за одну минуту вооружившись всем, что попалось им под руку, они готовились к битве. Дело дошло даже до того, что один повар, оставив кухонную плиту, спустился вниз с вертелом, на котором была нанизана наполовину зажаренная индейка, и занял свое место в строю. Щелкунчик встал во главе этого доблестного войска, поскольку, к стыду регулярной армии, оно оказалось готовым к бою первым.

Следует добавить, правда (ибо могут подумать, будто нас ослепляет наша любовь к гражданскому ополчению, к которому мы принадлежим и сами): в том, что гусары и пехотинцы Фрица были не в состоянии собраться так же быстро, как все остальные, не было их вины. Дело в том, что Фриц, выставив часовых на самых опасных постах и обеспечив сторожевое охранение, расквартировал оставшуюся часть своего войска в четырех больших коробках и закрыл их крышками. Несчастные пленники напрасно прислушивались к звукам труб и барабанов, звавших их в бой, ибо они были заперты и не могли выйти наружу. Было слышно, как они скребутся в своих коробках, словно раки в корзине, но, несмотря на все свои усилия, не могут выбраться оттуда. В конце концов греначерам, закрытым менее надежно, удалось приподнять крышку своей коробки и оказать помощь егерям и стрелкам. В одну минуту все пришли в боевую готовность и, понимая, какую пользу принесет им кавалерия, бросились освобождать гусаров, тотчас же принявшихся гарцевать на флангах и выстраиваться по четверо в ряд.

Хотя регулярные войска и опоздали на несколько минут, они, благодаря дисциплине, постоянно поддерживаемой в них Фрицом, очень быстро наверстали потерянное время: пехотинцы, конники и артиллеристы начали спускаться вниз, словно снежная лавина, под рукоплескания мадемуазель Розы и мадемуазель Клер, при виде их хлопавших в ладоши и подбадривавших воинов жестами и возгласами, как некогда делали прекрасные кастелянши, от которых они, без всякого сомнения, произошли.

Между тем мышиный король осознал, что ему предстоит сражаться с целой армией. И в самом деле, в центре ее расположился Щелкунчик со своим доблестным гражданским ополчением; слева находился полк гусар, ждавший лишь сигнала к началу атаки; справа стояла грозная пехота; а на табурете, господствовавшем над полем битвы, только что была установлена батарея из десяти пушек; кроме того, был образован мощный резерв из пряничных человечков и разноцветных леденцовых конников, которые оставались в шкафу и начали в свой черед приходить в движение. Но отступать было поздно: мышиный король дал сигнал: "Квик!" — и мышиная армия хором повторила его возглас.

В тот же миг несколько стоявших на табурете орудий ответило на этот клич залпом картечи, направленным в самую середину мышиных полчищ.

Почти в то же мгновение весь гусарский полк двинулся в атаку; так что с одной стороны летела пыль из-под копыт лошадей, а с другой все застилал дым от пушек, становившийся все гуще и гуще и закрывавший Мари вид на поле битвы.

Однако и среди грохота канонады, криков сражающихся и хрипов умирающих она по-прежнему различала голос Щелкунчика, перекрывавший шум боя.

— Сержант Арлекин! — кричал он. — Возьмите двадцать солдат и цепью бросайтесь на вражеский фланг! Лейтенант Полишинель, постройте войско в каре! Капитан Паяц, командуйте огнем взвода! Полковник гусаров, атакуйте всем войском, а не четверками, как вы это делаете! Браво, господа оловянные солдатики, браво! Пусть все исполнят свой долг так, как вы, и победа будет за нами!

Однако по самим этим ободряющим командам Мари могла понять, что битва идет ожесточенная и что совершенно неясно, кто в ней одержит победу. Мыши, отброшенные вспять гусарами, с поредевшими от огня пехоты рядами, опрокинутые залпами картечи, поспешно возвращались снова и снова, кусая и растерзывая все, что попадалось им на пути; это была страшная рукопашная схватка, напоминавшая стычки времен рыцарства: в ней каждый нападал и защищался, не думая о соседе. Тщетно Щелкунчик пытался руководить передвижениями всего войска в целом и управлять этими толпами! Гусары, оттесненные назад огромным полчищем мышей, были рассеяны по полю битвы и тщетно старались объединиться вокруг своего полковника; большой батальон мышей отрезал их от остальных войск и обходил теперь национальную гвардию, творившую настоящие чудеса. Церковный стражник метался со своей алебардой, как черт в кропильнице; повар нанизывал целые шеренги мышей на свой вертел; оловянные солдатики стояли стеной; однако сержант Арлекин со своими двадцатью солдатами был откинут назад, и ему пришлось занять позицию под прикрытием артиллерии; каре лейтенанта Полишинеля было прорвано, и остатки его войска, убегая, расстроили ряды гражданского ополчения; и, наконец, капитан Паяц, без сомнения из-за нехватки зарядов, прекратил огонь и отступал — шаг за шагом, но все же отступал. Из-за этого попятного движения по всей линии фронта батарея пушек оказалась открытой. И тотчас мышиный король, понимавший, что захват этой батареи обеспечит благоприятный для него исход битвы, приказал самым закаленным своим войскам идти на штурм высоты. В одну минуту табурет был взят приступом, а канониры Щелкунчика убиты рядом со своими пушками. Один из них сумел при этом взорвать зарядный ящик и своей героической смертью увлек вместе с собой на тот свет двадцать врагов. Однако вся эта отвага оказалась бесполезна против несметных полчищ мышей, и вскоре залпы картечи, которой стреляли из его собственных орудий и которая поливала батальон, находившийся под его непосредственным командованием, дали знать Щелкунчику, что батарея пушек на табурете оказалась в руках врага.

Это означало, что битва проиграна, и у Щелкунчика была теперь лишь одна забота — с достоинством отступить; однако, чтобы дать хоть небольшой отдых своим войскам, он призвал к себе резерв.

Тотчас же из шкафа выскочили и ринулись в бой пряничные человечки и леденцовые фигурки. Это были свежие силы, но, по правде говоря, недостаточно опытные в военном деле; особенно неловкими оказались пряничные человечки: без разбора нанося удары, они калечили с равным успехом как чужих, так и своих; войско леденцовых фигурок держалось твердо, но внутри него не было никакого единства: это воинство состояло из императоров, рыцарей, тирольцев, садовников, купидонов, обезьян, львов и крокодилов, так что они никак не могли согласовать свои действия и были сильны только своей численностью. Однако их содействие оказалось небесполезным: едва только попробовав на вкус пряничных человечков и леденцовых фигурок, мыши оставили в покое оловянных солдатиков, которых так трудно было кусать, а также полишинелей, паяцев, арлекинов, церковных стражников и поваров, набитых всего-навсего паклей и опилками, и тысячами набросились на несчастный резерв; в одно мгновение он был окружен и после героической обороны съеден вместе с оружием и снаряжением.

Щелкунчик хотел было воспользоваться этой минутой передышки, чтобы воссоединить свое войско, но страшное зрелище истребляемого резерва привело в оцепенение даже самых мужественных воинов. Паяц стал бледным как смерть; платье Арлекина превратилось в лохмотья; одна из мышей проникла в горб Полишинеля и пожирала его внутренности, подобно лисице юного спартанца; ну а полковника гусаров вместе с частью его отряда взяли в плен, и теперь, благодаря лошадям бедных пленников, была сформирована мышиная кавалерия.

Больше не могло быть и речи о победе несчастного Щелкунчика, но не могло быть речи и об отступлении: оставалось только умереть. И Щелкунчик встал во главе небольшого отряда воинов, намеревавшихся, как и он, дорого продать свою жизнь.

Тем временем кукол охватило полное отчаяние: мадемуазель Клер и мадемуазель Роза ломали себе руки и рыдали.

— Увы! — восклицала мадемуазель Клер. — Неужели мне суждено умереть во цвете лет, мне, дочери короля, которой судьбой было уготовано столь блестящее будущее?!

— Увы! — восклицала мадемуазель Роза. — Неужели мне суждено живой попасть в лапы врагов? И неужели я так хорошо сохранилась лишь только для того, чтобы меня растерзали гнусные мыши?

Другие куклы метались рыдая, и их крики смешивались со стенаниями Розы и Клер.

Тем временем дела у Щелкунчика шли все хуже и хуже: его уже покинули немногие друзья, которые оставались ему преданы. Остатки эскадрона гусар бежали в шкаф, все оловянные солдатики были взяты в плен, канониры давно уже погибли, а гражданское ополчение, как триста спартанцев, пало в бою, не отступив ни на шаг. Щелкунчик, прижатый к выступающему краю шкафа, тщетно пытался взобраться наверх: это было нужно ему для того, чтобы прийти на помощь мадемуазель Розе и мадемуазель Клер, но обе они только что решили упасть в обморок. Щелкунчик предпринял последнюю попытку, собрал все свои силы и прокричал в предельном отчаянии:

— Коня! Коня! Корону за коня!

Но, подобно голосу Ричарда III, его голос остался без ответа или, скорее, выдал его врагу. Два неприятельских егеря бросились на него и схватили его за деревянный плащ. В ту же секунду послышался крик мышиного короля, исходивший одновременно из всех семи его глоток:

— Проклятие на ваши головы! Возьмите его живым! Вспомните, что мне надо отомстить за мою мать! Его казнь должна повергать в ужас всех грядущих Щелкунчиков!

И с этими словами мышиный король сам бросился к пленнику.

Однако Мари не могла более выносить этого жестокого зрелища.

— О мой бедный Щелкунчик! — воскликнула она, рыдая. — Мой бедный Щелкунчик, которого я люблю всем сердцем! Неужели мне придется увидеть, как ты погибнешь?

И одновременно, не отдавая себе отчета в том, что она делает, Мари непроизвольным движением сорвала туфельку с ноги и изо всех сил бросила ее в самую гущу мышей, да так ловко, что страшный снаряд попал в мышиного короля, и тот покатился по полу. В тот же миг король и войско, победители и побежденные — все исчезли, словно улетучились. Мари ощутила в своей раненой руке жгучую боль, куда более сильную, чем прежде; девочка хотела добраться до кресла, чтобы сесть в него, но силы изменили ей, и она без чувств повалилась на пол.

БОЛЕЗНЬ

Когда Мари очнулась после глубокого забытья, она увидела, что лежит в своей кроватке, а яркие, искрящиеся лучи солнца проникают в комнату сквозь заиндевевшие окна. У ее постели сидел какой-то незнакомый человек, в ком, однако, она вскоре узнала хирурга Вандельштерна; едва девочка открыла глаза, он шепотом произнес:

— Она пришла в себя!

Тотчас к кроватке подошла президентша и испуганно посмотрела на дочь беспокойным взглядом.

— Ах, дорогая мамочка! — вскричала маленькая Мари, увидев ее. — Скажи, убрались ли все эти ужасные мыши и спасся ли мой бедный Щелкунчик?

— Ради Бога, милая Мари, не говори глупостей! Что, я тебя спрашиваю, могут сделать мыши с Щелкунчиком? А вот ты, нехорошая девочка, страшно напугала нас! Так всегда бывает, когда дети своевольничают и не хотят слушаться родителей. Ты вчера до поздней ночи заигралась со своими куклами, потом, скорее всего, задремала, и, возможно, какая-нибудь маленькая мышка испугала тебя; короче, со страху ты выбила локтем стекло в шкафу и так порезала себе руку, что доктор Вандельштерн, который только что вынимал осколки стекла, застрявшие в твоей ране, сказал даже, будто ты могла перерезать себе артерию и умереть от потери крови! Но, слава Богу, я проснулась, уж не знаю, в каком часу, и, вспомнив, что оставила тебя в гостиной, отправилась туда. Бедное дитя! Ты лежала на полу у шкафа, а вокруг тебя в беспорядке, в перемешку, валялись куклы, паяцы, полишинели, оловянные солдатики, пряничные человечки, гусары Фрица, а ты в окровавленной руке сжимала своего Щелкунчика! Но как получилось, что левая ножка у тебя была босая, а твоя туфелька лежала в трех или четырех шагах от тебя?

— Ах, мамочка, мамочка, — отвечала Мари, вся дрожа при воспоминании о ночном происшествии, — вы же прекрасно понимаете, что это были следы великой битвы между куклами и мышами; испугалась же я так сильно при виде того, как мыши, одержав победу, собираются взять в плен моего бедного Щелкунчика, командовавшего армией кукол! Вот тогда-то я и бросила свою туфлю в мышиного короля, а что было дальше, не знаю.

Хирург сделал глазами знак президентше, и та ласково сказала Мари:

— Забудь все это, дитя мое, и успокойся. Все мыши убежали, твой маленький Щелкунчик находится в стеклянном шкафу, он весел и прекрасно себя чувствует.

Тут в спальню вошел президент и завел долгий разговор с хирургом. Однако из всех сказанных им слов Мари сумела разобрать лишь два: "Она бредит".

Услышав эти слова, Мари догадалась, что в ее рассказе сомневаются, а поскольку девочка и сама прекрасно понимала, что теперь, при свете дня, все происшедшее можно принять за небылицу, она не стала ни на чем настаивать, решив подчиниться всему, чего от нее хотели, лишь бы поскорее встать на ноги и навестить своего бедного Щелкунчика; впрочем, она уже знала, что он вышел из схватки целым и невредимым, а в данную минуту это было все, чего ей хотелось знать.

Однако Мари было очень скучно: играть она не могла из-за раненой руки, а когда пыталась читать или перелистывать книжки с картинками, все кружилось у нее перед глазами, так что ей тут же пришлось отказаться и от этого развлечения. Ей казалось, что время тянется страшно медленно, и она с нетерпением ждала вечера, так как по вечерам мать садилась у ее постели и читала или рассказывала сказки.

И вот однажды вечером президентша пришла рассказать дочери восхитительную сказку о принце Фахреддине, как вдруг дверь открылась, в комнату заглянул крестный Дроссельмейер и сказал:

— А все же мне хотелось бы собственными глазами посмотреть, как себя чувствует бедная больная!

Однако, как только Мари увидела крестного Дроссельмейера в его стеклянном парике, с пластырем на глазу и в желтом рединготе, воспоминания о той ночи, когда Щелкунчик потерпел поражение в достославной битве с мышами, с такой живостью всплыли у нее в памяти, что она невольно крикнула советнику медицины:

— О крестный Дроссельмейер, какой же ты гадкий! Я отлично видела, да, да, видела, как ты сидел верхом на часах и как ты закрывал их крыльями, чтобы они не могли звонить, ведь их бой обратил бы мышей в бегство! Я отлично слышала, как ты позвал короля с семью головами! Почему ты не пришел на помощь моему бедному Щелкунчику, мерзкий крестный Дроссельмейер? Из-за того, что ты не сделал это, я ранена и лежу в постели!

Президентша с растерянным видом слушала дочь, ибо ей показалось, что у девочки снова начался бред. И она в страхе спросила ее:

— Да что ты такое говоришь, милая Мари? Ты опять сходишь с ума?

— Ну конечно же нет, — ответила Мари, — и уж кто-кто, а крестный Дроссельмейер отлично знает, что я говорю правду!

Но крестный, ничего не отвечая, скорчил жуткую гримасу, как если бы он сидел на раскаленных углях, а потом вдруг принялся бормотать гнусавым и монотонным голосом:

В часах шестеренки устало скрипят,

И маятник ходит вперед и назад,

А мыши, когда затихает весь дом,

Полки свои к бою готовят тайком.

Пройдет еще несколько кратких минут —

И полночь часы со стенаньем пробьют,

Беду предвещая, сова прилетит,

Король вместе с войском своим убежит!

В часах шестеренки устало скрипят,

И маятник ходит вперед и назад,

А мыши, когда затихает весь дом,

Полки свои к бою готовят тайком.^[8]

Мари смотрела на крестного Дроссельмейера все более и более растерянно, ибо он казался ей гораздо более уродливым, чем обычно. Она могла бы страшно испугаться крестного, если бы рядом не было матери и если бы Фриц, вбежавший в комнату, не прервал эту странную песенку громким смехом.

— А знаешь, крестный Дроссельмейер, до чего ты потешный сегодня! — сказал Фриц. — Ты кривляешься, как мой старый полишинель, которого я забросил за печку, и я уж не говорю о твоей песенке, в ней вообще нет никакого смысла!

Но президентша оставалась очень серьезной.

— Дорогой господин советник медицины, — обратилась она к крестному Дроссельмейеру, — вы сейчас весьма странно пошутили, и, как мне кажется, единственная ваша цель — сделать так, чтобы Мари стало еще хуже!

— Ба! — отвечал крестный Дроссельмейер. — Разве вы не помните, дорогая президентша, эту песенку часовщика, которую я обычно напеваю, когда чиню ваши часы?

С этими словами он сел рядом с кроваткой Мари и быстро сказал девочке:

— Не сердись, дорогое дитя, за то, что я не вырвал своими собственными руками у мышиного короля его четырнадцать глаз; но я ведь знаю, что делаю, и сегодня, чтобы помириться с тобой, хочу рассказать одну сказку.

— Какую сказку? — спросила Мари.

— Сказку об орехе Кракатук и принцессе Пирлипат. Знаешь такую?

— Нет, милый крестный, не знаю, — ответила девочка, которую это предложение тут же примирило с искусным механиком. — Ну, рассказывай же, рассказывай!

— Дорогой советник, — спросила президентша, — я надеюсь, что ваша сказка не будет такой мрачной, как ваша песенка?

— О нет, дорогая президентша! — заверил ее крестный Дроссельмейер. — Напротив, она очень занятная.

— Да рассказывай же! — закричали дети. — Рассказывай скорее!

И крестный Дроссельмейер начал так.

СКАЗКА ОБ ОРЕХЕ КРАКАТУК И ПРИНЦЕССЕ ПИРЛИПАТ

Как родилась принцесса Пирлипат и какую огромную радость принесло это событие ее достославным родителям.

Поблизости от Нюрнберга находилось некогда маленькое королевство, которое не было ни Пруссией, ни Польшей, ни Баварией, ни Пфальцем и управлял которым король.

Жена этого короля, которая, следственно, была королевой, в один прекрасный день произвела на свет дочь, которая, следственно, оказалась прирожденной принцессой и получила красивое и изысканное имя Пирлипат.

Короля тотчас же известили об этом счастливом событии. Он прибежал, запыхавшись, и, увидев хорошенькую маленькую девочку, лежавшую в колыбельке, почувствовал столь глубокое удовлетворение, оттого что стал отцом такого очаровательного ребенка, что совершенно перестал владеть собой и сначала громко закричал от радости, потом стал кружиться по комнате и в конце концов запрыгал на одной ножке, приговаривая:

— Ах, великий Боже! Ты, который каждый день видишь ангелов, видел ли ты когда-нибудь ребенка прекраснее моей Пирлипатхен?

И, поскольку вслед за королем посмотреть на девочку пришли его министры, генералы, старшие офицеры, президенты, советники и судьи, они все, видя, как король пляшет на одной ножке, принялись прыгать таким же образом и кричать:

— Нет, нет, никогда! Нет, государь, никогда! Нет никого на свете прекраснее вашей Пирлипатхен!

И по правде говоря, дорогие мои дети, хоть вас это и сильно удивит, в словах придворных не было никакой лести, потому что, в самом деле, со времен сотворения мира не рождалось на земле ребенка прекраснее принцессы Пирлипат. Ее маленькое личико было словно соткано из нежно-розового и лилейно-белого шелка. Ее глаза были сияющей лазурью, и не было ничего приятнее для взгляда, чем ее блестящие золотистые волосы, вьющиеся мелкими колечками и блестящими локонами падающие на беленькие, словно из алебастра, плечики. Добавьте к этому, что Пирлипат явилась на свет с двумя рядами чудных, прямо-таки жемчужных зубок, которыми она через два часа после своего рождения так сильно укусила палец главного хранителя королевской печати, который отличался слабым зрением и потому, желая рассмотреть ее поближе, наклонился чересчур низко к колыбельке, что, хотя и принадлежа к школе стоиков, он, как утверждает кое-кто, закричал:

— Ах! Черт побери!

Другие, из почтения к философии, уверяют, что он воскликнул всего лишь:

— Ай-ай-ай!

Впрочем, еще и сегодня спор по этому важному вопросу продолжается, голоса разделились, и ни одна партия не желает уступить. Единственное, в чем "чертпоберисты" и "ай-айисты" находят согласие друг с другом, единственное, что признается всеми бесспорным, — это то, что принцесса Пирлипат укусила главного хранителя королевской печати за палец. И с тех пор все в стране поняли: в очаровательном тельце Пирлипатхен столько же ума, сколько и красоты.

Стало быть, все были счастливы в этом благословенном Небесами королевстве. Одна лишь королева необычайно тревожилась и беспокоилась, и никто не знал причины этого. Но особенно поражало умы подданных то, как эта боязливая мать заставляла стеречь колыбельку своей дочери. И в самом деле, мало того, что у всех дверей дворца дежурили телохранители, мало того, что около принцессы постоянно находились на страже две няньки, — помимо них, вокруг колыбельки было посажено еще шесть других нянюшек, сменявшихся каждую ночь. Но что вызывало самое большое любопытство и чего никто не мог понять — почему каждой из них полагалось держать на своих коленях кота и почесывать его, чтобы он не переставал мурл ыкать.

Я убежден, дорогие мои дети, что вам, не менее чем обитателям этого маленького безымянного королевства, любопытно узнать, почему этим шести нянюшкам полагалось держать на коленях котов и постоянно почесывать их, чтобы они не переставали мурлыкать ни на секунду; но поскольку вы тщетно искали бы ответ на эту загадку, я сам все расскажу вам, чтобы вы избежали головной боли, неизбежно появившейся бы у вас вследствие подобных стараний.

Однажды, в ту пору, когда принцесса Пирлипат еще не родилась, с полдюжины самых славных монархов вознамерились нанести в одно и то же время визит будущему отцу нашей героини; их сопровождали кронпринцы, наследные великие герцоги и самые миловидные искатели престолов. Для короля, который их принимал и который был одним из самых блистательных монархов на свете, представился случай изрядно опустошить свою казну и устроить множество турниров, конных состязаний и представлений. Но это было еще не все. Узнав от главного управителя королевских кухонь, что придворный звездочет возвестил о наступлении времени забоя свиней и что, судя по взаимному расположению звезд, нынешний год окажется благоприятным для изготовления колбас, он велел устроить на своих скотных дворах грандиозную бойню хрюшек. Затем, сев в карету, он отправился лично приглашать одного за другим всех прибывавших в это время в его столицу королей и принцев прийти отведать вместе с ним супа — столь велико было его желание насладиться их удивлением при виде того роскошного пиршества, какое он рассчитывал им задать; вернувшись во дворец, он отправился в покои королевы и, приблизившись к ней, сказал ласковым тоном, каким обычно мог добиться от нее чего угодно:

— Ну что, милочка моя, ты ведь не забыла, до чего я люблю кровяную колбасу? Правда, не забыла?

Королева с первого же слова поняла, к чему клонит речь король. И в самом деле, этими лукавыми словами его величество хотел сказать всего-навсего, что ей следует предаться, как это было уже много раз, чрезвычайно полезному занятию — изготовлению своими королевскими ручками как можно большего количества сосисок, а также ливерных и кровяных колбас. Она лишь улыбнулась, услышав это высказывание своего супруга, ибо, хотя и высоко неся свое звание королевы, она была куда менее чувствительна к похвалам достоинству, с каким ей удавалось держать скипетр и носить корону, чем к похвалам ее умению делать пудинг и выпекать ромовые бабы. Она удовольствовалась тем, что сделала изящный реверане мужу, сказав, что готова служить ему, приготовляя кровяные колбасы, как, впрочем, и во всем другом.

Главному казначею пришлось тотчас же выдать для королевской кухни гигантский позолоченный котел и огромные серебряные кастрюли, предназначенные для приготовления в них кровяных колбас и сосисок. Невероятных размеров печь растопили дровами сандалового дерева. Королева повязала свой белый камчатовый передник, и вскоре из котла потянуло нежным ароматом. Этот восхитительный запах тотчас же распространился по коридорам дворца, быстро проник во все его комнаты и в конце концов достиг тронного зала, где заседал королевский совет. Король был тонким знатоком вкусной еды, так что этот аромат доставил ему необычайное наслаждение. Однако, поскольку это был степенный государь, славившийся своим умением владеть собой, он какое-то время сопротивлялся притягательной силе, которая влекла его на кухню; но в конце концов, сколь ни властен он был над своими страстями, ему пришлось уступить охватившему его неизъяснимому восторгу.

— Господа! — воскликнул он, поднимаясь. — С вашего позволения, я через минуту вернусь; подождите меня!

И через все комнаты и коридоры он помчался на кухню, сжал в своих объятиях королеву, золотым скипетром помешал в гигантском котле, попробовал на язык его содержимое и, немного успокоившись, вернулся на заседание совета, где, хотя и несколько рассеянно, вновь занялся обсуждавшимся на нем вопросом.

Он покинул кухню как раз в тот ответственный момент, когда разрезанное на ломтики сало нужно было поджарить на серебряных жаровнях; королева, ободренная похвалами супруга, лично занялась этим, и, когда первые капли жира, шипя, упали на раскаленные угли, послышался тоненький дрожащий голосок:

Сестра моя, дай мне хотя б кусочек сала!

Я тоже царствую, сомнений в этом нет.

Жаркого вкусного давно я не едала,

Лишь ломтик колбасы прошу я на обед.

Королева тотчас же узнала этот голос: он принадлежал госпоже Мышильде.

Госпожа Мышильда долгие годы жила в королевском дворце. Она утверждала, что состоит в родстве с королевской семьей и что сама она — королева мышиного королевства; вот почему она держала под кухонным очагом весьма многочисленный двор.

Королева, женщина добрая и кроткая, хотя и отказываясь вслух признавать госпожу Мышильду коронованной особой и своей сестрой, тайком оказывала ей множество знаков уважения и была с ней чрезвычайно любезна, так что король нередко упрекал ее за подобное унижение королевского достоинства; понятно, что в столь торжественных обстоятельствах королева не захотела отказывать своей подруге в ее просьбе и сказала ей:

— Подойдите сюда, госпожа Мышильда, подойдите смелее и отведайте — я вам разрешаю — этого сала, сколько вам захочется!

Госпожа Мышильда тут же появилась на кухне, веселая и юркая, и, вспрыгнув на плиту, принялась ловко хватать своими маленькими лапками один за другим те кусочки сала, какие ей протягивала королева.

Но тут вдруг, привлеченные радостными попискиваниями, которые издавала мышиная королева, а более всего — соблазнительным запахом, исходившим от жареного сала, на кухню явились — такие же юркие и прыткие — сначала семь сыновей госпожи Мышильды, затем ее родственники, затем свойственники, страшные негодяи и ужасные обжоры; они так набросились на сало, что королева при всем своем хлебосольстве вынуждена была заявить им: если они будут продолжать в том же духе, то для кровяных колбас сала совсем не останется. Однако сколь ни справедливо было это замечание, семь сыновей госпожи Мышильды не обратили на него никакого внимания и, несмотря на увещевания своей матери и своей королевы, подавая дурной пример своим родственникам и свойственникам, так набросились на сало своей тетушки, что оно могло вот-вот совсем исчезнуть, но тут на крики королевы, неспособной более справляться с назойливыми гостями, прибежала обер-гофмейстерина, которая позвала главного повара, тот позвал начальника поварят; вмиг появились поварята, вооруженные вениками, опахалами и метлами и быстро заставили весь мышиный народец убраться обратно под печь. Но победа, хотя и была полной, оказалась запоздалой: у королевы осталась едва ли четверть сала, необходимого для изготовления сосисок, а также ливерных и кровяных колбас; то, что уцелело, было в соответствии с указаниями королевского математика, срочно призванного по этому случаю, по всем правилам науки распределено между большим котлом для кровяных колбас и двумя большими кастрюлями для ливерных колбас и сосисок.

Спустя полчаса после всех этих событий загрохотали пушечные выстрелы, зазвучали трубы и горны, и во дворец явились все гостившие в столице самодержцы, кронпринцы, наследные герцоги и искатели тронов, облаченные в самые великолепные свои наряды; некоторые из них приехали в хрустальных каретах, другие — верхом на парадных лошадях. Король встречал их на дворцовом крыльце и приветствовал с изысканной любезностью и сердечной приветливостью; затем, проводив гостей в пиршественный зал, он с короной на голове и со скипетром в руках сел во главе стола в соответствии со своим положением верховного властителя, а других монархов пригласил занять места в зависимости от положения того или другого гостя среди коронованных особ, кронпринцев, наследных герцогов и искателей тронов.

Стол был заставлен роскошными яствами, и все шло хорошо, пока ели суп и следующее за ним блюдо. Но когда подали ливерные колбасы, государь явно пришел в волнение; когда подали сосиски, он заметно побледнел, а когда, наконец, подали кровяные колбасы, он поднял глаза к небу и из груди у него вырвался такой тяжкий вздох, словно страшное горе разрывало его душу; под конец он откинулся на спинку кресла, закрыл лицо руками и, исполненный отчаяния, зарыдал до того жалобно, что все повскакали со своих мест и окружили его, выражая живейшее беспокойство. Приступ и в самом деле казался тяжелейшим — придворный медик тщетно искал пульс несчастного монарха, раздавленного, по-видимому, под бременем самого глубокого, самого чудовищного и самого неслыханного на свете горя. И только после того как были пущены в ход сильнейшие средства — такие, как жженые перья, английская соль и некоторые другие, — он наконец-то немного пришел в себя, приоткрыл потухшие глаза и прошептал таким слабым голосом, что его едва можно было расслышать:

— Слишком мало сала!..

При этих словах королева в свою очередь побледнела. Она кинулась на колени и прерывающимся от рыданий голосом вскричала:

— О мой бедный, несчастный царственный супруг! Какое же горе я вам причинила, не послушавшись тех предостережений, что вы так часто мне делали! Однако вы видите виновницу у ваших ног и можете покарать ее так жестоко, как только пожелаете!

— Что это значит? — спросил король. — И что такое здесь происходит, о чем мне не говорят?

— Увы! Увы! — отвечала королева, с которой муж никогда еще не говорил так сурово. — Увы! Это госпожа Мышильда со своими семью сыновьями, своими племянниками, кузенами и свойственниками съела все сало!

Но королева не могла больше говорить, силы ей изменили, она упала, потеряв сознание.

Тогда король поднялся и, взбешенный, завопил ужасным голосом:

— Госпожа обер-гофмейстерина, что это значит?

И тогда госпожа обер-гофмейстерина рассказала все, что ей было известно, а именно, как, услышав крик королевы, она прибежала на кухню и увидела ее величество борющейся со всем семейством госпожи Мышильды и как она тогда в свою очередь позвала повара, с помощью поварят сумевшего заставить всех грабителей убраться обратно под печь.

Король тотчас же понял, что речь идет о преступлении, заключающемся в оскорблении королевского величества, и, вновь обретя все свое достоинство и все свое спокойствие, приказал ввиду тяжести злодеяния немедленно собрать тайный совет и поручить самым опытным своим советникам рассмотреть это дело.

Посему совет был созван, и на нем большинством голосов было решено, что, поскольку госпожа Мышильда обвиняется в поедании сала, предназначавшегося для сосисок, а также ливерных и кровяных колбас короля, то необходимо провести судебное разбирательство и что, в случае если ее признают виновной, она вместе со своим народом будет навсегда изгнана из королевства, а все, чем она владеет в нем, включая земли, замки, дворцы и королевские резиденции, будет отобрано в казну.

Однако король, выслушав решение тайного совета, обратил внимание своих опытных советников на то, что все время, пока будет длиться судебное разбирательство, госпожа Мышильда и ее семейство смогут беспрепятственно поедать его сало, а это чревато новыми унижениями, подобными тому, которому он только что подвергся в присутствии шести коронованных особ, бесчисленных кронпринцев, наследных герцогов и искателей трона; поэтому его величество потребовал, чтобы ему были предоставлены неограниченные полномочия в отношении госпожи Мышильды и ее семейства.

Разумеется, совет для порядка провел голосование, и неограниченные полномочия, потребованные королем, были ему предоставлены.

После этого король отправилодин из лучших своих экипажей, предшествуемый для большей срочности гонцом, к весьма искусному механику, проживавшему в городе Нюрнберге и носившему имя Кристиан Элиас Дроссельмейер; вышепоименованный механик приглашался прибыть по неотложному делу во дворец его величества.

Кристиан Элиас Дроссельмейер тут же повиновался; поскольку он был настоящим мастером своего дела, у него не было сомнений, что столь славный король вызывает его исключительно для того, чтобы доверить ему изготовление какого-нибудь хитроумнейшего механизма. И, сев в карету, он ехал день и ночь, пока не предстал перед королем. Он так торопился, что не успел даже одеться надлежащим образом и явился ко двору в своем повседневном желтом рединготе. Однако, вместо того чтобы рассердиться на мастера за такое забвение этикета, король был ему признателен, ибо, если прославленный механик и совершил ошибку, то лишь потому, что он стремился без задержки исполнить повеление его величества.

Король пригласил Кристиана Элиаса Дроссельмейера в свой кабинет и объяснил ему положение: как он решил в назидание другим изгнать из своего королевства все мышиное племя; как, прослышав о его великой славе, он обратил на него свой взор, дабы сделать его исполнителем королевского правосудия, опасаясь лишь, что, при всем своем мастерстве, механик встретит непреодолимые трудности при осуществлении замысла, порожденного королевским гневом.

Но Кристиан Элиас Дроссельмейер успокоил короля и дал ему обещание, что не пройдет и недели, как во всем королевстве не останется ни одной мыши.

И в самом деле, в тот же день он принялся изготавливать хитроумные продолговатые коробочки, внутри которых кусочком проволоки был прикреплен ломтик сала. Потянув сало, вор, кем бы он ни был, захлопывал за собой дверцу и оказывался пленником. Менее чем за неделю сто таких коробочек были изготовлены и расставлены не только под печью, но и на всех чердаках и во всех подвалах дворца.

Госпожа Мышильда была слишком мудра и слишком проницательна, чтобы с первого взгляда не понять хитрость метра Дроссельмейера. Она собрала семерых своих сыновей, а также племянников и кузенов, чтобы предупредить их о приготовленной для них западне. Но сыновья, племянники и кузены, притворившись вначале, что они внимательно слушают госпожу Мышильду из уважения к ее сану и из снисхождения к ее возрасту, в конце концов удалились, смеясь над ее страхами, и, привлеченные запахом жареного сала, оказавшимся более сильным, чем любые увещевания, решили воспользоваться удачной находкой, неизвестно откуда взявшейся.

По прошествии суток семь сыновей госпожи Мышильды, восемнадцать ее племянников, пятьдесят кузенов и двести тридцать пять родичей разных степеней родства, не считая тысяч ее подданных, были пойманы в мышеловки и преданы позорной казни.

И тогда госпожа Мышильда покинула вместе с остатками своего двора и кучкой уцелевших подданных эти края, обагренные кровью во время избиения ее близких. Слух об этом решении просочился наружу и докатился до короля. Его величество во всеуслышание поздравлял себя с этим, придворные поэты сочинили множество сонетов, воспевающих его победу, а обычные придворные сравнивали его с Сезострисом, Александром Македонским и Цезарем.

Одна лишь королева была грустна и встревожена: она хорошо знала госпожу Мышильду и нисколько не сомневалась, что та не оставит неотомщенной смерть своих сыновей и своих близких. И в самом деле, в то время, когда королева, желая заставить своего супруга забыть допущенную ею ошибку, готовила для него своими собственными руками паштет из печенки, которым он очень любил полакомиться, перед ней вдруг предстала госпожа Мышильда и сказала ей:

Мою родню твой муж убил, отринув жалость,

Я без племянников, я без детей осталась.

Но, королева, знай: ждет и тебя беда!

Дитя, что ныне спит в твоем уютном чреве,

Знай, будет всех милей всесильной королеве И ненавистней всех мне будет навсегда!

У мужа твоего есть пушки и солдаты,

Есть оружейники, министры, адвокаты,

Есть много крепостей, и мышеловки есть.

Я ж лишена всего; ряды зубов зато мне Даны, чтоб грызть врагов! Ты, королева, помни:

Детей твоих везде моя настигнет месть!

Вслед за этими словами она исчезла, и с тех пор никто ее не видел. Но королева, через несколько дней и в самом деле заметившая, что она беременна, была так взволнована этим предсказанием, что уронила паштет в огонь.

Таким образом во второй раз госпожа Мышильда лишила короля одного из его любимых блюд; это привело его в ярость, однако заставило еще больше порадоваться столь удачно осуществленным им решительным мерам.

Не стоит и говорить, что Кристиан Элиас Дроссельмейер получил от короля щедрую награду и с триумфом вернулся в Нюрнберг.

Как, несмотря на все предосторожности, предпринятые королевой, госпожа Мышильда осуществила свою угрозу по отношению к принцессе Пирлипат.

Теперь, дорогие мои дети, вы знаете не хуже меня, не так ли, почему королева приказала столь бдительно стеречь чудесную маленькую принцессу: она боялась мести госпожи Мышильды, ибо, судя по словам госпожи Мышильды, для наследницы маленького счастливого безымянного королевства речь могла идти либо о потере жизни, либо, по крайней мере, о потере красоты, а такое, как уверяют, для женщины еще хуже. Особенно усиливало тревогу любящей матери то, что механические устройства метра Дроссельмейера были совершенно бессильны против опытности госпожи Мышильды. Правда, придворный звездочет, который одновременно был и главным предсказателем, и главным астрологом, опасаясь, что его должность упразднят как бесполезную, если он не выскажется по этому вопросу, заявил, будто звезды вполне определенно говорят ему, что только семейство прославленного кота Мурра способно защитить колыбельку принцессы от госпожи Мышильды. Вот почему каждая из шести нянюшек была обязана постоянно держать у себя на коленях одного из сынов этого семейства, которые, кстати сказать, были причислены ко двору в качестве тайных секретарей посольства, и должна была нежным и продолжительным почесыванием облегчать этим юным дипломатам тяготы государственной службы.

Но однажды вечером — а вы знаете, дети, что бывают дни, когда никак не можешь проснуться окончательно, — так вот, однажды вечером, несмотря на все усилия, предпринятые шестью нянюшками, которые сидели повсюду в спальне, держа на своих коленях котов, и двух обер-гоф-нянек, дежуривших у изголовья принцессы, все они почувствовали, что ими постепенно овладевает сон. Но, поскольку каждая из них была поглощена собственными ощущениями, не считая нужным доверить их подругам в надежде, что те не заметят у нее потерю бдительности и будут продолжать бодрствовать, пока она поспит, случилось так, что глаза у одной за другой сомкнулись, затем, в свою очередь, замерли руки, почесывавшие котов, а коты, которых перестали почесывать, воспользовались этим обстоятельством и задремали.

Мы не можем сказать, сколько времени продолжался этот странный сон, но около полуночи одна из двух обер-гофнянек внезапно проснулась. Все окружавшие ее женщины, по-видимому, впали в полное оцепенение: не было слышно ни малейшего похрапывания, даже дыхание спящих, казалось, остановилось; кругом царила мертвая тишина: слышался лишь тихий шорох, с каким червяк точил дерево. Но что стало с обер-гофнянькой, когда она увидела рядом с собой огромную страшную мышь, которая, встав на задние лапки, просунула голову в колыбель принцессы Пирлипат и, похоже, была занята тем, что грызла личико ребенка! Обер-гофнянька вскочила с криком ужаса. Услышав этот крик, пробудились и все остальные; однако госпожа Мышильда — а это была, конечно, она! — шмыгнула в угол спальни. Тайные секретари посольства бросились вдогонку, но, увы, было слишком поздно: госпожа Мышильда скрылась, проскользнув в щель в полу. В то же мгновение принцесса Пирлипат, разбуженная всем этим шумом, принялась плакать. Нянюшки и обер-гофняньки отозвались на этот плач криками радости.

— Хвала Господу! — воскликнули они. — Раз принцесса Пирлипат плачет, значит, она жива!

И они тут же побежали к колыбельке; но в какое же отчаяние они впали, когда увидели, что стало с этим нежным и очаровательным созданием!

И в самом деле, вместо чудесного бело-розового личика, этой маленькой головки с золотыми кудрями и лазурных, как небо, глазок на уродливом скрюченном тельце торчала огромная безобразная голова! Глаза ребенка потеряли свой небесный цвет — они стали зелеными, вытаращенными и обрели дикий неподвижный взгляд. Очаровательный ротик растянулся до ушей, а подбородок покрылся пушистой курчавой бородкой, как нельзя лучше подходящей для какого-нибудь старого шута, но отвратительной на лице юной принцессы.

В эту минуту в спальню вошла королева; шесть рядовых нянек и две обер-гофняньки пали ниц, в то время как шесть советников посольства стали оглядываться по сторонам в поисках открытого окна, чтобы выбраться на крышу.

Отчаяние бедной матери было ужасным. Она упала в обморок, и ее отнесли в королевскую спальню.

Но особенно тяжело было видеть горе несчастного отца, настолько страшно и глубоко он страдал. Пришлось повесить замки на оконные рамы, чтобы он не выбросился в окно, и обить ватой его покои, чтобы он не разбил себе голову о стены. Не стоит и говорить, что у него забрали шпагу, перестали класть перед ним на стол ножи и вилки и оставлять у него на виду какие-либо режущие и колющие инструменты. Впрочем, сделать это было не так уж трудно, поскольку в течение двух или трех первых дней после этих событий он наотрез отказывался есть, не переставая повторять:

— О, я несчастный монарх! О, злая судьба!

Возможно, вместо того чтобы обвинять судьбу, королю следовало бы подумать о том, что, как всегда и бывает, он сам стал виновником своего несчастья, ибо, если бы в свое время он спокойно съел свою кровяную колбасу с чуть меньшим, чем положено, количеством сала, и, отказавшись от мести, оставил бы госпожу Мышильду с ее семейством под печью, несчастье, которое он оплакивал, вовсе не случилось бы. Но мы должны сказать, что мысли царственного отца принцессы Пирлипат отнюдь не шли в подобном философском направлении.

Напротив, в соответствии с естественной потребностью всех могущественных людей перекладывать вину за обрушивающиеся на них беды на более слабых, король переложил свою собственную вину на искусного механика Кристиана Элиаса Дроссельмейера. И, прекрасно понимая, что, услышав повеление вернуться ко двору для того, чтобы быть там повешенным или обезглавленным, тот, конечно же, поостережется откликнуться на приглашение, король велел, напротив, вызвать мастера якобы для того, чтобы вручить ему новый орден, только что созданный его величеством исключительно для писателей, художников и механиков. Метр Дроссельмейер не был лишен тщеславия; он подумал, что орденская лента будет хорошо выглядеть на его желтом рединготе, и немедленно отправился в дорогу; но его радость очень скоро сменилась ужасом: на границе королевства его ждали гвардейцы. Они схватили Дроссельмейера и стали передавать его от подразделения к подразделению вплоть до самой столицы.

Король, по-видимому опасаясь смягчиться, не захотел даже принять метра Дроссельмейера, когда тот прибыл во дворец; он велел немедленно отвести механика к колыбели принцессы Пирлипат и объявить ему: если в течение месяца начиная с сегодняшнего дня принцесса не обретет вновь свой природный облик, Дроссельмейеру безжалостно отрубят голову.

Метр Дроссельмейер вовсе не мнил себя героем и всегда рассчитывал умереть, как говорится, своей смертью; поэтому он весьма испугался угрозы, но, тем не менее, вскоре, доверившись своей учености, размах которой никогда не мешала ему должным образом оценивать его личная скромность, немного успокоился и немедленно приступил к первой и самой необходимой процедуре, заключавшейся в том, чтобы убедиться, может ли болезнь поддаться какому-либо лекарству или она на самом деле неизлечима, как ему показалось с первого взгляда.

С этой целью он очень ловко разобрал принцессу на части, сначала сняв голову, а затем, одно за другим, все остальные части тела; он отнял у Пирлипат руки и ноги, чтобы с удобством изучить не только ее сочленения и пружины, но и внутреннее устройство. Но увы! Чем глубже он проникал в тайны телосложения принцессы, тем яснее понимал, что с возрастом она будет становиться все уродливее и безобразнее; осознав это, он старательно вернул на место все члены Пирлипат и, не зная, ни что делать, ни как поступить, стал в глубоком унынии прохаживаться подле колыбели принцессы, которую он не имел права покинуть, пока она не обретет вновь свой первоначальный облик.

Шла уже четвертая неделя и наступила среда, когда король, по своему обыкновению, заглянул посмотреть, не произошло ли каких-то изменений во внешности дочери, и, увидев, что все осталось по-прежнему, вскричал, угрожая механику своим скипетром:

— Берегись, Кристиан Элиас Дроссельмейер! У тебя осталось всего три дня на то, чтобы вернуть мне дочь такой, какой она была прежде. А если ты будешь упрямиться и не вылечишь ее, то уже в следующее воскресенье тебе отрубят голову!

Метр Дроссельмейер, который был не в состоянии вылечить принцессу вовсе не из упрямства, а из неспособности сделать это, принялся горько плакать, глядя полными слез глазами на принцессу Пирлипат, так радостно грызшую в это время орешек, словно она была самой красивой девочкой на свете. И тогда, при виде этого трогательного зрелища, механик впервые поразился той необычайной любви, какую принцесса с самого рождения проявляла к орехам, и тому, что она родилась уже с зубами. И в самом деле, сразу после своего превращения она принялась кричать и предавалась этому занятию до той минуты, пока вдруг не нашла у себя в колыбели лесной орех; она тут же разгрызла его, съела ядрышко и спокойно заснула. С тех пор обе обер-гофняньки не забывали набивать свои карманы орехами и давали ей один или несколько, едва только она начинала кривиться, собираясь заплакать.

— О инстинкт природы! О вечное и непостижимое взаимное влечение всех сотворенных существ! — воскликнул Кристиан Элиас Дроссельмейер. — Ты указуешь мне на дверь, ведущую к постижению твоих тайн! Я постучу в эту дверь, и она откроется!

Произнеся эти слова, весьма удивившие короля, механик обернулся и попросил его величество о милости: дать ему возможность поговорить с придворным звездочетом; король согласился на это, но при условии, что метра Дроссельмейера будет сопровождать к звездочету надежная охрана. Разумеется, метр Дроссельмейер предпочел бы проделать этот путь в одиночку, однако, поскольку в данных обстоятельствах он действовал вовсе не по собственной воле, ему пришлось смириться с тем, чего нельзя было избежать, и пройти под стражей, как преступник, по улицам столицы.

Придя к звездочету, метр Дроссельмейер бросился ему на шею, и они обнялись, проливая при этом потоки слез, ибо были знакомы с давних пор и очень любили друг друга; потом они уединились в дальнем кабинете и вместе перелистали несметное количество книг, где речь шла о врожденных побуждениях, взаимных влечениях, взаимной неприязни и массе других не менее таинственных явлений. И наконец, когда наступила ночь, звездочет поднялся на башню и при помощи метра Дроссельмейера, весьма сведущего в подобных вопросах, обнаружил, невзирая на те помехи, что чинили ему путавшиеся без конца линии гороскопа принцессы Пирлипат, следующее: чтобы разрушить чары, сделавшие ее безобразной и вернуть ей былую красоту, она должна всего-навсего съесть ядрышко ореха Кракатук, скорлупа которого так тверда, что колесо сорокавосьмифунтовой пушки прокатится по нему и не раздавит его. Кроме того, необходимо, чтобы в присутствии принцессы этот орех разгрыз зубами молодой человек, еще ни разу не брившийся и всю жизнь носивший сапоги. И наконец, молодой человек должен протянуть ядрышко ореха Кракатук принцессе, зажмурив глаза, а затем, не открывая их, отступить на семь шагов и не споткнуться при этом. Так ответили звезды.

Дроссельмейер и звездочет работали три дня и три ночи без передышки, чтобы прояснить всю эту загадочную историю. Как раз наступил вечер субботы, и король заканчивал ужин, приступив к десерту, как вдруг в обеденный зал дворца вошел радостный, ликующий механик, которого должны были казнить на следующий день, на рассвете, и сказал, что он, наконец, нашел средство вернуть принцессе Пирлипат утраченную красоту. Услышав эту новость, король с самым трогательным доброжелательством обнял его и спросил, что это за средство.

Механик рассказал королю о результатах своего совещания со звездочетом.

— Я прекрасно понимаю, метр Дроссельмейер, — воскликнул король, — что до сих пор вы просто упрямились! Итак, решено: сразу после ужина приступим к делу. Следовательно, позаботьтесь, дражайший механик, чтобы через десять минут здесь был небритый молодой человек, обутый в сапоги и с орехом Кракатук в руке. Особенно следите за тем, чтобы он за это время не выпил ни капли вина, а не то он споткнется, когда будет пятиться, словно рак, семь шагов назад; однако скажите ему, что, как только все закончится, я отдам в его распоряжение все мои подвалы, и он сможет напиться вволю!

Но, к большому удивлению короля, метр Дроссельмейер казался подавленным, слушая эту речь, и, поскольку он хранил молчание, король стал настаивать на том, чтобы механик немедленно объяснил ему, почему он молчит и не двигается с места, в то время как ему следует поспешно исполнять приказы его величества. Однако метр Дроссельмейер бросился на колени.

— Государь, — сказал он, — это правда, что мы нашли средство вылечить принцессу, и оно заключается в том, чтобы дать ей съесть ядрышко ореха Кракатук, разгрызенного молодым человеком, который ни разу не брил бороды и с самого рождения носил сапоги; но у нас нет ни молодого человека, ни ореха, и, по всей вероятности, мы лишь с большим трудом сумеем найти и орех и щелкунчика.

При этих словах король пришел в ярость и, взмахнув над головой механика скипетром, воскликнул:

— Раз так, смерть тебе!

Но королева, упав на колени рядом с Дроссельмейером, принялась увещевать своего августейшего супруга, поясняя ему, что, отрубив голову механику, они потеряют даже тот слабый лучик надежды, какой сохранится у них, если оставить Дроссельмейера в живых; кроме того, по всей вероятности, тот, кто составил гороскоп, может найти и орех, и щелкунчика; к тому же, следует тем более верить в это новое предсказание звездочета, что до сих пор ни одно из его предсказаний еще не сбылось, но в один прекрасный день они обязательно должны сбыться, ибо король, который не может ошибаться, назначил его своим главным предсказателем; и, наконец, принцессе Пирли-пат, которой едва исполнилось три месяца, не пришла еще пора выходить замуж, а настанет такое время не раньше, чем когда ей исполнится пятнадцать лет, и, следственно, у метра Дроссельмейера и его друга звездочета есть четырнадцать лет и девять месяцев на поиски ореха Кракатук и молодого человека, способного его разгрызть; а потому можно предоставить метру Дроссельмейеру отсрочку, на условии, что к концу ее он вернется и отдаст себя в руки короля, независимо от того, будет ли раздобыто им это двойное средство излечить принцессу или нет: в одном случае его безжалостно обезглавят, а в другом — щедро вознаградят.

Король, обладавший необычным чувством справедливости и, главное, съевший в тот день за ужином два своих любимых блюда — кровяную колбасу и паштет из печенки, — благожелательно выслушал просьбу своей чувствительной и великодушной супруги; он решил, что механик и звездочет немедленно отправятся на поиски ореха и щелкунчика, и отпустил им на эти поиски четырнадцать лет и девять месяцев, но при условии, что по истечении этой отсрочки оба они должны вернуться и отдать себя в его власть, дабы, если они возвратятся с пустыми руками, он мог поступить с ними в соответствии со своей королевской волей.

Но если, напротив, они принесут орех Кракатук, способный вернуть принцессе Пирлипат ее первоначальную красоту, они получат: звездочет — пожизненный пенсион размером в тысячу талеров и почетную подзорную трубу, а механик — шпагу, украшенную бриллиантами, орден Золотого Паука, главный в государстве, и новый редингот.

Относительно же того молодого человека, кому надлежало разгрызть орех, король беспокоился меньше, утверждая, что его всегда можно будет раздобыть при помощи многократных объявлений в местных и заграничных газетах.

Тронутый таким великодушием, наполовину уменьшавшим сложность поставленной перед ним задачи, Кристиан Элиас Дроссельмейер дал слово, что он найдет орех Кракатук или же, как новоявленный Регул, вернется, чтобы отдать себя в руки короля.

В тот же вечер механик и звездочет покинули столицу королевства и отправились на поиски.

Как механик и звездочет обошли четыре части света и открыли пятую, не найдя при этом ореха Кракатук.

Механик и звездочет уже четырнадцать лет и пять месяцев бродили по дорогам, но нигде не встретили и признака того, что они искали. Сначала они посетили Европу, потом Америку, потом Африку, потом Азию; они даже открыли пятую часть света, позднее названную учеными Новой Голландией, так как она была открыта двумя немцами; и хотя во всех этих дальних странствиях они видели множество орехов разной формы и разной величины, им нигде не встретился орех Кракатук. Тем не менее в тщетной, увы, надежде найти его, они провели годы при дворе короля Фиников и принца Миндаля; они безрезультатно обращались за справками в знаменитую Академию Зеленых Обезьян и прославленное Беличье Общество Естествоиспытателей; и, наконец, падая от усталости, они очутились на опушке огромного леса, окаймлявшего подножия Гималайских гор, повторяя в отчаянии, что осталось всего сто двадцать два дня, чтобы найти то, что им пришлось безуспешно искать в течение четырнадцати лет и пяти месяцев.

Если бы я стал рассказывать обо всех чудесных приключениях наших двух путешественников в течение этого долгого странствия, мои дорогие дети, у меня самого ушло бы на это не меньше месяца при ежевечерних наших встречах, и в конце концов я бы определенно вам наскучил. Так что я скажу вам лишь, что Кристиан Элиас Дроссельмейер, который более рьяно, чем его спутник, искал знаменитый орех, поскольку от результатов поисков зависела сохранность его головы, а потому и устал больше товарища, и подвергался большим опасностям, в итоге потерял все волосы — из-за солнечного удара, полученного им на экваторе, и правый глаз — его выбила стрела, пущенная из лука вождем караибов; кроме того, его желтый редингот, который и был-то не таким уж новым, когда путешественники покидали Германию, превратился буквально в лохмотья. Так что положение метра Дроссельмейера было более чем плачевным, но, тем не менее, в людях так сильна любовь к жизни, что, несмотря на все свои телесные повреждения, причиной которых были то и дело происходившие с ним несчастные случаи, он со все возраставшим ужасом ожидал мгновения, когда ему предстояло отдать себя в руки короля.

Однако механик был человек чести, и для него не могло быть и речи о том, чтобы не сдержать столь торжественного обещания, какое было им дано. И он решил, чего бы это ему ни стоило, уже на следующий день отправиться обратно в Германию. И в самом деле, больше нельзя было терять ни минуты, прошло уже четырнадцать лет и пять месяцев, и у двух путешественников оставалось, как уже говорилось, всего сто двадцать два дня, чтобы успеть вернуться в столицу королевства отца принцессы Пирлипат.

Кристиан Элиас Дроссельмейер сообщил о своем благородном решении другу-звездочету, и они условились отправиться в обратный путь на следующий день утром.

И в самом деле, на рассвете следующего дня наши путешественники тронулись в путь, направляясь в Багдад; из Багдада они добрались до Александрии, из Александрии отправились на корабле в Венецию, затем из Венеции добрались до Тироля, а из Тироля спустились в королевство отца принцессы Пирлипат, в глубине души тихо надеясь, что этот монарх уже умер или, по крайней мере, впал в детство.

Но, увы! Ничего этого не случилось; прибыв в столицу, несчастный механик узнал, что достойный властитель не только не утратил своих умственных способностей, но даже чувствует себя еще лучше, чем прежде; следовательно, у метра Дроссельмейера не оставалось никаких надежд избежать угрожавшей ему страшной участи, если только принцесса Пирлипат не излечится от своего уродства сама по себе, что было невозможно, или если сердце короля не смягчится, что было невероятно.

Тем не менее метр Дроссельмейер храбро явился к воротам дворца, поддерживаемый мыслью о том, что он совершает героический поступок, и попросил о встрече с королем.

Король, который был государем весьма доступным и принимал всех, у кого к нему было дело, приказал своему главному распорядителю приема иноземцев привести к нему двух странников.

Главный распорядитель обратил тогда внимание его величества на то, что эти два странника отвратительно выглядят и невыносимо плохо одеты. Однако король возразил на это, что не следует судить о душе человека по его внешности и не ряса делает монаха.

В ответ на это главный распорядитель, признав верность двух этих пословиц, почтительно поклонился и отправился за механиком и звездочетом.

Король выглядел как и прежде, поэтому путешественники сразу же узнали его, но сами они так изменились, особенно несчастный Кристиан Элиас Дроссельмейер, что вынуждены были назвать себя.

Увидев, что путешественники явились сами, король ощутил радостное волнение, ибо он был убежден, что они не вернулись бы во дворец, если бы не нашли орех Кракатук; но очень скоро он избавился от заблуждений, ибо механик, бросившись к его ногам, признался, что, несмотря на самые добросовестные и весьма тщательные поиски, он и его друг-звездочет вернулись с пустыми руками.

Мы уже говорили, что, король, хотя и был несколько гневлив, по натуре был добр; он был тронут тем, нас кол ь-ко безупречно был верен Кристиан Элиас Дроссельмейер своему слову, и заменил назначенную ему прежде смертную казнь пожизненным заключением. Что касается звездочета, то король ограничился тем, что приговорил его к изгнанию.

Однако, поскольку до конца предоставленной некогда королем отсрочки продолжительностью в четырнадцать лет и девять месяцев оставалось еще три дня, метр Дроссельмейер, сердце которого было в высшей степени исполнено любовью к родине, испросил у короля разрешения воспользоваться этими тремя днями, чтобы снова увидеть Нюрнберг.

Эта просьба показалась королю настолько справедливой, что он тут же согласился ее удовлетворить без каких бы то ни было оговорок.

Метр Дроссельмейер, в чьем распоряжении было всего три дня, решил использовать это время с толком и, выяснив, что, на его счастье, в почтовой карете есть свободные места, немедленно уехал в Нюрнберг. Ну а поскольку изгнанному звездочету было совершенно все равно, куда ехать — в Нюрнберг или в какое-нибудь другое место, — он отправился с ним.

На следующий день, около десяти часов утра, они прибыли в Нюрнберг. Так как у метра Дроссельмейера не осталось никаких других родственников, кроме Кристофа Захариаса Дроссельмейера, его брата, одного из самых видных продавцов детских игрушек в Нюрнберге, он остановился именно в его доме.

Кристоф Захариас Дроссельмейер был очень рад снова увидеть бедного Кристиана, которого он уже считал умершим. Сначала, правда, он не смог узнать его из-за лысины на лбу и пластыря на глазу, но механик показал торговцу игрушками свой желтый редингот, который, хотя и был весь изодран, сохранил местами следы своего первоначального цвета, и в подтверждение этого первого доказательства привел ему столько тайных подробностей прошлого, известных лишь им двоим, что Захариас был вынужден признать очевидное.

И тогда он спросил у брата, по какой причине тот так долго находился вдали от родного города и в какой стране он оставил свои волосы, глаз и недостающие обрывки редингота.

Кристиан Элиас Дроссельмейер не имел никаких оснований скрывать от родного брата свои злоключения. Он начал с того, что представил ему своего товарища по несчастью, а потом, когда с этой положенной условностью было покончено, перечислил Захариасу все свои беды, от первой до последней, и закончил сообщением, что может провести с братом всего несколько часов, ибо, не найдя ореха Кракатук, обязан уже на следующий день отправиться в тюрьму навечно.

В течение всего этого рассказа Кристоф Захариас Дроссельмейер не раз щелкал пальцами, крутился на месте и цокал языком. В любых других обстоятельствах механик, без сомнения, спросил бы у брата, что означают эти знаки, но он был так поглощен своим рассказом, что ничего не замечал и, только когда продавец игрушек дважды хмыкнул, а потом трижды охнул, поинтересовался у него, что означают подобные восклицания.

— Они означают, — отвечал Захариас, — что было бы чертовски странно, если бы… Хотя, нет… Впрочем, да…

— Что было бы чертовски странно? — повторил за ним механик.

— Если… — снова начал торговец детскими игрушками.

— Что если? — опять переспросил метр Дроссельмейер.

Но вместо того чтобы ответить, Кристоф Захариас, во время этих вопросов и недоговоренных ответов очевидно призывавший на помощь свои воспоминания, подбросил вверх свой парик и пустился в пляс, крича:

— Брат, ты спасен! Брат, ты не пойдешь в тюрьму! Брат, или я сильно ошибаюсь, или орех Кракатук находится у меня!

И после этого, не дав ошеломленному брату никаких объяснений, Кристоф Захариас бросился вон из комнаты; вернувшись мгновение спустя, он протянул механику шкатулку, в которой лежал крупный позолоченный лесной орех.

Метр Дроссельмейер, не осмеливаясь поверить в такое счастье, нерешительно взял в руки орех и стал поворачивать его по-всякому, внимательнейшим образом изучая его со всех сторон; закончив это изучение, он заявил, что присоединяется к мнению своего брата и будет крайне удивлен, если окажется, что это не орех Кракатук; затем он передал шкатулку звездочету, чтобы тот высказал свое мнение по этому поводу.

Звездочет изучил орех не менее внимательно, чем это только что сделал метр Дроссельмейер, и, покачав головой, ответил:

— Я присоединился бы к вашему мнению и, следственно, мнению вашего брата, если бы орех не был позолочен; ведь звезды никогда не говорили мне, что плод, который мы ищем, должен быть так украшен. И к тому же, откуда у вашего брата может взяться орех Кракатук?

— Сейчас я вам это объясню! — воскликнул Кристоф. — Я объясню вам и то, как орех попал в мои руки, и откуда взялась эта позолота, мешающая вам узнать его и действительно не свойственная ему от природы.

Он усадил гостей, весьма справедливо рассудив, что после четырнадцати лет и девяти месяцев странствий по свету путешественники сильно устали, и начал так:

— В тот самый день, когда король послал за тобой под предлогом вручения тебе ордена, в Нюрнберге появился чужестранец, принесший с собой мешок орехов на продажу; но местные торговцы орехами, желая сохранить исключительное право на этот вид товара, затеяли ссору с пришельцем — прямо у дверей моей лавки. Тогда чужестранец, чтобы легче было защищаться, опустил свой мешок на землю; потасовка шла своим ходом, к большому удовольствию уличных мальчишек и рассыльных, как вдруг какая-то тяжело нагруженная телега проехала прямо по мешку с орехами. При виде этого происшествия, воспринятого ими как проявление Небесного правосудия, местные торговцы орехами оставили пришельца в покое. Он подобрал свой мешок, и все орехи в нем оказались раздавленными, за исключением одного; чужестранец, странно улыбаясь, протянул мне этот орех и предложил купить его за новый цванцигер тысяча семьсот двадцатого года, добавив, что настанет день, когда я не пожалею об этой покупке, какой бы дорогостоящей она ни казалась мне теперь. Я порылся у себя в карманах и, к большому своему удивлению, обнаружил там именно такую монету, какую просил этот человек. Подобное совпадение показалось мне столь необычайным, что я отдал чужеземцу мой цванцигер; он же отдал мне орех и исчез.

Я выставил этот орех на продажу, но, хотя просил сверх заплаченной мною цены всего два крейцера, он лежал на прилавке в течение семи или восьми лет и никто не выразил желание его приобрести. И вот тогда я позолотил орех, чтобы увеличить его ценность, но, как выяснилось, только напрасно потратил еще два цванцигера: орех оставался в моей лавке до нынешнего дня, и никто по-прежнему не выражал готовности его купить.

В это мгновение звездочет, в чьих руках все еще оставался орех, радостно вскрикнул. Оказалось, что, пока метр Дроссельмейер слушал рассказ своего брата, он с помощью перочинного ножа осторожно соскоблил позолоту с ореха и в каком-то местечке скорлупы обнаружил выгравированное китайскими письменами слово: "Кракатук".

Теперь не оставалось никаких сомнений: подлинность ореха была признана.

Как, найдя орех Кракатук, механик и звездочет нашли затем и молодого человека, способного разгрызть его.

Кристиан Элиас Дроссельмейер так торопился сообщить королю добрую весть, что хотел немедленно сесть в почтовую карету; но Кристоф Захариас уговорил брата подождать хотя бы до возвращения племянника; механик откликнулся на эту просьбу тем охотнее, что не видел племянника почти пятнадцать лет, а порывшись в памяти, вспомнил, что в ту пору, когда ему, Элиасу, пришлось покинуть Нюрнберг, это был очаровательный малыш трех с половиной лет, которого он любил от всего сердца.

В эту самую минуту красивый молодой человек лет восемнадцати-девятнадцати вошел в лавку Кристофа Захариаса, приблизился к нему и назвал его отцом.

Обняв юношу, Захариас представил его Элиасу и сказал:

— Теперь, мой мальчик, обними своего дядю!

Молодой человек заколебался, ибо дядя Дроссельмейер в его изодранной одежде, с его огромной лысиной и пластырем на глазу выглядел отнюдь не привлекательно. Но отец, видя его колебания и опасаясь, что Элиас будет этим обижен, подтолкнул сына сзади, так что тот с грехом пополам оказался в объятиях механика.

Тем временем звездочет вглядывался в молодого человека с таким неослабным вниманием, что тому это показалось странным, и он воспользовался первым же предлогом, чтобы выйти из комнаты, ибо ему было не по себе, когда на него так смотрели.

Тогда звездочет задал Захариасу несколько вопросов о его сыне, и торговец игрушками поспешил ответить на них с чисто отцовским многословием.

Молодому Дроссельмейеру и в самом деле, как это было видно по его внешности, исполнилось лет семнадцать или восемнадцать. Еще с раннего детства от был таким забавным и милым, что мать развлекалась, наряжая его как игрушку из тех, что продавались в лавке мужа: она одевала его то студентом, то форейтором, то венгерцем, но всегда в наряд, непременной частью которого были сапожки, ибо, поскольку у мальчика были прелестнейшие ножки, но несколько тонковатые икры, сапоги подчеркивали достоинства и прятали недостатки его ног.

— Значит, — спросил звездочет у Захариаса, — ваш сын никогда не носил на ногах ничего, кроме сапог?

— Да, мой сын никогда не носил на ногах ничего, кроме сапог, — подтвердил торговец детскими игрушками и продолжал: — Когда ему исполнилось десять лет, я послал его в Тюбингенский университет, где он пробыл до восемнадцатилетнего возраста, не приобретя ни одной дурной привычки из тех, что свойственны его товарищам: он не пьет, не сквернословит, не дерется. Мне известна только одна его слабость: не желая, чтобы брадобрей дотрагивался до его лица, он отпустил на подбородке жалкую бороденку из нескольких волосков.

— Таким образом, — перебил его звездочет, — ваш сын никогда не брился?

Элиас все шире и шире раскрывал глаза.

— Никогда, — ответил Захариас.

— А пока длятся университетские каникулы, — продолжал звездочет, — как он проводит время?

— Ну, — сказал отец, — надев свой красивый студенческий мундир, он сидит в лавке и из чистой любезности разгрызает орешки девушкам, приходящим сюда купить игрушки, так что они прозвали его Щелкунчиком.

— Щелкунчиком?! — воскликнул механик.

— Щелкунчиком?! — повторил за ним звездочет.

И они посмотрели друг на друга, а Захариас посмотрел на них обоих.

— Дорогой господин Дроссельмейер! — обратился звездочет к Захариасу. — Я полагаю, что вам привалило счастье!

Торговец игрушками, выслушавший это предсказание не без интереса, попросил объяснений, но звездочет отложил эти объяснения на следующее утро.

Когда механик и звездочет оказались одни у себя в комнате, звездочет бросился на шею другу, крича:

— Это он! Мы его нашли!

— Вы так думаете? — спросил Элиас тоном человека, который полон сомнений, но только того и ждет, чтобы его убедили.

— Черт побери! Думаю ли я так? По-моему, у него есть все качества, какие нам требуются!

— Давайте повторим их вкратце.

— Он никогда не носил на ногах ничего, кроме сапог.

— Это правда.

— Он никогда не брился.

— Тоже правда.

— И наконец, из любезности или, скорее, по призванию, он сидит в лавке отца и грызет орешки девушкам, зовущим его не иначе как Щелкунчиком!

— И это правда.

— Дорогой друг, счастье никогда не приходит одно. Впрочем, если вы еще сомневаетесь, давайте обратимся за советом к звездам.

Они поднялись на крышу дома и, составив гороскоп молодого человека, выяснили, что ему суждена в жизни большая удача.

Это предсказание, подтверждавшее все надежды звездочета, убедило и механика согласиться с ним.

— А теперь, — торжествующим голосом произнес звездочет, — осталось всего два дела, которыми нельзя пренебрегать.

— Какие? — спросил Элиас.

— Во-первых, вам надо приспособить к затылку вашего племянника крепкую деревянную косицу, которая будет связана с его нижней челюстью так, что это усилит сжатие его челюстей.

— Ничего нет легче, — промолвил метр Дроссельмейер, — это просто азбука механики.

— Во-вторых, — продолжал звездочет. — Когда мы придем во дворец, нам надо тщательно скрывать, что мы привели с собой молодого человека, чье предназначение заключается в том, чтобы разгрызть орех Кракатук, ибо я полагаю, что, чем больше будет сломано зубов и чем больше будет вывихнуто челюстей при попытках разгрызть орех Кракатук, тем большее вознаграждение предложит король тому, кто преуспеет там, где стольких других постигла неудача.

— Дорогой друг, — ответил механик, — вы очень разумный человек. Давайте ляжем спать.

После этого, спустившись с крыши, друзья направились в свою комнату, легли в постель, надвинув на уши хлопчатобумажные колпаки, и спали так спокойно, как им ни разу не удавалось за четырнадцать лет и девять месяцев.

На следующий день, утром, друзья пришли в лавку к Захариасу и посвятили его во все те прекрасные замыслы, что они обсудили накануне. И поскольку Захариас не лишен был честолюбия и его отцовскому чувству льстило, что у сына чуть ли не самые мощные во всей Германии челюсти, он с восторгом воспринял предложение взять из его лавки не только орешек, но и того, кто мог его разгрызть.

Молодому человеку решиться на это оказалось гораздо труднее. Особенно его волновало, что, вместо изящной косички в сетке, которую он носил с таким изяществом, на затылке у него появится деревянная косица. Но звездочет, дядя и отец так уговаривали его, надавали ему столько обещаний, что он в конце концов решился. И поскольку Элиас Дроссельмейер тотчас же взялся за дело, деревянная косица вскоре была изготовлена и прочно прикреплена к затылку исполненного упований юноши. Поспешим сказать, дабы удовлетворить любопытство наших читателей, что это хитроумное устройство работало весьма успешно и в первый же день наш искусный механик добился самых блестящих результатов, испытывая его как на самых твердых абрикосовых косточках, так и на самых неподдающихся персиковых.

Закончив испытания, звездочет, механик и молодой Дроссельмейер незамедлительно отправились к королю. Захариасу очень хотелось сопровождать их, но, поскольку кому-то надо было присматривать за лавкой, этот добрейший отец пожертвовал собой и остался в Нюрнберге.

Конец сказки о принцессе Пирлипат.

Первой заботой механика и звездочета по прибытии ко двору было оставить молодого Дроссельмейера на постоялом дворе и отправиться во дворец, дабы объявить там, что после безрезультатных поисков в четырех частях света они, наконец, нашли орех Кракатук в Нюрнберге; но о том, кому предстояло разгрызть этот орех, они, как и было между ними условлено, не сказали ни слова.

Во дворце поднялось ликование. Король сразу же вызвал к себе тайного советника, надзиравшего за умонастроением народа и распоряжавшегося всеми газетами, и приказал ему составить для королевского "Вестника" официальное сообщение, которое должны были перепечатать редакторы других изданий и в котором говорилось, что все те, кто считает свои зубы достаточно крепкими для того, чтобы разгрызть орех Кракатук, должны явиться во дворец и, в случае успешного завершения операции, получить значительное вознаграждение.

Лишь в подобных обстоятельствах можно понять, сколько прочных челюстей имеется в королевстве! Соперников оказалось так много, что пришлось создать жюри под председательством королевского зубодера, обязанного осматривать соперников, чтобы проверить, на месте ли у них все тридцать два зуба и не испорчен ли хотя бы один из этих зубов.

Три тысячи пятьсот кандидатов были допущены к первому испытанию, длившееся неделю и не имевшее никаких других результатов, кроме огромного количества сломанных зубов и вывихнутых челюстей.

Пришлось поэтому опубликовать еще одно воззвание. Местные и заграничные газеты запестрели объявлениями. Король обещал обладателю необыкновенных челюстей, способному разгрызть орех Кракатук, место непременного президента Академии и орден Золотого Паука. Образования для участия в состязании не требовалось.

В этом втором испытании участвовало пять тысяч человек. Все научные корпорации Европы прислали своих представителей на это важнейшее собрание. Там было замечено несколько членов Французской академии, и среди них ее непременный секретарь, который, правда, не мог участвовать всостязании, ибо у него недоставало зубов, сломанных им при попытках уничтожить сочинения своих собратьев.

Это второе испытание, длившееся две недели, было, увы, еще более безуспешным, чем перво:. Среди тех, кто упорствовал в желании разгрызть орех, были и делегаты ученых сообществ, действовавшие во славу направивших их корпораций, к которым они принадлежали; но при этом они потеряли свои лучшие зубы.

Что же касается ореха, то на его скорлупе не сохранилось ни малейшего следа многочисленных попыток ее раздавить.

Король был в отчаянии; он решил принять крайние меры и, поскольку у него не было наследников мужского пола, приказал опубликовать в местных и заграничных газетах третье объявление: тому, кто сможет разгрызть орех Кракатук, предлагались рука принцессы Пирлипат и право наследования трона. Единственное условие, ставившееся на этот раз участникам состязания, состояло в том, что они должны были быть не моложе шестнадцати и не старше двадцати четырех лет.

Обещание подобной награды взволновало всю Германию. Кандидаты прибывали со всех концов Европы; они бы, разумеется, прибыли и из Азии, и из Африки, и из Америки, и даже из той пятой части света, что открыли Элиас Дроссельмейер и его друг-звездочет, если бы ограниченные во времени читатели, увидев это объявление в газетах, не рассудили вполне справедливо, что в тот день, когда они читают его, испытание уже заканчивается или даже закончилось.

На этот раз механик и звездочет сочли, что пришла пора выставить на свет молодого Дроссельмейера, ибо король не смог бы предложить более высокую награду, чем та, какая уже была им назначена. Однако, будучи уверены в успехе, хотя в этом испытании участвовала целая толпа принцев с мощными королевскими или даже императорскими челюстями, они явились в Бюро записей (не надо путать его с Бюро надписей и изящной словесности!), когда оно уже закрывалось, и имя Натаниэля Дроссельмейера было внесено в список последним, причем под номером 1 1375.

На этот раз, как и в двух предыдущих испытаниях, все 11374 соперника Натаниэля Дроссельмейера выбыли из строя, и на девятнадцатый день состязаний, в одиннадцать часов тридцать пять минут утра, то есть в тот самый час, когда принцессе Пирлипат исполнилось пятнадцать лет, было названо имя Натаниэля Дроссельмейера.

Молодой человек явился в сопровождении своих наставников: механика и звездочета.

Эти два замечательных персонажа впервые с тех пор, как они оставили принцессу Пирлипат в колыбели, увидели ее, и за это время с ней произошли большие перемены; однако со всей нашей искренностью историка следует отметить, что эти перемены отнюдь не пошли ей на пользу: когда наши друзья расставались с ней, принцесса была просто уродлива, теперь же она стала отвратительна по виду.

В самом деле, она сильно выросла, но выглядела при этом тщедушной. Так что невозможно было понять, как эти тощие ножки, эти немощные ляжки, это сморщенное тельце сочетается с чудовищной головой, которой они служили опорой. Перед путешественниками были те же взъерошенные волосы, те же зеленые глаза, тот же громадный рот, тот же поросший пушком подбородок, о которых мы уже говорили; однако все это стало старее на пятнадцать лет!

Увидев это воплощение уродства, несчастный Натаниэль весь задрожал и спросил механика и звездочета, вполне ли они уверены, что ядрышко ореха Кракатук способно вернуть принцессе красоту, ибо, если она останется в том же состоянии, что и сейчас, он, конечно, готов пройти испытание, чтобы прославиться, преуспев там, где столько других потерпели поражение, но честь вступить в брак и выгоду, какую влечет за собой наследование трона, он уступит тому, кто пожелает на них согласиться. Не стоит и говорить, что механик и звездочет успокоили своего подопечного, твердо пообещав ему, что, как только орех Кракатук будет расколот, а ядрышко съедено, Пирлипат тотчас же превратится в самую прекрасную принцессу на свете.

Но если при виде принцессы Пирлипат сердце несчастного Натаниэля застыло от ужаса, то, следует сказать к чести бедного малого, что его собственная внешность произвела на чувствительное сердце наследницы престола прямо противоположное действие; увидев молодого человека, она не смогла сдержаться и закричала:

— О! Как я хочу, чтобы вот он разгрыз орех!

На это старшая фрейлина, ведавшая воспитанием принцессы, вынуждена была ответить:

— Я полагаю необходимым обратить внимание вашего высочества на то, что совершенно не принято, чтобы такая юная и прекрасная принцесса, как вы, во всеуслышание высказывала свое мнение по такого рода вопросам.

Но в самом деле, Натаниэль был создан для того, чтобы кружить головы всем принцессам на свете. На нем был бархатный фиолетовый полонез с брандебурами и золотыми пуговицами, заказанными его дядей по такому торжественному случаю, короткие штаны из того же самого материала и чудесные маленькие сапожки, так блестевшие и так облегавшие ногу, что их можно было счесть нарисованными. Несколько портила общий вид лишь злополучная косица, приделанная к затылку молодого человека; но, удлинив ее, дядя Дроссельмейер сумел придать ей вид узкого плаща и поэтому, в крайнем случае, она могла сойти за какой-нибудь причудливый наряд или за какую-то модную новинку, которую портной Натаниэля, пользуясь обстоятельствами, попытался украдкой внедрить при дворе.

Вот почему то, что принцесса по неосторожности высказала вслух, все присутствующие, увидев очаровательного юношу, сказали про себя, и не было в зале ни одного человека, включая даже короля и королеву, кто бы не желал в глубине души, чтобы именно Натаниэль вышел победителем из того испытания, в какое он был вовлечен.

Со своей стороны, молодой Дроссельмейер вошел в зал столь уверенно, что это усилило возлагавшиеся на него надежды. Он приблизился к возвышению, где восседало королевское семейство, и поприветствовал короля и королеву, потом — принцессу Пирлипат, потом — придворных; после этого он взял из рук главного церемониймейстера орех Кракатук, осторожно зажал его между указательным и большим пальцами, как это делает фокусник со своим шариком, положил в рот, сильно ударил кулаком по деревянной косице и — щелк! щелк! — раздавил скорлупу на несколько кусков.

Затем он тотчас же ловко очистил ядрышко от приставших к нему волокон и протянул его принцессе, расшаркавшись перед ней столь же изящно, сколь и почтительно, после чего закрыл глаза и начал пятиться. Принцесса тут же проглотила ядрышко, и в то же мгновение — о, чудо! — безобразное чудовище превратилось в юную девушку ангельской красоты. Ее лицо было словно соткано из нежно-розового и лилейно-белого шелка; ее глаза были сияющей лазурью, а ее густые золотистые кудри падали на белые, словно из алебастра, плечи. Тотчас же оглушительно запели трубы и зазвенели цимбалы. Радостные крики народа вторили звукам музыкальных инструментов. Король, министры, советники и судьи — как это было при известии о рождении принцессы Пирлипат — принялись прыгать на одной ножке, а королеве, упавшей от восторга в обморок, пришлось брызнуть в лицо одеколон.

Эта страшная суматоха привела в сильное замешательство молодого Натаниэля Дроссельмейера, а ему, напомним, для завершения своей задачи полагалось еще отступить назад на семь шагов; однако он взял себя в руки с твердостью, укрепившей надежды на успех его будущего правления, и уже занес назад ногу, чтобы сделать последний, седьмой шаг, как вдруг из-под пола выскочила мышиная королева, отвратительно запищала и прошмыгнула между ногами молодого человека; так что в ту минуту, когда будущий наследник королевского престола опустил ногу на пол, он всем каблуком придавил госпожу Мышильду и споткнулся из-за этого так сильно, что чуть не упал.

О, злой рок! В один миг прекрасный юноша стал таким же безобразным чудовищем, каким только что была принцесса: его ноги истончились, туловище съежилось и, казалось, едва могло поддерживать огромную уродливую голову, глаза выкатились наружу и стали зелеными; наконец, рот растянулся до ушей, а его милая, едва пробивающаяся бородка преобразилась во что-то белое и мягкое, что позднее было признано сделанным из ваты.

Однако та, по чьей вине произошло это страшное превращение, была наказана в то же мгновение, когда оно случилось. Госпожа Мышильда, вся в крови, извивалась на полу: ее злодейство не осталось безнаказанным. В самом деле, молодой Дроссельмейер так сильно наступил на мышиную королеву каблуком сапога, что раздавил ее насмерть. И вот теперь госпожа Мышильда, извиваясь в предсмертных муках, слабеющим голосом кричала из последних сил:

Лишь по твоей вине, о крепкий Кракатук,

Я гибну и терплю мильоны смертных мук!

Хи-хи-хи-хи!

Щелкунчик, право мстить я отдаю судьбе:

Ведь у меня есть сын, и он отмстит тебе!

Пи-пи-пи-пи!

О жизнь моя, прощай!

Прощай, шепчу, тоскуя.

Прощай навек, о купол небосвода!

Твой воздух сладок мне, как чаша меда.

Прощай, земля, ты благо мне дарила,

И вот теперь ты для меня — могила!

Ах, умираю я! Я умираю!

Хи! Пи-пи! Квик!

Последний вздох госпожи Мышильды был, возможно, срифмован не слишком хорошо; однако все согласятся, что если и позволено делать ошибки в стихосложении, то именно при последнем вздохе.

Едва мышиная королева издохла, позвали главного придворного валяльщика шерсти, он взял госпожу Мышильду за хвост и вышел из дворца, взяв на себя обязательство присоединить ее мертвое тело к бренным останкам ее семьи, за четырнадцать лет и девять месяцев до этого похороненным в общей могиле.

Поскольку во время всей этой суматохи никому, за исключением механика и звездочета, не было дела до Натаниэля Дроссельмейера, принцесса, не знавшая о том, что с ним произошло, приказала привести к ней юного героя, ибо, несмотря на то внушение, какое ей сделала старшая фрейлина, ведавшая ее воспитанием, она торопилась отблагодарить его. Но, едва увидев несчастного Натаниэля, она спрятала лицо в ладонях и, забыв об услуге, оказанной ей юношей, закричала:

— Вон отсюда! Вон отсюда, безобразный Щелкунчик! Вон отсюда! Вон отсюда!

И сейчас же гофмаршал взял бедного Натаниэля за плечи и вытолкнул его на лестницу.

Король, взбешенный тем, что ему осмелились предложить в зятья Щелкунчика, обвинил во всем звездочета и механика и, вместо ежегодного дохода в десять тысяч талеров и почетной подзорной трубы, которые должен был получить первый, вместо шпаги с бриллиантами, главного королевского ордена Золотого Паука и желтого редингота, которые должен был получить второй, он изгнал их из своего королевства, предоставив им всего сутки на то, чтобы добраться до его границ.

Следовало повиноваться. Механик, звездочет и молодой Дроссельмейер, превратившийся в Щелкунчика, покинули столицу и пересекли границу королевства. Но, когда наступила ночь, двое наших ученых снова обратились за советом к звездам и взаимное расположение светил открыло им, что, как ни безобразен теперь был их подопечный, это не помешает ему стать принцем и королем, если только он не предпочтет остаться простым смертным: выбор был оставлен за ним самим; произойдет же это, когда его уродство исчезнет, а его уродство исчезнет, когда он будет командовать в сражении, в котором погибнет государь, семиголовым произведенный на свет госпожой Мышильдой после смерти первых ее семи сыновей и ныне ставший мышиным королем; и, наконец, когда, несмотря на уродство Щелкунчика, его полюбит прекрасная дама.

В ожидании столь блестящей судьбы Натаниэль Дроссельмейер, вышедший из лавки отца единственным его сыном, возвращался туда Щелкунчиком.

Не стоит и говорить, что отец не смог узнать его, и, когда он спросил у своего брата-механика и его друга-звездо-чета, что же стало с его любимым сыном, те ответили с самоуверенностью, свойственной ученым мужам, что король и королева не пожелали расставаться со спасителем принцессы, и юный Натаниэль, увенчанный славой и осыпанный почестями, остался при дворе.

Что же касается несчастного Щелкунчика, ощущавшего на себе все тяготы своего нынешнего положения, то он не проронил ни слова, надеясь, что в будущем его ожидают перемены. Однако мы должны признаться, что, несмотря на мягкость его характера и философский склад его ума, он затаил в глубине своего большущего рта огромный зуб на своего дядю Дроссельмейера, который, явившись в ту минуту, когда его меньше всего ждали, и надавав горы обещаний, стал единственным виновником страшного несчастья, случившегося с молодым человеком.

Вот вам, дорогие мои дети, сказка об орехе Кракатук и принцессе Пирлипат — в том виде, как рассказал ее маленькой Мари крестный Дроссельмейер, и теперь вы знаете, почему, встретившись с каким-нибудь трудным делом, говорят: "Да, это крепкий орешек!"

ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК

Если кому-то из моих юных читателей или юных читательниц случалось порезаться стеклом, — а такое могло произойти как с теми, так и с другими в те дни, когда они проявляли непослушание, — им должно быть известно по опыту, что такой порез особенно неприятен тем, что он очень долго заживает. Вот и Мари пришлось провести целую неделю в постели, потому что, как только она пыталась подняться, у нее начинала кружиться голова; но, наконец, она совсем поправилась и смогла прыгать по комнате, как раньше.

Если у вас нет предвзятого отношения к нашей маленькой героине, вы легко поймете, что прежде всего она навестила стеклянный шкаф; он выглядел превосходно: взамен разбитого стекла было вставлено другое, а за остальными стеклами — так тщательно отмытыми фрейлейн Трудхен, что они тоже казались новыми, блестящими и сверкающими, — находились деревья, дома и куклы, подаренные к Новому году. Но прежде всего среди всех этих сокровищ своего детского королевства Мари увидела Щелкунчика: он улыбался ей со второй полки, куда его поместили, и показывал такие целые зубы, каких у него и раньше не было. Пока Мари радостно разглядывала своего любимца, в голову ей уже не в первый раз пришла мысль, от которой у нее защемило сердце. Ей подумалось, что все рассказанное крестным Дроссельмейером вовсе не сказка, а правдивая история распри Щелкунчика с покойной мышиной королевой, а затем — с ее сыном, нынешним королем мышей; она понимала теперь, что Щелкунчик не кто иной, как молодой Дроссельмейер из Нюрнберга, красивый, но, к несчастью, заколдованный племянник крестного, ибо в том, что искусный механик при дворе короля, отца принцессы Пирлипат, это советник медицины Дроссельмейер, у нее не было никакого сомнения с той минуты, когда он в своем желтом рединготе появился в рассказе крестного, и это ее убеждение лишь укреплялось, по мере того как она узнавала, что свои волосы он потерял из-за солнечного удара, а глаз — из-за попавшей в него стрелы, отчего ему и пришлось придумать для себя ужасный пластырь и изобрести хитроумный стеклянный парик, о которых шла речь в начале этой истории.

"Но почему твой дядя не пришел тебе на помощь, мой бедный Щелкунчик?" — задавалась вопросом Мари, стоя напротив стеклянного шкафа; неотрывно глядя на своего подопечного, она размышляла о том, что от успеха битвы зависело, будет ли бедный человечек расколдован и станет ли он королем королевства кукол, вполне готовых, впрочем, терпеть его власть, ведь в течение всей битвы, вспоминала Мари, куклы подчинялись Щелкунчику, как солдаты подчиняются генералу; эта беспечность крестного Дроссельмейера тем сильнее огорчала Мари, что она была уверена, будто куклы, которых она в своем воображении наделила жизнью и способностью двигаться, в самом деле ожили и шевелятся.

Однако, по крайней мере на первый взгляд, ничего такого в шкафу не происходило: все там оставалось в спокойствии и неподвижности; но Мари не спешила отказываться от своего внутреннего убеждения и приписывала царящее на полках спокойствие колдовству мышиной королевы и ее сына; она так глубоко поверила в это, что, продолжая разглядывать Щелкунчика, вскоре стала говорить ему вслух то, что вначале говорила про себя:

— Хотя вы и не в состоянии пошевелиться и не можете, из-за того, что заколдованы, сказать мне ни словечка, дорогой господин Дроссельмейер, я уверена, что вы отлично понимаете меня и знаете, как хорошо я к вам отношусь; рассчитывайте на мою помощь, если вы будете нуждаться в ней. И будьте спокойны, я упрошу вашего дядю помочь вам, а он такой ловкий, что можно надеяться: если только он хоть чуточку вас любит, то непременно придет вам на выручку.

Несмотря на эту выразительную речь, Щелкунчик так и не пошевелился; однако Мари показалось, что по стеклянному шкафу пронесся легкий вздох, от которого тихотихо зазвенели стекла, но так удивительно мелодично, что Мари почудилось, будто нежный, как маленький серебряный колокольчик, голосок произнес:

— Дорогая маленькая Мари, мой ангел-хранитель, я буду твоим! Мари, ты моя!

При этих словах, чудесным образом расслышанных ею, Мари, несмотря на дрожь, пробежавшую по ее телу, ощутила, что ее охватывает необычайное блаженство.

Тем временем наступили сумерки. Пришли президент и советник медицины Дроссельмейер. В ту же минуту фрейлейн Трудхен накрыла чайный стол, и вся семья, весело беседуя, расселась вокруг него. Мари же принесла свое креслице и потихоньку села у ног крестного Дроссельмейера; улучив минуту, когда все замолчали, она подняла на советника медицины свои большие голубые глаза и сказала, глядя ему прямо в лицо:

— Теперь я знаю, дорогой крестный Дроссельмейер, что мой Щелкунчик — это твой племянник, юный Дроссельмейер из Нюрнберга. Он стал принцем и королем кукольного королевства, как и предсказывал твой друг-звездочет; но ты знаешь, что он ведет открытую и ожесточенную войну с мышиным королем. Скажи-ка, дорогой крестный Дроссельмейер, почему ты не помог ему, когда, словно сова, сидел верхом на часах, и почему ты сейчас оставил его без своей помощи?

И после этих слов Мари снова рассказала под громкий смех отца, матери и фрейлейн Трудхен о ходе великой битвы, свидетельницей которой она стала. И только Фриц и крестный Дроссельмейер выслушали ее рассказ, не моргнув глазом.

— Да откуда только, — спросил крестный, — девочка набралась всех этих глупостей?

— У нее очень живое воображение, — ответила мать, — и, в сущности все это не что иное, как грезы и видения, вызванные лихорадкой.

— А доказательство, — произнес Фриц, — то, что она сказала, будто мои красные гусары бежали с поля битвы! Это не может быть правдой! По крайней мере, они не презренные трусы; в любом случае, черт побери, они бы на такое не пошли, а не то я бы им показал!

Но крестный Дроссельмейер, странно улыбнувшись, посадил Мари на свои колени и сказал ей нежнее, чем он говорил прежде:

— Дорогое дитя, ты и сама не знаешь, на какой опасный путь ты становишься, принимая такое горячее участие в Щелкунчике: тебе придется много страдать, если ты будешь по-прежнему вступаться за этого обездоленного беднягу, ибо мышиный король, считая его убийцей госпожи Мышильды, будет преследовать его всеми возможными способами. Но, во всяком случае, знай: не я, а лишь одна ты можешь его спасти; будь же стойкой и преданной, и все пойдет хорошо!

Ни Мари, ни остальные ничего не поняли из сказанного крестным; более того, его речь показалась президенту столь странной, что он, не промолвив ни слова, взял советника медицины за руку и, пощупав его пульс, сказал, как Бартоло говорил Базилю:

— Дорогой друг, у вас сильная лихорадка, и я вам советую пойти прилечь.

ПОБЕДА

Ночью, которая последовала за только что описанной нами сценой, яркий луч луны, сиявшей во всем своем блеске, проскользнул сквозь неплотно задернутые занавески спальни, где рядом с матерью спала маленькая Мари, и девочка проснулась, разбуженная шумом: он явно доносился из угла комнаты, и в нем смешивались пронзительные посвистывания и продолжительные писки.

— Ой! — закричала Мари, сразу же узнав эти звуки, услышанные ею впервые в ночь великой битвы. — Ой! Мыши вернулись! Мама! Мама! Мама!

Однако, несмотря на все ее усилия что-то сказать, слова застревали у нее в горле. Она попыталась убежать, но не смогла пошевельнуть ни рукой, ни ногой и оставалась словно пригвожденной к постели; и тогда, обратив свой испуганный взгляд в угол комнаты, откуда слышался шум, она увидела там мышиного короля, который скребся, пробиваясь сквозь стену, и просовывал в постепенно расширявшуюся дыру сначала одну свою голову, потом две, потом три и, наконец, все семь голов, каждая с короной; выбравшись из стены, он сделал несколько кругов по комнате, словно победитель, осматривающий завоеванные им владения, а затем одним прыжком вскочил на стол, стоявший у кроватки Мари. Оказавшись там, мышиный король посмотрел на нее своими сверкавшими, как карбункулы, глазами, посвистывая и скрежеща зубами, и произнес:

— Хи-хи-хи! Отдай мне все свое драже и марципаны, девчонка, иначе я загрызу твоего друга Щелкунчика!

Произнеся эту угрозу, мышиный король выбежал из комнаты через то же самое отверстие, которое он проделал, чтобы войти в нее.

Мари так испугало внезапное и страшное появление мышиного короля, что утром следующего дня она проснулась вся бледная и с тяжестью на сердце, объяснявшейся еще и тем, что она, из страха быть осмеянной, не решалась никому рассказать о том, что произошло ночью. Двадцать раз слова уже были готовы сорваться у нее с языка, и она собиралась поделиться этой историей с матерью или с Фрицем, но сдерживалась, по-прежнему пребывая в убеждении, что они все равно не захотят ей поверить; во всем этом ей было ясно лишь одно: чтобы спасти Щелкунчика, она должна будет пожертвовать своими драже и марципанами; и в тот же вечер она положила все сласти, какие у нее были, на выступ шкафа.

На следующее утро президентша сказала:

— По правде сказать, не знаю, с чего у нас вдруг началось нашествие мышей! Посмотри, моя бедная Мари, — продолжала она, приведя девочку в гостиную, — эти мерзкие создания сгрызли все твои сласти!

Президентша ошиблась: ей следовало сказать не "сгрызли", а "попортили", потому что этому чревоугоднику мышиному королю марципаны не пришлись по вкусу, но он так обкусал их, что пришлось все выбросить.

Впрочем, поскольку эти сласти не были у Мари самыми любимыми, она не слишком печалилась о той жертве, что потребовал у нее мышиный король. И, полагая, что он удовлетворится этой первой данью, которой он ее обложил, девочка чрезвычайно радовалась мысли, что такой небольшой ценой ей удалось спасти Щелкунчика.

К несчастью, ее радость длилась недолго: в следующую же ночь Мари снова проснулась, услышав свист и писк у самого своего уха.

Увы! Это опять был мышиный король; глаза его на этот раз сверкали еще страшнее, чем в предыдущую ночь, и тем же отвратительным голосом, перемешанным со свистом и писком, он произнес:

— Ты должна отдать мне всех своих леденцовых и бисквитных куколок, девчонка, иначе я загрызу твоего друга Щелкунчика!

С этими словами мышиный король удалился, подпрыгивая, и скрылся в своей дыре.

На следующий день страшно опечаленная Мари отправилась прямо к стеклянному шкафу и, встав рядом с ним, принялась с грустью рассматривать своих леденцовых и бисквитных куколок; и, разумеется, ее горе было вполне естественным, потому что никто никогда не видел более вкусных фигурок, чем те, какие были у маленькой Мари.

— Увы! — сказала она, обращаясь к Щелкунчику. — Дорогой господин Дроссельмейер, чего я только не сделаю, чтобы спасти вас! И все же признайте, то, что сейчас от меня требуется, очень тяжело.

Однако при этих словах у Щелкунчика сделался такой жалобный вид, что Мари, которой по-прежнему мерещились ужасные пасти мышиного короля, разверстые для того, чтобы загрызть несчастного человечка, решила принести и эту жертву, чтобы спасти молодого Дроссельмейера. И в тот же вечер она положила своих леденцовых и бисквитных куколок на выступ шкафа, куда накануне положила драже и марципаны. Однако на прощание Мари перецеловала их всех по очереди: своих пастухов, пастушек, их барашков, а пухлощекого младенца, кого она особенно любила, спрятала позади других фигурок.

— Ну, это уже чересчур! — воскликнула на следующее утро президентша. — Определенно, эти гадкие мыши устроили себе жилище прямо в стеклянном шкафу, ведь они сгрызли всех куколок бедной Мари!

При этом известии крупные слезы покатились из глаз Мари; но почти сразу же слезы ее высохли, уступив место нежной улыбке, потому что она сказала себе:

"Какое значение имеют пастухи, пастушки и барашки, если Щелкунчик спасен!"

— Но, — вмешался Фриц, который присутствовал при этой сцене, храня задумчивый вид, — напоминаю тебе, мамочка, что у булочника есть отличный серый секретарь посольства: за ним можно послать, и он быстро положит конец всему этому безобразию, съев всех мышей, одну за другой, а после простых мышей — саму госпожу Мышильду и мышиного короля вслед за его достопочтенной матушкой.

— Да, — ответила президентша, — но твой секретарь посольства, прыгая по столам и каминам, перебьет все мои чашки и бокалы.

— Как бы не так! — возразил Фриц. — Тут нет никакой опасности: секретарь посольства, живущий у булочника, слишком ловкий малый, чтобы совершать подобные оплошности! Хотел бы я ходить по краю водостоков и гребню крыши так же ловко и уверенно, как он!

— Нет, никаких кошек в доме! Никаких кошек! — закричала президентша, не выносившая этих животных.

— Тем не менее, — сказал президент, привлеченный шумом в гостиную, — в том, что говорит господин Фриц, есть нечто разумное. Просто вместо кошки надо использовать мышеловки.

— Черт побери! — воскликнул Фриц. — Это подойдет еще лучше, ведь их изобрел сам крестный Дроссельмейер!

Все засмеялись и, поскольку, после того как был обыскан весь дом, обнаружилось, что в нем нет ни одного орудия такого рода, послали к крестному Дроссельмейеру за одной из его отличных мышеловок, прикрепили к ней кусочек сала и поставили ее в том самом месте, где мыши произвели накануне такое опустошение.

Мари легла спать с надеждой, что уже утром она увидит мышиного короля в ловушке, куда его непременно должно было завести обжорство. Но около одиннадцати часов вечера, едва погрузившись в сон, она внезапно пробудилась, ощутив, как что-то холодное и мохнатое прыгает по ее рукам и лицу; в ту же минуту уже знакомые ей писк и свист донеслись до ее слуха. Рядом с ней, прямо на ее подушке, находился ужасный мышиный король; его глаза пылали кровавым огнем, его семь пастей были разверсты, словно он уже приготовился растерзать бедную Мари.

— С презрением смотрю на это! С презрением смотрю на это! — сказал мышиный король. — Я в этот не пойду домишко, и сало твое меня не соблазнит! Меня не обмануть: с презрением смотрю на это! Но ты, девчонка, должна отдать мне свои книжки с картинками и свое шелковое платьице, а не то — берегись! — я загрызу твоего друга Щелкунчика!

Понятно, что после такого требования Мари проснулась на следующее утро со слезами на глазах и глубокой печалью в душе. И мать не сообщила ей ничего нового, когда сказала, что мышеловка не сработала и мышиный король распознал ловушку. И когда президентша вышла из комнаты, чтобы посмотреть за приготовлениями к завтраку, Мари отправилась в гостиную и, рыдая, подошла к стеклянному шкафу.

— Ах, мой добрый, мой милый господин Дроссельмейер, — промолвила она, — чем же все это кончится? Когда я отдам мышиному королю мои чудесные книжки с картинками, которые он разорвет, и подаренное мне к Рождеству младенцем Иисусом красивое шелковое платьице, которое он превратит в лохмотья, он все равно не успокоится и будет каждый день требовать у меня еще и еще что-нибудь; а когда мне уже нечего будет ему отдавать, он, может быть, растерзает меня вместо вас! Ах, что следует сделать такой несчастной девочке, как я, мой дорогой, мой милый господин Дроссельмейер? Что мне делать? Что мне делать?

И вдруг, не переставая плакать и жаловаться, Мари заметила на шее Щелкунчика кровавое пятно. С тех пор как Мари узнала, что ее подопечный — сын торговца игрушками и племянник советника медицины, она перестала брать его на руки, ласкать и целовать; она начала так сильно стесняться его, что не осмеливалась дотронуться до него даже кончиком пальца. Но сейчас, увидев, что он ранен, и боясь, что рана может оказаться опасной, Мари осторожно вынула Щелкунчика из шкафа и принялась носовым платком оттирать кровавое пятно у него на шее. Но каково же было ее удивление, когда она внезапно почувствовала, что деревянный человечек начал шевелиться в ее руках! Она живо поставила его обратно на полку; и тогда Щелкунчик подвигал губами в разные стороны, отчего его рот стал казаться еще шире, а потом, в конце концов, с большим усилием произнес такие слова:

— О бесценная мадемуазель Зильберхауз! Вы мой самый лучший друг, сколь многим я вам обязан и сколь велика моя благодарность вам! Не надо жертвовать ради меня книжками с картинками и шелковым платьем; добудьте мне лишь шпагу, но хорошую шпагу, а остальное я возьму на себя!

Щелкунчик хотел сказать еще что-то, но слова его стали невнятны, голос совершенно затих, а глаза, только что выражавшие тихую печаль, стали неподвижными и тусклыми. Мари не испугалась; напротив, она запрыгала от радости, ибо была очень счастлива, что можно спасти Щелкунчика, не жертвуя при этом ни своими книжками с картинками, ни своим шелковым платьем. Беспокоило ее лишь одно: где раздобыть хорошую шпагу, в которой нуждался человечек; и тогда Мари решила поделиться своими затруднениями с Фрицем, поскольку он, несмотря на свое бахвальство, был очень услужливый мальчик. Мари подвела Фрица к стеклянному шкафу, рассказала брату все, что касалось Щелкунчика и мышиного короля, и закончила просьбой о своего рода услуге, которую она ждала от него. Однако в рассказе сестры мальчика взволновало лишь то, что его гусары на самом деле дрогнули в разгар битвы; поэтому он переспросил Мари, справедливо ли это обвинение, и, получив тому подтверждение, он, зная, что девочка неспособна солгать, бросился к шкафу и произнес перед своими гусарами речь, казалось заставившую их устыдиться своего поступка. Но это было еще не все: чтобы наказать весь полк в лице его командиров, Фриц одного за другим разжаловал всех офицеров и строго-настрого запретил трубачам в течение целого года играть марш лейб-гусаров; потом он обратился к Мари:

— Что касается Щелкунчика, то он мне кажется храбрым малым, и я полагаю, что придумал, как ему помочь: поскольку вчера я отправил в отставку — разумеется, с пенсией! — одного старого майора-кирасира, чей срок службы закончился, то думаю, он не нуждается больше в своей сабле, а ведь это отличный клинок!

Оставалось найти майора; дети принялись искать старика и обнаружили его проедающим ту пенсию, что назначил ему Фриц, в маленькой забытой харчевне в самом дальнем углу третьей полки шкафа. Как и полагал Фриц, забрать у майора саблю, ставшую ему совершенно ненужной, не составило никакого труда, и она тут же перешла к Щелкунчику.

Страх, испытываемый Мари, мешал ей спать всю следующую ночь, и потому, услышав, как в гостиной часы бьют двенадцать раз, она окончательно проснулась. Едва затихли отзвуки последнего удара, со стороны шкафа послышался странный шорох, а потом раздался громкий звон клинков, как если бы два ожесточенных противника сошлись в поединке. Внезапно один из сражающихся воскликнул: "Квик!"

— Мышиный король! — вскричала Мари, исполненная одновременно восторга и ужаса.

Вначале все звуки стихли; но скоре кто-то тихо, очень тихо постучал в дверь, и нежный голосок произнес:

— Бесценная мадемуазель Зильберхауз! Я принес вам радостную весть. Откройте же мне, умоляю вас!

Мари узнала голос молодого Дроссельмейера; она торопливо надела платьице и быстро открыла дверь. На пороге стоял Щелкунчик с окровавленной саблей в правой руке и свечой в левой. Увидев Мари, он тут же преклонил перед ней колено и сказал:

— О прекрасная дама! Вы одна вдохнули в меня рыцарскую отвагу, только что проявленную мною, и придали силу моей руке, дабы я сразился с наглецом, осмелившимся угрожать вам: этот презренный мышиный король повержен и запачкан собственной кровью! Соблаговолите ли вы, о прекрасная дама, принять трофеи, захваченные в победоносном сражении рыцарем, который будет предан вам до конца своих дней?!

Произнеся эти слова, Щелкунчик стащил со своей левой руки семь золотых корон мышиного короля, нанизанных на нее словно браслеты, и протянул их Мари, с радостью принявшей это подношение.

Тогда Щелкунчик, явно ободренный такой доброжелательностью, поднялся и продолжил:

— Ах! Дорогая моя мадемуазель Зильберхауз, теперь, когда я одолел своего врага, сколько всего удивительного я мог бы показать вам, если только вы соблаговолите пройти со мною всего несколько шагов. О, сделайте это, бесценная мадемуазель, умоляю вас!

Мари и минуты не сомневалась, идти ли ей с Щелкунчиком, ибо она знала, что вправе рассчитывать на его величайшую признательность, и была убеждена, что у него не может быть по отношению к ней никаких дурных намерений.

— Я пойду с вами, мой дорогой господин Дроссельмейер, — сказала она. — Но не надо уходить ни слишком далеко, ни слишком надолго, ведь я совсем еще не выспалась.

— Значит, я выберу самую короткую дорогу, — ответил Щелкунчик, — хотя она будет и самой трудной.

С этими словами он пошел вперед, а Мари последовала за ним.

КОРОЛЕВСТВО КУКОЛ

Вскоре они оказались перед огромным старым шкафом, стоявшим в коридоре у самой двери и служившим гардеробом. Здесь Щелкунчик остановился, и Мари, к своему великому удивлению, заметила, что дверцы шкафа, всегда крепко запертые, на этот раз распахнуты настежь, так что ей хорошо было видно отцовскую дорожную лисью шубу, висевшую ближе всех других вещей; Щелкунчик весьма ловко вскарабкался по ее оторочке, используя брандебуры, и добрался до большой кисти, висевшей на толстом петличном шнуре сзади шубы; там он тотчас откуда-то вытащил изящную лесенку кедрового дерева и поставил ее так, что своим основанием она упиралась в пол, а верхний ее конец уходил в рукав шубы.

— А теперь, дорогая мадемуазель Зильберхауз, — сказал Щелкунчик, — соблаговолите дать мне руку и подняться вместе со мной.

Мари повиновалась; и едва она заглянула в рукав шубы, перед ней засверкал искрящийся свет, и она вдруг оказалась перенесенной на благоухающий луг, сиявший так, будто он весь был усыпан драгоценными камнями.

— О Боже! — воскликнула ослепленная Мари. — Где это мы находимся, дорогой господин Дроссельмейер?

— Мы находимся на Леденцовой равнине, мадемуазель; но, с вашего позволения, мы не станем задерживаться здесь, а сразу же пойдем через эти ворота.

И только тогда, подняв глаза, Мари обнаружила великолепные ворота, через которые можно было выйти с луга. Ворота показались ей сложенными из белого, красного и коричневого мрамора, но, подойдя к ним ближе, она увидела, что сделаны они из засахаренных померанцевых цветов, из поджаренного в сахаре миндаля и из коринки; вот почему, как объяснил ей Щелкунчик, они назывались Миндальными воротами.

Ворота вели в большой крытый переход, поддерживаемый колоннами из ячменного сахара; оркестр из шести одетых в красное обезьян играл там если и не самую мелодичную, то уж, по крайней мере, самую своеобразную музыку. Мари так спешила пройти вперед, что не замечала даже, что она идет по полу, который был вымощен фисташками и миндальными пирожными, принятыми ею всего-навсего за мрамор. Наконец, она достигла конца крытого перехода и, едва оказавшись на свежем воздухе, сразу же ощутила, что ее обволакивают сладостные ароматы, которые исходят из расположенной прямо перед ней чудесной рощицы. Эта рощица, где было бы темно, не будь там развешано множество фонарей, была освещена так ярко, что можно было отчетливо различить золотые и серебряные плоды на ветках, украшенных бантами и букетами и напоминавших поэтому счастливых новобрачных.

— О дорогой мой господин Дроссельмейер! — воскликнула Мари. — Ответьте мне, что это за очаровательное местечко?

— Мы в Рождественском лесу, мадемуазель, — промолвил Щелкунчик. — Именно сюда приходят за елками, на которых младенец Иисус развешивает подарки детям.

— Ах! — снова воскликнула Мари. — А нельзя ли мне побыть тут хоть одну минутку? Здесь так красиво и так хорошо пахнет!

Щелкунчик тотчас же хлопнул в ладоши, и по этому знаку из рощицы выбежали пастухи и пастушки, охотники и охотницы — такие хрупкие и такие белые, словно они были сделаны из чистого сахара. Они принесли восхитительное шоколадное кресло, инкрустированное цукатами из лепестков дягиля, положили на его сиденье подушку из пастилы и очень учтиво предложили Мари сесть в него. Едва она успела устроиться в кресле, тут же, как это происходит в оперных театрах, пастухи, пастушки, охотники и охотницы встали на свои места и принялись танцевать прелестный балет, сопровождаемый звуками рожков, причем охотники дули в них с такой силой, что щеки музыкантов становились похожими на засахаренные розы. Как только танец закончился, все его участники исчезли в кустах.

— Простите меня, дорогая мадемуазель Зильберхауз, за столь жалкий балет, — произнес тогда Щелкунчик, протягивая руку Мари. — Но эти негодяи только и умеют, что вечно повторять один и тот же танец: они исполняли его уже сто раз. Что же касается охотников, то они дуют в свои рожки так лениво, что, обещаю вам, им придется иметь дело со мной! Ну а теперь оставим здесь этих бездельников и, если вам угодно, продолжим прогулку.

— А мне все это показалось прелестным, — возразила Мари, вставая и следуя за Щелкунчиком, — и по-моему, дорогой господин Дроссельмейер, вы несправедливы к этим маленьким танцорам!

Щелкунчик недовольно поморщился, что должно было означать: "Посмотрим, и ваша снисходительность им зачтется". Затем они продолжили свое путешествие и вскоре оказались на берегу реки, казалось источавшей все ароматы, какими был напоен воздух.

— Это Апельсиновая река, — пояснил Щелкунчик, даже не дожидаясь вопроса Мари, — одна из самых маленьких речушек в королевстве. Если не считать ее прекрасного аромата, она не идет ни в какое сравнение ни с Лимонадной рекой, впадающей в Южное море — его еще называют морем Пунша, ни с Оршадной рекой, впадающей в Северное море — оно называется также морем Миндального молока.

Неподалеку от реки Мари увидела маленькую деревушку, где все строения, включая церкви и дом местного священника, были коричневыми; однако кровли у них были позолочены, а стены великолепно разукрашены розовыми, голубыми и белыми конфетками.

— Это Марципановая деревня, — сказал Щелкунчик. — Селение, как видите, прелестное, и расположено оно на Медовом ручье. Обитатели его очень приятны внешне, но они постоянно пребывают в плохом настроении, потому что у них всегда болят зубы. Но, дорогая мадемуазель Зильберхауз, — продолжал Щелкунчик, — прошу вас, не будем здесь останавливаться, ведь мы не можем посетить все деревни и все города королевства. В столицу! В столицу!

Щелкунчик пошел вперед, по-прежнему держа Мари за руку, но быстрее, чем прежде, а она, исполненная любопытства, шагала бок о бок с ним, легкая как птичка. Некоторое время спустя в воздухе повеяло благоуханием роз и все вокруг приобрело розовый цвет. Мари заметила, что этот запах и этот отсвет исходят от реки, несущей в своих берегах розовое масло и с очаровательным журчанием катящей легкие волны. По ее благоухающим водам медленно скользили серебряные лебеди с золотыми ошейниками, напевая друг другу восхитительные песни, мелодичность которых очень радовала их и, по-видимому, заставляла прыгать вокруг них бриллиантовых рыбок.

— Ах! — вскричала Мари. — Да ведь это же та самая красивая река, какую крестный Дроссельмейер хотел сделать мне к Рождеству! А я — та самая девочка, что ласкает лебедей!

ПУТЕШЕСТВИЕ

Щелкунчик снова хлопнул в ладоши, и тогда Розовая река на глазах стала вздуваться, и из ее зашумевших вод показалась колесница из ракушек, украшенная сверкающими на солнце драгоценными камнями и влекомая золотыми дельфинами. Двенадцать очаровательных арапчат в шапочках из чешуи дорады и платьях из перышек колибри выпрыгнули на берег и осторожно отнесли сначала Мари, а затем и Щелкунчика в колесницу, и та тут же понеслась по воде.

Надо признаться, это было восхитительное зрелище, вызывавшее в памяти плавание Клеопатры вверх по Кидну: Мари в колеснице из ракушек, овеваемая благоуханиями, скользящая по розовым волнам, увлекаемая вперед золотыми дельфинами, которые поднимали головы и выбрасывали в воздух сверкающие снопы чистейшей розовой воды, а те падали вниз дождем, переливавшимся всеми цветами радуги. И наконец, чтобы радость доставлялась всеми органами чувств, зазвучала нежная мелодия и послышались тонкие серебристые голоса, певшие:

Кого баюкает река, чьи волны пахнут розой?

Титанию ли королеву нежит Или, быть может, фею Маб качает?

Ответьте, рыбки, под водой сверкая,

Подобно ярким молниям мгновенным!

Ответьте, царственные лебеди, скользя По светлой глади вод!

Ответьте, птицы в пестром оперенье,

Подобные летающим цветам!

И все время, пока раздавалось это пение, двенадцать арапчат, вскочивших сзади на колесницу из ракушек, в такт музыке помахивали своими украшенными колокольчиками маленькими зонтиками, в тени которых сидела Мари.

Так она переплыла Розовую реку и приблизилась к противоположному берегу. И, когда расстояние до него осталось не более длины весла, двенадцать арапчат прыгнули кто в воду, а кто на берег и, встав цепочкой, стали передавать друг другу Мари и Щелкунчика, пока те не ступили на цукатную подстилку, усеянную мятными пастилками.

Оставалось пройти через небольшую рощицу, еще красивее, возможно, чем Рождественский лес, настолько сверкало и искрилось здесь каждое дерево той или иной породы. Но более всего удивляли в нем висевшие на ветвях плоды, обладавшие не только необычайным цветом и прозрачностью (одни из них были желтыми, как топазы, другие — красными, как рубины), но и каким-то особенным ароматом.

— Это Вареньевый лес, — пояснил Щелкунчик. — А за его кромкой расположена столица.

И в самом деле, Мари отодвинула последние ветки и замерла в изумлении при виде обширности, великолепия и своеобразия города,раскинувшегося перед нею на цветочном лугу. Дело было не только в том, что стены домов и колокольни блистали самыми яркими цветами: не приходилось ждать, что где-нибудь на земле можно было бы найти здания такого причудливого вида. Что касается крепостных стен и ворот, то они были сделаны целиком из засахаренных фруктов, сверкавших на солнце своими естественными цветами, причем еще больший блеск придавали им покрывавшие их крупинки сахара. У главных ворот, через которые прошли Мари и Щелкунчик, серебряные солдатики при виде их взяли на караул, а какой-то маленький человечек, облаченный в халат из золотой парчи, бросился на шею Щелкунчику, восклицая:

— О дорогой принц, вот и вы, наконец! Добро пожаловать в Варениенбург!

Мари несколько удивил этот пышный титул Щелкунчика, но вскоре она перестала этому удивляться, поскольку ее внимание привлек гул такого множества голосов, тараторивших одновременно, что она спросила у Щелкунчика, не случился ли в столице королевства кукол какой-нибудь мятеж или не празднуется ли там какое-нибудь торжество.

— Ничего подобного не произошло, дорогая мадемуазель Зильберхауз, — ответил Щелкунчик. — Просто Варениенбург — очень веселый и многолюдный город, и от него на земле немало шума; а то, что вы видите сегодня, происходит здесь каждый день; однако будьте добры, пойдемте дальше — это все, о чем я вас прошу!

Мари, побуждаемая одновременно и собственным любопытством, и вежливым призывом Щелкунчика, ускорила шаг, и вскоре они оказались на большой базарной площади, великолепие которой невозможно себе представить. Все стоявшие вокруг площади дома были сооружены из сластей, все они были ажурными, с галереями, расположенными одна над другой; в середине ее высился, как обелиск, огромный сдобный пирог, а из него четыре фонтана били струями лимонада, оранжада, миндального молока и смородинного сиропа. Бассейны же были наполнены превосходно сбитыми и такими аппетитными на вид сливками, что многие превосходно одетые люди, по виду более чем приличные, ложками ели их на глазах у всех. Но приятнее и забавнее всего казались очаровательные маленькие человечки, которые толпами теснились и прогуливались под руку, смеясь, напевая или беседуя в полный голос, что и создавало веселый гомон, еще издали услышанный Мари. Помимо жителей столицы, там были обитатели всех стран: армяне, евреи, греки, тирольцы; там были офицеры, солдаты, проповедники, капуцины, пастухи и паяцы и, наконец, всякого рода бродячие актеры, акробаты и канатные плясуны, каких можно встретить повсюду.

Вскоре в начале одной из улиц, выходящих на площадь, суматоха усилилась, и народ стал расступаться, пропуская пышное шествие. Это проносили в паланкине Великого Могола, сопровождаемого девяноста тремя вельможами его королевства и семьюстами невольниками. Но по чистой случайности в это же самое время из соседней улицы на площадь выехал верхом на лошади Великий Султан, сопровождаемый тремя сотнями янычаров. Эти два властелина всегда были в какой-то степени соперниками и, следственно, врагами, поэтому редкая встреча людей из их свит обходилась без драки. Нетрудно понять, какой оборот должно было принять дело, когда эти два могущественных монарха вдруг оказались лицом к лицу; началось все с сумятицы, из которой попытались выбраться местные жители; потом послышались крики ярости и отчаяния: какой-то спасавшийся бегством садовник рукояткой своего заступа снес голову весьма уважаемому в своей касте брамину, а сам Великий Султан был сброшен с лошади испуганным паяцем, пролезавшим между ее ногами; шум все усиливался и усиливался, как вдруг человек в парчовом халате, у ворот города приветствовавший Щелкунчика как принца, в один миг взобрался на самую вершину сдобного пирога и, прозвонив три раза в колокольчик, обладавший чистым, звонким и мелодичным звуком, трижды прокричал:

— Кондитер! Кондитер! Кондитер!

Сутолока мигом улеглась; два спутавшиеся шествия распутались; покрытого пылью Великого Султана очистили щеткой; брамину снова посадили на шею голову, посоветовав ему три дня не чихать, чтобы она опять не отвалилась; наконец спокойствие восстановилось, вновь начались веселые прогулки, и все снова принялись черпать из фонтанов лимонад, оранжад и смородинный сироп и полными ложками набирать из бассейнов сбитые сливки.

— Однако скажите, дорогой господин Дроссельмейер, — спросила Мари, — в чем причина того, что трижды произнесенное слово "кондитер" произвело такое действие на этот народец?

— Следует вам сказать, мадемуазель, — отвечал Щелкунчик, — что жители Варениенбурга по опыту верят в переселение душ и подчиняются всемогущему высшему началу, которое зовется Кондитер и которое, по своей прихоти, путем более или менее продолжительной варки или печения может придать им ту форму, какую пожелает. Но, поскольку обычно каждый полагает, что именно его форма наилучшая, никто никоим образом не склонен ее менять; вот почему слово "кондитер" производит такое волшебное действие на варениенбуржцев и вот почему этого слова, произнесенного бургомистром, оказалось достаточно, как вы только что видели, чтобы успокоить сильнейшее волнение; в одну минуту всякий забывает о земном, о помятых боках и шишках на лбу и, погрузившись в себя самого, говорит: "Господь мой! Что есть человек и что только не может с ним сделаться?"

Беседуя таким образом, Мари и Щелкунчик подошли к дворцу, сиявшему розовым светом и украшенному сотней изящных воздушных башенок; стены дворца были усеяны букетами фиалок, нарциссов, тюльпанов и жасмина, оттенявшими своими разнообразными красками розовый фон, на котором они выделялись. Высокий купол в центре дворца был усеян множеством золотых и серебряных звездочек.

— О Боже! — вскричала Мари. — Что это за чудное здание?

— Это Марципановый дворец, — ответил Щелкунчик, — одно из самых замечательных строений столицы кукольного королевства.

Однако, как ни погружена была Мари в восторженное созерцание дворца, она все-таки заметила, что кровля одной из высоких башен полностью отсутствует и что пряничные человечки, поднявшись на помост из корицы, восстанавливают ее. Она собиралась спросить у Щелкунчика, что там такое случилось, но он, предупредив ее намерение, сказал:

— Ах! Совсем недавно этому дворцу угрожало если не полное разрушение, то, во всяком случае, большие повреждения. Великан Сладкоежка откусил кусок этой башни и уже собирался приняться за купол, когда варениен-буржцы преподнесли ему в виде выкупа городской квартал под названием Нуга и значительную часть Цукатного леса; благодаря этому он согласился удалиться, не причинив дворцу иного ущерба, кроме того, что вы заметили.

В это мгновение послышалась тихая и приятная музыка.

Двери дворца сами собою отворились, и из них вышли двенадцать крошечных пажей, держа в руках зажженные наподобие факелов букеты душистых трав; головы пажей были жемчужинами, туловища шестерых из них — рубиновыми, а других шести — изумрудными, и при этом они очень мило топали своими маленькими золотыми ножками, весьма искусно вычеканенными в стиле Бенвенуто Челлини.

За пажами следовали четыре дамы, почти такого же роста, как мадемуазель Клерхен, новая кукла, подаренная Мари на Рождество, однако они были так великолепно одеты и украшения на них были настолько роскошными, что Мари тут же признала в них наследных принцесс Варениенбурга. Увидев Щелкунчика, все четыре дамы в горячем порыве бросились ему на шею, закричав в один голос:

— О мой принц! Милейший принц!.. О мой брат! Милейший брат!

Щелкунчик, по-видимому, очень растрогался; он утер слезы, без конца набегавшие у него на глаза, затем взял Мари за руку и взволнованно произнес, обращаясь к четырем принцессам:

— Дорогие мои сестры, представляю вам мадемуазель Мари Зильберхауз, дочь господина президента Зильберха-уза из Нюрнберга, весьма уважаемого в городе, где он проживает. Это она спасла мне жизнь, ибо, если бы в тот миг, когда я начал проигрывать сражение, она не бросила свою туфельку в мышиного короля и если бы позднее она не проявила доброту, предоставив мне саблю майора, отправленного в отставку ее братом, я лежал бы теперь в могиле или, что еще хуже, меня загрыз бы мышиный король. Ах, дорогая мадемуазель Зильберхауз! — вскричал Щелкунчик, не в силах сдержать свой восторг. — Пирлипат, принцесса Пирлипат, хотя она и королевская дочь, недостойна развязать шнурки на ваших прелестных башмачках!

— О да, да, конечно! — подтвердили хором четыре принцессы.

И, бросившись обнимать Мари, они вскричали:

— О благородная освободительница нашего дорогого и возлюбленного принца и брата! О милая мадемуазель Зильберхауз!

И, без конца восклицая одно и то же, поскольку их переполненные радостью сердца мешали им подобрать новые слова, четыре принцессы повели Мари и Щелкунчика во внутренние покои дворца, уговорили гостей сесть на чудесные маленькие диванчики из кедра и бразильского дерева, инкрустированного золотыми цветами, и сказали, что теперь они хотят сами приготовить им угощение. Принцессы достали множество горшочков и мисочек из тончайшего японского фарфора, ложки, ножи, вилки, кастрюльки и прочую золотую и серебряную кухонную утварь, принесли прекраснейшие фрукты и изысканнейшие сласти, каких Мари никогда и не видывала, и принялись так умело хлопотать, что девочка тут же поняла: принцессы фон Варениенбург превосходно умеют готовить. И, поскольку Мари и сама отлично разбиралась в таких делах, она втайне желала сама принять действенное участие в том, что происходило; и тогда, словно догадавшись об этом, самая красивая из четырех сестер Щелкунчика протянула ей маленькую золотую ступку и сказала:

— Дорогая освободительница моего брата, потолките, прошу вас, эти леденцы.

Мари поспешила откликнуться на эту просьбу, и, пока она весело постукивала пестиком о ступку так, что получалась приятная мелодия, Щелкунчик принялся рассказывать подробнейшим образом обо всех своих приключениях; но — странное дело! — во время этого рассказа Мари казалось, что мало-помалу слова юного Дроссельмейера, как и стук пестика о ступку, становятся все более и более невнятными для ее слуха; вскоре она почувствовала, что ее окутывает легкая дымка; потом дымка превратилась в серебряный туман, все сильнее и сильнее сгущавшийся вокруг нее и мало-помалу скрывший от ее взгляда и Щелкунчика, и четырех принцесс, его сестер. После этого послышалось странное пение, напомнившее ей то, что звучало на Розовой реке, и смешивавшееся со все усиливавшимся журчанием воды; потом Мари почудилось, что прямо под ней плещутся волны, что они вздымаются и поднимают ее вверх. Она ощущала, как поднимается все выше, выше и выше, еще выше и… Та-ра-ра-бух! Она стала падать с неимоверной высоты!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Нельзя упасть с высоты в несколько тысяч футов и не проснуться, так что Мари проснулась, а проснувшись, обнаружила, что она лежит в своей кроватке. Было совсем светло, и мать, стоявшая рядом с постелью, сказала дочери:

— Разве можно быть такой лентяйкой? Ну-ка, вставай поскорее и одевайся: завтрак давно на столе!

— Ах, милая мамочка, — произнесла Мари, широко открывая удивленные глаза, — куда только меня не водил сегодня ночью молодой господин Дроссельмейер и каких только чудес он мне не показывал!

И Мари рассказала матери все то, что сейчас рассказали мы, а когда она закончила, президентша промолвила:

— Ты видела длинный и прекрасный сон, малышка Мари, но теперь, когда ты проснулась, пора забыть обо всем этом и идти завтракать.

Однако Мари, одеваясь, продолжала уверять, что это был вовсе не сон и что все это она видела наяву. И тогда мать направилась к стеклянному шкафу, взяла там Щелкунчика, сидевшего, как всегда, на третьей полке, принесла его дочери и спросила ее:

— Как же ты можешь воображать, глупышка, что эта кукла, сделанная из дерева и тряпок, может жить, двигаться и думать?

— Но дорогая мамочка, — нетерпеливо отвечала Мари, — я же отлично знаю, что Щелкунчик — это не кто иной, как молодой господин Дроссельмейер, племянник крестного!

В этот миг за ее спиной раздался громкий смех.

Это, потешаясь над Мари, от всей души смеялись президент, Фриц и фрейлейн Трудхен.

— Ах, папочка! — вскричала Мари. — Неужели и ты тоже смеешься над моим Щелкунчиком? А ведь он так уважительно говорил о тебе, представляя меня своим сест-рам-принцессам, когда мы пришли в Марципановый дворец!

Все засмеялись еще громче, и Мари стало понятно, что ей следует представить какое-нибудь доказательство правдивости рассказанного ею, иначе ее будут считать сумасшедшей.

И тогда девочка побежала в соседнюю комнату, взяла там маленькую шкатулку, куда она раньше заботливо спрятала семь корон мышиного короля, вернулась в гостиную и сказала:

— Вот, дорогая мамочка, посмотри: это короны мышиного короля, которые Щелкунчик подарил мне прошлой ночью в знак своей победы.

Президентша с удивлением взяла и стала рассматривать крошечные короны из какого-то неведомого, очень блестящего металла и такой тонкой работы, на какую неспособны человеческие руки. Сам президент не мог насмотреться на короны и счел их столь драгоценными, что, несмотря на все настойчивые просьбы Фрица, вставшего на цыпочки, чтобы разглядеть короны, и желавшего потрогать их, ему так и не доверили ни одну из них.

Родители стали упрашивать Мари рассказать им, откуда взялись эти крошечные короны, но она упорствовала, повторяя уже сказанное ею; и когда президент, выведенный из терпения тем, что он считал упрямством со стороны Мари, назвал ее лгуньей, она залилась слезами и воскликнула:

— Ах, бедная я, бедная! Да что вы хотите от меня услышать?!

В эту минуту дверь отворилась, в комнату вошел советник медицины и в свою очередь воскликнул:

— Что здесь происходит? И кто обидел мою крестницу Мари? Почему она плачет? Почему она так рыдает? Что случилось? Что такое случилось?

Президент уведомил советника медицины обо всем, что произошло, а закончив рассказ, показал ему семь маленьких корон; но, едва увидев их, крестный Дроссельмейер рассмеялся.

— Ха-ха! Ну и шутка! — произнес он. — Это же семь корон, которые я носил несколько лет тому назад на цепочке моих часов, а когда моей крестнице исполнилось два года, подарил их ей; разве вы не помните этого, дорогой президент?

Но президент и президентша безуспешно рылись в памяти: никакого воспоминания об этом они не сохранили; однако, полагаясь на сказанное крестным, они немного успокоились, и их лица вновь мало-помалу приобрели присущее им ласковое выражение; при виде этого Мари бросилась к советнику медицины и воскликнула:

— Но ведь ты же все знаешь, крестный Дроссельмейер! Ну, признайся же, что Щелкунчик — твой племянник и что это он дал мне семь корон мышиного короля!

Однако крестный Дроссельмейер, по-видимому, крайне неодобрительно отнесся к этим словам: он нахмурился и его лицо так помрачнело, что президент, подозвав к себе маленькую Мари и поставив ее между своими коленями, сказал ей:

— Послушай меня как следует, дорогое дитя, ибо то, что я говорю тебе, очень серьезно: доставь мне удовольствие и раз и навсегда забудь свои глупые выдумки; и заранее предупреждаю тебя: если ты еще раз скажешь, что твой противный и безобразный Щелкунчик — племянник нашего друга советника медицины, я выброшу в окно не только самого господина Щелкунчика, но и всех остальных твоих кукол, включая мадемуазель Клер!

Итак, бедняжка Мари не осмеливалась больше говорить вслух обо всех чудесах, которыми была переполнена ее душа; но мои юные читатели, а особенно, конечно, мои юные читательницы поймут, что, совершив однажды путешествие по такой привлекательной стране, как королевство кукол, и увидев такой вкусный и красочный город, как Варениенбург, пусть даже в течение одного лишь часа, забыть об этом не так-то легко; так что она попробовала поговорить о своих приключениях с братом. Однако Мари полностью утратила его доверие с тех пор, как она посмела сказать, что его гусары бежали с поля битвы, а потому, согласившись с утверждением родителей, что Мари лгунья, Фриц вернул своим офицерам те воинские звания, каких он их лишил, и разрешил своим трубачам снова играть марш лейб-гусаров; впрочем, это не мешало Мари думать все что угодно по поводу их мужества.

Так что Мари не осмеливалась больше говорить о своих приключениях; однако воспоминания о королевстве кукол постоянно не давали ей покоя, и, погружаясь в них, она видела все снова так ясно, будто опять была в Рождественском лесу, плыла по Розовой реке или бродила по городу Варениенбургу; вот почему, вместо того чтобы, как прежде, играть со своими игрушками, она теперь сидела неподвижно и тихо, предаваясь размышлениям, за что все называли ее маленькой мечтательницей.

Но однажды, когда советник медицины, положив на пол свой стеклянный парик, высунув изо рта кончик языка и засучив рукава своего желтого редингота, устранял с помощью длинного и острого инструмента какую-то неисправность в часах, Мари, сидя у стеклянного шкафа и, как обычно, разглядывая Щелкунчика, так погрузилась в свои мечты, что, забыв вдруг о присутствии не только крестного Дроссельмейера, но и матери, тоже находившейся в гостиной, невольно воскликнула:

— Ах, дорогой господин Дроссельмейер! Если бы вы не были деревянным человечком, как утверждает мой папа, если бы вы на самом деле были живым, я не поступила бы так, как принцесса Пирлипат, и не покинула бы вас из-за того, что, оказывая мне услугу, вы потеряли бы свою красоту; ведь я люблю вас на самом деле, я… Ах!..

Едва девочка испустила этот вздох, как в комнате раздался такой сильный грохот, что она без чувств свалилась со стула.

Очнувшись, Мари увидела, что мать держит ее на руках, и услышала, как она говорит ей:

— Да разве возможно, я тебя спрашиваю, чтобы такая большая девочка, как ты, была настолько глупа, чтобы свалиться со стула, да еще в ту самую минуту, когда племянник господина Дроссельмейера, закончив свои странствия, возвратился в Нюрнберг?!.. Ну-ка, вытри глазки и будь умницей!

Мари вытерла глаза и, повернувшись к двери, в этот миг отворившейся, увидела советника медицины, который, снова нацепив стеклянный парик, поправив на себе желтый редингот и держа под мышкой шляпу, улыбался с довольным видом и держал за руку молодого человека весьма маленького роста, но хорошо сложенного и очень красивого.

На молодом человеке были превосходный красный бархатный камзол, шитый золотом, белые шелковые чулки и блестящие лаковые башмаки. К его жабо был приколот прелестный букетик цветов; юноша был весьма тщательно завит и напудрен, а на его спину спускалась изумительно заплетенная косичка. Помимо этого, на боку у него висела маленькая шпага, чуть ли не вся усыпанная драгоценными камнями, а шляпа, которую он держал под мышкой, была сшита из наилучшего шелка.

Приятные манеры молодого человека можно было распознать с первого же взгляда, поскольку, едва успев войти, он сразу же положил к ногам Мари множество великолепных игрушек, а главное — самые прекрасные марципаны и самые лучшие конфеты, какие только она пробовала в своей жизни, если, конечно, не считать тех, каких она отведала в королевстве кукол. Что же касается Фрица, то племянник советника медицины, словно догадываясь о воинственном нраве сына президента, принес ему саблю из самой лучшей дамасской стали. Но этим все не исчерпывалось! За столом, когда все приступили к десерту, любезный гость принялся грызть орехи для всей компании; даже самые твердые не могли сопротивляться ему ни секунды: правой рукой молодой человек клал их в рот, левой дергал себя за косичку, и — щелк! — скорлупа разлеталась на мелкие кусочки.

Мари вся зарделась, увидев этого красивого молодого человека, но, когда обед закончился и гость предложил ей пройти вместе с ним в комнату со стеклянным шкафом, она зарделась еще больше.

— Ступайте, ступайте, дети, и поиграйте вместе, — сказал им крестный. — Мне больше нечего делать в гостиной, потому что все часы моего друга президента ходят отлично.

Молодые люди вошли в гостиную; и как только молодой Дроссельмейер остался с Мари наедине, он опустился на одно колено и сказал:

— О добрейшая мадемуазель Зильберхауз! Вы видите здесь у своих ног счастливого Дроссельмейера, кому вы спасли жизнь на этом самом месте. Помимо этого, вы соблаговолили сказать, что не отвергли бы меня, как это сделала гадкая принцесса Пирлипат, если бы, оказывая вам услугу, я стал бы уродом. И вот, поскольку порча, которую навела на меня мышиная королева, должна была потерять всю свою силу в тот день, когда, невзирая на мое безобразное лицо, меня полюбит юная и прекрасная девушка, в тот же миг, как вы произнесли эти слова, я перестал быть дурацким щелкунчиком и обрел свой первоначальный облик, не лишенный приятности, как видите. Поэтому, дорогая мадемуазель Зильберхауз, если только вы по-прежнему питаете ко мне все те же чувства, окажите милость — отдайте мне вашу драгоценную руку, разделите со мной трон и корону и правьте вместе со мной в королевстве кукол, ведь с этого часа я стал королем!

Мари ласково подняла молодого Дроссельмейера и сказала ему:

— Вы милый и добрый король, сударь, и поскольку, к тому же, у вас есть чудесное королевство, украшенное великолепными дворцами и населенное очень веселыми подданными, я согласна считать вас своим женихом, если только это одобрят мои родители.

Тут дверь гостиной тихонько открылась, на что молодые люди не обратили внимания, так они были заняты своими чувствами, и в комнату вошли президент, президентша и крестный Дроссельмейер, изо всех сил крича: "Браво! Браво!" Услышав это, Мари покраснела как вишня, но молодой человек ничуть не смутился: он подошел к президенту и президентше, изящно поклонился, приветствуя их, и любезнейшим образом попросил у них руку их дочери, на что тут же получил согласие.

В тот же день Мари была помолвлена с молодым Дроссельмейером, однако с условием, что свадьба состоится не раньше чем через год.

И вот через год жених приехал за невестой в маленькой карете из инкрустированного золотом и серебром перламутра, в которую были впряжены лошади ростом не выше барашка, но поистине бесценные, потому что подобных не было на всем свете, и отвез ее в Марципановый дворец, где их обвенчал дворцовый капеллан и где двадцать две тысячи маленьких человечков, сплошь покрытых жемчугами, бриллиантами и изумительными драгоценностями, танцевали на их свадьбе. Скорее всего Мари и поныне правит чудесным королевством, где повсюду можно увидеть сверкающие Рождественские леса, реки лимонада, оранжада, миндального молока и розового масла, просвечивающие насквозь дворцы из сахара чище снега и прозрачнее льда, и где, короче, можно увидеть всякого рода чудеса и диковинки, если, разумеется, твои глаза способны увидеть их.

КОММЕНТАРИИ

В необъятном литературном наследии А.Дюма сказки и сказочные повести занимают относительно небольшое место. Впервые публиковавшиеся по большей части в периодической печати, они вошли затем в четыре сборника, вышедшие при жизни автора:

"Le Рёге Gigogne", Paris, Michel Levy freres, 1860;

"L'Homme aux contes", "Collection Hetzel", Bruxelles, Office de publicite, 1857;

"Contes pour les grands et les petits enfants", "Collection Hetzel", Bruxelles, Meline, Cans et Cie, 1859, 24mo, 2 v.;

"Contes pour les enfants", Paris, Naumbourg, a l'expedition de la bibliotheque choisie (G.Paetz), 1859–1860, 24mo, 2 v.

Состав первых двух сборников полностью воспроизведен в настоящем издании (в нем, пожалуй, впервые оказались под одной обложкой все сказки и сказочные повести А.Дюма); третий сборник включает сказки "Два брата", "Храбрый портняжка", "Человек, который не мог плакать", "Волшебный свисток", "Коза, портной и трое его сыновей", "Кегельный король", "Снежная королева" (отметим, что все они входят в первые два сборника); четвертый сборник составляют сказки "Два брата", "Гигантские руки", "Снежная королева", "Тщеславный мячик и рассудительный волчок", "Кегельный король", "Волшебный свисток", "Русалочка" (из них в первые два сборника не вошла лишь короткая сказка "Тщеславный мячик и рассудительный волчок").

За пределами этих четырех прижизненных сборников А.Дюма остаются: "Медовая каша графини Берты" (впервые опубликована в 1845 г. в издании: Paris, J.Hetzel, 12mo), "Душа, которой предстояло родиться" (впервые опубликована в 1852 г. вместе с романом "Шевалье де Мезон-Руж" в издании: Paris, Au Bureau du "Siecle"), а также "Себялюбец" и "Никола-философ", впервые опубликованные вместе с "Историей Щелкунчика" в издании: "Histoire d'un casse-noisette", Paris, Michel Levy freres, 1860, 12mo.

Следует заметить, что даже те сказочные истории А.Дюма, которые представляют собой переделку известных сказок братьев Я. и В.Гримм, Х.К.Андерсена и Э.Т.А.Гофмана, несут на себе такой глубокий отпечаток его удивительного дара рассказчика, а также несравненного доброго юмора, что, сохраняя основные сюжетные линии оригиналов, вполне могут, тем не менее, рассматриваться как самостоятельные произведения.

Сборник "Папаша Жигонь" ("Le Рёге Gigogne")

Во французских сказках и французском театре марионеток нередко фигурирует мамаша Жигонь — необъятных размеров многодетная особа, обладающая неисчерпаемой плодовитостью и прячущая под юбками кучу своих детей мал мала меньше, своего рода богиня плодородия Изида. Так что папаша Жигонь, именем которого Дюма остроумно назвал свой сборник сказок, должен был восприниматься французским читателем как супруг мамаши Жигонь и отец ее многочисленных детей, либо как ее мужская ипостась.

Перевод сделан с упомянутого выше издания: "Le Рёге Gigogne", Paris, Michel Levy freres, 1860.

"Заяц моего деда"

("Le Lievre de mon grand-рёге")

Эта фантастическая повесть впервые была опубликована в газете "Век" ("Le Siecle") 02–14.03.1856. Первое ее книжное издание: "Collection Hetzel", Bruxelles, Alph. Lebegue, 1856, 24mo.

7 …ell декабря 1851 года no 6 января 1854 года я жил в Брабанте, в Брюсселе. — Дюма выехал в Брюссель вечером 10 декабря 1851 г. вместе с сыном Александром и слугой Алексисом. Этот отъезд был вызван как происшедшим 2 декабря 1851 г. государственным переворотом во Франции, так и судебными преследованиями писателя со стороны кредиторов.

Брабант — историческая область на северо-западе Европе, с 1190 г. — герцогство; ныне ее земли входят в провинции Брабант в Бельгии и Северный Брабант в Нидерландах.

Брюссель — старинный город в Бельгии, известный с VII в., столица герцогства Брабант; в средние века входил в состав нескольких феодальных государств, а после наполеоновских войн — Нидерландского королевства; с 1831 г. — столица независимой Бельгии; расположен в центре провинции Брабант, но не входит в нее и образует особую автономную единицу Бельгийского федеративного государства.

… Четыре тома "Консьянса Блаженного", шесть томов "Ашборнского пастора", пять томов "Исаака Лакедема", восемнадцать томов "Графини де Шарни", два тома "Катрин Блюм" и то ли двенадцать, то ли четырнадцать томов "Моих мемуаров" датированы этим временем. — "Консьянс Блаженный" ("Conscience 1'innocent"), сентиментальный роман, в котором любовная история разворачивается на фоне исторических событий, впервые публиковался в газете "Le Pays" ("Страна") с 26.02.1852 по 07.04.1852 под названием "Бог и дьявол" ("Dieu et diable"); первое его книжное издание во Франции: Paris, A.Cadot, 1852, 8vo, 5 v.; здесь, вероятно, имеется в виду четырехтомное бельгийское издание: Bruxelles, Meline, Cans et Cie, 1852, 24mo, 4 v.

"Ашборнский пастор" ("Le Pasteur dAshbourn"), тонкий психологический роман, действие которого разворачивается в атмосфере таинственного, впервые публиковался в газете "Страна" с 23.02 по 11.06.1853; первое отдельное его издание во Франции: Paris, A.Cadot, 1853, 8vo, 8 v.; здесь, вероятно, имеется в виду шеститомное бельгийское издание: Bruxelles, Alphonse Lebegue, 1853, 18mo, 6 v.

Повесть "Катрин Блюм" ("Catherine Blum"), считающаяся одним из первых произведений детективного жанра в мировой литературе, впервые публиковалась в газете "Страна" с 21.12.1853 по 19.01.1854; первое ее отдельное издание во Франции: Paris, A.Cadot, 1854, 8vo, 2 v.

Роман "Графиня де Шарни" ("La comtesse de Charny") — заключительная часть трилогии "Записки врача", посвященная трагическим событиям Великой французской революции; первое его издание во Франции: Paris, A.Cadot, 8vo, 19 v.; несколько его бельгийских изданий выходило в четырнадцати томах, но восемнадцатитомных изданий его не было.

Роман "Исаак Лакедем" ("Isaac Laquedem"), своего рода "евангелие от Дюма", впервые был опубликован в газете "Конституционалист" ("Le Constitutionnel") с 10.12.1852 по 11.03.1853; первое отдельное его издание во Франции: Paris, A librairie Theatrale, 1853, 8vo, 5 v.

Книга "Мои мемуары" ("Mes memoires") впервые была опубликована в газете "Пресса" (16.12.1851—26.10.1853; 10.11.1853;

12.05.1855); первое ее отдельное издание во Франции: Paris, A.Cadot, 1852–1854, 8vo, 22 v.; здесь, вероятно, имеется в виду четырнадцатитомное бельгийское издание: Bruxelles, Alphonse Lebegue, 18mo, 14v.

… У него есть имя: г-н де Шервиль. — Шервиль, Гаспар Жорж де Пеку, маркиз де (1821–1898) — французский литератор; познакомился с Дюма в 1852 г. в Брюсселе и в 1856–1862 гг. регулярно с ним сотрудничал; затем был редактором ряда охотничьих журналов и написал много книг на тему охоты и рыбной ловли; в 1853 г. стал директором парижского театра Водевиль, но вскоре потерпел неудачу на этом поприще.

… В большой гостиной на улице Ватерлоо, № 73, каждый вечер… собиралось несколько добрых друзей… — По приезде в Брюссель Дюма около месяца жил в гостинице "Европа", но уже в январе 1852 г. переехал в небольшой трехэтажный дом № 73 по бульвару Ватерлоо, арендованный им у бельгийского банкира Мёза, и жил там до конца 1853 г. Этот дом стал местом встреч для маленькой колонии политических эмигрантов. В ноябре 1853 г., уезжая из Брюсселя, Дюма передал дом, который был снят им до 1855 г., своему секретарю и управителю Ноэлю Парфе (см. ниже) и своей дочери Марии Александрине (см. примеч. к с. 495).

Бульвар Ватерлоо — одна из центральных магистралей Брюсселя, на которой располагаются самые модные магазины города.

8… искренних друзей, знакомых уже два десятка лет: Виктор Гюго (по заслугам и почет), Шаррас, Эскирос, Ноэль Парфе, Этцель, Пеан, Шервиль. — Гюго, Виктор Мари (1802–1885) — выдающийся французский поэт, драматург и романист; имел титул виконта и в этом качестве при Июльской монархии в 1845–1848 гг. был членом Палаты пэров, где выступал как либерал; при Второй республике в 1849 г. был избран членом Законодательного собрания; после бонапартистского переворота 1851 г. жил до 1870 г. в эмиграции.

Шаррас, Жан Батист Адольф (1810–1865) — французский военный и политический деятель; участник Июльской революции 1830 года; с отличием воевал в Алжире; в 1848 г. был избран депутатом Учредительного собрания и получил должность заместителя государственного секретаря по военным делам и несколько дней временно исполнял обязанности министра; после декабрьского переворота 1851 г. был заключен в тюрьму, затем выслан из Франции и уволен из армии; умер в Швейцарии; автор книги "История кампании 1815 года: Ватерлоо" (1857).

Эскирос, Анри Альфонс (1814–1876) — французский литератор и политический деятель; депутат Учредительного собрания (1849); с декабря 1851 г. находился в эмиграции; в 1871 г. был избран депутатом Национального собрания, в 1876 г. стал сенатором; автор ряда книг, в числе которых "История мучеников свободы" (1851).

Парфе, Ноэль (1813–1896) — французский литератор и политический деятель; участник Июльской революции и противник Второй империи; в 1849 г. был избран депутатом Учредительного собрания, а в 1871 г. — Национального собрания; долго жил в изгнании; автор политических сатир; переводчик басен И.Крылова.

Этцель, Пьер Жюль (1814–1886) — французский литератор и издатель; пламенный республиканец; после революции 1848 года занимал должности начальника канцелярии министерства иностранных дел и начальника канцелярии военно-морского министерства, сотрудничал в ряде республиканских газет; после государственного переворота 1851 г. подвергся изгнанию из Франции и до 1859 г., вплоть до амнистии, жил в Брюсселе; в 1862 г. основал издательство детской и учебной литературы, отличавшееся высоким качеством выпускаемых книг и большим их разнообразием; автор ряда книг, опубликованных им под псевдонимом П.Ж.Сталь.

Пеан, Эмиль (1809–1871) — французский политический деятель, депутат Учредительного собрания (1849); с 1851 по 1859 гг. находился в эмиграции.

… если не считать ученого Андре Ван Хассельта с супругой, замечательного Бурсона с супругой и моего старинного друга Поля Букье, мы оставались в кругу французов. — Ван Хассельт, Анри Констан (1806–1874) — известный бельгийский поэт и писатель, по происхождению голландец; в числе его сочинений — "История Рубенса" (1840), "Бельгия и Голландия" (1844), "История белгов" (1848), "Четыре воплощения Христа" (1867).

Бурсон, Пьер Филипп (1801–1888) — главный редактор газеты "Бельгийский вестник" ("Le Moniteur beige") с октября 1831 г. и до конца своих дней, француз по происхождению; социалист, последователь Ш.Фурье; его жена Элизабет Бурсон была дружна с В.Гюго.

Биографических сведений о Поле Букье (Paul Bouquier) найти не удалось.

… Жуаньо написал нам из Сент-Юбер-ан-Люксембурга, что в этом году в арденнских лесах появилось великое множество зайцев, косуль и диких кабанов. — Жуаньо, Пьер (1815–1892) — французский агроном, публицист и политический деятель; депутат Учредительного собрания (1849); после декабрьского переворота 1851 г. находился в изгнании и жил в Сент-Юбере; в 1871–1889 гг., был депутатом Национального собрания.

Сент-Юбер (Сент-Ибер) — город в Бельгии, в провинции Люксембург; в нем находится могила святого Губерта (см. примеч. к с. 9).

Арденны — невысокие горы на территории Франции, Бельгии и Люксембурга, западное продолжение Рейнских Сланцевых гор; высота до 694 м.

… Он бывший депутат, издававший во Франции и продолжающий издавать за границей сельскохозяйственную газету, лучшую из всех существующих. — П.Жуаньо основал во Франции газету "Сельский листок" ("La Feuille du vilage"), предназначенную для сельских жителей и имевшую демократическое направление. Во время своего изгнания он издавал в Брюсселе газету "Листок земледельца" ("La Feuille du Cultivateur").

… остальные в это время учинят зайцам, косулям и кабанам Варфоломеевскую ночь. — Варфоломеевская ночь — ночь с 23 на 24 августа (канун дня святого Варфоломея) 1572 г., когда воинствующими католиками во главе с герцогом Гизом были истреблены 2 000 гугенотов, собравшихся в Париже на свадьбу их вождя Генриха Наваррского с Маргаритой Валуа, сестрой короля Карла IX; вслед за Парижем волна массовых убийств гугенотов прокатилась по другим городам Франции, в результате чего погибли до 30 тысяч французских протестантов. В переносном смысле словосочетание "Варфоломеевская ночь" означает кровавое побоище.

…Я увидел на столе мое ружье системы Лефошё-Девим… — Лефо-шё, Казимир (1802–1852) — французский оружейный мастер, один из изобретателей унитарного патрона, создатель оригинальной системы охотничьих казнозарядных ружей переломной конструкции, в которых применялись такие патроны.

Девим, Луи Франсуа (1806–1873) — известный французский оружейник, в основном изготовлявший оружие гражданского назначения (дуэльные пистолеты, охотничьи ружья и т. п.); его продукция пользовалась большим спросом, неоднократно экспонировалась и награждалась на парижских и международных выставках; автор ряда изобретений и усовершенствований в области оружейного производства; кавалер многих орденов.

… а также целую кучу патронов четвертого номера, двойной нулёвки и с пулями. — Дробь нумеруется в зависимости от диаметра дробинок, с шагом в 0,25 мм между двумя соседними номерами; самая мелкая дробь обладает наибольшим номером. "Двойная нулевка" (№ 2/0) имеет диаметр 4,5 мм, дробь № 4–3,25 мм.

9… третье ноября — это день святого Губерта. — Святой Губерт (?—727) — епископ Льежский в 722–727 гг., носивший прозвище "апостол Арденнский"; с его именем связана легенда о явлении ему в лесу оленя с сияющим крестом между рогов; считается покровителем охотников; день его памяти — 3 ноября.

… "Жге perennius" — как говорил Гораций. — Квинт Гораций Флакк (65—8 до н. э.) — римский поэт, считающийся одним из трех величайших поэтов эпохи Августа (наряду с Вергилием и Овидием).

Слова "Exegi monumentum аеге perennius" ("Я памятник себе воздвиг прочнее меди") — начало одной из самых знаменитых его од ("Оды", III, 30, 1).

… Так бросьте же ваше перо за Халльские ворота и поедем с нами! — Халльские ворота — архитектурный памятник Брюсселя, ворота с надвратной башней, составлявшие некогда часть городских укреплений и стоящие на дороге в Халле, городок к юго-западу от Брюсселя; датируются 1357–1373 гг.; ныне в этом сооружении располагается музей. Бульвар Ватерлоо, на котором жил Дюма, находится рядом с Халльскими воротами.

10… принц де Линь намеревался взять меня с собой на охоту в Белей… — Линь, Эжен Франсуа Шарль Ламораль, принц де (1804–1880) — бельгийский политический деятель, представитель одного из самых знатных бельгийских дворянских родов; в 1830 г. был в числе кандидатов на бельгийский престол; посол в Голландии и во Франции; с 1851 г. член, а затем президент бельгийского сената.

Белёй — родовое имение семейства принцев де Линь; находится на западе Бельгии, в 10 км к юго-востоку от городка Лёз; территория парка этого средневекового замка превышает 120 га.

… господа Лефевр намеревались взять меня на охоту в Турне… — Турне (флам. Дорник) — древний город на западе Бельгии, основанный еще до н. э.

Сведений о семействе Лефевр (Lefevre) найти не удалось.

… а Букье — на охоту в Остенде… — Остенде — бельгийский город и рыболовецкий порт на Северном море, место переправы в английский город Дувр.

… Жозеф пошел открывать дверь. — Сведений об этом бельгийском слуге Дюма найти не удалось.

11… если я не получу "Совесть" к пятому числу текущего месяца, то, как предупредили меня Руайе и Ваез, шестого числа состоится репетиция неизвестной мне трагедии неведомого автора. — "Совесть" ("La Conscience") — пятиактная драма Дюма, поставленная впервые 4 ноября 1854 г. в парижском театре Одеон. Сюжет ее почерпнут из пьесы "Преступник из тщеславия" (1784) немецкого драматурга, актера и режиссера Августа Вильгельма Иффланда (1759–1814).

Альфонс Ройе (1803–1876) — французский писатель и драматический актер; автор ряда романов и оперных либретто; в 1853–1856 гг. директор театра Одеон, а затем, до 1862 г., — Гранд-Опера; в 1862 г. был назначен главным инспектором изящных искусств.

Ваез, Жан Никола Гюстав Ван Ньивенхёйсен (1812–1862) — французский писатель и театральный деятель, уроженец Брюсселя; покровительствуемый Альфонсом Ройе, стал заместителем в администрации театра Одеон, а затем — Гранд-Опера.

Лаферрьер — имеется в виду Луи Фортюне Делаферрьер, по прозвищу Адольф Лаферрьер (1806–1877), французский драматический актер; играл на сценах театров Амбигю, Пор-Сен-Мартен, Водевиль, Одеон, Исторического театра, а также за границей; выступал в главных ролях во многих пьесах Дюма; в драме "Совесть" исполнял роль Эдуарда Рухберга, бешеного игрока.

… обещаю рассказать Вам об охоте, о какой Вам не доводилось слышать со времен Робин Гуда. — Робин Гуд — герой английских легенд, искусный стрелок, охотник и благородный разбойник времен короля Ричарда Львиное Сердце, грабящий богатых и помогающий бедным; заглавный персонаж романа Дюма.

… рецепт маринада, придуманный моим другом Виймо, одним из совладельцев "Колокола и бутылки" в Компьене… — Виймо, Дени Жозеф (1811–1876) — известный французский кулинар, начинавший свою карьеру в ресторане Вери в Париже, ученик Карема; с 1842 г. один из хозяев гостиницы "Колокол и бутылка" в Компьене; друг Дюма, принимавший деятельное участие в создании его "Большого кулинарного словаря".

Компьень — город в департаменте Уаза, в 84 км к северо-востоку от Парижа; известен тем, что здесь еще в древности был замок-резиденция французских королей (его нынешнее здание построено в кон. XV111 в.).

В наши дни в находящемся на Ратушной площади здании гостиницы "Колокол и бутылка", которую Дюма разрекламировал в своем романе "Граф Монте-Кристо" (в чем можно убедиться, перечитав главу I шестой части романа) и в которой происходит сцена ареста Андреа Кавальканти, располагается городской музей статуэток.

12… Жуаньо выдал свою дочь замуж за сына бургомистра. — Жанна Женевьева Жуаньо (1836—?) вышла замуж за Луи Жюля Дешена (1833—?), сына Никола Луи Жозефа Дешена, бургомистра города Сент-Юбера, 18 июля 1853 г.

13… будь то даже три царя-мавра — Валтасар, Гаспар и Мельхиор… — Согласно Писанию от Матфея (2: 1 — 12), когда в Вифлееме родился младенец Иисус, в Иерусалим с востока пришли волхвы, дабы поклониться родившемуся царю Иудейскому; с помощью путеводной звезды найдя его в Вифлееме, они принесли ему дары: золото — как царю, ладан — как Богу, смирну — как человеку. Евангелие не называет ни имен этих волхвов, ни их числа, ни страны, откуда они пришли (термин "маги", использованный в греческом тексте, относится к служителям зороастрийского культа, но не обязательно в Персии, где зороастризм был государственной религией). Число их — три — появляется у богословов II–III вв., а именами Валтасар, Гаспар и Мельхиор их начинают называть лишь в позднее средневековье.

… господин Вольтер некогда сказал: "Коль хочешь быть превыше короля, что мнишь ты о себе?" — Вольтер (настоящее имя — Франсуа Мари Аруэ; 1694–1778) — французский писатель, поэт, философ; выдающийся деятель эпохи Просвещения; сыграл большую роль в идейной подготовке Великой французской революции.

Приведенная в тексте цитата ("Pour etre plus qu'un roi, te croistu quelque chose?") — это слегка измененная фраза из трагедии П.Корнеля "Цинна, или Милосердие Августа" (III, 4). Во Франции она вошла в поговорку, и Вольтер приводит ее в своем "Философском словаре" в статье "Преувеличение".

14… Пока в бутылке оставалась хоть капля шидама, беседа не утихала. — Шидам (женевер) — голландская можжевеловая водка, спирт для которой приготавливается из ячменного солода и пшеничного зерна с можжевеловыми ягодами.

15… такие лакированные картинки делают в Спа… — Город Спа на востоке Бельгии, в северных предгорьях Арденн, известный своими минеральными источниками, со времен средневековья славился еще и производством лаковых расписных деревянных шкатулок, но уже к кон. XIX в. это искусство стало приходить в упадок.

17… все замолчали, так же как это сделали три тысячи лет тому на зад слушатели Энея. — Эней — в "Илиаде"Гомера и в древнегреческой мифологии один из главных участников Троянской войны, союзник троянцев; по преданию, стал предком основателей Рима Ромула и Рема и аристократического римского рода Юлиев; главный герой эпической поэмы Вергилия "Энеида", посвященной его подвигам и странствиям после падения Трои.

Здесь имеется в виду эпизод поэмы, в котором Эней, оказавшись в Карфагене, начинает в присутствии царицы Дидоны рассказ о Троянской войне и падении Трои, а притихшие слушатели внимают ему ("Энеида", II, 1):

Смолкли все, со вниманьем к нему лицом обратившись.

… имел ремесло, приносившее доход или, если верить пословице, считавшееся таковым: он был тем, кого сегодня называют фармацевтом, а в былые времена называли аптекарем. — Вероятно, имеется в виду употреблявшееся во французском языке еще в XVII в. выражение "compte d'apothicaire" — "аптекарский счет", то есть счет, который выставлен аптекарем за непонятно какие лекарственные вещества, причем по явно завышенным ценам, а потому его можно оспоривать. Таким образом, в общественном сознании бытовало представление о больших и неправедно нажитых доходах представителей этой профессии.

… Жил он в маленьком городке Тё, расположенном в шести милях от Льежа. — Тё — город в Бельгии, к юго-востоку от Льежа.

Льеж (флам. Лёйк) — город на востоке Бельгии, при слиянии рек Маас и Урт; основан в VI в.; до кон. XVIII в. был столицей духовного княжества, во главе которого стоял князь-епископ; в 1794–1814 гг. владение Французской республики, а затем наполеоновской империи; Венским конгрессом 1815 г. передан Нидерландскому королевству; в настоящее время административный центр одноименной провинции.

… Прежде чем подвести траншею к крепости, надо проложить параллели, вырыть ходы сообщения. — Параллели — несколько линий непрерывных траншей, устраивавшихся вокруг крепостной ограды при постепенной осаде крепости; предназначались для того, чтобы устанавливать осадную артиллерию, вести осадные работы и накапливать живую силу для штурма.

… осада Трои длилась девять лет, а осада Антверпена — три месяца. — Троя (Илион) — древний город на северо-западе Малой Азии, основанный на рубеже IV и III тыс. до н. э.; был важным политическим и экономическим центром региона, а во II тыс. до н. э. — столицей самостоятельного царства; получил известность благодаря древнегреческим мифам и эпическим поэмам Гомера, посвященным т. н. Троянской войне — осаде и разрушению этого города ополчением греческих героев в кон. XIII — нач. XII в. до н. э. Достоверность этих преданий была в основном подтверждена археологическими раскопками кон. XIX и 30-х гг. XX в. После войны с греками Троя возродилась и просуществовала до раннего средневековья, но не достигла прежнего могущества.

Согласно легенде, Троя была хитростью захвачена на десятом году осады.

Антверпен — город в современной Бельгии, морской порт на реке Шельда близ Северного моря; с XV в. крупнейший торговый и транспортный центр Северной Европы; в кон. XVI в. считался самым большим городом мира; со второй пол. XVII в., когда по Вестфальскому миру 1648 г. (завершившему Тридцатилетнюю войну) устье Шельды было закрыто для торговли, начался его упадок.

Здесь, вероятно, имеются в виду события бельгийской революции августа 1830 г. Когда революционная партия захватила Антверпен, голландский комендант генерал Шассе заперся в его цитадели и 28 октября подверг город семичасовому бомбардированию, после чего, согласно заключенному перемирию, цитадель осталась в руках голландцев. 22 октября 1832 г. семидесятитысячная французская армия под командованием маршала Жерара, оказывая поддержку новому бельгийскому королевству, осадила крепость и 23 декабря 1832 г. вынудила генерала Шассе капитулировать.

… до определенной поры он не охотился на землях, принадлежавших князю-епископу… — В 1784–1792 гг., то есть в тот период, о котором идет речь в повести, князем-епископом Льежа был Сезар Константин де Хунсбрук (1724–1792).

21… поздние застолья, сначала орошаемые пивом, затем — местным вином, а после него — рейнвейном… — Рейнвейн — высококачественное вино, получаемое с известных еще в римские времена виноградников в Рейнской области Германии.

22… сам Телемах не вынес бы этого. — Телемах ("Сражающийся вдали") — сын Одиссея; странствовал в поисках отца, а по возвращении того всячески помогал ему; был популярен в Италии, т. к. считалось, что его сыном был Латин, родоначальник латинских племен.

Здесь, скорее всего, имеется в виду персонаж философско-утопического романа "Приключения Телемаха" (1699), автором которого был французский писатель и педагог, архиепископ Франсуа де Салиньяк де Ла Мот Фенелон (1651–1715).

… в его винном погребе рядом с бочкой ламбика или фаро стоял бочонок рейнвейна… — Ламбик — знаменитое бельгийское пиво на основе пшеницы, ячменя и старого хмеля, получаемое с помощью технологии естественного брожения; имеет янтарный цвет, ярко выраженную кислотность и фруктовый запах.

Фаро — бельгийское легкое пиво янтарного цвета; в процессе приготовления его для вторичной ферментации добавляется сахар.

23… Он стал служить лесником в Люксембурге… — Люксембург — графство, которое образовалось в 963 г., переходило из рук в руки и в 1353 г. стало герцогством, в 1443 г. (формально — в 1451 г.) отошло к Бургундии, в 1477 г. — к Габсбургам, став одной из провинций Нидерландов; переходил от испанских Габсбургов к Франции (большая его часть в 1659 г., полностью — в 1684 г.), затем — к австрийским Габсбургам (1713), затем снова к Франции (1794); наконец, в 1815 г., было образовано Великое герцогство Люксембург, причем большая часть исторического Люксембурга отошла к образованному тогда Нидерландскому королевству, а после распада его в 1830 г. — к Бельгии (ныне составляет бельгийскую провинцию Люксембург).

… вернулся во Франшимон, расположенный… неподалеку от Тё. — Франшимон — селение, примыкающее к городу Тё с юга; в нем расположен старинный замок XI в.

24… стал таким же великим охотником пред Господом, как некогда Нимрод… — Нимрод — согласно Библии (Бытие, 10: 9—10), внук Хама, сын Хуша, первый царь Вавилонский, "сильный зверолов пред Господом". В поздних иудейских легендах его образ, возможно, сливается с древним ассирийским царем Тукульти-Нинуртой I (правил в 1244–1208 гг. до н. э.). Он предстает в них как великий тиран, человекоубийца и строитель Вавилонской башни.

30… Они уже где-то у Руайомона. — Топоним Руайомон (Royaumont) идентифицировать не удалось.

31… деда бросили в камеру… расположенную в той части епископского дворца, которая служила тюрьмой. — В здании старинного дворца князей-епископов Льежа, построенного в 1526–1538 гг. на месте руин прежней епископской резиденции, располагается ныне Дворец правосудия.

32… тщетно старался он разглядеть… далеко за Маасом, огибавшим город огромной серебристой лентой, дорогие его сердцу леса Тё… — Маас (фр. Мёз) — река в Северной Франции, Бельгии и Нидерландах, на которой стоит Льеж; впадает в рукав дельты Рейна; длина ее 925 км.

… за сумму в две тысячи флоринов он будет незамедлительно освобожден. — Флорин (ит. floren от flos — "лилия") — название старинной высокопробной золотой монеты, изначально (с 1252 г.) чеканившейся во Флоренции и носившей изображение лилии — символа этого города (откуда и пошло ее название). Тип флорина вызвал к жизни множество подражаний, и подобная монета чеканилась во многих странах.

33… утешая себя мыслью об их возможной ошибке, он говорил себе так же, как говорил председатель тулузского суда Людовику XV: "Не бывает такого хорошего коня, который ни разу бы не споткнулся"… — Сведений о персонаже, который изрек эту житейскую мудрость ("II n’y a si bon cheval qui ne choppe"), найти не удалось.

Тулуза — главный город исторической области Лангедок на юге Франции; ныне административный центр департамента Верхняя Гаронна; известна с глубокой древности; с XI в. столица самостоятельного Тулузского графства, важный центр ремесла, торговли и южнофранцузской культуры; была присоединена к Французскому королевству в 1271 г.

Людовик XV (1710–1774) — король Франции с 1715 г.; отличался крайне распущенным образом жизни.

41… Дед направился по дороге к Рамоншану. — Рамон шан (Ramonchamps) — вероятно, имеется в виду селение Рамушан (Ramouchamps) в 10 км к юго-западу от Тё, известное своими пещерами.

… он решил расположиться в лощине, тянущейся от Рамоншана до Спримона. — Спримон — селение в 15 км к югу от Льежа.

42… он услышал в направлении от Эвая к Луваеньезу голос… — Эвай — селение в 20 км к югу от Льежа.

Луваеньез (Louvaegnez) — вероятно, имеется в виду селение Луве-нье (Louveigne) в 7 км к северу от Эвая.

47… если бы такое рычание услышали заячьи Александр Македонский,

Ганнибал или Цезарь, ни один из них не смог бы усидеть на месте. —

Александр Македонский (356–323 до н. э.) — царь Македонии (исторической области в центральной части Балканского полуострова) с 336 г.; завоевав земли персидской монархии, вторгся в Среднюю Азию, дошел до реки Инд, создав крупнейшую мировую монархию древности. Созданная им империя после его смерти распалась на ряд государств, во главе которых встали его сподвижники.

Ганнибал (247/246—183 до н. э.) — знаменитый карфагенский полководец и государственный деятель, непримиримый враг Рима; внес большой вклад в развитие военного искусства.

Цезарь, Гай Юлий (102/100—44 до н. э.) — древнеримский полководец, государственный деятель и писатель, диктатор; возглавлял завоевание Галлии, расширил римские владения на востоке Испании; был убит заговорщиками-республиканцами.

55… он пересек земли Спримона, Тильфа, Френё и Сени. — Тильф — селение в 10 км к северо-западу от Спримона, на берегу Урта.

Френё — селение в 12 км к юго-западу от Тильфа.

Сени — селение в 7 км к югу от Френё.

56… добежали до берега Урта. — Урт — река в Бельгии, впадающая в Маас у Льежа; длина ее 166 км.

58… Перед ним простирался мрачный, пересеченный лишь тропинками лес долины Сен-Ламбер. — Долина Сен-Ламбер — местность у южных окраин городка Серен, расположенного в 5 км к югу от Льежа; там находилось старинное цистерцианское аббатство.

63… несчастная семья должна была покинуть свой дом, чтобы в нем не поселились и не стали жить за ее счет судебные исполнители. — Имеется в виду существовавший в средневековой Европе обычай насильственно подселять в дом несостоятельного должника судейских чиновников, которые самим своим пребыванием под его кровом должны были подтолкнуть его к выплате долга, а до тех пор ему полагалось кормить их за свой счет, предоставлять им постель и определенное денежное содержание.

72… браунбергер и йоганнисберг текли рекой. — Браунбергер — известное мозельское вино, отличающееся характерным бузинным вкусом.

Йоганнисберг — одна из самых знаменитых марок рейнского вина, которое издавна производится в одноименном селении, расположенном близ города Висбаден в Западной Германии.

"Русалочка" ("La Petite Sirene")

Эта переделка одноименной сказки датского писателя Ханса Кристиана Андерсена (1805–1875) "Den Lille Havfrue" (1837) впервые была опубликована в издававшейся Дюма газете "Монте-Кристо" 27.10–17.11.1859.

75 …на дне этих пропастей нет ничего, кроме мокрого песка, какой отхлынувшее море при отливе обнажает на побережье Дьеппа или Трувиля. — Дьепп — старинный город в Нормандии (департамент Приморская Сена), водным путем связанный с Парижем; морской курорт.

Трувиль — курортный город на севере Франции, в Нормандии; административный центр департамента Кальвадос.

… допотопные папоротники высотой в восемьдесят или даже сто футов, какие находят в каменоломнях Монмартра… — Монмартр — возвышенность в северной части современного Парижа; расположенные на ней кварталы вошли в черту города только в 1860 г. и долго сохраняли полудеревенский характер; на южных его склонах расположены многочисленные увеселительные заведения. Название его происходит от слов: mont — "гора" и martyr — "мученик"; на этом холме по приказу римского наместника в 250 г. н. э. был казнен святой Дионисий, первый епископ Парижа, проповедовавший христианство в Галлии.

До кон. XVIII в. в каменоломнях Монмартра добывали известняк и нередко находили там остатки животных и растений исчезнувших видов.

76… Посреди самого большого из всех на свете океанов, то есть Тихого океана, между островами Чатем и полуостровом Банкс, как раз там, где обитают наши антиподы… — Чатем — группа из двух крупных (Чатем и Питт) и многих мелких вулканических островов на юге Тихого океана; являются территорией Новой Зеландии, но расположены далеко к востоку от нее; открыты в 1791 г. английским мореплавателем У.Р.Броутоном.

Банкс — полуостров на восточном побережье Южного острова Новой Зеландии.

Антиподы — жители двух диаметрально противоположных пунктов земного шара.

… из красивых раковин… какими украшены часы у торговцев диковинками в Гавре и Марселе. — Гавр — крупный город и порт на северо-западе Франции, на берегу пролива Ла-Манш.

Марсель — французский средиземноморский портовый город в департаменте Буш-дю-Рон ("Устье Роны"); основан в VI в. до н. э. древнегреческими колонистами из Малой Азии.

77… То было одно из выдающихся творений древнегреческой скульптуры, которое губернатор Мельбурна распорядился доставить из Лондона… — Мельбурн — портовый город на юго-восточной оконечности Австралии, административный центр штата Виктория; основан в 1836 г.

81… прекрасная яхта… скользившая под двумя парусами — грот-мар селем и кливером. — Марсель — прямой парус, который ставят на второй снизу рее (марс-рее); грот-марсель — марсель грот-мачты, то есть средней мачты корабля.

Кливер — общее название косых треугольных парусов, которые ставятся впереди фок-мачты (первой от носа корабля) на бушприте.

… В лазурной небесной дали всходила Венера… — Венера — вторая по удаленности от Солнца планета Солнечной системы и третий по яркости объект на небе: ее блеск уступает лишь блеску Солнца и Луны.

82… его приветствовали многократными криками "Ура!" и тысячами зажженных римских свечей… — Римская свеча — используемое в фейерверках пиротехническое изделие: картонная трубка, которая заполнена слоями медленно горящего пиротехнического состава, звездочками и порохом, а в верхней части имеет фитиль; сгорая, свеча последовательно выбрасывает вверх горящие звездочки.

… верхние паруса пришлось убрать, а у нижних взять рифы. — Рифы — горизонтальные ряды завязок (рифсезней), продетых через специальные отверстия (рифгаты) в парусах.

"Взять рифы" означает уменьшить площадь паруса, подтягивая его к гику (косые паруса) или к рею (прямые паруса) при помощи завязывания рифов.

83… грот-мачта сломалась как тростинка… — Грот-мачта — вторая мачта от носа корабля; на трехмачтовом корабле обычно самая высокая; несет прямые паруса.

… она увидела стоявшего на юте юного принца… — Ют — часть верхней палубы корабля от последней мачты до задней оконечности кормы.

84… стайка девушек, увенчанных цветами и облаченных в накидки из алойного шелка… — Алойный шелк — ткань из волокон растения алоэ.

… снег, выпавший зимою на горных вершинах, таял и исчезал в мае и в июне… — Заметим, что в Южном полушарии зима длится с 21 июня по 22 сентября, а май и июнь — это осенние месяцы.

85… поплыли к прелестной бухточке, окруженной панданусами, мимозами и мангровыми деревьями… — Панданус — тропические деревья и кустарники семейства пандановых со съедобными плодами.

Мимоза — род деревьев, лиан, кустарников и трав семейства бобовых, произрастающих в тропиках и субтропиках.

Мангровые деревья — вечнозеленые деревья с т. н. ходульными корнями, растущие на периодически затапливаемых илистых участках морского побережья влажных тропиков Восточной Африки, Южной Азии, Австралии и Океании.

88… любой, их услышавший, признал бы Улисса мудрейшим из людей за его приказ заткнуть воском уши своих матросов, чтобы те не могли услышать пение сирен. — Улисс (в греческом произношении — Одиссей) — в античной мифологии царь легендарного острова Итака, один из участников похода греческих героев на Трою; главный герой поэмы Гомера "Одиссея", в которой описаны его приключения и странствия во время возвращения домой после Троянской войны; славился своей мудростью, хитростью, изворотливостью и отвагой; его имя ассоциируется с ловким, изобретательным человеком.

Сирены — в древнегреческой мифологии сказочные существа: по-луптицы-полуженщины, заманивавшие своим пением мореходов на опасные места и губившие их.

Улисс, проплывая мимо острова сирен, привязал себя к мачте, а своим спутникам приказал залепить уши воском ("Одиссея", XII, 166–200).

89… она слышала звуки валторн, веселые фанфары которых проникали сквозь толщу воды… — Валторна — медный музыкальный духовой инструмент в виде спирально согнутой трубы с широким раструбом, отличающийся мягкостью и полнотой звука.

… Все деревья и все кусты этого леса были полипами… — Полип — морское кишечнополостное животное, прикрепляющееся одним концом своего тела к неподвижному предмету и снабженное на противоположном конце ротовым отверстием.

90… образовавших на морском дне низину еще более жуткую, чем долина Бохом-Упас на Яве. — Имеется в виду часто упоминаемая в литературе XIX в. долина Гуево-Упас ("Долина яда") на острове Ява, усыпанная скелетами оленей, тигров и людей; аномальная зона, из которой не вышел ни один из тех, кто в нее вошел.

Бохом-упас (ядовитый анчар) — дерево из семейства тутовых, призрастающее в тропических частях Азии и Африке и содержащее ядовитый млечный сок, который использовался туземцами для отравления стрел.

"Кегельный король" ("Le Roi des quilles")

Впервые эта сказка была опубликована в газете "Монте-Кристо" 29.09–13.10.1859.

103… Берлин… это столица Пруссии. — Берлин — город в Германии,

возникший в первой пол. XIII в., в 1486–1871 гг. — столица курфюршества Бранденбург и королевства Пруссия, в 1871–1916 гг. — Германской империи, в 1916–1945 гг. — Германии; в 1949–1990 гг. — ГДР; с 1990 г. — объединенной Германии.

… в правление горбатого короля с длинной косицей, которого звали Фридрих Великий… — Вероятно, здесь произошла путаница и имеется в виду не прусский король Фридрих II Великий (1712–1786; правил с 1740 г.), а его дед Фридрих I (1657–1713), курфюрст Бранденбургский (с 1688 г.) под именем Фридриха III, ставший в 1701 г. первым королем Пруссии; он отличался безобразной внешностью и носил косицу.

104… играли во всевозможные игры: в "бочку", в кегли, в мяч, в "поросен ка"… — Игра "в бочку" была распространена в старину в кабачках; ее участникам необходимо было для достижения успеха забросить с дальнего расстояния небольшие медные биты в отверстия, проделанные в крышке деревянного ящика (или круглой бочки).

Игра "в поросенка" — разновидность бильярда; в ней соперничают две команды, располагающие восемью шарами каждая, а целью, в которую эти шары с помощью кия мечут, служит еще один шар меньшего размера, носящий название "поросенок".

… дети же крутили юлу, гоняли волчок, играли в "пробку", в шары, в мяч, в серсо… — Игра "в пробку" состоит в том, что ее участники стараются опрокинуть с помощью биты пробку, на которую положена монета.

Серсо — игра, участники которой ловят обруч, бросаемый их соперниками специальной палочкой.

… предложил незнакомцу сыграть против него на талер. — Талер — серебряная монета крупного достоинства, чеканившаяся с нач. XVI в. в Чехии и имевшая хождение также в Германии, Скандинавии, Голландии, Италии и других странах; с сер. XVI в. денежная единица северогерманских государств, а затем Пруссии и Саксонии.

115… пришел в городок на границе с Силезией. — Силезия — историчес кая славянская область в верхнем и среднем течении Одры, на юго-западе Польши; с X в. входила в состав Польского государства; в раннем средневековье подвергалась сильному натиску немецких феодалов и германизации; в 1526 г. вошла в состав Священной Римской империи; в 1742 г. большая ее часть была захвачена Пруссией; после Второй мировой войны отошла к Польше.

119… знаешь, что у него недавно приключилось с арабским шейхом? —

Шейх — в Аравии правитель княжества или вождь кочевого племени.

122… святой Петр… помогая грешникам, старался изгладить из памя ти людей, что он сам в бытность свою человеком и апостолом проявил слабость, трижды отрекшись от нашего Спасителя. — Апостол Петр (казнен ок. 65 г. во время гонений Нерона на христиан) — один из первых учеников Христа и проповедников его учения; мученик и религиозный писатель; сын Ионы из селения Вифсаида на берегу Генисаретского озера, он до встречи с учителем был рыбаком и носил имя Симон; имя Петр на греческом означает букв, "камень": в евангелии от Матфея сказано, что Петр первым признал Иисуса мессией, в ответ на что Христос назвал своего ученика камнем, на котором будет воздвигнута церковь его (Матфей, 16: 18); в Деяниях апостолов сообщается, что Петр после распятия Христа возглавил иерусалимскую христианскую общину; церковное предание называет его первым римским епископом; культ этого апостола особенно распространен в католической церкви, и папы считают себя его преемниками.

Здесь имеется в виду один из эпизодов евангельского рассказа об аресте Христа. Накануне ареста, на тайной вечере, Иисус предрек, что ученики отрекутся от него; в ответ же на возражения Петра он заметил: "Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня" (Матфей, 26: 34). Когда Христос был арестован, Петр последовал за ним во двор иудейского первосвященника и некоторое время находился там. И тогда находившиеся во дворе люди трижды обвиняли апостола в близости к Иисусу, а он трижды отрекался от своего учителя. После третьего раза запел петух (Матфей, 26: 69–75; Марк, 14: 27–30, 66–72; Лука, 22: 34, 54–62; Иоанн, 18: 17, 25–27).

"Юность Пьеро"

("La Jeunesse de Pierrot")

Эта очаровательная сказочная повесть впервые была опубликована в газете "Мушкетер" ("Le Mousquetaire") 10–19.12.1853 под названием "Король Богемии, волшебная сказка, заключающая в себе историю первой части жизни и приключений Пьеро" ("Le roi de Boheme, conte de fee, renfermant la premiere partie de la vie et des aventures de Pierrot").

Пьеро — персонаж французского народного театра, заимствованный в XVII в. из итальянской народной комедии; первоначально был образом хитреца, выдающего себя за простака; позже в пантомиме XIX в. стал воплощением грусти и меланхолии; был неизменно одет в белый балахон и покрывал лицо густым слоем муки.

123… сказки для них — это "Королева Марго", "Амори", "Три мушкете ра", "Графиня де Монсоро", "Монте-Крис то", "Графиня де Шарни", "Консьянс" и "Ашборнский пастор". — "Королева Марго" ("La reine Margot") — первый роман из трилогии Дюма о гражданских религиозных войнах во Франции во второй пол. XVI в.; впервые опубликован фельетонами в газете "Пресса" с 25.12.1844 по 5.04.1845; первое отдельное издание во Франции: Paris, Gamier freres, 1845, 8 vo, 6 v.

"Амори" ("Атаигу") — тонкая психологическая повесть, заглавный герой которой, пытаясь сохранить преданность умершей невесте, борется со своей нарождающейся новой любовью; впервые публиковалась в газете "Пресса" с 29.12.1843 по 04.02.1844; первое отдельное издание во Франции: Paris, H.Souverain, 1844, 8 vo, 4 v.

"Три мушкетера" ("Les Trois mousquetaires") — самый знаменитый роман Дюма; впервые публиковался фельетонами в газете "Век" с 14.03 по 11.07.1844; первое его отдельное издание во Франции: Paris, Baudry, 1844, 8vo, 8 v.

"Графиня де Монсоро" (точнее: "Госпожа де Монсоро" — "La dame de Monsoreau") — второй роман из трилогии о французских религиозных войнах; публиковался в газете "Конституционалист" с

27.08.1845 по 12.02.1846; первое отдельное издание во Франции: Paris, Petion, 8vo, 8 v.

"Граф де Монте-Кристо" ("Le comte de Monte-Cristo") — один из самых известных романов Дюма; действие^ехо разворачивается в 1814–1838 гг.; впервые публиковался фельетонами с 28.08.1844 по

15.01.1846 в газете "Journal de Debats"; первое издание во Франции: Paris, Petion, 1844–1845, 8vo, 18 v.

"Графиня де Шарни", "Консьянс", "Ашборнский пастор" — см. примеч. к с. 7.

…ее автор — некто Арамис, любезный и элегантный аббат, который прежде был мушкетером. — Арамис — персонаж "мушкетерской" трилогии Дюма, прообразом которого послужил Анри д'Арамис, двоюродный брат капитана королевских мушкетеров де Тревиля, с 1640 г. состоявший в его роте.

… Арамис написал эту сказку… для детей госпожи де Лонгвиль — красивых маленьких принцев, потомков знаменитого Дюнуа… — Лонгвиль, Анна Женевьева де Бурбон-Конде, герцогиня де (1619–1679) — дочь Шарлотты де Монморанси (1593–1650), сестра Великого Конде (1621–1686); жена Генриха II Орлеанского, герцога де Лонгвиля (1595–1663); интимная подруга знаменитого французского писателя-моралиста Франсуа де Ларошфуко (1613–1680); хозяйка великосветского литературного салона; играла важную политическую роль в эпоху Фронды.

Госпожа де Лонгвиль родила мужу пятерых детей, из которых выжили двое: сын Жан Луи Шарль, граф де Дюнуа (1646–1694), и дочь Мария Анна (1625–1707). Еще один ее сын, Шарль Пари Орлеанский, граф де Сен-Поль, затем герцог де Лонгвиль (1649–1672), отцом которого формально считался ее муж, был рожден ею от Франсуа де Ларошфуко.

Лонгвили — ветвь французского королевского рода, потомки Жана Дюнуа, графа де Лонгвиля (ок. 1403–1468), знаменитого французского полководца, сподвижника Жанны д'Арк, внебрачного сына герцога Людовика Орлеанского (второго сына короля Карла V).

… написал он ее во времена одной великой смуты (да избавит нас Бог от подобного!), которую называют Фрондой. — Фронда (фр. fronde — "праща") — общественное движение за ограничение королевской власти во Франции в 1648–1653 гг., перешедшее в гражданскую войну и сопровождавшееся восстаниями крестьян и городской бедноты. В 1648–1649 гг. в Париже разыгрались события т. н. "Парламентской фронды" — возглавленного Парламентом восстания парижской буржуазии, которая требовала проведения некоторых финансовых и административных реформ, и поддержанного народными массами столицы. В 1650–1653 гг. за ним последовала "Фронда принцев" — восстание вельмож, отстаивавших в основном свои собственные интересы. Правительство подавило обе Фронды частично силой оружия, частично вступив в переговоры с их вождями, используя их страх перед народным движением.

124… Жили были…в одном из уголков Богемии старый дровосек и его жена. — Богемия — средневековое название Чехии; было в ходу в Западной Европе вплоть до провозглашения в 1918 г. независимой Чехословакии.

В этой сказке, разумеется, Богемия — это некоторая условная сказочная страна.

125… Клянусь святым Януарием! — Святой Януарий (Сан Дженнаро) — католический святой, епископ города Беневенто в Италии, почитаемый как главный покровитель Неаполя; погиб мученической смертью около 305 г. в городе Поццуоли близ Неаполя.

132… дверь распахнулась словно сама собой, как знаменитая пещера по койного Али-Бабы… — Али-Баба — персонаж сказки "Али-Баба и сорок разбойников" из собрания арабских сказок "Тысяча и одна ночь", увидевший однажды, как шайка разбойников входит в пещеру, доступ в которую открывается произнесением волшебного заклинания. Повторив это заклинание, он попадает в пещеру и завладевает спрятанными там сокровищами.

134… кричала по меньшей мере целый час, призывая своего милого воро бья: "Пьеро! Пьеро!" — "Pierrot" во французском просторечии означает "воробей".

137… уронил прямо на парик главного министра огромный пылающий плум-пудинг, облитый ромом… — Плум-пудинг — английское национальное блюдо, которое приготавливают из почечного говяжьего сала, тертого сухого белого хлеба, бессемянного изюма, цукатов, рубленых миндальных орехов, апельсиновой и лимонной цедры, яиц, муки, сахарной пудры и различных пряностей; перед подачей его поливают ромом и пылающим ставят на стол.

… Надо было видеть пируэты… — Пируэт — в балете: полный круговой оборот на месте на полупальцах или пальцах одной ноги.

138… уронил ему на ногу окованный железом конец древка своей алебарды. — Алебарда — холодное оружие: длинное копье с прикрепленным ниже наконечника топориком или секирой; оружие одновременно колющее и рубящее.

140… я сложил в вашу несть маленькую песенку под названием "При све те луны". — "При свете луны" ("Аи clair de la lune") — популярная во Франции в XVIII в. песенка, перешедшая затем в разряд детских, хотя в ее весьма двусмысленных строках речь явно идет о любовных утехах; ее авторство приписывают, возможно ошибочно, французскому композитору Жану Батисту Люлли (1633–1687).

147… он учредил также карнавальные празднества, выгуливание От кормленного быка… — Выгуливание Откормленного быка — дошедший до наших дней древний обычай водить по городским улицам в дни карнавала украшенного лентами и цветами жирного быка, предоставляемого корпорацией мясников.

151… любите ли вы тюрбо? — Тюрбо — рыба из семейства камбаловых;

водится в Атлантическом океане и Средиземном море; высоко ценится своими вкусовыми качествами.

158… прочел одну из самых занятных волшебных сказок — "Приключения ловкой принцессы"… — "Ловкая принцесса, или Приключения Фи-нетты" ("LAdroite Princesse ou les Aventures de Finette"; 1695) — самая известная сказка французской писательницы Мари Жанны Леритье де Вилландон (1664–1734), дочери историографа Людовика XIII и племянницы Шарля Перро.

159… из нее, как некогда Минерва из головы Юпитера, выскочил Пьеро… — Минерва (гр. Афина) — в античной мифологии богиня-воительница и девственница, покровительница мудрости и женских ремесел.

По преданию, Минерва родилась из головы верховного бога Юпитера (Зевса). Когда тот почувствовал сильную головную боль, бог-кузнец Вулкан (гр. Гефест; по другому варианту мифа — Прометей) раскроил ему голову молотом и Минерва появилась оттуда уже взрослой и в полном вооружении.

161… Взяв в руку великолепную турецкую саблю, подаренную ему великим султаном Мустафой… — Имя Мустафы носили четыре турецких султана: Мустафа I (1591–1639; правил с 1622 г.), Мустафа II (1664–1703; правил с 1695 г.); Мустафа III (1717–1774; правил с 1757 г.), Мустафа IV (1779–1808; правил с 1807 г.).

163… Этот жадюга требует у меня триста тысяч цехинов! — Це хин — золотая монета, чеканившаяся с 1280 г. в Венеции (название происходит от ит. слова zecca — "монетный двор"). На лицевой ее стороне был изображен святой Марк, вручающий дожу знамя в форме креста. Почти такого же веса цехины позднее чеканились в Милане, Риме, Флоренции и Неаполе. Цехины в течение многих лет обращались как платежная монета и на мусульманском Востоке.

174… можно было подумать, будто это вереница овечек идет навестить господина де Флориана. — Флориан, Жан Пьер Клари де (1755–1794) — французский писатель, внучатый племянник Вольтера; автор пьес и новелл, прославившийся прежде всего своими баснями; вначале писал в подражание Лафонтену; член Академии с 1788 г.

"Пьер и его гусыня" ("Pierre et son Oie")

Впервые эта сказка была опубликована в газете "Монте-Кристо"

29.12.1859-19.01.1860.

185… стала прохаживаться взад-вперед у ларя с деньгами, как часовой у

Французского банка. — Имеется в виду здание учрежденного в 1800 г. Французского банка, получившего исключительное право печатать банковские билеты; оно располагается в центре старого Парижа, на улице Врийер, в особняке графа Тулузского (узаконенного сына Людовика XIV от госпожи де Монтеспан).

189… две из них в особенности никак не могут мне наскучить: про Робин зона и про Гулливера. — "Жизнь и необыкновенные и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка" ("The life and strange surprising adventures of Robinson Crusoe of York, mariner"; 1719) — знаменитый роман английского публициста и писателя Даниэля Дефо (ок. 1660–1731).

"Путешествия Гулливера" (1726) — знаменитый сатирический роман английского писателя-сатирика и общественного деятеля Джонатана Свифта (1667–1745); его полное название: "Путешествие в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей" ("Travels into several remote nations of the world in four parts by Lemuel Gulliver, first a surgeon, and then a captain of several ships").

"Белоснежка" ("Blanche de Neige")

Эта переделка одноименной сказки ("Sneewittchen") братьев Якоба (1785–1863) и Вильгельма Гримм (1786–1859) впервые была опубликована в газете "Монте-Кристо" 18–25.02.1858.

206… сделала великолепное с виду кальвильское яблоко… — Кальвиль —

известный сорт яблок, получивший название от селения Кальвиль в Нормандии.

"Волшебный свисток" ("Le Sifflet enchante")

Впервые эта сказка была опубликована в газете "Монте-Кристо" 20.10.1859.

"Человек, который не мог плакать" ("L'Homme sans larmes")

217… В красивом доме, стоявшем недалеко от городка Хомбурга, жил очень богатый человек… — Хомбург — вероятно, имеется в виду городок Бад-Хомбург в 10 км к северо-западу от Франкфурта-на-Майне, славящийся своими минеральными источниками; в нем сохранился построенный в XVII в. замок ландграфов.

… Он владел несколькими домами во Франкфурте… — Имеется в виду Франкфурт-на-Майне — один из крупнейших городов Западной Германии; расположен в земле Гессен, на реке Майн, в 30 км от места ее слияния с Рейном; известен с VIII в.; служил императорской резиденцией; уже в средние века славился своими ярмарками и являлся важнейшим финансовым и коммерческим центром; до 1806 г. был свободным имперским городом, а в 1806 г. Наполеон превратил его в столицу Великого герцогства Франкфуртского; в 1815–1866 гг. — вольный город, местопребывание сейма Германского союза; в 1866 г. вошел в состав Пруссии.

221… в согласии со словами Святого Писания сказал: "Проклинаю тебя и твоих потомков вплоть до третьего колена!" — Подобные слова Всевышнего не раз повторяются в Библии; например: "Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода" (Исход, 20: 5); см. также Исход, 34: 7, Второзаконие, 5: 9, Иеремия, 32: 18.

… ушел далеко в горы, в сторону Фалькенштейна. — Фалькенштейн — вероятно, имеется в виду небольшое селение в 12 км к западу от Бад-Хомбурга, у возвышенности Хох-Таунус.

228… однажды он стоял на берегу Дуная… — Дунай — вторая по длине

(после Волги) река Европы; длина ее 2 850 км; протекает по территории Германии, Австрии, Словакии, Венгрии, Сербии, Болгарии, Румынии и Украины; впадает в Черное море.

… с детства купался в Рейне. — Рейн — река в Западной Европе (длина 1 320 км), важнейшая водная магистраль; берет начало в Альпах, впадает в Северное море; долина ее находится в пределах Швейцарии, Лихтенштейна, Австрии, Германии, Франции и Нидерландов.

"Гордячка Тини" ("Tiny la Vaniteuse")

234… великолепная малабарская белка… — Малабарские белки обитают на Малабарском берегу — западном побережье полуострова Индостан; это самые крупные из белок: их длина доходит до двух футов.

Сборник "Сказочник" ("L'Homme aux contes")

Перевод сделан с издания: "L'Homme aux contes", Paris, Calmann-Levy. 1878, 12 mo.

Предисловие

245… в 1838 году… я предпринял путешествие в Германию. — 1 августа

1838 г. от апоплексического удара умерла мать Дюма — Мари Луиза Дюма де ла Пайетри (1769–1838); похоронив ее 4 августа, он вскоре отправился в поездку по Германии, которую еще прежде планировал со своим другом Жераром де Нервалем; в этой поездке (она продолжалась до начала октября 1838 г.) Дюма сопровождала также его любовница Ида Феррье (это ее сценический псевдоним, а настоящее имя — Маргарита Жозефина Ферран; 1811–1859), в 1840 г. ставшая его женой.

…Я остановился на месяц во Франкфурте с тем, чтобы дождаться там моего друга Жерара де Нерваля… — Дюма приехал во Франкфурт (см. примеч. к с. 217) 27 августа 1838 г.

Нерваль, де Жерар (настоящее имя — Жерар Лабрюни; 1808–1855) — французский поэт и писатель романтического направления в литературе; писал лирические стихи и новеллы, фантастические рассказы, драмы (в соавторстве с Дюма), статьи о театре, переводил немецких поэтов; несмотря на увлечение восточной мистикой, истоки его творчества лежат во французской народной жизни; покончил жизнь самоубийством в припадке душевной болезни. Дюма подробно рассказывает историю его жизни, болезни и самоубийства в книге "Новые мемуары" (1866).

Нерваль приехал во Франкфурт 15 сентября 1838 г.

… Мне оказало гостеприимство одно семейство, отцом которого был француз, матерью — фламандка… — Дюма поселился во Франкфурте у француза Шарля Дюрана (ок. 1793—ок. 1848), в 1833—

1839 гг. главного редактора франкоязычной "Франкфуртской газеты" и по совместительству агента русского, австрийского и прусского правительств, и его жены Октавии Франсуазы Александрины (1815–1870), дочери Поля Букье, друга Дюма; в семье было трое детей: семилетний Шарль, пятилетний Поль и полуторагодовалая Анна.

… один из них служит младшим лейтенантом, а другой — сержантом в Африке. — Речь идет о колониальной войне в Северной Африке, подготовку к которой Франция начала еще при Наполеоне. В 1827 г. между Францией и Алжиром возник конфликт по поводу финансовых претензий со стороны Алжира и его столица, город Алжир, был подвергнут блокаде. В июне 1830 г. французские войска высадились в Африке и заняли столицу Алжира. Освободительная борьба алжирцев против французских завоевателей, которая велась под руководством Абдэль-Кадира (1808–1883), продолжалась с 1832 по 1847 гг. В 1847 г. Абдэль-Кадир был взят в плен. Однако эта колониальная война и покорение всей страны затянулись до 50-х гг. XIX в.

246… стали тянуть Жерара за полы его знаменитого пальто блеклого красного цвета, о котором он сам написал отдельную историю. — О каком сочинении Жерара де Нерваля идет здесь речь, установить не удалось.

… все обратились в слух, словно речь шла о рассказе Энея Дидоне… — Дидона — легендарная основательница и царица Карфагена, возлюбленная Энея, героиня "Энеиды"; взошла на костер, когда Эней, повинуясь воле богов, покинул ее и оставил Карфаген. О рассказе Энея Дидоне см. примеч. к с. 17.

"Оловянный солдатик и бумажная танцовщица" ("Le Soldat de plomb et la Danseuse de papier")

Эта переделка сказки X.К.Андерсена "Стойкий оловянный солдатик" ("Den standhaftige tinsoldat"; 1838) впервые была опубликована в газете "Монте-Кристо" 02.07.1857.

249… стала исполнять сначала "У меня есть отличный табак", затем

"Мальбрук в поход собрался" и вслед за этим "Река Тахо". — "У меня есть отличный табак" ("J’ai du bon tabac") — ироничная песенка, автором которой считается Габриель Шарль де Латтеньян (1697–1779), французский поэт, аббат, чья жизнь протекала в салонах и модных кабачках.

"Мальбрук в поход собрался" ("Malbrouk s'en va-t’en guerre") — знаменитая сатирическая песенка, сочиненная во Франции после того, как в 1709 г., вслед за битвой при Мальплаке, там разнесся ложный слух о гибели английского полководца герцога Мальборо и вскоре ставшая необычайно популярной.

"Река Тахо" ("Fleuve du Tage") — французский романс, трогательный и сентиментальный, который был в большой моде в годы Beликой французской революции и который пели вплоть до Июльской революции 1830 года; автор ее слов — некий Жозеф Элита де Мён, автор музыки — композитор и музыкант Жан Жозеф Бенуа Полле (1755–1823).

… табакерка заиграла кадриль, представлявшую собой разновидность жиги. — Кадриль (фр. quadrille от исп. cuadrilla — "группа из четырех человек") — танец, распространенный у многих европейских народов; поочередно исполняется четырьмя парами, расположенными квадратом; в кон. XVII — кон. XIX в. — один из самых популярных народных танцев.

Жига — быстрый и динамичный английский народный танец, предопределивший появление в XVII–XVIII вв. одноименного салонного парного танца.

… словно его сочинил сам балетмейстер сильфид. — Сильфиды (и сильфы) — в средневековом фольклоре и мифологии многих западноевропейских народов духи воздуха.

Здесь, вероятно, имеется в виду известный итальянский танцовщик и хореограф Филиппо Тальони (1777–1871), отец балерины Марии Тальони (см. примеч. к с. 250), постановщик балета "Сильфида", с огромным успехом поставленного на сцене Гранд-Опера 12 марта 1832 г. (либретто А.Нурри, музыка Ж.Шнейцгоффера).

В 1834 г. этот балет увидел датский танцовщик и балетмейстер, близкий друг Андерсена Август Бурнонвиль (1805–1879); позаимствовав либретто А.Нурри и Ф.Тальони, он поставил 28 ноября 1836 г. на сцене Королевской Оперы в Копенгагене свой оригинальный балет "Сильфида", музыку к которому написал молодой датский композитор Хэрман Северин Лёвенскьёльд (1815–1870); партию Сильфиды исполняла в этом балете семнадцатилетняя Люсиль Гран (1819–1907), получившая затем известность как одна из самых выдающихся романтических танцовщиц.

… не пропустивший ни одного из этих флик-фляков, жете с батманом и пируэтов танцовщицы… — Флик-фляк (фр. "шлеп-хлоп") — в балете: прыжок через спину, с промежуточной опорой на прямые руки, далее — на обе ноги, причем с обязательной фазой полета в обоих промежутках.

Жете с батманом — в классическом танце: прыжок с одной ноги на другую, усложненный их взаимными ударами.

250… она была ученицей как Тальони, так и Эльслер. — Тальони, Мария

(1804–1884) — итальянская танцовщица, дочь Филиппо Тальони; дебютировала в Вене в 1822 г.; после многочисленных турне по Италии и Германии начала выступления на сцене Парижской оперы (1827), где благодаря своей необычайной грации и своим новшествам в технике танца завоевала восторженное признание ценителей балета; затем выезжала в турне в Лондон, Берлин, Санкт-Петербург (1837–1842), но всю свою жизнь связала с парижской сценой — вплоть до 1847 г., когда она оставила театр; утверждала классические балетные традиции; одной из ее лучших ролей была роль Сильфиды в одноименном балете, поставленном в Гранд-Опера (1832) Филиппо Тальони.

Эльслер, Фанни (1810–1884) — знаменитая австрийская танцовщица эпохи романтизма, соперница Марии Тальони, отличавшаяся красотой, страстным темпераментом и актерским дарованием; начала свою танцевальную карьеру в двенадцатилетнем возрасте; выступала на сценах Неаполя (1827), Берлина(1830), Лондона (1833), Парижа (1834–1840), Москвы и Санкт-Петербурга (1848–1850); имела триумфальный успех во вставном танце качуча, поставленном Жаном Коралли в балете "Хромой бес" (1836).

… могла станцевать качучу из "Хромого беса" и партию настоятельницы монастыря из "Роберта Дьявола". — Качуча — андалусский народный танец; сопровождается кастаньетами и игрой на гитаре. "Хромой бес" ("Le Diable boiteux") — балет, поставленный в Париже хореографом Жаном Коралли (1779–1854) в 1836 г.; музыка Казимира Жида (1804–1868), либретто А.Нурри.

"Роберт Дьявол" ("Robert le Diable") — опера французского композитора и дирижера Джакомо Мейербера (настоящее имя — Якоб Либман Бер; 1791–1864), написанная на сюжет средневековой легенды о жестоком рыцаре-разбойнике герцоге Нормандии Роберте (7—1035; правил с 1028 г.), прозванном Дьяволом, который искупил свои грехи подвигами благочестия; авторы либретто — Скриб и Делавинь; впервые поставлена в 1831 г.

В этой опере Мария Тальони исполняла роль настоятельницы монастыря.

Здесь имеется в виду знаменитый балетный номер из третьего акта этой оперы: танец монахинь, поднятых из могил посланцем преисподней и отправленных им к Роберту Дьяволу побуждать его к злодеяниям.

… поговаривали о возможном вторжении вражеских уланов… — Уланы — вид легкой кавалерии, вооруженной пиками; впервые появились в XIII–XIV вв. в монголо-татарском войске, в XVI в. — в Литве и Польше, в XVIII в. — в армиях Австрии и Пруссии; носили особые головные уборы: на конической шапке, покрывавшей голову, была укреплена основанием вверх трех— или четырехугольная пирамидка, иногда увенчанная небольшим султаном.

253… судно поворачивало на другой галс… — Галс — курс парусного судна относительно ветра, а также отрезок пути, пройденный на этом курсе.

254… его несет все ближе к какой-то Ниагаре. — Имеется в виду крупнейший в Северной Америке водопад на реке Ниагара, которая вытекает из озера Эри и впадает в озеро Онтарио; обусловлен разницей в уровне этих озер (100 м); разделяется Козьим островом на два водопада: Американский — высотой 51 м, шириной 323 м и Канадский, или Подковный, — высотой 48 м, шириной по гребню 917 м. На Канадский приходится около 96 % общей массы воды Ниагары.

255… Пример тому в прошлом уже был — Иона! — Иона — ветхозаветный пророк, персонаж библейской книги Ионы; во время страшной бури моряки корабля, на котором он плыл, узнают, что причиной ее стал гнев Бога на него, ибо он отказался выполнить поручение Господа, и бросают его в море, дабы успокоить разбушевавшуюся стихию; и тогда Бог повелевает большой рыбе (в славянском переводе Библии — киту) проглотить Иону, который остается в ее чреве три дня и три ночи, взывая к Богу, после чего Всевышний приказывает рыбе извергнуть его на сушу.

257… жар, по сравнению с которым раскаленный воздух Сенегала пока зался бы освежающей прохладой… — Сенегал — государство в Западной Африке, на побережье Атлантического океана; до провозглашения независимости (1960) — колония, входившая в состав Французской Западной Африки; ее захват французскими колониальными войсками начался в 1854 г. и продолжался более тридцати лет. Территория этой страны — равнинная, а климат — субэкваториальный, среднемесячные температуры от 23 до 28 °C, однако в период с ноября по апрель северо-восточный ветер (харматтан) нередко приносит сухой и жаркий воздух из Сахары, сопровождающийся пыльными бурями, и в это время дневные температуры там могут достигать 40 °C.

… испепеленная в несколько мгновений, словно Семела. — Семела — в древнегреческой мифологии фиванская царевна, возлюбленная Зевса, встречавшаяся со своим божественным любовником лишь под покровом ночи; мать Диониса. Ревнивая Гера внушила Семеле мысль попросить Зевса явиться ей в подлинном виде. Тот предстал перед Семелой в пламени молний и испепелил ее. Родившегося при этом недоношенного шестимесячного младенца Зевс выхватил из пламени и зашил себе в бедро, откуда и родился Дионис.

"Маленький Жан и Большой Жан" ("Petit-Jean et Gros-Jean")

Эта переделка сказки Х.К.Андерсена "Маленький Клаус и Большой Клаус" ("Lille Claus og Store Claus"; 1835) впервые была опубликована в газете "Монте-Кристо" 16.07–26.08.1857.

266… церковный сторож из деревни Нидербронн… — Нидербронн

(Niederbronn) — в оригинале сказки Х.К.Андерсена этого топонима нет.

269… новенькие серебряные монеты достоинством в восемь грошей. —

Вероятно, имеются в виду серебряные монеты достоинством в восемнадцать грошей и весом в 5,46 г, чеканившиеся в Лейпциге в 1753–1756 гг., в период правления польского короля и саксонского курфюрста Августа III (1696–1763; правил с 1733 г.).

273… подайте мне бутылку мозельского вина… — Мозельское вино от носится к группе высококлассных вин, в основном белых столовых, производимых в долине реки Мозель в Западной Германии.

279… его первое ремесло состояло в том, чтобы устраивать засады в са мых отдаленных и самых густых чащах Шварцвальда. — Шварцвальд ("Черный лес") — горный массив на юго-западе Германии, по правому берегу Рейна, с глубокими озерами и хвойными и буковыми лесами; на его восточных склонах берет начало Дунай.

… он хотел убивать только оленей, ланей и вепрей Великого герцогства Баденского… — Баден — историческая область на юго-западе Германии, с XI в. маркграфство, входившее в Священную Римскую империю (резиденцией маркграфов был город Баден-Баден); в 1806 г. благодаря покровительству Наполеона превращен в великое герцогство, которое в 1871 г. вошло в состав Германской империи; ныне его территория — часть земли Баден-Вюртемберг ФРГ.

… постарался и сделал настоящий гордиев узел. — Гордиев узел — согласно древнегреческому мифу, запутанный узел, которым фригийский царь Гордий привязал ярмо к дышлу повозки; предсказание оракула гласило, что тот, кто развяжет узел, получит власть над миром. По преданию, в 334 г. до н. э. Александр Македонский в ответ на предложение распутать узел разрубил его мечом.

"Король кротов и его дочь" ("Le Roi des taupes et sa fille")

Впервые эта сказка была опубликована в газете "Монте-Кристо" 03—

10.09.1857.

285… напевая какую-нибудь славную песню в честь Венгрии и королевы

Марии Терезии… — Имеется в виду Мария Терезия (1717–1780) — эрцгерцогиня Австрийская из династии Габсбургов, императрица Священной Римской империи (с 1740 г.), королева Венгрии и Чехии, входивших в состав Империи; проводила агрессивную внешнюю политику в отношениях с Польшей и Турцией; внутри страны провела некоторые реформы.

"Снежная королева" ("La Reine des neiges")

Это переделка одноименной сказки X.К.Андерсена ("Sneedronningen"; 1844) впервые была опубликована в газете "Европейское обозрение" ("Revue еигорёепе") 08–22.09.1859.

298… какой-нибудь великан вроде колосса Родосского… — Колосс Родосский — одно из семи чудес света: бронзовая статуя древнегреческого бога солнца Гелиоса, созданная Харетом из Линда в 285 г. до н. э. и поставленная у входа в гавань острова Родос; высота ее составляла 37 м, каркас был из железа и камня; ее установили в память об успешном сопротивлении жителей Родоса войскам греческого полководца Деметрия Полиоркета в 305–304 гг. до н. э.; спустя 58 лет после ее возведения (в 227 г. до н. э.) была разрушена землетрясением.

299… мальчик играл там своим полишинелем… — Полишинель — герой народных фарсов, заимствованный из Италии, где он носит имя Пульчинелло.

300… Девочка выучила наизусть псальму… — Псальма — вокальное произведение, положенные на музыку слова библейского псалма.

… Увядшие розы упали с куста — // Скоро узрим мы младенца Христа. — В оригинале X. К.Андерсена фигурирует неточная цитата из псалма, написанного в 1732 г. датским поэтом и епископом Хансом Адольфом Брорсоном (1694–1764).

301… вы прочтете в поэме великого Мильтона, такого же слепого, как Гомер, что однажды Сатана восстал против Бога… — Имеется в виду поэма "Потерянный рай" ("Paradis lost"; 1667) английского поэта и публициста Джона Мильтона (1608–1674), написанная на библейский сюжет и воплотившая многолетние размышления автора о королевской власти, о церкви и ее морали, религии, о праве народа на борьбу с тиранией, а также его наблюдения над событиями Английской революции XVII в., участником которой он был. Мильтон написал свою поэму уже после того, как он потерял зрение.

Гомер — легендарный странствующий слепой поэт Древней Греции; согласно античным источникам, жил в период XII–VII вв. до н. э.; считается автором эпических поэм "Илиада" и "Одиссея".

302… Океания еще совсем не была открыта… — Океания — здесь, вероятно, имеются в виду острова южных морей, включая Австралию и Новую Зеландию.

… полетели выше Луны, находящейся в девяноста тысячах льё от нас… — Среднее расстояние Луны от Земли составляет 384 000 км.

… выше Солнца, находящегося в тридцати шести миллионах льё от Земли… — Среднее расстояние от Земли до Солнца составляет 149,6 миллионов км.

… выше Сатурна, находящегося в трехстах миллионах льё от Земли… — Расстояние (минимальное/максимальное) Сатурна от Земли составляет 1 200 / 1 650 миллионов км.

… она пахнет так же дурно, как бархатцы! — Бархатцы — однолетнее травянистое декоративное растение семейства астровых, с перистыми листьями и красновато-желтыми цветами; в диком виде произрастает в Мексике; обладает резким специфическим запахом.

323… в Лапландию, где всегда лежит снег и никогда не тают льды. — Ла пландия — природная область с таежными и тундровыми ландшафтами в северной части Европы, на территории Норвегии, Швеции, Финляндии и России.

… недалеко от полюса, на ледяном острове, который называется Шпицберген. — Шпицберген — архипелаг в западной части Северного Ледовитого окена, состоящий из крупного одноименного острова и нескольких более мелких (Северо-Восточная земля, Эдж, остров Баренца и др.); первые документальные свидетельства о нем относятся к 1596 г.; с 1925 г. является частью Норвежского королевства (административная единица — Свальбард).

326… подует Зефир… — Древние греки связывали с каждым из четырех главных направлений ветра (северное, восточное, южное и западное) определенное божество, имена которых соответственно: Борей, Апелиот, Нот и Зефир. Каждый из главных ветров имел по два спутника: у Борея это Апарктий и Фраский, у Апелиота — Кай-кий и Эвр, у Нота — Евронот и Ливанот, у Зефира — Япиг и Лив. Таким образом, всего имелось двенадцать божеств ветра, каждый из которых был связан с одним из двенадцати основных его направлений.

Так что Зефир — это просто западный ветер.

… задуют вместе Зефир и Борей… — То есть поднимется северо-западный ветер.

… засвистят вместе Нот и Аквилон, то есть разгуляется настоящий ураган… — Нот — это, как уже сказано выше, южный ветер. Аквилон — римское имя северного ветра Борея.

327… проделала такой же длинный путь, как Вечный Жид. — Вечный Жид — герой средневековой легенды, сапожник, осужденный на бессмертие и вечное скитание за то, что он не дал отдохнуть у своего дома Иисусу Христу, изнемогавшему на пути к Голгофе под тяжестью креста; легенда называет его Картафилом, Агасфером, а также Исааком Лакедемом; его истории посвящен "Исаак Лаке-дем" (1853) — один из интереснейших романов Дюма.

330… так называла Снежная королева Этну, Везувий, Стромболи и дру гие вулканы… — Этна — действующий вулкан в восточной части Сицилии, высота его — 3 340 м (высочайший вулкан в Европе); самое сильное его извержение было в 1669 г., последнее сильное — в 1978 г.

Везувий — действующий вулкан на юге Италии, в 10 км к востоку от Неаполя, высота — 1 277 м; при извержении выбрасывает много пепла, газов и пара; самое известное извержение его было в 79 г.

н. э. — оно погубило города Помпеи и Геркуланум, последнее сильное — в 1944 г.

Стромболи — один из крупнейших островов в группе Липарских островов; его постоянно действующий вулкан имеет высоту 926 м.

"Два брата" ("Les Deux freres")

Эта переделка одноименной сказки братьев Гримм ("Die zwei Bruder") впервые была опубликована в газете "Монте-Кристо" 11–25.08.1859.

344… на полпути к горе стоит маленькая часовня, посвященная святому Губерту, покровителю охотников. — Святой Губерт — см. примем, к с. 9.

345… взять спрятанный там меч Голиафа. — Голиаф — библейский персонаж, хорошо вооруженный великан-филистимлянин, которого юный Давид победил с помощью пращи (1 Царств, 17).

… подобно Геркулесу, он смог бы бороться с Немейским львом… — Речь идет о первом подвиге Геракла: убийстве каменнокожего Немейского льва, неуязвимого для оружия; герой загнал льва в пещеру, завалил один из выходов, вошел в другой и задушил чудовище. Немея — город в северо-восточной части Пелопоннеса, в 30 км от Коринфа.

… подобно Самсону, он убил бы ослиной челюстью тысячу филистимлян. — Самсон — герой ветхозаветного предания, израильтянин из колена Дана, богатырь, прославившийся как великий борец с филистимлянами.

Согласно книге Судей, однажды "нашел он свежую ослиную челюсть и, протянув руку свою, взял ее, и убил ею тысячу человек" (15: 15).

Филистимляне — индоевропейский народ, вторгшийся в XII в. до н. э. на территорию Ханаана с моря. Они основали несколько княжеств на побережье Средиземного моря и передали этой земле свое название (Палестина); долгое время вели борьбу с еврейскими племенами, но были побеждены Давидом и впоследствии ассимилированы местным населением.

… Под этим камнем лежал клинок длиной в четыре локтя… — Локоть — древняя мера длины, около 45 см.

… словно в его руке была деревянная сабля арлекина. — Арлекин — традиционный персонаж итальянской комедии масок, перешедший в кон. XVII в. во Францию; первоначально простак, затем — слуга-хитрец; ловко выходит из затруднительных положений, в которые он часто попадает. Одним из его атрибутов служит шутовской деревянный меч, иногда — палка, которой он колотит других персонажей.

"Храбрый портняжка" ("Le Vaillant petit tailleur")

Эта переделка одноименной сказки братьев Гримм ("Das tapfere Schnei-derlein") впервые была опубликована в газете "Монте-Кристо" 17—

24.12.1857.

369… один портняжка из Бибриха сидел на своем рабочем столе… —

Бибрих — городок в Западной Германии, на правом берегу Рейна, напротив Майнца.

… если наберется целая унция, денек у вас будет удачным… — Унция — 1/12 часть фунта, около 30,59 г.

… Вот вам на один крейцер! — Крейцер — мелкая разменная монета в Южной Германии и в Австрии; названа по изображению на одной ее стороне креста (по-немецки — Kreuz); имела хождение в XIII–XIX вв.; первоначально была серебряной, затем — медной; в XIX в. равнялась 1/60 гульдена (или флорина).

372… Три друга через Рейн переправлялись… — Рейн — см. примеч. к с. 228.

375… назначил ему жалованье в двадцать тысяч флоринов… — Фло рин — см. примеч. к с. 32.

379… должен был победить огромного вепря, ни в чем не уступавшего Калидонскому. — Калидон — город на северном берегу Коринфского залива (в Этолии).

Калидонский вепрь — свирепый дикий кабан, который был послан богиней Артемидой в окрестности Калидона для наказания оскорбившего ее калидонского царя Ойнея и на которого была устроена грандиозная охота.

380… поблескивали из-под нее, словно карбункулы. — Карбункул — старинное название густо-красных драгоценных камней (рубина, граната и др.).

"Гйгантские руки" ("Les Mains geantes")

Впервые эта сказка была опубликована в газете "Европейское обозрение" 01.09.1859.

392… скосил и связал в снопы пшеницу с поля в десять арпанов… —

Арпан — старинная французская поземельная мера; варьировалась в разных местах и в разное время от 0,2 до 0,5 га; с введением в годы Французской революции единой метрической системы мер заменена гектаром.

"Коза, портной и трое его сыновей" ("La chevre, le tailleur et ses trois fils")

Эта переделка сказки братьев Гримм "Столик-накройся сам, золотой осел и дубинка из мешка" ("Tischchen deck dich, Goldesel und Knuppel aus dem Sack") впервые была опубликована в газете "Монте-Кристо" 04—

11.02.1858.

404… можно было подумать, что это настоящий дождь из дукатов. —

Дукат — известная с 1140 г. венецианская монета, до 1284 г. — серебряная, потом золотая, с содержанием золота 3,4 г.; в XVI в. чеканилась во многих государствах, не только итальянских, и считалась валютной единицей.

"Святой Непомук и сапожник" ("Saint Nepomucene et le Savetier")

Впервые эта сказочная история была опубликована в газете "Монте-Кристо" 26.04–03.05.1860.

411… Если вам… приведется путешествовать по Силезии… — Силе зия — см. примеч. к с. 115.

… Зовут этого святого Непомук. — Святой Иоанн (Ян) Непомук (ок. 1330–1383) — покровитель Богемии, духовник императора Венцеслава IV и исповедник императрицы Иоганны; день его памяти отмечается 15 мая.

… родился он в Непомуке… — Непомук — небольшой городок на западе Чехии, к югу от города Пльзень; родина святого Яна Непомуцкого.

… был каноником в Праге и духовником императора Венцеслава… — Прага — город на Полабской равнине, на реке Влтава, столица Чехии; основанный на рубеже VIII–IX вв., вскоре стал одним из крупных экономических и культурных центров Европы; в XIV— нач. XV вв. — один из центров Реформации; в средние века входил в состав Священной Римской империи; в 1918–1997 гг. был столицей Чехословакии.

Венцеслав IV (Венцель; 1361–1419) — император Священной Римской империи и германский король в 1378–1400 гг., а также чешский король в 1378–1419 гг. под именем Вацлава IV; принадлежал к династии Люксембургов; вел неудачную борьбу против немецких феодалов и союзов городов, которая привела к ослаблению императорской власти; в 1400 г. собранием четырех курфюрстов — архиепископов Трира, Майнца, Кёльна и пфальцграфа Рейнского — был лишен императорского достоинства; в Чехии также был принужден к значительным уступкам крупным владетелям, но, опираясь на рыцарство и горожан, способствовал ослаблению немецкого влияния.

… отказался выдать тайну исповеди императрицы Иоганны… — Иоганна Баварская (ок. 1356–1386) — дочь баварского герцога Альбрехта I (1336–1404), с 1370 г. супруга Венцеслава IV.

… был брошен в реку Молдау, где и утонул. — Молдау — немецкое название Влтавы, левого притока Лабы (Эльбы), на котором стоит Прага; длина этой реки 420 км; весь ее бассейн относился в те времена к Священной Римской империи. Ян Непомуцкий был сброшен в реку с Карлова моста.

… Поэтому-то Бенедикт XIII и канонизировал его. — Бенедикт XIII (1649–1730; в миру Винченцо Мария Орсини) — римский папа с 1724 г.

Ян Непомуцкий был канонизирован во время его понтификата, в 1729 г.

… Жил там один сапожник вроде того, кого некогда описал Лафонтен… — Лафонтен, Жан де (1621–1695) — знаменитый французский поэт-сатирик, автор "Басен" (книги I–VI были изданы в 1668 г., VII–XI — в 1678 г., XII — в 1694 г.) и озорных "Сказок и рассказов в стихах" (1664–1667), запрещенных правительством; писал также поэмы и комедии; сочинения его, составившие более десяти томов, служат своеобразной проповедью житейской мудрости и отличаются красотой поэтического языка и высокой художественностью.

Здесь имеется в виду его басня "Сапожник и богач" ("Le Savetier et le Financier"; VIII, 2).

… подобно Арбогасту г-на Вьенне или, возможно, Мери… — "Арбогаст" ("Arbogaste") — трагедия Вьенне (1842), главным персонажем который стал франк Арбогаст (?—394), всемогущий полководец на службе у римского императора Валентиниана II (371–392; правил с 375 г.); убив императора, он захватил власть в Риме, но через два года, после поражения в битве под Аквилеей в Северной Италии, покончил с собой.

Вьенне, Жан Пон Гийом (1777–1868) — французский писатель и драматург; яростный противник школы романтизма; член Французской академии (1830).

Мери, Жозеф (1798–1866) — французский литератор, поэт, драматург и романист, друг Дюма; в 20-х гг. XIX в. — автор популярных сатирических произведений.

412… Господин ризничий ждет тебя в доме. — Ризничий — заведующий церковным имуществом.

418… вспомнив о проклятии Христа, наложенном на его собрата-сапож-

ника из Иерусалима. — Я стал теперь прямой противоположностью Вечного Жида… — О Вечном Жиде см. примеч. к с. 327.

…Я так и простою здесь до дня Страшного суда! — Согласно книге Нового Завета Откровение святого Иоанна Богослова, в конце времен будет происходить Страшный суд, куда соберутся все жившие на земле и где с неба раздастся "громкий голос как бы многочисленного народа" (Откровение, 19: 1); нечестивцы будут отделены от праведников: одни будут низвергнуты в ад, другие же получат вечное блаженство.

Сказки разных лет "Медовая каша графини Берты" ("La Bouillie de la comtesse Berthe")

Эта сказочная повесть впервые была опубликована в издании: Paris, publie parJ.Hetzel, 1845, 12mo.

Перевод сделан с издания: Paris, Michel Levy freres, 1860, 12 mo.

423… не так уж мало странствовал по свету… — Вот основные марш руты путешествий Дюма: Швейцария (1832), Германия (1838, 1857, 1865, 1867), Испания (1846), Северная Африка (1846–1847), Англия (1850, 1857), Россия (1858–1859); кроме того, он годами жил в Италии и Бельгии.

… напишу… для вас однажды своего "Робинзона", который вряд ли превзойдет "Робинзона" Даниэля Дефо, но определенно будет не хуже всех его книг, сочиненных им позднее. — Дефо, Даниэль (1660–1731) — английский публицист и писатель, основоположник европейского романа нового времени; параллельно с литературным творчеством занимался коммерцией, был секретным агентом английского правительства; свою творческую деятельность начинал как памфлетист, затем перешел к авантюрным и сатирическим романам; его лучший роман "Жизнь и необыкновенные и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка" (1719) явился своеобразной энциклопедией идей Просвещения и проникнут пафосом труда и оптимизма.

После выхода в 1719 г. "Робинзона Крузо" шестидесятилетний Дефо в течение всего пяти лет создал и опубликовал целый ряд менее известных своих сочинений: "Записки кавалера" (1720), "Жизнь, приключения и пиратства капитана Синглтона" (1720), "Дневник чумного города" (1722), "Радости и горести знаменитой Молль Флендерс" (1722), "История и замечательная жизнь достопочтенного полковника Жака, в просторечии именуемого Джеком-пол-ковником" (1722) и "Роксана" (1724).

… я плыл на пароходе вверх по старому Рейну… — В ходе своего путешествия по Германии в 1838 г., в августе того года, Дюма поднимался на пароходе по Рейну и посетил целый ряд стоящих на этой реке городов. Свои впечатления от этой поездки писатель изложил в книге "Прогулки по берегам Рейна" (1840).

… следил глазами за теми прекрасными замками, у которых время, если воспользоваться образом одного из моих друзей-поэтов, крошило зубчатые стены и обрушивало их в реку. — Установить, кому принадлежит этот поэтический образ ("1е temps a emiette les creneaux dans le fleuve"), не удалось.

… мы оставили позади Кёльн… — Кёльн — город в Западной Германии, на Рейне, основанный как римская колония в I в. н. э.; в средние века крупный торговый и ремесленный центр; с XI в. — столица духовного княжества, князь-архиепископ которого с XIII в. стал одним из князей-избирателей Священной Римской империи; после наполеоновских войн принадлежал Пруссии; ныне входит в состав земли Северный Рейн — Вестфалия ФРГ.

… к помощи некоего г-на Ташенбурша… — Ташенбурш (Taschenburch) — сведений об этом персонаже найти не удалось.

… родившегося в 1811 году, то есть в том же году, что и тот бедный король, который так никогда и не увидел своего королевства. — Имеется в виду Наполеон Франсуа Жозеф Шарль Бонапарт (1811–1832) — сын императора Наполеона I и его второй супруги австрийской эрцгерцогини Марии Луизы; при рождении получил титул Римского короля; после первого отречения отца (1814) был перевезен в Вену, в замок Шёнбрунн, где он фактически жил в почетном плену. После своего второго отречения (1815) Наполеон I провозгласил своего сына императором, и, хотя этот титул не давал ребенку никаких прав и не был признан европейскими державами, бонапартисты считали его законным государем Наполеоном И. В 1817 г. договор между противниками Наполеона лишил мальчика наследственных прав на Парму. Дед, император Франц, взамен даровал ему 22 июля 1818 г. титул герцога Рейхштадтского, но не признал его членом императорской фамилии и не дал звания эрцгерцога. Юноша с двенадцати лет числился на военной службе, серьезно изучал военное дело и дослужился до чина майора; умер он от туберкулеза.

… Это замок Вистгау. — Вероятно, это вымышленное название (Wistgaw).

424… этот томик включал в себя "Красную шапочку", "Ослиную шкуру" и "Голубую птицу". — "Красная шапочка" ("Le Petit Chaperon rouge") и "Ослиная шкура" ("Peau d'ane") входят в сборник "Сказки матушки Гусыни" ("Les Contes de та теге ГОуе"; 1697), автором которого был Шарль Перро (1628–1703) — французский писатель, поэт и теоретик литературы, член Французской академии (1687). "Голубая птица" ("L'Oiseau bleu") — одна из сказок французской писательницы Мари Катрин Ле Жюмель де Барнвиль, баронессы д’Онуа (1650–1705).

425… не танцевала ни галоп, ни вальс на две четверти, ни польку… — Галоп — бальный танец XIX в., исполняющийся в стремительном, скачкообразном движении; появился, по-видимому, в Германии и в нач. XIX в. распространился по всей Европе.

Вальс — парный танец, основанный на плавном кружении, которое сочетается с поступательным движением; происходит от народных крестьянских танцев Южной Германии, Австрии, Чехии; в XIX в. стал самым популярным танцем среди всех слоев общества в европейских странах.

Полька — старинный чешский народный танец; исполняется парами по кругу; живой и простой по форме, он в нач. XIX в. получил широкое распространение в Словакии, Сербии, Венгрии, Австрии; в 40-х гг. XIX в. стал популярен во всей Европе как бальный танец.

… с собачкой кинг-чарлзом на передней скамейке… — Кинг-чарлз (англ. king-Charles) — порода комнатных собачек; отличается длинными ушами, круглой головой, глазами навыкате, короткой тупой мордочкой и мягкой длинной шелковистой шерстью; название получили от имени большого любителя таких собак — английского короля Карла II (1630–1685; правил с 1660 г.).

… звучали для ее слуха нежнее, чем самая мелодичная баллада самого знаменитого миннезингера… — Миннезингеры (нем. Minnesinger — "певец любви") — поэты-певцы при германских княжеских дворах XII–XIII вв., перенявшие традиции провансальских трубадуров; темой их песнопений была рыцарская доблесть и беззаветное служение избраннице сердца.

… подталкивало ее к жилищу какого-нибудь злого кастеляна… — Кастелян (кастелянша) — здесь: владелец (владелица) замка.

426… самый большой из которых едва достигал шести дюймов роста… — Дюйм — мера длины, равная 2,54 см; ее название произошло от гол. duim — "большой палец".

… духи эти назывались кобольдами. — Кобольды — в германской мифологии особый вид эльфов: духи домашнего очага, примерно соответствующие русским домовым; иногда так же называют и горных духов.

428… тачка, изготовленная из эбенового дерева… — Эбеновое дерево —

ценная темноокрашенная или черная древесина некоторых видов тропических деревьев, испольуемая для изготовления дорогой мебели и различной утвари.

430… сам император шел войной на бургграфов. — Бургграф — в средневековой Германии градоправитель, назначавшийся из представителей знати императором (или епископом — сеньором города); обладал административной, военной и судебной властью; начиная с XIII в., в связи с экономическим ростом городов, власть бургграфов стала терять свое значение.

Упоминание здесь императора и бургграфов — это авторская аллюзия, связанная с сюжетом знаменитой пьесы В.Гюго "Бургграфы" ("Les Burgraves"; 1843).

… он удалился в Эльзас… — Эльзас — историческая область на границе между Францией и Германией, служившая яблоком раздора между этими двумя государствами в течение многих веков; с IX в. входила в состав Германской империи, отошла к Франции в 1678 г.; ныне разделена на департаменты Верхний Рейн, Нижний Рейн и Бельфор.

431… выскочка… выросший на бивачном хлебе… — Бивак — расположение войск на отдых вне населенных пунктов, вошедшее в обиход военного искусства во время войн Великой французской революции.

435 Токайское — общее название группы высококлассных сладких и полусладких вин, произведенных в местности Токай в Венгрии.

… в противоположность чуду, сотворенному в Кане Галилейской, вино в его стакане по-прежнему превращалось в воду. — Кана — город в Галилее, где, согласно Новому Завету, Иисус сотворил свое первое чудо: когда на свадьбе, на которой он присутствовал, не хватило вина, Христос превратил в вино воду (Иоанн, 2: 1 — 11).

441… он кладет себе в карман по меньшей мере десять золотых флори нов… — Флорин — см. примеч. к с. 32.

445… ведьмы со всей округи… вместо того чтобы собираться, как всегда, на Брокене, слетелись к замку Вистгау. — Брокен — вершина в горах Гарца в Западной Германии, высотой в 1 442 м; согласно средневековым немецким поверьям, в ночь на 1 мая (т. н. Вальпургиева ночь) здесь происходит празднество нечистой силы, шабаш.

446… покинул старый донжон… — Донжон — главная башня средневекового феодального замка, его основной укрепленный пункт.

… подарил своему воспитаннику знаменитого коня Буцефала, никогда не ведавшего устали… — Буцефал — имя любимого боевого коня Александра Македонского; по преданию, будущий царь обуздал отличавшегося диким нравом коня, когда ему самому было всего двенадцать лет.

447… знаменитое копье рыцаря Астольфа, выбивавшее из седла любого… — Рыцарь Астольф — персонаж поэмы "Неистовый Роланд"

Лодовико Ариосто (1474–1533), сын британского короля Оттона, двоюродный брат Роланда; удалой искатель приключений, обладатель волшебного коня.

… знаменитый меч Дюрандаль, разбивавший, словно стеклянные, самые крепкие и отлично изготовленные доспехи. — Дюрандаль (Дюрендаль) — волшебный меч славного рыцаря Роланда, героя французского средневекового эпоса "Песня о Роланде" и поэмы "Неистовый Роланд".

450… разгоряченный несколькими стаканами токая и браунбергера… —

Браунбергер — см. примеч. к с. 72.

454… будто с русской горки… стали соскальзывать в огромном числе крошечные кобольды… — Русские горки — увеселительный аттракцион, катание в специальной тележке по головокружительно возвышающейся над землей ажурной конструкции.

456… Это был тот самый галоп… который наш великий композитор Обер отыскал и поместил, ничего об этом не сказав, в пятый акт "Густава". — Обер, Даниель Франсуа Эспри (1782–1871) — французский композитор и музыкальный деятель, один из основоположников жанра французской комической оперы; с 1842 г. директор Парижской консерватории, с 1857 г. также придворный капельмейстер; автор более сорока опер, преимущественно комических.

"Густав III, или Бал-маскарад" ("Gustave III ou le Bal masque") — пятиактная историческая опера Обера, впервые поставленная на сцене Парижской оперы 27 февраля 1833 г.

457… его панцирь превратился в юбку из мольтона… — Мольтон — мягкая шерстяная или хлопчатобумажная ткань с начесом на одной или обеих сторонах, напоминающая плотную фланель.

"Себялюбец"

("L'Egoiste")

Перевод этой сказки сделан с издания: "Histoire d'un casse-noisette", Calmann-Levy, 12 mo.

"Никола-философ" ("Nicola le Philosopher)

Эта переделка сказки братьев Гримм "Ганс в счастье" ("Hans im Gluck") впервые была опубликована в газете "Монте-Кристо" 03.12.1857.

Перевод ее сделан с издания: "Histoire d'un casse-noisette", Calmann-Levy, 12 mo.

475… имея в кармане два лиара, он заказал себе полкружки пива… —

Лиар — старинная французская медная монета стоимостью в четверть су.

"Тщеславный мячик и рассудительный волчок" ("La balle ambitieuse et le sabot philosophe")

Впервые эта нравоучительная сказка была опубликована в газете "Монте-Кристо" 22.09.1859.

Копию оригинала этой публикации, с которой и был сделан настоящий перевод, любезно предоставил нашему издательству Пьер Гинцбюржер, вице-президент французского Общества друзей Александра Дюма.

481… мячик, сшитый из зеленого сафьяна… — Сафьян — тонкая мягкая окрашенная кожа, главным образом из козьих или овечьих шкур; употребляется для изготовления книжных переплетов, обуви, обивки мебели и т. д.

… ведет свой род от той туфельки, что принесла удачу Золушке. — Золушка — добрая и трудолюбивая девочка, заглавная героиня сказки Шарля Перро (см. примеч. к с. 424).

Когда она собирается на бал, фея-крестная дает ей красивое платье, туфельки, отороченные мехом (у Перро именно так!), и карету.

482… я сделан не из эбенового дерева, не из палисандра, а из самшита… — Эбеновое дерево — см. примеч. к с. 428.

Палисандр — ценная темно-розовая или красновато-коричневая с фиолетовым отливом древесина некоторых тропических деревьев, идущая на изготовление дорогой мебели.

Самшит — небольшое южное вечнозеленое дерево или кустарник с очень плотной и тяжелой древесиной, которую используют для изготовления музыкальных инструментов, столярных и других изделий.

484… среди которых изобиловали капустные кочерыжки, ботва моркови и хвостики артишоков. — Артишок — огородное травянистое растение семейства сложноцветных с крупными соцветиями, цветоложа, черешки и корень которого употребляют в пищу.

"Душа, которой предстояло родиться" ("Une Ame a naitre")

Впервые опубликовано под названием "История одной души" ("Histoire d'une Аше") вместе с романом "Шевалье де Мезон-Руж" в издании: Paris, Au Bureau du "Siecle", 1852.

В 1856 г. под названием "Душа, которой предстояло родиться" ("Une Ame a naftre") опубликовано вместе с повестью "Габриель Ламбер" в собрании сочинений Дюма, издававшемся братьями Мишель Леви. Перевод сделан с издания: A.Dumas, "Histoire d'un mort racontee par luimeme", Paris, Union generate d'editions, 1980.

486… Бог уже изгнал Адама и Еву из земного рая. — Адам и Ева — первый человек и его жена, матерь всех живущих, отведавшие запретный плод дерева познания добра и зла и изгнанные за это из рая (Бытие, 3: 1—20).

… Душа Авеля была первой, вернувшейся к Богу… — Авель — второй сын Адама и Евы, пастырь овец, из зависти убитый старшим братом Каином (Бытие, 4: 3–8); в Новом Завете он назван праведным (Матфей, 23: 35).

487… то был Ноев ковчег. — Ноев ковчег — плавучее сооружение, которое Ной, человек праведный и беспорочный, построил по велению Бога и на котором он спасся вместе со своей женой, сыновьями и их женами во время губительного потопа, обрушившегося на землю по воле Господа, дабы истребить людей за их греховность (Бытие, 6: 9-22 и 7: 1-24).

488… разговоры шли исключительно о великой грешнице, которую Христос обратил в веру… — Имеется в виду Мария Магдалина — христианская святая, уроженка города Магдала в Сирии; до встречи с Христом была одержима бесами и вела развратную жизнь; Христос исцелил ее, после чего она стала его ревностной последовательницей и проповедницей его учения.

492… она была низвергнута в лимб. — Лимб — в христианской тради ции: первый круг Ада, где обитают души некрещеных младенцев и достославных язычников (воителей, мудрецов и поэтов).

"История Щелкунчика" ("Histoire d'un casse-noisette")

Эта чрезвычайно талантливая и остроумная переделка рождественской сказки-повести Э.Т.А.Гофмана "Щелкунчик и мышиный король" ("Nussknacker und Mausekonig"; 1816) впервые была опубликована в 1844 г. в "Новом журнале для детей" ("Le Nouveau Magasin des enfants"); первое ее отдельное издание во Франции: Paris, publie par J.Hetzel, 1845, 8vo, 2 v. Заметим, что именно она послужила первоисточником для либретто балета П.И.Чайковского "Щелкунчик" (1892), которое было сочинено балетмейстером Мариусом Петипа (1818–1910).

Перевод сделан с издания: Paris, Calmann-Levy, 12 mo.

495… Как-то раз мой друг граф де М. устроил у себя дома большой дет ский праздник… — Установить, о ком здесь идет речь, не удалось.

… я со своей стороны увеличил шумную и веселую компанию, приведя туда свою дочь. — Имеется в виду Мари Александрина (1831–1878) — признанная отцом дочь Дюма и его любовницы актрисы Белль Крельсамер (1800/1803—1875); после того как родители Мари расстались (1833), ее воспитывала Ида Феррье (1811–1859), вначале любовница, а с 1840 г. жена писателя.

… обнаружив там глубокое вольтеровское кресло — настоящее глубокое кресло эпохи Людовика XV… — Вольтеровское кресло — особый тип кресел, вошедших во Франции в моду в эпоху Реставрации и располагавших к отдыху: с изогнутой высокой спинкой, просторное, с широко расставленными подлокотниками и изогнутыми ножками.

496… блуждающим взглядом охватил над собой лишь прелестный пото лок в стиле Буше, весь расписанный амурами и голубками… — Буше, Франсуа (1703–1770) — французский художник; автор картин и декоративных полотен на мифологические и сельские темы.

… я был привязан к своему креслу не менее основательно, чем Гулливер, оказавшийся на побережье Лилипутии. — Лилипутия — вымышленная страна, в которую попадает Гулливер во время своего первого путешествия; чудом выбравшись на берег после кораблекрушения, он засыпает и, проснувшись, обнаруживает, что его руки, ноги и волосы привязаны к земле, а тело опутано сетью тонких бечевок, и сделали это туземцы — маленькие человечки ростом не более шести дюймов (часть 1, глава I).

… предложил моим победителям отвести их на следующий день к Феликсу и предоставить весь его магазин в их распоряжение. — Установить, о каком парижском торговом заведении здесь идет речь, не удалось.

… пригласил всю почтенную компанию собраться в каком угодно саду и устроить там фейерверк, составленный из такого количества огненных колес и римских свечей, какое будет назначено самими зрителями. — Римская свеча — см. примеч. к с. 82.

… Попросите меня рассказать вам "Илиаду", "Энеиду", "Освобожденный Иерусалим"… — "Илиада" — эпическая поэма Гомера, посвященная нескольким дням Троянской войны, похода ополчения греческих героев на город Троя в Малой Азии в сер. XIII в. до н. э. (другое название Трои — Илион, что и дало название поэме).

"Энеида" — последнее, позднее и оставшееся не полностью завершенным, но в то же время самое знаменитое произведение Вергилия, создававшееся в 29–19 гг. до н. э. Эта поэма, вершина римской классической поэзии, ставившаяся древними наряду с "Илиадой" и "Одиссеей" Гомера, посвящена странствованиям и подвигам Энея — союзника троянцев, прародителя основателей Рима, родоначальника рода Юлиев; сюжет ее пронизывает идея об определенном Провидением и управляемой волей богов и судьбы предназначении Рима.

"Освобожденный Иерусалим" (1575) — христианская героическая поэма Тассо, посвященная первому крестовому походу (1096–1099), оконченная в 1575 г. и полностью вышедшая в свет в 1581 г.; по мысли автора, она должна была воодушевлять христиан на борьбу против мусульман и прежде всего против экспансии Турции в Европе.

… Перро — сочинитель совсем иного рода, нежели Гомер, Вергилий или Тассо. — Перро — см. примеч. к с. 424.

Гомер — см. примеч. к с. 301.

Публий Вергилий Марон (70–19 до н. э.) — древнеримский поэт; получил юридическое образование, но отказался от карьеры адвоката и обратился к поэзии и философии; его первое произведение "Буколики" сделало его известным и позволило сблизиться с окружением императора Августа; вершиной его творчества стала поэма "Энеида", задуманная как римская параллель поэмам Гомера и оставшаяся неоконченной; произведения его оказали огромное влияние на развитие европейской литературы.

Тассо, Торквато (1544–1595) — итальянский поэт, автор поэмы "Освобожденный Иерусалим", лирических стихов, пасторальных драм и трактатов.

… Мальчик с Пальчик — выдумка совсем иного свойства, нежели Ахилл, Турн или Ринальдо. — Мальчик с Пальчик — заглавный персонаж знаменитой сказки Ш.Перро.

Ахилл (Ахиллес) — в древнегреческой мифологии, а также в "Илиаде" и "Одиссее" Гомера — храбрейший из греческих героев, осаждавших Трою.

Турн — согласно римской легенде и "Энеиде" Вергилия, царь италийского племени рутулов, соперник Энея, убитый этим героем.

Ринальдо — один из главных персонажей поэмы "Освобожденный Иерусалим", рыцарь-крестоносец, своего рода христианский Ахилл, без которого святой город не может быть взят; бесстрашный воитель, способный, однако, предаться на время неге и сладо-стратию.

497… А чья это сказка, сударь?… Гофмана… — Гофман, Эрнст Теодор Амадей (1776–1822) — выдающийся немецкий писатель и композитор, автор романов, повестей, сказок; в его творчестве причудливо сочетаются фантастично-мистические компоненты и реальность, элементы трагедии и комедии, сатиры и лиризма.

… А как она называется, твоя сказка?… "Щелкунчик из Нюрнберга"… — Напомним, что оригинальное название сказки Э.Т.А.Гофмана — "Щелкунчик и мышиный король" ("Nussknacker und Mausekonig").

498… Жил некогда в городе Нюрнберге весьма уважаемый президент… — Нюрнберг — город на реке Пегниц (земля Бавария), основанный в 1050 г., в средние века центр ремесел и торговли; с 1219 г. вольный имперский город; в XV в. один из богатейших городов Германии, в XV–XVI вв. центр художественной, литературной и научной жизни; в XI–XVI вв. не раз служил местом заседаний рейхстага; в XIX–XX вв. город-музей; во время Второй мировой войны был сильно разрушен англо-американской авиацией; в XX в. известен как центр фашистского движения и процессом 1947 г. над лидерами фашистской Германии.

… 24 декабря — это канун Рождества, то есть день, когда младенец Иисус родился в яслях, рядом с ослом и волом. — В Новом Завете так сказано о рождении младенца Иисуса девой Марией, пришедшей вместе со своим мужем Иосифом в город Вифлеем: "Когда же они были там, наступило время родить ей; и родила сына своего первенца, и спеленала его, и положила его в ясли, потому что не было им места в гостинице" (Лука, 2: 7). Вол и осел у яслей, куда был положен младенец Иисус, — это уже более позднее изобретение христианской иконографии рождения Богочеловека.

… Нюрнберг — это город в Германии, славящийся своими игрушками, куклами и полишинелями… — Нюрнберг на протяжении столетий пользовалсярепутацией мировой столицы игрушек.

Полишинель — см. примеч. к с. 299.

499… из этого следует, что нюрнбергские дети должны быть самыми счастливыми на свете, если только они не похожи на обитателей Остенде, которые видят устриц, лишь когда тех увозят от них. — Остенде (см. примеч. к с. 10) издавна славится своими знаменитыми устрицами.

… по другую сторону Рейна новогодние подарки преподносят совершенно необыкновенным способом… — То есть в Германии. Здесь подразумевается, что Рейн (см. примеч. к с. 228) служит естественной границей между Германией и Францией.

… добрый младенец Иисус принес им часть даров, которые он получил от трех царей-волхвов… — См. примеч. к с. 13.

504… вы наверняка знаете Сюсса и Жиру — этих великих творцов детской радости… — Торговый дом братьев Сюсс, торговавший изделиями из бумаги, рисованными картами, красками, слепками, ширмами и т. д., имел два магазина в Париже: один на площади Биржы, № 31, а другой — в пассаже Панорамы, № 8.

Жиру, Альфонс — поставщик королевского двора, владелец магазина в Париже, на улице Кок-Сент-Оноре, № 7; там продавались изделия из бронзы, миниатюры, эстампы, картины, писчебумажные принадлежностии и т. д.

505… новоявленный Александр Македонский тотчас же садится верхом на уже оседланного и внузданного Буцефала… — Александр Македонский — см. примеч. к с. 47.

Буцефал — см. примеч. к с. 446.

507… маленькие человечки еще и восхитительно пахли, поскольку они были сделаны из коричного дерева. — Коричное дерево — тропическое вечнозеленое дерево высотой до 15 м с толстой корой, используемой как пряность; произрастает на Цейлоне, Мадагаскаре, в Южной Индии, Индокитае и Бирме.

508… полонез из фиолетового бархата, со множеством брандебуров… — Брандебуры — застежка в виде вертикального ряда широких поперечных петлиц из витого декоративного (часто шелкового или золотого) шнура, законченных по внешним краям кисточками или несколькими орнаментальными петлями, а по центру — пуговками и воздушными петельками; была введена в моду во Франции при Людовике XIV; заимствована у хорватов, служивших в полку личной охраны короля, а ими в свою очередь — у турок; первоначально использовалась для отделки военных мундиров.

517… куклы щипали корпию и готовили лекарства для раненых. — Кор пия — перевязочный материал, употреблявшийся до появления ваты: пучки ниток, выщипанных из обрывков хлопчатобумажной ткани.

519… и негры с треугольниками… — Треугольник — здесь: музыкальный инструмент восточного происхождения; металлический прут, согнутый в форме треугольника, один из углов которого остается открытым; подвесив его на тесьме за один из закрытых углов, по нему бьют металлической или деревянной палочкой и извлекают тем самым звук той или иной высоты.

… играя при этом марш Самнитов. — Имеется в виду марш "Божество любви" (1, 7) из оперы французского композитора Андре Эрнеста Гретри (1741–1813) "Самнитские свадьбы" ("Les Manages samnites"; 1768).

Самниты — воинственные горные племена Средней Италии, с которыми Римское государство в IV–III вв. до н. э. вело длительные войны, т. н. "Самнитские". Самниты были вынуждены подчиниться римлянам в результате поражений, понесенных ими в Третьей Самнитской войне (298–290 до н. э.).

520… подбадривавших воинов жестами и возгласами, как некогда делали прекрасные кастелянши… — См. примеч. к с. 425.

522… одна из мышей проникла в горб Полишинеля и пожирала его внутренности, подобно лисице юного спартанца… — Рассказывая о воспитании детей в Спарте, Плутарх сообщает, что один юный спартанец, "украв лисенка, спрятал его у себя под плащом, и хотя зверек разорвал ему когтями и зубами живот, мальчик, чтобы скрыть свой поступок, крепился до тех пор, пока не умер" ("Сравнительные жизнеописания", "Ликург", XVIII).

523… гражданское ополчение, как триста спартанцев, пало в бою, не отступив ни на шаг. — В 480 г. до н. э., во время греко-персидских войн (500–449 до н. э.), в Фермопилах (горном проходе между Северной и Средней Грецией) произошло сражение между армией царя Ксеркса и союзными войсками греческих городов-государств во главе с царем Спарты Леонидом (508/507—480 до н. э.; царь с 488 г. до н. э.). После того как персы обошли Фермопилы, Леонид приказал своим войскам отступить, а сам во главе трехсот спартанских воинов остался защищать проход. Все они погибли после героического сопротивления. Фермопилы остались в истории как пример стойкости и мужества.

… Коня! Коня! Корону за коня!… подобно голосу Ричарда III, его голос остался без ответа… — "Коня! Коня! Корону за коня!" (англ. "А horse! A horse! my kingdom for a horse!") — восклицание короля Ричарда III, главного персонажа исторической хроники У.Шекспира "Король Ричард III" ("King Richard the third"; 1592–1593), которые он произносит на поле проигранной им битвы (V, 4).

Ричард III (1452–1485) — английский король (с 1483 г.) из династии Йорков; до вступления на престол он носил титул герцога Глостера, принимал активное участие в борьбе за престол против соперничавшей династии Ланкастеров, в конце концов потерпел поражение и пал в бою; исторической традицией и Шекспиром он изображается как злодей, достигший престола после целой серии убийств и предательств, однако, по мнению некоторых исследователей, это был один из самых способных английских королей, храбрый воин и талантливый администратор; слухи о его преступлениях сильно преувеличены в сочинениях сторонников дома Ланкастеров.

525… президентша пришла рассказать дочери восхитительную сказку о принце Фахреддине… — Возможно, имеется в виду сказка "Четверо Фахреддинов" ("Les Quatre Facardins") французского писателя графа Антуана Гамильтона (1646–1720), автора знаменитых "Мемуаров графа де Грамона" (1713).

527… маленькое королевство, которое не было ни Пруссией, ни Польшей, ни Баварией, ни Пфальцем… — Бавария — историческая область в Южной Германии, в бассейне Дуная; образовалось из герцогства немецкого племени баваров, входившего в империю Карла Великого; с XII в. герцогство, а затем курфюршество в составе Священной Римской империи; участвовала в войнах против революционной Франции; в 1801–1813 гг. выступала на стороне Наполеона, в 1806 г. стала королевством и вошла в Рейнский союз, значительно увеличив при этом свою территорию; в 1813 г. выступила на стороне антифранцузской коалиции; участвовала в Австро-прусской войне 1866 г. на стороне Австрии; в 1871 г. вошла в Германскую империю, сохранив некоторые свои особые права.

Пфальц — немецкое феодальное княжество в Западной Германии, на Рейне; его территория в XVII–XVIII вв. входила в состав соседних государств, пока в 1815 г. не отошла к Баварии; ныне входит в землю Рейнланд-Пфальц ФРГ.

528… хотя и принадлежа к школе стоиков, он, как утверждает кое-кто, закричал… — Стоики — последователи стоицизма, одного из направлений античной философии, считавшего необходимым бесстрастно следовать природе и року. Термин происходит от греческого слова Stoa — названия галереи в Древних Афинах, в которой учил основатель школы стоиков философ Зенон из Китиона (ок. 333–262 до н. э.).

530… Невероятных размеров печь растопили дровами сандалового дере ва. — Сандаловое дерево — вечнозеленое тропическое дерево с ароматической, богатой эфирными маслами древесиной.

535… придворные сравнивали его с Сезострисом, Александром Македонским и Цезарем. — Сезострисом античные авторы именовали Рамсеса II, третьего фараона XIX династии, великого завоевателя, время правления которого, ок. 1300—ок. 1235 гг. до н. э., представлялось им эпохой наивысшего могущества Древнего Египта.

536… только семейство прославленного кота Мурра способно защитить колыбельку принцессы от госпожи Мышильды. — Кот Мурр — центральный персонаж романа Э.Т.А. Гофмана "Житейские воззрения кота Мурра, с присовокуплением макулатурных листов из биографии капельмейстера Иоганнеса Крейслера" (1821); ученый кот, понимающий человеческий язык; своеобразная пародия на романтического "сына века".

540… колесо сорокавосьмифунтовой пушки прокатится по нему и не раз давит его. — Сорокавосьмифунтовая пушка, одна из самых тяжелых в артиллерии первой пол. XIX в., весила около 4 000 кг, имела длину ствола 3,8 м, дальность стрельбы 1800 м, калибр 18,92 см и вес ядра 21,6 кг (48 фунтов).

542… пожизненный пенсион размером в тысячу талеров… — Талер — см. примеч. к с. 104.

… как новоявленный Регул, вернется, чтобы отдать себя в руки короля. — Регул, Марк Атиллий (? — ок. 248 до н. э.) — древнеримский полководец, участник первой Пунической войны (264–241 до н. э.) между Римом и Карфагеном; после нескольких побед был разбит карфагенянами и взят в плен. По недостоверному преданию, Регул, отправленный в Рим вместе с карфагенским посольством в качестве посредника, дал слово возвратиться в плен, если его посредничество не будет удачным. В Риме он уговорил сенат продолжать войну и, твердо держа слово, вернулся в Карфаген, где был замучен.

… они даже открыли пятую часть света, позднее названную учеными Новой Голландией, так как она была открыта двумя немцами… — Новая Голландия — старинное название Австралии, честь открытия которой принадлежит голландцам, а в особенности мореплавателю Виллему Янсзону (Янцу), в 1606 г. на корабле "Дюфкен" достигшему ее северных берегов.

543… на опушке огромного леса, окаймлявшего подножия Гималайских гор… — Гималаи — высочайшая горная система земного шара; расположена в Азии, между Тибетским нагорьем и Индо-Гангской равниной; длина ее свыше 2 400 км, ширина — до 350 км; максимальная высота — 8 848 м (гора Джомолунгма).

… его выбила стрела, пущенная из лука вождем караибов… — Караибы — воинственный индейский народ, в период открытия Америки населявший Гаити, Малые Антильские (Караибские) острова и всю северную часть южно-американского материка; к настоящему времени почти все вымерли.

544… путешественники тронулись в путь, направляясь в Багдад; из Баг дада они добрались до Александрии, из Александрии отправились на корабле в Венецию, затем из Венеции добрались до Тироля… — Багдад — главный город Ирака, основанный в 762 г. как столица государства Аббасидов; расположен на реке Тигр; с 1638 г. и до 1917 г. находился в составе Османской империи.

Александрия — город на севере Египта, основанный Александром Македонским в дельте Нила в 332–331 гг. до н. э. и ставший столицей династии Птолемеев, а также торговым и культурным центром Востока.

Венеция — город в Северной Италии, расположенный на островах Венецианской лагуны в Адриатическом море; в средние века могущественная купеческая республика, занимавшая одно из ведущих мест в европейской торговле, в том числе в торговле с Турцией и со всем Востоком.

Тироль — историческая область в Альпах; с XII–XIII вв. — графство, включенное в 1363 г. в состав владений австрийских Габсбургов; в 1796–1797 гг. его территория входила в театр военных действий Итальянской кампании Бонапарта; в 1805 г. присоединена к Баварии, затем поделена между ней и подвластными Франции землями — Итальянским королевством и Иллирийскими провинциями; возвращена Австрийской империи решениями Венского конгресса в 1814–1815 гг.; по Сен-Жерменскому мирному договору 1919 г., заключенному Австро-Венгрией с державами, которые воевали против нее в Первой мировой войне, разделена между Австрией и Италией.

547… предложил купить его за новый цванцигер тысяча семьсот двадца того года… — Цванцигер — монета достоинством в 20 крейцеров.

… просил сверх заплаченной мною цены всего два крейцера… — Крейцер — см. примеч. к с. 369.

549… послал его в Тюбингенский университет… — Тюбинген — город на юго-западе Германии, на реке Неккар; основан в 1078 г.

Тюбингенский университет был создан в 1477 г. графом Эбергардом Бородатым; в первой пол. XIX в. состоял из шести факультетов: протестантского богословского, католического богословского, юридического, медицинского, философского и государственных наук.

552… было замечено несколько членов Французской академии, и среди них ее непременный секретарь… — Французская академия — объединение виднейших деятелей культуры, науки и политики страны; была основана кардиналом Ришелье в 1635 г. Выборы в состав Академии производят сами ее члены из соискателей, по собственной инициативе выставляющих свои кандидатуры.

Дюма так и не стал членом Академии, хотя ему этого очень хотелось, и всю жизнь хранил обиду на это учреждение.

… не надо путать его с Бюро надписей и изящной словесности! — По-видимому, это ироничный намек на входящую в Институт Франции Академию надписей и изящной словесности, которая была учреждена в 1716 г.; основой ее стала созданная в 1663 г. т. н. Малая Академия, задачей которой было составление надписей и девизов для памятников, возводимых Людовику XIV, и медалей, чеканившихся в его честь.

560… пощупав его пульс, сказал, как Бартоло говорил Базилю: — "Доро гой друг, у вас сильная лихорадка, и я вам советую пойти прилечь". — Бартоло и Базиль — персонажи комедий Бомарше "Севильский цирюльник, или Тщетная предострожность" и "Безумный день, или Женитьба Фигаро": Бартоло — врач, опекун Розины, рассчитывающий на ней жениться; дон Базиль — органист, дающий ей уроки пения.

Здесь имеется в виду сцена из явления XI третьего акта "Севильского цирюльника", все участники которой выпроваживают не вовремя появившегося дона Базиля:

Граф. Идите и ложитесь, дорогой Базиль. Вы плохо себя чувствуете, и мы за вас страшно боимся.

Фигаро. На вас лица нет. Идите и ложитесь.

Бартоло. В самом деле, от вас так и пышет жаром. Идите и ложитесь.

Розина. И зачем только вы вышли? Говорят, что это заразно. Идите и ложитесь.

565… отправил в отставку… одного старого майора-кирасира… — Ки расиры — род тяжелой кавалерии в европейских армиях в кон. XVI— нач. XX в.; имели в качестве защитного вооружения кирасы и каски; в бою предназначались для нанесения решающего удара.

567… сделаны они из засахаренных померанцевых цветов, из поджаренного в сахаре миндаля и из коринки… — Коринка (или коринфский изюм; от названия гр. города Коринф) — мелкий бессемянный сушёный черный виноград, употребляемый в кондитерском деле.

568… шоколадное кресло, инкрустированное цукатами из лепестков дягиля… — Дягиль — травянистое медоносное растение семейства зонтичных с крупными зеленовато-белыми цветками. В своем "Большом кулинарном словаре" Дюма сообщает, что лучшие цукаты из дягиля изготавливали монахини монастыря Визитации в городе Ньор на западе Франции.

569… Это было восхитительное зрелище, вызывавшее в памяти плавание Клеопатры вверх по Кидну… — Клеопатра VII (69–30 до н. э.) — царица Древнего Египта; славилась своим умом, образованностью, красотой и любовными похождениями; в борьбе за престол использовала помощь правителей Рима Юлия Цезаря и Марка Антония; потерпев поражение в борьбе с Октавианом, лишила себя жизни, чтобы не стать его пленницей.

Кидн — река в Киликии, области на юго-восточном побережье Малой Азии.

Согласно Плутарху, на встречу с Марком Антонием Клеопатра "поплыла вверх по Кидну на ладье с вызолоченной кормою, пурпурными парусами и посеребренными веслами, которые двигались под напев флейты, стройно сочетавшийся со свистом свирелей и бряцанием кифар" ("Антоний", 26).

570… Титаник) ли королеву нежит // Или, быть может, фею Маб качает? — Титания — персонаж комедии-феерии Шекспира "Сон в летнюю ночь", королева фей и эльфов.

Королева Маб — персонаж английской сказочной литературы, фея снов; Шекспир в трагедии "Ромео и Джульетта" так описывает ее: Она родоприемница у фей,

А по размерам — с камушек агата В кольце у мэра. По ночам она На шестерне пылинок цугом ездит Вдоль по носам у нас, пока мы спим.

В колесах — спицы из паучьих лапок,

Каретный верх — из крыльев саранчи,

Ремни гужей — из ниток паутины,

И хомуты — из капелек росы.

(I, 4; пер. Б.Пастернака.)

571 …из него четыре фонтана били струями лимонада, оранжада, миндального молока и смородинного сиропа. — Оранжад — прохладительный напиток, приставляемый из апельсинового сока и содовой воды.

Миндальное молоко (оршад) — прохладительный напиток, получаемый путем многократного толчения смеси сладкого и горького миндаля при постепенном добавлении воды и последующего подслащивания.

… Это проносили в паланкине Великого Могола… — Великий Могол — титул, данный европейцами государям знаменитой тюркской династии, которая была основана Захиреддином Мухаммедом Бабуром (1483–1530), потомком Тимура, правителем удела в Кабуле, захватившим в 1526–1527 гг. большую часть Северной Индии, и властвовала там около трехсот лет.

572… выехал верхом на лошади Великий Султан, сопровождаемый тремя сотнями янычаров. — Янычары — в султанской Турции солдаты регулярной пехоты, комплектовавшейся из пленных юношей, а позднее путем насильственного набора христианских мальчиков.

… снес голову весьма уважаемому в своей касте брамину… — Брамин (брахман) — в Индии человек, принадлежащий к касте жрецов.

573… весьма искусно вычеканенными в стиле Бенвенуто Челлини. — Бен венуто Челлини (1500–1571) — итальянский скульптор и ювелир.

579… принес ему саблю из самой лучшей дамасской стали. — Дамасская сталь — разновидность булата, сталь высокого качества, с древности известная на Востоке; использовалась для изготовления холодного оружия.

Примечания

1

Прочнее меди (лат.) — "Оды", III, 30, 1.

(обратно)

2

Род человеческий, разновидность (лат.).

(обратно)

3

Слова улетают, написанное остается (лат.).

(обратно)

4

Пер. Ю.Денисова.

(обратно)

5

Пер. Ю.Денисова.

(обратно)

6

Наоборот (лат.).

(обратно)

7

Идите, служба закончена (лат.).

(обратно)

8

Пер. Ю.Денисова.

(обратно)

Оглавление

Сборник «Папаша Жигонь>>

  ЗАЯЦ МОЕГО ДЕДА

    ПРЕДИСЛОВИЕ В ВИДЕ РАЗГОВОРА С ЧИТАТЕЛЯМИ

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

  РУСАЛОЧКА

    I

    II

    III

    IV

  Кегельный король

    ТОКАРЬ ГОТЛИБ

    КАК ГОТЛИБ БЫЛ ПРОВОЗГЛАШЕН КЕГЕЛЬНЫМ КОРОЛЕМ, НО НЕ НАШЕЛ НИКОГО, КТО ХОТЕЛ БЫ ИГРАТЬ С НИМ

    КАК ГОТЛИБ ОКАЗАЛСЯ НА ГРАНИ ВЕЧНОГО ПРОКЛЯТИЯ

    КАК ГОТЛИБ ВСТРЕТИЛ УГОЛЬЩИКА, И ЧТО ИЗ ЭТОЙ ВСТРЕЧИ ВОСПОСЛЕДОВАЛО

  ЮНОСТЬ ПЬЕРО

    I УЖИН В ДОМЕ ДРОВОСЕКА

    II ЧТО МОЖЕТ ПРОИЗОЙТИ, ЕСЛИ НАЙТИ В ЛЕСУ МАЛЕНЬКОГО РЕБЕНКА

    III КАК ПЬЕРО БЫЛ НАРЕЧЕН ИМЕНЕМ

    IV "ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ… МОЙ ДРУЖОК ПЬЕРО…"

    V КРАСНАЯ РЫБКА

    VI "ГОСПОДЬ ВОЗДАСТ ТЕБЕ, ПОВЕРЬ, ЗА ТО, ЧТО МНЕ ОТКРОЕШЬ ДВЕРЬ!"

    VII ПЕРВОАПРЕЛЬСКАЯ ШУТКА

    VIII "В МОЕМ ДОМУ УЖ НЕТ ОГНЯ — СВЕЧА ПОГАСЛА У МЕНЯ…"

    IX ПРЕДАТЕЛЬСТВО РЕНАРДИНО

    X СМЕРТЬ ПРИНЦА АЗОРА

    XI КЛЯТВА ПЬЕРО

    XII ЗАКЛЮЧЕНИЕ "ПИСЬМО ЧЕРКНУТЬ МНЕ ДАЙ ПЕРО"

  ПЬЕР И ЕГО ГУСЫНЯ

  БЕЛОСНЕЖКА

  ВОЛШЕБНЫЙ СВИСТОК

  ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ МОГ ПЛАКАТЬ

  ГОРДЯЧКА ТИНИ

Сборник "Сказочник"

  ПРЕДИСЛОВИЕ

  ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИК И БУМАЖНАЯ ТАНЦОВЩИЦА

  МАЛЕНЬКИЙ ЖАН И БОЛЬШОЙ ЖАН

    I

    II

    III

    IV

  КОРОЛЬ КРОТОВ И ЕГО дочь

    I

  СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА

    I БЕЛЫЕ ПЧЕЛЫ

    II ДЬЯВОЛЬСКОЕ ЗЕРКАЛО

    III КТО БЫЛА ДАМА В БОЛЬШИХ БЕЛЫХ САНЯХ

    IV МАЛЕНЬКИЕ КРАСНЫЕ БАШМАЧКИ

    V ПРИНЦ И ПРИНЦЕССА

    VI МАЛЕНЬКАЯ РАЗБОЙНИЦА

    VII ЛАПЛАНДКА И ФИНКА

    VIII О ЗАМКЕ СНЕЖНОЙ КОРОЛЕВЫ И О ТОМ, ЧТО ТАМ ПРОИСХОДИЛО

  ДВА БРАТА

    I

    III

    IV

  ХРАБРЫЙ ПОРТНЯЖКА

    I

    II

  ГИГАНТСКИЕ РУКИ

  КОЗА, ПОРТНОЙ И ТРОЕ ЕГО СЫНОВЕЙ

    I ХИТРОЕ ЖИВОТНОЕ

    II "СТОЛИК, НАКРОЙСЯ САМ!"

    III ОСЕЛ, СЫПЛЮЩИЙ ИЗ СЕБЯ ЗОЛОТО

    IV "ДУБИНКА, ВЫСКОЧИ ИЗ МЕШКА!"

    V ЧТО СТАЛО С КОЗОЙ

  СВЯТОЙ НЕПОМУК и САПОЖНИК

Сказки разных лет

  МЕДОВАЯ КАША ГРАФИНИ БЕРТЫ

    ПРЕДИСЛОВИЕ

    I КТО ТАКАЯ БЫЛА ГРАФИНЯ БЕРТА

    II КОБОЛЬДЫ

    III СТАРЫЙ ЗАМОК

    IV ПОСОЛЬСТВО

    V МЕДОВАЯ КАША

    VI ПРИВИДЕНИЕ

    VII СОЛДАТСКИЙ ХЛЕБ И РОДНИКОВАЯ ВОДА

    VIII ВОЛЬДЕМАР ФОН РОЗЕНБЕРГ

    IX КОЛЫБЕЛЬНАЯ

    X ВИЛЬБОЛЬД ФОН ЭЙЗЕНФЕЛЬД

    XI РЫЦАРЬ ГАНС ФОН ВАРБУРГ

    XII ХИЛЬДА

    XIII ОГНЕННАЯ РУКА

    XIV РЫЦАРЬ ТОРАЛЬД

    XV ЗАКЛИНАТЕЛИ ДУХОВ

    XVI РЫЦАРЬ С ПРЯЛКОЙ

    XVII КЛАД

  СЕБЯЛЮБЕЦ

  НИКОЛА-ФИЛОСОФ

  ТЩЕСЛАВНЫЙ МЯЧИК И РАССУДИТЕЛЬНЫЙ ВОЛЧОК

  ДУША, КОТОРОЙ ПРЕДСТОЯЛО РОДИТЬСЯ

История Щелкунчика

  ПРЕДИСЛОВИЕ, В КОТОРОМ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, КАК АВТОРА ЗАСТАВИЛИ РАССКАЗАТЬ ИСТОРИЮ ЩЕЛКУНЧИКА ИЗ НЮРНБЕРГА

  КРЕСТНЫЙ ДРОССЕЛЬМЕЙЕР

  РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЕЛКА

  ЧЕЛОВЕЧЕК В ДЕРЕВЯННОМ ПЛАЩЕ

  ЧУДЕСА

  БИТВА

  БОЛЕЗНЬ

  СКАЗКА ОБ ОРЕХЕ КРАКАТУК И ПРИНЦЕССЕ ПИРЛИПАТ

  ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК

  ПОБЕДА

  КОРОЛЕВСТВО КУКОЛ

  ПУТЕШЕСТВИЕ

  ЗАКЛЮЧЕНИЕ

КОММЕНТАРИИ

  Сборник "Сказочник" ("L'Homme aux contes")

  Сказки разных лет "Медовая каша графини Берты" ("La Bouillie de la comtesse Berthe")

  "История Щелкунчика" ("Histoire d'un casse-noisette")

*** Примечания ***