Пятничного автобуса ждала вся деревня. К механизатору Сане Малышеву должен был приехать городской приятель — весь год просил сводить его на рыбалку, и вот наконец-то сумел вырваться. В дом покойной Ирины Михайловны как обычно на время отпуска поселялись наследники-дачники — семейная пара лет сорока; бездетные, тихие, интеллигентные. Пасечник Корыстылёв, живущий на окраине, готовился встретить подругу детства — недавно она прислала ему письмо, а Петр Петрович вот уже лет десять как был вдовец, поэтому на весточку ответил, пригласил школьную любовь в гости на ягоды и свойский мёд, она и согласилась, так как тоже недавно осталась одна, и в городе ей было скучно.
А к Маргарите Васильковой, которую промеж собой все в деревне называли Божьим Одуванчиком, приезжал внучок Боря. Бабушка Маргарита помнила, что осенью внуку как бы положено писать сочинение на обычную тему, и заочно краснеть перед учительницей ей не хотелось, поэтому она, исправно играя роль заботливой бабушки, навела везде порядок, прибралась в избе и даже вымыла в эмалированном тазу блохастого кота Мурзика. А в четверг во второй половине дня, когда до прибытия в деревню гремящего ПАЗика оставалось чуть больше суток, она зашла к соседу Грише и попросила его привести в порядок колодец.
Гриша Ерохин о колодце помнил — это дело ему поручили на общем собрании, состоявшемся во вторник. Он уже натаскал глины с оврага, обложил сруб высоким «замком», чтобы верховая вода не попадала в колодец. Поменял он и старое худое ведро — приклепал вместо него новенькую бадью. Деревянная посудина смотрелась хорошо, очень по-деревенски, но вот зачерпнуть ей воду было непросто — она плавала, хоть и была тяжелей старого ведерка; чтоб её утопить, приходилось баландать цепью. Гриша еще заменил петли на крышке колодца. Раньше там стояли железные, ржавые, скрипучие. Он их оторвал, прибил брезентовые полоски, попробовал: вроде, держится крышка; поднимается-опускается — что еще надо? А то, что она Маргарите чуть на голову не упала, когда та плавающее ведро по воде гоняла, — ну так неча так сильно за цепь дергать.
— Поправишь к завтра петли-то? — строго спросила Божий Одуванчик.
— Поправлю, — легко пообещал Гриша, думая о припрятанной в соломе бутыли с самогоном. Чай, целый день прошел в трудах — уже можно и пригубить.
— А по приезду внука с банькой поможешь, — то ли спросила, то ли приказала Маргарита.
— Да не вопрос! — Гриша козырнул по-военному; он-то в гости никого не ждал. К нему разве только забулдыги из райцентра заезжали, но это редко было, и подготовки обычно не требовало.
Воротившись домой, бабушка Маргарита принесла из подпола дозревший квас, убрала его в тарахтящий холодильник. По приставной лесенке слазала с моста на чердак, сняла березовый веник, понесла в баню, что стояла на краю оврага.
В бане было сумрачно. Свет едва пробивался через пыльное стекло крохотного оконца. Электричества здесь никогда не водилось. На полке стояла керосиновая лампа, но Маргарита её зажигать не стала. В полутьме она вымыла пол, вытерла тазы, принесла в предбанник сухих дров, а потом села на лавочку, прикрыла глаза и долго вспоминала покойного мужа Лёшу, который эту баню строил. Поплакала чуть, пожалела, что на кладбище теперь никак не дойти, могилку не поправить, не обкосить, оградку не покрасить. Да и есть ли оно сейчас — это кладбище…
Из бани бабушка Маргарита направилась к Колтыриным — у тех опять собрание было: семь человек пили под яблоней чай с ватрушкой. Колтырины держали много скотины. Были у них две козы Машка и Зинка, бодучая корова Веснушка, безымянные овцы с бараном, туча курей, хряк со свиньей, гуси, утки, три индюшки с индюком, да кролики, то мрущие, то плодящиеся — их потому и не считали никогда. Правление Колтыриным, конечно, помогало — сено подвозило, солому, корм какой-то странный выдавало — сухие серые шарики без запаха и вкуса — замочишь кипятком три горсти, получишь ведро нажористого пойла. Без этой помощи такое хозяйство всей деревней пришлось бы содержать!
Понятное дело, что городские к Колтыриным ездили часто. Земли-то много, сад большой, огород, и скотины целый зоопарк — есть, что поглядеть.
— Бог в помощь! — Бабушка Маргарита чуть поклонилась; не дожидаясь приглашения, села на краешек скамьи, взяла предложенную чашку, сама отломила уголок ватрушки.
— Готова ли ко встрече внука? — негромко спросил у неё Максим Колтырин.
— Всё как договаривались, — так же тихо ответила Божий Одуванчик.
— А не жалко тебе его? — спросила Елена Колтырина. — Чай, родной.
Бабушка Маргарита прыснула в кулак. Остальные тоже заулыбались. Только Федя Демидов остался мрачный. Он колюче глянул на соседей из-под седых бровей, покачал головой, пробормотал:
— Чему радуетесь? Может, выживет он еще. Колодец, да баня… Надёжно ли?.. Нет бы по-моему сделали — ветлой бы придавили, и дело с концом.
— Да, ветлу надо пилить, — согласился Максим Колтырин. — Ну да она и до следующего раза подождет, никуда не денется. А внуков у Маргариты — конца-краю не видно…
* * *
Внука звали Борей.
Бабушка Маргарита узнала его сразу — в автобусе он один такой был. Боря буквально прилип к окошку, было заметно, что ему тут всё интересно, всё в новинку — наверное, издалека приехал. Она помахала ему, он ответил тем же и заторопился к выходу, хотя автобус только-только подкатил к остановке и даже дверь еще не открыл.
Внук первым спрыгнул в дорожную пыль, закинул рюкзачок на плечо, побежал к бабушке. За его спиной из автобуса осторожно выбирались дачники, выгружали здоровенные баулы, заблокировав дверь. Им, ласково поругиваясь, помогал пасечник Коростылёв — он торопился обнять школьную подругу; она уже кричала ему что-то радостное, норовя переступить через чужой багаж.
— Как доехал? — спросила бабушка Маргарита у внука.
Тот показал большой палец. Отвлекаться на разговоры ему, похоже, было некогда. Он жадно озирался, набираясь впечатлений — приехал-то всего на два дня. Маргарита с улыбкой следила за внучком: вот он увидел утку, ведущую выводок от пруда; вот услышал крик петуха; вот заметил кривоногую Жучку, бегущую с высунутым языком, — испугался немного.
— Она не кусается, — сказала Маргарита. — Пошли давай. Наглядишься еще.
От остановки до дома было минут пятнадцать ходу. А они шли почти час. Внучок то и дело останавливался, отвлекаясь на всякую ерунду, — то жука в траве углядит, то ластящуюся кошку погладит, то к ласточкам под крышей взглядом прикипит — по всему видно было, что в деревне он впервые.
В избе он и вовсе застыл на пороге. Бабушка Маргарита трогать его не стала, прошла на кухонку, затопила печь по-летнему — пучком хвороста. Углей хватило на два десятка блинов. Она складывала их стопкой, прислушивалась: как там внучок? Аккурат к трапезе он освоился, прошел в комнату, посидел на скрипучем диване, слушая, как бьются мухи в стекло, потом перебрался на стул к окошку, кончиком пальца собрал капельки с «ваньки-мокрого», попробовал их на вкус.
— Проголодался, чай, — сказала бабушка Маргарита, расстилая салфетку поверх скатерти.
Она принесла блины, сметану в миске, масло в кружке и мёд в блюдце. Спустилась в подпол, вернулась, держа в руке крынку. Быстро сняла вершок на сметану, налила молока в стакан.
— Запивай.
Внучок Боря уплетал блины так, что за ушами трещало. Бабушка Маргарита села против него, включила тихонько радио, из комода вынула фотоальбом, положила его на стол, развернула, подвинула к внуку. Взялась рассказывать:
— Это твой дед. Он конюх был, а я в колхозе на птицефабрике работала. Пять детей у нас было: Гена, Юра, Марина, Вася и Таня. Марина маленькой умерла — жизнь тогда была такая. А Васю в двадцать лет бык забодал.
Она тихо заплакала. Внук перестал есть, посмотрел на нее с интересом — как на жука или на ласточек.
Она вытерла слёзы, покашляла, стала дальше листать альбом:
— Вот мы в Москве на выставке. А это корова наша, Зорька. Видишь, дою я её. Дед тогда фотоаппарат в спортлото выиграл, вот, баловался, снимал всё. В рундуке до сих пор его красный фонарь лежит. А остальное внуки давно разобрали. Ты-то что хочешь на память взять? Какой сувенир? Решил уже?
— Нет, — Боря покачал головой.
— Ну да ладно, потом надумаешь. — Она махнула рукой и встала, чтобы собрать посуду.
— А что мне делать можно? — спросил внук, тоже поднявшись.
Она пожала плечами:
— Погуляй пока. Потом поможешь. Делов на сегодня немного: яйца у кур соберем, малину на варенье пощиплем. А завтра за водой сходишь, баньку затопим.
— А потом? — спросил он.
— А потом видно будет, — ответила она и улыбнулась.
* * *
Утром Борю разбудили петухи. Он долго лежал на пуховой перине, вслушивался в непривычную тишину, пытался угадать, что за звуки раздаются на улице. Потом поднялся.
Пол был холодный, и ему пришлось обуть войлочные галоши — бабушка назвала их смешным словом «чуни». В комнате — горнице — было светло. За окном от ветра шевелился куст — сирень. По ней, звонко цвыркая, скакала стайка мелких птичек — их название Боря еще не знал.
— Проснулся ли, паря? — Бабушка заглянула в комнатку, где из всей мебели были кровать, два сундука, лавка и стол. — Пошли в избу, завтракать пора.
Боря еще вчера понял, что кормят здесь, как на убой, — это странное выражение он прочитал в путеводителе. Завтрак только усугубил это впечатление. На столе стояли чугунок с картошкой, миска с солёными грибами, тарелка огурцов, сало, кружка молока и ломоть хлеба.
— Лениться не дам, — сразу предупредила бабушка. — Так что заправляйся и выходи. А я пока пойду жуков с картошки собирать. Ползут, сволочи, откуда-то! Жжем их, жжем, а они всё равно лезут.
Она покачала головой, быстро собралась и ушла, что-то бормоча под нос. Борис выглянул в окошко, но бабушки не увидел. Его внимание привлекла девушка в сарафане и резиновых сапогах. Она, явно, была местная — шла куда-то по своим местным делам, несла на плече грабли. Борис с интересом проследил за ней, только потом взял из чугунка картофелину, положил рядом с ней на тарелку ложку грибов и кривой пупырчатый огурец, отщипнул немного хлеба…
Еда была простая, грубая, но довольно вкусная.
Борис быстро насытился, послушал радио, полистал фотоальбом. В избе было тихо и скучно, накрытый салфеткой телевизор, как выяснилось, не работал, а в окне мало что можно было разглядеть, поэтому Борис, не теряя времени даром, отправился на улицу. Бабушку он нашел за домом — она ходила по полю с банкой в руке, собирала в неё ярко-оранжевых личинок и полосатых жуков. Увидев внука, она поставила жестянку на землю, закрыла её и, вытирая шершавые руки о замызганный подол, поспешила к тропке, справа от которой росла жгучая высокая трава, а слева — колючие кусты с зелеными, должно быть незрелыми ягодами.
— Ну, паря, пошли сено валить, — сказала бабушка. — Одной-то мне несподручно, а вдвоем управимся быстро. Ты подавать снизу будешь, а я по сеновалу раскладывать. Сможешь?
Боря пожал плечами. Откуда ему было знать?
Но крестьянская работа оказалась простой. Знай, тыкай вилы под правильным углом в кучу сухой травы, да поднимай её повыше и пихай под крышу двора. Сено приятно пахло, но с него летела колючая труха. Боря поначалу отряхивался, выскребал мусор из волос пальцами, но бабушка, заметив это, высмеяла его.
— Чай, не вши, чего ты там колупаешь? В баню пойдешь скоро, вычешешь всё, вымоешь.
Несмотря на неприятные мелочи, в целом Боре работать понравилось. Он помог бабушке вычистить козью стайку, принес на двор пять охапок соломы, помахал косой, срезая лопухи и одуванчики в низинке за домом. И очень удивился, обнаружив на ладонях надувшиеся пузыри.
— Ну и хватит на сегодня, — решила бабушка Маргарита, с улыбкой оглядев внука. — А то завтра не встанешь, с непривычки-то.
Они сели на лавочке в тени большой липы. Какое-то большое насекомое упало в траву под ноги Боре, зажужжало. Он наклонился, вопросительно глянул на бабушку.
— Шмель это, — ответила она на не заданный вопрос. — Ты его не трожь, укусит… А перед отъездом, может, сходим с тобой на пасеку. Пчел поглядишь. Хочешь?
— Хочу.
— Что-то ты молчишь всё. Рассказал бы, как дела в городе, что в мире делается.
Внук глянул на нее чуть испуганно, чуть растерянно — словно школьник, не выучивший урока, но думавший, что сегодня его к доске не вызовут. Она тут же поняла, что спросила лишнего, замахала руками, засмеялась:
— Да шучу я, шучу! Ты погоди меня тут, я сейчас вёдра принесу. На колодец за водой сходишь. А я пока баню затоплю. Отмоешься, попаришься — а там и обед. Любишь окрошку? Такой окрошки, как у меня, во всем мире не найдешь!
Она, продолжая что-то говорить, ушла в дом, вернулась минут через пять, поставила на скамейку жестяные вёдра, принялась подробно объяснять, как черпать воду, подкрепляя слова пантомимой:
— Ведро кинешь вниз. Вода глубоко — пока не наклонишься, не разглядишь…
Борис внимательно слушал, кивал, запоминал. Память у него была хорошая.
— Ну, иди-иди, что ли… — Бабушка вручила ему вёдра, подтолкнула к тропке. — Не тяни время-то.
Видимо, вода была ей очень нужна…
* * *
Колодец стоял у дороги.
Боря поднял крышку, осторожно заглянул внутрь. Как и предупреждала бабушка, воду там было не разглядеть. Он снял тяжелую бадью с гвоздя, кинул её вниз — и едва успел уклониться от кованой ручки ворота — она, раскручиваясь, вполне могла своим краем проломить череп.
Бадья звонко шлепнулась в воду, а ворот всё вертелся и грохотал — Боря попытался его поймать, но получил удар по пальцам и отдернул руку.
Наконец, сбегающая цепь остановилась. Боря выждал минуту, потом начал поднимать бадью. Когда она закачалась вровень с полкой колодца, он увидел, что воды в ней чуть — на дне. Бабушка предупреждала его об этом и говорила, как нужно делать: взять за цепь, подрыгать её из стороны в сторону, подергать, пока бадья не начнет наполняться водой.
Он взялся за холодную ручку обеими руками, стал медленно её поворачивать, уже не рискуя отпускать. Когда бадья вновь дошла до воды, перегнулся через рубленую полку, заглянул в темный сруб, ухватил цепь, начал дёргать, раскачивать её.
Он все ниже и ниже перегибался через край колодца.
Ноги его скользили на мокрой свежей глине.
А сбитая из досок крышка всё заметней подрагивала, словно готовящаяся захлопнуться западня…
* * *
Гриша Ерохин, хоть и был пьяненький, но пришел вовремя. Он твердым как дерево пальцем постучал по дребезжащему стеклу. Маргарита выглянула в окошко, кивнула — «жди!» — и только минут через пять вышла на крыльцо, держа в руке ковшик с длинной ручкой.
— Баню я затопила уже, — сказала она Грише. — Ты только дров подкинь и щеколду на двери поправь — она вот-вот отвалится. Если будет темно, зажги лампу. — Она протянула ему ковшик, стараясь не потревожить содержимое. — Вот керосин. Заправишь, если надо.
Гриша кивнул.
— А где внук-то?
— За водой отправила.
— Так, может, и не потребуется сегодня банька-то?
— Ты иди, делай, как договорено. А остальное — моя забота.
Гриша пожал плечами и направился к оврагу. Маргарита проводила его взглядом, повернулась, чтобы воротиться в избу, но тут из-за угла соседского дома вышел, покачиваясь, внучок Боря с вёдрами в руках. По его шее текла кровь, на лбу и щеке пламенели ссадины. Бабушка Маргарита всплеснула руками, бросилась к помощнику, отобрала у него вёдра:
— Что случилось?!
— Я чуть в колодец не упал. Крышка свалилась.
Бабушка Маргарита заохала, запричитала; поставила вёдра с водой на траву, ощупала раны.
— Больно? Как же ты так неосторожно?! Ну, ничего-ничего. До свадьбы заживет. Царапины одни. Хорошо хоть вниз не свалился. Утоп бы!
— Я больше к колодцу не пойду, — сказал Боря.
— А и не надо! И так сегодня сколько дел приделал, помощник мой. Отдыхай! Банька почти готова. Ты пока ляг в палисаднике, позагорай. Я там как раз одеяло ватное постелила прожарить.
Бабушка едва ли не силой отвела Борю в загородку, где росли ирга и туя, уложила внука на красное одеяло, горячее от солнца, сбегала за книжкой и сахарными пряниками, обработала царапины зеленкой из старых запасов, к большой ссадине на шее заставила приложить лист подорожника. И, уверившись, что с внуком всё в порядке, ушла смотреть, как идут дела у Гриши Ерохина.
* * *
Гриша со щеколдой долго возиться не стал, подвигал её туда-сюда, подкрутил, махнул рукой, сказал вслух:
— И так сойдет.
Он подобрал кусок проволоки, валяющийся на листе железа, прибитом к полу перед топкой, повесил на дверную ручку. Подкинул в печку дров, разулся в предбаннике, зашел в саму баню — выметенную и вымытую — там уже было жарко, вода в котле вот-вот должна была закипеть.
Он снял с крючка лампу, чтобы долить в неё керосина, но она уже была полная. Тогда он поставил ковшик на лавку и забыл о нем. Замочил в тазу подготовленный Маргаритой веник. Увидел искорку на шелушащемся окалиной боку печи, подошел ближе, ковырнул гвоздиком, легко проткнул выгоревший металл и покачал головой:
— Надо менять печку-то.
Его мучила жажда. Он хотел хлебнуть воды из кадушки, но заметил около нее ковшик, похожий на тот, в котором принес сюда керосин. Поднял посудину, принюхался — в ковшике был квас — такой квас только Божий Одуванчик умела делать — одна на весь белый свет. Он не удержался, глотнул пару раз. Потом, решив, что прегрешение скрыть всё равно не получится, допил остаток, крякнул, вытер губы рукавом.
Бабка Маргарита, словно почуяв, что на её добро покусились, шумно затопталась у прикрытой двери, застучала в нее кулаком:
— Ты там ли, Гришка?
— Иду, иду!
Он кинул пустой ковшик в кадушку, вышел в предбанник. Входная дверь была приоткрыта, Божий Одуванчик внимательно разглядывала щеколду.
— И так сойдет, — объяснил ей Гриша. — Я шурупы покрепче протянул. А чтобы не отпадало, надо проволокой примотать.
Маргарита покачала головой, но ничего на этот счет не сказала.
— Ладно, сосед, иди домой.
— Тебе печку менять пора, — важно сказал Гриша, чтобы хозяйка поняла, что он тут не дурака валял, а делом был занят. — Я поглядел: насквозь прогорела.
— Знаю я. Или уж.
Она посторонилась, выпуская Гришку, а следом за ним и сама вышла из бани.
* * *
Маргарита, зная, что внук в деревенскую баню идет впервые, одним напутствием не обошлась — ей хватило колодца, чтобы понять, что только на слова рассчитывать не надо. Она проводила Борю по тропке до оврага, вместе с ним зашла в темную жаркую избушку, показала, как запереть щеколду на двери, как замотать её проволокой.
— Можно, конечно, не закрываться, — сказала она. — Но у нас как-то воришка повадился украшения и одежду таскать, пока люди мылись. Так что ты лучше запрись от греха подальше. Воришку-то мы так и не поймали.
Она, не раздеваясь, объяснила, как похлёстывать себя веником, выгоняя хворь из натруженных костей и мышц. Добавила, что на полке надо обязательно пропотеть, перетерпеть жар, зато потом, когда на вольный воздух выйдешь, будто заново родишься.
— Там в ковшике я кваску оставила, найдешь. Он пахучий такой — ни с чем не спутаешь. Ядреный, но ты его не пей. Ты его на печку плесни перед тем, как париться будешь, — аромат волшебный пойдет, и воздух целебным станет.
Уходила она неохотно, словно чувствовала, что забыла сказать еще что-то важное, и не могла вспомнить, что именно. Он закрыл за ней дверь, задвинул щеколду, закрутил проволокой — чтоб не отпала, и чтобы вор не залез. Потом разделся, с интересом оглядывая свое щуплое смешное тело, отражающееся в мутном облезлом зеркале, приставленном к одной из бревенчатых стен. Окошко в предбаннике было маленькое, оно располагалось у самого пола, и света от него почти не было. Но бабушка предусмотрительно зажгла керосиновую лампу, поставила её на лавку, где Боря бросил одежду.
В жаркую моечную он зашел, затаив дыхание. Постоял, привыкая, оглядываясь. Забрался на высокую полку, полежал там, потея, отдуваясь. Потом спустился, взял веник из таза, попробовал хлестнуть по ноге — это оказалось совсем не больно. Впрочем, и обещанного удовольствия он тоже не испытал.
Может, всё дело в квасе?
Борис взял ковш, понюхал жидкость — у нее, действительно, был сильный запах — ни с чем не спутаешь. И, сделав шаг к раскаленному печному боку, он с силой выплеснул на него содержимое ковша.
Пламя взметнулось до потолка, фыркнуло и опало, растеклось по полу. Борис закричал тонко, скорчился, пытаясь руками стряхнуть с ног и тела жгучий огонь. Сухие стены вспыхнули почти сразу, словно были пропитаны чем-то горючим. Голый Борис, продолжая кричать, вывалился в предбанник, ударил плечом во входную дверь. Она была заперта — он сам её старательно запер.
Борис начал раскручивать проволоку на щеколде, но она ломалась. Едкий дым быстро наполнял тесное помещение. Борис закашлялся, бросился к низкому оконцу, выбил стекло, порезав кулак.
— На помощь! — заорал он, стоя на коленях. — Помогите!
Его не слышали. Он понял, что попусту теряет время, и вскочил, задев лавку, опрокинув керосиновую лампу. Она разбилась, развалилась на части. Маслянистая жидкость, пахнущая точно как квас в ковшике, растеклась по полу, вспыхнула. Борис, кашляя, задыхаясь, всем телом налетел на дверь. Меняющимися пальцами сорвал последние проволочные витки. Но щеколда не поддавалась. Что-то с ней было не так.
Он повернулся, увидел себя в мутном зеркале — уже другого, не смешного и тщедушного, а настоящего — подтянутого, с плоским животом, с кожистым наличником, с острыми церками.
Он понял, что сейчас умрет, и застрекотал.
* * *
На пожар сбежалась вся деревня. Саня Малышев и Тимофей Карасин таскали воду из пруда, заливали крышу, Максим Колтырин размахивал совковой лопатой, пытался песком сбить огонь со стен, баба Нюша причитала, Маргарита Василькова охала, держась за сердце, а пьяненький Гриша, отворачивая лицо от пламени, рубил заклинившую дубовую дверь топором и ругался.
Они отступили, когда огонь проел крышу и поднялся вровень с осиной, растущей на краю оврага.
— Спаси господь его душу, — сказала баба Нюша, как-то разом успокоившись. Она перекрестилась, жалостливо поглядела на Маргариту, покачала головой…
Догорела баня только утром.
Прибывшая комиссия осмотрела еще горячее пожарище. Служители в оранжевых комбинезонах вынесли обугленные останки Бори, завернули их в серебристую ткань, перевязали алой лентой, погрузили на самоходную платформу, парящую в метре от земли. Два инспектора в белом прошли по всей деревне от дома к дому, опросили жителей. Больше всего времени они провели у Маргариты Васильковой и у Гриши Ерохина, восстанавливая картину происшествия, записывая показания на какой-то прибор, похожий на живого таракана. Собравшись уходить, велели хозяйке сложить все вещи погибшего внука — за ними скоро должен был прибыть представитель туристической конторы, организовавшей отдых Бориса.
Последним Маргариту Василькову навестил управляющий. В избу он вошел без стука, сел у окна, долго молчал, глядя, как хозяйка занимается делами. Потом сказал:
— Не понимаю, как вы без нас жили.
Она выпрямилась, посмотрела на него, ничего не ответила, хоть ей и очень хотелось.
— Я решил бы, что вы специально всё подстраиваете, — сказал управляющий, — если бы не знал, что в других резервациях происходит то же самое. Специалисты не понимают, как ваши дети успевали повзрослеть. Вы не жили, а выживали среди смертельных опасностей, ставших обыденными!
Он выдержал паузу. Продолжил ровным голосом — будто лекцию по бумажке читал:
— Вы же вымирали, пока не появились мы. Тысячами гибли на дорогах. Всю жизнь травили себя алкоголем и плохой едой. Тонули в морях и реках. Заживо сгорали в пожарах… А ваши войны! Так почему Вы так неблагодарны? Мы сделали Вашу жизнь безопасной, упорядочили её. А ради чего Вы воевали? Зачем так долго сопротивлялись?
Маргарита Василькова пожала плечами, улыбнулась управляющему, ответила:
— Дураки были. Счастья своего не понимали.
Он сидел еще долго. А она перебирала старые вещи, которые когда-то были её собственностью, а теперь принадлежали музею гостевого типа «Деревня Туески», — бесцельно перекладывала их с места на место, гладила руками: рубашки и штаны сыновей, погибших на войне, платья дочери, получившей пожизненное направление в трудовой лагерь, игрушки настоящего внука, попавшего под программу сокращения туземного населения, куклы внучки, исчезнувшей во время кампании выбраковки.
Он, кажется, всё ждал от нее какого-то ответа. Может быть благодарности. Но так и не дождался, встал, изменив человеческий облик на более привычный — сделался похожим на гигантского богомола. Уже в дверях он сказал еще что-то, но бабушка Маргарита его трещание не поняла.
* * *
Второго августа у Колтыриных опять было большое собрание — отмечали день рождения Егора Васильева. Праздновали шумно, весело, с песнями, с танцами — как в старые времена. Ближе к вечеру, когда чужаки не выдержали пытки комарами и покинули застолье, поредевшая компания перебралась под крышу застекленной веранды.
— В следующую пятницу большой заезд, — напомнил Максим Колтырин, разливая чай из самовара, расставляя горячие чашки перед гостями, раскладывая варенье в мисочки — в красную — малиновое, в зеленую — яблочное.
— Ко мне племянник приедет, — поделилась бабка Нюра. — Взрослый уже, хочет повидать места, где провёл детство.
— А ко мне сын из армии возвращается, — сказала Нина Гаврюшина. — Три года на флоте был.
— А я жду фельдшерицу из города, — сказала бабушка Маргарита. — Она только институт закончила, прислали сюда. Жилья пока не дают, так что я её к себе пустила побыть.
— А может дачников выберем? — сказал Саня Малышев. — Давно живут. Даже удивительно, что ничего с ними не случилось.
— Пожалуй, — согласился Егор Васильев. — А способ?
— Пчелы, — предложила бабушка Маргарита.
— Было, — сказала Нина Гаврюшина.
— Ветла, — напомнил Федя Демидов.
— Пусть пока постоит, — сказал Максим Колтырин.
— Удар молнии.
— Это как вообще? Нет — слишком сложно.
— Сортир, — вдруг поднял голову пьяненький Гриша Ерохин. — Помню, у меня как-то поросенок молочный в выгребную яму провалился — еле успели достать. А у дачников дом старый, туалет, небось, прогнил весь…
Все переглянулись.
— Хороший вариант, — сказал Егор. — Но нужен еще один способ — запасной.
Они расселись за столом, зажгли керосиновую лампу и стали пить горячий чай, пахнущий дымком и мятой, строя планы на ближайшее будущее.
Далеко вперед они не заглядывали, так как не знали, что будет с ними через год, через десять лет. Но они надеялись, что у них останется достаточно времени, чтобы отомстить за каждого убитого и пропавшего без вести.
Они надеялись, что у них хватит терпения и хитрости, чтобы и дальше скрывать свою ненависть.
