— Казбек, — заглянула в комнату испуганная секретарша, — Казбек, Сергачев звонил. Сказал, чтобы в три часа ты был у него. Сказал — третий этаж, кабинет пятьдесят девять.
Все, кто находился в тесно заставленной письменными столами комнате, а было там человек семь, многозначительно переглянулись. Сам Сергачев вызывает — это не халам-балам! Сергачев — большой хаким, курирует всю республиканскую печать, радио, телевидение. Его они хорошо знают, хотя многие не видели никогда в жизни. Да это и понятно, с точки зрения рядового редактора Сергачев — Эльбрус. Шутка сказать! Он и по улицам не ходит просто так, без дела, а по делу его возят в машине.
Казбек сбегал домой, надел новый костюм, белую рубашку, галстук.
Наверно, на улице было жарко, наверно, дымился от зноя асфальт, может быть, встречались по дороге какие-то знакомые — Казбек ничего не видел и не слышал. Без четверти три он уже стоял у входа в обком партии, а еще через пять минут, с разрешения дородного усатого постового, оказавшегося его земляком, поднимался по широкой прохладной лестнице, устланной красной ковровой дорожкой.
Казбек тоже никогда не видел Сергачева, хотя и неоднократно ссылался на него в разговорах, а однажды в своей статье, напечатанной в республиканском журнале, даже позволил себе заметить: «как справедливо указывал В. И. Сергачев…» Речь шла о книге местного издательства, которую Сергачев похвалил в газете, а Казбек, в свою очередь, разделил его высокое мнение на страницах журнала. Книга была неплохая, и никто на нее не покушался. Но Казбек отстаивал ее с таким задором прирожденного полемиста, что многим его коллегам статья показалась настолько смелой, что они поздравляли его и говорили с искренним восхищением: «Ну, ты молодец! Дал жизни!»
В холле третьего этажа стояло высокое трюмо в резной раме с причудливыми завитушками, видно, оставшееся в этом здании еще с тех незапамятных пор, когда здесь было дворянское собрание и господа офицеры бряцали шпорами и красовались друг перед другом черкесками дорогого сукна, серебряными газырями, кинжалами дамасской стали в драгоценных ножнах и прочей чепухой, которая раньше была в краеведческом музее, а теперь и там ее не осталось. Казбек остановился перед зеркалом — огромное, куда такое девать, в любой квартире оно выглядело бы глупо, поэтому, наверно, и стоит здесь десятки лет как вкопанное. «Сергачев, когда идет на работу и с работы, наверное, тоже в него смотрится», — подумал Казбек, разглядывая на огромном зеркальном поле собственное лицо, показавшееся ему вдруг маленьким и невыразительным.
Подойдя к двери с указанным номером, Казбек, затаив дыхание, поправил галстук, приосанился и, наконец, постучался.
— Казбек Алимов? Входи, входи, — раздался за его спиной голос, в ту же секунду из-за его плеча протянулась длинная, густо поросшая волосами рука, толкнула дверь, и Казбек оказался в кабинете. Подталкивая его, следом вошел высокий черноволосый мужчина в светлой рубашке с короткими рукавами, в белых полотнятых брюках, в плетеных босоножках — конечно, всего этого Казбек сразу не увидел, а разглядел постепенно, в ходе беседы, пока же он только отметил, что Сергачев очень высокий, черноволосый и длиннорукий.
— Садись, — сказал Сергачев Казбеку как старому знакомому и не прошел к себе за стол, а сел в кресло, точно такое же, в какое усадил Казбека. — Куришь?
Казбек отрицательно мотнул головой.
— Молодец. Водку пьешь?
Казбек отрицательно мотнул головой, совсем потерявшись от такого вопроса.
— Ну, хоть немножко пьешь? — с надеждой спросил Сергачев.
— Пью, — выдавил Казбек, лихорадочно подумав: «Значит, ему кто-то уже донес, что я иногда выпиваю с друзьями». И добавил: — На свадьбах.
— А-а, — сказал Сергачев, — на свадьбе, конечно, как не выпить, я бы сам с удовольствием, да врачи не велят. В море купаешься?
— Редко.
— Надо чаще, — сказал Сергачев, — главное — здоровье. Я каждое утро перед работой — на пляж, великое дело. Как жена поживает?
— Хорошо, спасибо.
— Дети есть?
— Сын.
— Хорошо. Все хорошо вовремя. Тебе двадцать пять?
Казбек кивнул.
— Знаю, — сказал Сергачев, — я давно за тобой слежу по печати.
Казбек горделиво вспыхнул. «К чему же все-таки клонит Сергачев? Разговаривает так, будто он не начальник, а сосед по двору. Странно».
— Да-а, — задумчиво протянул Сергачев. — А я вот курю. — Он достал из-под вороха бумаг на столе пачку «Беломора», коробок спичек, закурил. — Знаю, что нельзя, а бросить не могу, фронтовая привычка.
Наступила неловкая пауза. Вернее, неловкой она была только для Казбека, а для Сергачева вполне естественной, он задумался о чем-то своем, помедлил, может быть, даже нарочно, испытывая или оценивая Казбека.
— Ты из Балъюрта, — сказал Сергачев, — я и в районе навел о тебе справки. В общем, у них хорошее мнение, говорят, в юности ты был в их районной газете активным селькором.
— Был.
— Ну вот, а теперь, — Сергачев взглянул Казбеку прямо в глаза, твердо, решительно, видно было по всему, что воли этому человеку не занимать, — а теперь будешь главным редактором, Годится? Подумай. А впрочем, чего думать. Согласен?
Казбек кивнул. Он даже и не понял, как это произошло. Кивнул, даже не сообразив толком, какие перемены сулит в его судьбе это решение.
— Я так и думал! — сказал Сергачев. — Заполни-ка ты у меня кое-какие бумаги, а там будем решать твое дело с директором издательства и здесь, в обкоме.
Зазвонил телефон. Сняв трубку и разговаривая, Сергачев подал Казбеку, видимо, приготовленную заранее анкету.
— Что ж, объективка у тебя в порядке, — сказал Сергачев, просмотрев заполненную анкету. — Окончил филфак университета, коммунист, член Союза журналистов, редактор республиканского издательства. Так что будь здоров. Готовься! — Он крепко пожал руку Казбеку и улыбнулся ему усталыми глазами.
Только выйдя из здания на улицу и пройдя по ней метров триста, Казбек почувствовал, какая дикая стоит жара, а на нем шерстяной костюм и галстук. Он снял пиджак, развязал и сунул в карман пиджака галстук — дышать стало легче. «Вот это да! Вот это перемены в судьбе! Кто бы мог подумать! Я — главный редактор газеты, пусть районной, но главный! Самостоятельная работа! Само-сто-я-тель-ная!»
Нужно бы вернуться в издательство — время-то еще рабочее, — но ноги сами понесли его к морю.
Так уж устроен человек, если в его жизни вдруг случается что-то важное, то почему-то очень тянет к воде — к речке, к озеру, а лучше всего, конечно, к морю, если оно неподалеку. У воды думается по-другому, как-то широко, ясно, спокойно. Живая вода всегда исцелит душу, поднимет ее над миром в минуты радости, не даст соскользнуть в пропасть отчаяния в горе, одиночестве, тоске.
Казбек вышел далеко за городской пляж, к безлюдным скалам, выбрал ту из них, что была ближе всего к воде, нашел на ней удобное местечко, уселся, снял туфли, носки, засучил брюки — снять их не решился, потому что был в «семейных» сатиновых трусах, а не в плавках. Сколько раз говорил он жене Яхе, что такие трусы носят теперь одни пенсионеры, — не слушает, у нее свои аульские представления, хоть и не первый год живет она в городе.
Стояла мертвая зыбь, и море застыло до самого горизонта, словно зеркало, и было хорошо видно, как отражаются в глубине прибрежных вод проплывающие по небу кучевые облака — собиралась гроза — недаром в воздухе так томительно пахло цветами акации и было так отчаянно душно даже для этого южного города.
У моря всегда хочется думать и вспоминать. И Казбек вспоминал…
Вспоминал, как пятнадцатилетним подростком приехал в Балъюрт, разыскал редакцию районной газеты «Коммунист», в которую вот уже год он посылал одну за другой свои заметки и откуда ему упорно не отвечали. Вспоминал, как долго-долго стоял у высоких дверей, обитых когда-то черным, а тогда уже облезлым дерматином. Как, наконец, открыл эти двери, словно ворота неведомого царства, и увидел в большой комнате за большим двухтумбовым столом склонившегося над бумагами человечка — маленького, будто игрушечного. Сначала Казбек, подумал, что это сидит его ровесник, а когда разглядел желтое морщинистое лицо, понял, что ошибся. На фоне давно не беленной стены над головой его мерно раскачивался маятник огромных часов. Сидевший за столом не обратил на Казбека ровно никакого внимания, продолжал перебирать бумаги и бормотать что-то непонятное, то ли какую-то песенку, то ли детскую считалочку. Из окна широкой полосой падал желтоватый предзакатный свет, он освещал лишь половину комнаты и половину головы человечка, и его огромное ухо показалось Казбеку похожим на поношенный детский чувяк, приставленный к стенке для просушки. Казбек кашлянул раз… другой… третий… — никакого внимания. Тогда он осмелился и подошел вплотную к столу. Человек как ни в чем не бывало продолжал перебирать бумаги. Тогда Казбек постучал по столу так, как стучат в дверь, и робко спросил:
— Можно?
— А-а, ты уже пришел, — подняв голову, сказал ему человек таким тоном, будто только и делал, что дожидался Казбека. Видно, он с кем-то его перепутал.
— Я из Балъюрта, я Алимов, — сказал Казбек.
— А-а, селькор-юнкор! Молодец, много пишешь, — оживился человек и, неожиданно встав и оказавшись не таким уж маленьким, протянул Казбеку худую руку. — Хункерхан Хасаев.
«Сам Хункерхан Хасаев — вот это да, вот это удача!» Казбек не верил своим глазам. Имя Хункерхана Хасаева не сходило со страниц двухполосной районной газеты «Коммунист», песни его передавались по республиканскому радио, ходили слухи, что он даже издал книгу стихов. И вдруг это божество приподнялось со своего государственно важного места и пожало руку ему, Казбеку! Он почувствовал себя незаслуженно приобщенным к чужой славе.
— Мне нравится, как ты пишешь, — сказал Хункерхан садясь. — Но ты пишешь не совсем то, что нам нужно. Нам надо, чтобы факты были хорошие. За остальным дело не станет. Пишешь о колхозе — найди там то, чего нет у других, показательное! Понял?
Не в силах говорить, Казбек кивнул головой. И тут он увидел еще одну дверь и на ней табличку с надписью «Редактор». Он даже попятился, настолько все это показалось ему нереальным — вот тут, рядом, буквально рукой подать, сидит редактор газеты, который еще важнее самого Хункерхана Хасаева. В это было трудно поверить…
А дней через десять после посещения редакции в одном номере газеты вышли в свет сразу две заметки Казбека. О, это был триумф! Это была такая радость, которую невозможно и описать, единственное слово, которое, пожалуй, хоть как-то подходит к ее определению, это слово — крылатая. Крылатая радость! Все, что было потом в жизни Казбека: и статьи в толстых журналах, и выступления по республиканскому радио, и университетский диплом — все это тоже, конечно, радовало его, но не взметнуло в небеса так, как те две заметки, которые стали вдруг словно два крыла за его спиной, и он взлетел над землей, над своим аулом, над своим домом, над школой и долго парил в облаках. Не помнил, куда ходил, кому показывал газету… Помнил только, что школьный звонок, призывавший его в класс, показался далеким-далеким, раздражающим слух треньканьем.
Домой он вернулся тогда поздно вечером и не вошел, а на радостях буквально ворвался в комнату, распахнув сразу обе половинки двери. Распахнул, поднял над головой газету и вдруг наткнулся на уничтожающий взгляд отца. Отец долго смотрел на него, смотрел не мигая, словно видел его перед собой первый раз в жизни, потом быстро поднялся с тахты, схватил таганок (палку, которой запирают внешние двери) и с криком: «Ах ты врун!» — погнался за сыном. Казбек знал по опыту, что с отцом шутки плохи, и, даже еще не сообразив, в чем дело, кинулся наутек. Ночевал он у друга на сеновале, благо погода стояла уже теплая. С газетой не расставался ни на минуту, смотрел на свою фамилию при свете луны, еще и еще раз перечитывал заметки. В одной из них говорилось о том, что в колхозе «Красный партизан» организованно и быстрыми темпами идет сев, в другой — что на фермах того же колхоза перешли на двухразовую дойку коров. И то и другое было заведомой ложью: сев еще не начинали, Казбек сам слышал, как его отец, член правления колхоза, жаловался матери, что семян нет и они вымаливают их у соседей. Что же касается коров, то они за зиму отощали до такой степени, что их с трудом поднимали за хвосты и ни о каком двухразовом доении, конечно, не могло быть и речи.
«Плохо, что я так заврался, — думал Казбек засыпая. — Отец наверняка побьет. Но это еще ничего. Вдруг кто-нибудь из завистников сообщит в редакцию, что все выдумано, — что будет тогда?!» Вообще-то, еще приступая к этим заметкам и отослав их, Казбек смутно чувствовал, на что он идет, но ведь Хункерхан ясно сказал, что им нужны «хорошие факты», такие, каких нет в других колхозах. «Ничего, — тешил себя Казбек, — главное, что напечатали!..»
Да, ему нужно было вырваться, и он вырвался. Отец все-таки дал здоровенную затрещину, а больше ничего не было. К удивлению Казбека, никакого позора для него из этой акции не вышло. То ли никто не читал эту газету, то ли односельчане приняли его заметки за «газет хабар» — газетную болтовню.
А еще через несколько дней Казбек вдруг получил из редакции письмо обескураживающего содержания: «Для выплаты вам гонорара просим сообщить точный почтовый адрес, фамилию, имя, отчество». Вначале он подумал, что это повестка из военкомата, но потом сообразил, что вроде бы еще рано, возраст его еще не вышел. Слово «гонорар» было таинственным и настораживающим. Самое страшное — его значение не смог объяснить даже учитель русского языка и литературы, но он уверил Казбека, что письмо из редакции — это точно. Мучимый сомнениями, нахватав кучу двоек, Казбек все же решил выяснить, в чем дело, и собирался поехать в редакцию. Но в это время в их аул приехал погостить известный поэт из города и с ним его сын Курбан, ровесник Казбека. Они быстро подружились с Курбаном, Казбек очень старался ему понравиться, и это удалось. Как-то Казбек показал Курбану письмо из редакции. Курбан улыбнулся и сказал:
— Дурак, чего боишься, тебя же там ждут деньги!
— Сколько? — с замиранием сердца спросил Казбек.
Курбан подумал минуту-другую, видимо, вспоминая заработки своего отца, и сказал:
— Наверно, рублей шестьдесят, семьдесят.
Конечно, речь шла о старых шестидесяти рублях, но и этого хватило бы Казбеку для осуществления его самых заветных желаний. Во-первых, он хотел купить себе белую рубашку и доказать таким образом отцу, что, хотя тот и бегал за ним с палкой, он, Казбек, не такой уж прохвост — сам, своим трудом зарабатывает деньги. А во-вторых, во-вторых, хорошо бы купить серьги одной девушке…
Казбек занял у Курбана десять рублей и, сбежав из школы после первого урока, поехал на попутке в Балъюрт. До райцентра было недалеко, но и не близко — восемнадцать километров…
Хасаев сидел за тем же большим столом, так же мерно качался большой маятник над его маленькой головой, качался, словно отсчитывая не только время, но и несметное число добрых дел, творимых Хункерханом — поэтом и человеком.
— Поздравляю, — сказал Хасаев, увидев Казбека, но из-за стола не встал, а только протянул ему свою маленькую ладошку. — Главное — почин, у меня легкая рука — далеко пойдешь! — Рука у него была действительно легкая, почти невесомая. — Гонорар — там, пройди коридором и первая дверь налево, — деловито добавил Хункерхан.
В Казбеке все дрожало от счастья: «Все хорошо, все нормально и никто меня не поймал с враньем». И он пошел за гонораром и получил… четыре рубля. Прости-прощай сорочка. Прости-прощай серьги…
С тех пор Казбек не унимался. Не было, пожалуй, недели, чтобы «районка» не поместила его заметок. Он писал о ремонте аульского моста, о вывозе на поля навоза, о читательской конференции, которой никогда не было и быть не могло по многим причинам. А когда в газете опубликовали его большую заметку о художественной самодеятельности школы, что действительно существовало, все увидели в нем своего аульского летописца. Неграмотные старухи стали останавливать его на улице и просили увеличить пенсию, ровесники называли богачом и просили взаймы денег, не верили, что их у него нет, с обидой говорили ему: «Все копишь!»
Последний раз он ездил к Хасаеву накануне окончания школы — получать удостоверение нештатного корреспондента редакции. Вручая ему красную книжечку, Хункерхан сказал:
— Теперь ты настоящий работник пера, теперь у тебя бумага и ты можешь спокойно идти, куда хочешь, даже в магазине можешь проверить: правильно взвешивают товар или нет? Но лучше этого не делай, с ними связываться не дай аллах. Поздравляю! — И он сунул свою маленькую ладошку в широкую ладонь Казбека.
Да-а… Сейчас и грустно, и смешно вспоминать, а тогда он вышел из редакции с таким ощущением, будто подрос сантиметров на двадцать и некого ему отныне бояться, потому что есть у него в кармане красная книжечка, где написано «корреспондент». Когда показываешь книжечку, слово внештатный можно прикрывать пальцем — это он сразу усек, едва взял ее в руки. А сейчас лежит эта книжечка где-то дома, среди его архивных бумажек. Как странно, что теперь он будет главным редактором! Хункерхан до сих пор работает в той же должности, сидит за тем же столом, тот же маятник раскачивается над его головой. Недавно Хункерхана рекомендовали на республиканское совещание молодых писателей — ему уже под пятьдесят, а он так и остался на всю жизнь начинающим поэтом районного масштаба.
«Как много странного, удивительного в жизни…» — думал Казбек, глядя на ровную гладь раскинувшегося перед ним в безветрии Каспийского моря.
Из дневника Алимова
«Куда я полез?! Недаром говорится в одной нашей сказке: пасся ишак в горах, на воле вольной, но потом потянуло его, безмозглого, в иные места, спустился он вниз, в долину, тут-то и поймал его человек, навьючил и с тех пор нет ишаку покоя. Я тоже похож на этого ишака. Чем плохо мне жилось? Работал редактором книжного издательства, имел часы в университете, обещали полную ставку преподавателя, дождался бы и квартиры. Писал статьи и рецензии, активно выступал в республиканской печати. И вот в один день потерял все. Добровольно отказался от благ, во имя которых многие тратят годы, а то и всю жизнь…
Спрашивается, зачем я сменил столицу республики на этот захолустный райцентр? Тем более что прекрасно знал, на что иду — зимой, осенью, весной здесь грязь по колено, а летом столько пыли, что стоит машине проехать по улице — пыль висит сплошной завесой. А называется наш райцентр Балъюрт, что значит медовый городок. Мои предки никогда не держали пчел. Видно, продавал здесь мед какой-то заезжий торгаш, продал удачно и на радостях так окрестил это место.
Я приехал сюда работать, а работа не получается. Одно название громкое — редактор районной газеты. Еще две недели назад оно для меня звучало, так много значило, а теперь вызывает лишь недоумение. Жена моя Яха была категорически против этого переезда, она и сейчас против — осталась в городе с сыном, а я здесь одни. Друзья тоже отговаривали, но куда там! Я вообразил себе романтику: буду, мол, в гуще событий, на стремнине жизни, ближе к народу, и остановить меня было невозможно. И вот я в Балъюрте. Но не в гуще народа, а с утра до вечера в своем редакторском кабинете. И если уж признаться, то никакой я не редактор, а пока лишь робкий корректор — сижу над страницами и строки сливаются перед глазами от напряжения и боязни прозевать какую-нибудь „блоху“. В первые дни я был куда веселее, чем сейчас. Была уверенность в том, что я поступил правильно, что я нужен здесь, в Балъюрте, что без меня им просто не обойтись. Я чувствовал себя, как на войне, как боец, выполняющий особое задание. В первый же день я провел летучку, где метал громы и молнии, выступив с программной речью.
— Дорогие товарищи! — торжественно начал я. — Мы живем в великую эпоху, и все наши дела и чаяния должны быть созвучны! Мы должны быть требовательны друг к другу, мы должны смелее развивать критику и самокритику!
Ответственный секретарь редакции Владимир Галич рисовал толстым синим карандашом какие-то дома на большом специальном листе с типографскими полосами и цифрами (теперь-то я знаю, что это он обдумывал макет будущего номера), заместитель главного редактора, то есть мой заместитель, Варисов разглядывал групповой снимок в журнале „Огонек“, словно искал на нем своего близкого друга. Заведующая отделом писем Муслимат Атаевна все заглядывала в окно: напротив редакции был продовольственный магазин и она, видно, все смотрела, открылся он или до сих пор закрыт — салатного цвета занавески на окне моего кабинета были раздвинуты не до конца и это уменьшало обзор Муслимат Атаевны.
Я был глубоко оскорблен невниманием подчиненных, притом не просто подчиненных, а людей, являющихся моими непосредственными помощниками, ядром редакции. Я хотел было сделать всем троим замечания, да вовремя сдержался и приступил к анализу газетных материалов за последний месяц. От критики недостатков я энергично перешел к мерам по улучшению уровня газетных публикаций. Речь моя была взволнованна, как песнь молодого ашуга, почти ритмична, все больше и больше распаляясь, я договорился до того, что предложил изменить название газеты. Карандаш, которым Галич рисовал свои домики, упал под стол. Галич полез за ним. Я продолжал говорить. Вылезая из-под стола, Галич приподнял его своей широкой массивной спиной и едва не опрокинул, но Варисов, подоспев ему на помощь, удержал стол. Галич вылез из-под стола красный, взъерошенный и сразу же снова стал рисовать на своем листе, но теперь уже не дома, а косой дождь, лужи…
„Ничего, рисуй, рисуй, — подумал я, — я вас со временем всех призову к порядку!“
В конце своей программы я призвал Варисова, Галича и Муслимат Атаевну к новым творческим взлетам. „Дерзать, главное дерзать! Каждый номер газеты должен звучать как поэма!“ — закончил я свою получасовую речь.
При последних моих словах лицо Муслимат Атаевны осветила робкая, радостная улыбка. „Наконец я достучался до ее души, — удовлетворенно подумал я садясь, — все-таки моя речь не оставила ее равнодушной“. Взглянул в окно и увидел, что продовольственный магазин открылся.
В общем, я был доволен летучкой, вернее, собой на летучке. „Я поведу их по новому курсу“, — говорил я себе, шагая вечером по черным улочкам Балъюрта к двоюродной тетке, у которой временно остановился. Во всяком случае я думал, что временно, на месяц в худшем случае, а там мне дадут квартиру.
На другой день утром ко мне в кабинет зашел Галич.
— Вчера вы тут в передовой „жители города“ исправили на „трудящиеся города“, а это словосочетание есть чуть ниже. Тавтология получается, Может, оставим прежний вариант?
Он был прав, но я усмотрел в его словах завуалированное возражение мне, как руководителю, и заметил, как можно ироничнее, стараясь глядеть твердым взглядом в веселые голубые глаза Галича, на его круглое, румяное и еще совсем молодое лицо:
— Молитва от повторения не стареет.
— Вам с горы виднее, — с улыбкой сказал Галич и, забрав полосу, вышел из кабинета.
„Ишь, остряк нашелся!“ — хотел я крикнуть ему вслед.
А в общем, Галич мне нравился. Познакомившись со всеми работниками редакции, я понял, что Галич — единственный человек, о котором можно сказать, что он мне ровня. Галичу двадцать шесть лет, три года тому назад он окончил факультет журналистики Московского университета, к нам в республику приехал по распределению. Уже прошло три года, а он вроде и не думает уезжать, хотя родом откуда-то с Западной Украины или из Белоруссии.
После обеда ко мне зашел Варисов. Он не то что Галич — человек почтенного возраста, под сорок. Варисов худой, высокий, ходит в суконной гимнастерке, хотя мода эта давным-давно прошла даже в нашей республике. У него длинные желтые пальцы. Я обратил внимание, когда он курит, а курит он всегда, Варисов сбивает с горящей сигареты пепел пальцем и еще долго приминает после этого уголек сигареты, и ему не горячо, привычка такое уж дело. Я слышал, что Варисов враждовал с прежним главным редактором газеты Чабуваловым. Я все жду, когда он начнет говорить о Чабувалове гадости, а он и не упоминает о нем, как будто того и не было никогда на белом свете.
— А насчет названия газеты — это ты уж слишком, — прикуривая новую сигарету от окурка старой, сказал Варисов, — это ты, братец, загнул. Да сие и не от нас зависит — решается на самом верху! — Он выразительно ткнул желтым пальцем в давно не беленный потолок моего кабинета и улыбнулся так снисходительно, как будто хотел сказать: „Я знаю все твои слабости и в общем-то, хоть и заместитель, а гораздо сильнее тебя. Но я могу быть добрым“. Улыбка у Варисова неискренняя, так улыбаются злые старухи, когда манят к себе сорванцов, чтобы наказать их. И еще меня в Варисове раздражает его снисходительность. Что из того, что он старше, я все же его начальник.
— Ничего, — ответил я Варисову как можно строже, — я договорюсь обо всем в обкоме партии. — И переходя из обороны к наступлению, спросил: — А вы читали передовую в „Коммунисте“? Там благодатный материал для размышлений. Ведь вы не только заместитель редактора, но одновременно и заведующий отделом партийной жизни.
Варисов взглянул на меня остановившимися глазами. Его глаза напомнили мне мутно-коричневые капли, застывшие в стоге старого сена под дождем. Видно, я озадачил его как следует.
— Типография все время задерживает номер, — сказал Варисов, — сейчас у нас новый метранпаж — очень капризная женщина. — И одернув гимнастерку, вышел из кабинета.
Недаром говорят, что оптимизм — это недостаточная осведомленность. Уже первые две недели редакторства заставили меня о многом задуматься… Я новый человек, и вполне естественно, что люди ко мне присматриваются. Я ведь не представлял себе всей сложности моей нынешней работы. Я ничего толком не знаю — редакционная кухня для меня пока тайна, и у моих подчиненных есть все основания не доверять мне, если я после подписи полос в печать ухожу из редакции, даже не подозревая, что нужно еще подписывать газету „в свет“. Спасибо Галичу — он очень тактично указывает на мои промахи. И зачем мне было выступать на первой летучке с такой громкой речью. В этой речи я был, пожалуй, очень похож на того пьяного хромого, который выскочил на свадьбе в круг, растолкав всех, и вместо темпераментной лезгинки показал только изъяны своего тела. Ничего, я, конечно, постигну всю эту механику, важнее другое — как выветрить из редакции дух Чабувалова. Здесь все до сих пор меряется по Чабувалову. Из него сделали какого-то мифического героя. В райкоме партии второй секретарь сказал мне во время первой нашей беседы:
— Вы смотрите, не сдавайте высоту, завоеванную Чабуваловым!
И первый секретарь тоже сказал нечто подобное:
— Коллектив в редакции подобран хороший, работа там налажена…
Я впервые видел так близко руководителей моего родного района. Они оба понравились мне, хотя были удивительно непохожи друг на друга.
Второй секретарь райкома Салавдин Алханович, большой, медлительный, говорил басом. И было такое ощущение, что сидел он передо мной не за рабочим столом, а на столе, скрестив ноги, как важные кумыки на тахте.
Первый секретарь Мурат Кадырович, маленький, говорил тихо и неторопливо, налегая грудью на край стола, смотрел на меня снизу вверх, словно не я был у него на приеме, а он пришел просить меня о чем-то очень важном, личном, и от меня зависела его судьба. Казалось, он вот-вот сползет под стол и держится, упираясь в него широко расставленными локтями.
По моим ощущениям, в редакции все идет через пень колоду. Мои сотрудники пребывают в состоянии полудремоты, дисциплины никакой, на работу приходят не вовремя, уходят кто когда хочет. Хункерхан Хасаев, которого я еще не видел и жду не дождусь, уехал в командировку на дальние кутаны на три дня, прошло уже две недели — о нем ни слуху, ни духу. Если с ним ничего не случилось, придется объявить выговор. Удивительные порядки! Не нравится мне и панибратство сотрудников в отношении друг друга. Муслимат Атаевну все зовут тетушка Муслимат, а за глаза просто „тетушка“, как будто она не заведующая отделом, а простая базарная торговка, которыми наш Балъюрт буквально набит. Галича за его высокий рост зовут „торкалом“, и он не обижается. Варисова называют „гражданин начальник“, и он тоже в ус не дует. В коридоре постоянно снуют какие-то типы сомнительного вида, курят, плюют на пол, хабарничают с утра до вечера. Не газета, а какой-то веселый дом. Все это коробит меня, порой приводит прямо-таки в бешенство. Неужели так было всегда? Где же тогда хваленые порядки Чабувалова? Может, дисциплина развалилась за последние два месяца, пока в редакции не было „хозяина“? А может, эта анархия — просто вызов мне?
Сейчас у меня только два пути: или смириться со всем, или взять инициативу в свои руки. Но как, как это сделать? Не знаю как, но в такой ситуации — третьего не дано».
В субботу позвонила Яха. Когда раздались звонки междугородней, Казбек почему-то подумал, что звонят из обкома партии, интересуются его делами…
— Ты уже две недели не был дома, а обещал приезжать каждое воскресенье, каждое! — обиженно говорила Яха, — Далгат очень болен, высокая температура, плачет, зовет тебя.
— Хорошо, я приеду.
— Сегодня? — спросила Яха.
— Сегодня, к сожалению, никак не смогу, назавтра в номере стоит фельетон, надо все посмотреть как следует. Приеду завтра утром, — сказал Казбек.
Яха говорила что-то еще, но Казбек попрощался с ней и положил трубку.
Фельетон, о котором шла речь, был написан довольно бойко, со ссылками на похождения Остапа Бендера. Понравилось Казбеку и его название — «Грызуны». Грызуны — это и шоферы, продающие зерно частникам на трассе, и некоторые ловкачи в колхозах, что второсортное зерно выдают за семенной фонд, а разницу кладут себе в карман. Понравилось и то, что автор фельетона, следователь районной прокуратуры Саидханов, — выходит, человек, знающий существо дела — не понаслышке, а изнутри. Настораживало, что в фельетоне практически не было конкретных фактов, и упоминалась всего лишь одна фамилия — Идрисова, директора районного комбикормового комбината. Притом лично против Идрисова не было никаких выпадов, просто упоминалось трижды, что он — директор комбината и что на комбинате, видимо, не все в порядке и что «возможность расхищать создает воров». И таким образом, хотя фельетон был фактически безадресный, единственная фигурировавшая в нем фамилия создавала впечатление, что фельетон разоблачает именно Идрисова и что это он повинен во всех безобразиях. Казбек вычеркнул фамилию Идрисова во всех трех случаях. Увидев его правку, Галич сказал:
— Автор шуметь будет.
Казбек внутренне насторожился, но ничего не ответил Галичу, с деланным равнодушием пожал плечами.
А через полчаса к нему явился Саидханов. Он вошел в кабинет без стука, как в свой собственный, церемонно снял с маленькой черноволосой головы фуражку с большой кокардой, описал ею в воздухе перед лицом Казбека дугу и отрекомендовался, щелкнув каблуками давно не чищенных сапог:
— Имею честь представиться, Саидханов, ваш покорный слуга! — При этом его маленькие, словно натертые бараньим жиром глазки скользили с предмета на предмет, охватывали разом всю комнату и в то же время избегали взглянуть в лицо хозяину кабинета.
Казбек встал из-за стола, протянул Саидханову руку, тот пожал ее так крепко, что подумалось, он сделал это нарочно, чтобы показать свою силу.
— Присаживайтесь, — предложил Казбек.
— Премного благодарен, — все так же церемонно ответил посетитель, — рад с вами познакомиться.
— Спасибо, я тоже рад, — сказал Казбек.
— Что же это получается, дорогой мой товарищ Алимов, — начал Саидханов, усевшись на стул. — Мы пишем критический материал, рискуем, так сказать, во имя справедливости, как говорится, весь огонь берем на себя, а вы, стало быть, ущемяете критику. Как это понимать, милостивый государь?!
«Галантный, — язвительно подумал Казбек, — как будто из дворянского салона, а не с соседней улицы».
— Так что же вы мне скажете? — все так же не глядя в глаза Казбеку, повторил Саидханов.
«Начальник должен как можно больше молчать. Когда молчишь — не говоришь глупостей, это уже немало, — наставлял Казбека при расставании старейший редактор издательства Магомед-Расул. — И еще запомни одно золотое правило — старайся, чтобы не тебя спрашивали, а ты спрашивал».
Сейчас Казбек вспомнил эти наставления старшего друга и постарался последовать им.
— Скажите, пожалуйста, откуда вы знаете о сокращениях? — не отвечая на вопросы Саидханова, спросил Алимов. — Полоса в типографии, а туда, как известно, вход посторонним категорически запрещен.
Саидханов смутился:
— Вы не доверяете мне?
— Почему же, я просто выясняю. Налицо нарушение, я выясняю, кто виноват, кто пустил вас в типографию? Видимо, нужно будет каким-то образом наказать виновных.
— Никто не виноват, — грубо сказал Саидханов, краснея. — Вы прекрасно знаете, что у меня жена работает в типографии, ну, она вынесла мне полосу, ну и что здесь такого?
— Нарушение, — как можно мягче сказал Алимов.
— Ну да, конечно, у вас все права, — пробубнил Саидханов, — но почему не согласовать с автором?
— Вас не было, я согласовал с отделом, времени тоже не было — номер уже подписан в свет. А насчет того, что ваша жена работает в типографии, я не знал. Теперь буду знать.
— Это не имеет значения, — побагровел Саидханов, — вы больше нарушили, чем она, вы произвольно сократили!..
— Я убрал то, что считал нужным убрать. Против Идрисова нет никаких фактов, а по материалу невольно складывалось впечатление, что во всем виноват он. Натяжка получалась, вот я и убрал эту натяжку. В газете все должно быть четко.
— По-вашему, надо ждать, пока вора поймают за руку? — ледяным тоном спросил Саидханов. — Вы за попустительство? Вы это рекомендуете? А я утверждаю, что все отразил в протоколе…
— В фельетоне, — поправил его Алимов.
— Какая разница, фельетон — протокол, не в этом дело! Какие вам нужны факты? Разве тонны краденого зерна — это не факты? И это все имеет, имеет, я еще раз повторяю, непосредственное отношение к комбикормовому комбинату, к Идрисову! Атмосфера бесконтрольности, товарищ Алимов, порождает воровство!
— А вы бы хотели, чтоб комбинат расставил по всем дорогам контрольные посты? По-моему, это не его функция.
— Я думаю, вы просто выгораживаете Идрисова, — зло сказал Саидханов.
— Зачем мне это? — искренне удивился Казбек.
— Знаете, что он человек влиятельный.
— Об Идрисове я впервые слышу от вас, из вашего фельетона узнал, что он существует, — задетый за живое сказал Казбек.
— А я думал, новый редактор — молодой человек, смелый, справедливый, — сказал Саидханов вставая.
Он покрутил фуражку с кокардой, собираясь ее надеть, но вдруг задумался, прижал фуражку к груди и спросил вкрадчиво: — А что, если я потребую вернуть статью?
— Я думаю, вы этого не сделаете, — заметно дрогнувшим голосом сказал Казбек.
— Почему? — почувствовав слабинку, увереннее спросил Саидханов.
— Статья нужная, полезная…
— А если я все-таки обяжусь?
— Ну зачем же так, — заколебался Казбек, — как же так… номер подписан.
— Ладно, — сказал Саидханов, — на этот раз я прощаю вас, но в будущем не потерплю! — и надев фуражку, он вышел из кабинета с видом победителя. Выходя, Саидханов оглянулся, бросил взгляд на Казбека. Тому его маленькие, близко посаженные черные глаза показались дулом двустволки.
На следующий день, в воскресенье, провожая Алимова на автовокзал, Галич спросил о Саидханове. Алимов рассказал, как было дело.
— С ним надо держать ухо востро, — предупредил Галич, — опасный человек. Ты понял, что двигало его рукой, когда он писал сегодняшний фельетон, этих своих «грызунов»?
Алимов пожал плечами.
— Для него главное: свести счеты с Идрисовым, для этого он и затеял фельетон.
— А что они, враги? — спросил Казбек.
— Друзьями их не назовешь, — улыбнулся Галич. — Мне рассказывали, что когда-то Идрисов был председателем нашего райисполкома и помешал Саидханову стать прокурором района. Вспомнил на бюро его похождения…
— Какие? — с интересом спросил Казбек.
— Саидханов когда-то окончил Ленинградский юридический институт, работал здесь в районе следователем. Был он тогда еще молодой и вот поехал однажды на свадьбу в свой родной аул, напился там, стрелял из пистолета, в воздух, разумеется. Дальше — больше: начал браниться, оскорблять сидящих в застолье, девушек не приглашал на танец, а приказывал им выходить в круг дулом пистолета. Ну, народ, конечно, не стерпел. Сшибли его с ног, связали, отобрали пистолет… Получил он строгое взыскание и по работе, и по партийной линии. Ну вот, а когда его хотели назначить прокурором района, Идрисов вспомнил эту историю. Не назначили Саидханова, и с тех пор он затаил злобу. Теперь надеялся рассчитаться…
«Все, оказывается, не так просто, люди связаны между собой десятками нитей, и трудно сказать, где отзовется колокольчик, когда дернешь за одну из этих ниточек, — думал Казбек, глядя в окно автобуса на пролетающую мимо голую степь. — Хорошо, что есть такой парень, как Галич. — Казбек представил лицо Саидханова, его глаза, напомнившие ему дуло двустволки. — Как глупо я держал себя с ним. Чего испугался? Нужно было сказать: „Конечно, забирайте свой фельетон, сейчас я дам команду, мы снимем фельетон из номера и на его место поставим другой материал“. Именно так надо было сказать, тогда он сразу понял бы, с кем имеет дело. А то ушел победителем. А я остался, словно мальчишка, которого отодрали за уши. Стал уговаривать этого Саидханова, да еще похвалил его материал. Глупо, беспомощно!.. Теперь Саидханов всем будет говорить: „Тряпка новый редактор!“ Ну что ж, он прав по-своему».
Чувство недовольства собой, неуверенности тяжелым грузом легло на сердце. Главное — Казбек не чувствовал под ногами твердой опоры…
За эти две недели ему фактически некогда было вспоминать о доме. «Далгатик заболел, что с ним? А может быть, Яха преувеличила, чтобы я скорее приехал?»
Дома оказалось, что Яха ничего не преувеличила, мальчик действительно был болен, действительно у него была температура под сорок, но к приезду Казбека он уже улыбался и выглядел почти нормально — дети моментально выздоравливают.
«Яха постоянно ходит с сынишкой по врачам. Или он у нас такой болезненный, или сейчас все дети такие? — думал Казбек, глядя на мальчика. — Нас было много, шесть братьев. Так мы вроде и не болели никогда, во всяком случае, по врачам не ходили. Если случался у кого-то из нас чирий — мать прикладывала горячую луковицу. Раны мы очищали листьями подорожника. А когда случалась простуда, варила в котле сено, сажала нас над этим котлом, укрывала теплым одеялом, и мы сидели там до тех пор, пока с нас не начинал бежать пот в три ручья. И все болезни проходили».
— Папа, почему ты столько дней не приезжал? — спросил Далгатик.
— Не отпускали с работы.
— А почему папу Мурада отпускают каждый вечер?
— Потому что папа Мурада работает здесь, в городе, а я работаю в Балъюрте.
— Хочешь, с папой поедем? — без энтузиазма спросила сына Яха.
— А что там есть? — заинтересовался Далгат.
— Папа говорит, что там будет квартира, большая квартира с балконом, — натянуто улыбаясь, сказала Яха и выразительно посмотрела на мужа.
— Тогда поедем! — обрадовался Далгат.
«Да, квартира — дело важное, — подумал Казбек. — Завтра же надо пойти к Сергачеву, рассказать о работе редакции и поставить перед ним вопрос о квартире ребром».
— Все будет в свое время. — Он строго взглянул на Яху.
Василий Иванович Сергачев принял Казбека подчеркнуто официально, сухо. И одет он на этот раз был строго: темный костюм, белая рубашка, спокойного тона галстук.
— Заходи, заходи, — встретил он Казбека. — Садись, выкладывай. — Крепко пожал протянутую ему руку, уже знакомым Казбеку движением поискал под ворохом бумаг на столе коробок со спичками, закурил свой неизменный «Беломор».
Казбек подробно изложил обстановку в редакции, сказал, что считает целесообразным сделать внутри коллектива ряд перестановок.
— Дело твое, дело твое, — подбадривающе кивнул Сергачев.
Сказал он и о том, что хочет изменить название газеты.
— Ну, это не в нашей компетенции, — улыбнулся Сергачев.
Сказал, что семья живет здесь, в городе, на частной квартире, а там, в Балъюрте, он ютится у дальней родственницы почти к чулане.
Сергачев слушал его не перебивая, только пыхтел дымом, как паровоз, и показался Казбеку похожим на старого деда, играющего с внучатами в поезд. Продолжая говорить о квартире, Казбек мысленно представил Сергачева с оравой внучат и невольно улыбнулся.
Сергачев не обратил внимания на его улыбку,может быть, он и не слушал Казбека, а думал с эти минуты о чем-то своем. Но когда Алимов окончил свою речь, Сергачев выпрямился, кашлянул в кулак:
— Кхм, насчет квартиры вот что я тебе скажу. Ты теперь работник райкома, Балъюртовского райкома партии. Вот у них и добивайся квартиры. А я что? — И он так развел в стороны свои длинные руки, что вылезли далеко из рукавов пиджака белоснежные манжеты рубашки, словно два белых флага.
И перед мысленным взором Алимова сразу же погас созданный им образ доброго деда, играющего с внуками в поезд. Показалось, что поезд ушел, а он остался на вокзале один в чужом, незнакомом городе…
— Ну, в случае чего, звони, — сказал Сергачев на прощание.
А Казбеку показалось, что он сказал: «Звони только в крайнем случае, а вообще-то ни на кого не надейся, работай сам».
Как и две недели назад, после первого посещения Сергачева, ноги сами понесли Казбека к морю. Но совсем другое настроение было у него сегодня. За эти две недели сильно похолодало, с севера надвинулся циклон, дул резкий, почти зимний ветер, море штормило.
«Почему, собственно, Сергачев должен со мной нянчиться, — думал Казбек, — я теперь один из нескольких десятков районных редакторов. Все вопросы мне надо решать в районе, он прав».
Да, все вопросы нужно решать на месте — это открытие было для Казбека все-таки несколько неожиданным. Он вспомнил словно восседающего на столе Салавдина Алхановича, его недавний упрек, что «уровень газеты падает», вспомнил выжидающую улыбку Варисова, вспомнил маленькие глазки Саидханова. Вспомнил и вдруг остро почувствовал все те реальные сложности, которые могут создать и уже создают эти люди в его работе. Неужели отъезд в Балъюрт — это действительно, как сказал один из его приятелей, десять шагов назад? Может, пока еще не поздно, сказаться больным, уйти и поступить в аспирантуру?
Стоять у моря было холодно, неприютно, Казбек поднял воротник пиджака, но это не защитило от ветра. «Ладно, нечего плакаться, — ожесточенно распахнув пиджак навстречу ветру, решил Казбек. — Мне не холодно, не холодно, не холодно! Мне тепло, тепло, тепло! Вот так и с работой — надо думать, что все будет хорошо, и все будет хорошо. — Казбек улыбнулся самому себе и уже совсем с другим настроением зашагал домой. — Сейчас скажу Яхе, что все хорошо, что Сергачев обещал полную поддержку, и уеду. Немедленно в Балъюрт! Надо налаживать дело во что бы то ни стало!..»
На ноябрьские праздники Галич пригласил Казбека к себе домой.
— Седьмого не получится, — сказал Казбек, — седьмого я обещал сыну пойти с ним на парад, так что поеду в город. А восьмого утром вернусь.
— Ну вот и приходи восьмого, хочешь, днем, хочешь, к вечеру. Моя жена и дочка уедут на все праздники к теще, она тут недалеко живет, в станице, жена у меня терская казачка.
— Хорошо, постараюсь восьмого быть у тебя, — пообещал Казбек.
«Конечно, нужно пойти к Галичу, — думал Казбек, — посидеть, поговорить по-человечески, по душам. Парень он симпатичный и относится ко мне, кажется, искренне и вроде хочет помочь».
Володя Галич был прирожденный газетчик. Он работал в редакции будто играючи, казалось, совсем не сидел за рабочим столом — его длинные поджарые ноги в пестрых брюках так и мелькали из комнаты в комнату — то он в отделах, то в корректорской, то в типографии, — уследить за ним было просто невозможно. Казалось, только что был в редакции, а уж звонит:
— Казбек, это я, тут в ЦСУ уточняю сводку на первую полосу. Ну, привет!
— Тебе надо организовать свою работу так, чтобы все сосредоточилось в твоих руках, чтобы все сходилось на твой секретарский стол само по себе, не теряй времени, не распыляйся, — учил его поначалу Казбек.
— Да, наверное, было бы хорошо, — неуверенно отвечал Володя, — я попробую. — И он действительно целый день просидел у себя в кабинете, а на другое утро не выдержал, снова пустился в редакционную пляску.
Поначалу Алимову не нравилось такое поведение ответственного секретаря, ему казалось, что он слишком суетлив, легкомыслен, но уже через месяц понял, что тот настоящий журналист и без малейшей паники выведет редакцию из любого прорыва. И Казбек смирился с тем, что Галич «не сидит на месте», дело от этого, как выяснилось, не только не страдало, но и выигрывало.
Казбек вернулся в Балъюрт восьмого утром, как и обещал Володе.
Галичу досталась по наследству квартира бывшего редактора Чабувалова, который ушел на повышение — уехал в столицу республики заведовать отделом на радио. Квартира была в трехэтажном кирпичном райкомовском доме, с балконом, о котором так мечтала Яха.
Разглядывая квартиру, Казбек поймал себя на нехорошем чувстве зависти, в глубине души даже шевельнулась мысль, что эта квартира по праву должна принадлежать ему, новому редактору. Но он тут же устыдился этой мысли: «Володя работает в редакции три года. Фактически вся газета на нем держится. Три года жил на частной квартире, так что все по справедливости. Молодой специалист, приехал по распределению, если бы ему не дали эту квартиру, он не остался бы здесь, с его способностями везде возьмут, не то что в „районке“, в любой областной газете».
Галич оказался прекрасным кулинаром и гостеприимным хозяином. Поначалу Казбек чувствовал себя скованно, не допив рюмку, отставил ее.
— У тебя больной желудок? — спросил Галич.
— Да нет, здоровый, — смутился Казбек.
— Тогда давай без этих китайских церемоний, — сказал Галич. — Пей вино, как сказал Омар Хайям, оно уносит думы о несчастьях и нужде. Давай выпьем, мы же не на работе, и сегодня — всенародный праздник. — Галич сказал это все так мягко и с такой искренней интонацией, что Казбек устыдился своей чопорности. Он широко улыбнулся, хлопнув Володю по плечу:
— Ты прав, конечно, давай выпьем!
Щедрые порции жаркого и выпитое сделали свое дело. Уже через полчаса Казбек и Володя говорили между собой так, словно знали друг друга всю жизнь. Оба они были молоды, здоровы, любимы своими женами и больше всего их обоих сейчас занимала работа.
— Слушай, — говорил Казбек, — когда я думаю о нашей газете, а сейчас я только о ней и думаю, мне вспоминается случай из моего детства. Помню, я в первый раз в жизни поехал продавать в Балъюрт на базар вишню, мне шел пятнадцатый год и это была моя первая самостоятельная «операция». Вишни у нас в саду — завались, домашние ее совсем не ценили. А на базаре в Балъюрте я выручил за два ведра вишни довольно хорошие деньги. И тут же купил с рук у какой-то тетки брюки — с широкими штанинами, какие были тогда в моде, гладкие, синие. Я был так рад своей покупке! А дома мать внимательно осмотрела брюки, и лицо ее нахмурилось. Она взяла их обеими руками, сказала: «А ну, посмотри, сынок!» И я увидел сквозь мои новые брюки и солнце, и вишни, и весь наш двор. Брюки, как ты понял, оказались изрядно поношенными, только выкрасили их заново и всучили мне, дурачку. Вот так и наша газета, как эти брюки, — вроде бы все в ней на месте, все идет гладко, а если посмотреть на солнце — одни дыры.
— Похоже, — усмехнулся Володя. — А ты по-писательски мыслишь.
— Да ну, — смущенно отмахнулся Казбек, — до писателя мне далеко… Слушай, ты мне все-таки скажи, что считал в работе самым главным Чабувалов?
— Скажу. Главным он считал умение подавать. Он всегда говорил: «Для нашей газеты достаточно двух сотрудников и ответсекретаря. Главное — уметь броско и эффектно подать материал».
— Это не так уж глупо, — Казбек выжидающе глянул на Галича.
— А кто говорит, что глупо? Он вообще был не дурак, Очень изобретательный был человек. Я помню, пришел к нам, когда в моде была кукуруза. Мы, конечно, и до него писали о ней, но пришел Чабувалов, и знаешь, что он сразу сделал? Привез из республиканской газеты огромное, на всю страницу клише стебля кукурузы с початком. Под сенью этого початка давались все те же портреты маяков, сводки о ходе полевых работ и т. д., а смотрелось все теперь иначе, гораздо значительнее. Он бесконечно выдумывал новые рубрики, тематические страницы. Или возьмем, к примеру, письма читателей. С приходом Чабувалова поток писем в редакции не увеличился, а он так повернул дело, будто газета составлялась только из одних писем. Первая целевая полоса, которую он сделал, так и называлась «Письма трудящихся идут в газету», и внизу, довольно крупным шрифтом: «Этот номер газеты составлен из писем наших читателей, рабочих и сельских корреспондентов». Организовывал подборки «Читатель недоволен» или «Корреспондент помог». Ввел рубрику «Отвечаем на ваши вопросы». Никто, конечно, вопросов нам не задавал, тем не менее Чабувалов помещал под этой рубрикой статьи типа: «Отчего происходят землетрясения?», «Грозит ли диким зверям истребление?» и т. д. Другой его конек — оперативность. Он вбил в наше сознание понятие — «в номер». Бывало, возьмет газету соседнего района и говорит нам на летучке: «Во-о, видите, когда мы дали эту информацию и когда они проснулись?» Порою соперничал и с республиканской газетой, и когда удавалось опередить, буквально не находил себе места от радости. Он втянул нас в эту увлекательную игру. За интересную информацию на важную тему учредил аккордную оплату, всегда говорил: «Настоящий газетчик должен знать о событии еще до того, как оно случилось». И сам улавливал все интересное, как настоящий локатор. Он был осведомлен буквально во всех областях. Постоянно звонил в республиканскую газету, на радио, в обком Сергачеву, добывал разную информацию и сообщал ее нам с таким видом, как будто для него нет тайн на этом свете. Ходил в райком и вроде бы нечаянно проговаривался там о тех или иных готовящихся мероприятиях республиканского масштаба, о том, кто из начальства собирается в наш город, какой важный документ готовится и т. д. Ну, в общем, ты понимаешь, в чем состоял его стиль. Конечно, любил он показуху, даже на ветровом стекле нашего дряхлого «Москвича», который, кстати, вот уже три месяца на капитальном ремонте, даже на ветровом стекле написано — «Пресса» — как будто мы по меньшей мере Телеграфное агентство Советского Союза. Даже провинившихся он отчитывал при открытых дверях, чтобы все слышали, какой он строгий и взыскательный…
— Да, человек интересный, — задумчиво произнес Казбек.
— Ну, теперь ты понял, чем брал Чабувалов?
— Понял, да мне-то от этого не легче, Я так… не смогу.
— Ну что ты, старик, главное не падай духом! — наливая в рюмки, улыбнулся Володя. — Ты же отлично пишешь, мне всегда нравились твои очерки, статьи, репортажи в областной газете. Ты хорошо пишешь — вот твой главный козырь, с него и заходи, ты начинай писать для нашей газеты. И все сразу поймут, что ты сильнее их, и будут тебя уважать, и будут тобой гордиться. Вот ты написал в этот праздничный номер передовую, — Володя взял с тумбочки газету, развернул ее, — маленькая передовая, немудрящая, что и говорить, а написана тепло, свежо, и когда я сказал, что это ты её автор, — никто сначала не поверил, потому что закрепилось мнение, будто ты мрачный, надутый, холодный, люди думают, что единственное, что ты умеешь, — это придираться к ним и отчитывать за плохую работу. Не поверили, что ты автор, да Варисов выручил: «Повезло нашим девушкам — редактор у нас лирик, вон какую передовую написал! Интересно, что он запоет, когда надо будет писать о вывозе удобрений на поля?» Заело Варисова, что ты умеешь писать! Вот какое дело! Это главное твое оружие, старик, а ты им совсем не пользуешься.
— Что ж, буду писать, — Казбек польщенно улыбнулся. — О вывозе удобрений, может, и не буду, потому что я в этом деле не специалист, а вообще буду.
— Кстати, Казбек, подумай, может, Варисова назначить на отдел сельского хозяйства? Это дело он любит и знает, а сейчас не на месте.
— Спасибо, что подсказал, я и сам чувствовал, что надо сделать кой-какие перестановки.
— Вообще скажу тебе, люди подобрались у нас неплохие.
— Да, наверно, — Казбек кивнул, и перед его мысленным взором прошли все сотрудники редакции, один за другим, так, словно по его команде они выстроились в шеренгу. Они смотрели на него с холодным безразличием, только одно лицо вдруг выделилось из ряда робкой улыбкой. Это была Заира — корректор. Казбек обратил на нее внимание совсем недавно. Как-то, устав от редакционных дел, он встал из-за стола, подошел к окну. На улице было тепло и солнечно. Заира и ее подчитчица стояли у стены типографии, грелись на солнышке — то ли у них не было работы, то ли устроили себе перерыв. Вдруг на их лицах запрыгали солнечные зайчики — какой-то сорванец из дома напротив решил пошутить. И девушки обрадовались его шутке, запрыгали, уклоняясь от яркого света. Особенно радовалась Заира — в ней было столько детского веселья, задора, темно-каштановые локоны красиво рассыпались по плечам. Казбеку понравилось, что она не рассердилась на мальчишку, а радуется вместе с ним.
— Что ты думаешь о Заире? — спросил он вдруг Галича.
— О Заире?.. — Володя удивился. — Хорошая девушка, умница. А что?
— Так, ничего, — испугавшись своего вопроса, вспыхнул Казбек, — я тоже думаю, что хорошая.
Из дневника Алимова
«Сегодня была у меня серьезная стычка с Салавдином Алхановичем. Сижу в редакции, читаю полосу, в материале Муслимат Атаевны надо кое-что уточнять, а ее нет на месте. Спрашиваю нашу секретаршу Розу:
— Где Муслимат Атаевна?
— Не знаю, куда-то вышла.
Потом, эдак часа через три, является Муслимат Атаевна и говорит мне.
— В райком вызывали.
— Кто?
— Салавдин Алханович. Включил в бригаду по проверке учреждений культуры.
Я ей ничего не сказал, оделся и тут же пошел в райком партии.
Захожу к Салавдину Алхановичу и прямо с порога спрашиваю:
— Я редактор газеты, я — руководитель редакционного коллектива?
Он трет карандаш в ладонях, улыбается:
— Мы так думаем.
— Зачем же тогда вы распоряжаетесь сотрудниками без моего ведома?
— Не я распоряжаюсь — райком.
— Райком в данном случае имеет имя и фамилию, — говорю я тогда. — Распоряжаетесь все-таки вы.
— Я не заставляю людей мыть полы у меня в доме или носить воду на мой огород, — усмехается Салавдин Алханович. — Они выполняют партийное поручение.
— Я не против этого, — говорю ему как можно спокойнее, — но предупреждайте меня заранее. Скажите мне, так, мол, и так, нужны люди для такого-то дела, и я пришлю вам людей. Я пошлю именно того, кто больше других подходит для вашего дела, а его нагрузку передам другому. А то получается, что я даю одно задание, вы — другое. Это дезориентирует, разлагает, если хотите, то в какой-то степени вы даже противопоставляете меня этим людям. Я требую порядка, а они козыряют райкомом.
Салавдин Алханович выслушал меня внимательно, подумал и сказал, улыбнувшись отеческой улыбкой:
— Оказывается, ты любишь усложнять простые вещи… Так мы можем и не поладить…
Прямую угрозу, выходит, высказал в мой адрес Салавдин Алханович! А что мне делать?..
Вообще же до чего все люди разные, просто удивительно! Один наш директор типографии Игитов чего стоит! На дворе еще тепло, а он ходит в черном полушубке, правда, без шапки — лицо у него тонкое, нервное, серые глаза навыкате, пепельно-седые волосы всегда гладко зачесаны. Он обращается ко мне только официально, по фамилии, всегда чего-то от меня требует, отстаивает интересы работников типографии. Вчера зашел ко мне в кабинет с кипой счетов.
— Товарищ Алимов, я вас спрашиваю, как руководителя, что будем делать с этими счетами? — и помахал всей кипой бумаг перед моим носом.
— Присаживайтесь.
Он пододвинул к себе ногою стул, уселся — широкие полы его полушубка так топорщились в стороны, что казалось, он присел на секунду в лихой пляске и сейчас разогнется и продолжит лезгинку.
Я просмотрел счета. Все они были за переработку, за сверхурочные: газета регулярно подписывается в свет с опозданием, нарушение графика стало хроническим. И вот редакция должна платить верстальщику, правщику и т. д.
— Во вчерашней задержке был виноват печатник, он долго налаживал машину, — начал было я, но Игитов не дал мне закончить.
— Товарищ Алимов, зачем нам эти хабары? Рабочий, класс кушать хочет. Верно?
— Да, конечно…
— Вай, молодец, товарищ Алимов, сразу понял. Дай-ка, кардаш, деньги, пусть кушают на здоровье!
— Но вы сильно завысили расценки. — Я снова попробовал перейти в наступление.
— Товарищ Алимов, какой завысил, какой завысил? Совсем мало, чуть-чуть. Вах, даже неудобно, когда два крупных руководителя спорят из-за копеек!..
Игитов относит себя к категории крупных руководителей, и с этим ничего не поделаешь, это, так сказать, данность. Больше всего на свете он боится „перенапряжения нервов“ и сейчас, видя, как я подписываю счета, говорит, весь смягчившись и расслабившись:
— Вот так, вот молодец товарищ Алимов, зачем нам лишний напряжение нервов, нервы, как ток, могут перегореть и все — свет потух. А зачем нам, чтобы свет потух?
И тут же без видимого перехода или хоть какой-нибудь отдаленной связи добавил:
— Вчера моя Саният такой хинкал сделала! Мясо было очень сильно свежее, ягненка привезли мне. Все время о тебе думал, сильно жалел, что ты не покушал!
— Спасибо, — сказал я улыбнувшись, — как-нибудь в другой раз.
По правде говоря, мне уже давно хочется поближе узнать Игитова — очень уж он, что называется, колоритная личность. За то время, что я здесь, уже столько о нем наслышан, что меня распирает любопытство. По рассказам сослуживцев, Игитов — человек богатой биографии. Он прошел всю войну, награжден двумя боевыми орденами и семью медалями — это, так сказать, факт, подтвержденный документально. До войны Игитов работал в типографии наборщиком, вернувшись с фронта, он занял свое прежнее место, но вот однажды ночью типография сгорела, бывшего ее директора освободили от занимаемой должности, а новым директором назначили Игитова Ханпашу Султановича, как было сказано в решении бюро райкома партии „в целях укрепления руководства“. Ханпаша до сих пор неустанно гордится этой формулировкой: „Меня назначили директором в целях укрепления руководства — это тебе не халам-балам!“ — любит говорить он, подняв указательный палец, при любом мало-мальски удобном случае, и это его высказывание все — от секретарей райкома партии и до сторожа типографии — давно уже знают наизусть. Когда трезвый, он больше молчит, в крайнем случае борется с редакцией „за нрава работников типографии“, а стоит ему чуть выпить, тут уж он немедленно ищет собеседника и говорит без умолку. Особенно любит рассказывать о своих военных подвигах. В рассказах его часто фигурирует почему-то город Конотоп. Так и начинает обычно:
— Дело было в Конотопе. Как сейчас помню: был я начальником гарнизона (в своих рассказах Игитов особенно часто бывал начальником гарнизона). Прохожу как-то вечером по городу, смотрю, в темном углу громкий разговор… Я их быстро разоружил и сам пошел с ней в кино. — Кого он разоружил, Игитов не объясняет, сразу же переходит к описанию прекрасной незнакомки. Она такая пухленькая, такая беленькая — прямо мармелад в шоколаде!
— Шоколад разве белый? — вмешивается какой-нибудь умник вроде Галича.
— А, слушай, какая разница, — огорченно скажет Игитов, — опять ты меня перебил на самом важном месте, теперь я все забыл. Белый шоколад тоже бывает, если хочешь знать! — и обиженно отвернется или отойдет в сторону от неблагодарного слушателя.
Над Игитовым втихомолку посмеиваются. То отсылают его в военкомат за „получением нового звания“, то зачитывают благодарственную телефонограмму из столицы республики. Особенно усердствует в этом деле Галич. На днях зашел с двумя молодцами в кабинет Игитова, когда тот ходил куда-то по делам или сидел у меня, „боролся за права рабочего класса“, и перевернул его сейф. Игитов вернулся к себе в кабинет, хотел что-то достать из сейфа, смотрит, а ручка у самого пола. Тогда срочно он собрал по тревоге всех работников типографии у себя в кабинете и, указывая на сейф, произнес: „Смотрите все — видите, враг не дремлет!“ Игитов считает свою работу чрезвычайно ответственной и больше всего на свете боится диверсии. „Вдруг начнут деньги печатать?! — часто говорит он шепотом. — Был такой случай в Конотопе в войну“. Еще он боится пожара, хотя именно благодаря пожару он и сделал свою карьеру. Человек с папиросой в руках — кровный враг Игитова. Стены типографии обклеены многочисленными лозунгами его собственного сочинения: „Если ты мужчина — не кури!“, „Курение не только яд, но и огонь“, „Из окурка возгорится пламя“ и т. д. Как только Игитов придумает новый лозунг, он тут же отправляется к нашей корректорше Заире и просит ее „исправить ошибки, чтобы все было по-русски“. Заира исправляет, и тогда Игитов на большом листе белой бумаги пишет свой плакат черной типографской краской — другой он не признает.
Все знают о любви Игитова к бухгалтеру нашей редакции Валентине Капитоновне, хотя он и считает, что очень ловко маскирует свои чувства. Любовь свою Игитов проявляет весьма своеобразно. Приходит в кабинет к Валентине Капитоновне, садится напротив нее и сидит, не говоря ни слова. Только иногда тяжело вздохнет и вырвется из его груди: „Не думал…“, а в случаях крайнего душевного напряжения: „Валлах, не думал…“ Смысл этих его слов никому не известен. Может быть, Игитов не думал, что так влипнет на старости лет».
Алимов лежал в темноте. В окна проникал свет уличных фонарей, тени голых ветвей играли на стенах комнаты. Под тиканье будильника думалось хорошо, мысли проступали выпуклей и четче.
Три месяца, как Алимов в Балъюрте. А что удалось сделать? Чего он достиг? Ну… узнал коллектив, многое освоил в «редакционной кухне», имеет уже определенное представление о жизни города, о хозяйствах района, знает актив… Много это или мало? — спрашивал себя Казбек. И находил, что, конечно, мало в сравнении с тем, что предстоит. Достигнуто только необходимое, утрамбована только площадка, с которой должен состояться взлет. А взлет, считал Казбек, слишком задерживается.
«Новая метла по-новому метет». Пословицу эту многие знают. А вот о нем скажут: метла-то новая, да никак не метет, торчит себе в углу. Алимову казалось, что коллектив редакции в своих ожиданиях вот-вот подойдет к критической точке, после которой наступит глубокое разочарование в нем, в Алимове.
В своем стремлении к новизне Алимов изменил только шрифт названия газеты: теперь он был строго черным для будничных и черно-бело-сетчатым для воскресных и праздничных номеров. Во всем же остальном новый редактор держался старого курса: пользовался прежними планами, вел традиционные рубрики.
Стремление Алимова предпринять новые шаги не было связано только с честолюбием, так присущим молодым руководителям. В первую очередь это диктовалось принципом, собственными, уже устоявшимися критериями. У Алимова сложилось и окрепло свое отношение к тому, что было до него в газете, и Алимов мысленно карал себя не за то, что идет по проложенной ранее колее, а за то, что все еще медлит с проложением собственной после того, как им осознана неприемлемость и даже ущербность прежнего направления.
Чабувалов делал вид, что газета углубленно занимается вопросами экономики, пускал пыль в глаза районному начальству, а читателю преподносил побрякушки — подборки писем, страницы юмора, смесь вроде «Знаете ли вы…», «Происшествия», детективную повесть с продолжениями типа «Ночные призраки».
Алимова же беспокоило, что на страницах газеты не видно самого человека — труженика, мыслящего, преодолевающего трудности, радующегося жизни. И ведь не хлебом единым жив этот человек, наш современник. Как показать богатство его натуры? Как сделать так, чтобы маленькая районная газета стала для него необходимой духовной пищей? Как добиться, чтобы не только четвертая полоса — все страницы газеты стали читабельными? Видимо, думать надо не только о тематике, но и о качестве материалов, о творческом, нестандартном подходе к раскрытию проблем — экономических, культурных, морально-нравственных. Бороться против шаблона, возвращать и возвращать материалы в отделы, пока авторы не сделают все, что могут, не выложатся до предела… Но как быть со временем? Часто сдача в набор и так задерживается, куда уж там дорабатывать, и статьи идут в набор сразу после первой читки. Потом — жесткая правка на полосе, но правка стилистическая. Отсюда — серость, подача читателю сырых, незрелых материалов… Чтобы время не подхлестывало, чтобы выйти из-под кабалы типографии, надо прежде всего образовать задел — гору разнообразного материала, и все на хорошем уровне. Наличие такого задела и даст возможность сырое вернуть на «досушку», плохое — вообще снять с номера. Улучшится маневренность. Прежде всего, конечно, важно войти в график, прекратить эти «сверхурочные», что практически вполне осуществимо!
Сегодня днем Казбек спросил у Заиры:
— Скажи, пожалуйста, раньше часто выходили из графика?
Заира переспросила:
— Когда — раньше? При Чабувалове?., По-всякому бывало при нем, — ответила она несколько равнодушно. Но потом, взглянув на Казбека из-под ресниц, добавила: — А вообще можно вовремя подписать газету. Когда ребятам нужно ехать на рыбалку или на футбол, они такую деятельность развивали, что подписывали не в шесть и даже не в пять вечера, а в два часа дня.
Позже Алимов зашел в корректорскую с вычитанной полосой, Заира сидела, накинув на плечи светлое пальто, скрестив на груди руки, голова ее была независимо откинута назад. Она мечтательно глядела в окно, за которым уже смеркалось, и ее поза и взгляд показались вдруг Казбеку знакомыми, родными.
Отчего бы это, думал потом Казбек весь вечер, не мог же он видеть Заиру раньше? И только в ночной тишине из глубин его памяти ясно выплыл облик девушки, которую три года назад видел он в аэропорту. Девушка сидела, скрестив на груди руки, откинув назад белокурую голову, и мечтательно смотрела в сторону летного поля. Ее нельзя было назвать красивой, но столько возвышенного и благородного таилось во всем ее облике, что не заметить ее тоже было нельзя. Казбек сразу же влюбился в эту девушку, но подойти тогда так и не решился, только издали наблюдал за ней. Через некоторое время девушка улетела. И, странное дело, он не забывал ее все эти годы, она жила в его сознании как близкий, родной, очень нужный ему человек.
И вот теперь — Заира…
Казбек ворочался в постели и не мог уснуть. Снова и снова его мысли возвращались к работе. Может, для начала, пока появится запас собственных материалов, побольше использовать материалы ТАСС и АПН? Прав, пожалуй, Галич, предложивший на днях перепечатывать повесть Протопоповой «Спасибо, мама». Алимов тогда резко отверг его предложение, сказав, что не собирается заманивать читателя дешевым путем. Теперь он понимал, что поступил опрометчиво. Повесть хорошая, на моральную тему… Может, организовать дискуссию о роли интеллигенции района в культурном и эстетическом воспитании трудящихся?.. И, конечно, надо усилить критику, которая придает газете остроту и боевитость, и несомненно повысит интерес к ней. Они уже думали с Володей даже о специальном сатирическом уголке «За ушко да на солнышко»… Но пока все это только планы, ночные раздумья или же робкие разговоры с Галичем.
Алимов осуждал себя за инертность, нерешительность. Пора двигаться вперед, говорил он сам себе, пора действовать, выдвигать свою программу!.. И он решил завтра же обсудить все волнующие его вопросы в коллективе, вызвать людей на открытый, откровенный разговор, дать всем высказаться. Вот тогда, возможно, пойдет дело!
Алимову всегда становилось легко, когда он принимал то или иное решение. И сейчас, глубоко вздохнув, он наконец уснул…
Во сне Казбек переплывал бурную, полноводную реку. Вода в ней была светлая-светлая.
Из дневника Алимова
«Утром ко мне в кабинет зашел Букреев, ответственный за организацию местного радиовещания, тучный, рослый, с одутловатым лицом и маленькими, заплывшими жиром глазками. Он жаловался, что нет необходимой аппаратуры, что люди выступают неохотно, тяжелы на подъем, безынициативны. Пока он все это говорил, я разглядывал густую щетину на его небритом лице, потрепанный костюм с жировыми пятнами на бортах, сорочку с помятым, словно жеваным воротничком…
Я не выношу людей неопрятных, расхлябанных, а уж полное безразличие к своей внешности журналиста, вращающегося в гуще людей, считаю вообще недопустимым. В конце концов я прервал Букреева:
— Идите-ка побрейтесь, переоденьтесь… Желательно, чтобы на вас были белая сорочка и галстук.
Букреев встрепенулся, но сказанное до него, видимо, еще не дошло, потому что он улыбнулся наивно и добродушно.
— Договорились? — Я посмотрел на него в упор. — Когда приведете себя в порядок, тогда будем говорить о наших нуждах и планах. И пусть это станет для вас правилом.
Букреев только теперь понял, что я не оговорился. Он побагровел и, едва сдерживая себя, сказал обиженно:
— Я пришел к вам с делом, серьезным и важным, а вы мою личность оскорбляете.
— Вот и я считаю, что говорю о важном. Дело не только в вас. Вы, допустим, могли бы не бриться вообще. Но пока вы работаете на таком ответственном участке, и пока я буду иметь к вам отношение, прошу…
— Ну, что ж…
Букреев грузно вышел из кабинета. Я заметил на его брюках засохшую грязь и стоптанные туфли.
Чуть позже ко мне заглянул Володя.
— Что у вас вышло с Букреевым?
Оказывается, Букреев ходил по отделам, возмущался, угрожал: „Я покажу этому мальчишке!“ Но скоро поостыл и незаметно исчез из редакции.
— Знаешь, какие он раньше номера выкидывал? Съест в обед полбарашка, потом жалуется, что жарко ему, снимает рубашку и сидит в одной майке у открытого окна — все с улицы видят. А ему хоть бы хны!
Галич рассказал еще об одной особенности Букреева — он может спать с полуоткрытыми глазами, и часто спит так на работе. Посмотришь со стороны: сидит Букреев за столом, одной рукой держит авторучку над недописанной страницей, другой подпирает щеку, — и такое впечатление — думает человек, сосредоточивается. Но вдруг раздается храп, могучий, трубный. В таких случаях Муслимат Атаевна, которая сидит с ним в одной комнате, спешит убежать в другой отдел. „Боюсь его остекленевших глаз!“ — говорит она. Чего только не проделывали над спящим Букреевым Галич и другие — вынимали у него из руки авторучку, совали в рот папиросы. Букреев не просыпался. Однажды кто-то поймал кошку и ее мягкой шерсткой стал гладить Букрееву руки, лицо. Букреев начал водить во сне руками, стараясь кого-то обнять, бормотал: „Мотя, Мотенька…“ С тех пор за ним закрепилось прозвище: „Мотя Баширович Букреев“.
Что ж, посмотрим, как закончится сегодняшний инцидент, но я терпеть подобное не намерен.
Кстати, должен сказать, что после откровенного разговора, который я провел на летучке две недели назад, мои сотрудники стали относиться ко мне с большим доверием и, я бы даже сказал, с большим уважением. Мы стали лучше понимать друг друга, и, главное, мои идеи пришлись по душе. Люди уже устали от показухи, пустозвонной болтовни, всем хочется чего-то настоящего. Теперь у меня появилось чувство уверенности, что я, черт возьми, делаю нужное, полезное дело!
Ребята в редакции зашевелились. Федя Ермилов, молодой, замкнутый (оттого, что заикается) парень, дал отличный материал с фотоиллюстрацией „Штрафы растут“ — о простоях на железнодорожной станции. По этой статье наш Первый, Мурат Кадырович, пригласил к себе начальника станции и дал ему хорошую взбучку. А сегодня Ермилов вернулся из командировки по аулам района и сказал, что договорился с одной из старейших учительниц, чтобы та написала для газеты большую статью о роли и месте интеллигенции в жизни села. Тут же, вместе с Галичем и Ермиловым, мы решили подготовить еще несколько выступлений знатных людей нашего района и дать их одно за другим. Шапи Микаилов тоже был в командировке, сидит над статьей о роли молодежи в борьбе за повышение продуктивности животноводства. Хункерхан Хасаев готовит совещание рабселькоров и пишет повесть, как он сказал, „на злобу дня“. Что ж, может, и она украсит газету? Галич по-прежнему бодр, инициативен, он организовал интервью с председателем горисполкома „Десять вопросов на тему „Город, в котором мы живем“… Да, уже в трех номерах под рубрикой „О коммунистической морали“ идет повесть Протопоповой „Спасибо, мама“, и со всех сторон в редакцию идут одобрительные отклики.
Так что работа начинает налаживаться! Конечно, пока еще не все гладко, но это меня не волнует уже так, как раньше. Главное — сдвинулись с места, главное — идем по верному курсу. И нельзя расслабляться. Надо работать, работать, работать!..“
Алимов стоял у окна и смотрел, как на улице падает снег. Было безветренно, большие хлопья неожиданно и торжественно возникали из серой глубины неба и плавно пролетали над крышами соседних домов, опускались ниже, ниже и терялись и ослепительной белизне мерных сугробом, которые намело нынешней ночью. На душе у Алимова было легко и радостно, глядя на снег, он улыбался. „Вот и зима. Как быстро летит время! Кажется, только вчера вызывал меня Сергачев, предлагал поехать в Балъюрт, и я переживал, как мальчишка, и дулся от гордости, как петух, и в словах „главный редактор“ меня больше всего прельщало слово „главный“… Нет, конечно, это было не вчера, а сто, даже больше лет назад…“
Телефонный звонок прервал мысли Алимова. Он сиял трубку. Звонила Муслимат Атаевна. Она предупреждала, что ближайшие несколько дней ее не будет на работе — заболела, плохо с сердцем.
— Да, да, — сказал Алимов, — конечно. Выздоравливайте. — И положил трубку.
Настроение испортилось. Причиной плохого самочувствия Муслимат Атаевны был, наверно, их вчерашний разговор. Муслимат Атаевна сдала в секретариат целую подборку корреспонденций „О людях хороших“. Этими „хорошими людьми“ были врач, вылечивший мальчишку от кори, работница горсправки, вежливо отвечающая на вопросы, заведующая детским садом, которая внимательна к детям. Алимов вернул подборку Муслимат Атаевне со словами:
— Давайте выполнение своего долга, исполнение служебных обязанностей не будем возводить в подвиг. Не стоит дешевить значение печатного слова. Давайте поищем более яркие факты.
Муслимат Атаевна хотела что-то сказать, но промолчала, вышла из кабинета с обиженным видом.
Теперь Алимов думал: „Может быть, она обязана чем-то этим людям? Может, обнадежила своих „героев“, а теперь…“ И Казбек представил ее, одиноко лежащую в комнате, и ему стало жаль Муслимат Атаевну. „Надо бы поддержать ее как-то, ободрить…“ В кабинет заглянула девушка, в нерешительности потопталась у дверей, спросила робко:
— Можнамы?
Алимова рассмешило это наивное словообразование с кумыкским суффиксом, но он тотчас погасил улыбку и принял серьезный вид.
— Входите. — Он указал девушке на стул: — Садитесь.
Девушка вошла, осторожно подвинула стул и села напротив Казбека. Быстрым движением ока скинула с головы на плечи темный пуховый платок, и открылось ее румяное, свежее лицо с ясными, грустными, настороженными глазами.
— Я Зулейха, — сказала она робко. — Бекишева… Про меня ваша газета пропечатала…
— Так. И что же?
— Неправда это, товарищ редактор. Опозорили вы меня!
— Как так? — удивился Алимов. Он помнил эту статью Шапи Микаилова „На ударном фронте — молодежь“. Микаилов долго ее готовил, часто ходил в райком комсомола, когда она была готова, потребовал от Галича дать ее на первой странице. В день ее выхода, во вторник, позвонил Салавдин Алханович и впервые за время редакторской деятельности Алимова поздравил его с „очень важной и полезной статьей“, советовал „продолжить разговор“.
— Ложь все это, ложь! — сказала Зулейха покраснев. — Не пошла я добровольно на свиноферму!..
— Ну-ну, дальше?
— Из-за вас, из-за этой глупой статьи… Вы испортили мне жизнь! Вы… вы отняли у меня жениха! — Она вдруг заплакала. Слезы текли по ее лицу, Зулейха пыталась утереть их, руки у нее дрожали.
— Что же вы… Нельзя так!.. — Алимов встал из-за стола.
— А вам можно? Можно, да?! — крикнула Зулейха. — У меня был жених, свадьбу назначили на весну, я так радовалась, так радовалась, — зачастила она скороговоркой, — и вот все сорвалось! Ему внушили, что я — вероотступница, что я — бесстыжая. И вчера он пришел на ферму пьяный, злой и сказал: „Ищи себе другого жениха. Ты теперь человек известный, найдешь себе другого. А я не хочу есть из твоих вонючих рук!“
Алимов всегда терялся, когда видел женские слезы.
— Ну-ну, успокойтесь… Выпейте воды. — Он протянул ей стакан с водой, но Зулейха оттолкнула его руку и заплакала еще сильнее. „Лучше ничего ей пока не говорить, пусть наплачется, пусть отведет душу“, — подумал Алимов.
В дверь заглянула Роза, увидела плачущую девушку и растерянного редактора над ней, хмыкнула, поджав губы:
— Странно, — и прикрыла дверь.
Когда Зулейха несколько успокоилась, Алимов вызвал к себе в кабинет Шапи Микаилова.
Увидев Зулейху, Шапи заулыбался, еще от порога протянул к ней руки:
— С приездом, Зулейха, с приездом! Ты приехала за фотографиями? Зачем же беспокоиться, я еще вчера отослал их тебе по почте.
— Не хочу я ваших фотографий, ничего не хочу! Вы обманщик! — с презрением бросила ему в лицо Зулейха и отвернулась.
— Я?.. Это я-то?.. — Шапи не нашелся что сказать, обиженно засопел носом.
— Как же все это получилось? — нахмурясь спросил Алимов. — Выходит, насочиняли?
— Да чего она! — взвился Микаилов. — Все правильно! Сказал о человеке доброе слово и на тебе — обиды, слезы!..
— Не нужны мне ваши выдуманные слова! — вспылила Зулейха.
— Так чего там выдуманного, чего выдуманного? На свиноферме работаешь? Работаешь! Раз, — Шапи загнул на руке палец. — Комсомолка? Комсомолка! Два, — он загнул второй палец.
— А как я пошла в свинарки? Разве добровольно? Я же рассказывала вам, что меня председатель колхоза попросил на время болезни Серафимы Максимовны взять ее свиней, а когда она выздоровеет, обещал дать коров. И это по-вашему, называется добровольно? Да?
— Не знаю, я хотел доброе дело сделать, похвалил, прославил тебя. А ты плачешь!
— Дайте в газете отказ! — твердо сказала Зулейха.
— Ну, зачем же так горячиться? — Алимов понял, что под словом „отказ“ Зулейха подразумевает опровержение. — Это не так просто. Может, ты действительно привыкнешь к этой работе, полюбишь ее.
— Да она отлично работает! — вставил Микаилов.
— Нет, нет и нет! — вспыхнула Зулейха. — Не хочу, не буду! Я люблю коров, из-за них я пошла на ферму. А работа на свиноферме — это… это задание, и я выполняю его хорошо, чтобы честно уйти на любимую работу.
Алимову нравились искренность девушки, ее простое, открытое лицо. Что же с ней делать, думал Алимов, давать опровержение как-то смешно да и невозможно практически. Но вместе с тем было ясно, что в ложное положение Зулейху поставила редакция и девушке надо как-то помочь. Но как?
— Может быть, нам поговорить с вашим парнем, помирить вас?
— Нет, — Зулейха отрицательно покачала головой. — Печатайте отказ. Я хочу, чтобы все прочли и узнали правду. На меня смотрят как на заразную больную. — Глаза Зулейхи снова повлажнели.
— Ну, что ж, — сказал Казбек, — я подумаю, как вам помочь. Посоветуемся тут в редакции и что-нибудь решим.
Девушка встала и, робко улыбнувшись, на прощание сказала:
— Я надеюсь на вас, товарищ редактор.
Из дневника Алимова
„Завтра газета не выходит, и я собрал коллектив по поводу протеста Зулейхи Бекишевой. Искажение правды не может быть допустимо ни под какими предлогами, ложь есть ложь, и маленькой или большой неправды не бывает. В случае же с Бекишевой искажение, сознательно допущенное журналистом, пагубно сказалось на судьбе человека, нанесло ему моральную травму.
Я не стал высказывать своего отношения к случившемуся, проинформировал собравшихся о том, что произошло, и предоставил слово автору злополучной статьи.
Шапи Микаилов долго говорил о своих заслугах перед газетой, о задачах района в подъеме экономики, о мобилизующей роли печати. По поводу же своей последней статьи он сказал, что выращивание свиней — новое для Дагестана и важное дело, и эту задачу должна взять на себя молодежь; в райкоме комсомола стремятся выдвинуть одного-двух застрельщиков, и ему, мол, прямо назвали Зулейху, и он не видит причин, почему Бекишева не может стать маяком, осветить путь другим?..
— Я думаю, — закончил он свое выступление, — что, кроме общественной пользы, моя статья оказала добрую услугу и самой Бекишевой, она открыла перед ней дальнейшие перспективы: ее начнут приглашать на совещания, на слеты, на радио, на телевидение, ее ждут поездки, Москва, награды!.. Будь она немного сообразительней, она должна бы поблагодарить меня, ибо этой статьей ознаменован новый, важный этап в ее жизни! Что за непонятливый народ — я ее вперед толкаю, а она упирается…
Следующимвыступал Варисов и проявил незамечаемую за ним ранее активность.
— Ну, что ж, — начал он сочувственным тоном, глубоко вздохнув, — досадно, конечно, что статья Микайлова вызвала несколько иной, отрицательный резонанс, мы этого, скажем прямо, не ожидали. Выступление актуальное, своевременное и, думаю, все-таки принесет немалую пользу. Мы забываем порой организаторскую роль печати. А Шапи по существу объявил зачин целому движению — движению важному, патриотическому. Что ж, в любом большом деле могут быть маленькие просчеты, и тут есть определенная лазейка для выискивающих к чему бы придраться, и жаждущих наказаний, проработок и т. п. — Он выразительно глянул в мою сторону. — Да, Бекишева не пошла на свиноферму добровольно, но это же очень плохо! Пошел же в свое время Мантаев, и надо продолжать, развивать начатый им почин. Позвольте спросить: Бекишева не пойдет на свиноферму, другая тоже не захочет, а кто же тогда пойдет, товарищи?! И кто возьмется за это дело, если не молодежь? Вот почему мы должны осудить, пристыдить Бекишеву и ей подобных!.. А Микаилов всего лишь преподнес желаемое за действительное, и я, по совести говоря, не вижу здесь большой ошибки и не нахожу оснований создавать вокруг этого ажиотаж. Подобные случаи в журналистской практике довольно часты, и реагировать на них болезненно могут лишь люди, плохо представляющие нашу трудную, порой полную неожиданностей работу.
Он сел. Конечно, все его выступление — камни в мой огород. Неужели таким образом сводит он со мной какие-то счеты?
Не понравилось мне и выступление Галича: мол, конечно, Микаилов не прав, но стоит ли поднимать шум вокруг происшедшего, вполне резонно переговорить с Бекишевой, ее женихом и родителями и уладить дело, как говорится, тихо-мирно.
После Володи слово взяла Муслимат Атаевна, говорила она сбивчиво, путано, но сумела уловить главное, самую суть вопроса:
— Важно здесь не то, как выйти из щекотливого положения, важно выяснить, вернее, объяснить Шапи и не только Шапи, что журналист не имеет права дорисовывать, дотягивать, когда речь идет о конкретном человеке, о конкретном деле. Вымысел в подобном случае недопустим, любое отклонение от правды роняет авторитет газеты. Я лично осуждаю товарища Микаилова.
Коротко и прямо высказался Ермилов:
— Нечего было решать за Бекишеву. А если это нужно для дела, как оправдывается Микаилов, надо было не торопиться, осмотреться вокруг и действительно найти человека, что идет на свиноферму по собственному влечению.
Хункерхан Хасаев мялся, то и дело переводил дыхание, старался угодить „и нашим, и вашим“.
— Лично я, — сказал он в завершение, — охотно использую эту ситуацию в своей повести, она будет посвящена тому, как в наш быт, в наше сознание с трудом, но неумолимо входит свинья!..
По ходу собрания я несколько раз замечал, что Заира перешептывается то с подчитчицей, то с Муслимат Атаевной, взгляд ее взволнованно скользил по лицам сидящих, раз-другой она взглянула и на меня, лицо ее зарделось, „Неужели хочет выступить?“ — подумал я, и в то же мгновение Заира порывисто поднялась с места, ее голос готов был сорваться:
— Мне, например, очень жаль эту девушку, я понимаю ее состояние. Шапи поступил кощунственно, и никакими словами тут оправдаться нельзя… Простите, но это просто низко, да-да! А то, что подобные вещи мы обсуждаем в коллективе открыто, мне нравится.
Итог собранию подвел я сам. Я начал с того, что сегодняшний разговор не преследует такой цели, как определение меры административного наказания, хотя, несомненно, наказать виновного следовало бы. Важно иное — отношение коллектива к случившемуся. Мне хотелось узнать, говорил я, как вы, мои коллеги, относитесь к таким понятиям как „добросовестность в работе“, „журналистская этика“, и наконец мне просто хотелось определить степень вашей человеческой, гражданской принципиальности.
На этом собрание окончилось. Многие недоуменно переглядывались.
Когда все вышли из кабинета, стало вдруг тихо, и эта тишина породила во мне странное чувство пустоты и одиночества, такое щемящее, что захотелось заплакать. Тяжело было думать, что надо возвращаться домой, на квартиру, в пустую комнату с остывшей за день печью, топить ее, разогревать чай, потом ложиться и холодную постель, почти против воли думать все об одном и том же — о завтрашнем рабочем дне, о послезавтрашнем, о послепослезавтрашнем… Нет, работа не надоела, наверно, я просто устал. Хочется увидеть Яху, Далгатика, хочется ни о чем не думать, завалиться в мягкую, теплую постель и выспаться как следует.
Да, я живу напряженно, дни летят быстро, и вне работы я себя почти не помню, только помню, как торопливо одеваюсь по утрам, как жую на ходу какие-то бутерброды и бегу по узкой улочке в свои „апартаменты“, а поздно вечером, вернее, ночью, когда полгорода уже сладко спит, едва волоча от усталости ноги, я возвращаюсь в мою убогую, холодную, одинокую „келью“…
Некоторые умеют находить себе отдушину, устраивают праздники, кутежи, встречаются с женщинами. А я не могу пойти к какой-нибудь женщине просто так, по зову плоти, близость с женщиной у меня может быть только как следствие духовного родства, как естественное развитие взаимного влечения. Может быть, я отстал от века, сам себе усложняю жизнь? Не знаю. Иначе у меня просто не получается.
Собираясь домой, я заметил, как в полосе света за окном моего кабинета прошла Заира, прошла, оглянулась и, кажется, улыбнулась, но в это время она была уже за светлой полосой и я не мог точно понять — улыбнулась она в самом деле или мне показалось? Каждый вечер, возвращаясь домой, Заира проходит под окнами моего кабинета, и всякий раз мне приятно сознавать, что она здесь, рядом, что завтра я увижу ее снова. Я любуюсь ею издали, как когда-то любовался незнакомой белокурой девушкой в аэропорту.
Вчера вечером Заира зашла ко мне в кабинет за полосой, я сидел уткнувшись в газету, руки от холода посинели (батареи в редакции почти совсем не греют и по иронии судьбы самые холодные батареи в моем, редакторском кабинете).
— Как вы здесь, в таком холоде, сидите? — спрашивает она.
— Да вот так и сижу, — улыбаюсь ей в ответ.
— У нас же теплее, у нас печка, заходите к нам, — говорит она сочувствующе.
А я ей:
— Боюсь привыкнуть.
Она заметно смутилась и, кажется, была удивлена.
А я в самом деле боюсь заходить в корректорскую, боюсь, это станет для меня потребностью“.
После обеда Алимов пригласил к себе Варисова.
Одет Варисов всегда аккуратно, на работе носит нарукавник» (привычка старых газетчиков и бухгалтеров), и это придает его облику вид чрезвычайной деловитости, постоянной озабоченности. Несмотря на возраст, Варисов до сих пор по-юношески легок. Он тщательно следит за своей внешностью, но особенный глянец наводит на себя после того, как накануне сильно выпьет.
Вот и сегодня Алимов заметил, что выбрит Варисов особенно тщательно, густые, тяжелые волны «Шипра» расходятся от него, но следы вчерашнего резко проступают на лице — оно осунулось, под глазами мешки, лоб бороздят глубокие продольные морщины. «Все выглажено, кроме лица», — подумал Казбек.
Варисов сел.
— Я слушаю вас.
— Махтибек Варисовнч, я просмотрел тут вашу статью, — Алимов приподнял над столом несколько отстуканных на машинке страниц, — и, знаете, впечатление осталось не очень хорошее.
Варисов, склонив голову, слушал Алимова молча, исподлобья рассматривая его своими мутноватыми желтыми глазами.
— Тема, несомненно, важная, актуальная, и подход ваш к ней любопытен, но… к сожалению, статья не получилась.
Варисов поднял голову:
— Вы прочли или только «просмотрели»?
— Прочел, и внимательно.
— Да? А мне послышалось, будто вы сказали: «просмотрел». — Варисов любит прицепиться к неосторожно брошенной фразе и увести собеседника от главной темы разговора.
— Прочел, и не один раз, — сказал Алимов громче обыкновенного, прихлопнув ладонью по столу, — и нахожу, что ваша статья имеет серьезные недостатки. Главный из них — неконкретность. Вы по существу перелагаете на язык районной газеты основные положения недавнего постановления ЦК партии «О дальнейшем улучшении организации социалистического соревнования», а существо и масштабы той работы, которая развернулась в районе после постановления, вы не раскрываете. Что делается сейчас в сельском хозяйстве? В капитальном строительстве? В сфере торговли и обслуживания населения? На какие начинания подтолкнуло постановление трудящихся района? Какова роль коммунистов в этом движении?
Пока Алимов говорил, Варисов взял со стола чистый лист бумаги, красный карандаш, принялся что-то чертить.
Нет, он не записывал замечания Алимова — гордость и уязвленное самолюбие не позволяли ему, «матерому газетчику», записывать замечания юнца!.. Он ерзал на стуле и в знак пренебрежения нарочно старался им скрипеть.
— Вот вы тут пишете о том, что полезный почин нашел широкую поддержку, — продолжал Алимов. — Я знаю это и верю вам. А другие? Давайте убеждать других. Какие хозяйства, конкретно, поддержали почин боташюртовцев бороться за звание хозяйства высокой культуры земледелия и животноводства?
— Так написано же, — с усмешкой сказал Варисов, — совхоз «Мажагаюртовский».
— И все? А остальные хозяйства зашифрованы под словом «и другие»? А нельзя ли это слово расшифровать? К таким словам, как «и др.» и «и т. д.», прибегают лишь тогда, когда реальные факты уже исчерпаны.
Варисов продолжал скрипеть стулом, и это раздражало Алимова, мешало сосредоточиться. Алимов поморщился: не делать же пожилому человеку замечание «сидите смирно»?
— Вообще же эта статья наглядно отражает типичные недостатки работы вашего отдела, тех материалов, которые вы готовите, и, не обижайтесь, Махтибек Варисович, лично ваших материалов.
— Не скажете ли конкретно, что это за недостатки? — сладко улыбнулся Варисов, язвительно выделив в своем вопросе слово «конкретно».
— Почему же? Скажу, — ответил Алимов спокойно. — Вы недостаточно знаете жизнь района, вы редко бываете на местах.
— Да? — Варисов встрепенулся. — А знаете ли вы, что район этот я объездил вдоль и поперек на велосипеде? Да, дорогой, объездил, когда работал корреспондентом «Советского хлопководства», союзной газеты! — Слово «союзной» Махтибек Варисович произнес с особым пафосом и потряс над головой указательным пальцем. — И объездил всю Кумыкскую степь!
— Знаю, — кивнул Алимов, — но это было очень давно. А мы с вами ведем речь о сегодняшнем состоянии и жизни хозяйств.
— Не знаю, почему вы относитесь ко мне предубежденно, — сказал Варисов бледнея. — Видимо, нам трудно будет работать вместе.
— Я для себя таких выводов пока не сделал, — улыбнулся Алимов. — Да, по поводу статьи, вы не дали мне закончить… Думаю, придется написать ее снова, обогатить конкретным жизненным материалом. Тема важная и так мельчить ее нежелательно. Кстати, я давно замечаю, что вы не всегда приходите на работу трезвым, особенно после обеда, и если я не сказал вам об этом давно, не думайте, что я этого не вижу…
— Вы преувеличиваете! — Варисов встал.
— Вот вчера, например, вы сидели здесь на летучке, — Алимов показал рукой на диван, где обычно устраивался Варисов, когда выпьет, потому что оттуда запах спиртного не доходил до редакторского стола, — и, простите за резкость, клевали носом, вы изрядно набрались. Я не стал при людях выговаривать вам. Но надо же и самому думать: к чему все это приведет? Ведь вы — замредактора, руководите людьми и позволяете себе такое. О какой трудовой дисциплине может идти речь, как мы можем требовать чего-то от подчиненных, если сами не придерживаемся элементарных норм поведения? Ведь я просил вас как-то: если где-то выпьете, с каждым бывает, не приходите на работу, не показывайтесь в пьяном виде, позвоните мне, я пойму. Вы тогда обещали, но уговор наш не соблюдаете. Давайте относиться к себе, Махтибек Варисович, с большей ответственностью!
— Что ж, — Варисов пригладил седеющие волосы, глядя в пол, спросил: — У вас все?
— Да, все. Подумайте над тем, что я вам сказал.
Варисов вышел из кабинета надутый. Оставшись один, Алимов заметил, что статью он так и не взял. Наклонившись над столом, Казбек написал на первой странице сверху по диагонали красным карандашом: «т. Варисову М. В. на доработку».
Зазвонил телефон. Алимов снял трубку. Салавдин Алханович приглашал Алимова к себе в райком.
Письменный стол, за которым сидел секретарь, был завален кипами бумаг, подшивками газет, и вид у Салавдина Алхановича был растерянный, жалкий, не чувствовалось в нем обычной монументальности, важности, казалось, Салавдина Алхановича кто-то крепко обидел.
— Вот, — указывал он на ворох бумаг, — не думайте, что только вы, газетчики, пишете, и нам приходится испытывать муки слова.
— Вижу, — улыбнулся Алимов.
— Справку в обком готовлю. А тут еще текучка, бесконечные посетители. И все — срочно, — Салавдин Алханович вздохнул.
Алимову не приходилось раньше видеть секретаря таким обеспокоенным и удрученным. Странное чувство вызывал в нем этот большой, тучный человек — захотелось вдруг, как маленького, погладить его по голове, сказать что-то утешительное.
— Вот, приступают теперь к разделу о деятельности газеты. От вас справку требовать не стал: следим все-таки сами, видим, что у вас так, что не так. Да… мне все-таки хотелось бы уточнить, какое развитие получит статья о Бекишевой?
— Понимаете ли… — Алимов начал объяснять, как получилось со статьей.
— Я в курсе дела, — перебил Салавдин Алханооич. — Меня интересует не история вопроса, а возможные перспективы, которые за ней стоят. Мне, например, ясно, что вы, как редактор, редактор молодой, неопытный, совершили грубую ошибку, осудив в коллективе Микаилова. Статья-то хорошая, нужная. А осудить надо было Бекишеву и ее жениха. Вместо того чтобы трудиться, делом ответить на призыв партии, развели тут демагогию. Подумаешь, им не нравятся свиньи! Да теперь все силы должны быть брошены на решение этой важной, государственной задачи, а они, видите ли, хотят дискутировать о вкусах. Чем хуже их Мантаев — кумык, ставший прославленным свинарем?! И кто же продолжит это патриотическое начинание, если не молодежь? — Салавдин Алханович все больше накалялся. Алимов подумал, что этими же словами говорил на обсуждении Варисов. Значит, Варисов уже побывал здесь. — Свяжитесь с райкомом комсомола, — продолжал секретарь, — я им скажу: надо раздолбать и ее и особенно его, этого жениха, — на собрании, в статье — не имеет значения! Надо уметь давать вещам острую политическую оценку…
— Мы подумаем, что предпринять, — сказал Алимов.
— Когда Гамильтон, вождь пурийцев, задумал привести неожиданно в Сицилию свой флот, он не сообщил командирам о курсе движения, а вручил им запечатанные таблички, где был указан маршрут, и приказал вскрыть эти таблички только в случае крайней необходимости, если судно будет сбито бурей с курса и потеряет из виду флагманский корабль…
«Ну вот, — подумал Алимов со скукой, — теперь это надолго, его любимый конек — подкреплять свои рассуждения древней историей, поступками и высказываниями выдающихся полководцев. Должно быть, сам мнит себя таким полководцем»…
— Вот… А вы, товарищ Алимов, не вручайте нам запечатанных табличек, а четко и прямо скажите о взятом вами курсе, — закончил Салавдин Алханович и, шумно выдохнув, откинулся на спинку кресла.
— Пока я не могу сказать ничего определенного. — Алимов пожал плечами. — Мне самому еще неясно, что следует предпринять…
— Плохо, Алимов. Очень плохо!
— Может быть, и плохо. Но я не убежден, что курс на интенсивное развитие свиноводства — это ударный фронт в условиях Дагестана.
— Да? — Брови Салавднна Алхановича удивленно поползли вверх. — Это уж, брат мой, совсем плохой показатель! Вы, оказывается, не научились еще мыслить государственно. Всеми дело это признано целесообразным, а вы до сих пор еще не убеждены! — Ироничная улыбка тронула его пухлые губы. — Вот это да! Это уже показатель вашей политической незрелости. Печально, очень печально…
С самого утра в редакции царила атмосфера небывалой деловитости. Все были на своих рабочих местах, даже Галич сидел в кабинете и, что-то напевая, весело правил статьи, лихо чертил макеты, громко распоряжался:
— Хункерхан, немедленно тащи еще сто строк! Микаилов — пятьдесят! Быстро! В темпе!
В одиннадцать часов утра Алимову уже принесли сразу две полосы.
— Две другие будут часа через полтора, — сказала Заира и улыбнулась Казбеку заговорщицки, лукаво, как будто они оба были посвящены в какую-то тайну.
А тайна была немудрящая: сегодня в честь годовщины Советской Армии в редакции решили устроить банкет. Договорились, что сядут за стол, как только подпишут газету в свет, вот и гнали изо всех сил.
К трем часам дня газета была подписана.
— Рекордный срок! — ворвался в кабинет Алимова Галич со свежим, остро пахнущим типографской краской номером и победоносной улыбкой на лице.
Следом за Галичем вошел и директор типографии Игитов.
— Значит, можем? — улыбаясь, сказал ему Алимов. — Можем выпускать газету в срок, когда захотим!
— Валлах, можем, еще как можем! — просиял Игитов.
— Вот и надо закрепить этот темп, эту четкость, — сказал Алимов.
— Закрепим на сегодняшнем банкете, — засмеялся Галич. — Как думает директор типографии? — Володя похлопал Игитова по плечу, и его полушубок издал такой звук, какой раздается, когда вытряхивают палкой ковер, кстати сказать, над плечом Игитова поднялось облачко пыли.
— Валлах, закрепим! — радостно кивнул Игитов.
В кабинет заглянула Муслимат Атаевна.
— Детки, ждем к столу! — сказала она совсем по-домашнему.
Стол был накрыт в секретариате, окна от чужих глаз занавешены газетами.
Вначале все держались очень скованно, чинно, громко и настойчиво ухаживали друг за другом:
— Вы рыбку будете?
— Разрешите, я положу вам салату?
— Позвольте салфетку?
— Разрешите налить вам сухого?
Через полчаса всю эту чопорность как ветром сдуло…
— Сегодня праздник наших доблестных солдат, офицеров, генералов, — начал свой тост Алимов, — сегодня праздник мужчин. Среди нас есть фронтовики, люди прошедшие сквозь пламя войны, — Алимов посмотрел на Варисова, тот сидел, не поднимая головы. — В их числе наш старший товарищ и опытный журналист Махтибек Варисович Варисов. Я предлагаю выпить за его здоровье, пожелать ему долгих лет жизни и беспокойства… — все сидевшие за столом насторожились, — творческого беспокойства, дорогие товарищи!
Все облегченно вздохнули и стали чокаться с Варисовым и друг с другом.
— А помнишь, Махти, — крикнул Игитов с дальнего конца стола, но звон стаканов и общий шум застолья заглушил его голос. — Помнишь, Махти, нас провожали вместе! — не унимался Игитов.
— Еще бы не помнить, — бесстрастно ответил Варисов, — ты и тогда мешал мне.
— Как мешал? — удивился Игитов.
— Все время врывался в круг и не дал мне как следует потанцевать с любимой девушкой.
Все засмеялись.
— Слушай, Игит, а разве с Чабуваловым вы на фронте не встречались? — с невинным видом спросил Галич.
— Какой там Чабувалов! — красный от выпитого, Игитов презрительно махнул рукой. — Он и близко на фронте не был!
— А он хвастался, что ты был под его командой, — не унимался Галич.
— Да ну его, слушай больше! — возмутился Игитов. — Только он приехал редактором — заходит в типографию, кричит, шумит. Я терпел, терпел, потом говорю: «Подожди, дорогой товарищ, кем ты будешь?» — «Редактор», — говорит, «Таких редакторов, — говорю, — я видел восемь штук, все ушли, а типография и товарищ Игитов остались на месте».
Теперь пили без тостов, хотя тосты участились, один Игитов сказал не меньше десяти.
Алимову было интересно наблюдать за своими коллегами в столь непривычной обстановке. Вот Муслимат Атаевна долго перебирает вилкой кусочки мяса в общей тарелке, достает самый лучший кусочек и протягивает его Хункерхану: «Бери, хороший кусок, мягкий, у тебя же зубов нет». Вот Галич сосредоточенно возится с магнитофоном, у него что-то не получается, и он нервничает. Роза улыбается чему-то своему, далекому, а Игитов смотрит во все глаза на бухгалтера Валентину Капитоновну. Заира сидит грустная, ей очень идет ее розовый джемпер. Даже Варисов показался ему сейчас человеком милым и добрым. «Может, я зря с ним воюю? — подумал Алимов. — Все-таки он повидал жизнь, многое пережил…»
В кабинете Алимова зазвонил телефон. Ближе всех к двери сидела Заира, и Алимов попросил ее глазами узнать, в чем дело, кто звонит.
— Казбек Ирбайханович, вас! — крикнула Заира таким тоном, что сразу стало ясно — к телефону подойти необходимо, видимо, что-то важное.
Когда Алимов вошел в кабинет, Заира все еще держала трубку в руках, словно боялась положить ее на стол.
— Салавдин Алханович, — шепнула она встревоженно.
Алимов взял трубку:
— Я слушаю.
— Что же вы так долго не отвечаете? — Бас секретаря райкома был слышен так отчетливо, как будто Салавдин Алханович стоял рядом.
— Да мы тут сидим в соседней комнате.
— Мне доложили. Коллективно пьянствуете? Поэтому и звоню.
— Зачем же так? — Казбек растерялся. — Просто отмечаем праздник.
— Как вы решили со статьей о Бекишевой? — голос секретаря прозвучал мягко и вкрадчиво.
— Решили больше не возвращаться к этой теме. — Алимов постарался, чтобы голос его прозвучал как можно спокойнее.
— Что?! — в трубке опять зарокотало. — Вам же дано ясное указание: раздолбать и ее, и этого жениха, как типа, чуждого коммунистической идеологии!
— Наши люди познакомились с ним, он не такой уж отрицательный тип. Молодой инженер, хороший организатор…
— Хороший специалист — не обязательно передовой человек, — прервал Алимова секретарь райкома. — Я вас спрашиваю в последний раз: будете делать то, что вам рекомендуют, или нет?
Алимов набрал в легкие побольше воздуха и разом выдохнул в трубку:
— Нет!..
— Ах, так! Ну-ну, продолжайте пьянствовать! — В трубке послышались короткие гудки.
— Что-нибудь случилось? — спросил Галич, когда Алимов протискивался на свое место.
— Нет, нет, все в порядке, — Алимов изобразил на лице подобие улыбки, — просто Салавдин Алханович поздравляет вас всех с праздником.
Заира удивленно взглянула на Алимова. Он улыбнулся ей в ответ.
— Друзья, давайте выпьем за женщин, — сказал Алимов, поднимая бокал с вином. — Этот тост, по-моему, имеет прямое отношение к нашему празднику!
Варисов затушил сигарету в тарелке с недоеденной закуской, встал.
— Старушкам пора на покой! — Он выпил последнюю рюмку, с хрустом надкусил соленый огурец.
Его никто не задерживал. После его ухода все почувстовали облегчение.
Галич наладил наконец магнитофон. Начались танцы.
Алимов пригласил Муслимат Атаевну, потом Розу и только потом Заиру. Танцевала Заира легко, и Казбеку казалось, что она соткана из воздуха, он ничего не видел и не слышал вокруг, кроме нее…
Из дневника Алимова
«Праздничный вечер прошел вроде бы нормально. Наутро женщины пришли пораньше, все прибрали, так что и следов не осталось. В кабинетах чисто, свежо, люди все на местах, обстановка рабочая.
Галич, видно, пришел раньше обычного — проходя в свой кабинет, я заметил на полу в коридоре следы его огромных альпинистских ботинок, похожие на следы от тракторных траков. Он ходит в этих ботинках всю зиму — то ли нет другой теплой обуви, то ли ему в них просто приятно, ведь в больших, широких, на толстой подошве ботинках мы ступаем по земле увереннее и кажемся сами себе выше, сильнее. А у Володи привязанность к альпинистским ботинкам сохранилась еще с далеких студенческих лет, когда ходил он в многодневные походы с кострами и песнями.
Галич зашел ко мне гладко причесанный, в праздничной голубой сорочке и ярком галстуке, он то и дело простуженно шмыгал носом, словно обнюхивал меня после вчерашнего.
— Ну, как? — спросил я. — Не переборщили мы вчера?
— Да ну! Все было на уровне, — ответил он и подмигнул с хитрецой: дескать, еще не то видели. — Самое интересное было в конце, — заговорил Галич, удобно устраиваясь на диване. — Оказывается, после того, как мы ушли, проснулся Игит и стал приставать к тете Дусе: „Найди всех и позови к столу!“ Делать было нечего, тетя Дуся сходила домой к Хункерхану и вызвала его, собиравшегося уж лечь в постель. Вдвоем с Игитом они просидели над последней бутылкой до полуночи!.. — Галич захохотал. — Да, а куда девалась Заира? — спросил он погодя, в глазах его играли веселые чертики. — Была со всеми, каталась на катке и вдруг исчезла…
Я выразил на лице недоумение и, конечно, не признался, что из-за стола мы встали все вместе, вышли на улицу, перед самыми дверьми редакции дети устроили днем ледяную дорожку, и нам вздумалось порезвиться. Минут через пять я заметил, что Заира, не говоря никому ни слова, повернулась и пошла в направлении своего дома, и я, нарочно громко пожелав всем спокойной ночи, тоже шагнул в сторону своего дома, но потом, соседним переулком, свернул с пути и догнал Заиру. Она не удивилась моему появлению, словно ожидала, что я догоню ее. Неужели я вел себя на вечере так, что она догадалась о моих чувствах к ней и мое провожание восприняла как должное, само собой разумеющееся?..
И вот теперь что-то подозревает Володя. И только ли он один? Не все же спросят у меня об этом так просто, как Галич, будут судить да рядить меж собой…
Галич ушел, и я разнервничался. Раньше, говорят, раздраженным чем-нибудь падишахам подносили драгоценную посуду, они разбивали ее и, таким образом, получали разрядку. И в наше время некоторые руководители находят выход: придираются к подчиненным, устраивают им „головомойку“, и в этом находят успокоение. Я так не могу, мне бывает стыдно за собственную слабость, и я делаю все, чтобы скрыть свое настроение от окружающих.
Весь день я думал о Заире. Да, вчерашний вечер открыл многое и мне, и ей. То, что наши глаза, вопреки осторожности и разуму, искали встречи и, встретившись, теплели, то, что мы долго танцевали, и танец этот казался мне парением в невесомости, и она чувствовала это, то, что я не смог пересилить себя и побежал ее провожать, — это ли не объяснение? Да, вчера между нами произошло что-то очень важное, такое бывает, наверно, редко. Так же редко, как редко в ночной мгле одновременно летят две звезды, так же редко, как редко рождение двойной радуги на весеннем небосклоне, так же редко, как в большом вишневом саду совершенно неожиданно расцветают осенью два деревца, расположенных далеко друг от друга.
Меня до сих пор не волновала так ни одна женщина. И я боюсь этого, боюсь. Кажется, насторожилась и Заира. Мы встретились сегодня в коридоре, она холодно кивнула и потупилась. Видно, и она спала неспокойно.
Ну что ж, надо положить конец личным увлечениям. Костер легче потушить в самом начале, не дожидаясь, пока пламя охватит ближайшие заросли. Не хватало еще разговоров, что редактор „влип“, что у него роман с сотрудницей!..
Пишу все это, и стыдно перед Яхой, перед Далгатиком, которому снятся балконы нашей будущей квартиры и настоящие качели. Яха одна, с ребенком, безропотно ждет, когда же наша жизнь наконец наладится, когда мы будем вместе, и вдруг все рушится, опрокидывается в тартарары!.. Нет, это слишком, слишком жестоко. Надо очнуться, взять себя в руки, ведь я уже не мальчишка.
После обеда я поехал в Байрамаул, к сестре. Она давно болеет, что-то неладно с почками, и раньше я все не находил времени навестить ее. Правда, была у меня еще и другая, сопутствующая, цель — подробней разузнать о прогремевшем свинаре Мантаеве, познакомиться с ним лично и, может быть, поговорить.
Сестра и зять были бесконечно рады моему приезду. Сестра уже встает и ходит по дому, чтобы сделать мне приятное, она сварила халтаму. За ужином мы выпили с зятем хорошего домашнего вина и разговорились. Я спросил его о Мантаеве, и Абакар сказал, что самого Мантаева в ауле сейчас нет — уехал в Махачкалу на сессию Верховного Совета республики. О Мантаеве он рассказал любопытные вещи: оказывается, сам Мантаев теперь и близко не подходит к свиньям и, хотя числится бригадиром на свиноферме, фактически исполняет обязанности завхоза: добывает корма и обеспечивает над свинофермой общий контроль. Ухаживают же за свиньями и содержат их четверо пришлых — трое русских и один украинец, а Мантаев — так, для вида, для газет и для выступлений на активах.
Слушая Абакара, я припомнил, что видел Мантаева на каком-то совещании, где он держал речь, — кругленький, краснощекий, с франтоватой прической, белые манжеты выглядывали из рукавов костюма…
Вначале, когда, по указанию сверху, ферму только создали, рассказывал зять, к свиньям никто не подходил, и они чуть не подохли с голоду. Сам Мантаев, из жалости, рано утром и по ночам, чтобы не видели аульчане, сбрасывал корм животным с крыши — не дай бог коснуться „скверной твари“.
От Абакара я узнал много такого, что по-настоящему взволновало меня. Я даже записал кое-какие факты, помня, что придется говорить в райкоме, и уже очень хочу этого разговора».
Мурат Кадырович куда-то торопился, и, пока Второй подробно докладывал о положении текущих дел, руки его то тянулись к телефону, то перебирали бумаги на столе, и вообще он как-то странно трясся, словно был не человек, а давно заведенный автомобиль, который вот-вот умчится.
Первый секретарь постоянно в разъездах, и Алимову кажется, что ему некогда думать, углубляться в суть вещей. Вот и сейчас он слушает Салавдина Алхановича, а сдвинутые брови и морщинки на желтом лбу говорят о том, что мысли его далеко.
Но когда Салавдин Алханович кончил докладывать, первый секретарь улыбнулся:
— Я в курсе всего: и статью о Бекишевой читал, и с самой Бекишевой беседовал — она подходила ко мне сама, еще на той неделе, когда я осматривал их хозяйство, просила реабилитировать, снять с нее позор…
— Позор! — Салавдин Алханович саркастически усмехнулся. — Она сама позорит имя комсомолки. Я считаю, Мурат Кадырович, что газета должна раздолбать и Бекишеву, и ее жениха, этого дипломированного невежду, живущего старыми представлениями!
— А что думает редактор? — обратился к Алимову первый секретарь.
— Думаю, что правы древние кумыки, утверждавшие: вставленным глазом белого света не увидишь. Если не тянется человек душой к делу, толку не выйдет, как бы мы этого ни хотели. Если раздолбаем Бекишеву, как говорит Салавдин Алханович, мы ничего этим не добьемся, лишь разобьем судьбу молодых.
— Тем самым поощрив тех, кто свои личные интересы ставит выше общественных, — вставил Салавдин Алханович.
— Мы с Салавдином Алхановичем этот вопрос уже обсуждали, — продолжал Алимов. — Но мы не вполне понимаем друг друга, поэтому я обращаюсь к вам, Мурат Кадырович. Салавдин Алханович, как вы сами только что слышали, требует разносной статьи, а я упираюсь, потому что не убежден, что выращивание свиней и наших условиях — главная задача сегодняшнего дня. Кроме того, я не уверен, что тут таятся какие-то общественные интересы, к которым постоянно апеллирует Салавдин Алханович.
— Так, так… — Мурат Кадырович смотрел на Алимова с любопытством.
— Кумыки, да и вообще дагестанцы, как вам известно, издревле занимаются разведением молочного скота, овцеводством и получают редкие сорта шерсти, хорошее мясо. Они содержат табуны, выращивают птицу. Разве все это для государства менее важно, чем несколько сотен свиней, которых мы держим по брюхо в грязи и впроголодь? Вокруг свиней много шума, а пользы… — Алимов махнул рукой.
— Государству в общем-то все равно, где мы добудем для него мясо, лишь бы добыли побольше, — начал Мурат Кадырович, — но для наших хозяйств свиноводство — дело весьма доходное…
— Не знаю, — перебил Алимов, — по-моему, мы не извлекаем из этого для себя, никакой пользы!
— Почему? Вы не правы, — сердито включился в разговор Салавдин Алханович. — Вот же байрамаульцы, ферма Мантаева…
— Как раз о ферме Мантаева я и хотел сказать, — подхватил Алимов. — На нее нацелено внимание всего районного руководства, все лучшее идет туда, начали строительство кормоцеха и свинарника полуоткрытого типа, так называемого летнего лагеря для поросят. Кормят свиней зеленой подкормкой, искусственным молоком, зерном отменного качества, даже свежевыпеченным хлебом. Лозунг бросили: «На каждый гектар пашни — свинью весом в восемьдесят килограммов!» Может, я и ошибаюсь, но во всем этом я не вижу никакой необходимости, тем более выгоды. Приложи мы такие усилия к другой сфере, мы извлекли бы из этого гораздо большую пользу.
— Например? — снисходительно усмехнулся Салавдин Алханович.
— Возьмем ту же самую кукурузу. Ведь кукуруза — наша культура…
— Какая она наша? Ее Колумб завез на наш материк, — засмеялся второй секретарь.
— Наша, потому что прижилась на нашей земле и люди испокон веков научились ее выращивать, — настойчиво продолжал Казбек. — Мы же отвернулись вдруг от нее, и не потому, что кукуруза не оправдывала наших забот, а потому, что внимание к ней в последние годы поубавилось. Конечно, не следовало засеивать кукурузой всю страну, как это мы делали одно время, но вряд ли разумно вообще отвернуться от нее и теперь повсеместно выкорчевывать.
— Мы о свиноферме, а ты нам — о кукурузе! — Салавдин Алханович досадливо поморщился.
— Что ж, будем говорить о свиноферме, — спокойно сказал Алимов. — Вот мы аплодируем: Мантаев, Мантаев!.. А известно ли вам, что к этой свиноферме Мантаев не имеет никакого отношения?
— То есть как «не имеет»? — рассердился второй секретарь.
— Очень просто. Свиней там содержат наемники, трое русских и одни украинец, а Мантаев — для показухи, для трибуны, для фоторепортеров.
— Оно-то так, так, — будто про себя пробормотал Мурат Кадырович.
— Если содержать свиней доходно, пусть примут в колхоз тех же русских, того же украинца, пусть они займутся этим полезным делом по-настоящему, как законные хозяева, а не как посторонние, пусть им достанутся и слава, и награды, и пусть они, люди, знающие свое дело, делятся опытом с другими хозяйствами, а не Мантаев…
— Вы хотите разделения труда по национальным соображениям, — нахмурился второй секретарь, — поддакиваете религиозным чувствам отсталой части населения?
— Нет, — возразил Алимов с невольной улыбкой, — я говорю о традициях, сложившихся веками. Обществу всегда было выгодно разумное разделение труда. Каждый должен делать то, что умеет делать лучше, чем другие. Мы даем государству, допустим, шерсть и молоко, другая республика занята в основном поставками пшеницы, третья — нефти, четвертая — леса, и это закономерно. А что касается религиозных чувств, то тут нельзя рубить сплеча… Впрочем, лично я не испытываю никаких предрассудков, и мне и тысячам других дагестанцев они не мешают есть свинину…
— А Бекишева? Что ей мешает, по-вашему? — раздраженно спросил Салавдин Алханович.
— Может, религиозные предрассудки, а может, и что-то другое, — пожал плечами Алимов. — Но что вы все упираете на Бекишеву, словно на ней свет клином сошелся? Разве дело в одной только Бекишевой? Стоит ли все это слез, нервотрепки, шумихи, которую мы поднимаем, стоит ли из-за этого разбивать семью? Не искусственно ли раздуваем мы кампанию?
Трудно сказать, чем бы кончился спор между Салавдином Алхановичем и Казбеком, если бы первый секретарь, подняв усталые глаза от бумаг, не сказал тихо:
— Все, товарищи, считаю вопрос исчерпанным… А ваша самостоятельность, товарищ Алимов, мне нравится. Вы свободны.
Алимов кивнул обоим секретарям и вышел из кабинета.
Из дневника Алимова
«Галич очень хороший журналист, он давно перерос нашу газету. Он хочет писать, а обязанности ответственного секретаря фактически не дают ему такой возможности. Наверное, нужно назначить его заведующим отделом партийной жизни. Он мог бы давать отличные статьи по наболевшим вопросам культуры и экономики района.
Хороший журналист и Варисов. Перо у него острое, бойкое, но он любит палить по воробьям из пушки. Большой мастак на заголовки: „Конец удельного князька“, „Начальник улыбнулся“, „Чертополох“ и т. д. И не хочешь — прочтешь статью с таким названием, руки сами потянутся к газете. Варисов человек дальновидный. Он не теряет связь с республиканской газетой и нет-нет да и напомнит нашему руководству, что может пальнуть и с более высокой башни, чем наша „районка“. Так по ночам сторожа на бахчах время от времени стреляют из ружья, напоминая, что они не спят и при оружии.
Хункерхан Хасаев дал мне свою повесть. Вся она построена на материале о Бекишевой. Надеется, что будем печатать ее в газете. К сожалению, это невозможно… но как сказать Хункерхану?..»
С неприятными делами и разговорами Алимов старался покончить утром, не откладывая их в долгий ящик. На сегодняшний день у него было назначено три беседы с сотрудниками — две не очень приятные, а третья, с Муслимат Атаевной, легкая, радостная.
Первым делом он пригласил к себе Хасаева.
Маленький, большеглазый, с впалыми щеками, Хункерхан вошел в кабинет Алимова словно крадучись. И зимой, и летом он был одет всегда одинаково: коричневый пиджак с лоснящимися бортами, черная нейлоновая рубашка, короткие брюки какого-то неопределенного цвета, в первый и последний раз выглаженные на фабрике, дешевые ботинки. Лицо Хункерхана пожелтело от усталости, глаза были красные, верно, от ночной работы. Алимов знал, что по вечерам Хункерхан пишет заметки для республиканского радио, телевидения, газеты, вернее сказать, не пишет, а переделывает напечатанное в их «районке». И хотя это дело не вполне законное, Алимов не говорит об этом Хункерхану, тем более что свои скромные гонорары тот не пропивает, а приносит семье.
— Садитесь, — предложил ему стул Алимов. — Думаем перевести вас ответственным секретарем. Это и для вас неплохо, и для газеты хорошо. Секретарское дело вы знаете, типографию тоже.
Алимов думал, что Хункерхан обрадуется, но Хункерхан никак не прореагировал на его слова, только еще больше втянул голову в плечи.
Помолчали.
— Так что же? — спросил Алимов. — Согласны?
— А повесть? — Хункерхан сделал паузу. — Повесть не волнует, не впечатляет… особо?
— Повесть? Гм… — Алимов не находил нужных слов. — Повесть… что ж… повесть я прочитал, там много хорошего, но мы… не сможем ее напечатать. Там, понимаете…
— Может, хоть немножко понравилась? — робко спросил Хункерхан.
— Немножко — да, — смутился Алимов, — что ж, немножко понравилась, там есть и хорошее. Но поймите, Хункерхан, сам сюжет повести очень уж неестественный. Возьмите главную сюжетную линию — Маржан и Камиля. Она, активная комсомолка, вопреки запретам суеверного отца, пошла на свиноферму, а Камиль, узнав об этом, пишет ей из армии рассерженное письмо, угрожает, что останется на Севере, женится… Комсомольская организация колхоза обсуждает его письмо на общем собрании и принимает решение: просить командование воинской части наказать Камиля…
— Но тут есть одна маленькая деталь, — робко прервал Казбека Хункерхан, — Маржан ведь не сама передала письмо на комсомольское собрание, а это сделала ее подруга.
— Это не спасает положения! — сказал Алимов. — Повесть не удалась…
— Валлах… — Хункерхан глубоко вздохнул. — Честно говоря, думал: тема модная, свиньи у нас в почете. Думал, издадут — и обществу будет польза, и детям штаны куплю. У меня семеро…
— Знаю, — Алимов встал из-за стола, — может, я помогу вам издать книжку стихов, стихи у вас лучше получаются. Я бы позвонил Сергачеву и попросил при рассмотрении издательских планов иметь вас в виду, можно подсказать и Союзу писателей.
— В Союзе писателей меня знают, меня там поддержат! — оживился Хункерхан.
Простая душа — он все принимал за чистую монету. Стоило человеку улыбнуться ему — он уже считал его своим другом. А в Союзе писателей умели улыбаться, там улыбались всегда, так что Хункерхан был уверен, что все писатели республики — его личные друзья. И никогда ему не приходило в голову, что, может быть, отчасти и по доброте этих «друзей», он, достигнув сорокасемилетнего возраста, все еще ходит в молодых поэтах. Его приглашают на все совещания молодых писателей республики, на каждом хвалят, отмечают творческий рост. А издал он за свою жизнь одну-единственную малюсенькую книжечку под скромным названием «Начало», и началу этому все не видно продолжения.
— Через месяц надо сына женить, — без всякой связи глухо обронил Хункерхан. — Что делать?! Ведь все это —деньги…
— О, это большая радость!
— Какая там радость — на русской женится! Мы ее не знаем, она нас не знает. Из Саратова… — Хункерхан сказал это так печально, что Алимову показалось, он вот-вот заплачет.
— Что ж с того, что русская? — искренне удивился Казбек. — Вы же интеллигентный человек, что за предрассудки! Главное — они любят друг друга?
— Говорят, любят. Но вы же сами знаете, у нас не принято расспрашивать детей об этом. Сказал: она и никакая другая. А что мне делать?!
— Это же замечательно, — Алимов положил руку на плечо Хункерхана, — не отчаивайтесь. И деньги найдутся, и свадьбу сыграем на славу! Так что, принимаете должность ответственного секретаря?
Хункерхан кивнул.
— Ну, вот и прекрасно, поздравляю, — Алимов пожал маленькую ладошку Хункерхана. Тот встал, словно горячий блин, взял со стола повесть и, перекидывая ее с руки на руку, вышел из кабинета, кажется, немножко повеселев.
Следующим был Варисов. Он спокойно принял сообщение Алимова о закреплении за ним сельскохозяйственного отдела, но все-таки не упустил возможности кольнуть:
— Раз вы с Галичем уже решили, то какие же у меня могут быть возражения.
Алимов почувствовал, что краснеет. Варисов был прав. Ему, Алимову, конечно же, нужно было обсудить с Варисовым мотивы и основания намечаемых в коллективе перестановок, а не сообщать своему заместителю уже окончательное решение. По существу он обошел Варисова. Глупо…
— Под вашим началом будет Микаилов. Я думаю, он неплохой помощник, — справившись со смущением, сухо проговорил Алимов.
Варисов кивнул:
— На этот раз правда ваша, работник действительно хороший, к сожалению, его еще приходится много править, но это не страшно. Микаилов любит нашу работу, у него высшее образование, он любит ездить в командировки, очень старателен. Надеюсь, мы сработаемся. У вас все? — закончил он подчеркнуто официально.
— Да, — так же официально ответил Алимов, и они простились.
Беседа с Муслимат Атаевной была приятной и трогательной. Сначала Алимов поговорил с ней, для формы, о ее статьях и заметках, а потом попросил направить одно письмо в республиканское министерство здравоохранения.
— Казбек Ирбайханович, — Муслимат Атаевна покраснела, — я, конечно, не отказываюсь, но, может, Хункерхан отправит, это ведь его дело.
— Было его делом. А с сегодняшнего дня вы назначаетесь заведующей отделом писем и корреспондентской сети.
— Как?.. Я?..
— Да, вы… Поздравляю вас! — Казбек вышел из-за стола, протянул ей руку.
— Спасибо, сыночек, — и она заплакала, припав к его плечу.
— К вечеру будет приказ. Не плачьте, радоваться надо, а вы плачете. Все будет хорошо, все хорошо! — растерянно говорил Казбек.
Из дневника Алимова
«Наш Первый по натуре практик. В прошлом он механизатор, в годы войны — танкист и политработник. В Первых он давно. Главная его забота — выжать из земли и из людей все, на что они способны. Он все время в разъездах по району и по существу выполняет функции начальника районного производственного управления. Человек он мудрый от природы, но вряд ли можно сказать, что он постиг специфику идеологической работы. Он от нее просто самоотстранился, вмешивается иногда, от случая к случаю.
Второй — теоретик, „мозговой центр“ райкома. Он действительно много читает, на столе у него всегда кипы газет и журналов. Главное направление идеологической работы Второй видит в деятельности агитаторов, политинформаторов, в налаживании сети политического просвещения. Других форм работы он не хочет знать. По натуре Салавдин Алханович — человек энергичный, если набредет в своих мыслях на что интересное — оперативно проведет задуманное в жизнь, но это не выходит опять же за рамки районных конференций и совещаний. А жизнью отдельных аулов, партийных организаций, хозяйств не интересуется, и ему в общем-то безразлично, что там делается, чем люди дышат, каковы их главные заботы на сегодняшний день.
Наша газета пытается поднимать какие-то, пусть не глобальные, но злободневные, наболевшие вопросы.
Вот, например, недавно мы опубликовали подготовленную Ермиловым статью заслуженной учительницы республики Порсуковой о роли и задачах сельской интеллигенции в коммунистическом воспитании трудящихся. Порсукова на конкретных примерах показала, что делают и что упускают в этом важном деле ее коллеги, сельские учителя. На статью Порсуковой откликнулись медфельдшер из Османюрта и колхозница из Аксая Джахбат Хаджакаева. Письмо Хаджакаевой очень интересно, мы поместили его под заголовком „Не могу молчать!“, Хаджакаева говорит о долге сельской интеллигенции в поднятии культуры быта на селе. Колхозное хозяйство наше, пишет она, с каждым годом разрастается, есть у нас Дом культуры, больница, три школы, несколько магазинов, столовая, уже не новинка у нас и телевизор, во дворах у многих мотоциклы, „Москвичи“, а то и „Волги“, но рядом со всем этим уживается еще старое, дедовское в быту односельчан, и в этом в первую очередь повинна интеллигенция, которой в колхозе около двухсот человек: каждый из них живет сам по себе, как улитка в своей скорлупе, никто к простым людям носа не кажет, а на свадьбу какую пойдешь — учителя сидят с учителями, семья врача — с семьей врача, даже на соболезнования по случаю смерти ходят, как правило, коллеги по профессии. Таким образом, происходит резкое отмежевание тех, кто имеет в кармане диплом, от тех, кто этого диплома не имеет. В письме Хаджакаевой говорится о высоком авторитете сельского врача, сельского учителя, агронома, и потому личный пример здесь играет важную роль, подчеркивает она и резко критикует конкретных людей, в том числе и директора школы, где я когда-то учился, Джамалова, и моего одноклассника, ныне главврача сельской больницы Абдуллу Атаева.
Разговор, начатый статьей Порсуковой и письмами, последовавшими как отклик на эту статью, одобрен в обкоме. Вчера звонил Сергачев, сказал много приятного, даже уши мои покраснели от удовольствия. И вчера же Салавдин Алханович сообщил мне, что разговор, поднятый последними публикациями, выносится на обсуждение на пленуме райкома. „Если есть еще какие-нибудь подготовленные материалы на эту тему, пришлите предварительно нам, просмотрим“, — сказал он.
Я послал к Салавдину Алхановичу Ермилова с кипой подготовленных к набору статей, откликов и „рейдов“. Сегодня некоторые из них получил обратно. Фельетон о плохой работе сельской почтовой связи, статья „Рытвины да ухабы“ — о неудовлетворительном состоянии автодорог, рейдовые материалы о недостатках в работе сельской торговли в принципе одобрены. Но секретарь вместе с тем предупредил: „Не увлекайтесь критикой. У нас в районе дела обстоят не так уж плохо, если бы вы видели, как у соседей… Да, кроме того, имейте в виду, нашу газету читают не только районные подписчики, не только одни друзья, но и недоброжелатели. Это общее замечание. А все, на что надо обратить внимание конкретно, я подчеркнул и текстах. Подумайте…“
И вот я взял домой статьи с пометками Салавдина Алхановича и сейчас, в ночной тишине, просматриваю их.
Вот статья Явмурзаева „А в Казмаауле культура в загоне“. Заголовок подчеркнут красным карандашом, на полях замечание: „Не слишком ли категорично звучит?“ Смотрю дальше. Вот отрывок из этой же статьи: „Плохо обстоит дело с санитарией на улицах и во дворах колхозников. Стены многих домов не побелены и имеют невзрачный вид. Часто можно встретить кучи мусора и навоза. Но аульчан это не волнует. К этому здесь уже привыкли!“ Против этого абзаца стоит огромный вопросительный знак и написано: „Бесценный факт для наших недругов!!!“
Вот статья „Ботаюртовские кустари“ — о бытовом обслуживании сельского населения. Против предложения: „На кутанах, на крупных молочнотоварных фермах остро нуждаются в сапожнике, парикмахере, портном, фотографе“ — стоит замечание: „Так ли?“ Ниже: „Изучением спроса населения работники быта не занимаются…“ Замечание: „Зачем обобщать“?
Передо мной рейдовый материал „Недоходный товар… А читатель все ждет“ — о книжной торговле на селе.
„Мы на складе Балъюртовского сельпо. Тысячи книг свалены в углу барака. Это только художественная и специальная литература. Отдельно — учебники, которых еще больше. В первой груде книг удалось „раскопать“ разрозненные тома собраний сочинений Пушкина, Тургенева, Горького, сборники стихов Расула Гамзатова, многие книги дагестанских писателей. Но в села все это богатство не отправляют. Считают „недоходным товаром“. „Была бы водка — не лежала бы“, — сказал нам завскладом“.
Этот абзац Салавдин Алханович выделил вопросительными знаками с обеих сторон и написал: „На чью мельницу льете воду?“
Вот так! И сколько еще вернувшихся назад статей с подобными пометками на них! Теперь, дорогой редактор, сиди ломай голову. Днем призывай своих сотрудников к принципиальности, боевитости, а вечером думай, как бы сгладить острые углы в их статьях. Веселая, братец, у тебя жизнь!
Вспоминаю рассказанную когда-то отцом притчу, только теперь я понял по-настоящему ее смысл. Сложила женщина во дворе летнюю печь — кёрюк. Пришла к ней соседка и говорит: „Зачем же ты поставила ее топкой на юг?“ Хозяйка подумала-подумала и переделала. Пришла другая соседка: „Вах, где это видано, чтобы кёрюк был повернут к северным ветрам?“ Женщина снова переделала. Пришла третья соседка: „Дом у тебя стоит окнами к восходу, а кёрюк, наоборот, смотрит на запад. Кто ж так делает?“ Бедная женщина опять начала ломать печь. В это время вернулся ее муж и спросил, чем она так расстроена. Когда он узнал, в чем дело, рассмеялся: „Если хочешь всем угодить, сложи кёрюк на арбе, куда покажут твои соседки — туда и повернешь“.
Вот и я в таком же положении, как эта женщина. Хочу делать дело, а надо думать о том, как воспримут наши недостатки соседние районы, о том, как отнесутся к критике „наверху“, и о том, какие выводы может сделать „незрелая читательская масса“, и о том, как на все это посмотрят „наши недруги“… Но газета ведь не кёрюк, ее не установишь на арбу!..
Утром пойду в райком, постараюсь объяснить Салавдину Алхановичу, что нельзя бояться всего и всех, в том числе самих себя…
Уже второй час ночи, надо спать. Сегодня после обеда разболелась голова, и все никак не проходит, хотя я и глотал какие-то таблетки. Теперь вот стало еще и тошнить, в правом боку колет, на лбу выступает холодный пот. Грелку, что ли, приложить к боку? Но где взять грелку? У меня нет, а тетка спит, будить ее неудобно — она то и дело жалуется на бессонницу, а теперь вон как храпит. Ничего, вытерплю…»
Из дневника Алимова
«Я в больнице. Аппендицит. Вчера сделали операцию. Писать неловко, тянет шов, но что делать? Здесь такая скука.
В моей палате еще восемь человек — все послеоперационные. Когда узнали, что я — редактор газеты, главврач дал указание перевести меня в изолятор, другими словами, в отдельную палату, но я наотрез отказался. И не жалею об этом, хотя там, конечно, было бы в сто раз удобнее.
Сегодня с утра у меня уже перебывала половина редакции. Первым пришел Галич — в белом халате он был какой-то для меня новый, суровый, отчужденный, я даже не сразу узнал его.
Потом пришла Муслимат Атаевна, принесла штук пять банок с компотом, и все разным.
— Это я сама делала, домашний, так что можешь пить спокойно. Открыть вот эту — айвовую?
— Спасибо, сейчас не хочу. Ну, как там у нас, в редакции?
— Ой, как узнали, что вы в больнице — такой поднялся переполох! Ужас прямо! — Муслимат Атаевна наклонялась к самому моему уху, зашептала: — Я, первым делом, в райком побежала — к Салавдину Алхановичу, говорю, надо добиться хороших условий для вас. Он сейчас же позвонил главврачу, я сама слышала… Все переживают, даже Варисов!
— Что-то на него не похоже, — удивился я.
— Нет, нет, он тоже переживает, привет вам передавал. Какая, говорит, странная штука — жизнь, только что бегал, суетился, дергался — и уже не дергается.
— Ничего, я еще буду дергаться!
— Конечно-конечно, будете, обязательно, — готовно поддакнула Муслимат Атаевна, не понявшая ни насмешки Варисова, ни моего ответа на нее.
В эту минуту кто-то постучал в больничное окно. Я повернул голову и увидел за двойными стеклами улыбающихся до ушей Игитова и Микаилова. Игитов поднял над головой сплетенные руки и потряс ими в воздухе, как делают большие руководители на демонстрациях, таким образом он приветствовал меня и одновременно давал знать, что он со мной, что я могу быть спокоен. Микаилов смотрел не на меня, а скорее на самое окно, будто рассматривал окопные рамы, прочно ли они сделаны. Вообще говоря, у Микаилова деловой подход ко всем явлениям жизни, ко всему живому и мертвому. Однажды, взглянув на единственное дерево во дворе нашей типографии, высокое, мощное, он сказал: „Красивое!“ — и тут же деловито добавил: „Какая балка пропадает…“
„Прошла еще одна ночь, и еще один день. Я уже поднимаюсь с постели, все говорят: чем раньше встанешь — тем лучше. Нечего залеживаться, я скучаю без работы. Завтра выйдет в свет очередной номер газеты и опять без меня. И все-таки я счастлив, счастлив оттого, что на дворе уже весна, скоро окончится март, значит, пройдут всевозможные беды, у нас, у кумыков, видно, недаром говорится: март прошел — беда прошла. Тяжелый месяц март. Вот и меня вдруг ни с того, ни с сего сшибло с ног.
Сегодня мне передали букет подснежников и коротенькую записку: „Пожалуйста, скорее поправляйтесь! Заира“. Я целый день держу эту записку в руке, как, будто она живая, и счастлив, как, может быть, никогда не был в жизни.
Еще два-три дня, и я попрошу выписать меня из больницы. Практически я здоров“.
На другой день утром, во время обхода, лечащий врач сказал Алимову:
— А ваша газета становится все острее, просто хочется читать. Вот и сегодня статья. И название, по-моему, удачное: „Мещанин с дипломом“.
Словно кипятком плеснули в лицо Алимову.
— Да, — сказал он, справляясь с волнением, — спасибо, мне приятны ваши слова. А нельзя ли посмотреть газету?
— Я принесу вам после обхода.
Как и догадался Казбек, это была статья о злополучном женихе Бекишевой. Статья была подписана фамилией Магомедов — пожалуй, самой распространенной в Дагестане. Кто же скрылся под псевдонимом?
Судя по стилю: „девушка-горянка стремится к новому высокому полету, а этот Ромео наших дней связывает своей возлюбленной руки, уводит от общественных дел. Хочет превратить ее в послушную рабыню, заперев нашу активистку в тесном домашнем мирке“, судя по стилю — статья принадлежит Варисову. А может быть… может быть, написал ее Микаилов, а Варисов прошелся по ней как следует, скорее всего, именно так и было дело, Варисов слишком хитер, чтобы самому ввязываться в такое. Если есть возможность кого-то подставить, он всегда подставит… Ну, что ж, молодцы, угодили Салавдину Алхановичу!
Перед вечером к Алимову пришел Галич.
— Как это могло случиться? — набросился на него Алимов.
— Да подожди ты, — оборвал Галич, — не кипятись из-за этой статьи, есть вещи похуже.
Казбек присел на кровати.
— Что? Говори…
— На тебя поступила анонимка. Вернее, на всех нас. Пишут, что ты организовал коллективную пьянку, что мы распевали похабные песни, что были допущены…
— Что?
— Ну, в общем, всё! Мужчины и женщины….
— Какая чушь! Какая чудовищная чушь! — оторопел Алимов.
— Чушь не чушь, а Салавдин Алханович вызывает к себе всех нас по очереди, расспрашивает…
— Допрашивает, — угрюмо буркнул Казбек.
— Это не меняет дело, — сказал Галич, — расспрашивает. Вызывал меня, я сказал, что все — чушь. Вызывал Варисова, он сказал, что ты напился и „читал дамам щекотливые стихи“, а что было дальше, он не знает, потому что „покинул помещение до того, как все это случилось“. Вызывали Игитова, он сказал, что заснул на диване в корректорской, потом проснулся, выпил с Хункерханом пол-литра и снова заснул, а больше ничего не помнит. Вызывали Заиру, она сказала, что ты „сидел, как все, ушел со всеми вместе…“
— Да, это действительно похуже статьи. — Казбек потер лоб рукою. — Что же делать?!
— Да пока все в порядке. Федя Ермилов, как секретарь нашей первичной парторганизации, все взял на себя, сказал, что ничего предосудительного не было, что он был на банкете от первой до последней минуты и всю ответственность берет на себя. Он и к Первому ходил и ему все высказал, так что Салавдину пришлось отступить.
— Молодец! — воскликнул Казбек. — Настоящий мужчина! А он ведь и до половины вечера с нами не просидел, ушел домой…
— Но он-то, слава богу, знает своих, знает, кто на что способен, — резонно заметил Галич.
— Так чья же это работа? — спросил Алимов.
— Саидханова, разумеется, — спокойно сказал Галич.
На другой день, выписавшись из больницы, Алимов заглянул на несколько минут домой, в свою маленькую каморку, переоделся и сразу нее поспешил в редакцию. Всего шесть дней провел он в больнице, а казалось, прошла вечность. На деревьях уже распустились почки, в воздухе терпко пахло молодой листвой.
В редакции было безлюдно, но вдруг из кабинета Варисова раздался взрыв хохота, оказывается, все были там: слушали анекдоты, которые рассказывал сам заместитель редактора.
В комнате было так накурено, что солнечные лучи с трудом пробивались сквозь облака дыма. Увидев Алимова, все встали, а Варисов, сидя, лениво протянул ему руку, развязно сказал:
— С выходом, шеф!
— Я буду у себя, зайдите, пожалуйста, — сдержанно сказал Алимов и вышел.
В кабинете Алимова все было по-прежнему: словарь лежал открытым на той самой странице, как Алимов оставил его, лист календаря показывал то же число, что и несколько дней назад, до его болезни, на недоправленной статье лежала его белая шариковая ручка. Это растрогало Казбека, показалось, что после долгого отсутствия он вернулся к себе домой.
Вошел Варисов.
— Почему вы поторопились напечатать статью о женихе Бекишевой?
Варисов смотрел на Алимова с вызовом.
— А я люблю темп, — сказал он, — чем быстрее, тем красивее танец.
— Да, но вы не на свадьбе.
— Почему же, можно сказать, на свадьбе: как только вышла наша статья, и Бекишева, и ее жених в тот же день куда-то сбежали, говорят, в Махачкалу. Скатертью дорожка! А вы их защищали.
— И правильно сделали, что уехали, — сказал Алимов, вдруг повеселев. — Правильно сделали! Они уехали, а вы остались с носом!
— Ну, это мы еще посмотрим, я их и там достану, — свистящим шепотом проговорил Варисов и вышел из кабинета, хлопнув дверью.
В райком Алимов пошел без боязни. После стычки с Варисовым настроение у него было удивительно хорошее, он почувствовал в себе новые силы, и даже походка от этого изменилась — стала легкой.
Салавдин Алханович встретил Алимова с распростертыми объятиями.
— Как я рад, мой дорогой, как рад, что ты снова на ногах! — прокудахтал он из-за своего необыкновенно большого стола. — Как я рад, как рад! — И добавил, продолжая улыбаться: — А мы тут без тебя, между прочим, выговорчик тебе записали, будем обсуждать, — и взглянул выжидающе.
— По заявлению? — глухо спросил Казбек.
— По заявлению, по заявлению, все честь честью, — радостно подтвердил Салавдин Алханович.
— Чье заявление?
— Анонимное.
— Так стоит ли из-за анонимки создавать целое дело?
— Я тоже думал, что не стоит, — горестно поджал губы Салавдин Алханович, — но ты знаешь, дорогой мой товарищ Алимов, факты подтвердились.
— Какие факты?
— Пьянка.
— Ладно, делайте, что хотите! — вспылил Алимов и выбежал из кабинета. Правда, он сразу же пожалел об этом, но возвращаться было уже поздно.
„Как глупо, какое мальчишество!“ — ругал он себя по дороге.
Проходя мимо корректорской, он услышал громкую музыку, заглянул: на подоконнике устроился незнакомый франт с сигареткой в зубах и со „спидолою“ на коленях, сидит, развлекает Заиру.
— Молодой человек, вы мешаете работать. Уйдите отсюда, — с несвойственной ему грубостью бросил парню Казбек.
Парень растерялся, выключил транзистор и, соскользнув с подоконника, боком прошмыгнул мимо Алимова в дверь.
Заира покраснела.
— Не думайте, пожалуйста, что этого я хотела, — сказала вдруг она оправдываясь.
— Не знаю. Это ваше дело. Но я не могу позволить, чтобы ваши развлечения мешали работе!
— Простите, — виновато прошептала Заира.
„Идиот, какой безмозглый идиот и хам!“ — думал о себе Алимов, удаляясь из корректорской с гордо поднятой головой.
На другой день Алимов застал первого секретаря во дворе райкома, когда он собирался сесть в машину. Мурат Кадырович поджидал шофера, которого послал за очками, забытыми в спешке на столе в кабинете.
— Ну как, выздоровел? — весело спросил он Алимова и, положив руку ему на плечо, тихо добавил: — Обсуждать на бюро не будем. Но ты, сынок, больше такие оргии в редакции не устраивай.
— Ведь праздник был, Мурат Кадырович, — растерянно сказал Алимов. — И ничего дурного не произошло.
— Поэтому я и снял твой вопрос с обсуждения. Но ты дал повод к разговорам, сплетням…
Алимов вздохнул, подумав: „Он прав. В самом деле…“
Подошел райкомовский шофер, вручил Мурату Кадыровичу очки. Первый заторопился, пожал Алимову руку и, уже садясь в машину, бросил через плечо:
— Зайди как-нибудь, хочу обстоятельно поговорить о газете. Начались весенне-полевые работы, многое надо успеть, многое…
Шофер завел машину, Мурат Кадырович сел на заднее сиденье, захлопнул за собой дверцу, потом, вдруг что-то вспомнив, приоткрыл ее, сказал сурово:
— Ты скажи там своим работникам, пусть немного скромнее пишут. Подумаешь, какое событие: депутат Верховного Совета республики отчитался перед избирателями!.. Так расписали, будто я какой-то подвиг совершил.
— О чем мы? — удивился Алимов.
— Тебя не было, ты болел. Но все равно — ты редактор. Почитай.
Вернувшись в редакцию, Алимом перелистал подшивку и нашел отчет, о котором упомянул Первый. „Нет большего счастья“ — броско был озаглавлен он.
„Задолго до приезда в селение Костек депутата Верховного Совета Дагестана Мурата Кадыровича Аджиева избиратели уже знали об этом событии: по местному радио несколько раз передавались сообщения. Сельчане с большим интересом готовились к встрече.
К вечеру, как только в Костеке зажглось электричество, улицы заметно оживились: группами и в одиночку заспешили к центру села избиратели. На встречу с депутатом приехали и посланцы соседних селений.
В помещении клуба совхоза „20 лет Октября“ — рисоводы, механизаторы, полеводы, животноводы, представители интеллигенции. Рядом сидят молодые труженики и убеленные сединами ветераны.
Встречу открыл представитель трудящихся Костековского совхоза, секретарь парткома Н. Юсупов.
— Сегодня у нас, избирателей сто шестьдесят седьмого избирательного округа, — сказал он, — большой праздник. В гости к нам приехал депутат парламента нашей Дагестанской автономной республики Мурат Кадырович Аджиев.
— Нет большего счастья, — сказал М. К. Аджиев, — чем работать с людьми. На встрече с моими избирателями я рад поделиться тем, что достигнуто за отчетный период в районе, в республике и стране в целом, рассказать о перспективах дальнейшего нашего движения вперед, о рубежах текущей пятилетки, готов выслушать новые наказы своих избирателей…
Докладчик подробно, с цифрами и яркими примерами, рассказал об итогах девятой и первого года десятой пятилетки, о перспективах и дальнейших планах развития народного хозяйства.
Сельское хозяйство планируется вывести на новые высоты за счет повышения урожайности с каждого гектара, роста производительности труда.
Новые рубежи намечены птицеводам.
Особое место в докладе было отведено заботе о людях, о благоустройстве населенных пунктов…“
И так далее — одни высокопарные слова: „высоты“, „рубежи“, „подъемы“. Ни анализа, ни раздумий о недостатках, ни беспокойства по поводу многих, еще не решенных задач. И в таком духе — почти полоса!
„Писал все это, конечно, Варисов, его стиль, — подумал Алимов. — Естественно, такое не могло понравиться Мурату Кадыровичу и не только как руководителю района, но и как человеку, которому чужды бахвальство и самореклама. А Варисов его отчет преподнес как встречу с кокетливым артистом или как чествование земляками нового чемпиона, только что вернувшегося с Олимпийских игр…“
Алимов вызвал Галича.
— Володя, как случилось, что материал этот, — он ткнул пальцем в газету, — который должен идти по твоему отделу, по отделу партийной жизни, подготовил Варисов?
— Понимаешь, — сказал Галич виновато, — я собирался поехать на встречу, думал, дам небольшую информацию, а если что будет интересное, думал сделать из выступления Мурата Кадыровича статью…
— Ну и?..
— Ну. И тут пристал ко мне Варисов: „Я поеду, дело серьезное, в таких случаях Первого сопровождает редактор или его заместитель. Туда едут и другие руководители районных организаций“. И поехал. И как видишь, разразился отчетом.
— Почему ты не предложил ему сократить?
— Я предлагал, я ему даже пример привел: вот, говорю, секретарь обкома Шамшитов тоже на днях встречался со своими избирателями и областная газета дала только информацию, А он мне: „Ну и что ж? Таких, как Шамшитов, секретарей в обкоме пять. А в районе Аджиев один“. Переубедить его было невозможно…
Алимов вызвал Хасаева.
Хункерхан развел руками:
— А что я мог сделать? Вы были в больнице. Он остался за редактора. За ним право распорядителя, он подписывает газету в печать. Я спрашивал его: удобно ли давать и таком объеме и так крикливо? А он: „Там, где следует, все согласовано. Твое дело маленькое. Отвечаю я“.
— В том-то и дело, что нигде ничего не согласовано, — хмуро сказал Алимов. — Мурат Кадырович недоволен.
— Конечно, ведь мы его под удар ставим! — воскликнул Хункерхан. — В обкоме прочтут и скажут ему, что превратил районную газету в рекламный листок!
— Так-то оно так, но и мы как выглядим? Перед людьми, перед подписчиками? Перед самими собой? Подумают: „Расписали, подхалимы, не пожалели красок…“ Жизнеописание первого секретаря!..
Галич и Хасаев виновато молчали.
— Что будем делать? — спросил Алимов, посмотрев на товарищей. — Соберемся и обсудим? Или же сначала мне самому поговорить с Варисовым и, если не поможет, — наказать.
— По-моему, не стоит, — пожал плечами Галич. — Он не меньше нас понимает, что нарушил газетную этику, но он шел на это сознательно, у него были свои расчеты. А наказать — вызвать лишние разговоры… Стоит ли после драки кулаками махать? Тут дело совести.
— Но какими расчетами он руководствовался? — недоуменно спросил Алимов.
— Какими?.. А хотя бы, — сказал Галич, — войти в доверие к Первому, показать ему, что он „свой человек“, а в обкоме создать о газете плохое впечатление…
Алимов хмыкнул и отошел к окну, постоял минуту-другую молча. Потом, повернувшись, сказал:
— Ну что ж, займемся очередными делами.
Галич и Хасаев вышли из кабинета. Шаги у Галича были большие и независимые, а у Хункерхана — мелкие и озабоченные.
Из дневника Алимова
„Оказывается, когда я лежал в больнице, из Махачкалы приезжали к нам писатели на книжный базар. „Молодой поэт“ Хункерхан Хасаев решил их угостить. Пригласил всех, а их было шестеро, в прославленную винницу Хайруллы. Скудные средства Хункерхана не были рассчитаны на такой пир, но, окрыленный добрыми обещаниями „устроить его повесть в одном из очередных номеров журнала“, он заказывал с ханской щедростью. Вино лилось рекой, тосты произносились один красивее другого. Бывший там же Игитов даже прослезился под натиском нахлынувшего на него чувства всеобщего братства:
— Не думал… Я все видел на свете. Все! Войну и больших хакимов, ученых и ревизоров. Всяких видел, но живого писателя первый раз вижу. Оказывается, писатели тоже люди? Валлах, не думал…
Но всему приходит конец, бурям и паводкам, дождям и свадьбам, погасла к полуночи и эта компания.
Встав из-за стола, писатели сразу же вышли на улицу, и Хункерхан и Игитов подошли к хозяину винницы.
— У нас по хватает, — жалобно сказал Хункерхан.
— У всех не хватает, — равнодушно буркнул Хайрулла, моя стаканы в тазу, наполненном красной жижей.
— Подожди до завтра, завтра мы расплатимся.
— Таких, как ты, у меня сегодня семеро было, и если бы я каждому простил, то и я, и мои дети умерли бы с голоду, — назидательно сказал Хайрулла.
— Подожди, — взмолился Хункерхан.
— Не могу, дети не простят.
Игитов усердно порылся в своих карманах и с гордым видом вытащил… не деньги, нет, зачетную книжку заочника полиграфического техникума.
— Вот документ, деньги занесем…
Хайрулла неторопливо надел очки, внимательно изучил книжку и с брезгливостью вернул ее директору типографии:
— Это не документ.
— Как не документ? Мне же ее в Ростове-на-Дону дали!
— Вот и держи при себе, — сказал Хайрулла и снова принялся мыть стаканы, показывая всем своим видом, что разговор окончен.
— Ай, гьайван, гьайван[1]! — Игитов осуждающе покачал головой.
Тогда Хункерхан широко открыл рот, будто сладко зевая, вытащил челюсть протезных зубов и протянул ее Хайрулле. Тот мгновенно завернул челюсть Хункерхана в обрывок районной газеты и спрятал под прилавок.
— Вот за этим вы придете.
…Интересный разговор был у меня в райкоме с Салавдином Алхановичем. Кажется, я опять допустил непростительную оплошность.
Сначала мы говорили о Саидханове, о том, что он распускает о сотрудниках редакции всякие вздорные слухи, использует положение внештатного корреспондента в корыстных целях, ходит по складам с „рейдами“, на которые его никто не уполномочивал, и дирекцию единственного в нашем городке вокзального ресторана держит в божьем страхе. Доподлинно известно, что Саидханов там бесплатно обедает чуть ли не каждый день.
— Ты не кипятись, — прервал меня Салавдин Алханович. — Саидханова я вызову, мы с ним разберемся, наверняка все эти слухи о нем сильно преувеличены.
— Нет, не преувеличены. Так оно и есть. Саидханова надо лишить удостоверения и звания нашего внештатного корреспондента.
— Не кипятись, что тебе дался этот Саидханов! На-ка лучше посмотри тут одну вещь, — и с этими словами Салавдин Алханович вытащил из ящика своего стола довольно толстую тетрадь в коричневом переплете. — Я думаю, это гораздо интереснее Саидханова.
На обложке тетради было написано „Балъюрт смеется“, а ниже, в скобках, более мелкими буквами — „Андекдоты, притчи, юморески“.
— Я думаю, — сказал Салавдин Алхэноеич, — тебе надо завести такую рубрику. Народное творчество обогатит газету.
— А кто это собрал?
— Да так, — секретарь райкома замялся, — один учитель, мой школьный товарищ.
Я прочел несколько анекдотов.
— Чушь! Обыкновенные уличные анекдоты, в газету такое не пойдет! — Приговор мой был суров и скоропалителен, я вернул тетрадь Салавдину Алхановнчу, и коль скоро он заговорил о новой рубрике, я сел на своего любимого конька. — Вот мы придумали рубрику, это действительно будет рубрика! „Меридианы Балъюрта“ — представляете? Под этой рубрикой мы будем печатать материалы о наших знатных земляках. Ведь наш небольшой район дал народного поэта Дагестана, выдающегося хирурга, лауреата Государственной премии, физика, знаменитого дирижера, есть у нас несколько генералов. Где только не работают наши земляки! Вы знаете, до каких меридианов раздвигаются границы нашего маленького Балъюрта, вы представляете, как это будет интересно читателю?! Ряд статей уже готов, всем этим сейчас занимается Галич.
— Да, это неплохо, — барабаня волосатыми пальцами по телефонному аппарату, проговорил Салавдин Алханович, — неплохо, но зачем же противопоставлять… Ладно, дело ваше, — вдруг закончил он с угрюмой решительностью, — дело ваше. — И встал из-за стола. — Надо ехать в Махачкалу.
Только выйдя из райкома, я вдруг понял, что коричневая тетрадь с подписью „Балъюрт смеется“ — дело рук самого Салавдина Алхановича, его детище. И как я сразу не узнал его почерк! Фактически ни за что ни про что обидел человека. Можно было отказать, но не так грубо…
Придя в редакцию, я тут же накатал приказ о лишении Саидханова прав внештатного корреспондента. Передал копию приказа Муслимат Атаевне и попросил ее ознакомить с приказом Саидханова…
Не прошло и часа, как он позвонил.
— Я бы хотел зайти к вам, — сказал Саидханов.
— Я занят.
— Тогда, может быть, завтра? — в голосе Саидханова прозвучали искательные нотки.
— У вас какое дело ко мне?
— Я о приказе…
— Вас с ним ознакомили?
— Да.
— Тогда нам не о чем разговаривать. — И я положил трубку. Будь что будет, но кажется, это маленькая победа“.
Казбек давно проснулся и теперь лежал с открытыми глазами. В щели ставен просачивался яркий свет солнечного весеннего утра, а здесь, в полутьме комнаты, время как будто остановилось, и было странно сознавать, что на дворе уже весна, ослепительная, пьянящая. Казбеку приятно было думать, что вот лежит он дома, на той самой койке, на которой спал еще в детстве, в отрочестве и в юности. Эта старая кровать с разбитой сеткой стояла в маленькой, тесной спаленке, у стены, к которой примыкала печь, и когда человек ложился на нее, он проваливался в странное углубление, и поза, которую принимало его тело, сладко располагала ко сну. Казбеку всегда тут спалось хорошо, крепко, по утрам он просыпался бодрым и веселым. Может быть, спокойно и сладко спалось еще и от одеяла, которым он накрывался, старого, залатанного не раз, стеганого одеяла, которое, казалось, сохраняло еще тепло его братьев.
Лежа в полутемной спальне, Казбек представлял себе, как мать, подложив под себя круглую подушку, сидит на гладко обмазанном глиной полу у кёрюка и печет чуду[2]. Отец возится во дворе — чистит стойло для буйволов. Яха помогает матери, ей хочется, чтобы муж, встав ото сна, поел горячего, может быть, она думает, что вот он спит, и рада, что ему хорошо отдыхается после стольких трудов.
Поехать в аул Казбека уговорила жена. Она позвонила по телефону, потом написала письмо, потом снова позвонила: приезжай, мол, к родителям на субботу — воскресенье, мы с Далгатиком тоже приедем, соберемся всей семьей, отдохнешь немного на воздухе, успокоишься…
Теперь Казбек с благодарностью думал о Ихе: все-таки она его любит, думает, заботится о нем, ни на что не ропщет. А вот он приезжает домой не так часто, как мог бы приезжать. Да, да, что и говорить, мог бы приезжать почаще. Казбек и сам не знал, почему иной раз оставался в Балъюрте, когда можно было смотаться на денек-другой домой. Что удерживало его? Мысль о Заире? Или просто нечто — подспудное, необъяснимое? „Но ведь она моя жена, — подумал Казбек о Яхе, и сердце сжала сладкая боль сострадания к ней, — она мать моего ребенка, она любит меня, она верит мне, а я… Надо покончить с Заирой, надо выкинуть ее из головы! Я не могу, не имею права… но почему? — вдруг спросил он самого себя. — Почему? А если я ее люблю, люблю, люблю?! О, как все запуталось, как запуталось…“ При воспоминании о Заире у него закружилась голова и, уже собравшись было встать, он снова откинулся на подушку.
Со двора донесся крик петуха, поздний, шальной, запальчивый, и Казбек рассмеялся. На душе вдруг стало легко и спокойно. „Хотя бы сегодня можно не думать. И так чуть не свихнулся. Надо отдыхать, дышать чистым воздухом и ни о чем не думать, хотя бы эти два дня…“
Он встал, оделся и вышел во двор. Со стороны шалаша, где стоял кёрюк, доносился негромкий женский разговор, попахивало дымком и кипящим на сковородке маслом. У ног Казбека копошилась в яркой весенней траве рябая курица, вокруг нее суетливо грудились пушистые комочки цыплят. Солнце поднялось уже выше деревьев, но в тени плетня, огораживающего сад, роса на траве еще не высохла и блестела, словно разбитое на мелкие кусочки и рассыпанное по траве стекло. Сад утопал в белом цветении яблонь и вишен; в середине сада стояли два персиковых дерева, розовые короны на них среди режущей глаза белизны казались особенно яркими; а у самого плетня высоко в небо вздымалось могучее ореховое дерево, только что еще начинающее зеленеть.
Казбек подошел к калитке, через которую можно было войти в сад. Босым ногам было щекотно и колко с непривычки, но Казбек был счастлив, как в детстве, он чувствовал тепло нагретой солнцем земли. Хотелось подпрыгнуть и закричать во все горло, просто так, какую-нибудь бессмыслицу, чтобы хоть немного освободить грудь от переполнявшей ее дикой, хмельной радости. Отворив калитку, Алимов увидел идущего ему навстречу из глубины сада буйволенка, голова и спина его были покрыты белыми лепестками. Буйволенок подошел к лежавшей под деревом собаке и помотал головой перед самым ее носом. Собака оскалилась и залаяла, буйволенок подпрыгнул на месте, смешно взбрыкнув задними ногами, и боднул ее в бок, но в этом его движении не было злой сосредоточенности, которая присуща взрослым буйволам, особенно когда замыслят они недоброе. Собака вскочила и, отбежав подальше, залилась захлебывающимся лаем, а буйволенок, словно празднуя победу, опять взбрыкнул и рысцой подбежал к Казбеку. „Играет, — улыбнулся Алимов, — скучно весь день без матери…“
Буйволенок подбежал к Алимову, игриво ткнулся мордой в живот, потом отступил на шаг и поднял на Алимова большие, с синим отливом глаза, захлопал длинными мохнатыми ресницами: не узнаешь, мол, что ли? Казбек потрепал его по холке и кивнул: узнаю, брат, как же, узнаю, хотя с тех пор, как ты родился, я ни разу не был в отцовском доме. Благодарный буйволенок стал лизать Алимову ладонь.
— Эй, Казбек, — крикнула Яха с веранды, — завтрак готов, все ждут!
Казбек пошел к дому, буйволенок поплелся следом.
Пока Казбек умывался, во двор вошел отец, Ирбайхан. Он вел за руку семенящего рядом Далгатика, в другой руке у мальчика был длинный зеленый чубук, срезанный с молодых тутовых побегов.
— А мы буйволицу в стадо погнали! — радостно сообщил Далгатик.
Казбек улыбнулся сыну и подумал, что для Далгатика эти первые аульские впечатления, должно быть, так и останутся на всю жизнь самыми яркими.
Завтракали все вместе на веранде, застеленной войлоком. Прямо на войлок Яха постелила цветную скатерть, и на середину скатерти мать поставила поднос с горкой блестевших от жира, горячих чуду.
Казбек отметил про себя, что отец по-прежнему не расстается со своим большим сукара[3]и ложка у него все та же — деревянная, некрашеная. И сидит он по обычаю на полу, скрестив ноги, и ест, не снимая папахи. Рядом с ним, как в былые времена, чувствуешь себя уютно и спокойно. Мать, окруженная кастрюлями и пиалами, примостилась у порога. Далгатик возле деда, Ирбайхан макает чуду в густую буйволиную сметану и подносит к открытому рту внука. Далгатику нравится эта еда и что дед кормит его из своих рук. Яха сидит рядом с Казбеком и почти ничего не ест, смотрит только, чтобы Казбек ел побольше. В нескольких шагах от веранды лежит в пыли прибежавшая на запах еды собака, глаза ее умоляюще блестят, она постукивает по земле хвостом, словно намекая, чтобы и её не забыли. Казбек бросает ей чуду. Буйволенок ступает передними ногами на ступеньки веранды, тычется мордой в кастрюли, переворачивает пустые пиалы. Мать незлобно бьет его по морде, отгоняет, но буйволенок, отбежав, возвращается снова, весело мотает головой, на которой еще сохранилось несколько белых вишневых лепестков.
— Мать, сварила бы ты халтаму на обед, — сказал Казбек, нарушая тишину.
— Где ж муки взять, сынок? — ответила мать. — Немножко было, да уже кончилась.
— Кукурузу вы напрасно забыли! — сказал отец с обидой в голосе. — Понятное дело, и свинина, и виноград — все нужно людям. Но без них можно прожить, а без хлеба нельзя. Хлеб — голова всему.
— Но пшеницу же сеем, — сказал Казбек, желая подзадорить отца.
— На наших землях хорошо растет кукуруза. Люди испокон веков научились ее выращивать, мы привыкли к кукурузной муке, кукуруза всегда кормила нас и могла бы еще кормить. — Отец помолчал. — Было время — стали называть её королевой полей, потом забыли королеву… Получается, как у юноши, который увлекся девушкой, клялся ей в верности, превозносил до небес, а потом встретил другую, из соседнего аула, воспылал новой любовью, а свою девушку, которую хорошо знал, которая была с ним из одного аула — забыл.
— Но кукурузу итеперь сеют, — возразил Казбек.
— Сеют… — отец с горечью покачал головой. — Как же, сеют, но для чего? На силос. Никто за ней не ухаживает. Взошла кукуруза, земля у нас хорошая, но все задыхается под солнцем — не поливают, не пропалывают. А через месяц скосят. Разве это дело? — Ирбайхан отставил в сторону сукара, проделал руками хорошо знакомое Казбеку с детства движение — будто умывал их, и произнес „алхамадуллах“ — это значило, что отец кончил есть. Вытянув ноги, Ирбайхан прислонился к стене веранды. — Кукуруза кормила нас, наших отцов, наших дедов… И вы, дети мои, выросли на кукурузе. А теперь она, видите ли, плоха стала. Грешно, аллах разгневается.
Ирбайхан долго еще говорил о кукурузе, и его слова звучали, как плач о безвременно погибшем друге.
Было что-то пронзительно печальное в этих мудрых словах повидавшего на своем веку человека.
Весь день Казбек находился под впечатлением этого разговора, многое вспоминалось ему…
Вспомнился второй класс: он ничего не понимал из объяснений учителя на уроках — обедал тогда он один раз в день, мать варила буламук[4], но это еда не сытная, уже через час снова хотелось есть. Недаром говорят в народе: буламук придает силы разве лишь для того, чтобы теленка с поляны домой пригнать. Однажды на переменке кто-то из мальчишек ел мичари. От мичари так пахло, что и тошнить перестало, но голова все кружилась, и Казбека злило, что одноклассник роняет крошки. И так ему хотелось подобрать их, но гордость не позволяла…
Какая радость охватывала весь дом, когда мать месила кукурузную муку. Значит, будет мичари, а от мичари долго остаешься сытым. О этот горячий, чуть подгоревший по краям мичари! Бывало, мать разломит его на куски, разложит на скатерти — каждому свой кусок, и запивают они мичари черным калмыцким чаем, в который иногда для сытности мать добавляла ложку топленого масла.
Казбек вспоминал, как по аулу из семьи в семью передавали ручную самодельную кукурузодробилку. Какое это было счастье, когда кукурузодробилка попадала в их дом! Сидя на полу, голодные дети по очереди крутили металлическую ручку, а потом мать варила чилав[5]. О как долго этот чилав варился, не было сил терпеть!..
Да, в те времена человек, который одалживал сах[6]кукурузных зерен, считался самым близким другом.
Потом уже, когда наступили лучшие времена, мать пекла из кукурузной муки майли мичари, добавляя в тесто масло. Правда, майли мичари пеклись только для гостей или в особо торжественных случаях. А еще мать готовила халтаму с бульоном — любимую еду Казбека. Ее мать варила часто, приготовить халтаму было легко и быстро, и бульон получался густой, такой густой, что, как говорили взрослые, прилипал к бокам. Съешь тарелку халтамы и уже больше весь день есть не хочется.
Кукурузная мука… И чего только не готовили из нее. Роженицам давали пить особый чай — шорпа, он поддерживал силы и придавал бодрость, а на раны клали бальгам — круглые маленькие лепешки, они помогали ране быстрей затянуться. Кукурузными стеблями зимой кормили скот. Высушенные листья с кукурузных початков мужчины использовали вместо бумаги для цигарок, и как приятно пах этот дым! А как вкусна кукуруза, если просто сварить восковые початки! Сейчас на городских базарах их продают как деликатес. И халтама теперь стала деликатесом.
„Пьем коньяк, — думал Казбек, — привыкли к люля-кебабам и бифштексам, а тайно скучаем по халтаме, по обыкновенной, простой халтаме“.
Так думал Казбек и чувствовал за собой и собственную вину. То, что он раз-другой обмолвился о кукурузе в райкоме партии, не возымело, конечно, действия, да и не могло возыметь, потому что говорилось об этом вскользь, между прочим, и воспринималось как реплика. А что, если поставить вопрос солидно, по-государственному? Ведь были и есть в районе истинные ценители кукурузы, опытные кукурузоводы. Почему газете, именно газете не попытаться поднять эту серьезную, важную проблему?
Идея эта всецело завладела Казбеком, и он уже снова рвался в редакцию.
Два выходных дня казались ему бесконечно долгими и бессмысленными.
Из дневника Алимова
„Мурат Кадырович одобрил мою идею о восстановлении кукурузоводческих звеньев у нас в районе. Он даже назвал мне человека, с которого следует начать эту кампанию, — Вагитов из колхоза имени Калинина. Лет семь-восемь тому назад имя Вагитова гремело на всю республику, он был самым прославленным звеньевым механизированного кукурузоводческого звена, одним из самых ярких маяков нашей Кумыкской степи, а сегодня о нем все забыли, хотя он и продолжал заниматься своим делом с неменьшим упорством.
Сегодня утром я поехал в колхоз к Вагитову. Застал его в поле. Вагитов — худощавый, низкорослый, говорит тихим, глуховатым голосом, во всех его движениях вялость, почти сонливость, а потом вдруг взглянет на тебя цепко, и понимаешь, что человек он огромной энергии и внутренней силы. Когда-то, в юности, я занимался вольной борьбой, участвовал в республиканских соревнованиях, видел вблизи выдающихся борцов. И глядя на Вагитова, я подумал, что он чем-то похож на этих „больших“ борцов — они тоже казались людьми флегматичными, полусонными, умели расслабляться, как никто другой.
Когда я заговорил о цели своего приезда, Вагитов равнодушно пожал плечами:
— Корреспонденты — интересный народ: один что-нибудь разнюхает, напишет, потом налетят стаей и тут же исчезнут навсегда…
— Почему навсегда? Вот я же приехал.
— Да, — продолжал свою мысль Вагитов, — интересный народ, работа у них такая — исправлять плохое, ругать бесхозяйственность, поддерживать хорошее. Вот видишь, как поливают? — он показал длинной ладонью на раскинувшееся перед нами кукурузное поле, кое-где залитое лужами воды. — Видишь? Вечером направит поливальщик воду из арыка и идет спать, в одном месте воды вообще не будет, в другом — целое озеро, а в результате в одном месте земля пересохнет до трещин, в другом стоит болото. Раньше, когда у нас были механизированные звенья, поливальщики тоже входили в звено и вместе со всеми болели за качество, за общий урожай, а сейчас какое ему дело — он свое отработал и все! В соседних колхозах то же самое. А скажешь руководству, отмахиваются: есть дела поважнее.
— Вот мы и хотим восстановить звенья, — сказал я значительно, — есть мнение начать с вас.
Вагитов загорелся, всю его флегматичность как ветром сдуло:
— И люди есть и желание, и земля та же, и опыта немало!
— Вот и напишите нам об этом в газету.
— Валлах, напишу, сколько хочешь!
— Мы вам поможем: Я пришлю человека.
— Валлах, напишем! — пообещал Вагитов.
Я возвращался домой в приподнятом настроении, верил, что Вагитов не подведет, что наша затея удастся.
Когда проезжали лес, попросил шофера остановить машину. Вышел на полянку, сплошь усеянную нежными весенними цветами, и невольно стал собирать букет… Сначала я не отдавал себе отчета, для чего я делаю это, потом понял: надеюсь, вдруг приедем сейчас в редакцию, а там Заира…
Так и случилось. Мы приехали, когда стемнело. Уже ставшие мне родными окна редакции все до одного были черные, только в корректорской горел свет. Я отпустил шофера и пошел в корректорскую. На мое счастье, сегодня дежурила Заира, на мое счастье, подчитчица вышла в типографию и Заира сидела одна.
— Это тебе! — Я протянул ей цветы.
Заира зарделась:
— Спасибо.
Я подошел к ней почти вплотную, положил ладонь на ее руку, она не отняла ее. В эту минуту в коридоре раздался стук каблуков подчитчицы, меня словно током ударило. Вышел из корректорской, даже не попрощавшись с Заирой. А потом долго бродил по улицам, проклиная свою скованность, тупость, свое неумение быть веселым, легким, простым…“
— Вы не особенно загружены на своей основной работе, вот и поезжайте с Варисовым в ночной рейд по поливу кукурузы, — сказал Алимов корреспонденту-организатору местного радио Букрееву.
Букреев был в легкой рубашке — распашонке, надетой прямо на голое тело, но все равно дышал тяжело и капли пота выступали на его мощном лбу мыслителя эпохи Возрождения. Время от времени Букреев нагибался и вытирал пот со лба полою своей распашонки, при этом стул под ним жалобно поскрипывал.
— А как это — ночной рейд? — спросил он. — Тем более по поливу?
— Приедете в аул, возьмете, скажем, парторга колхоза или бригадира, они вам покажут участки, расскажут, как и что…
— Так-то так, но я болен, тем более ночью… Нет, я не могу, я астматик…
— Ночью вам дышать легче, чем днем, — сказал Алимов, помня, что „больному“ ничего не стоит съесть за один присест полбарана. — Если больны, давайте бюллетень…
— Зачем же сразу так? — озадаченно спросил Букреев. — Тем более ночью… Нет, не поеду…
— Зайдите к Варисову, он вам объяснит важность этого дела, по приезде доложите о результатах, — сказал Казбек, показывая, что он не принимает всерьез отговорок Букреева.
— Нет, я все-таки не поеду, — пробубнил Букреев, выходя из его кабинета, — и так здоровья нет.
— Не астматик он, а нытик, — оказал присутствующий при разговоре Галич. — Ты знаешь, он даже друзьям в поздравительных открытках пишет: „Желаю вам счастья, а мы все хвораем“.
Вошел Хункерхан Хасаев с огромным клише в руках.
— Что это? — удивился Казбек.
— Знаменитое чабуваловское клише — початок кукурузы, под сенью которого мы раньше печатали сельскохозяйственные сводки, — объяснил Галич.
— Может, дадим на полосу Вагитова? — спросил Хункерхан.
— Зачем? — Алимов удивленно поднял брови. — Давайте без показухи. Кукуруза — наша культура, агитировать за нее людей не нужно, они не хуже нас с вами понимают ее ценность.
— Тогда у нас будет вот так, — Хункерхан положил на стол редактора макет полосы. — Справа будет снимок Вагитова, слева набором — „80 центнеров с гектара“, а посредине клише — „Страница передового опыта“.
— Ну что ж, конкретно, по-деловому, — одобрил Алимов.
— Главное — без лишней воды, патетики, лирических отступлений, — заметил Галич. — Раньше мы писали: „Мягко шурша шинами, наш „Москвич“ выскочил на пригорок, и перед глазами возникли необозримые владения королевы полей…“ Молодец Микаилов, хороший материал подготовил, но только, как всегда, наставил кавычек. — Галич засмеялся. — Кукуруза любит воду. Слово „любит“ взял в кавычки. Я его спрашиваю: „Почему?“ А он говорит: „А разве может кукуруза любить, она растение?“ — „А может ли плакать буря?“ — говорю я. „Не знаю“, — пожимает плечами. „А вот Пушкин не поставил кавычек“. — „Пушкин — большой человек, — говорит Микаилов, — а я маленький, меня могут неправильно понять“. Вот его логика. В подзаголовке „На плечи машин“, плечи он тоже выделил кавычками. У машин, говорит, нет плеч, а мысль важная.
— Шутки шутками, а по существу он один тянет отдел, — сказал Алимов, — от Варисова что-то не видно отдачи.
В кабинет заглянул Букреев.
— Так мы, значит, это, выезжаем, — сказал он добро, глазки его блестели.
— Счастливого пути! — усмехнулся Алимов. — Я вижу, Варисов разъяснил важность стоящей перед вами задачи?
— Так точно, — по-военному четко ответил Букреев и даже попытался щелкнуть каблуками стоптанных парусиновых туфель.
Никогда в жизни Яха не писала ему писем, а тут прислала толстый конверт. „Что это она? — недоуменно подумал Казбек, разыскивая на столе ножницы, чтобы разрезать конверт. — Вот что значит разлука, — он улыбнулся, мысленно представив себе жену с сынишкой на руках, — даже Яха написала письмо, да еще какое…“
Но он ошибся, письмо от Яхи было очень коротким, не письмо, а записка:
„Дорогой Казбек, посылаю тебе письмо, которое я недавно получила. Мне все говорили, что так и будет, но я не верила и сейчас не хочу верить. Разберись сам. И поступай так, как сочтешь нужным, я не буду висеть камнем у тебя на шее. Не хочу верить!
Целуем тебя и обнимаем. Твои Яха и Далгат“.
В конверт, подписанный рукой Яхи, был вложен другой конверт, надписанный на машинке и адресованный в Махачкалу Алимовой Яхе Магомедовне, в нем лежало письмо, тоже отстуканное на машинке.
„Дорогая Яха Магомедовна!
Вы очень порядочная женщина, это всем известно. И как все порядочные люди, не подозреваете, что с вами поступают подло. Подло поступает с вами ваш муж, человек, которому вы доверили свое сердце, свою жизнь и к которому вы питаете нежные чувства. Вы беспокоитесь за него день и ночь, думаете, как там ему в Балъюрте живется, как он устает на работе… Извините за прямоту, но у вас совсем наивная душа совсем неиспорченного человека. А муж ваш, с позволения сказать, ответственный работник, у себя в редакции, так сказать, на рабочем месте, завел любовь. Как говорили в старину, у него завязался роман с прелестной девушкой. Он окончательно запутался. Вот почему он так редко приезжает к вам в Махачкалу. Позаботьтесь о своем престиже и о своей семье. Подумайте о том, что он коммунист, во всяком случае носит партбилет в кармане. Пока носит. Подумайте надо всем, дорогая Яха Магомедовна. Вам могут помочь.
Ваш доброжелатель“.
Дочитав послание „доброжелателя“, Казбек в сердцах смял его и бросил в корзину, но тут же вытащил и разгладил листок — шрифт машинки показался знакомым… Просмотрел стопку материалов, отпечатанных в номер, — так и есть: машинка редакционная! „Ну и наглый доброжелатель, даже не потрудился найти другую машинку! — подумал Казбек в смятении. — Вот так дела! Как же теперь быть?..“
В первые минуты Казбек думал только о себе. Потом подумал о Яхе и о Заире. Наконец мысли его вернулись к анонимщику: „Кто же это? Скорее всего, Варисов. Надо поговорить с Галичем, показать ему это письмо. Сегодня же поговорю“.
Они устроились в старом заброшенном саду, на низком берегу речки Акташки. Еще не кончился апрель, а трава вымахала такая, что впору было ее косить в первый раз.
— Жена хочет завести корову, — вздохнув всей грудью, задумчиво сказал Галич, — хорошее дело, все-таки у нас двое малышей. Я всю жизнь мечтаю о собственном дворике, хозяйстве, хорошо бы купить домик, люблю копаться в земле. Я ей говорю, кто же тебе разрешит в нашем райкомовском доме держать корову? Кур и уток кое-кто держит — сараи у нас большие. Но корова… нет, такого еще не было.
— Да, корова — это хорошо, — думая о своем, поддержал друга Казбек, — у нас дома всегда была корова, а сейчас две.
— Опущу-ка я бутылку в воду, пусть охладится, — Галич нагнулся, пристраивая на дне бутылку „Столичной“. — Вот так, тут, под камнем, ей будет в самый раз, вода ледяная, все-таки хоть и течет наша Акташка по равнине, а речка горная.
— Я рад, что полоса о Вагитове понравилась Сергачеву, — сказал Казбек, мысленно готовясь к другому разговору.
— Да, это здорово, я тоже слышал. Салавдин Алханович говорил, что даже намечается республиканский семинар кукурузоводов и проводить его будут в нашем районе, у Вагитова, так что мы с уловом, хорошую рыбку поймали! Да, кстати, потрясающая новость: пока я шофера в магазин послал, пока туда-сюда, звонит мне Ибрагим, начальник милиции, мы с ним кореши, он мировой парень, и говорит: „Поздравляю, Володя, попался твой Варисов!“ Оказывается, поймали их с Букреевым сегодня ночью у въезда в город с полным багажником рыбы. Ни на какой рейд по поливу кукурузы они не поехали, а прямо на Терек. Вот почему Букреев то отказывался, а то вдруг сразу согласился, даже повеселел. На Тереке у Варисова кореша среди рыбнадзора, у него везде кореша. Ну, в общем, пока им добывали рыбу, они под уху… того, да так, что по дороге домой все время спали. Варисов проснулся только у самого пункта ГАИ при въезде в город и скомандовал шоферу: „Гони, надо проскочить!“ Не проскочили. Да еще нарвались на республиканскую проверку, представляешь? Сам Ибрагим был в это время на пункте и один подполковник из Махачкалы, так что взяли их железно. Вот такие дела…
— Они в милиции? — испуганно спросил Казбек.
— Да зачем же в милиции — дома, но этим дело не кончится, составлен протокол, все официально, тем более представитель министерства был при этом деле, так что тут Варисову не замять.
— Ну, ты меня огорошил. Что же делать? Опозорили всю редакцию!
— Посмотрим, утро вечера мудренее, как говорится. Да ты-то чего огорчаешься? Варисов — твой враг номер один, ты радоваться должен!
— Чему же тут радоваться, Володя? Это наш общий позор, и я, как руководитель, тоже не могу не чувствовать себя виноватым.
— Ну ты даешь, — Галич усмехнулся, — у тебя повышенная гражданская активность!
— Наверно. Иначе я бы сюда не приехал, — сказал Казбек серьезно. — Ладно, давай выпьем. Смотри, какой закат, какая красота кругом, а люди воруют, склочничают, клевещут… Кстати, вот, почитай, — Казбек протянул Галичу анонимное письмо.
— Лихо! — рассмеялся Галич, прочитав анонимку. — Как сказал поэт: „Отделано четко и строго, по чувству цыганская грусть“.
— Чья работа, как ты думаешь?
— Конечно, Саидханова! — воскликнул Галич без тени сомнения в голосе.
— Нет, не его. Ты наблюдательный человек, обрати внимание — машинка-то наша, редакционная.
— Ну и что? Пришел вечерком в редакцию, да и отпечатал. Он же для всех сторожей, уборщиц и прочих — свой человек, они же его привыкли видеть в редакции годами. А на нашей машинке напечатал специально, чтобы отвести от себя подозрения. Это хитрый жук, я его не первый год знаю. С машинкой он обдумал, а вот стиль остался: „Извините за прямоту, но у вас совсем наивная душа…“ Это же его излюбленное выраженьице — „извините за прямоту“, я же его изучил как свои пять пальцев!
— А я грешил на Варисова, — обронил Казбек.
— Напрасно. Конечно, и Варисов не ангел, но не будем ему приписывать чужие грешки, у него своих хватает. Так за что? — спросил Галич, достав из воды бутылку и срывая с нее фольгу.
— За все хорошее! — тихо сказал Казбек. — Хорошего на земле все-таки больше, чем плохого. За все хорошее!
Возвращались домой, когда уже совсем стемнело. Не торопясь, шагали по старой заброшенной дороге в старом, забытом саду. Каждый думал о своем. Галич рисовал в воображении свои будущий домик с коровником и огородом, глядя на шагающего чуть впереди Казбека, думал о том, что не задержится Алимов долго в Балъюрте, непременно уедет в столицу на повышение, почему-то он был уверен, что Алимова ждет карьера, и был готов биться об заклад, так оно и будет. А если Алимов уедет, значит, редактором газеты станет он, Галич. Что ж, не об этом, конечно, мечтал он в студенческие годы, гуляя по Ленинским горам, но кто знает, может быть, пост редактора „районки“ и для него не предел…
А Казбек шел и думал: „Яха у меня молодец, настоящая жена и друг. Другая бы приехала в Балъюрт, устроила скандал, разбирательство, оттаскала бы за волосы Заиру… Тем более у нас сын — куда его денешь?! Заира… хорошая девушка, ничего не скажешь, но зачем мне портить ее жизнь? Зачем? А ведь я было совсем потерял голову. А этот мой „доброжелатель“ наверняка ведь написал и в райком партии, не исключено, что завтра вызовет меня Салавдин Алханович и скажет, потирая свои пухлые руки: „Ну что ж, дорогой, Балъюрт смеется, а?! Романы крутите с подчиненными? Есть сигнал“.
„Может, плюнуть на все и рвануть в Махачкалу, скоро будет прием в аспирантуру, я даже успею подготовиться? Выходит — бежать? Нет! Будь что будет, но я останусь.
Нет, нет и нет… надо все отрицать, все! Ничего не было, нет и не будет — вот и весь разговор, вот единственно правильная линия поведения. А с Заирой… что же делать с Заирой? Ничего. Взять себя в руки и вести себя с нею так, как со всеми прочими, ни в коем случае не оставаться наедине, сделать вид, что ничего между нами не было… Тут еще этот Варисов с ворованной рыбой!“
На другой день в девять часов утра Алимову позвонила секретарша Салавдина Алхановича:
— В десять ноль-ноль Салавдин Алханович ждет вас у себя.
И Алимов пошел в райком, приготовившись к самому худшему.
— Как спалось сегодня, что снилось? — ласково улыбаясь, спросил Салавдин Алханович, не подавая руки.
„Начинается, — подумал Казбек, — держись, товарищ Алимов!“
— Спасибо, спалось хорошо.
— А что снилось? — лукаво переспросил Салавдин Алханович.
— Строгий выговор с занесением в учетную карточку.
— Ха-ха-ха! — раскатисто рассмеялся Салавдин Алханович. — А ты парень с юмором! Ну, дорогой, поздравляю! — Он встал из-за стола и, подойдя к Казбеку, обнял его за плечи. — Поздравляю от всей души! — Отойдя на шаг, он помахал перед носом Алимова английским ключом на веревочке. — Держи! Улица Гоголя десять, квартира двадцать пять, сорок три и шесть десятых квадратных метра, лоджии, наш первый крупнопанельный дом! Вот так!
Зажав в кулаке холодный ключ, Казбек остолбенело стоял перед секретарем райкома.
— Я уже распорядился, — продолжал Салавдин Алханович, — возьми мою машину и поезжай сейчас же в Махачкалу, привози жену, пусть порадуется. С хорошими вестями надо спешить!
— Надо сказать в редакции… — нерешительно пробормотал Казбек.
— Ничего не надо, прямо сейчас и поезжай. Я позвоню Галичу. Счастливого пути!
Салавдин Алханович не сказал Казбеку, что вчера на бюро областного комитета партии, докладывая об освещении газетами республики весенне-полевых работ, Сергачев особо остановился на полосе о Вагитове, сказал несколько слов и о самом Казбеке, как о молодом, одаренном руководителе. Первый секретарь неожиданно заинтересовался Алимовым и попросил Сергачева рассказать о нем подробнее. Более того, он обронил такую фразу: „Вот наша смена, вот к кому мы должны присматриваться с особым вниманием“. На бюро присутствовали почти все секретари райкомов партии, в том числе и Мурат Кадырович с Салавдином Алхановичем.
Через четверть часа черная „Волга“ второго секретаря райкома выехала на автостраду и плавно понеслась вперед, к морю, к городу у подножия горы Таркитау. И когда еще через четверть часа Казбек выглянул в окошко, Балъюрт уже скрылся из виду.
„Вот это номер, вот это да! — с лихорадочной упоенностью думал Казбек. — А я думал, они меня не ценят. И Салавдин Алханович тоже, оказывается, душа-человек. Зря я с ним воевал…“
Алимов еще не знал того, что так безошибочно почувствовал в ночном саду Володя Галич, не знал, что фортуна повернулась к нему лицом и эта квартира, о которой еще недавно он и мечтать не смел, лишь начало неожиданностей, которые ждут его в ближайшем будущем.
