Канун трагедии: Сталин и международный кризис: сентябрь 1939 — июнь 1941 года [Александр Оганович Чубарьян] (fb2) читать онлайн

О действиях представителей Франции и Англии, их сильном на­жиме на Хельсинки и Стокгольм см.: Коллонтай A.M. Указ. соч. Т. 2. С. 502-504.

Там же. С. 512.

ДВП. Т. XXII. Кн. 1. С. 140- 144.

Jakobson М. Op. cit. Р. 259.

"Смена вех" в теории, идеологии и пропаганде. Первые признаки отрезвления

олный драматизма и сложных переплетений период с

конца августа 1939 до июня 1941 г. сопровождался суще­ственными изменениями в теоретических построениях и в идеологическом обосновании советской внешней политики. Общая тенденция к сближению с Германией, наблюдавшаяся еще с весны —лета 1939 г., до начала сентября почти не отрази­лась на направленности советской пропаганды и на объясне­нии мирового развития и международных отношений.

По-прежнему основным постулатом советских оценок бы­ло осуждение фашизма, который рассматривался как главная опасность для мира и для построения социализма в Советском Союзе. Общие оценки немецкого фашизма как порождения монополистической буржуазии и ударной силы международ­ного империализма, как главного врага трудящихся, закреп­ленные во многих документах партии большевиков и в решени­ях Коминтерна, сохраняли свою силу и направленность.

Одновременно, хотя порой и с несколько меньшим нажи­мом, шла критика и так называемых демократических режи­мов, прежде всего Англии и Франции, которые рассматрива­лись такими же противниками рабочего класса всего мира. В условиях проходивших летом 1939 г. политических и военных переговоров между представителями Советского Союза, Анг­лии и Франции накал пропагандистских выступлений против этих стран был несколько снижен, но, подчеркнем это с особой силой, общие оценки империализма, его агрессивной антина­родной сущности и необходимость борьбы с ним по всем на­правлениям оставались основополагающими линиями совет­ской теоретической мысли и идеологии. Они вытекали из идей мировой революции, проводились после 1917 г. и были снова провозглашены в начале 30-х годов, после прихода нацистов к власти в Германии и неоднократно подтверждались в решени­ях партийных съездов, в выступлениях Сталина и других руко­водителей партии и страны.

8*

Важным постулатом советской внешнеполитической тео­рии и пропаганды была идея об СССР как "осажденной крепо-

227

сти", существовавшей во враждебном капиталистическом ок­ружении. И при всех изменениях в конкретной внешней поли­тике, в оценке тех или иных буржуазных партий и их лидеров эти общие линии сохранились. Характеристика империализма в целом, резкое осуждение фашизма, жесткая критика англо­французского капитализма, особенно усилившаяся после Мюнхенского соглашения, составляли основное содержание всей советской идеологии. И "История ВКП(б). Краткий курс" и другие произведения теоретической и идеологической мыс­ли, вся пропаганда и агитация, учебники и пособия для средней и высшей школы были пронизаны призывами борьбы с импе­риализмом и фашизмом.

На судебных процессах 30-х годов главным обоснованием массовых репрессий всегда была связь "обвиняемых" с между­народной буржуазией, их агентурная деятельность в пользу тех или иных капиталистических стран.

Для многих тысяч людей, работавших в идеологических учреждениях, да и для миллионов простых граждан теоретиче­ские постулаты, базировавшиеся на основах идеологии марк­сизма-ленинизма, особенностях мирового развития и характе­ристике фашизма, казались незыблемыми, выражавшими суть советской теории и идеологии.

Известно также, что острым разоблачениям постоянно подвергалась и международная социал-демократия, объявлен­ная главным врагом коммунистических партий и проводни­ком буржуазных идей в рядах рабочего класса. Однако после некоторой переоценки событий, связанных с приходом фа­шизма к власти в Германии, VII конгресс Коминтерна, в соот­ветствии с решениями Политбюро ЦК ВКП(б) несколько сме­стив акценты в критике социал-демократии и левых, выдви­нул идею Народного фронта. Имелось в виду, что это станет средством объединения более широких сил в борьбе против угрозы фашизма.

Эти направления большевистской теории и практики отра­жали сталинскую интерпретацию идеологии мировой револю­ции и национальные задачи строительства социализма и ком­мунизма в Советском Союзе. Анализ статей и выступлений Сталина 20 — 30-х годов дает основания заключить, что для него (может быть, во многом в отличие от Ленина и ряда других сталинских соратников) практика и идеология интернациона­лизма и коммунизма во многих случаях являлись скорее сред­ством, чем целью, идеи национализма и прагматических наци­ональных интересов часто являлись приоритетными и выдвига­лись на первое место.

Постоянный дуализм идеологии интернационализма и ре­альных интересов, характерный для советской теории и прак­тики, как правило, разрешался в пользу real politic. Но при этом, разумеется, разнообразные зигзаги в советской внешней политике всегда мотивировались общими соображениями борьбы с империализмом и буржуазной идеологией. Больше­вики никогда не посягали на "священные постулаты", связан­ные с критикой империализма, а в 30-е годы и фашизма, как его главной ударной силы. Любые отклонения от этих принципи­альных установок рассматривались как "ревизионистские" или "антипартийные", и те, кто следовал этой "ревизии", подверга­лись осуждениям или преследованиям.

Прежде чем перейти к рассмотрению событий, связанных с подписанием договора с Германией, отметим, что в советской идеологии и международно-политической практике со времен Ленина и в годы правления Сталина либерально-демократиче­ские и социал-демократические режимы часто вызывали у большевиков большее отторжение и неприятие, чем "правые" и авторитарные режимы. Можно вспомнить острую ленин­скую критику Ллойд Джорджа и ллойд джордизма, бичевание британских колонизаторов и "душителей" жителей колоний, английских либералов и лейбористов за их наиболее изощрен­ную антинародную политику.

Похожей критике подвергались в советской идеологии Соединенные Штаты Америки за их "псевдодемократиче­ские" лозунги и политику, в действительности выражавшие интересы наиболее могущественных монополий, противосто­ящих трудящимся во всех странах мира. Столь же рас­пространенной была жесткая критика в адрес французских социалистов и "буржуазных радикалов", "обманывавших" французский народ псевдодемократическими лозунгами и демагогией.

В то же время еще со времен революции 1917 г. и времен Раппало германофильские настроения были довольно распро­страненными в кругах советской элиты. Но в условиях поворо­та к критике фашизма советские политики и идеологи усилили осуждение антинародной сущности германского национал-со­циализма и его идеологии, экспансионистского характера гер­манского империализма.

В плане идеологического воздействия на население в 30-е годы в советской пропаганде преобладала также идея о воз­можной войне, в которой Советскому Союзу, вероятно, при­дется участвовать. Собственно она вытекала из положения о том, что СССР в любой момент мог подвергнуться нападению, поэтому всячески осуждались пацифизм и притупление бди­тельности.

Но одновременно советские люди воспитывались в уверен­ности в силе и мощи социалистического государства, способно­го дать отпор любому агрессору. Для закрепления этой уве­ренности использовались и исторический опыт, и традиции русского прошлого, когда нападавшие на Россию терпели по­ражение. Героизм и самоотверженность советских людей пропагандировались в художественной литературе и в искус­стве.

Постулаты о постоянных кризисах империализма, об обост­рении его внутренних противоречий занимали важное место в советской идеологии и пропаганде. Уверенность в конечной победе социализма базировалась прежде всего именно на дока­зательствах внутренней слабости империализма. Фактически в довоенное время отсутствовала идея о расширении зоны побе­дившего социализма за счет каких-либо конкретных соседних или иных территорий. Коминтерн ориентировал коммунисти­ческие партии на работу по разложению капиталистических режимов в своих странах, на разоблачении их антинародной сущности. Преобладающее направление всей деятельности Ко­минтерна состояло в поддержке Советского Союза, его общей международной линии и конкретных внешнеполитических ме­роприятий.

В связи с этим еще раз отметим, что в современной истори­ческой литературе уже длительное время ведутся острые дис­куссии о том, была ли советская стратегия наступательной или преследовала оборонительные цели. С точки зрения идеологии эти споры представляются во многом надуманными. Советская идеологическая доктрина постоянно исходила из наступатель­ной стратегии. В теоретических трудах, как правило, говори­лось, что критика капитализма должна вестись в наступатель­ном духе, в постоянном и активном разоблачении всех прояв­лений империализма.

С началом 30-х годов непременным атрибутом этих разо­блачений была критика фашизма, его идеологии и практики. От каждого советского коммуниста и от всех коммунистиче­ских партий требовались активные действия, направленные на раскрытие достижений социалистической страны и на анализ глубоких противоречий и кризисов стран капитала и всей сис­темы империализма.

В теоретическом багаже компартий было также обоснова­ние глубоких противоречий между различными капиталисти­ческими государствами, между "буржуазными силами" и груп­пами и необходимости использования этих противоречий в интересах социалистического Советского Союза и коммуни­стического движения в целом.

Все эти концепции рассматривались как незыблемые, выте­кающие и из общих положений марксизма-ленинизма и из конкретной ситуации в мире в 30-е годы.

* * *

Уместен вопрос, в какой мере и каким образом изменились советская стратегия и идеология после подписания советско- германского договора о ненападении вместе с приложениями от 23 августа 1939 г. В данной постановке содержится и другой вопрос — готовилось ли советское руководство к столь реши­тельной "смене вех" и ориентиров.

Представляется очевидным, что, несмотря на поворот Москвы в сторону сближения с Германией, который обозна­чался еще весной и летом 1939 г., он не давал советским лиде­рам оснований для какого-либо пересмотра их теоретических и идеологических позиций.

Было неясно, во что выльются советско-германские контак­ты, к тому же продолжались тройственные переговоры между Советским Союзом, Англией и Францией. Поэтому идеологи­ческие органы (пресса, научные издания, кино, устная пропа­ганда) по-прежнему следовали той же линии, которая была взя­та из 30-х годов и которая базировалась на постоянных стерео­типах социалистической теории.

Выше отмечалось, что как само подписание договора, так и особенно секретные приложения к нему были в известном смысле неожиданными для Сталина и его соратников. Им тре­бовалось несколько дней, а может быть, и недель интенсивной работы, чтобы определить направления своей внешнеполити­ческой деятельности. В первые недели выработка линии пове­дения определялась как долгосрочными целями, так и сугубо прагматическими задачами момента. В еще большей степени это касалось теории и идеологии. Любые кардинальные пере­мены требуют, как правило, длительного времени для переос­мысления.

То, что произошло в коридорах Кремля в сентябре — октяб­ре 1939 г., показывает, что советское руководство в принципе было готово к новой стратегии в теоретической и идеологиче­ской областях. Видимо, постепенно взяв курс на поворот в сто­рону Германии, Сталин продумывал влияние этого поворота и на область теории и идеологии. Но как и в какой форме это произойдет, стало очевидным, видимо, лишь после интенсив­ных обсуждений, начавшихся сразу же после подписания договора.

Прежде всего кремлевский лидер стоял перед необходимо­стью объяснить своему народу и всему миру (главным образом коммунистическому движению) причину такого резкого пово­рота в сторону соглашения с фашистской Германией, разобла­чение и борьба с которой были главной задачей Советского Союза, коммунистических партий и всех прогрессивных сил.

Следующий вопрос, который мог обсуждаться в Кремле, состо­ял в том, насколько далеко намеревались идти советские лиде­ры в своих отношениях с нацистской Германией. В принципе могли существовать разные варианты. Москва могла ограни­читься подписанием договора с Германией (даже с соответству­ющими приложениями), решая главную задачу оставаться в стороне от конфликта между империалистическими странами, сохраняя контакты с Англией и Францией, и не менять общую идеологическую стратегию, лишь приглушив прежнюю анти­фашистскую и антигерманскую направленность. При такой по­становке вопроса объяснить издержки от подписания договора мировому общественному мнению и собственному народу было бы не столь трудно.

Возможен был и другой вариант. Советская идеология при­спосабливается к изменившейся обстановке (сохраняя дистан­цию от нацистских теоретико-идеологических постулатов), но не дает никаких установок к перемене позиций коммунистиче­ских партий других стран и всего коммунистического движе­ния в целом.

Но в Москве рассудили иначе, что ясно отразил сталинский подход к только что заключенному договору с Германией.

Последствия договоренностей с Берлином лишь начали проявляться, а в Кремле уже приступили к подготовке и претворению в жизнь кардинальной идеологической "смене вех". Видимо, настроения, воцарившиеся в Москве в послед­нюю неделю августа 1939 г., распространились и на сферу идеологии.

Первая реакция на договор произошла по линии Коминтер­на, и сразу же Сталин получил сигналы о замешательстве и рас­терянности руководителей европейских компартий. 27 августа 1939 г. Г. Димитров и Д. Мануильский направили Сталину пись­мо, в котором сообщили: компартии "заняли правильные пози­ции поддержки советско-германского пакта". Одновременно они отмечали, что компартии, видимо, "рассчитывали соче­тать эту поддержку с продолжением критики фашистской агрессии"¹.

Ситуация стала еще более сложной через несколько дней, когда после нападения Германии на Польшу Англия и Франция объявили войну Германии. Естественно, что компартии долж­ны были определяться в своей тактике отношений к собствен­ным правительствам. Об этом запрашивали Москву лидеры Коминтерна, руководители французской и бельгийской ком­партий, а также английской, американской и других стран. Они должны были также реагировать на германское вторже­ние в Польшу, которое, судя по первой реакции компартий ря­да стран Европы, были готовы осудить².

Здравый смысл должен был подсказать Сталину и Димитро­ву, что по крайней мере на первых порах следовало не спешить, позволить компартиям "не терять лица" и с модификациями продолжать прежний курс. Но Димитров, как обычно, побоял­ся взять на себя решение вопроса и уже 5 сентября направил секретарю ЦК ВКП(б) А.А. Жданову письмо, в котором сооб­щал, что идет разработка документа о тактике компартий в условиях начавшейся войны, и просил о срочной встрече со Сталиным³.

7 сентября прошла известная встреча Димитрова со Стали­ным в присутствии Молотова и Жданова. Сталин фактически изложил сущность того самого поворота, который начал немед­ленно претворяться в жизнь. Уже из его первых установок вид­но, что был выбран действительно крайний, наиболее резкий вариант.

Вначале Сталин повторил обычную точку зрения, что война идет между двумя группами капиталистических стран за пере­дел мира, за господство над ним. "Мы непрочь, чтобы они под­рались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если рука­ми Германии было расшатано положение богатейших капита­листических стран (в особенности Англии). Гитлер, сам этого не понимая и не зная, подрывает капиталистическую систе­му"⁴. И далее: "Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались". Заявив, что пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии, Сталин намеревался в следующий момент подталкивать дру­гую сторону⁵.

В этих словах вождя не было ничего необычного. В доволь­но упрощенной форме (все это известно, но не из протоколов, а из "Дневника" Г. Димитрова) Сталин повторял известные по­ложения марксизма-ленинизма об использовании межимпери­алистических противоречий.

Но затем он выразил то, что стало реальной установкой и для мирового коммунистического движения, и для идеологиче­ского поворота внутри страны. Сталин заявил, что в условиях войны между империалистическими державами деление стран на фашистские и демократические уже неправильно и что ком­мунисты должны "решительно выступать против своих прави­тельств, против войны". Он предложил снять лозунг единого народного фронта и фактически выступил за прекращение борьбы против фашизма. Особо резко советский лидер осудил Польшу, назвав ее фашистским государством, которое угнета­ет украинцев, белорусов и другие народы⁶.

Итак, спустя лишь две недели после подписания договора о ненападении Сталин уже выдвигал установку на прекраще­ние критики фашизма (причем с теоретическим обосновани­ем), ориентируя компартии стран Европы и США на осужде­ние войны этих государств против Германии и на критику своих правительств. Тем самым он сталкивал компартии с общественным мнением стран Европы, давал повод обвинять их в антипатриотизме, в игнорировании национальных инте­ресов.

Советский лидер одним махом снимал все усилия, направ­ленные на создание единых народных фронтов и сотрудниче­ство коммунистов и социал-демократов. Подобная тактика по­мимо пренебрежения интересов и положения компартий была в какой-то мере еще и лишена здравого смысла, отстраняя те силы в странах Европы, которые Москва при случае могла бы использовать для своих интересов в качестве противовеса Гер­мании.

Как отмечалось ранее, Сталин таким же образом отказы­вался от возможности использования в отношениях с Германи­ей в качестве средств нажима свои сохраняющиеся связи с Ан­глией и Францией. А теперь он снимал и фактор общественно­го мнения и возможности коммунистических сил в странах Ев­ропы.

И, наконец, впервые за многие годы Сталин начал обосновы­вать лозунг "расширения социализма". Вообще идея распро­странения мировой революции всегда присутствовала в той или иной степени в арсенале советской политики, но теперь она вы­двигалась в совершенно новом контексте, в связи с подписанием советско-германского пакта.

В соответствии с установками Сталина буквально в следую­щие дни — 8 — 9 сентября была принята новая директива ком­партиям от имени Секретариата Исполнительного Комитета Коминтерна. Фактически документ почти дословно повторял сталинские слова, сказанные им накануне. Единственным до­бавлением стало предупреждение компартиям Франции, Англии, США и Бельгии, выступающим вразрез с этими уста­новками. Им предлагалось немедленно выправить свою поли­тическую линию⁷.

Однако некоторые компартии (Франции, Бельгии, Великоб­ритании, Канады) не сразу полностью согласились с директива­ми руководства Коминтерна, продолжая отстаивать идею борь­бы на два фронта. Президиум ИККИ снова вернулся к этой проблеме 19 — 20 октября⁸. И лишь в конце октября 1939 г. руко­водству Коминтерна удалось "исправить ошибки" ряда ком­партий.

Видимо, по согласованию со Сталиным Г. Димитров начал работу над программной статьей под названием "Война и рабо­чий класс", которую Сталин несколько раз правил, давая реко­мендации автору статьи. Вообще-то сам Сталин избегал каких- либо публичных выступлений (вплоть до апреля 1940 г.). Всю работу по изложению новых установок (даваемых лично им) он возложил на Г. Димитрова и В.М. Молотова.

В этот момент Гитлер завершил разгром Польши и обратил­ся с предложением о заключении мира. Было совершенно оче­видно, что это демагогическое заявление не имело никакого ре­ального смысла, а было направлено на то, чтобы приглушать не­гативный резонанс от оккупации Польши.

Но неожиданно этот нацистский демарш придал новые ар­гументы советскому руководству и для конкретных акций и для формирования нового теоретического подхода. В Москве нача­ли усиленно пропагандировать мысль о том, что правящие кру­ги Англии и Франции выступают против мира, как главные под­жигатели войны, в то время как Германия демонстрирует го­товность к миру. Одновременно по прямым указаниям Сталина лидеры Коминтерна отвергли попытки германских коммуни­стов продолжать борьбу против нацистского режима, за народ­ную республику⁹.

Сталин и Жданов торопили Димитрова с написанием ста­тьи, и 25 октября в Кремле состоялась повторная встреча Ста­лина и Жданова с Димитровым, на которой советский лидер опять разъяснял новые теоретические установки. По словам Димитрова, Сталин прямо указал ему: "Мы не будем выступать против правительств, которые за мир" (имея в виду прежде все­го нацистскую Германию), повторив, что не следует помогать Чемберлену¹⁰. Он подвел базу под свои рассуждения, заявив, что надо выдвигать только те лозунги, которые соответствуют нынешнему моменту. Стремясь подкрепить свои позиции, Ста­лин подверг критике позицию большевиков во время Первой мировой войны, когда ставился лозунг превращения войны им­периалистической в войну гражданскую. Он особенно акцен­тировал внимание на необходимость консолидации с СССР, подразумевая прежде всего поддержку новой советской линии в отношении Германии.

Сталин повторил этот тезис на обеде в Кремле после парада и демонстрации на Красной площади 7 ноября 1939 г. Он опять обратился к событиям Первой мировой войны, заявив, что и то­гда лозунг превращения империалистической войны в войну гражданскую подходил только для России, а не для европей­ских стран. Характеризуя современную ситуацию, Сталин зая­вил, что "мелкобуржуазные националисты" в Германии (види­мо, он имел в виду национал-социалистов) проявляют гибкость и способность на крутой поворот, они не связаны с капитали­стическими традициями в отличие от буржуазных руководите­лей типа Чемберлена. Он призвал не держаться за прежде уста­новленные правила и рутину, а вносить новые, что диктуется изменившимися условиями¹¹. Таким образом советское руко­водство стремилось теоретически обосновать свой внешнепо­литический поворот и заставить принять его коммунистиче­ское движение, прежде всего в странах Европы.

Если беседы Сталина с Димитровым, его замечания по по­воду позиции Коминтерна были рассчитаны на внешний мир, то доклад Молотова на заседании Верховного Совета 31 октяб­ря делался главным образом для внутреннего потребления. Из­лагая внешнеполитические итоги деятельности Советского Со­юза в сентябре — октябре 1939 г. и высоко оценивая дружбу с Германией и сотрудничество с ней на прочной базе взаимных интересов, в том числе и после подписания договора о дружбе и границах от 28 сентября, Молотов столь же высоко оценил со­ветские акции в отношении Польши, договора с Прибалтий­скими странами.

Но глава советского правительства и народный комиссар по иностранным делам на этом не остановился. Он фактически до­словно повторил сталинские слова, сказанные во время бесед с Димитровым, в частности и такие: "Старые формулы явно уста­рели и теперь неприменимы"¹².

Он заявил, что понятия "агрессия" и "агрессор" приобрели новый смысл и что Германия стремится к скорейшему оконча­нию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовав­шие против агрессии, выступают за продолжение войны и про­тив заключения мира. И далее он резко осуждал действия Англии и Франции в защиту Польши и т.п.

Однако глава советского правительства и на этом не оста­новился. Он обратился к идеологическим проблемам и обви­нил правящие круги Англии и Франции в объявлении чего-то вроде "идеологической войны" против гитлеризма (напоми­нающей старые религиозные войны). "Но такого рода война не имеет для себя никакого оправдания... Идеологию гитле­ризма, — заявил Молотов, — как и всякую другую идеологи­ческую систему, можно признавать или отрицать, это — дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идео­логию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с ней вой­ной"¹³.

Этот пассаж советского наркома, конечно, свидетельство­вал о многом. В своем стремлении оправдать внешнеполитиче­ский поворот, советские лидеры перешли границы. Глава пра­вительства и дипломатического ведомства мог защищать под­писание договора и внешнеполитические акции, но брать на себя функцию защиты гитлеризма как идеологии было не про­сто бессмысленно и непонятно, но и крайне вредно для самого Советского Союза.

Прежде всего напомним, что за две недели до этого, объяс­няя ввод советских войск в Польшу, Молотов настаивал на со­ветской политике нейтралитета, а теперь он взялся защищать гитлеровскую идеологию, которую СССР клеймил по всем линиям и осуждал на всех уровнях в течение многих лет. Оп­равданием гитлеровской идеологии советские руководители словно нарочито противопоставляли себя всему миру и обще­ственности стран Европы и других континентов. А главное, в этом не было никакой необходимости для конкретной совет­ской политики.

Трудно найти этому какое-либо рациональное объяснение, тем более, что в идеологии нацистского руководства не про­изошло такой же перемены. Конечно, из печатных изданий и в официальных речах исчезли все антисоветские и антибольше­вистские клише и обвинения, но не появилось и прославление идеологической доктрины большевизма. А если такие намеки и были, то как желание "подыграть" тональности, появившейся в советской пропаганде.

По линии Коминтерна в течение октября 1939 — пример­но мая 1940 г. компартиям постоянно давались рекомендации поддерживать советские внешнеполитические акции, в том числе и позицию СССР во время зимней войны с Финлянди­ей. Наиболее болезненным результатом были указания Ко­минтерна германской компартии. В конце декабря 1939 г. ру­ководство Коминтерна направило свои соображения о "Поли­тической платформе КП Германии", отметив, что в Германии сложились два фронта. Один — фронт господствующего ре­жима, заключившего договор о дружбе с Советским Союзом (хотя и не гарантирующий последовательную дружбу с СССР), и второй — включающий некоторые круги буржуа­зии, часть католических и социал-демократических кругов. Этот фронт направлен непосредственно против пакта и про­тив дружбы с СССР и идет "в услужение к англо-французско­му военному блоку, выступая и против германского народа и против Советского Союза"¹⁴. Компартии Германии предлага­лось прекратить борьбу против нацистского режима, а высту­пать против тех сил (по большей части умеренных кругов), ко­торые ориентировались на англо-французский блок. Следуя этим указаниям, германские коммунисты должны были отка­заться от борьбы с теми, кто организовал травлю и преследо­вания коммунистов, кто арестовал многие тысячи активистов КПГ и держал в тюрьме генерального секретаря КПГ Э. Тель­мана.

Таким образом, в своем стремлении задобрить Гитлера и доказать ему свою дружбу и лояльность советские лидеры были готовы даже пожертвовать делом германских коммуни­стов. Москва как бы расчищала для нацистского режима поле и вне и внутри страны, облегчая ему реализацию своей програм­мы подавления демократических сил в Германии и пропаганды идей мирового господства.

Завершая вопрос о международно-политической сфере, от­метим, что крайне жесткую критику советские лидеры обру­шили на деятелей социал-демократии. В статье "Война и рабо­чий класс", которую Сталин редактировал, Г. Димитров посвя­тил специальный раздел разоблачению деятельности II Интер­национала, в том числе и за прошлые прегрешения¹⁵. Главный вывод автора статьи был высказан предельно откровенно: "У коммунистов не может быть никакого единого фронта с теми, кто находится в общем фронте с империалистами и поддержи­вает преступную антинародную войну"¹⁶. В редакционной ста­тье "Коммунистического Интернационала" № 5 за 1940 г. снова звучит крайне резкое по тону осуждение "вожаков социал-де- мократии"¹⁷.

В общую критику социал-демократии включился и В.М. Молотов. В своем докладе на заседании Верховного Сове­та СССР 29 марта 1940 г. он в свойственном для него стиле зая­вил: «В яростном вое врагов Советского Союза все время выде­лялись визгливые голоса проституированных "социалистов" из II Интернационала... лакеев капитала, продавших себя поджи­гателям войны»¹⁸.

Таким образом, руководство Советского Союза и Комин­терна вернулись к практике начала 30-х годов, когда социал-де­мократия была объявлена "социал-фашизмом". Ирония судьбы состояла в том, что на этот раз ее обвиняли уже не в пособниче­стве немецкому фашизму, а в том, что она призывала к борьбе с этим самым германским фашизмом, который превратился из главного врага в партнера Советского Союза.

Как известно, роспуск Коминтерна произошел в других ус­ловиях в 1943 г., но его действия начиная с осени 1939 г. во мно­гом дискредитировали эту организацию в глазах мировой об­щественности и коммунистического движения и в значитель­ной степени способствовали прекращению ее существования.

* * *

Все перечисленные выше мероприятия были обращены на международную сферу, но существенный идеологический по­ворот произошел и внутри Советского Союза.

Буквально через несколько дней после подписания совет­ско-германского договора в центральных советских газетах по­явились первые комментарии, которые уже содержали непро­зрачные намеки на "дружбу народов СССР и Германии". 31 ав­густа, выступая на внеочередной сессии Верховного Совета, Молотов заявил, что ранее "были некоторые близорукие лю­ди", которые увлекались "упрощенной антифашистской агита­цией"¹⁹. Это был явный знак к переменам не только во внешне­политической, но и в идеологической сфере. Российский исто­рик В.А. Невежин приводит реакцию писателя И.Г. Эренбурга: эти слова Молотова «меня резанули. В ту зиму мне пришлось обзавестись очками, но признать себя "близоруким" я не мог: свежи были картины испанской войны; фашизм оставался для меня главным врагом»²⁰.

Слова, брошенные Молотовым как бы вскользь, были не­случайными. Как показали дальнейшие события, советские ли­деры намечали резкий поворот во всей системе "пропаганды и агитации". Они осознавали, что этот поворот вызовет непони­мание у многих советских людей, поэтому-то и начиналась арт­подготовка к смене идеологических ориентиров.

Даже западные деятели, в том числе и германские, отмеча­ли замешательство в различных кругах советской обществен­ности. Об этом сообщал в Берлин германский посол Ф. Шулен­бург 6 сентября 1939 г.: изменения советской политики "после нескольких лет пропаганды именно против германских агрес­соров все-таки не очень хорошо понимаются населением"²¹. Об этом же писали многие зарубежные дипломаты и журнали­сты. А. Верт констатировал, что "миллионы русских были про­сто шокированы случившимся"²². При этом речь шла и о самом факте подписания договора, и о том пропагандистском фоне, который его сопровождал.

В условиях советской действительности, когда на собрани­ях и митингах принимались, как правило, решения, одобряю­щие советскую политику, в том числе и заключение договора с Германией, казалось, не могло быть и речи о какой-либо крити­ке действий советских властей. И в этом плане чрезвычайно интересны находящиеся в РГАСПИ подборки писем трудящих­ся в адрес Молотова, в которых в том числе шла речь и об оцен­ках пакта с Германией. Разумеется, для Молотова отобрали особо интересные письма, а не обычное восхваление советской политики.

Приведем лишь некоторые из писем. 24 августа 1939 г. не­кая Родина в письме к Молотову писала по поводу советско- германского пакта:

«Договор краткий, но содержательный, но меня удивляет, почему не предусмотрен следующий пункт: "При нарушении странами ст. I, II и ГУ договор расторгается автоматически со дня установления прямо­го или косвенного его нарушения, так как всем известно, что Герма­ния по своей дурной "привычке" использует малейшую недоговорен­ность»²³.

Еще более определенно высказывается рабочий из Набе­режных Челнов Ст.И. Панфилов, который писал Молотову 28 августа:

«Договор о ненападении можно еще (условно) приветствовать, как некое болеутоляющее и обнадеживающее. О практической же пользе для нас судить подождем: не бросит ли Гитлер в нужную ему минуту этот договор в мусорный ящик, как ничего не стоящий клочок бумаги, что он неоднократно проделывал с другими, и не будет ничего удивительного, если он это проделает также и с нами. Вспомните-ка покойного Козьму Пруткову, говорившего: "Единожды солгавши, кто тебе поверит! Ломаный грош — вот цена словам таких людей, как герр Гитлер и К⁰.

А вот торгово-кредитное соглашение — это особая статья. Я лично думаю (более, уверен!), что этим соглашением мы поможем фашист­ской Германии пережить трудную для нее минуту, предоставляя ей кредит в 200 млн марок, может быть, для закупки военного сырья. Не помогать изворачиваться, да точить на нас нож надо, а бойкотировать, блокировать фашистских каннибалов, отгородиться от них китайской стеной, рвами, колючей проволокой, рогатками, волчьими ямами. Пусть жарятся в собственном (арийском) соку. А помогать им спрыг­нуть с горячей сковороды — не в наших интересах. Наоборот! Нуж­ное же нам машинное оборудование, полагаю, могут поставить нам не хуже и не дороже, другие страны, а не только Германия.

Вот почему я отношусь к торгово-кредитному соглашению с фа­шистской Германией отрицательно и против его заключения протес­тую. Никаких подобных сделок ни с Германией, ни с Японией, ни с Италией, пока там власть в руках теперешних каннибалов! Бойкот им и эмбарго»²⁴.

Панфилов призывал "выгнать японцев со всего Дальнево­сточного края и ликвидировать все японские концессии на Са­халине"²⁵.

Мастер завода "Компрессор" Петров в письме, посланном после начала польского похода 19 сентября 1939 г., выражает недовольство тем, что у немцев остается часть Украины и Бело­руссии, которые "Гитлер прибрал к рукам". Автор требует включения в СССР всей Галиции и Белоруссии и городов Кра­кова, Люблина, Брест-Литовска, Белостока, Гродно, Вильно²⁶. Ничего не зная о секретном протоколе к пакту, автор письма призывает присоединить к СССР Бессарабию и освободить "наших братьев по крови в Финляндии"²⁷. "Мнение всех, — пи­шет Петров, — Прибалтика должна быть наша, пусть Прибал­тийские государства войдут в качестве равноправных респуб­лик в нашу семью. Не надо забывать, что много крови пролито русской за прорубание окна в Европу. Бессарабия также наша. Ждать нечего, если надо — все пойдут в большой бой"²⁸. Автор письма просит Молотова, чтобы генштаб подробнее сообщал о боях Красной Армии, о реакции на наши шаги Англии, Фран­ции и США²⁹.

Любопытно, что все это писалось 19 сентября, т.е. до пере­говоров и заключения договоров со странами Прибалтики.

Комсомолец Полканов из Курска 21 сентября своеобразно откликнулся на советско-германский пакт, призывая Молотова сказать Гитлеру: "Если он согласен быть во всех отношениях с Советским Союзом, то надо предложить ему стать коммуни­стом. Ибо так или иначе земной шар должен быть в два цвета, вода — в синий, а земля — в красный"³⁰.

В своем послании некий Ведков одобряет слова Молотова о том, что СССР будет давать отпор японцам. В отношении стран Балтии он пишет: "Заключив мир с маленькими Балтийскими странами, признав их внутреннюю самостоятельность, мы от­нюдь не предполагаем, что им предстоит стать очередной жер­твой фашизма и трамплином для нападения на нас". Поэтому он предлагает заявить: "Посягательство на какое-либо наруше­ние свободы этих малых государств ни в коем случае не будет допущено. Это своевременное заявление дает возможность в будущем сэкономить не один рубль, так как захват соседних с нами Балтийских стран потребует дополнительных расходов на вооружение"³¹.

Как видим, приведенные немногочисленные письма отра­жают далеко неоднозначную реакцию простых советских лю­дей на столь неожиданный поворот в советской внешней поли­тике.

Особенно непонимание ощущалось среди интеллигенции, писателей, ученых и журналистов. Многие из них, видимо, не могли принять прекращение всякой критики Гитлера и Геб­бельса, тех самых вождей национал-социализма, против кото­рых столько лет велась пропагандистская война.

Малейшее упоминание о Германии, даже об ее истории, фашизме в критическом плане теперь изымалось органами цензуры. Поскольку ученые и публицисты "не успели пере­строиться", то из газет и журналов, из фильмов и радиопередач почти полностью исчезла германская тема. Зато в большом ко­личестве публиковались самые разнообразные материалы, от­носящиеся к Англии, Франции и США, причем теперь все пуб­ликации были выдержаны в резких обличительных тонах. Оз­накомление с журналами по исторической и международно- политической тематике показывает, что в конце 1939 — 1940 гг. в них печатались десятки статей об истории и современной политике стран Европы, Азии, Америки и Африки, но Герма­ния практически почти не упоминалась. Даже в материалах с критикой колониализма ни слова не говорилось о германской политике в отношении стран Ближнего и Среднего Востока и т.п.

Поскольку все же в редакции поступали статьи, содержа­щие критику фашизма, пришлось вмешаться лично Сталину. Так, он имел беседу с Л.З. Мехлисом о газете "Красная Звезда", которая помещала подобные материалы, и дал указание немед­ленно прекратить их публикацию³².

Как всегда, в советской идеологической практике многие хотели доказать свою лояльность и явно переусердствовали в своем стремлении представить Германию как "постоянного друга Советского Союза". Уже не могло быть и речи о том, что она может быть эвентуальным противником.

После начала польских событий с ведома А.А. Жданова на­чали издаваться материалы, характеризующие Польшу как страну полуфашистского типа. Сам он опубликовал статью под названием "О внутренних причинах военного поражения Польши", в которой клеймил польские власти, угнетавшие лю­дей других национальностей³³.

Представляют интерес те многочисленные директивы, ко­торые давались руководством ВКП(б) и Главным политическим управлением Красной Армии военным округам. Практически во всех воинских частях выходили газеты. Их редакторам дава­лись указания печатать материалы в духе общих идеологиче­ских установок. Это означало, что и в воинских частях снима­лась всякая критика фашизма и Германия уже не представля­лась как возможный противник.

В конкретном плане подобный подход имел еще один отри­цательный аспект. В армии фактически полностью пре­кратилось идеологическое обоснование вероятности войны с Германией. Вместо этого развертывалась антибританская и ан­тифранцузская пропаганда, что в военном отношении было лишено смысла, поскольку ни о каких предполагаемых воен­ных операциях против них речь не шла.

В связи с польским походом Красной Армии в сентябре 1939 г. в советской пропаганде выдвигалась тема освободитель­ной миссии Советского Союза. Все органы пропаганды и ин­формации получили указание активно писать о советских вои­нах-освободителях, которые пришли на помощь украинцам и белорусам, живущим под гнетом польской буржуазии. И эта те­ма в отличие от лозунгов, обеляющих фашизм, получила одоб­рение советских людей, в том числе и интеллигенции. В ряде научных трудов приведено немало высказываний и выдержек из писем участников похода в Польшу, а также советских писа­телей и журналистов, в которых они практически полностью одобряют и поддерживают "освободительную миссию" Совет­ского Союза.

В дальнейшем, когда из освобожденных территорий стали поступать известия о процессах советизации и коллективиза­ции, об арестах и высылках нежелательных элементов, тон пуб­ликаций стал несколько менее восторженным, но в целом идея "освобождения" заняла существенное место в арсенале совет­ской идеологии.

Явно меньший энтузиазм был проявлен по отношению "освободительной" миссии Советского Союза в Финляндии. Это было связано с сильным финским сопротивлением и боль­шими потерями Красной Армии. Сама идея "освобождения" возможно и получила бы бблыдую поддержку, если бы не со­провождалась столь значительными жертвами.

В упомянутой книге В.А. Невежина приводятся слова ответ­ственного редактора газеты "Красная Звезда" Е.А. Болтина о том, что войну с Финляндией мы начали под лозунгом выполне­ния Красной Армией ее интернациональных задач. Однако практика заставила нас убедиться, что этот лозунг, обращен­ный к красноармейцам, оказался неправильным, и его при­шлось заменить другим, правильным — о защите северо-запад­ных границ СССР и Ленинграда³⁴.

Идея освобождения и освободительной миссии, получив­шая распространение с сентября 1939 г., трансформировалась летом 1940 г. в теорию "расширения социализма". Она нахо­дилась в органической взаимосвязи с постоянным посту­латом о капиталистическом окружении и об СССР как "осаж­денной крепости". В этом плане всякие действия по расши­рению зоны социализма находили понимание у советских людей.

По свидетельствам Г. Димитрова, еще в ходе беседы в ночь с 7 на 8 сентября 1939 г. Сталин заявил, что он не видит ничего плохого в "расширении социалистической системы... на новые территории и население"³⁵.

В докладе 6 ноября 1939 г. Молотов сказал, что с присоеди­нением Западной Украины и Западной Белоруссии "капитали­стическому мирупришлось потесниться и отступить, а СССР вырос на своей территории, а по количеству населения — при­мерно на 13 млн человек"³⁶. В следующем докладе 1 августа 1940 г. он снова вернулся к этой теме. По его словам, после вхо­ждения Прибалтийских стран в СССР и присоединения Бесса­рабии и Северной Буковины население Советского Союза уве­личилось на 10 млн человек, а вместе с населением Западной Украины и Западной Белоруссии — более чем на 23 млн³⁷. Молотов отметил, что ¹⁹/2о всего этого населения раньше входи­ло в состав Советского Союза, но было силой отторгнуто в мо­мент его военной слабости империалистическими державами Запада. Теперь это население должно воссоединиться с Совет­ским Союзом. Речь шла и о возвращении исконных земель, и о том самом расширении социализма, о котором говорили Ста­лин в тесном кругу еще 7 — 8 сентября 1939 г. и Молотов в пуб­личных речах на сессиях Верховного Совета.

Соответственно эта тема оставалась одной из центральных в идеологическом арсенале советской пропаганды. На совеща­нии 9 сентября 1940 г. в связи с выходом художественного фильма "Закон жизни" Сталин заявил: "С точки зрения борьбы сил в мировом масштабе между социализмом и капитализмом СССР делает большое дело, поскольку мы (Советский Союз) расширяем фронт социализма и сокращаем фронт капитализ- ма"³⁸.

Следует отметить, что во всей пропагандистской работе в связи с реализацией лозунга "расширения социализма" име­лись по крайней мере две особенности. Во-первых, население, ничего не зная о секретных договоренностях с Германией, ни­как не связывало расширение зоны советских территорий с от­ношениями с Германией. Во-вторых, в силу взятого курса на полное замалчивание военной угрозы со стороны Германии со­ветские идеологи не могли использовать тезис о значении при­соединяемых территорий в плане противодействия германско­му продвижению на Восток (на что советские дипломаты постоянно намекали в беседах с представителями Великобри­тании и других стран).

* * *

Примерно с весны 1940 г. в советско-германских отношени­ях начали сказываться первые признаки напряженности. Как мы знаем, сначала они затронули экономическую сферу, где обе стороны проявляли недовольство взаимным исполнением принятых на себя обязательств. В частных беседах советские руководители разных рангов все чаще выражали недовольство действиями Германии и намекали, что она остается потенци­альным противником Советского Союза. И хотя пресса и науч­ные журналы продолжали следовать линии, намеченной в сен­тябре—октябре 1939 г., тон научных и пропагандистских мате­риалов стал более сдержанным.

Прежняя эйфория в Кремле явно отходила на второй план. Уже не было восхвалений фашистской идеологии и тем более гитлеризма. Участились случаи, когда обобщенная бе­зымянная критика империализма могла подразумевать и Ве­ликобританию, и Германию. В.А. Невежин приводит пример, когда Сталин говорил в марте 1940 г. советскому генералу Пе­трову: "Учтите: договор с Германией, хотя мы и подписали, но фашистская Германия была и остается нашим злейшим врагом"³⁹.

Весной 1940 г. Москву посетила известная польская писа­тельница В. Василевская. В беседе с ней Сталин заявил 28 июня 1940 г., что война с немцами начнется "рано или поздно"⁴⁰.

И таких заявлений, намеков или полунамеков становилось летом 1940 г. все больше. Совершенно ясно, что советские дея­тели разных рангов (писатели, ученые, служащие наркоматов, руководители средств информации) могли это делать лишь при одном условии — они знали о настроениях в Кремле. И хотя не было никаких специальных постановлений по этому поводу, но разными способами и Молотов, и Жданов и, наконец, сам Ста­лин выражали растущее недовольство Москвы поведением германских лидеров, которые по всем линиям демонстрирова­ли явные препятствия для реализации экономических связей и осуществляли самостоятельные (без консультации с Москвой) действия в разных регионах мира. Беспокойство значительно возросло после молниеносного разгрома Франции, когда рух­нули надежды Сталина на длительный конфликт Германии с ее противниками в Европе.

Аналогичные тенденции стали заметны и в действиях Комин­терна. Анализ многочисленных документов Коминтерна показы­вает, что летом 1940 г. проявились признаки его переориентации. 8 июня 1940 г. в директивах компартии Голландии давались реко­мендации усилить сопротивление германской оккупации. Анало­гичные советы направлялись другим компартиям⁴¹.

Значительные дискуссии проходили в Коминтерне в связи с выработкой новой позиции французской компартии. После многочисленных согласований с Москвой было определено, что продолжающаяся борьба с собственной буржуазией долж­на увязываться с борьбой против иноземных (т.е. немецких) за­хватчиков.

Интересна оценка момента, данная германскими коммуни­стами 24 мая 1940 г. Уже говорилось (явно с согласия Москвы) об империалистическом насилии со стороны германской буржуазии, о сочувствии германских коммунистов народам Дании, Норвегии, Бельгии, Люксембурга, порабощенным поль­скому, чешскому и австрийскому народам⁴².

В ряде документов компартий сохранялись резкие оценки деятельности британских и французских правящих кругов, но теперь они сочетались (чего не разрешалось ранее) с явной критикой германского империализма и его оккупационной по­литики. В ноябре 1940 г. Г. Димитров говорил Молотову: "Мы взяли курс на разложение оккупационных немецких войск в разных странах". Он спрашивал Молотова, не помешает ли это советской политике, на что получил ответ: "Конечно, это надо делать. Мы не были бы коммунисты, если не вели бы такой курс. Только это надо делать без шума"⁴³.

В это же время Москва стала использовать Коминтерн и для осуждения политики Германии, например, в связи со вторым венским арбитражем и германской политикой на Балканах⁴⁴.

Любопытно и то, что в ряде документов Коминтерна в кон­це 1940 — начала 1941 г. снова ставился вопрос о возможности создания национальных антифашистских фронтов. При этом речь шла об Италии, Франции и, может быть, других стран⁴⁵.

После неудачи визита Молотова в Берлин тенденции к кри­тике Германии возросли⁴⁶. Примером использования идеологи­ческого давления на немцев может служить история с публика­цией в газете "Труд" в январе 1941 г. статей немецкого писате­ля Л. Фейхтвангера, известного своим критическим отношени­ем к нацизму. Этим Москва хотела показать свое недовольство позицией германских представителей на торговых перегово­рах между СССР и Германией. Известен, в том числе и по дипломатическим каналам, факт недовольства ведомств Геб­бельса этой советской публикацией. По этой или по другой причине, но немцы в итоге заняли на переговорах более прими­рительную позицию, а публикация Фейхтвангера была немед­ленно приостановлена⁴⁷.

Следует особенно подчеркнуть, что многие указанные действия (и со стороны Коминтерна и в советских идеологи­ческих и пропагандистских органах) иллюстрировали призна­ки отрезвления советских лидеров, их постепенный, хотя и весьма ограниченный и осторожный отход от прежней линии на дружбу с Германией, на оправдание фашизма и его идеоло­гии, на отказ от любой критики фашизма (его идеологии, ок­купационной практики), на прекращение любой критики гер­манских действий. Но все это было скрыто от общественно­сти. Конечно, сведения об этих переменах доходили до гер­манского руководства. Но оно, как правило, не реагировало на поступающую информацию, видимо, потому, что в Берлине уже приняли решение готовить войну против Советского Союза.

В публичном же плане в советской пропаганде прогерман­ская линия полностью не прекратилась. По-прежнему матери­алы о Германии (в том числе и об ее истории) публиковались в малой степени и в весьма общем и примирительном духе. Но все же хвалебный тон этих материалов был явно снижен. Недо­вольство в Кремле некоторыми действиями Германии, ее неже­лание считаться с советскими интересами влияли на содержа­ние и формы советской пропаганды и агитации.

Советская элита получала с лета — осени 1940 г. сигналы, ко­торые несколько разрушали дружественный прогерманский стереотип, созданный осенью 1939 г. Это еще не вылилось в "образ будущего врага", но появились намеки, которые шли в этом направлении. Они разрушали миф о "вечной и неруши­мой советско-германской дружбе и сотрудничестве".

Однако для миллионов советских людей по-прежнему по­мещались оптимистические статьи в прессе, шли радиопереда­чи о высоком уровне политических и экономических связей с Германией. Во всяком случае после победных отчетов и докла­дов о росте силы и могущества Советского Союза не могло воз­никнуть больших сомнений в правильности и успехах совет­ского внешнеполитического курса на развитие сотрудничества и дружбы с нацистсткой Германией.

Коминтерн и Вторая мировая война: В 2 ч. М., 1994. Ч. 1. С. 71.

РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 2. Д. 2. Л. 15-17, 30.

Там же. Оп. 18. Д. 1292. Л. 8-9.

The Diary of Georgi Dimitrov. New Haven, 2003. P. 115-116; Ко­минтерн и Вторая мировая война. Ч. 1. С. 88.

The Diary of Georgi Dimitrov. P. 11.

Ibid. P. 10-11.

Ibid. P. 88-89.

Ibid. P. 141-143.

Ibid.

Ibid. P. 184-185.

Ibid.

Правда. 1939. 1 нояб.

Коммунистический Интернационал. 1939. №8 — 9. С. И.

Коминтерн и Вторая мировой война. Ч. 1. С. 218 — 226.

Коммунистический Интернационал. 1939. №8 — 9. С. 32.

Там же. С. 33.

Там же. 1940. №5. С. 7.

Там же. 1940. №3-4. С. 6.

Правда. 1939. 1 сент.

Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. Воспоминания: В 3 т. М., 1990. Т. 2. С. 204; Невежин В.А. Синдром наступательной войны: Советская пропаганда в преддверии "священных боев". 1939—1941 гг. М., 1997. С. 55.

Documents on German Foreign Policy. 1918-1945. L., 1937-1995. Vol. VIII. P. 12.

Цит. по: Невежин A.B. Указ. соч. С. 55.

РГАСПИ. Ф. 5446. On. 82. Д. 110. Л. 66.

Там же. Л. 149 об.

Там же. Л. 148.

Там же. Л. 145 об.

Там же. Л. 144.

Там же. Л. 144 об.

Там же. Л. 147.

Там же.

Там же. Д. 67. Л. 83.

Волкогонов ДЛ. Триумф и трагедия: В 2 кн. М._г 1989. Кн. 1. Ч. 2. С. 131 - 132; Невежип ВЛ. Указ. соч. С. 57.

Правда. 1939. 14 сент.

См.: Невежин В Л. Указ. соч.

The Diary of Georgi Dimitrov. P. 182.

Правда. 1939. 8 нояб.

Коммунистический Интернационал. 1940. № 7. С. 7.

См.: Невежин В Л. Указ. соч.

Там же. С. 129.

Отечественная история. 1998. № 4. С. 19 — 31.

Коминтерн и Вторая мировая война. Ч. 1. С. 356, 357 — 367.

Там же. С. 347-352.

Там же. С. 40.

Там же. С. 411-412, 343.

РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 18. Д. 1331. Л. 89; Оп. 10а. Д. 124. Л. 2-3; о некоторых новых тенденциях в деятельности Коминтерна в начале 1941 г. см.: Bayerlein В.Н. "Der Verraeter, Stalin, bist Du!^,r. Vom Ende der linken Solidaritaet Komintern und kommunistische Parteien im Zweiten Weltkrieg 1939-1941. Berlin, 2008. S. 320-326.

Подробнее об этом см. в заключительном разделе "Канун траге­дии".

Новая и новейшая история. 1990. № 1. С. 98 — 118; Невежин В Л. Указ. соч. С. 129-130.

Часть II

Надежды и разочарования. Германия ужесточает курс. Сталин перед выбором

Стремительное и неожиданное поражение Франции и оккупация Германией большей части Западной и Северной Европы означало, что Гитлер выполнил часть своего стратегического плана — был разгром­лен давний противник (Франция), а Великобритания оттеснена на ост­рова. Теперь предстояло определить дальнейшее направление дейст­вий — либо подготовка к вторжению в Англию, либо движение в сторону Балкан, либо поворот на Восток, поскольку сокрушение Рос­сии оставалось одной из главных задач нацистского режима.

В совершенно новой ситуации оказалось советское руководство. В изменившихся условиях необходимо было определить действия на бли­жайшее время и главное на длительную перспективу, поскольку идея Сталина находиться "над схваткой" и использовать в полной мере войну между двумя империалистическими группировками уже не могла быть реализована.

На фоне нарастания напряженности в советско-германских отноше­ниях раскрываются итоги поездки В.М. Молотова в Берлин, определив­шей новые установки Кремля в отношении Германии, маневры в Лондоне и реакция Москвы на перспективы советско-английских отношений. Значительное внимание уделяется противоборству великих держав на Балканах, куда все больше смещались интересы воюющих сторон.

Осознав изменившуюся международную обстановку, руководство Кремля с конца 1940 г. взяло курс на постепенную подготовку к возмож­ному столкновению с Германией.

В завершающих разделах рассматриваются внешнеполитические усилия советского руководства и меры, предпринимаемые внутри стра­ны, в связи с нарастающей угрозой войны с Германией против СССР.

Присоединение и советизация Прибалтики

_С

обытия в Прибалтике лета 1940 г. продолжают привлекать внимание многих историков, общественных деятелей и журналистов, в том числе в самих странах Балтии. За годы пос­ле обретения независимости там было издано значительное число научных и публицистических книг, статей и сборников документов, проведены десятки конференций и круглых сто­лов, в которых шла речь о событиях 1939—1940 гг.¹ Особый всплеск интереса произошел в связи с празднованием 60-летия окончания Второй мировой войны.

Большинство авторов и общественных деятелей этих госу­дарств называют тот период началом "советской оккупации", которую доводят до 1990 г. Характерная черта изданных здесь исторических трудов состоит также в явной недооценке внут­ренних процессов в Литве, Латвии и Эстонии, выразившихся в недовольстве значительной части населения социально-эконо­мической и политической ситуацией, на основе чего усилива­лись позиции левых сил. Не берется в расчет и такой фактор, как понимание того, что страны Прибалтики находились меж­ду Германией и Советским Союзом и некоторая часть этих сил, в том числе и среди интеллигенции, была готова сделать выбор в пользу Советского Союза.

Анализируя современную историческую литературу стран Балтии, необходимо выделить объемистый труд эстонского ис­торика Магнуса Ильмярва "Тихое подчинение" ("Silent Submission")², в котором дается несколько иная трактовка со­бытий 1939— 1940 г. в Прибалтике. Основные положения авто­ра сводятся к тому, что авторитарные режимы, установивив- шиеся в Эстонии, Латвии и Литве еще в середине 30-х годов, вызывали недовольство широких масс населения, в том числе интеллигенции, особенно левого направления. Все внутри- и внешнеполитические решения правительств этих стран прини­мались без широкой информированности населения.

В своей недавно изданной книге "Прибалтика и Кремль" российский историк Е. Зубкова пишет в этой связи: "Отсутст­вие политического плюрализма, подавление оппозиции, усиле­ние государственного контроля в сфере экономики, национа­лизм и ограничение прав национальных меньшинств — эта тенденция проявилась в Литве, Латвии и Эстонии по-разному и с разной степенью интенсивности, но эволюция всех трех Бал­тийских стран накануне советского вторжения шла именно в этом направлении"³.

М. Ильмярв констатирует, что элита всех трех стран посто­янно стремилась ориентироваться на великие державы, среди которых первое место принадлежало Германии. Именно такая направленность превалировала и в действиях прибалтийских лидеров в драматические 1939—1940-е годы. Опираясь на эту линию, они склонялись то в пользу Германии, то СССР, при этом левые круги предпочитали в этой ситуации Советский Союз.

Проблема "выбора" между Германией и СССР действитель­но существовала. Е. Зубкова приводит следующую цитату из книги А. Штромаса: «После 1933 г. прогрессивные интеллекту­алы, видя усиливающуюся нацистскую угрозу, начали думать о возможности включения своих стран в "интернационалист­ский" Советский Союз, предпочитая его Третьему рейху»⁴. Те­ория "выбора" широко обсуждалась в кругах интеллигенции всех трех Балтийских республик. Советский дипломат писал из Латвии в сентябре 1939 г.: "Значительная часть влиятельных кругов восприняла пакт (о взаимопомощи между СССР и Лат­вией. — А.Ч.) как наименьшее зло — лучше мол быть под влия­нием русских, чем немцев, ибо при русских латыши все же со­хранят свою национальность, а немцы уничтожат не только на­циональную культуру, но и самих латышей⁵.

Анализируя состав первых правительств Эстонии, Латвии и Литвы, М. Ильмярв отмечает, что это были видные представи­тели прибалтийской интеллигенции левого спектра. Он дает и своеобразную трактовку действий СССР. Основываясь на оп­ределении понятия "оккупация" в международных правовых документах, которое означает занятие войсками всей или час­ти чужой территории, автор не считает советские действия оккупацией в точном смысле этого слова, называя их "оккупа­цией мирными способами" (или "мирной оккупацией").

Представляется, что именно значительное внимание автора к внутриполитической ситуации в Прибалтийских странах, к расслоению общества и политических элит, к постоянной ори­ентации на великие державы дает возможность представить картину событий 1939 — 1940 гг. более сложной и многофактор­ной, чем это делает большинство современных историков стран Балтии. Не случайно книга М. Ильмярва вызвала широ­кую полемику в Эстонии и явное недовольство в национали­стических кругах эстонской элиты.

Все сказанное не оправдывает противоправных и амораль­ных акций сталинского руководства, так же как и массовых ре­прессий против местного населения. Но учет различных факто­ров абсолютно необходим, в том числе внутренней политики, реакции Германии, Англии и Франции на события в Прибалти­ке летом 1940 г. Кроме того, вызывает много вопросов и возра­жений характеристика положения в странах Балтии после 1945 г. как продолжение советской оккупации. Хорошо извест­но, что в послевоенной Прибалтике не было советских войск и что советский режим в этих республиках был даже более либе­ральным , чем на остальной территории СССР.

В последние годы ряд историков стран Балтии включились в кампанию по оправданию действий тех, кто сотрудничал с на­цистами в годы Второй мировой войны. Они считают этих кол­лаборационистов ветеранами войны, давая им часто бблыпие привилегии, чем тем, кто воевал против немецких оккупантов.

К сожалению, историография Балтийских стран демонст­рирует постоянную связь с интересами современных полити­ков этих государств, что ведет к политизации истории, как бы стимулируя те круги в России, которые в ответ пытаются пол­ностью оправдывать действия сталинского руководства в 1939— 1941 гг. Тем самым создается некий заколдованный крут, который предельно затрудняет возможности для поиска каких- либо компромиссных формулировок.

В то же время и в российской исторической литературе за последние годы произошло заметное размежевание. После из­вестного Постановления Съезда народных депутатов, осудив­шего советско-германский пакт 1939 г., в исторической литера­туре и публицистике стали преобладать оценки летних собы­тий 1940 г. как нарушение принципов международного права и морали.

Однако с середины 90-х годов появились работы, авторы которых или возвращались к старым оценкам (согласно им дей­ствия сталинского руководства диктовались только соображе­ниями обеспечения безопасности страны), или давали более сбалансированные объяснения событий тех лет. При этом сно­ва возрос интерес к внутренним прибалтийским аспектам рас­сматриваемого периода, к анализу режимов в Латвии, Литве и Эстонии, существовавших до 1940 г. Различия в освещении со­бытий отражали отношение к более общим вопросам, прежде всего к советско-германским договорам 1939 г., положению Со­ветского Союза в Европе и в мире в 1939— 1941 гг. Российские историки Н.С. Лебедева и Е.Ю. Зубкова, трактуя события 1940 г., считают период с 15—17 июня до 3 — 5 августа оккупацией При­балтийских стран (хотя, как пишет Зубкова, и с большей долей условности), а после вхождения их в состав СССР они стали частью "коммунистического режима" советского образца⁶.

За прошедшие годы после распада СССР и образования независимых государств, в том числе и в Балтийском регионе, после обнародования секретных протоколов к советско-гер­манским договорам и публикации множества документаль­ных свидетельств появилась возможность воссоздать реаль­ную картину происходившего, с учетом всей совокупности самых разнообразных и противоречивых факторов развития, международных и внутриполитических аспектов. Необхо­димость именно такого подхода была подтверждена и стала очевидной и в связи с празднованием 60-летия окончания Второй мировой войны. Эта годовщина показала также непродуктивность излишней политизации истории, ее подчиненности потребностям определенных политических кругов.

Несомненно, драматичность событий 1940 г. и их острое восприятие в странах Балтии и во всем мире продолжает ока­зывать влияние на историографию, порождая споры и разли­чия в оценках.

* * *

Обращаясь к истории присоединения Прибалтики к Совет­скому Союзу летом 1940 г., следует сконцентрировать внима­ние на нескольких моментах. Прежде всего встают вопросы, каким образом и в какое время Сталин намеревался решать прибалтийскую проблему после сентября 1939 г. Это относи­лось ко всем территориям, отошедшим к сфере советских инте­ресов. С ответом на эти вопросы связаны следующие: когда и почему советское руководство приняло решение приступить к решению проблем Прибалтики.

Прежде всего необходимо учитывать необходимость обес­печения безопасности СССР, которая встала особенно остро в условиях Второй мировой войны и быстрых германских побед в Европе. Важно также иметь в виду внутренние факторы раз­вития Балтийского региона и весь аспект двустороннего взаи­модействия советских властей с правительствами и обществен­ными организациями Латвии, Литвы и Эстонии. Наконец, весь­ма интересен для исследователей этой темы анализ внешнего контекста событий 1940 г., куда входят и расчеты Советского Союза, и вся международная обстановка весной и летом 1940 г., и реакция обоих воюющих блоков на возможные и реальные действия СССР в Прибалтике.

Мы помним, что вопрос о советских гарантиях в Прибалти­ке был одним из ведущих на англо-франко-советских перегово­рах летом 1939 г. Как отмечалось выше, в какой-то мере реше­ния, принятые в ходе переговоров о заключении советско-гер­манского пакта в августе 1939 г., были неожиданными для Мо­сквы. Максимум, чего добивались представители СССР на упо­мянутых переговорах с Англией и Францией, было согласие

Польши и Румынии на проход советских войск через их тер­риторию в случае общих военных действий предполагаемых союзников. В отношении же Прибалтики на протяжении все­го 1939 г. намерения СССР концентрировались на нейтрали­зации Прибалтики, ослаблении там германского влияния и усилении своей роли в этом регионе. В таких условиях про­изошло подписание пакта Молотова — Риббентропа и призна­ние Германией включения Прибалтики в сферу советских интересов.

Судьба Восточной Польши решалась в условиях разгрома Польши немецкими войсками в сентябре 1939 г. А в Прибалти­ке, Финляндии и Бессарабии советским лидерам предстояло действовать самостоятельно. При этом была своя специфика в отношении Бессарабии. Ее захват Румынией никогда не при­знавался Советским Союзом, поэтому ее возвращение было как бы естественным его требованием. Что касается Прибалти­ки и Финляндии, и здесь ситуация имела свою специфику. Лат­вия, Литва, Эстония и Финляндия, бывшие ранее частью Российской империи, после революции в России стали само­стоятельными государствами, с которыми СССР имел нормаль­ные дипломатические отношения со всеми вытекающими меж­дународно-правовыми последствиями.

Как уже отмечалось, согласно документам АВП РФ два от­дела Наркоминдела в начале сентября 1939 г. начали готовить проекты новых договоров о взаимопомощи с Латвией, Литвой, Эстонией, которые были подписаны в сентябре — октябре 1939 г.⁷ Теперь известно во всех деталях, что, отдавая эти терри­тории в сферу интересов своего нового союзника, Гитлер рассчитывал в ходе будущей войны, в том числе против СССР, вернуть их "Великой Германии".

Но об этом в сентябре — октябре 1939 г. речь не шла. Сталин и Молотов, очевидно, приняли решение вернуть в сферу совет­ского влияния то, что прежде принадлежало Российской импе­рии, укрепляя тем самым свои границы и безопасность. Осуще­ствить это намерение предполагалось в несколько этапов.

Согласно договорам о взаимопомощи страны Балтии сохра­няли свою независимость. Судя по заявлениям Сталина и Мо­лотова, расчет делался на постепенное усиление советского влияния в странах Прибалтики.

В Москве верили также, что антинародная политика руко­водства в этих странах будет усиливать недовольство среди на­селения, которое в итоге приведет к постепенной смене режи­мов и приходу к власти левых сил, ориентирующихся на Совет­ский Союз.

Естественно, в Москве учитывали и общее развитие между­народной обстановки. Были критически проанализированы и учтены ход и итоги финской кампании. "Странная война" меж­ду Германией, с одной стороны, Англией и Францией, с другой, давала Сталину возможность для маневра, для постепенного усиления влияния в Прибалтийских странах. Как свидетельст­вуют документы (и опубликованные, и архивные), до мая 1940 г. обстановка здесь не обострялась. Советские военные, расквартированные в Латвии, Литве и Эстонии, получили стро­гий приказ не выходить за расположение советских баз и по возможности не вмешиваться в жизнь Балтийских республик, избегать тесных отношений с населением.

Судя по документам, в Москве проявляли недовольство из­лишне активными контактами советских военных с местным населением. В октябре 1939 г. Молотов писал советскому пол­преду в Эстонии К.Н. Никитину: «Нашей политики в Эстонии в связи с советско-эстонским пактом о взаимопомощи Вы не по­няли. Видно, что Вас ветром понесло по линии настроений советизации. Вы обязаны, наконец, понять, что всякое поощре­ние этих настроений насчет "советизации" Эстонии или даже простое непротивление этим настроениям на руку нашим вра­гам и антисоветским провокаторам. Главное, о чем Вы должны помнить, — это не допускать никакого вмешательства в дела Эстонии»⁸.

В инструкции Молотова, данной советскому полпреду в Литве Н.Г. Позднякову еще 14 октября 1939 г., советский нар­ком писал: "Всякие заигрывания и общения с левыми кругами сократите"⁹. А через неделю Молотов снова повторил: "Малей­шая попытка кого-либо из вас вмешаться во внутренние дела Литвы повлечет строжайшую кару на виновного... Следует от­бросить, как провокационную и вредную, болтовню о совети­зации Литвы"¹⁰. Об этом же говорилось и в приказе наркома обороны, в котором предписывалось пресекать "самым беспо­щадным образом настроения и разговоры о советизации среди военнослужащих"¹¹. Судя по документам, до весны 1940 г. эти приказы сохраняли силу.

По запросам и инструкциям из Москвы советские полпре­ды в Латвии, Литве и Эстонии направляли в центр аналитиче­ские обзоры и телеграммы, в которых отмечался рост недоволь­ства широких слоев населения экономическим положением и социальной политикой режимов Ульманиса в Латвии, Сметоны в Литве и Пятса в Эстонии. Эти режимы характеризовались как профашистские, антинародные и ультрареакционные.

4 декабря 1939 г. советский посол в Латвии И.С. Зотов на­правил в Наркоминдел пространное письмо, в котором писал о постоянном саботаже со стороны латвийских властей действий советских воинских частей, о попытках всячески изолировать и советское полпредство и торгпредства. По его словам, в речахминистров проводится мысль, что свою независимость Лат­вия может защитить только сама¹². И хотя в официальных бесе­дах латвийские деятели постоянно заверяют советских пред­ставителей, что они намерены выполнять условия договора о взаимопомощи, на деле все выглядело иначе. Последний раздел письма озаглавлен "Симпатии латвийского народа к СССР и меры правительства". В нем сообщалось, что, несмотря на при­теснения и преследования на фабриках и заводах, трудящиеся благожелательно настроены к Советскому Союзу.

В тот же день в аналогичном духе в Москву было направле­но письмо Н.Г. Позднякова. Он писал, что литовская буржуазия отрицательно относится к расположению частей Красной Армии в стране и стремится опорочить ее в глазах населения. В то же время прогрессивные крути по-иному оценивают поло­жение. "Люди прямо заявляют, что с приходом советских войск стало спокойнее за судьбу Литвы, за судьбу ее независимости и трудящегося населения. Создалась уверенность в том, что ни­какой враг, а главным образом Германия, в Литву уже не сунется"¹³.

В дневнике советского полпреда в Эстонии К.Н. Никитина давалась примерно схожая оценка обстановки в Эстонии. Правда, он одновременно весьма обеспокоенно писал о случа­ях "самовольного обмена валюты со стороны советских крас­ноармейцев и краснофлотцев и о необходимости выдавать пай­ки советским войскам в эстонских кронах" и т.п.¹⁴

В январе 1940 г. в пространном письме из Риги И.С. Зотов сообщал, что латвийское правительство выполняет пакт о взаи­мопомощи с большим нежеланием и затягивает разрешение жизненно необходимых вопросов. Организованно ведется пропаганда против СССР и советских гарнизонов; в министер­стве общественных дел создан отдел по фабрикации антисовет­ских слухов; усиленно вынашивается мысль "спихнуть" к весне советские базы в море и навсегда "покончить с русскими"¹⁵.

В письме из Риги 10 марта 1940 г. Зотов пишет об ухудшаю­щемся экономическом положении, о неурожае и об усилении недовольства населения политикой правительства Ульманиса, что выражается в оживлении деятельности революционных элементов, призывах к свержению правительства, в ярко выра­женных симпатиях к советским гарнизонам¹⁶.

257

В письме из Каунаса Н.Г Поздняков описывал ситуацию в более спокойных тонах, считая, что литовские власти будут ло­яльно выполнять обязательства по договору с СССР, но одно­временно постоянно ориентируются на Англию и Францию, надеясь на их победу¹⁷. Он переслал в Москву выдержки из бюллетеня департамента государственной безопасности Лит­вы, в котором отмечалось ухудшение экономического положе-

9. А.О. Чубарьянния рабочих, повышение цен на продовольственные товары. Директор департамента признает, что агенты Коммунистиче­ской партии умело используют ситуацию для своей пропаган­ды. По мнению Позднякова, необходимо удовлетворить ряд требований рабочих, чтобы подавить их протест против суще­ствующего социального строя¹⁸.

В обширном политотчете советского полпреда в Литве от 30 марта делается вывод: литовцы согласились на договор с Совет­ским Союзом как на наименьшее зло, без всякой искренности, от договора они будут пытаться освободиться при первой же возможности, "правящая верхушка Литвы меньше всего ценит созданное Советским Союзом спокойствие в этом участке Ев­ропы"¹⁹.

Во всех трех Прибалтийских республиках компартии при поддержке советских представителей значительно активизи­ровались. 3 марта компартия Латвии обнародовала резолюцию, в которой в качестве главной была поставлена задача "сверже­ния фашистской диктатуры"²⁰. В апреле аналогичное воззва­ние было принято компартией Эстонии, в котором она призы­вала к свержению реакционного правительства Пятса —Лайдо- нера и его замене народным правительством. В мае схожее заявление было принято и компартией Литвы²¹.

Примерно с декабря 1939 г. советское руководство начало обращать внимание на активность так называемой Балтийской Антанты. Впервые после годичного перерыва ее заседание со­стоялось 7 — 8 декабря 1939 г. в Таллине. В связи с этим Поздня­ков писал Молотову из Литвы: «Любопытно, почему вдруг пра­вительства Литвы, Латвии и Эстонии заторопились с созывом давно не состоявшейся конференции мининделов (Балтийская Антанта) и намечают провести ее в первых числах декабря ме­сяца. Им, видимо, нужно о чем-то поговорить и затем сгово­риться. Зачем, спрашивается, после визита в Эстонию на днях в Литву приезжал с визитом "вежливости" начальник латвий­ского генерального штаба»²².

С 14 по 16 марта 1940 г. в Риге проходила новая конферен­ция министров Балтийских стран. Представитель советского посольства в Риге сообщал в Москву, что на ней рассматривал­ся вопрос о распространении военного оборонительного сою­за, который Латвия уже имеет с Эстонией, и на Литву. По его мнению, речь идет о создании "тайного военного союза между тремя Балтийскими странами, который направлен против СССР"²³. Позднее в письме к Молотову ответственный руково­дитель ТАСС Я. Хавинсон прямо назвал Балтийскую Антанту "легальной формой англо-французского влияния в Прибалти­ке" и отмечал, что в настоящее время "Балтийская Антанта занята закулисной антисоветской возней"²⁴. Параллельно синформацией об активности Балтийской Антанты советские представители в Латвии, Литве и Эстонии обращали постоян­ное внимание на попытки Англии и Франции усилить свое вли­яние в этих странах также в антисоветских целях.

Вся эта информация внимательно отслеживалась в Москве. Однако до конца февраля, видимо, в связи с продолжающейся зимней войной, советское руководство не предпринимало ка­ких-либо активных действий в отношении Прибалтики. Отме­тим лишь директиву наркома обороны Советского Союза о по­вышении боеготовности расположенных здесь частей Красной Армии, направленную в войска в начале февраля²⁵. Как следует из доклада Тимошенко Сталину, ко 2 мая в Прибалтике насчи­тывалось 66 976 человек, 1630 орудий и минометов, 1065 танков, 150 бронемашин, 526 самолетов²⁶. 28 февраля было принято постановление Совнаркома "О мероприятиях, связанных с размещением советских вооруженных сил на территории Эстонии, Латвии и Литвы"²⁷.

Показателем растущего внимания в Москве к Прибалтике может служить и специальная резолюция Секретариата Испол­кома Коминтерна по литовскому вопросу, принятая 23 марта. Коммунистам Литвы предлагалось усилить борьбу за создание массового движения народного фронта, который поддерживал бы политику СССР. Коммунисты должны были выступать про­тив любой поддержки "англо-французских поджигателей вой­ны", против любых контактов с противниками советско-гер­манского пакта, делающих ставку на разрыв между Германией и СССР²**.

Очевидно, после окончания зимней войны в Москве начали подумывать об активизации советских действий в Прибалтике. Именно с этим была связана подготовка в Наркоминделе и в других советских ведомствах аналитических материалов о внутриполитической ситуации в Прибалтике и о внешнеполи­тической ориентации правительств Латвии, Литвы и Эстонии. Даже если отбросить явную заданность отчетов советских представительств из Прибалтийских стран, было ясно, что вну­триполитическая ситуация в этих государствах была далеко не "идиллической". Их авторитарные режимы и социальная поли­тика вызывали недовольство части населения, к тому же явно ухудшалось экономическое положение. На этой основе росли левые настроения.

9*

Учитывая международную ситуацию и внутриполитиче­ское положение, правящие круги стран Прибалтики должны были проявлять осторожность и понимать, что их попытки объ­единить свои действия могут вызвать недовольство и ответную реакцию в Москве. До апреля 1940 г. Советский Союз не пред­принимал каких-либо активных действий. Видимо, руководст-

259

во СССР, особенно в условиях советско-финской войны, стре­милось не обострять отношений с правительствами Латвии, Литвы и Эстонии. Такая линия была понятной еще и потому, что в Москве нуждались в посредничестве Швеции, в спокой­ной позиции Англии в условиях начала и хода мирных перего­воров с Финляндией.

Однако в апреле—мае произошли кардинальные перемены в международной ситуации, особенно в ходе войны между Гер­манией и англо-французским блоком, что сказалось на настро­ениях, планах и действиях советского руководства. До этого времени оно рассчитывало на продолжающуюся длительную и вялую войну между двумя империалистическими блоками. Но 9 апреля начался новый драматический период европей­ской истории. В этот день германские войска вступили в Данию и Норвегию, 10 мая — в Бельгию и Голландию, а затем вторг­лись во Францию. 20 мая немецкие вооруженные силы вышли к Ла-Маншу, а в начале июня почти без сопротивления пал Париж. Французская армия была разгромлена буквально в не­сколько недель, а британский экспедиционный корпус, потер­пев поражение в сражении под Дюнкерком, покинул конти­нент и вернулся в Британию. Англия постоянно ожидала немецкого вторжения.

Странная война, которая велась в Европе после сентября 1939 г., таким же странным образом закончилась совершенно не­ожиданным молниеносным разгромом Франции. Фактически большинство европейских стран оказались в германских руках.

По свидетельству очевидцев, в Москве были потрясены та­ким стремительным поворотом в войне. Расчеты Сталина на длительное противостояние воюющих держав и на возмож­ность долгого использования Советским Союзом этого кон­фликта не оправдались. Прежде всего в Кремле справедливо опасались, что Германия может постепенно потерять интерес к СССР, поскольку страх перед угрозой войны на два фронта уже почти не существовал. Отмечаемые признаки периодиче­ского роста напряженности в советско-германских отношени­ях могли нарастать. К тому же в телеграммах советских послов из Прибалтики проскальзывала мысль о сохраняющемся инте­ресе Германии к этому региону, хотя официально ее деятели разных уровней заверяли Москву, что ни Прибалтика, ни Фин­ляндия больше не входят в сферу немецких интересов.

Для Сталина были неясны намерения Гитлера после победы над Францией: обратится ли он к подготовке вторжения в Вели­кобританию или примет какие-либо иные решения. После за­хвата Германией практически бблыпей части Европы и усиле­ния хотя и скрытых, но очевидных для Москвы противоречий с Германией перед советскими лидерами все более вставал вопрос о безопасности страны и создании более благоприятных усло­вий на случай столкновения или даже войны с Германией. И в этом плане Сталин явно стремился продвинуться на Запад и предотвратить германское проникновение, преобладание или даже захват Прибалтики. И это обстоятельство также побужда­ло Москву ускорить решение прибалтийской проблемы.

Советское руководство понимало, что не могло быть и речи о серьезной реакции в оккупированных Германией европей­ских странах на какие-либо акции СССР в Прибалтике или в других районах. Вместе с тем оно, видимо, постоянно опасалось возможных секретных договоренностей между Германией и Англией, хотя заявление нового британского лидера У. Черчил­ля о том, что Англия будет вести войну с Германией до победно­го конца, несколько успокаивало. Именно в те дни впервые за много месяцев Сталин лично принял нового британского посла в Советском Союзе Стаффорда Криппса, но, как известно, дальше этого жеста дело не пошло.

В условиях, когда вся Европа была потрясена столь быстры­ми германскими победами и когда можно было ожидать немец­кое продвижение на Юг, Юго-Восток Европы и на Балканы, ви­димо, Сталин и решил ускорить решение прибалтийской проб­лемы. Мы не располагаем документами о каких-либо заседани­ях Политбюро, касающихся обсуждения вопросов внешней политики. Но, учитывая дальнейший ход событий, можно пред­положить, что, получив известие о выходе 20 мая немецких войск к Ла-Маншу и фактическом разгроме Франции, совет­ское руководство, видимо, немедленно приступило к действи­ям в Прибалтике. С учетом многочисленных фактов из донесе­ний советских послов об усилении левых сил в Прибалтийских странах, скорее всего, в Москве полагали, что наступила благо­приятная ситуация для изменения политической ориентации этих стран и реализации советских намерений.

Сначала сценарий был похож на сентябрьские действия СССР, когда главным требованием Советского Союза было со­гласие Прибалтики на размещение там советских войск. И на этот раз в конце мая 1940 г. это требование было одним из клю­чевых. В качестве повода для резких заявлений в Москве выбрали информацию об исчезновении нескольких советских военнослужащих в Литве. Вообще она фигурировала в заявле­ниях СССР еще в начале мая. Но именно после 20 мая в Моск­ве не только вновь вернулись к этому вопросу, но и сделали его основным. Действия литовских властей квалифицировались как "похищение военнослужащих и как провокационные дей­ствия, чреватые самыми тяжелыми последствиями"²⁹. 30 мая в "Правде" появилось официальное сообщение ТАСС, состав­ленное в жесткой форме.

В Литве советские демарши вызвали серьезное беспокойст­во. В этой связи отметим мнение о ситуации в Каунасе латвий­ского посла в Литве. Он писал министру иностранных дел Мун- терсу в Ригу, что 25 мая Молотов вызвал литовского посла в Москве и представил ему два документа, в которых речь шла именно об исчезновении советских солдат. По словам латвий­ского дипломата, литовский министр Урбшис опасается, что Москва имеет более широкие цели. Он чувствует, что совет­ская акция может касаться и Латвии и Эстонии³⁰. Через два дня латвийский посол снова информировал Ригу, что в Каунас прибыл русский генерал А. Д. Лактионов, но он не имел контак­тов с литовскими властями.

Все это вызывало беспокойство в Каунасе. Правительство впало в депрессию. Никто не сомневается, что русские готовят что-то весьма неприятное и, возможно, выдвинут новые требо­вания³¹.

Спустя несколько дней латвийский посол в Лондонесооб­щал в Ригу, что состоялась обычная регулярная встреча балтий­ских послов, на которой литовский посол информировал о со­ветских требованиях, о вызове премьер-министра Литвы А. Меркиса в Москву. Эстонский посол заявил, что русские вы­двигают требования к Эстонии, в частности касающиеся арен­дуемой русскими военно-морской базы в Палдиске. Все бал­тийские дипломаты задавались вопросом, что все это могло бы означать. Они полагали, что применительно к Литве, может быть, речь идет об увеличении гарнизонов или создании специ­альной полиции, или все это вызвано страхом перед активно­стью Германии³².

Перед отлетом в Москву 10 июня литовскому министру ино­странных дел Урбшису, по его словам, было неясно, чего дейст­вительно хотят в Москве³³. 11 июня латвийский министр ино­странных дел Мунтерс имел встречу в Риге с заместителем нар­кома обороны Лактионовым и советским послом Деревянским, на которой советский генерал осуждал инциденты в Литве. В це­лом вся беседа, как сказал Мунтерс, была живой и дружеской³⁴.

Главным объектом давления Москвы оставалась Литва, Латвии и Эстонии никаких требований пока не предъявлялось. Латвийский посол в Каунасе сообщил 11 июня, что на встрече с литовскими представителями в Москве советские официаль­ные лица впервые критически заговорили о военном сотрудни­честве трех стран в военной области, и в частности о подписа­нии Литвой военного соглашения с Латвией и Эстонией³⁵. Все это вместе взятое начало беспокоить уже не только власти Лит­вы, но также Риги и Таллина.

3 июня последовал приказ наркома обороны СССР, по кото­рому войска, размещенные в Прибалтике, переходили в непо­средственное подчинение заместителя наркома А.Д. Лактио­нова³⁶.

7 июня в Москву прибыл премьер-министр Литвы А. Мер- кис. В беседах с ним Молотов обвинил литовское правительст­во в нелояльном отношении к СССР, охарактеризовал Балтий­скую Антанту как военный союз, направленный против Совет­ского Союза. 11 июня в беседе с Молотовым принял участие и министр иностранных дел Литвы Ю. Урбшис, уже имевший опыт переговоров с советскими представителями в конце сен­тября—начале октября 1939 г.

На встречах с литовскими лидерами Молотов прежде всего потребовал принять меры против министра внутренних дел и начальника полиции Литвы. 14 июня он заявил о необходимо­сти изменения состава литовского правительства с тем, чтобы оно "честно выполняло бы договор о взаимопомощи" и согла­силось на пропуск на территорию Литвы дополнительных час­тей Красной Армии (имелось в виду еще 9—12 дивизий)³⁷. В тот же день требования, изложенные Молотовым, были оформле­ны как официальное заявление советского правительства.

Помимо вопроса о похищении советских военнослужащих в заявлении делался особый акцент на вступление Литвы в во­енный союз с Латвией и Эстонией. Это превратило так называ­емую Балтийскую Антанту в военный союз, направленный против Советского Союза, что является нарушением советско- литовского Договора о взаимопомощи³⁸.

В сложившейся ситуации литовский президент Сметона на­стаивал на сопротивлении Красной Армии, однако генерал В. Виткаускас отказался от этой идеи. 15 июня в 9 час. 45 мин Ю. Урбшис сообщил Молотову о принятии советских требова­ний и о создании нового правительства Литвы во главе с гене­ралом С. Раштикисом³⁹. Президент Сметона и сопровождав­шие его лица перешли границу Германии. Временным прези­дентом Литвы был объявлен премьер-министр А. Меркис.

На следующий день состоялась беседа Молотова с послан­ником Латвии в Москве Ф. Коуиныпем и латвийскому прави­тельству было направлено заявление правительства СССР. В нем почти дословно повторялась та часть советского обраще­ния к Литве, в которой говорилось о Балтийской Антанте. Лат­вия обвинялась в привлечении к этому союзу Литвы и в попыт­ках вовлечь в него также и Финляндию. Далее выдвигались те же требования — о вводе дополнительного контингента совет­ских войск и о сформировании нового правительства⁴⁰.

Одновременно советское заявление было направлено и правительству Эстонии, фактически дословно повторяя обра­щение к Латвии⁴¹. Правительству Латвии давался срок для ответа до 23 час. 16 июня, а правительству Эстонии — до 24 час.

И в тот же день обе страны сообщили о принятии советских требований.

Все вопросы, связанные с размещением в Прибалтийских странах новых контингентов советских войск, были оформле­ны соответствующими протоколами представителей командо­вания Красной Армии и новыми военными представителями Прибалтийских государств. Уполномоченными для ведения дальнейших переговоров Президиум Верховного Совета на­правил А.Я. Вышинского — в Латвию, В.Г Деканозова — в Лит­ву и А.А. Жданова — в Эстонию.

Следует отметить, что в заявлениях советского правитель­ства, а также Латвии и Эстонии ни слова не говорилось об из­менении статуса этих государств. Так, и.о. президента Литвы Ю. Палецкис отметил, что "первостепенной задачей правитель­ства будет установление подлинно сердечных и дружествен­ных отношений с Советским Союзом, с которым у Литвы суще­ствует тесный союз на основе пакта о взаимопомощи"⁴². С та­кими же словами выступили латвийское и эстонское прави­тельства⁴³.

В отличие от Литвы, президент которой Сметона бежал из страны, латвийский президент К. Ульманис не только председа­тельствовал на заседании кабинета, принявшего советские тре­бования, но и продолжал оставаться формально президентом до 20 июня 1940 г.⁴⁴ Именно Ульманис в обращении по радио к населению Латвии сообщал о вводе советских войск и о фор­мировании нового правительства и заявил, что все это делается на основе решения латвийского правительства. Он призвал дружественно относиться к советским военным, подчеркнув, что конечная и наиболее важная цель состоит в развитии доб­рососедских отношений с "нашим великим соседом — Совет­ским Союзом"⁴⁵. Назначив Кирхенштейна новым латвийским премьер-министром, Ульманис обратился к нему с теми же призывами⁴⁶. В таком же духе говорил на заседании нового пра­вительства Латвии и его глава Кирхенштейн⁴⁷.

Необходимо подчеркнуть, что в составе новых прави­тельств всех трех республик были представители не компар­тии, а левой интеллигенции — деятели науки, образования и культуры, достаточно хорошо известные в своих странах, что также усиливало позиции тех кругов, которые лояльно относи­лись к Советскому Союзу и предпочитали выбор в пользу СССР, а не Германии.

Любопытна была реакция Москвы на распространяемые слухи о введении в Прибалтику от 100 до 150 советских воен­ных дивизий по причине неудовольствия Москвы военными победами Германии на Западе, что отражает ухудшение отно­шений между СССР и Германией. В специальном сообщении

ТАСС от 22 июня 1940 г. все эти слухи были отклонены и заяв­лено, что в Прибалтике находится всего 18 — 20 дивизий, цель которых состоит в том, чтобы гарантировать выполнение пак­тов о взаимопомощи между СССР и Балтийскими странами⁴⁸. В сообщении не говорилось ни слова о планах СССР по вклю­чению их в состав Советского Союза. Оно вполне соответство­вало тому, о чем сказал Сталин осенью 1939 г.: мы не собираем­ся советизировать эти страны, они сделают это сами.

Теперь же, в июне —июле 1940 г. Москва делала ставку на принятие решений в самих Балтийских государствах. Собст­венно все условия для этого советские лидеры уже создали (прежде всего для изменения в составах правительств).

По сведениям немецкого посла в Латвии фон Котце, он имел последнюю встречу с Мунтерсом 17 июня. Латвийский министр заявил ему, что он и его коллеги отвергают мнение, что военный пакт между Латвией и Эстонией представляет во­енный заговор против Советского Союза и враждебен ему. Латвийское правительство было полно решимости, приняв советские требования и реорганизовав состав правительства, налаживать отношения и с правительством СССР, и с советски­ми военными властями⁴⁹.

Во всех трех Прибалтийских странах левые силы, прежде всего компартии, начали организовывать массовые митинги и демонстрации, создавать различные объединения и союзы, значительно активизировались профсоюзы. 17 июня нарком обороны СССР С.К. Тимошенко, докладывая Сталину о воен­ных мерах в этом регионе, сообщал, что началось разоружение военизированных организаций и изъятие вооружения у насе­ления⁵⁰.

2 июля по предложению Литвы был аннулирован Договор 1937 г. между Эстонией, Латвией и Литвой (Балтийская Антан­та). И именно с начала июля на многих больших митингах в Латвии, Литве и Эстонии, организованных компартиями и левыми силами, прозвучали первые заявления и призывы к объединению с Советским Союзом.

Об этих митингах и демонстрациях среди историков суще­ствуют различные точки зрения. Они, конечно, проводились с согласия и одобрения советских властей. Но столь же ясно и то, что левые силы в Прибалтийских странах были в числе одних из главных их организаторов.

Советские лидеры составляли свои представления о ситуа­ции в Прибалтике не только из сообщений дипломатов, но и из донесений советских резидентов спецслужб в Прибалтике. Так, советский агент в Эстонии в течение июня —июля 1940 г. информировал в том же духе, что и дипломаты. Доклады содер­жали сведения о митингах и демонстрациях (в Нарве, Изборске и других городах), направленных против политики буржуазно­го правительства и буржуазных элементов, о легитимизации компартии, об издании левых и прокоммунистических журна­лов, о спокойствии в Таллине и т.д. "По улицам иногда ходят люди с эстонскими национальными значками в петлицах, жен­щины носят белые цветы, подчеркивая этим, что они белые, а не красные. Но таких лиц немного".

Особый интерес представляет информация о слухах о пред­стоящем столкновении между Германией и Советским Сою­зом. Такие слухи исходят от контрреволюционных элементов, которые уверяют, что "именно Германия будет освободитель­ницей Эстонии от большевиков". Сообщалось и о выжидатель­ной позиции эстонской интеллигенции.

В своей совокупности донесения дипломатов и развед­служб подкрепляли мнение советских лидеров (а большинство агентурных донесений докладывались от имени Берия лично Сталину и Молотову) о том, что подавляющая часть населения (прежде всего "трудящиеся массы") настроены в пользу Совет­ского Союза.

Началась ускоренная подготовка к выборам в парламенты всех трех государств, которые были намечены на 14 июля. В первых числах июля были образованы избирательные комис­сии, где лидирующие позиции занимали представители левых сил, включая коммунистов, и примыкающие к ним организа­ции и люди. Как известно, выборы, проходившие по советско­му образцу (лишь при одном кандидате) завершились "полной победой" народных фронтов. При этом процент полученных ими голосов превышал 90%.

Созданные в результате выборов народные сеймы Литвы и Латвии, а также Государственная дума Эстонии приняли реше­ние (21 и 22 июля) просить Верховный Совет СССР включить свои страны в состав Советского Союза в качестве союзных республик. 1—6 августа на заседании VII сессии Верховного Совета эта просьба была удовлетворена.

Итоги этой драматической истории подвел в своем докладе на сессии Молотов. Он заявил, что договора о взаимопомощи не дали должных результатов и не привели к сближению Лит­вы, Латвии и Эстонии с Советским Союзом, так как этому ме­шали правящие буржуазные группы. Советский нарком снова упомянул Балтийскую Антанту, охарактеризовав ее как воен­ный союз против СССР с участием всех трех стран после при­соединения к нему Литвы. По словам Молотова, пакты о взаи­мопомощи были грубо нарушены, и СССР больше не мог этого терпеть. Далее он заявил:

"В результате принятых мер и прошедших выборов три Прибал­тийские республики вошли в состав СССР, и теперь СССР увеличива­ет свою численность на 10 млн (включая также Бессарабию и Север­ную Буковину), а если к этому добавить 13 млн населения Западной Украины и Западной Белоруссии, то СССР увеличил свое население за последний год более чем на 23 млн человек.

Многие из этих территорий раньше входили в СССР, но были си­лой отторгнуты от СССР в момент его военной слабости. Теперь насе­ление страны уже составляет 193 млн человек, и границы СССР будут перенесены на побережье Балтийского моря.

И все это было осуществлено мирным путем при активном уча­стии и поддержке широких народных масс этих стран и с опорой на левые силы в самих этих странах"⁵¹.

Подводя итоги произошедшего, можно констатировать, что решение о присоединении к СССР стран Балтии было принято их законодательными органами, хотя выборы в них проходили по советскому сценарию, без альтернативных кан­дидатов, и что присоединены они были с использованием си­лы. Затем в Прибалтийских республиках была осуществлена их советизация, в них устанавливались порядки и действовали те же законы, которые существовали на всей территории Советского Союза. Они стали частью СССР. В них действова­ли советские органы управления и силовые ведомства, в кото­рых преобладающую роль играли и местные национальные кадры.

Нарушения законности и репрессии, которые предприни­мались в Прибалтийских республиках, в том числе и массовые депортации, не были чем-то изолированным. Эти методы ис­пользовались в отношении многих тысяч граждан СССР на всей его территории.

Советские руководители полагали, что перемены в странах Балтии, вхождение их в состав СССР помимо соображений обес­печения безопасности СССР и расширения зоны социализма отвечали интересам народных масс Литвы, Латвии и Эстонии. Так, социальный аспект и концепция мировой революции тесно соединялись со стратегическими и геополитическими целями. При этом соображения права и морали не брались в расчет. Счи­талось, что решение судьбы других стран и народов — обычная политическая и дипломатическая практика того времени.

Реакция в мире на события в Прибалтике

Прошлый опыт и выбор момента давали основания совет­ским лидерам не опасаться слишком резкой реакции западных правительств и мировой общественности на присоединение стран Балтии. Договоры о взаимопомощи, заключенные с ними Советским Союзом в конце сентября — начале октября 1939 г., предусматривавшие ввод советских войск на их территорию, не вызывали каких-либо сильных протестов западных держав, особенно если сравнить их с гораздо более резкой реакцией на финские события. Видимо, Прибалтика не занимала значитель­ного стратегического места в их политике. Она оценивалась скорее в системе взаимоотношений Германия — Советский Со­юз—Англия—Франция—Скандинавские страны. И в этом контексте выбор момента в 1940 г. был удобен для Москвы.

* * *

Германия всегда проявляла большую чувствительность к ситуации на Балтике, особенно в отношении Литвы. Судя по откликам, может быть, в Берлине предпочли бы более легкий и постепенный вариант советских действий, но, занятый решаю­щими операциями на западном фронте, Гитлер предоставил Сталину полную свободу действий в отошедшей к СССР сфере интересов. К тому же советские действия 1939— 1940 гг. были предопределены соглашениями с Германией. Во всяком случае и Шуленбург в Москве, и Риббентроп, и другие официальные лица в Берлине сразу же заявили о своем невмешательстве.

Еще 17 мая 1940 г. Сталин поручил Молотову сообщить Шуленбургу, что СССР решил присоединить Бессарабию и Балтийские страны. Сообщая об этом, советник немецкого по­сольства в Москве заметил: "Было очевидно, что советское пра­вительство, обеспокоенное быстрыми успехами Германии во Франции, решило расширить и усилить свои позиции в этом районе и добиться максимума преимуществ от соглашений с Германией о разделении сфер интересов"⁵².

17 июня в беседе с Шуленбургом Молотов поздравил посла с победами германской армии на Западе и одновременно ин­формировал его о том, что СССР договорился с Латвией, Лит­вой и Эстонией о смене в них правительств и о вводе советских войск на их территории. Основной причиной этих мероприя­тий СССР назвал свое нежелание оставлять в Прибалтийских странах "почву для французских и английских интриг". В то же время СССР не хочет, чтобы оно явилось поводом для ссоры с Германией⁵³.

Спустя месяц, 17 июля во время очередной встречи Моло­това с Шуленбургом германский посол заявил: "Германия не имеет намерения вмешиваться в политические дела Прибал­тийских государств, но она уверена, что правительство СССР учтет и обеспечит германские экономические интересы в этих государствах"⁵⁴. В связи с этим заметим, что позднее, в сентяб­ре во время довольно острой пикировки советских и герман­ских представителей по вопросу о дунайской комиссии совет- екая сторона выражала недовольство тем, что немецкое руко­водство заранее не проинформировало Москву о своих наме­рениях и, напротив, советское правительство заблаговременно сообщило в Берлин о предпринятых им акциях и в Бессарабии и в Прибалтике, начав их лишь после получения согласия Гер­мании.

На это в целом рутинное замечание неожиданно отреагиро­вал заместитель Риббентропа Вайцзекер, который поручил Шуленбургу обратить внимание советского правительства на следующее различие. "В то время как акция Советского прави­тельства в Литве и вообще в Прибалтийских странах представ­ляла собой захват территорий (курсив наш. — А.Ч.) (Вайцзекер сразу же слово "захват" заменил на "приобретение" и просил воспринимать именно в этой редакции), то действия Германии при разрешении венгеро-румынского конфликта были направ­лены на сохранение мира в этой части Европы"⁵⁵. Конечно, эта немецкая оговорка отражала напряженность в советско-гер­манских отношениях в тот момент и показывала, как в Берлине реально оценивали советские действия в Прибалтике.

Однако в июне — августе 1940 г. Германия уверяла Москву в своем невмешательстве. В то же время в отношениях между Германией и Советским Союзом возник ряд проблем. Прежде всего отметим экономические интересы Германии, о чем гово­рил Шуленбург во время своих встреч с Молотовым. Немецких представителей волновали вопросы обеспечения имуществен­ных интересов германских граждан в Прибалтике, а также их переселения и лиц немецкой национальности из стран региона (главным образом из Латвии). Для их решения были созданы специальные смешанные комиссии по Латвии и Эстонии и от­дельная комиссия по Литве.

В меморандуме Шуленбурга, врученном Молотову 17 июля, были перечислены меры, подлежащие выполнению. Среди них — беспрепятственный перевоз из Латвии и Эстонии в Гер­манию имущества немецких переселенцев, сохранение непри­косновенности собственности германских подданных и лиц немецкой национальности, сохранение объема торговли Гер­мании с Прибалтийскими государствами и т.д. Размер сумм, принадлежащих немецким переселенцам, определялся в 50 млн германских марок, половина которых находилась на счетах Латвийского банка. Речь шла также о немецких кредитах на сумму 30 — 35 млн немецких марок. Всего германские имущест­венные интересы в Прибалтике оценивались в размере 160—180 млн немецких марок⁵⁶.

Наибольшие интересы Германии были связаны с Литвой. В обзорной записке о внешней политике Москвы, подготовлен­ной в советском посольстве в Каунасе, подчеркивались особые связи между Литвой и Германией. Причем речь шла и о торго­вле, и об экономических связях, и о геополитических пробле­мах. Даже если убрать явную идеологизированность автора за­писки, все равно остается ощущение, что Германия действи­тельно располагала существенными рычагами давления на Лит­ву⁵⁷.

Как и в отношении других стран Балтии, Политбюро ЦК ВКП(б) 24 июля приняло решение о национализации банков и крупной промышленности Литвы. В их число включались пред­приятия с более чем 20 рабочими, а также особо важные. Гер­манская сторона обратилась с просьбой отказаться от национа­лизации немецких банков, предприятий, зданий, имущества граждан немецкой национальности⁵⁸. 27 июля вечером Сталин лично дал советскому полпреду Позднякову указание приоста­новить применение в Литве закона о национализации в отно­шении немецких банков и крупных предприятий. Через 45 ми­нут в повторном разговоре с Каунасом Сталин предложил литовцам сделать исключение для немцев и приостановить дей­ствие закона о национализации, имея в виду предстоящее пере­селение немцев в Германию, с тем чтобы урегулировать эти вопросы в дальнейшем путем прямых переговоров между Москвой и Берлином⁵⁹.

Между СССР и Германией возник еще один вопрос, кото­рый также относился к Литве. Он касался небольшого участка территории Литвы, который по советско-германскому прото­колу от 28 сентября 1939 г. находился в зоне немецкого влия­ния⁶⁰, что было некоторой компенсацией за согласие Германии отнести Литву к сфере советских интересов. Но 13 июля 1940 г. Молотов в специальном обращении, подтвердив все формаль­ные права Германии на этот участок прежней литовской терри­тории, в то же время выразил свое и Сталина желание пересмо­треть этот вопрос. По словам советских лидеров, теперь в контексте отношений между СССР и Литвой его решение име­ло бы для СССР особое политическое значение. При этом для немецкого населения, живущего на этой территории, будут со­зданы все условия для переселения в Германию. Ответ после­довал уже после официального вхождения Литвы в СССР. Гер­манское правительство соглашалось приступить к рассмотре­нию этого вопроса. Однако Берлин отмечал, что это будет боль­шой жертвой для Германии и она интересуется, какую компен­сацию СССР готов предложить за просимую территорию⁶¹.

Через несколько дней Молотов вручил Шуленбургу памят­ную записку, в которой говорилось о невозможности каких-ли­бо уступок со стороны СССР. Отмечалось также, что на терри­тории, на которую претендует Советский Союз, проживает 82,3% литовцев и только 7,3% населения принадлежат к немец­кой национальности. В итоге СССР предлагал материальную компенсацию в размере 3 млн 860 тыс. золотых долларов, упла­чиваемых в течение двух лет. При этом Молотов заявил, что эта сумма составляет половину тех денег, которые США уплатили царской России за полуостров Аляска, что, естественно, не имело никакого отношения к обсуждаемому вопросу.

После долгих переговоров Германия согласилась уступить территорию, которую просил Советский Союз, и 10 января 1941 г. был подписан соответствующий протокол. СССР согла­шался уплатить Германии в порядке компенсации 7 млн 500 тыс. золотых долларов (т.е. в 2 раза больше, чем ранее пред­лагал СССР). Протокол устанавливал порядок выплат — по­ставками цветных металлов и золотом⁶². К 24 мая 1941 г., т.е. к завершению демаркации этого участка границы, СССР распла­тился за уступленную ему территорию.

В состав Советской Литовской Республики включалась часть территорий Белоруссии, где преобладало население литовской национальности. Об этом Литва просила СССР еще в октябре 1939 г. во время переговоров о подписании договора о взаимопомощи. Тогда литовцам было категорически отказа­но, но теперь этот вопрос был решен.

В дальнейшем между СССР и Германией периодически воз­никали вопросы (в том числе и спорные) в связи с переселени­ем немцев, финансовыми и иными делами. В частности, 9 сен­тября немецкая сторона просила Москву оставить германские представительства в Риге и Таллине до окончания переселения немцев, аналогично тому, как это было предусмотрено в Кауна­се⁶³. Молотов обещал рассмотреть эту просьбу, но в итоге со­ветское правительство не дало согласия.

Таким образом, как и предполагалось, германская реакция на включение Прибалтики в состав Советского Союза не вы­звала каких-либо проблем для Москвы. Возникающие трудно­сти и спорные вопросы были скорее отражением общего хара­ктера советско-германских отношений, чем связанными непо­средственно с прибалтийскими делами. Германия продолжала нуждаться в союзе с СССР, учитывая неясный исход германо- английского противоборства, нерешенность балканских проб­лем и т.п. В целом же Гитлер, видимо, считал, что в будущем столкновении с СССР прибалтийские, как и другие вопросы, будут решены в пользу Германии. На данном этапе в Берлине были удовлетворены исходом зимней войны и неудачей СССР с присоединением Финляндии.

Значительно сложнее обстояло дело с реакцией другого блока воюющих держав.

Наиболее ясной с самого начала была позиция Соединен­ных Штатов Америки. В заявлении заместителя государствен­ного секретаря США было указано, что США не признают из­менений, произошедших в странах Прибалтики, и соответст­венно отказываются признать их включение в состав Совет­ского Союза. Эта позиция оставалась неизменной и в ходе Вто­рой мировой войны, когда СССР и США были союзниками, и фактически в послевоенное время⁶⁴.

Франция, как раз в те майские и июньские дни 1940 г. была разгромлена Германией и, естественно, практически почти не реагировала на события в Восточной Европе и в Прибалтике. Хотя в нашем распоряжении имеются донесения, которые на­правлял в вишистскую Францию ее посол в СССР Лабонн⁶⁵.

Безусловно, наиболее активную позицию занимали британ­ские власти. Прежде всего отметим, что в целом английское об­щественное мнение и средства массовой информации реагиро­вали на события в Прибалтике летом 1940 г. более сдержанно, чем это было осенью 1939 г. во время событий, связанных с Польшей, с первым введением советских войск в Прибалтику и, конечно, с советско-финской войной.

Отметим, что в трудные для Британии дни непосредственно после поражения Франции и опасности германского вторжения все остальные события, в том числе и в Прибалтике, а затем и на Балканах оценивались английскими лидерами в общем контексте международной ситуации и главным образом в связи с войной против Германии. Когда же опасность миновала и Черчилль от­клонил всякие возможные соглашения с Германией, началась трудная и многомесячная воздушная и морская война с Германи­ей, британское руководство стало активнее интересоваться меж­дународными делами, особенно в тех районах, где можно было ограничить германские аппетиты.

Следует также иметь в виду, что как раз в тот период прави­тельство Англии предпринимало попытки расширить контакты с Советским Союзом. В Москву был назначен новый британ­ский посол Ст. Криппс, который в самый разгар прибалтийско­го кризиса имел встречи со Сталиным и Молотовым, вручив Сталину послание недавно ставшего премьером У. Черчилля. Очевидно, во время этих бесед и в последующие дни британ­ские представители, пытавшиеся улучшить отношения с Со­ветским Союзом и по возможности ослабить советско-герман­ский альянс, проявляли сдержанность и осмотрительность и в оценке прибалтийской ситуации и в официальной реакции на действия советских властей.

В анализе позиции Англии мы располагаем различными ти­пами документов — среди них донесения британских послов в Прибалтийских странах о ходе событий непосредственно в этих странах, донесения Ст. Криппса из Москвы. Важное зна­чение для понимания британской позиции имели еженедель­ные донесения английских спецслужб о ситуации в разных районах мира, в том числе в Прибалтике и, наконец, непосред­ственно материалы британского военного кабинета и Foreign Office, показывающие процесс выработки решения британско­го правительства. Несомненный интерес представляют и послания советского посольства в Великобритании, а также до­несения агентов спецслужб СССР, работающих в Англии.

Итак, обратимся сначала к донесениям британских дипло­матов из Прибалтики. 17 июня Престон сообщал из Каунаса о занятии Литвы русскими войсками. Причем, по мнению анг­лийского посла, это стало сюрпризом для немцев и не явилось результатом русско-германского соглашения. Вообще в Кауна­се преобладает мнение, сообщал он, что русские действия представляют собой удар для Берлина и это может дать преиму­щество для союзников⁶⁶. Через два дня в следующем послании из Литвы Престон сослался на разговор с советским военным атташе, который заявил, что цель русских войск состоит в том, чтобы продвинуться как можно дальше в направлении Восточ­ной Пруссии⁶⁷. На это влияли и сообщения из Москвы, в кото­рых советские представители стремились успокоить Лондон и, как это уже было в сентябре 1939 г., создать впечатление, что действия СССР имеют антигерманскую направленность. Полу­чая всю эту информацию, военное ведомство Англии направи­ло срочное послание своему послу в Риге и просило выяснить ее подлинность, а также сообщать об оценке силы Красной Ар­мии в Балтийском регионе⁶⁸.

26 июня Престон сообщал из Каунаса, что многие здесь счи­тают русско-германскую войну неизбежной и для многих глав­ная надежда — это Британская империя⁶⁹. 5 июля британский посол в Таллине Гальяни и Престон из Каунаса доносили, что в результате выборов и Эстония и Литва войдут в состав СССР. По словам Престона, хотя Молотов говорил министру ино­странных дел Литвы, что ввод русских войск осуществляется с согласия немецкой стороны, многие убеждены в неизбежности войны России с Германией⁷⁰. Уже после выборов Престон на­звал единогласное голосование на выборах странным, особен­но если учесть, что и социалисты и националисты выступали против включения Литвы в состав Советского Союза⁷¹.

В донесениях британских дипломатов и в разговорах в Лон­доне начала фигурировать тема признания или непризнания со стороны Англии присоединения Прибалтики к СССР. Об этом ответственный чиновник Foreiqn Office Кольер беседовал в Лон­доне с эстонским послом, который выражал надежду, что Анг­лия не будет признавать включение Эстонии в состав СССР. Об этом же говорит и литовский посол⁷². Стала обсуждаться и тема статуса нынешних послов Балтийских стран в Англии.

В этой связи представляют интерес донесения британских спецслужб о ситуации в Прибалтике. Анализ обзоров департа­мента политической разведки МИД Англии с 5 июня до 20 авгу­ста в части, касающейся политики СССР, дает большой матери­ал для понимания советских намерений и возможной реакции Лондона. При этом следует иметь в виду, что сами обзоры со­ставлялись в достаточно объективистском, информативном духе. Ознакомление с решениями британского военного каби­нета и министерства иностранных дел показывает, что они учи­тывали информацию своей политической разведки, сопоставляя ее с источниками информации, получаемыми по другим ка­налам.

5 июня авторы обзора предсказывали попытки СССР уси­лить свои стратегические позиции в районе Балтийского и Чер­ного морей. Отмечалось, что Россия сильно шокирована столь быстрыми успехами Германии⁷³.

В обзоре за 12 июня речь шла о явном желании советского правительства усилить позиции СССР в Балтийских государст­вах. С этой целью оно оказывает давление на Литву, Латвию и Эстонию, чтобы покончить там с британским и германским влиянием⁷⁴.

18 июня авторы обзора, информируя о советских требова­ниях, сообщают о желании СССР усилить стратегические по­зиции на Балтике против Германии (курсив наш. — А.Ч.). Позиция СССР повсюду остается оборонительной, поскольку это касается отношений с Германией. Хотя нет признаков, что Советский Союз намерен ссориться с Германией, однако чув­ствуется его недоверие к ней, особенно в связи с ее будущими планами⁷⁵. В этом многие страны усматривали возможность обострения отношений между Германией и Советским Сою­зом. Авторы одного из обзоров пишут, что по соглашению авгу­ста 1939 г. Германия предоставила СССР свободу рук на Балти­ке, и теперь нет свидетельств, что она протестует против из­бранных СССР методов, считая эти действия нормальными и не показывая признаков беспокойства. Два не особенно дове­ряющих друг другу партнера следуют своим собственным ин­тересам, но пока не собираются нападать друг на друга. Это, очевидно, отражает намерение Сталина подождать, как будут развиваться события и как Германия будет использовать ре­зультаты своей борьбы с Британией. Втягивать себя в войну сейчас, когда Германия еще сильна, было бы для Сталина глу­постью⁷⁶.

В обзоре за 25 июня впервые появляется упоминание о на­пряженности на советско-финской границе: "Советы хотят усилить еще более свои стратегические позиции на Балтике, и это может привести к будущему развитию событий в Финлян­дии, как это уже имеет место в отношении Балтийских госу­дарств⁷⁷. 2 июля авторы обзора пишут о присоединении к СССР Бессарабии и Северной Буковины, считая, что, видимо, Молотов все это согласовал с германским послом, с которым он много раз встречался на прошедшей неделе. Сообщается так­же, что в последние дни в советской прессе появились такие фразы: "Опасность войны увеличивается для нашей Родины"; "В буржуазных странах усиливается гонка вооружений. Таким образом, возрастает опасность нападения на единственную страну социализма" и т.п.⁷⁸

Обзор за 9 июля содержит подробную информацию о целях СССР на Юго-Востоке Европы и о Турции и ни слова о балтий­ских делах. Зато опять делается намек на возможные советские действия против Финляндии, при этом отмечается, что они за­ставят Швецию искать поддержки Германии, хотя это иллю­зорные мечты. В то же время делается вывод: кажется, сейчас ситуация менее напряженная⁷⁹. Но уже через неделю, 16 июля констатируется, что "абсорбция Балтийских стран" движется быстро. Произошедшие здесь выборы гарантировали, что вы­бранные кандидаты будут следовать советским намерениям. "Мирная абсорбция (поглощение) стала значительным успехом для советской дипломатии, а Германии, благодаря ее занятости другими делами, ничего другого не оставалось, как быть заин­тересованным свидетелем⁸⁰.

23 июля, сообщая о решении о вхождении трех Балтийских стран в состав Советского Союза, авторы прямо пишут о возмож­ности дальнейших мер в отношении Финляндии. Сталин может попробовать использовать против нее то, что он успешно сделал в Литве, Латвии и Эстонии. Теперь ему не грозит столкновение с Англией и Францией, как это было во время зимней войны. Анг­лия не будет сейчас добавлять СССР в список своих врагов. Гер­мания еще не готова к открытому разрыву с Советским Союзом, так что при изолированной Швеции Финляндия не может рас­считывать на чью-либо поддержку. Эти соображения, конечно, учитываются Сталиным, если он решится возобновить интерес к финской проблеме. Германия, по мнению авторов обзора, также не хочет иметь СССР в числе своих противников, и все это позво­ляет Сталину сделать то, что он осуществил в Бессарабии, не про­тивопоставляя себя Германии на Балканах⁸¹.

1 августа, говорится в обзоре за 30 июля, наступит послед­ний акт балтийской драмы, когда "советские актеры" искусно сыграют свои роли и формально будет решено включение Бал­тийских стран в СССР. Авторы сообщают, что послы этих стран протестовали и оспаривали законность процесса. Адми­нистрация США объявила о непризнании "инкорпорации" Балтийских государств в состав СССР. В Лондоне пока не отве­тили на обращение послов, так как оно затрагивает много про­блем. Отмечается также, что Германия вряд ли одобрит совет­ские методы давления на своих западных границах. Она уже направила на восток часть своих войск после разгрома Фран­ции и объявила о призыве резервистов. Ясно, что быстрота дей­ствий СССР будет вызывать адекватную реакцию Германии.

В обзоре от б августа констатировалось, что Балтийские страны потеряли свою независимость, и их жизненный уро­вень упадет до уровня Советского Союза. Но главный акцент был сделан снова на Финляндию. В речи Молотова на сессии Верховного Совета упоминания о ней были весьма недружест­венными. Учитывая активность финских коммунистов, можно опасаться, что советское правительство постарается использо­вать внутреннюю ситуацию в Финляндии⁸².

13 августа авторы обзора, как бы подводя итоги событий, ком­ментировали дружеские пассажи СССР в адрес Германии в про­тивовес Англии. Действительно, с помощью Германии Советский Союз консолидировал свои интересы в Балтийских странах, в За­падной Украине и Западной Белоруссии. СССР отклонил англий­ские призывы к улучшению отношений. Теперь, по мнению авто­ров, добавляются новые осложнения ввиду непризнания Англи­ей нового статуса Эстонии, Латвии и Литвы как членов СССР. Она будет удерживать золотой запас этих стран и принадлежа­щие им 29 судов. Упоминалось о национализации британской собственности в Литве, Латвии и Эстонии без компенсации.

В обзоре подчеркивается тот факт, что, несмотря на друже­ские заверения Молотова, Германия усиливает свою армию в Польше, как бы напоминая Москве важность германо-совет­ского сотрудничества и последствия, которые могут быть в слу­чае его нарушения⁸³.

В обзоре за 20 августа отмечалось, что вопрос об отношени­ях СССР и Англии в связи с инкорпорацией Балтийских стран еще не урегулирован. Авторы оценивали национализирован­ную британскую собственность в 5,5 млн ф. ст. Тем не менее британские власти рекомендовали своим гражданам покинуть Балтийские страны⁸⁴.

В своей совокупности материалы, представленные департа­ментом политической разведки МИД Англии, обращали внима­ние на акции СССР в Прибалтике по большей части в контек­сте общих международных проблем (отношений в треугольнике СССР — Германия — Англия).

Тем временем в дискуссию о балтийских делах и возмож­ной реакции Великобритании активно включился и британ­ский посол в Москве Стаффорд Криппс. В течение 2 — 4 августа он направил несколько посланий в Foreign Office. 2 августа Криппс сообщал Галифаксу, что Молотов, объясняя включение

Балтийских стран в Советский Союз, ссылался на враждеб­ность в отношении СССР действий так называемой Балтий­ской Антанты⁸⁵. 3 августа из Foreign Office была направлена те­леграмма Криппсу, из которой видно, что в британском МИД на основании получаемой информации начал формироваться крут вопросов, представлявших особый интерес для Великоб­ритании. Внешнеполитическое ведомство запрашивало мнение Криппса о проблеме отношения Лондона к прибалтийским со­бытиям⁸⁶. 6 августа МИД писал Криппсу: "Мы стоим перед многими проблемами, в любом случае нам становится трудным избегать ответа (в условиях национализации британской собст­венности и т.п.)⁸⁷. Вопросы Foreign Office основывались и на упомянутых данных британской политической разведки.

В Foreign Office считали, что инкорпорация Прибалтики Со­ветским Союзом была проведена силой, о чем было сообщено Криппсу 3 августа. Правительство США уже отказалось при­знать это включение, и американская общественность будет разочарована, если Великобритания одобрит его без убеди­тельных оснований.

Польское правительство (в изгнании) заметило, что призна­ние может создать серьезный прецедент и для них. Наконец, следует иметь в виду, что нельзя допустить признания прав СССР на Прибалтику с учетом отсутствия компенсации за на­ционализированную британскую собственность.

Лондон предлагал Криппсу такой ответ: правительство Ве­ликобритании считает, что происшедшие изменения в Балтий­ских странах не таковы, чтобы прекратить рассматривать их послов как представителей этих стран. При этом необходимо избегать трудности в возможном улучшении отношений с Со­ветами, в частности не осложнить переговоры о торговом сог­лашении. В то же время Криппсу сообщали, что послы де-фак­то становятся обычными гражданами и если мы отказываемся де-юре признавать ситуацию, то и они не должны связывать Англии руки. Во всяком случае МИД еще раз повторил важ­ность не осложнять советско-британские отношения. Призна­ние де-факто, по его мнению, было бы достаточной мерой⁸⁸.

Как видим, британская дипломатия пыталась, следуя своей традиции, найти такую форму, которая позволила бы не согла­шаться на признание и в то же время "сохранить лицо" для пе­реговоров с Москвой.

На следующий день, 4 августа Криппс направляет про­странную телеграмму в Лондон. По его словам, лучшим реше­нием будет объявить о признании де-факто советского сувере­нитета над тремя территориями. В то же время Криппс ставит вопрос о взаимосвязи различного толкования суверенитетов, в том числе и учет форс-мажорных обстоятельств. Отказ от при­знания в связи с отсутствием компенсации, по мнению Крип- пса, опасен, так как может привести к отказу Советов от ком­пенсации за события в Польше, Бессарабии и Буковине. По по­воду представительств Балтийских стран в Лондоне Криппс считает, что этот вопрос также сложен, поскольку де-факто Лондон теперь должен иметь дело с Москвой, в том числе и по вопросам, относящимся к Прибалтике. Он предлагает четыре возможных альтернативы: сделать заявления о непризнании, оставить все как есть без всякой декларации, объявить о при­знании суверенитета де-факто над тремя территориями, при­знать и де-факто и де-юре. По мнению Криппса, лучшей в настоящий момент может быть третья альтернатива, т.е. при­знание суверенитета СССР де-факто. Она не будет слишком "наступательной" и в то же время позволит избежать призна­ния де-юре. Криппс призывает не следовать примеру США и настаивает при решении этого вопроса учитывать важность улучшения англо-советских отношений и торгового соглаше­ния (на предстоящих переговорах об этом с А.И. Микояном).

Далее Криппс заявляет, что в сложившихся условиях Рос­сия может занять прибалтийские территории, чтобы помешать Германии использовать их для нападения на СССР. При этом он добавляет, что видит опасность движения СССР в сторону дальнейшего сближения с Германией и ухудшения ситуации на Ближнем и Среднем Востоке⁸⁹. Уточняя свою позицию, Криппс сообщил 7 августа, что продолжение признания балтийских миссий в Лондоне (которые в отличие от польской теперь нико­го не представляют) может быть расценено советским прави­тельством как свидетельство непризнания или какнекая под­держка создания правительств в изгнании или национальных комитетов, враждебных Советскому Союзу⁹⁰.

После получения информации из различных источников в конце июля — начале августа 1940 г. сформировалась офици­альная позиция британского военного кабинета. Первым доку­ментом стал меморандум государственного секретаря по ино­странным делам от 26 июля, т.е. когда ситуация в Прибалтике уже определилась, но юридического акта об их присоединении к СССР еще не было. Формальным поводом для меморанду­ма стало уже упомянутое обращение балтийских послов в Лондоне.

Госсекретарь писал, что "инкорпорация" (так британские власти определили наряду с "абсорбцией" процесс вхождения стран Балтии в СССР) была осуществлена против воли балтий­ских народов и в действительности означала захват, сравни­мый с захватом Германией Австрии и Чехословакии и Итали­ей — Албании. Поэтому с моральной точки зрения всё говорит за то, чтобы отказаться от признания. Но следует также иметь в виду, что Германия полна решимости удалить советские силы из Балтийского региона. Она может использовать наше при­знание в качестве повода объявить себя защитником малых и нейтральных стран (как Швеция и Финляндия), где действия СССР вызвали серьезное беспокойство. Британский дипломат напомнил также о бескомпромиссной позиции США и амери­канского общественного мнения.

Обращаясь к англо-советским отношениям, госсекретарь ставит вопрос — получит ли Англия какие-либо преимущества в случае признания. Беседы Криппса со Сталиным и Молото­вым показали, что вряд ли можно рассчитывать на какие-либо перемены в позиции СССР по отношению к Англии, и наобо­рот, наш отказ от признания не сделает советскую политику худшей, чем сейчас. Напомнив о национализации британской собственности, британский секретарь по иностранным делам делает следующий вывод: отказ от признания в настоящий мо­мент представляет собой наилучшее решение (по моральным соображениям в том числе), даже если в будущем обстоятельст­ва вынудят нас пойти на него⁹¹.

Через три дня, 29 июля был выпущен меморандум от имени военного кабинета, который в значительной мере основывался на упомянутом меморандуме от 26 июля. Меморандум военно­го кабинета касался нескольких проблем. Прежде всего по воп­росу об отношении к присоединению Советским Союзом При­балтики кабинет решил запросить Криппса о возможностях улучшения отношений между Россией и Турцией. Советские претензии на балтийское золото должны быть рассмотрены по­сле прояснения вопроса о компенсации за национализацию британской собственности. Признать поглощение (absorption) Эстонии, Латвии и Литвы можно после того, когда будет дос­тигнута "взаимность".

Госсекретарь информировал военный кабинет о просьбе посла Криппса учесть, что, хотя сейчас нет признаков измене­ния советской позиции, было бы неразумным создавать труд­ности в связи с "аннексией Балтийских стран". Он полагает, что политика России может считаться реалистичной, посколь­ку она не может рисковать разрывом с Германией в этот момент. Он видит большие трудности в признании де-юре особенно в связи с недовольством США и поляков, и поэтому следует признать де-факто административный контроль со­ветского правительства над Балтийскими странами (курсив наш. — А.Ч.).

Военный кабинет высказался за переговоры с Москвой о торговом соглашении (при преимущественном внимании к бартеру). В целом была одобрена линия, намеченная в теле­грамме Криппсу. Признание де-факто может быть рассмотре­но, а де-юре правильнее связать с общим урегулированием. Было решено ни в коем случае не передавать золото Советам, пока не будет получена компенсация за британскую собствен­ность, и провести по этому вопросу необходимые консульта­ции с правительством США⁹².

31 июля Сарджент в телеграмме Криппсу уточнил, что со­ветская политика по отношению к Финляндии дает дополни­тельные аргументы для отказа от признания включения Бал­тийских стран в состав Советского Союза⁹³. 3 августа Сард­жент напоминает Криппсу о необходимости дать предложения о немедленном ответе балтийским послам⁹⁴.

После получения телеграммы от Криппса о возможном ре­шении вопросов признания в Лондоне состоялось совещание, на котором Кольер отверг идею о признании де-юре. Он напом­нил, что, как это стало очевидным из недавней речи Молотова и заявлений Сталина, отношение Советского Союза к Англии ос­тается без изменений и нет оснований считать, что признание балтийского "завоевания" может что-то изменить в этом воп­росе. Кольер полагает, что признанием ситуации де-факто мо­жет быть, например, удаление дипломатических миссий из Бал­тийских стран (в том смысле, что они там больше не могут быть физически). По его мнению, не надо отвечать письменно балтийским послам в Лондоне, а поговорить с каждым устно (в частном порядке), сказав, что они будут продолжать рассма­триваться как послы и оставаться на дипломатическом листе. Вряд ли это создаст серьезную проблему для англо-советских отношений⁹⁵.

В развитие этих идей Сарджент предложил 8 августа сооб­щить балтийским послам о том, что они сохраняют свой дипло­матический иммунитет⁹⁶. По его словам, признание де-факто означает на практике отозвать дипломатические миссии, не ожидая пока Советы потребуют этого. Не надо делать каких- либо заявлений, пока нас не попросит об этом советское прави­тельство или парламент. Если они и попросят об этом, то мы ни в коем случае не пойдем на признание де-юре⁹⁷.

Наконец, 9 августа все эти вопросы были обсуждены с уча­стием секретаря по иностранным делам, ряда министров и Кольера. В итоге было решено, что следует дать ответ балтий­ским послам устно, провести консультации о золоте и балтий­ских пароходах. На тексте этого короткого решения Кольер сделал приписку от руки: опыт отношений с СССР, в частности опыт 1929 г., убеждает, что все расчеты, связанные с согласием Советов на материальные уступки в вопросе о долгах и т.п., в обмен на улучшение отношений не давали результатов⁹⁸.

И в заключение отметим, что в бумагах военного кабинета от 8 августа есть отрывки из двух телеграмм Криппса из Моск­вы. В одной он сообщал, что финский посол в Москве озабочен русско-финскими отношениями, а в другой снова высказыва­ется за признание де-факто "абсорбции" Балтийских стран Советским Союзом. В ходе последовавшей дискуссии на засе­дании военного кабинета было отмечено, что, отказываясь от признания, Англия ничуть не выиграет, но может отдалить Рос­сию. Вместе с тем, если она гарантирует признание, то займем более слабую линию, чем США. А дальше Россия может снова напасть на Финляндию и абсорбировать ее. И если признать абсорбцию Эстонии, Латвии и Литвы, то будет трудно не при­знать ее абсорбцию Финляндии".

В итоге обсуждения военный кабинет постановил:

отложить решение о признании включения стран Балтии в Советский Союз;

провести консультации с правительством США о судьбе балтийского золота и по проблеме компенсации;

согласиться, что балтийские суда должны продолжать за­держиваться в британских портах, но не реквизировать их.

Секретарь по иностранным делам сказал, что он еще не го­тов дать рекомендации в отношении признания российской "абсорбции" Балтийских стран. Пока рассматривается вопрос о возможности признания этого де-факто, но не де-юре. Един­ственная трудность состоит в том, что имеется мало надежд на согласие Советов дать компенсацию за утрату частных интере­сов в этих странах¹⁰⁰.

В августовские дни помимо закрытых обсуждений балтий­ская тема поднималась и в британском парламенте. Было несколько запросов в палате общин, и во всех случаях предста­вители правительства высказывались в духе решения военного кабинета. В ответ на один из запросов заместитель госсекрета­ря Батлер сообщил, что правительство решило не признавать советскую абсорбцию де-юре и балтийские послы остаются в дипломатическом листе¹⁰¹.

15 августа Галифакс информировал Ст. Криппса о своей встрече с Майским, в ходе которой советский посол передал просьбу правительства СССР вывезти британских граждан из Балтийских стран до 25 августа. Галифакс ответил, что британ­ское правительство будет действовать на основе реальной си­туации. На информацию Майского, что балтийским послам в Лондоне даны инструкции закрыть свои представительства и передать все архивы и материалы советскому посольству в Ан­глии, Галифакс снова повторил: послы должны смотреть в лицо фактам. И далее были обсуждены вопросы о британской собст­венности, о балтийских пароходах, т.е. все те сюжеты, которые находились в центре внимания на встречах представителей обеих стран в последнее время¹⁰².

Наконец, 5 сентября британский премьер-министр как бы подвел черту под дискуссиями в британском правительстве в июле —августе 1940 г. Он (так же как и госсекретарь) заявил: "Правительство не собирается признавать какие-либо террито­риальные изменения, которые могут произойти во время вой­ны, если только они не являются результатом свободных и мир­ных переговоров и соглашений"¹⁰³. Эта формула в дальнейшем повторялась государственными деятелями Англии, оставляв­шими вопросы о балтийских делах на время послевоенного урегулирования. В таком же духе фактически писал и У. Чер­чилль в своем известном послании Сталину осенью 1940 г.

Итак, можно подвести некоторые итоги. В целом британ­ская реакция на события в Прибалтике была достаточно сдер­жанной. Выше отмечалось, что в те июньские и августовские дни 1940 г. в Британии опасались немецкого вторжения — рядом была поверженная Франция, и английскому истеблишменту было не до Прибалтики. Советские акции по присоединению Балтийских стран рассматривались в Лондоне в контексте со­ветско-германского сотрудничества и попыток Англии осла­бить его. В Британии была довольно распространенной идея, что всякое движение СССР на Запад приведет в конечном сче­те к усилению напряженности с Германией и может послужить английским интересам. Кроме того, в Лондоне не прекращали попыток завязать британско-советский диалог, имея в виду ис­пользовать английского посла Ст. Криппса и возможные пере­говоры о торговом соглашении. И поскольку встречи Криппса со Сталиным и Молотовым происходили именно в те дни, когда советские войска входили в прибалтийские города, то Лондону или нужно было заявлять протест и прерывать переговоры или занять спокойную и выжидательную позицию, чему и было отдано предпочтение.

Действительно, со стороны Англии не было никаких проте­стов и жестких заявлений и вопросов. Собственно все дискус­сии в британских правительственных кругах вращались вокруг проблемы — признавать де-юре или де-факто советскую абсорбцию (поглощение) Прибалтики.

В конечном счете английская политическая элита пришла к весьма прагматическому выводу: даже своим признанием на данной стадии они не смогут повлиять на прежний стратегиче­ский выбор Сталина в пользу соглашения с Германией. Она ви­дела, что Москва еще не готова даже на модификацию своего внешнеполитического курса. Кроме того, реализация намере­ний СССР в Восточной Европе, и это понимали в Лондоне, за­висела исключительно от германской поддержки. Как заявили некоторые британские дипломаты, здесь имели место противо­речивые факторы — с одной стороны, движение на Запад

Москва могла осуществить лишь при поддержке Германии, а с другой — именно это движение давало Британии шанс на нара­стание советско-германских противоречий.

Следует также учитывать, что Англия традиционно не име­ла заметного влияния в Балтийском регионе, и хотя она была озабочена судьбой собственности британских граждан в При­балтике, это был все же не столь важный аргумент для актив­ных протестных мер и заявлений.

На позицию британских политических и общественных де­ятелей существенное влияние оказывало традиционное непри­ятие социальных и идеологических, а тем более военных "боль­шевистских экспериментов".

В июне — августе 1940 г. существовал еще и так называе­мый финский фактор. Ранее было показано, насколько резко реагировали западные демократии на события в Финляндии в конце 1939 г. по сравнению с их отношением к прибалтийским и даже к польским событиям. И когда в конце июля — начале августа 1940 г. начали распространяться слухи о возможном обострении советско-финских отношений, то это добавило до­полнительные аргументы тем, кто выступал против признания включения Прибалтики в состав Советского Союза. В связи с этими слухами в Лондоне не хотели создавать никакого преце­дента.

Необходимо также отметить некоторые различия в подходе к событиям у различных представителей британских правящих кругов. Если посол Ст. Криппс призывал к бблыпей осмотри­тельности (он, разумеется, был заинтересован в этом при пере­говорах с советскими лидерами) и ратовал за официальное признание присоединения Прибалтики де-факто, то в Лондо­не занимали значительно более жесткие или осторожные позиции.

В итоге опытная английская дипломатия вышла из положе­ния в традиционном британском стиле. Она решила сохранить лицо перед балтийскими послами в Лондоне, оставив их в ди­пломатическом листе, но одновременно не ответила на их про­тестующие демарши, ограничившись личными устными бесе­дами с каждым из них в отдельности. Одновременно, по словам Галифакса, дипломаты советовали балтийским послам считать­ся с фактами.

В отношении Москвы британское правительство также ре­шило вообще избегать каких-либо заявлений о признании де- юре или де-факто, посчитав, что сами дискуссии по этому воп­росу, в том числе и с советскими представителями, говорят о том, что оно считается с фактами, не называя это признанием де-факто. Английские представители, и это также было типич­ным для британской дипломатической службы, как бы оставля­ли этот вопрос открытым на будущее, чтобы использовать его для новых переговоров и "торга". И очень скоро У. Черчилль, предлагая Сталину секретное соглашение в качестве платы за это, говорил о согласии признать де-факто присоединение Прибалтики к Советскому Союзу при послевоенном урегули­ровании. Сталин, как известно, не ответил на предложение премьера, в том числе в части, касающейся Прибалтики, до­вольно иронично заметив, что оно не имеет особого значения, поскольку в реальности Британия де-факто уже считается с вхождением Прибалтики в состав Советского Союза.

В целом реакция и Германии и Великобритании на события в Балтийском регионе отразила реалии того времени и то соот­ношение сил в треугольнике Германия — СССР — Англия, ко­торое сложилось в середине 1940 г.

Очень скоро балтийская тема отошла в сторону, поскольку центр политической, военной и дипломатической активности

все больше смещался в сторону Балкан.

* * *

О французской позиции во время событий в Прибалтике в апреле — июле 1940 г. трудно говорить, поскольку именно в тра­гические майские дни Франция была повержена в результате германского наступления, и поэтому, естественно, никаких ша­гов, в том числе и по международным делам предпринимать не могла. Тем не менее в архиве министерства иностранных дел Франции имеется специальный фонд, в котором собраны теле­граммы, поступавшие от французских послов в Прибалтийских странах и в Москве. В основном эти донесения носили чисто информационный характер, но и в них и в посольских коммен­тариях можно найти немало интересных документов и матери­алов.

18 июня французский посол в Риге Го дран, сообщая о пред­стоящем занятии Латвии Советским Союзом, повторил то, что представители СССР говорили в Литве, имея в виду недружест­венную позицию Балканской Антанты. Он информировал, что Москва потребовала изменения состава правительства и Ульманис принял это требование¹⁰⁴.

В телеграмме из Риги от 20 июня Годран выдвинул ту же версию, которую муссировали британские дипломаты: "Крас­ная Армия принимает меры предосторожности против Герма­нии"¹⁰⁵. А 10 июля он прямо написал: "Русские войска готовы противостоять Германии. 15 дивизий (от 200 до 250 тыс. чело­век) в Литве, б дивизий (от 60 до 80 тыс.) в Латвии, 3 — 4 дивизии (от 40 до 50 тыс.) в Эстонии, и эти войска готовы занять терри­тории к северу от Брест-Литовска¹⁰⁶. В следующей телеграмме посол добавил, что 50 дивизий резервистов сосредоточены в районе Москвы. "Эти концентрации русских войск вблизи гра­ниц рейха вызваны быстрыми победами Германии во Франции и страхом русских в отношении Германии". СССР хочет вос­пользоваться войной во Франции, чтобы постепенно проник­нуть в Балтию. Эти войска направлены против Германии¹⁰⁷.

В телеграмме от 10 июля французский посол уверял, что немцы готовят наступление против Советского Союза и уже перевели многие дивизии с запада на восток. Посол даже назвал срок принятия Берлином решения — до 10 июля. Он со­общает также о слухах, что Литва станет 13 советской респуб­ликой с видимостью автономии¹⁰⁸.

3 августа французский посол в Эстонии сообщал, что СССР хочет воспользоваться занятостью немецких сил, чтобы предъ­явить ультиматум Финляндии, спустя 6 недель после ультима­тума странам Балтии. Существует мнение, что, несмотря на трудности, правительство Финляндии будет сопротивляться¹⁰⁹. В телеграмме из Таллина 9 августа посол Жуан писал о каких- то заверениях, данных эстонским властям, что в стране сохра­нится мелкая частная собственность и крестьян не будут насильственно посылать в колхозы. Здесь часто пишут, что Эстония предпочла бы скорее быть под советским господством, чем под германским¹¹⁰. Все послы (из Латвии, Эстонии и Лит­вы) сообщили, что им предложено прекратить их деятельность и выехать из стран до 25 августа и что официальные отношения Балтийских стран с Францией прекращены¹¹¹.

В период с 15 июня по 20 августа значительное число теле­грамм были направлены из Москвы французским послом Ла- бонном. Они в основном касались информации о его встрече с

Молотовым и контактах с британским послом Ст. Криппсом¹¹².

* * *

События в Прибалтике, завершившиеся ее включением в состав Советского Союза, подтверждают необходимость учета самых различных факторов — как международных, так и внут­риполитических. Очевидно, что действия СССР, хотя и выте­кали из протоколов к советско-германскому договору, были ус­корены летом 1940 г. после неожиданного разгрома Франции и коренного изменения ситуации в Европе. Советские лидеры явно спешили завершить создание пояса безопасности перед лицом возрастающей агрессивности Германии, оккупировав­шей уже бблыпую часть Западной и Северной Европы.

Сталин учитывал и признаки напряженности в советско- германских отношениях. По-прежнему важным фактором бы­ло стремление советских руководителей к расширению "зоны социализма", что вписывалось в общую концепцию мировой революции, которой следовали лидеры большевиков. Нельзя не учитывать и желание Москвы вернуть территории, ранее входившие в состав Российской империи. На принятие реше­ний оказывали влияние донесения из стран Прибалтики совет­ских дипломатов и разведслужб о том, что значительная часть населения симпатизирует Советскому Союзу. Так воедино со­единились факторы геополитические, военно-стратегические и социально-классовые.

Факты подтверждают и то, что многие жители Латвии, Лит­вы и Эстонии были недовольны социальной политикой своих правительств, что способствовало усилению левых сил.

В этом плане можно снова обратиться к книге М. Ильмярва, который подчеркивает оторванность руководства Прибалтий­ских стран от широких кругов общественности. Он проанализи­ровал состав новых правительств, созданных в Эстонии, Латвии и Литвы, показав, что они представляли левые круги интеллиген­ции (включая и небольшое число коммунистов). Автор прямо пи­шет: "Причина, по которой значительная часть населения Эсто­нии и даже широкие массы в Латвии и Литве или активно или пассивно симпатизировали Советскому Союзу, была связана с природой режима, который был отчужден от населения. Поэтому именно авторитаритарные режимы Пятса, Ульманиса и Сметоны прокладывали путь к периоду советского правления"¹¹³.

В процессе присоединения Прибалтики Советский Союз использовал те же противоправные методы, которые были свойственны сталинской системе в целом и которые были осу­ждены в современной России после перемен конца 80-х — на­чала 90-х годов. Мы уже отмечали, что многие историки и поли­тики Латвии, Литвы и Эстонии называют весь этот процесс советской аннексией и оккупацией. Большинству российских историков термин "оккупация" представляется неприемлемым и некорректным, в том числе и с чисто правовой точки зрения. В качестве одного из аргументов против этого термина выдви­гается соображение, что в процессе присоединения Прибалтики значительная роль принадлежала левым партиям и беспартий­ной интеллигенции, представители которых вошли в прави­тельства и в местные органы власти после присоединения этих стран к СССР.

Еще раз обратим внимание на то, что эстонский историк М. Ильмярв писал о так называемой мирной оккупации, ставя под сомнение сам термин "оккупация" (исходя в том числе и из норм международного права).

В мире действительно существуют различные трактовки понятия "оккупация". Страны Прибалтики, по словам эстон­ского автора, очень скоро вошли в состав так называемой окку­пирующей страны со всеми правами граждан Советского Сою­за, что не соответствовало правовому статусу оккупации.

Весьма существенным представляется и необходимость учета того обстоятельства, что перед странами Прибалтики сто­яла проблема выбора между Советским Союзом и Германией. Ориентация на Германию и другие западные страны была одним из ключевых направлений во внешней политике стран Балтии в течение 20 —30-х годов. Это особенно проявилось после собы­тий в Польше в сентябре 1939 г., которые давали основание ожидать германских попыток поглощения Прибалтики. Поэто­му альтернатива — Советский Союз или Германия приобрета­ла вполне реальные основания на будущую перспективу, и в этих условиях многие деятели стран Балтии предпочитали СССР.

Чувство безысходности у правящих кругов стран Прибал­тики усиливалось и тем, что Германия, у которой были доволь­но прочные позиции в этих странах, дала им ясно понять и в сентябре — октябре 1939 г. и особенно в мае и июле 1940 г., что она не будет вмешиваться в развитие событий и противодейст­вовать СССР в этом регионе.

Наконец, факты показывают, что для многих тогдашних по­литических и общественных деятелей Балтийских стран было ясно, что в условиях острого противоборства двух воюющих блоков и особенно после поражения Франции им было беспо­лезно ждать какой-либо помощи и поддержки от англо-фран­цузской коалиции.

Как свидетельствуют документы из британских архивов, английское правительство предпочло занять осторожную пози­цию, охарактеризовав присоединение стран Прибалтики как "инкорпорацию" (поглощение), сопровождая это доводами, что вхождение стран Прибалтики в состав СССР может усилить напряженность в отношениях между СССР и Германией, а это было важно для британских интересов.

Пример Финляндии, которая, хотя и отстояла свою незави­симость, но добилась этого ценой уступки значительной части территории, нескольких месяцев кровопролитных боев, также учитывался политиками и общественностью стран Балтии. Со­бытия конца 1939 г. показали, что Прибалтика занимает совсем не то место в интересах и планах держав англо-французской коалиции и даже Германии, нежели Финляндия. И если в раз­гар зимней войны в Англии и Франции раздавались даже при­зывы к вооруженному вмешательству на стороне Финляндии, то ничего подобного не было на Западе в отношении Балтий­ских государств.

В условиях лета 1940 г. никто не только не оказал поддерж­ки Балтийским странам, но даже официально не осудил совет­ские акции. Единственной страной, сделавшей официальное сообщение, были Соединенные Штаты Америки, да и то речь шла о моральном непризнании "захвата Прибалтики", а отнюдь не об осуждении или о протесте, направленном непосредствен­но Советскому Союзу.

Учет всех отмеченных обстоятельств, в том числе и внутри­политического фактора позволяет понять сложность и драма­тизм ситуации и то, что случилось с народами Прибалтики осе­нью 1939 и летом 1940 г.

Сказанное, однако, отнюдь не снимает ответственности Со­ветского Союза за противоправные и аморальные действия в отношении Прибалтики в 1940 г., за массовые репрессии и де­портации многих жителей Прибалтийских стран. От этой пра­ктики сталинизма страдали все народы СССР. Советские акции 1940 г., связанные с реализацией секретных протоколов к пакту Молотова — Риббентропа, в том числе и в отношении Прибалтики, были официально осуждены в 1988 г. решением высшего законодательного органа СССР — Съездом народных депутатов¹¹².

Присоединением Прибалтики советские лидеры заверши­ли определение судеб тех территорий, которые отошли к сфере интересов СССР по советско-германскому договору и секрет­ному приложению к нему от 23 августа 1940 г. Сталин осущест­вил многолетние устремления, вернув Советскому Союзу старые территории, входившие когда-то в состав Российской империи и дававшие СССР выход к Балтийскому морю. В при­чудливом сочетании с "имперской идеей" Сталин, Молотов и их соратники подчеркивали классовый аспект, заявляя с удов­летворением о расширении "зоны социализма", что было, по их мнению, существенным вкладом в процесс распространения мировой революции.

Помимо этих намерений, естественно, Советский Союз преследовал цели безопасности. Присоединяя Прибалтику (вслед за восточной частью Польши), Москва как бы останавли­вала возможное германское продвижение в эти территории. Это был и результат соглашения с Германией и одновременно свидетельство их скрытого противоборства.

Напомним еще раз, что на протяжении 1939 г. (включая летние переговоры с Англией и Францией) советские предста­вители постоянно связывали вопрос об обеспечении безопас­ности СССР с ситуацией в Польше, Румынии и Прибалтике, рассматривали их в контексте общей расстановки сил в Цент­ральной, Восточной и Северной Европе и соотношения сил ме­жду великими державами.

Оценивая события 1940 г., повторим, что их можно опреде­лить как присоединение Прибалтики с использованием сило­вых средств, а также с учетом внутриполитических факторов и активности левых кругов в проведении последующей советиза­ции региона. Важно подчеркнуть, что в дальнейшем эти госу­дарства жили, как и другие республики СССР, уже по законам той системы, которая существовала в Советском Союзе. В них ликвидировалась частная собственность, проводилась нацио­нализация, началась коллективизация сельского хозяйства, нарушалась законность, осуществлялись необоснованные ре­прессии и депортации. При этом во всех этих процессах значи­тельную роль играли и местные национальные кадры.

Но одновременно в советское время в развитие экономики, науки, образования, культуры и искусства Литвы, Латвии и Эс­тонии вкладывались большие средства. Были созданы условия для формирования местных кадров, которые активно функци­онировали во всех названных сферах. Впоследствие, после рас­пада СССР, с началом глубоких демократических преобразова­ний в России и массовых народных выступлений в странах Прибалтики, именно из Москвы пришли импульсы и был дан "зеленый свет" признанию независимости государств Балтии и демократическим реформам.

После лета 1940 г. перед советским правительством встал вопрос о дальнейшей политике СССР, ее приоритетах на бли­жайший период и на более отдаленную перспективу.

¹ Многие современные авторы из стран Балтии ссылаются в сво­их трудах на материалы: Report of the Select Committee to Investigate Communist Aggression and the Forced Incorporation of the Baltic States into the USSR: Third Interim of the Select Committee on Communist Aggression. Wash., 1954.

²Ilmjarv M. Silent Submission. Formation of Foreign Policy of Estonia, Latvia and Lithuania. Stockholm, 2007.

Зубкова E. Прибалтика и Кремль. M., 2008. С. 31.

Там же. С. 95.

⁵ Полпреды сообщают: Сборник документов об отношениях СССР с Латвией, Литвой и Эстонией. Август 1939 —август 1940 г. М., 1990. С. 99.

⁶Лебедева Н.С. Германия и присоединение Литвы к СССР // Ме­ждународный кризис 1939— 1941 гг. М., 2006. С. 255. Зубкова Е. Указ. соч. С. 100-101.

АВПРФ. Ф. 0135. Оп. 24. Д. 7. Л. 76-78.

Полпреды сообщают... С. 144.

Там же. С. 123.

Там же. С. 138-140.

Там же. С. 151-152.

Там же. С. 177-185.

Там же. С. 189-190.

Там же. С. 194-197.

Там же. С. 226.

289

Там же. С. 248.

10. А.О. Чубарьян

Там же. С. 229.

Там же. С. 248-249.

Там же. С. 286.

Там же. С. 289-240.

Там же. С. 335-336.

²²АВП РФ. Ф. 012. Оп. 2. П. 21. Д. 215. Л. 1 -2.

Полпреды сообщают... С. 263 — 264.

Там же. С. 338-339.

²⁵РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 121. Д. 54. Л. 22-23.

РГВА. Ф. 4. Оп. 19. Д. 71. Л. 236-237.

АВП РФ. Ф. 01. Оп. 16. П. 1, 9. Л. 46-48.

Коминтерн и Вторая мировая война. М., 1994. Ч. 1. С. 310 — 319.

Полпреды сообщают... С. 330-331, 332-334 и др.; АВП РФ. Ф. 012. Оп. 2. П. 21. Д. 215. Л. 100; П. 8. Д. 87. Л. 46.

The Occupation and Annexation of Latvia. 1939— 1940: Documents and Materials. Riga, 1995. P. 179- 180.

Ibid. P. 182.

Ibid. P. 185.

Ibid. P. 187.

Ibid. P. 188-189.

Ibid. P. 190.

РГВА. Ф. 29. On. 34. Д. 552. Л. 1-2, 17-18.

Полпреды сообщают... С. 373.

Там же. С. 374-376.

Там же. С. 377.

Там же. С. 386-387.

Там же. С. 389-390.

Там же. С. 402.

Там же. С. 415, 421.

Только 20 июня МИД Латвии запросил согласие Литвы, Герма­нии и Швейцарии на выдачу транзитных виз для выезда Ульманиса в Швейцарию. Однако Ульманис не смог этого сделать, так как был аре­стован и выслан в Сибирь.

Полпреды сообщают... С. 220-221.

Там же. С. 236-237.

Там же. С. 268-272.

Там же. С. 257-258.

Там же. С. 195.

РГВА. Ф. 4. Оп. 19. Д. 19. Л. 238-238об.

Правда. 1940. Авг.

The Occupation and Annexation... P. 172. ⁵³Полпреды сообщают... С. 471.

Документы внешней политики. Т. XXIII: В 2 кн. М., 1995. Кн. 1. С. 353-354.

Там же. С. 582-583.

Полпреды сообщают... С. 471 —472.

Там же. С. 344-347.

РГАСПИ. Ф. 597. Оп. 3. Д. 8. Л. 88.

Там же. Д. 6. Л. 21.

Полпреды сообщают... С. 61.

61АВП РФ. Ф. 06. Оп. 2. П. 2. Д. 14. Л. 126 - 127. ⁶²Там же. П. 17. Д. 191. Л. 23-24.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 585.

Там же.

Ministere des Affaires Etrangers. Documents diplomatiques frangais. 1940. N 8 (Далее: DDF). Bruxelles, 2004.

Public Pecord Office. FO. 371/24761. N 5889/1224/59. Baltic States. P. 26 (Далее PRO).

Ibid. P. 39.

Ibid. P. 50.

Ibid. P. 83.

Ibid. P. 103-109.

Ibid. P. 156.

Ibid. P. 160.

Weekly Political Intelligence Summary. Secret Foreign Political Department. L., 1939- 1941. N 35. 1940. June. P. 4.

Ibid. N 36. 1940. 12 June. P. 5.

Ibid. N37. 1940. 18 June. P. 4-5.

Ibid. N 38. 1940. 25 June. P. 5 - 6.

Ibid. P. 6.

Ibid. N 39. 1940. 2 July. P. 5 - 6.

Ibid. N 40. 1940. 9 July. P. 6.

Ibid. N41. 1940. 16 July. P. 4.

Ibid. N 42. 1940. 23 July. P. 5.

Ibid. N 44. 1940. 6 August. P. 5.

Ibid. N45. 13 August. P. 4.

Ibid. N 46. 20 August. P. 4.

PRO. P. 253.

Ibid. P. 276.

Речь шла и об официальной информации из Москвы и о пись­мах послов Балтийских стран в Лондоне (Ibid. Р. 279).

См.: PRO. 371 / 24761. 6081/g, 272.

Ibid. N6241, 120. P. 300-303.

Ibid. N6081. P. 270.

Ibid. P. 263.

Ibid. P. 264-267.

Ibid. P. 257.

Ibid. P. 257-258.

Ibid. P. 259.

Ibid.

Ibid.

Ibid. P. 260. "Ibid. P. 261.

Ibid. P. 261-262.

Ibid. N 5889. P. 333, 335.

Ibid. N 6250. Copy N 8.

Ibid. N 5889. P. 406.

DDF. 1940. N8, 185. P. 280.

Ibid. N 176. P. 281.

10*

Ibid. N 186. P. 282.

291

Ibid. N 187. P. 282.

Ibid. N 188-189. P. 283.

Ibid. N 157.

Ibid. N260-261,286.

Ibid. N 166. P. 289, N 157. P. 290, N 237. P. 291.

Ibid. N 767. P. 182, N 768-759. P. 183, N 773-774. P. 186, N 777. P. 187.

ⁿ³Ilmjarv M Op. cit. P. 549. i¹⁴ Ibid. P. 551.

СССР и Германия. Напряжение нарастает

одписание экономического соглашения между двумя

странами в феврале 1940 г. и окончание зимней войны подвели некоторую черту, в том числе и в советско-германских отношениях. Происходили постоянные контакты между двумя странами в политико-дипломатической сфере, прежде всего в виде постоянных (иногда по несколько раз в неделю) встреч германского посла в Москве Шуленбурга с Молотовым и дру­гими деятелями меньшего калибра. Менее активные связи осу­ществлялись через советского посла в Берлине.

Москва реализовывала договоренности, зафиксированные советско-германскими договорами от 23 августа и 28 сентября. Были заключены договора о взаимной помощи между СССР и странами Балтии, одним из результатов которых было разме­щение советских войск в этих странах. Несмотря на некоторое германское сопротивление (впрочем, достаточно вялое) к сфе­ре советских интересов была добавлена Литва. Судьба разде­ленной Польши оставалась неясной, и Германия и Советс­кий Союз предпочитали оставить решение этого вопроса на будущее.

Явная осечка, постигшая СССР в Финляндии, не ухудшила советско-германских отношений. В Берлине в целом точно придерживались договоренностей с Советским Союзом. И хо­тя немецкие интересы в Финляндии явно превосходили связи Германии с Прибалтикой, Берлин отказал Финляндии в под­держке в трудный для нее момент войны.

В Кремле в целом были довольны сложившимся раскладом сил. Сталин неоднократно повторял свое удовлетворение от со­юза с Германией, публично восхваляя нацистский режим и не­мецких руководителей. Ему явно импонировало и то, что он стал играть столь важную роль в мировой политике.

В концептуальном плане коммунистические лидеры реали- зовывали на практике один из фундаментальных принципов своей доктрины — использование межимпериалистических противоречий в интересах страны социализма.

"Странная война", которая велась на Западе, до апреля 1940 г. явно устраивала Москву. Предполагалось, что она продлится долго, силы Англии и Франции будут уравновеши­вать военную мощь Германии, и за это время в СССР удастся выполнить программу перевооружений и определить дальней­шую политику.

В компенсацию за немецкую поддержку или по крайней мере полное невмешательство при реализации своих акций в Польше, Прибалтике и Финляндии советские руководители по­шли на серьезные уступки Германии в экономической области, подписав широкое и весьма выгодное для Германии соглаше­ние в феврале 1940 г.

Идеологический план в отношениях с Коминтерном и меж­дународным коммунистическим движением не слишком бес­покоили Сталина и его окружение. Коминтерн находился под полным контролем Москвы, а борьба за власть и влияние ком­мунистических партий были явно отодвинуты на второй план. Антифашистские лозунги и риторика оказались отброшены и, по мысли Кремля, не должны были служить помехой для осу­ществления его намерений.

Всё, таким образом, складывалось для Москвы благоприят­но, если не считать неудачи в ходе войны с Финляндией, завер­шившейся, впрочем, благоприятным миром 1940 г. В результа­те СССР получил даже больше того, чем требовал в октяб­ре—ноябре 1939 г.

В Кремле также полагали, что Советский Союз вел до­вольно удачную игру с Англией, Францией и США. Совет­ские дипломаты продолжали с ними контакты, избегая, прав­да, всего того, что могло бы хоть в какой-то мере нарушить от­ношения с Германией. Любые существенные вопросы, кото­рые представители этих стран и особенно Великобритании ставили в ходе переговоров, немедленно доводились до сведе­ния Берлина. Это свидетельствовало, во-первых, о том, что в Москве не имели сколько-нибудь серьезных намерений о чем-либо договариваться с Англией, и, во-вторых, демонстри­ровали доверительный характер советско-германских отно­шений.

И все же глубокий анализ ситуации, сложившейся весной 1940 г., должен был бы показать кремлевским лидерам, что в мировой политике явно назревали весьма серьезные процессы. Прежде всего в период с сентября 1939 г. в отношениях между Советским Союзом и Германией не прекращалась, а иногда да­же усиливалась напряженность. Она проявлялась и во время переговоров по экономическим вопросам и в ряде других обла­стей двусторонних связей. Раздражение между отдельными ве­домствами (вспомним хотя бы ход визита наркома И.Ф. Тевося- на в Германию с группой экспертов) удавалось устранять толь­ко в результате вмешательства руководителей обеих стран. Ча­ще всего это делали Молотов и Риббентроп. Что касается эко­номического соглашения, то понадобился даже обмен личными посланиями между Риббентропом и Сталиным. Возникало не­мало раздражающих моментов и по другим вопросам. Все они в совокупности явно свидетельствовали, что отношения между странами отнюдь не были идиллическими.

В этой ситуации можно было ожидать, что в Москве прове­дут серьезный анализ не только состояния советско-герман­ских отношений, но самое главное их перспектив в общем кон­тексте международного развития. К тому же зона столкнове­ния интересов между Советским Союзом и Германией все больше смещалась в сторону Балкан, Черноморских проливов и Средиземноморья. Во время трудных переговоров с Турцией осенью 1939 г. в Москве отклонили решения, идущие из Анка­ры по советам Лондона и Парижа, опасаясь возможной нега­тивной реакции Германии и испытывая постоянное давление немецких руководящих лиц в Берлине и в Москве.

У нас нет архивных свидетельств и подтверждений, что в Москве проводили серьезные обсуждения всей складываю­щейся ситуации. Нет почти никаких данных и о том, что гото­вились какие-либо аналитические разработки о долгосрочных стратегических намерениях Германии в Европе в целом и осо­бенно ее политики в отношении Советского Союза. Можно было ожидать, что в Москве понимали, сколь проблематич­ным был тот "брак по расчету", который Гитлер заключил со Сталиным в августе — сентябре 1939 г., и насколько он шел вразрез с общим замыслом нацистской верхушки, изло­женным в программных трудах и речах Гитлера и его спод­вижников.

Зимняя война с Финляндией серьезно испортила и без того прохладные отношения Советского Союза с Англией, Франци­ей и особенно с США, которые дали столь нервную реакцию на советские действия против Финляндии.

Все говорило за то, что в Европе ожидаются крупные пере­мены, что США все более активно втягиваются в европейские дела. Но судя по документам и по реальным шагам, советские лидеры были явно не готовы к определению своей долгосроч­ной стратегии. Они были озабочены прежде всего реализацией своих планов в Восточной Европе и по возможности стреми­лись избегать слишком тесных связей с Германией и обвине­ний в том, что Советский Союз является военным союзником Германии.

К весне 1940 г. уже не имелось реального смысла в показ­ных жестах и Москвы и Берлина, символизирующих друже­ские отношения между двумя странами. К их числу относится совместный военный парад в Брест-Литовске, обмен друже­скими посланиями и пр.

В то же время германские намерения просматривались до­вольно ясно и определенно. Сохраняя линию на сотрудничест­во с СССР, нацистское руководство готовилось к решающим битвам на Западе, усиливало свой интерес к Балканам и Юго- Востоку Европы.

В отношениях с Москвой оно делало основной упор на по­лучение зерна, нефтепродуктов и стратегического сырья (цветные металлы), очень часто мало считаясь с ее пожелани­ями и интересами. Как позднее говорили Гитлер и его сподвижники, они полагали, что и так дали Москве слишком многое, предоставив Сталину свободу рук в отведенной ей сфере.

Обе стороны преследовали сугубо прагматические цели. Но, разумеется, все это облекалось до поры до времени во фра­зы и заявления о дружбе и взаимопонимании.

* * *

5 марта 1940 г. Молотов имел пространную беседу с Шулен­бургом, в ходе которой определились некоторые немецкие приоритеты. Прежде всего германское правительство просило отложить на один год вопрос об открытии советского консуль­ства в Варшаве, а также принять меры по прекращению об­стрелов германской пограничной охраны. Затем Шуленбург выразил пожелание использовать какое-либо советское торго­вое судно для получения сведений о погоде в районе к западу от Англии, на что Молотов фактически ответил отказом, явно не желая обострять отношений с Англией. Он также не согласил­ся с немецкой идеей о создании линии воздушного сообщения между Германией и Ираном через СССР. Шуленбург заявил, что Германия полностью снимает вопрос о возможных совет­ских действиях в Афганистане¹.

В тот же день в Берлине К. Риттер и К. Шнурре настойчиво просили советского посла Шкварцева не повышать цены на нефть и тем более не прерывать ее поставки в Германию². На следующий день Шкварцев информировал Молотова о своей подробной встрече с Риббентропом, на которой германский министр сообщил о переговорах с американским деятелем Уол­лесом в Берлине и о его встречах с Гитлером.

Из пространных дефиниций Риббентропа заслуживает внимания прежде всего то, что Гитлер исключал любые пере­говоры о восстановлении самостоятельности Польши и Чехо­словакии. По словам фюрера, по всем вопросам разграниче­ния сфер интересов в Восточной Европе Германия будет иметь дело с Советским Союзом. Новым моментом, несом­ненно, следует считать следующее заявление Риббентропа: "Только победой Германия обеспечит новое положение в

Европе... основанием этому может быть разграничение сфер естественных интересов великих держав; причем малые го­сударства, исторически доказавшие законность своего само­стоятельного существования, должны получить свое место при этом разграничении"³. Он ясно выразился и по вопросу о Финляндии: при внешнем нейтралитете Германия"внутрен­не с СССР"*

Сопоставляя все эти высказывания с другими можно сде­лать вывод: в Берлине готовились для переговоров о возмож­ных новых соглашениях.

Через несколько дней на встрече с Молотовым уже Шулен­бург информировал советское правительство о пребывании Уоллеса в Берлине. Создавалось впечатление о подготовке Гер­мании к новому этапу "странной войны", поскольку несколько раз Шуленбург цитировал Риббентропа и говорил, что Герма­ния "сломит силу англо-французского блока". Интересно и то, что Шуленбург сообщил Молотову: по его сведениям, Турция может под давлением Англии и Франции "зажать СССР в ... ти­ски, используя для этого и Дарданеллы" (т.е. открыть Проливы). В ответ Молотов выразил лишь надежду, что турки вряд ли под­дадутся нажиму Англии и Франции⁵.

В эти же дни Германия занялась зондированием еще одного вопроса. 10—11 марта Риббентроп посетил Рим и в ходе встреч с Муссолини и Чиано явно стремился побудить их улучшить со­ветско-итальянские отношения и ослабить связи Италии с Францией и Англией. Он заговорил о желательности значи­тельного улучшения советско-итальянских отношений. По воз­вращении в Берлин Риббентроп поручил Шуленбургу сооб­щить Молотову, что Муссолини стремится укрепить экономи­ческие и политические связи с Москвой⁶.

Через несколько дней советский поверенный в Риме Гель- фанд встречался с Чиано, который сказал, что именно Риббен­троп является сторонником улучшения итало-советских отно­шений. Но у Гельфанда сложилось впечатление, что Италия не собирается радикально менять свою линию в отношении СССР⁷.

Все эти разговоры преследовали цель выяснить намере­ния Москвы в отношении Балкан и Средиземноморья. Кроме того, Гитлер, как показали дальнейшие события, готовил но­вое "глобальное" соглашение с Италией и был не прочь ис­пользовать Москву для создания нового противовеса не толь­ко Англии и Франции, но и США, усиливавшим свой интерес к Европе.

Буквально через несколько дней Молотов пригласил Шу­ленбурга и просил его дать подробную информацию о поездке Риббентропа в Рим. Этот факт особенно интересен, так как

Молотов уже имел об этом сведения от Шкварцева. Риббен­троп повторил то же, что он уже говорил советскому послу в Берлине. В своих комментариях Шуленбург добавил, что, по мнению Муссолини, именно СССР, а не Италия являлся иници­атором ухудшения двусторонних отношений. Молотов заявил: "Вопрос об улучшении советско-итальянских отношений не вызывает в Москве интереса", по вине Италии связи между двумя странами стали не столь тесными, и с тех пор ничего не изменилось.

На настойчивые просьбы Шуленбурга дать свой ответ Бер­лину Молотов сказал, что он является в целом положительным, СССР и Италия поддерживают дружеский контакт, но сейчас для СССР это не имеет значения, так как непонятно, что будет дальше⁸.

Муссирование темы о советско-итальянских отношениях не было случайным. 18 марта заместитель иностранных дел Ве­ликобритании Р. Батлер в беседе с Майским интересовался слухами о пресловутом "тройственном блоке" (Герма­ния—Италия—СССР), который будто бы пытается создать Риббентроп и который должен в первую очередь "урегулиро­вать положение на Балканах"⁹.

Наконец, последним аккордом в этой двухнедельной кампа­нии стала беседа Молотова с Шуленбургом 26 марта, во время которой немецкий посол по поручению Риббентропа инфор­мировал Молотова о встрече Гитлера и Муссолини. Он отметил сердечные отношения между двумя странами, добавив, что Италия ясно стоит на стороне Германии. Поддержав германо- советское сотрудничество, Муссолини дал понять, что считает желательным улучшение отношений между Италией и СССР. «Фюрер высоко оценил "долговечность" германо-советских от­ношений и мудрую прозорливость Сталина, взявшего курс на соглашение с Германией».

Комментируя информацию, Шуленбург сказал, что сущест­вующие отношения между СССР и Италией дают повод Герма­нии "усматривать отсутствие третьего звена в Союзе". Риббен­троп не считает, что СССР должен сделать первый шаг. Герман­ский министр мог бы сыграть роль посредника, и поначалу можно было бы договориться о возвращении посла Италии в Москву и полпреда СССР в Италию.

Молотов ответил, что для него остаются неясным причины обострения отношений со стороны Италии и насколько сейчас серьезны пожелания Муссолини. Напомним, что он уже имел к этому времени информацию Гельфанда о скептицизме Чиано в отношении улучшения связей Италии и СССР. В заключение Молотов уклонился от прямого ответа, заявив, что он проин­формирует советское правительство.

Нарушая дипломатический протокол, Шуленбург заявил: по словам Риббентропа, имеются слухи, что "советский пове­ренный в делах не принимает мер к улучшению советско- итальянских отношений", хотя сам Шуленбург мало в это верит¹⁰. В конце беседы, в ходе которой затрагивался и вопрос о мирных переговорах с Финляндией, Шуленбург передал просьбу главного военно-морского командования Германии предоставить на восточном побережье Камчатки бухту для снабжения германских судов. Молотов ответил, что это было бы затруднительно, так как англичане недавно задержали еще один советский пароход, ранее это была "Селенга"¹¹.

Во время встречи Гитлера с Муссолини Германия еще раз продемонстрировала свое истинное отношение к СССР. По данным германских источников, на беседе 18 марта с Муссо­лини Гитлер не скрывал своего враждебного отношения к "большевистской России", указав в то же время на необходи­мость "в сложившихся условиях продолжать сотрудничество с Москвой" на базе советско-германского договора 1939 г.¹² Конечно, в Москве не знали об этих заявлениях, но реальные факты могли вызывать у советских лидеров определенный скептицизм по поводу уверений Гитлера о вечной дружбе с СССР.

Как видно, в феврале — марте 1940 г. германские лидеры в своих постоянных контактах с Советским Союзом концентри­ровали внимание на улучшении советско-итальянских отноше­ний¹³ и на прояснении его намерений на Балканах. Что касается Балкан, то здесь объяснение было довольно простым. Готовясь к схватке с Францией и Англией в центре Европы, Германия стремилась оторвать большинство Балканских стран и Юго-Во­сточной Европы от традиционных связей с этими державами и постепенно привлекать для этих целей Италию, а может быть, и Советский Союз.

Настойчивый интерес в Берлине к итало-советскому сбли­жению, как выяснилось позднее, имел и более общий стратеги­ческий смысл, и реальные контуры новых германских полити­ческих устремлений стали очевидными уже в конце лета.

Анализ дипломатических встреч и бесед представителей Германии и СССР позволяют прийти к выводу, что поле вза­имных интересов двух стран не сокращалось, хотя эйфория августа — сентября 1939 г. и в Берлине и в Москве явно снижалась. Конечно, главное место в советско-германских отношениях занимала экономика¹⁴. Казалось, заключение широкого соглашения в феврале 1940 г. открыло путь для ак­тивного и многопланового экономического взаимодействия между обеими странами, но и в этой области снова возникли трудности. 25 февраля 1940 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение "для размещения заказов на предметы вооружения направить в Германию комиссию под руководством Тевося- на" (в составе 61 человека). При этом особо был выделен крейсер "Лютцов", определялись ответственные за его при­емку и доставку¹⁵.

28 марта 1940 г. нарком И.Ф. Тевосян встретился с началь­ником штаба германских ВВС генералом Удетом и довольно резко заявил о нарушениях германской стороной поставок са­молетов. Мы помним, насколько остро обсуждалась эта пробле­ма в ходе советско-германских переговоров в конце 1939 —на­чале 1940 г. Тогда понадобилось вмешательство Сталина и Риб­бентропа, чтобы преодолеть разногласия. И вот теперь выясни­лось, что договоренность даже о том ничтожном числе самоле­тов (а речь шла лишь об образцах, чтобы наладить их производ­ство в СССР), которые немцы обязались поставить в СССР, не была выполнена.

Тевосян потребовал объяснений и настаивал, чтобы проб­лема была решена в один —два месяца. Удет предлагал более длинные сроки — апрель —июль¹⁷. Столкновение позиций было столь сильным, что этот вопрос уже на следующий день обсуждался на встрече Тевосяна с Герингом. Рейхсмаршал де­монстрировал полное расположение германской стороны. Германия, заявил он, сделает все, что обязана сделать по дого­вору, он уже дал распоряжение осуществить поставки всех са­молетов в апреле —мае, за исключением двух типов, которые будут поставлены в июне.

Однако Тевосян, следуя инструкциям из Москвы, пошел еще дальше. Сославшись на многочисленные примеры друже­ственных отношений Советского Союза к Германии и заявле­ния в этой связи Сталина и Молотова, Тевосян жестко заявил: "До сих пор по договору Германия ничего не отгрузила в СССР, ни одной заклепки. Больше того, не заключено ни од­ного фирменного договора и нет еще предложений на важ­нейшие поставки". Между тем ранее Геринг просил Вороши­лова об ускорении отгрузки зерна, нефтепродуктов, а также никеля из СССР. Поняв, что складывается весьма неприятная ситуация, Геринг немедленно выразил возмущение позицией немецкой стороны. Он тут же приказал адъютанту записать перечень советских претензий и заключил: "Даю честное сло­во, что после этого разговора все пойдет по-иному"¹⁷. В столь же примирительном тоне Геринг обещал решить и вопрос о поставках самолетов.

Однако советское руководство, не удовлетворившись заве­рениями рейхсмаршала, объявило о прекращении с 1 апреля отгрузки зерна и нефти в Германию. 5 апреля Шуленбург встретился в Москве с наркомом внешней торговли А.И. Мико­яном и заявил, что его "забомбардировали" телеграммами из Берлина по поводу приостановки советской стороной поставок нефти и зерна. Он выразил "встревоженность" немецкой сто­роны и просил возобновить поставки, признав (хотя и пытался найти оправдание) задержки в поставках угля и образцов само­летов в СССР. Ответ Микояна был твердым и резким: пока не будет конкретного поворота в германских поставках в СССР, он "лишен возможности что-либо сделать положительное с совет­скими поставками в Германию"¹⁸. По словам Микояна, с августа 1939 по март 1940 г. СССР направил в Германию товаров на 66,5 млн марок, а Германия в СССР — только на 5,5 млн марок¹⁹.

Видимо, вопрос о взаимных поставках оказался настолько острым, что уже 9 апреля, беседуя с Шуленбургом по общим во­просам, Молотов, как бы извиняясь, сказал, что хозяйственные органы СССР несколько перестарались, приостановив отправ­ку товаров в Германию, в частности нефти и зерна. Правда, они имели на это основание, поскольку и Германия задерживала поставки. Учитывая заверения, данные на днях Герингом, Молотов сообщил, что советским хозяйственникам дано указа­ние отменить задержку поставок нефти и зерна²⁰.

Через три дня, беседуя с Тевосяном, Геринг снова "рассы­пался в любезностях". Он заверил, что немецкие организации получили строгое указание выполнить условия советско-гер­манского договора²¹.

Однако успокоительные обещания с обеих сторон сразу не изменили положения, поскольку уже 21 апреля в беседе с Ми­кояном советник посольства Германии в СССР Хильгер опять поднял вопрос об ускорении поставок зерна. По его словам, из обещанного 1 млн т зерна из старого урожая заключена лишь одна сделка на 150 тыс. т.

До июня "Экспортхлеб" обещал оформить контракт на 360 тыс. т, а Микоян — немедленно ускорить отгрузку зерна. По словам Хильгера, это не соответствует намерению СССР направить в Германию до июня 1 млн т. Что касается немецких поставок угля, то Хильгер уверял, что советская сторона не справляется с его приемкой. Микоян категорически отверг эти утверждения. Также раздраженно выражались и взаимные претензии по поставкам нефтепродуктов, никеля и меди.

Инцидент с взаимными поставками товаров хорошо иллю­стрирует характер трудностей отношений между двумя страна­ми. Германия явно хотела бы получать из СССР нефть и зерно, не слишком беспокоясь о своих обязательствах. Как свидетель­ствуют документы, Гитлер и его окружение считали, что дого­вор от 23 августа и главным образом секретные протоколы дали СССР так много преимуществ в Восточной Европе, что компенсируют все другие немецкие обязательства.

В то же время Москва, может быть, впервые после заключе­ния августовского договора столь жестко прореагировала на нарушение обязательств германской стороной. И дело заклю­чалось, конечно, не в самих поставках, которые имели не такое уж существенное значение для СССР (по сравнению с заинте­ресованностью Германии в советской нефти и зернопродук- тах). Для Москвы вопрос приобретал уже политическую окраску.

К этому времени в целом ситуация в Европе начала стреми­тельно меняться, мир вступал в новый этап, что не могло не ска­заться на состоянии советско-германских отношений.

В первых числах апреля 1940 г. Германия начала вторжение в Норвегию и Данию. Уведомляя об этом Советский Союз, гер­манское правительство подчеркнуло, что предпринимаемые действия не затронут интересов СССР. Они объяснялись име­ющимися данными о намерении Англии буквально на днях вы­садить свои войска в Норвегии и Дании и желанием лишь упре­дить Великобританию. В меморандуме Германии также заявля­лось, что она не намерена затрагивать неприкосновенность и самостоятельность Норвегии и Дании.

Своим вторжением Германия положила конец "странной войне" и начала подготовку к активным действиям на всем За­падном фронте. Военная компания в Скандинавии была недол­гой. Фактически не встречая сопротивления, немецкие войска вскоре заняли и Осло и Копенгаген. Москва сообщила в Берлин о необходимости поддерживать нейтральный статус Швеции и получила заверения Германии на этот счет и благодарность шведов за поддержку.

Тем временем события стремительно нарастали. 10 мая Шу­ленбург информировал Молотова о вступлении германских войск на территории Бельгии, Голландии и Люксембурга²². Слова Молотова, что "он не сомневается в немецких успехах" на Западном фронте, посол передал в Берлин²³.

Одновременно немецкие войска атаковали линию Мажино. Любопытен комментарий Шуленбурга. По его мнению, Бал­канские страны и весь Юго-Восток Европы, очевидно, почувст­вуют большое облегчение в связи с действиями Германии²⁴.

В середине мая германские войска заняли всю Голландию, прорвали линию Мажино и начали наступление на Париж. Об этом Шуленбург сообщил Молотову, на что советский нар­ком отметил важность движения немцев к Парижу. Несмотря на такую благоприятную реакцию, Шуленбург в довольно рез­кой форме поднял ряд вопросов, касающихся советско-герман­ских отношений. Прежде всего он сообщил о нажиме Берлина по поводу снижения цен на нефть. Молотов согласился с пред­ложениями Геринга о ценах на нефть, но выразил неудовольст­вие с положением дел о поставках немецкого угля в Советский Союз. В ходе беседы были отмечены и другие негативные мо­менты, связанные с экономическими вопросами, с работой Ко­миссии по эвакуации беженцев и др.²⁵

Через 10 дней Риббентроп через Шуленбурга снова просит Молотова усилить поставки нефтепродуктов (особенно в связи с событиями на Западном фронте) и выражает неудовольствие невыполнением со стороны СССР заказов на зерно.

Из бесед советских представителей с германскими офици­альными лицами (они отражены в советских документах) было заметно неудовлетворение позицией Германии и ее нежелани­ем выполнять соглашения. Но если обратиться к немецким документам и ознакомиться с их интерпретацией, то можно проследить и их недовольство. Так, 10 мая главный немецкий экономический эксперт на переговорах Риттер в письме к Шу- ленбургу писал, что цена на нефть, которую Москва поставля­ет Германии, на 50% выше мировой и составляет 45 тыс. немец­ких марок, в то время как Германия предлагает 36 тыс. В то же время цена на уголь, поставляемый Германией, установлена ниже мировых. Таким образом, Германия несет значительные убытки²⁶.

Любопытно, что, по сообщениям Риттера, Молотов, не от­рицая этого, ссылался на то, что советские требования сопоста­вимы с тем, что немцы запросили за крейсер "Лютцов". Через два дня Риттер откровенно пишет, что у немецкой стороны складывается впечатление, что советские участники перегово­ров не стремятся к достижению соглашения в соответствии с ранее намеченными договоренностями²⁷. Он выдвигает кон­кретные претензии фактически по всему комплексу, связанно­му с советскими поставками и т.п., при этом сослался на упомя­нутое распоряжение Геринга²⁸.

Поскольку в Берлине продолжали считать, что ситуация ос­тается неудовлетворительной, Риттер предложил, чтобы Риб­бентроп снова, как это было в январе 1940 г., обратился лично к Сталину с письмом²⁹. В проекте этого письма Риттер повторил все претензии германской стороны и по поводу нефти и по по­ставкам металлов. Он заверял, что в случае принципиальных изменений позиции Москвы германская сторона также готова выполнять все свои обязательства³⁰.

Помимо экономических проблем стоит обратить внимание на небольшой вопрос. В постановлении Политбюро от 5 апреля 1940 г. фактически утверждался проект приказа НКВД о поряд­ке применения оружия пограничными нарядами на советско- германской границе. В соответствии с этим приказом, подпи­санным Берия, в случае применения оружия при задержании нарушителей на советско-германской границе пограничным нарядом надлежало следить за тем, чтобы пули не ложились на территории Германии³¹. Появление такого приказа явно пока­зывало, что такие нарушения не были единичными и, очевидно, стало результатом соответствующих переговоров между пред­ставителями СССР и Германии.

Следует отметить, что весной и в начале лета 1940 г. в Бер­лине снова был поднят вопрос об улучшении итало-советских отношений, особенно интересовавший Гитлера, который воз­вращался к этой теме в письме к Муссолини 13 мая³². Как след­ствие получаемых инструкций Шуленбург вновь поднял ее на беседе с Молотовым 31 мая³³. На этот раз Молотов был еще бо­лее категоричен и даже резок. Он обвинял Италию в неискрен­ности и сказал, что советское правительство не видит никакого интереса в попытках улучшения отношений с Италией³⁴.

Но через несколько дней, видимо, в Москве после дополни­тельных обсуждений решили отказаться от столь жесткой ли­нии в отношении Италии. Очевидно также, что на советское руководство повлиял неослабевающий нажим Риббентропа. В любом случае 3 июня Молотов передал в Берлин через Шкварцева о согласии Москвы обменяться послами с Римом³⁵.

Через 10 дней Молотов на встрече с прибывшим итальян­ским послом А. Россо заявил, что в СССР относят Италию, так же как Германию и СССР, к молодым странам, более приспо­собленным к новым условиям, чем такие государства, как Анг­лия и Франция. По словам Молотова, "господство этих стран идет к концу, и в этой ситуации голоса Германии, Италии и Советского Союза будут более слышны, чем хотя бы год тому назад"³⁶.

Информируя Рим о последней встрече с Молотовым, Россо сообщал о своем "четком впечатлении", что Москва склонна активизировать свои отношения с Италией. 15 июня МИД Ита­лии уведомил Россию, что Муссолини дал указание продвигать­ся вперед в развитии контактов с Советским Союзом³⁷.

Поворот в советской политике к нормализации отношений с Италией произошел в результате крупных поражений фран­ко-английских войск и в связи с ситуацией на Балканах. В день ввода советских войск в Бессарабию Москва подтвердила пакт о ненападении между Италией и СССР 1933 г.³⁸ 10 июня Ита­лия, разумеется, под давлением и по договоренности с Герма­нией, объявила войну Великобритании и Франции.

В Москве в этих условиях уже не могли больше игнориро­вать Италию, ставшую прямым военным союзником Германии. Кроме того, балканские дела все в большей степени привлека­ли внимание европейских воюющих стран, и советское руко­водство, разумеется, не хотело конфронтации со страной, кото­рая играла весьма существенную роль в этом регионе.

Как показатель стремления хоть как-то сбалансировать по­ступающие ежедневно сообщения о победах германских войск, в Москве именно в эти дни приняли нового французско­го посла и дали агреман на приезд известного британского дея­теля Ст. Криппса, назначенного английским послом в Совет­ском Союзе³⁹.

Согласие на нормализацию отношений с Италией входило в общий контекст тех дискуссий в советском руководстве, кото­рые, видимо проходили в Москве в связи со стремительным разгромом Франции, а также поражением британских войск в

Дюнкерке и их эвакуацией на острова.

* * *

Итак, к началу лета 1940 г. обстановка в Европе резко изме­нилась. Германия начала активные действия и в течение менее двух месяцев разгромила Францию, Бельгию, Голландию и от­теснила Англию на британские острова. Рушилась главная установка Сталина на длительное противостояние двух импе­риалистических блоков. Конечно, Англия не была разбита и война продолжалась, но Германия, оккупировавшая значитель­ную часть Европы, уже не должна была держать столько воен­ных сил на западе. Она явно перестала нуждаться в Советском Союзе в той степени, как прежде.

В своих мемуарах Н.С. Хрущев вспоминал: Сталин "нахо­дился в таком состоянии, которое не вносило бодрости и уве­ренности в том, что наша армия достойно встретит врага. Он как-то опустил руки после разгрома Гитлером французских войск и оккупации Франции... Сталин видел надвигающуюся неумолимую лавину, от которой нельзя уйти, и уже была по­дорвана его вера в возможность справиться с этой лавиной. А лавиной этой была неотвратимая война с Германией". Ста­лин "стоял уже перед Гитлером, как кролик перед удавом"⁴⁰.

Теперь (и это видно из множества немецких документов) перед Гитлером и его окружением стоял "вечный" вопрос — куда направить главный удар — против Великобритании или же повернуться против большевистской России. Вспомним в этой связи слова фюрера 23 ноября 1939 г.: "Пакты существуют столько времени, поскольку они служат нашим целям". Отме­тим, что Германия была еще сильно связана с СССР, она нуж­далась в советской нефти, зерновых продуктах и в цветных ме­таллах.

После поражения Франции Гитлер, прежде всего явно в пропагандистских целях, обратился к Великобритании с пред­ложением о мире, но Черчилль, ставший британским премье­ром, ответил категорическим отказом. Для Англии подписание мира было равносильно признанию полного поражения, при котором Гитлер диктовал бы условия мира. Поэтому война с Ве­ликобританией должна была продолжаться, и Гитлер, приняв решение добиваться поражения Англии, продолжал сотрудни­чество с СССР, хотя и степень немецкой заинтересованности явно слабела, ее направления меняли приоритеты.

После июня в Берлине началось обсуждение дальнейшей стратегии, и теперь в качестве главных противников высту­пали Великобритания и США, причем в последнем случае, а также ввиду интереса к британским колониям ось противо­борства распространялась и на Дальний Восток и южную Азию. Что касается Европы, то Германия явно усиливала вни­мание к Балканам, Средиземноморью и Юго-Восточной Европе.

В Москве не знали деталей дискуссий в немецком руковод­стве, но ощущали при постоянном общении с германскими официальными лицами изменившиеся акценты в немецких приоритетах.

Сталин и его окружение также стояли перед дилеммой оп­ределения дальнейших шагов. И здесь обнаружились просчеты советской стратегии 1939 г. Судя по всему, у советских лидеров не было ясных представлений о конечной цели.

Договариваясь с Германией и фактически сведя отношения с Англией и Францией к минимуму, Москва лишила себя воз­можности игры на противостоянии и балансировании. И как только Германия разгромила Францию, Советский Союз ока­зывался визави с Германией, искренность целей которой под­вергалась все бблыпему сомнению. Постоянное взаимное раз­дражение, разногласия и стычки по экономическим вопросам усиливали беспокойство в Москве. Но у Сталина практически уже не было выбора. Германия настолько набрала силу, что для СССР был немыслим переход в англо-американский лагерь (к тому же при ослаблении Англии и угрозе немецкого вторже­ния на британские острова).

Видимо, в Москве (как это вытекало из последующих дейст­вий и из некоторых документов) приняли следующие решения.

1. Общая стратегическая линия оставалась неизменной: де­монстрация сотрудничества с Германией, приветствие, по крайней мере на словах, ее побед на Западе и стремление смяг­чать или устранять источники разногласий, в том числе и осо­бенно в экономической области.

В условиях быстрых и во многом неожиданных побед Гер­мании в Западной Европе Москва оказывалась более заинтере­сованной в сохранении с ней сотрудничества, чем Берлин. Именно этим можно объяснить стремление советских руково­дителей внешне не обострять ситуацию и продолжать уверять немцев в своей поддержке.

При усилении германского интереса к Балканам и совет­ские лидеры значительно активизировали здесь свои действия, пытаясь подтвердить там свое влияние, опираясь прежде всего на Болгарию и Югославию и по возможности нормализуя от­ношения с Турцией. Сложность и противоречивость ситуации состояла в том, что такая позиция СССР неизбежно вела к уси­лению советско-германских противоречий и объективно была направлена к противодействию германским планам на Бал­канах.

Укреплялись двусторонние отношения с потенциальны­ми и реальными союзниками Германии, прежде всего с Японией. Руководители в Кремле хотели, как и ранее Германия, избавить себя от возможных столкновений и на Западе и на Востоке и добивались этого нормализацией советско-японских отноше­ний и стабилизацией положения на Дальнем Востоке.

Именно в этом контексте следует оценить и готовность СССР нормализовать контакты с Италией, на чем так сильно настаивали Гитлер и Риббентроп. В отличие от японского на­правления в Москве не строили больших иллюзий по поводу отношений с Италией, в целом ее действия определялись неже­ланием игнорировать пожелания Германии и избегать проти­воречий с Италией в связи с балканскими делами.

Хотя с явным опозданием и оговорками, Москва решила продемонстрировать публично сохранение связей с Великоб­ританией и даже с Францией. Буквально за несколько дней до ее оккупации Молотов принял французского посла, агреман которому был дан за несколько дней.

Но еще более явная демонстрация была проявлена в отно­шении Великобритании. Советское руководство дало согласие на назначение британским послом в СССР известного англий­ского общественного деятеля Стаффорда Криппса, которому был оказан прием не только Молотовым, но и Сталиным 1 ию­ля 1940 г. Однако, следуя общей политической линии, Москва дальше этого шага не пошла.

Главное же на этом этапе состояло в том, что завер­шилось присоединение Прибалтики с согласия Германии (в соответствии с договором) и с учетом того, что ни Англия, ни тем более разгромленная Франция не могли этому воспре­пятствовать.

В целом в мае —июне 1940 г. советские лидеры ограничи­лись выше перечисленными действиями. Они были вызваны событиями последних предвоенных месяцев, а также быстрым и неожиданным поражением Франции. Что касается перспек­тив, в Москве, видимо, ожидали дальнейшего развития событий.

Постепенный поворот к войне

Советско-германские отношения в период с мая до ноября 1940 г. сохраняли в целом свою прежнюю динамику. Обе сторо­ны продолжали взаимные уверения в дружеских чувствах (хотя и в более умеренных тонах) и в желании развивать сот­рудничество, концентрируя внимание на экономических и тор­говых вопросах, усиливая дискуссии, прежде всего вокруг ситуации на Балканах.

В то же время по отдельным признакам было очевидно, что СССР и особенно Германия готовились к рассмотрению более общих проблем, вытекающих из тех перемен, которые про­изошли в Европе после поражения Франции и явного ослабле­ния Великобритании. Главная интрига состояла в определении того, какое место Гитлер и его окружение отводили в новой об­становке своим отношениям с Советским Союзом, считали ли они, что договоренности с Москвой должны продолжаться в том же духе или же трансформироваться и развиваться в ином направлении.

Трудные дискуссии проходили и в Кремле. Непосредствен­но летом 1940 г. Сталин, видимо, принял решение исчерпать полностью августовские договоренности с Германией 1939 г., опасаясь, что задержка с их реализацией приведет к трудно­стям, поскольку Германия может снизить свой интерес к пози­ции Москвы ввиду своих впечатляющих побед над англо-фран­цузской коалицией.

17 июня Молотов встретился с Шуленбургом. Он поздра­вил посла с победами германских армий. Было обсуждено так­же предложение маршала Петэна о мирных переговорах. Советский нарком информировал Шуленбурга о вводе совет­ских войск в Прибалтийские страны и о смене в них прави­тельств. Главное, что хотел узнать Молотов, он услышал — Шуленбург ясно заявил, что действия СССР в Прибалтике являются исключительным его делом и Прибалтийских госу­дарств⁴¹.

В середине июня во многих странах и по разным каналам начали распространяться слухи об усиливающихся разногласи­ях между СССР и Германией. 14 июня Риббентроп дал указа­ния Шуленбургу поднять в беседе с Молотовым вопрос "в так­тичной форме" о враждебных высказываниях в отношении Германии. Следуя своей линии, Москва решила упредить по­добные слухи, и 23 июня было опубликовано сообщение ТАСС, в котором СССР опровергал версии о сосредоточении совет­ских войск вблизи германской границы. "Добрососедские от­ношения между СССР и Германией, — отмечалось в сообще­нии ТАСС, — нельзя поколебать какими-либо слухами и мелко­травчатой пропагандой, ибо отношения основаны... на корен­ных государственных интересах СССР и Германии"⁴².

В тот же день Шуленбург посетил Молотова для подробной беседы. Немецкий посол снова высказался за улучшение совет­ско-итальянских отношений, но главными темами беседы ста­ли два вопроса. Во-первых, Шуленбург выразил явное неудо­вольствие крайне незначительными поставками Германии цветных металлов, особенно из третьих стран. Было очевидно, что экономические вопросы продолжали оставаться весьма чувствительными и непростыми в отношениях между двумя странами. Во-вторых, Москва начала зондаж о реакции Герма­нии на предстоящие акции СССР по присоединению Бессара­бии. Советские лидеры очень спешили разрешить этот вопрос, поскольку между Германией и Францией уже велись перегово­ры о перемирии и позиция Германии по Бессарабии могла бы стать менее определенной.

Состоявшаяся 23 июня беседа это подтвердила. Шулен­бург пытался напомнить Молотову, что в свое время СССР был готов заявить претензии на Бессарабию только в том слу­чае, если от какой-либо третьей стороны (Венгрии, Болгарии) последуют свои территориальные претензии. По словам Шу­ленбурга, Германия серьезно зависит от румынской нефти. Молотов довольно резко сказал: "Вопрос о Бессарабии не нов для Германии". Интересно и то, что он включил в проблему разрешения бессарабского вопроса и присоединение к СССР Буковины⁴³. Эта беседа показала, что помимо экономических проблем в центр советско-германских дискуссий все более включались балканские дела (с участием Италии) и советско- японские отношения.

Буквально через два дня Шуленбург сообщил Молотову мнение германского правительства по поводу Бессарабии. Оно в полной мере признавало права Советского Союза на Бессара­бию и просило лишь понять немецкие экономические интере­сы в Румынии. Риббентроп заявлял также, что вопрос о правах СССР на Буковину является новым и осложнит мирное и быстрое решение бессарабского вопроса. Молотов защищал советские права и интересы в Буковине, особенно настаивая на крайней срочности вопроса и на желательности немедленного демарша Германии, имея в виду Румынию.

Из беседы Молотова с Шуленбургом стало ясно, что Моск­ва не начинала своих разговоров в Бухаресте, явно предпочи­тая, чтобы это было сделано германскими руками⁴⁴. Как видно из германских документов, Риббентроп направил 27 июня ру­мынскому правительству рекомендацию "безоговорочно при­нять требования советского правительства"⁴⁵.

Опасаясь, что постановка вопроса о Буковине в дополнение к Бессарабии может привести к задержке с решением пробле­мы, в Москве решили пойти на уступки. 26 июня Молотов в письме к Шуленбургу дал согласие на то, чтобы к СССР отошла лишь северная часть Буковины с г. Черновцы⁴⁶.

Итак, в июне 1940 г. сразу же после разгрома Франции со­ветское правительство, активно воздействуя на Германию, добилось ее невмешательства в события в Прибалтике, привед­шие к ее вхождению в состав СССР. В то же время, как это вид­но из донесения немецких дипломатов из Прибалтийских госу­дарств, уже на самой ранней стадии Германия выдвигала две проблемы: экономические интересы и, самое главное, судьба немецкого населения в Прибалтийских государствах, что стало предметом дальнейших контактов и осложнений между двумя странами⁴⁷.

Полная индифферентность Германии в отношении При­балтики объясняется ее незначительными стратегическими интересами в этом регионе. Иное дело Бессарабия, поскольку румынская нефть была одним из главных топливных источни­ков для Германии, и Берлин обусловил свое согласие на присо­единение Бессарабии условием: СССР ни в коей мере не затро­нет немецких экономических связей с Румынией.

В июле Германия опять проявила недовольство невыполне­нием СССР своих обязательств по поставкам нефтепродуктов и цветных металлов. Теперь к этому добавилось ее желание увеличить поставки никелевой руды из Финляндии за счет по­нижения в поставках доли СССР. Немецкие требования имели в виду уменьшение финских поставок в СССР на 25% с тем, чтобы на долю Германии пришлось 75%⁴⁸. Через несколько дней этот вопрос был снова поднят в беседе Молотова с Шулен­бургом, причем советский нарком крайне нервно реагировал на информацию о прямых переговорах германских представи­телей с Финляндией⁴⁹.

В те же дни неожиданно возникло еще одно, отмеченное ранее, обстоятельство, обостренно воспринятое обеими стра­нами. Оно касалось просьбы Сталина и Молотова согласиться на передачу СССР небольшой части территории Литвы, передан­ной Германии по договору от 28 сентября 1939 г., о чем шла речь в предыдущем разделе. Но немцы заявили, что это их террито­рия и они не собираются эвакуировать из нее своих граждан.

В целом документы июля —октября 1940 г. показывают, что столкновение позиций обеих стран происходило посто­янно. Фактически на всех многочисленных встречах Молото­ва с Шуленбургом возникали спорные вопросы. В итоге они разрешались, но буквально через несколько дней поднима­лись.

В отношении экономических и торговых вопросов весьма острой оказалась беседа А.И. Микояна с главой немецкой эконо­мической делегации К. Шнурре⁵⁰, который признал факты недо­выполнения Германией своих обязательств по поставкам. Речь шла и о возможности размещения заказов СССР в Германии и о расширении германских поставок. Микоян представил мемо­рандум о шестимесячных итогах экономических отношений. Беседа и тон разговора показывают, насколько далеко зашли раз­ногласия между обеими сторонами и какой большой заряд недо­вольства был накоплен. Практически по всем вопросам, большим и малым, стороны высказывали свои претензии и неудо­влетворенность. Беседа явно противоречила заявлениям о вечной дружбе и взаимопонимании.

В период июля — сентября в советско-германских отноше­ниях появились более общие темы. Они были связаны с упоми­навшимися уже дискуссиями и в Берлине, и в Москве о страте­гических направлениях политики после поражения Франции и заключения германо-французского перемирия (с правительст­вом в Виши).

Еще 8 июля Шкварцев докладывал в Наркоминдел об ис­ключительном внимании Берлина к Юго-Востоку Европы в свя­зи с "активизацией СССР в этих районах"⁵¹. По словам совет­ского посла, немецкая пресса единодушна в том, что страны Ев­ропы, за исключением областей влияния СССР, находятся под господством Германии и Италии. При этом в большинстве стран создаются правительства немецкой ориентации. Пресса пишет, что война с Англией еще предстоит, к ней идет подго­товка, но одновременно завершена переброска немецких войск с Запада на Восток.

Особое значение доклада советского посла состояло и в том, что еще 13 июля 1940 г. в Москву последовало сообщение о переброске немецких войск с Запада на Восток. С учетом по­стоянно накапливающегося взаимного недовольства и разно­гласий советское руководство понимало, в какую сторону могут повернуться события.

Именно в те июльские дни Германия провела несколько встреч с лидерами ряда стран Юго-Восточной Европы. 10 июля в Мюнхене Гитлер и итальянский министр иностранных дел Чиано имели встречу с премьер-министром Венгрии⁵². Они за­явили о поддержке притязаний Венгрии на часть Трансильва- нии, о необходимости исходить из того, что Венгрия должна опираться только на державы "оси". Они также намекнули, что с пониманием относятся к интересам Венгрии в ее отношениях с СССР.

Через три недели в Зальцбурге Гитлер встречался с премье­рами Румынии и Болгарии. На этих переговорах Гитлер обещал сотрудничество в экономической и военной областях, германо- итальянские гарантии Румынии, поддержку претензий Болга­рии на Южную Добружду и т.п.⁵³ В те же дни Гитлер принял в Берггдорфе делегацию Словакии во главе с президентом И. Ти- со и объявил, что Словакия переходит в разряд государств, на­ходящихся под защитой Германии, и примет активное участие в создании нового порядка в Европе⁵⁴.

31 июля Шуленбург по поручению из Берлина информиро­вал Молотова о проходивших встречах в Зальцбурге, но было совершенно ясно, что эти информации происходят уже пост­фактум и Германия действует самостоятельно, не консультиру­ясь с СССР. В одной из бесед с Шуленбургом Молотов обратил внимание на это обстоятельство. Об этом же говорил и Шквар- цев в Берлине, но немецкие представители оставили эти заме­чания без ответа.

Во второй половине июля и в августе во многих странах (как это можно проследить по прессе и по дипломатическим доку­ментам) усиленно распространялись слухи и сообщения о раз­ногласиях между СССР и Германией, о возможности союза СССР с Англией и т.п. Видимо, отчасти подобные комментарии явились результатом какой-то утечки информации о тех обсу­ждениях, которые проходили в высших кругах Германии. Еще 6 июля МИД Германии разослал циркулярное письмо, в кото­ром упомянул о германо-советских разногласиях. 21 июля Гит­лер в разговоре с генералом Браухичем заявил о необходимо­сти обратиться к решению русской проблемы и в конце июля дал указание подготовить план разгрома СССР, имея в виду на­чало военных действий в мае 1941 г.⁵⁵ 28 и 31 июля Гитлер на­правил указания о подготовке оперативных планов военного разгрома СССР⁵⁶. В начале августа верховное командование Германии издало директиву "Ауфбау Ост" о переброске войск на восточные границы Германии.

6 августа Риббентроп уже открыто заявил протест Москве (в беседах с Шкварцевым) в связи с публикацией в латвийской газете "Яунакас Синае" статьи, начинающейся словами: "Германские коммунисты против Компьена⁵⁷, и германская компартия распространяет воззвание о том, что подписание в Компьене соглашения является неслыханным диктатом". Риб­бентроп заявил, что эта статья направлена против Германии и противоречит последним высказываниям фюрера и Молотова и что появление подобных статей нежелательно⁵⁸.

Трудно сказать, в какой мере публикация статьи была сог­ласована с Москвой, но любопытна весьма спокойная реакция Молотова. На самой телеграмме Шкварцева Молотов написал: «Тов. Вышинскому. Скажите латышам (ЦК), что нельзя этого допускать впредь. Держаться надо по "Правде"»⁵⁹. А Риббен­тропу из Москвы сообщили, что указанная газетная статья по­явилась в прессе в результате"недоразумения"⁶⁰.

В последней декаде августа в Москве были напечатаны ста­тьи, посвященные годовщине подписания советско-германско­го пакта. Конечно, если сравнить их с публикациями сентября 1939 г., то будет заметна разница. В 1940 г. формулировки были сдержаннее, хотя их общий тон и оценки оставались положи­тельными. Такими же, а может быть, даже, еще с большим пафосом, были и статьи, опубликованные в Германии 23-24 августа 1940 г.

Но сразу же вслед за этими юбилейными статьями 31 авгу­ста Молотов после информации, полученной от Шуленбурга о "третейском" решении Германии и Италии спорных вопросов между Венгрией и Румынией в Вене, жестко заявил, что гер­манское правительство нарушило третью статью договора о не­нападении от 23 августа 1939 г., где говорилось о консультации между сторонами по интересующим их вопросам. По словам Молотова, речь идет о двух пограничных с СССР странах⁶¹. Шуленбург попытался объяснить происшедшее "большой по­спешностью в решении вопроса".

Тот же сюжет присутствовал и в беседе Шкварцева с Риб­бентропом 2 сентября. Германский министр сказал, что не счи­тает этот факт противоречащим обязательствам Германии о консультациях с СССР⁶².

Новый элемент разногласий был связан с информацией о созыве 1 сентября в Вене совещания экспертов по дунайским вопросам⁶³. Советское правительство заявило, что СССР не мо­жет не участвовать в каких-либо совещаниях по дунайским во­просам, так как СССР является придунайским государством, что теперь подтверждено возвращениемБессарабии⁶⁴.

Значительный интерес представляет реакция Германии на советское заявление, прозвучавшая во время беседы Шкварце­ва со статс-секретарем МИД Германии Вайцзекером. Сначала Вайцзекер заявил, что на заседании дунайской комиссии (кото­рая уже существует) речь шла о той части Дуная, которая ле­жит выше течения этой реки, граничащей с Советским Сою­зом. В связи с вновь поднятым вопросом о недовольстве СССР, что Германия не информировала ее о третейском решении в Вене, немецкий дипломат заявил: Германия заявляла о своей незаинтересованности в Бессарабии, у СССР нет больше тер­риториальных интересов в Румынии, это же относится и к Вен­грии. Вайцзекер напомнил советскому послу и о том, что имен­но Германия посоветовала Румынии разрешить конфликт с СССР иным путем, чему она и последовала.

Поскольку ранее советские дипломаты приводили в пример консультации СССР с Германией по Прибалтике, то Вайцзекер заявил (мы уже писали об этом в предыдущей главе, но повто­рим еще раз): он обращает внимание на различие, состоящее в том, что «акция советского правительства в Литве и вообще в Прибалтийских странах представляла собой захват территории (Вайцзекер, правда, тут же заменил слово "захват" на слово "приобретение"), а действия Германии при разрешении венге- ро-румынского конфликта были направлены к сохранению ми­ра в этой части Европы»⁶⁵. Фразеология Вайцзекера уже могла дать Москве представление, насколько далеко зашли разногла­сия и как в Берлине трактуют договор 1939 г.

9 сентября этот вопрос был снова обсужден на встрече Мо­лотова с Шуленбургом, на которой советский нарком, весьма пространно вспоминая все переговоры-консультации, которые Москва вела с Берлином по поводу Бессарабии и Буковины, за­явил, что СССР пошел на компромисс по поводу Южной Буко­вины. Вспомнил Молотов и Прибалтику, опять повторив при­меры многочисленных советских консультаций с Германией. Затем стороны обменялись взаимными претензиями по поводу оставления германских представительств в Риге, Таллине и по другим вопросам⁶⁶.

В дальнейшем советская сторона еще несколько раз про­должила ставить вопрос о советском участии в заседаниях ду­найской комиссии⁶⁷. Общее ухудшение отношений между СССР и Германией наглядно видно из обсуждения вопроса о дунайской комиссии и третейского арбитража в Вене. 16 сентя­бря немцам была направлена памятная записка по вопросу о дунайской комиссии⁶⁸. Затем последовало более серьезное обо­стрение. 21 сентября Молотов имел беседу с Шуленбургом, в которой снова напоминал обо всех фактах, касавшихся Бесса­рабии, Буковины и пр. и в заключение вручил памятную запис­ку. В ней наркоминдел отвергает по пунктам объяснение германского правительства и снова напоминает всю историю советских консультаций по поводу Бессарабии и Прибалтики, когда Германия была заранее уведомлена и давала свое согла­сие на действия СССР.

Далее Москва предлагает: поскольку принятое решение в Вене противоречит статье III Договора о ненападении, то СССР готов обсудить вопрос об ее изменении или отмене, если она представляет неудобство для Германии. Когда Молотов коснул­ся данного вопроса в беседе с Шуленбургом, последний заявил: об этом не может быть и речи, в Берлине об этом и не думают, это было не более чем недоразумение⁶⁹.

Все эти дискуссии, столкновения и разногласия явились от­ражением более общих вопросов.

Как уже указывалось, Германия после июня —июля была занята выработкой дальнейшей стратегии. События показали, что сначала немцы предприняли ряд попыток осуществить вы­садку на британских островах, но потерпели неудачу и в конеч­ном счете перешли к их длительной осаде и бомбардировкам. Как отмечалось ранее, Черчилль отверг все германские предложения о мире. Поэтому Англия приняла решение сражаться до конца.

В этой ситуации Германия, видимо, разработала план дейст­вий в следующих направлениях:

изоляция Англии, вытеснение ее из Юго-Восточной Ев­ропы, Ближнего Востока, Малой Азии, по возможности и из Индии и соседних территорий. Во многих разговорах немецких дипломатов, политических и общественных деятелей того пе­риода постоянно звучала тема о новом переделе мира, о немец­ком интересе к Африке и Азии и о том, что нужны новые коа­лиции для разгрома Англии и краха всей Британской империи;

образование тройственного союза (Германия, Италия и Япония) для достижения этой стратегической цели. При этом Италии отводится главная роль по включению в орбиту Герма­нии или тройственного союза Балканских стран и государств Юго-Восточной Европы. Германия вкупе с Италией резко акти­визирует свои действия в отношении Румынии, Венгрии, Бол­гарии и Словакии. Устранив Англию из состава дунайской комиссии, они стремятся "прибрать к рукам" эту комиссию. Япония предпринимает антибританские действия на Дальнем Востоке, Соединенные Штаты Америки нейтрализуются во из­бежание их участия в войне на стороне Великобритании;

подготовка к вторжению в Россию. Гитлер заговорил об этом в конце июля — начале августа и уже дал некоторые распо­ряжения на этот счет. Военные получили шесть месяцев для вы­работки стратегического и оперативного планов. Пока Берлин поставил задачу максимально ограничить советское влияние и действовал на Юге и Востоке Европы, ослабляя связи СССР с Югославией, Болгарией и Турцией. Германия приветствовала улучшение советско-итальянских отношений, полагая, что че­рез своего союзника сможет больше влиять и на действия СССР. Гитлер и Риббентроп активизировали свой нажим на Москву в экономической области, рассчитывая увеличить по­лучение Германией так нужных ей зерно- и нефтепродуктов, а также цветных металлов;

на данном этапе не портить и не обострять отношения с СССР. Берлин все еще рассчитывал привлечь его к общей борь­бе с Великобританией.

В этих целях некоторые германские политики и журнали­сты, видимо, не баз подсказки властей, заговорили о возможно­сти нового раздела мира на сферы влияния, где Советскому Со­юзу отводились бы территории в районе Среднего Востока (Иран, Афганистан), в Монголии и т.п.

10 сентября известный германский профессор, дипломат, советник Кейтеля О. Недермайер на встрече с советником со­ветского посольства А. Кобуловым развивал идеи о разделении сфер влияния в Европе и Азии. Германии он отдавал Юго-Вос­ток Европы, СССР — Монголию и Иран. Англия же будет вы­теснена из Средиземноморья и лишится своего господствую­щего положения в Азии⁷⁰. Отводя Советскому Союзу подоб­ную роль, Гитлер и его окружение рассчитывали направить советские интересы не на Юго-Восток Европы, а в Азию, стал­кивая СССР с Великобританией.

Взяв общий курс на подготовку будущей войны с СССР, на­цистское руководство было в тот период не заинтересовано в углублении и обострении противоречий с СССР, надеясь при­влечь его к формирующемуся тройственному союзу, а уже по­сле ослабления или даже поражения Англии приступить к реа­лизации своих планов в отношении СССР. Поэтому в течение сентября — октября немцы сделали ряд успокоительных жестов и заявлений в адрес Советского Союза, демонстрируя свое же­лание снять возникшие наслоения и продолжать сотрудничест­во с Советским Союзом.

13 октября Риббентроп направил письмо на имя Сталина, в котором сообщал о намерении Германии продолжать политику добрососедства и углубления политического и экономического сотрудничества с Советским Союзом и личных контактов веду­щих деятелей двух стран. Риббентроп сослался на установку Гитлера содействовать выполнению исторической задачи Со­ветского Союза, Германии, Италии и Японии координировать политику в долгосрочном плане путем разграничения их инте­ресов по "вековым вехам".

В послании много говорилось об английской политике, кото­рая, отвергнув предложение фюрера о мире, стремится расши­рить свои действия на Балканах, на севере Европы, в Азии и на Дальнем Востоке⁷¹. И именно для противодействия Англии Герма­ния считала бы важным сотрудничество в рамках тройственного союза и Советского Союза. Германия особенно ратовала за улуч­шение отношений между СССР и Японией. "Суммируя все ска­занное, — писал Риббентроп, — можно добавить, что, по мнению фюрера, историческая миссия четырех держав состоит в том, что­бы на многие годы объединить политику для будущего развития их народов и для определения их интересов на длительную пер­спективу⁷². Германское правительство заявляло, что оно привет­ствовало бы визит Молотова в Берлин в ближайшее время, а затем Риббентроп мог бы прибыть в Москву для встреч со Сталиным, возможно, при участии представителей Италии и Японии⁷³.

Как видим, германское руководство начало реализовывать организацию возможного союза четырех стран, внешне стре­мясь сгладить возникшие противоречия с СССР и поставив во­прос о разграничении интересов.

Это письмо Шуленбург вручил Молотову 17 октября⁷⁴. А еще ранее Риббентроп принял Шкварцева в Берлине и заверял его о намерении укрепить советско-германские отношения⁷⁵. На беседе 17 октября Шуленбург сообщил Молотову, что Гер­мания согласна с предложением СССР об образовании единой дунайской комиссии с участием СССР и с привлечением Ита­лии, что вызвало возражения Молотова. Шуленбург также об­ратил внимание Молотова на возможность созыва конферен­ции четырех держав в Москве, уверяя, что информация об этом, уже попавшая в печать, исходит не от Германии⁷⁶.

Принимая предложенный Германией тон, советское прави­тельство сообщило 19 октября, что, идя навстречу ее пожелани­ям, оно согласно на участие Италии в работе единой дунайской комиссии⁷⁷. А через два дня Риббентропу направили ответ Ста­лина, в котором советский лидер соглашался с возможностью дальнейшего улучшения отношений, опирающееся на прочную базу разграничения интересов на длительный срок. Сталин со­глашался на визит Молотова в Берлин 10—12 ноября и писал о готовности затем принять Риббентропа в Москве. Не возражая в принципе против идеи обсуждения некоторых вопросов с участием представителей Японии и Италии, Сталин писал, что этот вопрос следовало бы предварительно обсудить⁷⁸.

Инициатива приглашения Молотова в Берлине проходила на фоне подписания тройственного пакта между Германией, Италией и Японией. Информация о предстоящем его заключе­нии была впервые доведена до сведения советского правитель­ства 26 сентября во время беседы Молотова с поверенным в делах Германии в СССР В. Типпельскирхом. В немецкой сопро­водительной записке всячески подчеркивалось, что этот пакт никоим образом не затронет отношений, которые каждая из трех держав имеет с Советским Союзом. Этот союз «направлен исключительно против "демократических поджигателей вой­ны", нынешний период приведет к окончательному покорению Англии⁷⁹. Эта же мысль была подчеркнута Вайцзекером во вре­мя его беседы с Шкварцевым 28 сентября⁸⁰.

В целом реакция советского правительства на заключение тройственного пакта и приглашение Молотова в Берлин была достаточно осторожной. По данным американского посла в Москве, в Кремле были недовольны этим пактом. Советские лидеры считали, что он означал принципиальное изменение германской политики в отношении СССР. В Москве циркули­ровали слухи, что следующей весной Германия начнет войну против СССР, что уже сейчас на германо-советской границе находится значительное число немецких войск⁸¹.

В тот же период в германо-советских отношениях возникла финская тема. 22 сентября в Берлине было заключено германо- финляндское соглашение о транзите немецких войск и военно­го снаряжения через Финляндию в Северную Норвегию. 23 сентября финское правительство уведомило об этом согла­шении советское посольство в Хельсинки⁸². Во время беседы Молотова с Типпельскирхом 26 сентября советский нарком поднял вопрос об этом соглашении, считая, что Германия сог­ласно статье 3 советско-германского пакта должна была сооб­щить об этом в Москву до подписания договора. В Москве есть сведения, сообщил Молотов, что речь идет не только о транзи­те, поскольку немецкие войска размещаются на финской тер­ритории⁸³.

Молотов снова поднял этот вопрос во время встречи с Тип­пельскирхом 4 октября. Москва настаивала на том, что Герма­ния должна была заранее информировать СССР, поскольку по договору между ними Финляндия относится к сфере интересов Советского Союза. Немецкий дипломат уверял, что все герман­ские войска следуют в Киркенес (Северная Норвегия) и не ос­танутся на территории Финляндии⁸⁴.

В канун визита Молотова в Берлин между советскими и не­мецкими представителями продолжались иногда весьма ост­рые диспуты о размерах компенсации за немецкую собствен­ность в Прибалтике. Москва также готовилась к предстоящим заседаниям единой дунайской комиссии (взамен ранее сущест­вовавших международной дунайской и европейской дунай­ской комиссий)⁸⁵. Но все эти вопросы теперь отходили на второй план. Советским лидерам предстояло определиться с долгосрочной перспективой в отношениях с Германией.

Как уже отмечалось, в Москве понимали, что быстрый раз­гром Франции и оккупация Германией практически всей За­падной и Северной Европы в корне меняли всю ситуацию. Пер­спективы англо-германской войны были достаточно туманны. К тому же в Москве могли быть крайне озабочены сведениями о попытках посредничества Рузвельта между Англией и Герма­нией после отклонения Черчиллем всяких предложений Берли­на о мирных переговорах. Здесь, видимо, понимали, что и в слу­чае мирных переговоров и в случае поражения Англии СССР останется один на один с Германией, оккупировавшей почти всю Европу.

Постоянно растущее напряжение в германо-советских от­ношениях не сулило ничего хорошего. Германия начала актив­ное проникновение на Балканы (гарантии Румынии, арбитраж между Румынией и Венгрией, нажим на Болгарию и т.п.). Ита­лия, ставшая союзником Германии по тройственному пакту, также устремляла свои взоры на Балканы. И в этой обстановке

Берлин приглашает Москву присоединиться к тройственному пакту, явно намекая на то, что Советскому Союзу предлагают в качестве зоны интересов в основном Средний Восток (что в лю­бом случае должно было привести к столкновению интересов Москвы и Лондона).

Теперь Сталину необходимо было определить стратегию на длительную перспективу. Москве становилось все труднее иг­рать на противоречиях и балансировать между англо-француз­ским блоком и Германией ввиду разгрома Франции и ослабле­ния Англии, оттесненной на британские острова.

Все эти вопросы и оказались в центре внимания советского руководства в сентябре — ноябре 1940 г., накануне и в ходе ви­зита Молотова в Германию.

Визит Молотова в Берлин

В архивах нет подробных данных о том, насколько в Моск­ве понимали всю серьезность сложившейся ситуации и было ли это предметом обсуждений в высшем руководстве. СССР нормализовал отношения с Италией и контактировал с прави­тельством Японии.

Москва продолжала связи с Англией. Беседы Сталина с но­вым британским послом Ст. Криппсом должны были продемон­стрировать Германии, что СССР продолжает линию на то, чтобы не быть воюющим союзником Германии в ее борьбе с Англией. Происходили встречи и с представителями США.

Этим, пожалуй, и ограничивались достижения Москвы. С той же Англией советские лидеры не пошли даже на некоторые показные шаги. При наличии контактов сохранялись весьма прохладные и даже недружественные отношения с Соединен­ными Штатами Америки.

Германия явно вытесняла СССР из Балкан и Юго-Восточ­ной Европы. Даже в соседней Финляндии появились немецкие солдаты. Практически у Сталина не было выбора. Конечно, он был удовлетворен советизацией части Польши, Прибалтики и Бессарабии, но это мало влияло на общую расстановку сил.

В стратегическом плане Сталин и Молотов уже ничего из­менить не могли. Разрыв или даже охлаждение с Германией могли привести лишь к войне с ней, причем с поверженными или максимально ослабленными потенциальными союзни­ками.

Фактически Гитлер поставил перед Москвой жесткий вопрос — о присоединении к тройственному пакту и о новом переделе, на этот раз уже мировых сфер влияния с весьма не­предсказуемыми для СССР последствиями. Гитлер явно хотел использовать Москву для вытеснения Англии из традиционных для нее регионов. Между тем для СССР было бесперспективно и даже опасно втягиваться в авантюры на Среднем Востоке и в Южной Азии. Кроме того, согласие войти в тройственный пакт уже и формально заканчивало бы период предпочтительных отношений Германии с Советским Союзом, оставляя Москву перед лицом объединенной германо-итальянской коалиции и нейтральной Японии, имевшей свои интересы прежде всего на Дальнем Востоке и в районе Тихого океана. Присоединяясь к пакту, Москва окончательно ставила бы крест на возможных маневрах и даже не слишком значительных контактах с Англи­ей и весьма затрудняла бы себе отношения с США, для которых Япония и Германия становились основными противниками.

В создавшейся ситуации Сталин не мог отказаться от поезд­ки Молотова в Берлин. Разумеется, он мог и должен был исполь­зовать мирный период, чтобы максимально ускоренными темпа­ми осуществлять программу перевооружения армии и готовить ее к вероятной войне. Но реализация этой цели была связана и с внутренним развитием страны, с логикой, особенностями и воз­можностями советской системы. Судя по всему, в Москве реши­ли попытаться выжать все, что еще можно было, из сотрудниче­ства с Германией и ждать дальнейшего развития событий.

Конец октября и начало ноября были отмечены подготов­кой к визиту в Берлин, в которой кроме Сталина участвовали прежде всего Молотов, Ворошилов и Микоян, в течение не­скольких месяцев контактировавшие с германскими офици­альными лицами. В итоге родились так называемые директивы к берлинской поездке, найденные в архиве в виде рукописей и, судя по почерку, написанные Молотовым. Существует даже мнение, что эти директивы ему продиктовал Сталин⁸⁶. Очевид­но также, что Молотов обобщил и те предложения в ходе обме­на мнений, с которыми и согласился Сталин.

Заголовок документа и его внешний вид показывают, что это не было ни постановление Политбюро, ни протокольно оформленный документ. Весь документ производит впечатле­ние записи совещания и возможных рекомендаций и сообра­жений, которые давал Сталин, может быть, и с учетом других предложений.

"Директивы" начинаются с описания цели поездки. Она фор­мулируется как необходимость "разузнать" действительные намерения Германии и всех участников тройственного пакта о планах "Новой Европы" и Великого Восточно-Азиатского Про­странства, их границ, характера государственной структуры, этапов и сроки осуществления, перспективы присоединения других стран к пакту и место СССР в этих планах "сейчас и в дальнейшем".

Была названа идея подготовить (видимо, в плане поездки) "наметку" сфер интересов СССР в Европе, а также в Ближней и Средней Азии, прощупав возможности соглашения об этом с Германией, а также с Италией, но на данной стадии перегово­ров не заключать какого-либо соглашения, имея в виду их продолжение в Москве в ближайшее время. Предполагалось установить преемственность намечаемой сферы интересов с пактом от 23 августа 1939 г. Отмечалось, что прежние разграни­чения уже были исчерпаны, за исключением Финляндии, и вы­двигались следующие новые требования Советского Союза:

«Финляндия — устранение всяких трудностей со стороны Германии (вывод немецких войск и прекращение всяких поли­тических демонстраций, направленных во вред интересам СССР);

Болгария (главный вопрос переговоров) должна быть отне­сена к сфере интересов СССР, как это было уже сделано Гер­манией и Италией в отношении Румынии, с вводом советских войск в Болгарию;

вопрос о Турции должен решаться с участием СССР, так как у нас есть там серьезные интересы;

ситуация вокруг Румынии и Венгрии должна обсуждаться по договоренности с СССР (как пограничной с ним страны);

вопрос об Иране также решается с нашим участием (с ого­воркой, что "без нужды об этом не говорить";

в отношении Греции и Югославии — узнать "намерения оси";

о Швеции — должна остаться нейтральной страной; применительно к Балтике СССР интересует свободный проход через Малый и Большой Бельт, Эре Зунд, Каттегат и Скагеррак. Может быть, обсудить это на совещании по типу ду­найской комиссии;

на Шпицбергене обеспечить работу советской угольной концессии».

321

И далее следовали отдельные пункты для переговоров: по вопросу об отношениях с Англией «действовать в духе обмена мнениями на даче у Сталина; о США узнать, правда ли, что Гер­мания делала мирные предложения Англии через Рузвельта; также сообщить об американских предложениях об оказании советской поддержки Турции и Ирану; выяснить, где граница "Восточного Азиатского Пространства"; о Китае — мы готовы к секретному протоколу, где сказать о желательности почетно­го мира для Китая (Чан Кайши), с посредничеством СССР (а м.б. и Германии и Италии). Мы готовы признать Индонезию сферой влияния Японии, Маньчжоу Го также остается за Япо­нией. Предложить мирную акцию в виде открытой декларации 4-х держав (но при условии благоприятного исхода перегово-

11. А.О. Чубарьян

ров о Болгарии, Турции и т.п.) на условиях, что Великобритания сохраняется как империя (без подмандатных территорий) с те­ми владениями, которыми она владеет теперь. Но она должна уйти из Гибралтара и Египта, возвратить Германии ее прежние колонии, предоставить Индии права доминиона и не вмеши­ваться в дела Европы»⁸⁷.

В советско-японских отношениях "директивы" предписы­вали держаться в духе прежних переговоров с Японией, суть которых заключалась в желании Москвы также договориться о разграничении сфер интересов.

Были также затронуты вопросы о компенсации немецким собственникам в Прибалтике, о судьбе Польши и об экономи­ческих делах.

Содержание "директив", данных Молотову накануне его поездки в Берлин, достаточно ясно показывает общую линию поведения и намерение советского руководства. Прежде всего ясно, что линия на раздел сфер интересов оставалась централь­ной в германском и в советском подходе. Она была ключевой в советско-германских договорах в августе — сентябре 1939 г., и теперь она рассматривалась как главное условие присоедине­ния Москвы к тройственному пакту.

В вопросе о Финляндии Москва считала, что соглашения 1939 г. не были реализованы (в отличие от других стран), т.е. Финляндия оказалась единственной в списке сфер интересов, не включенная в состав Советского Союза. Этот принцип Москва была готова и даже хотела сделать одним из основных на предстоящих переговорах. Как показывают "директивы", ее не устраивали намерения Германии сместить акценты совет­ских интересов в Азию. СССР хотел получить опору на Балка­нах в лице Болгарии, участвовать в решении судеб Венгрии, Румынии, Турции и Ирана, добиться согласия на свое присутст­вие на Дунае и в Балтийских проливах.

Молотову давалось указание обменяться мнениями и по другим вопросам (политика США, судьба Китая, колониальные проблемы и т.д.). В принципе было решено никаких документов не подписывать, а отложить все до возможной следующей встречи в Москве.

Вопрос, который неизбежно встает при ознакомлении с текстом "директив", состоит в том, насколько ясно понимали в Москве нереальность советских намерений в создавшихся ус­ловиях и их неприемлемость для Германии. Сталин не мог не видеть, что ситуация в Европе и соответственно в советско-гер­манских отношениях в ноябре 1940 г. коренным образом изме­нились по сравнению с августом 1939 г.

Возможны следующие варианты ответа на поставленный вопрос:

советское правительство хотело просто прозондировать обстановку, чтобы понять истинные намерения Гитлера и сте­пень его искренности в заявлениях и стремлениях к продолже­нию сотрудничества с СССР;

не имея намерения присоединиться к тройственному па­кту, Москва выдвигала заведомо неприемлемые предложения, если Германия изъявит готовность к компромиссу, СССР будет "торговаться" вокруг своих предложений;

Сталин мог осознавать, что советские требования затра­гивали самую сердцевину германских планов и действий после разгрома Франции, и ставил некую преграду немецкому про­никновению на Балканы; было очевидно, что германские лиде­ры не согласятся на советские требования.

В целом "директивы" подтверждали, что в тот период у Ста­лина не было ясной и перспективной стратегии. Он не хотел ссориться с Германией, но не мог и принять германские требо­вания. Ничего принципиально иного, кроме идеи получения новых сфер интересов, Москвой не просматривалось.

В этих условиях поездка Молотова в Берлин имела мало шансов на успех. Она могла либо еще более испортить отноше­ния с Германией, либо несколько сгладить противоречия, или создать условия, чтобы оттягивать время. Судя по "директи­вам", в любом случае главная цель состояла в том, чтобы получить более ясное представление о намерениях германского руко­водства. Было также очевидно, что обе стороны попытаются максимально использовать предстоящие переговоры в пропа­гандистских целях.

К переговорам в Берлине активно готовилось и германское руководство. Наряду с немецкими правящими кругами боль­шую работу вело и германское посольство в Москве, видимо, в соответствии с указаниями, полученными из Берлина. Так, в те­леграмме Шуленбурга Риббентропу от 30 октября говорилось, что было бы целесообразным, если бы предложения о присое­динении к тройственному пакту сделал лично Риббентроп во время визита Молотова в Берлин⁸⁸. Совершенно очевидно, что такой шаг еще больше связал бы Москву с тройственным пак­том, оставляя инициативу и главную роль за Германией.

9 ноября, т.е. буквально за три дня до визита, в германском посольстве в Москве был подготовлен проект соглашения трех держав, входящих в тройственный пакт. Они должны были со­действовать реализации существующих экономических дого­воренностей. Намечалось, что соглашение могло бы быть под­писано на 10 лет и состоять из четырех статей и двух секретных протоколов⁸⁹.

и*

Заявляя о желании определить свои сферы влияния в Евро­пе, Азии и Африке с целью установления нового порядка в

323

духе их общих интересов, стороны договаривались о следую­щем. Германия, Италия и Япония должны были продолжать усилия по восстановлению мира, привлекая для этого и другие страны. Советскому Союзу предстояло заявить, что он будет сотрудничать во имя этих целей с державами тройственного пакта. Все четыре страны призывались уважать сферы влияния друг друга и постоянно консультироваться в связи с возникаю­щими проблемами. Участники возможного соглашения четы­рех держав не будут присоединяться к каким-либо коалициям, направленным против одной из них. Все они обязывались ува­жать упомянутые территориальные притязания.

Первый секретный протокол касался сфер влияния. Поми­мо Европы интересы Германии были обращены в Централь­ную, а Италии в Северную и Северо-Западную Африку. Япо­ния заявляла о своих территориальных устремлениях в Восточ­ной Азии, к югу от японских островов, Советский Союз (по мысли авторов проекта) — к югу от границ СССР в направле­нии Индийского океана.

Второй секретный протокол касался Турции, Германии, Италии и Советского Союза. Значительный интерес представ­ляет пункт, касающийся режима черноморских Проливов. Уча­стники намеревались заявить о замене известной конвенции в Монтрё соглашением, по которому Советскому Союзу предло­жили бы гарантировать проход через Проливы военных судов черноморских стран, а также Германии и Италии⁹⁰. Торговые суда сохраняли право прохода через Проливы.

В те же дни согласно меморандуму, составленному в Берли­не, распускалась старая дунайская комиссия и создавалась но­вая комиссия с участием Советского Союза⁹¹.

11 ноября государственный секретарь германского МИД Вайцзекер представил свой меморандум для переговоров с Мо­лотовым в Берлине⁹². В нем отмечалось, что помимо вопросов большой политики (позиция России по вопросу о войне, вклю­чая итало-греческий конфликт, ее отношение к тройственному пакту, проблема Проливов) необходимо предложить для дис­куссии следующие вопросы:

отношение России к Афганистану и Ирану,

попытки Британии сблизиться с Россией,

германская позиция в отношении Финляндии,

гарантия стран "оси" Румынии,

состояние германо-советских экономических перего­воров,

компенсация за литовскую территорию (Мемель с права­ми собственности и т.д.),

напомнить Молотову его обещание обеспечить интересы собственности германских граждан и Volksdeutsch в Балтий­ских странах, поскольку переговоры по этому вопросу идут не­удовлетворительно,

требовать освобождения арестованных в северной Буко­вине,

в связи с ликвидацией германских консульств в Каунасе, Риге и Таллине сохранить германскую миссию в Риге, предло­жив взамен открыть советские консульства в Осло и в Брюссе­ле (подобные привилегии имеет только Италия),

может быть, упомянуть об антигерманских высказыва­ниях мадам Коллонтай⁹³.

И, наконец, в тот же день был подготовлен меморандум дире­ктора департамента по экономической политике германского МИД о состоянии советско-германских экономических перего­воров. Автор фиксирует состояние переговоров, удовлетворе­ние достигнутыми результатами и одновременно рекомендует получить заверения Молотова о готовности советских властей принять прежние немецкие просьбы о поставках металлов, це­нах и т.п. и зафиксировать все это в соглашении обеих сторон⁹⁴.

Как видим, германская сторона подготовила целый набор документов, в которых были изложены все германские намере­ния. Главными из них были: присоединение СССР к тройствен­ному пакту, новый раздел на сферы влияния, согласно которому СССР должен был двигаться в сторону Ирана, Афга­нистана и Британской Индии. Он не получал ничего нового в отношении Проливов и должен был согласиться с немецкими пожеланиями в экономической сфере.

Таким образом, Берлин намеревался явно ограничить уст­ремления СССР и ослабить его позиции в Европе. При этом Гитлер опирался на мощь Германии, которая оккупировала почти всю Европу.

* * *

Итак, 12 ноября в Берлине начались переговоры Молотова с германским руководством. Он имел по две продолжительные беседы с Гитлером и Риббентропом, встречался с Герингом и Гессом⁹⁵. Изучение записи переговоров показывает, что Моло­тов точно следовал "директивам". Он уклонился от ответа на вопрос о присоединии СССР к тройственному пакту, ограничи­ваясь словами, что Москве не совсем ясны цели пакта и Совет­ский Союз не хочет быть объектом этого договора.

Гитлер и Риббентроп (и особенно рейхсканцлер) всячески стремились увести в сторону обсуждения общих проблем сов­местных действий и разграничения интересов. Следуя заранее подготовленному плану, Гитлер сформулировал идею о неком восточноазиатском движении стран — участниц пакта на Юг — Германии и Италии — в Африку, СССР — в сторону Индии⁹⁶.

Все это объяснялось необходимостью борьбы с Англией. Не­мецкая сторона поставила вопрос, постоянно его муссируя, о необходимости изменения режима черноморских Проливов в пользу СССР и запрета прохода через них военно-морских сил нечерноморских стран⁹⁷. Собственно этим и ограничились ре­альные германские предложения, если не считать общих про­странных рассуждений о большом значении советско-герман­ского договора и сотрудничества двух великих держав в буду­щем. При этом Гитлер рассыпался в восхвалении Сталину, не забывая формулировать свои цели.

Во время одной из бесед Гитлер заявил, что Германия не ну­ждается в военной помощи России, но чтобы успешно противо­действовать Англии, готова к силовому проникновению на территории, в которых она существенно заинтересована поли­тически и экономически⁹⁸.

Он как бы заранее объяснял последовавшие шаги к проник­новению на Балканы. Особо Гитлер остановился на отношении к США, отметив империалистический характер их политики и необходимость противостоять "англо-саксонскому союзу".

Что касается Молотова, то он беспрерывно повторял два —три сюжета, подчеркивая важность решения не столько общих, сколько чисто конкретных вопросов. Половина време­ни всей беседы с Гитлером была отведена финляндскому воп­росу. Молотов постоянно настаивал на признании Германией прежних с ней договоренностей о Финляндии как сферы совет­ских интересов, имея, видимо, в виду завершить финский воп­рос, который не был доведен до конца. При этом Молотов ссы­лался на два негативных факта — присутствие немецких войск на финской территории и антисоветские демонстрации в Фин­ляндии. Соглашаясь с Молотовым, Гитлер также постоянно по­вторял, что теперь ситуация изменилась. Германия не хочет возникновения военной ситуации на Балтике и имеет собст­венные экономические интересы в Финляндии⁹⁹.

Молотов же настаивал, что в договоре и приложении к нему от 23 августа немцы не делали никаких оговорок в связи с раз­граничением сфер интересов, но Гитлер, а потом и Риббентроп были непреклонны. В итоге Москва не получила свободу рук в Финляндии. Гитлер откровенно сказал о психологических и мо­ральных обязательствах Германии перед финским народом. Он напомнил, что во время зимней войны, когда финны "храб­ро защищались, симпатии всего мира были на стороне финнов, а Германия вопреки всему тогда поддержала Советский Со­юз"¹⁰⁰. Гитлер особенно настаивал на необходимости избежать нового конфликта, явно намекая, что любые действия СССР в отношении Финляндии приведут к "новой войне"¹⁰¹ и в этом случае обстоятельства могут заставить Германию вмешаться в события, чтобы воспрепятствовать возможности создания анг­лийских или даже американских воздушных баз в Швеции или в самой Финляндии¹⁰².

Это был уже прямой выпад против СССР, так же как и сло­ва фюрера, что Германия не будет ничего предпринимать в слу­чае каких-либо действий Финляндии против России, но употре­бит свое влияние, если будет движение в противоположном на­правлении (т.е., видимо, действий России против Финляндии). Он также отверг утверждения о нахождении немецких войск в Финляндии, заявив, что войска лишь проходят в Киркенес (в Норвегии) через Финляндию, о чем Берлин информировал Мо­скву. Гитлер напомнил и о военных сооружениях на Аландских островах, что также заботит Германию¹⁰³. Одним словом, он дал понять, что в отношении Финляндии время для СССР уже ушло.

В связи с вопросом о разграничении интересов Молотов пытался апеллировать к случаю с Буковиной, когда, следуя просьбе Берлина, СССР отказался от прав на Южную Букови­ну. На это Гитлер сказал, что о Буковине вообще речь не шла в приложении к договору. А на слова Молотова, что именно бла­годаря СССР Германия смогла, перебросив войска на запад, одержать свои победы, Гитлер цинично заявил: Германия обо­ронялась от Франции и Англии, а СССР захватывал территории других государств¹⁰⁴.

Следующий вопрос, на котором также неоднократно наста­ивал Молотов, касался советских гарантий Болгарии и ввода ту­да советских войск¹⁰⁵. И Гитлер, и Риббентроп с порога отверг­ли эту идею, заявив, что надо запросить мнение и Болгарии и Италии¹⁰⁶. Когда же Молотов сослался на германские гарантии Румынии и ввод туда немецких войск, германские лидеры объ­яснили это тем, что их просила об этом Румыния, и необходимо­стью противодействия Англии, между тем как СССР никакой войны не ведет и поэтому цель его требования непонятна¹⁰⁷. Вопрос о Проливах Молотов предлагал решать в двустороннем порядке — между СССР и Турцией, с чем германские руково­дители также не согласились¹⁰⁸.

В беседе Геринга с Молотовым затрагивались экономиче­ские вопросы, но и здесь не обошлось без взаимных упреков, хотя и делались общие дружелюбные заявления¹⁰⁹.

Молотов постоянно информировал Сталина о ходе перего­воров и получал в целом одобрение своей линии поведения. В заключительной телеграмме Молотов резюмировал некото­рые итоги. "Обе беседы (имеются в виду с Гитлером) не дали желаемых результатов". Риббентроп внес проект общего заяв­ления и два проекта секретных протоколов — один о разграни­чении сфер интересов с акцентом на сферу СССР в направле­нии Индийского океана и другой о Проливах, причем предло­жил обсуждать оба проекта в дипломатическом порядке через послов. Тексты обоих проектов точно совпадали с приводимы­ми выше, подготовленными в германском посольстве в Москве. "Я сказал, — отметил Молотов, — что не возражаю против та­кого порядка обсуждения этих проектов. Тем самым Германия не ставила сейчас вопрос о приезде в Москву Риббентропа. Таковы основные итоги. Похвастаться нечем, но по крайней мере выяснил теперешние настроения Гитлера, с которыми придется считаться"¹¹⁰.

Таким образом, можно констатировать, что обеим сторонам визит не принес практических результатов. Германия хотела еще какое-то время сотрудничать с Советским Союзом, ис­пользуя его против Англии и направляя советские амбиции в "святая святых" Британской империи. Решать эту проблему Гитлер намеревался, подключив СССР к тройственному пакту. В качестве платы в Европе он рассчитывал удовлетворить со­ветский интерес к изменению режима черноморских Проли­вов. Но Гитлер натолкнулся на явное нежелание СССР следо­вать предлагаемому курсу. Германия хотела продолжать эконо­мическое сотрудничество, получая из СССР необходимые ей зерно, нефтепродукты и цветные металлы, затягивая поставки из Германии. Советское руководство, также желавшее продол­жать сотрудничество с Берлином и рассчитывавшее получить за присоединение к тройственному пакту немецкое невмеша­тельство в Финляндию, согласие Германии пустить СССР в Болгарию и признание в связи с этим советских интересов на Балканах, встретило жесткий отказ Гитлера.

Немецкие газеты после визита писали об "огромном успе­хе" для обеих сторон. Советская пресса в целом также отмеча­ла "позитивные результаты поездки Молотова". 15 ноября в специальном циркуляре Вайцзекера сообщалось, что обмен мнениями проходил "в атмосфере взаимного доверия и привел к согласию обеих сторон по всем важным вопросам, интересу­ющим Германию и Советский Союз". Опровергались все слухи о напряженности в германо-русских отношениях¹¹¹.

На самом деле итоги поездки Молотова были весьма тре­вожным сигналом для Москвы. После его визита стало ясно, что ничего реального СССР от сотрудничества с Германией уже не получит. А в условиях, когда в Москву поступало все больше информации о переброске немецких войск на Восток и о слухах о подготовке Германии к войне с СССР, у Сталина оста­валась только одна цель и возможность — максимально отодви­гать столкновение, ослаблять постоянное напряжение, усили­вая темпы перевооружения Красной Армии. Одновременно в дипломатическом плане можно было бы попытаться (хотя и без больших шансов на успех) активизировать действия на Балка­нах, создавая преграду германскому проникновению. Согласно словам Я.Е. Чаадаева, управляющего делами Совнаркома, когда Молотов докладывал на Политбюро об итогах визита в Берлин, Сталин был убежден, что Гитлер нацелен на войну. Российский историк Г.А. Куманев, ссылаясь на записи Чаадаева, приводит слова Молотова, сказанные на этом заседании Политбюро: "Покидая фашистскую Германию, все мы, члены советской делегации, были убеждены: затеянная по инициативе фашист­ской стороны встреча являлась лишь показной демонстрацией. Главные события лежат впереди... Общей для всех членов деле­гации являлась также уверенность в том, что неизбежность аг­рессии Германии неимоверно возросла, причем в недалеком будущем. Соответствующие выводы должны сделать из этого и наши вооруженные силы". А Сталин, по словам Чаадаева, кон­статировал: "Теперь Гитлер поставил перед собой цель распра­виться с Англией... Но это не главное для Гитлера, а главное — нападение на Советский Союз. Мы все время должны помнить об этом и усиленно готовиться для отражения фашистской аг­рессии"¹¹².

Что касается Германии, то, по сведениям из Берлина, Гит­лер был настолько взбешен после первой встречи с Молото­вым, что отказался присутствовать на вечернем приеме 12 ноя­бря, даваемом Риббентропом в честь Молотова, и на ужине в советском посольстве вечером 13 ноября, ограничившись лишь заранее запланированным завтраком днем 13 ноября¹¹³. Риб­бентроп писал в своих мемуарах, что в конце ноября — начале декабря он еще пытался убедить Гитлера не отвергать идею со­юза с русскими и согласиться с некоторыми требованиями Сталина, но остановить его было уже невозможно¹¹⁴.

В мире на визит Молотова прореагировали противоречиво и в основном тревожно. Свидетельства дипломатов в Балкан­ских странах показывают их крайнюю озабоченность герман­ской активностью. Здесь мало надеялись, что Москва или Лон­дон смогут что-либо противопоставить Берлину. Значительный интерес представляет, конечно, позиция официального Лондо­на. 10 ноября Ст. Криппс в телеграмме в Лондон назвал пред­стоящий визит Молотова сюрпризом¹¹⁵. В последующие дни члены британского кабинета пытались прояснить смысл визи­та, сопоставляя свои соображения с донесениями британских послов из Турции, Югославии и других стран. В анализе британ­ских политиков все же преобладали домыслы и предположения, часто мало соответствующие реальному положению дел.

В наиболееразвернутой форме соображения по поводу ви­зита были изложены в пространной записке Ст. Криппса из Москвы 11 ноября, т.е. в самый канун визита. Прежде всего и

Криппс и другие представители британского истеблишмента считали, что эту поездку можно расценить как германский ус­пех. Криппс точно подметил советские намерения, назвав в своей телеграмме финский вопрос, сферы интересов на Балка­нах и проблему контроля над Проливами. Англичане мало вери­ли в какие-то широкие новые соглашения в Берлине. Главную опасность они видели для Турции и в меньшей степени для Ирана¹¹⁶. В последующие дни вопрос о Турции и о необходимо­сти усиления ее позиции и сопротивлении нажиму и со сторо­ны Берлина и со стороны Москвы был едва ли не основным в комментариях британских руководящих кругов.

14 ноября британский МИД просил своих послов во многих странах узнать у советских дипломатов и из других источников какие-либо сведения о визите Молотова в Берлин и немедлен­но сообщить о них в Лондон и затем Криппсу в Москву. В одной из телеграмм, в частности от британского посла в Турции, вы­сказывалось предположение, что Молотов хочет обсудить в Берлине те предложения, которые британское правительство делало Москве незадолго до этого¹¹⁷. Собственно для Англии в любом случае мало что могло измениться от переговоров в Бер­лине. Англия отражала германские воздушные атаки, позиция Советского Союза не претерпевала изменений, а Балканы все более попадали в зависимость от Германии, чему Англия вряд ли могла помешать.

После окончания визита в Англию начала поступать инфор­мация о том, что переговоры в Берлине дали мало результатов. 19 ноября британский посол в Югославии прямо писал по это­му поводу: "мало что достигнуто". Ссылаясь на советские ис­точники, посол назвал итоги переговоров "без сенсаций и крайне скудными"¹¹⁸. Посол считал, что теперь Германия скон­центрируется на положении Турции.

23 ноября посол Англии в Швейцарии коротко сообщил в Лондон, что, по сведениям из Германии, результаты перегово­ров с Молотовым "можно считать нулевыми"¹¹⁹. Наконец, 25 ноября государственный секретарь военного британского кабинета сделал для членов кабинета заключение: на перегово­рах Гитлера и Молотова в Берлине "мало что достигнуто"¹²⁰.

Таким образом, и в Лондоне и в других столицах были убе­ждены, что визит не принес результатов, и теперь оставалось только гадать, как это скажется на советско-германских отно­шениях и на ситуации в Европе и в мире в целом.

Хотя в циркуляре статс-секретаря Вейцзекера от 15 ноября говорилось об успехах переговоров в Берлине¹²¹, на самом деле Германия явно готовилась к нападению на СССР. 18 ноября Гитлер выступил на расширенном совещании офицеров гер­манской армии с резкой антисоветской речью¹²², а спустя ме­сяц — 18 декабря он подписал известную директиву №21 (план "Барбаросса"), в которой было сказано: «Вооруженные силы Германии должны готовиться сокрушить советскую Россию в кампании, известной как операция "Барбаросса", еще до окон­чания войны против Англии. Подготовка должна быть заверше­на к 15 мая 1941 г.»¹²³.

9 января 1941 г. Гитлер произносит свою известную речь, заявляя: "Существует перспектива русского вмешательства, которая принадлежит британцам... Вот почему Россия должна быть теперь сокрушена. Или англичане уступят, или Германия будет вести войну против Англии в условиях более благоприят­ных. Разоружение России даст Германии огромные преимуще­ства. Гигантские территории России содержат огромные богат­ства. Таким образом, Германия получит в свое распоряжение все возможные средства для ведения войны, даже на разных континентах, если эта операция будет вестись успешно¹²⁴.

19 ноября советское посольство в Германии направило письмо с полным отчетом о визите Молотова, о его предпосыл­ках, об откликах немецкой прессы и т.п. В письме повторяются высокие оценки немецкой печатью итогов визита и для Герма­нии, и для СССР ¹²⁵. Весь тон письма и его направленность по­казывают, что или в посольстве действительно не понимали, что происходит в советско-германских отношениях, или созна­тельно дезинформировали Москву.

История с подготовкой плана "Барбаросса" получила под­робное освещение в мировой историографии. Существуют различные сведения о принятии Гитлером решения начать под­готовку к войне против Советского Союза¹²⁶. Как следует из дневника Гальдера, он дал указание "начать оперативную раз­работку" этой войны сразу же после капитуляции Франции¹²⁷. В течение лета —осени 1940 г. в германском генштабе имелись различные проекты войны на Востоке¹²⁸.

Интересно, что одна из первых директив по подготовке вой­ны против СССР была подписана фюрером в день прибытия Молотова в Берлин. Известный немецкий историк Х.А. Якоб- сен, издатель дневника Гальдера, приводит любопытный ком­ментарий разработчиков планов войны: "Невзирая на исход переговоров, все приготовления по Востоку, о которых уже да­ны устные распоряжения, должны продолжаться"¹²⁹. Историк Г. Городецкий полагает, что перед визитом Молотова в Берлин Гитлер еще колебался по поводу нападения на СССР. В то же время некоторые историки считают, что план войны с СССР был важнейшим элементом общей гитлеровской доктрины.

Видимо, в широкой перспективе Гитлер после разгрома Франции явно брал курс на войну с СССР. И его колебания ка­сались скорее сроков и, возможно, (во многом гипотетической) альтернативы "глобального" соглашения со Сталиным по со­крушению Англии и Британской империи, на что германский лидер мало надеялся и рассчитывал. Во всяком случае быстрое охлаждение интереса Гитлера к переговорам с Молотовым по­сле первой же негативной реакции советского наркома на гер­манские предложения показывало, что он был готов к такому повороту событий, продемонстрировав это в уже упомянутой речи 18 ноября, т.е. спустя несколько дней после отъезда Моло­това из Берлина. На совещании в немецком генштабе 18 декаб­ря 1940 г. Гитлер уже обсуждал планы нападения на Советский Союз.

Чрезвычайный интерес представляет вопрос о том, на­сколько в Москве были осведомлены о существовании подоб­ных планов. Мы не располагаем сведениями, знал ли точно Сталин, что Гитлер начинает подготовку к нападению на СССР, и понимал ли он, что последует за отклонением германских предложений во время визита Молотова в Берлин.

Мы еще вернемся более подробно к этому вопросу при опи­сании событий в марте —июне 1941 г. Сейчас же отметим, что разведывательная и политическая информация, доходившая до Кремля, была уже осенью 1940 г. довольно противоречивой и неполной. Ограниченные сведения о германских военных пе­редвижениях в Польше сочетались с обширными донесениями советского посольства в Берлине и некоторыми разведданны­ми о широких планах Гитлера по вовлечению СССР в борьбу против Англии. Все это создавало иллюзию в Москве, что мож­но продолжать неопределенную и выжидательную игру, сохра­няя стратегический курс на сотрудничество с Германией, взя­тый в августе — сентябре 1939 г.

А тем временем в реальной жизни негативные для СССР тенденции нарастали. 20 ноября состоялся визит венгерского министра иностранных дел в Берлин и было объявлено о присо­единении Венгрии к тройственному пакту. Причем одна из не­мецких газет писала, что это присоединение было достигнуто "при сотрудничестве и при полном одобрении советского пра­вительства". В СССР отреагировали на это сообщением ТАСС, опровергающим подобную трактовку. Советник германского посольства в Москве Типпельскирх посетил Вышинского и вы­разил недовольство Берлина информацией ТАСС¹³⁰.

В те же дни усиленно распространялись слухи о предстоя­щем присоединении к пакту и Болгарии, что было недвусмыс­ленным ответом Германии на предложение СССР о включении Болгарии в сферу своих интересов.

В Москве решили как бы подвести черту под берлинскими переговорами. 25 ноября Молотов встретился с Шуленбургом и Шнурре для обсуждения экономических вопросов. Беседа сно­ва показала взаимные претензии сторон. Немецкие представи­тели хотели увеличения советских поставок зерна. Они выра­жали также крайнее неудовольствие малой суммой компенса­ции за немецкую собственность в Прибалтике¹³¹. Остро встал вопрос и о поставках никелевой руды из Финляндии. Шнурре ссылался на соглашение по этому поводу между Германией и Финляндией. На это Молотов резко заявил, что советская сто­рона не может гарантировать те договоры, "которые она не ви­дела и не знает"¹³².

Затем Молотов остался с Шуленбургом и перешел к обсуж­дению вопросов, которые он вел с Риббентропом в Берлине. Молотов передал советские проекты соглашений. В отличие от того, что предлагалось немцами в Берлине, в Москве хотели иметь общий текст и пять секретных протоколов. СССР согла­шался в основном принять проект пакта четырех об их полити­ческом сотрудничестве и экономической взаимопомощи (из четырех пунктов в формулировке Риббентропа), но при сле­дующих условиях:

германские войска вообще выводятся из Финляндии, представляющую собой сферу влияния СССР;

обеспечение безопасности СССР в Проливах путем за­ключения пакта взаимопомощи между СССР и Болгарией, на­ходящейся в сфере безопасности границ СССР в районе Бос­фора и Дарданелл;

центром устремлений (аспирации) СССР будет признан район Сочи — Батум и Баку в направлении к Персидскому за­ливу;

Япония отказывается от угольных и нефтяных концессий на Северном Сахалине на условиях справедливой компенсации.

В отношении Турции имелось в виду, что если она откажет­ся присоединиться к пакту четырех, то Германия, Италия и СССР выработают и проведут необходимые военные и дипло­матические меры¹³³.

Встреча показала, что, как и в заявлениях Молотова на бесе­дах с Гитлером в Берлине, по-прежнему ключевыми были пун­кты о Финляндии и Болгарии.

Наряду с этими требованиями в Москве решили сделать ус­тупки в экономических вопросах. 28 ноября Молотов сообщил о решении СССР удовлетворить просьбу Германии о поставках ей 2,5 млн т зерна, а также о согласии увеличить размеры ком­пенсации за собственность в Прибалтике и т.п.¹³⁴

6 декабря вновь назначенный советский посол в Германии В.Г. Деканозов пожаловался в Москву, что он уже девятый день в Берлине, но до сих пор не принят Риббентропом и не назначе­на дата вручения верительных грамот¹³⁵. В тот же день Молотов опять имел встречу с Шуленбургом и Шнурре. В ходе беседы возник остро поставленный вопрос о разрешении транзита германских самолетов, а также ящиков с запасными частями и медикаментами для германского корабля (через Владивосток). Этот, казалось бы рутинный вопрос вызвал сильное раздраже­ние Молотова, который в итоге отказал немецкой просьбе. Он охарактеризовал задержку с вручением Деканозовым вери­тельных грамот, как необычную и непонятную¹³⁶.

Тем временем болгарское правительство отрицательно от­ветило на предложения СССР о заключении пакта о взаимопо­мощи между двумя странами, чем облегчило Германии реали­зацию ее планов¹³⁷.

Очередная встреча Молотова с Шуленбургом 21 декабря показала, что обе стороны решили не обострять отношения по несущественным вопросам. Они согласовали четыре соглаше­ния — по хозяйственным вопросам; об урегулировании взаим­ных претензий в отношении Прибалтики, о переселении и по­граничных взаимоотношениях. Последнее касалось небольшой бывшей литовской территории, отошедшей в сентябре 1939 г. к Германии, которую теперь Москва хотела бы получить с вы­платой Германии компенсации. Вопрос об этом Деканозов обсуждал у Риббентропа 22 декабря. Перед концом беседы Риб­бентроп неожиданно для посла спросил: «Продолжает ли со­ветская сторона считать, что ей так нужен этот "кусочек" Лит­вы?», на что Деканозов ответил: "Да"¹³⁸.

Практически с конца декабря 1940 г. и вплоть до июня 1941 г. отношения между СССР и Германией концентрирова­лись вокруг нескольких проблем. Прежде всего обе стороны решили несколько снизить напряженность подписанием ряда соглашений по экономическим и торговым вопросам, что в большей степени отвечало интересам Германии. На компро­миссной основе был согласован вопрос об участке советско- германской границы на бывшей территории Литвы.

Представители СССР и Германии подписали несколько со­глашений — "хозяйственное", "о переселении и компенсации по прибалтам", о советско-германской границе и погранично- правовых отношениях.

После довольно долгих препирательств 10 января 1941 г. Микоян и Шнурре все же подписали соглашение о взаимных товарных поставках на второй договорный период¹³⁹. Совет­ские поставки включали зерно (прежде всего пшеницу) и неф­тепродукты, германские — станки, оборудование, уголь, трубы, алюминий, электрооборудование и пр.¹⁴⁰ В тот же день были подписаны договор о советско-германской границе от р. Игар­ки до Балтийского моря¹⁴¹, соглашение об урегулировании вза­имных имущественных претензий, касающихся Литвы, Латвии и Эстонии¹⁴².

И января по традиции было опубликовано сообщение ТАСС, извещавшее об этих соглашениях, где были повторены дежурные слова о взаимном понимании и доверии, о дружест­венных отношениях между СССР и Германией¹⁴³. Германский МИД в циркулярном письме также рекомендовал своим за- гранпредставителям подчеркивать "важное значение заклю­ченных в Москве германо-советских соглашений". Потом был прощальный визит Шнурре к Молотову, где советский нарком передал привет Риббентропу¹⁴⁴.

В течение января —июня 1941 г. поставки с обеих сторон продолжались. При этом периодически снова выдвигались вза­имные претензии по поводу сроков их исполнения. Германское руководство, приняв решение о подготовке вторжения в Со­ветский Союз, хотело получить как можно больше советских товаров, предпочитая оставлять в тайне свои приготовления к войне на Восточном фронте.

Впоследствии, уже после начала войны английский посол в Москве Ст. Криппс назвал советскую политику в 1940— 1941 гг. "экономическим умиротворением" Германии.

Почти в день подписания серии соглашений в Москве¹⁴⁵ Гитлер, выступая на совещании военных руководителей, зая­вил: "Ныне Россия должна быть разбита... Лучше сделать это сегодня, когда русская армия лишена командиров и слабо воо­ружена и когда русские с большими трудностями и с иностран­ной помощью расширяют промышленность вооружений... Цель операции — разгром русской сухопутной армии, занятие основных индустриальных районов и разрушение остальных, прежде всего в районе Екатеринбурга, кроме того, должен быть занят район Баку"¹⁴⁶.

СССР в отношениях с Германией уже ничего не осталось, кро­ме экономических договоренностей, которые значили не слиш­ком много для его экономики и программы перевооружений.

Обе стороны старались не опоздать. Германия рассчитыва­ла начать нападение на СССР до реальных сдвигов в оснаще­нии советской армии, а Москва, понимая, что война приближа­лась, хотела выиграть время и осуществить эту цель.

Оставался вопрос, который еще не был снят с повестки дня советско-германских отношений. На встрече с Шуленбургом 17 января 1941 г. советский нарком напомнил, что прошло уже почти два месяца с того момента, как из Москвы были посланы в Берлин предложения советского правительства, содержащие ответ на вопросы, поднятые Риббентропом во время его встре­чи с Молотовым в бомбоубежище в Берлине. Но никакой реак­ции не последовало. Шуленбург сказал, что его не особенно удивляет это обстоятельство, поскольку прежде Германии не­обходимо переговорить с Японией и Италией.

Молотов выразил свое удивление избранной германской стороной манере поведения. После этого довольно быстро, 23 января, Шуленбург передал Молотову ответ германского правительства. Он был весьма кратким. В нем подтверждалось содержание тех предложений, которые были сделаны Молото­ву в Берлине, но указывалось, что после получения советских контрпредложений в конце ноября германское правительство обсуждает их с правительствами Италии и Японии и надеется в ближайшем будущем возобновить переговоры с Советским Союзом¹⁴⁷.

Однако вплость до июня 1941 ни германское, ни советское правительства к этому вопросу больше не возвращались. Тем самым была подведена последняя черта под визитом Молотова в Берлин в ноябре 1940 г. Гитлера больше не интересовало даль­нейшее политическое сотрудничество с СССР. Его глобальные предложения о новом разделе сфер влияния были в большой мере навеяны идеями главного сторонника сближения с СССР — Риббентропа, которому принадлежала инициатива с выдвижением восточноазиатского проекта.

Судя по некоторым изданным биографиям германского министра, в течение марта —мая 1941 г. он несколько раз пы­тался склонить Гитлера к идее политических компромиссов с СССР, но фюрер и близкое к нему окружение уже сделало свой выбор. Подготовка плана "Барбаросса" шла полным ходом.

Более сложным остается вопрос, насколько все это понима­ли советские лидеры. На переговорах в Берлине Молотов имел директиву ничего не подписывать и ни на что не давать ясного и окончательного ответа. Уже менее чем через две недели Москва выразила согласие принять в основном проект пакта четырех о политическом сотрудничестве и экономической вза­имопомощи. Но как и на переговорах в Берлине, так и в совет­ских предложениях от 25 ноября было выдвинуто условие: окончательное решение финской проблемы, вывод немецких войск из Финляндии, заключение пакта о взаимопомощи меж­ду СССР и Болгарией, получение советской военной базы в Проливах и т.д. Не исключено, что сознавая опасность и бес­перспективность присоединения к тройственному пакту, советские лидеры посчитали, что, может быть, Германия, еще заинтересованная в сотрудничестве с Москвой, согласится на эти незначительные для нее уступки.

Но скорее всего в Москве не была ясна перспектива сотруд­ничества с Германией. Никто не решился бы сказать в Кремле, что ставка на союз с Гитлером в конечном итоге не оправдалась и к осени 1940 г. исчерпала себя. Включив в состав СССР стра­ны Прибалтики, восточную часть Польши и Бессарабию, совет­ское руководство реализовало свои цели, но одновременно ли­шило себе маневра. После разгрома Франции и перемен в на­строении Берлина у Сталина уже не было никакого выбора. Ему оставалось только ждать и пытаться выиграть максимум времени, чтобы реализовать программу перевооружения, по­лучить от Германии согласие на такие уступки, как возвраще­ние к идее включения Финляндии в сферу советских интере­сов, а также признание их в Болгарии и в Проливах.

Но Германия уже не хотела ничего уступать. Поэтому в пер­вой половине 1941 г. Москва пыталась что-то противопоставить германскому проникновению на Балканы¹⁴⁸.

Попытка советского руководства заключить договор о вза­имной помощи с Болгарией потерпела неудачу. В начале янва­ря 1940 г. оно получило информацию о переброске части немецких войск в Болгарию, которая якобы осуществляется с ведома и согласия СССР. 13 января ТАСС в специальном заяв­лении отметил, что ни германская, ни болгарская сторона нико­гда не ставили об этом вопрос и, следовательно не получали со­гласия СССР¹⁴⁹.

Через несколько дней Молотов в беседе с Шуленбургом сделал официальное заявление, в котором говорилось: по всем данным, германские войска в большом количестве сосредото­чились в Румынии и готовятся вступить в Болгарию, Турцию и в район Проливов. Советское правительство в этой связи пре­дупредило, что "появление каких-либо иностранных воору­женных сил на территории Болгарии и обоих Проливов оно будет считать нарушением безопасности СССР". В ответ Шу­ленбург даже не стал оспаривать эту информацию, сказав, что Германия делает это на случай возможного нападения Англии¹⁵⁰.

Во время упомянутой ранее встречи с Шуленбургом 23 ян­варя Молотов вернулся к вопросу о вводе германских войск в Болгарию. По словам Шуленбурга германские войска вступят в Болгарию в том случае, если Англия предпримет дальнейшие шаги¹⁵¹.

Так продолжалось до начала марта. 1 марта Шуленбург офи­циально уведомил Молотова, что Германия, получив известие о намерении англичан высадиться в Греции, решило ввести свои войска в Болгарию. Молотов реагировал очень нервно и посто­янно повторял, что Болгария находится в сфере интересов СССР и поэтому Москва не может нейтрально воспринять это сообщение.

Информируя Берлин об этой встрече с Молотовым, Шулен­бург писал, что в Москве ничего не хотят менять в своей пози­ции и продолжают считать Болгарию зоной интересов Совет­ского Союза¹⁵². Через два дня он направил в Берлин уже более пространный политический отчет о болгарских делах и о своих впечатлениях о беседе с Молотовым, снова указывал на полное расхождение советско-германских позиций. Судя по отчету, она проходила в крайне напряженной и нервозной обстановке, дово­ды Молотова не принимались в расчет, а Москва поняла, что ни­чего уже не может сделать для противодействия Германии¹⁵³.

4 марта уже МИД Болгарии специально уведомил СССР, что болгарское правительство дало согласие на ввод немецких войск. В ответ СССР официально заявил, что не считает это ре­шение правильным, поскольку акция Германии ведет к расши­рению войны и втягиванию в нее Болгарии. Советский Союз предупреждал, что не сможет оказать какую-либо поддержку Болгарии в ее нынешней политике¹⁵⁴.

Ранее, как известно, болгарское правительство отклонило предложение СССР о заключении советско-болгарского дого­вора о взаимной помощи. Тогда же оно объявило, что Болгария, так же как Венгрия, Румыния и Словакия, заявила о присоеди­нении к тройственному пакту.

Последние маневры на Балканах были связаны с события­ми вокруг Югославии¹⁵⁵. 5 января 1940 г. СССР подписал с Юго­славией Договор о дружбе и ненападении¹⁵⁶, что вызвало рез­кое неудовольствие Германии, выраженное в речи Гитлера 4 мая 1941 г. Английский посол Ст. Криппс позднее писал Иде- ну, что Гитлер не мог удержаться от проявления бешеной нена­висти к советскому правительству за заключение последним пакта с Югославией.

Советское правительство подписало договор как последний отчаянный шаг, поскольку по всему было видно, что оставались считанные дни для ввода немецких войск в Югославию и смены правительства в Белграде, вызывавшего недовольство в Берли­не, который обвинял его в симпатиях к Англии. Но этот договор уже ничего не мог предотвратить. Времени для таких явно не­дружественных жестов по отношению к Германии, уже не было. Они уже ничего не значили для Берлина.

В беседе с Молотовым 5 мая Шуленбург сказал, что подписа­ние советско-югославского договора показалось в Берлине странным, учитывая антигерманские заявления и действия Бел­града. И вообще, по его мнению, начиная с января создается впе­чатление, что Советский Союз стремится помешать Германии в ее стремлении победить Англию. При этом он упомянул заявле­ние советского правительства по Болгарии от 4 марта (протест в связи с вводом немецких войск), советско-турецкое заявление от 25 марта и, наконец, подписание договора с Югославией.

В результате сильнейшего нажима на Югославию там сме­нилось правительство, а вскоре немецкие и венгерские войска вступили на ее территорию. Так неудачно для СССР заверши­лись его попытки противодействовать Германии на Балканах. Гитлер просто игнорировал советские интересы, заявления и конкретные шаги. Не считаясь с договорами с СССР, он ввел войска в большинство Балканских стран и вынудил их присое­диниться к тройственному пакту. Москва оказывалась в изо­ляции.

Для понимания германских намерений значительный инте­рес представляет позиция германского посла в Москве Шулен­бурга в апреле — июне 1941 г. Этому вопросу посвящено немало публикаций — мемуаров, исторических биографий, глав в ис­следовательских книгах и статей. Проливают свет на него и ар­хивные материалы.

На основании их анализа можно заключить, что в правящих нацистских кругах противоречиво относились к намерению Гитлера и военных начать подготовку к вторжению в Россию.

Положение Шуленбурга было довольно трудным. Как посол он должен был выполнять инструкции из Берлина и прежде всего своего шефа — Риббентропа. Судя по биографическим книгам, Риббентроп пытался убедить фюрера, что главной за­дачей должен оставаться разгром Британской империи. Но осо­бенно активно пытался противодействовать решению о войне с СССР посол Шуленбург. Свои соображения он изложил в специальном меморандуме, который направил Гитлеру.

Полный текст меморандума не был найден, но его содержа­ние отражено в книге советника германского посольства в Мо­скве Хильгера и историка Мейера¹⁵⁷. Шуленбург, обращаясь к истории, стремился обосновать свои возражения против вой­ны с Советским Союзом. Он, так же как министр иностранных дел, полагал, что России и Германии необходимо вместе бороться с Англией. По мнению германского посла, Сталин и все советское руководство настроены примирительно и готовы к продолжению сотрудничества с Германией.

Долгое время из Берлина не было никакой реакции на ме­морандум Шуленбурга, и германский посол начал предприни­мать попытки встретиться с Гитлером и изложить ему свои со­ображения. При этом он использовал и Риббентропа, который обещал Шуленбургу свою поддержку¹⁵⁸.

В итоге такая встреча состоялась в Берлине 28 апреля¹⁵⁹. В ходе ее фюрер всячески критиковал Россию за подписание пакта с Югославией, говорил много о Греции, которая постоян­но находилась в орбите английского влияния, и утверждал, что русские концентрируют свои войска в районе Балтии. Шулен­бург уверял, что это — следствие постоянного русского опасе­ния за свою безопасность: "Если мы посылаем одну герман­скую дивизию, то русские для этой же цели посылают де­сять"¹⁶⁰. Он пытался напомнить также, что если в 1939 г. Россия отказалась быть на стороне Англии и Франции, когда они бы­ли еще сильны, то теперь тем более она не сделает никакого шага в английскую сторону. "Я убежден, — заключал немец­кий посол, — что Сталин готов на дальнейшие уступки Герма­нии"¹⁶¹. По словам Хильгера (и этого нет в записи Шулен­бурга), в конце встречи Гитлер якобы сказал: "Я не собираюсь воевать против России". И когда впоследствии Хильгер спросил посла, какова была бы цена войны, если бы она нача­лась, Шуленбург объяснил, что Гитлер, "видимо, обманывал его"¹⁶².

Шуленбург обратил внимание Гитлера на коммюнике ТАСС, опубликованное еще 19 апреля, в котором явно отраже­но желание Москвы добиваться нового соглашения с Германи­ей. В нем заявлялось, что на переговорах в Берлине Советский Союз не был готов к присоединению к трехстороннему пак­ту¹⁶³. Тем самым как бы подчеркивалось, что теперь ситуация изменилась. Но доводы Шуленбурга не произвели впечатления на фюрера.

Не осталось незамеченным и то, что во время известного случая, когда Сталин провожал японского министра Мацуока, советский лидер обратился к присутствовавшему на вокзале германскому полковнику Креббсу и сказал ему: "Мы должны остаться друзьями, и вы должны теперь сделать все для этого"¹⁶⁴.

К описанию намерений советского руководства мы еще вернемся, а пока лишь укажем, что Сталин стремился восстано­вить политический диалог с Германией, пользуясь поддержкой Шуленбурга. Тем временем посол, очевидно, продолжал свою линию, направив 3 мая отчет в Берлин о первомайском параде в Москве, обратив внимание на речь С.К. Тимошенко. В ней го­ворилось о стремлении Советского Союза к миру и одновре­менно обращалось внимание на международную обстановку, которая "очень сложна и полна сюрпризов", поэтому "совет­ский народ должен быть готов сражаться"¹⁶⁵.

Любопытна также оценка германским послом замены Ста­линым Молотова на посту главы советского правительства. Шу­ленбург не исключал того, что это было результатом ошибок в советской внешней политике. Во всяком случае германский по­сол писал: "Я убежден, что Сталин использует свое новое поло­жение как главы правительства, чтобы лично действовать в сто­рону сохранения мира и развития добрых отношений между Советами и Германией"¹⁶⁶.

В пространном письме в Берлин 12 мая о назначении Стали­на главой правительства Шуленбург особо подчеркнул, что причина лежит прежде всего в сфере внешней, а не внутрен­ней политики¹⁶⁷.

Последние контакты между советскими и германскими представителями проходили уже на фоне приближающейся войны. На встрече 5 мая Шуленбурга с советским послом Дека- нозовым в Москве встал вопрос о циркулирующих в Берлине и в Германии слухах о предстоящем военном конфликте между СССР и Германией, которые, по словам Шуленбурга, начались еще в январе 1941 г. Немецкий посол сообщил, что он имел в Берлине встречу с Гитлером, на которой немецкий лидер оп­равдывал действия Германии необходимостью принять меры предосторожности на восточной границе Германии. По словам германских дипломатов, они получили инструкции из Берлина категорически отвергать всякие слухи о предстоящей войне между СССР и Германией¹⁶⁸.

9 мая в Москве публикуется опровержение ТАСС в связи с сообщением агентства "Домей Цусин" из Нью-Йорка о том, что СССР концентрирует крупные военные силы на западных гра­ницах. Москва жестко опровергла эту информацию¹⁶⁹. В те же дни на встрече Деканозова и Шуленбурга послы обменялись взаимными обвинениями в связи с действиями Германии и СССР на Балканах. Москва была недовольна немецкими акци­ями в отношении Румынии и Болгарии, а Берлин — советско- югославским пактом. В связи со слухами о возможном конфли­кте, по мнению Деканозова, желательно опубликовать совмест­ное коммюнике, в котором опровергнуть распространяющиеся слухи. Со своей стороны Шуленбург предложил, чтобы Сталин обратился с письмами к главам Германии, Японии и Италии и заявил, что СССР будет и в дальнейшем проводить дружествен­ную к этим странам политику и предложил бы Гитлеру выпус­тить совместное коммюнике¹⁷⁰.

На встрече Шуленбурга с Деканозовым советский посол со­общил о заявлении Сталина и Молотова, что в принципе они не возражают против обмена письмами, но только между СССР и Германией. При этом Сталин считает, что текст может быть подготовлен Шуленбургом и Молотовым. Но неожиданно Шу­ленбург сказал, что он не имеет соответствующего поручения от своего правительства и сомневается, что он его получит¹⁷¹. Шуленбург, видимо, поступил так по собственной инициативе. По его мнению, будет лучше, если Сталин сам обратится с пись­мом к Гитлеру¹⁷². На этой встрече и в дальнейшем Шуленбург призывал советских представителей не верить слухам о кон­центрации немецких войск вблизи советской границы и об ухудшении отношений между двумя странами, намекая на то, что эти слухи идут из Лондона.

Эти и другие "разъяснения" и "намеки" падали на благо­приятную почву постоянных сталинских подозрений и анти­британских настроений.

В том же направлении, как и у Шуленбурга, сделан отчет не­мецкого военно-морского атташе в Москве, направленный в Берлин 7 июня. Давая обзор внешней политики советского пра­вительства, автор писал, что многие шаги в Москве "могут рас­сматриваться как примирительные в отношении Германии... Заметна тенденция сотрудничать с Германией и устранять воз­можные разногласия. Советские поставки в Германию нарас­тают" и т.д.¹⁷³

Видимо, все это в совокупности было одной из последних попыток Шуленбурга и некоторых его сотрудников спасти си­туацию и предотвратить войну, что, зная ускоренную подготов­ку Берлина к войне, сделать было уже невозможно. В Берлине полным ходом шла подготовка к вторжению. По словам Рибен- тропа, Гитлер потребовал от него "безоговорочно поддержать" его решение, поскольку никакая дипломатия не изменит "его мнения о позиции русских"¹⁷⁴.

Г. Городецкий писал в своей книге, что в те же дни Вайцзе- керу передали слова Гитлера: "Россию можно разгромить как бы мимоходом, и это нисколько не повлияет на войну с Англи­ей. Англию разобьют в этом году, будет война с Россией или нет. Потом Британскую империю нужно будет поддержать, но Россию следует обезвредить"¹⁷⁵.

25 мая был подписан протокол между верховным командо­ванием вермахта и представителями финских вооруженных сил, где распределялись обязанности (вплоть до конкретного движения войск) обеих сторон в предстоящей войне. При этом немецкое командование уже не стеснялось, например, прямо писать о германском движении через Балтийские страны к Ле­нинграду и действиях в связи с этим финских войск¹⁷⁶. И это планировалось, когда официально начало военных действий еще камуфлировалось и скрывалось.

4 июня в Москву пришла большая аналитическая записка посла Деканозова, в которой он отмечал, что в мае в печати и в настроениях общественности Германии появилась масса пуб­ликаций (параллельно со слухами о близости войны между Гер­манией и СССР) о некоем сближении между двумя странами в основном на базе далеко идущих уступок со стороны Советско­го Союза. Говорилось и об отказе СССР от вмешательства в де­ла Европы, и об усилении антианглийского направления во внешней политике СССР, и о новом советско-немецком согла­шении против Англии. Многие газеты мира подробно обсужда­ли слухи (видимо, также инспирированные из Германии) о согласии СССР сдать Германии в аренду территорию Украины. Причем на картах Европы последнего издания в Германии Украина отделяется пограничной чертой от остальной части Советского Союза. Подтверждением этому может служить ме­морандум Департамента по внутренним делам германского МИДа, в котором распределялась ответственность германских должностных лиц и ведомств за различные части Советского Союза — на Украине и Кавказе, в Прибалтике, в Белоруссии, в Центральной России (Москве)¹⁷⁷.

Вся эта волна слухов о предстоящих переговорах между Германией и Советским Союзом, видимо, была следствием ря­да причин. Был конечно элемент сознательной дезинформации с германской стороны, пытающейся закамуфлировать актив­ную подготовку к вторжению, были и попытки Шуленбурга если не добиться переговоров, то хотя бы распространить ин­формацию об этом. Второстепенные деятели Германии на встречах в Берлине с советскими дипломатами также стреми­лись намекать на возможные советско-германские перего­воры.

И были, конечно, постоянные попытки Сталина не прово­цировать Германию и завязать новый диалог с германским ру­ководством. В майские дни в центре дипломатической дискус­сии были Деканозов и Шулленбург. И большинство советских посольств и разведка давали противоречивую информацию и о приближающейся войне и о переговорах.

В заключение Деканозов делает вывод, что "немцы по- прежнему продолжают идеологическую (и фактическую) под­готовку для войны против СССР"¹⁷⁸.

13 июня советские лидеры предпринимают очередную по­пытку "успокоить" мировую и советскую общественность. В известном сообщении ТАСС отмечалось, что в печати мусси­руются слухи о "близости войны между СССР и Германией". Сталин, видимо, согласился на это, после того, как Шуленбург сообщил, что в Берлине не хотят никакого совместного коммю­нике. ТАСС изложил характер слухов (Германия якобы предъ­явила СССР территориальные и экономические претензии; СССР их отклонил и Германия начала сосредоточивать свои войска у границ СССР с целью нападения на СССР; СССР, в свою очередь, также усиленно готовится к войне с Германией и сосредоточивает свои войска на границах Германии) и опро­верг их: Германия не предъявляла никаких требований и нет никаких переговоров; СССР соблюдает условия советско-гер­манского пакта о ненападении, и поэтому слухи о подготовке СССР к войне "являются лживыми и провокационными". Пе­редвижение войск ТАСС объяснял летними сборами (маневра­ми) и т.п.

В этих объяснениях отражена прежняя линия, но затем ТАСС сделал еще одно утверждение: "По данным СССР, Гер­мания также неуклонно соблюдает условия советско-герман­ского пакта о ненападении, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпри­нять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходя­щая в последнее время переброска германских войск, освобо­дившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-вос­точные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям"¹⁷⁹.

Трудно объяснить, зачем в Москве решили говорить за Гер­манию и оправдывать ее действия. Вряд ли этим можно было убедить Берлин в том, что она так думает, поскольку в личных встречах с немецкими деятелями Молотов и его сотрудники не особенно стеснялись в выражениях, предъявляя свои претен­зии к Германии, в том числе и по поводу слухов о передвиже­нии немецких войск. Главная идея в Кремле, очевидно, состоя­ла в том, чтобы любой ценой отодвинуть возможный конфликт с Германией, и в то же время создавалось ощущение, что именно невозможность СССР повлиять на развитие событий заставило советских лидеров выпустить это сообщение ТАСС. Предпри­нимая этот шаг и другие попытки, в Москве рассчитывали, видимо, вынудить Берлин хоть как-то отреагировать и, как это бывало ранее, получить от Гитлера или Риббентропа какие-ли­бо успокоительные заверения¹⁸⁰. Но полное игнорирование Германией и этого сообщения ТАСС показывало, как карди­нально изменилась ситуация.

На последней встрече с Шуленбургом 21 июня Молотов вручил послу памятную записку, в которой указывалось, что за время с 27 марта по 18 апреля германские самолеты нарушали советские границы 80 раз, а с 19 апреля по 19 июня — уже 180 раз, причем иногда они углублялись на советскую террито­рию на 100— 150 км. Молотов спрашивал также о причине отъ­езда ряда сотрудников немецкого посольства в Германию и о том, почему "миролюбивое сообщение" ТАСС от 13 июня не было опубликовано в Германии. Шуленбург не смог дать отве­ты, откровенно заявив, что "Берлин его совершенно не инфор­мирует"¹⁸¹.

Вручая Шуленбургу памятную записку 21 июня, одновре­менно Молотов настойчиво добивался, чтобы Деканозов вру­чил такое же заявление Риббентропу или Вайцзекеру в Берли­не. Такое указание советский посол получил еще вечером 20 июня. Вайцзекер принял Деканозова 21 июня в 21 час. 30 мин. Немецкий дипломат заявил, что "он не в курсе" этого вопроса, и обещал, что ответ Москве будет дан позднее¹⁸².

Говоря, что Берлин не ставит его в известность, Шуленбург лукавил, так как в тот же день он получил совершенно секрет­ную срочную телеграмму от Риббентропа¹⁸³, в которой речь шла о необходимости немедленно уничтожить эту шифрограм­му, а затем излагалась просьба информировать Молотова о сле­дующем. Риббентроп начинает с истории, напоминая о взаимо­понимании между Германией и Советской Россией, выражен­ном в договорах от 23 августа и 28 сентября 1939 г. Германское правительство рассчитывало, что между двумя странами будут дружеские добросердечные отношения. Однако Германия пол­ностью ошиблась в своих предположениях. В телеграмме гово­рится, что Коминтерн постоянно вел антигерманскую кампа­нию (осуществлял саботаж, террор и шпионаж в пользу СССР), Советский Союз стремился деморализовать Югославию и другие страны и насаждать в них антигерманские настроения. В области внешней политики большевики аннексировали стра­ны, лежащие в сфере ее влияния, что видно на примере Балтий­ских стран, Финляндии, Румынии. Эти действия показали, что Москва насильственно включила в свой состав те области, которые находились лишь в сфере ее влияния, даже с "учетом того, что Германия признавала эти факты". Такова, как видим, была немецкая трактовка постфактум секретного протокола к пакту Молотова — Риббентропа.

Немецкий министр далее обвинял Москву в военных приго­товлениях против Румынии и других регионов, в неприемле­мых требованиях относительно Болгарии во время визита Мо­лотова в Берлин, в стремлении получить военную базу в Проли­вах, в желании полностью завоевать Финляндию и в целом во враждебных антигерманских действиях на Балканах. Заклю­чив договор с Югославией, Советский Союз пытался создать общий англо-югославо-греческий фронт против Германии. Эта политика, по словам Риббентропа, сопровождалась растущей концентрацией советских войск на всем протяжении от Черно­го до Балтийского морей, что создавало реальную угрозу для территории рейха. Последние сведения показывают агрессив­ный характер концентрации российских войск. В дополнении к этому отчеты из Англии относительно переговоров Криппса показывают тесное политическое и военное сотрудничество между Англией и Советским Союзом.

Суммируя это, правительство рейха заявляет, что советское правительство не только продолжает, но даже усиливает свои попытки разрушить Германию и Европу, оно активизирует ан­тигерманскую внешнюю политику, концентрирует все свои си­лы на германской границе. Поэтому можно сделать вывод, что советское правительство разорвало свои договора с Германией и готово нанести удар по ней, в то время как она борется за свою жизнь. Фюрер поэтому приказал вермахту "бороться с этой угрозой всеми средствами".

Последнее перед нападением на Советский Союз послание Риббентропа в Москву, разумеется, ничего не значило — это была лишь попытка оправдать германскую агрессию, решен­ную уже много месяцев до этого. Но оно представляет интерес, поскольку дает некоторые оценки немецкого отношения к пак­ту с Советским Союзом и к событиям 1939— 1941 гг. Герман­ский министр задним числом проводит различие между тем, что Германия согласилась считать зоной советских интересов, и правом присоединить эти территории к СССР. Он упоминает советские попытки противодействовать Германии на Балканах и предложения Молотова во время его визита в Берлин. То есть это были те вопросы, которые служили полем напряжениявесь период после подписания пакта.

Отбрасывая пропагандистскую шелуху, можно констатиро­вать, что многие прежние показные жесты и заявления Гитле­ра и его окружения мало что значили, они лишь скрывали ис­тинные намерения рейха и были направлены на то, чтобы при­тупить бдительность Сталина и выжать из сотрудничества с ним все, что было возможно.

Что касается Сталина и его окружения, то, может быть, они и понимали реальные цели Гитлера, но в практическом плане вплоть до конца 1940 г. следовали курсу, взятому в авгу­сте—сентябре 1939 г., не делая попыток более гибко подойти к отношениям с Германией. Последние беседы в Москве и в Бер­лине, обмен посланиями и телеграммами ничего не меняли, они происходили за несколько часов до вторжения Германии на территорию Советского Союза.

Документы внешней политики. Т. XXIII: В 2 кн. М., 1995. Кн. 1. С. 128-132 (Далее: ДВП).

Там же. С. 133.

Там же .С. 134.

Там же. С. 135.

Там же. С. 138-139.

Там же. Кн. 2. Ч. 2. С. 786.

Там же. С. 786-787.

Там же. Кн. 1. С. 153-154.

Там же. С. 159.

Там же. С. 184-186.

Там же. С. 187.

Staatsmanner und diplomaten bei Hitler. Bd. 1. Miinchen. 1969. S. 96-97.

О советско-итальянских отношениях в 1940 г. см.: Petrakki G. Pinocchio, the Cat and the Fox: Italy between Germany and Soviet Union. 1939—1941 // Wegner В. From Peace to War: Germany, Soviet Russia and the World. 1939-1941. Oxford, 1997.

О советско-германских экономических отношениях см.: Ива- ницкий Г.М. Советско-германские торгово-экономические отноше­ния в 1939 - 1940 гг. // Новая и новейшая история. 1989. № 5. С. 28 - 39;

Сиполс ВЛ. Торгово-экономические отношения между СССР и Гер­манией в 1939— 1941 г. в свете новых архивных документов // Новая и новейшая история. 1997. № 1.С. 29 —41.

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 27. Л. 50.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 195-196.

Там же. С. 198-199.

Там же. С. 208.

ADAP. Bd. IX. S. 65-66; См. также: ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 2. С. 791.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 213.

Там же. С. 217-218; ADAP. Bd. IX. Р. 128.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 2. С. 257-258.

Documents on German Foreign Policy. 1918—1945. Series D (1937-1945). Vol. IX. L., 1956. P. 316 (Далее: DGFP).

Ibid. P. 257-259.

Ibid. P. 272-274.

Ibid P. 318-319.

Ibid. P. 331.

Ibid. P. 332.

Ibid. P. 412-414.

Ibid.

РГАСПИ. Ф. 17. On. 162. Д. 27. Л. 81.

DGFP. Vol. IX. P. 33-335.

Ibid.

Ibid. C. 297-298.

Ibid. C. 312.

Ibid. C. 342.

J document diplomatici italiani. P. 21—26.

Городецкий Г. Роковой самообман: Сталин и нападение Герма­нии на Советский Союз. М., 2001. С. 40 — 44.

Вопрос об агремане Криппсу поднимался несколько раз Шулен­бургом в беседах с Молотовым, и советские власти давали разъясне­ния по этому вопросу, включая два заявления ТАСС (22 мая и 30 мая). См.: ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 277-279, 289.

Вопросы истории. 1990. № 9. С. 67-84; Куманев Г.А. Проблемы военной истории отечества. 1938—1945. М., 2007. С. 40.

⁴* ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 354.

Там же. С. 363.

Там же. С. 364-368.

Там же. С. 375-376.

Там же. Кн. 2. Ч. 2. С. 801-802.

Там же. Кн. 1. С. 376. В дальнейшем, уже после присоединения Бессарабии, немецкие представители неоднократно уведомляли Москву, что они имеют стратегические интересы в Румынии. См.: GDFP.Vol. IX. Р. 276, 280.

Ibid. Р. 278, 593-595, 599-601, 627-628, 687-688.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 413.

Там же. С. 439-440.

Там же. С. 548-552.

Там же. С. 421-422.

GDFP. Vol. IX.

Ibid.

Ibid. См. также: ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 2. С. 808-809.

Jacobsen МЛ. Der Zweite Weltkrieg in Chronik und Dokumenten. 1939-1945. S. 143-146.

ADAP. Bd. V. S. 1207.

Место подписания германо-французского перемирия в ходе Первой мировой войны.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 482.

Там же.

Там же. Кн. 2. Ч. 2. С. 809.

Там же. Кн. 1. С. 546-547.

Там же. С. 553-554.

Там же. С. 577-578.

Там же.

Там же. С. 582-583.

Там же. С. 583-586.

Там же. С. 591-592, 606.

Там же. С. 606.

Там же. С. 616, 618-621.

Там же. С. 588.

GDFP. Vol. IX. Р. 291-297.

Ibid. Р. 296-297.

ADAP. Bd. IX. S. 248-253; См. также: ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 2. С. 812-813.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 680-682.

Там же.

Там же. С. 682; См. также: GDFP. Vol. IX. Р. 335.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 697.

Там же. С. 699. Подробный ответ Сталина см.: GDFP. Vol. IX. P. 353-354.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 629.

GDFP. Vol. IX.

Foreign Relations of the United States. 1940. Vol. I. P. 565.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. 4. 2. С. 813; ADAP. Bd. XI/1. S. 127, 137. Дис­куссии по финским делам продолжались и позднее. См., например: GDFP. Р. 328, 329.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 628.

Там же. С. 651.

GDFP. Vol. IX. P. 510-511. См. также: ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 712.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 1. См. также: Директивы И.В. Сталина В.М. Молотову перед поездкой в Берлин в ноябре 1940 г. // Новая и но­вейшая история. 1995. № 6; Безыменский АЛ. Визит В.М. Молотова в Берлин в ноябре 1940 г. в свете новых документов // Новая и новейшая история. 1995. № 6.

Через два дня по указанию Сталина пункт об Индии был вы­черкнут.

GDFP. Vol. IX. P. 432.

Ibid. P. 508-510.

Ibid. P. 510.

Ibid. C. 510-511.

Ibid. С. 521-522.

Ibid. P. 522.

Ibid. P. 523.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. 4. 1. С. 36-51, 54-79, 80-82. Подробную запись всех встреч Молотова в Берлине см. также в публикации не­мецких дипломатических документов: GDFP. Vol. IX. Р. 533 —570. См. также: СССР-Германия. 1939-1941. Нью-Йорк, 1989. 2-е изд. С. 94—131. Об обстановке на переговорах в Берлине см.: Бережков В. Годы дипломатической службы. М., 1972. С. 3 — 36.

Там же. С. 38, 46, 69.

Там же. С. 39, 75.

GDFP. Vol. IX. Р. 543.

Ibid. Р. 45-46, 54, 63-66, 68, 550-553.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 1. С. 64.

GDFP. Vol. IX. P. 551.

Ibid. P. 555.

Ibid. P. 553.

Ibid. P. 552-553.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. 4. 1. С. 71. См. также: GDFP. Vol. IX. P. 567-568.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 1. С. 71.

GDFP. Vol. IX. P. 567-568.

Ibid. P. 567.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 1. С. 81.

Там же.

GDFP. Vol. XI. P. 581.

Куманев ГЛ. Рядом со Сталиным. М., 1999. С. 392-420.

Bloch М. Ribbentrop. 1996. Р. 327.

Ribbentrop J. Memoirs. L., 1954. P. 150.

Public Record Office. FO. 371, 24852-27377. N 7163. P. 209.

Ibid. P. 212-213.

Ibid. №7174. P. 231.

Ibid. N4185. P. 238.

Ibid. P. 237.

Ibid. P. 233.

СССР - Германия. 1939-1941. Нью-Йорк, 1989. С. 131 - 132.

ADAP. Bd. XI. Doc. N 599. S. 816.

Текст директивы № 21 (План "Барбаросса") см. в кн.: СССР — Германия. 1939-1941. С. 134-139; Weizsacker Е.Н. Memoirs. L., 1951. Р. 247.

Bloch М. Op. cit. Р. 327.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 1. С. 95- 106.

См., например: Tauler J. Die Planung des Unternehmen "Barbarossa" // Der Mensch gegen den Menschen. Uberlegungen und Forschungen zum deutschen Uberfail auf die Sowjetunion.

Городецкий Г. Указ. соч. С. 69.

Там же. С. 71.

HaiderF. Kriegstagebuch. Bd. И. Miinchen, 1991. S. 165, 129-130, 147-148.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2.4. 1.

Там же. С. 132.

Там же. С. 133.

там же. С. 136-137.

Там же. С. 152-154.

Там же. С. 172.

Там же. С. 186-187.

Там же. С. 159-160, 211.

Там же. С. 216-218.

Там же. С. 292-293. 14° Там же. С. 295-301.

Там же. С. 302-303.

Там же. С. 306-325.

Там же. С. 326-327.

Там же. С. 336.

Речь идет о германо-советском протоколе о взаимных постав­ках, подписанных 18 апреля 1941 г. (GDFP. Vol. IX. P. 579-580).

ADAP. Bd. XI. P. 881-882.

Ibid. P. 343-345.

Политика Советского Союза на Балканах рассматривается в следующем разделе. Здесь речь идет лишь о действиях Германии и ре­акции СССР.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 1. С. 327.

Там же. С. 344.

Там же. С. 356.

GDFP. Vol. IX. P. 195.

ibid. P. 213-216.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 1. С. 443-444.

Подробнее об этом см. в разделе "Балканский узел".

Прибалтика и геополитика: Сб. документов. М., 2006. С. 106.

Hilger G., Meyer A.G. The Incompatible Allies. 1918-1941. N.Y., 1953. P. 328; A memoir of German-Soviet relationships N.Y., 1954.

RibbentropJ. Op. cit. P. 152.

GDFP. Vol. IX. P. 666-669. 16° Ibid. P. 667.

Ibid. P.668.

Ibid. P. 691-692.

Правда. 1940. 19 апр.

Городецкий Г. Указ. соч. С. 238.

Там же.

Там же. Р. 730.

Там же. Р. 790-793.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 2. С. 656. Германские дипломаты усилен­но опровергали эти слухи еще раньше. См.: GDFP. Vol. IX. P. 446.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 2. С.663 —664.

Там же. С. 667.

Там же. С. 675.

Там же. С. 676.

GDFP. Vol. IX. P. 981-962.

RibbentropJ. Op. cit. P. 152.

Городецкий Г. Указ. соч. С. 251.

GDFP. Vol. IX. P. 879-885.

Ibid. P. 960-962.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. 4. 2. С. 719.

Там же. С. 734-735.

Шуленбург сразу же направил текст заявления ТАСС в Берлин без всяких комментариев (GDFP. Vol. IX. P. 1027-1028).

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 2. С. 751-753.

ADAP. Bd. XII. S. 885.

GDFP. Vol. IX. P. 1063-1065. В своей книге. "The Incompatible Allies" советник посольства Германии в Москве Хильгер оспаривает факт получения телеграммы в такой форме. Он считал, что была лишь телеграмма, посланная в 3.00 22 июня, которую Шуленбургу предпи­сывалось передать Молотову. И все же в архивах германского МИД такая телеграмма существует.

Балканский узел

_С

обытия на Балканах в 1940— 1941 гг. стали темой, которая привлекла внимание десятков исследователей в разных странах, в том числе и в России¹. Во многих серьезных научных трудах, основанных на архивных, ранее неизвестных докумен­тах, воспроизводятся события на Балканах в целом, а также в Румынии и Венгрии, Болгарии, Югославии и Греции, анализи­руются действия Германии, Великобритании, Советского Сою­за, Италии и Турции.

В данном разделе мы остановимся на основных направле­ниях и целях политики на Балканах СССР, Германии, Великоб­ритании и других стран в рассматриваемый период. Это пред­ставляется тем более важным, что существуют различные мне­ния авторов, прежде всего в оценке позиции крупных держав и самих Балканских государств. Все, что происходило в этом ре­гионе, во многих трудах анализируется в контексте общих по­литических целей, прежде всего в треугольнике Германия — Англия — Советский Союз с учетом также маневров Италии и отчасти Турции.

Обращение к событиям на Балканах позволяет лучше по­нять и оценить намерения и реальные шаги основных актеров международной драмы, разыгравшейся на начальном этапе Второй мировой войны. Оживленные споры в историографии последнего времени идут вокруг оценки действий Советского Союза. Часто ставится вопрос — в чем причины неудач полити­ки СССР в отношении Балкан в 1940— 1941 гг.

Разумеется, балканские события невозможно оценить вне контекста советско-германских и советско-британских отношений, ибо их общее состояние и направленность во многом определяли политический курс этих стран в Балкан­ском регионе. Можно говорить и об обратном воздейст­вии этих событий на взаимоотношения в указанном тре­угольнике.

Ситуация на Балканах в то время имела в своем развитии несколько этапов. В начальной фазе во многом она складыва­лась в русле продолжения прежней политики и взаимосвязей, установившихся здесь в течение довольно продолжительных довоенных лет.

После сентября 1939 г. основное внимание Германии, Совет­ского Союза и англо-французской коалиции было обращено на Центральную, Западную и Восточную Европу. Вокруг Балкан ве­лись обычные традиционные маневры, сопровождаемые попыт­ками европейских держав либо сохранить, либо усилить здесь свое влияние и в Юго-Восточной Европе в целом. Исключение, пожалуй, можно сделать в отношении Турции, где уже осенью 1939 г. шли острые политические дискуссии и столкновения по­зиций в связи с подписанием договора Англии и Франции с Тур­цией и советскими попытками повлиять на ход событий.

Если говорить о Советском Союзе, то на протяжении мно­гих лет основное внимание по-прежнему было сосредоточено вокруг проблемы черноморских Проливов, традиционно зани­мавшей едва ли не главное направление российских внешнепо­литических усилий еще с XIX и даже XVIII вв. Соглашения, определившие режим Проливов, принятые на конференции в Лозанне в 1922— 1923 гг. и в Монтрё (1936), в целом удовлетво­ряли Москву. Они как бы ставили заслон на пути через Босфор и Дарданеллы военных судов различных стран в мирное время, снимая угрозу советскому черноморскому бассейну.

Разумеется, основные ключи от Проливов оставались в ру­ках Турции, но главные участники событий, в том числе и Со­ветский Союз внимательно следили за тем, чтобы режим судо­ходства соблюдался и не нарушался.

Но в течение многих десятилетий XIX столетия Россия не оставляла планов усилить здесь свое влияние, а может быть, и взять Проливы под собственный контроль. Однако установлен­ный в этом регионе режим, предполагавший международный контроль и ответственность, устраивал основные европейские державы, закрепляя некий баланс сил и интересов.

353

Длительное время опорой России на Балканах были Болга­рия и Сербия. После окончания Первой мировой войны ситуа­ция изменилась. Державы-победительницы — Англия и Фран­ция — не имели намерений пускать "коммунистическую Россию" на Балканы. И все же идеи так называемой славян­ской солидарности побуждали московских лидеров продол­жать считать Болгарию и созданную после Первой мировой войны Югославию теми странами, где Советский Союз мог рассчитывать на использование своего влияния и прежних тра­диций. СССР имел пакты о ненападении с Турцией и Болгари­ей. Он пытался установить дипломатические отношения с Юго­славией, усиливая контакты с Грецией. Но в целом к началу Второй мировой войны его влияние на Балканах в реальности было не слишком велико. Кремль на этот счет имел скорее большие иллюзии и отголоски прежних представлений, неже­ли реальные достижения и возможности.

12. А.О. Чубарьян

Балканы на протяжении ряда столетий являлись стратеги­чески важным регионом для Англии и Франции. Именно они контролировали политику Турции. После Первой мировой вой­ны Франция занимала активные позиции в странах Балканской Антанты (собственно именно французская дипломатия иници­ировала ее создание, особенно в Румынии и отчасти в Югосла­вии). Британская дипломатия, рассматривавшая Балканы как регион, связывавший Европу со "святая святых" английской дипломатии — со Средним и Ближним Востоком, также имела значительные интересы и прочное влияние на Юго-Востоке Ев­ропы.

Традиционным западным партнером Балканских стран яв­лялась и Италия. Постепенно внимание к ним возрастает и в Берлине. Собственно немецкое проникновение на Балканы осуществлялось еще в начале XX столетия, накануне и в ходе Первой мировой войны. Но в 20 —30-е годы оно пошло на спад и лишь накануне и в начале Второй мировой войны снова уси­лилось.

Постепенно балканские дела становились частью общего противостояния великих держав на европейском континенте, в районах Малой Азии и Ближнего Востока. До весны —лета 1940 г. каждая воюющая держава и нейтральный Советский Союз накапливали силы и стремились сохранить или укрепить свои позиции на Балканах, чтобы противодействовать попыт­кам других стран. Мы уже упомянули острые дебаты вокруг Турции, закончившиеся подписанием договора Турции с Анг­лией и Францией, позволявшего англо-французскому блоку удерживать Турцию от тесных и обязывающих отношений и с Германией и с Советским Союзом.

Если обратиться к политике самих Балканских стран, то при всем их различии и многообразии в ней было много общего. Лидеры этих государств в большей или меньшей степени стре­мились сохранять нейтралитет, балансировать между воюющи­ми группировками и державами, опасаясь, что слишком тесное сближение с той или иной из них может создать серьезные тру­дности для независимости и самостоятельного развития. Реали- зовывать такой внешнеполитический курс становилось все сложнее и труднее, ибо по мере разрастания мирового конфли­кта и усиления агрессивности и экспансионизма великих дер­жав Балканские страны все больше вовлекались в общее про­тивоборство. В этих условиях сохранять нейтралитет и дистан­цироваться от великих держав становилось затруднительно.

Очень скоро ситуация на Балканах коренным образом из­менилась. Это было связано со стремительным германским на­ступлением, поражением Франции и оккупацией Германией значительной части континентальной Европы. Планы Гитлерапо ее завоеванию реализовывались гораздо быстрее, чем мно­гие ожидали.

Судя по немецким документам, именно в апрельские и май­ские месяцы 1940 г. в нацистском руководстве были обсуждены и определены направления дальнейших действий Германии. И в этих планах значительное внимание было обращено на рай­он Юго-Восточной Европы и на Балканы.

Как показали дальнейшие немецкие действия, Гитлер и его окружение предполагали осуществлять свои планы, сочетая са­мые различные методы и средства, политический и дипломати­ческий нажим, силовое давление вплоть до применения воен­ных мер. Используя различные каналы и средства информации и прямые постоянные контакты с Москвой, германское руко­водство всячески внедряло мысль, что все их шаги направлены против английского влияния и попыток Великобритании поста­вить Балканы под свой контроль. При этом немецкие лидеры, разумеется, использовали и фактический уход Франции с меж­дународно-политической арены и ее устранение как действую­щего игрока и на европейской и на балканской сцене. Постоян­ная угроза германского вторжения значительно ослабляла Великобританию и влияла на возможность противодействия германским экспансионистским устремлениям. В этих услови­ях Англия могла ориентироваться на свои традиционно силь­ные связи с Турцией и Грецией, но и здесь возможности бри­танских политиков были ограничены.

Гитлеру приходилось постоянно учитывать желания своего итальянского союзника, особенно заинтересованного в реше­нии балканских проблем. Италия традиционно влияла на ситу­ацию в Средиземноморье, а следовательно, и в районе черно­морских Проливов. Итальянские политики активно маневри­ровали вокруг греческих, албанских и югославских дел, т.е. по всем направлениям, так или иначе связанным с ситуацией в странах, примыкающих к Средиземноморью.

12*

Германские дипломаты действовали в свойственном им в тот период стиле — напористо, мало считаясь с установивши­мися правилами и протоколом. При этом они широко и умело использовали средства дезинформации и пропаганды, играя и на противоречиях между Балканскими странами. Даже в отно­шениях со своими союзниками нацистское руководство дейст­вовало жестко. Так, в целом демонстрируя дружеские отноше­ния с Муссолини и Чиано, Гитлер и Риббентроп не стеснялись "ставить Италию на место", когда им казалось, что их союзник наращивает активность в тех районах и в том направлении, которые представляли интерес для самой Германии. Причем агрессивность германского руководства все более нарастала после лета 1940 г.

355

Ситуация на Балканах в значительной мере сказывалась на советско-германских отношениях, и именно это интересует нас в наибольшей степени. Но сначала обратимся к общим це­лям и конкретной политике Советского Союза в отношении Балканского региона в целом и применительно к отдельным странам Юго-Восточной Европы и на Балканах.

Подписав договор с Германией и разделив сферы интере­сов, советские лидеры видели свою цель на Балканах в усиле­нии своих традиционных двусторонних связей с Турцией, Бол­гарией, Румынией, Югославией и т.д. Свидетельством этого стали договоры о торговле и мореплавании, заключенные Москвой в течение 1939 и первой половины 1940 г. Советские лидеры намеревались использовать свой нейтралитет, чтобы представить интерес для тех малых Балканских стран, их руко­водителей, общественных деятелей, представителей культуры и религии, для всех тех, кто опасался попасть под пресс и англо­французской коалиции и Германии. Следует признать, что в от­носительно спокойном ходе "странной войны" такая политиче­ская линия приносила свои дивиденды.

Но образ нейтрального Советского Союза изменился в ре­зультате развязывания советско-финской войны. Под влияни­ем пропагандистских усилий Англии и Франции и закулисных намеков Германии в Балканских странах рождались опасения, что советские лидеры при определенных обстоятельствах будут непрочь повторить свои намерения и против других ма­лых государств.

Однако общая отдаленность Советского Союза от Балкан­ского региона, его изолированность и отсутствие реальных возможностей и рычагов воздействия очень скоро вернули си­туацию в прежнее русло — советско-турецкие связи, а также отношения с другими странами полуострова развивались в об­щем русле международной политики.

В то же время, как уже отмечалось, резкое изменение меж­дународной обстановки, разгром Франции, стремление Герма­нии противостоять Британской империи в различных регионах мира поставило и перед советскими лидерами вопрос об активи­зации действий на Балканах. Идея советских лидеров состояла в том, чтобы, сохраняя внешний нейтралитет, добиться с помо­щью Германии расширения советского влияния в ряде регионов, включая и Балканы. Весной 1940 г. под сильным нажимом Герма­нии Москва нормализовала отношения с Италией, рассчитывая и через нее воздействовать на Гитлера и его окружение.

Вскоре после разгрома Франции прошел первый шок. Ста­ло очевидным, что война на этом не кончается и предстоит борьба между Германией и Англией, которой все в большей степени оказывали помощь Соединенные Штаты Америки.

В Москве решили, что в таких условиях Германия будет продолжать нуждаться в советской поддержке, и следователь­но, можно было бы попытаться использовать ситуацию для по­лучения выгод, на этот раз на Балканах. При этом, конечно, рас­тущая напряженность в советско-германских отношениях ощущалась, но, видимо, пока в этом не усматривалась слишком серьезная угроза. Советские лидеры продолжали сохранять контакты с Великобританией, в том числе обсуждая и балкан­ские дела без каких-либо результатов и обязывающих реше­ний. Их главный просчет состоял в том, что они не ощутили (не имея достоверной информации) принятого Германией ре­шения начать движение в сторону Балкан, не особенно беря в расчет интересы своего советского союзника. Справедливости ради следует признать, что если бы в Москве своевременно и осознали бы опасность германского движения на Балканы, Сталин и Молотов мало что могли бы изменить, поскольку стратегическая инициатива была не в их руках.

В первой половине 1940 г. Советский Союз подписал дого­воры о торговле и мореплавании с Болгарией, Югославией и Венгрией². Сами по себе они не имели сколько-нибудь заметно­го значения, но для советских лидеров означали, что СССР про­должает укреплять отношения с Балканскими странами на дву­сторонней основе. Особенно в этой связи в Москве выражали удовлетворение договором с Югославией, поскольку с ней у Советского Союза не было до этого дипломатических отноше­ний. Торговый договор как бы послужил сигналом и преддвери­ем к их установлению.

И действительно, через полтора месяца последовал обмен письмами между советским полпредом в Турции А.В. Теренть- евым и послом Югославии в Турции И. Шумянковичем, в кото­ром оба информировали друг друга, что и югославское и совет­ское правительства приняли решение об установлении нор­мальных дипломатических отношений между Югославией и Советским Союзом³.

Летом 1940 г. Москва приступила к осуществлению своих планов в отношении Бессарабии. В течение длительного време­ни Бессарабия после окончания Первой мировой войны входила в состав Румынии. Как известно, СССР никогда не признавал этот факт, считая, что Румыния захватила территорию, принад­лежащую России.

Согласно договоренностям между СССР и Германией о вза­имных консультациях, Молотов в Москве и советский посол в Берлине уведомили немецкое руководство о начале акции в отно­шении Бессарабии⁴. В Германии в принципе были готовы к это­му (в этот момент завершался разгром Франции) и не препятст­вовали советским действиям и в Прибалтике и в Бессарабии⁵.

Известно, что немецкие представители в Бухаресте "подго­товили" румын и настойчиво рекомендовали им принять совет­ские требования⁶. Как указывалось ранее, единственная слож­ность состояла в том, что советские лидеры решили добавить к претензиям на Бессарабию также и район Северной Буковины, что не было предусмотрено советско-германским протоколом. Немцы сначала пытались оспорить это, но очень быстро реши­ли не протестовать. Хотя в дальнейшем, в том числе во время переговоров Молотова в Берлине и Гитлер и Риббентроп напо­минали, что Германия проявила великодушие и согласилась с советским требованием, невзирая на то что оно было для нее совсем неожиданным⁷.

Аналогично с Германией столь же благожелательную к СССР позицию заняла Италия. 27 июля Чиано сообщил совет­скому правительству, что Италия также посоветовала Румынии принять советские предложения⁸.

Говоря об этих событиях, следует отметить, что официаль­ное заявление советского правительства румынским властям было составлено в жестком стиле. В Москве было, конечно, из­вестно, что после рекомендаций Германии и Италии правитель­ство Румынии примет советские требования. В этих условиях такой тон заявления был неуместен и явно не шел на пользу от­ношениям СССР с Румынией. Советская пресса писала о "насильственном отторжении Бессарабии, о том, что румынам дается один —два дня и что СССР не допустит разрушения пред­приятий и железных дорог, аэродромов" и т.п. Попытки румын­ских властей попросить небольшую отсрочку для решения техни­ческих вопросов были отклонены правительством СССР⁹.

Разумеется, требования были выполнены, но в Бухаресте не забыли о тоне советских заявлений. Подобная "мелочь" ясно показывала весьма негибкие методы Советского Союза. Види­мо, в Москве считали, что подобная жесткость и ультиматив­ность лишь подтверждает его силу и вес. Но эта амбициозность явно не укрепила советских позиций и влияния среди малых стран, в том числе и на Балканах.

В течение июня —июля значительно обострились румыно- венгерские отношения. И именно в связи с этим выявились но­вые тенденции в политике Германии и Советского Союза. Вен­грия не скрывала своих намерений отторгнуть в свою пользу Трансильванию, находившуюся в тот момент в составе Румы­нии. В Будапеште действовали по нескольким направлениям. Нажимали на Германию и на Италию, добиваясь их поддержки, и в то же время, особенно во время решения бессарабского во­проса, венгры старались всячески подчеркивать добрые отно­шения с Москвой, явно стремясь еще более ухудшить советско- румынские контакты.

3 июля венгерский посланник в Москве обратился к совет­скому правительству за поддержкой в решении трансильван­ской проблемы. Москва с энтузиазмом откликнулась на это предложение. На встрече в этот день и на следующей 4 июля Молотов всячески заверял венгерского представителя в полной поддержке, заявил, что венгерские претензии к Румынии "име­ют под собой основания". Он намекнул, что хорошо бы решить этот вопрос на международной конференции, где СССР оказал бы всемерную поддержку венгерским притязаниям к Румы­нии¹⁰.

На встрече 4 июля Молотов предложил венграм подписать договор о торговле и мореплавании, что было очень быстро ре­ализовано.

В Москве решили, что, предлагая созвать международную конференцию и заранее ангажируя свою полную поддержку венгерским требованиям, они как бы возвращали себе иници­ативу в определении судеб стран Юго-Восточной Европы. Венгрия приветствовала советскую поддержку, надеясь, что тем самым она может несколько ослабить зависимость в осу­ществлении своих требований только от решения Берлина и Рима.

Но советский "нажим" нервировал Турцию и Югославию, которые отнюдь не хотели отдавать на "заклание" своего ру­мынского союзника. В беседе с советским полпредом в Бухаре­сте югославский посол пытался несколько успокоить Москву. Он прямо просил советское правительство сделать в отноше­нии Румынии какой-нибудь жест, хотя бы ради того, чтобы пре­дотвратить ее полное подчинение Германии¹¹. Но в Москве словно списали Румынию со счетов.

В некоторых Балканских странах начали распространяться слухи, что Советский Союз готов двинуться дальше — за р. Прут. Югославские дипломаты снова просили Москву "пара­лизовать" усиливающееся влияние Германии на Румынию¹².

28 июля в Зальцбурге состоялось совещание представите­лей Германии, Болгарии, Румынии и Словакии. 31 июля Шулен­бург информировал об этом Молотова который сделал следую­щие выводы об итогах совещания:

Германия не будет участвовать как арбитр в будущих пе­реговорах между Румынией, Венгрией и Болгарией;

Германия дала совет Венгрии (хотя ее и не пригласили в Зальцбург) уменьшить свои претензии к Румынии и догово­риться с ней;

Германия дала совет Румынии уступить и договориться с Венгрией и с Болгарией;

Германия рекомендовала Румынии уступить Болгарии Южную Добруджу¹³.

16 — 24 августа немцы посадили за один стол венгров и ру­мын (в румынском городе Турну-Северен)_г но уговорить их прийти к соглашению им не удалось¹⁴. В Москве это было из­вестно. Здесь по-прежнему сомневались в благоприятном исхо­де переговоров, продолжая надеяться усилить роль СССР. Не­которое время советские представители даже вели переговоры с венграми о возможности продажи военных самолетов и т.п. Но в этой тупиковой ситуации и венгры, и румыны искали под­держку отнюдь не в Москве, а в Берлине.

Германия полностью воспользовалась сложившейся ситуа­цией. 29 — 30 августа Риббентроп и Чиано собрали в Вене пред­ставителей Венгрии и Румынии и фактически продиктовали им условия соглашения, которое в дальнейшем было названо "вен­ским арбитражем".

Немцы решили "удовлетворить" и одновременно "умерить аппетиты и тех и других". По венскому арбитражу к Венгрии бы­ли переданы северная и северо-восточная части Трансильвании общей площадью в 43 тыс. кв. км с населением более 2,5 млн че­ловек, из которых болеее 1 млн были румыны. Почти полмилли­она венгров осталось в южной Трансильвании, т.е. в Румынии. Южная Добруджа была передана Румынией Болгарии¹⁵.

Пока шла подготовка к переговорам в Вене и в их ходе, нем­цы негласно активно уверяли румын, что Советский Союз гото­вит новое нападение на Румынию. "Довод, что будто бы русские готовы вступить в Молдавию, — писал бывший румын­ский посол в Москве Гаряну, — сыграл важную роль в подписа­нии соглашения в Вене"¹⁶. В дипломатических кругах упорно говорили и о том, что немцы "доверительно" сообщили румы­нам содержание бесед Шуленбурга в Москве, в ходе которых советские представители заявляли о полной поддержке венгер­ских притязаний на румынские территории¹⁷.

Свидетельством негибкости действий советских представи­телей говорит весьма красноречивый факт. Заместитель нарко­ма по иностранным делам Деканозов в самый разгар событий пригласил румынского посла и вручил ему угрожающую ноту, в которой требовал от румынской стороны прекратить наруше­ние советско-румынской границы¹⁸. И это произошло в тот са­мый день, когда в Бухаресте обсуждался вопрос об отношении к решениям в Вене.

Сразу же после принятия венского арбитража Гитлер и Муссолини в совместной декларации объявили о своих гаран­тиях неприкосновенности границ румынского государства. Это означало, что от границы по р. Прут и Нижнему Дунаю, т.е. там, где остановились советские войска, начиналась сфера не­мецкого влияния. Тем самым Германия сводила на нет совет­ские устремления влиять на развитие событий.

В Москве были шокированы содержанием "венского арби­тража". Молотов резко заявил Шуленбургу, что арбитраж был проведен без ведома советских руководителей, в нарушение статьи советско-германского договора о предварительных кон­сультациях. Немецкий посол пытался объяснить случившееся поспешностью¹⁹.

События быстро нарастали. В Румынии произошел перево­рот, король отрекся от престола и главой правительства стал принц Михай, а премьер-министром — генерал Антонеску, ко­торый сразу же объявил о намерении начать "крестовый поход за великую Румынию" вместе с Германией и другими странами тройственного пакта. В октябре 1940 г. в Румынию были введе­ны германские войска. А через некоторое время и Венгрия при­соединилась к тройственному Пакту.

Другой инцидент также относился к этому региону и касал­ся работы так называемой дунайской комиссии. В ее задачу входила выработка рекомендаций по режиму судоходства на Дунае. Немцы, усиливающие свое влияние в комиссии, иници­ировали ее срыв, не пригласив представителей Советского Союза. Москва отреагировала довольно болезненно и неодно­кратно напоминала об этом в беседах с германскими предста­вителями. В итоге этот небольшой инцидент был урегулирован, и советские представители начали участвовать в работе комис­сии, которая, правда, мало что решала.

События конца августа — октября 1940 г. показали, что Гер­мания не просто объявила о своем намерении двигаться на Бал­каны, но и осуществляла это на практике. Маневрируя и в Бухаресте и в Будапеште, сочетая жесткое силовое давление с дипломатическими переговорами, Гитлер фактически не толь­ко навязал венские решения, но полностью привязал Румынию и Венгрию к Германии и тройственному пакту. "Венский арби­траж" в какой-то мере на время устроил обе стороны и в то же время не удовлетворил их. Принятое решение не только не уст­ранило противоречия, но в определенной степени создавало ус­ловия для их обострения в будущем.

Но основную свою цель Гитлер на этом этапе решил. Внеш­не оправдывая свои действия, в том числе и в Москве необхо­димостью противостоять влиянию Англии и ее проискам на Балканах, германские лидеры в корне меняли ситуацию на Бал­канах.

Было совершенно очевидно, что немецкие решения объек­тивно противоречили интересам СССР. Перед советскими пла­нами на Балканах был поставлен первый барьер. Причем, реа­лизуя свои действия, Гитлер открыто продемонстрировал нежелание считаться с Советским Союзом и не принимать в расчет его политические интересы. Судя по дипломатическим документам, советские полпреды в Балканских странах именно так и оценили ситуацию. Видимо, так поняли ее и в Москве.

Вряд ли правы те исследователи, которые сбрасывали со счетов намерения Москвы поставить хоть какую-то преграду германскому продвижению на Балканы²⁰. Но в целом в Москве пожинали плоды стратегической расстановки сил и боязни Кремля что-либо кардинально изменить.

Сталин и Молотов продолжали калькулировать свою поли­тику фактически лишь в рамках советско-германского пакта, причем применительно к условиям почти годичной давности. Продолжая мыслить категориями разделения зон интересов, советские лидеры попытались сразу же после присоединения Бессарабии расширить свое влияние на Балканах, прежде все­го в Румынии. Они решили действовать как бы на равных с Германией, не понимая, что ситуация меняется кардинальным образом и Гитлер уже не желает считаться с Советским Сою­зом, готовясь к будущей войне.

А в отношении малых балканских стран, в конкретном слу­чае Румынии, в Москве проявили неконструктивный подход. В дни румыно-венгерского кризиса советские лидеры отказа­лись от более искусных действий, не посчитавшись даже с просьбами и намеками со стороны Турции, Болгарии и Югосла­вии проявлять больше гибкости. В итоге Кремль получил болез­ненный удар, к тому же было ясно, что германское движение на

Балканы на этом не остановится.

* * *

События на Балканах в августе — октябре 1940 г. заставили советских лидеров по-иному взглянуть на свою политику в этом регионе. Следовало определить приоритеты и направле­ния и соответственно выстроить очередность возможных ша­гов и решений.

Разумеется, советская политика в отношении Балкан не могла быть отделена от общей внешнеполитической линии со­ветского правительства и международной ситуации. Главным вопросом, конечно, были перспективы отношений с Герма­нией.

Как уже указывалось при рассмотрении других вопросов, мы не располагаем документами о каких-либо обсуждениях в Москве об обстановке на Балканах в конце 1940 г. Но, сопоста­вляя те документы, которые имеются в нашем распоряжении, а также советские действия осенью и зимой 1940 г., можно с большой долей вероятности сделать некоторые заключения о намерениях СССР.

Прежде всего отметим, что значительно возросло количест­во донесений советских послов из Балканских стран, в которых выражалась явная тревога и озабоченность в связи с резкой ак­тивизацией германских действий на Балканах и их очевидной направленностью против интересов СССР.

Реальные факты насторожили и весьма сильно обеспокои­ли советских лидеров. История с венским арбитражем застави­ла Москву посмотреть на события на Балканах в ином свете. Как показали дальнейшие события и как можно было заклю­чить из заявлений и выступлений Молотова и из бесед Сталина и Молотова с представителями других государств, в Москве ре­шили действовать в следующих направлениях.

Использовать шанс снова договорится с Гитлером и его окружением о разделении сфер влияния и о сотрудничестве на Балканах в связи с предстоящей поездкой Молотова в Берлин и его переговорами с нацистскими лидерами. При этом попы­таться, как мы уже отмечали и как подчеркнем дальше, соеди­нить новые договоренности более общего плана с решением конкретных задач. Главными темами были выбраны Болгария и проблема черноморских Проливов.

Больше использовать фактор Италии и ее влияние на Бал­канах. Этому должна была способствовать нормализация со­ветско-итальянских отношений, осуществленная с помощью Германии.

Учитывая неудачу в использовании румыно-венгерского конфликта, укрепить контакты с Болгарией, Югославией и Турцией, повлиять на Турцию при обсуждении проблемы Про­ливов.

Не прекращать диалог с Великобританией, в том числе и по вопросам Балкан, при сохранении недоверия ко всей бри­танской политике, в том числе и на Балканах. Привлечь Англию (причем весьма осторожно) для противодействия Германии на Балканах.

Весь этот комплекс проблем оказался в центре советской политики во второй половине 1940 — первой половине 1941 г.

Мы уже подробно говорили о переговорах Молотова в Бер­лине в ноябре 1940 г., а сейчас вернемся к ним снова, но лишь в контексте ситуации на Балканах.

Повторим, что прежде всего была осторожно выдвинута идея зондажа позиций тройственного пакта и возможности со­ветского присоединения к нему. В этой связи Москва выража­ла готовность к обсуждению тех проблем, на которые ранее на­мекали германские представители, — о так называемом Вели­ком Восточно-Азиатском Пространстве и, может быть, новой Европе.

Но, как известно, Германия, в принципе поддерживая при­соединение СССР к тройственному пакту, явно хотела напра­вить его устремления на юг, в районы Азии, т.е. в те регионы, которые составляли главный интерес для Британской империи. Правда, уже очень скоро на переговорах выяснилось, что гер­манские варианты такого соглашения были представлены в до­вольно общем виде. Но для Молотова этот общий подход был лишь неким фоном для выдвижения советских предложений, касающихся Европы, главным образом Балкан. Молотов озву­чил их, следуя полученным в Москве директивам.

Во-первых, это был так называемый вопрос о Дунае. Совет­ское руководство хотело бы усилить участие представителей СССР в дунайской комиссии. Видимо, имелась в виду возмож­ность оказывать давление на Румынию, чтобы хотя бы в какой- то мере компенсировать неудачу в разрешении румыно-вен­герского конфликта.

Во-вторых, один из основных интересов Москвы был обра­щен на Болгарию и черноморские Проливы. Вероятно, Сталин и Молотов были явно шокированы тем, что Германия и Италия предоставили гарантии Румынии и ее границам. Как бы в про­тивовес этому Советский Союз предлагал решить вопрос о во­енной базе в Болгарии и соответственно о вводе своих войск в Болгарию для защиты входов в Черное море. Москва мотивиро­вала это предложение необходимостью обеспечения безопас­ности "причерноморских районов Советского Союза и урегу­лирования вопроса о черноморских Проливах"²¹. В ходе обме­на телеграммами с Молотовым Сталин уточнял также, что при­сутствие наших войск в Болгарии может быть использовано для давления на Турцию²².

Далее были упомянуты Румыния и Венгрия, причем в кон­тексте учета интересов СССР и необходимости согласования германских действий с Москвой.

Таким образом, советское руководство предложило Герма­нии вновь согласовать интересы. Но на этот раз, скорее речь шла не о разграничении, а об учете советского влияния на Бал­канах. В условиях нараставшего германского проникновения на Балканы в Москве решили поставить перед Гитлером вопрос о необходимости считаться с интересами СССР.

Как видно, советские лидеры продолжали сохранять иллю­зии о готовности Германии заключать соглашения по типу ав­густовского пакта 1939 г. Они, конечно, не могли знать, что в Берлине уже приняты решения о подготовке войны против СССР, но все поведение немцев в последние месяцы на Балка­нах должно было не просто насторожить, но и убедить их в том, что Гитлер, мало считаясь с советскими интересами, стремится "прибрать к рукам" Балканские страны.

Конечно, выдвигая свои предложения, в том числе и в по­рядке зондажа, Москва ничем не рисковала, а могла бы точнее выяснить немецкую позицию. Но все же было очевидным, что ее предложения, касающиеся Болгарии, Проливов и Турции, были в тот период уже лишены реальной основы.

Берлинские переговоры в ноябре 1940 г. развеяли надежды в Москве усилить или просто сохранить свое влияние на Балка­нах, а тем более иллюзии расширить там своеприсутствие с по­мощью Германии.

В конце ноября советские лидеры, все более озабоченные положением на Балканах, начали массированную попытку не­посредственно резко активизировать свою роль в этом евро­пейском регионе.

Мы уже упоминали советские предложения Берлину, пере­данные Шуленбургу Молотовым 25 ноября, среди которых фи­гурировала идея "организации советской военной и морской базы в районе Босфора и Дарданелл на началах долгосрочной аренды, заключения пакта о взаимопомощи между СССР и Болгарией и соглашения между СССР, Германией и Италией о гарантиях независимости и территорий Турции (при условии согласия Турции) или какое-либо иное соглашение в случае ту­рецкого отказа"²³.

Дата вручения советских предложений была выбрана не­случайно. 20 ноября к тройственному пакту присоединилась Венгрия, 23 — Румыния, а 24 ноября — Словакия.

А несколькими днями ранее в Москве узнали, что 18 ноября состоялся визит болгарского царя Бориса в Берлин и его встре­ча с Гитлером. В дипломатических кругах стало известно, что Гитлер предлагал Болгарии присоединиться к тройственному пакту, обещая поддержать ее претензии к Греции, т.е. фактиче­ски восстановить Болгарию в границах, существовавших до Версальского мира²⁴.

В этих условиях в Москве действовали в нескольких напра­влениях. Прежде всего было решено активизировать диалог с Италией, чтобы заручиться ее общей поддержкой как члена тройственного пакта и, может быть, продвинуть советские пла­ны в отношении Проливов.

Сначала итальянцы пошли на контакты, проявляя даже бла­гожелательный интерес. Но как только об этом узнали в Берли­не, Гитлер и Риббентроп довольно решительно "поправили" своего союзника. А если учесть, что в то время неожиданно итальянские войска потерпели поражение в войне с Грецией и Германия приняла решение вмешаться и ввести войска в Гре­цию, то становилась очевидной обреченность на неудачу вся­ких попыток Москвы использовать Италию.

Оставался единственный, по мнению Москвы, весьма важ­ный фактор — давление собственно на Болгарию. И именно во­круг нее разворачивались наиболее драматические действия на Балканах в конце 1940 — начале 1941 г. 18 ноября Молотов и

Деканозов напомнили болгарскому послу в Москве И. Стамно- ву, что еще осенью 1939 г. СССР предлагал Болгарии заключить договор о взаимной помощи. Болгария, заявили они, "может на нас полностью рассчитывать"²⁵. А 25 ноября, т.е. в тот же день, когда Молотов вручал свое послание Шуленбургу, в Софию со специальной миссией прибыл заместитель наркома по ино­странным делам А.А. Соболев. Он встретился с царем Борисом и премьер-министром Филовым и от имени советского прави­тельства сделал Болгарии официальное предложение о заклю­чении пакта о взаимной помощи. При этом в отличие от перего­воров в Берлине было решено снять требования о пропуске советских войск и о военных базах в Болгарии. В случае заклю­чения пакта Москва готова была не возражать против присое­динения Болгарии к тройственному пакту, тем более, что в тот же день Молотов говорил Шуленбургу о возможности присое­динения к нему и Советского Союза.

Затем началось давление на Болгарию по всем направлениям. Соболев обещал Болгарии всяческую помощь, напоминал об иде­ях славянской солидарности, о традиционной российско-болгар­ской дружбе и, наконец, ясно намекнул о готовности поддержать болгарские территориальные претензии к Турции и Греции (вы­ход к Эгейскому морю и в район Адрианополя и т.п.).

25 ноября состоялась также беседа Сталина и Молотова с Димитровым. Главе Коминтерна было предложено организо­вать в Болгарии поддержку советским предложениям, причем Сталин не стеснялся в своих антитурецких высказываниях, со­общил Димитрову о претензиях Болгарии к Турции по террито­риальному вопросу. Буквально на следующий день по всей Со­фии были распространены листовки, призывавшие одобрить советскую инициативу. После гневной реакции Молотова бол­гарские коммунисты начали исправлять положение.

Зажатая в тисках между Берлином и Москвой, София ока­залась в трудном положении. В течение длительного времени болгарские руководители стремились сохранить нейтралитет, но теперь им становилось все труднее оставаться на этой пози­ции. Получив информацию о советских маневрах, в Берлине усилили нажим на болгарских лидеров. В частных беседах они пугали их перспективой подчинения СССР по типу Прибалтий­ских государств²⁶.

В Софии после долгих и трудных обсуждений и колебаний приняли решение отклонить советские предложения. Еще на сессии Народного собрания Болгарии 20 — 23 сентября Филов заявил, что разрешением вопроса о Добрудже Болгария обяза­на прежде всего Германии и Италии²⁷.

30 ноября болгарское правительство дало официальный от­рицательный ответ на советские предложения о заключении пакта. При этом оно ссылалось на то, что Болгария уже ведет переговоры о присоединении к тройственному пакту и для Бол­гарии не существует угрозы от кого-либо, следовательно, нет надобности подписывать пакт о взаимной помощи и т.п.²⁸ Од­новременно Болгария сообщила обо всех подробностях миссии Соболева и тем самым стремилась извлечь выгоды на перегово­рах с Германией²⁹.

В Москве советское руководство было вынуждено всячески оправдываться за свои антитурецкие заявления, которые стали известны в Анкаре из разных источников (видимо, и из Герма­нии) . Молотов в беседе с турецким послом Актаем уверял, что они были сделаны под впечатлением, что Болгария ищет гаран­тии, опасаясь нападения со стороны Турции. Это посол немед­ленно отверг³⁰. Разъяснения приходилось давать и представи­телям других держав.

В Москве пытались все же сохранить хоть что-то в особых отношениях с Болгарией. 6 декабря советский посол в Берлине Лаврищев вручил болгарскому правительству документ, в кото­ром предлагал ограничиться односторонним предоставлением СССР гарантий безопасности и интересов Болгарии. Посол на­стаивал на ответе, и 18 декабря Попов фактически окончатель­но отклонил советские предложения³¹.

Приближалась неотвратимая развязка в болгарской судьбе. 3 декабря Гитлер внушал болгарскому послу, что если бы Болга­рия сразу присоединилась к тройственному пакту, то "русская опасность войны не возникла бы"³². А через месяц, 4 января 1941 г. он говорил Филову: Болгарии нечего бояться, "Россия проглотит свершившийся факт, как это было в случае с Румы­нией"³³. В начале января Филова пригласили в Вену, где Гитлер и Риббентроп окончательно убедили его. По возвращении в Со­фию он уговорил царя Бориса.

Москва попыталась снова оказать давление на Софию. 4 ян­варя СССР уже соглашался на заверения Болгарии не разре­шать пребывания германских войск на своей территории. 18 января последовало заявление ТАСС, опровергающее слухи, что переброска немецких войск в Болгарию осуществлена с ве­дома и согласия Советского Союза.

20 января 1941 г. совет министров Болгарии принял реше­ние о присоединении Болгарии к тройственному пакту, что бы­ло формально подписано 1 марта. И в тот же день немецкая ар­мия фельдмаршала Листа вступила на ее территорию.

В специальной ноте Москва заявила, что ввод немецких войск в Болгарию ведет к расширению сферы войны и к втягиванию в нее Болгарии и СССР не может больше оказывать поддержку бол­гарскому правительству³⁴. Но это уже была простая формальность и фактическое признание собственного бессилия.

Итак, Советский Союз после нескольких месяцев полити­ческих и дипломатических усилий, после маневров в Берлине, попыток активного давления на Болгарию проиграл Гитлеру в борьбе за Болгарию (вслед за Румынией). Балканская драма 1940—1941 гг. была близка к своей окончательной развязке. Последней страницей в ней стала история с Югославией.

До середины 1940 г. Югославия не занимала существенного места в советской внешней политике. Это была единственная балканская страна, с которой у Советского Союза не было да­же обычных дипломатических отношений. Но продвижение Германии на Балканах, ее постепенное проникновение в Румы­нию, Венгрию и Болгарию, итальянские планы и действия про­тив Греции, обострение внимания к проблемам Проливов — все это повысило значение югославского фактора. Советское правительство, терявшее на Балканах одну позицию за другой, усилило свой интерес к этой стране в западной части Балкан. Для СССР это была бы компенсация за потерю позиций в Ру­мынии и Венгрии. Югославия могла сыграть значительную са­мостоятельную роль в вопросе о Проливах, вокруг нее концен­трировались интересы Италии. Прежде всего, как уже отмеча­лось, Москва провела успешные торговые переговоры с Югославией, подписав договор о торговле и мореплавании, ко­торый открыл путь к установлению нормальных дипломатиче­ских отношений между двумя странами.

Югославия, как и некоторые другие балканские страны, стремилась удержать свою нейтралистскую позицию, чтобы не оказаться втянутой в конфликты, а тем более в военные операции на Балканах. Действуя в этом направлении, юго­славские лидеры одновременно предпринимали меры по ук­реплению своей армии, и в этом контексте они сделали весь­ма неординарное движение, обратившись к Советскому Союзу с предложением о продаже Югославии оружия. В Мо­скве к этому отнеслись с большим интересом, и начались со­ответствующие переговоры между военными делегациями обеих стран.

Общая ситуация вокруг Югославии накалялась. Германия, уже фактически прибравшая к рукам Румынию, Венгрию, в итоге и Болгарию, недвусмысленно показала свое намерение присоединить к тройственному пакту и Югославию. Особен­ность ситуации состояла в том, что Англия, фактически теряю­щая свои позиции на Балканах, развернула активную деятель­ность вокруг Югославии, которая играла существенную стра­тегическую роль в защите Греции от итальянских, а затем и германских притязаний. Английская дипломатия пыталась соз­дать на Балканах хоть какой-то противовес германской экспан­сии: Криппс в Москве и британские послы в Белграде и Анкаре стремились спасти то, что еще можно было спасти, и всячески побуждали Москву, если не возглавить, то активно включиться в формирование некоего объединения (включая и Югославию) для противодействия Германии³⁵.

В Москве, раздраженные своими неудачами в Румынии, а затем и в Болгарии были непрочь сделать что-либо в предлагае­мом направлении, но Сталина останавливала, во-первых, боязнь разозлить Германию и ухудшить советско-германское сотрудничество и, во-вторых, постоянное недоверие к Англии, которую советский лидер подозревал в антисоветских намере­ниях и интригах. Такой настрой лимитировал активность дей­ствий на Балканах и принятие каких-либо планов по противо­действию Германии. К тому же справедливости ради следует отметить, что возможности Советского Союза были весьма ог­раничены и стремительно сокращались.

В тревожные недели конца 1940 —начала 1941 г. в Москве все же решились благосклонно отнестись к предложению Анг­лии, чтобы руками Британии немного сдержать германские ап­петиты. На двустороннем уровне советское руководство охот­но наращивало диалог с Югославией. В Москве поддержали идею о продаже ей оружия. Были даже обсуждены его виды и размеры, но в Москве боялись утечки информации о перегово­рах и крайнего недовольства Берлина.

Германия, со своей стороны, развернула активный нажим на Югославию, требуя ее присоединения к тройственному пак­ту. В итоге в 1941 г. югославское правительство официально объявило о своем решении.

В этот момент события в Югославии приняли неожиданный драматический оборот. Все началось с того, что группа высше­го югославского генералитета произвела государственный пе­реворот, отстранив правительство, и захватила власть в стране. Неожиданная особенность случившегося состояла в том, что многие из тех военных, которые пришли к власти, были лично тесно связаны с Советским Союзом, а по некоторым данным и свидетельствам, имели даже контакты с советской военной или политической разведкой³⁶.

Переворот в Югославии вызвал раздражение в Берлине. Ее новые руководители обратили значительное внимание на Москву, рассчитывая на ее помощь и поддержку. В то же время они сразу же подтвердили решение прежнего руководства о присоединении к тройственному пакту и вообще стремились всячески успокоить немцев и заверить их в своей лояльности. Но Гитлер мало верил в это и немедленно дал приказ готовить­ся к вторжению в Югославию.

Началась короткая, но полная драматизма история с подпи­санием советско-югославского договора. Она описана в ряде исторических трудов с деталями и подробностями, поэтому мы выделим лишь несколько моментов³⁷.

Идея подписать договор с Советским Союзом родилась в Белграде и была сразу же поддержана в Москве. Югославы рас­считывали, что этим актом они в какой-то мере обезопасят се­бя от вторжения немецких войск или во всяком случае Гитлер будет действовать более осторожно. Москва, закрепив отноше­ния с Югославией, стремилась восстановить в какой-то мере свои пошатнувшиеся позиции на Балканах, став снова действу­ющим игроком на балканской сцене, продемонстрировав Бер­лину свою самостоятельную роль на Балканах.

Проект договора о дружбе и союзе был быстро согласован при активном участии известного югославского дипломата, по­сла в Москве Гавриловича, горячего сторонника соглашения с СССР. Ключевым пунктом подготовленного текста договора было обязательство сторон оказывать помощь друг другу в слу­чае нападения третьей стороны. Составной частью договора должна была стать и конвенция, определявшая порядок воз­можного военного сотрудничества.

Когда казалось, что все готово к подписанию, неожиданно в Москве решили заменить предлагаемый _пакХг назвав его дого­вором о дружбе и ненападении, убрав слово "союз", что отлича­лось от первоначальных предложений югославов. Они согласи­лись и заявили, что готовы немедленно подписать договор. Все это происходило 4 апреля 1941 г.

На решение Москвы, несомненно, подействовало преду­преждение Германии, сделанное в тот же день Шуленбургом в беседе с Молотовым. Немецкий посол заявил, что сейчас "не время для подписания договора между СССР и Югославией ввиду острой ситуации в германо-югославских отношениях". Молотов, однако, твердо заявил: "Советское правительство об­думало свой шаг и приняло окончательное решение"³⁸.

Но из-за немецкого демарша в Москве решили еще раз мо­дифицировать текст договора, включив формулировку о "нейт­ралитете" вместо обязательств о поддержке. Гаврилович реаги­ровал на это очень болезненно и упрашивал Москву не менять формулировку. В Москве вроде бы стояли на своем, но бук­вально в самый последний момент в присутствии Сталина и других советских руководителей Молотов объявил о согласии убрать слова о нейтралитете. Теперь текст звучал так: в случае нападения на одну из сторон "соблюдается политика дружест­венных отношений".

В исторической литературе существует несколько версий о причинах перемен в советской позиции, о неуступчивости юго­славов. Но ясно одно — донесения в Москву свидетельствовали о том, что Германия готовится к нападению на Югославию³⁹.

Видимо, Сталин все же надеялся, что самим фактом подписа­ния договора Москва поставит Германию в неудобное положе­ние и, может быть, заставит отложить нападение, т.е. дать югославам время для лучшей подготовки к отпору. Кроме того, Москва все же хотела показать Берлину, что она играет само­стоятельную роль и не может просто так проглатывать немец­кие акции, не учитывающие советские интересы.

4 апреля Вышинский сказал Криппсу, что СССР не только не возражает, но даже рекомендует югославам заключить сог­лашение с Великобританией⁴⁰. Кажется, в Москве были готовы согласиться и на использование Британии в противодействии Германии на Балканах, к чему англичане уже не раз призывали.

Итак, 5 апреля в Кремле был подписан советско-югослав­ский ¹¹ Договор о дружбе и ненападении между СССР и Югосла­вией", в котором говорилось о политике дружественных отно­шений к стороне, подвергшейся нападению со стороны третьего государства"⁴¹. А 6 апреля утром в советском генштабе военные представители обеих сторон договорились о вооружениях и бо­евой технике, предоставляемой Советским Союзом Юго­славии.

Но сам договор и планы военного сотрудничества были пе­речеркнуты уже через несколько часов, когда германские вой­ска вторглись в Югославию. Вскоре к ним присоединились итальянцы. Через 10 дней югославская армия капитулировала.

6 апреля Шуленбург по поручению Риббентропа уведомил Молотова о военных действиях Германии против Югославии и Греции. При этом он не упомянул о только что подписанном со­ветско-югославском договоре, делая вид, что его не существует. Да и сам Молотов также не решился ни одним словом упомя­нуть договор.

Итак Германия захватила большую часть Балкан, исключив Советский Союз от какого-либо влияния в этом регионе, и получила плацдарм для будущей войны против Советского Союза.

* * *

На протяжении XX столетия Балканы не раз становились главным центром европейской напряженности. Их неслучайно называли "пороховым погребом Европы". Именно здесь заро­ждались многие противоречия и источники конфликтов, кото­рые сотрясали Европу. Балканы стали детонатором Первой ми­ровой войны.

Нечто похожее происходило в Европе и во второй половине 1940 —начале 1941 г. После разгрома Франции и захвата боль­шей части Западной, Центральной и Северной Европы, в усло­виях подготовки Германии к вторжению в Британию именно

Балканы стали одним из очагов напряженности, одним из ос­новных направлений германской агрессии.

Балканская драма завершилась в апреле 1941 г. фактически полным захватом Балканских стран Германией. Часть их была просто оккупирована, некоторые оказались в полном ее подчи­нении. Действия Берлина были реализацией его общего плана завоевания мирового господства. В перспективе целью было окончательное вытеснение Великобритании из района Балкан, юго-востока Европы и Средиземноморья. Подчинением Балкан Германия создавала плацдарм и предпосылки для нападения на Советский Союз.

Германия осуществила свою программу без потерь и слиш­ком больших усилий, сочетая политические, дипломатические и военные методы, действуя жестко, быстро и напористо, при­меняя тактику "кнута и пряника", политику "разделяй и власт­вуй". Балканские страны не могли долго противостоять мощ­ной и налаженной германской машине. В течение длительного времени они находились в орбите влияния различных держав, которые конкурировали между собой и играли на противоре­чиях между ними. Италия, главный германский союзник, име­ла на Балканах ограниченные цели и намерения. Ее самостоя­тельность лимитировалась Германией, которая приходила Ри­му на помощь, как это было в случае с Грецией. Позиции Анг­лии были существенно ослаблены, а ее действия ограничены. Англичане не сумели защитить своего давнего союзника Гре­цию. Они пытались влиять на политику Турции, старались предотвратить переход Проливов в германские руки. На опре­деленном этапе Черчилль попытался привлечь Советский Союз для противодействия Германии, всемерно разъясняя Москве, что Гитлер готовится к следующей акции — к нападению на СССР и Москва должна думать и о самозащите и о противодей­ствии Германии. Но даже в те драматические недели в Лондоне не были готовы отказаться от своих антисоветских настроений. Конечно, они считали своей главной целью ослабление совет­ско-германских связей, но общее недоверие и враждебность к СССР сохранялись в британском истеблишменте и в Foreign Office.

Для нас наиболее интересны намерения и действия Совет­ского Союза. Здесь мы ищем и ответ на вопрос о том, как и в ка­кой мере балканские трагические события повлияли на совет­ско-германские отношения. Анализ этих событий важен для того, чтобы ответить еще на один вопрос, который ставился многими исследователями, — насколько верным было само оп­ределение главного содержания развития международных со­бытий в 1940— 1941 гг. (особенно после поражения Франции), выраженное в заглавии книги "Восточная Европа между Гитле­ром и Сталиным" (подготовленной Институтом славяноведе­ния РАН). Можно ли считать эту формулу лишь метафорой и риторическим приемом или за ней стояло действительное со­держание определенного исторического периода.

Сначала поставим вопрос — понимали ли в Кремле, что с середины 1940 г. Балканы становились эпицентром европей­ской напряженности и главным направлением гитлеровских агрессивных устремлений.

Конечно, многочисленные донесения советских послов из Балканских стран, из Берлина, Рима и Лондона показывали по­степенный рост напряженности и значительного увеличения германской активности. Однако советские лидеры вплоть до весны 1941 г. словно не верили, что Гитлер будет действовать на Балканах, полностью и явно игнорируя советские интересы, не считаясь с СССР и вытесняя его из Балкан и Юго-Восточной Европы.

В Москве, конечно, ощущали изменения в отношениях Германии к СССР, что проявилось и в экономической и в по­литической областях. Но Сталин и его соратники полагали, что германские акции, если не по всем, то по многим направ­лениям будут пока развиваться в русле советско-германского пакта. Во всяком случае в Кремле рассчитывали обсудить с Гитлером линии возможного дальнейшего сотрудничества. Поступающие сведения о резком росте германской активно­сти в Румынии, Венгрии, Словакии, Болгарии часто восприни­мали в Москве как нагнетание слухов или как намеренную де­зинформацию.

Таким образом, СССР, по крайней мере с середины 1940 г., действовал в русле и в рамках советско-германского сотрудни­чества, что было серьезным просчетом, ибо не учитывались кардинальные изменения в германской стратегии, прежде все­го на Балканах.

Встает еще один вопрос: понимал ли Сталин, что рано или поздно Гитлер двинется против Советского Союза. Можно со­слаться в этой связи на некоторые программные речи Сталина и Молотова или главы Коминтерна Димитрова об империали­стическом окружении и т.п.

Видимо, ситуация на Балканах с учетом политики Герма­нии, Италии, Англии, Турции и самих Балканских стран не ста­ла предметом пристального внимания в Кремле. Сталин и Мо­лотов в основном реагировали на германские действия и те или иные повороты в политике других заинтересованных госу­дарств.

Конечно, у СССР уже не было ни сил, ни возможностей противостоять Германии и вести на Балканах самостоятельную политику, и в Москве уже не могли поставить задачу противо­действия Германии на Балканах, или предложить свою посред­ническую роль в этом регионе. Для этого требовались переме­ны в позиции к Англии и значительно большая гибкость в отно­шении Турции, да и Италии, что в той обстановке уже вряд ли было возможно, так как требовало кардинального пересмотра внешнеполитического курса.

Все это, видимо, можно было бы делать не в разгар событий, не вслед за действиями Германии, а ранее, в течение всего 1940 г., может быть еще до разгрома Франции.

Подводя общие итоги, отметим, что Гитлер захватил Балка­ны, вытеснив оттуда и Советский Союз и Великобританию, причем делал это часто в весьма унизительной для СССР фор­ме и тем самым создал плацдарм для принятого уже решения о нападении на Советский Союз. А если к этому добавить, что осенью 1940 г. немецкие войска уже начали просачиваться в Финляндию (под предлогом транзита в Норвегию), то станови­лось очевидным, что Москва попадала во все бблыпую изоля­цию. Приобретения в Восточной Европе и в Прибалтике сбли­зили границы двух государств, ликвидировав буферную зону между СССР и Германией.

Гитлеровская Германия стягивала кольцо вокруг Советско­го Союза.

См. раздел: "Библиография".

Документы внешней политики. Т. XXIII: В 2 кн. М., 1995. Кн. 1. С. 14-23, 260-267, 554-560.

Там же. С. 369-370.

Там же. С. 365-366.

См.: Documents on German Foreign Policy. 1918— 1945: In 13 vols. L., 1937-1945. Vol. VIII (Далее: DGFP).

Ibid.

Ibid.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 381 - 384.

Там же. С. 380-385.

Там же. С. 415.

Восточная Европа между Гитлером и Сталиным. 1939— 1941 гг. М., 2002. С. 318.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 438.

Там же. С. 467.

Там же. С. 25-26.

См.: DGFP. Vol. VIII.

Восточная Европа между Гитлером и Сталиным. С. 329.

Там же. С. 330.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 541 - 542.

Там же. С. 546.

См., например: Городецкий Г. Роковой самообман: Сталин и на­падение Германии на Советский Союз. М., 2001.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 1. С. 60-61.

Там же. С. 61.

Там же. С. 137.

Там же. С. 114-115.

Там же. С. 109-111.

The Diary of Georgi Dimitrov. New Haven, 2003.

См.: DGFP. Vol. VIII.

²⁸ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. 4. l.C. 158-161.

Там же.

Там же. С. 196-199.

Там же. С. 211.

Восточная Европа между Гитлером и Сталиным. С. 394 — 395.

Там же. С. 397.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 1. С. 441.

См.: Городецкий Г. Указ. соч.

Там же.

См.: Восточная Европа между Гитлером и Сталиным; Городец­кий Г. Указ. соч.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 2. С. 518-520.

Cm.:DGFP. Vol. VIII.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 2. С. 531-532.

Там же. С. 522-523.

Зондаж британского премьера. В Москве сохраняют прежний курс

_В

общем комплексе советской внешней политики по степе­ни активности в тот период английское направление зани­мала следующее после Германии место. Объяснить это можно различными причинами. Англии принадлежало традиционно значительное место в российской, а затем и советской внешней политике. Фактически она была главным мотором Мюнхенско­го соглашения 1938 г. и играла ведущую роль в переговорах с СССР летом 1939 г.

Сохранением связей с Великобританией после подписания пакта с Германией Москва как бы демонстрировала свой нейт­ралитет, особенно учитывая и то, что Англия была главным противником Германии в начавшейся войне. Но это обстоя­тельство, как мы уже отмечали (сентябрь —декабрь 1939 г.), ли­митировало действия советского руководства, которое очень боялось вызвать неудовольствие в Берлине своими связями с Англией.

Британско-советские контакты не могли не затрагивать и общеевропейские проблемы. Несмотря на военные действия с Германией, Англия продолжала контролировать ситуацию в различных регионах мира, где, кстати, ее интерес сталкивался с той же Германией. И британские и советские представители в своих контактах очень часто обращались к истории летних переговоров 1939 г., предъявляя друг другу взаимные претен­зии за их провал.

Следует иметь в виду и личностный фактор. Сталин, как из­вестно, всегда испытывал некую англофобию, не жалуя ни бри­танских консерваторов, ни либералов и лейбористов. Чембер- лен и Галифакс, стоявшие у руля британского кабинета и Foreign Office до мая 1940 г., имели репутацию антисоветски на­строенных деятелей, что оказывало влияние на их политику в рассматриваемый период.

На таком фоне строились советско-английские отношения и в 1940 и в первой половине 1941 г. С декабря 1939 —до марта 1940 г. в Лондоне очень болезненно и критически реагировали на советско-финскую войну. С марта 1940 г. до назначения У. Черчилля премьер-министром в политике Англии появились некоторые новые веяния и нюансы. В это же время британским послом в СССР был назначен Ст. Криппс.

Можно с полной уверенностью определить круг вопросов, которые были в центре переговоров советских и британских представителей в тот период. В основном все контакты в Лон­доне осуществлялись через посла И.М. Майского, причем его главными собеседниками были заместитель министра ино­странных дел Великобритании Р.Д. Батлер и реже Галифакс, а затем А. Иден.

В Москве Ст. Криппс встречался с заместителем наркома Вышинским, реже с Молотовым и один раз со Сталиным. Веду­щей темой при встречах были:

советско-финская война;

вопросы, касающиеся Прибалтики;

торгово-экономические отношения и в связи с этим возможность заключения советско-английского торгового до­говора;

общие вопросы, затрагивающие события в Европе и в мире, позицию Германии, состояние советско-германских от­ношений, перспективы взаимоотношений Советского Союза и Великобритании.

После длительного, почти полуторамесячного перерыва, вызванного острой антисоветской кампанией в связи с совет­ско-финским конфликтом, И. Майский направил 20 января 1940 г. письмо Молотову с обзором ситуации в Англии¹. Он оце­нил атмосферу в Англии как "леденящую", при которой пусто­та вокруг советского посольства все более расширяется. В Па­риже, по мнению Майского, ситуация еще хуже, однако разни­ца между Англией и Францией не слишком велика. Конечно, главным фактором явилась советско-финская война, но были и другие обстоятельства. Они определялись неудачей в попытках "оторвать" СССР от Германии и превратить его в державу, про­водящую политику дружественного нейтралитета в отношении Англии и Франции.

Значительное влияние на Лондон оказала необычайно кри­тическая реакция Рузвельта и американских политических кругов в отношении СССР в связи с зимней войной. По мне­нию Майского, определенные круги британского истеблиш­мента подталкивали Чемберлена даже на разрыв отношений с СССР и расширение помощи Финляндии, но английское пра­вительство на это не пошло. Во всяком случае чем скорее раз­решился бы советско-финский конфликт, тем больше шансов было на улучшение советско-британского сотрудничества. 30 января Майский имел подробную беседу с Батлером, кото­рый не скрывал крайне негативного отношения Англии к Со­ветскому Союзу, связывая это с войной против Финляндии и с тем, что СССР оказывает поддержку главному и смертельному врагу — нацистской Германии². Следует отметить, что именно в январе британское правительство отозвало под предлогом от­пуска своего посла из Москвы У. Сидса, который назад не вер­нулся. 20 января тогда еще военно-морской министр Англии У. Черчилль заявил, что Англия никогда не пойдет на "постыд­ный мир с агрессором и ставит своей единственной и главной целью победу над гитлеризмом"³.

На встрече с Майским 16 февраля Батлер довольно неожи­данно упомянул о возможности английского посредничества между СССР и Финляндией. Обсуждался и вопрос о возмож­ной "локализации финского вопроса применительно к совет­ско-английским отношениям"⁴.

В тот же день в Москве Молотов встречался с членом пала­ты общин Стаффордом Криппсом. Это была довольно влия­тельная фигура в британских политических кругах. Он имел репутацию сторонника сближения Великобритании с СССР. Еще 12 ноября 1939 г. Криппс в беседе с Майским заявил, что "поставил целью своей жизни улучшение англо-советских от­ношений"⁵. Криппс начал беседу с упоминания о переговорах в октябре — ноябре 1939 г. об улучшении советско-английских торговых отношений. Как известно, тогда советское правитель­ство, активно развивающее свои связи с Германией, фактиче­ски не ответило на инициативу Лондона. Молотов заявил, что СССР не отказывался от развития торговых дел с Англией, но враждебная позиция по многим вопросам тормозила и тормо­зит двусторонние отношения⁶. В Лондоне активно заговорили о Криппсе как о возможном английском после в Москве, о чем, видимо, Молотову было известно.

Тем временем советское правительство заявило о готовности вести мирные переговоры с существующим правительством Финляндии, но на новых условиях. Об этом Молотов сообщил Майскому 21 февраля, упомянув, что Москва не имеет никаких претензий к Швеции (о чем беспокоилось английское прави­тельство), и заявил: "Советское правительство ценит посредни­чество английского правительства"⁷. Майский довел это до све­дения Батлера, уверяя, что по условиям мира СССР не будет вме­шиваться в вопросы внутреннего режима в Финляндии⁸.

Но через три дня на встрече с советским послом Батлер за­явил, что британское правительство отказывается от посредни­ческой роли из-за слишком жестких условий мира, выдвину­тых советской стороной (речь шла о передаче СССР всего Ка­рельского перешейка с г. Выборгом). Батлер несколько раз по­вторял, что речь идет не о желании СССР заключить мир, а об отдельных условиях, подчеркивая, что английское правитель­ство не хочет ссориться с СССР⁹.

Как бы то ни было, английское руководство явно упустило шанс и момент для улучшения отношений с СССР. Видимо, под давлением США и противников сближения с СССР британские официальные лица не сделали того, что буквально в то же вре­мя осуществили Швеция и правительство Финляндии. Снова подтвердилась противоречивость позиции Англии в этом воп­росе. Находясь в состоянии войны с Германией, она вроде должна была бы быть заинтересованной в любых формах сни­жения роли СССР как союзника Германии, но одновременно в Великобритании преобладали прежние настроения к СССР.

Согласие Москвы на британское посредничество также бы­ло довольно примечательно. Было очевидно, что оно не вызовет большого восторга в Берлине, но, похоже, СССР готов был пойти на это.

В итоге тема советско-финского конфликта была исчерпана в англо-советских отношениях, поскольку в начале марта со­стоялось подписание мирного договора между СССР и Фин­ляндией, означавшее окончание советско-финской войны. Теперь в центре советско-английских контактов оказался сно­ва вопрос о торговле и экономических связях.

27 февраля Молотов направил через Майского сообщение Галифаксу, в котором защищал линию СССР. Он отмечал, что советское правительство имеет в виду возобновить переговоры о товарообороте с Англией, причем, отвечая на прежние вопро­сы Галифакса и как бы предупреждая будущие споры, заявил, что СССР "обеспечивает ввоз товаров для своих нужд, а не для ввоза в другие страны"¹⁰. Этим Москва отводила обвинения, что она может воспользоваться торговлей с Англией или с кем- либо еще для отправки товаров в Германию в соответствии с советско-германскими соглашениями. Молотов очертил неко­торые условия возможных переговоров, упомянув о задержа­нии английскими властями советских судов "Селенга" и "Мая­ковский" во Владивостоке. Он прямо заявил, что освобожде­ние этих двух судов было бы наилучшим условием для начала торговых переговоров и заключения соответствующего согла­шения¹¹. В беседе с Батлером 4 марта Майский отметил, что на "Селенге" имеется 1209 т вольфрама, 400 т сурьмы, 100 т олова и 508 т кофе и этот груз предназначен к отправке в СССР. Москва резервировала за собой право потребовать возмеще­ния за убытки от задержания советских судов¹².

Вопрос о задержании "Селенги" был повторен Майским в беседе с Батлером 18 марта, в дополнение к сообщению об об­стреле и задержании другого советского судна — "Маяков­ский". По данным советского посла, в нем находилось 4655 т меди и 216 т молибдена. Любопытно, что Батлер на этот раз ссылался на позицию французского правительства, которое противится освобождению, так как вольфрам на "Селенге" шел через Индокитай¹³.

27 марта Майский встретился с Галифаксом, и с этого мо­мента начались активные советско-британские переговоры о торговле. Инициатором на этот раз выступала советская сторо­на. Трудно сказать, что лежало в основе ее решения. В чисто торгово-экономическом плане развитие торговли мало что мог­ло дать Советскому Союзу. Скорее, сыграли роль политиче­ские факторы. Советское правительство, видимо, хотело пре­одолеть то резкое отчуждение и осуждение, которое было в Англии в отношении СССР в период зимней войны. В то же время советская инициатива преследовала и зондаж, посколь­ку, судя по донесениям советского посла, настроения против каких-либо соглашений с СССР были в Англии достаточно сильны.

Во всяком случае на встрече 27 марта Майский сообщил, что СССР готов начать переговоры. Причем снова был постав­лен вопрос об освобождении советских пароходов еще до их начала. Галифакс не дал ответа, пытался оправдывать британ­скую позицию с задержкой судов тем, что Англия хочет за­крыть все каналы, через которые Германия может получать нужные ей материалы¹⁴.

Советская инициатива шла в одном русле с речью Молото­ва 29 марта, в которой он заявил, что между СССР и Германией нет союза, СССР проводит политику нейтралитета¹⁵. В Англии эта речь не осталась незамеченной. Ряд деятелей полагали, что британским властям следует пытаться улучшить отношения с СССР. В своей речи в тот же день Черчилль заявил, что Англия не хочет воевать с Россией, она ведет борьбу с Германией¹⁶.

Тем временем английский кабинет обсуждал советское предложение о начале торговых переговоров и решил занять выжидательную позицию 19 апреля Галифакс сообщил Май­скому, что все вопросы рассматриваются в Англии под углом зрения ведения войны. Правительство хотело бы быть "успоко­ено", что товары, импортируемые СССР, пойдут не в Герма­нию, а для внутреннего потребления. Общий вывод Галифакса состоял в следующем: "Англия, конечно, не потеряла интереса к товарообмену с СССР... Однако по сравнению с октябрем прошлого года общая ситуация сильно изменилась, и в настоя­щее время британское правительство едва ли могло бы пойти на какое-либо серьезное соглашение с СССР, если бы оно не имело того или иного отношения к основной проблеме всей британской политике — блокаде Германии"¹⁷.

Итак, английское правительство, дало понять, что оно не ви­дит для себя значительных политических выгод от каких-либо соглашений с СССР. Незадолго до этого был подписан большой договор о торгово-экономическом сотрудничестве между СССР и Германией, и в Лондоне не знали размеры и характер этих взаимосвязей. Кроме того, все говорило за то, что на дан­ном этапе любые попытки ослабить отношения СССР с Герма­нией вряд ли имели бы успех.

Через несколько дней Майский на встрече с Галифаксом снова уговаривал британского министра в полезности начала торговых переговоров. В то же время он констатировал явное нежелание британской стороны идти на какое-либо улучшение отношений с СССР, подтверждая это примером с задержанием советских судов¹⁸.

Создавалось впечатление, что стороны как бы вернулись к событиям октября 1939 г. Шли консультации, тема торгового договора существовала, но продвижения не было, причем на этот раз по вине английской стороны.

8 мая Галифакс вручил Майскому официальный меморан­дум, в котором британское правительство, отметив, что, по зая­влению Советского Союза, его целью является импорт товаров для собственного потребления, а не для реэкспорта в другие страны, снова запрашивало, правильно ли поняли в Лондоне, что в Германию не будут пересылаться импортируемые това­ры¹⁹. И дальше шли рассуждения в таком же духе. В меморан­думе ответственность за задержание советских пароходов сно­ва перекладывалась на французскую сторону.

Из ответа британского правительства было совершенно очевидно, что в Лондоне предпочитали говорить о возможных переговорах, не давая согласия ни на их начало, ни на подписа­ние торгового договора в целом. 20 мая Галифакс уведомил Майского, что английское правительство пришло к выводу о нецелесообразности ведения торговых переговоров путем об­мена нотами и меморандумами и предлагало направить в Москву крупного политического деятеля для выяснения возможности улучшения англо-советских отношений вообще и заключения торгового договора, в частности. При этом Галифакс называл все того же Ст. Криппса, назвав конкретные сроки визита — 23 — 27 мая²⁰. Это свидетельствовало, с одной стороны, о том, что британское правительство фактически отодвигало, если не снимало вопрос о торговом договоре, но, с другой — Лондон зондировал вопрос об отношениях с Советским Союзом в бо­лее широком плане.

Однако в Москве решили вернуться к вопросу о торговых переговорах, и буквально на следующий день Молотов напра­вил письменный ответ советского правительства на англий­ский меморандум от 8 мая. СССР в принципе отклонял идею о подчинении своей торговой политики военным задачам того или иного государства. Советское правительство имеет в виду переговоры о товарообороте, обеспечивающем ввоз товаров для своих нужд, а не для вывоза в другие страны, хотя и счита­ет, что все эти вопросы находятся в компетенции советского правительства. СССР повторял, что английские власти ответст­венны за задержание советских пароходов²¹.

На этом в Москве не остановились. На следующий день было опубликовано сообщение ТАСС, излагающее историю советско-английских контактов по вопросу о торговых отноше­ниях. Примечателен заключительный вывод: "Советское пра­вительство отмечает, что сам факт выдвижения со стороны английского правительства на обсуждение вопросов, относя­щихся исключительно к компетенции советского правительст­ва, не свидетельствует о наличии желания у английского прави­тельства вести торговые переговоры с СССР"²². Появление в печати сообщения ТАСС вызвало раздражение в Лондоне²³.

Решение обнародовать ход контактов с английскими пред­ставителями показывает, что в Москве теряли интерес к торго­вым переговорам с Великобританией. Кроме того, давая согла­сие на приезд Криппса, советское руководство как бы очерчи­вало пределы и ход предстоящих переговоров.

Что касается конкретных целей обнародования сообщения ТАСС, то оно было адресовано, скорее всего, Германии. Моск­ва показывала Берлину свою неуступчивость и нежелание идти на какие-либо контакты с Англией по общим вопросам.

Весь этот обмен мнениями и претензиями проходил уже на фоне перемен в Лондоне. 10 мая 1940 г. в Англии было образо­вано новое коалиционное правительство, которое возглавил У. Черчилль, и, видимо, именно сэтим было связано решение направить в Москву Ст. Криппса и намерение рассмотреть спектр проблем для возможных англо-советских переговоров.

В довольно своеобразной и весьма далекой от существую­щего протокола форме Батлер сообщил Майскому: "Прежние меморандумы по вопросу англо-советских торговых перегово­ров, за которые ответственно прежнее правительство, сдаются в архив, и чем меньше о них будет вспоминаться, тем лучше. Новое правительство хочет начать переговоры снова и уже со­всем иначе. Оно готово к заключению товарообменного согла­шения с СССР". Далее Батлер обещал сделать представление французскому правительству о необходимости освобождения советских пароходов²⁴.

С учетом дальнейших событий можно констатировать, что на этом практически закончились советско-английские перего­воры по вопросу о возможном заключении торгового соглаше­ния между двумя странами. Этот вопрос был включен британ­ской стороной как часть общих политических переговоров. Этим самым Черчилль демонстрировал свое желание улучшать отношения с СССР в целом, имея в виду прежде всего ослабле­ние связей СССР с Германией. В своей речи 30 марта еще в ка­честве министра Черчилль призывал нейтральные страны включаться в войну против нацистской Германии²⁵.

В Москве вспомнили о торговых переговорах в связи с предложением британского правительства о посылке в Москву Криппса как уполномоченного представителя английского пра­вительства. Тогда Наркоминдел отказался принять Криппса в таком качестве, заметив: "Если английское правительство дей­ствительно хочет вести переговоры о торговле, а не просто ог­раничиться разговорами о каком-то несуществующем поворо­те в отношениях между Англией и СССР, то это можно было бы сделать через своего посла в Москве г-на Сидса или другое лицо на посту посла в Москве, если г-н Сидс будет заменен дру­гим лицом"²⁶. Этим сообщением ТАСС (опубликованным в пе­чати) Москва как бы ограничивала миссию Криппса перегово­рами о торговле и, самое главное, снова доводила до сведения Берлина свое понимание англо-советских контактов. Это об­стоятельство необходимо иметь в виду, учитывая, что Берлин (как это видно из немецких и советских документов) уже инте­ресовался целями миссии Криппса. В ответе советских пред­ставителей в Берлин успокаивающе отмечалось, что Криппс едет в Москву как новый посол Великобритании, против чего СССР, естественно, не может возражать.

В Лондоне поняли ситуацию, и поверенный в делах Англии в СССР сообщил Молотову, что прежний посол Сидс отзывает­ся, а вместо него назначается Стаффорд Криппс. СССР дал свое согласие²⁷.

Окончательная точка в истории о возможном торговом сог­лашении между СССР и Англией была поставлена Сталиным, а еще ранее Молотовым во время их беседы с Криппсом уже 14 июня и 1 июля 1940 г. Молотов снова напомнил о враждеб­ной позиции Англии и Франции в связи с задержанием совет­ских пароходов²⁸, а Сталин назвал все вещи своими именами. Он заявил: "СССР будет снабжать немцев цветными металлами для производства продукции, предназначенной для СССР... У нас есть договор с немцами, по которому мы должны дать им часть цветных металлов для выполнения наших заказов, и так как нам самим не хватает необходимых цветных металлов, то ясно, что часть ввезенных из-за границы металлов попадет в Германию". Если это обстоятельство, заявил Сталин, представ­ляет препятствие для заключения торгового соглашения с Анг­лией, то соглашение не состоится. "Договор, заключенный с Германией или с кем-либо еще, мы нарушить не можем, и при переговорах англичане должны учесть указанное обстоятель­ство"^.

Если вспомнить, сколько раз британские представители на­стаивали на обязательстве СССР не поставлять в Германию ни­чего из того, что Советский Союз будет получать из Англии (с уклончивыми ответами Майского и др.), и вообще заявляли, что все содержание торговых переговоров с Советским Сою­зом должно быть подчинено британским действиям по блокаде Германии, то совершенно ясно, что признание Сталина о по­ставках в Германию товаров, в том числе и покупаемых из дру­гих стран, ставило крест на любых торговых соглашениях меж­ду двумя странами.

Английская общественность и официальные круги никогда не согласились бы на договор с кем-либо, заранее зная, что их товары (в том числе и стратегические) будут попадать их глав­ному врагу. Зная это, Сталин давал ясно понять, что советское правительство не намерено заключать торговое соглашение (и вообще какие-либо договоры) с Великобританией на англий­ских условиях. К тому же в Москве были явно раздражены не­желанием Англии вернуть СССР задержанные пароходы.

Заявлением Сталина Москва преследовала еще одну цель. Она демонстрировала свою лояльность Берлину, ибо запись бе­седы Сталина с Криппсом была через Шуленбурга доведена до сведения германского правительства.

В целом в советско-английских отношениях в 1940 г. можно выделить несколько моментов. Прежде всего речь идет об упо­мянутом уже приезде в Москву посла Ст. Криппса в июне. На первой же встрече с Молотовым английский дипломат заявил, что он имеет инструкции добиваться немедленной встречи со Сталиным для передачи ему "весьма важного послания" от пре­мьер-министра Великобритании. 1 июля Криппс передал по­слание Сталину через Молотова.

В тот же день Сталин принял Криппса, беседа продолжа­лась почти три часа. Криппс направил в Лондон семь телеграмм с подробным изложением беседы и своими комментариями. 17 июля в Лондоне было официально объявлено: "Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) И.В. Сталин принял британского посла в СССР С. Криппса 1 июля в Кремле, имел место обмен мнения­ми по европейским проблемам"³⁰.

Еще ранее, 13 июля Молотов передал германскому послу Ф. Шуленбургу запись беседы Криппса со Сталиным, и через несколько дней Шуленбург по поручению МИД Германии со­общил Молотову, что она доведена до сведения германского правительства, которое "с интересом ознакомилось с содержа­нием записи и весьма признательно за информацию"³¹. 13 ию­ля Молотов послал запись беседы также Майскому в Лондон и советским послам в Риме, Берлине и ряда других стран. Инте­ресно отметить, что Майский получил ее спустя почти две неде­ли после того, как состоялась беседа, и в один день с герман­ским послом в Москве. Это, кстати, создало определенные тру­дности для Майского, который во время встречи с Черчиллем и позднее с Галифаксом в начале июля на их вопросы о встрече Сталина с Криппсом и реакции Сталина вынужден был ограни­чиваться ответом, что он не имеет никакой информации из Мо­сквы.

Итак, 1 июля впервые после начала войны Сталин встретил­ся с британским послом. Как уже указывалось, за полтора часа до беседы Криппс передал Молотову послание Черчилля, дати­рованное 24 июня 1940 г., т.е. после стремительного разгрома Франции. Англия оказывалась одна визави с нацистской Гер­манией, и Черчилль, конечно, хотел прозондировать, как реаги­руют в Москве на эту ситуацию, которую вряд ли ожидали и в Западной Европе, и в Кремле.

Обратимся к посланию британского премьера. Черчилль как бы мимоходом возвращается к событиям лета 1939 г., когда, как он пишет, советское правительство прервало переговоры с Англией и вступило в тесные отношения с Германией и таким образом Германия стала другом СССР и врагом Великобрита­нии³². Но теперь, по мнению Черчилля, возник новый фактор, когда перед Европой стоит перспектива установления герман­ской гегемонии. Географически и Англия и СССР расположе­ны на оконечностях Европы и уже в силу этого находятся на особом положении по сравнению с другими странами конти­нента и могут лучше, чем они, противостоять стремлению Гер­мании к гегемонии. Цель Великобритании — спасти себя от господства Германии и освободить остальную Европу от того нашествия, которое она осуществляет. Советское правительст­во само в состоянии судить о том, угрожает ли интересам СССР нынешнее стремление Германии к гегемонии над Европой и как ему лучше обеспечить свои интересы. Как писал Черчилль, он рассчитывает, что советское правительство обсудит с британ­ским послом всю ситуацию, когда идет "методический процесс завоевания и поглощения" Европы со стороны Германии³³.

Итак, британский премьер нарочно обостряет вопрос. С од­ной стороны, это было, конечно, связано с опасностью, навис­шей над Англией в результате разгрома Франции, а с другой — он явно намекает Сталину об угрозах, возникающих и для Советского Союза. Черчилль ничем не рисковал. Он хотел уз­нать мнение Сталина о сложившейся ситуации, не предлагая ничего конкретного, но явно просил подумать о возможном из­менении советской позиции.

385

Действительно, для Сталина германские победы были не­ожиданными, но насколько он был готов пересмотреть подхо­ды к ситуации, было неясно.

13. А.О. Чубарьян

Представляя послание, Криппс начал беседу с заявления о желании Англии "поддержать равновесие в Европе" и на Даль­нем Востоке. Для этого она хочет поддерживать дружествен­ные отношения с СССР и Турцией. Криппс особо выделил не­обходимость стабилизации положения на Балканах и предло­жил сделать это "под эгидой СССР". Упомянул Криппс и о тор­говых переговорах³⁴.

Сталин начал с заверения, что СССР не имеет блока с Гер­манией на предмет войны против Англии, а имеет лишь пакт о ненападении. Касаясь вопроса о равновесии, он прямо сказал, что СССР хотел бы изменить старое равновесие в Европе, но в ходе переговоров в 1939 г. англичане и французы не захотели пойти СССР навстречу, и именно поэтому этот вопрос стал базой для сближения СССР с Германией. Поэтому на восстано­вление старого равновесия СССР пойти не может. По вопросу о Балканах советский лидер отклонил идею какой-либо совет­ской эгиды. Но по главной проблеме — о господстве Германии в Европе Сталин выражает сомнение, что, разгромив Фран­цию, Германия уже добилась господства. Для этого надо еще иметь господство на морях, чего у Германии нет и вряд ли будет. Сталин уверяет также, что, зная германских руководите­лей, он не замечал с их стороны стремления к мировому господ­ству³⁵.

Криппс уточнил свою позицию в отношении Балкан, зая­вив, что речь идет не о господстве СССР на Балканах, а о роли СССР и Турции в установлении стабильности в этом европей­ском регионе. Он также сказал, что Англия остается единствен­ной силой, которая может предотвратить германское господ­ство. Сталин напомнил, что Криппс забыл о США. Криппс упоминал о какой-то книге одного из германских лидеров, ко­торый писал о германском господстве. Британские секретные службы имеют твердое мнение о стремлении Германии к гос­подству в отношении Запада и Востока, явно намекая на опас­ность, исходящую от Гитлера и для СССР.

Сталин заметил, что есть разные деятели и в Германии, но он не верит в ее намерение господствовать в Европе, так как она не имеет сил для его установления³⁶.

Далее снова возник вопрос о Балканах и о Проливах. Ста­лин довольно скептически говорил о позиции Турции, заявляя, что СССР не собирается на нее нападать, вновь отводя вопрос о стремлении Германии к преобладанию на Балканах. Он согла­сился с необходимостью улучшения отношений с Турцией.

Говоря об общем впечатлении от беседы, следует выделить несколько моментов. Прежде всего важен сам факт согласия Сталина на встречу с британским послом в момент, когда Анг­лия сталкивалась со смертельной опасностью и когда британ­ские лидеры твердо заявили, что отвергают всякие мирные пе­реговоры с Германией и готовы сражаться до конца. Советский Союз был явно заинтересован в сохранении британского фронта и противовеса Германии после захвата ею почти всего европейского континента. Москва также намекала и на воз­можную роль США в противодействии Германии.

Явно в расчете на Германию Сталин повторял, что не видит у германских лидеров стремления к господству. Но совершен­но очевидно, что в самом упоминании об этом (причем Москва в информации, отправленной в Берлин, поставила вопрос о гос­подстве на первое место) советское руководство как бы наме­кало Германии на необходимость учета советских интересов, особенно в условиях предложений с британской стороны. Это было скорее не предупреждением, а предостережением Берлину.

Такой же намек Москва делала Берлину и в отношении Бал­кан. В информации о беседе, посланной Германии, говорилось: по поводу предложений насчет Балкан (о руководящей роли СССР) Советский Союз считает, что "ни одна держава не мо­жет претендовать на исключительную роль по объединению Балканских государств и руководства ими", на такую миссию не претендует и СССР, несмотря на его заинтересованность в балканских делах³⁷.

Таким образом, в СССР решили использовать послание Черчилля, может быть, прежде всего для своих отношений с Германией, поскольку, конечно, были налицо опасность гер­манской гегемонии в Европе и первые признаки ее возрастаю­щей активности на Балканах.

Что касается непосредственно советско-английских отно­шений, то Сталин фактически обошел этот вопрос (да, собст­венно, Черчилль пока не предлагал ничего конкретного), явно предпочитая продолжать намеченный курс и выжидая разви­тия событий. Кроме того, именно в это время советское прави­тельство осуществляло меры по присоединению Прибалтики и Бессарабии и не хотело как-то раздражать Германию. Тем бо­лее, что от позиции Англии в решении этих проблем мало что зависело, хотя Москва и знала о настроениях Лондона.

13*

Когда через два дня Черчилль встретился первый раз с со­ветским послом, став премьер-министром, то он неожиданно спросил Майского, имея в виду советские действия в Бессара­бии: "Это означает возврат к империализму царских времен?" И после разъяснений посла Черчилль сказал: "Может быть, Вы и правы. Но если Ваши действия даже продиктованы не старым царем, а новым советским империализмом, что с того, у меня нет возражений"³⁸. Кстати, в этой беседе Черчилль настойчиво убеждал Майского, что если бы Англия оказалась разбитой, то

387

Гитлер затем всю свою мощь обрушил бы на СССР. При этом Черчилль сослался на мнение французского деятеля Лаваля (сотрудничавшего с нацистами) о том, что Гитлер ненавидит большевиков и ждет лишь благоприятной обстановки, чтобы нанести им смертельный удар.

Но не прошло и месяца, как в советско-английских отноше­ниях возник вопрос, ставший на довольно долгое время пред­метом взаимных претензий. 23 июля заместитель наркома ино­странных дел С.Л. Лозовский в беседе с Криппсом вручил ему ноту протеста по поводу действий банка Англии и английского казначейства, задержавших принадлежащее Госбанку СССР золото, купленное им у банков Эстонии, Литвы и Латвии³⁹. Этот же вопрос был поднят и Молотовым во время его длитель­ной беседы с Криппсом 7 августа⁴⁰.

В довольно жесткой форме вопрос о прибалтийском золоте был поднят Микояном на встрече с Криппсом 22 августа и Молотовым 24 августа, причем Молотов спросил Криппса о по­зиции британского правительства в вопросе о вступлении При­балтийских республик в СССР⁴¹. Позиция Англии в этом воп­росе была скоординирована с линией США, которым нарком­индел направил 26 августа аналогичную ноту, касающуюся задержания прибалтийского золота и в США.

Тем временем Криппс попытался снова вернуть Москву к обсуждению общих проблем советско-английских отношений. 7 августа в беседе с Молотовым он затронул вопрос о сущности советского нейтралитета. По словам Криппса, сейчас этот ней­тралитет благожелателен по отношению к одной стороне (речь шла о Германии), чего нельзя сказать о другой. Он прямо поста­вил вопрос о том, можно ли ожидать обнадеживающих шагов Советского Союза к улучшению отношений с Англией. Моло­тов согласился с существующим различием. При этом он со­слался на наличие у СССР пакта о ненападении с Германией и на ее поддержку в связи с интересами СССР в Западной Укра­ине и Западной Белоруссии. То же различие есть и в торговле. СССР получает из Германии машины, военное оборудование и т.п., поставляя им взамен сырье. Что касается Англии, здесь, по словам Молотова, сказывается отсутствие общих географи­ческих границ и недружественные английские действия (в том числе он назвал задержание прибалтийского золота)⁴².

На следующей встрече с Молотовым 24 августа Криппс вы­яснял по поручению Foreign Office советскую позицию в связи с напряженной обстановкой на Балканах, вызванную обостре­нием итало-греческих отношений. До сего времени, сказал Мо­лотов, советское правительство не считало события на Балка­нах серьезными, поэтому СССР не занимает по отношению к ним активную позицию⁴³.

Тем временем вопрос о Прибалтике приобретал все боль­шую остроту. На встрече 22 августа Микоян прямо заявил Криппсу, что торговые отношения между СССР и Великобри­танией не могут быть установлены, пока не решен вопрос об от­ношении Англии к Прибалтийским государствам, и в частности о прибалтийском золоте⁴⁴. Галифакс в беседе с Майским изло­жил позицию Англии в вопросе о Прибалтийских государствах, которая не могла устроить СССР. Вышинский на встрече с Криппсом, касаясь вопроса о прибалтийском золоте, довольно жестко повторил, что без урегулирования между СССР и Анг­лией этого вопроса расширенные торговые отношения едва ли могут иметь место. На это Криппс ответил, что британское пра­вительство не может изменить свою позицию из-за позиции США и общественного мнения и предложил заморозить балтий­ский вопрос до конца войны или хотя бы на 9, 6 или 3 месяца⁴⁵.

17 октября Криппс встретился с Вышинским и затронул во­прос об отношениях между Румынией и Великобританией, но главное, он заявил, что имеет конфиденциальное поручение британского правительства для передачи только Молотову, свя­занное с серьезными изменениями на Балканах, на Ближнем Востоке, это должно повлиять на взаимоотношения между Ан­глией и СССР⁴⁶. 22 октября Криппс снова имел беседу с Вы­шинским и выразил крайнее сожаление, что Молотов не встре­тился с ним и не ответил ему даже по телефону. Криппс усмат­ривал в этом политическую подоплеку и вручил Вышинскому текст нового официального заявления британского правитель­ства⁴⁷.

Оно имело стратегический смысл и затрагивало основы со­ветской политики последнего времени. По некоторым данным, в его составлении лично участвовал премьер-министр У. Чер­чилль. Британское правительство призывало СССР осущест­вить пересмотр и поворот в своей внешней политике. Нет сом­нения в том, что в Лондоне провели тщательный анализ изме­нившейся ситуации в Европе и в мире с учетом возрастающей опасности для СССР со стороны Германии. Неслучаен был и выбор момента для обращения Черчилля к советскому прави­тельству. Наверняка британская разведка была осведомлена о напряженностях в советско-германских отношениях и, может быть, об обмене письмами между Москвой и Берлином о воз­можном визите Молотова в Берлин.

Заявление начинается с констатации провала планов Гитле­ра по захвату Англии. Великобритания тем временем увеличи­вала свою оборонную и наступательную мощь и, кроме того, рассчитывает на более активную помощь со стороны "великой мировой промышленной державы" (т.е. США). Потерпев не­удачу с вторжением в Англию, Германия теперь будет искать возможности расширения арены боевых действий, привлече­ния Японии и, главное, усиливать давление на две великие ней­тральные страны, которые еще не участвуют в войне. Очевид­но, что под одной из великих держав подразумевался Совет­ский Союз.

В этих условиях британское правительство подвергло пере­смотру свою внешнюю политику, особенно на Ближнем Восто­ке. Англия намерена попытаться полнее определить свое отно­шение к важнейшим нейтральным державам и получить от них большей ясности об их отношении к Великобритании. Отметив далее важность политики Советского Союза, британское пра­вительство прямо говорит об интересах нейтральных держав (читай Советского Союза) в послевоенное время. Англия ста­вит в этой связи вопрос о характере советского нейтралитета. По словам английских деятелей, существует нейтралитет враж­дебный и благожелательный. Второй столь же ценен, как и вооруженная помощь.

По мнению британского правительства, в случае своего ус­пеха в войне Германия не выразит ни малейшего намерения со­вещаться с СССР о новом порядке и в Европе и в Азии. Об этом свидетельствуют ее последний действия в Румынии и Болга­рии, в Финляндии и части Польши, на Дальнем Востоке. Бри­танское правительство упоминает также об откровенных вы­сказываниях влиятельных немецких деятелей по поводу Совет­ского Союза.

В свете всех этих фактов английское правительство решило высказать советскому руководству некоторые соображения, чтобы "внести ясность в отношения между двумя странами, что в конечном счете должно привести ко взаимной выгоде". Правительство Черчилля в абсолютно откровенном духе (даже в нарушение чисто протокольных норм) заявляло: Великобри­тания понимает, что "теперь не время просить СССР увеличить имеющиеся для него опасности тем, чтобы СССР открыто объ­явил о повороте в политике". Поэтому возможное соглашение между Англией и СССР должно оставаться пока конфиденци­альным и неразглашенным. Британское правительство делает "полное и откровенное предложение" о сотрудничестве в буду­щем, в том числе и в период после войны. Но СССР должен вне­сти свою некоторую долю в оказании помощи интересам Анг­лии и ее друзей "во время теперешнего чрезвычайно трудного периода". Далее намекалось, что если советское правительство не готово вступить в соглашение, то британское правительство вряд ли будет осуществлять свои обязательства в случае победы.

В итоге Англия предлагала подписать соглашение между дву­мя странами (а до подписания обе стороны действовали бы в полном соответствии с духом соглашения) и сохранять его сугу­бо секретный и конфиденциальный характер до тех пор, пока советское правительство даст согласие на его опубликование⁴⁸.

Итак, У. Черчилль призывал Сталина пересмотреть совет­скую политику и заключить (тайное) соглашение с Великобри­танией. Прежде чем дать оценку степени реальности такого соглашения, а также возможной реакции Москвы, обратимся к предлагаемому тексту соглашения. В проекте фиксировались обязательства обеих сторон:

Советский Союз должен проводить в отношении Великоб­ритании такой же нейтралитет, как к Турции и Ирану, оказывая содействие в их обороне; помогать китайскому правительству в его борьбе против японской агрессии и воздерживаться от сог­лашения с Японией.

Если возможное торговое соглашение с Англией не вызовет опасной реакции со стороны держав "оси" или Японии, то СССР заключает с Великобританией пакт о ненападении, по­добный действующему пакту между Германией и СССР.

Великобритания в случае победы в войне консультируется в полной мере с СССР о послевоенном устройстве. Это означа­ет лишь то, что взгляды Советского Союза будут приняты к рас­смотрению на базе дружеского совещания с другими заинтере­сованными державами.

По окончании войны Англия не вступает в союзы, направ­ленные против СССР, равно как СССР воздерживается от вра­ждебных действий против Великобритании (в том числе и по­средством внутренней пропаганды).

Великобритания до проведения в будущем консультаций признает de facto власть Советского Союза в Эстонии, Латвии, Литве, Бессарабии, Северной Буковине и тех частях Польши, которые теперь находятся под Советским Союзом; поставляет советскому правительству товары на основе общего торгового или товарообменного договора; гарантирует, что на террито­рию СССР не будет произведена атака со стороны Турции или Ирана или их союзников⁴⁹.

* * *

Следует сразу же отметить, что предложения британского кабинета оставляли противоречивое впечатление. С одной сто­роны, СССР предлагалось (хотя и втайне) заключить соглаше­ние с Англией, что привело бы немедленно к обострению его отношений с Германией. Весь смысл соглашения был направ­лен именно на это. Рекомендуемые Советскому Союзу шаги в отношении Турции, Ирана и Китая имели малосущественное и второстепенное значение. Главная цель состояла в стремлении добиться отхода СССР от прежних тесных отношений с Герма­нией. При этом в Лондоне исходили из реального факта обострения их отношений.

Со стороны Черчилля предлагаемое соглашение было по­пыткой прежде всего прозондировать состояние советско-гер­манских отношений и, может быть, если не добиться поворота советского внешнеполитического курса, то по крайней мере укрепить позиции СССР в связи с возможными германскими предложениями, которые действительно очень скоро последо­вали во время ноябрьского визита Молотова в Берлин.

Поражает то, что, зная прагматизм Сталина, английское ру­ководство выдвигало неадекватные обязательства сторон. От Москвы хотели поворота во внешней политике, но взамен предлагали весьма отдаленные послевоенные консультации, к тому же с оговорками.

В кругах британского истеблишмента существовали раз­личные точки зрения о пути к возможному англо-советскому сближению. Стремление разорвать или хотя бы ослабить гер­мано-советские узы постоянно сталкивалось с традиционными антисоветскими и антирусскими настроениями. Эта противо­речивость проявилась и при подготовке британских предложе­ний в октябре 1940 г.

В британских архивах имеются документы, подтвер­ждающие предположение, что английские официальные лица имели какую-то информацию о новых попытках Германии привлечь СССР к своим геополитическим планам. 13 октября Криппс писал из Москвы в Лондон: "Германия, вероятно, сде­лает чрезвычайное предложение Советскому Союзу, и это об­стоятельство следует учитывать, делая британские предложе­ния о послевоенной позиции"⁵⁰. Из этого донесения Криппса, как и из других документов Foreign Office, видно, что в Лондо­не решили сделать акцент на послевоенном урегулировании, что давало британскому правительству возможность избежать каких-либо обещаний в настоящее время.

В этой связи значительный интерес представляет раздел о британской политике в отношении Прибалтики. В первона­чальном варианте некоторые чиновники Foreign Office исходи­ли из реального контроля СССР над Балтийскими странами и занятии части Польши и Румынии. Но признание советского суверенитета над названными территориями могло бы вызвать осложнения с правительствами США и Польши⁵¹.

Варианты британских предложений на основе проекта, Ст. Криппса и замечаний Foreign Office были рассмотрены на заседании британского военного кабинета 15 октября. В ходе дискуссии секретарь по иностранным делам предложил по­слать копию намеченных предложений британскому послу в Вашингтоне с кратким пояснением. Надо иметь в виду, отмечал он, что США вряд ли пойдут слишком далеко до президентских выборов, которые должны были состояться в начале ноября. "Мы должны найти компромисс между нынешней ситуацией и послевоенной позицией, когда мы имели в виду признание de jure русской агрессии в Восточной Европе". Но, по мнению Foreign Office, в настоящей ситуации можно говорить лишь о признании de facto (во всяком случае до конца войны)⁵².

В таком виде кабинет согласился послать инструкции Крип­псу. В ходе заседания премьер-министр У. Черчилль сказал: "Мы уже признаем de facto советский контроль над Балтийски­ми странами и частями Польши и Румынии, и я не вижу необ­ходимости сообщать им снова, что мы будем продолжать это делать"⁵³. Далее премьер напомнил об идее Криппса временно предложить формулу "de facto sovereignty", распространяя ее и на бывшее Польское государство. По его мнению она должна быть предложена Криппсом лишь как база для консультации после войны. Черчилль выражал опасение, что если в дальней­шем изменить данную формулу, русские сочтут это отходом от прежней позиции. Кроме того, он сообщил, что Сикорский (глава Польского правительства в Лондоне) призывал быть дос­таточно осторожным в инструкциях Криппсу, в том числе и в употреблении слов о признании de facto⁵⁴.

Дискуссии на эту тему продолжались в британских полити­ческих кругах и в дальнейшем. Так, 30 октября в Foreign Office снова вернулись к проблеме двух формул — "de facto конт­роль" над Балтийскими странами и частями Польши и Румынии и "de facto sovereignty" на оккупированных территориях, вклю­чая бывшее Польское государство. В итоге Криппсу посоветова­ли в переговорах с Вышинским избегать осложнений, особенно в употреблении слов "бывшее Польское государство"⁵⁵.

Этот небольшой эпизод показывает, как сильно влияло на британские политические крути предубеждение в отношении Советского Союза. В ситуации, когда над Англией нависла столь сильная опасность, английское правительство не хотело идти на какие-либо обязывающие заявления, оправдывающие советские действия в отношении Польши и Прибалтики.

Совершенно очевидно, что столь обтекаемые формулы не могли удовлетворить Сталина и служили для него дополнитель­ным аргументом против какого бы то ни было поворота во внешней политике в сторону сближения с Великобританией.

Заинтересованность обеих стран друг в друге была не так велика, чтобы они искали компромисс по этим вопросам, как это было в 1942 г., или готовы были отложить их решение на бу­дущее. Лондон затрагивал вопрос о Прибалтике, Бессарабии и т.п., но свел британские обязательства к признанию de facto власти в них Советского Союза.

Однако для Москвы признание de facto на практике уже су­ществовало, Англия ничего сделать для изменения ситуации не могла. Но неопределенность оставалась, поскольку в заявлении Лондона не было серьезного предложения о возможности хотя бы обсуждения этого вопроса даже при послевоенном урегули­ровании. В конце были практически мало что значащие обяза­тельства гарантировать нейтралитет Турции и Ирана, посколь­ку с этими странами у СССР уже были некоторые соглашения. Таким образом, пакет британских обязательств был весьма невелик, и вообще весь этот раздел был составлен весьма обте­каемо и порой двусмысленно.

Послание из Лондона снова поставило перед руководителя­ми в Кремле проблему внешнеполитического выбора. Мы уже отмечали, что Сталин и его окружение ощущали нарастающие с каждым днем трудности в советско-германских отношениях. Эйфория годичной давности уходила в прошлое. Франция бы­ла разгромлена. Значительная часть Европы находилась под властью Германии. Гитлер усиливал давление на Балканские страны, в результате чего Румыния и Болгария все более тесно входили в сферу немецкого влияния. В аналогичном положе­нии находилась и Венгрия. Англия отбила первые попытки вторжения со стороны Германии, но ее судьба была еще неяс­ной. Правда, появился новый фактор в лице США (о чем Ста­лин, как мы помним, говорил на встрече со Ст. Криппсом еще в июле 1940 г.), но до активного подключения США к европей­ским делам было еще далеко.

До этого времени советское руководство сохраняло значи­тельную дистанцию от британских властей. В Москве предпо­читали поддерживать умеренные контакты по дипломатиче­ским каналам, не идя на какое-то качественное улучшение от­ношений. К тому же в Лондоне заняли крайне враждебную по­зицию к СССР во время советско-финской войны.

Конечно, в Москве понимали, что с приходом У. Черчилля, а затем и А. Идена к руководству британской политикой ее на­правленность могла измениться. Несомненно, существовал и фактор большей заинтересованности Великобритании в отно­шениях с Советским Союзом после разгрома Франции. Черчилль своим посланием явно рассчитывал ослабить совет­ско-германские узы и по крайней мере еще больше нейтрали­зовать СССР.

Но британские предложения не могли встретить отклика в Москве. Сделав выбор в августе 1939 г., Сталин осенью 1940 г. не мог пойти на другие решения. Он понимал, что о любом, са­мом конфиденциальном и секретном соглашении с Англией станет известно в Берлине. Это может привести к серьезным трудностям или даже к разрыву германо-советского сотрудни­чества. К тому же Черчилль взамен на такой опасный поворот фактически ничего не предлагал. Если можно было предполо­жить худшее — советско-германский конфликт, то помощь из Лондона представлялась в Москве минимальной и символиче­ской.

Таким образом, английские предложения оказались непри­емлемы. Видимо Сталин мог, опираясь на британскую готов­ность к сотрудничеству, занять более жесткую позицию в отно­шении Германии, особенно с учетом того, что в тот момент, осенью 1940 года, Германия была еще явно не готова к войне с Советским Союзом. Но он не решился на это.

Сталин не был особенно настроен и на серьезное улучше­ние отношений с Англией по другим вопросам с учетом британ­ской инициативы. Можно было бы пойти на расширение торго­вли и активизировать контакты (не подписывая никакого дого­вора). Такая тактика пришлась бы не по нраву в Берлине, но Гитлер не имел бы конкретных аргументов для недовольства. Подобной модификацией контактов с Англией советское руко­водство имело бы возможность усилить давление на Берлин, особенно в отношении германской активности на Балканах. Но время было упущено. Если бы это было сделано нескольки­ми месяцами раньше, шансов на соглашение, конечно, было бы больше.

Но теперь уже английское руководство отвергало идею торгового соглашения и не предлагало Советскому Союзу что- либо существенное. Оно цеплялось за мелкие, раздражающие СССР вопросы, не желая идти навстречу его интересам и тре­бованиям. Создавалось впечатление, что Черчилль словно соз­нательно обращался к Сталину с предложениями, которые не могли его заинтересовать.

В итоге Сталин принял предложение Гитлера и отправил Молотова в Берлин. Видимо, здесь имели какие-то косвенные данные о маневрах Черчилля в отношении Москвы, именно по­этому решили срочно пригласить Молотова и предложить Сталину новый, явно малоприемлемый раздел сфер влияния (на этот раз с подключением Италии и Японии).

Как известно, советское руководство не пошло на принятие и германских предложений. Но одну из главных задач Гитлер решил. Настояв на визите Молотова, он разрушил основу для англо-советского сближения. Его тактика была понятной.

Визит Молотова, состоявшийся буквально через две недели после получения британских предложений, означал, что Моск­ва закрывала двери для каких-либо маневров. Советские лиде­ры предпочли следовать линии на ограничение контактов с Великобританией, оставаясь один на один с растущей агрессив­ностью нацистской Германии на юго-востоке и севере Европы.

Стремясь сглаживать противоречия с Германией, совет­ское руководство даже не решилось довести до сведения Чер­чилля содержание бесед в Берлине и, главное, сообщить ему (по разным каналам) об отказе включить в сферу своих интере­сов территории на Ближнем и Среднем Востоке, находившиеся в орбите традиционного британского влияния. Но, подчеркнем это снова, британское правительство не предлагало СССР ни­чего конструктивного, что могло бы подвигнуть Москву на сме­ну внешнеполитического курса. Английская инициатива не сказалась на отношении Москвы к Германии. Как мы знаем, советские лидеры, отвергнув немецкие предложения, сделан­ные Молотову в Берлине, в то же время не были готовы к пере­оценке ситуации и к какой-то модификации своей политики.

В критический период, когда в Берлине принималось реше­ние начать подготовку к скорому нападению на СССР, Сталин и его соратники как бы снова поставили себя в зависимое от Германии положение. Они лишь пытались в конкретных воп­росах смягчить трения с Германией, хотя события явно двига­лись в сторону военного столкновения с Германией.

* * *

Как и следовало ожидать, в Лондоне встретили известие о визите Молотова в Берлин с раздражением и беспокойством. Ст. Криппс в беседе с А. Вышинским и представители британ­ского МИД в Лондоне во время встреч с Майским фактически в одних и тех же выражениях заявили, что поездка Молотова в Берлин, видимо, означает, что советское правительство откло­нило предложение английского правительства от 22 октября 1940 г.⁵⁶ Криппс прямо сказал, что считает бесполезным прила­гать какие бы то ни было новые усилия к улучшению отноше­ний между СССР и Англией⁵⁷.

И Вышинский, и Майский повторяли свои аргументы, воз­лагающие на Англию ответственность за ухудшение англо-со­ветских отношений. Возвращаясь к предложениям английско­го правительства от 22 октября, Вышинский выразил Криппсу свое недоумение, поскольку оно само находится в осаде. Он от­верг предложение о признании в будущем де факто советской власти в Прибалтийских странах, заявив, что отсутствие в них английских дипломатов уже сейчас означает признание де фа­кто⁵⁸.

Советские представители напомнили, что английское пра­вительство отказывается решить вопрос о возвращении при­балтийских пароходов, задержанных британскими властями, заморозило возвращение СССР золота стран Прибалтики.

Желая приглушить негативную реакцию во многих стра­нах, включая и Англию, на поездку в Берлин, Молотов разослал 17 ноября циркуляр советским послам, в котором разъяснял, что во время переговоров в Берлине не обсуждались и не реша­лись вопросы о присоединении СССР к тройственному пакту. Он также подчеркнул, что СССР решительно возражал против попыток Германии "прибрать к рукам" Турцию⁵⁹.

Галифакс не удовольствовался объяснениями Майского и Вышинского и организовал в Лондоне утечку информации о британских предложениях от 22 октября. При этом он пытался обвинить советское посольство в разглашении содержания британских предложений⁶⁰.

После обмена раздраженными посланиями отношения еще более ухудшились. Небольшое их оживление произошло после отставки Галифакса и назначения британским министром ино­странных дел А. Идена, давнего сторонника улучшения совет­ско-британских отношений.

27 декабря Идеи пригласил Майского и заявил, что между обеими странами нет никаких органических противоречий в сфере внешней политики. При этом он ссылался на московское коммюнике 1935 г., подписанное во время его визита в СССР⁶¹. Иден говорил так, будто не было столь острых разногласий в последние месяцы и раздражения Лондона визитом Молотова в Берлин. Майский повторил советскую оценку событий и от­метил нежелание английского правительства улучшать двусто­ронние отношения.

Информируя советского посла в США Уманского о состоя­нии англо-советских отношений, Молотов писал, что в них пре­обладали главным образом вопросы, связанные с Прибалтикой и с торговыми переговорами. Речь шла прежде всего о судьбе золота Прибалтийских стран и его передаче госбанку Совет­ского Союза. Сообщалось также о том, что Англией было задер­жано 39 латвийских и эстонских судов. Из бесед с английскими представителями становится все более очевидным, что все мероприятия в отношении СССР английское правительство со­гласовывает с Вашингтоном⁶².

В феврале 1941 г. английское правительство предпринимает новую инициативу. Встречаясь с Вышинским, посол Криппс сообщил, что глава британской дипломатии А. Иден направля­ется с визитом в Анкару. В этой связи Криппс хотел бы узнать "мнение Сталина о желательности и возможности встречи Идена" с ним, что могло бы способствовать улучшению англо­советских отношений⁶³.

Таким образом, британское правительство снова зондиро­вало возможности улучшения англо-советских отношений. Не­сомненно, это было связано в том числе и с тем, что Германия усиливала продвижение на Балканы. Кроме того, и политиче­ская информация и данные британской разведки свидетельст­вовали о том, что во время визита Молотова в Берлин не было заключено никаких новых советско-германских соглашений, напротив, противоречия между двумя странами явно усилива­лись.

В архиве Великобритании (Public Record Office) имеется специальная подборка донесений из различных стран, относя­щихся к рассматриваемому периоду, в которых говорится о растущей напряженности между Германией и Советским Сою­зом и о возможном столкновении между ними. Количество со­общений такого рода резко возросло начиная с января 1941 г. 3 января военному атташе в Москве была направлена телеграм­ма из Лондона, в которой говорилось о нарастающей враждеб­ности Германии в отношении СССР⁶⁴. В январских телеграм­мах от ряда других британских дипломатов прямо говорилось, что, судя по неофициальным источникам, готовится герман­ская атака на Россию⁶⁵. В Будапеште также росли слухи о напряженности, о том, что румыны надеются с помощью Гер­мании вернуть себе Бессарабию⁶⁶.

В те дни Вышинский сообщил Криппсу: по мнению совет­ского правительства, "сейчас еще не настало время для реше­ния больших вопросов путем встречи с руководителями СССР", тем более, что встреча Идена со Сталиным политиче­ски не подготовлена. Криппс уловил определенные нюансы в советском ответе. Он тотчас же отреагировал на слова Вышин­ского о том, что время еще не настало — такая постановка воп­роса может говорить, что такое время может наступить в буду­щем. Вышинский ответил: "Наступление такого времени в будущем не исключено, но в будущее заглядывать трудно"⁶⁷.

Сталин явно не был готов к какому-либо пересмотру во внешней политике, но в это время напряженность в отношени­ях с Германией стремительно нарастала, так что можно было ожидать значительных перемен. Новое болгарское правитель­ство дало согласие на ввод германских войск в Болгарию, что, как известно, заставило Москву выступить со специальным за­явлением, осуждающим решение болгарских властей⁶⁸. С этого момента одним из главных вопросов в англо-советских контак­тах стала позиция и положение Турции.

6 марта Вышинский на встрече с Криппсом ужеподробно обсуждал турецкие дела. Британский посол изложил свое мне­ние о развитии событий на Балканах. По его мнению, Германия теперь после ввода войск в Болгарию будет добиваться того же в отношении Югославии и параллельно усилит нажим на Тур­цию, стремясь склонить ее присоединиться к тройственному пакту. По словам Криппса, будущее Турции будет зависеть во многом от помощи со стороны Англии и Советского Союза. В связи с этим британские власти фактически предлагали

Москве усилить договоренности для защиты Турции, призывая СССР улучшить с ней отношения. Впервые в столь определен­ной форме Криппс заявил, что, по его мнению, главная цель Берлина состоит в подготовке удара против СССР и все их дей­ствия на Балканах имеют целью защитить свой балканский фланг перед предстоящим нападением на Советский Союз. Вы­шинский сказал, что позиция СССР по отношению к Турции ясна и не требует дополнительных разъяснений⁶⁹. Интересно, что советский дипломат никак не прореагировал на слова Криппса о намерении Германии напасть на СССР.

Но инициатива Криппса в отношении Турции не осталась незамеченной. Уже через три дня Вышинский вручил турец­кому послу в Москве Актаю заявление правительства и Нар- коминдела. В нем говорилось: в связи со слухами о том, что в случае нападения на Турцию какой-либо иностранной держа­вы СССР может этим воспользоваться в своих интересах. Мо­сква заверяет Турцию, что она в такой ситуации может (в со­ответствии с советско-турецким договором от 17 декабря 1925 г.) рассчитывать на полное понимание и нейтралитет Советского Союза⁷⁰. Характерно, что, делая это заявление, Москва официально ссылалась на информацию, полученную от Криппса.

На следующий же день Вышинский снова встретился с бри­танским послом и сообщил о сделанном накануне заявле­нии советского правительства, переданном турецкому послу. Он напомнил, что это заявление не предназначено для печати⁷¹.

Со своей стороны, турецкое правительство выразило Моск­ве свое огромное удовлетворение советским заявлением и дало адекватные заверения СССР, предложив опубликовать соот­ветствующие декларации⁷². Наркоминдел, согласившись с до­водами Анкары, дал краткую информацию в печати о заявлени­ях советского и турецкого правительств.

Любопытно, что германский посол в Турции фон Папен не­медленно посетил советского посла и поздравил с этой акцией, расценив ее как направленную против Англии, поскольку Гер­мания не имеет никаких планов нападения на Турцию⁷³. Он всячески подчеркивал общность взглядов Германии и СССР и довольно цинично заявил: "Наша цель — это победить англичан... Когда мы начали борьбу с англичанами и француза­ми и Вы приняли в ней участие, то для нас обоих была ясна цель этой борьбы — это победа над англичанами. Вы заработали во время этой борьбы не меньше, чем мы: половину Польши, При­балтику, Бессарабию. Сейчас мы хотим бить англичан везде, где они находятся: и на Балканах и в самой Англии. Поэтому было неизбежно введение наших войск в Болгарию. Я считаю, что Ваше неодобрение нашего этого шага основано лишь на не­доразумении. Я уверен, что мы выиграем войну, только идя с Вами рука об руку"⁷⁴.

В последние месяцы перед нападением Германии на СССР в отношениях между Англией и Советским Союзом можно вы­делить еще три момента. Прежде всего отметим визит Криппса к Вышинскому 22 марта, в ходе которого британский посол об­ратил внимание на опасные действия и планы Германии в отно­шении Финляндии и Швеции и призвал СССР содействовать созданию финско-шведского союза для противодействия Гер­мании. Криппс также передал просьбу Идена оказать немед­ленную помощь Югославии ввиду попытки Германии заста­вить ее подписать с ней пакт.

В тот же день Вышинский снова принял Криппса и факти­чески отклонил предложение британских властей "для друже­ственного обсуждения поставленных вопросов", обратив вни­мание на недружелюбные заявления Галифакса по отношению к СССР (хотя в этот момент Галифакс уже не состоял в прави­тельстве, а был британским послом в Вашингтоне). Беседа была довольно резкой, и тон Вышинского был достаточно раздражи­тельным⁷⁵.

16 апреля Иден пригласил Майского для длительной бесе­ды, в ходе которой заявил, что и Англии и СССР угрожает один и тот же "bad man", явно призывая СССР к новому пониманию ситуации. Когда же Майский, критически отозвался об англий­ских предложениях от 22 октября, Иден отмахнулся, сказав: "Это было до меня"⁷⁶.

Через два дня после этого Криппс посетил Вышинского и вручил ему заявление для Молотова (поскольку Молотов не хо­тел принимать Криппса). Оно в основном касалось конкретных вопросов, но в нем затрагивались и общие вопросы, причем в довольно жесткой по отношению к СССР форме. В частности, Криппс обвинял СССР за поддержку Германии (в том числе и экономическую)⁷⁷.

Словом, в самый канун войны Германии с СССР англо-со­ветские отношения продолжали оставаться на точке замерза­ния. Последнее, что стоит отметить — это серию предупрежде­ний, поступивших из Лондона в Москву, о готовящемся напа­дении Германии на Советский Союз.

В конце марта в Лондон пришло сообщение из Швеции, в ко­тором подробно излагался германский план молниеносной атаки против Советского Союза. В начале апреля аналогичная инфор­мация была получена в Лондоне из Белграда, Вашингтона и Афин. В частности, Гитлер сказал югославскому принцу-регенту о своем намерении напасть на СССР до конца июня 1941 г.⁷⁸

В советско-английских отношениях кануна Великой Отече­ственной войны был еще один примечательный эпизод. О нем писал У. Черчилль в своих мемуарах. Он стал предметом ожив­ленной дипломатической переписки в апрельские дни 1940 г. Речь идет о так называемом предупреждении Черчилля Сталину о готовящемся нападении Германии на Советский Союз⁷⁹. Собст­венно в нем не говорилось об этом напрямую, а лишь сообщалось о перемещениях немецких войск с Балкан в сторону Польши.

Мы вернемся еще раз к этому "предупреждению" в связи с рассмотрением намерений и действий Сталина и советского руководства в самый канун войны. Здесь же остановимся на нем в контексте англо-советских отношений и ситуации в пра­вящих кругах британского истеблишмента.

Как уже отмечалось, после известного письма Черчилля Сталину в октябре 1940 г., накануне визита Молотова в Берлин, на которое Москва фактически не прореагировала, в советско- английских контактах наступил спад. После приема посла Криппса Сталиным 1 июля британскому послу с большим тру­дом удавалось добиться встречи даже со вторыми лицами Нар- коминдела.

Фокус британского внимания был направлен в сторону Бал­кан и Северной Африки. Черчилль и деятели британского ка­бинета мало рассчитывали на разрыв сотрудничества СССР с Германией. Теперь же, когда со всех сторон поступала инфор­мация о подготовке Германии к войне против СССР, Черчилль, получив упомянутую разведывательную информацию, неожи­данно решает довести ее до сведения Сталина. Некоторые историки впоследствии увидели в этом предтечу будущего анг­ло-советского военного союза. Другие считают, что Черчилль проявил "упрямство" в свете своих непростых отношений с Криппсом, который не поддерживал решение своего премьера.

Вообще взаимоотношения британского посла в Москве с руководством в Лондоне очень напоминали ситуацию с немец­ким послом Шуленбургом. Германский дипломат не разделял намерения Гитлера начать поход против СССР и, как мы знаем, в апреле —мае 1941 г. предпринимал усилия для сохранения германо-советских отношений. И в своей повседневной дея­тельности Шуленбург часто не соглашался с представителями германских военных и МИД Германии.

Британский посол Криппс также иногда весьма остро поле­мизировал с Foreign Office и самим премьер-министром. Полу­чив текст небольшого письма-предостережения Сталину от Черчилля, Криппс, которому в Москве отказали во встрече со Сталиным, не стал передавать его Молотову. После нескольких дней оживленных дискуссий в Лондоне и резкой реакции Чер­чилля Криппс б апреля 1941 г. встречался с Вышинским и вру­чил ему послание⁸⁰. 23 апреля Вышинский уведомил Криппса, что послание вручено Сталину.

Главное возражение Криппса против инициативы Черчил­ля состояло в том, что в обстановке противоречивых слухов и информации Сталин мог решить, что Лондон хочет спровоци­ровать обострение советско-германских отношений и, испы­тывая общее недоверие к Великобритании, не поверит в искренность британских намерений. К тому же "предостере­жение" Черчилля было предельно кратким и составлено в до­вольно неопределенной форме. Могло сложиться впечатление, что британский лидер вроде бы и предупредил Сталина и одно­временно не выходил за чисто формальные рамки. Г. Городец­кий, может быть, один из самых известных специалистов по биографии Криппса и весьма критически относящийся к Чер­чиллю, считает, что британский премьер в тот момент был оза­бочен прежде всего провалами английских действий на Балка­нах и в Северной Африке и не верил в какую-либо трансфор­мацию политики Сталина⁸¹.

Только в канун вторжения, 16 июня, по поручению Идена Майскому сообщили о концентрации немецких войск на совет­ских границах с подробным описанием, в каких именно пунк­тах происходит их сосредоточение⁸².

Для понимания настроений в Лондоне и позиции Великоб­ритании весьма интересны и уже упоминавшиеся еженедель­ные обзоры специального управления политической разведки, представляемые военному кабинету. Как мы указывали ранее, очень часто эти обзоры влияли на решения, принимаемые бри­танскими властями, и на их оценки международной ситуации. Если обратиться к обзорам за конец 1940 —первую половину 1941 г., то можно выделить несколько тем, постоянно присутст­вовавших в тех разделах, которые относились к Советскому Союзу. На первом месте, разумеется, были советско-герман­ские отношения. Далее шла ситуация на Балканах, отношения СССР с Японией, положение на севере Европы, в частности финские дела, и т.п. И все это рассматривалось сквозь призму англо-советских отношений.

1 января 1941 г. в обзоре указывалось, что вряд ли можно ожидать каких-либо сенсаций в советско-германских отноше­ниях. Самое большее, что стоит в повестке дня, — советско- германское соглашение о торговле⁸³. 29 января авторы неожи­данно затронули тему об английских предложениях Москве, сде­ланных, в частности, Черчиллем в октябре 1940 г. и в другое время. "Отсутствие советского ответа показывает, что англо­советские отношения остались на мертвой точке"⁸⁴. 12 февраля повторено, что англо-советские отношения остаются негатив­ными⁸⁵.

Фактически в каждом еженедельном обзоре первой поло­вины 1941 г. речь шла о ситуации на Балканах — сначала в Бол­гарии, затем в Югославии с обязательным упоминанием и Тур­ции. В отношении Болгарии авторы считают маловероятным, чтобы Сталин рискнул на силовое столкновение с Германией⁸⁶. Через две недели отмечалось, что хотя цели Советского Союза на Балканах остались амбициозными, он не будет пытаться препятствовать немецкому вторжению в Болгарию⁸⁷.

Концентрируя внимание обычно на международных вопро­сах, авторы неожиданно довольно пространно откликнулись на XVIII конференцию ВКП(б). Они во всех деталях описывали пол­номочия отдельных членов Политбюро и даже обратили внима­ние на состав президиума конференции⁸⁸. В условиях крайне напряженной общей международной обстановки и весьма слож­ного положения Великобритании ее спецслужбы подробно за­нимались вопросом о разделении полномочий между Маленко­вым и Вознесенским, Ждановым и Щербаковым и т.п.

Авторы обзора за 12 марта вернулись к событиям на Балка­нах. В этот день они, может быть, впервые упомянули слухи о германском нападении на Советский Союз весной или в июле 1941 г.⁸⁹ Эти слухи, говорится в обзоре, исходят из всех частей Европы. Через неделю, 19 марта, эти слухи были повторены⁹⁰. 26 марта появляется тема, о которой будет часто говориться — о германском проникновении не только на Балканы, но и в Фин­ляндию, что весьма чувствительно для Советского Союза⁹¹.

Чрезвычайно интересен обзор за 2 апреля. В нем указыва­лось: "Отношения между СССР и Германией, с одной стороны, и Великобританией — с другой — быстро двигаются к критиче­ской точке". Сообщалось о немецкой угрозе славянству на Бал­канах и Ленинграду, о том, что Советский Союз может превра­титься в германского вассала вместо того, чтобы достичь согла­шения с Великобританией. Сталин должен понимать, говорится в обзоре, что он стоит перед опасностью потерять контроль над собственной страной⁹².

В последующих обзорах подробно описываются все пери­петии с заключением советско-югославского пакта и договора с Японией⁹³. Вообще японская тема фигурирует в нескольких обзорах и в контексте советско-германских отношений и в свя­зи с позицией США и Великобритании⁹⁴.

В отчете за 4 июня появилась тревога, что в условиях нарас­тающей опасности и слухов о нападении Сталин может сделать несколько существенных уступок Гитлеру, которые усилят контроль Германии над СССР, и Великобритания может серь­езно пострадать от этого⁹⁵.

11 июня английские спецслужбы сообщили, что в интервью в Лондоне Майский признал факт концентрации немецких войск на советской границе. Однако ему трудно поверить, что Германия "планирует военную акцию против СССР"⁹⁶.

Анализ обзоров британских спецслужб позволяет сделать вывод, что они ожидали нападения Германии на СССР и сове­товали британскому кабинету занимать выжидательную пози­цию, что Черчилль и делал.

* * *

Все изложенные выше факторы не позволили реально улуч­шить советско-английские отношения. Стратегическое согла­шение Сталина с нацистской Германией ухудшило и практиче­ски свело на нет связи с Англией и Францией.

Англия осознала необходимость восстановления контактов с Москвой только тогда, когда встал вопрос о ее выживании и спасении в связи с угрозой германского вторжения. Но даже в тот момент британские лидеры продолжали находиться под влиянием традиционного неприятия советских действий и на­мерений.

И все же даже негативный опыт советско-английских отношений, чередование намеков на сотрудничество с рез­кими заявлениями и обвинениями в адрес друг друга не про­шли даром. Уже на следующий день после нападения Германии на Советский Союз британский премьер-министр заявил о со­трудничестве с СССР и совместной борьбе против нацистской опасности.

Документы внешней политики. Т. XXIII: В 2 кн. М., 1998. Кн. 1. С. 53-55 (Далее: ДВП).

Там же. С. 63.

Winston S. Churchill's War Speeches. Т. 2. L., 1943. P. 158-162.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 89.

Там же. Т. XXII. Кн. 2. С. 280 - 281.

Там же. Кн. 1. С. 91-94.

Там же. С. 102.

Там же. С. 104-105.

Там же. С. 108.

Там же. С. 111.

Там же. С. 112. Задержание этих судов в январе 1940 г. в районе Формозы английские власти объясняли подозрением, что груз "Селенги" (а это был вольфрам) предназначен для отправки в Герма­нию.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 123.

Там же. С. 157.

Там же. С. 188-191.

Известия. 1940. 30 марта.

Winston S. Churchill's War Speeches. Т. 2. P. 180-183.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 222.

Там же. С. 240-241.

Там же. С. 251.

Там же. С. 275.

Там же. С. 276-277.

Там же. С. 279.

Там же. С. 279-280.

Там же. С. 284.

Winston S. Churchill's War Speeches. Т. 2. P. 180.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 289.

Там же. С. 293.

Там же. Кн. 2. Ч. 2. С. 804.

Там же. Кн. 1. С. 398.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 2. С. 802.

ADAP. Bd. X. S. 171.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 399.

Там же. С. 400.

Там же. С. 394.

Там же. С. 395.

Там же. С. 396.

Там же. Кн. 2. Ч. 2. С. 805.

Там же. Кн. 1. С. 409.

Там же. С. 451-453.

Там же. С. 488.

Там же. С. 535.

Там же. С. 485-488.

Там же. С. 534.

Там же. С. 598-599.

Там же.

Там же. С. 675.

Там же. С. 701-705.

Там же. С. 704.

Там же. С. 704-705.

Public Record Office. FO. 371. 1940. N 6845. 17 Oct. 1940. P. 71 (Да­лее: PRO).

Ibid.

Ibid. P. 73.

Ibid. P. 85.

Ibid.

Ibid. 30 oct. 1940. P. 98.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. 4. 1. С. 51 -53_r 80, 86-87.

Там же. С. 51.

Там же. С. 52.

Там же. С. 92.

Там же. С. 93.

Там же. С. 238.

Там же. С. 231.

Там же. С. 416.

PRO. Northern. 1941. Soviet Union. File N 78. N 29479. P. 4.

Ibid. P. 9.

Ibid. P. 10.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. 4. 1. С. 419-420.

Там же. Кн. 2. Ч. 2. С. 449.

Там же. С. 453-456.

Там же. С. 465.

Там же. С. 467-468.

Там же. С. 482.

Там же. С. 505.

Там же. С. 506.

Там же. С. 491-496.

Там же. С. 582.

Там же. С. 826-829, 595-597.

Там же. С. 829.

Городецкий Г. Роковой самообман: Сталин и нападение Герма­нии на Советский Союз. М._г 2001. С. 188-212.

Об обстоятельствах встречи Криппса с Вышинским см.: АВПРФ. Ф. 07. Оп. 2. П. 9. Д. 20. Л. 25-29; Там же. Ф. 06. Оп. 3. П. 8. Д. 89. Л. 1—6; см. также: Городецкий Г. Указ. соч. С. 198— 199.

См.: Gorodetsky G. Stafferd Cripps in Moscow. 1940-1942: Diaries and Papers. L._f 2007.

Ibid. C. 739.

Weekly Political Intelligence Summary. Secret Foreign Political Department. L., 1939- 1941. N 65. 1.01.1941. P. 6; N 68. 22.01.1941. P. 6.

Ibid. N69. 29.01. 1941. P. 7.

Ibid. N71. 12.02. 1941. P. 6.

Ibid.

Ibid. N73. 26.02. 1941. P. 7.

Ibid. P. 7-9.

Ibid. N70. 12.03. 1941. P. 7.

Ibid. N76. 19.03. 1941. P. 6.

Ibid. N77. 26.03. 1941. P. 6.

Ibid. N78. 2.04.1941. P. 6.

См., например: Ibid. N 79. 9.04. 1941. P. 8; N 80. 16.04. 1941. P. 6-8.

Ibid. N 83. 7.05. 1941. P. 6-8.

Ibid. N87. 4.06. 1941. P. 6.

Ibid. N88. 11.06. 1941. P. 6.

Японский нейтралитет

_О

тношения Советского Союза с Японией в 30-е годы скла­дывались далеко не просто и противоречиво. Постоянная напряженность на границе сменялась периодическими воору­женными столкновениями. В основе конфликтов лежала не­урегулированность территориальных интересов в Дальнево­сточном регионе, корни которого уходили еще во времена рус­ско-японской войны.

В конце 30-х годов Япония продолжала свою экспансиони­стскую политику в отношении Китая, соперничала с Англией и Соединенными Штатами Америки за преобладание и за влия­ние на Дальнем Востоке. Японские правящие круги периодиче­ски организовывали силовые действия против СССР, получая решительный отпор.

Перед началом Второй мировой войны, летом 1939 г., после очередного вооруженного столкновения между СССР и Япони­ей было подписано перемирие, что дало возможность советскому руководству сконцентрировать внимание на своих западных границах. Возникшая после подписания советско-германского пакта ситуация, поставившая в центр европейские дела, требо­вала максимальной осторожности в отношениях с Японией. Как Германия больше всего боялась войны на два фронта, так и СССР стремился избегать напряженности, а тем более конфли­ктов одновременно на Западе и на Востоке.

Ситуация значительно изменилась после подписания трой­ственного пакта между Германией, Италией и Японией и более активного подключения Японии к решению общих междуна­родных проблем. В этом процессе Япония нуждалась не только в сотрудничестве со своими новыми партнерами по тройствен­ному пакту, но и в урегулировании отношений с Советским Союзом. В то же время и для Германии она становилась важ­ным фактором в борьбе с англо-американским блоком, особен­но за влияние в Азии и на Дальнем Востоке.

В мировой историографии по сей день продолжаются дис­куссии о советско-японских отношениях в 1940—1941 гг. и о подписании в апреле 1941 г. договора о нейтралитете¹. Для некоторых исследователей этот пакт был свидетельством наме­рения СССР дистанцироваться от Германии, отношения с кото­рой становились все более напряженными.

Весной 1941 г. к Сталину стекалась информация об актив­ной подготовке Германии к нападению на СССР. Авторы ряда исследований полагают, что советские лидеры с целью обезо­пасить свои восточные границы добивались подписания дого­вора с одним из членов тройственного пакта, чтобы тем самым снизить возможности враждебных действий нацистского руко­водства в отношении к Советскому Союзу. В этих трудах за­ключение договора с Японией ставится в один ряд с усилиями СССР хоть в какой-то мере ограничить немецкое продвижение на Балканы и в район Юго-Восточной Европы.

Но в своей сравнительно недавно изданной книге профессор Г. Городецкий выдвинул противоположную гипотезу. Он полага­ет, что, подписывая договор с Японией, Советский Союз стре­мился с ее помощью укрепить сотрудничество с Германией, а может быть, и убедить Гитлера подключить СССР к тройствен­ному пакту. Однако Молотов во время визита в Берлин в ноябре 1940 г. получил отказ. Такая трактовка вписывалась в общую концепцию автора о "великом самообмане Сталина" и его вере в то, что отношения между СССР и Германией можно было не только продолжать, но и наполнить новым содержанием².

Не имея реальных документов советского политического руководства, из которых можно было бы узнать и понять его намерения и настроения, нам трудно дать ответ на многие воп­росы, связанные с той сложной международной ситуацией, ко­торая была в мире в начале 1941 г., и которые пролили бы свет на планы и аргументы Сталина и его окружения и их представ­ления о развитии мировых и европейских событий и в тот период и в перспективе. Мы постараемся высказать свои пред­положения и кратко проанализируем состояние отношений между СССР и Японией в 1940— 1941 гг. накануне и в ходе под­писания советско-японского договора о нейтралитете.

В рассматриваемое время в центре советско-японских кон­тактов было несколько вопросов, касающихся как двусторон­них связей, так и международных проблем в целом, но, разуме­ется, решение большинства из них находилось в непосредст­венной взаимосвязи с отношениями все в том же треугольнике: Германия — Советский Союз — англо-американская коали­ция, и в данном случае к ним прибавлялась Япония. Собствен­но в течение 1940 — начала 1941 г. советские и японские пред­ставители обсуждали вопросы о рыболовной конвенции между двумя странами, о торговых отношениях, о проблемах северно­го Сахалина и Курильских островов и уже упомянутый вопрос о возможности подписания двустороннего договора о ненапа­дении или о нейтралитете.

Сначала обратимся к некоторым эпизодам этих контактов и переговоров. Уже 21 января 1940 г. в беседе заместителя нарко­ма по иностранным делам С.А. Лозовского с тогдашним послом Японии в Москве С. Того речь шла о "создании благоприятных предпосылок для переговоров о заключении торгового согла­шения между двумя странами"³. На следующей встрече 19 мар­та стороны обменивались взаимными претензиями о наруше­ниях воздушной границы, о задержках с проведением перего­воров о рыболовной конвенции и т.п.⁴

В мае и начале июня Молотов встречается с послом Того и снова участники пришли к выводу, что после разрешения погра­ничного вопроса будут созданы условия для урегулирования всех вопросов между Японией и Советским Союзом. При этом Того так расставил их очередность: пограничные проблемы, ры­боловный вопрос, возобновление торговых переговоров⁵. Далее следовали долгие препирательства о демаркации границы, о не­больших территориях в Монголии или в Манчжоу-Го.

Но 2 июля во время беседы Того говорил об общих вопросах взаимоотношений и внес предложение подписать соглашение о нейтралитете и даже представил небольшой проект (всего три статьи). Разъясняя ситуацию, Того упоминал о войне Япо­нии с Китаем и о желании японцев запретить провоз оружия для чунцинского правительства в Китае и т.д. И Молотов и японский посол пространно обсуждали различные проблемы, но советский нарком не дал ясного ответа на японское предло­жение о нейтралитете. Того настаивал на ответе по поводу со­ветской помощи Китаю и сослался на то, что во время решения вопроса о Бессарабии Япония послала в Москву специальное позитивное послание⁶, т.е. то, что сейчас Япония просит от СССР в отношении Китая.

В дальнейшем в течение нескольких месяцев вопрос о сог­лашении фактически не обсуждался, и только 1 ноября Молотов принял в Москве нового японского посла Татекаву, который сообщил, что после того, как к власти в Японии пришло прави­тельство Коноя, ее внешняя политика в корне изменилась. Это нашло свое выражение в заключении Японией военного союза с Германией и Италией. В связи с этим японское правительство предлагает Москве подписать уже не договор о нейтралитете, а пакт о ненападении, во многом аналогичный советско-герман­скому пакту.

Судя по беседе, Молотов не был готов к подробному обсуж­дению, поэтому только заметил, что заключение предлагаемого пакта дает ряд выгод для Японии, развязывая ей руки на юге, но создает затруднения для СССР в его отношениях с США и Ки­таем. Поэтому следует обсудить и то возмещение, которое СССР получил бы в порядке компенсации⁷.

Японское правительство явно втягивало Советский Союз в дискуссию по обоим вопросам. Эта встреча проходила накану­не визита Молотова в Берлин, где советское руководство наме­ревалось поставить перед Гитлером и Риббентропом вопрос о новом разграничении интересов, в том числе и в связи с созда­нием тройственного пакта. Не совсем ясно, была ли инициати­ва японских властей их собственной или это был совместный германо-японский зондаж накануне берлинских переговоров. Но в любом случае Молотов не хотел раскрывать карт, и обсу­ждение вопроса пока не получило продолжения.

18 ноября после возвращения из Берлина Молотов пригла­сил японского посла. Советский нарком сослался на свои раз­говоры с Риббентропом; теперь советская сторона действи­тельно убеждена в том, что Япония готова пойти на широкое движение в пользу улучшения отношений с Советским Сою­зом. Обращаясь к идее пакта о ненападении, Молотов упомя­нул о том, что, подобно договору с Германией, Советский Союз естественно связывает его заключение с возвращением таких утерянных ранее Россией территорий, как Южный Сахалин, Курильские острова (на данном этапе, по словам Молотова, можно было бы говорить по крайней мере о продаже Японией некоторой группы Курильских островов). И если Япония гото­ва к рассмотрению этих вопросов, то возможен и пакт о нена­падении, а если нет, то советская сторона предлагала вернуться к идее пакта о нейтралитете. При этом Молотов назвал важным условием ликвидацию японских нефтяной и угольной концес­сий и передачу имущества концессионных предприятий в соб­ственность Советского Союза. СССР был согласен на компен­сацию за это и на поставки нефти Японии в течение пяти лет (около 100 тыс. т ежегодно). Татекава уклонился от обсуждения территориальных вопросов, но высказался за увеличение со­ветских поставок нефти до 200 тыс. т ежегодно⁸.

Состоявшаяся через три дня встреча Молотова с Татекавой явилась как бы продолжением предыдущей. Главной темой разговора стало упоминание Молотовым на прошлой встрече вопроса о возврате СССР утерянных ранее территорий. Но японский посол сразу же заявил, что проект протокола о ли­квидации японских концессий на Северном Сахалине совер­шенно неприемлем. Вместо этого Япония предложила Совет­скому Союзу продать Японии Северный Сахалин и тем самым положить конец спорам. Далее японский посол обосновывал права Японии на Сахалин, обращаясь к историческим преце­дентам.

Молотов в ответ напомнил о советско-германском пакте, который позволил СССР вернуть утраченные ранее террито­рии. Но Татекава заметил, что это был возврат за счет третьих держав, а не Германии, и это в корне отличается от требований к Японии. Татекава даже сослался на пример продажи Аляски, которая сгладила споры и разногласия между двумя странами. Молотов жестко отпарировал, что о продаже Северного Саха­лина не может быть и речи, скорее, в СССР нашлись бы поку­патели на Южный Сахалин. Он намекнул, что, передав часть Курильских островов, Япония получила бы свободу рук для действий на юге, ибо, "как известно, Германия, заключив с СССР пакт о ненападении и обеспечив себе тыл, добилась на западе больших успехов"⁹. Молотов снова отметил актуаль­ность вопроса о ликвидации нефтяной и угольной концессий.

На следующий день Молотов, сообщая советскому полпре­ду в Японии К.А. Сметанину о беседе с Татекавой, добавил: "Пока с нашими переговорами ничего не выходит. Мы во вся­ком случае подождем, ускорять события мы не имеем жела­ния"¹⁰. На этом обмен мнениями о возможном пакте о ненапа­дении или о нейтралитете был прерван и до апреля 1941 г. не поднимался.

13 и 26 декабря 1940 г., а также 20 января 1941 г. Молотов беседовал с Татекавой в основном о рыболовной конвенции¹¹. И лишь 18 февраля между ними обсуждался вопрос о нефтяной концессии на Северном Сахалине¹².

В ходе этих переговоров, которые проходили в довольно ру­тинном порядке, и Япония и Советский Союз как бы зондиро­вали позиции друг друга, в том числе и в контексте всей ситуа­ции с тройственным пактом. Учитывая, что Япония была уже членом этого пакта, советские лидеры как бы продолжали по­сылать через нее сигналы в Берлин. Как известно, в Москве также не оставляли попыток возвращаться время от времени к вопросу о советских интересах на Балканах. Во всяком случае в Москве явно попытались еще раз использовать японских дея­телей для того, чтобы снова прозондировать настроения в Бер­лине.

Эта идея получила подтверждение в марте 1941 г. в связи с приездом в Москву нового министра иностранных дел Японии Мацуока, который планировал также посетить Берлин.

24 марта состоялась первая беседа Мацуока с Молотовым, на которой японский министр сказал, что цель его поездки в Берлин и в Рим состоит в желании обменяться мнениями с ру­ководителями Германии и Италии по вопросам, касающимся тройственного пакта. Одновременно Мацуока заверил, что он выступает за улучшение советско-японских отношений.

Во время встречи Молотов позвонил Сталину, который че­рез 10 минут присоединился к переговорам и также заявил о желательности улучшения советско-японских отношений.

Мацуока начал развивать совершенно фантастическую идею о "моральном японском коммунизме", противостоящем англосаксонской традиции капитализма и индивидуализма.

Необходимо, по его словам, уничтожить англосаксов и именно для этого и был создан пакт трех держав. Касаясь войны с Ки­таем, Мацуока говорил, что Чан Кайши является слугой англо­саксонских капиталистов, поэтому Япония ведет с ним борьбу. Сталин уклонился от дискуссии о так называемом моральном коммунизме, но заметил, что какова бы ни была идеология в Японии или в СССР, она не может помешать практическому сближению обеих стран. Что же касается англосаксов, то "рус­ские не были их друзьями и не намерены дружить с ними и сей­час"¹³.

Но главные события произошли после поездки Мацуока в Берлин и Рим, когда он несколько дней пребывал в Москве. 12 апреля с ним встретился Сталин. Еще во время первой встре­чи с Молотовым в Москве Мацуока предложил в срочном по­рядке подписать пакт о нейтралитете без всяких условий. Ранее Молотов не поддерживал эту идею. Теперь Мацуока говорил Сталину, покидая Москву: "Сожалею, что пакт не подписан"¹⁴.

Предлагая подписать пакт, японские руководящие круги хотели действительно освободить себе руки для войны на юге. Из японских документов известно, что незадолго до этого пра­вительство Японии, видимо, осведомленное о германских пла­нах нападения на СССР, приняло решение сосредоточиться на войне с Англией и США в районе Азии и Дальнего Востока и не втягиваться в войну с Советским Союзом. Вероятно, оно хоте­ло до германской атаки против СССР сделать для Берлина яс­ным свое решение. В то же время в Токио пришли к выводу, что целесообразно оставить все спорные вопросы советско-япон­ских отношений до будущих времен и зафиксировать это в письмах Японии и Советского Союза.

Далее Мацуока и Сталин изложили свои позиции, которые, представляют значительный интерес в контексте их общей оценки международной ситуации. Особого внимания заслужи­вает позиция Сталина.

Прежде всего Мацуока подчеркнул, что наличие у Японии союзного договора с Германией не означает, что она должна связывать руки СССР. Наоборот, в случае каких-либо осложне­ний Япония могла бы посредничать между СССР и Германией. Он вновь упомянул возможность для СССР выйти через Индию к водам Индийского океана и даже предложил СССР захватить город-порт Карачи. По словам японского министра, также на­строена и Германия. Затем министр опять говорил о "мораль­ном коммунизме", о борьбе с англосаксонским опытом Чан-Кайши и т.п.¹⁵

В ответ Сталин откровенно напомнил предложение Моло­това в Берлине о том, что СССР был бы готов присоединиться к пакту трех, превратив его в пакт четырех. Но Гитлер не согла­сился, сказав, что Германия в военной помощи пока не нужда­ется. Теперь, по словам Сталина, только в том случае, если дела в Германии и Японии пойдут плохо, можно поставить вопрос о пакте четырех. Поддержав идею улучшения отношений между Японией и СССР, он неожиданно в явном противоречии с не­давним заявлением Молотова поддержал идею пакта о нейтра­литете¹⁶. Были урегулированы остающиеся спорные моменты, согласованы идея декларации о Манчжоу-Го и о Монголии, а также вопрос об обмене письмами по поводу концессий на Северном Сахалине. При этом Сталин и Мацуока обменялись довольно едкими репликами о продаже Северного Сахалина. Все вопросы о пакте были решены.

В заключение Мацуока, повторяя слова Гитлера, снова заго­ворил о выгодах выхода СССР через Индию к теплому морю, на что Япония была бы не только согласна, но и помогла бы "уго­ворить" индусов. Сталин в ответ откровенно заметил, что полу­чение Японией запрашиваемой территории даст ей спокойст­вие, а СССР придется вести войну в Индии¹⁷.

На следующий день пакт о нейтралитете между СССР и Японией был подписан (Молотовым и Мацуока) с добавлением короткой декларации, состоялся обмен письмами¹⁸.

На встрече с Молотовым 14 мая Татекава заговорил о слу­хах об ухудшении советско-германских отношений. Но Моло­тов, не вдаваясь в подробную дискуссию, опроверг сообщения о концентрации 100 с лишним советских дивизий и нескольких десятков немецких по обе стороны границы¹⁹. А на последую­щей встрече они обсуждали вопросы подготовки рыболовного и торгового соглашений²⁰.

Теперь мы можем вернуться к вопросу о намерениях совет­ского руководства, причинах внезапной перемены его позиции и согласия на пакт о нейтралитете с Японией. Г. Городецкий, как уже отмечалось, объяснял это попытками Москвы возобновить диалог с Гитлером и присоединиться к тройственному пакту, действуя на этот раз через Японию. Посол Англии Ст. Криппс называет другую причину, подхваченную многими исследовате­лями: Москва пошла на заключение пакта, чтобы обезопасить свою границу на Востоке в свете угрозы войны на Западе.

Оценивая пакт о нейтралитете в контексте позиции и Япо­нии и СССР, выскажем следующие предположения.

Япония готовилась начать активные и обширные действия против англичан и американцев, и ей важно было обеспечить свой тыл и устранить опасность войны на два фронта. Мацуока убедили в Берлине, что немцы явно не намерены больше дого­вариваться с СССР, хотя Гитлер и не сообщил прямо японско­му министру о принятом решении начать войну против СССР. Мацуока мог догадываться об этом и, видимо, так можно объяс­нить его заключительные замечания Сталину по поводу слухов об ухудшении советско-немецких отношений.

Немецкие и японские документы свидетельствуют, что Гит­лер не советовал Японии заключать с СССР пакт о ненападе­нии²¹. Германия была заинтересована прежде всего в том, что­бы направить Японию на юг и активизировать ее противодей­ствие Англии и США.

Мацуока понял, что ни о каком присоединении Москвы к тройственному пакту речь больше не идет. Поэтому, вернув­шись в Москву, он начал продвигать идею пакта о нейтралите­те взамен договора о ненападении. Чтобы добиться ее осуще­ствления, министр оставил в стороне амбициозный японский вопрос о покупке Северного Сахалина и прочие.

Японские лидеры точно рассчитали, что вне зависимости от того, как пойдет дальше развитие событий (будет ли столк­новение Германии с СССР или нет), Гитлер в своем противо­стоянии с Англией и США заинтересован в союзе с Японией. Поэтому они ничем не рисковали, идя на заключение догово­ра о нейтралитете с Советским Союзом. Действительно, гер­манские официальные круги никак не прореагировали на это событие.

При объяснении мотивации Сталина и его намерений в свя­зи с подписанием советско-японского договора о нейтралитете, следует, видимо, иметь в виду следующие обстоятельства. Мы уже отмечали одну из гипотез: цель советских лидеров состоя­ла в желании использовать Японию, чтобы послать сигнал Гит­леру о возможности договоренностей по поводу разграничения интересов и сфер влияния. Известно и то, что Мацуока, вер­нувшись из Берлина в Москву, дал понять Сталину, что Герма­ния не откликнулась на эту идею. Больше того, хотя Мацуока прямо не сказал этого ни Сталину, ни Молотову, но они могли сделать вывод, что в Берлине не приветствовали идею совет­ско-японского договора. Сталин ощущал явный рост напря­женности в советско-германских отношениях. В рамках обще­го мирового развития Сталин был, как мы уже отмечали, лишен возможностей для сколько-нибудь эффективных маневров. И на этой стадии договор с Японией давал Москве очевидные преимущества.

Мы бы не поддержали утверждение, что Сталин думал толь­ко о противодействии Германии и в этом контексте рассматри­вал договор с Японией. В равной мере вряд ли можно согласиться с мнением, что этим актом Сталин предпринимал отчаянную попытку снова договориться с немецким руководством. Пред­ставляется, что в действиях Москвы присутствовало и то, и дру­гое. Нечто похожее имело место в отношении Балкан с той лишь большой разницей, что договор с Японией несколько гарантировал Советский Союз в случае войны от борьбы и на Востоке и на Западе, в то время как балканские дела были проч­но связаны с противостоянием Германии.

В отношениях с Японией на протяжении второй половины 1940 — начале 1941 г. Москва следовала своей линии. Она сохра­няла контакты, обозначала и спорные моменты и пункты для возможных соглашений, но не проявляла излишней активно­сти. Как сказал Молотов, "мы не спешим и не будем торопить событий".

В апереле —мае 1941 г. Сталин получал все больше ин­формации о готовящемся нападении на Советский Союзом и с каждым днем сильнее чувствовал нарастание напряженно­сти в отношениях с Германией. Одновременно он ощущал всю трудность противостояния ее продвижению на Балканы, которое сжимало тиски вокруг СССР. В этих условиях Ста­лин принял мгновенное и для многих неожиданное реше­ние — немедленно пойти на подписание договора с Японией. В тот момент оно, казалось, не имело стратегического значе­ния (хотя уже менее чем через три месяца стало ясно, что Москва избежала войны на два фронта), но этот шаг как бы демонстрировал, что СССР является самостоятельным и важ­ным игроком на международной арене, способным к акциям, которые могли даже не понравиться в Берлине. Заключение договора с Японией было для Сталина тем более важно, что буквально за несколько дней до этого Гитлер нанес ему бо­лезненный удар в Югославии, с которой Москва подписала договор, видимо, не ожидая немедленного германского на­ступления против Белграда.

Здесь же, на японском направлении Сталин ничем не рис­ковал. Может быть, принимая решение подписать договор с Японией в такой блицформе, Сталин психологически утвер­ждал и убеждал самого себя в том, что он еще может самостоя­тельно определять развитие событий. И в этом, видимо, лежит объяснение и той необычной эйфории, которая сопровождала подписание договора с Мацуокой, и поездки Сталина на вокзал на проводы японского министра (впервые в практике советско­го вождя), и его неожиданных реплик, как будто речь шла о каком-то необычном и стратегически переломном факте, спо­собном изменить ситуацию²². Японцы, судя по всему, были ошеломлены такой реакцией, но они вели свою игру и, вероят­но, с интересом наблюдали антураж вокруг заключения дого­вора с Советским Союзом.

Забегая вперед, можно констатировать, что Япония проде­монстрировала в апреле 1941 г. свое желание двигаться на юг и не ввязываться в войну с Советским Союзом, а Москве удалось в тяжелые военные годы избежать войны на два фронта.

Документы внешней политики. Т. XXIII: В 2 кн. М._г 1998. Кн. 2. Ч. 2. С. 565 —567 (Далее: ДВП). См. также: Советско-японская война. 9 августа — 2 сентября 1945 г. Рассекреченные архивы. М., 2006. Гл. 3. Подход СССР, Германии и Японии к проблеме советско-японских от­ношений в канун Великой Отечественной войны (1940 г. — июнь 1941 г.). С. 82-109.

См.: Городецкий Г. Роковой самообман. Сталин и нападение Гер­мании на Советский Союз. М., 2001.

³ДВП. Т. XXIII. Кн. 1.С. 45.

Там же. С. 162-163.

Там же. С. 301-305.

Там же. С. 401-407.

Там же. Кн. 2. Ч. 1. С. 10- 12.

Там же. С. 111-113.

Там же. С. 117-118.

Там же. С. 126.

Там же. С. 190- 193, 235-236, 346-350.

Там же. С 408-410.

Там ж. Кн. 2. Ч. 2. С. 500-502.

Там же. С. 560.

Городецкий Г. Указ. соч. С. 560 —561.

Там же. С. 562.

Там же. С. 564.

Там же. С. 565-567.

Там же. С. 680.

Там же. Р. 707-713.

Documents on German Foreign Policy. 1918-1945. L., 1937-1945.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. 4. 2. С. 560-565.

Советско-американские контакты: возможности и реальности

_О

тношения Кремля и Белого дома, с одной стороны, орга­нически вписывались в общую стратегиюсоветского и американского руководства на международной арене в 1939— 1941 гг., а с другой — отражали специфику обусловлен­ную традициями прошлого и особым положением обеих вели­ких держав. Формально и СССР и США объявили о своем ней­тралитете сразу же после начала Второй мировой войны, причем для США это было логичным выражением политики нейтралитета и изоляционизма, утвержденной конгрессом Со­единенных Штатов. 3 сентября 1939 г. президент Ф. Рузвельт заявил, что сделает все возможное, чтобы США остались вне войны, а 5 сентября подписал Акт о нейтралитете, который за­прещал экспорт военных материалов в воюющие страны.

Но в ноябре 1939 г. конгресс США с согласия президента принял поправки в закон о нейтралитете, который отменял ряд ограничений на продажу вооружений. Речь шла прежде всего о возможности США продавать в воюющие страны (прежде все­го в Великобританию) военные материалы. Одновременно в США была принята программа расширения военного произ­водства и роста вооруженных сил. В начале июля 1940 г. на эти цели конгресс выделил более 5 млрд долл., а в сентябре был ут­вержден закон о воинской повинности.

В Вашингтоне никогда не скрывали своих симпатий и свя­занности с Великобританией. Кроме того, американские лиде­ры со все возрастающей тревогой следили за расширяющейся германской агрессией в Европе, сближением Германии с Ита­лией и особенно с Японией, наиболее опасным соперником США на Дальнем Востоке. Поэтому союз сначала с англо-фран­цузской коалицией, а после разгрома Франции с Великобрита­нией составлял главное направление политики Белого дома. Именно это обстоятельство служило основанием, чтобы назы­вать США невоюющим союзником Великобритании, так же как СССР — таким же союзником Германии.

417

В советско-американских отношениях весьма значитель­ное место занимали так называемые социальные факторы. Не­смотря на признание СССР и установление с ним дипломатиче­ских отношений в 1933 г., американская элита не принимала

14. А.О. Чубарьян"большевистские эксперименты", которые были чужды и несо­вместимы с принципами американской демократии. Мы уже отмечали, что США, может быть, даже более сильно, чем их ев­ропейские партнеры, осудили советско-финскую войну. И хо­тя Ф. Рузвельт отверг требования крайних кругов о разрыве ди­пломатических отношений с Советским Союзом, его мораль­ное осуждение СССР было однозначным и резким¹. Подобная линия американского руководства служила постоянным раз­дражителем в советско-американских отношениях 1940 — на­чала 1941 г. Вместе с тем США весь этот период предпринима­ли усилия к ослаблению советско-германских связей. В этом аспекте Рузвельт координировал свои действия с Лондоном, причем все более усиливая собственное влияние на британское руководство.

В недавно изданной монографии М.Ю. Мягкова рассказы­вается о деятельности созданного в декабре 1939 г. в США специ­ального "Комитета по проблемам мира и реконструкции", ко­торый анализировал актуальные проблемы международной по­литики, развития и перспективы будущего мирового порядка². А в январе 1940 г. в США был создан "Консультативный коми­тет по проблемам международных отношений" во главе с заме­стителем госсекретаря С. Уэллесом. В подготовленном комите­том меморандуме от 20 января 1940 г. были определены задачи США и их возможное посредничество в ходе европейской войны³.

Широкий международный резонанс вызвала длительная поездка С. Уэллеса в Европу в феврале — марте 1940 г. В ходе ее он посетил Германию, Англию, Францию, Италию, встречался с ведущими политиками и общественными деятелями этих стран. О визите сообщали послы в своих донесениях, он осве­щался в мировой прессе. Поездка Уэллеса носила характер зон­дажа. Он подготовил доклад об итогах своих встреч в Европе. Было очевидно, что американское руководство разрабатывало свою линию поведения на ближайшее время и на длительную перспективу. Рузвельт должен был решить — остаются ли США "над схваткой", или пытаются играть роль посредника- "медиатора", или намерены теснее вовлекаться в европейские дела, учитывая и то, что они явно затрагивали интересы нацио­нальной безопасности США. Все больше их беспокойство вы­зывали также ситуация на Дальнем Востоке и растущие аппе­титы Японии.

В общем комплексе международной политики США стре­мились сохранять свои контакты с Москвой, пытаясь по воз­можности снизить уровень связанности кремлевских руково­дителей с нацистской Германией, и внимательно следили за развитием советско-японских отношений. Со своей стороны, ив Москве сохраняли контакты с представителями США. Но, как и в случае с Великобританией, Сталин, Молотов и их окруже­ние на всех дипломатических встречах и в Москве и в Вашинг­тоне постоянно обвиняли США во враждебных намерениях по отношению к СССР.

Анализ встреч американского посла в Москве Штейнгарта с представителями СССР и советского посла в Вашингтоне К. Уманского с американскими дипломатами и общественными деятелями показывает, насколько сложными были взаимоотно­шения между двумя странами. Создавалось впечатление, что и в США и в Советском Союзе предпочитали сохранять диплома­тические каналы связи, и вместе с тем эти встречи использова­лись в основном для того, чтобы обмениваться взаимными обвинениями и претензиями.

Впрочем, то же самое происходило между советскими пред­ставителями и британскими политиками и дипломатами. Фак­тически и в советско-английских, и в советско-американских контактах отсутствовало конструктивное начало. Обе стороны как бы понимали, что не следует ожидать каких-либо сущест­венных перемен во взаимоотношениях, и занимали выжида­тельную позицию в преддверии возможных перемен в между­народной обстановке.

Персонально контакты с американской стороны вели Г. Уоллес и несколько раз государственный секретарь К. Хелл. Именно они постоянно встречались с Уманским. А в Москве Штейнгарт беседовал, как правило, с заместителем наркома по иностранным делам Лозовским, в отдельных случаях с Вышин­ским и значительно реже с Молотовым. Главным "переговор­щиком" в Москве был Вышинский, иногда Молотов и однажды сам Сталин.

Если обратиться к тематике советско-американских конта­ктов, то можно прийти к выводу, что набор тем был довольно однообразным. Фактически за весь период 1940 — начала 1941 г. они касались торговли и взаимных поставок, обоюдных обвинений в дискриминационных мерах и более общих воп­росов.

14*

Из бесед Уманского в Вашингтоне видно, что по всем вопро­сам он занимал жесткую позицию. В донесениях в Москву о той или иной встрече он всячески подчеркивал свою "твердую линию", его тон был постоянно обвинительный, а свои отчеты он сопровождал резкими комментариями по отношению к сво­им собеседникам. Было очевидно, что этот дипломат мало что мог сделать хотя бы для некоторого смягчения жесткой линии обеих сторон. Кроме того, как свидетельствуют источники, Уманский занимал довольно изолированное положение в Ва­шингтоне, избегая широких контактов с представителями аме-

419

риканских элит. Наряду с довольно недружественной позици­ей правящих кругов Вашингтона такая линия поведения не спо­собствовала каким-либо позитивным сдвигам в двусторонних отношениях.

Между тем Москва явно могла бы смягчить тон в отношени­ях с США, не опасаясь реакции Берлина, как это было в отно­шениях Советского Союза с Великобританией. Соединенные Штаты не участвовали в войне, и, как известно, Гитлер сам лич­но и его министры принимали высоких представителей США и в 1940 и в начале 1941 г.

* * *

Обратимся к некоторым вопросам советско-американских отношений в 1940 — начале 1941 г.⁴

Уже 21 января 1940 г. американский посол Л. Штейнгарт в беседе с В.П. Потемкиным сетовал на неудовлетворительные условия жизни и труда американских инженеров, работающих в Советском Союзе по контракту.

В ответ заместитель наркома выразил неудовольствие пуб­личным выступлением американского военного министра Джонсона, в котором последний в весьма критическом духе оценил действия советских войск в Финляндии⁵. Штейнгарт за­тронул неурегулированный вопрос с личным имуществом быв­шего американского посла в Польше Биддла, захваченным советскими войсками при занятии Львова⁶.

Мы коснулись содержания бесед по упомянутым неболь­шим вопросам, чтобы подчеркнуть "атмосферу" советско-аме­риканского диалога. Обе стороны и в дальнейшем возвраща­лись к этим вопросам. Как и в отношениях с рядом других стран, обе стороны постоянно фиксировали внимание на мел­ких вопросах, избегая каких-либо других тем, по которым мож­но было бы завязать конструктивный диалог.

1 февраля Штейнгарта принимал Молотов. Беседа была посвящена финской проблеме, и США хотели сыграть роль посредника в возможных мирных переговорах. На этой встре­че Штейнгарт поставил более общие вопросы. Он заявил: "Трения, наблюдавшиеся в последнее время между СССР и США, являются плодом недоразумения", так как Рузвельт яв­ляется другом Советского Союза. Молотов обвинил США в существующих трениях, перечислив весь тот набор, который и в дальнейшем постоянно использовался советскими пред­ставителями (враждебная кампания прессы, отказ принять советских специалистов на американские заводы, задержка заказов и поставок и т.д.). По словам Молотова, советская сторона не сделала ни одного шага, направленного против США⁷.

К. Уманский писал в Москву о враждебном отношении США к СССР. Конечно, в первые месяцы 1940 г. на это влияла зимняя война. На нее американское правительство реагирова­ло очень болезненно. Но ситуация осложнялась и другими об­стоятельствами. В пространном письме в Москву 17 февраля Уманский сообщал об "антисоветских выпадах" Рузвельта, об ущемлении СССР по линии "наших экономических интере­сов", вытекавших из так называемого морального эмбарго, о трудностях в работе Амторга и т.п.⁸

Обмен взаимными претензиями не прекратился и после окончания советско-финской войны. 27 марта заместитель наркоминдела А. Лозовский вызвал американского посла и в рез­кой форме изложил ему претензии советского правительства. Снова фигурировало "моральное эмбарго", упоминались анти­советские выступления ряда политических деятелей США, го­ворилось об отзыве американских специалистов. Штейнгарт пытался возражать, заявляя, что именно Рузвельт отверг пред­ложение о разрыве дипломатических отношений с СССР и т.п.

По итогам беседы Лозовский направил информацию Уман- скому, в которой просил придерживаться такой же линии в бе­седах с госсекретарем К. Хеллом. Особое внимание он обратил на то, что США снабжают Англию и Францию вооружением, но по отношению к нейтральному СССР создают препятствия даже при реализации старых заказов и необходимых для СССР машин и сырья⁹.

Через несколько дней Уманский имел длительную беседу с Хеллом. По словам советского посла, Хелл стремился смягчить "грубую просоюзническую" линию Рузвельта и вел беседу в примирительном духе. Характерузуя советский нейтралитет, он назвал его "благожелательным по отношению к одной из воюющих стран". Касаясь вопросов торговли, Уманский вы­двинул условием развития отношений отмену со стороны США "морального эмбарго"¹⁰.

На короткой встрече с Молотовым 28 апреля Штейнгарт за­верил его, что часть вопросов, поднятых в меморандуме Лозов­ского, вызвана недоразумением и что он надеется уладить все эти вопросы¹¹.

4 мая Уманский направил в НКИД записку, в которой попы­тался дать обзор состояния советско-американских отноше­ний. Назвав линию Рузвельта недружелюбной, а позицию Хэл- ла более сдержанной, Уманский снова перечислил все претен­зии к США. В то же время он отметил некоторые позитивные моменты в действиях Министерства торговли¹².

13 мая Уманский в беседе с министром земледелия США Г. Уоллесом снова упоминал о дискриминационных шагах аме­риканских властей. Уоллес обратил внимание посла на герман - скую политику на Балканах. Уманский, подобно Майскому и Молотову, оправдывал ее, отрицая намерение Германии вне­дриться в этот регион¹³.

Многие американские представители не скрывали, что США являются скорее невоюющей страной, чем нейтральной, явно отдавали предпочтение союзу с Англией и Францией и осуждали политику Германии. Начиная с июня после разгрома Франции они и в Вашингтоне и в Москве все больше обращали внимание на "неизбежность движения Германии на Восток против СССР". И именно с этого времени значительно возрос­ла их заинтересованность в европейских и мировых делах. Эта тенденция проявилась и в ходе длительной беседы Хэлла с Уманским 12 июня 1940 г. в Госдепартаменте США. Хэлл зая­вил, что все попытки США удержать Германию, Италию и Японию от агрессии (в том числе и предполагаемое им эконо­мическое сотрудничество) ни к чему не привели, и США при­ступают к форсированию вооружений. Он откровенно гово­рил о "громадных" советских поставках немцам. Именно дан­ное обстоятельство, подчеркнул госсекретарь, создает труд­ности в советско-американских отношениях. В этих условиях претензии СССР в связи с реквизицией "каких-то немногих машин и станков" — это мелочь. Другие страны — торговые партнеры США — признают в отличие от СССР возросшие потребности национальной обороны США. Хэлл проводил мысль о том, что "изменение политики СССР перед лицом грозящих всему миру опасностей" сразу облегчило бы пози­цию американского правительства, и в торговых и иных отно­шениях обеих стран произошли бы "за одну ночь" неузнавае­мые перемены¹⁴.

Таким образом, в условиях, возникших в результате стре­мительного и неожидаемого разгрома Франции, руководство США, во-первых, явно склонялось к противодействию Герма­нии в Европе и Японии — на Дальнем Востоке и, во-вторых, подключилось к попыткам изменить внешнеполитическую ли­нию Москвы. В этом оно действовало в одном русле с британ­ским руководством.

Мы уже отмечали безуспешность английских маневров в связи с нежеланием Кремля разорвать союз и сотрудничество с Германией. К тому же было видно, что британские лидеры не отказались ни от антисоветских действий, ни от антисоветской риторики.

Нечто подобное происходило и в советско-американских отношениях. Ни Хэлл, ни Рузвельт не захотели сделать какие- либо существенные благоприятные жесты, чтобы снять те негативные наслоения, о которых Хэлл говорил Уманскому. И если США призывали Москву не концентрироваться на ме­лочах и не придавать им слишком большого значения, то это в та­кой же степени относилось и к американскому правительству.

Объективно Москва могла улучшить отношения с США. Если налаживание советско-английских связей, по мнению Кремля, было чревато неодобрением Берлина, то в отношениях с Вашингтоном Москва имела более "свободные руки". Фор­мальный нейтралитет США снимал для Сталина опасность не­довольства в Берлине.

Конечно, ситуация была сложной и неоднозначной. На упо­мянутой беседе с Хеллом Уманский повторял уже известные обвинения в адрес США. Он пространно говорил о дискрими­национных мерах в торговле, о недружественных заявлениях американских политиков, включая речь Рузвельта на съезде молодежи. Уманский посчитал заслугой советского правитель­ства, что оно оставило без внимания речь президента¹⁵.

Сообщая об этой беседе и об относительно спокойном тоне американской печати, Уманский просил указаний из Москвы. Действительно, как полагали многие наблюдатели, в этот пери­од в США было весьма распространено мнение, что США и Рос­сия в одинаковой мере подвергаются угрозе со стороны Герма­нии и могут вследствие этого стать союзниками. В то же время отмечались и колебания администрации Рузвельта в отноше­нии Москвы.

Через несколько недель Уманский имел беседу с министром внутренних дел США Икесом. Американский министр продол­жил линию, впервые обозначенную Хэллом. По словам Икеса, политика Чемберлена и Даладье привела к крушению, поставила Англию на край пропасти и создала громадную потенциальную опасность для США. Оккупация нацистской Германией Европы может активизировать фашистские элементы и в США. По его мнению, может наступить момент для советско-американской встречи либо в Вашингтоне, либо в Москве, чтобы выяснить воз­можные точки соприкосновения между обеими странами в бли­жайшем будущем¹⁶. При этом он заявил, что не является сторон­ником поспешных выводов об ухудшении советско-германских отношений в связи с событиями в Прибалтике. Уманский сразу же отверг идею встречи "уполномоченных", поскольку Москва не одобряет ее (как это было видно на примере миссии Крип­пса), предпочитая обычные дипломатические каналы связи. Прежде чем садиться за стол переговоров, заявил, он, надо очи­стить советско-американские отношения от введенных амери­канским правительством дискриминационных мер¹⁷. Таким об­разом, советский полпред, видимо, не без ведома Москвы явно не поддержал предложение Икеса.

Власти США продолжили свои попытки активизировать от­ношения с СССР. Состоялось несколько встреч Уманского с

Уэллесом. 27 июля Уэллес по поручению Рузвельта сделал заяв­ление о том, что пора обеим странам подумать не только об от­ношениях нынешних, но и в будущем: "Не пора ли устранить источники трения, которых и без того достаточно во всем мире, и ликвидировать остроту, создавшуюся в отношениях между нашими странами"¹⁸. На этот раз Уманский заявил, что он вы­слушал заявление Уэллеса с интересом. По его мнению, пред­посылки для этого имеются. Во-первых, органы власти США не должны допускать дискриминацию прав и интересов СССР; во-вторых, необходимо учитывать, что СССР и США две вели­кие политически и экономически независимые державы, и связи между ними должны строиться безотносительно от их от­ношений с третьими странами¹⁹. Вместе с тем Уманский негатив­но оценил позицию Уэллеса по Прибалтике²⁰ и некоторым дру­гим вопросам, высказанную им в заявлении 24 июля. В итоге обе стороны согласились приступить на следующей неделе к работе по устранению "взаимных претензий". При этом Уэллес поддер­жал идею о том, что отношения между двумя странами не долж­ны зависеть от связей каждой из них с третьими державами²¹.

Через четыре дня Москва отреагировала на заявление С. Уэллеса. Молотов оценил ответы Уманского, как правиль­ные. По мнению советского наркома, Уэллес преуменьшил борьбу США и Японии за господство на Тихом океане. Молотов согласился с идеей представить меморандум обо всех претен­зиях к американцам, включая и те, которые предъявлял Лозов­ский 27 марта, советскую ноту от 12 июня, устные представле­ния Хэллу и другие факты дискриминации. Он ориентировал Уманского на возможные американские претензии (в том чис­ле и в связи с национализацией американского имущества на территории Западной Украины и Западной Белоруссии), но дал указание заявить, что американские претензии не могут идти ни в какое сравнение с недружелюбной политикой США в от­ношении СССР²².

На следующий день состоялась вторая встреча Уманского с Уэллесом с участием представителей Госдепартамента. По от­чету Уманского Уэллес, явно имеющий директиву Рузвельта "проявлять уступчивость и нащупать компромиссы по нако­пившимся вопросам, демонстрировал совершенно необычную для него дружественность. Создается впечатление, что прави­тельство США, убедившись, что экономическими репрессиями оно не добьется изменения ориентации нашей внешней поли­тики, сейчас прощупывает возможности достигнуть той же цели путем некоторого упорядочения советско-американских отношений"²³.

Как результат готовности обеих сторон осуществить хоть какое-нибудь продвижение 5 августа состоялся обмен нотами между Наркоматом внешней торговли СССР и посольством США в СССР, в которых Микоян уведомил американскую сто­рону о том, что в течение предстоящих 12 месяцев хозяйствен­ные организации СССР намерены закупить в США товаров на сумму в 40 млн долл. При этом условием было выдвинуто уст­ранение ограничений, установленных правительством США²⁴.

В той напряженной обстановке это был хотя и небольшой, но примечательный знак. Взаимные претензии и обмен обви­нениями явно переходили через край, и, видимо, обе стороны решили как-то смягчить обстановку.

Комментируя состоявшийся обмен нотами, Молотов в теле­грамме Уманскому поддержал продолжение переговоров с Уэллесом, но в то же время указал на необходимость предъяв­ления американцам перечня советских претензий, включая упоминание обо всех враждебных выступлениях в отношении СССР со стороны американских должностных лиц²⁵. Из теле­граммы следовало, что Москва была готова продолжать перего­воры, в том числе и по спорным проблемам.

Реализуя указания Москвы, на следующей встрече с Уэлле­сом 8 августа Уманский изложил перечень советских претен­зий (вопрос о лицензиях, о прибалтийском золоте, об отмене "морального эмбарго", о враждебных антисоветских выступле­ниях американских деятелей и т.п.). И хотя в итоге собеседни­ки согласились, что в отношениях между двумя странами нет таких противоречий, которые могли бы помешать нормализа­ции отношений, сам длинный перечень взаимных претензий не настраивал на оптимистический лад²⁶.

На очередной встрече Уэллеса и Уманского 16 августа про­должилось обсуждение различных вопросов, причем Уэллес передал советскому послу списки товаров, разрешенных к ли­цензированию (их число составило, по данным Уманского, "лишь 65% от общего числа запрашиваемого оборудования"). Уэллес подчеркивал добрую волю американских властей, а Уманский акцентировал внимание на отрицательных сторонах проблемы и снова писал в Москву об "ухищрениях Уэллеса" и т.п.²⁷

Через четыре дня Молотов в телеграмме Уманскому подвел некоторые итоги состоявшихся пяти встреч с Уэллесом: "Мож­но считать установленным, что американское правительство отказывается признать нашу принципиальную позицию о не­распространении декрета от 2 июля на оборудование, закуп­ленное нами до 2 июля, а в отношении политических вопросов (прибалты, "моральное эмбарго" и др.) занимает враждебную Советскому Союзу позицию, прикрывая ее малозначительны­ми оговорками. Сам факт длительных переговоров с Вами, ви­димо, нужен американскому правительству для использования в целях нажима на Японию". Молотов просил Уманского предло­жить Уэллесу сформулировать американские предложения²⁸.

Помимо Уэллеса советский посол имел встречи и с минист­ром финансов Моргентау, которого Уманский характеризовал более позитивно. И именно для Моргентау Молотов просил со­общить, что СССР согласен поставлять в США марганец, хром, асбест и платину²⁹.

Некоторые вопросы советско-американских отношений были затронуты американским послом в Москве Штейнгартом в беседе с Молотовым 26 сентября. Посол США откровенно за­явил, что после падения Франции произошли серьезные пере­мены во взглядах американского правительства, которое отрешилось от беспечности и приступило к интенсивной про­грамме вооружений, поворот США "в сторону реализма" бла­гоприятствует постановке вопроса об улучшении советско- американских отношений. Перечислив позитивные шаги пра­вительства США (фрахт американских пароходов, продажа бензина, разрешение вывоза 70% купленного оборудования и т.п.), Штейнгарт заявил: в США ожидают, что и советское пра­вительство сделает что-либо для дальнейшего улучшения отно­шений³⁰.

На встречах Уманского с Моргентау 17 октября и с Уэлле- сом 24 октября продолжалось обсуждение вопросов о лицензи­ровании, станках и пр.³¹ Американская сторона подняла вопрос об открытии американского консульства во Владивостоке, о трудностях с передвижением американских граждан по терри­тории СССР и т.д.

29 октября Штейнгарт имел беседу с Вышинским, в которой снова говорилось об улучшении отношений. Очевидно, в пред­дверии визита Молотова в Берлин американский посол особо обращал внимание на опасность тройственного союза: «Любое соглашение одной из великих свободных держав с Германией, Италией или Японией ограничит свободу действий этой держа­вы в будущем. Любое соглашение, заключенное с одной из стран — участниц тройственного союза, приведет к изоляции этой страны от других великих держав и поставит ее в зависи­мость от стран "оси"»³². Правительство США явно предостере­гало Москву от каких-либо новых соглашений с Германией или Японией. Вышинский в ответ повторил общие заявления о мир­ной политике СССР.

2 ноября Москва приняла решение о разрешении открытия американского консульства во Владивостоке, которое начало свою деятельность в январе 1941 г.³³ Тогда же в Вашингтоне со­стоялась десятая встреча Уманского с Уэллесом, на которой он подвел некоторые итоги переговоров: по ряду вопросов уже до­стигнуто "полное согласие" (фрахт, золото, консульство во Вла­дивостоке и т.д.). По мнению американцев, можно было бы уже перейти к подготовке текстов обмена нотами по ряду вопро­сов³⁴.

Любопытная и важная беседа состоялась на встрече Штейнгарта с Лозовским 21 ноября. Впервые в столь откровен­ной форме американский посол заявил: независимо от того, кто победит в этой войне — Англия или Германия — США будут в выигрыше; у СССР после войны останется немного дру­зей, учитывая, что Англия, Франция, Япония, Швеция, Финлян­дия и пр. не очень благожелательны к СССР, и лишь США отно­сятся дружески к Советскому Союзу. США помогают Англии, СССР помогает Германии, но США и СССР являются нейт­ральными державами, между ними нет никаких противоречий, которые толкали бы их к конфликту; наоборот, имеются все данные для дружественных отношений³⁵. Штейнгарт поставил ряд мелких вопросов, касающихся выезда американских граж­дан из западных областей Украины и Белоруссии, предоставле­ния квартир сотрудникам посольства и т.д. Уманский привел факты о том, что претензии советской стороны не идут ни в ка­кое сравнение с "мелкими" претензиями американцев, и опять говорил о золоте, о "моральном эмбарго" и т.д.

На последующей, одиннадцатой встрече с Уэллесом снова продолжались обсуждения взаимных претензий — о станках, прибалтийских пароходах и т.д.³⁶ Штейнгарт особо интересо­вался обстановкой на Дальнем Востоке. В ответ на вопросы Штейнгарта Молотов поручил Уманскому сообщить американ­цам о мирной политике СССР и нормальных отношениях с Ки­таем³⁷. 16 декабря между Уманским и Уэллесом продолжался тот же обмен претензиями³⁸.

Тем временем Госдепартамент США принял решение об от­мене "морального эмбарго", введенного 2 декабря 1939 г. как американский ответ на советско-финскую войну. В конце ян­варя 1941 г. Штейнгарт, встретившись с Лозовским, несколько изменил тон и сделал заявление "об уступчивости американ­ского правительства и неуступчивости правительства СССР"³⁹. По словам американского посла, правительство США пошло навстречу СССР по многим вопросам: допуск советских инже­неров на заводы Райт, продажа бензина, фрахт американских судов, отмена "морального эмбарго" и т.д. В то же время совет­ское правительство за пять месяцев не разрешило корреспон­дентам США разговаривать по телефону из дома, отказало в ре­монте лифтов в домах посольства США в Москве, требовало оп­лачивать в валюте билеты от Москвы до Владивостока и т.д.⁴⁰

18 февраля на встрече с Вышинским Штейнгарт предъявил советскому дипломату список претензий США. К ним относи­лась ситуация с женой американского корреспондента и други - ми арестованными, имеющими отношение к американским ди­пломатам и журналистам. Затем Штейнгарт говорил о напря­женной обстановке на Дальнем Востоке и на Балканах, о том, что немцы подталкивают Японию на войну против США⁴¹.

На встрече с Лозовским 15 апреля 1941 г. Штейнгарт поми­мо старых взаимных претензий привел сведения о предстоя­щем нападении Германии на Украину и о концентрации немец­ких войск на советской границе, что, разумеется, Лозовский назвал "слухами". Посол заверил, что "в случае нападения Гер­мании на СССР США будут рады оказать помощь СССР". В за­ключение беседы он снова подчеркнул: "Остерегайтесь Герма­нии"⁴².

Наконец, 5 июня 1941 г. состоялась последняя перед нападе­нием Германии на СССР встреча Штейнгарта с Лозовским. Американский посол констатировал, что начиная с августа правительство США официально и через прессу выражало же­лание улучшить отношения с Советским Союзом и удовлетво­рило большинство его просьб. Но, несмотря на это, не желая ухудшать отношения с США, советское правительство в то же время не идет навстречу Соединенным Штатам даже в тех мел­ких и незначительных вопросах, по которым они обращались к СССР. Советское правительство требует вернуть балтийские суда и золото, но само продолжает забирать собственность аме­риканских граждан в Латвии, Литве и Эстонии. Не возвращает­ся конфискованное имущество посла Биддла. И теперь амери­канское правительство решило поступать в отношении СССР "точно так же, как советское правительство поступает в отно­шении США", не согласившись, например, продать лен амери­канским фирмам. Правительство США отказалось передавать Советскому Союзу станки. И далее Штейнгарт привел другие аналогичные примеры. В ответ Лозовский начал приводить фа­кты, которые должны были подтвердить недружественную по­литику США в отношении Советского Союза. Также следовал длинный перечень таких фактов, среди которых было и при­знание американскими властями несуществующих представи­телей стран Прибалтики в США.

Американский посол сообщил о переговорах между США и Японией и в заключение снова предупредил Лозовского о ско­плении германских войск на западной границе СССР и о своей уверенности, что немцы готовы напасть на Советский Союз. В ответ Лозовский заявил, что СССР спокойно относится ко вся­ким слухам о нападении на его границах и "встретит во всеору­жии всякого, кто попытается нарушить его границы"⁴³.

Вот на такой ноте в июне 1941 г. завершились советско-аме­риканские контакты. Они показали, что Рузвельт и его админи­страция критически реагировали на советско-финскую войну, что вытекало и из общих принципов политики США и из кон­кретной ситуации в мире. При этом, отмечая жесткую реакцию США на эту войну, одновременно укажем на их весьма сдер­жанную позицию в связи с действиями Советского Союза в Прибалтике.

Лидеры США не скрывали своей поддержки Великобрита­нии, особенно после разгрома Франции, они выражали тревогу в связи с оккупацией Германией ряда европейских стран и ее продвижением на Балканы. Обеспокоенность США была вы­звана и союзом Германии с Японией — их главным противни­ком на Дальнем Востоке.

Все это побудило американское руководство приступить к программе перевооружения и к отходу от своей жесткой изо­ляционистской позиции. При всех симпатиях к Англии Руз­вельт и его окружение не прекращали контактов с Германией. Достаточно указать на разрекламированную миссию Уэллеса в Европу, в том числе на его встречи с Гитлером и другими наци­стскими лидерами. Совершенно очевидно, что правительство США стремилось если не оторвать СССР от Германии, то во всяком случае ослабить их сотрудничество. И именно вследст­вие этого в условиях возрастающей опасности для Великобри­тании американское руководство примерно с августа 1940 г. пыталось улучшить американо-советские отношения (в торгов­ле и в политической сфере). Оно активизировало свои контак­ты и в Москве и с послом СССР в Вашингтоне.

В то же время американские правящие крути не хотели или не были готовы идти на широкие договоренности с Советским Союзом. Подобно Великобритании они предпочитали общие де­кларации и призывы, нежели реальные конкретные шаги и го­товность удовлетворить советские претензии, как они говорили, "по мелочам", сами цепляясь за эти самые "мелочи". Такой стиль встреч и в Вашингтоне и в Москве создавал впечатление, что в действительности представители американского истеблишмента хотели главным образом ослабить советско-германское сотруд­ничество и прощупывали обстановку. Конечно, США преследо­вали при этом более широкие стратегические цели, их вовлечен­ность в европейские и в мировые дела явно возрастала.

И все же перед Москвой обозначилась возможность если не улучшения отношений, то во всяком случае проведения бо­лее позитивного диалога. И это могло происходить при ясном понимании различного, а порой, противоположного подхода обеих стран ко многим международным проблемам при оче­видной несовместимости большинства идеологических устано­вок и ценностей.

Мы уже отмечали, что в Москве в целом не решались отой­ти от курса на союз и сотрудничество с нацистской Германией.

Стремительное поражение Франции серьезно подорвало рас­четы Москвы на длительное столкновение и противоборство двух капиталистических блоков. Но, как мы видели, разгром Франции не изменил общего курса Москвы. Опасаясь негатив­ной реакции Берлина, советские руководители всячески огра­ничивали и лимитировали контакты с Великобританией, считая британскую политическую элиту едва ли не главным идейным и политическим противником советской власти.

Однако если осторожность Москвы в отношении Лондона имела какое-то объяснение, то иной могла бы быть линия Кре­мля в отношении США. Америка формально, да и по существу была нейтральной страной. Мы уже отмечали, что, поддержи­вая Великобританию, США сохраняли контакт и с нацистской Германией. Это означает, что у Москвы был определенный шанс наладить конструктивный контакт с крупнейшей миро­вой державой и попытаться создать хоть какой-либо противо­вес Германии, у которой явно усиливались противоречия с Советским Союзом. Тем не менее в Москве проявляли явную нерешительность. На протяжении всех контактов с представи­телями США в 1940 — начале 1941 г. советские представители и в Москве и в Вашингтоне, как и их американские собеседни­ки, упорно цеплялись за реальные и мнимые трудности, как правило, мелкие и незначительные, существующие в отноше­ниях между СССР и США, словно сознательно закрывая глаза на то, что советское правительство в трудной и явно ухудшаю­щейся обстановке больше нуждалось в сотрудничестве с США, чем американское руководство с Советским Союзом.

Некоторые историки являются сторонниками точки зре­ния, что сталинская политика в 1939— 1941 гг. была проявлени­ем realpolitik, а отнюдь не базировалась на идеологических по­стулатах. Между тем именно с точки зрения "реальной полити­ки" для Сталина было бы выгодным развитие отношений с США. В тех условиях трудно было предположить, что Москва могла бы пойти на союз с заокеанской державой, но использо­вание США и для укрепления своих международных позиций и для создания противовеса Германии, а в конечно счете лучших для себя условий в сложной дипломатической игре, которая ве­лась в Европе и в мире с лета 1940 г., давало бы Москве допол­нительные шансы.

В конечном счете по разным причинам, но обе стороны не захотели отойти от взятого курса в отношении друг друга. Но они создавали определенный психологический задел, кото­рый дал свои плоды. Менее чем через три недели, сразу же после нападения Германии на СССР началось движение к соз­данию антигитлеровской коалиции с участием СССР, Великоб­ритании и США.

Уже на следующий день после начала советско-финской войны, правительство США, реагируя на бомбардировку советскими самоле­тами финских городов, ввели так называемое моральное эмбаргов на поставки в СССР американских самолетов, навигационного оборудо­вания, стратегического сырья (алюминия, молибдена и т.п.), которое действовало до 15 января 1941 г.

Мягков М.Ю. Проблемы послевоенного устройства Европы в американо-советских отношениях 1941 — 1945 гг. М., 2006. С. 35 (Ав­тор ссылается на документы Национального архива США: Departments of State Records of the Advisory Committee on Problems of Foreign Relations. 1940-1945. National Archives. R.G. Entry 499. Box 108).

Там же. С. 36-38.

О советско-американских контактах в этот период см.: Докумен­ты внешней политики. Т. XXIII: В 2 кн. М., 1998. Кн. 2. Ч. 2 (Далее: ДВП); Foreign Relations of the United States. Wash., 1945- 1959 (Далее: FRUS).

FRUS. Vol. III. P. 249-250; ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 48-49.

Часть имущества Биддла (около 200 ящиков), включала ковры, серебро, меха, произведения искусства общей стоимостью 400 тыс. долл. — это в значительной мере предметы из коллекций польских магнатов Потоцких, приобретенные Биддлом до 1939 г. Лозовский уверял, что советская сторона проявила благожелательность и в итоге передала американцам 47 ящиков, заявив, что г-н Биддл никому из представителей советской власти указанного имущества не передавал (см.: ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 2. С. 776-777).

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1.С. 127-128.

Там же. С. 94-98.

Там же. С. 196.

Там же. С. 204-206.

Там же. С. 239.

Там же. Кн. 2. Ч. 2. С. 794 - 796.

Там же. Кн. 1. С. 267 - 268.

Там же. С. 346.

Речь шла о Финляндии (Там же. С. 347).

Там же. С. 411.

Там же.

Там же. С. 457.

Там же.

Речь идет об осуждении Уэллесом присоединения Балтийских стран к СССР (FRUS. 1940. Vol. 1. P. 401-402).

ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. С. 458.

Там же. С. 468-469.

Там же. С. 470.

Там же. С. 477-478.

Там же. С. 483.

Там же. С. 489-494.

Там же. С. 516-518.

Там же. С. 526-527.

Там же. С. 624.

Там же. С. 633.

Там же. С. 691 - 694, 708 - 711.

Там же. С. 718.

FRUS. 1940. Vol. I. Р. 425; 1941. Vol. I. Р. 460-463.

ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 1. С. 7 - 10.

Там же. С. 120-121.

Там же. С. 154-157.

Там же. С. 165.

Там же. С. 202-206.

Там же. С. 361. ⁴° Там же. С. 363.

Там же. С. 406-408.

Там же. Кн. 2. Ч. 2. С. 573 - 575.

Там же. С. 720-728.

Канун трагедии

_Б

ели в конце 80-х — начале 90-х годов основные историогра­фические дискуссии разворачивались вокруг вопросов подлинности секретных протоколов к договору августа 1939 г._г их смысла и оценки, то с середины 90-х годов один из главных фокусов внимания был направлен на события первой полови­ны 1941 г. В большой мере это было связано с появлением книг В.А. Суворова (Резуна), пропагандировавшего идею о плане превентивного советского нападения на Германию. Эта тема настолько увлекла исследователей в разных странах, что неко­торые другие проблемы как бы отходили на второй план. Ей по­священы всевозможные публикации как в России, так и за рубежом¹.

Любопытно, что по вопросам всего периода 1940 — 1941 гг. и в том числе предвоенных месяцев за прошедшие 10 лет в науч­ный оборот было введено явно незначительное число новых документов, которые могли бы внести что-либо принципиально иное в оценку общих и конкретных событий рассматриваемого периода. Может быть два объяснения этому факту: или основ­ные документы уже стали достоянием исследователей, или на­ходящиеся в архивах важные документы еще остаются недос­тупными.

В этих условиях внимание авторов работ, опубликованных за последние 10 лет, сосредоточено на интерпретации и оцен­ках известных фактов и поиске дополнительных фактов и аргу­ментов для подтверждения тех или иных концепций и точек зрения. Анализируя заключительный период 1939— 1941 гг., мы также имеем в виду затронуть ряд проблем, в том числе касаю­щихся так называемой превентивной войны.

При освещении событий конца 1940 — первой половины 1941 г. возникает необходимость ответить на ряд ключевых во­просов. Среди них — степень подготовленности Советского Союза к большой войне и что делалось в этом направлении; оценка в Кремле общего состояния международных отноше­ний и конкретные задачи советской внешней политики; какова была общеполитическая стратегия у Сталина и его окружения после осени 1940 г. и как она реализовалась на практике; состо­яние советско-германских отношений, знали ли в Кремле о планах и намерениях Гитлера, в том числе касающихся СССР, на ближайшую перспективу; соотношение идеологии и реаль­ной политики в действиях советского руководства и особен­ности процесса принятия им решений, включая роль различ­ных "групп давления" (военные, идеологический аппарат, партийные и советские верхи и т.д.); наконец, реальные на­строения широких слоев населения, степень их доверия к ру­ководству страны и понимание обстановки и готовности к войне.

Ответы на эти и другие вопросы, относящиеся к событиям предвоенных месяцев, невозможны без учета базовых целей СССР, сформировавшихся в результате подписания советско- германских договоров в августе — сентябре 1939 г. и событий 1939—1940 гг. Хронологически заключительный этап предво­енного периода может рассматриваться, по нашему мнению, после визита Молотова в Берлин и принятия "плана Барбарос­са" (нападения на Советский Союз).

25 ноября 1940 г. Сталин сказал Димитрову: "Наши отноше­ния с Германией внешне вполне вежливые, но между ними су­ществуют серьезные разногласия"².

Итак, как же можно оценить состояние международных дел с точки зрения советских лидеров в конце 1940 г. Мы уже неод­нократно отмечали, что, подписывая договоры с Германией и совершая столь крутой поворот в своей внешней политике, они прежде всего надеялись на военное столкновение двух воюю­щих империалистических группировок, при котором советская страна останется вне войны, наблюдая, по словам Сталина, как обе враждующие силы будут ослаблять друг друга. В этом, по их мнению, были определенные гарантии безопасности Советско­го Союза и заинтересованность обоих воюющих блоков хотя бы в его нейтральном статусе. Именно так некоторые совре­менные историки расценивают главную выгоду пакта Молото­ва — Риббентропа для СССР.

Но данное весьма реальное направление возможной стра­тегии было вскоре изменено Сталиным. Советские лидеры буквально через месяц дополнили пакт Договором о дружбе и сотрудничестве с Гитлером, ввели в действие целую систему взаимодействия междудвумя странами (в экономической, по­литический и идеологической областях).

"Эйфория" в Москве приняла столь широкий характер, что сопровождалась полным прекращением критики фашизма и даже поражавшими многих положительными словами о гитле­ризме как идеологии.

По линии Коминтерна Сталин, мало считаясь с мнением и положением компартий в странах западной Европы, заставил их (вместе с Г. Димитровым) также отказаться от критики фа­шизма, что привело к ослаблению и дискредитации компартий.

Одновременно вопреки решению оставаться в стороне от воюющих стран московские лидеры свели до минимума свои контакты с Англией и Францией, отказываясь от более актив­ных связей с Англией (даже от заключения торгового соглаше­ния) , опасаясь раздражать Гитлера или вызвать в Берлине хоть какое-либо неудовольствие. И все это, видимо, по мнению Ста­лина, компенсировалось тем, что с согласия Гитлера Москва смогла реализовать свои давнишние стремления. Примерно в течение года после подписания договора Советский Союз вер­нул себе часть Польши, населенную украинцами и белорусами, добился включения в свой состав Прибалтики, Бессарабии и Северной Буковины и присоединения после тяжелой войны ча­сти территории Финляндии.

Эти приобретения рассматривались прежде всего как "воз­вращение старых российских территорий, расширение зоны социализма", что должно было усилить военную мощь и геопо­литические позиции СССР, повысить уровень его безопасно­сти. Не говоря об этом публично, советское руководство через своих дипломатов уверяло руководителей Англии и Франции, что все эти меры должны помешать продвижению Германии на Восток. Западные деятели, в целом умеренно реагировав­шие на советские действия по присоединению новых терри­торий, считали, что они в дальнейшем смогут обострить совет­ско-германские отношения к выгоде для Англии, США и их союзников.

Остается неясным ответ на главный вопрос — считал ли действительно Сталин, что, подписав договоры и взяв линию на сближение с Германией, он избегает будущей войны с ней, что сотрудничеству с Германией суждены многие годы и что с гер­манской стороны эти договоры являются лишь поводом избе­жать войны на два фронта и не снимают одну из главных целей нацистской Германии — сокрушение Советского Союза. Ответ на этот вопрос чрезвычайно важен, ибо он помогает оценить обоснованность тех или иных мероприятий Кремля и причины игнорирования им некоторых явно недружественных шагов Германии уже к лету 1940 г.

Первым отрезвляющим шоком для СССР стал молниенос­ный разгром Франции. В мемуарах Н.С. Хрущева описаны на­строения паники и замешательства в Кремле после известия об этом: "Сталин сыпал отборными русскими ругательствами и сказал, что теперь Гитлер непременно даст нам по мозгам"³. Британский историк Дж. Роберте в связи с этим событием так озаглавил соответствующий раздел своей книги — «Разгром Франции и конец "антисоветского пакта"»⁴. Над Англией на­висла смертельная опасность, и сталинская идея длительной и, может быть, перманентной войны Германии на Западном фронте подверглась серьезной модификации.

Непосредственно в советско-германских отношениях ле­том и осенью 1940 г. наметился определенный застой, явно со­кратились дружественные жесты и появилась поначалу незна­чительная, но очевидная напряженность в отношениях двух стран по ряду проблем.

Летом и осенью 1940 г. перед советским руководством встал вопрос, что делать дальше. И здесь обнаружилось, что у Стали­на фактически не было активного плана действий. Могут воз­разить, что и пассивная, выжидательная позиция — тоже своего рода решение. Но в любом случае она или служит подго­товкой для принятия конкретных шагов, или так и останется проявлением именно отсутствия дальнейшей программы, не­желанием или боязнью по-новому оценить ситуацию и что-ли­бо изменить в соответствии с иной обстановкой.

В этой связи для понимания реальных целей обеих сторон может служить визит Молотова в Германию в ноябре 1940 г. Содержание бесед главы советского правительства с Гитлером и Риббентропом показало, что сотрудничество между двумя странами, начатое год с лишним назад, выдыхается. Как выяс­нится позднее из опубликованных документов, Гитлер уже принял принципиальное решение о начале войны с СССР, и по­этому его разговоры с Молотовым имели характер отвлекаю­щего маневра. Верные своим методам, нацистские лидеры не хотели раскрывать карт и делали это вплоть до 22 июня 1941 г. В то же время они предложили Молотову совершенно нереаль­ный и эфемерный "евразийский план", по которому интересы России направлялись в район Среднего Востока, поближе к Афганистану, Ирану и Индии, чтобы обострить советско-бри­танские отношения. Одновременно германские лидеры жестко отклонили советские намерения на Балканах.

Больший интерес и много вопросов вызывают планы Совет­ского Союза. И из директив делегации и из хода переговоров видно, что Москва, вероятно, хотела прозондировать намере­ния Гитлера. В позитивном плане Сталин и Молотов не могли выдвинуть что-то новое, кроме предложения с помощью Герма­нии завершить дело с Финляндией и получить военную базу в Болгарии.

Идея о присоединении Москвы к тройственному пакту но­сила столь абстрактный характер, что вряд ли могла заинтере­совать Москву. Гитлер представил ее в таком "глобальном" и эфемерном плане раздела мира на сферы влияния, что сразу же возникали сомнения в реальности и искренности герман­ских намерений. Молотов фактически вернулся из Берлина ни с чем.

Сегодня мы можем заключить, что время, прошедшее после подписания договора с Германией, показало, что Советский Союз стал как бы заложником Германии и ее действий. Это произошло и потому, что в Москве не решились сбаланси­ровать сотрудничество с Германией нормальными отношения­ми с Англией и Францией и расширением связей с США. Кро­ме того, Сталин был готов на самый кардинальный поворот в политике, в том числе и в такой священной для СССР области, как идеология и интересы коммунистического движения. Он на­столько увлекся, что утратил чувство меры и ощущение реаль­ности. Он поверил заверениям Гитлера, словно забыв сущность тоталитарного нацистского режима, для которого коварство и ложь, насилие и обман были постоянными атрибутами полити­ки. Сталин будто исключал для себя возможность и ошибки, все еще веря, что сможет задобрить фюрера, притупить его бдительность такими бессмысленными жестами, как приветст­вие по поводу победы над Францией.

Сталин был настолько раздражен реакцией Англии и США на советско-финскую войну, что как будто не обратил внима­ния на жетский отказ Гитлера в Берлине, когда Молотов пред­ложил довести прежнюю договоренность о судьбе Финляндии до конца. Фюрер тогда цинично сказал главе советского прави­тельства: "Вы и так много заполучили в Прибалтике и в Восточ­ной Европе". Этот, по терминологии Г. Городецкого, "самооб­ман" помешал Сталину и его соратникам объективно оцени­вать события почти вплоть до конца 1940 г.

В историографии существуют различные точки зрения по поводу того, когда в Москве началась подготовка к так называ­емой наступательной войне. Да и сам термин "наступательная война" также получил неоднозначное толкование. А.В. Суворо­ву и его сторонникам он служит доказательством подготовки советским правительством превентивного удара по Германии, при этом называется даже дата — 6 июля 1941 г.⁵ Для ряда ис­следователей переломной датой называется известная речь Сталина на приеме выпускников военных академий 5 мая 1941 г. Существует, однако, и довольно распространенное мне­ние, что Сталин полностью не осознал опасность надвигаю­щейся войны и не принял должных мер к отражению агрессии. В этой общей палитре взглядов есть и такие: действия советско­го руководства были, несомненно, правильными, и ему просто не хватило времени для подготовки к войне.

Мы не имеем документов, которые могли бы подтвердить или отвергнуть ту или иную точку зрения. Нам представляется, что осознание советским руководством надвигающейся опас­ности не может быть сведено к какому-либо дню. Накопление негативной информации началось, видимо, где-то в конце лета 1940 г. А серьезной отправной точкой стали итоги визита Моло­това в Берлин в ноябре 1940 г. и германское продвижение на Балканы. Уже в октябре, как отмечает В.А. Невежин, в совет­ских средствах информации начали прослеживаться антигер­манские нотки⁶. По данным советской разведки, на столе у Сталина стали появляться донесения о возможной подготовке в Германии к нападению на СССР.

Явные советско-германские противоречия в сфере эконо­мических связей также не могли не озадачивать Кремль. Нако­нец, не только результаты переговоров Молотова в Берлине, но само поведение Гитлера явно свидетельствовали о переменах в планах нацистского руководства. Мы не располагаем точными сведениями, стало ли Сталину немедленно известно об одобре­нии Гитлером плана "Барбаросса" в декабре 1940 г., но, несом­ненно, какая-то информация о его существовании не могла не дойти до Кремля.

В конце 1940 —начале 1941 г., как уже неоднократно отмеча­лось, Германия явно устремилась на Балканы. Присоединение Венгрии и Румынии к тройственному пакту, жесткий ультима­тум Болгарии, твердый отказ от признания в этой стране совет­ских интересов и в итоге ее присоединение к пакту, а затем и ввод германских войск в Болгарию наглядно демонстрировали тот факт, что Германия прибирала к рукам Балканский регион. Она действовала вкупе с Италией в противовес Англии, абсо­лютно, причем уже открыто, не считаясь с Советским Союзом и даже не желая выслушивать его мнение. В Москве понимали, что, проиграв в Болгарии, решившись на прямое обращение к болгарскому руководству, минуя Берлин, СССР лишается едва ли не последних рычагов противодействия Германии.

Оставалась только одна страна, с помощью которой еще можно было вести борьбу, — Югославия. Но, как известно, от­чаянные попытки Москвы сохранить свое влияние в Белграде, в результате заключения договора, быстро были пресечены Германией, которая добилась свержения правительства Юго­славии и затем также ввела туда свои войска.

Таким образом, в сфере геополитики и дипломатии совет­ские возможности были исчерпаны. В области двусторонних экономических и даже политических отношений взаимные упреки и обвинения явно влияли на общий климат взаимоотно­шений. В то же время для общественности обе стороны продол­жали, хотя теперь гораздо реже, делать заявления о сохране­нии линии на сотрудничество и добрососедские отношения. Впрочем, они делали это вплоть до 22 июня 1941 г.

Посол Шуленбург во время встреч с Молотовым и другими советскими деятелями мало скрывал свое беспокойство и фак­тически намекал на приближающуюся опасность и на воинст­венные настроения в Берлине⁷. Об этом же, хотя и в осторож­ной форме (зная о настроениях Сталина) неоднократно писал в Москву и советский посол в Берлине⁸.

Таким образом, Сталин снова оказался перед необходимо­стью принимать какое-либо решение. У нас нет никаких свиде­тельств о заседаниях в Кремле. Видимо, как это было и раньше, решения принимались в узком составе и без протоколов.

Дневник посещений Сталина позволяет отметить, что ин­тенсивность встреч Сталина с наиболее доверенными ему людьми резко усилилась в конце 1940 — начале (особенно в феврале — апреле) 1941 г. Очевидно, именно тогда, т.е. в самом конце 1940 г., а скорее, в феврале — марте 1941 г. и было приня­то общее решение⁹.

Собственно выбор действий был невелик. Все возможности были исчерпаны значительно раньше. И теперь, в начале 1941 г. уже не могло быть речи о каком-то кардинальном повороте. Гитлер уже захватил почти всю Европу, включая Балканы. Он отказался от решающей битвы за Англию, опасаясь ее превос­ходства на море и активного вмешательства Соединенных Штатов Америки.

Советское руководство смогло лишь обезопасить себя от возможной войны на два фронта, подписав договор о нейтрали­тете с Японией, что, несомненно, может быть оценено как успех внешней политики СССР. Оно даже не рассматривало возмож­ность ориентации на Великобританию, которая была слаба и смогла лишь устоять перед Германией. К тому же предложения Черчилля были весьма расплывчаты. Скорее всего, в Москве понимали, что в случае войны логикой событий СССР и Англия так или иначе окажутся в одном лагере.

Сопоставляя самые различные факты, анализируя меры, принятые в СССР в конце 1940—начале 1941 г., и последующие события, внимательно вчитываясь в выступления и замечания деятелей самого различного калибра, можно прийти к обосно­ванному заключению: в Москве сделали вывод об обострении международной ситуации и приняли решение начать непосред­ственную подготовку к возможной большой войне.

Поэтому заявление ряда историков о том, что советское ру­ководство перешло от оборонительной к наступательной такти­ке, является необоснованным. Главное состояло в том, что началась интенсивная подготовка к войне. Это вывод не зафи­ксирован специальным постановлением, мероприятия были растянуты по времени. Некоторые из них осуществлялись ра­нее, еще в 1940 г. и были лишь активизированы весной 1941 г., за ними последовали другие.

Намеченные меры касались прежде всего внутреннего раз­вития Советского Союза. Ознакомление с решениями Полит­бюро и Секретариата ЦК ВКП(б) с середины и особенно с кон­ца 1940 — начала 1941 г. показывает, что практически на каж­дом заседании речь шла о производстве новых видов оружия, о срочной модернизации армии. Первые шаги в этой области бы­ли предприняты сразу же после подведения итогов советско- финской войны, выявившей слабость Красной Армии, ее тех­нической оснащенности и подготовки командного состава. Приведем лишь некоторые факты.

На заседании Политбюро ЦК ВКП(б) в июле 1940 г. было принято решение о дополнительном финансировании опыт­ных работ по самолетостроению, о создании двухместного са­молета первоначального обучения, о синхронных оптических прицелах для бомбомета¹⁰. На другом заседании было решено начать изготовление автоматического прибора для вывода са­молета из пикирования¹¹, о закупках в Германии новых типов авиационной техники¹², о создании одноместного пикирующе­го бомбардировщика М-90¹³, об организации производства бронекорпусов и бронемашин к танкам KB¹⁴ и т.п.

Упомянутые решения принимались в течение июля — авгу­ста 1940 г. Их число неизмеримо возросло в конце 1940 — нача­ле 1941 г. В этой связи стоит обратить внимание на слова Стали­на, сказанные им на приеме в Кремле после парада и демонст­рации 7 ноября 1940 г. Заявив в свойственной ему манере о не­обходимости "постепенно переучиваться", он заявил: "Мы не готовы для такой воздушной войны, которая идет между Герма­нией и Англией. Оказалось, что наши самолеты могут задержи­ваться только 35 минут в воздухе, а немецкие и английские — по несколько часов. Если наши воздушные силы, транспорт и т.п. не будут на равной высоте с силами наших врагов (а такие у нас все капиталистические государства и те, которые прикра­шиваются под наших друзей!), они нас съедят"¹⁵. Далее Сталин уверял, что, кроме него, никто не занимается этим вопросом и т.д. Г. Димитров писал, что он никогда не видел и не слышал Сталина таким, как в тот вечер¹⁶. В конце ноября Сталин в бе­седе с Димитровым заявил: "Неправильно считать Англию раз­битой. Она имеет большие силы в Средиземноморье. Она непо­средственно стоит у Проливов... Наши отношения с немцами вежливы, но между нами есть серьезные трения"¹⁷.

4 февраля 1941 г. во время чествования Ворошилова Сталин как бы начал подводить итоги внешней политики, сказав, что благодаря ей СССР успел и использовал мирные условия. Но проводить политику нейтралитета и быть в стороне от вой­ны помогали армия и флот. "Мы имеем уже 4-миллионную ар­мию наготове для всяких неожиданностей"¹⁸.

На заседании Политбюро и Секретариата ЦК ВКП(б) поми­мо программ о перевооружении армии постоянно рассматри­вались вопросы замены военных руководящих кадров. Этот процесс начался после зимней войны и был ускорен в начале 1941 г. Другой вопрос, насколько все эти меры оказались эффе­ктивными, но они определенно были усилены. В апреле в соот­ветствии с указаниями СНК и ЦК ВКП(б) были размещены заказы на авиабомбы и взрыватели, принято постановление "О плане текущих военных заказов на II квартал 1941 г.", а в мае — "О производстве танков Т-34 в 1941 г." В мае же предпри­нят ряд мер по прикрытию государственной границы СССР. 23 апреля вышло партийно-правительственное постановление "О новых формированиях в составе Красной Армии" и утвер­жден "План проведения сборов высшего начсостава, игр, поле­вых поездок и учений в округах в 1941 г."¹⁹.

В то же время следует ясно осознавать, что все же главным признаком изменения линии Кремля были не военные приго­товления, поскольку программа перевооружений осуществля­лась уже длительное время и первые ее результаты (судя по не­которым высказываниям советских военных) планировалось получить в 1942 г., а политика руководства страны в сфере идеологии и пропаганды, в том числе и по линии Коминтерна. Она позволяет наглядно проследить характер и динамику пере­мен в советско-германских отношениях, а также те направле­ния, по которым советские лидеры готовились к возможной предстоящей схватке с нацистской Германией.

Весь этот процесс был ранее мало изучен в отечественной историографии, и только сравнительно недавно российский исследователь В.А. Невежин ввел в научный оборот значитель­ное число архивных документов, раскрывающих роль пропа­ганды и агитации, литературы, искусства и науки, перемен в идеологической сфере. По мнению В.А. Невежина, «пропаган­дистские структуры, вынужденно "законсервировавшие" свою антифашистскую направленность на первом этапе действия пакта Молотова — Риббентропа, уже с лета 1940 г. стали прояв­лять активность в деле добывания "негатива", направленного против Германии»²⁰. Особенно это стало заметно в конце 1940 — начале 1941 г. Если ранее нередки были случаи, когда представители ряда печатных изданий получали выговоры за любые антигерманские или антифашистские материалы, то те­перь ситуация в корне менялась. Статьи или кинофильмы за­прещались за излишне "примиренческий и идиллический" тон в отношении Германии.

28 августа 1940 г. была принята директива Главного полити­ческого управления Красной Армии (ГлавПУ) о перестройке партийно-политической работы. Согласно этой директиве всем Военным советам предписывалось преодолевать настроения благодушия. "Каждый военнослужащий должен быть внутрен­не отмобилизован, с учетом военной обстановки, когда и на За­паде и на Востоке полыхает пожар мировой войны"²¹.

В.А. Невежин приводит выдержки из выступления главного идеолога партии А.А. Жданова 30 ноября 1940 г., в котором го­ворилось об опасном "безмятежном состоянии, о беспечном отношении к вопросам обороны". Он сослался на сталинское высказывание о необходимости готовиться к неожиданностям, чтобы не быть застигнутыми врасплох, и указал на недостатки в подготовке к возможной войне. Жданов отметил: "Некото­рые товарищи приходят в ужас от мысли о неизбежности людских жертв и материальных потерь в грядущей войне. Если придется воевать, то мы должны быть не менее энергич­ными и не менее жестокими, чем наш военный противник"²².

Спустя более года после эйфории и успокоенности речь главного советского идеолога звучала совершенно по-иному. Как в этом выступлении, так и во многих других речах, а также документах конца 1940 — начала 1941 г. постоянно обращалось внимание на усиление боевой готовности, на необходимость изживать "мирные" настроения беспечности. Создавалось впе­чатление, что существовала общая установка. В полной мере это стало очевидным в феврале 1941 г., когда недавно назначен­ный начальник ГлавПУ А.И. Запорожец направил на имя А.А. Жданова подробную докладную записку о состоянии про­паганды среди населения²³. Дневник посещений Сталина фик­сирует, что именно в день отправки записки Жданов и Запоро­жец почти три часа находились в кабинете Сталина²⁴. Данный факт не оставляет сомнений, что записка Запорожца не была его личной инициативой. Она отражала позицию Сталина и Жданова и, вероятно, решения, принятые руководством пар­тии и страны.

Записка Запорожца имела широкий и комплексный харак­тер. В ней предусматривались меры в области пропаганды (в армии и среди гражданского населения), "военизация" пио­нерской и комсомольской физкультурных организаций, дава­лись поручения издательствам по выпуску литературы о войне и мире, в частности о современной войне. Шла речь и о пере­стройке научных организаций, Союза советских писателей, Ра­диокомитета и кинематографии. Им вменялось в обязанность развивать военную пропаганду, даже вести изучение ино­странных языков сопредельных стран — "наших вероятных противников".

Проанализировав записку Запорожца, В.А. Невежин делает вывод: объем предполагаемых мер был столь велик, что вряд ли ее автор сформулировал бы свои предложения, не получив предварительно "добро" у вождя либо у его ближайших сорат­ников²⁵.

Нам представляется, что в данном случае Невежин сужает постановку вопроса. Записка Запорожца явилась следствием общего решения, которое, видимо, было принято в Кремле на рубеже 1940— 1941 гг. Реализация этого решения предполагала действия и меры по различным направлениям. И одно из них касалось вопросов значительных изменений в содержании и формах пропаганды и агитации среди населения. Среди них важное место отводилось повышению боевого духа Красной Армии.

В течение марта —апреля 1941 г. намеченные меры (не толь­ко изложенные в записке Запорожца) начали реализовываться, причем весьма ускоренным способом. Были сняты запреты на многие статьи и произведения литературы и искусства, нало­женные в конце 1939 — начале 1940 г. либо за их прямую анти­германскую направленность, либо из боязни вызвать недоволь­ство в Берлине. В прессе дали высокую оценку фильму "Алек­сандр Невский", удостоенному Сталинской премии в марте 1941 г.²⁶, несмотря на его откровенную антигерманскую напра­вленность. Тогда же Сталин предпринял демонстративный шаг, лично позвонив писателю И.Г. Эренбургу. Он похвалил наме­рение писателя показать оккупационную политику фашист­ской Германии во Франции²⁷. В апреле во время встречи группы кинематографистов с К.Е. Ворошиловым писатель Вс. Вишневский заверил маршала, что "у советских людей на­лицо готовность к войне против Германии, а также сохрани­лись привитые еще до заключения пакта о ненападении анти­фашистские настроения"²⁸. Наконец, отметим известный факт, когда югославский посол на двусторонних переговорах сооб­щил Сталину, что правительство Югославии получило инфор­мацию о подготовке Германии к нападению на СССР. Сталин поблагодарил посла и сказал: "Мы готовы, если им, немцам, угодно — пусть пойдут"²⁹.

С 25 марта по 5 апреля был осуществлен новый частичный призыв в Красную Армию, что позволило увеличить ее числен­ность на 300 тыс. человек³⁰. В ряде работ сторонников версии о подготовке Советского Союза к нанесению превентивного удара по Германии в качестве аргументов выдвигалась мысль, что совет­ские руководители объявили "мобилизационную готовность". Представляется, что подобные рассуждения основаны на непра­вильном толковании слова "мобилизация". В русском языке, как известно, существует двоякое значение этого слова: одно — непо­средственный призыв в армию, особенно в условиях войны, дру­гое имеет более общий смысл, включая состояние напряжения сил, готовность сконцентрироваться на тех или иных задачах.

Применительно к предвоенным событиям, конечно, речь не шла о какой-либо конкретной мобилизации. Термин "мобили­зационная готовность" употреблялся советскими руководителя­ми еще с весны 1940 г. как призыв не успокаиваться, не почивать на лаврах, а находиться в состоянии готовности к испытаниям или к возможным осложнениям, вплоть до опасности войны.

Одно из первых упоминаний слова "мобилизация" мы нахо­дим в докладе Молотова на заседании Верховного Совета СССР 1 августа 1940 г., когда он завершил свое выступление следующим заявлением: «Чтобы обеспечить нужные нам даль­нейшие успехи Советского Союза, мы должны всегда помнить слова товарища Сталина о том, что "нужно" весь наш народ держать в состоянии мобилизационной готовности перед ли­цом опасного военного нападения, чтобы никакая "случай­ность" и никакие фокусы наших внешних врагов не могли застать нас врасплох»³¹. В дальнейшем, в 1940 г. и особенно в начале 1941 г. слова о "мобилизационной готовности" неодно­кратно употреблялись деятелями разного уровня, но отнюдь не подразумевали призыв к мобилизации. Речь все же шла о необ­ходимости отказаться от "беспечности", об осознании возрос­шей внешней угрозы. При этом, разумеется, имелась в виду именно опасность со стороны Германии.

В контексте событий тех месяцев в словах о "мобилизаци­онной готовности" был заложен определенный смысл. Они от­ражали явное намерение власти подготовить народ к военной угрозе, но отнюдь не предполагали каких-либо определенных шагов.

Обсуждение ситуации и определение мер по подготовке к войне проходило и в органах разведки. П.А. Судоплатов вспоми­нал в своей книге, что в начале 1941 г. состоялось совещание ру­ководства Разведуправления Красной Армии и оперативного уп­равления Генштаба, на котором обсуждался вопрос о состоянии немецких и японских вооруженных сил. Главным был вопрос — предполагает ли военная разведка и НКВД одновременное нача­ло военных действий против СССР как на Западе, так и на Даль­нем Востоке. В итоге было принято решение, доложенное высшему руководству: "Ограничиться активной обороной на Дальнем Востоке и развернуть на западном направлении глав­ные силы и средства, которые были бы готовы не только отра­зить нападение на Советский Союз, но и разгромить противни­ка в случае его вторжения на нашу территорию". При этом ясно говорилось, что речь идет именно о Германии и ее союзниках³².

В общем комплексе мероприятий, отражающих новый под­ход к международной обстановке, следует отметить действия Сталина в военной сфере. В середине декабря 1940 г. в Москве было созвано совещание высшего командного состава для вы­работки мер по преодолению недостатков, отмеченных специ­альной комиссией ЦК, которая была создана незадолго до сове­щания³³. Перед его началом и в дальнейшем к Сталину стала стекаться разнообразная информация о подготовке Германии к войне против СССР. Не будем забывать, что и само совеща­ние было созвано вскоре после того, как Гитлер подписал дире­ктиву № 21 об операции "Барбаросса" (хотя, может быть, в Мо­скве и не имели об этом подробной информации).

Выступавшие на совещании нарком обороны С.К. Тимо­шенко и Г.К. Жуков не скрывали своей тревоги по поводу скла­дывающейся обстановки и говорили о необходимости срочных шагов по укреплению обороноспособности страны. В своих воспоминаниях Жуков писал, что сразу после окончания сове­щания их вызвали к Сталину. Он был мрачен, "это уже был не тот Сталин", которым его привыкли видеть. Чувствовалась его явная обеспокоенность ситуацией и резкой критикой состоя­ния армии и деятельности Наркомата обороны³⁴.

Как следствие, в первой половине января были проведены два войсковых учения, на которых Жуков и его подчиненные проигрывали различные варианты отражения нападения и воз­можных контрударов Красной Армии³⁵. Учения подтвердили не­подготовленность армии к ведению активной и успешной оборо­ны. Известный советский военачальник маршал М.В. Захаров пи­сал в своих мемуарах: "Результаты учений показали, что опера­тивно-стратегическое мышление большинства командиров выс­шего уровня далеко от совершенства и требуются дальнейшие кропотливые и непрестанные усилия по оттачиванию навыков руководства и управления крупными формированиями, полному овладению характером современных операций, их организацией и планированием и затем осуществлением их на практике"³⁶.

Констатацией этих факторов дело, как известно, не ограни­чилось. 13 января 1941 г., т.е. сразу же после учений, Сталин уволил К. А. Мерецкова с поста начальника Генерального штаба и назначил на эту должность Г.К. Жукова. Одновременно были сняты со своих постов многие командиры из высшего команд­ного состава в центре и на местах.

Все эти события явно вписывались в общий контекст того поворота, который происходил в оценке ситуации и выработке действий советского руководства и Сталина в начале 1941 г.

Речь Сталина 5 мая 1941 года

Мы подходим теперь к событию, вокруг которого именно в последние 10 лет развернулись острые дискуссии и споры.

Решения советского руководства в области пропаганды, вы­ступления А.А. Жданова, записка А.И. Запорожца и т.п. остава­лись неизвестными широким кругам населения. Все это пред­назначалось как руководство к действию лишь для советского и партийного актива.

Но совершенно очевидно, что назревание войны с могуще­ственным противником требовало ориентации всего населения страны, которому в течение почти полутора лет внушали мысль об устойчивости сотрудничества и даже дружбы с Германией, об успехах советской политики "в деле обеспечения мира для народов Советского Союза". И даже война с Финляндией, а тем более акции по присоединению части Польши и Прибалтики не требовали пропагандистских мер по "военному воспитанию народа". В своей речи на пленуме ЦК ВКП(б) по итогам совет­ско-финской войны Сталин много говорил о настроениях беспечности и "шапкозакидайства". Теперь же речь шла о под­готовке к "большой войне", и требовались неординарные дей­ствия и заявления.

5 мая 1941 г. Сталин выступил с речью перед выпускниками военных академий в Кремле. Эта речь также не была опублико­вана в то время, хотя информация о ней давалась в газетах. Дискуссии вокруг выступления советского лидера сразу же приобрели и продолжают носить характер некой мифологии. Сведения о содержании речи проистекают из двух источни­ков — из воспоминаний военачальников, присутствовавших на заседании, и из материалов допросов советских военноплен­ных, пущенных в оборот нацистской пропагандой еще в годы войны и служивших оправданием при нападении Германии на СССР: Гитлер и Геббельс заявили 22 июня 1941 г., что они яко­бы упредили советское наступление.

Но особенный всплеск и остроту проблема получила после выхода в свет книг А.В. Суворова³⁷. В значительной мере его ут­верждения о том, что Москва готовила превентивную войну против Германии, базировались именно на речи Сталина 5 мая 1941 г., хотя при издании его первой книги текст речи еще не был опубликован.

В многочисленных книгах и статьях российских и зарубеж­ных авторов были выдвинуты разнообразные версии об этой речи, записи которой впервые в России были опубликованы лишь в 1990 и 1995 гг.³⁸ Некоторые историки, стоящие на "край­них" позициях, уверяли, что в этой речи Сталин изложил про­грамму наступления против Германии и что вместе с планом, предложенным Жуковым и Тимошенко, она составила основу для нанесения превентивного удара против Германии, назван­ного Сталиным "наступательной войной". Другие авторы оце­нивали эту речь как чисто пропагандистское выступление, не имеющее практического смысла и не связанную ни с какими планами "наступательной войны". Ряд авторов заняли компро­миссную позицию.

Прежде чем высказать свои соображения, обратимся к из­ложению основных положений речи. Сталин разделил ее на две части. В первой он говорил о состоянии боевой подготовки Красной Армии. Основной его тезис сводился к тому, что после завершения процесса перевооружения Красная Армия стала "современной армией", которая извлекла уроки из войны про­тив Финляндии и "из современной войны на Западе".

Во второй части, повторив свои прежние замечания о при­чинах побед Германии в 1940— 1941 гг., Сталин заявил, что не­мецкая армия хорошо училась и критически пересмотрела при­чины своего поражения в 1918 г., лучше вооружила армию, обу­чила ее новым приемам ведения войны. Он подчеркнул, что немцы потерпели поражение в 1916—1917 гг., потому что вели войну на два фронта, чего не произошло теперь.

Далее им был поставлен вопрос: действительно ли герман­ская армия непобедима, и сам же ответил на него: "В мире нет и не было непобедимых армий". "Сейчас германская армия идет с другими лозунгами, чем это было при начале войны. Она сменила лозунги освобождения от Версаля на захватнические", но германская армия "не будет иметь успеха под лозунгами за­хватнической, завоевательной" войны.

Ряд историков приводят отзывы некоторых свидетелей, ко­торые цитируют места, не попавшие в официальное изложение речи. К ним относятся прежде всего слова о том, что Сталин критически отозвался об агрессивных действиях Германии, связав это с такой ответной советской мерой, как якобы пре­кращение поставок стратегического сырья и зерна из Совет­ского Союза. Затем, по некоторым свидетельствам, Сталин якобы сказал о неизбежности вооруженного столкновения с Гитлером, и если нарком по иностранным делам и его аппарат "сумеют оттянуть начало войны на два —три месяца — это на­ше счастье"³⁹.

По данным другого свидетеля — писателя В.В. Вишневского были сказаны и такие слова: «Под лозунгами против Версаля Гитлер одержал ряд успехов, но впереди — большая борьба; по­скольку Франция и Англия потерпели поражение от Германии, то "большая борьба" будет вестись с другими державами, имея в виду США и Советский Союз»⁴⁰. По сведениям А. Верта, Ста­лин также заявил: "Англия еще не побеждена, и роль американ­ского потенциала будет все возрастать"⁴¹.

На этом официальная часть встречи с выпускниками воен­ных академий была закончена. После этого состоялся традици­онный банкет, во время которого Сталин сделал заявление, во­круг которого развернулись (и продолжаются) столь острые споры и дискуссии. Нам известно его содержание из записи К. Семенова. В связи с предложенным тостом "За мирную ста­линскую внешнюю политику" советский лидер неожиданно прервал оратора и сказал буквально следующее:

"Разрешите внести поправку. Мирная политика обеспечивает мир на­шей стране. Мирная политика дело хорошее. Мы до поры до времени про­водили линию на оборону — до тех пор, пока не перевооружили нашу ар­мию, не снабдили армию современными средствами борьбы. А теперь, когда мы нашу армию реконструировали, насытили техникой для совре­менного боя, когда мы стали сильны — теперь надо перейти от обороны к наступлению.

Проводя оборону нашей страны, мы обязаны действовать наступа­тельным образом. От обороны перейти к военной политике наступатель­ных действий. Нам необходимо перестроить наше воспитание, нашу про­паганду, нашу агитацию, нашу печать в наступательном духе. Красная Армия есть современная армия, а современная армия — наступательная"⁴².

По сведениям присутствующего на банкете Э. Муратова Сталин добавил:

"Основная угроза СССР исходит от Германии, а спасти Родину может лишь война против фашистской Германии и победа в этой войне. Я предлагаю выпить за войну, за наступление в войне, за нашу победу в этой войне"⁴³.

В дневниковой записи Г. Димитрова эта фраза Сталина из­ложена так:

"Наша политика мира и безопасности есть в то же время политика войны. Нет обороны без наступления. Надо воспитывать армию в духе на­ступления. Надо готовиться к войне"⁴⁴.

В различных книгах, со ссылкой на те или иные источники, приводятся версии этих слов. Но все авторы сходятся во мне­нии, что Сталин призвал к наступательным действиям и к под­готовке к войне. В.А. Невежин ссылается на некоторые источ­ники, согласно которым советский лидер призывал к "расши­рению социализма силой оружия". Но такие слова нигде не подтверждаются. Вряд ли он мог позволить себе так говорить, учитывая его известную осторожность.

Сакраментальные слова Сталина о "наступательной войне" стали теми аргументами, на основе которых В.А. Суворов и его сторонники утверждали, что он именно тогда призвал гото­виться к нападению на Германию, т.е. фактически сформули­ровал и идею "превентивной войны".

Итак, каков же был реальный смысл, цели и содержание сталинской речи. Главное, по нашему мнению, состоит в том, что это выступление явилось составной частью мероприятий, которые вытекали из изменения советского внешнеполитиче­ского курса в первые месяцы 1941 г.

Сталин не появлялся на публике уже длительное время, и его короткие заявления 5 мая 1941 г. явно имели программный и нарочито неординарный характер. Речь и, разумеется, репликине были напечатаны, они предназначались для узкого круга, но Сталин и его окружение исходили, очевидно, из того, что ос­новные идеи станут известны активу Красной Армии. Поэтому адресат сталинских заявлений был довольно широк — они бы­ли обращены к партийному, советскому и военному активу, не исключалась и утечка об этом за границу.

Мы уже отмечали, что следствием перемены стали новые установки идеологическому и пропагандистскому аппарату. Их озвучивание и реализацию взяли на себя А.А. Жданов и его приближенные. Теперь в качестве аудитории был выбран ар­мейский актив. Подчеркиванием значения этого стало то, что новые идеи провозгласил сам Сталин.

Анализируя речь советского лидера, можно прийти к следу­ющим выводам:

Центральным пунктом стало указание на коренные изме­нения международной обстановки, прежде всего характера вой­ны со стороны Германии. Глава страны как бы оправдывался за союз с Гитлером, отделив начальный этап войны, когда Герма­ния шла под антиверсальскими лозунгами, от последующих со­бытий, когда она перешла к реализации захватнических целей. Советский лидер нашел удобную форму сравнения действий Гитлера с эпохой Наполеона, когда также менялись цели войны. И поэтому вся советская политика получила не только объясне­ние, но и оправдание. А то, что Сталин постоянно думал об этом, говорит его частое возвращение к объяснению причин и сущно­сти союза с Гитлером, включая и его речь уже после победы.

С учетом этой логики он мог оправдывать и свертывание критики фашизма после подписания пакта с Германией и дру­гие мероприятия.

В новой ситуации менялся и главный враг Советского Со­юза из постоянно враждебного капиталистического окруже­ния. Сталин не упоминал (это делали постоянно и он и его соратники) Англию как главного поджигателя войны и США как страну с наиболее захватническими целями. Теперь основ­ным противником страны социализма становилась Германия. Сталин не развивал эту тему, но упомянул ее ясно и прозрачно. И если учесть, что двумя месяцами раньше соответствующие указания были даны средствам пропаганды, которые постепен­но возвращались к критике фашизма и это же было разрешено компартиям, то теперь они доводились до армии.

449

В этих условиях страна должна была отказаться от "настроений благодушия и успокоенности, мобилизоваться, проникнуться боевым духом". Важной задачей было и преодоле­ние пацифистских настроений, ориентация на активную воин­ственную критику империализма и агрессивных завоеватель­ных войн, которые империализм вел и ведет в настоящее время.

15. А.О. Чубарьян

Москва как бы возвращалась к идеологии и риторике 30-х годов в освещении проблем войны и мира, важными элементами кото­рой была и критика так называемого абстрактного пацифизма.

Спустя год после своего выступления на пленуме ЦК по итогам советско-финской войны, когда и техническое состояние армии и способы ведения войны были подвергнуты довольно рез­кой критике, Сталин взял иной тон. Он внушал мысль, что благо­даря принятым мерам страна имеет современную армию.

В разное время он особенно негативно отзывался об осна­щении авиации, но сейчас, по словам советского руководителя, ситуация улучшилась, и самолеты отвечают современным тре­бованиям. Сталин пытался обосновать, что он успешно исполь­зовал союз с Германией для перевооружения армии.

В этом же контексте развивалась идея о том, что нельзя считать германскую армию непобедимой. Он снова связал это с изменениями ее целей. Теперь, когда она перешла к захвату чужих территорий, изменился ее дух и боеспособность. И как следствие она перестала быть непобедимой. И в этом случае Сталин как бы оправдывал свои прежние слова и линию совет­ской пропаганды, превозносившие силу немецкого оружия, ее техническую оснащенность, превосходство над армией Фран­ции и других стран Европы. Призывая готовиться к войне, со­ветский лидер должен был явно снизить боевые возможности предполагаемого противника, чтобы преодолеть и в армии и у населения настроения беспокойства перед мощью германской армии, особенно с учетом его слов о том, что Красная Армия стала сильной современной армией.

Трудно сказать, насколько реально Сталин верил в боеспо­собность Красной Армии. Он словно успокаивал себя и старал­ся внушить уверенность другим. Хотя надо иметь в виду, что программа перевооружения Красной Армии была рассчитана, как мы отмечали, до 1942 г.

Однако Сталин все же недооценивал силу германской ар­мии и переоценивал возможности Красной Армии. Как извест­но, утверждения о качестве советских самолетов и танков в большой мере оказались блефом, они как раз не соответствова­ли требованиям современной войны, и понадобились огромные усилия, чтобы уже в условиях войны провести кардинальное перевооружение советских вооруженных сил. И когда мы справедливо упрекаем советское руководство за плохую подго­товленность к войне, то имеем в виду и техническое состояние армии, и явные упущения в оперативном управлении, и отсут­ствие учета современного опыта ведения войны.

Поэтому следует признать, что всловах Сталина 5 мая было больше пропагандистского смысла и как раз тех настроений са­моуспокоенности, против которых он и выступал.

6. В заключение остановимся на наиболее сложном вопро­се, касающемся понятия "наступательной войны". Мы уже от­мечали различные точки зрения, имеющиеся в исторической литературе.

Существуют как бы два значения термина "наступательная война". Одно — более обиходное и привычное для сталинской терминологии. Неоднократное употребление в речи слов "наступательный дух", "переход от обороны к наступлению", "наступательная война" и т.п., по нашему мнению, вписыва­лось в общую тональность его призывов к активности, к моби­лизационной готовности, к преодолению беспечности и благо­душия. Кроме того, оно также совмещалось с акцентом на из­менение ситуации в связи с переходом Германии к захватниче­ской войне. Советский лидер как бы объяснял, что на первом этапе, в условиях тесного союза и сотрудничества с Германией, Советский Союз мог довольствоваться стратегией обороны и накопления сил и не противодействовал Гитлеру. Теперь же об­становка диктовала переход к наступательной стратегии.

Употребление понятия "наступательная война" означало и изменение в старых лозунгах и чисто военных установках. Прежняя идея, что "мы не отдадим врагу ни пяди своей терри­тории", теперь представлялась Сталину, видимо, уже недоста­точной. Речь шла, очевидно, о том, что война может вестись на вражеской территории и привести к расширению социализма.

Итак, понятие "наступательная война" означало скорее об­щий призыв, некое иносказание, нежели идею непосредственно­го упреждающего удара и установку на превентивную войну, тем более с указанием конкретной даты, как это делает Суворов и его адепты. В этом плане второй смысл понятия "наступательная вой­на", означавший именно планы подготовки нападения на Герма­нию, не подтверждается ни реальным состоянием армии, ни по­литической ситуацией, ни иными факторами.

Как известно, для начала наступление (как пишет Суворов, 6 июля) нужна была многомесячная подготовка. Между тем не­посредственной подготовки даже к тактическому развертыва­нию армии не производилось вплоть до самого нападения Гер­мании. В отношениях с возможными союзниками — Англией и США в апреле — июне 1941 г. ничего нового не происходило, не было ни намеков, ни зондажей.

15*

Речь Сталина явно нацеливала армию и народ на общий на­строй к предстоящей войне с Германией, но не на конкретные сроки возможного столкновения. Правда, и мы уже цитирова­ли эти слова, однажды Сталин сказал, что если Молотов и его дипломаты дадут нам 2 — 3 месяца передышки, то это "будет прекрасно". Может быть, этим руководствуются сторонники суворовской версии, когда они прибавляют именно два месяца

451

к дате 5 мая. Но это шло не от реальностей. Сталинские слова о 2 — 3 месяцах означали, скорее, расхожее выражение, чем чис­то конкретный смысл.

Таков был смысл и направленность сталинских высказыва­ний 5 мая 1941 г. Они составили один из важных и ключевых компонентов политики переориентации, решение о проведе­нии которой было принято, по нашему мнению, в начале 1941 г. Она стала реализовываться в области идеологии и пропаганды.

В то же время отметим, что все эти заявления не были рас­считаны на публикацию. В печати и в общении с немцами Москва соблюдала осторожность. Советские официальные лица уверяли, что, хотя отношения с Германией обострились, СССР сохраняет приверженность прежним с ней договоренностям.

В связи с оценкой сталинской речи 5 мая и с вопросом о так называемой превентивной войне в исторической литературе обсуждается записка, составленная Г.К. Жуковым и С.К. Тимо­шенко и адресованная Сталину, с подробным описанием упре­ждающего удара Красной Армии против немецких войск. В за­писке отмечаются направления ударов и продвижение совет­ских войск, их состав и численность⁴⁵. Для суворовской версии эта записка является чуть ли не решающим аргументом.

Однако укажем, что записка представляет собой черновую рукописную запись с чьими-то пометками (но ясно, что не Ста­лина) и может быть одним из документов, оставленным в опе­ративном управлении Генштаба. Исходя из нашей версии, что в начале 1941 г. было принято политическое решение о подготов­ке к возможной войне, представляется, что указания об этом получили различные ведомства и, конечно, руководящий со­став Красной Армии. Нет ничего удивительного, что в числе различных подготавливаемых в Генштабе вариантов мог быть и такой, в котором говорилось и о нанесении упреждающих ударов. Составление подобных вариантов входило в обыч­ную практику любого военного ведомства. Они вполне укла­дывались и в сталинские идеи, изложенные 5 мая, о "перехо­де от обороны к наступлению". Собственно эта записка яви­лась как бы продолжением тех предложений и планов, кото­рые готовились в Генеральном штабе и ранее. Одна из запи­сок была составлена еще летом 1940 г.⁴⁶ Другие возможные варианты действий излагались в выступлениях С.К. Тимо­шенко и Г.К. Жукова на совещании командного состава Красной Армии в декабре 1940 г.⁴⁷

Во всех этих планах споры шли о том, где лучше всего кон­центрировать наибольшие силы — в районе Польши или на южном направлении и т.д.

Существование подобных документов вполне объяснимо, но никаких конкретных последствий они не имели. Неизвестно даже, дошла ли записка до адресата. Нет сведений ни о какой реакции Сталина на нее. Она так и осталась одним из черновых проектов Генерального штаба Красной Армии.

Подтверждением характера намечаемых мер может слу­жить и последовавшее буквально в тот же день 5 мая решение о назначении Сталина на пост Председателя Совета Народных Комиссаров (вместо В.М. Молотова). Таким образом, в его ру­ках концентрировалось не только высшее партийное руковод­ство, но и обязанности главы исполнительной власти. Совер­шенно очевидно, что это говорило о чрезвычайном положении.

По иронии судьбы это происходило ровно два года спустя по­сле назначения Молотова на пост наркома по иностранным делам вместо М.М. Литвинова. Тогда это означало поворот от ориента­ции на соглашение с Англией и Францией в сторону Германии. Теперь, видимо, принятое решение должно было свидетельство­вать о переходе от партнерства с Германией к подготовке войны с ней, поскольку, судя по многочисленным фактам, нацистское руководство брало курс на войну против Советского Союза.

В течение мая — июня шли совещания в различных ведомст­вах страны, на которых осуждались необходимые меры во ис­полнение сталинских указаний.

8 — 9 мая в Секретариате ЦК ВКП(б) прошла встреча редак­торов центральных газет и журналов. С докладом выступил се­кретарь ЦК А.С. Щербаков. Фактически он повторил основные положения сталинской речи от 5 мая: и о "смене лозунгов", и об изменении характера войны (даже сравнение Гитлера и Напо­леона), о необходимости преодолеть "самодовольство", "разве­ять миф о непобедимости германской армии", о перестройке армии на основе учета опыта войн, наконец, призыв к наступа­тельной войне⁴⁸. Секретариат ЦК решением от 9 мая дал указа­ние действовать в духе сталинских идей.

Подобные совещания были проведены и среди деятелей творческой интеллигенции. На большом совещании кинемато­графистов выступал А.А. Жданов. Он заявил, что "генеральная линия" руководства предполагала в том числе и расширение "фронта социализма" (он привел примеры Прибалтики, Запад­ной Украины и Западной Белоруссии, Бессарабии и Северной Буковины). "Если обстоятельства нам позволят, то мы и дальше будем расширять фронт социализма", — заявил Жданов, на­звав это генеральной целью. Он призвал "прививать народу непримиримость к врагам социализма, готовиться нанести смертельный удар любой буржуазной стране или любой бур­жуазной коалиции, а главное, воспитывать людей в духе актив­ного, боевого, воинственного наступления". Жданов также прямо заявил, что "столкновение между нами и буржуазным миром будет и мы обязаны кончить его в пользу социализма"⁴⁹.

Как видно, Жданов развивал сталинские положения, также как бы оправдывая прежнюю политику страны. Он ни слова не сказал о сотрудничестве с Германией, зато повторил тезис о на­шей независимости и самостоятельности. Наконец, он прямо при­знал неизбежность столкновения СССР с буржуазным миром.

14 мая было созвано совещание по вопросу "политзанятий в Красной Армии" с участием А.А. Жданова, Г.М. Маленкова и руководства Красной Армии⁵⁰. 20 мая на собрании работников аппарата Президиума Верховного Совета выступал М.И. Кали­нин, который также говорил в духе сталинской речи, в том чис­ле и о "расширении зоны коммунизма". Выступая 5 июня перед выпускниками Военно-политической академии, он заявил: "Мы не знаем, когда будем драться: завтра или послезавтра, а при таких условиях нужно быть готовым сегодня"⁵¹. Советские лидеры явно возвращались к риторике прежних лет, направляя главное внимание на поднятие "боевого духа", на наступатель­ный характер всей идеологической работы.

Зная особенности процесса принятия решений в советском и партийном руководстве, можно с большой степенью уверен­ности сказать, что, взяв курс на подготовку к возможному столкновению с Германией, оно пропагандировало и разъясня­ло его в своих выступлениях перед различными аудиториями. Не вызывает сомнений, что в их основе лежала речь 5 мая 1941 г., которая была не обычным сталинским экспромтом, а за­ранее обдуманным выступлением, разумеется, в привычном

для советского вождя обрамлении.

* * *

В данном контексте стоит обратиться к теме, которая также служит в течение многих лет предметом острых дискуссий и до­гадок. Речь идет о тех многочисленных предостережениях и ин­формации, которая стекалась к Сталину о готовящемся в самое ближайшее время нападении Германии на Советский Союз.

Донесения из различных источников в большинстве случа­ев поступали начальнику Разведывательного управления Крас­ной Армии Ф.И. Голикову, наркому внутренних дел Л.П. Берия и наркому государственной безопасности В.Н. Меркулову, ко­торые передавали их Сталину. Например, еще 20 марта 1941 г. Голиков направил Сталину сводную записку обо всех военных передвижениях. Однако общий вывод Голикова состоял в том, что наиболее вероятно военные акции против СССР начнутся после победы Германии над Англией или после заключения по­четного мира Англии с Германией⁵².

В публикации документов "1941 год" собраны практически все известные донесения из самых различных источников о го­товившемся нападении Германии на Советский Союз⁵³. Поток таких сообщений особенно усилился с начала апреля 1941 г. В них речь шла и о крупных передвижениях немецких войск к границам СССР, и о подготовке германских учреждений к вой­не, и о деятельности немецкой дипломатии по привлечению к предстоящему походу против Советского Союза государств, находящихся в орбите германского влияния.

В течение всего апреля и особенно в мае во многих донесе­ниях советских резидентов из Германии и других стран под­робно перечислялись и назывались те немецкие части, которые перемещались из восточной части Германии по польской тер­ритории и размещались совсем вблизи границ Советского Союза. Наиболее часто подробные сообщения, попадавшие к Сталину, поступали от советских резидентов, действовавших под кличками "Лицеист", "Корсиканец", "Захар" и "Марс" из Будапешта, "Софокл" из Белграда, "Старшина" из Берлина, ис­точников в германском министерстве авиации и т.д.

В апреле —мае к Сталину направились уже сводные данные, составленные в Наркомате госбезопасности от В.Н. Меркулова и в Разведуправлении Генерального штаба Красной Армии (от Ф.И. Голикова). В этих материалах приводились подробные дан­ные о перемещениях немецких войск, о распоряжениях разных германских ведомств, о заседаниях в Берлине с участием пред­ставителей германского высшего руководства, в том числе и во­енного командования, об инструкциях германским дипломатам. Во многих донесениях называются различные конкретные даты предстоящего нападения. (В основном они варьировались по времени от конца мая до середины июля 1941 г.)

В своей совокупности все эти данные должны были соста­вить у Сталина представление о том, что Германия усиленно го­товится к нападению на СССР в самое ближайшее время. Подобные сообщения шли и в июне 1941 г.

В сборнике приведена сводная таблица сообщений агентов из Германии о ее подготовке к войне против СССР за период с 6 сентября 1940 по 16 июня 1941 г. Информация в Москву шла помимо советских резидентов в Германии также из других стран (из Японии от Зорге), от немецких антифашистов, в том числе и от перебежчиков — солдат, находившихся на советско- германской границе, буквально накануне войны. Мы уже упоминали, что югославский посол в Москве сообщил Сталину по поручению своего правительства о готовящемся нападении Германии на СССР, о чем его информировал германский ми­нистр во время беседы. О том же уведомлял Сталина премьер- министр Великобритании в специальном послании. Сигналы шли и из Вашингтона.

Во всех донесениях примерно назывались совпадающие сроки нападения — последняя декада июня 1941 г. (а Зорге, как известно, назвал даже точную дату — 22 июня)⁵⁴. На многих из них имеются пометки Сталина. Он, как правило, в резкой фор­ме выражал неодобрение или несогласие с предупреждениями, часто даже бранными словами в адрес "так называемых инфор­маторов и резидентов"⁵⁵. По воспоминаниям Ф.И. Голикова, он боялся докладывать Сталину о предупреждениях, зная его раз­драженную реакцию на подобные донесения.

Сталин считал (выразив это в виде пометки на одном из агентурных донесений), что это была дезинформация, в боль­шинстве случаев подготовленная в Англии с единственной це­лью столкнуть Германию и Советский Союз.

Особые вопросы вызывает такая сталинская реакция в на­чале 1941 г., когда руководство страны, обеспокоенное полити­кой Германии, начинает готовить народ к предстоящей войне. И в этой ситуации Сталин не хочет верить никому, даже сооб­щениям перебежчиков с немецкой стороны.

Многие исследователи пытались трактовать подобный фе­номен, когда лидер страны в критический момент не желал прислушиваться к многочисленным предупреждениям. Ряд ис­ториков определяют подобную реакцию как "необъяснимую, иррациональную", серьезным образом повлиявшую на непод­готовленность страны к отражению агрессии.

Существуют различные объяснения такой позиции вождя, включавшей политические и психологические факторы. В об­щем их комплексе, оказывавших, видимо, влияние на Сталина, следует отметить и информацию о разногласиях в высших кру­гах Германии. Вероятно, она искусно подбрасывалась из Бер­лина не только в Москву, но и в другие страны. Ее главный смысл состоял в том, чтобы показать, что немецкие военные выступали за войну на Востоке, в то время как многие полити­ческие деятели, особенно из ведомства Риббентропа, были го­товы к продолжению сотрудничества с Москвой. Сведения такого рода поступали к Сталину от советской агентуры и докла­дывались ему главой Наркомата госбезопасности Меркуловым и руководителем военной разведки Голиковым. В некоторых даже говорилось о "расколе" в немецком руководстве. Об этих донесениях подробно рассказывает в своих воспоминаниях Р. Судоплатов. Информация поступала из Лондона и Стокголь­ма, а также из советского посольства в Берлине.

20 марта 1941 г. Голиков направил Сталину подробный от­чет, как бы обобщающий всю информацию. По мнению главы советской военной разведки, в германских правящих кругах существуют две противоположные точки зрения. Одна из них заключается в том, что СССР в настоящее время слаб в воен­ном отношении, поэтому следует использовать удобный момент и вместе с Японией покончить с СССР и освободиться от пропаганды и от домоклова меча, висящего все время над Германией. Другая состоит в том, что русские солдаты сильны в обороне, это доказано историей. Рисковать нельзя. Лучше поддерживать с СССР хорошие отношения⁵⁶.

Идею о разногласиях продвигал и посол Шуленбург, пытаясь уговорить Сталина не делать поспешных выводов, а продолжать посылать сигналы в Берлин, даже в виде личного послания Гит­леру. Известно, что Шуленбург, находясь в Берлине, был принят Гитлером и стремился убедить фюрера в продолжении сотруд­ничества с Советским Союзом. Гитлер не раскрывал ему всех карт. Шуленбург, хотя и чувствовал, что ситуация становится критической, все же еще питал какие-то иллюзии. Эта линия по­сла прослеживается во многих его донесениях в Берлин, в бесе­дах с дипломатами других стран. Она видна из мемуаров Риббен­тропа, из книги советника германского посольства в Москве Хильгера и других источников. О серьезных разногласиях меж­ду группой Геринга и Риббентропа в связи с отношениями с СССР говорится и в одном из сообщений агента из Берлина⁵⁷.

В таком же контексте следует оценить и усиленно распро­страняемые слухи о готовящемся широком соглашении Москвы и Берлина о новом разграничении сфер интересов, о согласии СССР предоставить Германии серьезные экономические приви­легии на Украине. Информация об этом приходила к Сталину из Лондона (со ссылками на Foreign Office) и от хорошо информи­рованных шведских дипломатов. Г. Городецкий даже так озагла­вил одну из глав своей книги, посвященных 1941 г. — "Политика уступок агрессору. Новый германо-советский пакт?"

В некоторых материалах от апреля 1941 г. из Берлина от ис­точников, заслуживающих доверия, содержится информация о подготовке "некоего ультиматума"⁵⁸, который Германия наме­ревалась предъявить Советскому Союзу. Последующее изуче­ние германских документов показало, что никакой подготовки ультиматума не было. Зато 30 апреля Сталину было доложено о предстоящих немецких экономических требованиях по вопро­сам, связанным с поставкой сырья. Через несколько дней по­ступило сообщение, что вся концентрация войск — это лишь средство давления на СССР, а 8 мая — информация о том, что вопрос об ультиматуме продолжает обсуждаться в немецких правящих кругах.

25 мая в одном из донесений выражалась уверенность, что сосредоточение немецких войск на границе ставит одной из целей сделать Сталина более сговорчивым в вопросах поставки в Германию необходимых ей товаров и особенно нефти. Не от­рицая наличие планов военных действий, информатор заявлял, что военные вообще любят составлять различные планы на вся­кий случай⁵⁹.

Важнее, вероятно, что все эти донесения, а скорее всего на­меренная дезинформация из Берлина, вполне соответствовали предположениям Сталина и особенно Молотова о возможной "большой игре", которая позволила бы Москве избежать кон­фликта летом 1941 г. Интересно, что Молотов в последний раз употребил слова о "большой игре" в разговоре с Г. Димитровым 21 июня 1941 г.⁶⁰ Именно этим объясняются и постоянные попыт­ки Молотова завязать через Шуленбурга новый обмен мнений с германскими лидерами, в том числе по вопросам, о которых Гит­лер и Риббентроп говорили Молотову в Берлине в ноябре 1940 г.

В эту схему укладываются и донесения Сталину о том, что немецкое руководство рассматривает вопрос о наращивании военных действий против Англии⁶¹. Другая версия, также дохо­дящая до Москвы, состояла в том, что существует опасность возможного соглашения Берлина с Лондоном. Она имела це­лью усилить недоверие Сталина к британскому руководству, в том числе и к предостережениям Черчилля.

В любом случае вся эта информация порождала у Сталина сомнение к сведениям о близком нападении Германии, создавая ощущение, что у него еще есть резервы для различных маневров в отношении Германии. И в этих условиях советский лидер еще более уверовал, что он не должен давать никакого повода Гитле­ру для нападения на Советский Союз. Подобная реакция отра­жала и некоторые общие подходы Сталина к складывающейся ситуации. Принятие решения о подготовке к войне с Германией сочеталось с приверженностью ко многим прежним установкам. В течение января —июня 1941 г. многие советские руководящие деятели неоднократно повторяли, особенно в разговорах с нем­цами, что СССР продолжает взятый ранее курс и по-прежнему настроен на сотрудничество с Германией.

Существует довольно распространенное мнение, что Ста­лин не верил или не хотел верить всем предупреждениям из-за боязни дать немцам повод спровоцировать нападение, надеясь на максимальное оттягивание времени.

В этой точке зрения также есть доля истины, но, как нам ка­жется, есть и другие объяснения. Оценив ситуацию и приняв ряд мер внутри страны, Сталин все же не решился ни на смену курса, ни на решительные действия по приведению страны и армии в боевую готовность. Москва по-прежнему тщательно выполняла свои экономические и торговые обязательства. Из­вестно, что последний советский поезд с зерном и со стратеги­ческим сырьем отправился в Германию буквально накануне германского нападения — в ночь на 22 июня 1941 г.

Мы уже упоминали слова английского посла Ст. Криппса о том, что СССР проводил политику "экономического умиротво­рения Германии". Как показали события второй половины 1940 — первой половины 1941 г._г Сталин отверг и глобальные политические "предложения" Германии (что подтверждает ви­зит Молотова в Берлин), Москва постоянно критиковала все случаи нарушения Германией прежних договоренностей, в том числе и по экономическим вопросам. Но в конечном счете и Молотов и Сталин шли немцам навстречу, соглашаясь на серь­езную диспропорцию в экономических поставках в пользу Гер­мании и продолжая поставлять в Германию стратегическое сырье — нефть, зерно и т.д.

Видимо, Сталин полагал, что столь сильная заинтересован­ность Германии в этих поставках из СССР будет влиять на гит­леровское руководство и станет сдерживающим фактором в его планах нападения на СССР. Очевидно, это обстоятельство также влияло на боязнь Сталина спровоцировать Гитлера и да­вало ему надежду на оттягивание сроков приближения войны. Именно поэтому Сталин и Молотов уверяли Шуленбурга, чтобы он сообщал в Берлин о намерении Москвы сохранять со­трудничество с Германией.

В течение марта — июня 1941 г. немецкие самолеты постоян­но нарушали воздушное пространство Советского Союза. Со­ветское руководство фиксировало это, иногда делая заявления и выражая протесты, но дальше этого дело не доходило. Неод­нократные попытки Г.К. Жукова и других военных, прибли­женных к Сталину, убедить его дать указания о приведении в боевую готовность хотя бы некоторые контингента войск За­падного округа наталкивались на сопротивление. В итоге он ре­шился на эти ограниченные шаги лишь в самые последние дни перед германским вторжением.

И только 9—11 июня, очевидно, в Кремль из разных источ­ников поступила надежная информация о возможном нападе­нии Германии на СССР в самое ближайшее время. Об этом со­общали и резиденты, и послы из многих стран.

Неизвестно, знали ли в Москве, что 10 июня главнокоман­дующий сухопутными войсками Германии генерал Гальдер из­дал распоряжение, в котором определенно указывалось, что на­падение на СССР намечено на 22 июня 1941 г.⁶²

Вне зависимости от этого приказа в те же числа нарком гос­безопасности СССР дал инструкции наркому госбезопасности Украины по проведению срочной разведдеятельности в связи с военными приготовлениями Германии. 11 июня Военный совет Киевского военного округа просил С.К. Тимошенко разрешить провести ряд подготовительных военных мероприятий, на что, может быть, впервые он дал согласие⁶³. И хотя эти меры были ограниченные, в тот же день Г.К. Жуков отменил их⁶⁴. Видимо, это стало следствием немедленного вмешательства лично Ста­лина. И только 21 — 22 июня войска Западного военного округа получили директиву: в связи с возможным нападением немцев 22 — 23 июня войскам приказывалось скрытно занять огневые точки на государственной границе. Одновременно следовало обычное предупреждение не поддаваться на провокационные действия⁶⁵.

Выше отмечалось, что советский полпред в Соединенных Штатах Америки Уманский в конце 1940 — начале 1941 г. имел немалое число встреч с представителями Государственного де­партамента. Москва не возражала против этих контактов, но на какие-либо шаги не шла. Видимо, именно в связи с этим госсек­ретарь США Уоллес и сказал в сердцах, что он не понимает рус­ских, которые ничего не предпринимают в критические для них дни. Очевидно, Сталин решил, что в случае начала войны союз с США и Великобританией будет неизбежен, а пока, мол, незачем торопить события, а главное — не давать Гитлеру повода про­явить недовольство или даже спровоцировать его на агрессию.

Сталин, видимо, продолжал действовать в расчете на хотя бы эфемерную возможность чем-то заинтересовать Гитлера. В какой-то мере Сталин внутренне постоянно искал оправда­ния за подписанный пакт с Гитлером. Он ведь искренне верил, что перехитрил всех, в том числе Гитлера. Но постепенно ста­новилось очевидным, что немецкий диктатор не только больше в нем не нуждается, но даже игнорирует его. Так, в апреле 1941 г. в разговоре с Г. Димитровым Сталин неожиданно выска­зал идею о возможной ликвидации Коминтерна. Конечно, все события после заключения советско-германских договоров в августе — сентябре 1939 г. нанесли сильный удар по коммуни­стическому движению, прежде всего в Западной Европе, и во многом дискредитировали Коминтерн. Но не это лежало в ос­нове сталинской идеи.

Вспомним, что еще в середине 1940 г. нацистское руковод­ство зондировало почву о возможном присоединении Совет­ского Союза к Антикоминтерновскому пакту. Этот вопрос стал едва ли не центральным на переговорах Молотова в Берлине в ноябре 1940 г. Тогдашний глава советского правительства, вы­полняя личную директиву Сталина, не пошел на договоренно­сти с Гитлером по этому вопросу, потому что не видел реальных выгод от привлекательных немецких предложений. Его явно не соблазняла весьма эфемерная гитлеровская идея о каком-то "евразийском соглашении", предполагавшем направление со­ветских устремлений и интересов в район Центральной Азии, к Афганистану и Индии.

И вот неожиданно в апреле 1941 г. советские дипломаты возвращаются снова к этой теме и дают через Шуленбурга сиг­нал в Берлин, что в Москве готовы благожелательно рассмот­реть вопрос о присоединении к Антикоминтерновскому пакту.

Не вызывает сомнений, что сталинская идея о роспуске Комин­терна была неслучайной. В 1943 г. Сталин пошел на роспуск Ко­минтерна, чтобы продемонстрировать свою лояльность и стре­мление к сотрудничеству на этот раз с США и Великобритани­ей, а двумя годами раньше он был готов на тот же шаг, но для маневров в отношении Германии. Ни Гитлер, ни Риббентроп, как известно, даже не ответили на советское заявление.

Анализируя действия СССР в начале лета 1941 г., заявления Сталина и его соратников, все перипетии советской внутрен­ней и внешней политики, можно прийти к обоснованному выво­ду о том, что, видимо, одновременно с подготовкой к войне в Москве решили максимально оттягивать время, продолжать политику "экономического умиротворения" Германии, реаги­ровать (особенно по дипломатическим каналам) на растущую агрессивность с ее стороны, но делать все, чтобы не спровоци­ровать немцев на нападение и выигрывать время для реализа­ции программы перевооружения Красной Армии, не предпри­нимая в то же время немедленных конкретных шагов по при­ведению войск на границе в боевую готовность. Именно в этом контексте следует оценить и известное опровержение ТАСС от 10 мая и заявление ТАСС от 14 июня 1941 г. То, что они дезори­ентировали советских людей, не слишком волновало полити­ков и идеологов в Кремле. Оба заверения шли в одном русле, они были обращены к Германии все с той же целью — показать желание сотрудничать с ней, может быть, даже вызвать ее лидеров на какие-то ответные шаги и заявления.

Некоторые историки оценивают советскую политику в от­ношении Германии в конце 1940 — начале 1941 г. как политику "умиротворения", сравнивая ее даже с акциями Англии и Франции накануне и во время Мюнхенского соглашения⁶⁶. Тактику СССР в те последние перед войной месяцы можно объяс­нить, но она обрекала страну на пассивность и в военной и во внешнеполитической области. Собственно, она была заверше­нием линии, начатой советскими лидерами после событий августа — сентября 1939 г. Не остановившись на простом дого­воре о ненападении, что было бы оправданно, а подписав дого­вор о дружбе с Германией, практически сведя к минимуму все контакты с Англией и США, даже не пытаясь использовать их в качестве хоть какого-либо противовеса Германии, прекратив всякую антифашистскую пропаганду, посылая Гитлеру привет­ствия по поводу разгрома Франции и прочие жесты, Сталин стал, как мы уже отмечали, своеобразным заложником Гитле­ра, как бы поддерживая его устремления и планы. Эти действия нельзя было ни исправить, ни компенсировать никакими так­тическими шагами, особенно после молниеносного разгрома Франции. Именно тогда стало очевидным, что СССР уже мало что мог предпринять в международном плане. И полностью это осознали в Кремле, когда Гитлер устремился на Балканы, не ос­тавив Москве ни малейшего шанса сохранить там какое-либо советское влияние, даже в отношении таких стран, как Болга­рия и Югославия, и в ходе визита Молотова в Берлин в ноябре 1940 г.

Любопытно, что оба враждующие между собой блока — Германия совместно с Италией и англо-французская коалиция, а затем и одна Великобритания словно соревновались между собой, вытесняя Советский Союз из Балкан, из районов Среди­земного и Черного морей.

По мнению некоторых военных, трудно говорить и о том, что, расширив свою территорию, Советский Союз укрепил во­енные позиции и безопасность страны. Новая граница с Герма­нией оказалась уязвимой, а в Прибалтике не было создано ни­каких серьезных сухопутных и морских укреплений. Неслу­чайно в первые же недели войны немцы легко прошли новые западные советские рубежи и быстро оккупировали Прибалти­ку и присоединенные территории.

Впрочем все эти заключения, выводы и объяснения дела­лись и делаются постфактум и становятся делом историков. А тогда, в условиях сложной и необычайно противоречивой об­становки (что всегда бывает накануне или в начальной стадии большой, а тем более мировой войны), когда решения принима­лись втайне, не всегда легко было найти оптимальное решение и определить направление развития событий. Может быть, именно эта сложность и противоречивость ситуации и являет­ся причиной того, что период 1939— 1941 гг. и по сей день оста­ется темой острых споров и дискуссий.

* * *

Такова была ситуация накануне германского вторжения. Сегодня, спустя многие десятки лет, историки и политики, жур­налисты и дипломаты спорят о том, правилен ли был курс, взя­тый тогда советским руководством, анализируют разные воз­можные варианты, но все это носит характер предположений. Историк не выносит обвинительного вердикта или приговора, он может лишь, анализируя реальный ход событий, предло­жить свою версию и интерпретацию. Ясно одно — действия со­ветских лидеров отражали характер того строя и той власти, которые были в Советском Союзе. А мы сегодня оцениваем происходившие процессы с позиций историков, живущих в принципиально иной стране и в кардинально изменившейся международной обстановке.

А тогда, в июне 1941 г. советская страна словно замерла в ожидании. В Кремле шли беспрерывные встречи членов По­литбюро и руководящего военного состава. Осведомленные дипломаты, идеологи и журналисты гадали, сколько дней оста­валось до войны. В немецком посольстве паковали ящики, а расстроенный посол фон Шуленбург, так не хотевший военно­го столкновения с Россией, уже не видел никаких шансов избе­жать войны. Он слишком хорошо знал намерения германских лидеров.

В Берлине же царили настроения эйфории от нового гран­диозного военного похода, который должен был сокрушить большевизм, покорить Россию и после этого нанести послед­ний удар по Великобритании. В итоге вся Европа была бы в ру­ках Гитлера, и он мог бы думать о новом переделе мира, о захва­тах в Азии и т.п.

Черчилль испытывал некоторое облегчение, поскольку Ан­глия не подверглась германскому вторжению, явно выигрывая войну на море и лишая немцев превосходства в воздухе. Он консультировался с Рузвельтом о согласованности решений в случае начала войны между СССР и Германией.

А главный персонаж в Кремле, оставаясь наедине с собой, видимо, задавал себе все те же вопросы — правилен ли был его выбор в августе — сентябре 1939 г., действительно ли он не смог переиграть Гитлера. Скорее всего, Сталин не хотел верить в то, что война была у порога. Все политические и дипломатические средства оказались исчерпаны. Ему оставалось только ждать.

См. раздел "Библиография".

The Diary of G. Dimitrov. New Haven, 2003. P. 137.

KhruschevN. Remember. Boston, 1970. P. 176- 177.

Roberts G. The Unholly Alliance: Stalin's Pact with Hitler. L., 1989.

Суворов B.A. Ледокол: Кто начал Вторую мировую войну? М., 1999; Он же. День-М.: Когда началась Вторая мировая война. М., 1994.

Невежин В.А. Синдром наступательной войны. Советская пропа­ганда в преддверии "священных боев". 1939— 1941. М., 1997.

См.: Беседы Шуленбурга в Москве в апреле — июне 1941 г. (Доку­менты внешней политики. Т. XXIII: В 2 кн. М., 1998. Кн. 2. Ч. 2 - Да­лее: ДВП).

См.: Беседы советского посла Деканозова с немецкими диплома­тами (ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. Ч. 2).

Кремлевские посетители кабинета И.В. Сталина // Исторический архив. 1995. №2-4.

РГАСПИ. Ф. 18. Протоколы заседания Политбюро. № 19. № 229. Л. 17-18.

Там же. № 18. № 7. Л. 1.

Там же. № 19. № 26. Л. 2.

Там же. № 149. Л. 63.

Там же. № 19, 292, 74.

Димитров Г. Дневники (9 март 1933 — б февруари 1949). София, 1997.

Ibid. Р. 201.

Ibid. Р. 203.

Ibid. Р. 213.

См.: 1941 год: В 2 кн. М., 1998. Кн. 2. С. 51-52, 64-68, 28-45, 104-106, 162-167, 201-209, 227-248, 290-293.

Невежин В.А. Указ. соч. С. 130.

Там же. С. 135-136.

Там же. С. 128.

²⁸ РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 28. Л. 13-16; Невежин В.А. Указ. соч. С. 140-141.

Исторический архив. 1996. № 3. С. 61-68.

Невежин В.А. Указ. соч. С. 141.

Там же. С. 159.

Там же. С. 159-160.

Там же. С. 158.

См.: ВертА. Россия в войне. 1941 - 1945. М., 1965.

Невежин В.Н. Указ. соч. С. 162.

Коммунистический Интернационал. 1940. № 7. С. 10.

Судоплатов П. Разные дни тайной войны и дипломатии 1941 г. М., 2001. С. 157-158.

Накануне войны: Материалы совещания высшего руководяще­го состава РККА. 23 — 31 декабря 1940 г. М., 1993; см. также: Захаров М.В. Генеральный штаб в предвоенные годы. М., 1989. С. 195 — 211; Жуков Г.К. Воспоминания и размышления: В 2 т. Т. I. С. 306-307.

Жуков Г.К. Указ. соч. Т. I. С. 306.

Захаров М.В. Указ. соч. С. 239-251.

Там же. С. 247-254.

Работы В.А. Суворова см. в разделе "Библиография".

Речь идет о записях выступлений Сталина, сделанных А.А. Се­меновым, сотрудником Наркомата обороны, найденных в бывшем Центральном партийном архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Впервые запись была опубликована в журнале "Искус­ство кино" (1990. № 5. С. 10— 16). Но наиболее полная запись с ком­ментариями была осуществлена историком А.А. Печенкиным (Исто­рический архив. 1995. № 2. С. 12 — 31). Еще ранее российский историк Л.А. Безыменский передал запись речи Сталина немецкой исследова­тельнице И. Флейшауэр, которая опубликовала ее в Германии в 1990 г. (См. Fleishhauer I. Diplomatischer Widerstand gegen "Unternehmen Barbarossa": Die Friedensbemuhungen der Deutschen Botschaft Moskau. 1939—1941. В., 1991. S. 406). Материалы о выступлении Сталина 5 мая см. также в кн.: 1941 год: Документы: В 2 кн. Кн. 2. М.₍ 1998. С. 158—162. Сам Л.А. Безыменский позднее также опубликовал за­пись в Германии. (Bezymenski L. Die Rede Stalins am 5 Mai 1941. Documentiert und Interpretiert. "Osteuropa", 1992. S. 262-282).

Воен.-ист. журн. 1995. № 2. С. 22-28.

Невежин В.А. Указ. соч. С. 172-173; РГАЛИ. Ф. 1038. On. 1. Д. 2079. Л. 31.

ВертА. Указ. соч. С. 138; Невежин В А. Указ. соч. С. 173.

Исторический архив. 1995. № 2. С. 30.

Муратов Э. Шесть часов с И.В. Сталиным на приеме в Кремле // Нева. 1993. № 7. С. 285.

РГАСПИ. Ф. 146. Оп. 2. Д. 54. 5 мая 1941.

Текст записки см. в кн.: 1941 год: Документы. Кн. 2. С. 215 — 220. См. также: Городецкий Г. Роковой самообман: Сталин и нападение Германии на Советский Союз. М., 2001. С. 281 (В книге приводятся данные из Архива Генерального штаба и Главного разведывательного управления).

1941 год: Документы: Кн. 2. С. 557-571.

Roberts G. Op. cit. P. 71-72.

РГАСПИ. Ф. 88. On. 1. Д. 927. Л. 33.

Там же. Ф. 17. Оп. 121. Д. 115. Л. 8, 10, 46, 159, 162. См. также: Не­вежин А.В. Указ. соч. С. 193- 194.

РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 25. Д. 4004. Л.1; Невежин В А. Указ. соч. С. 195.

Невежин В А. Указ. соч. С. 211.

Roberts G. Op. cit. P. 67.

1941 год. Кн. 2. С. 400-407.

РГАСПИ. Ф. 3. Оп. 50. Д. 42. Л. 147; Д. 415. Л. 1 -5, 12-14; Л. 22- 22об., 50-52.

См., например: РГАСПИ. Ф. 3. Оп. 50. Д. 415. Л. 50; Д. 412. Л. 147­149; Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечест­венной войне. М., 2000. Т. 2. Кн. 1. С. 107, 293, 306.

Городецкий Г. Указ. соч. С. 217.

1941 год. Кн. 2. С. 90-91.

Там же. С. 60-61,268.

Там же. С. 259-260.

Там же. С. 416.

Городецкий Г. Указ. соч. С. 257 —258.

1941 год. Кн. 2. С. 340-341.

Там же. С. 341-342.

Там же. С. 342.

Там же. С. 413-414, 423.

См., например: Roberts G. Op. cit. P. 63.

Библиография

год. Уроки истории. М., 1990.

год и Эстония: Документы и материалы. Таллинн, 1989.

год: Документы: В 2 кн. М., 1998.

Алексеев Е.П. и др. Внешнеполитическая деятельность СССР накану­не Великой Отечественной войны 1941 — 1945 гг.: Пособие. Д., 1990.

Алиев А.И. Развязывание германским фашизмом Второй мировой войны и мероприятия партии по усилению обороноспособности страны. Махачкала, 1958.

Альтернативы 1939 года: Документы и материалы. М., 1989.

Анфилов В А. Незабываемый сорок первый. 2-е изд., доп. М., 1989.

Бабаянц АА. Международные отношения и внешняя политика СССР, 1939— 1941: Документы и материалы. М., 1948.

Бакаев ДА. В огне Хасана и Халхин-Гола. Саратов, 1984.

Бармин В.А. Советский Союз и Синьцзян, 1918—1941 гг.: Региональ­ный фактор во внешней политике Советского Союза. Барнаул, 1999.

Барышников В.И. От прохладного мира к зимней войне: Восточная по­литика Финляндии в 1930-е годы. СПб., 1997.

Барышников Н.И. и др. Финляндия во Второй мировой войне. Л., 1989.

Басистов Ю.В. Сталин — Гитлер: От пакта до войны. СПб., 2001.

Безыменский Л.А. Гитлер и Сталин перед схваткой. М., 2000.

Бережков В.М. Годы дипломатической службы. М., 1972.

Бережков В.М. Как я стал переводчиком Сталина. М., 1993.

Бережков В.М. С дипломатической миссией в Берлин, 1940— 1941. М., 1966.

Бережков В.М. Страницы дипломатической истории. М., 1987.

Бикмеев М.А. Советско-финская война, 1939—1940 гг.: Факты, собы­тия, люди и безвозвратные потери Башкортостана. Уфа, 1999.

В небе Китая, 1937— 1940 гг.: Воспоминания советских летчиков-доб­ровольцев: Сборник. 2-е изд., испр. и доп. М., 1986.

БуллокА. Гитлер и Сталин: Жизнь и власть: В 2 т. М., 1994.

Вихавайнен Т. Сталин и финны. СПб., 2000.

Вишлёв О.В. Накануне 22 июня 1941 года: Документальные очерки. М.₍ 2001.

Внешняя политика СССР: Сб. документов. Т. 4: 1935 — июнь 1941. М., 1946.

Война 1939— 1945: Два подхода: Сб. статей. М., 1995.

Война и политика, 1939— 1941: Сб. статей / Отв. ред. А.О. Чубарьян. М.₍ 1999.

Война и политика, 1939— 1941: Сб. статей / Отв. ред. А.О. Чубарьян,

Г. Городецкий. М.₍ 2001. Волков С.В., Емельянов Ю.В. До и после секретных протоколов: Совет­ско-германские соглашения 1939 г. М., 1990. Вопросы истории внешней политики СССР и международных отношений: Сб. статей памяти академика В.М. Хвостова. М., 1976.

Восточная Европа между Гитлером и Сталиным, 1939—1941 гг. М.₍

Вторая мировая война: Актуальные проблемы. М., 1995.

Вторая мировая война: Дискуссии. Основные тенденции. Результаты

исследований. М., 1997. Год кризиса, 1938— 1939: Документы и материалы: В 2 т. М., 1990. Горбунов ЕЛ. 20 августа 1939 г. М._г 1986.

Горбунов ЕЛ. Крах планов "ОЦУ". 10 августа 1938 г., 20 августа 1939 г.

Владивосток, 1988. Горбунов ЕЛ. Схватка с Черным Драконом: Тайная война на Дальнем

Востоке. М., 2002. Городецкий Г. Миф "Ледокола". М., 1995.

Городецкий Г. Роковой самообман: Сталин и нападение Германии на

Советский Союз. М., 2001. Готовил ли Сталин наступательную войну против Гитлера?: Незапла­нированная дискуссия: Сб. материалов. М., 1995. Грибков А.И. Исповедь лейтенанта: Встречи с полководцами. Опера­ция "Анадырь". М., 1999. Деборин ГЛ. Международные отношения и внешняя политика СССР:

сентябрь 1939 г. - май 1941 г. М., 1947. Деревянко А.П. Пограничный конфликт в районе озера Хасан в 1938 году: Материалы к 60-летию хасанских событий. Владиво­сток, 1998.

Джилас М. Разговоры со Сталиным / Пер. с англ. М., 2002. Дипломатические отношения западноевропейских стран между дву­мя мировыми войнами. Ярославль, 1976— 1977. Документы внешней политики СССР. Т. XXII: 1939 год: В 2 кн. М.,

1992; Т. XXIII: 1940-22 июня 1941 г.: В 2 кн. М., 1998. Документы и материалы кануна Второй мировой войны. 1937— 1939:

Сборник: В 2 т. М., 1981. Другая война. 1939-1945. М., 1996.

Дубинский A.M. Советско-китайские отношения в период японо-ки­тайской войны, 1937-1945. М., 1980. Европа между миром и войной, 1918— 1939: Сб. статей. М._г 1992. Емельянов Ю.В. Большая игра: Ставки сепаратистов и судьбы народов. М., 1990.

Жуков Г.К. Воспоминания и размышления: В 2 т. М., 1974 (1978, 1979,

2002); В 3 т. М., 1983 (1984-1985, 1988, 1990, 1992, 1995). Жуков Ю.Н. Тайны Кремля: Сталин, Молотов, Берия, Маленков. М.,

Захаров М.В. Генеральный штаб в предвоенныегоды. М., 1989. Зимняя война. 1939- 1940: В 2 кн. М., 1998-1999. Зубкова Е. Прибалтика и Кремль. 1940- 1953. М., 2008.

Ивашин И.Ф. Борьба СССР за мир и безопасность народов накануне Второй мировой войны. М., 1958.

Исаев С.И. и др. Советский Союз накануне Великой Отечественной войны. М._г 1990.

История Второй мировой войны. 1939— 1945: В 12 т. Т. 1: Зарождение войны. Борьба прогрессивных сил за сохранение мира. М., 1973; Т. 2: Накануне войны. М.₍ 1974.

История международных отношений и внешней политики СССР, 1917-1960 гг.: В 3 т. М., 1962.

Канун и начало войны: Документы и материалы. Д., 1991.

Карягин В.В. Дипломатическая жизнь за кулисами и на сцене: Воспо­минания. М., 1994.

Катынь: Пленники необъявленной войны: Документы и материалы. М., 1997.

Катынь: Пленники необъявленной войны: Документы и материалы / Под ред. Р.Г. Пихои, А. Гейштора. М., 1999.

Кишкурно ЯЛ. Танковые войска в Финляндии, 1919— 1945 гг. и уча­стие советской и финской бронетехники в боях в Карелии и на Карельском перешейке в годы войны. СПб., 2001.

Книга памяти: Российская Федерация, Ленинградская область: Совет­ско-финская война, 1939- 1940 гг. СПб., 2001.

Кобляков И.К. Борьба СССР за мир и коллективную безопасность, 1938-1941. М., 1975.

Колкер Б.М., Левит Н.Э. Внешняя политика Румынии и румыно-совет­ские отношения (сентябрь 1939 — июнь 1941). М., 1971.

Коллонтай A.M. Дипломатические дневники. М., 2001.

Коминтерн и Вторая мировая война: В 2 ч. М., 1994, 1998.

Коминтерн и идея мировой революции: Документы. М., 1998.

Кошкин АЛ. Крах стратегии "спелой хурмы": Военная политика Япо­нии в отношении СССР, 1931-1945 гг. М., 1989.

Крысин М.Ю. Прибалтика между Сталиным и Гитлером. М., 2004.

Кузьмин В Л. Советская внешняя политика в биографических портре­тах ее ведущих действующих лиц (1939— 1957): Учебное пособие. Екатеринбург, 1997.

Кузьмин ВЛ. Советская внешняя политика в биографиях наркомов и министров иностранных дел (1917—1991). Екатеринбург, 2001.

Куклин П. С. Перед войной и в начале войны: Записки ветерана. Сама­ра, 2000.

Кундюба И.Д. Советско-польские отношения, 1939—1945 гг. Киев, 1963.

Лебедева Н.С. Катынь: Преступление против человечества. М., 1994.

Ледовский A.M. СССР и Сталин в судьбах Китая: Документы и свиде­тельства участников событий, 1937 — 1952 гг. М., 1999.

Леонгард В. Шок от пакта между Гитлером и Сталиным: Воспомина­ния современников из СССР / Пер. с нем. L., 1989.

Майский И.М. Воспоминания советского посла. Война. 1939— 1943. М., 1965.

Максимычев И.Ф. Дипломатия мира против дипломатии войны: Очерк советско-германских дипломатических отношений в 1933-1939 гг. М., 1981.

Маннанов МЛ. Военные аспекты внешней политики СССР конца 30-х годов: Было ли советское руководство готово к большой вой­не? Уфа, 2001.

Материалы "Особой папки" Политбюро ЦК РКП (б) — ВКП(б) по вопро­су советско-польских отношений, 1923—1944 гг.: Сборник. М., 1997.

Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в начале Второй мировой войны (сентябрь 1939 —август 1940). М., 1990.

Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в период фашистской агрессии на Балканах и подготовки нападения на СССР (сентябрь 1940 - июнь 1941 г.) М., 1992.

Международные отношения накануне Второй мировой войны. СПб., 1993.

Международные отношения. Политика. Дипломатия. XVI —XX вв. М., 1964.

Международный кризис 1939— 1941 гг.: От советско-германских дого­воров 1939 г. до нападения Германии на СССР: Материалы между­народной конференции. М., 2006.

Мельтюхов М.И. Канун Великой Отечественной войны: Дискуссия продолжается. М., 1999.

Мельтюхов М.И. Советско-польские войны: Белый орел против крас­ной звезды, 1918-1939. М., 2004.

Мельтюхов М.И. Советско-польские войны: Военно-политическое противостояние, 1918-1939 гг. М._г 2001.

Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина: Советский Союз и борь­ба за Европу, 1939— 1941: Документы, факты, суждения. М., 2000.

Мисаревич ЕЛ. На освобожденной земле: Политическая работа в за­падных областях Белоруссии (сентябрь 1939 — июнь 1941 г.). Минск, 1989.

Молодяков В.Э. Берлин —Москва —Токио: К истории несостоявшейся "оси", 1938- 1941. М., 2000.

Молодяков В.Э. Несостоявшаяся "ось": Берлин —Москва —Токио. М., 2004.

На берегах Халхин-Гола: Сборник. Улан-Удэ, 1989.

На Халхин-Голе: Воспоминания ленинградцев — участников боев с японскими милитаристами в районе реки Халхин-Гол в 1939 г. Д., 1989.

На чаше весов: Эстония и Советский Союз: 1940 г. и его последствия. Таллинн, 1999.

Невежин ВЛ. Синдром наступательной войны: Советская пропаганда в преддверии "священных боев". 1939— 1941 гг. М., 1997.

Некрич A.M. Внешняя политика Англии в годы Второй мировой вой­ны. 1939-1941 гг. М., 1963.

Некрич A.M. Война, которую назвали "странной". М., 1961.

Некрич A.M. 1941, 22 июня: Проблема участия СССР во Второй миро­вой войне. 2-е изд. (1-е - 1965). М_м 1995.

Некрич A.M., Хвостов В.М. Как возникла Вторая мировая война. М., 1959.

Новиков М.В. СССР, Коминтерн и Гражданская война в Испании. 1936-1939. Ярославль, 1995.

Новиков Н.В. Воспоминания дипломата: Записки, 1938—1947. М.₍ 1989.

Оглашению подлежит: СССР —Германия, 1939—1941: Документы и материалы. М., 1991.

Орлов А.С. СССР-Германия: Август 1939 - июнь 1941. М., 1991.

От Мюнхена до Токийского залива: Взгляд с Запада на трагические страницы истории Второй мировой войны. М., 1992.

От пакта Молотова — Риббентропа до договора о базах: Документы и материалы. Таллинн, 1990.

Пакт Молотова — Риббентропа и его последствия для Бессарабии: Сб. документов. Кишинев, 1991.

Панасовский В.Е. Уроки Хасана и Халхин-Гола. М., 1989.

Парвизпур Б.Х. Советско-иранские отношения в годы Второй миро­вой войны, 1939- 1945. Тбилиси, 1978.

Письма И.В. Сталина В.М. Молотову, 1925— 1936 гг.: Сб. документов. М., 1995.

По дорогам Китая, 1937— 1945: Воспоминания советских военных со­ветников и специалистов. М., 1989.

Победа на реке Халхин-Гол: Сб. статей. М., 1981.

Поздеева А.В. Лондон — Москва: Британское общественное мнение и СССР, 1939-1945. М., 2000.

Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б) и Европа: Решения "Особой папки", 1923-1939 гг. М., 2001.

Политика великих держав на Балканах и Ближнем Востоке, 1933- 1943: Сб. статей: Свердловск, 1979.

Политика великих держав на Балканах и Ближнем Востоке в новей­шее время: Сб. научных трудов. Свердловск, 1987.

Политический кризис 1939 г. и страны Центральной и Юго-Восточной Европы. М.₍ 1989.

Полпреды сообщают... Сб. документов об отношениях СССР с Латви­ей, Литвой и Эстонией, август 1939 г. — август 1940 г. М., 1990.

Помогайло А А. Псевдоисторик Суворов и загадки Второй мировой войны. М., 2002.

Посетители Кремлевского кабинета И.В. Сталина: Журналы (тетради) записи лиц, принятых первым генсеком. 1924— 1939 гг. // Истори­ческий архив. 1994. № 6; 1995. № 2, 3, 4.

Поцелуев В А. Внешняя политика СССР в канун и в годы Великой Оте­чественной войны. М., 1985.

Предвоенный кризис 1939 года в документах: Материалы научной конференции, 15 ноября 1989 г. М., 1992.

Принимай нас, Суоми-красавица: "Освободительный" поход в Финлян­дию 1939— 1940 гг.: Сб. документов и фотоматериалов. СПб., 1999.

Причины возникновения Второй мировой войны: Сб. статей. М., 1982.

Пронин А А. Советско-германские соглашения 1939 г.: Истоки и пос­ледствия. Екатеринбург, 1998.

Против фальсификации истории Второй мировой войны / Сб. статей. М., 1964.

Реутов Г.Н. Накануне Великой Отечественной: Советско-германские отношения, май 1939 —июнь 1941 г. СПб., 1991.

Розанов Г.Я. Сталин —Гитлер: Документальные очерки советско-гер­манских дипломатических отношений, 1939—1941 гг. М., 1991.

Роковые годы, 1939— 1940: События в Прибалтийских государствах и Финляндии на основе советских документов и материалов. Тал­линн, 1990.

Россия в XX веке. Историки мира спорят. М., 1994.

Россия и внешний мир: Диалог культур. М., 1997.

Россия и Германия в годы войны и мира, 1941 — 1995. М., 1995.

Россия и Германия. М., 1998. Вып. 1.

Россия и Франция, XVIII-XX века. М., 1995.

Румянцев Н.М. Герои Халхин-Гола. М., 1989.

Севастьянов П.П. Перед великим испытанием: Внешняя политика СССР накануне Великой Отечественной войны (сентябрь 1939 —июнь 1941 г.). М., 1981. Секреты Гитлера на столе у Сталина: Разведка и контрразведка о под­готовке германской агрессии против СССР, март —июнь 1941 г.: Документы из Центрального архива ФСБ России. М., 1995. Семиряга М.И. Советско-финляндская война: К 50-летию окончания. М., 1990.

Семиряга М.И. Тайны сталинской дипломатии, 1939— 1941. М., 1992. Сиполс В.Я. Внешняя политика Советского Союза, 1936— 1939 гг. М., 1987.

Сиполс В.Я. Дипломатическая борьба накануне Второй мировой вой­ны. М., 1979.

Сиполс В.Я. Тайны дипломатические: Канун Великой Отечественной,

1939-1941. М., 1997. Славинский Б.Н. Пакт о нейтралитете между СССР и Японией: дипло­матическая история, 1941 — 1945 гг. М., 1995. Советская внешняя политика в ретроспективе, 1917—1991: Сб. статей. М., 1993.

Советская внешняя политика, 1917 — 1945 гг.: Поиски новых подходов. М., 1992.

Советско-американские отношения, 1939— 1945: Сб. документов и ма­териалов. М., 2004. Советско-китайские отношения, 1917—1952. Сборник документов. М., 1959.

Советско-нацистские отношения, 1939— 1941: Документы. Нью-Йорк, 1983.

Советско-норвежские отношения, 1917— 1955 гг.: Сб. документов. М., 1997.

Советско-польские отношения, 1918— 1945. М., 1974. Советско-финляндская война, 1939— 1940. СПб., 2003. Советско-чехословацкие отношения между двумя войнами.

1918-1939: Сб. статей. М., 1968. Соколов Б.В. Тайны финской войны. 1939-1940. М., 2000. СССР —Германия. 1939— 1941 гг.: Сборник документов и материалов.

Нью-Йорк, 1989. СССР-Германия. 1939- 1941: В 2т. Вильнюс, 1989. СССР в борьбе за мир накануне Второй мировой войны, сентябрь

1938 —август 1939 г.: Документы и материалы. М., 1971. СССР в борьбе против фашистской агрессии, 1933— 1945. М., 1976. СССР и страны Европы: Внешнеполитические проблемы. М., 1982.

СССР, Франция и эволюция Европы в 30-е годы: Сб. научных статей. М.₍ 2003.

Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Ф. Чуева. М., 1991.

Суворов В А. Аквариум. М.₍ 1991.

Суворов В Л. День-М.: Когда началась Вторая мировая война? М., 1994.

Суворов В Л. Ледокол: Кто начал Вторую мировую войну? М., 1992.

Суворов В А. Освободитель. СПб., 1993.

Суворов В А. Очищение: Зачем Сталин обезглавил свою армию? М., 1998.

Суворов В А. Тайные люди: Записки разведчика. Екатеринбург, 1991.

Судоплатов ПА. Разные дни тайной войны и дипломатии. 1941 год. М., 2001.

Тайны и уроки зимней войны, 1939—1940: По документам рассекре­ченных архивов. СПб., 2000.

Таннер В. Зимняя война: Дипломатическое противостояние Советско­го Союза и Финляндии, 1939- 1940. М., 2003.

Трубайчук А.Ф. 1939 год: К истории советско-германского сговора. Киев, 1994.

Трубайчук А.Ф. Пакт о ненападении: была ли альтернатива Второй ми­ровой войне. Киев, 1990.

Урбшис Ю. В годы суровых испытаний. 1939— 1940. Вильнюс, 1989.

Фальсификаторы истории: (Историческая справка) [По поводу опуб­ликования Государственным департаментом США архивных ма­териалов германского министерства иностранных дел "Нацист- ско-советские отношения", 1939— 1941 гг.] М., 1948.

Фляйшхауэр И. Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипло­матии, 1938-1939. М., 1991.

Халхин-Голв огне: Сборник. М., 1989.

Халхин-Гол'39: Сборник. М., 1989.

Хмелинский П.В. Навстречу смерчу: О политике И.В. Сталина накану­не войны. М., 1991.

Хрущев Н.С. Время. Люди. Власть: Воспоминания: В 4 кн. М., 1999.

Цветков Г.Н. Политика США в отношении СССР накануне Второй мировой войны. Киев, 1973.

Челышев И.А. СССР - Франция: Трудные годы, 1938- 1941. М., 1999.

Чуев Ф.И. Молотов: Полудержавный властелин. М., 1999.

Шибаева Е.А. Региональные пакты взаимопомощи как одна из форм борьбы СССР за создание системы коллективной безопасности до Второй мировой войны. М., 1957.

Шишов А.В. Россия и Япония: История военных конфликтов. М., 2000.

Шкадов И.Н. Озеро Хасан. Год 1938. М., 1988.

Шуранов Н.П. Политика кануна Великой Отечественной войны. Кеме­рово, 1992.

America and the winter war, 1939 - 1940. New York; London, 1981.

Aufstand der Opfer: Verratene Volker zwischen Hitler und Stalin. Gottin- gen₍ 1982.

The Baltic and the outbreak of the Second World War. Cambridge, 1992.

Becker F. Im Kampf um Europa: Stalins Schachzuge gegen Deutschland und den Westen. Graz; Stuttgart, 1991.

Bolte Ch.G. The Soviet question in British politics: From October

Revolution to Cold War. Bristol, 1989. British documents on foreign affairs. From the First to the Second World

War. Wash., 1986-1995. 25 vol. BouvierJ., CaconJ. La verite sur 1939. La politique exterieure de L'U.R.S.S.

d'octobre 1938 a juin 1941. P., 1999. Broue P. Staline et la revolution: La cas espagnol (1936- 1939). P., 1993. Carley M.S. 1939: The alliance that never was and the coming of World War

II. Chicago, 1999. Churchill W.S. The Second World War. Vol. 1-6. L., 1950- 1953. Contact or isolation?: Soviet-Western relations in the interwar period.

Stockholm, 1989. CooxA.D. Nomonhan: Japan against Russia, 1939. Stanford, 1985. Crowe D.M. The Baltic States and the great powers: Foreign relations,

1940. Boulder, 1993.

Dallin D.J. Soviet Russia's foreign policy 1939- 1942. New Haven, 1943. Der Zweite Weltkrieg: Analysen, Grundziige, Forschungsbilanz.

Munchen; Zurich, 1990. Deutschland und das bolschewistische Russland von Brest-Litovsk bis

1941. В., 1991. Deutschland zwischen Krieg und Frieden. Bonn, 1990. Deutsch-russische Beziehungen. В., 1995.

Deutsch-sowjetische Beheinverbindungen: Unveroff. Diplomatische Depeschen zwischen Berlin und Moskau im Vorfeld des Zweiten Weltkrieges. Tubingen, 1988. The Diaries of Alexander Cadogan. 1938- 1945. L., 1971. The Diary of Georgi Dimitrov. New Haven, 2003.

Die Beziehungen zwischen Deutschland und der Sowjetunion. 1939— 1941.

Dokumente des Auswartigen Amtes. Tubingen, 1949. Documents on German Foreign Policy. 1918-1945: 13 Vol. L., 1937-1945. Documents on Polish-Soviet relations 1939— 1941. L., 1961. Dreyer D. Schweizer Kreuz und Sowjetstern: Die Beziehungen zwischen

ungleicher Partner seit 1917. Zurich, 1989. Eagles K.D. Ambassador Joseph E. Davies and american-soviet relations,

1937-1941. N.Y.;L., 1985. Eugle E., Paananen L. The Winter War: The soviet attack on Finland,

1940. Harrisburg, 1992.

European unity in context: The interwar period. London; New York, 1989.

Foreign Relations of the United States: Diplomatic papers. The Soviet

Union. 1933-1939. Wash., 1952. Gafenco G. Preliminaires de la guerre a l'est. De 1'accord de Moscou

(21 aout 1939) au hostilities en Russie (22 junin 1941). 1944. Gorodetsky G. Grand delusion: Stalin and the German invasion of Russia.

New Haven; London, 1999. Gorodetsky G. Stafford Cripps in Moscow. 1940— 1942. Diaries and Papers. L.₍ 2007.

Hass G. 23 August 1939. Der Hitler - Stalin Pact: Dokumentation. В., 1990. Haslam J. The Soviet Union and the struggle for collective security in Europe, 1933- 1939. L., 1993.

Haslam J. The Soviet Union and the threat from the East, 1933-1941:

Moscow, Tokyo and the prelude to the Pacific War. L., 1992. Herwarth H. von. Hitler und Stalin: Erlebte Zeitgescichte 1931 bis 1945.

Frankfurt am Main, 1982. Herwarth H. von, Starr S.F. Against two evils. N.Y., 1981. Hilger G. Incompatible Allies. A Memoir history of German-Soviet

Relationships 1918-1941. N.Y., 1953. Hillgruber A, Hildebrand K. Kalkul zwischen Macht und Ideologie: Der

Hiltler-Stalin Pakt: Parallelen bis heute? Zurich, 1980. Hitchens M.G. Germany, Russia and the Balkans prelude to the Nazi-Soviet

non-aggression pact. N.Y., 1983. Hitler — Stalin Pakt, 1939: Das ende Ostmitteleuropas? Frankfurt am Main, 1989.

Ilmjarv M. Silent Submission. Formation of Foreign Policy of Estonia,

Latvia and Lithuania. Stockholm, 2004. Jacobson M. The diplomacy of the Winter War. An account of the russo-

finnish war, 1939- 1940. Cambridge, 1961. Jalanti H. La Finlande dans e'etau germano-sovietique 1940—1941. Neuchatel, 1966.

Kikuoka M.T. The Changkufeng incident: a study in Soviet-Japan conflict,

1938. Lanham, etc., 1988. Kitchen M. British policy towards the Soviet Union during the Second

World War. N.Y., 1986. Knipping F. Die amerikanische Russlandpolitik in der Zeit des

Hitler - Stalin Pakts, 1939-1941. Tubingen, 1974. Kolasky J. Partners in tyranny: The Nazi-Soviet nonaggression pact.

August 23, 1939. Toronto, 1990. Kriegsausbruch 1939: Beteiligte, Betrottene, Neutrale. Munchen, 1989.

Krosby HP. Finland, Germany and the Soviet Union, 1940-1941. The

Petsamo dispute. Madison, 1968. Kunert P. Hitlers kalter Krieg: Moskau, London, Washington, Berlin: Geheimdiplomatie, Krisen und Kriegshysterie 1938—1939. Kiel, 1992.

Leonhard W. Betrayal: The Hitler - Stalin Pact of 1939. N.Y., 1989. Leonhard W. Der Schock des Hitler — Stalin Paktes. Munchen, 1989. Leslie G. L'inevitable alliance Berlin — Rome — Moscou. Geneve, 1938. Lupke H. Japans Russlandpolitik von 1939 bis 1941. Frankfurt am Main;

Berlin; Metzner, 1962. Mechanisms of power in the Soviet Union. Basingstoke; London, 2000. Ministere des Affaires Erangeres. Documents diplomatiques frangais. 1939. 3 Septembre —31 Decembre. Bruxelles, 2002; 1940. 1 Junuary—June. Bruxelles, 2005. Molotov — Ribbentrop pact. Sheffield, 1981.

Moscou —Paris —Berlin. TЈlegrammes chiffr^s du Komintern

(1939-1941). P., 2003. Moskau — Berlin Strenggeheim: Wie Stalin und Hitler Osteuropa unter sich aufteilten, 1939 bis 1941 / Dok., hrsg. vom Dokumentekabimett europaischer Geschichte, Gegenwart und Zukunftsplanung. Lindhorst, 1989.

Myllyniemi S. Die baltische Krise. 1938-1941. Stuttgart, 1979.

Nationalsozialistische Aussenpolitik. Darmstadt, 1978.

Niedhart G. Grossbritannien und die Sowjetunion. 1934— 1939. Munchen, 1972.

The occupation and annexation of Latvia, 1939— 1940: Doc. and materials. Riga, 1995.

The Pact Molotov — Ribbentrop and its consequences for Bessarabia: Documents. Kichinev, 1991.

The Origins of the Second World War / Ed. P. Finney. London; New York, 1997.

PagelJ. Polen und die Sowjetunion. 1938—1939: Die polnisch-sowjetische. Beziehungen in den Krisen der europaischen. Politik am Vorabend des Zweiten Weltkrieges. Stuttgart, 1992.

Papachriston I.R. American-Soviet relations in the Pacific, 1933—1941. Boulder, 1968.

Pietrow B. Stalinismus. Sicherheit. Offensive: Das "Dritte Reich" in der Konzeption der Sowjetischen. Aussenpolitik, 1933— 1941. Melsungen, 1983.

Plettenberg I. Die Sowjet Union im Volkerbund 1934 bis 1939: Bundespolitik zwischen Staaten unterschiedlicher Gesellschaftsord- nung in der internationale. Organisation fur Friedenssicherung: Ziele, Voraussetzungen, Moglichkeiten, Wirkungen. Koln, 1987.

Post W. Untemehmen Barbarossa. Deutsche und sowjetische Angriffsplane 1940/1941. 2. Auflage. В., 1996.

Read A., Fischer D. The deadly embarce: Hitler, Stalin and the Nazi-Soviet pact, 1939-1941. New York; London, 1988.

Rezun M. The Soviet Union and Iran: Soviet policy in Iran from the begin­nings of the Pahlavi dynasty until the Soviet invasion in 1941. Boulder; London, 1988.

Ribbentrop J. Memoirs. L., 1954.

Richardson W. "To the world of the future": Mexican visitors to the USSR, 1920-1940. Pittsburgh (Pa.), 1993.

Roberts G. The Soviet Union and the origins of the Second World War: Russo-German relations and the road to war, 1933— 1941. L., 1995.

Roberts G. Stalin's Wars. New Haven, 2006.

Roberts G. The unholy Alliance: Stalin's pact with Hitler. L., 1989.

Santis H. de. The diplomacy of silence: The American foreign service, the Soviet Union and the Cold War, 1933- 1947. Chicago; London, 1988.

Schauplatz Balticum: Szenarium einer Okkupation und Angliederung: Dok., 1930/1940. В., 1991.

Scherer P. Freie Hand im Osten: Upsprunge und Perspektiven des Zweiten Weltkrieges. Kosching, 1989.

Sommer E.F. Das memorandum: Wie der Sowjetunion der Krieg erklart wurde. Frankfurt am Main; Berlin, 1991.

Soviet. Foreign Policy. 1917-1991 /Ed. G. Gorodetsky. L., 1994.

The Soviet occupation of Poland. L., 1940.

The Soviet takeover of the Polish Eastern provinces, 1939— 1941. L., 1991.

Sowjetstern und Hakenkreuz 1938 bis 1941. В., 1990.

Staffird. Cripps in Moscow. 1940—1942: Diaries and Papers / Ed. G. Gorodetsky. L., 2007.

Tolstoy N. Stalin's secret war. L._r 1981.

Topitsch E. Stalins Krieg: Moskaus Griff nach der Weltherrschaftstrategie und Scheitern. Herford, 1993.

Van Dyke C. The soviet invasion of Finland, 1939- 1940. Ilford, 1997.

Vizulis I. The Molotov- Ribbentrop pact of 1939: The Baltic case. N.Y. etc., 1990.

War and Peace in Finland. A documented survey. N.Y., 1940.

Watt D.C. How war came. The immediate origins of the Second World War, 1938-1939. L., 1989.

Weizsacher E.H. Memoirs. L., 1951.

Weltpolitik. T. 2: 1939- 1945. Gotingen, 1975.

Zwei Wege nach Moscaw. Vom Hitler — Stalin Pakt bis zum "Unternehmen Barbarossa". Miinchen; Zurich, 1991.

Zwischen Tradition und Revolution: Determinanten und Structuren sowje- tisher Aussenpolitik, 1917-1941. Stuttgart, 2000.

Научное издание

Чубарьян Александр Оганович

Канун трагедии: Сталин и международный кризис

Сентябрь 1939 - июнь 1941 года

Утверждено к печати Ученым советом Института всеобщей истории Российской академии наук

Заведующая редакцией Н.Л. Петрова

Редактор В.М. Черемных Художник В.Ю. Яковлев Художественный редактор Т.В. Болотина Технический редактор Т.В. Жмелькова Корректоры Р.В. Молоканова, А.В. Морозова, ЕЛ. Сысоева

Подписано к печати 17.07.2008. Формат 60 х 90V₁₆ Гарнитура Балтика. Печать офсетная Усл.печ.л. 30,0. Усл.кр.-отт. 30,0. Уч.-изд.л. 36,0 ираж 3000 экз. (1-й завод 1 — 1000 экз.) Тип. зак. 1340

Издательство "Наука" 117997, Москва, Профсоюзная ул., 90

E-mail: secret@naukaran.ru www.naukaran.ru

ППП "Типография "Наука" 121099, Москва, Шубинский пер., 6

АДРЕСА КНИГОТОРГОВЫХ ПРЕДПРИЯТИЙ ТОРГОВОЙ ФИРМЫ "АКАДЕМКНИГА" РАН

Магазины "Книга-почтой"

121099 Москва, Шубинский пер., 6; (код 495) 241-02-52 Сайт: www.LitRAS.ru

E-mail: info@LitRAS.ru 197110 Санкт-Петербург, ул. Петрозаводская, 7 "Б"; (код 812) 235-40-64 ak@akbook.ru

Магазины "Академкнига" с указанием букинистических отделов и "Книга-почтой"

690002 Владивосток, Океанский проспект, 140 ("Книга-почтой");

(код 4232) 45-27-91 antoli@mail.ru 620151 Екатеринбург, ул. Мамина-Сибиряка, 137 ("Книга-почтой");

(код 343) 350-10-03 Kniga@sky.ru 664033 Иркутск, ул. Лермонтова, 289 ("Книга-почтой"); (код 3952) 42-96-20 aknir@irlan.ru

660049 Красноярск, ул. Сурикова, 45; (код 3912) 27-03-90 akademkniga@bk.ru 220012 Минск, просп. Независимости, 72; (код 10375-17) 292-00-52, 292-46-52,

292-50-43 www.akademkniga.by 117312 Москва, ул. Вавилова, 55/7; (код 495) 124-55-00

(Бук. отдел (код 495) 125-30-38) 117192 Москва, Мичуринский проспект, 12; (код 495) 932-74-79 127051 Москва, Цветной бульвар, 21, строение 2; (код 495) 621-55-96 (Бук. отдел)

117997 Москва, ул. Профсоюзная, 90; (код 495) 334-72-98 105062 Москва, Б. Спасоглинищевский пер., 8 строение 4; (код 495) 624-72-19 (Бук. отдел)

630091 Новосибирск, Красный проспект, 51; (код 383) 221-15-60

akademkniga@mail.ru 630090 Новосибирск, Морской проспект, 22 ("Книга-почтой");

(код 383) 330-09-22 akdmn2@mail.nsk.ru 142290 Пущино Московской обл., МКР "В", 1 ("Книга-почтой");

(код 49677) 3-38-80 191104 Санкт-Петербург, Литейный проспект, 57; (код 812) 272-36-65

ak@akbook.ru (Бук. отдел) 199034 Санкт-Петербург, Васильевский остров, 9-я линия, 16;

(код 812) 323-34-62 (Бук. отдел) 634050 Томск, Набережная р. У шайки, 18;

(код 3822) 51-60-36 akademkniga@mail.tomsknet.ru 450059 Уфа, ул. Р. Зорге, 10 ("Книга-почтой"); (код 3472) 23-47-62,

23-47-74 UfaAkademkniga@mail.ru 450025 Уфа, ул. Коммунистическая, 49; (код 3472) 72-91-85 (Бук. отдел)

Коммерческий отдел, Академкнига, г. Москва

Телефон для оптовых покупателей: (код 495) 241-03-09

Сайт: www.LitRAS.ru

E-mail: info@LitRAS.ru

Склад, телефон (код 499) 795-12-87

Факс (код 495) 241-02-77

По вопросам приобретения книг государственные организации просим обращаться также в Издательство по адресу: 117997 Москва, ул. Профсоюзная, 90 тел. факс (495) 334-98-59 E-mail: initsiat@naukaran.ru www.naukaran.ru

ISBN 978-5-02-035966-6

9785020359666

9 / ОJUZU JJ5DOD

mmmjm

щш

ЧУБАРЬЯН Александр Оганович - академик, член Президиума Российской академии наук. Окончил исторический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова. В течение многих лет возглавляет Институт всеобщей исто­рии РАН, специалист в области истории XX века, истории Европы, международных отношений и внешней политики. Автор около 300 научных работ, в том числе монографий: «Европейская идея в истории: проблемы войны и мира»; «Российский европеизм»; «Брестский мир»; «Европа в XX веке: история и перспективы». Многие труды были изданы в Германии, Великобритании, Франции, Италии и других странах.

9785020359666

А. О. Чубарьян - Президент Государственного университета гуманитарных наук, член Президиума Совета при Президен­те Российской Федерации по науке, технологиям и образова­нию, Президент Международной ассоциации институтов истории стран СНГ. В течение ряда лет был членом бюро и вице-президентом Международного комитета историчес­ких наук; член Королевской норвежской академии; сопред­седатель Комиссии историков России и историков Германии, Украины и Литвы.

ISBN 978-5-02-035966-6

[1] Более подробно анализ исторических проблем, связанных с событиями в Прибалтийских странах, см. в разделе "Присоединение и советизация При­балтики".