КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

После пламени. Сборник [Александра Леонидовна Баркова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Альвдис Н. Рутиэн и Тэсса Найри После Пламени Роман в трёх книгах

Предисловие Альвдис


Это странная книга. Странная, чтобы не сказать — самовольная.

Её сюжет вломился ко мне, как Гэндальф к Бильбо, не спрашивая, нравится ли гость хозяину.

Эта книга — о невозможном. Но каждый из нас хоть раз в жизни видел, как самое невозможное вдруг становится реальностью. Дружба вместо смертельной вражды — из числа такого невозможного.

Сторонники «вражды до победного конца» отвернутся от этой книги в гневе. А заодно — и от авторов. Впрочем, кое-кто из моих друзей — бывших друзей — уже сделал это.

Эта книга — о невозможном. И тем, кто с первых страниц начнет кричать «Не верю!», я хочу ответить словами досточтимого (досточтимых) Г. Л. Олди:

«Враждебность — это „полный стакан, в который не наливают“ © дзенская история. Читатель полон до краёв собственными представлениями на тему, которая кажется ему своей, выстраданной, и книга льётся в переполненную ёмкость, частично выплескиваясь наружу, частично вытесняя стереотипы читателя. Брызги — это и есть враждебность, летящая в адрес „бедного“ автора. Но позднее „стакан“ уже полон новой смесью, где книга заняла определённую долю, и восприятие меняется. Крайне полезно частенько опустошать собственный „стакан“, выбрасывая стереотипы. Это зачастую трудно понять для себя. Мы вот довольно долго понимали… Сейчас же считаем книгу удавшейся, если мнения о ней полярно разделяются. И гневных должно быть много. Особенно сразу по выходу».

Так они ответили мне, когда я пожаловалась, что на одном из форумов кто-то совсем-совсем анонимный заявил: «„Эанарион“ дальше от Толкиена, чем „Чёрная книга Арды“». Итак, о Толкиене, «Эанарионе», «Чёрной книге Арды» и этом романе.

Толкиен создал (или «описал», как вам угодно) живой мир. А живое имеет неприятную особенность жить своей жизнью. Загнать живую Арду в без малого двадцать толстенных томов? — кому как, а мне тесно. Не люблю заборов. Даже освящённых великим именем.

«Это не мир Толкиена», скажут мне. Уточню: это не мировосприятие Толкиена. А вот насчёт мира… давайте откроем «Сильмариллион».

История войн нолдор с Ангбандом при внимательном рассмотрении вызывает шок. Каков был смысл осаждать Ангбанд с юга, не перекрыв (да и не имея возможности перекрыть!) связи с востоком и севером? Почему Моргот, изображённый в «Атрабет Финрод ах Андрет» запредельно могущественным, терпит нолдор?!

Почему Враг, выиграв Дагор ну-ин Гилиат и имея все мыслимые военные преимущества, затевает переговоры? Зачем Маэдрос подвешен снаружи Тангородрима? — чтобы Фингону было удобнее его снять?!

Куда делась Унголианта? (Только не говорите мне про Берена, мимоходом убившего тварь, которая пожрала Древа и едва ни закусила сильнейшим из Валар. Я понимаю, что Профессор считал себя Береном и свойственно своего героя воспринимать самым могучим, но… но… но…)

И — во имя всех известных миру богов! — каким образом полумайэ и человек сумели одолеть Валу, пусть и растратившего свою силу? А ведь в Ангбанде он был не один.

Вдохновителем войны с Мортогом были Феанор и его сыновья. Однако ж ни один из сыновей Феанора не погиб в бою с Врагом! Вопросы, вопросы…

Как говорил сам Профессор, «в этом ещё надо разобраться».

Мы (в данном случае я говорю от лица нас обеих) полагаем, что написали не апокриф, а то, что принято называть криптоисторией. Глядя на Средиземье с позиций, противоположных мировоззрению Толкиена, мы пытаемся восстановить пропущенные звенья цепи исторических событий.

Впрочем, для нас «После Пламени» — нечто большее, чем опыт криптоистории. Криптоистория стоит на самом последнем месте. Для нас это — книга о разных путях, которые лежат перед Мастерами. И каждый Мастер выбирает свой Путь. Поговорим об этом, когда выйдут в свет все три части романа…

Теперь — о «Чёрной книге Арды». Не успели мы дописать первую главу, как нас стали сравнивать с этим известным фолиантом.

Что тут сказать? Мы можем лишь дать честное слово, что нашей целью и близко не было написать подражание-опровержение, свою «сказку о добром Мелькоре» или ещё что-то в этом духе. «После Пламени» родился и существует сам по себе; писать роман ради литературной полемики — просто глупо.

Мы взяли за основу философскую концепцию «Эанариона». Для тех, кто не читал его, изложим в двух словах (Как говорится, «многие читали „Хоббита“, многие, да не все»). Феанор есть воплощение Эанара, Неугасимого Пламени, Сердца Мира. Он — прямая инкарнация безличной силы, которая даёт Музыке Айнур бытие. Поэтому все деяния Феанора (благие и ужасные) далеко выходят за пределы возможного для эльдар.

Несколько слов напоследок. Те читатели, кто познакомились с романом ещё в рукописи, почему-то единодушно решили, что устами персонажей мы выражаем своё собственное мнение. Это категорически не так! Наши герои говорят то, что думают они. А что думаем мы… Лучше решите, наш дорогой читатель, что думаете Вы по поводу всех тех споров, где герои никак не придут к единому мнению.

Мы не стали заниматься лингвистическими изысками в именах нолдор. Тому есть две причины. Первая: «Шибболет Феанора», где приведены квэнийские имена нолдор, известен сравнительно небольшому числу поклонников Толкиена, а для остальных привычнее имена из «Сильмариллиона». Вторая: те формы имен, что впоследствии обозначены самим Профессором как синдарские, проходят через все его тексты — начиная от «Утраченных сказаний». Иными словами, именно это звучание имен для Толкиена было основным, и мы не стали это нарушать.

В романе использованы некоторые сюжетные ходы из свитков «Вебквэнты». Я громко-громко говорю, что никто из участников «Вебквэнты» не несёт идеологической, текстоаналитической, юридической, магической и кармической ответственности за роман «После Пламени».

Столь же громко я говорю, что «После Пламени» и «Сага о Звездном Сильмариле» — это два принципиально разных описания мира, и найти между ними что-то общее (кроме имен героев) невозможно в принципе.

А тем, кто прочтя первую книгу «После Пламени», уж очень захочет немедленно узнать, что будет с главными героями дальше, я шёпотом посоветую разыскать в недрах Интернета мой рассказ «Ворон».


В заключение — благодарности.

Тэссе — за то, что согласилась участвовать в этой работе, и за сверхъестественное мужество, с которым она терпит мой характер.

Прототипу образа Маэдроса — за стойкость и бескомпромиссность.

Всем нолдорам, кто отвернулся от меня ещё после «Ворона»,— за неоценимую помощь при работе над романом.

Рамарану и Мори — за предоставление личных квэнт в моё распоряжение. Попутно извиняюсь перед Мори за то, что самовольно «женила» его на Бадах.

Ноле — за неоценимую личную помощь и поддержку.

Альвдис Н. Н. Рутиэн
Июнь 2003

Предисловие Тэссы

Заходит Мелькор в свою лабораторию, а из пробирки навстречу ему высовывается нечто загадочное и подмигивает.

— Это что же здесь у меня творится? — хватается за голову Тёмный Вала.

— Это я у тебя творюсь,— радостно отвечает существо.

Альвдис. Анекдот
Мир — неделим. Причудливо сплетаясь,
Добро и зло друг друга вычитают
Из вечности, что гонит время вспять.
И кто включить возьмется сепаратор,
Что отделяет сливки от обрата,
Любимых не рискуя потерять?!
Алькор. Марс
Если бы мне кто-нибудь год назад сказал, что я буду одним из авторов романа о жизни Феанора в Ангбанде, я бы оч-чень удивилась. Нет, сама возможность дружбы гениального нолдора с Тёмным Валой у меня как раз сомнений не вызывала. Очень уж похожи эти две личности. Да и ситуации, когда дружба оборачивается смертельной враждой, не столь уж редки. Но предположить, что Феанор уцелел! Да ещё и остался жить в Ангбанде.

В общем, когда Альвдис прислала мне свой первый, тогда ещё юмористический, рассказ на эту тему, озаглавленный «Секретнее некуда» и снабженный интригующим грифом «Перед прочтением — сжечь», я от души посмеялась и слегка пожалела, что описанный там поворот событий невозможен. А между тем, это была первая ласточка. И довольно скоро за ней последовал уже куда более серьёзный «Чёрный ворон». Которого мы и принялись живо обсуждать.

В сущности, именно тогда начала рождаться книга. Из торопливого обмена мыслями, из стойкого ощущения, что «Ворон» — лишь крошечная щель в двери, кончик нити, тянущийся от клубка. Задуманный, как стёб, рассказ был слишком тесен для того, что просилось в мир.

О чём наш роман? О дружбе и одиночестве? Об упорстве и гибкости? О любви и ненависти? О взаимопонимании и отчуждении? О судьбе мастера? Однозначно тут, пожалуй, и не ответишь. Видимо, каждый найдет что-то своё. А кто-то, быть может, сумеет вычитать и такое, чего мы в текст и вовсе не вкладывали. По крайней мере, не вкладывали сознательно.

Для меня одна из главных идей книги — отсутствие однозначных оценок. Я не люблю чёрно-белых схем и чёткого разделения героев на положительных и отрицательных. Мир «После Пламени» многоцветен и многогранен. Выбор в нём делается не единожды, и нет изначально правых и виноватых. Как нет ни подсказок, ни снисхождения. Каждый отвечает за себя сам. Полностью. То, что зло для одного, может обернуться добром для другого. И наоборот.

Мелькор и Феанор — из тех личностей, оценки которых зачастую полярны. Именно поэтому мне интересно было посмотреть на Тёмного Валу с разных сторон и в различных ситуациях. Попытаться разглядеть за набором сложившихся образов, неважно, положительных или отрицательных,— живое лицо. Существо, способное на доброту и на жестокость, на искренность и на хитрость, на любовь и на ненависть. Того, кто может порой ошибаться, но умеет и находить выход из самых отчаянных положений. Творца. Правителя. Мастера.

Наконец, о мире, показанном в романе. Мы писали об Арде. О мире, где нолдор создали эпос «Сильмариллион». О мире, на карте которого, тщательно вычерченной профессором Дж. Р. Р. Толкиеном, к северу от Ард-Гален — лишь нетронутая белизна бумаги. О мире, который едва ли возможно описать объективно. Каждый взгляд зацепит что-то своё, близкое и понятное, а что-то упустит. И лишь сопоставляя разные точки зрения, складывая их, словно кусочки мозаики, можно хотя бы попытаться приблизиться к истине.

Ну, и конечно, несколько слов благодарности.


Альвдис — за идею «После Пламени», отвагу и неутомимость, а ещё за огромное удовольствие, которое доставляет мне совместная работа.

Моему мужу — за неизменную поддержку даже в самых авантюрных начинаниях.

Ноле — за интерес к роману и участие в обсуждениях, а также за первый апокриф к «После Пламени».

Тинвэ и Ломэллин — за интересные и умные вопросы.

Лемуру — за изумительно красиво написанный отзыв.

В романе были использованы отдельные разработки, созданные в рамках творческого проекта «Север и Запад». В частности, система счёта времени в Ангбанде, предложенная Панчей.

Тэсса Найри
Июнь 2003
— Теперь мне осталось спросить тебя об одном: зачем тебе понадобился я? Ведь не зря же ты уделил мне столько внимания? Я нужен тебе. Зачем?

— Да, ты мне нужен,— просто ответил Зверь.— Ты умён. Ты довольно много знаешь. Ты — оттуда. И у тебя есть Дар. Кроме того, ты не боишься спорить со мной. Вернее, боишься, но всё равно споришь. Мне нужен такой человек. Мы с тобой нужны друг другу.

— Короче…

— Короче, мне нужен… человек, сила которого будет в чем-то соизмерима с моей — уравнять не обещаю, это невозможно — и который будет постоянно подвергать мои действия сомнению.

Зверь склонил к плечу свою уродливую голову чисто человеческим жестом, пристально всматриваясь в меня.

— Тебе не нравится этот мир? Попытайся, и он сможет стать лучше. Попробуй хотя бы… Сыграем мир в четыре руки? Я не прошу тебя выполнять мои приказы — многие пойдут на это с радостью, и будут целовать мне хвост — я прошу тебя обсуждать и осуждать мои действия. Согласен?!

Мир лежал передо мной чистой, ещё не написанной страницей, мир… Мир ждал. Мир хотел прикосновения моих рук… пусть и не только моих…

Я хотел крикнуть.

Но вместо этого просто кивнул.

И пришла Тишина.

Передо мной медленно раскрылась первая страница Книги…

Г. Л. Олди. Восставшие из рая

Книга первая Братья по Пламени

Глава 1 Прозрение

Я любил бы его и за одну его доблесть, но у меня была и другая причина: я думал, что он мой брат.

Мэри Рено. «Тэзей»

1

Я отвернулся к стене. Не хотелось ни на что смотреть. Вот я и не смотрел.

Больно. Но даже сквозь боль понимаешь, что перевязан основательно, да и вообще, похоже, подлечен не только травами… Неужели он лечил меня — сам?!

Зачем?! Не понимаю.

Зачем ему понадобилось оставлять меня в живых? Ради былой дружбы? — не верится! Тогда — почему я здесь? Почему не в подвале?

Я отвлекся от созерцания стены и ещё раз огляделся. Это был небольшой покой с довольно высоким потолком. Окно ничем не забрано, морозный ветер заносил редкие снежинки… я люблю холод, он знает это.

Что, он учитывает такие мелочи?! Ради чего?!

Я лежал на тёплых и мягких шкурах, сверху на мне было такое же одеяло. Уютно… дома я себе такой роскоши не позволял.

Мне было плохо. Не от ран даже, а от сознания того, что тот, кого я звал другом, не решаясь повторить за ним слово «брат», тот, кто для меня навсегда остался в прошлом, тот… он именно так и всё и сделал бы, доведись ему выхаживать меня.

Но его — нету! Нету, нету, НЕ-Е-ЕТУ!!!

Хватит вспоминать о прошлом. Всё это сделал Враг! Враг, который неизвестно чего хочет от меня! Враг, словам которого о том, что я «не пленник», верить нельзя.

Кстати.

А вот и выясним, насколько я «не пленник».

Так, надо встать. До двери недалеко, по дороге не упаду.

Вот она. Сейчас… только голова перестанет кружиться. Теперь — распахнуть.

Странно. Действительно — не заперта.

Орки. Двое. Эк вытаращились… Что, не ожидали, что я способен встать?

«Передайте Мелькору, что я хочу его видеть».

Странно. Потопал по лестнице, даже слова не сказал.

Я врал. Я совершенно не хотел видеть Мелькора. Но мне надо было проверить, что будет, если я позову его.

Неужели — придёт?!

Оставшийся орк теперь смотрел на меня совершенно равнодушно, и я решил проверить границы своей свободы. Я вышел из дверей, слегка прошёлся по коридору, подошёл к лестнице. Ужасно хотелось спуститься или подняться… но я понимал: нет сил. Что будет, если я упаду? Орк бросится меня поднимать?! Спа-асибо, ничего не скажешь. Или я так и останусь лежать, пока сам не доползу к двери или пока добрый Мелькор ни явится?!

Посмотрев на лестницу, как голодный на кусок хлеба, я медленно вернулся к себе. Меня не шатало, я не держался за стену — при орке-то! Нет, я не покажу ему моей слабости!

Уф… теперь никто меня не видит. Что ж, понятно, отчего дверь не заперта,— далеко мне не уйти.

Раны держат меня надежнее засова.

Я подошел к окну, рухнул грудью на подоконник. Окно было на север… ветер играл со снегом в звёздном свете… почти как дома…

Мы тогда бродили по этим снегам, и говорили обо всём от Сотворения Мира, и у нас было то, чем я дорожил превыше всего — у нас была дружба. Дружба и взаимопонимание. Наши мысли сходились безо всякого осанвэ.

Хватит! Забудь! Он убил отца! Кем бы он ни был — теперь он Враг!

Враг, враг, враг, враг, враг, ВРА-А-А-АГ!!!

2

Я всё-таки спас его. Не хотел, не собирался, но — спас. Того, кто без малого пять десятков аманских лет был моим единственным другом. Того, кого я сам когда-то назвал — братом. Того, кто предал меня.

Тогда я был уверен в нём, как в самом себе. Мы понимали друг друга без слов, и очень быстро наловчились водить за нос тех, кто пытался следить за нами. Для нас это стало почти игрой, и мы смеялись над неуклюжестью соглядатаев Манвэ. Или — это я смеялся? А он — он, оказывается, так и не смог сделать выбор. Но мне тогда это даже в голову не приходило, слишком уж мы были похожи. Я безумно устал от одиночества, я изводился от бездействия, я был окружён врагами. И вдруг появился тот, кто не испытывал ко мне ненависти. Не боялся. Доверял. Друг. Брат. Не последователь, не ученик, не слуга. Равный. Это было ново. Это было слишком необходимо мне. И я — я! — словно ослеп.

Дорого же обошлась мне эта доверчивость! Всё висело на волоске, времени было в обрез, я знал, что меня вот-вот схватят. И я пришёл к нему, ни на мгновение не усомнившись, что он готов отправиться со мной куда угодно, что я твёрдо могу рассчитывать на его помощь. Даже если оставить в стороне дружбу — разве я не кинулся спасать ему жизнь тогда, в Арамане? Рискуя не только собой — судьбой соратников. Теперь мне стыдно вспомнить об этом.

«Я не могу воевать против Валар,— сказал он мне.— Манвэ, Ауле и Оромэ учили меня, и я не враг им. А если я открыто выступлю на твоей стороне, новой войны Стихий точно не миновать».

Я подумал сперва, что слова Феанора были предназначены для чужих ушей — нас часто пытались подслушивать. Я не мог поверить, что это — всерьёз. Но он повторил то же самое мысленно. Тогда я попросил дать мне хотя бы Камни — я не мог допустить, чтобы они попали в руки моих врагов. И они были мне необходимы в Эндорэ, Пламенный знал это. Но он отказался… и тогда я не стал больше говорить с ним. Я просто ушёл. Один.

Он предал меня — у меня не было больше причин щадить его. Нет, не так. Я хотел причинить ему боль. Ударить как можно сильнее. Хотел, чтобы он почувствовал то же, что и я. Я мог оставить Финвэ в живых — что сделал бы мне этот дурачок? Но как раз в тот момент я — вспомнил. И не сдержал руку.

Это означало окончательный разрыв. Это — не Камни даже. Черта, из-за которой уже не вернуться. Пропасть.

Он предал меня.

Я в ответ убил его отца.

Всё.

Ничего не изменишь.

И простить невозможно.

Но всё же я спас его.

В последний момент.

Проклиная себя за слабость.

Проклиная его за безрассудство.

Спас.

Лечил.

И что теперь?

Я не могу ненавидеть его.

И не могу простить.

Враг, брат, предатель, друг мой, что же мне делать с тобою?!

3

— Властелин, этот раненый эльф сказал, что хочет видеть тебя.

— Хорошо, Гырт. Ступай.

Мелькор помедлил, прежде, чем отправиться в северную башню. Он не хотел видеть спасённого. Он не знал, о чём говорить с ним. И ещё он боялся. Боялся увидеть ненависть в глазах того, кого когда-то сам назвал — братом. Боялся не совладать с собой, если снова нахлынут воспоминания о предательстве.

Но дело сделано. Раз уж он оставил Феанора в живых, придётся что-то решать с ним.

Орки-охранники вытянулись в струнку при виде Властелина. Мелькор вошёл в комнату, плотно закрыв за собой дверь.

Феанор стоял у окна, и холодный ветер трепал его чёрные волосы. Нет, не стоял — почти висел, навалившись грудью на подоконник.

Нолдору было очень больно — Тёмный Вала подивился, что продолжает чувствовать состояние того, кто теперь стал его врагом. Как будто ничего не изменилось. Как будто не разделила их кровь.

Мелькор остановился, подчёркнуто равнодушно глядя на Пламенного. Он пытался сейчас заслониться внешней холодностью, словно щитом. Проявить чувства значило — подставиться под удар. Убийственный. Беспощадный. Что удар последует, Мелькор не сомневался. Он знал Феанора. Он знал самого себя.

— Ты хотел видеть меня. Я здесь,— очень спокойно сказал Тёмный Вала.

Пламенный медленно повернулся, держась руками за косяк окна. Его тело отказывалось слушаться, боль сводила все мышцы, но эта боль позволяла отрешиться от сильнейшей — от той, что была в душе.

Феанор невольно усмехнулся: огнём и мечом он прошел сквозь Аман, Белегаэр и Белерианд, чтобы встать лицом к лицу с убийцей отца. Лицом к лицу и мечом к мечу.

Мечом к мечу — не получилось. А лицом к лицу — вот.

— Зачем? — хрипло спросил нолдо.

«Сейчас он свалится», — подумал Мелькор.

Шагнул к эльфу, бесцеремонно, но стараясь не слишком тревожить раны, обхватил того за плечи. Сцепил зубы от боли, моментально пронизавшей руки от кончиков пальцев до локтей, но хватку не ослабил — сопротивляться ему было бесполезно. Подвел Феанора к ложу, заставил лечь.

Отошёл. Встал у окна, заложив руки за спину и в упор разглядывая нолдора. Молча.

— Тебе ещё рано вставать,— сказал, наконец, сухо.

На вопрос отвечать не стал.

— Зачем я тебе понадобился? — напряжённо повторил Феанор.— Я имею право это знать?

Мелькор осторожно пошевелил за спиной пальцами — боль постепенно отпускала, становясь терпимой.

— Ну, скажем, меня больше устраивает твое присутствие в Ангбанде, чем в Мандосе.

Феанор прикрыл глаза. Слова Мелькора он понял более, чем превратно. Нолдору вспомнился Лориэн: тот единственный случай, когда Ирмо по воле Манвэ проверял сознание Пламенного. Тогда у Феанора ещё не было секретов от Владыки Мира… они появились позже. Но сейчас нолдо на миг представил себе, какой допрос мог бы ожидать его после смерти. Он рассказал бы Нуруфантуру всё — всё о Силе Мелькора, о том, как он сам помогал Темному Вале ее восстанавливать, он пересказал бы все разговоры, всё то, что десятилетиями ловко скрывал от Манвэ,— всё это вытянул бы из него Намо. Добром или принуждением… второе вернее.

— Ты предусмотрителен, ничего не скажешь,— скривился Феанор.— Теперь все твои тайны заперты со мною здесь. Н-да, теперь я твёрдо убеждён, что моей жизни не угрожает ничего,— он рассмеялся, не разжимая губ.

Мелькор небрежно повел бровью.

— Какое это теперь имеет значение? Мы больше не в Амане. Я больше не пленник.

Внезапно взгляд Тёмного Валы смягчился.

— Впрочем, за свою жизнь ты действительно можешь не опасаться. Я не убиваю друзей. Даже бывших.

«Друзей»?! Это слово резануло по сознанию. Оно было оттуда, из прошлого. Его не могло быть сейчас! Но Мелькор произнес его. Неужели…

Неужели он действительно спас нолдору жизнь потому, что они были друзьями?! Спас сейчас, когда Феанор не пощадил бы его, сойдись они в поединке.

Неужели?! Как хочется в это верить…

«Он убил отца! — напомнил сам себе Пламенный.— Он — Враг!!». Вслух он сказал:

— Ты пощадил того, чьего отца убил? Пощадил просто так, от доброты? Ты полагаешь, я поверю в это?

— Не от доброты,— терпеливо пояснил Мелькор.— В память о прошлом, если угодно. Ты, разумеется, волен не верить мне. Ну, так предложи своё объяснение. Если хочешь.

Память о прошлом… Так он тоже — помнит? Тоже — тоскует?

Мысли Феанора мешались. Тело сводило судорогой боли, реальность и минувшее сливались в единый пульсирующий ком, война с Мелькором и те ссоры с отцом, безмолвные, становились двумя лезвиями одного ножа… Ножа в сердце.

Если бы отец и Мелькор не были врагами ещё с Куйвиэнен… поздно…

И теперь, когда отца нет, когда своей смертью Финвэ достиг того, чего тщетно пытался добиться при жизни, теперь, когда Феанор должен ненавидеть друга, того, кто вот уже второй раз спасает ему жизнь… зачем?!

— Зачем ты не дал мне умереть? — тихо спросил Феанор, и в его голосе был лишь упрёк.

— Зачем…— Мелькор отвел взгляд, полуобернувшись к окну, и некоторое время молчал.

— Разве смерть излечила бы твою душу? — тихо спросил Тёмный Вала.— Я слишком хорошо помню, что такое Мандос, Феанор. И слишком хорошо понимаю, каково было бы тебе оказаться там. Сохранить разум, память, волю, огонь в душе — и утратить способность действовать. Навсегда утратить, потому что Валар едва ли допустили бы твоё возвращение в мир — теперь.

Он покачал головой.

— Что бы ни произошло между нами в прошлом, такой судьбы я для тебя не хочу.

Феанор откинулся на высокое изголовье, закрыл глаза. На его бледном лбу выступил пот.

— Я должен был стать твоим врагом, чтобы ты перестал считать меня предателем? — с горечью спросил он.

Мелькор внимательно посмотрел на нолдора.

— Не думаю, что нам следует продолжать этот разговор сейчас. Может быть, после. Когда окрепнешь. Я пришлю целителя.

И вышел. Феанор остался один.

4

Наверное, я бредил… Или нет? В это безумное время нет разницы между бредом и воспоминаниями.

Пламень… ничего другого тогда уже не было. Я сжигал всё на своем пути, я был Огнём — огнём гнева, ненависти, ярости. Я не мог сдерживать себя, мне незачем было сдерживать себя.

Я рвался вперёд. Любой ценой. Я уже потерял самое дорогое, что было у меня. Мне больше нечего было терять.

Я кричал о Сильмарилах. Я проклинал убийцу отца. Я был готов уничтожить всякого, кто встанет на моём пути.

На пути моей мести.

Только мстил я не за отца и не за Древа. Я мстил за себя. За растоптанное доверие. За дружбу, которая на поверку оказалась ложью.

Я ставил его выше отца и сыновей. Он знал это. Он знал, что мне нелегко сносить молчаливое их осуждение. Я пренебрёг ими ради него, а он… он нанёс удар подло, исподтишка.

Я ненавидел его. Ненавидел теперь столь же сильно, как любил когда-то… совсем недавно. И любой, кто встанет на пути моей ненависти, был бы просто растоптан мною.

Эонвэ оказался умён. Он вовремя вспомнил, что я мог одолевать кое-кого из майар, ещё не умея ничего. Наверное, Манвэ объяснил ему, какова моя сила.

А вот тэлери не поняли. Я не хотел их убивать. Мне просто нужны были корабли.

Я действительно не хотел убивать тэлери! Я хотел убить одного-единственного во всём Эа!

Намо сулил нам предательство, а я не понимал смысла его слов. О каком предательстве ещё может идти речь, если самое страшное уже свершено?! Если друг оказался врагом?!

Потом… в Арамане… там было холодно… почти как дома… дома, которого у меня уже не было… там я словно впервые увидел его. Моего брата.

Как я ненавидел теперь само это слово!

Мой ненаглядный братец, который и послужил поводом к моему изгнанию и всему, что случилось потом. Я шёл мстить за отца, я не смел поднять меч на сына Финвэ. И я не стал проливать его кровь. Я просто оставил его на Льду.

Потом было море. Море и Оссэ, решивший рассчитаться со мною за Альквалондэ. И вот тут все — и нолдор на кораблях, и все, кто остались в Амане,— воочию увидели, почему Валар не попытались остановить меня силой. Они увидели то, о чём по-настоящему знали только Трое Изначальных.

Они увидели мою Силу.

Море горело. Море горело, а корабли шли по нему вперёд. На восток. Это совсем не сложно — оградить от пламени то, что хочешь сберечь. Я мог это ещё совершенно необученным.

Море горело, и глупец Оссэ корчился в пламени, и зарево достигало обоих берегов Белегаэра.

В этом была моя ошибка: Мелькор понял, что я иду в Эндорэ. Иду к нему, хотя совсем не так, как он некогда звал.

5

Я всегда добивался своего. Всегда. Даже если не сразу. Даже если не тем путём, каким собирался, но я достигал цели.

Я сумел вернуться из Амана.

Я завладел Камнями.

Феанор явился в Эндорэ.

Не так, как я мечтал когда-то. Не со мной. За мной.

Он всегда был слишком горяч. Я тоже… но я старался сдерживать себя. Выжидать. Искать обходные пути. Он — нет.

Я понял, что он приближается, едва лишь мне донесли о зареве над Белегаэром. Он был не один, разумеется, но я не собирался убивать Детей, пришедших с ним. С эльфами можно было ещё попробовать договориться. Они не были опасны ни для меня, ни для Эндорэ. Он — был.

Я послал против нолдор несколько сотен снаг — небольшая цена за возможность завлечь Феанора в ловушку. Дети положили почти всех, как я и рассчитывал, и, конечно, чувствовали себя героями. Пламенный, разумеется, на достигнутом не остановился, а помчался прямиком к Ангбанду. Один.

Я отправил к нему одного из майар. Далеко не самого слабого. Феанор не убил его… не добил, если быть точным. И следующего тоже… Я не хотел больше рисковать соратниками: этот противник был им явно не по зубам.

Выйти самому? Но я был не в состоянии удержать меч, мне пришлось бы сражаться чистой Силой… Сила против Силы. Пламя против Пламени — и что осталось бы от моих земель? Феанор ведь не Вала, он не пел этот мир и едва ли стал бы осторожничать. Особенно получив, наконец, возможность свести со мной счёты.

От раздумий меня отвлёк Готмог — со времени моего возвращения он только что не искрился от усердия. Я вначале еле удержал всю эту бешеную компанию — они радостно рвались устроить «тёплый» приём нолдорам. И устроили бы. Эльфы и не подозревали, от какой судьбы я их уберег. И теперь Готмог вновь предложил мне свои услуги. Что ж, подумал я, хуже не будет. Если кому-то очень хочется драться, лучше позволить ему выпустить пар. Всё равно ведь не успокоится. А я получу отсрочку.

При виде того, что произошло дальше, я почувствовал себя таким глупцом, что сам Тулкас мог бы позавидовать. Балроги слабее майар, и оттого я не слишком полагался на них. Но как я мог упустить из виду родство их природы с Силой Феанора?! Огонь не горит в огне! На сей раз нолдо оказался один против нескольких противников, неуязвимых для него. Ему пришлось биться клинком против их бичей. Пламень был бесполезен.

Я наблюдал за сражением — и невольно восхищался своим врагом. Феанор был изранен. Каждый пропущенный удар мог стать для него последним… и тут я сделал то, чего никак не ожидал от себя. Я приказал Готмогу взять Воплощённого живым. Сначала мне показалось — балрог слишком увлёкся, не услышал моего осанвэ, и несколько страшных мгновений я боялся, что опоздал. Боялся — за того, кто явился в надежде меня уничтожить.

Но я успел. Балроги теперь лишь отражали удары Феанора, мало помалу отходя к воротам крепости. И тут я отправил навстречу орков. Только на сей раз — не снаг. Мой враг уже едва держался на ногах, так что обошлось без потерь. Его попросту оглушили и доставили ко мне.

Так — на руках моих гвардейцев — Феанор вступил в Ангбанд.

…Я всегда добивался своего.

6

Сначала я не понял, что произошло. Я был распалён битвой, победами, которые давались мне легче, чем я думал, и были мне совершенно не нужны. Эти майар не были моими врагами, и тратить на них силу было неразумно. Хотя я мог черпать мощь из Пламени, но… я понимал, что мои возможности отнюдь не безграничны. Я явился сюда ради одного-единственного поединка и сберегал силы для него. Я просто давал понять майар Врага, что могу уничтожить каждого из них.

Они понимали.

Я ждал, когда же Мелькор перестанет посылать против меня своих поединщиков. Он мне столько говорил о любви к соратникам, о том, что забота о них для него превыше всего… теперь я хохотал, глядя, как он не решается сам выйти на бой со мною, как он обрекает их быть заложниками моего… не милосердия, нет,— благоразумия.

А вот потом…

Первое чувство, которое я испытал при виде балрогов,— интерес. Интересно биться одному против десятка. Поединки уже надоели.

Я послал им навстречу волну пламени — и застыл в изумлении, как мальчишка: то, что заставляло майар корчиться, осталось просто незамеченным ими!

Земля — горит. Наверное, горит воздух. Сам видел, как горит вода.

Но огонь не может быть сожжён!!

Нехитрая истина.

Испугаться я не успел — балроги были уже близко. Я только успел осознать, что должен один биться против десятка и что каждый бич вдвое, если не втрое длиннее моего меча. Дерзкий смех иссяк, у меня было лишь несколько мгновений, чтобы собраться перед боем, который, скорее всего, станет последним.

Смерти я не боялся. Мне, потерявшему всё, чем я дорожил, она была уже не страшна. Я был готов к ней, собираясь вызывать Мелькора на бой.

Что ж, значит, я погибну в бою не с ним.

После первых же ударов выяснилось, что кое-что против балрогов я всё же могу. Их бичи меня не жгли, хотя кольчугу разрывали. Мне, окружённому, оставалось только одно — поднырнуть под бич того, кто меньше всех этого ждёт. Поднырнуть и нанести удар.

Если бы я мог прорубиться к скале, чтобы закрыться хотя бы сзади!

Спина, кажется, уже стала сплошной раной. Не было никакой возможности дотянуться до Пламени, чтобы как-то восстановить силы, но это было уже и не нужно. Оказалось, что мощь можно черпать из гнева.

Гнев меня ослепил. Действительно ослепил — на меня накатила чернота. Такое со мной бывало редко, но когда случалось — потом говорили, что я совершал невозможное.

Раны я чувствовать перестал.

Руки и меч действовали помимо моего сознания.

7

Сыну Финвэ надо было учиться жить заново. Заново, потому что прежняя жизнь — оборвалась.

И не в тот час, когда он рухнул без сил, а чуть раньше — когда Мелькор приказал оставить его в живых.

Против друга воевать трудно. Против бывшего друга — легче лёгкого.

Против того, кто вторично спасает тебе жизнь,— невозможно.

Феанору надо было начинать всё заново.

А вот для других жизнь — продолжалась. Там, за стенами Ангбанда.

Там была война.

Война, кончившаяся для предводителей, но только начавшаяся для их войск.

Через несколько дней, едва придя в сознание, Феанор снова потребовал встречи с Мелькором.

Теперь он отлично знал, о чём им стоит говорить.

— Рассказывай.— Тон приказа был неуместен, но на другой Феанор был сейчас неспособен.— Рассказывай, что произошло за те дни, что я тут валялся.

Мелькор усмехнулся:

— О-о! Вижу, ты пошёл на поправку.

Глаза его, впрочем, оставались серьёзными.

— Я отправил Маэдросу твой «труп»,— жестко сказал Мелькор.— А заодно распорядился передать ему, что больше смертей не желаю и готов обсудить условия мира. Посланные должны вернуться завтра.

— Зачем ты это сделал?! — Феанор вскочил, забыв о ранах. Ему едва начало казаться, что прошлое хоть отчасти вернулось, что Мелькор снова может стать ему братом, как вдруг… зачем?! — Я что, сам не мог поговорить со своим сыном?! Мальчишки…— Феанор зажмурился в ужасе, представив себе, что будет с Маэдросом и прочими, едва они узнают о смерти отца, и в гневе нолдо закричал: — О каком мире можно говорить, если они назовут тебя моим убийцей?!

— Ляг,— в голосе Тёмного Валы послышалось раздражение.— Не то я прикажу привязать тебя к ложу до тех пор, пока ты не выздоровеешь или не научишься хоть какому-то подобию выдержки.

Дождался, пока нолдо уляжется, и продолжил чуть мягче:

— Судя по тому, что ты учинил с Белегаэром, Валар едва ли благословили тебя на поход в Эндорэ. И навряд ли утратили к тебе интерес с тех пор, как ты покинул Аман. У моего братца достаточно возможностей, чтобы наблюдать за Средиземьем. Он наверняка уже знает, что ты у меня и жив. Если ты выйдешь из Ангбанда, произойдёт именно то, чего ты так опасался в Валиноре. Напомнить?

Не дожидаясь ответа, Мелькор продолжил:

— Итак, в глазах Валар ты должен оставаться моим пленником. Им это выгодно — не нужно возиться с тобой самим. Рисковать, нападая на меня без крайней необходимости, они не решатся: Сильмарили достались мне, а не им.

Взгляд Тёмного Валы стал сочувственным:

— Если бы твои сыновья знали, что ты в плену, они не успокоились бы, пока не вызволили бы тебя, так ведь? А мне нужен мир. Твоё «тело» доставили им со всеми почестями. Кроме того, ты «погиб» в бою — так какие ко мне претензии? Нолдор плохо знают Эндорэ. У них нет приличных укреплений. Они неплохие воины, но их главной ударной силой был ты. Если у Маэдроса есть хоть капля здравого смысла, он не станет теперь со мною ссориться.

Мелькор ждал от Феанора ответа, но тот молчал: хлёсткий вопрос «Напомнить?» ожёг его сильнее бича балрога.

Напоминать было не нужно. Феанор помнил слишком хорошо, чего он опасался на самом деле…

8

Я удивился, услышав приговор. Всего лишь ссылка. Домашний арест. Пустяк.

Хотя заточением в Мандос Валар меня начали стращать с тех самых пор, когда впервые сказали мне о моём сходстве с Мелькором. Как я и полагал, они просто пугали меня.

Когда меня судили, я молчал. Из гордости — отчасти. Но была и другая причина: я мог сказать слишком много. Манвэ понимал это. Может быть, потому он и назначил столь малую кару.

Но когда он отдал приказ: «Мелькора — схватить!»,— я вздрогнул.

Потом был Форменос. Я не решался послать Мелькору осанвэ. Я не хотел знать, где он. Я боялся это знать — потому что меня мог допросить Ирмо. Мягким и нежным прикосновением к сознанию он бы вытянул из меня всё. Не знать было лучше.

Я был уверен: Мелькор успел скрыться. Если бы его схватили — я бы почувствовал это. Я всей душой желал одного: чтобы он сумел уйти от преследователей!!!

А потом я понял, кто его преследует.

Оромэ.

Тот, кто учил меня когда-то.

И мир раскололся надвое.

…Наверное, и даже наверняка, он раскололся уже давно. Просто я не хотел замечать этого. Я хотел быть другом Мелькору и продолжать привычно говорить о Манвэ «Король», подразумевая «Мой Король». Я до последнего не хотел думать о том, что новая война неизбежна, и что должен буду выбирать, с кем я.

Я не хотел думать об этом, хотя отлично знал, что Манвэ не верит в раскаянье своего брата. Как знал и то, что Манвэ сам признал его Раскаявшимся.

Теперь — я оказался меж молотом и наковальней.

Быть с Мелькором! С моим единственным другом! — кричало всё во мне.

А потом я представил себе, что должен буду выйти против Оромэ. Или против его майар.

Или… или… нет же, этого не может быть!.. Или — против любимейшего ученика Оромэ.

Против Келегорма, сына Феанора.

Или против учеников Ауле — Карантира и Куруфина.

Или против ученика Ирмо — против Маглора.

И вот тогда я благословил Манвэ за эту ссылку. И тогда я сказал себе: война Мелькора — это не моя война.

Я ошибался, полагая, что у меня нет никого дороже друга.

Я не знаю, кем я дорожу сильнее — сыновьями или им.

И знать не хочу.

9

— Феанор, — тихо сказал Мелькор, и в голосе его не осталось и следа давешней жёсткости,— у меня действительно нет другого выхода. Мне жаль…

Помолчал, отвернувшись к окну, потом снова взглянул на нолдора — тем, особенным, теплым взглядом, который доводилось видеть лишь его близким друзьям.

— Я заключу мир с твоими сыновьями, я отдам им южные земли и не стану вмешиваться в их дела,— для Мелькора, который привык «вмешиваться» всегда и во всё, это был истинный подвиг.— И я позабочусь о том, чтобы ты мог следить за их жизнью.

Феанор молчал, кусая губы, потом заговорил, и его негромкий голос дрожал от напряжения:

— Мелькор, я прекрасно понимаю, что мне теперь нет выхода из Ангбанда. Но надо объяснить мальчишкам, что я жив. Только им; они сохранят эту тайну. Иначе… ты убил моего отца… молчи, сейчас речь не об этом!.. теперь мальчишки уверены, что ты убил меня… Они не остановятся, пока ни отомстят. А отомстить они…— Феанор не договорил.

То, чего он так пытался избегнуть, свершалось.

— Надо сказать им, что я жив.— Он почти просил.

— Они уже видели тебя мертвым. Они не поверят. Но даже если бы это было не так… Феанор, узнай твои сыновья, что ты в плену, неужели ты считаешь, что они не попытались бы спасти тебя любой ценой? А если сказать им правду — примут ли они её?

— Что ты сделал со мной… — в этих словах не осталось ни гнева, ни упрёка, была лишь обречённость.— Зачем было сохранять мне жизнь, если ты отнял то, что её составляло…

10

В тёмных глазах Ниэнны было почти обвинение.

— Брат, когда-то я спасла этому мальчику жизнь. Он дорог мне! Чего ты хочешь от Феанора, Мелькор?

Она боялась за своего воспитанника — боялась лишь потому, что я проявил к нему интерес. Она, та, что называла меня братом, не доверяла мне. Они все относились ко мне, как к волку, забравшемуся в овечий загон. Только, в отличие от волка, у меня не было выбора.

— Мелькор, ты желаешь ему блага. Но ты хоть на миг задумался, куда приведут его твои благие намерения?!

Ну, конечно! Что бы я ни делал, что бы ни говорил — от меня ждали зла. Ждали так жадно, так уверенно, что у меня то и дело появлялось желание дать им то, о чём они так мечтали — и Айнур, и Дети. Зачем же разочаровывать окружающих?

А Феанор… Феанор был первым — нет, единственным, который взглянул на меня без страха. С интересом. С симпатией.

Это было — как в той, прошлой жизни, в Эндорэ, когда я был окружён друзьями и сподвижниками, когда мы вместе обустраивали свои земли и понимали друг друга даже без осанвэ. Я уже почти забыл, как это — когда к тебе относятся без плохо замаскированной неприязни и подозрения.

— Феанор не будет скрывать вашей дружбы, Мелькор. И всё то, что несешь на себе ты, придётся нести и ему.

Я знал это. И знал то, что мне нужен — необходим! — союзник. Манвэ пользовался любым удобным случаем, чтобы напомнить, что судьба моих соратников в Эндорэ висит на волоске. Порой мне казалось, что он нарочно меня провоцирует в надежде, что я совершу ошибку. За каждым моим словом, за каждым шагом следили. Я чувствовал, что меня загоняют в угол — неторопливо, вдумчиво, аккуратно. Я словно шёл по лезвию ножа — и понимал, что вечно так продолжаться не может. Рано или поздно я сорвусь. Единственным выходом было — покинуть Аман прежде, чем это случится. Но я был слишком ослаблен заточением — вернись я тогда в Эндорэ, Валар легко уничтожили бы меня. А заодно и моих сторонников.

Феанор с его единственным в Ардедаром был нежданной удачей, которая улыбнулась мне, когда я почти отчаялся.

— Да, я прошу от тебя жертвы,— суровый взгляд Ниэнны стал почти умоляющим.— Но не ради себя. Ради этого мальчика, которому, по твоим словам, ты желаешь добра. Откажись от дружбы с ним, Мелькор.

Скорбящая, похоже, не понимала, о чём на самом деле просит. Или делала вид, что не понимает. Я был один в Амане — но не в Арде. Меня ждали в Эндорэ. Ждали и верили в моё возвращение. Соратники. Те, что приняли мою Тему. Я не мог пожертвовать ими.

И ещё — сам Феанор. Одинокий, как я. Чужой своему народу. Бесконечно несчастный. Как я мог оттолкнуть его — ведь я сам предложил ему помощь!

— Ты погубишь его. Остановись, брат!

— Нет.

11

Мелькор некоторое время молчал, склонив голову. Наконец снова посмотрел в глаза Феанору.

— Я убил твоего отца,— он сказал это спокойно и твёрдо, не отводя взгляда.— Мы с ним были врагами — ты знал это. Но я пощадил бы его ради тебя, если бы не счёл тебя предателем.

В его голосе послышалась горечь:

— Я могу понять, что ты не желал сражаться против родичей и тех, кого считал учителями. Но, Феанор, почему ты отказался отдать мне Камни? Ты ведь знал, что я не мог оставить их в Амане, что они были необходимы мне, чтобы уравновесить силы. Достанься они Валарам, и у меня не было бы шансов.

Мелькор умолк, словно колеблясь, потом продолжил неожиданно жёстко:

— Всё могло быть иначе, договорись мы тогда. Теперь же ты потерял семью, а я…

Он не договорил. Просто протянул вперед руки.

Расширенными, обезумевшими глазами Феанор смотрел на руки Мелькора. Кожа ладоней была чистой и ровной, но… это были сожжённые руки. Боль пульсировала в них, скручивала, разрывала — Феанор на миг ощутил, как будто это творилось с ним.

— Мелькор, кто тебя так?! — непонимающе прошептал нолдо.

— Камни,— Темный Вала криво усмехнулся.— Сильмарили.

Вгляделся в побледневшее лицо нолдора, уронил руки вдоль тела и постарался, насколько мог, ослабить связь с Феанором: тому и так несладко, будет с него.

— Мне пришлось сразиться с той тварью, которая помогла мне убить Древа,— пояснил Мелькор.— Она оказалась слишком серьёзным противником. Я не смог одновременно биться с ней и сдерживать Силу Камней.

Он отвернулся к окну.

— Можно я тебя спрошу? — Феанор проглотил комок в горле, слова давались ему с трудом.— Я понимаю, что есть темы, на которые нам лучше не говорить, но всё же… Скажи, если бы я отдал тебе Камни, ты пощадил бы Древа?

Мелькор долго не отвечал, глядя вдаль, туда, где за окном медленно кружились редкие снежинки. Наконец повернулся и прямо посмотрел в глаза Феанору.

— Раз уж ты задал этот вопрос… постарайся понять меня. Я не мог пощадить Древа,— он предупреждающе поднял руку.— Я погубил их не ради мести, Феанор. Я должен был вернуться в Эндорэ. Вернуться так, чтобы меня не преследовали. Убив Древа, я нанёс удар в средоточие силы Валар, в самое сердце Амана. Если бы я этого не сделал, сейчас, скорее всего, был бы уже не здесь, а в Мандосе.

Он умолк, глядя на нолдора почти со страхом: поймёт ли тот? Или отшатнётся в ужасе?

Феанор ответил на удивление спокойно:

— Значит, я понимал всё правильно…

— Понимал? — взгляд Мелькора оставался напряжённым.

Вместо ответа Феанор долго молчал, глядя в потолок, и потом заговорил словно о другом:

— Я должен ненавидеть тебя. Ты уничтожил всё, что я любил. Всё, что было мне дорого. В Амане и здесь. Ты не просто лишил меня семьи. Ты убивал моего отца — но ты убил Короля Нолдор. Ты сгубил самое святое, что было для меня,— Древа. Я должен тебя ненавидеть…— на слове «должен» он тяжело вздохнул.

Мелькор молчал. Феанор говорил, словно рассуждая сам с собой:

— А вот брата моего Финголфина я должен был любить. Должен. Надеюсь, у него хватило ума вернуться в Аман. Иначе его смерть будет очень тяжёлой… если он ещё жив…

— А что случилось с Финголфином? — Мелькор немедленно ухватился за возможность увести разговор от мучительной для обоих темы.

Что сделано, то сделано. Остается только идти вперёд. Не оборачиваясь.

— Я оставил его подышать бодрящим морозным воздухом,— с усмешкой отвечал Феанор.— У самой границы Хэлкараксэ. Так что сейчас он либо вернулся к проклявшим нас Валарам, либо… если он действительно так решительно настроен мстить тебе, как кричал, то он должен был отправиться через Лёд. Но к холодам он не привык. Отнюдь.

— Проклявшим?..— Мелькор в три шага пересёк комнату и уселся в кресло у изголовья нолдора.— Расскажи мне, что там произошло, в Амане. После того, как я скрылся. Пожалуйста, Феанор.

«Пожалуйста». Давно ли эти двое полыхали ненавистью?

— Мало хорошего произошло…— Феанор снова принялся рассматривать потолок: воспоминания были не из приятных.— Если тебя интересует Проклятие… оно было за Альквалондэ. Тэлери не хотели давать корабли. Пришлось брать самим. Силой.— Нолдо скривился.— Вот Валар и пожелали нам «счастливого пути». Похоже, Намо был не так уж и неправ… бесплодность войны с тобой и предательство нас уже настигли.

Феанор опять надолго замолчал, перебирая в памяти недавние события.

— Кстати, ты напрасно волновался, что Сильмарили могут достаться Валарам. Они их у меня потребовали — когда ещё не пришли вести из Форменоса. Сказали: возродить Древа. А я не понял, зачем им для этого нужны все три. Один — понимаю. Три — нет. Настолько не понял, что отказал. Ясно? — он повернул голову и посмотрел на Мелькора в упор.

— Феанор,— очень тихо проговорил Тёмный Вала, — как ты думаешь, сколько времени ты продержался бы против Стихий, если бы они твёрдо решили забрать Сильмарили? А ведь Камни были нужны им не меньше, чем мне.

— Ты ошибаешься,— Феанор снова стал смотреть в потолок.— Они не осмелились взять их силой. Ты, между прочим, тоже…— он сцепил тонкие, исхудавшие пальцы, несколько раз размял их, безуспешно скрывая мучительный поиск единственно возможных слов.— Уже поздно считаться прошлым, Мелькор, но одно я хочу сказать тебе: я не предавал нашей дружбы. Я твёрдо решил держаться в стороне от войны, и даже гибель Древ не смогла поколебать моих намерений. Я отказал Валарам в Сильмарилах, как отказал тебе. Только потом…

Сын Финвэ закрыл глаза, пряча под ресницами своевольные слёзы. Его губы сжались, лицо напряглось, застыв каменной маской.

12

Я уткнулся тогда лицом в плечо мамы, потому что творящееся было страшнее страшного. Гибель Древ — может ли быть что кошмарнее?

Оказалось — может.

Он — холодный гордец, никогда не проявлявший и намека на чувства,— сейчас катался по земле, и выл, и рыдал, и кричал что-то бессвязное. Десятки глаз видели это. Сотни и тысячи смотрели, слившись в невольном осанвэ.

На него сейчас смотрел весь Аман.

Он этого не замечал.

Его не жалели. Никто. Быть может — единицы, и они надёжно прятали свои мысли. На него смотрели едва ни с торжеством:

«Ты получил то, что заслужил, Феанор!».

«Тебя предупреждали, что Враг — всегда Враг!».

«Ты возомнил себя мудрее Валар — так вот цена твоей мудрости!».

— Как же так? — я шептал, ни к кому не обращаясь.— Ведь у него отец убит! Неужели он не стоит сострадания?!

— Преступно жалеть того, кто поставил дружбу с Врагом выше уз родства! — ответил мне кто-то. Я не помню, кто это был. И хорошо, что не помню.

Стояла тишина. Те, кто оплакивал гибель Древ, сейчас молчали. Отчаянье Феанора было для них жестокой отрадой.

Тишина. Только — звериный, безумный, разрывающий душу крик.

И жадные взгляды — глазами и осанвэ — вперенные в падшего нолдора.

Потом Феанор встал.

Его лицо было ужасно. В его взгляде была — смерть.

— Будь ты проклят, Чёрный Враг, Моргот, кому пристало лишь это имя!

Казалось, эхо разносит слова Феанора от Эккайи до Пелоров, от Арамана до Аватара.

— Будь проклята лживая твоя дружба, и обманные посулы, и подлое двуличие!

Мы стояли, оцепенев: сила Творения наполняла речь Пламенного.

— Будь прокляты руки, пролившие первую в Амане кровь!

Проклятие оборачивалось пророчеством: «первую». Не — последнюю.

— Будь прокляты цели и стремления твои! Да будет разрушен твой дом, как разрушил ты наш!

Это была война. Война, захватившая всех нас. Уже.

— Будь прокляты все, кто внимал или вонмёт твоим коварным речам!

Ты проклинаешь сам себя, Феанор?!

Несчастный…

13

«Я не предавал нашей дружбы».

Я поверил ему.

Сразу.

Я видел, что он не лжёт.

Но если он не предавал, выходит…

Да. Я понял это теперь с беспощадной ясностью.

Я ошибся. Страшно. Непоправимо.

Ниэнна была права. Я погубил того, кому предложил помощь и дружбу.

Пусть и не желая этого — какая разница.

И если в гибели почти всего моего народа были виновны враги, то на сей раз ответственность лежала на мне. Полностью.

Тот, кого я уже не осмелился бы назвать другом, лежал, закрыв глаза и с трудом сдерживая слёзы, но мне нечего было сказать ему. И искупить свою вину — нечем.

В какое-то мгновение я пожалел, что балроги помешали Паучихе добить меня. Но приступ малодушия прошёл почти сразу: я не один, есть те, за кого я в ответе, моя жизнь не принадлежит мне.

Знаешь ли ты, Феанор, что ты уже отомщён? Потому что мне теперь жить — с этим. Я не могу даже прощения у тебя попросить — то, что я сделал, нельзя ни простить, ни исправить.

Что же теперь остаётся? То, что и прежде. Взвалить на себя ещё одну тяжесть и идти. Идти дальше. Не колеблясь. Не оборачиваясь.

Идти.

14

Мелькор молчал, невидяще глядя прямо перед собой. Слов не было, и тогда он просто открыл Пламенному своё сознание.

«Да,— отвечал Феанор, не очень понимая, говорит ли он вслух или мысленно.— И я больше никогда не вспомню о мести за отца — потому что даже в самом яростном гневе я не мог бы измыслить для тебя лиха большего, чем то, которое тебя постигло.

Мы хотели причинить друг другу самую сильную боль. Мы сполна сделали это. Мы были безумны в наших стремлениях, безумно жестоки и безумно удачливы. Мы с тобой наказаны самым страшным: осуществлением всех наших замыслов. Мы с тобой обрекли друг друга на то, что хуже смерти.

Мы оба сумели прозреть. В этом — кара нам обоим. Но в этом может быть спасение другим.

Мелькор, довольно о прошлом. Надо успеть исправить хоть что-то.

Надо остановить войну».

— Надо остановить войну,— эхом откликнулся Темный Вала, и взгляд его прояснился.— И мы остановим её.

Он всё же помолчал ещё немного, собираясь с мыслями: слишком силён был удар. Даже для него. Наконец, снова повернул голову к нолдору:

— Феанор, мне предстоят переговоры с Маэдросом. Я должен знать, что произошло там, в Амане. Во всех подробностях. Почему тэлери не хотели давать корабли — они ведь никогда не были мне друзьями? Что именно говорил Намо? Почему ты расстался с Финголфином? О каком предательстве говорил?

Феанор медленно провел руками по лицу, сжал виски:

— Мелькор, ты не знаешь Маэдроса… Ты полагаешь, что он самый спокойный и рассудительный из моих бешеных отпрысков. А я знаю, что он способен вытворить, если позволит чувствам взять верх над разумом. Ты полагаешь, что он всегда считал тебя Раскаявшимся. А я знаю, что он только повторял мои слова. Ты уверен, что переговоры состоятся. А я ищу и не могу найти способ убедить Маэдроса выйти на них!

— В одном ты прав безусловно,— продолжил нолдо после паузы,— я должен рассказать тебе как можно больше. Беда в том, что я плохо осознавал, что творится. Так что рассказ едва ли получится. Смотри, что ли…

Он отнял руки от лица и с грустной усмешкой повернулся к Мелькору. Оба понимали, что это осанвэ будет тяжким.

Едва их сознание соприкоснулось, как боль друг друга заново обрушилась на них. И уже невозможно было отличить, что — ожоги Мелькора, что — раны Феанора, что — гибель души, сжигаемой гневом.

Тирион. Площадь. Неистовый клич Феанора, на который откликнулся едва не весь народ нолдор: мстить за Короля! уничтожить Моргота! стать хозяевами своей судьбы! И мало кто подозревал, что Государь Форменоса отнюдь не намеревался призывать нолдор следовать за ним. Просто его горе исходило криком.

Клятва. В порыве, в ослеплении произнесенные слова. И семь голосов, безумно повторяющие неумолимый, неисполнимый обет — ибо способен ли эльда уничтожить Валу? Но призваны Изначальные имена, и Мрак Неспетого — участь тех, кто устремился к Сильмарилам.

Запрет Валар — и испуг Эонвэ, стоящего перед разъярённым Феанором. Посланец Манвэ вовремя понял, что лучше не спорить с тем, кто владеет Силой Пламени.

Альквалондэ. Наивные тэлери, надеющиеся словом удержать того, перед кем сейчас даже Валар предпочитают благоразумно отступить. Резня. Кровь, смерть — и гнев, находящий выход, находящий наслаждение в убийстве. «Уничтожить всякого, кто встанет на пути к Сильмарилам!».

Буря. Корабли, поворачивающие назад, к Валинору.

Намо. Приговор, исполненный не ненависти, но горечи. Не проклятие, но пророчество. Слова о гибельнейшим из путей, с которого ещё можно свернуть. «И от предательства родича родичем, и от боязни предательства всё, созданное ими, рассыплется в прах. Изгнанниками станут они навек».

Араман. Тайное отплытие. Первое предательство в безнадёжном пути.

Белегаэр. Оссэ, мстящий за убийство тэлери. Он не знал, что Феанор — давно уже не эльда…

Лосгар. Мастер, забывший о том, что корабли тэлери — столь же живые творения, как нолдорские камни. Как Сильмарили. Мастер, уничтожающий — живое. Лебединый плач кораблей, гибнущих в пламени. Маэдрос, на коленях умоляющий отца не делать этого.

— Ну а дальше ты знаешь…— Феанор откинулся на высокое изголовье; его лоб был покрыт крупными каплями пота.

Мелькор сидел, обессиленно уронив руки на колени и зажмурившись. Один-единственный разговор, всего-то несколько слов, понятых превратно,— и тронулась лавина, покатилась вниз, набирая скорость, сметая всё на своем пути, каждое мгновение захватывая новые жертвы, и не остановишь её уже ничем. Поздно.

Не остановишь?

Тёмный Вала еще не вполне оправился после увиденного-почувствованного, а острый ум его уже работал, ища выход из безвыходного, казалось бы, положения.

Должен быть способ остановить.

Должен.

Гибельное движение лавины началось с малого камешка.

Вернее, с Камней.

С Сильмарилов.

И если…

— Если, — сказал Мелькор вслух,— я предложу Маэдросу один из Камней, как ты думаешь, согласится он принять его в качестве выкупа?

От изумления Феанор медленно сел, позабыв об угрозе оказаться привязанным к ложу.

— Ты действительно намерен это сделать? — его голос прерывался, словно ему не хватало воздуха.

— Я хочу прекратить войну,— твердо ответил Мелькор.

У Феанора мелькнула мысль, как он сам, связанный Клятвой, будет жить бок-о-бок с Мелькором? Государь нолдор прогнал эту мысль как самую несвоевременную из возможных.

— Если ты отдашь Маэдросу Сильмарил,— Феанор размышлял вслух,— это освободит его от Клятвы. Сочтёт ли он Камень выкупом за мою «смерть» и за смерть Короля… не знаю, и скорее всего — нет. Но — получив Сильмарил и связав себя мирным договором — он будет вынужден остановиться. А вот тогда… тогда…— нолдо покусывал губы, что выдавало крайнее напряжение,— тогда с ним должен буду говорить я. Подожди, не перебивай! Я понимаю не хуже твоего, что ни поговорить лично, ни послать осанвэ я не могу… не смогу теперь: Маэдрос не поверит. Но ведь можно осторожно коснуться сознания… привидеться, так сказать. Явиться во сне. Отцовой тенью пройтись перед сыном. И — объяснить, что о мести надлежит забыть навсегда.

Феанор откинулся на ложе, поморщился — он в очередной раз не рассчитал свои силы, и ему стало заметно хуже. Да ещё и боль Мелькора, которую он не может не чувствовать теперь…

— Только я одного боюсь…— выдохнул нолдо,— боюсь, что наши рассуждения не стоят ничего. Маэдрос не согласится на переговоры. Если бы он заранее знал, что ты предложишь ему Сильмарил как выкуп… тогда — может быть…

— Хм… Думаю, согласится. Тебя нет — бремя ответственности за судьбу нолдор легло на плечи Маэдроса внезапно. Ему выгодно потянуть время: вы прибыли недавно, ваши позиции уязвимы, всех моих возможностей он не знает. Так почему бы не поговорить со мной?

Мелькор встал и прошёлся по комнате.

— Сильмарил он возьмёт, я думаю. Вы, эльфы, не привыкли к крови. Для вас эта война первая. Полагаю, Альквалондэ и Лосгара Маэдросу должно было хватить с лихвой. Да еще и проклятие Валар. Нолдор, в сущности, загнаны в угол. Победить нереально, отступать некуда. И когда я предложу Маэдросу возможность освободиться от губительной Клятвы, мир, земли на юге…

Тёмный Вала усмехнулся:

— Согласится, куда он денется.

Он снова уселся в кресло.

— А когда я заключу с твоим сыном мир, ты действительно сможешь поговорить с ним. Только надо, чтобы Маэдрос был готов к этому разговору. Тогда он, возможно, сумеет понять тебя.

— «Загнаны в угол»…— Феанор недобро усмехнулся.— Ты уже насмотрелся, чем стал я, будучи загнан в угол. А Маэдрос сейчас чувствует себя на моём месте. То есть — много ярости и ни капли благоразумия. Или я не знаю собственного сына…

Мелькор уже открыл рот, чтобы возразить, но внезапно замер, словно прислушиваясь. Наконец, удовлетворённо кивнул и одарил Феанора торжествующим взглядом:

— Талло вернулся. Маэдрос согласен на переговоры.

Глава 2 Сын

1

Я не мог понять логику поступка Маэдроса. Благоразумие? — только не это! Я знал цену рассудительности и благоразумия своего первенца. Он лучше моего умел носить маску. Вежливый и сдержанный для всех, на самом деле он был решительнее Карантира с Келегормом, вместе взятых. Просто они не никогда не таили свой неукротимый нрав, а Маэдрос умел выглядеть благовоспитанным сыном.

Но именно он осмелился мне перечить — когда я сжигал корабли. Сомневаюсь, что его братья одобряли меня; тот же Карантир — возможно, но Маглор — явно нет. Всё же воспротивиться мне рискнул только Маэдрос.

И вот сейчас он выходит на переговоры? С тем, кто убил Короля? С тем, кого он считает убийцей отца?! Не верю!!

Не верил я — своим глазам. Мелькор держал со мной осанвэ, у меня на это не было сил.

Глазами Мелькора я смотрел на своего сына.

Две сотни эскорта с каждой стороны. Нолдор я знал каждого в лицо, а вот орков… Держа осанвэ с Мелькором, я не мог не слышать его мысли.

С ним была гвардия.

Скользящего взгляда Тёмного Валы мне хватило, чтобы понять, кого он взял с собой.

Это были мастера. Такие же мастера, как мы, нолдор. Только мы были мастерами созидания, а они — мастерами убийства. Достигшие почти такого же совершенства, как и мы…

Да-а-а… это были совсем не те орки, которых мы играючи порубили при высадке.

Мне стало страшно.

Я тут же успокоил себя: Маэдрос согласился на переговоры, воинское мастерство орков не грозит ему.

Но страх остался всё равно.

Ещё с Мелькором было трое майар. Одним из них был тот самый Талло, который уже говорил с Маэдросом. О двух других я не знал ничего.

Мелькор вёз с собой Сильмарил, намереваясь отдать его моему сыну.

Как и было оговорено, дружины остановились на расстоянии трёх перелётов стрелы. Трёх полётов нолдорской стрелы. Лучники из орков были скверные.

Странно, но соблюдать такое расстояние предложил тоже Маэдрос.

Как доказательство чистоты намерений? Или что?

Ряд нолдорских всадников расступился, выпуская предводителя вперед. Маэдрос легко спешился, чуть картинным жестом расстегнул перевязь меча, позволив ему упасть на траву, и развёл руки в стороны: дескать, я безоружен.

Потом он неторопливо пошёл навстречу Мелькору.

Тёмный Вала слез с лошади и так же не спеша двинулся к моему сыну. Я чувствовал, что он напряжён и словно бы вслушивается во что-то, находящееся за пределами моего восприятия, причём то, что он слышит, ему не нравится крайне. Взгляд Мелькора был неотрывно устремлен на Маэдроса.

Вала и мой сын встретились примерно на середине расстояния, разделяющего дружины. Первым заговорил Мелькор:

— Приветствую тебя, Маэдрос, Государь нолдор.

Когда Мелькор назвал Маэдроса моим титулом, я невольно вздрогнул. А мой мальчик — он был всё так же спокоен.

Слишком спокоен.

Я не знал, что именно не нравилось Мелькору, но мне тоже всё меньше нравилось происходящее. Я не мог объяснить, чем.

— Приветствую тебя, Вала Мелькор,— отвечал мой сын.— Ты хотел говорить со мной — я пришёл.

Маэдрос сложил руки на груди, левая сверху, как обычно. Почему-то это показалось ему неудобным, он сложил их наоборот.

«Нервничает»,— подумал я.

Нервничает и не может этого скрыть. Всё нормально. Так и должно быть.

Лица и позы Мелькора я видеть не мог, но чувствовал, что тот весь подобрался, как хищник, готовый прыгнуть. Между тем, когда Тёмный Вала заговорил, речь его звучала ровно и непринужденно, и это несоответствие с внутренним напряжением встревожило меня ещё сильнее.

— Я скорблю о смерти твоего отца,— сказал Мелькор.— Он был великим мастером и сильным воином. Он погиб, как герой. Я не хочу больше крови, Маэдрос. Ни для моего народа, ни для твоего. Я предлагаю мир.

— М-мир? — голос моего сына чуть дрогнул, но только — чуть.

И он задал вопрос, в бесстрастности соперничая с Мелькором:

— На каких же условиях ты предлагаешь нам мир?

— Вы клянетесь оставить помыслы о мести и никогда — ни словом, ни делом — не пытаться причинить вред мне или кому-либо из моего народа. Я отдаю вам земли на юге Эндорэ и также приношу клятву не поднимать против вас оружия, доколе верны вы своему обету. И ещё,— Тёмный Вала выдержал паузу,— я готов вернуть…

Я почти слышал ещё не произнесенные слова: «один из Камней, дабы освободить вас от уз иной клятвы, данной весьма опрометчиво».

Но договорить Мелькор не успел.

Маэдрос был быстр.

Невероятно быстр.

Два его движения слились в одно, во вспышку серебристой молнии, вылетевшей из левого рукава.

Его кинжал почти коснулся горла Мелькора.

Почти.

Мелькор тоже был быстр.

Быстрее Маэдроса.

Осанвэ оборвалось.

Я с ужасом понял, что я — один. И не в прерванном осанвэ дело, а в том, что удар Маэдроса достиг цели. Только — не горла Мелькора.

Маэдрос своим кинжалом навсегда отрезал путь к примирению.

Конец.

Чернота.

2

Я был готов к неожиданностям. Даже если бы Феанор не выказал удивления, что Маэдрос согласился на переговоры, я всё равно подстраховался бы. Просто на всякий случай. Не годится правителю рисковать собой сверх необходимого.

В музыке Маэдроса то и дело проскакивали фальшивые ноты — их нельзя было не заметить. Если раньше я лишь остерегался подвоха, то теперь был уверен, что меня ждёт неприятный сюрприз. Как если бы Маэдрос сам сказал мне об этом.

И всё же я надеялся. На благоразумие Феанариона. На свою способность убеждать. На удачу, в конце концов.

Я надеялся, что мне не придется сражаться с сыном моего друга.

Пришлось.

Я угадал движение Маэдроса за мгновение до того, как тот нанёс удар,— по его глазам, по резкому изменению музыки.

Мои пальцы сомкнулись на предплечье нолдора, а кулак врезался в челюсть. Я двинул его от души — парень выронил кинжал и мешком свалился к моим ногам. Руки немедленно свело судорогой — от кончиков пальцев до плеч, и мне потребовалось несколько мгновений, чтобы кое-как справиться с болью.

Когда пелена перед глазами немного рассеялась, оказалось, что на меня во весь опор мчится нолдорская конница. С луками наготове. Две стрелы упали на землю, не долетев до меня несколько локтей — у кого-то не хватило терпения.

И тогда я запел… Упоительное чувство собственного могущества, безграничной власти над миром на время заглушило даже боль в руках. Земля Эндорэ помнила мой голос, мою волю и откликалась с готовностью и доверием. Я мог лепить из неё, что хотел, словно из мягкой глины. После Амана, где любая ерунда требовала огромного напряжения, это было особенно приятно. Я так и не восстановил силы с тех пор, как вернулся, но сейчас я не чувствовал этого. Если бы не нарастающая боль, всё было бы совсем, как когда-то. До Войны.

Я пел, и по земле впереди прошла дрожь — словно гигантский зверь решил отряхнуться. Кони испуганно заржали — кто-то встал на дыбы, кто-то попятился, отказываясь повиноваться всаднику. Следующий подземный толчок — и животные начали падать, придавливая седоков. Некоторые из нолдор всё же успели вовремя спешиться и помчались ко мне, на бегу натягивая луки. Одна стрела свистнула возле уха, вторая на излёте воткнулась у моих ног.

Я запел громче — толчки следовали теперь без перерывов, становясь всё сильнее. Кое-где земная кора лопнула, и выплеснулся жидкий огонь. Больше в меня не стреляли — эльфы и на ногах-то не могли удержаться. Раздались вопли тех, кого охватило пламя.

Словно в ответ на них сзади послышался боевой клич моих воинов. Уже совсем близко — гвардейцы почти поравнялись со мной.

Я замолчал, и землетрясение стихло почти сразу. Я своё дело сделал, теперь наступил черед орков.

— Властелин?

Это был Талло, мастер иллюзий, бывший ученик Ирмо. Майар топтались рядом уже некоторое время, не решаясь мне помешать. Я ответил не сразу: боялся, что голос сорвётся. Казалось, из рук выдирают все кости, и я никак не мог унять боль.

Орки с топотом пронеслись мимо. Нолдор впереди, шатаясь, поднимались с земли, выхватывали мечи. Мне не было нужды задерживаться здесь дольше: исход схватки был ясен.

— Пленных не брать,— процедил я сквозь зубы.— Уйти не должен никто. Ирбин, ты едешь со мной. Забирай этого,— я кивком указал на бесчувственного Маэдроса.

На лошадь я забрался не без труда — руки решительно отказывались повиноваться. Майа на всякий случай связал пленника и перебросил через седло.

Мы возвращались в Ангбанд.

3

Как только боль в руках немного ослабла и красный туман перед глазами рассеялся, Властелин Эндорэ попытался дотянуться до Феанора. Не вышло. Похоже, тот был без сознания. И это встревожило Мелькора больше, чем если бы нолдо просто закрылся.

Тёмный Вала пришпорил коня. Всю дорогу до Ангбанда они с Ирбином гнали лошадей галопом, и всё же, когда Мелькор соскочил с седла во дворе крепости и бросил поводья орку-конюшему, ему казалось, что прошла целая вечность.

Феанор по-прежнему не отзывался, и Мелькор отправился к нему сам, быстрым шагом, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не пуститься бегом. Орки шарахались и жались к стенам при виде стремительно идущего Властелина, за которым один из Повелителей полувёл-полутащил связанного эльфа. В спешке Тёмный Вала забыл распорядиться насчёт Маэдроса, и потому Ирбин, безошибочно определив по выражению лица Мелькора, что того лучше сейчас не отвлекать, молча следовал за ним вместе с пленником.

У дверей комнаты Феанора майа немного поколебался, но всё же решил войти.

Теперь Ирбин увидел то, о чем Мелькор догадался ещё по дороге: Феанор не просто был без сознания. Дело обстояло неизмеримо хуже.

Все эти дни, начиная с первого мало-мальски осмысленного взгляда, Феанор стремился жить. Сначала жить ради того, чтобы не показать Мелькору свою слабость. Потом жить ради того, чтобы предотвратить войну. Жить.

Но возможно ли жить, зная, что твой друг обречён на войну с твоими сыновьями?

Феанор умирал — это было очевидно для Ирбина. Тело нолдора было изранено бичами балрогов, и эти раны опять воспалились, когда исчезла воля, что заставляла срастаться ткани. Бывший ученик Яванны подумал, что он, возможно, отпустил бы такого эльдара. Не стоит поддерживать жизнь в том, у кого нет желания жить.

Мелькор склонился над Феанором, не замечая ничего вокруг. Помощь требовалась немедленно, времени звать целителей не было, а сил после схватки с нолдорами оставалось не так уж много. Вдобавок, в последнее время способности Тёмного Валы к целительству заметно уменьшились.

Но выхода не было. Феанора надо было спасти. Сейчас.

Сначала Мелькор просто передавал нолдору часть своей силы — поддержать угасающую жизнь. Потом занялся ранами: останавливал кровь, сращивал порванные мышцы и сосуды. Материя слушалась Мелькора всегда. Ему полюбилось играть с ней, едва воля его впервые коснулась юного мира, меняя, формируя, даруя жизнь и движение. Тело эльфа было той же материей, и в прежние времена Темный Вала без особого труда поставил бы Феанора на ноги. Теперь же при попытке помочь сила его рассеивалась впустую, и лишь малую толику её удавалось обратить на пользу делу. Мелькор тяжело дышал — казалось, он вязнет в трясине или пытается двигаться сквозь толщу воды. И с ужасом чувствовал: пожелай он разрушить, искалечить или убить — всё получилось бы легко и сразу, почти без усилий. Как получилось землетрясение. Словно проклятые Камни изменили саму его природу… или всё из-за Паучихи?

Неважно. Это — потом. Главное — Феанор.

Боль постепенно расползалась от рук дальше, ледяными иглами впивалась в виски, бежала струйками жидкого пламени вдоль позвоночника. Мешала думать, отнимала силы, которые и без того были уже на пределе.

Всё. Теперь придется отдохнуть. Потом можно будет закончить. Вроде, осталось уже немного.

Мелькор почти упал в кресло. Уронил руки на колени и закрыл глаза, со свистом втягивая воздух сквозь сжатые зубы.

4

В сущности, бояться Врага я не умел. Наверное, напрасно.

Возможно, причина моего поражения была как раз в том, что я не боялся.

Но так уж вышло.

Я привык слушаться отца, а уж он-то Мелькора не боялся. Маглору при мне однажды сильно влетело за то, что он категорически не желал доверять Тёмному Вале. Я, правда, Мелькору тоже не доверял, но совершенно не собирался демонстрировать это перед отцом. «Раскаявшийся»? — запомнил. И повторил. Феанор доволен, а я душу перед Мелькором распахивать не намерен.

Даже если мой отец делает именно это.

Послушный (больше внешне, чем по сути), я устраивал отца в качестве немого свидетеля. Так что я изрядно насмотрелся на них вдвоём.

Оба всегда в чёрном, увлечённые беседой или работой, они в Амане были заметны за лигу. В Арамане, где всегда темно,— тоже, только замечать надо было не глазами. Они об этом знали, и я довольно быстро понял, что они стараются встречаться как можно меньше, почти постоянно общаясь по осанвэ. Слышать их разговоров я, конечно, не мог; но я же видел, насколько задумчив стал отец после знакомства с Мелькором. Он стал даже прерывать иногда работу (невероятно!): застыл, а в глазах бьется мысль, и никакого отношения к камню и металлу она не имеет.

Я молчал о том, что понял.

Но год от года Мелькор в моих глазах всё больше становился не Врагом и не Раскаявшимся, а просто товарищем отца. Частью нашей нолдорской жизни. Отнюдь не самой приятной, но — равноправной.

Я перестал видеть в нём Валу.

И даже когда случилось непоправимое, я не мог осознать, что наш Враг — Стихия. Я, опередив Карантира с его прославленным пылом и Келегорма с его прославленной быстротой, я! — первым повторил за отцом Клятву… и до сего дня не задумался о том, что мы, эльдар, не в силах её выполнить, потому что мы клялись уничтожить Валу!

Сегодня Враг исцелил меня от моей забывчивости.

Он — невредим.

Уж не знаю, как он сумел уберечься от пары сотен прицельных стрел.

О том, что сталось с моей дружиной, я старался не думать.

Когда меня протащили через Тангородрим, я чуть не рухнул и удержался, как и положено нолдору, на одной гордости: эта сила расплющивала, и не так, как молот плющит металл, а так, как сапогом давят насекомое. Я стиснул зубы.

Потом стало ещё хуже.

А потом была лестница. Вверх.

Она показалась мне бесконечной, и самым невероятным было то, что чем дольше я поднимался по ней, тем легче мне было идти. Словно те жернова, перемалывающие душу, остались внизу.

Мне почему-то вспомнился Форменос.

Меня куда-то втолкнули, я невольно привалился к стене и…

Передо мной был отец. Над ним стоял Мелькор.

Вот тут мне стало страшно.

Отец жив! Но он — в Ангбанде. В руках Врага. Под пытками.

Отец был бледен и, кажется, без сознания. Мне было страшно смотреть на его лицо. На мёртвого Короля смотреть было легче.

Будь проклят ты, Моргот! Возьми меня, делай со мной что хочешь, но пощади отца!!

Не слышит.

Не слышит и, будь уверен, не услышит.

Что он сейчас выделывает с отцом?!

Вот, устал. Устал мучить его!

Я напряг руки, попробовал верёвки на разрыв. Бесполезно. Глупо и пытаться.

Ладно. Есть другой способ.

Отец, нас — двое. И это немало. Я помогу тебе, отец. Пусть у меня связаны руки, но над моим духом не властен никто. У меня много сил; я даже не ранен. Я отдам тебе хоть все мои силы.

Отец…

Я осторожно коснулся его сознания. Он не слышал меня. Ниэнна Милостивая, как же ему больно!

Я начал медленно переливать свои силы в него.

Целителем я не был никогда, так что я не знал, правильно я действую или нет. Но я доверял своим чувствам.

Я бережно воскрешал в памяти те немногие дни, что отец провёл в общении со мной. Те дни, когда он замечал меня, а не просто позволял быть рядом. Каждый тёплый взгляд, каждое участливое слово, обращённое ко мне, я сейчас возвращал ему.

Ты был моей жизнью, отец. Теперь я стану твоей жизнью.

5

Мелькор почувствовал изменение Музыки Феанора и открыл глаза, с удивлением обнаружив, что, кроме него и раненого, в комнате находятся ещё двое. Маэдрос неотрывно смотрел на лежащего. Явно узнал. Странно, похоже, нолдо даже не усомнился в том, что перед ним не морок, не наваждение, а живой Феанор. Между тем, «труп» был сработан на совесть — Мелькор проследил за этим лично. «Мёртвое тело» должно было вспыхнуть и сгореть, не оставив даже пепла, по мысленному приказу Талло. Неужели нолдор не поверили в смерть Государя?

Пленник, между тем, пытался помочь отцу, и мелодия раненого, кажется, начала отзываться, зазвучала мягче и, как будто, немного окрепла. Что ж, раз по милости старшего сына Феанор оказался на пороге смерти, будет только справедливо, если Маэдрос сам и поможет ему. И мир, которого не удалось добиться переговорами двух правителей, будет достигнут, благодаря разговору отца с сыном.

— Развяжи его, Ирбин,— тихо сказал Мелькор.

Поднялся и отошёл к окну, заложив, по недавно появившейся привычке, руки за спину и молча наблюдая за Маэдросом.

Едва верёвки упали, Маэдрос рванулся к отцу, схватил его ладонь, сжал.

«Что они с тобой сделали!

Отец… вернись! Не умирай вторично! Нас теперь двое! Мы вырвемся отсюда — не знаю, как, но вырвемся! Только ты живи!»

Неподвижно застыв на коленях возле ложа Феанора, Маэдрос сейчас поднимал его. Но поднимал он не тело — дух. Он возвращал умирающего отца к жизни. Он отдавал свои силы ему, не сберегая ничего про запас.

Тот, кто только что был на пороге смерти, открыл глаза.

Его рука высвободилась из пальцев Маэдроса, он погладил сына по голове:

— Мальчик мой… Ты жив. Я и не надеялся…

Тот молчал, со слезами глядя на отца. Феанор прикрыл глаза, прошептал:

— Что ты натворил, Маэдрос…

— Да,— тот проглотил комок в горле,— я не смог отомстить.

— Что ты натворил…— ещё тише выдохнул Феанор.

«Оставь нас сейчас»,— безмолвно обратился Тёмный Вала к Ирбину.

Тот хотел было возразить, но, быстро взглянув на Властелина, молча кивнул и вышел. Совсем уйти, впрочем, не решился, остался ждать за дверью вместе с двумя орками-гвардейцами. Просто на всякий случай.

У Феанора не было сил шевелить губами, и он обратился к Маэдросу безмолвно:

«Тебе был предложен мир. А ты даже не выслушал Мелькора».

— Отец, о каком мире ты говоришь?! — от неожиданности Маэдрос ответил вслух. А потом наконец понял…

Не думал он, что ещё раз Феанор назовет Моргота — Мелькором.

Нолдо вскочил, огляделся.

На застенок этот небольшой покой был похож менее всего. И отец… разве это пленник под пытками? — удобное ложе, мягкие шкуры…

Маэдрос перевел взгляд на собственные развязанные руки… пошевелил пальцами, словно сомневаясь, точно ли нет верёвок… снова огляделся…

И встретился глазами с Врагом, внимательно смотрящим на него.

— Нет! — в ужасе прошептал Феанарион.— Нет, я не верю!

— Ты сделал глупость, Маэдрос,— жестко сказал Мелькор, глядя нолдору прямо в глаза.— Глупость, за которую любой другой заплатил бы жизнью. Но я пощадил тебя — ради твоего отца. Более того, я всё ещё готов говорить с тобой. О мире. Я не хочу войны, Маэдрос.

— О мире?! О мире — с тобой? С убийцей Короля?! С похитителем Сильмарилов?!

— О мире, Маэдрос,— взгляд Мелькора стал тяжёлым.— С Властелином Эндорэ. С одним из творцов Арды. Со Стихией, которой ничего не стоит смести вас с лица земли. Ибо вы, нолдор, до сих пор не отправились в Мандос лишь потому, что я этого не желаю. Пока не желаю.

Феанор застонал, но не раны были тому причиной.

Маэдрос метнулся к нему, ища помощи, поддержки, ища хоть какого-то выхода из того невозможного, что происходило сейчас.

— Государь, неужели ты, ты — тоже хочешь этого мира?!

— Сын мой.— Феанор сжал руки в кулаки, каждое слово давалось ему ценой всех сил.— Ваши смерти не вернут Короля к жизни.

— И это говоришь ты?! — Маэдрос, спокойный, невозмутимый Маэдрос сейчас полыхал яростью не меньшей, чем его отец некогда.— Ты позвал нас на месть. Ты провёл нас через Альквалондэ. А теперь ты говоришь, что Таро не вернуть?!

Феанор сжал губы, на его скулах перекатывались желваки. Любому другому он не ответил бы. Но сейчас…

— Маэдрос, я совершил много такого, чего мне придется стыдиться до конца моих дней. Но хотя бы одну ошибку еще можно исправить.

Маэдрос сощурил глаза и спросил с вызовом:

— Может быть, ты и Клятву считаешь ошибкой?

— Мальчик,— вмешался Мелькор,— постарайся усвоить простую истину: вы ничего не можете мне сделать. Я могу сделать с вами всё, что мне заблагорассудится. Прошлое не исправить, Маэдрос, а вот будущее может быть… разным. Будущее твоего народа, принц нолдор. Что до Клятвы — в моей власти освободить вас от неё.

Он вытянул вперед руку ладонью вверх и медленно разжал пальцы.

Маэдрос побледнел, пол закачался под его ногами: ВРАГ — САМ — ВОЗВРАЩАЕТ — СИЛЬМАРИЛ?!

Что всё это значит?!

Ради чего была смерть Финвэ и кровь Альквалондэ?!

Маэдрос уже не понимал, что происходит и что теперь делать ему.

Но тут заговорил Феанор:

— Спасибо, Мелькор,— прохрипел он.— Я не ожидал, что ты так поступишь. Спасибо…

— Р‑ради тебя,— Тёмный Вала изо всех сил боролся с болью, отчего слова его прозвучали резко.— Только ради тебя. И ради нашей дружбы.

— Так ты предал нас…— выговорил Маэдрос, глядя на отца остановившимся взглядом.— Значит, весь поход был нужен тебе затем, чтобы ты мог броситься на шею своему ненаглядному Мелькору… И смерть Короля — ничто для тебя. Ваша дружба тебе важнее отца, нас… всех…

Феанор медленно прикрыл глаза, словно задремал вдруг. Но его губы были сжаты до белизны.

На клевету он не отвечал никогда.

Не умел.

— Да лучше бы я считал своего отца мёртвым, чем узнать это! — крикнул Маэдрос.

Феанор вдруг распахнул глаза, резко приподнялся:

— Но я не мёртв! Довольно мне тебя уговаривать.— Его тихий голос был полон подлинного гнева, и вспышка Маэдроса по сравнению с ним была всё равно что зубки котёнка перед пастью хищника.— Я приказываю тебе: ты заключишь мир. Ты примешь условия Мелькора. Ты будешь выполнять их. И ты забудешь Клятву, как забыл её я! Отдаст тебе Мелькор Сильмарил или нет — это его дело. Ты просто исполнишь мой приказ!

— Отец…— Маэдрос упал перед ним на колени,— отец, очнись! Ты одурманен Врагом! Твои слова — это слова Врага! Отец, неужели твоя воля уже не принадлежит тебе?!

Мелькор шагнул к нему, свободной рукой схватил за шиворот, рывком поднял на ноги и отшвырнул с такой силой, что нолдо ударился спиной о стену и едва не упал.

— Мальчишка! — глаза Тёмного Валы сузились. — Прекрати вести себя, как безмозглый щенок! Ты выполнишь приказ своего короля. Ты заключишь мир. Немедленно. И благодари судьбу, что ты сын моего друга.

— Моего короля? — задыхаясь, переспросил Маэдрос.— Мой Король — Финвэ, убитый тобою! И я буду верен делу Государя Форменоса, даже если он сам предал его!

— ТЫ — СЕЙЧАС — СВОИМ УПРЯМСТВОМ — ПРЕДАЁШЬ — СВОЙ — НАРОД,— отчеканил Мелькор. И вдруг замолчал, вглядевшись в глаза Феанариона.

— Так это твое последнее слово, Маэдрос? — спросил наконец устало-равнодушно, словно выполняя скучную обязанность.— Не передумаешь?

— Я не пойду на сделку ни с Врагом, ни с тем, кто стал рабом Врага.

Феанор, лежащий всё так же неподвижно, вздрогнул.

Повинуясь мысленному приказу Властелина, в комнату вошел Ирбин с двумя гвардейцами.

— Отведи его в верхний ярус,— Мелькор кивком показал на пленника.— Приставь двойную охрану. И проследи, чтобы он ни в чём не нуждался.

Маэдроса увели. Несколько мгновений Тёмный Вала задумчиво смотрел на дверь, потом повернулся к Феанору.

— Возьми,— он взял безвольную руку Феанора и вложил в неё Сильмарил.— Боюсь, для Маэдроса он оказался слишком тяжёл.

Сел в кресло и принялся осторожно растирать левой рукой онемевшие пальцы правой. На лбу и висках его выступила испарина.

Феанор проглотил комок в горле. Надо было что-то сказать. Не молчать вот так.

Не молчать. Говорить. Говорить, чтобы не думать о том, что Маэдрос своим упрямством…

— Очень больно.

Феанор старался, чтобы эти слова звучали вопросом. Вышло — утверждением.

То ли о Мелькоре, то ли о себе.

Тёмный Вала вскинул голову и встревоженно посмотрел на Феанора. Нет,похоже, тот говорил не о Камне. И не о ранах даже. Мелькору было безумно жаль его — но что тут скажешь? Что Маэдрос упрямый глупец? Но ведь Феанор любит его. Что обвинения, брошенные в лицо Пламенному, пусты? Так это и без того очевидно.

— Я не убью его,— очень тихо сказал Мелькор.— Ты не бойся.

Он протянул левую руку и мягко накрыл ладонь Феанора.

— И я остановлю войну. Хитростью. Страхом. Жестокостью, если потребуется. Раз уж не вышло договориться добром.

Маэдрос был самым рассудительным из семерых братьев и в Амане относился к Мелькору лучше других — внешне, по крайней мере. На Маглора рассчитывать не приходилось.

Тёмный Вала чувствовал, что стержень, на котором держалась жизнь Феанора, сломан теперь окончательно, и отчаянно старался удержать того от последнего шага.

«Ты нужен мне, друг мой,— он перешел на мысленную речь, вкладывая в неё столько тепла и сочувствия, сколько мог,— И ты нужен миру — твой ум, твой гений, твое искусство. Феанор, что бы ты ни потерял, у тебя остаётся то, что дороже и родства, и дружбы — творчество. Ты — Мастер».

Мелькор перешел со слов на образы, в мельчайших подробностях воскрешая в памяти нолдора кузницу, и рудники, и все те замыслы, которые они с Феанором когда-то — в той, бесконечно далекой теперь жизни — увлечённо обсуждали, и все творения, что выходили из рук Пламенного.

— Ты — Мастер,— повторил он вслух.

Феанор закрыл глаза и ничего не ответил.

Что значит мастерство для того, чьи сыновья намерены до последнего вздоха биться с единственным другом отца?

6

Я заставил себя успокоиться.

Гнев, проклятия, мольбы и угрозы… хватит. Накричался. За всю свою жизнь я не кричал столько.

А теперь пришло время холодного разума.

Я пока жив. Я пока даже цел.

Вот только сил совсем нет. Всё отцу отдал.

Сил нет, но они могут мне понадобиться в любой миг. Похоже, Мелькор не отдаст меня палачам. Похоже, он мною займётся сам.

Тьфу, не «Мелькор», конечно же! Моргот.

Отец накрепко выучил нас, как называть Врага. Аманские привычки держатся, не вырвешь.

Ладно, не о том речь. Надо собраться с силами.

Вот на столе — кувшин и какой-то хлеб. Поесть — это правильно.

Я подошёл к столу, взял кувшин в руки — и замер. А что, если?..

Нет, я боялся не яда. Вернее, не смертельного яда.

Я нужен Врагу не мёртвым. Я нужен Врагу сломленным.

Как отец.

И подмешать какое-нибудь зелье, парализующее волю, Моргот вполне может.

Вода в кувшине призывно булькнула, когда я поставил его на стол.

Н‑нет. Не стану пить. Хотя хочется.

Я сел, стиснул виски пальцами.

Итак, что же случилось с отцом? И главное: когда это случилось?

Маэдрос, Маэдрос, в твоём вопросе — ответ.

В Амане. Конечно, ещё в Амане. Давным-давно.

Тогда: зачем он Врагу?

Зачем? После сегодняшнего ты ещё спрашиваешь: зачем?

Да. Конечно. Отец был единственным, кто мог бы ему противостоять. Был.

Как из разрозненных камушков возникает чёткий рисунок мозаики, так я сейчас собирал события последнего века заново.

Я слышал, что отец как-то владеет Силой Пламени. Слышал — от Маглора. Сам Государь никогда не говорил со мной об этом. Да и с Маглором, похоже, только говорил.

Стоп. Неважно.

Важно другое: я сам видел, как отец может противостоять майарам. Стало быть, он и Валарам мог бы противостоять. Чуть не на равных.

Знал ли это Мелькор?

Разумеется!

Знал — и поспешил стать другом моего отца.

Так, этот камешек лёг на место. Собираем мозаику дальше.

А вот и место для второго камешка: гибель Древ.

Что было бы, прими отец сторону Мелькора? Позволь он Пламени вырваться не в Белегаэре, а в Амане?!

Я содрогнулся.

Но этот камешек не лёг в своё гнездо. Отец этого не сделал. Устоял перед ложью Врага.

А вот — третий камешек. Беспросветно-чёрный.

Смерть Короля.

Отец не оправдал ожиданий Врага, и тот — отомстил.

Камешек четвёртый. Сильмарили.

Гм… здесь — не понимаю. Если они были так нужны Врагу — почему он предложил мне Алмаз сейчас?

Ладно, этот камешек поставим позже.

Собираем мозаику дальше.

Итак, отец смог стряхнуть наваждение Моргота и не стал орудием в его руках. Он прозрел — пусть ценой смерти Короля. Государь сделал то, чего Моргот боялся больше всего: вышел на бой с ним.

Мог ли Враг убить его?

Не знаю.

Его сегодняшние слова о своей силе — а правда ли это?

Что?! Маэдрос, ты хоть на миг полагаешь, что Отец Лжи скажет правду?!

Итак, Моргот захватил моего отца в плен. Захватил, похоже, тяжело раненым. Захватил и…

Правильно: лечил.

Друг выхаживал друга. Выхаживал, простив ему гнев и вражду.

Очень трогательно.

Сейчас слезу пущу.

Только одно в этой внезапной доброте меня интересует: что Моргот сделал с сознанием Феанора, пока лечил его тело?!

Вот он, последний камешек. Главный.

Как красиво всё должно было получиться! — отец отрекается от мести («Наша смерть не воскресит Короля!»), я передаю его волю братьям («Воля отца священна!»), мы заключаем мир, Мелькор, полный заботы о нас, отдаёт нам Сильмарил (Менестрели, сюда! Это надо воспеть!), и мы, сожалея о былом неразумии, начинаем…

Да-да-да, именно это.

Мы начинаем слушаться его. Исполнять его «просьбы».

Мы превращаемся в его рабов.

Благодарных и сытых рабов.

Рабов, искренне верящих в мудрость господина.

В то, во что превратился отец.

Красивый узор, ничего не скажешь.

Вражий.

Отец, прости меня. Ты уже ослеп, но я ещё зряч. Ты назовешь меня предателем, но, Государь, клянусь тебе — я не предатель! Я верен тебе — настоящему. Не одурманенному Врагом.

И пусть лучше нолдор погибнут в голоде и мучениях, но — они не станут счастливыми слепцами в руках Моргота!

Я отказался сегодня взять Сильмарил — как подачку.

Я преступил Клятву. И Внемировой Мрак — мой удел.

Что ж…

Но я, Маэдрос, сын Феанора, говорю: я не стану тем, чем хочет видеть меня Враг. Что бы он ни делал со мной, как бы ни ломал мою волю, я останусь — собой!

7

Мелькор появился внезапно — один, без свиты. Неспешно осмотрел пленника, комнату. Уселся в единственное кресло, молча наблюдая за нолдором. Уголок красиво очерченного рта Тёмного Валы презрительно кривился, но в глазах было сожаление. Меж густых бровей залегла сосредоточенная складка — словно Мелькор искал решение трудной задачи. Искал и не находил.

Маэдрос стоял, положив руки на кованый пояс. Хотелось сложить их на груди, но сын Феанора понимал, что этот жест будет чересчур картинным.

Он смотрел на Тёмного Валу спокойно и отстраненно — как, бывало, смотрел в Амане. Только причина для этого спокойствия сейчас была иной: нолдо был предельно собран и готов в любой миг принять удар. От внутреннего напряжения его губы сами собой изгибались в улыбке: так часто бывало с ним, когда приходилось загонять все чувства внутрь.

Маэдрос до сих пор был в кольчуге. Совершенно бесполезной сейчас как доспех, но греющей душу, словно прикосновение дружеской руки.

Мелькор заметил улыбку эльфа, и взгляд его стал тяжёлым. Не будь Маэдрос сыном Феанора, он поплатился бы за дерзость. Впрочем, он едва ли дожил бы до этого момента после всего, что натворил.

— На что ты рассчитываешь, а, Маэдрос? — поинтересовался Тёмный Вала.

Тот непроизвольно усмехнулся:

— Рассчитывать? В моём положении? Мне остается разве что надеяться. На лёгкую смерть.

— Умереть — дело нехитрое,— Мелькор пожал плечами.— Но ты ведь теперь король. Разве судьба твоего народа тебе безразлична?

— А ты стал радетелем о нашем народе с недавних пор.

На сей раз усмешка Маэдроса была вполне осознанной.

— Судьба моего народа.— Он заговорил в своей обычной манере — спокойной, уверенной, убеждающей. Словно и не с Врагом.— Ты мне напрасно показал, что ты сделал с отцом. Потому что иначе бы я сомневался, какую судьбу ты готовишь моему народу, а теперь — я видел это. Я искренне верю, что мой народ тебе нужен живым. Народ мастеров. Ты сам мастер, и я не думаю, что быть господином орков тебе… уж очень приятно. Тебе нужны мы. Тебе нужны мы — безоглядно верящие тебе. И поэтому тебе так нужен мир с нами. И поэтому ты ещё раз хочешь договориться со мной.

Голос Маэдроса зазвучал жёстче:

— И ты солгал мне, когда уверял, что можешь сделать с нами всё, что захочешь. Именно этого ты и не можешь сделать! Ты можешь убить нас — о да, тем способом, который изберёшь. Верю. Ни на миг не сомневаюсь. Но хочешь-то сделать с нами совсем другое! То, что ты сделал с отцом. То, что ты не сделаешь со мной.

Глаза Маэдроса блестели, но голос оставался спокойным:

— И ты совершил ошибку, когда убедил нас в смерти Феанора. Ты называешь меня королём — титулом, на который я дважды не имею права, потому что Королём нашим остаётся Финвэ. Живой или мёртвый. Я даже не Государь — при живом отце. Но ты никогда не сможешь использовать Феанора против нас: мои братья просто не поверят, вздумай ты отправить его к нам или велеть ему воззвать по осанвэ. Как бы он ни склонял их на твою сторону — они не послушают его.

— Да,— невозмутимо согласился Мелькор,— я действительно охотно принял бы ваш народ под свою руку, хотя ты напрасно столь пренебрежительно отзываешься об орках, о которых почти ничего не знаешь. Но ни один мастер не сотворит что-либо действительно стоящее, если его принуждать. Так что я готов выделить вам часть своих владений на юге. В обмен на заключение мира. Ибо я, в отличие от тебя, своих подданных предпочитаю видеть живыми, а не героически павшими в бессмысленной войне. Ты сейчас пытаешься обречь нолдор на гибель, а я, напротив,— спасти и дать им возможность жить и заниматься творчеством, а не убийствами. И кто же из нас двоих больше радеет о твоём народе, м?

— Конечно, ты.— Маэдрос рассмеялся, не разжимая губ (привычка, перенятая многими нолдорами у Оромэ в своё время).— Но ты сейчас проговариваешься и даже не замечаешь этого. Ты говоришь «подданные». Ты хочешь видеть нас под своей властью. А мы на это не пойдём никогда. Даже если бы между нами не стояли смерть Короля и безумие Государя.

Глаза Тёмного Валы жёстко блеснули: засмеявшись, Маэдрос живо напомнил Мелькору давнего врага.

— Ты искажаешь смысл моих слов. Я не говорил о нолдорах как о своих подданных. Я готов предоставить вам независимость. Маэдрос, ты вообще способен воспринимать хоть что-то, кроме своих надуманных страхов? С кем я говорю сейчас: с государем, отвечающим за свой народ, или с мальчишкой-фантазёром, у которого в голове ветер?

— «Надуманных страхов»? — снова усмехнулся Маэдрос.— Видно, смерть Короля придумана мною?! Видно, отец не говорил мне вещи, противоположные его собственным мыслям?!

— Что ж,— Мелькор поднялся, глядя теперь на Маэдроса с высоты своего внушительного роста.— Твой выбор ясен. Только не обольщайся, мальчик. Ты всё равно послужишь моим целям, хочешь ты того или нет. А убивать я тебя не намерен. К чему мне ещё один нолдорский труп?

Сказал и вышел. Пленник остался один.

8

Никогда не говори: «Хуже некуда». Иначе судьба однажды объяснит: может быть и хуже.

Когда я узнал о смерти отца, о предательстве Мелькора — я думал: предел. Не может быть потерь сильнее.

Наивный.

Тогда мне было, куда стремиться. Тогда я ясно видел путь. Тогда я чётко знал, что я хочу совершить и могу совершить. Тогда на беду я ответил действием.

А теперь…

Вот она — пытка бессилием.

Маэдрос не услышит меня. Прочие — даже не поверят, что это — я. И они пойдут на смерть — ради мести за меня. И я обречен это видеть.

Мелькор, зачем ты заставляешь меня жить? Это жестоко…

И это тело, проклятое тело, послушное рукам Врага, ставшего опять другом, это тело хочет жить, и раны предательски закрываются, не давая мне самого простого выхода, выхода прочь, прочь из тела, прочь из жизни, прочь из этой войны, где не будет победителей, где мой единственный друг будет убивать, убивать против воли, убивать моих детей, где ненависть захлестнет и ослепит всех, и слепая смерть смоет слабых и сильным солью на ранах раздерёт разладом расколотые сердца, и я буду видеть, видеть их гибель, бессильный спасти…

ЗА ЧТО‑О‑О?!

9

— Феанор,— Мелькор с исключительным вниманием рассматривал светильник на стене,— я снова говорил с ним. Бесполезно. Он слышит только себя,— Тёмный Вала наконец заставил себя посмотреть в глаза другу.— Я сделал всё, что мог. Прости.

Он опустил голову, но почти сразу овладел собой и твёрдо взглянул в лицо Феанору:

— Маэдрос не умрёт. Во всяком случае, не умрёт от моей руки или по моему приказу. Но это единственное, что я могу тебе обещать.

Феанор молчал. Он понимал, что надо ответить, что Мелькор совершил ради него почти невозможное — невозможное для Мелькора. Надо было ответить. Но — молчал.

— Маэдрос не умрёт,— жестко повторил Тёмный Вала.— Но я намерен прекратить войну, и он поможет мне в этом. Даже против своей воли.

Острый взгляд Мелькора был теперь устремлен прямо в глаза нолдору. Почти требовательный взгляд.

Феанор медленно прикрыл веки.

— Чего ты хочешь от меня?

Это был именно вопрос.

— Понимания… друг. Только одного — понимания.

— Да.

Молчание.

— Спасибо,— тихо вымолвил Мелькор.

Поднялся, пошёл было к двери, но остановился и вновь повернулся к нолдору:

— Ты даже не спросил, что именно я собираюсь с ним сделать.

«Я не пойду на сделку ни с Врагом, ни с тем, кто стал рабом Врага».

Феанор не умел прощать оскорблений.

Жёстко, тоном Государя:

— Ты сохранишь ему жизнь. Я благодарен тебе за это — как отец. Что до его судьбы…— Феанор невольно сощурился и отчеканил:

— Это твой пленник.

Глава 3 Тангородрим

1

Я был в бешенстве. С каким наслаждением я отдал бы этого бестолкового щенка волколакам! Впрочем, я сейчас почти радовался, что связал себя словом. Труп Маэдроса был для меня бесполезен. Живой Маэдрос — иное дело. А если бы не обещание, данное Феанору, я не сдержался бы. Тем более, что после сегодняшних событий руки продолжали отчаянно болеть, и это не добавляло терпения.

Я вышел на открытую галерею и подставил разгорячённое лицо холодному ветру, несущему мелкий, колючий снег. Стало легче. Я не хотел принимать решения, покуда не обуздаю гнев.

Сознание постепенно прояснялось, приступ ярости проходил, мысли обретали привычную чёткость.

Итак. Старший сын Феанора и предводитель нолдор в моих руках. Насколько я знаю обычаи этого народа, у них принята безоговорочная преданность младших старшим. Стало быть, Маглор, по меньшей мере, задумается, прежде чем что-либо предпринять, если будет знать, что его действия могут стать причиной нестерпимых мук брата. Вот только… поверит ли он, что Маэдрос жив? Поверит. Если сможет общаться с тем по осанвэ. А ещё лучше — если сможет видеть его. Как бы это устроить?

Я медленно шёл по галерее, разглядывая заснеженные склоны Эред Энгрин. Осанвэ враждебно настроенного ко мне нолдора невозможно из Ангбанда — моя сила погасит его. Это всё равно, что пытаться разжечь огонь под водой. Значит, Маэдрос должен находиться где-то за пределами крепости. На виду. Но вне досягаемости Воплощённых.

И тут меня осенило. Решение было простым и изящным, как и все наиболее удачные мои замыслы. Приковать парня к горному склону. Ну, скажем, с внешней стороны Тангородрима. И пусть висит. В качестве напоминания о том, как не следует себя со мною вести.

Я немного ослабил ветер и остановился, любуясь танцем снежинок.

Да, идея была поистине удачной.

Осуществить её я приказал Саурону. Маэдроса надлежало приковать за правую руку. Для ног я решил оставить небольшой выступ. Ничего, должно хватить. Будет мальчишка стоять смирно — удержится. А попытается дергаться — соскользнёт, и придётся ему висеть на руке, пока снова опору не нащупает.

Пока мой первый помощник занимался пленником, я отправил к Маглору посланца. На этот раз моё слово нёс снага, достаточно смышлёный, чтобы всё исполнить в точности, но не настолько ценный, чтобы жалеть, если он не вернётся. Я сообщал второму сыну Феанора о плачевной участи первого и предупреждал, что любое его неосмотрительное действие эту участь ещё ухудшит. Кроме того, я заверял Маглора, что умереть его брату я не позволю.

Следить за выполнением моего приказа в отношении пленника не было нужды: я знал, что Саурон всё сделает в лучшем виде. Впрочем, я не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться на физиономию Маэдроса, когда тот поймёт, что ему предстоит. Только вот знать о моём внимании ему было ни к чему: много чести. Так что я с удобством устроился в Мраморном чертоге и отправил к месту действия одного из воронов.

2

Дверь распахнулась. Не открылась бесшумно, как в прошлый раз, когда заходил Мелькор, а именно распахнулась, пропуская высокого мужчину в тунике цвета запёкшейся крови и чёрном плаще. Обликом вошедший напоминал эльфа, но был, по меньшей мере, на ладонь выше любого из эльдар, да и Музыка не позволила бы спутать. Майа. Ещё один из слуг Врага. Следом за ним вошли четверо вооружённых орков.

Предводитель окинул пленника цепким взглядом холодных серых глаз, указал подбородком на дверь и вышел. Один из воинов последовал за ним, ещё трое задержались, пропуская Маэдроса вперёд.

«Т‑так»,— стукнуло сердце нолдора. Разговоры и впрямь кончились. Пришло время ответить за свои слова.

— Куда вы меня ведёте? — требовательно спросил Маэдрос.

Молчание. Лица воинов Моргота — если, конечно, эти жуткие морды заслуживали такого названия — были совершенно непроницаемы. Казалось, орки не слышали.

«Сопротивляться?» — мелькнула шальная мысль. Маэдрос тут же оборвал себя: глупо. С чего он взял, что его ведут именно на пытки?

«А с их морд! — ответил он сам себе.— Ради разговоров с таким конвоем не приходят!».

Убедившись, что пленник не спешит подчиниться безмолвному приказу, двое орков, как по команде, шагнули к нему и крепко взяли под руки. Без малейшей грубости, уверенно и спокойно, словно занимаясь привычным делом, Маэдроса вывели из комнаты и вновь отпустили.

Сероглазый майа, который ждал снаружи, всё так же молча повернулся и зашагал по коридору. Чем-то он напоминал Мелькора, но у Тёмного Валы движения были по-кошачьи мягкими, словно бы даже с ленцой, или, наоборот, молниеносными, будто бросок хищника из засады. Этот же тип выглядел исключительно собранным и деловитым: ни ложной расслабленности, ни хоть одного лишнего жеста. Один из воинов снова последовал за предводителем, другой остановился позади Маэдроса, ещё двое по-прежнему были по бокам, готовые вести пленника силой, если тот откажется идти сам.

Опять коридоры, лестницы. Всё вниз. Ужас Железного Замка наваливается снова, и ужас неизвестности, и сердце бьётся так сильно, что едва не до горла допрыгивает.

«Куда меня ведут? Зачем? Если на пытки — то почему не связан? Если на очередной разговор — то почему этот конвой молчит? Что же это?».

Гулкие звуки шагов орков. «Железом, что ли, их сапоги подкованы? Тьфу, ну и мысль! Нашёл, о чём думать.— А о чём?! О неизвестности, которая впереди?».

— Куда ты ведёшь меня? — настойчивый вопрос Маэдроса был обращён к неизвестному майа.

Тот будто и не услышал.

Коридоры стали темнее и шире. Изящные светильники на стенах сменились факелами.

Поворот. Тяжёлая железная решётка, словно бы сама собой, неожиданно втянулась в пол, пропуская идущих. Ещё один короткий коридор, в который открывается множество проходов. Впереди на стенах пляшут багровые блики. Заметно теплеет. Нарастает мощь чуждой Музыки, давит; каждый шаг даётся Маэдросу с трудом. Горячий воздух обжигает лёгкие. Кажется, что сердце вот-вот лопнет, не выдержав чудовищной нагрузки. Но конвоиры всё так же бодро идут вперёд, будто не ощущают этой невыносимой тяжести.

И нет уже каменных стен и потолка, нет пола — вокруг, скованное, усмирённое высшей силой, ревёт и бьётся подземное пламя, отделённое лишь тончайшей невидимой перегородкой.

Маэдрос понял, что дрожит, как в ознобе. Пот лился ручьями, а он трясся, словно на холоде. Нолдо вцепился зубами в губу, до белизны стиснул руки на поясе, чтобы не позволить этой дрожи стать заметной. Мороз по коже. Ужас, ничего кроме ужаса! Зажмуриться, упасть на пол, скорчиться, спрятаться от этого

Нельзя. Держись, сын Феанора. Не смей закрывать глаза. От тебя ждут проявлений страха. Не смей доставлять им радость. Не смей впускать это в себя!

Если враги и наблюдали за пленником, они умело скрывали это. Казалось, Маэдрос и его чувства были им безразличны.

Путь сквозь огонь длился, казалось, целую вечность. Маэдрос уже почти терял сознание, когда перед ним внезапно оказалась стена. Нет: створки исполинских ворот, совершенно гладкие, сделанные из какого-то неизвестного — камня? металла? сплава? — этот материал был незнаком нолдору.

Ворота разошлись беззвучно, втянулись в стены, освобождая путь. Пленнику никак не удавалось избавиться от ощущения, что крепость обладает собственным недобрым разумом, и лишь чья-то воля — легко догадаться, чья — не позволяет ей уничтожить чужака, проникшего внутрь.

В лицо ударил порыв ледяного ветра. Мелкие снежинки иглами впились в кожу.

Маэдрос на миг замер, жадно ловя ртом холодный воздух. Привычный к араманским стужам, он спокойно выносил и снег, и буран, хотя никогда особо не любил. Но сейчас… морозное дыхание беспредельной равнины показалось ему воздухом родины, ледяные порывы были слаще для нолдора, чем ароматы цветов в Амане, и колющий кожу ветер был желаннее руки друга, утирающей пот.

Маэдрос медленно выдохнул.

Внезапная догадка заставила его вздрогнуть; мысль, которой так хотелось довериться,— и так страшно было сделать это:

«Мы вышли из Ангбанда. Я не связан. Неужели? неужели — свобода?.. невероятно, но…».

Один из орков легонько коснулся плеча пленника, не столько подталкивая, сколько показывая, куда идти дальше — так умелый всадник направляет коня.

Над головой возвышался Тангородрим — низкие, темно-бурые тучи скрывали его вершины. По склону вверх уходила лестница — не то прорубленная, не то проплавленная в камне. Черноволосый майа и шедший следом за ним орк начали подниматься по припорошённым снегом ступеням.

Маэдрос медленно направился к лестнице, по-прежнему глубоко дыша. Нолдо цепким взглядом пробежал по окрестностям.

«Толкнуть того, что сбоку? Бежать? Нет, глупо. Будь здесь только орки — это имело бы смысл; но тут — майа. Далеко я не убегу. А они все держат себя со мной отнюдь не враждебно. Ладно. Придется идти. Будь что будет».

Маэдрос молча стал подниматься. Спрашивать, что его ждёт наверху, было бессмысленно — это он уже уяснил.

Не ответят.

Поднимались долго. Лестница закончилась небольшой ровной площадкой. Земля внизу была давно уже неразличима, скрытая тяжёлыми тучами, липнущими к скалам. Казалось, мир исчез, провалился в безвременье, и нет более ничего — лишь облака вокруг, лишь снег, секущий лицо, и равнодушный чёрный камень под ногами.

Майа подошёл вплотную к скале. Маэдрос заметил короткую толстую цепь из тёмного металла, похожего на железо. Верхний конец её был намертво вплавлен в камень, нижний заканчивался гладким кольцом наручника. Сероглазый провел кончиками пальцев по стальной петле, и она разомкнулась.

Маэдрос словно вживую услышал голос Врага: «Ты всё равно послужишь моим целям!».

«Заложник! Вот зачем я ему нужен».

Решение пришло мгновенно: рывок к краю, к желанной бездне, к смерти — вожделенной, когда приходится выбирать между ней и невольной службой Врагу!..

Но орки были начеку: один кинулся наперерез, другой повис на плечах пленника. Маэдрос резко пригнулся, противник перелетел через его голову и, не удержавшись, сорвался в пропасть. Падая, он сбил с ног и увлек за собой второго воина. Больше нолдо ничего не успел разглядеть — земля внезапно ушла из-под ног, и в следующее мгновение он уже лежал, не в силах пошевелиться. Голову, впрочем, приподнять удалось. Маэдрос увидел, как майа в несколько шагов достиг кромки пропасти, нагнулся — и одним движением втащил на площадку за лапу одного из упавших орков. Видимо, тот успел зацепиться за край. Трудно сказать, что удивило нолдора больше: то, что звероподобные воины Врага гибли молча, или то, что майа спас одного из них. Спасённый обменялся с предводителем конвоя парой коротких фраз на незнакомом эльфу языке и присоединился к товарищам.

Маэдроса подняли и подвели к скале. Заставили вытянуть вверх правую руку — и металлическая петля наглухо сомкнулась на запястье.

Сын Феанора едва ни выл от отчаянья: как он мог не предвидеть этого?! отчего он не покончил с собой, пока был заперт?! как он мог довериться спокойному тону Врага и сдержанности этого конвоя?!

Поздно.

Спускающиеся вниз орки вдруг показались ему неживыми… так могли бы двигаться камни, если бы…— у них же товарищ погиб, а они словно и не заметили!

«Не о том думаешь, Маэдрос! — А о чем думать?! В Лосгаре я пытался спасти тех, кого отец бросил,— и не смог. Потом я пытался отомстить за отца… оказалось, что за отца мстить… аув-вввв-уууууу… Теперь я стал заложником, хотя мог погибнуть. Вся жизнь — цепь неудач. Цепь поражений».

И тут скала, к которой был прикован Маэдрос, содрогнулось. Волна жара обожгла нолдору спину, камень под ногами заходил ходуном.

«Что это?! Обвал?» — в душе Маэдроса отчаянная надежда на такую желанную теперь гибель мешалась со страхом.

«Извержение? Сейчас? Зачем тогда было приковывать?»

Едкий дым заставил его согнуться в удушье.

Маэдрос повис на цепи, опустив голову… когда увидел, что чёрная трещина прорезала камень под самыми его ногами. Скала снова содрогнулась, снова омерзительный дым заполнил лёгкие; нолдо отчаянно пытался вытолкнуть его из себя, и тут почувствовал, что падает сам, что опоры нет… Он изо всех сил вжался в скалу, позабыв о собственном стремлении к смерти…

Каменная лестница рухнула. Рухнула мгновенно, как не может обрушиться такая махина. Но это случилось. Клубы пыли медленно оседали в бездне.

Маэдрос ощутил, что под его ногами остался выступ шириною в полступни. Не более.

«Шагнуть в бездну! Вот она, смерть! — Не будь наивен. Эта цепь удержит тебя. И ты будешь висеть. Так — ты хотя бы стои́шь».

— Будь ты проклят, Моргот! Будь ты проклят!! — крик Маэдроса слился с гулом затихающего обвала.

На скальный выступ напротив прикованного нолдора бесшумно опустился крупный ворон, уставился прямо в глаза пленника и громко каркнул, как засмеялся. Взгляд у него был явно не птичий. Очень знакомый взгляд.

— Ты всё равно не победишь меня! — крикнул ему в лицо Маэдрос, в душе сознавая всю тщету своих слов.

Ворон, похоже, не счёл это утверждение убедительным. Зыркнул насмешливым чёрным глазом и принялся, не торопясь, очень тщательно чистить перья. Когда он закончил и вновь посмотрел на нолдора, в его взгляде не было и тени чуждого разума. Самый обыкновенный ворон.

Снегопад усилился. Птице это не понравилось, она захлопала крыльями, стряхивая снежинки, и улетела, оставив Маэдроса одного среди скал и клубящихся облаков.

Время остановилось.

3

Властелин неподвижно сидел в кресле, слегка наклонив голову к правому плечу и опустив ресницы. Один. Я тихо приблизился и остановился в четырёх шагах от него, дожидаясь, пока он закончит наблюдать и обратит на меня внимание.

Наконец Мелькор открыл глаза и выпрямился.

— Мальчишка почти сдался, Саурон,— Властелин невесело усмехнулся.— Он уже сорвался на крик. Вот дурачок!

— Он убил Рданга. И едва не сбросил в пропасть Ортага,— я невольно сжал кулаки.

— Я видел,— Мелькор сдвинул брови.

Он тоже не любил терять хороших бойцов. Очень не любил.

— Властелин, если тебе требовалось сломать пленника, это можно было сделать проще. И обойтись без жертв,— я шагнул вперёд, впившись взглядом в черные глаза Мелькора.

— Если бы я хотел сломать Маэдроса, я сделал бы это,— невозмутимо ответил Властелин.— Но он нужен мне для другого.

— Приманка?

— Нет, торг.

Я подумал, что ослышался.

— Торг? С… с Воплощёнными?!

— С сыновьями Феанора. Я намерен заключить с ними мир.

— Зачем?! — Забывшись, я почти выкрикнул это.— Нам ничего не стоит перебить их всех, как щенят! Аман может в любой момент снова напасть на нас, а ты тратишь драгоценное время на возню с эльфами!

— Аман не нападет,— спокойно возразил Мелькор.— И залог этого — те самые нолдор, которых ты предлагаешь уничтожить.

— Залог?…

— Именно. Валар прокляли этот народ и предоставили его судьбе. То есть,— Властелин улыбнулся,— мне. И тем самым отрезали себе путь в Эндорэ. Так что нолдор нужны мне, как щит против Валар, а Маэдрос — как щит против нолдор.

Он замолчал, откровенно наслаждаясь эффектом своих слов.

Так вот оно что! Я посмотрел на него с искренним восхищением:

— Властелин, ты воистину мудр!

И всё же была ещё одна мысль, которая не давала мне покоя. И я решился задать вопрос:

— Но Феанор? Он-то тебе зачем?

Мелькор ответил не сразу. Мне показалось, что он колеблется.

— Феанор мой друг,— сказал он наконец.

Видимо, разочарование отразилось на моём лице слишком явно. Властелин помрачнел.

— Он мой друг, Саурон,— повторил он настойчиво.— Кроме того, он мне нужен. Есть у меня один план…

Глаза Мелькора блеснули, совсем, как бывало в Утумно, когда его захватывала очередная идея, и у меня снова заныло в груди от тоски по былым временам. Впрочем, я всегда умел обуздывать чувства.

— Ты хочешь с его помощью всё-таки подчинить себе нолдор? — предположил я.

Властелин весело прищурился и качнул головой:

— Арду, Саурон.

Помолчал, улыбаясь чему-то, и повторил:

— Арду.

4

Стоять в карауле — дело скучное и утомительное. Часами всматриваться в серо-синий сумрак, подставляя себя злобному северному ветру, несущему холод, или ничуть не более ласковому западному ветру, несущему сырость.

Безрадостное дело — стоять в карауле.

Но в караул сейчас рвались все.

Всё войско.

Маглор еле удерживал их в лагере. Строительством укреплений удерживал.

Проклятая тишина. Проклятая неизвестность.

Последней вестью были обрывки осанвэ гибнущих соратников. О судьбе Маэдроса никто не знал ничего.

Самые дерзкие нолдор потом побывали на месте побоища и привезли оружие погибших.

Тела?

Не будем говорить, что было с их телами.

Нет, тела не привезли.

И Маэдроса не нашли.

Плохо искали? Или…

И вот сейчас весь Химлад вглядывается в сумрачный северный горизонт.

Хоть что-нибудь! Хоть какую весть! Всё, что угодно,— лишь бы не эта проклятая тишина!

Шабрук наслаждался жизнью. Правда, после первого гонга, когда вестовой передал ему и ещё нескольким парням приказ явиться к Властелину, у снаги чуть ноги не подкосились со страху. Но обошлось. Ничего страшного Великий не сделал. Рассказал, что требуется от орков, велел повторить. Шабрук справился с первого раза — он всегда был памятлив. Властелин внимательно выслушал, покивал, других парней отпустил, а смышлёному снаге распорядился выдать двойной паёк. Да ещё посулил такой же по возвращении. И порцию браги — а уж этакое счастье выпадало только командирам, да и то по большим праздникам.

А задание-то Великий дал и вовсе пустяковое, даже драться не надо. Проехаться до стана квын-хаев, передать послание ихнему старшему — Мыл-гыру и вернуться с ответом.

Шабрук важно ехал впереди небольшого отряда, одной лапой на всякий случай придерживая свёрнутый в трубку пергамент за пазухой.

Стоящие на горных отрогах нолдор даже не увидели — почувствовали приближение врагов. Врагов ли? От этих орков не шло волны ненависти. От них несло каким-то ещё не имеющим названия чувством. Нолдор невольно морщились, как от запаха мёртвого тела.

Потом это назовут словом «презрение».

— Они не биться едут,— тихо сказал Элеринг.

— Посольство? — прищурился Варгон.— Ещё одно?

— Возможно,— положил ему руку на плечо Тильсирвэ, командир этой заставы.

— Позовёшь Маглора? — вскинул взгляд Варгон.

— Для начала хоть увидеть их надо,— скривился Тильсирвэ.— В этом мороке едва ли что разглядишь…

Варгон подумал, что командир, как всегда, точен: то, что застилало горизонт, не было ни сумраком, ни туманом. Это был именно морок.

Так что нолдор увидели орков, когда те были уже сравнительно близко.

«На выстрел подошли»,— невольно мелькнула мысль у Тильсирвэ. Он знал, что приказа стрелять не отдаст.

Десяток орков могут быть только послами.

Через мгновение его глазами орков увидел Маглор.

Нгырт первым почуял запах чужих и вздыбил шерсть на загривке, предупреждая всадника. Шабрук поднял лапу, останавливая отряд. Очень медленно, как приказывал Великий, спешился. Отстегнул пояс с кривым мечом и бросил на землю. Расстаться с оружием было особенно трудно: всё существо орка противилось подобной глупости. Но ослушаться Властелина было ещё страшнее. Впрочем, волк сразу же встал над хозяйскими вещами и глухо заворчал, так что свои едва ли рискнули бы подступиться. Нгырт заслуженно слыл зверем серьёзным.

Шабрук поднял вверх лапы, в одной из которых был зажат пергамент, и пошел в сторону невидимых пока квын-хаев. Один.

«Ждите!» — только это ответил Маглор Тильсирвэ. Осанвэ оборвалось.

Командир заставы вернулся к реальности.

— За оружие не браться,— приказал он негромко.— На виду у них, разумеется. Варгон!

— Ясно.— Командиру дюжины лучиков не требовалось более пространного приказа.

— Чтобы даже я вас не видел! — уточнил Тильсирвэ.— Но без моего приказа не сметь стрелять.

Тот коротко поклонился, исчез.

— А мы? — спросил Элеринг.

— А мы подождем. Как ни быстр конь лорда Маглора, а ему надо доехать. И мы пока не будем торопиться. Постоим, посмотрим…

Тильсирвэ говорил едва ни с ленцой, своим расслабленным тоном вынуждая нолдор так же усмирить гнев и пыл, как это делал он сам. А ему больше всего сейчас хотелось выстрелить этому орку в горло, выхватить пергамент из его руки и — и узнать, наконец, что с Маэдросом.

Но — нельзя. Дважды нельзя. Трижды нельзя.

Ждем лорда Маглора.

Шабрук потянул носом и облизнулся. Вспомнился подслушанный недавно рассказ одного из гвардейцев о последней стычке с безволосыми и о том, какое нежное у квын-хаев мясо. Из битвы, впрочем, вернулись не все: пришедшие из-за Большой воды драться умели очень неплохо.

Когда впереди показались тёмные фигуры, снага остановился, приподняв на всякий случай лапы повыше, и окликнул их, старательно выговаривая слова чужого языка:

— Слово Властелина Эндорэ. Для лорда Мыл-гыра.

— Лорд Маглор скоро будет здесь,— внятно ответил Тильсирвэ.— Мы ждём его.

«Не смей! — твердил он себе.— Не смей прикасаться к этому свитку! Первым должен узнать Маглор. Не смей!».

Нолдо сжал руки, ногти впились с ладони.

Шабрук остановился в нескольких шагах от квын-хаев, осторожно опустил лапы и приготовился ждать.

На гребень перевала взлетел взмыленный конь.

«Лорд Маглор! Наконец-то!» — нолдор на заставе разом выдохнули: ожидание закончилось.

Сын Феанора спешился (восточные склоны Эред Вэтрин были гораздо круче западных), скользящим легким шагом двинулся вниз.

Перевал меж тем заполнялся всадниками. И по равнине спешили десятки конных — с севера, с востока… Весть о посольстве всколыхнула всех.

Шабрук мгновенно распознал в приехавшем вожака. Но с места не сдвинулся.

Лорд нолдор не дошёл до него шага три. Остановился. Вытянул вперед руку, требуя письмо.

Разговаривать с орком Маглор не собирался.

Шабрук так же молча отдал пергамент. Оставалось дождаться ответа.

«Да будет известно лорду Маглору, что старший брат его и повелитель ныне находится в Ангбанде на положении пленника. Дальнейшая судьба его будет зависеть от действий нолдор. Если ваше воинство вернется в Аман или же отступит на юг Эндорэ, Маэдрос будет освобождён от оков и останется жить в Ангбанде в залог мира между нашими народами. Если же вы осмелитесь вновь угрожать мне войной или попытаетесь освободить заложника, нет такой муки, какую не испытает он, и смерть не будет ему избавлением, ибо плоть его всецело в моей власти, и я не позволю ему ни умереть, ни даже потерять сознание. До тех же пор, пока хоть один неприятель ходит по моим землям, Маэдрос будет висеть на скале Тангородрима, прикованный за правую кисть.

Вала Мелькор, Властелин Эндорэ»
Маглор чувствовал на себе сотни, тысячи взглядов. И во всех них был один вопрос. Одна надежда.

— Жив.

Эхо волнами разошлось по войску.

— Заложник.

Войско вздрогнуло.

Тишина.

И — голос Кано, прежде — Певца, ныне — Командира:

— Послы уедут невредимыми.

— Каков будет ответ лорда Мыл-гыра? — выдал Шабрук ещё одну заученную фразу.— Что передать Властелину?

«Передать. Что передать ему от нас… от меня? Чем я пожертвую?! — делом отца или жизнью брата?! Чем?!»

Маглор не глядел на орка:

— Передай, что о нашем решении он узнает по нашим делам.

5

Маглор отпустил моего посланца живым. Это само по себе было ответом: гибель Шабрука означала бы вызов мне и немедленно повлекла бы за собой соответствующие меры в отношении Маэдроса. Значит, удар попал в цель: нолдор прекратили лезть на рожон и задумались. Хорошо. Окончательного решения Маглор, впрочем, не принял; в сущности, попросил отсрочки. Что ж, мне спешить было некуда. Феанор ещё не окреп после ран и потрясений, пора говорить с ним о деле не настала. Да и сам я, откровенно говоря, нуждался в отдыхе и исцелении: боль от ожогов упорно не проходила, и я пока не нашел способ справиться с ней. Вдобавок, за несколько сотен лет моего отсутствия накопилось немало задач, которые Саурон не мог решить в одиночку. Земли Эндорэ почти забыли хозяйскую руку, и я собирался исправить это.

Итак, я спокойно занимался своими делами и ждал, пока Маглор дозреет. Разумеется, не оставляя его без внимания.

Через четыре смены стражи после возвращения Шабрука разведчики сообщили о нескольких нолдорах, приближающихся к Железным горам. Я распорядился не трогать эльфов и не показывать, что их заметили.

И послал пару воронов — мне интересно было самому посмотреть, что будет делать Маглор со товарищи. Я практически не сомневался в том, кто именно пожаловал ко мне в гости.

И я не ошибся. Это действительно был Маглор. Он почти не прятался — то ли не умел, то ли так торопился увидеть брата, что забыл всякую осторожность. Только что не верхом поскакал. Скрывался только от тех орков, которых не увидеть было нельзя. О том, что у Ангбанда есть разведка, кажется, просто забыл: бежал по самым удобным тропам. И быстро бежал. Очень.

Почти так же легко было найти и второго. Куруфин. Сколько я его знал, он был сущей копией отца по горячности. Или даже превосходил Феанора (если это вообще возможно!). Этот, в отличие от Маглора, хотя бы пытался прятаться. Правда, пользы от его попыток…

А вот и близнецы. Ученики Охотника, будь он неладен. Эти поумнее, и моему ворону пришлось изрядно покружить, чтобы найти их. Мальчишки сильно отстали от старших — потому что шли аккуратнее. Но их привычка быть всегда и везде вдвоём уже стоила бы им жизни, пожелай я этого.

Глядя на эту четвёрку, я не сразу понял, что в них не так. А потом рассмеялся: каждый из сыновей Феанора был уверен, что к Тангородриму отправился он один! Каждый ушёл тайком. И не от моих орков эти принцы прячутся под плащами простых воинов. Они от своих дружинников таятся.

Некоторое время я наблюдал за ними, словно кот за мышатами, и от души развлекался. И прикидывал, не повязать ли их тёпленькими, раз уж они так любезно сами идут ко мне в руки. Я играл с этой мыслью, в глубине души уже зная, что не сделаю этого. Из-за Феанора. Просто не смогу снова причинить ему боль.

Между тем меня несколько беспокоило отсутствие ещё двоих братцев. Неужто остались в Хифлуме? Или просто скрываются лучше? Я заставил ворона спуститься пониже.

Карантир обнаружил себя только в предгорьях Эред Энгрин. Ученик Ауле, он слышал Музыку гор и укрывался ею, словно плащом. Неплохо рассчитано, и промах только один: Эред Энгрин сотворены моей Музыкой. Не Ауле.

А вот Келегорма я так и не нашёл. И это мне совсем не понравилось.

Пока я обдумывал, куда мог запропаститься ученик моего врага, Маглор добрался почти до подножия Тангородрима, и я отвлёкся. Право, зрелище этого стоило!

Принц стоял на открытом пространстве, совершенно уязвимый для любого, кому захочется прикончить его. Вот они, аманские квэнди! Изнеженные и бестолковые существа. Те, что пробудились когда-то у Куйвиэнэн, были не в пример смышлёнее и шустрее. Испортили Валар эльфов, испортили. А жаль.

Маглор неотрывно смотрел вверх. Я нарочно разогнал облака над горами, так что видимость была отличная. Стоял он долго, и мне уже начала надоедать его неподвижность. Впрочем, возможно, он разговаривал с Маэдросом в этот момент.

Прочие мальчишки были умнее — они хотя бы ограничились осмотром издалека. Хотя бы не стали приближаться на выстрел.

Впрочем, издалека им было даже лучше видно. Тангородрим вообще сильнее впечатляет с расстояния.

Четверо младших повернули назад, а Маглор всё ещё не двигался.

И вот тут я увидел Келегорма. Он возник словно из ниоткуда. Окликнул Маглора, тот вздрогнул, но даже не обернулся. Тогда младший обнял старшего за плечи и повел прочь. Тот не сопротивлялся.

Мой ворон бесшумно нырнул вниз и уселся на одну из скал, мимо которой проходили сыновья Феанора. Я поймал обрывок их разговора:

— …нет нужды теперь,— говорил Келегорм безучастному брату.— Моргот наверняка виделнас. Всех. Но почему-то не стал мешать.

6

Феанор был безучастнее, чем в те дни, когда он считал себя пленником. Неподвижный, он смотрел в потолок, и не думал ни о чём.

Он не жалел Маэдроса — сын сумел достаточно разозлить отца, чтобы тот перестал интересоваться именно им.

Он не жалел Маэдроса. Его горе было много больше страданий дерзкого сына.

Война. Неизбежная война между нолдорами и Ангбандом. Между моим другом и моими сыновьями.

— Война закончена, Феанор,— Мелькор вошел в комнату и устроился у изголовья нолдора.— Я же говорил, что остановлю её. С каких пор ты стал сомневаться в моих возможностях?

Голос Тёмного Валы звучал бодро, но взгляд, устремлённый на бледное лицо друга, выдавал тревогу. И ещё — решимость.

Феанор не повернул головы:

— Ты был столь же уверен, что Маэдрос согласится на переговоры.

Мелькор запнулся, но не более, чем на мгновение:

— Так он и согласился. Более того, именно благодаря ему нолдор не станут больше воевать со мной. Как я и планировал. Нет, Маэдрос своего решения не изменил,— сказал Тёмный Вала, предваряя вопрос друга.— Но от его решений больше ничего не зависит. Хоть я и оставил его в живых, как обещал.

— Хорошо.— Всё тем же безжизненным тоном.

— Так вот,— Мелькор словно не замечал состояния Феанора.— Теперь нас с тобой ждёт работа. Много работы.

Только тогда Феанор повернул голову и посмотрел на Мелькора.

— Вставай,— поторопил его Тёмный Вала.— Я должен отдать тебе кое-что. И тебе неудобно будет принять это лежа.

Требовательный тон Мелькора неожиданно пробудил доселе спавшее упрямство нолдора. Так что тот не спешил вставать. Даже не назло. Просто по привычке.

— Что ты хочешь отдать мне?

— То, что ты не ожидал получить обратно. То, что поможет тебе лучше любых целителей.

Мелькор усмехнулся и отошел к окну, выжидающе глядя на Феанора.

«Хочет расшевелить меня…» — подумал Феанор с благодарностью. И чувство признательности другу оказалось сильнее упрямства или ложной гордости.

Феанор встал и улыбнулся — печально и чуть снисходительно: дескать, тебе так нужно было добиться моего послушания?

Мелькор отбросил полу плаща, скрывавшую то, что он держал в руке.

— Он стосковался по тебе.

Рок Огня.

Феанор взглянул на свой меч так, как смотрят на друга после разлуки. Слов не было. Они были излишни.

Он подошёл, взял меч, обнажил на ладонь, прижался к клинку плотно сжатыми губами.

Тот, кто когда-то был Государем Форменоса, сейчас не думал о том, что получить меч из рук Властелина Ангбанда означает… нет, даже тени этой мысли не было у Феанора, видящего в поступке Мелькора лишь доказательство искренней дружбы, последнее, весомейшее доказательство того, что Феанор действительно не пленник, доказательство полного доверия, тем более дорогого сейчас, после безумного упрямства Маэдроса.

— Спасибо.

Тихим голосом. От сердца. И невысказанным прозвучало: «За меч спасибо, но за доверие — вдвойне».

7

…когда молчавшие — кричат, когда кричавшие — молчат; когда восставшие влачат существование крольчат…

Что со мной? Я брежу — или это реальность? Уступ шириною в полступни, а дальше — бездна, обрыв в никуда, и не видно земли, только седой туман где-то там, покуда хватает взгляда…

…судьбы оттиснута печать, и колесо не раскачать, и годы будут мимо мчать…

Годы? Годы или дни? Как долго я здесь? Без еды и питья. Почему я до сих пор не умер? Чья сила поддерживает во мне жизнь?

…часы нет силы замечать, и чашу счастья не почать, и частым криком отвечать через тягучее «сейчас»…

Жив я или мёртв? Может быть, это уже не Тангородрим? Может быть, это уже Мандос? Плотный, удушливый туман везде — и рядом, и во мне, и бездна под ногами и ничто вокруг…

…судьбы по новой не начать, и тщетно прятаться в мечтах, и остаётся только страх, и чаще слёзы горячат…

…щёки.

Я пла́чу? Значит, я ещё жив?

8

Тёмный Вала мысленно поздравил себя с удачным решением. К Феанору на глазах возвращалась жизнь. Если теперь занять мастера делом, дать пищу для чувств и ума,— горе Пламенного притупится, отойдёт на второй план. Главное — пробудить внутреннюю силу Феанора, волю и интерес к жизни. Дальше восстановление пойдёт само.

— Идём, я покажу тебе Ангбанд,— с улыбкой предложил Мелькор, дождавшись, пока нолдо чуть успокоится после обретения меча.

Феанор кивнул, но больше из вежливости. В его мыслях сейчас был только Рок Огня.

Облака разошлись, и роскошные снежные шапки Железных гор поблескивали в свете неярких звезд. Мелькор небрежно облокотился на витые перила и с удовольствием вдохнул студёный воздух. Вид с вершины этой башни открывался поистине восхитительный — Феанор должен был оценить его по достоинству.

Нолдо чуть прикрыл глаза. Эта горная гряда действительно напомнила ему дорогой сердцу Форменос. И Феанор со всей остротой ощутил, что никогда, никогда уже не вернуться ему в родную крепость, никогда не увидеть те горы, которыми он любовался веками…

Тёмный Вала терпеливо ждал, понимая, что сейчас чувствует нолдо. Наконец, Мелькор осторожно тронул друга за плечо:

— Ну, что, пойдём дальше? Я хочу показать тебе мастерские.

Маршрут был тщательно продуман: впечатления от прогулки должны были исподволь помочь Феанору вернуться к жизни.

В ответ — тот же вежливый кивок. Будь его воля, Феанор бы отказался. Но отказ надо объяснять, а признаваться в своей душевной боли Государь Форменоса так и не научился.

Тёмный Вала показывал нолдору мастерские и кузницы, оружейные и рудники — тот реагировал всё так же вяло. Мелькора начала беспокоить эта безучастность. Впрочем, если поставить перед Феанором конкретную задачу, в нём должен проснуться мастер. Не может не проснуться.

Окончательно убедившись, что нолдо сопровождает его только из учтивости, Мелькор совсем уже было собрался оставить того — на время — в покое, но решил напоследок вывести за ворота. Лишний раз подчеркнуть, что не под замком живет Феанор в Ангбанде.

Когда им навстречу дохнул своим жаром Тангородрим, Феанор напрягся. Равнодушная усталость исчезла, будто её и не было. Мастер расправил плечи, стремительно пошел вперёд.

«Что это с ним? Почуял выход из крепости? Вроде, далековато ещё». Мелькор чуть поотстал, внимательно наблюдая за нолдо.

Жар подземных глубин нарастал. Феанор, идущий к нему, идущий в него, раз-другой останавливался, жадно вслушиваясь — не в слышимый гул недр Тангородрима, а в иное.

В Пламень.

Родная стихия. Его Стихия.

Феанор вошёл внутрь вулкана. Неторопливый, внешне спокойный, он улыбался. Не губами — взглядом. Как давеча улыбался мечу.

Вернее — чуть иначе. Так смотрят не на старого друга, а на того, с кем давно ждали свидеться.

Мелькору невольно вспомнился Феанор при их самой первой встрече: радость узнавания в неизвестном того, что искал всю жизнь.

«Ну, конечно! Как же мне раньше в голову не пришло, что ему нужно! Хотя… понятно, почему не пришло. Он из Амана всё-таки, а здесь моя Тема звучит во всю мощь».

Феанор закрыл глаза. Ему не нужно было зрение, чтобы ощущать биение огненного сердца гор. И Тангородрим, трёхглавый вулкан, ответил ему.

Мелькор увидел, что раскалённая лава постепенно начинает двигаться в такт дыханию нолдо.

Впрочем, не нолдо. Пламенного.

Феанор стоял долго. Позабыв о прошлом и настоящем, он говорил с живым пламенем на том языке, что не ведом ни эльдарам, ни даже Валар. Огонь с огнем. Две частицы, две искры единого Пламени. Изжелта-красная лава бурлила вокруг, грозя прорвать ту незримую стену, что отделяла Огонь от Огня. Жидкий камень стекал медленными ослепительными каплями со стен кратера, рдяно-золотыми потёками скатываясь по незримой границе вниз, в неистовстующий огненный водоворот.

Горы содрогались, едва сдерживая ту силу, что клокотала в них.

«Та‑ак, похоже он не на шутку увлекся! Не поджарить бы Маэдроса… раньше времени». Тёмный Вала озабоченно сдвинул брови: уже только его воля не позволяла начаться извержению. Больные руки незамедлительно напомнили о себе, как и всякий раз, когда приходилось применять Силу. Но мешать Пламенному Мелькор не хотел.

Феанор улыбался. Он был счастлив сейчас. Впервые за многие десятилетия — счастлив.

9

Остаться — собой. Остаться. Вопреки всему.

Маэдрос, ты так мечтал о поединке с Морготом. Вот он — твой поединок.

Это не меч к мечу. Но — не легче.

Мы все полагаем, что феа — неуничтожима. Что удар меча может разорвать связь феа и роа, но над феа не властен никто.

А Моргот полагает иначе. И не просто полагает. Он действует.

И мою душу медленно обволакивает серый туман небытия. Не хотеть ничего. Не думать ни о чём. Единственная ценность в жизни — выступ шириною в полступни. Не сорваться.

Нет!

Ты не получишь меня, Враг! Я не стану тем лишённым мыслей существом, в которое ты превращаешь меня.

И я, Маэдрос, сын Феанора, говорю: жизнь — это борьба. И я буду жить. И буду бороться с тобой. Сейчас и здесь. Пусть я пленник — неважно.

Я не приму твоих подачек. Я не взял Сильмарил с твоей ладони. Я не возьму и этот выступ для ног. Ты напрасно думаешь, что всё моё счастье сосредоточится в нём.

Это так просто: носок скользит вперёд, пятка не удерживается…

Й‑й‑а…

Жилы в локте словно рвутся. Ничего…

Моргот наверное сейчас смеется надо мной: каким же глупцом надо быть, чтобы самому устроить себе пытку — исключительно из духа противоречия.

Рано смеёшься, Враг! Скоро для меня не будет разницы между стоянием и висением.

Так. Первым делом — ухватиться правой рукой за цепь. Очень кстати эта цепь. Не знаю, зачем она понадобилась Врагу, почему он не захотел просто вбить кольцо в гору, — но мне эта цепь очень пригодилась.

Так. Теперь — подтянуться. Да, одной рукой — не двумя; да, в Амане скалы держали, а здесь — наоборот… неважно. Вся жизнь сейчас — одно усилие плеча, кровь горяча и отвечаю я смехом пытке палача…

Ну вот, и снова этот самый выступ. Можно передохнуть. Немного.

А теперь — всё сначала.

Что, Моргот, где твой ледяной ветер? Где мороз, пробирающий до костей? Мне уже жарко, так что за ветерок — спасибо. Кстати он.

10

Маглор:

— Так что же разведка?

Келегорм, язвительно:

— Тингол просто счастлив от нашего появления! И земли он нам подарит без счёта, и войско даст, и…

Маглор:

— Что, всё настолько плохо?

Куруфин, в тон Келегорму:

— Или даже хуже.

Амрод, отчаянным шепотом:

— Но ведь нам придется отступить! Против требований Моргота мы бессильны.

Амрас, подхватывая:

— Маэдроса надо спасти любой ценой!

Карантир, недобро щурясь:

— Что ты понимаешь под словом «спасти»?

Амрас, растерянно:

— Спасти ему жизнь, что же ещё?

Карантир, жёстко:

— То есть подчиниться Морготу.

Амрас, опустив голову:

— Да…

Куруфин, одновременно с Амрасом:

— Ни за что!

Карантир, вставая, начинает говорить властно, невольно подражая интонациям Феанора:

— Послушайте меня. Сейчас одни говорят «подчиниться Врагу», другие «нет!». А я скажу третье. Я скажу: сделать вид, что подчинились.

Келегорм, щурясь по привычке лучника:

— Что ты предлагаешь?

Карантир:

— Мы уйдем на юг…

Келегорм, перебивая:

— Ага, ты постучишься в Менегрот и скажешь: «Здравствуй, Эльвэ, убил Ольвэ и пришел к тебе…»

Карантир, перебивая, резко:

— Не все земли Белерианда — под властью Тингола! Мы должны старательно изобразить страх перед Морготом. Убраться так, как он хочет,— словно собаки, поджав хвост. А на новых землях начать искать союзников. Тайно собирать войска. Пусть Моргот считает, что уже победил нас. Тем неожиданнее будет наш удар!

Амрод, шепчет в страхе:

— Но… Маэдрос?

Карантир:

— Малыш, ты уже давно должен был понять: Маэдрос — обречён. Если мы собираемся мстить за Короля и Государя, если мы собираемся исполнить Клятву — Маэдросом придется пожертвовать.

Маглор, в гневе, тихо:

— Ты не посмеешь переступить через его жизнь!

Келегорм, опередив Карантира:

— Да разве это жизнь! Я убил бы его. Один выстрел — и я оборвал бы его мучения.

Карантир:

— Так почему же ты этого не сделал?

Келегорм, виновато:

— Не дострелить. Он прикован слишком высоко.

Маглор, гневно:

— Не смейте даже думать об этом!

Близнецы молчат в страхе.

Карантир:

— Будь хоть малейшая надежда спасти его — я бы попытался. А так — поймите, он всё равно что мёртв!

Маглор, властно:

— Я запрещаю так говорить!

Келегорм, глядя Маглору в глаза:

— Так ты намерен подчиниться Морготу? Оставить Хифлум?

Маглор:

— Нет.

Келегорм:

— Нет? Тогда я тебя не понимаю.

Маглор:

— Морготу верить нельзя! Он сказал, что снимет Маэдроса, если мы уйдем. Допустим, он это сделает — и что будет с Маэдросом в Ангбанде?!

Карантир:

— Моргот обещал усилить его муки, если мы не уйдём. Как мы ни поступим — Маэдросу будет только хуже.

Куруфин, решительно:

— Карантир прав: для Маэдроса мы уже ничего не сделаем. Но уйти?! — трусливо, как зайцы, бежать от Врага?!

Келегорм, твёрдо:

— Я против ухода. Искать союзников и в тайне собирать войска могут наши посланцы. Даже мы сами. Но наш народ должен остаться здесь. Моргот не поверит в наше отступление. Он поймёт, что оно — ложное.

Амрас молчит.

Амрод, ни к кому не обращаясь, шепчет:

— Это бессердечно! Он же ещё жив…

Маглор, вставая; все встают тоже:

— Забудьте думать о новой войне. Я не пожертвую живым ради мёртвых.

Келегорм, подняв бровь:

— И при этом ты предлагаешь остаться в Хифлуме?

Маглор:

— Я не предлагаю. Я приказываю.

11

Отец… Годы идут, оседая снегом на моём лице, а ты — неужели ты забыл обо мне, отец? Мне — ледяной ветер в лицо и жар вулкана в спину, тебе — уютный покой с высоким потолком и стрельчатыми окнами; мне — выступ шириною в полступни (хотя сейчас он мне почти не нужен), тебе — удобное ложе и мягкие шкуры тогда, а что сейчас — не знаю. Мне — насмешливое карканье ворона и его пронзительный взгляд, тебе — забота твоего лучшего друга. Твоего друга. Моего врага. Когда-то и твоего врага. Просто — Врага.

Отец! Если он твой друг, то почему ты допускаешь, чтобы я оставался здесь?! Взгляни, отец,— подошвы моих сапог истлели, я стою на камне босиком — мелочь, конечно, но всё же… отец, неужели в сердце твоём не осталось места для сына? Ты у Мелькора живёшь как гость, как друг, а я — я до сих пор не лишился рассудка только потому, что слишком упрям.

Отец!

Впрочем, нет. Не друг и не гость ты Морготу. Ты — раб его. Сытый раб, ждущий похвалы господина. Так держат хищных зверей, приручив их и кормя с руки. Их когти тупятся, их зубы крошатся. Они перестают быть зверьми. Они погибнут в лесу, если вернутся туда. Они могут есть только ту подачку, на которую расщедрится хозяин.

Отец, неужели ты стал — этим?! Неужели путь дерзкого Феанора, не признающего ничьей воли, кроме собственного выбора, неужели твой путь, отец, закончится — вот так?! Убивая, ты был страшен, но ты — был; а сейчас, беззубым хищником лижущий хозяйскую ладонь, сейчас ты противен мне! И это — Феанор?! Добровольно подставивший несгибаемую выю под ошейник Морготу?!

Не верю! Не могу поверить в это…

Но я — на Тангородриме. А он — в Ангбанде.

И он ни разу не вспомнил обо мне.

12

Время шло, и Феанор постепенно заставлял себя прижиться в Ангбанде. Дороги к сыновьям не было — Государь Форменоса понимал, что нолдор сочтут его мороком. А здесь, в Железном Замке, у него был друг. Друг, десятикратной заботой воздавший Феанору за всё, что тот делал для Мелькора в Амане.

И сейчас Феанор считал себя просто обязанным отплатить Мелькору за его чуткость.

Они слишком привыкли общаться по осанвэ. Таить мысли друг от друга они не умели. И Феанор понимал, что всю его тоску по Форменосу (да и по Аману тоже!) Мелькор отлично слышит. И Феанор медленно приучал себя перестать тосковать.

Ради друга.

Ради друга, внимательного к каждой мелочи. Ради друга, который сумел сделать невозможное: остановить войну.

Первое время жизни в Ангбанде Феанор не думал о цене остановленной войны. Маэдроса словно не существовало для него. Потом всё-таки спросил о судьбе сына — но больше не о нём, а о средстве сдержать нолдор.

Феанор не прощал младшим бунта против него. В Амане — братьям, здесь — Маэдросу.

Но с годами остывает любой гнев. Даже — гнев Феанора.

И когда он почувствовал прикосновение мысли сына, то — ответил.

«Отец?!» — Маэдрос от неожиданности слетел со своего уступа; быстро забрался обратно.

«Маэдрос. Сын мой».— Искреннее участие. Жалость.

«Отец! Я думал — ты забыл обо мне».

«Нет».— Словно ласковое прикосновение руки.

«Отец, что с тобою? Ты свободен или пленник?»

«Свободен. Или — пленник. Я не пленник Мелькора, Маэдрос. Я пленник судьбы. А ты — ты можешь быть свободен».

«Правда?!» — отчаянная надежда, угасшая долгие годы назад.

«Да, сын мой. Я попрошу Мелькора освободить тебя».

«Постой! На каких условиях ты предлагаешь мне свободу?»

«На прежних. Не допустить войны».

«Против убийцы Короля?!»

«Маэдрос, выслушай меня. Я шёл в Эндорэ мстить за отца. И я отказался от мести. Неужели ты серьёзно думаешь, что я это сделал только из-за дружбы?»

«Но тогда — из-за чего?!»

«За Финвэ рассчиталась судьба. У Мелькора сожжены руки. Так сожжены, что мне страшно при мысли о боли, которую он терпит безмолвно. Ежечасно. Я жалею его как друга; но, останься он моим врагом, я не мог бы придумать мести страшнее».

«А… Клятва?»

«Сильмарил — у меня».

«Только один?»

«Маэдрос, я клялся в ослеплении. Сейчас оно прошло. Я свободен от Клятвы. Я освобожден даже не тем, что Мелькор вернул мне Сильмарил; я стал свободен раньше, когда отрёкся от неё».

Тон Феанора стал настойчивее, оставаясь при этом заботливым:

«Маэдрос, ты с братьями можешь осуждать меня за дружбу с Мелькором. Вы всегда делали это, я же знаю. Но сейчас я говорю тебе как Государь Форменоса: цели войны достигнуты. И месть, и Клятва исполнены. Вернись к братьям. Они будут счастливы узнать, что ты жив».

«И ты, став рабом Врага, смеешь по-прежнему называть себя Государем Форменоса?!» — вслух Маэдрос не сказал бы такого, но мысль было не сдержать.

Феанор дёрнулся, как от пощечины. Но ответил спокойно. Совершенно спокойно:

«Тогда ты будешь висеть на этой скале вечно».

13

Злости не осталось.

Только обречённость и беспросветная усталость. Я никогда раньше не уставал — так.

Я знал радостную усталость кузни и дальних странствий; я знал запредельное напряжение мысли, которое вытягивает больше сил, чем день с тяжёлым молотом; я знал шаг в пустоту, когда работа внезапно заканчивается, и хочется бежать дальше, а бежать уже некуда… я знал усталость разной, но никогда не знал — такой.

Бессилие. Безмыслие. Бессмысленность.

Маэдрос, ты был последней нитью, связывающей меня с прошлым. Зачем ты рубишь её, Маэдрос?

Сегодня ты смог сделать мне по-настоящему больно. Ты этого хотел, сын мой? Ты ведь даже не за себя мстишь. Ты мстишь мне — за меня.

Маэдрос, пощади! Своей прямотой ты превращаешь меня в то, чем сам считаешь меня. Ты делаешь из меня предателя и слугу Врага. Не того Мелькора, которого знаю я, а того Врага, которого видишь ты.

Маэдрос… сын мой…

В пустоту.

Поздно.

Поздно.

С ним бессмысленно говорить.

Изменения он назовет изменой, и сам не изменится ради меня.

Скорее умрёт.

Глава 4 Венец

Я, себе не изменяя,
Изменяю сам себя.
Алькор. «Метаморф»

1

Почему ты здесь, Феанор? Как могло это случиться, как ты назвал своим то, что совсем недавно отторгал и ненавидел? Что с тобой произошло? Отчего ты предал сам себя?

Я не предавал. Просто у меня не осталось никого, кроме Мелькора. Быть с ним — или быть в полном одиночестве. Небогатый выбор.

Из тех, кто стремился к тебе, ты выбрал наихудшего. Зачем ты закрывался от отца? Зачем был неприступной вершиной для сыновей? Зачем не попытался помириться с Нерданэлью? Финарфин распахнул тебе всю душу, он закрыл глаза на ваши ссоры с Финголфином, он принял твою сторону, а ты — чем ты ответил ему?

Финарфину я ответил лаской и заботой. Тем, чего он ждал от меня. Не его и не моя вина, что брат не мог дать мне того, что дал Мелькор. Хотя малыш искренне пытался.

А тебе обязательно должны давать? Иначе ты отношений не мыслишь?

Я в жизни всё брал сам. Возможное и невозможное. Существующее и несуществующее. Если я хотел недостижимого — я его достигал. Если я хотел неведомого — я его познавал. Сам, без учителей. Если я хотел несуществующего — я его воплощал. И только одного я просил: понимания. Выхода из моего одиночества.

Так почему же всё-таки Мелькор, а не Финарфин? Почему ты отвернулся от брата?

Да потому что он не мог понять меня! Да, пытался. Да, искал. Но не находил! А с Мелькором… да нам и искать было не надо. Мы с ним просто одной природы.

И природа ваша в том, чтобы крушить всё и вся ради утверждения себя.

Не утверждения. Воплощения. Я сам никогда не стремился возвыситься над другими. Не стремился подчинить их. Тем более — не стремился унизить. Я могу больше их, это верно; и я делал лишь одно: трудился для них. Творил то, о чём они мечтали. И отдавал им.

Подчиняя и подавляя их при этом.

Может быть — невольно. Но неизмеримо сильнее и беспощаднее мой дар подчинял — меня. У них у всех была жизнь — любовь, дружба, веселье просто так… не знаю, что ещё. А у меня — только работа. Да, я не умею любить — так, как любят все. Я не умею быть заботливым. Я в жизни вижу только одно: творчество. Но творю я для того, чтобы отдавать. Всем.

2

Я откинул тяжёлую крышку — свет оставшихся у меня двух Сильмарилов хлынул наружу, мгновенно рассеяв темноту зала, едва заметно пульсируя — то ли мелодия, то ли дыхание. Они жили, творения моего друга. Им было тесно в ларце. Их создали для другого.

— Скоро,— сказал я им.— Теперь вам уже недолго осталось ждать.

Мой план — дерзкий, отчаянный, почти безумный — был близок к осуществлению. Валар вложили в Древа немало сил — я точно рассчитал удар. Может, со временем мои собратья и осмелились бы вновь напасть на меня, но пока у них хватало забот в Амане. Я успел бы подготовиться. К тому же я полагал, что Манвэ не настолько глуп, чтобы воевать со мной теперь, когда в моих руках не только Тьма, но и Свет. Единственным шансом Валар было успеть захватить меня на своей земле. И завладеть Сильмарилами, пока те не достались мне. Правда, моим собратьям Камни помогли бы лишь восстановить Древа, я же благодаря им получал весь мир.

Феанор привел Сильмарили в мир сам. Один. Я мог лишь наблюдать, не имея власти над чуждой мне Музыкой. Чуждой. Но необходимой. Частица силы моих врагов. Вторая сторона бытия. Именно то, чего мне не хватало, чтобы взять, наконец, в свои руки Арду. Тогда, глядя на Камни, я думал, что цена их рождения была высокой. Очень высокой. Но не чрезмерной. Как знать, если бы Валар не победили меня и не приволокли в Аман, если бы мы с Феанором не встретились, может, и Сильмарили не появились бы в мире?

— Я голодна,— мысленное обращение Унголианты вернуло меня к действительности.— Ты обещал, что я смогу насытиться, Чёрный.

Обещал, а как же. Только вот голод этой твари рос вместе с ней. Тогда, в Аватаре, я сомневался, что роль, которую я отвёл Паучихе, окажется той по силам. Но приходилось довольствоваться тем, что было. Теперь я видел, что недооценил её. Серьёзно недооценил.

— Ты уже получила Древа и весь свет Амана,— жёстко ответил я.

Поглотив Музыку моих собратьев, Унголианта стала сильнее меня. Намного сильнее. Но нельзя было допустить, чтобы она догадалась об этом.

— Ты опустошила сокровищницу Форменоса. Мы в расчёте. Ныне наши пути расходятся. Ступай назад, в Валинор.

— Я голодна,— повторила Паучиха.

Её разбухшая туша перекрывала выход из ущелья. Я быстро перебрал в уме возможные варианты действий. Сбросить телесный облик? Отступить и двинуться обходным путём? Нет. Это значило бы признать поражение, показать слабость — и немедленно превратиться для твари из противника в добычу. Я должен был заставить Унголианту подчиниться. Силой или обманом, неважно. Лишь бы не пустить её в Эндорэ.

Я достал те несколько самоцветов, который успел забрать из Сокровищницы прежде, чем там начала хозяйничать моя ненасытная спутница. Рукотворные камни Феанора. Как бы я ни относился теперь к Пламенному, не годилось такой красоте сгинуть в утробе Паучихи. И я спас их. Думал, что спас.

— Вот,— я швырнул самоцветы на землю перед тварью и невольно отвел глаза, чтобы не видеть, как она уничтожит их. Я помнил, как они создавались. Кое-что мы с Феанором творили вместе.— Вот. Больше я тебе ничего не должен. Отойди с дороги.

— Ты несёшь Свет,— отозвалась Унголианта.— Отдай мне его и ступай, куда хочешь.

Чего я уж точно не мог допустить — это чтобы она получила ещё и силу Сильмарилов. Даже если не принимать в расчёт мои собственные виды на Камни.

— Отойди с дороги,— я выхватил меч и шагнул к ней.— Этот Свет мой, и ты его не получишь.

Я надеялся, что она испугается.

Не испугалась.

Шансов на победу у меня не было — я очень скоро убедился в этом. Биться приходилось не столько мечом, сколько Силой. А Сила, которую я вкладывал в каждый удар, становилась пищей моей противнице. Унголианта ещё увеличилась в размерах. Я начал уставать.

Позвать на подмогу? Кого? Откуда мне знать, что могло случиться в Эндорэ за почти восемь аманских столетий? Ждут ли меня здесь? Верны ли прежнему Властелину? Кто явится на мой зов и явится ли хоть кто-нибудь? А если явится — мне ли на помощь? Слишком много вопросов. Слишком велик риск.

Несколькими энергичными выпадами я всё же заставил Паучиху отступить — на время. И бросил меч. Достать ларец и откинуть крышку было делом нескольких мгновений. Венец Феанора был поистине достойной оправой для Сильмарилов — даже если видеть только внешнюю его красоту, не имея представления об истинной сути. Тончайшие нити Силы переплетались с филигранным узором так, чтобы сдерживать мощь Камней, направляя её на созидание. Уникальный инструмент, предназначенный для двух величайших мастеров Арды. Инструмент, при помощи которого мы с Феанором должны были преобразить мир.

Но сейчас мне было нужно оружие.

Серебро со стоном сломалось под пальцами. Я отшвырнул изуродованный кусок металла. Камни лежали теперь в моих ладонях — все три.

Унголианта медлила, пока не решаясь напасть.

Свет Сильмарилов и подземное пламя слились в единой мелодии. Я ждал, пока Музыка достигнет апофеоза — тогда и только тогда я собирался нанести удар. Единственный. Второго бы не понадобилось.

И вдруг что-то сломалось в Песне — я не понял, в чём дело, почему возник диссонанс. Просто голоса Камней перестали звучать в унисон с моей Музыкой.

Паучиха почувствовала это мгновенно и снова двинулась на меня, оттесняя к скалам, а я всё пытался подчинить себе Сильмарили. Силой. На поиск гармонии с ними просто не оставалось времени. Но чем мощнее был напор моей воли, тем яростнее сопротивлялись ей Камни. Я уже еле удерживал их — казалось, они превратились в капли расплавленного металла и сжигают мою плоть.

Только бы не уронить…

Я отступил еще на несколько шагов и уперся спиной в скалу, сжимая дрожащими от боли пальцами бесполезные Камни. Унголианта подползла ближе. Она не спешила. Может быть, наслаждалась сознанием своей победы, а может, всё еще остерегалась.

Я очень ясно представил, что будет, когда эта тварь прикончит меня и поглотит Сильмарили. Её голод только усилится. В Аман Паучиха, само собой, не вернётся. Зачем, если есть Эндорэ? Земли, оставшиеся без хозяина. Земли, которые некому защитить.

Земли, которые ждали моего возвращения.

Не дождались.

Боль и отчаяние прорвались криком. Скалы ущелья подхватили мой голос, усилили, а ветер понёс его дальше. Эндорэ ещё не забыло мою Музыку.

Паутина захлестнула колени — я грохнулся на бок, прижимая к груди стиснутые кулаки. Следующая петля затянулась на горле… пока, правда, не до конца. Кажется, Унголианта обращалась ко мне… я не ответил.

…Огненный сполох разорвал окружившую меня черноту. Ещё один. И ещё. Я не понял, что это. Осознал только, что в такт этим вспышкам боль в моих истерзанных руках резко усиливается.

Мир заволокло красным.

— …Властелин…

Я с трудом разлепил веки и попробовал шевельнуться.

— Что… произошло? — язык ворочался с трудом, но на мысленную речь сил не было вовсе.

— Мы успели вовремя,— Саурон казался растерянным.— Отчего ты не позвал нас раньше?

Я предпочёл не услышать этот вопрос. Приподнялся на локте и попытался оглядеться.

— Паучиха?

— Бежала. Готмог преследует её со своими ребятами.

— Ларец,— прохрипел я.— Здесь где-то должен быть ларец.

Мой помощник молча подобрал его и поднёс мне. Удивительно, но Сильмарили по-прежнему были у меня в руках. Какое-то мгновение мне казалось, что я уже никогда не смогу разжать сведённые судорогой пальцы. Смог. Камни звякнули о металл. Саурон опустил крышку.

— Что это, Властелин?

— Будущее Арды.

3

Феанор стоял на балконе. Внизу, за мощным каменным парапетом была ужасающая крутизна, и нолдо нравилось смотреть в эту бездну.

Ветер, дующий на такой высоте просто со всех сторон, играл с ничем не перехваченными волосами нолдо — по аманской привычке Феанор не носил обода на голове. В Валиноре он это делал, чтобы подчеркнуть своё несходство с Финголфином, красовавшимся в серебряном венце (едва не малой короне!), а здесь… просто привычка. Ветер закидывал длинные чёрные пряди Феанору на лицо то справа, то слева, то убирал их, то норовил перекинуть с затылка — но безучастный мастер не реагировал на эти шалости.

В конце концов ветер устал от бесплодных попыток привлечь внимание нолдо. Стих. Феанор не заметил и этого.

После недавнего разговора с Маэдросом он вообще мало что замечал.

О работе думать не мог. Да и то — какая это работа? Так, руки размять. Ничего серьёзного.

Тёмный Вала почувствовал, что с Феанором снова что-то неладно. Пламенному нелегко было привыкнуть к жизни в Ангбанде — несмотря на полную свободу, несмотря на заботу Мелькора, несмотря на то, что война прекратилась. Чужая Музыка, чужой дом, чужой народ. Но мастер не может утратить своё призвание, как невозможно разучиться дышать. Коридоры крепости постоянно норовили привести Пламенного то в кузницу, то к спуску в шахты. Да и сам Мелькор частенько, словно бы невзначай, упоминал в разговорах металлы да камни. О деле, впрочем, пока молчал. Ждал, пока Феанор привыкнет.

Тот и вправду стал оживать. Облюбовал себе личную мастерскую, подобрал инструменты, несколько раз спускался в рудники — и вышел оттуда не с пустыми руками, уж об этом Мелькор позаботился.

И вот на́ тебе! Опять всё сначала. Тёмный Вала попытался вычислить возможные причины феаноровой грусти и решил, что виноват, пожалуй, опять Маэдрос. Больше некому. Стало быть, Пламенный всё же поговорил с сыном. И, видимо, с тем же результатом.

Что ж, значит, ждать больше нельзя. Если Феанора не увлечь делом, он так и будет страдать — а уж повод всегда найдется.

Тучи над Тангородримом сгустились, и из них густо посыпались градины — каждая величиной с хороший орех. Сегодня Маэдросу предстояло множество развлечений.

— Феанор,— Мелькор вышел на балкон и остановился за спиной нолдора.— Помнишь, я говорил, что у нас с тобой впереди работа? Время пришло, друг мой.

Феанор не сразу понял, о чём тот. Но когда понял…

Аманская привычка: быстрый взгляд на небо — нет ли там Орла. И — осанвэ, только осанвэ, ни в коем случае не вслух:

«То, о чём ты хотел сказать мне ещё в Валиноре? То, зачем ты меня звал сюда?».

Мелькор повторил движение друга мгновенно, прежде, чем успел осознать это, но над головой было только затянутое тучами небо. Тёмный Вала удивленно моргнул, перевёл взгляд на Феанора — и от души расхохотался.

Феанор засмеялся тоже. Но в его смехе было не веселье, скорее сарказм.

— Кажется, мне ещё долго придется учиться жить без опасений,— скривился нолдо.— Так о чём ты хотел поговорить? Я слушаю.

Ему понадобилось усилие воли, чтобы подавить привычку подкреплять вопрос осанвэ в знак того, что он действительно спрашивает то, что хочет спросить.

— О Людях,— ответил Мелькор.— И об их пути в мире. Я хочу дать им свободу выбора. Ты — понимаешь?

Это было скорее утверждение, нежели вопрос.

Феанор медленно кивнул. Это тоже было не столько согласие, сколько размышление.

Размышление ещё не о Людях — тут он был готов долго и внимательно слушать Мелькора,— а размышление о собственной судьбе, о страшном пути утрат, которые начались много, много раньше гибели Финвэ, и которые сейчас Мелькор сделал не напрасными.

Сейчас. Желая дать Людям свободу выбора и ища помощи Пламенного в этом.

— Я слушаю тебя,— тихо сказал Феанор.

— Атани по природе своей не принадлежат ни Тьме, ни Свету. И вольны выбирать то, что им ближе… вернее сказать, вынуждены выбирать,— пылающий взгляд Мелькора был устремлен вдаль.— Пока мир расколот, пока существует необходимость выбора, в Арде не прекратятся войны.

Тёмный Вала повернул голову и посмотрел прямо в глаза нолдо.

— Я хочу объединить оба начала и принести их Людям. Атани смогут тогда прокладывать себе путь сами, не придерживаясь торных дорог.

Феанор полагал, что он разучился удивляться давным-давно. Оказалось — нет. Едва веря тому, что услышал, он посмотрел Мелькору в глаза:

— Ты хочешь соединить свою Тему со Светом? С тем, что было всегда противоположно тебе? Я не ослышался?!

— Именно так. Ты, конечно, спросишь, для чего это нужно мне. Отвечаю: чтобы оградить Эндорэ от Валар. Раз и навсегда. У этих земель будет свой Свет.

Мелькор нарочно не сказал «моих земель».

— Сильмарили…— прошептал Феанор, понимая.— Вот зачем тебе нужны были Сильмарили.

— Да. Но я не властен над их Музыкой,— лицо Мелькора напряглось при воспоминании о попытке подчинить Камни.— Ты — единственный, кто может соединить две Темы.

4

Разумеется, я не сказал Пламенному всего. Мои слова были правдивы, но Феанор узнал ровно столько, сколько он способен был воспринять, во всяком случае, в тот момент. И ни на единую ноту больше.

Свет и Тьма объединятся в одной земле. Под одной властью. Да, Люди получат свободу выбора. Полную. Но любой из путей будет приводить их ко мне. То, что не получилось с Перворождёнными, выйдет с Младшими. Я сам обучу и воспитаю атани, помогу им обрести силу. Под моей рукой они станут великим народом, оставив эльфов далеко позади.

Быть может, я ещё вернусь в Аман. Только не пленником. Завоевателем. Хозяином мира. Если пожелаю того. Впрочем, Валар сейчас подобны старым инструментам, пылящимся в углу мастерской. Они от начала страшились Тьмы, теперь я лишил их Света, а Эндорэ закрыто для них из-за проклятия нолдор. В моих же руках скоро окажется всё: и материя мира, и души Детей. Валар — прошлое Арды. Я — Властелин настоящего и будущего. Нет, они для меня не соперники больше. Истинно сильный не снисходит до мести проигравшим.

Настоящий мой соперник не здесь. Тот, кто говорил когда-то, что любой мой замысел, каждое деяние послужат лишь его славе. Что скажет он, когда те, кому он сам вверил будущее Арды, запоют во время Второго Хора мою Музыку?

Это будет чистая победа, не так ли, Отец?

5

— Итак, ты хочешь соединить Тьму и Свет…— медленно проговорил Феанор.

Их разговор продолжался уже в кабинете — обоим было привычнее говорить под крышей: в Амане так был гораздо меньше риск, что их подслушивают.

Феанор сидел у стола, опираясь подбородком на ладонь правой руки и пальцами левой ласково поглаживая Алмазы — впервые за эти пять лет Камни были вместе.

Мастер посмотрел в глаза Тёмному Вале:

— Ты хоть как-то представляешь, каким образом это можно сделать? Потому что я пока не вижу пути.— Закусил губу, помолчал.— Пока. Это слишком дерзкий замысел и он… он слишком созвучен моим стремлениям. Я доходил до Грани Мира, я добыл там силиму, я найду ответ и на этот вопрос… но ты,— снова взгляд в глаза,— как ты видишь способ соединить противоположное?

Мелькор некоторое время молчал, разглядывая светильники на стенах. Феанор понемногу обустраивался, но обстановка его жилища всё ещё была подчёркнуто простой, почти скудной. И это тревожило.

— Я могу воплотить свою Тему в материи,— сказал, наконец, Тёмный Вала.— В металле.

И замолчал, предоставляя другу самому продолжить мысль. Многие их совместные замыслы рождались именно так. Мелькор и Феанор перебрасывали друг другу сырую ещё идею — словно в снежки играли. И так до тех пор, пока она не обретала чёткость.

— Металл…— чуть прищурился Феанор. Сильмарили тем временем оказались у него в ладони, и он лёгким движениями пальцев перекатывал их. Так играют со зверятами.

— Металл…— повторил мастер. Поразмыслив, уточнил: — Венец.— Взглянул на Мелькора с усмешкой: — Тебе?

Тот покачал головой:

— Два начала может соединить лишь Пламя.

Феанор вздрогнул. В глубине души он подозревал нечто подобное, но… ему надо было услышать это от Мелькора. Не сказать самому.

— И как ты себе это представляешь? — тихо спросил он.— Венец, воплощающий… да что там, венец, вмещающий твою власть над Эндорэ,— невольно, осанвэ, одновременно: «Ведь я же знаю, чего ты хочешь!»,— должен носить я? Прости за откровенность, но: ты настолько доверяешь мне?

— Доверяю? — Мелькор спокойно улыбнулся.— Да, я тебе доверяю. Но дело не только в этом.

Он встал и зашагал по комнате, заложив руки за спину.

— Видишь ли, мою власть над Эндорэ вмещает само Эндорэ. Если угодно, оно и есть мой Венец. И никто, кроме меня, уже не сможет им завладеть.

Тёмный Вала остановился и торжествующе посмотрел на друга — мастер, заслуженно гордящийся удачным творением.

— Никто,— повторил он.— Ни Дети, ни Валар, ни ты, ни даже Единый. Здесь на всём отпечаток моей личности и моей Темы.

Мелькор снова прошёлся по кабинету.

— Валар, ясное дело, не смирятся с этим. И не оставят меня в покое, если только не преградить им путь. Вот для этого мне и нужна твоя помощь.

Он уселся обратно в кресло и посмотрел в глаза Феанору:

— Предположим, ты надумаешь присвоить венец с Камнями. Какие из этого будут следствия? Получишь ты власть над Эндорэ? Нет. Оно уже принадлежит мне. А вот новая война начнётся наверняка. И для тебя, и для твоего народа. Сначала со мной. Потом с Валар. Не знаю, уцелеет ли Арда, но для нолдор точно всё будет кончено. А ты, при всём уважении, всё-таки слабоват против всех Старших Стихий. И никакой венец не поможет. Но допустим, свершилось невозможное, и ты победил. Хорошо. Что ты получаешь в награду? Даже не выжженную пустыню. Просто исковерканную Музыку. Обломки мира. Ну, как, заманчиво, мастер Феанор?

Феанор скатил Сильмарили с ладони, закинул руки за голову и рассмеялся:

— Заманчивого мало!

Он тоже встал.

— Мелькор. Все годы нашей совместной работы мы говорили, как друзья. Сейчас мы вынуждены говорить, как Вала с воплощённым Пламенем. Мне нужно было, чтобы ты всё сказал сам. Мне нужно было, чтобы это сказал ты, чтобы у тебя не было повода сомневаться в моих словах. И вот теперь говорю я. Мне не нужна власть над Эндорэ. Мне не нужна власть над атани. И именно поэтому я буду делать этот венец.

— Я знаю, друг мой,— ответил Мелькор.— Я давно это знаю.

Он поднялся.

— За работу, Феанор. У нас не так уж много времени.

— Подожди.— Голос мастера был тих.— Мелькор, пойми меня. Ты говоришь о слишком большой работе. О слишком больших изменениях. Мне нужно…— он проглотил комок,— нужно осмыслить всё это.

Он снова посмотрел в глаза Тёмному Вале:

— Могу я попросить отсрочки с согласием?

— Сколько времени тебе требуется на раздумья? — Мелькор спросил это очень мягко, но во взгляде его промелькнула досада.

— Мелькор.— Феанор заговорил едва слышно, но каменный свод комнаты вдруг отозвался эхом.— Ты же видишь: я хочу сделать этот венец. Ты предложил мне замысел больший, чем я видел в самых дерзновенных мечтаниях. Мне бы быть счастливу, а вот…

Нолдо криво усмехнулся. Его тихий голос дрожал от напряжения:

— Что будет, если не удалить из стали крошку шлака? А что будет, если из этой стали сделать меч? Мы оба знаем: он сломается в самый неподходящий час.— Глаза мастера сверкнули.— Так могу ли я браться за работу, не изгнав тень сомнения из своего сердца?!

Не дождавшись ответа, Феанор снова сел в кресло и проговорил, глядя в стену:

— Ты спрашиваешь, сколько мне нужно времени. Наверное, миг. Или — десяток ударов сердца. Или сотня. Или — не позже, чем до захода Валакирки. А может, Валакирка успеет зайти дюжину раз. А может — дюжину дюжин. Мог ли я заранее сказать, сколько времени мне понадобится на борьбу с сомнением?

— В чём же ты сомневаешься, мастер? — спросил Мелькор.— Или — в ком?

Феанор сцепил пальцы.

— Вот это я и хочу понять.

Помолчал.

— Знаешь, может быть, я просто не решаюсь сделать первый шаг. На меня ещё Манвэ гневался за эти раздумья в последний миг. Именно тогда, когда он ожидал от менянемедленных действий, я говорил «Мне надо подумать».— Феанор вздохнул, скривился в горькой усмешке.— Полагаю, когда я начал действовать, не раздумывая, это доставило ему ещё меньше радости.

Он, наконец, поднял взгляд:

— Мне действительно надо подумать.

При упоминании имени брата Тёмный Вала заметно напрягся. Ниэнна тоже частенько сетовала на его сходство с Манвэ. Услышать подобное сравнение от Феанора было особенно неприятно. Это и решило дело.

— Что ж, думай,— холодновато сказал Мелькор.— Не стану тебе мешать.

6

Я же знал, что соглашусь.

Не могу не согласиться.

Так зачем я попросил об этой отсрочке?

Мелькор обиделся, и он прав. Выдумываю неизвестно что. Шарахаюсь от собственной тени.

Ну, о чём я собирался думать?! С какими сомнениями бороться?!

А ведь… если честно… что-то грызёт меня.

Ладно. Разберёмся.

Я снова взял Сильмарили на ладонь, слегка покатал их. Они это любили; так кот любит, когда его гладят. Я смотрел, как капли Света переливаются внутри силимовой скорлупы,— и улыбался им: от нас с вами ждут великих дел, так сможем ли?

Думать ни о чем не хотелось, и я, глядя на Алмазы, стал вспоминать.

Что погнало меня тогда на север? — этого было уже не вспомнить.

Меня пытались остановить.

Иные — силой. Наивные! — я уже тогда владел Пламенем. Их метели и бураны были забавой для меня.

Иные — уговором. Но чем больше мне рассказывали об ужасах Севера, тем яснее я понимал: мне надо именно туда.

Туда, где тепло становится холодом. Туда, где Музыка становится Льдом.

Там, у Грани Мира, на границе жизни и небытия, там… что сталось со мною там? Скорбящая потом говорила, что я умер, но смог вернуться. Не знаю. Не помню.

Помню — Пламень. Помню, как увидел Его. Помню, как ощутил, что Он и я — одно. Помню, как осознал Его силу в себе — и с той поры был хозяином её, а не жертвой.

Помню — Лёд, которым было сковано моё тело, когда я очнулся. Тогда я страстно хотел жить — и я силой Пламени взломал этот лёд.

Он оказался тоньше волоса и прозрачнее стекла. Я собрал его, привёз в Аман.

Тогда я ещё не знал, что назову его — «силима».

В Амане я дал одну из пластинок Мелькору, предложил сломать. Он не смог.

Он. Вала. Сильнейший из них.

Так я понял, что никто из Валар не властен над силимой.

Сильмарили медленно скатились с моей ладони на стол.

Воспоминания вернули меня к сегодняшнему дню.

Мелькор — Вала.

Я старательно забывал об этом всегда. С самой первой встречи. А уж со второй, когда он назвал меня братом,— тем более. Я старательно искал в нём черты несходства с Владыками Амана и, конечно, находил их.

А вот теперь пришло время задуматься о сходстве.

Итак, что хотели дать и что на самом деле нам дали Валар? (Я привычно обозначал этим словом только Четырнадцать; привычка была неистребима). Они хотели дать нам счастье. Точнее — счастье в их понимании. Об оставшихся в Эндорэ мы думали не иначе, как о глупцах. А ведь их должно было удержать что-то очень серьёзное, если они не вняли призыву Оромэ…

Да, в Аман наших отцов не вели силой. И не силой в Амане удерживали. И всё же нам внушалось с рождения: нет ничего лучше жизни в Свете Древ.

И мы в это верили. Валар сделали всё, чтобы мы совершенно добровольно выбрали… один из одного.

Хотя ничего прекраснее Света Древ я действительно не знаю.

После создания палантиров у меня почти не осталось силимы. Несколько осколков; на ещё один Зрящий не хватит.

И тогда я спросил себя: сумел ли я понять силиму? И пришлось ответить: нет.

Я искал ей применения. Нашёл. Но видел в ней лишь средство. Не её саму.

Тонкая, как волос, и прозрачная, как воздух, не подвластная ничьим рукам, кроме моих… дитя запредельного холода и Пламени, который есть Жизнь.

Решение пришло внезапно.

Свет Древ. Лёд, добытый у Грани, его удержит.

Я возьму Свет Древ в руку…

Нет. Не то.

Не во мне дело. Не я хочу коснуться Света. Силима хочет.

Придать остаткам Льда форму трёх разомкнутых орехов было делом недолгим. Они получились совсем маленькие, примерно с ноготь, и уже сделав их, я удивился сам себе: почему три? Почему не один, не два?

Ответа я не знаю и по сей день. Три Темы? Три народа эльдар Амана? Трое изначальных Валар? Не отвечу…

С этими крохотными «орешками», как я ласково звал их, я пошёл на Эзеллохар. И каждый из них я подставил под каплю с листьев Тельпериона и Лаурэлина. Две капли в каждый.

Потом я пальцами сомкнул края.

Вот и всё. Так просто.

Это было самым лёгким из моих творений.

Вернее… я понял это сразу же, когда три Камня засветились в моей ладони: они не были моим творением. Скорее — моими детьми, пришедшими в мир через меня, но не через мой труд, а через мою любовь.

Я снова взял Сильмарили. Конечно. В них что-то не так. И даже нетрудно понять, что.

Мелькор пытался их подчинить. На них — словно царапины от его Силы. Н-да… не вышло.

Мелькор — Вала. А Валар, говоря о свободе, на самом деле ищут способ создать выбор «один из одного». А на нашу свободу воли они «не покушаются».

И Мелькор, говоря о свободе для Людей, на самом деле…

Я почувствовал, как кровь приливает к вискам. Мне стало жарко, как не бывает в кузне.

На окне у меня стоит кувшин, вода в нём ледяная. Я подошёл, схватил его, стал жадно пить. Губы меня не слушались, и половину воды я пролил на тунику.

ТАК СТОИЛО ЛИ?!

Так стоило ли молча противостоять отцу и сыновьям, стоило ли дерзко идти против Манвэ и Намо, стоило ли пройти путём гордости, гнева и ярости, стоило ли переступить через безумную верность Маэдроса,— стоило ли делать это всё ради того, чтобы снова оказаться «у колен Стихий»?!

«У колен». Чтобы не сказать «на коленях» — самому.

Ну…— я допил остатки, пошёл в мастерскую за вторым кувшином,— на колени я всё-таки не встану.

Откажусь.

Я не буду творить слепоту под видом зрячести и покорность под видом свободы.

Откажусь.

Хотя, наверное, сегодняшняя участь Маэдроса мне вскоре покажется завидной.

Вода во втором кувшине была тёплой. Я поставил его на окно — пусть остынет.

Пять лет мы с Мелькором медленно строили нашу новую жизнь. Теперь мне придётся всё это разрушить. Самому. Сегодня. Он мне не простит отказа.

Я взял Сильмарили, прижал ладонь с ними к своей щеке: «И что будет с вами, маленькие, когда не станет меня?».

И тут я представил — что.

Мелькор не отступится от своего замысла. Металл он всё равно споёт. Споёт в гневе на моё второе «предательство». И Венец ему придётся делать самому. Своими сожжёнными руками. (Я аж взвыл, на миг представив его боль!) И Сильмарили он в Венец вставит. Состроить Тьму и Свет, как музыканты состраивают два инструмента, он не может. Ему придётся подчинять Алмазы. Он найдёт успешный способ, рано или поздно — найдёт.

Он будет творить в боли и ненависти, и эту Силу воплотит его Венец. Это он принесёт Людям.

Что же ждет их?!

Мне стало страшно.

Подобного ужаса я не испытывал со дня смерти отца. Даже в бою с балрогами неотвратимость гибели не заставляла меня содрогнуться — так.

Нет, я этого не допущу.

Ни за что.

Несвобода плоха, но рабство не сравнимо с ней. Да, я ненавижу несвободу, но пусть лучше будет она, чем превращение Мелькора — в Бауглира, а Людей — в его рабов.

Пусть лучше я сломаю себя и сделаю то, против чего восстаёт сердце.

Я соглашусь.

Я же с самого начала знал, что соглашусь.

Только… подожду ещё чуть-чуть.

Я взял второй кувшин. Вода в нём стала едва прохладной, но — какая есть.

Я прижался лбом к насквозь промороженным камням оконной ниши. Полегчало.

Я мыслями опять уходил в прошлое, чтобы не думать о том шаге, который ждал меня.

Когда я вышел из мастерской, Свет Тельпериона смешался со Светом Сильмарилов. Незримое пламя окутало меня — мне на миг показалось, что я способен пойти на запад просто по воздуху.

Только показалось, но…

Мелькор, наверное, был уже в Валмаре. Он правильно сказал мне — сейчас нам не стоит появляться вместе при всех.

Его молчаливое одобрение этого венца стоило больше любых похвал.

Я медленно пошёл в Валмар.

Весть обгоняла меня. Я почти видел волну осанвэ, катящуюся по Тириону и дальше, дальше… Мои друзья и ученики, равнодушные ко мне и ненавидящие меня — все они сейчас глядели, затаив дыхание.

Торжествовал ли я? Может быть. Отчасти.

Мое счастье было превыше: счастье обретения Силы. Пламень и Свет были отныне послушны мне. Что были по сравнению с этим восторги эльдар?

Я неторопливо вошел в Круг Судеб. Меня ждали. Все Пятнадцать.

Я запоздало ругнул себя, что не переоделся: двое в чёрном — это сейчас некстати. Что ж, поздно.

Я ждал слов Манвэ, но заговорила Варда.

— Поистине, это самое дивное из творений эльдар, которое мне доводилось видеть! Подойди поближе, Искусный Мастер, я хочу рассмотреть твои Камни.

«Искусный Мастер»! Что она хотела сказать, называя меня этим именем? Что я никогда не встану наравне с ними?

Я мысленно усмехнулся: наравне — никогда. Я — иной.

Я подошёл к Варде, снял венец, протянул ей на вытянутых руках. Давать в руки ей — не собирался.

Она молчала. Я молчал тоже. Молчали все, буквально буравя меня взглядами.

Чего они ждут от меня? — все, кроме Мелькора. Что я вот сейчас подарю Алмазы ей? Не‑ет, не дождутся.

— Поистине, судьбы Арды заключены в этих Камнях,— тихо сказал Намо.

О да, Судия умел говорить тихо! Лучше бы он кричал.

Его слова были подсказкой. Намёком: не тебе, эльда, владеть такими Камнями.

Я сделал вид, что намека не понял: поклонился — и только.

Я не отдам вам Сильмарили. Потому что слишком хорошо знаю, что создал.

Они поняли.

Тогда Варда простёрла к Алмазам правую руку и сказала что-то о нечистых дланях, которым будет плохо от соприкосновения с Камнями. Я не запомнил этих слов; уж слишком был ясен их смысл: «Мелькор, несмотря на твою дружбу с Феанором, тебе Сильмарилами не владеть».

Я преклонил колени перед Вардой, встав под её благословение. Без этого было нельзя обойтись.

Потом надел свой венец.

Свой.

Валар неспособны дать эльдарам свободу. Даже когда они это хотят сделать.

Хотят!

Понимание пронзило меня, точно молния.

Глупец, из-за чего я терзаюсь?! Ведь Мелькор ждет, что я буду работать с его металлом! Как Сильмарили — не сила Валар, но двуединство Света и Пламени, так и Венец должен стать таким двуединством.

Мелькор ждёт моей работы, а не воплощения его замыслов!

Точнее…

Точнее, вот как. Я могу мечтать спеть металл, но я не могу сделать этого — ибо я эльда. Мелькор мечтает дать Людям настоящую свободу, но он не может дать её, ибо он — Вала.

Ему нужна моя помощь.

Ещё прежде соединения Венца и Сильмарилов я должен сделать сам Венец. Он будет не Силой Мелькора, но моим творением, вмещающим эту Силу. Так же, как Сильмарили — не Сила Валар.

Тьма, Свет и Пламень. Путь свободы. Возможность выбора.

Я всю жизнь искал настоящей свободы. И пусть сейчас я заперт судьбою строже, чем некогда волею Валар в Форменосе, но — вот она, моя свобода. Создать Венец, чья сила — вне воли Валар.

Всех Пятнадцати.

Мелькор, друг мой! Ты хочешь дать Людям свободу, но твоя Сила Валы стоит преградой. Ты ждешь помощи от меня.

Ты её получишь. Разве возможно иначе?

Мелькор, ты слышишь меня?

Я согласен. Конечно, я согласен.

Прости мне мои глупые колебания.

Я сделаю этот Венец.

Иначе и быть не может.

7

Я прекратил тренировку и замер, вслушиваясь. Этот голос — в нём звучала сейчас почти прежняя мощь, и всё же я чувствовал: Мелькор поёт на пределе своих возможностей. Я стиснул зубы, представив, чего ему это стоит. Любой из нас с радостью отдал бы все силы, чтобы исцелить Властелина или хоть как-то облегчить его боль. Да только чем тут поможешь? Не плоть ведь искалечена — Музыка. А мы… мы только майар.

Я стоял в нерешительности, опустив меч. Я боялся за Мелькора: он никогда не умел рассчитывать силы, он не берёг себя, и в этом была его главная слабость. Но — помешать Творению?.. А это была именно Песнь Творения. Что, если она излечит Властелина? Что, если он нашёл способ?! Безумная эта надежда боролась во мне со страхом, и я медлил. Медлил, пока Песнь не умолкла. Не оборвалась, как бывало прежде. Закончилась. Впервые со времён Возвращения.

И тогда я пошёл… нет, почти побежал. К нему.

Я распахнул дверь мастерской, сделал несколько шагов и остановился.

Властелин сидел на стуле, сгорбившись и бессильно уронив на колени руки. Веки его были опущены, мокрая от пота прядь волос прилипла ко лбу. Впрочем, моё присутствие Мелькор почуял сразу. Рывком выпрямился, куснув губу. И снова замер, глядя на меня мутными от боли глазами и тяжело дыша.

Значит, опять не получилось. Я вовсе не был уверен, что моё присутствие кстати, но и уйти не решился. Стоял и ждал. Молча.

Взгляд Мелькора постепенно прояснился, дыхание стало ровнее. Бескровные губы растянулись в торжествующей улыбке.

— Смотри,— хрипловато сказал Властелин, отвечая на мой невысказанный вопрос.

И показал глазами на стол. Там лежал слиток. Слиток незнакомого мне металла — чёрный, начисто лишённый блеска, он, казалось, впитывал свет.

— Гвэтморн,— негромко произнёс Мелькор.

Я невольно поморщился и сам себе удивился. С тех пор, как пробудились Дети, мы часто говорили на их языке. Даже между собою. Так хотел Властелин. Я давно привык к этому. Но сейчас эльфийское имя металла почему-то царапнуло слух. Странно.

Я осторожно взял слиток. Он оказался гораздо тяжелее, чем можно было предположить с виду, и горячий на ощупь. А ещё от него исходило ощущение такой мощи, что я ужаснулся, осознав, сколько сил Властелин вложил в эту Музыку. Гораздо больше, чем было когда-либо у меня — а ведь это только одна мелодия.

— Сильмарили? — спросил я, уже почти зная ответ.

Мелькор кивнул.

Я невольно перевел взгляд на его руки. Он заметил это и невесело усмехнулся:

— Не я.

Я облегченно вздохнул. Но если не Властелин, то…

— Так вот для чего тебе Феанор!

Он не ответил. Некоторое время размышлял о чём-то, полузакрыв глаза. Потом снова взглянул на меня.

— Саурон, ближайшие несколько дней тебе придётся справляться одному. Я… должен отдохнуть.

— Ты мог бы и не говорить об этом.

Он снова кивнул и выжидающе посмотрел на меня. Давал понять, что хочет остаться один.

— Я помогу тебе дойти до покоев? — спросил я, поколебавшись.

Я сильно сомневался, что Мелькор сумеет хотя бы встать без посторонней помощи.

— Не нужно, я сам.— Он снова улыбнулся, почти весело.— Да не тревожься, тебе не придётся подбирать меня где-нибудь в коридоре. Ступай, Саурон. И, кстати, успокой остальных. Не хотелось бы, чтобы сюда сбежалось пол-Ангбанда справиться о моём самочувствии. Это лишнее.

8

Мелькор и Феанор устроились за столом в углу маленькой мастерской. Тёмный Вала сидел, нолдо стоял. Мастер был обнажён до пояса, как всегда во время работы, и на бледной коже отчётливо выделялись шрамы, оставленные бичами валараукар. На столе перед Пламенным лежал слиток.

Феанор осторожно коснулся его кончиками пальцев. Словно вопрос задал. Потом положил на него ладони. Прикрыл глаза, вслушиваясь. И проговорил совсем тихо:

— Мелькор, мне кажется, мы с тобой вместе — вечность. А ведь я никогда ещё не работал с воплощением твоей Силы.

Восставший помрачнел, но ничего не ответил. Едва ли эльда способен понять, что значит для Стихии невозможность воплотить свою Музыку. Годы вынужденного молчания в Амане, наверное, свели бы Мелькора с ума, если бы не надежда вернуть свободу — надежда, за которую Тёмный Вала упорно цеплялся. И если бы не дружба с Феанором. А потом… Вырваться на волю ценой потери способности творить — какая чудовищная насмешка! Тёмный Вала не впал в отчаяние лишь благодаря извечному своему упрямству и неумению сдаваться. Он подчинит судьбу, наперекор всему добьётся желаемого, будь то силой или хитростью. Он найдет способ исцелить себя.

Мелькор снова и снова пробовал петь, превозмогая боль. Существующая материя подчинялась ему почти с прежней лёгкостью, но все попытки создать что-то новое заканчивались неудачей. Несмотря на запредельное напряжение воли и сил. Но Восставший не отступался.

Гвэтморн стал первым его творением за все века, прошедшие после войны. Маленький слиток металла, вобравший в себя мощь, которой с запасом хватило бы для создания нескольких горных хребтов. Но чего это стоило! Девять звёздных кругов после Песни Мелькор провёл в полузабытьи от боли и усталости. Да и сейчас ещё не вполне оправился. И всё-таки это была победа.

Феанор, как ни был он глубоко сосредоточен, почувствовал чувства друга. В сознании мелькнуло: «Не способен я понять, как же! Более полувека я сам не творил ничего — изгнание и… потом». Мастер отогнал эти мысли: не время. Прошлое — прошло. И в его руках — будущее.

В руках. Феанор наконец решился положить этот слиток на ладонь. И Сила Мелькора обрушилась на него, как в тот час, когда погибли Древа. Но теперь нолдо ждал этого.

«Что ж, я правильно оставил Сильмарили в кабинете. Им не место здесь сейчас».

Феанор держал в руках гвэтморн, но ему казалось, что это не слиток металла, а — зеркало. Как зеркалом были Сильмарили. Но, давая жизнь Алмазам, Феанор переливал в них всё благое, что было в нём, а теперь… Теперь он, держа гвэтморн в руке, видел все свои качества, которые принято называть дурными.

«Дурными? — спросил его гвэтморн.— Ты сам считаешь их дурными?»

«Нет. Это часть меня. Никто не властен указывать мне, каким мне быть. Нет в Эа сущности, ради которой я изменю своей природе».

«Ты мой мастер,— ответил гвэтморн.— Начинай работу. Я жду».

Мелькор почувствовал, что металл принял Феанора. Ему даже не требовалось смотреть на нолдора, чтобы понять это.

— Итак…— едва слышно выдохнул мастер. Его пальцы легко пробегали по слитку, касаясь то там, то здесь,— так музыкант настраивает инструмент. Или слепец — знакомится.

«Я — сила,— говорил ему гвэтморн.— Я напор и мощь, я — упорство, сокрушающее преграды, я мужество и стойкость, одолевающие их».

«Я — сила»,— отвечал Феанор.

Гвэтморн лежал в горне. Нолдо раскачивал ножные мехи, раздувая жар.

Металла было очень мало. Феанор знал, просто — знал, что венец должен охватывать весь лоб, виски, закрывать затылок. Этого слитка не хватит. На сплошной венец не хватит. Что ж, ажурный — это даже красивее.

«Я — гордость,— говорил ему гвэтморн, раскаляясь.— Я превыше всех. Некому в Эа сравниться со мной. Я счастлив этим».

«Некому в Эа сравниться со мной!»,— отвечал Феанор.

Металл багровел, и Пламенному казалось, что раскаляется он сам, что его стремления и помыслы, которые он таил в глубине души, сейчас живым огнём текут сквозь него, текут вовне.

«Я — вечное движение,— говорил гвэтморн.— Я — вечный поиск. Вечная цепь вопросов. Путь наощупь».

«Я — вечный поиск»,— отвечал Феанор.

«Я — осторожность, недоверчивость, хитрость».

«Я — недоверчивость»,— отвечал Феанор.

«Я — одиночество. Холод. Путь без опоры. Опора лишь на самого себя».

«Опора лишь на самого себя»,— отвечал Феанор.

«Я — власть. Сила, которая может покровительствовать — и быть жестокой».

Феанор отошел к стойке с инструментами, выбирая подходящий молот.

«Я — власть!».

Феанор не слышал.

«Я — сила, уничтожающая всех, кто идёт против меня!».

Феанор выбрал молот, бросил гвэтморн на наковальню, примерился…

Звон.

По мастерской прокатился первый долгий глубокий звон.

9

Звон.

Чистый, долгий, глубокий звон. Словно эхо большого колокола.

Я на миг даже отвлекся — так красив был звон, с которым Рингиль, вылетев из руки моего брата, упал на зеркало мраморного пола.

Но я отвлёкся не больше, чем на миг.

Остриё Рока Огня на волос не доставало горла Финголфина.

Тишина.

Я вслушивался в неё, как в прекрасную музыку, я вбирал её в себя, как в жару пьют воду,— потому что в этой тишине была моя сила.

Потому что эта тишина сказала мне: ТЫ МОЖЕШЬ ВСЁ.

Десятки нолдор застыли, позабыв дышать; отец, бледнее статуи, замер на троне — и я ощутил, что сейчас судьба их всех в моих руках.

Всех. Не только глупца, именующего себя Мудрым.

Я сейчас действительно мог всё. Я мог приказать отцу — и он бы выполнил мою волю, не раздумывая.

Собственное могущество кружило мне голову.

Но я не хотел власти. Я хотел мести.

— Итак, братец,— гулкое эхо подхватывало мой голос,— ты очень хочешь смотреть на меня свысока. Хорошо. Давай. Подними голову повыше.

Ненависть в глазах Финголфина сменилась ужасом, когда я чуть повернул меч и лезвие едва коснулось его под подбородком. Непроизвольно он отклонил голову назад.

— Выше, братец, выше.

Я продолжал медленно поворачивать меч. Затылок Финголфина всё глубже вжимался в плечи.

— И ещё выше,— почти ласково сказал я, ставя меч ребром.

Шея и подбородок принца нолдор превратились в единую линию.

— Вот так. Приятно ли тебе смотреть на меня свысока, брат?

Я видел, как бьётся у него на шее голубая жилка.

10

Звон.

Мелькор и сам не знал, насколько соскучился по работе. Не по Творению даже, а по такой вот работе — руками. Чтобы — как Воплощённые. Вдыхать горячий воздух, пропитанный запахом металла и угля. Видеть, как летят из-под молота красные брызги окалины. Чувствовать, как через правую руку — от плеча к пальцам — течёт Сила. И молот становится продолжением руки. Каждый удар безошибочно точен. Каждый удар — ласка и утверждение власти. Каждый удар — воплощение Музыки.

Металл поёт — молот отвечает ему.

Когда-то Мелькору с Феанором не раз доводилось работать в четыре руки. Это было легко: они и так понимали друг друга даже без осанвэ. А уж в кузнице и вовсе действовали, как одно существо. Впрочем, не только в кузнице. Когда им случалось фехтовать, выходило то же самое. Никто из них не мог застать противника врасплох. Так что тренировки частенько заканчивались смехом.

…Тёмный Вала не сводил глаз с мастера, предугадывая каждое движение, и мышцы его непроизвольно напрягались в такт взмахам молота.

Он не думал сейчас о том, что, быть может, никогда уже не сможет взять в руки инструменты. Он не вспоминал даже о цели работы.

Он просто слушал. С жадностью — так умирающий от жажды припадает к воде.

Слушал песню металла.

Феанор никогда не делал эскизы к своим работам. Творение оформлялось в его уме, и воплощение его в форме было скорее проявлением, чем созданием. Вот и сейчас — ажурный узор венца был отчётливо виден мастеру, и металл сразу изгибался рисунком.

Гвэтморн был послушен так, как ни один материал не слушался Феанора ранее. Впрочем, Ауле же никогда не пел металл для работы Пламенного. И — Феанор только в годы ученичества работал в присутствии Кователя. Потом ушёл искать своё.

И вот — нашёл.

Своё ли?

Феанор отчётливо слышал, чего хочет от него гвэтморн. «Я — Власть. Сила. Утверждение себя любой ценой». Пламенный сердцем слышал эту волю, и собственные стремления недавнего прошлого отзывались эхом. Феанор отдавал свою память Венцу, не думая о том, что он именно отдаёт.

Освобождает себя от прошлого.

11

Я не хотел их убивать.

Нет, не так.

Я хотел убивать. Но — не их.

Я хотел уничтожить Врага. Я хотел уничтожать тех, кто дорог ему. И я хотел рассчитаться с Валарами. Нарушить все их запреты. Совершить всё то, от чего они меня удерживали добром или силой. Я хотел действовать наперекор Валар, но — сам пролить кровь в Амане я не хотел.

Не надо было Ольвэ поминать волю Валар. Он был уверен, что их слово удержит меня. Глупец, именно это его и погубило.

Убивая, я был сильнейшим. Я лишь прокладывал себе дорогу, но — для меня не было разницы, держат ли хоть какое оружие те, кто рискуют встать на моём пути. С кинжалом, луком или голыми руками — они были равно безоружны передо мной.

Я шёл сквозь них.

12

Я не хотел биться с ними.

Я их любил. Когда-то давно. Ещё до Великого Хора.

Но больше, чем их, больше, чем Отца, больше, чем себя самого, я любил Музыку. Свою Тему.

И когда мы спустились в Эа, первым шёл я. Мне казалось — именно меня ждала Арда. Творца. Хозяина. Властелина.

Это было счастливое время. Мир был полностью открыт передо мной, податливый, словно комок влажной глины, покорный моей воле и мыслям, благодарно принимающий любую заботу. И я был щедр к нему, я отдавал ему всего себя, без остатка. Я не умел иначе. Она была ненасытна, моя Арда, но я был тогда полон сил и тратил их с радостью, безоглядно. И я полюбил мир, в котором воплотилась моя Песнь, привязался к нему всем своим существом.

Сначала мне никто не мешал, и я совершенно забыл о других. Мне было попросту не до них. Но потом они опомнились и пожелали вмешаться. Я сказал им: я хозяин здесь. Этот мир мой, вы можете помогать мне в трудах, но лишь я решаю, какой будет Арда, ибо я давно уже взял её под свою руку, и она признала меня. Но Манвэ оспорил мои права, и Старшие — все двенадцать — поддержали его.

Мне пришлось защищать свою Тему и мир, в котором она жила. По долгу Хозяина и Творца. По долгу — и по праву — сильнейшего.

Я не хотел биться с ними…

13

Работа близилась к завершению. Феанор трудился над Венцом без сна и отдыха, совершенно не ощущая, сколько прошло времени. В Амане это было бы несколько Дней Древ; здесь говорили «звездные круги».

Мелькор неотлучно был рядом. Молча наблюдал за работой Пламенного, изредка делясь с ним Силой. Едва ли нолдо выдержал бы запредельную для Воплощённого нагрузку без помощи Валы.

Феанор просто не мог прервать работы. Дело было даже не в азарте мастера, который не успокоится, пока не увидит творение завершённым. Дело было в том, что гвэтморн был живым. Живой Песнью, а не отзвуком Её, как металл, добытый из руды.

Гвэтморн был живым, он был спет для того, чтобы стать Венцом, и сейчас Феанор не мог остановиться в работе именно потому, что под его молотом Венец рождался, как рождается живое существо.

Сложная вязь узора на лбу, три крепления для Алмазов, широкие дуги рисунка на висках, хитрое переплетение на затылке. Тончайший, едва заметный глазу орнамент, покрывающий каждый изгиб. Сочетание противоположностей: цельнокованый узор и дробный орнамент.

Сочетание противоположностей. Тема Мелькора. Суть Пламенного.

Да и Сильмарили — Лёд и Свет. Тоже противоположности.

Венец, который вместит в себя Свет и Тьму, чтобы это невозможное сочетание стало воплощением свободы.

14

Вставляя Сильмарили в Венец, я первый раз в жизни не пускал Силу. Всегда, с ранних ученических работ, я вслушивался в жизнь камня и металла и словно сплетал нити их судьбы — вот чем была постановка в оправу.

Сейчас я изо всех сил препятствовал этому.

Это были не камень и не металл.

Это были Сильмарили и гвэтморн.

И объединение их мне ещё предстояло.

Гвэтморн слушался моих пальцев. Превосходя прочностью любую сталь, он был в моих руках мягче серебра.

Ставя Алмазы, я думал о самом главном этапе работы. О последнем.

Призвать Пламень — это было легко для меня. Так легко, как встретиться со старшим другом. Во время недавних битв я не раз убеждался в этом.

Да, я призову Пламень. Но дальше…

Чтобы соединить металл и камень, я должен всё равно, что стать ими. Ощутить их внутреннюю жизнь. Соединить их в самом себе.

Сильмарили и гвэтморн. Песнь Варды и Песнь Мелькора.

Нет, даже не так.

Свет Древ был творением не одной Варды. В нём, больше или меньше, слышен отзвук Музыки каждого из Владык Амана.

Но тогда… завершить Венец — означает слить воедино Темы всех Пятнадцати Валар! Слить и объединить Пламенем.

Мелькор, в своё время этого не смог сделать Единый! А ты хочешь получить это — от меня?!

Стоп.

Всё-таки: не Темы. Всё-таки: отзвуки Тем. И Сильмарили — не Свет, но Свет и Лёд; и сам венец — не гвэтморн, но откованный мною гвэтморн.

Но всё равно… Соединить пусть отзвуки и отголоски, но — всех Пятнадцати. Соединить — Пламенем.

Я знаю, как это сделать.

Я только одного не знаю: останусь ли я жив при этом.

Моя феа — Пламень. Но роа — роа эльдара. И никто не поручится, что оно выдержит.

15

Мелькор не говорил ничего — ни вслух, ни мысленно. Он понимал, что мастер может сгореть заживо, завершая работу. И даже Вала не спасёт его: Восставший властен лишь над частью той силы, которую предстояло освободить Пламенному.

Венец необходимо было закончить, и Феанор был единственным существом в Арде, способным совершить это. И одним из тех немногих, кем Властелин Эндорэ менее всего хотел рисковать.

Мелькор молчал.

Феанор, вправив последний из Сильмарилов, отложил Венец, сел в кресло, сжал руки.

— Мелькор. Я вижу, что ты понял. Я понял тоже. Не говори ничего, не надо. Это моё решение. Всё донельзя просто: заканчивая Венец, я могу погибнуть, но не закончив его… это будет моим концом. Я просто не вынесу незавершённой работы. Тем более — такой. Может быть, вся моя жизнь мастера была путём — к этому. Я не могу остановиться перед решающим шагом. Это мой выбор.

— Да,— сказал Мелькор.— Я поступил бы так же.

Усмехнулся побелевшими губами:

— Собственно, безо всяких «бы». Я ведь тоже всегда выбирал — петь. И шёл до конца во всём.

Он помолчал, вглядываясь в лицо нолдо, словно стремился запомнить каждую черту.

— Мне было бы неизмеримо легче сделать это самому… брат.

— Брат…— эхом откликнулся Феанор. В Амане он ни разу не решился назвать так Мелькора, а сейчас это пришло само.— Если меня не станет, то это лучшая гибель для мастера: уйти, отдав жизнь своему творению. Прошу, если ты останешься без меня, то — помни об этом. И, на всякий случай, прощай.

Тёмный Вала не ответил — порывисто подошёл и крепко обнял нолдора. Почти сразу вновь отстранился и отступил на шаг. Лицо его было спокойно, разве что бледнее обычного. И хотя глаза странно блестели, во взгляде теперь была лишь сосредоточенность. Если Феанор не совладает с Силой, которую должен выпустить, на пути её придётся встать Мелькору.

Феанор скупо кивнул, надел Венец, обнажил Рок Огня, крепко опираясь на него. Когда станет совсем трудно, меч поможет.

Сила, заключённая в Венце, уже давила. Но это ещё не было даже началом.

Феанор полуприкрыл веки и — впустил в себя Пламень.

16

Тяжесть. Она обрушилась вмиг, и я понял, что сейчас упаду. Но падать было нельзя.

Почему нельзя? — не помню. Не знаю. Знаю одно — надо держать. И удержаться.

Я вцепился в рукоять меча. Устоять. Единственное, что осталось в жизни: устоять.

Меня сдавливало, расплющивало… Сила, перед которой я был — ничто. Меньше, чем букашка под сапогом.

Но я — был. И у меня был меч. Рок Огня. Я сжимал его, и через него шла иная Сила. В ней была моя жизнь.

Изжелта-белая молния. Молния, бьющая вверх. Я держался. Я держал.

И тогда — увидел.

Из глубочайших недр в запредельные выси шли они — две вечно скрещивающиеся спирали. Что из них Тьма, что из них Свет — я не знал, я не видел разницы в них, хотя знал — они различны. Но для меня они были Силой, и эта Сила сейчас шла через меня. Через Венец.

Каждая из них раздавила бы меня. Но я был — между. Сокрушаемый одной, я опирался на другую. И наоборот. Я был между ними — и в этом было моё спасение.

Обе — равно мои. Обе — равно не мои.

И — Пламень. Слепящая стрела в бесконечность.

Я держался. Я держал.

Двойная спираль Тьмы и Света обвивала меня и давила всё меньше. Значит — смог?

Волны Силы успокаивались. Волны? — да, так штормовая волна, устав крушить всё и вся, становится просто прибоем.

Я держал. Держаться было уже легче.

Волны Силы шли сквозь меня, и я тогда понял со всей отчётливостью: отныне в Эа не будет ни Тьмы без Света, ни Света без Тьмы.

Отныне бессмертный может стать смертным, а смертный — обрести вечную жизнь.

Отныне лихо может привести ко благу, а великое благо — обернуться горем.

Отныне в победе будет зерно утраты, а в поражении — путь к подъёму.

Отныне в мире нет ни добра, ни зла, но есть лишь вечный поиск пути между ними.

Путь свободного выбора. Путь неизбежного выбора. Путь личного выбора.

Я сделал то, что хотел.

17

Я был готов.

Готов вмешаться в любой момент, если мастер не справится. Готов остановить силу, которая вырвется тогда на свободу. Остановить — собой.

Феанор держался.

Я знал, что должен буду сделать в случае неудачи. Я не знал, чем это закончится для меня. Впрочем, догадаться было нетрудно. Схватка с Унголиантой и попытка подчинить Камни покажутся мне забавой тогда. Правда, я был сейчас в Ангбанде, в сердце своих владений. И всё же этого могло оказаться мало. Именно поэтому, прежде чем мы занялись Венцом, я под разными предлогами отослал прочь из Цитадели всех майар. Валараукар в полном составе отправились плавить вечные льды на севере Белегаэра. Я велел Готмогу сделать это место непроходимым. Не расплавить лед до конца, а поставить дыбом, превратить в лабиринт. Совершенно бессмысленное занятие, зато я мог быть уверен, что балроги не вернутся раньше срока. Если, конечно, им будет куда возвращаться.

Феанор держался.

Я видел, как вздуваются вены на его руках, как побелели суставы пальцев, сомкнутых на рукояти меча, как стекают по лицу крупные капли пота. Глаза мастера были закрыты.

Две Мелодии сплетались в противоборстве, рождая новую гармонию. Две Темы, заключавшие в себе жизнь Арды. И мир менялся — я чувствовал это. Мир становился — единым. Впервые с тех пор, как Диссонанс разделил меня и моих собратьев.

Сила накатывала волнами, и в том же ритме вспыхивали Сильмарили в Венце, и в такт новой Музыке всё яростнее пульсировала в моих руках боль. Я стиснул зубы, заставляя себя забыть об ожогах. Отрешиться ото всех ощущений. Нет ничего, кроме того, что я должен сделать. Ничего, кроме Песни, которую мне предстоит подчинить. Последней Песни.

Я был готов к этому.

Но мастер держался.

…В какой момент я понял, что всё позади? Что схватка завершена, и две прежде враждебные друг другу Силы слились в одну. Что Ангбанд не превратился в груду развалин, а мой друг стоит передо мной невредимый. Что сам я жив.

Буйство Пламени стихло.

Венец был готов.

Я не ошибся в расчётах.

Мы победили.

Я посмотрел на Феанора и, неожиданно для себя, безудержно расхохотался.

18

Феанор осторожно перевёл дыхание, один за другим разжал пальцы на рукояти меча, бережно прислонил Рок Огня к стене, сел в кресло, глубоко вздохнул.

Потом сказал:

— Мелькор, у меня к тебе огромная просьба.

«Сейчас? О чём же ты надумал просить меня, когда мы оба измотаны до предела и только что едва избежали гибели? Отчего ты не выбрал для разговоров иное время? Что замыслил ты, Пламенный, если это настолько не терпит отлагательств?»

— Да? — сдержанно спросил Тёмный Вала вслух.

— Налей мне вина. У меня слишком дрожат руки.

Глава 5 Противоборство

Когда б о том, что ты свершил сегодня,
Тебе я рассказал, ты б не поверил
Своим деяньям.
В. Шекспир. «Кориолан»

1

Опять в мире что-то сдвинулось. Вновь за последние несколько лет.

Я не могла не почувствовать этого.

Первый раз это случилось, когда там, в далёком Амане, произошла беда. Свет Древ не был виден отсюда, но — Древа несли не только Свет. Они были Благом. И это Благо было уничтожено.

Потом пришло новое лихо. Север Эндорэ, словно спящий эти века, пробудился. И тогда я почувствовала ужас.

Моя Завеса закрывала нас от орков. Она была неодолимой для тварей; и я знала, что смогу удержать её и против тех майар, что таились за северными горами. Но на севере появился Сам.

Я никогда не ощущала его присутствие так близко.

Я воззвала к Владыке: «Что делать?! Помоги! Защити!» — но Аман был безмолвен.

— Мой Король, если он захочет нас уничтожить, я буду бессильна ему противостоять. Он — первый из Стихий.

Но и эта беда оказалась не последней. Властелин Севера не смотрел в нашу сторону, но гораздо ближе завелось нечто.

Оно не было существом, у него не было разума. У него был только голод. И оно медленно пожирало Эндорэ. Оно тянуло из земли жизненные силы. Деревья тихо умирали. Земля становилась голым камнем. Даже камень крошился, и из щелей поднимался ядовитый туман. Склоны южных отрогов Дортониона всего за несколько лет превратились в Эред Горгорот.

Место страшнее самой смерти. Потому что со смертью жизненные силы не исчезают, они лишь переходят в новую жизнь. Тут же всё уходило в ничто.

Способа противостоять этому я не знала. Мне оставалось только сжиматься в ужасе и думать: через сколько лет оно доберётся до нас?

2

Мелькор придержал взмыленного коня. В этом месте дорога сужалась и лучше было ехать шагом. Да и Феанору следовало дать возможность полюбоваться на вид, который открылся теперь перед всадниками. Склоны, поросшие приземистыми соснами с цепкими корнями. Тёмно-серые, почти чёрные скалы. На другой стороне ущелья — водопад. А дальше — словно стена — неприступный хребет с вершинами, покрытыми снегом. Граница.

Пламенный смотрел на эти горы уже совершенно иначе. Если раньше вид заснеженных пиков говорил ему лишь о Форменосе, который навеки недоступен, то теперь — теперь он ощущал, что эта земля — его. Надев Венец и сполна восприняв Тему Мелькора, он одновременно ощутил в себе всё Эндорэ. Землю. Мир, который перестал быть вынужденным жилищем, став новым домом.

Феанор тоже придержал коня, пропуская Мелькора вперёд. Нолдо чуть сощурил глаза, запоминая и игру серебристых бликов на струях водопада, и холодное серебро льда на сторожевых вершинах. Форменос был иным, здесь всё жёстче и строже, но и в этих горах — своя красота.

— Знаешь, когда-то я пел северные горы и думал: тут будут жить Дети,— в голосе Мелькора послышалась непривычная грусть.— Бродить по склонам. Спускаться в ущелья. Смотреть. Радоваться. Восхищаться.

Тёмный Вала криво усмехнулся.

— Не вышло. Те, для кого всё это было предназначено, враги мне. А если и не враги, моя Тема пугает их. Всегда пугала. Ещё с Пробуждения. Эльфы — слишком народ Единого. А орки…— он покачал головой,— орки не видят. Совсем.

— А Люди? — тихо спросил Феанор.— Мелькор, тебе не кажется, что наш с тобой последний разговор о Людях был слишком кратким? А предыдущий был слишком давно — ещё в Амане.

Он чуть помолчал.

— Здесь так красиво. Может быть, нам спешиться и поговорить?

Про себя Пламенный подумал, что Мелькор все эти годы ездит, не держа узду в руках. Оно и понятно: ожоги не проходили. Но Тёмный Вала не привык править конем только ногами, как похвальбы ради гарцевали многие из нолдор — учеников Оромэ. Мелькор не привык так ездить, а здесь, в Эндорэ его роа знает усталость. Хотя Мелькор никогда не сознается в этом.

Так что разговор, при всей его важности, это ещё и ненавязчиво предложенный отдых.

Восставший кивнул, спрыгнул на землю. Высмотрел пару камней покрупнее, собрался было изменить их, чтобы получилось подобие кресел, но передумал. Прежде это было бы для него пустяком. Ничего не значащей мелочью. Прежде власть над материей доставляла ему удовольствие. Напоминала, что именно он — истинный Хозяин Арды. Всегда был им. И будет, несмотря ни на что. Но то — прежде.

Мелькор встал у края обрыва, заложив руки за спину и покачиваясь с носков на пятки.

— Лю‑уди…— Тёмный Вала чуть наклонил голову набок, разглядывая водопад. — А Люди, друг мой, здесь гости. Так было предпето, по крайней мере. Для Перворождённых Арда — дом. Для нас, Поющих,— жизнь. Именно поэтому я никогда не смогу примириться с Валар, даже если бы и они, и я пожелали этого. Воплощая свою Музыку в мире, я поневоле причиняю им боль. Я — им, а они — мне. И никуда нам не деться от этого, Феанор. Арда — часть каждого из нас. Мы срослись с ней.

Феанор ответил Мелькору внимательным молчанием.

— Атани ещё придут сюда,— Тёмный Вала досадливо поморщился, что, впрочем, относилось вовсе не к атани, а к водопаду. Красиво… но можно улучшить. Если приподнять скалы слева и резче обозначить линию обрыва, получится куда выразительнее. Только вот силы нельзя сейчас тратить на это. Слишком мало их. А сделать надо многое. И, что ещё хуже, силы убывают. Очень медленно. Понемногу. К счастью, незаметно для окружающих. Пока незаметно. А как справиться с этой бедой, Восставший так до сих пор и не придумал.

Мелькор со вздохом повернулся к обрыву спиной. Водопад, которым он прежде с удовольствием любовался, теперь вызывал раздражение. Словно немой упрёк. Свидетельство бессилия. Непринятый вызов.

Феанор присел на камень, закусил губу. Не в первый раз от Мелькора шла эта волна недовольства. Глухой ярости. На что?

Пламенный попытался поставить себя на место друга. Что может так раздражать мастера? Неудача в работе? Нет. Она вызывает гнев, но — иного рода.

«Скорее я так злился бы, если бы мне не хватило чего-то в разгар работы. Какое-то внешнее препятствие, не дающее завершить дело.

Но что может быть такимпрепятствием для Властелина Эндорэ? Ожоги? Или что-то другое? Что его гложет постоянно?».

— Мелькор.— Феанор встал.— Хватит играть в прятки. Не считай меня слепцом. Объясни, что с тобой происходит.

В глазах Тёмного Валы плеснулась ярость. Признаться, что он столкнулся с трудностями, которые не в состоянии преодолеть?! Проявить слабость?! Почуяв гнев Поющего, кони испуганно захрапели и попятились. Это вернуло Мелькора к действительности.

Было бы из-за чего беситься! Ну, не придумал, что можно сделать. Так ведь это — пока. Всё-таки постоянная боль изматывает. Мешает ясно мыслить. А поддаваться нельзя. От этого только хуже. Феанор — друг, которому можно довериться. Друг. Не последователь. Не слуга. Не противник. Друг. От него-то зачем таиться?

«Тем более,— немедленно подыскал Мелькор оправдание своему решению,— что мастеру не годится сидеть без дела. Опять затоскует. Его ум должен быть занят».

— Извини,— Тёмный Вала улыбнулся, правда, улыбка получилась несколько вымученной.— Это не к тебе относилось. И не к атани.

Уселся на камень рядом с Пламенным, вытянул ноги, прислонился спиной к скале.

— Я ведь рассказывал тебе о схватке с Унголиантой,— начал Мелькор, стараясь не смотреть на злополучный водопад.— Так вот, эта тварь жива. И она в Эндорэ.

Его лицо дернулось, словно от острой боли.

Феанор кивнул: ясно.

— Что и как связывает тебя с ней? Ведь,— сощурился,— сколько я понимаю, она далеко от Ангбанда.

— Если бы дело было в расстоянии, я поручил бы её заботам балрогов.— Тёмный Вала мрачно усмехнулся.— Им такое в охотку. Только… Она в Эндорэ, Феанор. А Эндорэ,— пальцы Мелькора дрогнули, словно он хотел сжать кулаки, но не завершил жест,— это я.

Феанор прошёлся вдоль обрыва, сталкивая носком сапога маленькие камешки вниз.

«Тварь, убившая Древа. Тварь, которая сейчас тянет силы из Эндорэ. И значит — из Мелькора. Тварь, пища которой — сила Валар».

Пламенного передёрнуло.

«Неужели её невозможно уничтожить? Впрочем, у Мелькора были годы, чтобы ответить на этот вопрос. И он не нашёл ответа. Он бессилен против неё, как бессильны были все Владыки Амана».

— Что её природа? — требовательно спросил он.— Что она такое, раз Валар не способны её уничтожить?

— Если бы я знал это, думаешь, я бы позволил Паучихе безнаказанно разгуливать по моим землям? — Мелькор тоже поднялся, подошёл к нолдору.

— Я не знаю этого, Феанор. Думаю, что и мои… родичи знают не больше. Она не Музыка, понимаешь? Она…— он замялся, подыскивая слово,— отрицание Музыки. Воплощённое Разрушение. Сущность, враждебная всем нам — и мне, и Валар. Откуда она взялась в Арде? — Тёмный Вала развел руками.— Я могу только догадываться об этом. Возможно, Унголианта — порождение Диссонанса. Прямого столкновения двух Тем. Обеих Тем. Понимаешь?

Он помолчал, покусывая губы, потом продолжил очень жёстко, словно через силу:

— Прежде Паучиха была слабее. Намного слабее. То, что произошло с ней — моя вина. Да, я не мог обойтись без Унголианты, но мне следовало быть осторожнее. Я недооценил эту тварь.

Посмотрел на далекие вершины, снова перевёл взгляд на Феанора.

— Я должен её уничтожить. Дважды должен: и во искупление своей ошибки, и как хозяин Эндорэ.— В голосе Мелькора слышалось почти отчаяние.— И… не могу. У меня нет оружия против неё. Моя Сила для неё пища.

— Расскажи,— от напряжения голос Пламенного звучал глухо.— Расскажи мне о ней всё, что можешь. Пожалуйста.

Тёмный Вала посмотрел на друга с сомнением. Впрочем, решился почти сразу.

— Я покажу тебе её. Только отойди подальше от края обрыва. А ещё лучше — сядь.

Феанор присел на край камня. Сосредоточенный, собранный.

Пустота.

Нет. Это только кажется пустотой. Оно живёт. Оно ищет. Оно голодно.

Тишина, вязкая, как трясина. Любые мелодии тонут в ней, распадаются на бессмысленные обрывки и перестают быть.

Смерть, не оставляющая надежды на возрождение. Смерть окончательная. Смерть духа и Музыки.

Паутина облепляет тебя — не вырваться, не шевельнуться. Можно только беспомощно следить, как приближается охотница, чтобы медленно, с наслаждением выпить твою жизнь.

Мелькор не щадил ни Пламенного, ни себя. Нолдо пожелал знать всё, и Тёмный Вала выполнил его просьбу. Сейчас Феанор словно наяву переживал всё то, что когда-то пришлось испытать Восставшему. Он был в логове Унголианты в Аватаре и говорил с ней, с трудом сдерживая дрожь отвращения. Он стоял рядом с умирающими Древами, наблюдая, как насыщается гигантская паучиха, как раздувается её лоснящееся чрево и судорожно подергиваются мохнатые лапы. Он мчался на север, окутанный удушающим облаком чуждой силы, с ужасом понимая, что ему нечего противопоставить ей. Он видел, как исчезают в утробе твари прекраснейшие из рукотворных камней. Он бился с Унголиантой мечом, чувствуя, как с каждым ударом его сила переходит к противнице. Он сжимал в руках Сильмарили, превратившиеся из последней надежды в орудие пытки. Он лежал на земле, опутанный паутиной, уже не в силах сопротивляться.

— Вот что такое Унголианта,— отрывисто сказал Мелькор, резко оборвав осанвэ.

— Это не должно жить…— выдохнул Феанор. Его глаза были широко раскрыты, взгляд безумен. Нолдо медленно приходил в себя. Слишком медленно.

Тёмный Вала устало опустился на камень рядом с нолдо, привалился к скале.

— Но это живёт,— сказал очень тихо.— И с каждым часом становится сильнее, постепенно убивая мою Музыку. И меня.

Феанор стиснул кулаки. Терпеть, что это непрестанно тянет силы из его друга… нет, даже не так: терпеть, что в мире существует это отрицание творчества, красоты, сил и благих, и грозных, отрицание всего, что и составляет жизнь… терпеть тварь, убившую самое святое, что было для Пламенного,— Древа…

Терпеть?!

Феанор встал.

— Только не вздумай меня отговаривать,— сказал он Мелькору.— Бесполезно.

— Отговаривать? — Тёмный Вала непонимающе сдвинул брови.— Отговаривать от чего?

— Ты настолько плохо знаешь меня, что полагаешь, будто я способен сидеть и ждать, покуда какое-нибудь чудо не уничтожит Паучиху? — Феанор усмехнулся, но мысленно одёрнул себя: неудивительно, что после всех этих воспоминаний Мелькор понимает его куда хуже, чем обычно.

И Пламенный заговорил спокойно:

— Я намерен биться с ней. Отговаривать меня, повторю, бесполезно. Мою любовь к безрассудству ты знаешь. А сейчас мои намерения гораздо более разумны, чем обычно. Ты говоришь: Сила Валар ей — пища. Ну так пусть попробует Пламень. Надеюсь, он ей придется достаточно не по вкусу.

— Биться? Биться — с этой тварью?! Тебе?! Воплощенному?!

Тёмный Вала вскочил — откуда только силы взялись — и встал лицом к лицу с Феанором.

— Ты хоть соображаешь, чем твоё безрассудство может обернуться для мира? — Взгляд Мелькора стал бешеным, губы побелели от ярости.— Ты думаешь, ты только жизнью своей рискуешь? Или ты считаешь, что если я до сих пор не разобрался с этой тварью, так и предпринимать ничего не намерен? Скормить Паучихе Пламень! Замечательная идея, ничего не скажешь! Как ты собираешься биться с Унголиантой? Ты же видел, что она такое.

— Видел.

Феанор чуть улыбнулся: не терпящий возражений, тем более — крика, он привычно отвечал на них спокойствием.

— Видел, Мелькор.— Тон Феанора был мягким и убеждающим.— Я видел её силу, я видел ваш поединок. Ты скажешь, что я неизмеримо слабее тебя? Да, и глупо отрицать это. Но, прости за напоминание, я так же слабее твоих майар, с которыми когда-то справился без особых усилий. Ты не хуже моего знаешь, что иногда дело не в уровне Силы, а в её природе. Музыку Унголианта пожирает. Любую. Но Пламень — вне Музыки.

Тёмный Вала наградил нолдо испепеляющим взглядом и отвернулся. Прошёлся взад и вперёд по тропе, сбрасывая напряжение. А когда снова взглянул на Феанора, лицо Мелькора было спокойным и сосредоточенным.

Нолдо шумно выдохнул. Пламенному тоже требовалось немалое волевое усилие, чтобы успокоиться: крик приводил его в бешенство, и Феанор был готов слышать его от Мелькора только потому, что тот был его другом.

— Мне это не нравится,— сказал Тёмный Вала.— Но другого пути я пока не вижу, а твое предложение можно обсудить. Садись,— он кивнул на камни и сам уселся, подавая пример.— Будем думать.

Феанор сел, сцепил руки на коленях:

— Мелькор, я напомню тебе, что я дошёл до Грани Мира. Я видел, да нет, я ощутил, как это: Музыки почти нет. И я остался жив только потому, что смог призвать Пламень. Так что… Я, конечно, Воплощённый, но ведь и Унголианта связана телом.

Тёмный Вала полузакрыл глаза.

— Феанор, есть разница между отсутствием Музыки и активным её разрушением. А тело… Паучиха сейчас в несколько раз больше тебя. И когда хочет, она способна двигаться очень быстро. А она захочет, будь уверен.

Он помолчал.

— Была у меня мысль — выйти против неё вместе со всеми майар. Возможно, Унголианта и не выдержала бы удара такой мощи. Но я не могу к ней даже приблизиться. Из-за рук. Нет, дело не в боли — с этим я научился справляться. Тут… другое. Хуже.

— Что именно? Объясни.

— Я теряю силы,— тихо признался Мелькор, глядя в сторону.— И не только из-за Унголианты. Это похоже… ну, как если бы Воплощённый медленно истекал кровью и не мог остановить её. Именно поэтому Паучиха поселилась на Севере. Она… чувствует, Феанор. И ждёт, пока я достаточно ослабею. Попытайся я напасть первым — лишь облегчу ей задачу. Эти ожоги, словно дыра в броне, делают меня беззащитным перед Унголиантой. А получи она мою Cилу — и с ней уже никто не сладит. Оттого я и тянул столько времени. Всё надеялся — сумею исцелиться и уничтожу эту тварь.

— Но почему тогда…— начал было Феанор и осёкся.

Да, ясно. Без ответов ясно. Слишком ясно. И почему молчал. И почему ждал. И даже бессмысленно спрашивать, знает ли кто-нибудь в Ангбанде. Один-двое догадываются… не в этом дело.

— Ясно… — выдохнул Феанор.

Найти слова утешения? — это будет фальшью. Как можно утешить там, где помочь бессилен? где нет выхода, как ни утешай.

Единственное утешение из возможных — не словом, но делом.

— Я убью её,— спокойно сказал Пламенный.— Убью или погибну. Вернее, так: убью, пусть даже и погибну. Любой ценой — убью.

3

Решение было принято. И как бы оно ни претило мне, следовало заняться делом. Я и так потерял много времени.

Подготовкой Феанора к походу я занялся лично. И не только из-за важности предстоящего сражения. Не только потому, что Пламенный был моим другом. Заботы, которые я старательно для себя находил, не оставляли времени для посторонних мыслей. Мыслей, которые стали бы для меня пыткой, допусти я их в своё сознание. Мыслей, которых я отчаянно боялся. Мыслей о том, что я…

— Феанор,— я заговорил почти торопливо, досадуя на себя за то, что едва не сбился на опасные раздумья.— Феанор, как давно ты не упражнялся с мечом?

— Ну,— он скривился в своей всегдашней усмешке,— последний раз это было вчера. А вот предпоследний… Против кого бы я готовился к бою все эти годы?

Я предпочёл оставить вопрос без ответа. Нарочито медленно прошёлся по комнате, стараясь подавить невольное раздражение. Сколько раз мы скрещивали когда-то мечи в дружеских поединках! И кому, как не мне, следовало бы тренировать Феанора сейчас. Тренировать его или…

— Я попрошу Саурона пофехтовать с тобой. Он лучший мечник в Цитадели после… Просто — лучший.

Феанор помолчал, что-то обдумывая, потом бросил одно-единственное слово:

— Нет.

Я не сдержал горькой усмешки.

— Феанор,— сказал с нажимом,— сейчас Саурон действительно лучший. Я ведь не говорю, что так будет всегда.

— Прости, Мелькор, но я не об этом,— ответил мне Пламенный.— Я не стану тренироваться с Сауроном.

Этого я никак не ожидал. Несколько мгновений я недоумённо смотрел на нолдо, потом спросил:

— Почему?

— Потому что тренироваться можно только в паре с тем, кому доверяешь. А Саурон…— он скривился с неподдельной горечью.— Словом, я сказал: нет.

— Феанор,— я подавил вздох,— Саурон мой давний сподвижник. Более того — друг. Я всегда мог на него положиться. У тебя нет оснований для недоверия.

Нолдо покачал головой:

— У тебя нет оснований для недоверия. А меня Саурон хочет видеть твоим слугой. Или просто — твоим ходячим инструментом.

Он был прав — я не мог не признать этого. Впрочем, ему не следовало принимать отношение первого помощника только на свой счёт. Саурон всех хотел бы видеть моими слугами, если не инструментами. Феанор, вероятно, должен был его здорово раздражать. Хотя бы тем, что — единственный в Ангбанде — осмеливался держаться со мною, как с равным.

— Почему ты так думаешь? — спросил я, недоверчиво приподняв бровь.

— Я не думаю, я вижу.— Пламенный сменил тон на вежливый, почти просительный. Это был его излюбленный способ требовать.— Мелькор, пожалуйста, хватит о Сауроне. Я повторяю: нет. Я не могу пойти тренироваться с ним. И не пойду. Но я знаю другой способ привести себя в боевую форму. Об этом ты можешь не тревожиться. Меня беспокоит совсем другое.

— Что именно?

— То, что Унголианта много быстрее меня. Она может просто умчаться, поняв, что ей меня не сожрать.

— Я думал об этом,— сказал я, скрывая облегчение.— Ты пойдёшь не один.

Он понял меня с полумысли, как раньше. Или — сам пришёл к тому же, только не хотел говорить.

— Вот уж не думал, что мне придется биться вместе с балрогами.

Я кивнул. Всё верно. Майар я послать с нолдором не мог — никто из них не стерпел бы над собой иной власти, кроме моей. А вот балрогам достаточно было приказа, чтобы они подчинились Феанору на время похода.

— Тебе надо будет познакомиться с ними поближе, прежде, чем вы отправитесь.

— Да уж придётся…— ответил он хмуро. Потом сменил тон на рабочий.— Верно ли я понимаю, что именно огонь балрогов заставил Паучиху бежать? Верно ли я понимаю, что она боится именно Пламени?

— Швырни паука в огонь, и он сгорит. Балроги не способны уничтожить Унголианту — они владеют лишь малой частицей Пламени. Но причинить этой твари боль, повредить, а то и полностью разрушить её тело вполне в их силах. Они могут взять Паучиху в кольцо, измотать её, изранить, а затем против неё выйдешь ты. И добьёшь. Я прикажу балрогам не лишать Унголианту плоти — иначе до неё куда труднее станет добраться.

— Да,— рассмеялся Пламенный,— чтобы убить её, я должен получить её живой. Сражаться с невоплощённой… сложновато для нолдо. И я бы предпочел обменяться с ней парой ударов до балрогов. Я умею биться Пламенем против майар, но против Пустоты — нет. А ошибиться я не имею права.

— Это рискованно,— я снова зашагал по кабинету, размышляя вслух.— Унголианта очень серьёзный противник. Даже для такого бойца, как ты. И сейчас она сильнее, чем была, когда я видел её в последний раз. Ты знаешь, почему.

Я резко остановился, осененный внезапной мыслью, но сразу высказать её вслух не решился: уж слишком безумной показалась мне эта идея.

Однако Пламенный понял меня мгновенно.

— Только не говори, что ты собираешься рисковать Венцом…— выдохнул он.

— Ты можешь предложить что-то получше? — я сдвинул брови, напряжённо глядя на Феанора.

Хотел бы я, чтобы он сказал «да». Потому что мысль использовать против Унголианты силу Венца меня не радовала. Совершенно.

— И вот он,— Пламенный перешёл на крик,— он укоряет меня в любви к риску!! Он называет меня безрассудным! Мелькор, одумайся: что даст мне Венец во время боя?! Мелькор, он в бою — бесполезен!

Я вздёрнул подбородок и скрестил на груди руки. Терпеть не могу крика. Не будь Феанор моим другом, ему бы не поздоровилось. Затея с Венцом, которая поначалу представлялась мне опасной, сейчас, когда Пламенный начал спорить, показалась куда более привлекательной. Так всегда: препятствия меня раззадоривают. Заставляют упорнее стремиться к поставленной цели.

— Одному упрямому нолдо может попросту не хватить сил в бою,— промурлыкал я, глядя на Пламенного из-под ресниц.— Кроме того, его могут ранить, а из балрогов скверные целители, чтобы не сказать хуже. И ещё,— я резко перешёл на деловой тон и в упор посмотрел на Феанора,— пока Венец на тебе, гоняться за Паучихой не придётся. Он притянет её, как магнит железную стружку.

— Мелькор,— Феанор покачал головой; впрочем, мой тон подействовал на него успокаивающе,— спорить ради спора — наше любимое занятие, но, прошу тебя, не будь безрассуден. Приманка — да, отличная. Но не слишком ли хорош Венец для того, чтобы быть просто приманкой?! Исцеление? Полезно, но спроси меня, могу ли я воспользоваться им для исцеления? Да, конечно, власть над материей, то есть и над телом тоже. Но — я не умею направлять его силу на целительство. И уже некогда учиться.

Пламенный посмотрел на меня умоляюще:

— Мелькор, не будь безумен!

— Феанор,— ответил я очень тихо.— Венец уже своё дело сделал. Две Темы соединились в мире. Да, его можно — и должно — использовать. Но никто в Арде, кроме тебя, не способен полностью управлять его силой. Даже я. Быть может, Венец — это именно то, что поможет решить бой в твою пользу. Если же…

Я не договорил — горло болезненно сжалось при мысли об ином исходе.

— Вот с этого и надо было начинать,— совершенно спокойно ответил он. Замолчал. Задумался. Понял, что я не мог с этого начать, потому что только в споре сам осознал, для чего необходим Венец в бою.

— То есть ты хочешь сказать,— Феанор размышлял вслух,— что если я погибну и Унголианта бросится сожрать Сильмарили, то ей придётся одновременно поглотить и Тьму, и Свет; она это способна уничтожать по отдельности, но, слитые воедино, они её разорвут. Так? — он посмотрел мне в глаза.

— Так,— ответил я твёрдо.— Два начала соединились через Пламень. То, чем Паучиха не обладает. Совсем. Я бы даже сказал — она ему противоположна.

Я не был уверен в том, что Венец погубит тварь. Я вообще ни в чём не был уверен. Я мог лишь надеяться, что не ошибся в расчётах. А ещё я знал, что в случае гибели Феанора это будет последний шанс победить Унголианту.

4

Даже заканчивая Венец, я волновался меньше. Хотя жизнью рисковал одинаково.

Или — нет? Битва с воплощённой Пустотой… что ждёт меня при поражении?!

Нет. Поражения быть не может. Не будет.

Я просто стоял, держа меч напротив сердца. Фехтовальное мастерство — ничто против той силы, которой я осмелился бросить вызов.

Что, Феанор, ты хотел быть выше Валар? Хотел мочь то, что недоступно им? Вот, наслаждайся: Мелькор не мог одолеть Унголианту, а ты идешь против неё, уверенный в победе.

Наслаждаться не получалось. Ничто не тешило гордость. Не до гордости сейчас.

Я всё-таки не мог видеть в Мелькоре — Валу. Он был моим единственным другом. Другом, из которого эта тварь медленно тянет силы.

Я уходил в Пламень, и я сейчас впервые в жизни был готов молиться.

«Пламень Предвечный, бывший прежде Бытия, и сделавший предпетое — сущим…»

…ослепительно фиолетовое, фиолетовое до синевы, до рези в глазах —

«Пламень Предвечный, ставший Сердцем Мира и давший Музыке Айнур бытие…»

…оранжевая стрела сквозь фиолетовую глубину —

«Пламень Предвечный, сделавший Жизнь — жизнью…»

…красные, голубые, зелёные сполохи, нестерпимо яркие —

«Пламень Предвечный, в тебе — Жизнь и Смерть, в вечном двуединстве…»

…белый, невозможно белый, запредельно белый, белый до слепоты, до черноты —

«Пламень Предвечный, не допусти в Мире Явлённом — Пустоты!».

Молния. Незримая молния, бьющая в мой меч и огнем змеящаяся по нему.

И Рок Огня становится твоим роком, тварь!

Я убью тебя.

5

— Это здесь.

В каменной стене справа появилась трещина. Оттуда потянуло жаром. Язычки пламени показались между краями разлома, словно пальцы, которыми кто-то невидимый раздвигал скалы. Пол под ногами ощутимо дрогнул. Казалось, весь Тангородрим пришёл в движение. Скалы разошлись, образуя проход. Достаточно просторный — в него могли бы свободно заехать три всадника в ряд. Только вот желающие едва ли нашлись бы: путь преграждала сплошная завеса ревущего пламени.

Мелькор взглянул на Феанора, молчаливо предлагая следовать за собой, и шагнул в огонь.

Нолдо чуть помедлил. Одно дело — идти сквозь пламя в экстазе боя, когда сам бьёшься его Силой, и совсем другое — сделать вот этот спокойный шаг.

«Да что я, в самом деле? Ещё при самой первой встрече я показал Мелькору, что умею защищаться от огня».

Пламенный в два шага догнал Тёмного Валу.

Прикосновение подземного пламени показалось Феанору похожим на мягкий удар лапы хищника, спрятавшего когти,— он легко может уничтожить, но сейчас настроен дружелюбно. Феанор сощурился: ему было приятно это касание багровых протуберанцев.

Мелькор словно не замечал бушующего вокруг пламени и, похоже, отлично знал дорогу. Через несколько дюжин шагов Тёмный Вала остановился, и Феанор увидел, что в огне движутся тени. Высокие, постоянно меняющие форму. У некоторых можно было различить подобие головы и рук, иные казались языками тёмно-багрового пламени. Балроги придвинулись ближе, окружая вошедших. Похоже, Мелькор сейчас говорил с ними — мысленно. Даже не видя глаз обитателей пещеры, Феанор чувствовал, что его внимательно изучают.

Впрочем, Пламенный занимался тем же самым. Он видел балрогов второй раз в жизни, и сейчас смотрел на них со смесью любопытства и рабочей сосредоточенности.

Тёмное Пламя. Когда-то он рьяно доказывал Финроду, что тёмного или светлого Пламени не существует, что Пламень — един. Ну, вот они — несуществующие. Во всей красе.

За иными балрогами тьма простиралась, подобно крыльям или плащу. В пещере бушевал огонь, но приходилось напрягать глаза, как в сумраке. «Значит, балроги менее опасны для Паучихи, чем я думал: в них не Пламень, но часть Пламени. Учту».

6

Властелин! Наконец-то! Мы так ждали тебя. Приказывай, дай же нам дело, выпусти нас на волю, мы так устали ждать этого!

Приказывай.

Мы готовы.

Мы сокрушим всех врагов твоих.

Мы расплавим камни, освобождая место для твоих подземных чертогов.

Мы будем танцевать для тебя, Властелин.

Мы будем петь с тобою.

Мы — языки твоего пламени, ноты твоей мелодии, пальцы рук твоих. Сила, полностью покорная твоей воле.

Но ты не один. Ты привел с собой этого странного Воплощённого, который не Воплощённый. Он похож на тех, что явились из-за Непроходимого. На тех, кого ты запретил нам трогать. Он похож на них — но он сродни и нам тоже.

Он был врагом тебе. Мы бились с ним, одолели, но, по воле твоей, оставили жить. Сейчас я не ощущаю в нём враждебности. И страха не ощущаю. Лишь любопытство. И что-то ещё… предвкушение Песни освобождённого огня, волнующее предчувствие битвы.

Будет сражение?

Этот… Огонь — скрытый — плотью… Феанор пойдёт с нами?

…Мы пойдём с ним?

Против Убивающей Музыку? Ты позволишь нам уничтожить её? О, ты воистину щедр, Властелин!

Да, мы станем щитом Феанору, раз такова твоя воля. Мы будем повиноваться ему в этом походе. Мы споём для Убивающей Музыку — все вместе.

Мы споём для неё.

7

Феанор робел. Чувство было новым и неизведанным.

Пламенному очень хотелось поговорить с балрогами, но как? Послать осанвэ он не решался. Что-то мешало ему. Вслух? — а услышат ли?

«Мелькор,— спросил он мысленно,— а как я с ними буду разговаривать?».

«Они услышат, если ты обратишься к ним вслух,— отозвался Тёмный Вала,— но отвечать способны лишь мысленно. Правда, их прикосновение может показаться тебе несколько… неприятным. Пожалуй, тебе лучше будет общаться пока только с Готмогом: он сильнее других, и его сознание ближе к майарскому. Прочие, в любом случае, повинуются его приказам».

— Нам надо согласовать наши действия в этом бою,— сказал Феанор, непроизвольно заставляя свой голос звучать не столько громко, сколько властно.— Нам надо согласовать их сейчас, чтобы потом действовать, как единое целое.

От мысленного прикосновения Готмога по коже нолдора пополз озноб, даром что вокруг бушевало пламя. Виски словно обручем сдавило, перед глазами поплыли цветные пятна.

«Мы будем танцевать, Огонь-скрытый-плотью. Ты будешь петь».

Это всё, что удалось разобрать Феанору.

Мелькор смотрел на Пламенного с некоторой тревогой. «Сумеешь ли ты понять их?» — безмолвно обратился он к нолдору.

Феанор только кивнул, сосредотачиваясь. Да, тяжело будет общаться с такими. Тяжело, но можно. Надо лишь призвать Пламень. Говорить не словами, но образами Пламени.

Это трудно, но не труднее, чем было научиться обращаться ко Пламени по своей воле. Феанору на миг вспомнился Аман, и пещера в Пелорах, и советы Мелькора.

Здесь, среди бушующего огня, призвать Пламень было несравнимо проще, чем некогда в Пелорах. По телу привычно заструилась Сила, боль в висках тотчас исчезла, уступив место легкости и едва не ощущению себя невесомым. Так бывало и прежде, но редко. Феанор был истинно счастлив в такие мгновения. Сейчас он это ощущение мог удержать.

И он ответил Готмогу, ответил не словами, но образом.

Сгусток тёмно-серого бессветия. В него бьёт молния. Но прежде — багровые языки удерживают этот сгусток.

Балрог придвинулся ближе. Ног у него не было, и он походил бы на гигантский костёр, горящий безо всякого топлива, если бы вверху красно-оранжевые лепестки не сплетались в подобие торса, головы без лица и длинных беспалых рук. Если бы можно было сравнивать балрога с Эрухини, вышло бы, что Феанор, при своём немалом росте, едва достигает груди существа. В правой руке Готмог сжимал бич с короткой рукоятью и гибким жёлто-оранжевым хвостом локтей в пять длиной. Камни под балрогом плавились и кипели. Несмотря на отсутствие у Готмога глаз, нолдо чувствовал на себе внимательный взгляд.

Между тем, балрог обдумал образ, созданный Феанором, и послал ответный:

Серое ничто, холодное, неподвижное. К нему скользят языки пламени. При их приближении серый сгусток словно пробуждается и, метнувшись в сторону, исчезает.

Феанор задумался. Готмог прав. Унголианта просто пустится в бегство, едва почует балрогов. Значит, её надо отвлечь, чтобы она не заметила их приближения.

— Мелькор, а ведь ты был прав насчёт приманки,— Пламенный заговорил вслух, обращаясь к обоим.— Если Унголианта почует Сильмарили, она бросится на них, не замечая ничего. И тогда балрогам не придется за ней бегать. Если вообще придется.

Тёмный Вала повёл соболиной бровью: «Разумеется, я был прав».

— Засада,— сказал по обыкновению кратко.— В горах южнее Соснового Нагорья. Там леса мало.

— Могут спугнуть,— сощурился Феанор.— Засада мне не нравится. Если я правильно понял тебя, балроги, когда необходимо, чрезвычайно быстры. Они могут успеть из Ангбанда.

Мелькор задумался, нахмурившись и покусывая губы. Идея Пламенного ему явно не нравилась.

— Могут,— сказал, наконец, с крайней неохотой.— А могут и не успеть. Паучиха тоже не имеет обыкновения спать на ходу.

Феанор покачал головой:

— Засада — это почти верный проигрыш.

И, одновременно, осанвэ: «Ну не верю я, что они, что вот этот, пусть разумный, но всё же — огонь, — способны сидеть в засаде!»

Феанор закончил вслух:

— Паучиха будет очень занята. Я позабочусь.

Мелькор опустил голову. Тут же спохватился, вспомнил, где и с кем находится, вздёрнул подбородок.

— Ладно,— сказал отрывисто, пряча за жёстким тоном мучительную тревогу.— Поедешь один. Да не на обычной лошади — Ломенуз тебя повезет. Он из младших духов. Если что — вытащит и доставит в Ангбанд. А тут уж я позабочусь. Будем держать осанвэ. Как только заметишь тварь, я шлю на подмогу балрогов. Так?

— Так,— ответил Феанор вслух. Он понял реакцию Мелькора и решил не дать балрогам увидеть лишнее.

«Не совсем,— возразил он мысленно.— Быть готовым отразить внезапное нападение Паучихи и держать осанвэ? — ты меня переоцениваешь. Я этого не сумею. Если ты можешь следить за мною сам — тогда всё получится. Если нет — надо что-то придумать».

На лице Мелькора застыло выражение спокойной уверенности — словно забрало шлема опустилось. Очень убедительное выражение — лишь близкие друзья могли бы распознать в нём маску.

«Я не стану отвлекать ни тебя, ни Ломенуза,— неслышно ответил Пламенному Тёмный Вала.— Пошлю ворона».

Феанор кивнул и обратился к Готмогу:

Три сгустка сияния. Серое бессветие бросается на них. Молния. Тонкая и не слишком яркая. Багровые протуберанцы. Снова молния — во всю мощь, ослепительная.

Балрог засветился ярче, причём теперь оранжевых языков стало заметно больше, чем красных — похоже, так у него проявлялось воодушевление.

Ответ пришел почти сразу:

Клок серого тумана рассеивается. Молнии вспыхивают в едином ритме с танцем багровых протуберанцев.

«Мы будем петь вместе, Огонь-скрытый-плотью,— вновь донеслось до Феанора.— Мы будем петь одну Песнь».

8

Ты уезжаешь.

Я смотрю тебе вслед с башни.

Всё уже сказано. Всё продумано до мелочей. Всё известно.

Всё. Кроме того, чем закончится твой поход.

И я снова беззвучно повторяю то, что сказал, прощаясь: постарайся вернуться, друг мой. Несмотря ни на что — постарайся вернуться.

Повторяю — почти без надежды.

Ты рискуешь жизнью, чтобы спасти меня. Того, кто уничтожил столь любимые тобой Древа. Того, кто лишил тебя короны, дома, семьи. Того, кто превратил полудохлую от голода тварь в чудовище, против которого бессильны даже Стихии.

Это я могу стать твоим убийцей, Феанор. Я, не Унголианта.

Чего я не отдал бы, чтобы поменяться с тобой местами! Чего не отдал бы, чтобы самому принять этот бой! Это мои земли, Феанор. Это мой враг. И это моя вина.

Но сражаться предстоит тебе, а я… я могу лишь смотреть туда, где уже едва виден силуэт всадника. Смотреть, сцепив зубы от бессильной ярости. Смотреть, сжимая немеющими от напряжения пальцами стальное кружево ограждения, пока судорога не сведёт руки. Эта боль желанна сейчас. Но и она не спасает.

Смотреть…

Сейчас я снова чувствую себя пленником, Феанор. Если бы Валар знали об этом, они бы, возможно, порадовались. Вот лучшая месть — лишить меня возможности действовать. Вынудить отсиживаться за чужими спинами, как последнего труса, прикрываться теми немногими, кого я люблю в этом мире.

Ты дважды заставил меня ощутить бессилие, Феанор. Сначала как враг. Потом как друг. В первый раз мне пришлось рисковать майарами, чтобы остановить тебя. Сейчас я рискую — тобой.

Третьего раза не будет.

— Музыкой своею клянусь,— я невольно произношу это вслух, и голос мой дрожит от едва сдерживаемого бешенства,— следующий бой я приму сам, чего бы это ни стоило.

Смутное ощущение чьего-то присутствия заставляет меня замолчать. Я медленно поворачиваюсь и встречаюсь глазами с тем, кто стоит в проёме двери, ведущей на лестницу.

Саурон.

9

За эти годы я всё чаще проваливался в полное безволие, безмыслие. И каждый раз — как-то выбирался. То заставлял себя сотню-другую раз падать с этого утеса и снова подниматься, то приказывал себе вспомнить, что со мною было пятьдесят, сто, двести лет назад, то твердил наизусть длиннейшие стихотворные трактаты. Особенно «Рассуждение о природе языка» Румила помогало.

И последние дни, обвиснув на цепи, я говорил себе: прогоню это серое безволие. Я обязательно прогоню его. Только вот чуть найду в себе силы…

Я стоял с закрытыми глазами, когда это произошло. Чары Врага, которые засасывали меня, как болото, вдруг исчезли. Я стал свободен от их душащей власти, и на миг мне показалось даже, что исчезла цепь.

Но нет — я по-прежнему оставался пленником. Я огляделся, пытаясь понять, что произошло.

И — вскрикнул от изумления и счастья.

По равнине скакал отец, дерзко унося на своем челе Сильмарили от Врага. Серый конь, огромный и могучий, нёс его запредельно быстро, и никакая погоня, я был уверен, не сможет его настичь!

Отец! — я плакал и смеялся одновременно,— отец, ты свободен! Я рад, что ты вырвался из крепости Врага, но ещё больше я радуюсь мысли, что ты в своей душе смог освободиться ото лжи Моргота! Ты перестал служить ему. Ты захотел бежать — и смог бежать. Дерзко, как только и способен Феанор: через главные ворота и в венце с Сильмарилами.

Да, отец, ты не смог спасти меня, но это и неважно. Главное, что свободен — ты.

10

Феанор шёл с обнажённым мечом в руке. Нолдо опасался, что, когда тварь обнаружит его, он может просто не успеть выхватить клинок.

В Свете Сильмарилов этот мёртвый лес выглядел чудовищным. Деревья, лишённые не только листвы, но и коры. Клочья паутины между ними. Птичьи и звериные скелеты, запутавшиеся в сетях. Почва, сухая до пыли. Ни речек, ни родников. Пара гнилых болотец.

Тишина.

Полная тишина. Тишина, давящая на уши.

Феанор поймал себя на мысли, что ему кажется очень важным не хрустнуть сухой веткой. Вздор! Он же должен вызвать Унголианту, так не всё ли равно, чем — Светом или шумом? Но он продолжал двигаться беззвучно, уверенный, что не напрасно спешился на границе этого леса.

Впрочем, биться верхом он всё равно не умел.

Феанор шёл по мёртвому лесу, уклоняясь от острых, как кинжалы, сучьев и от липких нитей паутины.

Нолдо не боялся Унголианты. Не потому, что мнил себя сильнее или был уверен в помощи балрогов.

Нет.

Он не боялся потому, что перед смертельной битвой в его душе не осталось никаких чувств.

В том числе и страха.

Любовь — радость — спокойствие — уверенность — нежность — доверие — тепло…

Унголианта сразу узнала эту мелодию. Узнала и потянулась к ней.

Музыка, далёкими отголосками которой она когда-то питалась в пещере.

Музыка, которой дал ей вкусить Беспокойный. Музыка, часть которой он пожелал оставить себе, хотя всё равно не мог поглотить её.

Унголианта потянулась к знакомой мелодии — и тут же отпрянула. Ожоги давно зажили и больше не беспокоили её, но память осталась. Память о боли и ужасе.

Жгущие могли быть поблизости. Унголианта не хотела встретиться с ними опять.

И всё же она была голодна. Нет, пищи здесь было вдосталь. Даже когда вокруг не осталось ничего живого, и сама земля умерла, ручеек Силы, берущий начало за Холодными камнями, не иссякал ни на миг. Унголианта знала, чья эта Сила. И давно уже попыталась бы осушить её источник, подобно тому, как вобрала в себя мелодии Хора, если бы не страх перед Жгущими.

Она питалась музыкой Беспокойного, и вместе с силой рос её голод. И Паучиха мало-помалу начала приближаться к Холодным камням. Голод побеждал осторожность.

Но теперь Унголианта почуяла иную пищу. То, что когда-то отняли у неё, теперь оказалось совсем близко. Двигалось. Пело. Манило. Одновременно усилилась и музыка Беспокойного, но почему-то не вступила в борьбу с Хором. Две мелодии звучали, не сливаясь и не мешая друг другу.

Такие мощные. Такие желанные. Такие доступные.

И Унголианта окончательно забыла о страхе.

Феанор почувствовал, что обнаружен. Что-то изменилось в этом застывшем, неподвижном лесу. И не понять — что.

Крупный ворон, который молча сопровождал Пламенного, перелетая с ветки на ветку, отрывисто каркнул, поднялся в воздух и, быстро набрав высоту, скрылся из виду.

Феанор остановился, резко обернулся, оглядываясь. Никого и ничего… пока. «Останусь здесь. Тут лес густой, мне это не помеха, а вот твари будет трудно».

Он вбирал ноздрями воздух, как зверь, вслушивался. И услышал.

Дальний треск сушняка.

Ближе…

Ближе…

Унголианта уже не выбирала пути. Сети, оплетающие остовы сосен, лопались под её напором, мёртвые деревья ломались.

Ближе!

Острые щепки отскакивали от панциря, не причиняя вреда.

Вот оно!

В самом сердце музыки оказалось одно из существ с тёплым соком, которыми Унголианта охотно лакомилась поначалу. Этих вкусненьких уже совсем не осталось здесь. Те, что уцелели, ушли в другие места. Паучиха последовала было за ними, но вскоре обнаружила, что, по мере удаления от Холодных камней, музыка Беспокойного слабеет, и повернула назад.

Унголианта почти ничего не замечала сейчас, кроме вожделенной мелодии. Тело действовало само, и так быстро, что даже Поющему нелегко было бы проследить его движения. Липкая нить свистнула в воздухе, загустевая в полёте, и захлестнула горло добычи.

Феанор всё-таки пропустил нападение. Он не ждал, что Паучиха настолько опасна издалека.

Он ещё даже не увидел её.

Ещё не увидел, но уже упал, отчаянно вздувая мышцы шеи, которую словно стянул стальной аркан.

Нолдо взмахнул мечом раньше, чем понял, что с ним произошло.

Ярость полыхнула в нём, и Рок Огня перерубил паутину твари так, словно… словно это была обычная паутина.

«Огонь одолеет тебя!»

Пламенный откатился в сторону, левой рукой срывая с шеи толстенный вонючий жгут. Вскочил.

Унголианта приостановилась. Эта странная добыча напомнила ей Беспокойного. Тот тоже махал длинным когтем. Сам по себе коготь не был опасен, но ждать, пока двуногий отбросит его, как сделал это его предшественник, Паучихе не хотелось. Новая нить обвилась вокруг лапы с когтем — оторвать.

Когда петля захлестнула предплечье, Феанор, уже не испытывая прежней злости, сильным кистевым ударом рубанул по паутине. И… ничего!

Нить спружинила. Меч отскочил.

Петля всё туже сжимала руку.

— Ах так, тварь?!

В ярости призвать Пламень было легче легкого.

Меч едва не светился.

Новый удар — и клочья паутины опадают с руки.

Теперь Пламенному удалось рассмотреть свою противницу. Гладкое чёрное тулово влажно поблёскивало, челюсти, казалось, легко перекусили бы хребет лошади. Восемь щетинистых лап толщиной со взрослое дерево заканчивались когтями, очень похожими на кинжалы.

На мгновение противники замерли, глядя друг на друга.

«Надеюсь, балроги уже спешат сюда»,— мелькнула мысль у Феанора.

Нападающий имеет преимущество.

Феанор прыгнул вперёд, целя в глаз Унголианты.

Паучиха метнулась в сторону, сломав ещё пару деревьев. Густые заросли мешали ей двигаться, иначе она легко избежала бы удара. Меч угодил по одной из лап, и рукоять едва не вырвалась из рук Пламенного, когда клинок отскочил от твердого, словно камень, панциря. И тут Феанор заметил, что одно из деревьев падает прямо на него.

Нолдо отпрыгнул назад, едва избежав острых сухих сучьев.

Дерево оказалось преградой между ним и Паучихой. Несколько выигранных мгновений.

«Но не зря же Мелькор настаивал, чтобы я пошёл в Венце! Своими силами мне не одолеть её, но Венец… ведь гвэтморн даёт власть над плотью!»

Феанор не мог сосредоточиться, пробуждая силу Венца. Зато тварь словно мысли его прочитала. Или просто почуяла изменение музыки, когда воля нолдо коснулась Венца. Сухой ствол, преграждавший ей путь, с треском сломался. Неуловимо-быстрое движение — и коготь-кинжал ударил в перекрестье меча. Второй коготь едва не вонзился в незащищённую грудь Пламенного. Феанор успел уклониться — остриё прошло вскользь, оставив длинную, хотя и не глубокую рану.

«Венец не поможет!»

И — в голос, гневным призывом:

— Готмог! Валар тя благослови, где?!

11

Внизу промчались балроги.

Несколько прошлых дней я провел в счастливых грёзах, удивлённый и обрадованный, что за отцом нет погони. Рано обрадовался.

Сгустки живого огня пробежали точно по следу отца. Словно они видели его.

«Пробежали» — не то слово.

Они мгновенно пронеслись, миг назад они были подо мной, и вот уже они далеко, и вот — почти у горизонта, и вот — лишь рыжая точка в предгорьях юга.

Осталась лишь медленно догорающая трава. Оранжевая… багровая… чёрная. Чёрная полоса через равнину.

Догонят.

Липкий холод в груди.

Но… догонят — если найдут! Отец выехал из Ангбанда не таясь, здесь его след искать не надо, но там, в горах и лесах юга…

Надежда ещё есть. Только она одна и осталась.

Эру Единый! Мы прокляты Валарами, и они не услышат моих слов. Но Ты, прозревающий больше, чем видно с вершины Таниквэтиль, Ты — внемли! Феанор проклят за деяния, которые он совершил в ослеплении горя, он был бессилен против коварства Отца Лжи, и всё же, зри: он не стал слугою Врага, он принёс в мир Сильмарили и сохранил их для Эндорэ, и если сейчас он погибнет, то мрак поглотит последнее вместилище Света Древ. Если он погибнет, то Эндорэ лишится того единственного, кто способен противустать Врагу! Если я должен отдать свою жизнь ради жизни отца — я с радостью расстанусь с ней. Если же мы, проклятый народ, не стоим Твоего милосердия, то не ради нас, но ради Эндорэ — обереги жизнь моего отца!

12

Любой воин на месте Феанора отступил бы. Но Пламенный прыгнул вперёд, почти под смардное брюхо твари — вне досягаемости острых когтей. Удар («Пламень Предвечный!») — с размаху меч пробил панцирь на животе. На Пламенного хлынула едкая слизь. Паучиха резко подалась назад, приподнявшись на лапах. Челюсти щелкнули угрожающе. И вдруг тварь развернулась и стремительно кинулась прочь. Тут же накатила волна жара — движение было слишком быстрым, чтобы разглядеть что-либо. Только мёртвый лес вокруг на мгновение осветился багровым — и разом вспыхнул, словно сухой трут от искры.

Феанор глубоко выдохнул. Обошлось…

Увидев, что лес вокруг горит, Пламенный уже привычным усилием воли поставил защиту.

Только теперь пришёл страх. И страх-омерзение, и запоздалый вопль разума: «Против кого ты пошёл? Она же съест тебя как мошку!».

— Подавится! — вслух ответил Феанор этому страху.

Надо было идти. Да что там — не идти, а бежать следом. Что-то мешало. Что? — усталость от этой зверски быстрой схватки?

Нет.

Что-то другое.

Тут лишь Феанорзаметил, что он ранен.

Идти на этот бой без кольчуги было то ли безумием, то ли мудростью. Он сказал Мелькору, что кольчуга может и не выдержать удара когтя, а движения она замедлит. Ну, вот… больно-то как

Рана была неглубокой, но горела так, словно её посыпали солью. «Яд? Яд когтей твари? Или просто роа распадается от её прикосновения?».

Некогда было решать. Венец даёт власть над плотью, так что сейчас он должен помочь. Чтобы не тратить силы на раскрытие мощи Венца, Феанор коснулся волей бушующего вокруг пожара — человек так подставляет ладони под родниковую струю.

Огонь был неиссякаемым источником Силы.

На этот раз Венец отозвался сразу же.

Несколько глубоких вдохов — и о ране уже напоминала только порванная рубаха.

13

Сумасшедший бег по горящему лесу.

Треск пылающих сучьев, вой огня, грохот падения деревьев.

Увернуться от рушащихся стволов.

Уклониться от падающих ветвей.

Перескочить через раскалённые скелеты лесных великанов, загородившие дорогу.

Одежда тлеет — полную защиту держать некогда. Не на бегу.

Мысль, пролётом: хорошо, что этот отравленный лес выгорит. Вторая, вдогон: если тварь останется жива, этот пожар ничего не значит.

Огонь, очищающий огонь. Безмерная освобождённая Сила. Можно брать и брать, даже на бегу. Это хорошо. Это очень вовремя.

Опять дерево падает. Отскочить. Пробежать по нему, между факелов-ветвей. Спрыгнуть.

Весело!

Весело бежать сквозь пожар!

Рано веселишься. Вот догонишь тварь — пойдёт веселье. Чем оно кончится только…

А, всё равно! Весело вот так — сквозь огонь. И он не сжигает, только силы придаёт.

Сожжёт огонь тебя, тварь! Пусть хоть моё тело сгорит — я сожгу тебя!

14

Огонь.

Больше не видно ничего — лишь пылающий лес внизу. Жив ли ты? Добралась ли до тебя тварь?

Балроги могут двигаться быстро, очень быстро. Но достаточно ли?

Я не могу сейчас коснуться твоего сознания — музыка умерла в том месте. Я не чувствую ничего. А ворон… Ворон всего лишь птица. Я вижу то, что доступно ему — не более.

Только огонь.

Огонь.

Песня пламени. Танец пламени. Весь мир — пламя. Наша стихия, наша мелодия.

Главное — не позволить остальным увлечься. Заиграются, закружатся в бешеной пляске — позабудут о цели. Но я помню. Приказ Властелина. Нашу задачу. Догнать Убийцу Музыки. Окружить. Задержать. Я, Готмог, помню.

Моя воля ведёт духов пламени. Вперёд. За Бесцветной.

Сквозь огонь.

Огонь.

Боль. Ужас. Совсем, как тогда, когда Жгущие вмешались в её спор с Беспокойным, помешали завладеть музыкой, прогнали, изранили.

Обжигают раскалённые бичи, обжигают пылающие деревья, обжигают летящие отовсюду искры, и некуда деться от этой боли.

Только бежать. Бежать изо всех сил. Прочь из этого места. Туда, где только голые камни. Туда, где нечему будет гореть.

Туда, где, лишённый пищи, умрёт огонь.

15

Огонь оборвался как-то сразу. Пыль гореть не может.

Мёртвый камень. Крошащийся камень, из которого выпита жизнь.

Трещины в скальных костях, и из этих трещин — удушливый дым.

Феанор, случайно вдохнув, мучительно закашлялся. Впрочем, тут же побежал дальше.

Уже почти рядом.

Вихрь багровых протуберанцев был виден издалека.

Гигантская паучиха металась в огненном кольце, обезумев от боли и ярости. Балроги пока удерживали её, захлестнув бичами лапы, но пламя их выцветало на глазах, становилось почти прозрачным, словно Унголианта пила их силу.

Феанор замер на миг, ища тот единственный способ одолеть тварь, который должен быть. Не может его не быть!

Подставиться. Подставиться и вонзить меч ей в нутро — через пасть. А балроги придержат ей лапы… если смогут.

Феанор не стал тратить драгоценные мгновения на создание понятного балрогам образа: огненные духи слабели.

— Готмог! — крик, в кровь рвущий углы рта, и вместе с криком — мысль. Поймёт? Нет? — некогда!

— Отпустите её! — крик или просто порыв воли? Феанор уже не сознавал.

Балроги повиновались мгновенно. Освобождённая Паучиха прыгнула на желанную добычу. Но и Пламенный рванул ей навстречу. Коготь мелькнул у самого лица — лишь чудом Феанор успел уклониться.

Удар пришёлся вскользь от скулы к виску и выше. Сбитый с головы Венец покатился по земле.

Из распоротой кожи обильно потекла кровь.

Только это было уже неважно — и новая рана, и потеря бесполезного в бою Венца: пасть Паучихи была рядом, и Феанор обеими руками всадил в неё Рок Огня.

«Это тебе за Древа, тварь! За Древа — и за Мелькора!»

Лапы Унголианты судорожно задергались, заскребли по камням. Нолдо, стиснув зубы, вогнал меч в неё почти по рукоять. Тотчас передние ноги Паучихи рывком поднялись: один из когтей проскрежетал по мечу, другой ударил в незащищённое горло Феанора… почти ударил — жёлто-оранжевая змея обвилась вокруг лапы, и остриё ушло в сторону, на полпальца не достав до цели. Готмог.

Бичи балрогов снова захлестнули лапы Унголианты, не позволяя ей дотянуться до Пламенного. До Феанора донесся вой, полный отчаяния и ярости, вой, не слышимый ухом.

Кровь из раны надо лбом заливала Феанору глаза. Он не видел смертоносных когтей твари и даже не видел, что балроги вновь пришли ему на помощь. Всадив в Паучиху меч, он сполна ощутил, что она такое; она — сила, уничтожающая любое творение; и в этот миг Пламень откликнулся на зов легко, как никогда.

Творчество против Уничтожения.

Предвечный Пламень, давший бытие думам и Песни Айнур, в сей час тёк через Пламенного, поражая вместилище Пустоты, проникшее в Мир Явленный.

Почувствовав это, Унголианта рванулась с такой силой, что несколько бичей лопнули. Один коготь пробил Феанору левое плечо, второй неминуемо распорол бы живот, если бы Готмог снова не отвел удар в последний момент. В отряде, посланном Мелькором, было вдвое больше балрогов, чем могло одновременно окружить Паучиху, и сейчас эта предусмотрительность оказалась как нельзя более кстати. Духи Огня перестроились почти мгновенно — оранжевыми молниями вспыхнули бичи, и Унголианта снова оказалась связанной.

Любовь и ненависть. Противоположности, ставшие двуединством.

Любовь к Древам. Любовь к Эндорэ. Ненависть к пожирательнице.

Феанор чувствовал, как холод от ран расползается по телу. Мелькнуло: «Не выживу».

Умирать в ненависти было тяжко.

Феанор, ослепнув от собственной крови и от леденяще-жгучих ран, держал Рок Огня, не позволяя Паучихе освободиться, держал сознание открытым Пламени, зная, что от этого Унголианта медленно теряет силы; Феанор держал, и на ненависть его собственных сил просто не хватало.

«Ради Эндорэ…»

Не месть за Древа, за форменосские камни, за боль Мелькора — но любовь к Эндорэ.

И в немеющие руки влилась новая мощь.

Унголианта содрогнулась.

«Пусть погибну — но ради Эндорэ!». И — словно огненный вал прокатился по телу, уйдя в Рок Огня и новым беззвучным воплем вырвавшись из умирающей Паучихи.

«Ради Эндорэ!»

Феанор перестал чувствовать боль ран, своя жизнь и смерть были уже безразличны ему. Через него тёк Пламень, и всё слабее содрогалась Унголианта.

И всё яснее и светлее становилось стремление: «Пусть погибну — но ради Эндорэ!».

Вопли твари слились в непрерывный раздирающий душу вой. Внезапно Паучиха дёрнулась с такой силой, что снова сумела освободить несколько лап, резко попятилась, пытаясь избавиться от меча, но не успела. Сила, во много раз превосходящая ту, что тварь способна была поглотить, взорвала Унголианту изнутри. Вспыхнул белый огонь, и Феанор бы неминуемо ослеп, если бы не зажмурился инстинктивно за мгновение до этого. Даже сквозь веки глаза обожгло нестерпимой болью. Нолдо уже не видел, как летели во все стороны ошмётки вонючей плоти, мгновенно скручиваясь и сгорая в белом пламени. Не видел, как расшвыряло балрогов. Упругая волна раскалённого воздуха толкнула Пламенного в грудь, подняла и с силой бросила спиной на изломанные острые камни. Феанор потерял сознание, но меча так и не выпустил.

Готмог сиял ярко-оранжевым от счастья. Приказ выполнен. Властелин будет доволен. А уж танец какой получился! Такого давно не было. Пожалуй, с тех самых пор, как Великие явились сюда из-за Непроходимого, превзошли Властелина в искусстве танца и надолго забрали с собой.

Предводитель Духов Огня совсем уже было собрался вернуться в Большую Пещеру, как вдруг вспомнил про Пламя-скрытое-плотью. Пожалуй, надо проверить, что с ним.

Готмог велел балрогам ждать на месте, чтобы не вздумали на радостях разбрестись по всей округе и спалить, что не следует. И отправился на поиски.

Огонь-во-плоти лежал на спине и не шевелился. Готмог попробовал коснуться его сознания — безуспешно. Повременил немного, соображая, как быть. И наконец, сделал то, что умели лишь очень немногие из Духов Огня: слегка изменил облик. Ровно настолько, чтобы заговорить вслух:

— Пламя-во-плоти? — спросил, тщательно выговаривая слова.— Танец закончился.

Лежащий почему-то не отозвался. Убит? Или просто не понял, что Готмог обратился к нему? Как там этих, пришедших, Властелин называл?..

— Эй, нолдо,— снова заговорил балрог, уже начиная терять терпение,— ты жив?

Феанор тяжело выдохнул, потом не без труда открыл залитые кровью глаза, один за другим разогнул пальцы, сжатые на рукояти меча. Перекатился на бок, потом встал.

Отёр кровь на лбу, больше размазывая, чем вытирая.

— В первом я сомневаюсь,— со всё тем же тяжким выдохом ответил он.

Не дожидаясь ответа Готмога, пошёл к позабытому всеми Венцу.

— В чём, в первом? — удивлённо переспросил балрог.

— В том, что я — нолдо,— бросил Феанор не оборачиваясь.

Поднял Венец. Чуть ниже правого Сильмарила металл узора был словно проплавлен. Феанор покачал головой, надел Венец. Надо было заняться своими ранами.

Но сил на это уже не было.

Феанор привалился спиной к какому-то большому камню, попытался сосредоточиться. Но его глаза сами закрылись, и он тихо и медленно сполз на землю.

Словно уснул стоя.

16

«Меня, наверное, казнят»,— подумалось однажды.

Теперь, когда отец стал врагом Морготу, я уже не нужен Врагу.

Впрочем, казнить меня — дело хлопотное. Это ведь сначала снять придётся. Враг поступит иначе. Он просто забудет обо мне. И я умру от голода и жажды, когда его Сила перестанет держать меня.

Что ж… пусть я умру. Но отец! — я готов умереть вместо него. Лишь бы он сумел укрыться от слуг Врага.

Раз увидев балрогов, я не верил, что от них возможно отбиться.

И, словно в ответ моим мыслям…

РЫЖЕЕ.

Рыжее пятно росло и приближалось. Балроги мчались через тот же перевал.

Балроги возвращаются в Ангбанд.

Что с отцом?!

«Маэдрос,— сказал я самому себе,— ты бы почувствовал его смерть».

Но я её не чувствовал.

Балроги возвращаются (вот, они уже подо мной), но я не вижу Света Сильмарилов.

Венца — нет у них?

Неужели отец сумел обмануть этих чудищ?!

Безумная, отчаянная, дерзкая надежда вошла в мою жизнь. Я всматривался в бездну под моими ногами, ища хоть какой-то знак того, что с отцом.

Увидеть Свет Сильмарилов для меня теперь стало самым страшным.

17

Я мчусь, со свистом рассекая крыльями воздух. Мчусь на предельной скорости.

Вот уже заканчиваются внизу невысокие горы, поросшие соснами. Уже близко.

…Почему Властелин поручил это дело мне, а не Саурону? Разумеется, мне приятно его доверие, но… всё-таки, странно. Тревожно. Что между ними произошло? Почему — я?

Властелин, который четвёртый час мерно расхаживал взад и вперёд по Малахитовому чертогу, внезапно остановился и резко перевёл дыхание. Сделал несколько неуверенных шагов, упал в кресло, откинулся на спинку и смежил веки.

Я облегченно вздохнула: всё в порядке. Победа. В случае поражения — или хотя бы угрозы поражения — Мелькор вёл бы себя совсем иначе. Взгляд у него в таких случаях становится жёсткий, но за внешней мрачностью чувствуется почти радость, вдохновение даже: «Ага, мне бросили вызов, ну, так посмотрим же, чья возьмёт!». Обычная мягкость в обращении с майарами сменяется непреклонной властностью, в спокойном голосе появляется сталь, а силы как будто удваиваются. А вот если Властелин позволил себе расслабиться и даже глаза прикрыл, значит, победа. Трудная, а потому особенно приятная. Тут не до торжествующих улыбок, не до поздравлений и похвал — это позже. А сначала — резкий сброс напряжения: всё, справились, победили. Мы — победили!

— Мы победили,— тихо сказала я вслух.

Отчасти — чтобы напомнить о своём присутствии. А отчасти — похвалиться собственной проницательностью. Хотя, правду сказать, особой проницательности тут и не требовалось. Мне ли не знать Мелькора — столько веков рядом. Ближайшая сподвижница, как-никак. После Саурона, конечно. А между тем, первого помощника Властелин на сей раз предпочёл в стороне оставить. Меня позвал. Хотя тоже не стал посвящать в детали. Отмалчивался, да комнату мерил шагами. Обо мне словно забыл. Но и не отпускал. Что ж, я устроилась в уголке и терпеливо ждала, следя за ним взглядом.

— Таринвитис.

Я аж вздрогнула: задумалась, не заметила, что Властелин поднял голову и смотрит на меня. Лицо сосредоточенное, взгляд пристальный, напряжённый. Я ахнула про себя: неужто ошиблась насчёт победы?

— Лети на юг. Как можно быстрее.

И тут же вспыхнул в сознании переданный Мелькором образ: с птичьего полета — мёртвая, исковерканная земля, почему-то покрытая копотью… языки тёмного пламени — балроги… мимо… вниз… Феанор, недвижно лежащий на камнях… весь в крови.

— Отнеси к оркам Соснового нагорья. Приказ передай: пусть выхаживают.

— Властелин, я могу вылечить его,— отважилась я.

— От этого не вылечишь,— сказал, как отрубил.— Сил передай немного — поддержать только. И пусть отлеживается. Ему отдых нужен.

— Но почему не в Ангбанд?

Мелькор гневно сверкнул глазами в ответ на мою новую дерзость, но ответил:

— Нельзя его сейчас в Ангбанд. Ломенуз будет с ним, потом привезёт, если… Привезёт,— сказал с нажимом.— Оркам скажи, чтобы не прикасались к Венцу ни в каком случае. Убьёт на месте, и костей не останется. Всё, Таринвитис. Торопись. Время не терпит.

…И всё-таки, почему я?

18

Феанор медленно приходил в себя. Возвращалось ощущение своего тела — словно налитого свинцовой тяжестью. Веки упорно не желали подниматься.

Левое плечо онемело, заледенело. Нолдо не чувствовал ни плеча, ни руки.

Боль дёргала правую щеку. Выше, где рана уходила под Венец, было лучше.

«Венец!»

На голове. Всё в порядке. Ставшая уже привычной тяжесть ажурного узора на висках.

«Венец здесь, значит, скоро залечу раны. Это хорошо…»

Выдох, вдох, выдох… Как это прекрасно, как это чудесно — просто лежать на спине, зная, что всё в порядке, что тварь убита, что боли от ран очень скоро не будет, вот только отдохнуть немного сперва.

Глаза не хотят открываться — ну, так можно их пока не открывать, можно вспомнить бой, и радостно-оранжевое свечение балрогов, и…

«Меч?!» Где меч? Последнее, что в памяти — меч. Лежавший на камнях, когда Пламенный пошёл за Венцом. Ножны давно отбросил, чтобы не мешали, так что вложить клинок было некуда, просто оставил на земле, а вот потом?!

Феанор открывает глаза, рывком садится. Меч — рядом, стоит, прислонённый к каменной…

«Где я?»

Оказалось, что сидит он на постели из шкур, разложенной на полу небольшой пещеры. На стенах — пара изрядно чадящих факелов. В углу, возле очага, сложенного из камней, возится какая-то тёмная фигура. В неподвижном холодном воздухе — отчётливый запах дыма, каких-то, кажется, снадобий и чего-то ещё… неприятно знакомого.

«Орки? Я — у орков?! Почему?»

На Ангбанд эта душная пещера походила меньше всего.

— Эй ты,— окликнул Феанор орка, копошащегося у очага,— как я попал сюда? Где мой конь?

Тот повернулся на голос, коротко рыкнул, вскочил и моментально скрылся в чёрном проёме, ведущем, похоже, в другую пещеру.

Феанор скривился. Пора было приводить себя в порядок. От орков всё равно особой помощи не будет. Вот, оказывается, плечу какую-то гадость прибинтовали. Вонючую.

Нолдо содрал повязку. «Надо будет промыть». Найти чистую воду в этой пещере он и не надеялся, а потому просто наклонился над очагом, черпая силы из огня.

Вместо одежды на Феаноре остался Венец на голове и широкие серебряные браслеты на запястьях (он их носил с юности, не снимая), но собственная нагота его совершенно не занимала. Ходить без одежды — не красиво и только. А заботиться о том, чтобы красиво выглядеть при орках… смешно!

— Встал Фенырг зачем? — голос, который раздался у него за спиной, был непривычно высоким для орка.— Лежать время. Ходить плохо.

И вот тут Пламенный удивился. Он никогда в жизни не видел орочьих женщин, и, честно говоря, не задумывался об их существовании.

Впрочем, его замешательство тут же прошло. Орочка вызывала у него не больше эмоций, чем самка зверя. Разумного зверя. Точнее, малоразумного.

— Мне нужна вода,— сказал он.— Чистая вода. И поесть что-нибудь.

Язык орков Ангбанда был отчасти знаком Пламенному и напоминал искажённый валарин. Наречие обитателей пещеры походило на него, и всё же Феанор усомнился в достаточности этого сходства.

Орочка склонила голову набок и озабоченно сморщила нос, от чего верхняя губа приподнялась, обнажая острые желтоватые клыки, правда, не такие длинные, как у мужчин. Подумав, она вышла и вскоре вернулась с глубокой глиняной плошкой, в которой что-то дымилось.

— Вода. Густая. Хорошо.

Она протянула посудину Феанору и снова растянула губы, показывая клыки.

Тот принюхался. В плошке был наваристый бульон.

— Я сказал «воду», а не «мясо»! — рявкнул нолдо. — Мясо мне не нужно.

Серо-зелёные глаза орочки удивленно расширились.

— Просил Фенырг воду чистую — принесла Шагри воду чистую. Это вода чистая из зайца, что добыл Снырг за Бурым Клыком. Нет мяса — нет воды из мяса. Не ели мы мяса много времени.

У Феанора возникли нехорошие мысли о том, чьё именно мясо для этих орков было просто «мясом».

— Вода. Пустая! Из родника! — раздраженно сказал он.— И поесть. Но не мясо, не заяц, не… короче, то что растёт, а не бегает! Ступай.

Только сейчас Пламенный оценил, какие хорошие у него в Ангбанде были слуги. Дважды им говорить не приходилось. Даром что отвратные орочьи морды.

Суровый тон Феанора, похоже, произвел на девушку довольно неожиданное впечатление. Вместо того, чтобы выполнить приказание, Шагри снова оскалила клыки и медленно, с явным удовольствием, осмотрела Пламенного с ног до головы. Затем, пристально глядя в лицо нолдору влажно поблёскивающими глазами, дважды провела по губам языком.

От её взгляда Феанор брезгливо сморщился. Ему вдруг стало гадко… он сам не понял, почему.

— Что стоишь? Я долго буду ждать?! — за гневным криком он прятал отвращение.

Вместо ответа орочка потянула носом, раздувая ноздри, подошла к Пламенному почти вплотную и снова облизнулась, глядя ему в глаза.

И тут нолдо понял, чего она хочет.

Он не стал кричать (похоже, крик ей нравился). Процедил ледяным тоном, совершенно спокойно:

— Пошла вон.

Шагри помедлила, глядя на него с откровенным недоумением. Потом в её глазах появилось что-то, похожее на сочувствие, и она кивнула.

— Лежать время,— орочка показала на шкуры.— Слабый Фенырг сейчас. Пей воду чистую из зайца. Станет Фенырг сильный — будем вместе.

И вышла.

19

Сказать, что я был зол,— ничего не сказать!

Злость, досада, недоумение… всё сразу.

Я отказывался понимать происходящее. Ладно, я не ждал, что Мелькор мне устроит торжественную встречу, но… почему он меня засунул к этим оркам? И одного… Почему, за что?!

Я прилёг на шкуры. Этот дурацкий разговор меня вымотал.

Я попытался понять, что и как со мной случилось.

Девчонка знает моё имя. Значит, меня сюда доставил отнюдь не конь. И вряд ли балроги. Кто-то ещё. Мелькор послал кого-то за мной. Но почему этот посланец бросил меня?!

И главное — почему он не отнёс меня в Ангбанд?! Случайно или нарочно я оказался среди этих дикарей, не способных исполнить самую простую просьбу?! Чья эта воля? Мелькор не мог поступить со мною так!

Хватит.

Надо отсюда выбираться. Здесь, похоже, я не получу даже глотка воды.

Надо немного набраться сил, залечить раны, раздобыть хоть какую одежду — и прочь!

20

Ага, вот он!

Я наметила крупного оленя с белым пятнышком над правым глазом и заложила вираж, готовясь спикировать на добычу.

«Как он?»

От неожиданности я не успела вовремя повернуть и на всей скорости врезалась в сосну, растущую выше по склону. Спасибо, хоть не в скалу. Дождём посыпались иголки и шишки, олени опрометью кинулись в заросли, а я, инстинктивно сменив облик, сползла вниз по стволу, ободрав ладони о шершавую кору.

«Что с Феанором?» — нетерпеливо переспросил Властелин.

Я уселась, привалившись к сосне и едва не плача от досады.

«Таринвитис, что случилось?» — похоже, он не на шутку встревожился.

Виски заломило от грубого напора чужой воли: Мелькор, который обычно относился к нам бережно, сейчас не церемонился. Как будто мне мало было всего остального!

Строго говоря, я не имела права отлучаться из селения, да и не отлучилась бы, но попытка передать этому нолдору силу едва не стоила мне развоплощения. Казалось, я коснулась чего-то отвратительного до дрожи, и это что-то намертво присосалось ко мне, вытягивая жизнь. Феанор был без сознания, но то, что сидело в нём, не дремало. И оно было голодно.

«Феанор жив,— отозвалась я, не скрывая горечи.— И я тоже, как ни странно.»

Мелькор замолчал.

Теперь я понимала, почему он не захотел забрать раненого в Ангбанд. Но почему же он меня не предупредил об опасности? Не похоже на него, ох, не похоже!

«Дождись, пока Феанор придёт в себя, проследи, чтобы он ни в чём не нуждался и немедленно возвращайся в Ангбанд»,— распорядился Мелькор.

Его осанвэ было очень сухим, лишённым и намёка на эмоции. Из чего я моментально сделала вывод, что эмоции-то как раз есть. И сильные.

«Слушаюсь, Властелин»,— ответила я столь же бесстрастно.

Поднялась, лизнула исцарапанную ладонь. Лечиться сейчас не было сил. Добыть какую-никакую живность, напиться тёплой крови, привести себя в порядок. Остальное — после.

Я как раз готовилась закусить свежепойманным зайцем, когда с противоположного склона потянулся к небу столб дыма. Сигнал.

Подождут. Всё равно, пока я в себя не приду, проку от меня, что от снаги игры на арфе.

21

Таринвитис велела оркам дожидаться снаружи и вошла к Феанору одна. Наевшись свежего мяса, она чувствовала себя неизмеримо лучше.

Пламенный неподвижно лежал на шкурах, и глаза его были закрыты. Со стороны могло показаться, что он спит. Но Таринвитис видела, что он сосредоточен и напряжён. Отсутствие видимых движений отнюдь не означает отсутствия деятельности.

— Ты у своих,— сказала майэ очень мягко.— Эти орки подчиняются Властелину. Им приказано заботиться о тебе, пока ты отдыхаешь.

Внешне нолдо не прореагировал. Только его губы, до того напряжённо сжатые, превратились в совсем тонкую линию.

«Та‑ак, значит, он не встревожен. Скорее — зол. Обижен?»

Обижен?! Воплощённый?! Таринвитис едва не засмеялась от столь нелепого предположения. Хотя… если учесть положение этого нолдора в Ангбанде и то, что он свершил…

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она с мягкой настойчивостью.

— Л‑лучше, если ты не будешь мне мешать! — сквозь зубы процедил тот.

Но — настрой был всё-таки сбит. Феанор бессильно уронил голову на плечо; руки, прежде напряжённые, устало потонули в густом меху.

— Я оставлю тебя одного, если хочешь,— Таринвитис была сама кротость.— Позже ты сможешь прислать за мной орка.

Майэ вышла. Почти сразу появилась незнакомая орочка и молча уселась у очага.

Феанор перевернулся на живот и уткнулся лицом в шкуры.

Да что же это такое?! Только смог сосредоточиться, только начал заниматься уже совершенно потерявшим чувствительность плечом — как именно тут и появляется тот… та, судя по голосу, кто был нужен раньше, но никак не сейчас! Отвлекает. Сбивает настрой. И — уходит!

Можно было позвать обратно эту майэ (судя по чистейшему валарину, это именно майэ). Но не было ни сил, ни желания просто пошевелить языком.

Феанор едва не плакал с досады.

Не так, совсем не так он представлял себе то, что будет после победы над Паучихой!

22

«Феанор жив, и я тоже, как ни странно…»

Стало быть, мои опасения оправдались. Унголианта уничтожена, но часть её сущности осталась в самом Пламенном. Оттого я и не хотел возвращать его в Ангбанд. Оттого я и не мог сам приблизиться к нему. Что, если моё присутствие окажется для него губительным? Что, если оно усилит ту отраву, которая, быть может, разъедает сейчас его тело? Проклятая тварь слишком хорошо приспособилась питаться моей Силой.

Оставить Феанора без помощи — риск, но и пытаться помочь — риск не меньший. Я не знал, что произойдёт, когда Таринвитис коснётся Пламенного своей Силой. Надеялся, что всё же она — не я. Рассчитывал на разницу Мелодий. Потому и её не предупредил: страх и отвращение, даже подавленные, могли изменить её Музыку. И вместо помощи моя посланница принесла бы Феанору гибель. Выходит, я сознательно рисковал ею ради более чем сомнительной возможности спасти Пламенного. Я обманул её доверие.

Я метался по комнате, вне себя от ярости и стыда. Я легко пожертвовал бы любым из орков — ну, почти любым. Но майар! И дело тут было вовсе не в их силе или пользе для дела. Я привязался к ним за столетия, что мы провели вместе. Я тосковал по ним в Амане. Да, они были моими друзьями и сподвижниками, но не только. Мы давно уже были — одно целое. Горстка поющих общую Тему. Только горстка.

Я всегда берёг своих майар. Старался беречь.

«Феанор жив, и я тоже».

Я резко остановился. Феанор жив. Жив! А это значит, что замысел мой, возможно, удался. А Таринвитис… я поговорю с ней, она поймёт, что у меня не было другого выхода.

Да, но когда Пламенный очнётся, что он подумает? Что я — его — пре… бросил на произвол судьбы? Вообще-то, он должен догадаться, в чём тут дело, но будет ли он способен ясно мыслить в своём нынешнем состоянии?

Я вновь закружил по комнате. Личный разговор придется отложить, ничего не поделаешь. Передать через Таринвитис? Я поморщился. Не то, чтобы я не доверял майарам, но о некоторых своих… временных трудностях предпочитал всё же умалчивать. Да и не хотелось мне беседовать с Феанором через посредников после того, что он для меня сделал. Осанвэ? Но я боялся мысленно обратиться сейчас к Пламенному — однажды я уже едва не погубил его этим, сам того не желая. Тогда, в Амане, после его безумной скачки на север, после того, как он каким-то непостижимым даже для меня образом сумел вернуться из-за Грани. Я так обрадовался, что послал осанвэ сразу, едва почуял, что мелодия Пламенного вновь зазвучала в мире. А он был совсем без сил, и прикосновение Стихии только чудом не убило его… я слишком быстро забыл, что он — Воплощённый. Но больше такого не повторится.

Я остановился у окна, рассеянно глядя на низко клубящиеся тучи. И внезапно сообразил, что надо делать, и тихо засмеялся, дивясь, что не додумался до этого раньше. Право, такой восхитительной глупости позавидовал бы даже Тулкас! Было бы над чем голову ломать! Решение-то — вот оно, на поверхности!

23

Крупный угольно-чёрный ворон в несколько прыжков достиг середины пещеры и по-хозяйски осмотрелся. Орочка под его взглядом съёжилась, вскочила и бочком прошмыгнула к выходу. Птица, между тем, деловито направилась к шкурам, на которых ничком лежал нолдо. Некоторое время ворон внимательно наблюдал за раненым, наклонив голову набок. Потом осторожно потянул Феанора клювом за ухо.

Пламенный медленно повернул голову — скорее удивлённо, чем рассержено. Встретив донельзя знакомый взгляд, чуть сощурился: «Ну и?».

Ворон подскочил к плошке с бульоном, которая, за неимением мебели, стояла на полу возле очага. Сунул в неё клюв, словно пробуя варево. Снова поднял голову, посмотрел на Феанора, каркнул. Вернулся к ложу и уселся у изголовья, не сводя с Пламенного пристального взгляда. Словно ждал чего-то.

Но Феанор не отвечал. В нём произошел тот надлом, когда ярость сменяется апатией. Холод, ползущий от ран, жажда, раздражение на орков и нелепую историю с Шагри, наконец, сорванная попытка исцелиться,— всё это оказалось сильнее даже врождённого неистовства.

На некоторое время воцарилось молчание. Ворон всё так же неподвижно смотрел на Пламенного и повернул голову только, когда в пещеру вошла Шагри с глиняным кувшином.

— Принесла кровь,— сказала орочка, опасливо косясь на ворона.— Кровь земли из потока, что возле сломанного колючего дерева. Приказала госпожа Тарити.

И остановилась в ожидании приказаний.

«Она мне ещё и кровь притащила!» — простонал Феанор. Но потом пропущенные было слова «кровь земли» заново прозвучали в сознании.

«Неужели они так называют воду?!».

— Давай сюда.

И точно: родниковая вода. Будь кувшин чист, вода была бы чистой. Но Феанор сейчас был рад и этой. Он пил большими, торопливыми глотками.

Шагри дождалась, пока кувшин опустел, приняла его и молча вышла.

И тут же появилась Таринвитис. Ворон взлетел ей на плечо и снова не мигая уставился в лицо Пламенному. Майэ заговорила. Медленно, с паузами, совсем не похоже на её обычную манеру. Казалось, она повторяла вслух что-то, слышное ей одной:

— Благодарю тебя. Ты свершил почти невозможное. Ты спас Эндорэ от разрушения. Я жду тебя. Ангбанд ждёт тебя. Но не теперь. Пока ты не восстановишь силы, тебе нельзя приближаться ни к Цитадели, ни ко мне. Пока ты не восстановишь силы, я не могу говорить с тобой. Я не хочу повторения Арамана. О тебе позаботятся, Феанор. Ты не будешь ни в чём нуждаться. Я о тебе позабочусь.

— Хо‑ро‑шо… — медленно ответил Феанор. Он хмурился, но уже не от раздражения, а размышляя. Он пытался понять логику поступка Мелькора — и не мог. Она была — и этого было достаточно, чтобы гнев Пламенного иссяк. Она ускользала от Феанора — и это не давало принять правильное решение.

Он не мог задать прямого вопроса: после такого предупреждения он бы не стал прибегать к осанвэ (в самом деле, араманского урока хватило даже ему!). Спрашивать через эту майэ или ворона… пожалуй, не стоит. Похоже, у Мелькора есть тайны от этой… как же её зовут?

Ворон щёлкнул клювом, перелетел к Феанору и снова уселся рядом с изголовьем. Майэ продолжила — уже обычным тоном:

— Наречие орков Нагорья отличается от языка Цитадели. Но теперь я здесь и прослежу, чтобы у тебя было всё, что пожелаешь. Шагри сейчас принесет ещё воды. За мёдом и ягодами я послала.

Феанор ответил резко, почти грубо:

— Больше всего я желаю отсюда уехать! Так что больше всего мне сейчас нужны конь и моя одежда, если от неё хоть что-нибудь осталось. Если она превратилась в жжёные лохмотья — то любая одежда.

Майэ молчала некоторое время, словно прислушиваясь. Потом ворон опять взлетел ей на плечо, и Таринвитис вышла, так и не сказав ни слова.

Феанор сел, обхватив руками колени. Он твердо решил уехать как можно скорее. Спорить с этой майэ (как же всё-таки её имя? Ведь слышал. Не дал себе труд запомнить! зря…) он не собирался. Он собирался просто сделать по-своему.

Тем более, что он наконец осознал логику Мелькора. Пламенный понял, что, покуда яд когтей Унголианты — в нём, ему нет дороги к своему другу.

«Тогда я тем более должен как можно скорее уехать! Тогда мне эта майэ не помощница, а я опасен для неё».

Шагри вернулась в сопровождении ещё пары орочек. Перед Феанором поставили уже знакомый кувшин с водой. Рядом пристроили одежду. Штаны и сапоги Феанора выглядели, как новенькие, словно их не коснулось пламя. А вот вместо рубахи и туники орки принесли безрукавку из довольно грубо выделанной кожи. Шагри с очень серьёзным и старательным видом разложила рядом с кувшином обещанную майэ снедь, после чего орочки удалились, так и не проронив ни слова. Похоже, им запретили разговаривать с нолдо.

Феанор глянул на еду искоса. Да, конечно, мёд и ягоды — это замечательно. Это было бы замечательно, не выгляди миски так, будто ими только что рыли землю. Половина ягод была раздавлена; выбирать то ли грязь из мёда, то ли мёд из грязи нолдо тоже не хотелось.

«Немедленно уезжаю».

Пламенный взялся за свою одежду. На ней не было ни малейших следов починки. А ведь пробежка через горящий лес…

«Не эта ли майэ постаралась? Надо будет поблагодарить. И… понятно, почему не починена рубаха: то, что порвано когтем Паучихи, восстановить нельзя».

Феанор оделся, повертел в руках безрукавку, бросил. Опоясался мечом и вышел из пещеры.

24

От густого соснового духа у меня кружилась голова. Но это было даже приятно.

В своей жизни я так редко отдыхал, что сполна овладел искусством наслаждаться отдыхом, как можно наслаждаться песней, танцем, любым другим прекрасным занятием. Вот и наслаждался.

Да, с рукой дело серьёзное, и правая скула тоже заледенела, но — я не торопился. Достаточно одного мощного приложения воли — и я буду здоров. Но для этого нужны силы. И первое дело — отдохнуть.

Ломенуз, которого я сразу переименовал в Ломэноссэ, послушно шёл шагом. Мягкая, спокойная поступь. Его имя на валарине — «Осторожный» — ему вполне соответствовало. Но я называл его на квэнья — и потому, что не любил валарин, и из-за серебристо-серой масти коня, к которому так естественно шло имя «Сумеречный». Шаги Ломэ были бесшумны — густой слой хвои под копытами скрадывает любые звуки.

Дорогу нам показывал мой знакомец-ворон. Мы ехали к роднику. (Я так торопился убраться от орочьих пещер, что к их источнику даже не подошёл).

Ворон каркнул. Сам вижу, что надо спешиваться. Не знаю, способен ли Ломэ спуститься по такой крутизне, но сейчас делать этого явно не стоит.

Внизу звёздный свет отражается в воде.

Тишина. Оглушительная тишина. В Амане такой никогда не было. Там птицы всегда пели. Так тихо бывало в Арамане — если ветер не выл. А здесь птицы едва пересвистываются. Боятся, наверное.

И — на самом краю слышимого — родник журчит. Глубоко внизу. Спасибо, ворон! — ты самая мудрая из самых мудрых птиц.

Что каркаешь? Понимаешь, что тебя хвалят?

Сбежать по косогору — туда, вниз, где в березняке прячется озерцо, и где журчит родник.

Снять Венец. Й‑й‑й, даже отдирать приходится: кровь запеклась, волосы прилипли. Лечь на живот, подставить висок под тонкую холодную струйку. О‑о‑й, хорошо-то как! Сознание бы не потерять от такого блаженства…

Теперь отмыть Венец от крови.

Свет Сильмарилов бликами искрится сквозь струи воды.

И — самое время заняться ранами. Шрамы, наверное, останутся — слишком много времени прошло, мне не убрать их, как тот, первый.

Надеть Венец. Закрыть глаза. Сосредоточиться.

Не неистовство, но тепло. Мягкое течение жизненных сил во всём сущем и во мне самом.

Пламень может уничтожать. Но гораздо чаще он созидает.

Доселе Пламень был для меня запредельной Силой. Надмировой и внемировой. А ведь он — Сердце Эа. Он здесь, в Арде. Во всём, что живёт и движется. И в неподвижном тоже. Как же я, я не понимал этого раньше?

Я с юности воспринимал мир как свет и огонь, но я никогда не ощущал Пламени в движении жизненных токов.

А ведь это так просто!

Холод уступил место боли. Скручивает мышцы, в порошок истирает кости… Й‑й‑й! Н‑да, раз возвращаются чувства, то боль будет первым из них.

Но — волю нельзя ослаблять! Ни мига отдыха, иначе потом не выберусь.

Вот, уже легче. Боль уступает место теплу. А теперь — ещё теплее. Скоро рука будет совсем такой, как раньше.

Уф-ф… вроде всё. Хорошо, что здесь родник. Можно напиться вдоволь. И вода вкусная.

Ну, что смотришь, птица умная? Давай, лети, докладывай Мелькору: Феанор привел раны в порядок, можно не беспокоиться.

Что? тебе не надо для этого никуда лететь?

Да, Мелькор, всё хорошо. Да, полностью выгнал из себя. Да, конечно. Но, с твоего позволения, я не буду спешить: мне тут так легко дышится. И сейчас ехать никуда не хочется. Да, спасибо.

Слушай, птица мудрая, ты так и будешь сидеть надо мной?! Ты меня ещё орешками из клюва покорми. Как птенца!

Улетел. Наконец-то. Ненавижу, когда за мной присматривают! Пусть даже и из самых лучших побуждений.

Как же здесь чудесно! Всё, от самой маленькой травинки до запредельно высокой сосны — живёт. Своя жизнь. Свой путь. Свои препятствия. Своё преодоление. Не как в Амане, где всё было раз и навсегда спетой Песнью.

Смертные Земли, где всё, что живёт, обречено погибнуть. Не вечное существование, а жизнь — после которой приходит смерть. Но одно стоит другого.

Так что же: смерть того, что может быть бессмертным, и есть Тема Мелькора? Надо будет спросить… Неужели он действительно сумел это сделать? — отнять бессмертие, взамен дав — жизнь? Всему Эндорэ, даже вот этой малюточке-травинке.

Как хорошо, что у нас с ним не дошло до поединка! Я только сейчас сполна понимаю это. Ведь его Тема здесь во всём. Сражаться с ним — означало бы сражаться с этой травой, соснами, с плутовством зайца и натиском волка, со всем тем, что в Эндорэ и есть — жизнь.

Какое счастье, что не было нашего поединка!

Но… Маэдрос! Мой глупый, упрямый… безумно, восхитительно упрямый мальчик! Переупрямивший меня самого. В Амане он так переживал свою незаметность: Маглор — лучший певец, Келегорм — первый у Оромэ, Карантир — один из первых у Ауле, Куруфин — копия всех моих недостатков и части достоинств, у близнецов всё впереди, а он… а он — обычный. Н‑да, теперь он доказал, что тоже — выдающийся. Валарам не удалось переломить меня. Он — сумел.

Маэдрос, ты победил. Я отброшу гордость, я перестану требовать. Я готов объяснять тебе, убеждать, упрашивать. Ведь вам, мои гордые, мои глупые мальчишки, вам — никогда не выполнить Клятву: Сильмарили у меня, а за Финвэ вы не отомстите. Когда я кричал: «Убью Моргота!» — я мог это сделать. Но вы-то… по счастью…

Итак, решено. Вернусь в Ангбанд и первым делом займусь Маэдросом. Любой ценой уговорю его отказаться от мести и вернуться к братьям. Почётный мир, земли на юге. Надеюсь, Мелькор не передумал. А передумал — так убедить его будет наверняка легче, чем собственного сына.

Потом — «приснюсь». Маглору, например. Он чуткий, он поймёт. И нолдор будут жить в мире. А я… наивные мечты, наверное, но так хочется в это верить! — может быть, смогу вернуться к моим мальчикам. Когда-нибудь.

Ой! Что это?! Ах ты, птица нахальная, ты что швыряешься прям по лицу?! Да я тебя сейчас в твоих собственных перьях изжарю!

Что? Да, действительно. Орешки. Спелые. Свежие. Сочные. Только что с куста.

Как давно я их не ел! Последний раз это было… да, ещё до изгнания в Форменос. Неужели это было со мной? Как в другой жизни…

Ну, прости. Погорячился.

Да, ты мудрая, заботливая и вообще — самая замечательная птица на свете. Самый острый клюв, самые быстрые крылья, самые чёрные перья… ещё что-нибудь самое-самое.

Лети, показывай дорогу к орешнику.

25

Не стоило слишком задерживаться. Феанор не позволял себе долгих привалов, но и ехать быстрее, чем шагом, он не хотел.

Привлечённые Светом Сильмарилов, вокруг него вились бабочки — большие, маленькие, совсем крошечные; самые смелые садились ему на руки или на гриву коня.

Из темноты появилась ещё одна, и Феанор остановился, залюбовавшись ею. Полупрозрачные серебристо-голубые крылья переливались в Свете, её полет походил на танец — медленный, прекрасный, умиротворяющий.

Феанор подставил ей ладонь — сядет ли? Она села, развернула крылья, давая мастеру вглядеться в их рисунок, потом вспорхнула — и сменила обличье.

Серебристое платье. Белокурые волосы. Благоуханные цветы короной лежат на голове.

Феанор спешился.

— Так ты и есть Пламенный Дух? — спросила она.

— Майэ Мелиан? Я не ошибаюсь?

Они оба только слышали друг о друге. Но этого оказалось достаточно.

— Я бы хотела поговорить с тобой, победитель Унголианты.

— Почту за честь.

Феанор удивился сам себе: он говорил с ней так, будто они — в Амане. А ведь сейчас эта почтительность — излишня.

— Твои сыновья считают тебя мёртвым.

Нолдо нахмурился:

— Ты прилетела, чтобы говорить о моих сыновьях?

— Нет, Пламенный Дух.

Голос Мелиан завораживал, очаровывал, хотелось слушаться его и следовать ему…

— Это и есть Сильмарили? Сокровище, вмещающее судьбу Арды?

— Да.

— И куда ты везёшь его? — голос майэ переливался соловьиной трелью, журчанием ручейка, тихой песнью флейты, ласковым шёпотом дождя.

— Я возвращаюсь в Ангбанд.

Чары Мелиан были бессильны. Феанор виновато улыбнулся: я не хочу состязаться с тобою в Силе, но ты сама вынуждаешь меня.

Майэ поняла его. Её тон резко изменился.

— К кому ты возвращаешься, Феанор?! К убийце своего отца!

— Счёты между мною и Мелькором касаются только двоих во всём Эа: меня — и Мелькора.

— Ты ошибаешься! Мелькор — Враг! Враг — прежде, чем слово «Эа!» прозвучало.

Феанор снова улыбнулся — так с улыбкой глядят на ошибку ребёнка:

— Ты говоришь: он Враг. Ты ещё забыла сказать, что он разрушал всё, что вы творили. А он то же самое может сказать про вас. Вы с не меньшей последовательностью уничтожали его творения. Почему же я должен уйти от него и прийти к вам?

— Потому что он — Зло! Разрушение!

— Не‑ет. Совсем недавно я видел Зло. Разрушение ради разрушения. Я уничтожил это. Унголиантыбольше не существует.

— Феанор, опомнись! Кем ты собираешься быть для Мелькора — героем на побегушках?

— Я дважды обязан ему жизнью,— тихо ответил мастер.— И второй раз он спас меня, когда я был его врагом.

— О наивность! — всплеснула руками майэ.— Он спас тебя лишь потому, что ты ему нужен. Там, где тебе грезится благородство, там Мелькора ведёт лишь сухой расчёт.

Феанор вздрогнул. Ответил едва слышно:

— А я наивно полагал, что майэр Ирмо снимают боль, а не причиняют её.

— Иное исцеление болезненно,— возразила Мелиан.

— Чего же ты хочешь от меня? — сощурился нолдо.

— Феанор, в твоём Венце сила, сравнимая с мощью Валар. Перед тобой лежит Эндорэ. Избери любой путь, кроме пути на север!

— Тебе не кажется, что это будет называться предательством?

— По отношению к Врагу!

— Так.— Феанор усмехнулся.— С чувствами всё ясно. Поговорим о судьбе Эндорэ.

В лице Мелиан сейчас не было мягкости и очарования, присущего майэр Ирмо. Это было лицо Королевы.

— Итак, ты предлагаешь мне выбрать местечко в Эндорэ, которое мне наиболее по душе, поселиться там и начать…

— Исцелять раны, нанесённые миру Мелькором,— тихо подсказала Мелиан.

Феанор поклонился с откровенной насмешкой.

— Отлично! А потом Мелькор, не простивший мне предательства, явится ко мне «в гости». В моём Венце — огромная сила и… дальнейшее ясно. Я молчу о том, что ты мне предлагаешь биться против моего друга,— мы договорились забыть о чувствах. Но — ты мне предлагаешь начать войну, которая Эндорэ уничтожит. Странный способ заботиться об Эндорэ ты избрала.

— Служить Врагу — это лучший способ?

— Любая жизнь лучше, чем война.

— И это говоришь ты? Пришедший в Эндорэ с войной?

— В мире нет ничего неизменного, майэ Мелиан. За исключением, разумеется, красоты Айнур,— он улыбнулся, но тут же посерьёзнел.— Совершать ошибки — меньшая беда, чем упорствовать в них.

— И ты будешь служить ему?! Ты, прославленный своей дерзостью по обоим берегам Белегаэра!

— Пока что от этой «службы» было лишь благо,— снова усмехнулся нолдо.— И службой я это не считаю. Я едва не единственный в Ангбанде, кто может сказать Мелькору «нет!». И не просто сказать, а быть услышанным. Будучи другом Мелькора, я смогу сделать для Эндорэ гораздо больше, чем став его врагом.

26

Миновала одна, другая, третья дюжина дней — а для меня ничего не изменилось. Значит, заложник ещё нужен. Значит, отец жив.

И не просто жив. А — на свободе.

Эру услышал мои мольбы.

И, раз это так, значит — не всё ещё потеряно для народа нолдор. Пусть Валар отреклись от нас, но милосердие Единого — с нами.

От этих мыслей я был счастлив.

Стоило терпеть эту многолетнюю пытку, чтобы узнать: проклятые Валарами, мы не отвергнуты Единым.

Значит, для нашего народа ещё ничего не кончено.

Тем более, что отец — на свободе.

Так думал я, и был счастлив своими грезами, когда в глаза мне ударил Свет.

Светящаяся точка, вдвое крупнее и ярче самой яркой из звёзд.

Сильмарили.

У них было непостижимое свойство: что вблизи, что издалека — их Свет был одинаково ярок.

Сейчас я видел их более чем за сотню лиг — тот, кто вёз их, спускался с восточных перевалов Нагорья.

Сильмарили возвращаются в Ангбанд!

Я не хотел, не желал, не мог в это поверить!

Но я видел, что путь убийцы отца ведёт прямо к Тангородриму. Не сворачивая. Не уклоняясь.

Я смотрел на его приближение с ужасом, и во мне не осталось ни слёз, ни крика.

Убийца отца?! — но…

Меня прошиб холодный пот.

Ведь я не почувствовал его смерти!

Я не верил до последнего.

И я впервые за эти годы воззвал к отцу. Воззвал, ища его мыслью пусть даже в самых дальних углах Эндорэ! Воззвал — и от этого напряжения, на миг превозмогшего давящую силу Врага, сердце сжало, будто когтями.

«Отец!!»

Ответ пришёл немедленно. Не издалека.

Рядом.

«Маэдрос! Я хотел поговорить с тобой».

Отец… не верю. Верю во что угодно, только не в это!

Но — я его уже просто видел.

Посадка на коне, осанка… а потом и лицо.

Наивный щенок! Я сгорал со стыда, вспоминая свою молитву.

О ком я молился?! Ради кого взывал к Единому?! Он — даже не раб Врага. Он теперь — часть Ангбанда.

Феанор — воин Моргота.

Он продал смерть Короля за возвращение Сильмарилов.

Он кричал в Тирионе: «Вернуть Сильмарили любой ценой!».

Ну вот и вернул.

Любой.

…А Сильмарили — светят. Светят так же ясно и чисто, как когда-то. Почему же они не сожгут дотла предателя из предателей?!

Того, кто предал свой народ. Кто предал сам себя. Кто предал своего отца и Короля.

Зачем жить? Зачем бороться за ясность разума, за непреклонность воли? — если свершено самое страшное преступление:

ФЕАНОР ДОБРОВОЛЬНО СЛУЖИТ МОРГОТУ.

Голова Маэдроса бессильно упала набок, и ноги сами собой соскользнули в бездну.

Чёрное беспамятство поглотило сына Феанора.

27

В Ангбанде Феанора ждали. И явно готовились к встрече. Нолдора отделяло от крепости не меньше пяти сотен локтей, когда из срединного жерла Тангородрима бесшумно выплеснулся язык лавы, сбежал вниз по склону и рассыпался багровыми протуберанцами у подножия горы. Балроги выстроились двумя полукругами — казалось, площадь перед воротами осветило множество костров.

Медленно разошлись огромные створки, пропуская одиннадцать майар. Сподвижники Мелькора, обычно очень не похожие друг на друга, на сей раз все, как один, были в длинных чёрных одеяниях. Лишь узор на застёжках плащей и на металлических обручах, венчающих головы, был различным. Поющие остановились по обеим сторонам ворот — шестеро справа, пятеро слева — и застыли, как изваяния, оставив широкий проход в центре.

Ломенуз приветственно заржал.

Феанор скривился, закусил губу. Торжественная встреча его совершенно не радовала: ещё в Амане он пресытился пышными чествованиями, которые… н‑да, часто они были лишь ширмой для прямо противоположных чувств. Нолофинвэ, Нерданэль — Феанор заставил себя отогнать мысли о них.

Деваться было некуда: если Мелькор хочет встречать его как героя — придется терпеть.

Едва нолдо спешился, как в проёме ворот показалась ещё одна фигура. Мелькор. В чёрном плаще. Туника, правда, не длинная, как у майар, до колен только. Впрочем, Властелину Эндорэ не требовались парадные одеяния или иные знаки отличия, чтобы выглядеть величественным. Слишком явственно было ощущение силы, исходившей от него. Сила окутывала его, словно второй плащ. Сила венчала его непокрытую голову, словно корона из тёмного пламени. Сила была его сутью и его Музыкой.

Феанор шёл ему навстречу. Спокойно и неторопливо. Он умел это делать. У него были века в Амане, чтобы научить себя держаться под сотнями и тысячами взглядов. Здесь смотрящих было меньше, но идти было труднее.

Пламенный старательно сделал лицо бесстрастным: герой не имеет права хмуриться. А Мелькор сейчас делает из него — героя.

Феанор шёл, отведя плечи назад и чуть вниз, левая рука непринуждённо лежит на рукояти меча, правая плетью висит — только вот «плеть» эта почему-то совершенно неподвижна: расслабленность нолдо была чисто внешней. Голова поднята — без высокомерия, спокойно.

Ритуал, который исполняют по необходимости.

— Приветствую тебя, победитель Унголианты,— заговорил Тёмный Вала.— Воистину великое деяние ты свершил, и безмерной своею доблестью заслужил мою вечную благодарность.

Валарин как нельзя лучше подходит для торжественных речей. Слова падали размеренно, словно удары молота. Мелькор работал. Работал над новым положением Феанора в Ангбанде. Надо, чтобы майар перестали считать Пламенного чужаком. Надо, чтобы они увидели в нём, если не равного себе, то хотя бы нечто большее, чем Воплощённого. Надо, чтобы Цитадель стала, наконец, для Феанора домом. И как раз сейчас наступил подходящий момент, чтобы расставить всё по местам. Заготовка раскалена — осталось лишь придать ей нужную форму.

Три цвета. Три света. Рдяно-алое пламя балрогов. Незримый Тёмный Пламень, идущий от Мелькора и его майар. И Свет Сильмарилов. Три — вместе.

Опуститься на одно колено — это так естественно: Владыка приветствует и славит тебя, а ты, судорожно собирая остатки скромности, склоняешься перед ним.

Так было в Амане. Много раз.

Неужели здесь будет так же?!

Нет!

Феанор глотает комок в горле. Надо отвечать.

Владыкой Мелькор не был и быть не может. «Владыки» были в Амане. Властелином — как для этих одиннадцати — он не станет никогда. Он был и будет — другом. А другу говорят правду.

Наклон головы. И только.

— Мой поступок не стоит такой благодарности. Любой из собравшихся здесь сделал бы то же самое, обладай он Силой для этого.

Десять пар глаз вспыхнули гневом на беспримерную дерзость нолдо. Лишь один взгляд остался бесстрастным. Спокойный и твёрдый взгляд Саурона.

Мелькор не изменился в лице. Столетия владычества над Эндорэ и плен в Амане были хорошей школой. Никто из Детей не заметил бы ни досады его, ни мгновенно обузданной вспышки ужаса перед тем, что навлёк на себя Феанор непродуманной речью. Никто из Детей… но Поющие не могли не услышать короткого сбоя в мелодии. Всего-то несколько нот — Властелин Эндорэ почти сразу овладел собой. Семь ударов сердца — время, необходимое, чтобы сообразить, как спасти положение. Ещё три удара, чтобы величаво приблизиться к Феанору, встать рядом с ним и обнять за плечи — не то покровительственно, не то дружески.

— Ты свершил то, что необходимо было свершить,— сказал чуть менее торжественно.— С возвращением домой, Феанор.

Они миновали ворота вместе — плечом к плечу, шаг в шаг. Одиннадцать майар молча вошли следом.

Глава 6 Восход

В те времена мы часто взывали, и Голос отвечал нам.

Тогда явился меж нами некто, подобный нам обличием, но выше и прекраснее нас; и он сказал, что пришёл к нам из жалости.

И мы взглянули, и — о диво! — одежды его сияли серебром и золотом, и венец был на челе его, и самоцветы горели в волосах.

— Хотите быть, как я? — сказал он.— Я научу вас.

И мы согласились, чтобы он был нашим учителем.

Тогда мы сказали ему о Голосе.

— Глупцы! — воскликнул он.— То был Голос Тьмы. Она жаждет поглотить вас.

…И тогда он явился снова, как яркое пламя в темноте. И тогда он сказал:

— Есть ещё среди вас такие, кто внемлет Голосу Тьмы, и оттого Она приближается. Выбирайте же!

Дж. Р. Р. Толкиен. «Рассказ Аданэли»
Будьте сами себе светильниками, на одних себя полагайтесь.

Последняя проповедь Будды

1

Галоп отлично выгоняет из головы все лишние мысли.

Вот уже не первый день.

Мелькору бы ничего не стоило сбросить обличье и перенестись в Хильдориэн… или к его границам — но он хочет, чтобы земли Эндорэ запомнили для атани путь из Хильдориэна в Ангбанд.

Я не спорю. Я просто мчусь следом.

И если о чём и думаю, то это о границе… да ещё о том, что Ломэноссэ — отличный конь. Потому что он — и не конь вовсе. Ему бы с Нахаром в быстроте тягаться. Оба серые в яблоках, только Нахар посветлее.

Интересно, знает ли Нахар ту дорогу, по которой сейчас мчимся мы? Ездил ли Оромэ к Хильдориэну? Существует ли эта граница в реальности — или только в моём воображении?

Скачем… Равнины, холмы, горы, равнины… Редкие привалы. Из-за меня. Из нас четверых я — самый слабый. Непривычно.

Вперед! К Людям. И не думать о том, что осталось позади. Не думать о Маэдросе на Тангородриме! Не думать о том, что он упорно молчит в ответ на любые, самые добрые, самые искренние, самые участливые слова! Не думать!

Сейчас в наших руках — судьбы Людей. Судьба Эндорэ — да что Эндорэ: Арды! Второго Хора.

То, ради чего я ковал этот Венец. То, ради чего я ковал его именно так…

И вот об этом тоже — лучше не думать.

2

Мелькор коснулся сознания Бурузуруса, и конь перешёл на шаг. Впрочем, не конь. Дух, воплощённый в теле рослого тонконогого жеребца с чёрной, без единой отметины, атласной шкурой. Уздечки на Бурузурусе не было, да она и не требовалась.

Тёмный Вала вгляделся в хмурое лицо Феанора и покачал головой.

— Тебя что-то тревожит,— это было утверждение, а не вопрос.— Думаешь, мы не учли чего-то?

При духах-конях можно было без опасения говорить вслух: их воля была полностью подчинена Мелькору. Тёмный Вала, правда, всё равно предпочитал обычных лошадей — на них ездить труднее. Но на этот раз важнее была надёжность.

Феанор сжал коленями бока Ломэ, придерживая его. Говорить о Маэдросе он не хотел: сколько можно?! Годы идут — и ничего нового. И, видимо, как ни старайся… хватит!

— Мы учли главное,— он кусал губы,— что мы играем вслепую. Почему ты упорно не хочешь поверить в существование границы?

— У Куйвиэнэн никто границы не ставил,— Мелькор пожал плечами,— хотя едва ли мои… хм… родичи забыли обо мне. И кое-кто из Валар тогда бывал в Эндорэ.

— Мелькор, я знаю Оромэ гораздо лучше, чем ты. Вы всегда были врагами, а я долгое время был его учеником. Одним из ближайших. И в беспечность Охотника я верю не больше, чем в смех Ниэнны.

Спор шёл по невесть какому кругу. Он начался ещё в Ангбанде; и Феанору не стоило бы возобновлять его, тем более, что Мелькор согласился на главное — допустить, что граница всё-таки есть, и действовать исходя из этого.

Но Пламенному было очень важно доказать Тёмному Вале свою правоту. Не ради победы в споре. Ради того, чтобы самому понять, как идти через границу, в существовании которой Феанор был убеждён.

— Вокруг Куйвиэнен не было границы…— медленно проговорил Пламенный.— И ты изрядно нагулялся по берегу. Только вот кончились твои прогулки…— Феанор выразительно вздернул бровь.— Постой, не перебивай! Я хочу понять причины поступков Оромэ. Я знаю, чем была для тебя эта война, но и для него она не была праздником. Уверяю тебя. И он не хочет повторения. Новой войны Стихий, которая сметёт эльдар, даже если сами земли уцелеют.

Мелькор некоторое время молчал, пристально разглядывая деревья на недалеком холме — каждую веточку, каждый листочек. Только пальцы рук, вроде бы расслабленно лежащих на бедрах, чуть заметно подрагивали.

— Нет, Феанор,— сказал, наконец, Тёмный Вала, всё ещё не глядя на Пламенного,— я не вижу смысла в границе. Суди сам: Валар захватили меня в плен и были уверены, что сумеют удержать в Амане. Иначе я никогда не вышел бы из Мандоса. Так от кого им было защищать Людей? Разве что от моих майар? Но если бы Валар считали их опасными…

Он не договорил. Бурузурус резко прижал уши, фыркнул и махнул хвостом — не то понял, о чём разговор, не то почувствовал настроение всадника.

— От тебя,— негромко возразил Феанор.— Оромэ был против твоего освобождения, ты знаешь это. И он знал, что Манвэ — милосерден. Да и просто держит слово.

— «Милосердный» Манвэ, как ты знаешь, нашёл отличный способ держать меня за горло. Так что я шагу не мог ступить без опеки. А если бы Оромэ занялся столь серьёзным делом, как установка границы у Хильдориэн, ты полагаешь, другие Стихии не заметили бы этого? Я, конечно, не обольщаюсь на их счёт, но пропустить такое событие… Феанор, это даже для Валар слишком,— Мелькор коротко и зло засмеялся.

— Ты не «обольщаешься». Ты меряешь Валар по себе. Мелькор, ты совершаешь ту же ошибку, которая в свое время стоила свободы мне: ты полагаешь, что твои сородичи — такие же, как ты. Ты полагаешь, что каждый из них живёт всей Ардой. Я в юности был наивно убеждён, что все нолдор живут исключительно мыслями о сотворении нового. То и другое — совершенно не так.

Феанор говорил, не глядя на Мелькора. Так бывало всегда, когда Пламенный размышлял вслух.

— Ведь каждый из Валар — это часть Музыки. Сады будут цвести независимо от того, проснутся Люди или нет. Не говоря уж о дальнейшей судьбе Людей. Звёзды равно сияют пустынным и населённым землям. Большинство Валар просто не услышит Людей. Ты не задумывался над тем, что никто из Валар не обнаружил Пробуждения эльдар, пока Оромэ не встретил их и не сообщил Кругу Судеб? Сколько я понимаю, большинство Владык Амана — не слышит воплощения Третьей Темы.

— А дороги…— продолжал Феанор,— дорогам есть разница, кто прокладывает их и ходит по ним. Стихия странствий — Оромэ. Он странствовал по Эндорэ даже тогда, когда Валар заперлись в Амане. И там, где большинство Валар просто не хотят слышать тебя, он слышит отлично. И борется — явно или скрытно.

— Оромэ слабее меня,— Мелькор повернулся к Феанору.— Он был бы глупцом, полагая, что сможет остановить меня в одиночку. Ему пришлось бы просить помощи у других. Кто поддержал бы его, тем более без ведома Короля?

— Яванна, Ульмо,— пожал плечами Феанор.— И почему ты думаешь, что без ведома? Манвэ не станет им запрещать то, что не несёт вреда.

— Если бы Манвэ хоть немного опасался моего возвращения в Эндорэ, он не выпустил бы меня из Мандоса, — упрямо повторил Мелькор. — Впрочем, нет смысла спорить. Когда мы доедем, ты сам убедишься, что никакой границы вокруг Хильдориэн нет.

3

Я наслаждался. Наслаждался мыслью о том, что вот — осуществляется один из самых заветных и дерзких планов. Люди примут мою Тему и свершат то, чего мне уже не свершить. Я вложил свою Музыку в материю мира, она неотделима от Арды, её никто и ничто не заставит умолкнуть, но и я от этого изменился. Я мало пою теперь — зато моим голосом поёт мир.

Весь мир.

Ульмо тоньше меня чувствует воду, и власть Ауле над металлами и камнями больше моей, и Яванна искуснее в творении живого. Но кто из них может сказать: «Мир — это я»? Кто способен одновременно ощущать, как проклёвывается из семени крошечный росток юного дерева — и как едва заметно подрагивает земля в месте рождения будущего вулкана? Кто умеет слышать, как в сердце Арды сливаются, перетекая друг в друга песни огня и камня,— и различать тихие голоса дождевых капель? Для кого равно близки и понятны рисунок молний в небе и жилок, прорезающих плоть листа? Кому внятны все мелодии мира?

Не потому ли так всполошились когда-то Валар? Они прочили Арду во владение Детям, а для меня Дети были — просто часть мира. Моего мира. Только часть. И не более, чем часть.

Люди откроют для меня границы Арды. Да, я останусь здесь, но моя Музыка будет звучать повсюду. За пределами этого мира. Там, куда мне иначе не дотянуться. И когда настанет пора для Арды пройти через смерть, тот мир, что родится на месте умершего, тоже будет моим.

4

Мелькор внезапно остановил коня и нахмурился. Казалось, он напряжённо вслушивается во что-то.

Феанор сощурился. Холмистая равнина, расстилавшаяся перед ними, ничем не отличалась от сотен других, которые они проехали.

Точнее — ничем не отличалась внешне. Но она была другой.

— Музыка,— прошептал Тёмный Вала.— Музыка изменилась. До войны это место пело иначе.

И добавил несколько незнакомых Феанору слов на валарине.

— Возможно, ты был прав,— неохотно признал, наконец, Мелькор.— Эти земли не перепеты. Но в их мелодии вплетён новый мотив. Никто из моих не мог бы спеть так. И эта песнь звучит очень тихо — вот что мне особенно не нравится. Тихо не от слабости её создателя. Тихо — потому что так было задумано. Если бы я нарочно не слушал…

Он замолчал, покусывая губы и рассматривая холмы впереди со смесью досады, сожаления и брезгливости во взгляде.

Феанор опустил глаза. Подчёркивать свою правоту он совсем не хотел. Он знал характер Мелькора, знал, насколько тот не любит признавать свои ошибки.

Пламенный спешился, какое-то время молча смотрел на дальние лесистые холмы.

Тянуло сыростью. Где-то недалеко была не видная пока речка.

— Ну что, я пойду? — буднично спросил он.

Мелькор помедлил с ответом. Видно было, как не хочется ему отпускать Феанора одного.

— Почуешь малейшую опасность — немедленно разворачивайся,— отрывисто бросил, в конце концов.— Не ищи неприятностей. Я понятия не имею, как эта штука устроена и чего от неё можно ждать. Пройдём-то мы в любом случае, но надо делать это с умом.

Феанор подошёл к нему, снизу вверх посмотрел в лицо всаднику.

— Не волнуйся. Я знаю, что делаю. Для меня здесь нет опасности, потому что моя Сила — не Музыка. Меня здесь не ждут.

— Твоя Сила — не Музыка,— вздохнул Мелькор.— Но не забывай: на тебе Венец. Кроме того, мелодия границы дважды могла быть искажена. Когда Валар закрыли Аман от мира и когда ты создал Венец.

Пламенный улыбнулся:

— Венец создан мною. А значит, мне легко приглушить его Музыку. Меня не услышит никто. И ты — в том числе.

Помолчав, добавил:

— Мелькор, ты потратил годы на то, чтобы помочь мне овладеть Силой Пламени. Ты только помогал, но без тебя я никогда не смог бы достичь этого. Я в долгу перед тобой — даже если ты сам так не считаешь. Теперь я просто возвращаю долг.

5

Я шёл, и мне было легко и радостно.

Свет Сильмарилов скользил по кустам и стволам деревьев, по высоким травам, доходящим мне до пояса, по глади речушки, которую я перепрыгнул с разбега.

Ощущение покоя и уюта.

Мне вспомнились малыши-сыновья, мирно спящие на моих руках.

Значит, уже совсем близко.

Мне было радостно. Так радостно, как бывает при завершении работы, когда я видел: мне удалось воплотить. Не мой замысел, но нечто, существующее помимо меня и превыше меня, оно — пришло в мир через мои руки, мой ум, моё искусство.

Быть может, я и жил для того, чтобы создать Венец и прийти к Людям.

И воплотить — Свободу.

Я никогда не служил Валар. Всем Пятнадцати. По счастью, Мелькор не понимает этого.

Я попытался взглянуть на свои действия со стороны. Что я делаю? — помогаю или предаю?

В Амане сказали бы: помогаю Врагу. Без моей помощи он… если бы и пришел к атани, то ему это было бы много труднее. Я же открою ему прямую дорогу. И Люди, Дети Единого, увидят при пробуждении — Мелькора.

Но я же не дам ему завладеть их помыслами и сердцами, как Валар владели нашими в Амане. Я дам Людям свободу принимать — и свободу отказывать.

Они не станут слепыми последователями ни одной из Стихий.

Предательство? Или бесценная помощь?

Что дороже — один искренний последователь или толпа просто покорных?

По мне, дороже — первое.

Гвэтморн и Сильмарили. Выбирайте, атани. Выбирайте свой Путь — сами.

Свет Древ или Тёмный Пламень? Мне не решить за вас, что из этого — благо, а что — зло. Но я сделаю всё, чтобы вы не приняли, а выбрали.

Свет вам дан от Айнулиндале. Тьму принесет Мелькор. А я дам — Свободу.

И мне сейчас легко и радостно.

Феанор остановился, увидев в густой траве неподвижные тела.

Граница — если она и была — не услышала того, кто поставил себя вне воли Валар.

6

Я прислонился к стволу дерева, рассеянно глядя на пасущихся коней. В других обстоятельствах я посвятил бы себя любимому занятию, раз уж мне достался такой бесценный подарок, как свободное время. Слушал бы землю. Пел бы с ней. Подправлял какие-то мелочи, чтобы усилить, оттенить величественное звучание основной Темы. Моей Темы. Но сейчас я, вопреки обыкновению, старался отгородиться от Музыки: чужая Песнь, засевшая в ней занозой, выводила меня из себя. Как, впрочем, и любое вмешательство в мои дела. Больше всего раздражало то, что я мог бы с лёгкостью выдернуть постороннюю нить из узора, заставить умолкнуть мелодию, созданную врагами,— и не смел прикоснуться к ней. Она очень сильно напоминала мне сторожевую нить в паутине. И от этого настроение испортилось окончательно, а в руках в такт чужой Музыке начала пульсировать боль, медленно поднимаясь от кончиков пальцев к локтям. Боль, впрочем, и так никогда не унималась. Я мог лишь обуздывать её, запирая в дальнем углу сознания. Тогда, если не тревожить руки и не касаться Музыки, мне удавалось на какое-то время забывать о ней. Почти забывать.

Я встал и нетерпеливо прошёлся по вершине холма. Феанор давно скрылся из виду, и даже белые искорки Сильмарилов мне разглядеть отсюда не удавалось. Вынужденное бездействие было едва ли не хуже, чем донимающая меня мелодия границы. Ни коснуться сознания Феанора, ни ворона отправить в разведку. Сиди и жди. Невыносимо.

В Пламенном я не сомневался. Не только потому, что он не раз доказывал мне свою преданность. Не потому даже, что он готов был пожертвовать жизнью, чтобы уничтожить Унголианту. Просто — отчаяться на такое могли бы лишь очень немногие, самые верные мне майар. Не последователи — друзья. А друзьям я привык доверять. Безоговорочно. Безоглядно. Полностью. Иначе они не были бы для меня — друзьями.

Один лишь раз со времён сотворения мира я усомнился в соратниках. Когда возвращался из Амана и не знал, чем встретит меня Эндорэ. Когда не решился позвать на помощь. За нелепую эту ошибку, за ничем не оправданное недоверие я едва не заплатил жизнью.

Я не повторяю ошибок.

7

Это было совсем просто.

В обход ловушек, хитроумно расставленных Охотником.

Есть хитрость хитрее хитрости и сила сильнее любой вражды.

Дружба.

Простая искренняя дружба.

Феанор вдохнул, выдохнул, прогоняя все лишние мысли. Сейчас он думал только о друге. О своём единственном друге, который ждал помощи.

И не мыслью, не призывом, но чувством изогнулась волна осанвэ.

Тёмный Вала невольно улыбнулся, ощутив прикосновение Феанора. Не этого он ожидал. Совсем не этого. Осанвэ пришло ласковым дождём, растворяя, смывая раздражение и тревогу. Даже боль в руках поутихла. Впрочем, разум Мелькора мог при необходимости работать независимо от чувств. И сейчас мгновенно поймал суть послания.

Сбросить телесный облик — с этим пришлось повозиться. Даже такая мелочь давалась теперь с трудом.

Отключить все мысли, кроме одной: меня зовёт друг. Друг!

Потянуться к Феанору всем своим существом. Забыть на время имя своё и Тему. Даже цель пути сейчас не важна.

Только одно: меня зовёт друг — я нужен ему. Тепло и радость, спокойная уверенность и открытость — не так уж часто доводилось Мелькору испытывать подобные чувства, и всё же он знал их.

Он не смотрел по сторонам. Он не слышал Музыки. Мир исчез для него. Лишь путеводным огоньком, тонкой ниточкой — осанвэ. Я жду тебя, друг мой.— Я иду.

И когда засияли впереди Сильмарили, Мелькор не удостоил их внимания. Почти не заметил даже, полностью захваченный счастьем встречи.

Феанор улыбнулся. Видеть Мелькора таким было несказанно приятно. Это часто бывало в Амане, где дружба служила им щитом от волн неприятия, идущих отовсюду. Это часто бывало в Амане и так редко здесь, в Эндорэ, где груз повседневных забот мешал им обоим просто улыбнуться друг другу.

Мельком мысль… не мысль даже — отзвук чувства: «Я помогаю не первому из Валар. Не Властелину Эндорэ. Не хозяину Ангбанда. Я помогаю моему другу. Тому, кто умеет улыбаться».

…Это было совсем просто.

8

Спите.

Я не потревожу ваш сон. Моя музыка вплетётся в него, чтобы остаться в вашей памяти смутными образами, стремлениями, ещё не осознаваемыми разумом. Так семя падает в землю, чтобы прорасти в свой час.

Наступит срок, и вы придёте, чтобы служить мне. Но это будет не конец вашего пути — начало. Ибо путь ваш лежит дальше, за пределы Арды. Мое прошлое станет вашим будущим.

Спите.

Я бесшумно хожу между вас. Вслушиваюсь в ровное дыхание. Вглядываюсь в спокойные лица. Вот рыженькая девушка лежит, свернувшись калачиком и подложив ладони под щеку. Я склоняюсь над спящей и осторожно отвожу волосы с её лица. Пушистые ресницы вздрагивают, и она улыбается во сне. Храбрая девочка. Вот так же, с улыбкой, ты будешь вершить свой путь, не зная, что ожидает за очередным поворотом — и любые опасности отступят перед бесстрашным твоим взором.

Вот белокурый великан раскинул руки, словно обнимая землю. Я дам тебе силу — и никакой труд не будет слишком тяжёл для тебя, и никогда не повергнут тебя враги. То, что ты захочешь удержать, ты удержишь.

А этот черноволосый юноша невелик ростом и тонок в кости. Но в рисунке бровей, в линии рта уже сейчас угадывается непреклонная воля. Будущий вождь. Мне нужны такие, как ты. Я дам тебе власть, мальчик. Именно это нужно, чтобы все твои способности полностью проявились. Так гранят камень, чтобы раскрыть дремлющую в нём красоту. Так раздувают костер из тлеющих углей.

Спите.

Вы не будете страшиться моей Темы. Сейчас она становится частью вас, а вы — её частью. Я сделаю вас упорными — и хитрыми, отважными — и осторожными. Вы будете неприхотливыми и живучими, словно орки, но в мудрости и способности ценить и создавать прекрасное сравняетесь с Перворождёнными и превзойдете их. Хищники — и творцы. Воины — и художники. Вы соедините в себе противоположные начала — и в этом будет ваша главная сила. Даже смерть ваша будет лишь началом новой жизни.

Спите.

Мир будет принадлежать нам — мне и вам.

Эльфы отвергли мою Музыку. Орки не способны её воспринять. Что ж, те и другие склонятся перед вами.

Спите, народ мой.

Наследники моей музыки.

Творцы будущего мира.

9

Они шли. Лёд под ногами. Лёд, предательски проламывающийся или норовящий насмерть зажать между торосов. Метели, сбивающие с ног. Морозный ветер, сдирающий кожу заживо.

Они шли.

Перворождённые, хорошо понимающие, что такое опасности Эндорэ.

Воины, рождённые в Амане,— искусные с оружием, но впервые обагрившие его в Альквалондэ… лучше не вспоминать!

Мастера, готовые стать воинами.

Женщины — матери, жёны, дочери,— разделившие судьбу с теми, кто шёл мстить за Короля.

Дети — щепки в бурунах судьбы нолдорского народа.

Они шли. Их оставалось всё меньше.

Их сражал не мороз и не голод. Их сражала утрата цели движения.

Годами они шли, не зная, куда именно идут. Уверенные было в том, что идут на восток, они вдруг обнаруживали, что идут на север или на юг.

Какая-то сила постоянно сбивала их с пути.

Годы движения — в никуда. Словно незримая стена вынуждала развернуться.

А потом был лабиринт торосов. Именно тогда, когда всё воинство — всё уцелевшее воинство — было готово петь от счастья, потому что их перестало сбивать с пути. Потому что восток стал наконец востоком. Именно тогда перед ними оказались неприступные стены льда.

И сил бороться с ними уже не было.

10

Я присел под деревом, прислонился спиной к стволу, стал смотреть вдаль. На спящих атани, на сонно дышащую землю Хильдориэна, на звёздное небо.

Я был счастлив. Тихое, спокойное счастье свершённого труда.

Конечно, всё ещё только начинается. Конечно, когда Люди проснутся, мы будем учить их. Конечно, впереди ещё великое множество дел. Но главное — позади.

Вам никогда не встать на одну сторону, атани. Вам вечно выбирать между Светом и Тьмой. И никогда не сделать окончательного выбора. Вечный поиск. Вечно колеблющиеся чаши весов. Вечная погоня за горизонтом.

Даже самым светлым не изжить в себе Тьму. Даже самым тёмным не заглушить в себе Свет.

Пусть мельчайшая частица противоположной Силы, но она — неистребима.

Вместо толп слепых последователей я дал Мелькору единицы тех, кто сердцем примет его Тему. Другие так же сердцем примут Тему Валар. Третьи — будут мнить, что остались в стороне.

Но в каждом человеке будут жить отзвуки обеих Тем.

Я снял Венец, положил его в густую влажную траву. Он сделал своё дело. Я отдал атани свой непокой. Свой беспрестанный поиск. Свою жажду обрести невозможное.

Я лишил их не Света — Венец навсегда удержал Свет в каждом из них. Я лишил их — покоя.

Того, что Валар даровали эльдарам как высшее благо.

Интересно,— подумалось мимоходом,— узнай в Амане о том, что именно я сделал для Людей, что бы со мной сделали? Прокляли бы ещё раз? Или — простили бы прежние вины?

Странно, но теперь эта мысль совершенно не волновала меня. Былое бунтарство выгорело. Делать что-либо наперекор Аману? — в этом для меня не стало прежней притягательности. Совсем. Но — надеяться на их прощение? Не вижу смысла.

Я сделал это не назло Владыкам Амана и не ради их милости. Просто я не хочу видеть Младших Детей у колен Стихий.

Любых Стихий.

11

Я смотрел на спящих и улыбался. Как я мечтал когда-то подарить эльфам свою Музыку! Свой мир. Силу свою. Как я ждал их прихода! Ждал их радости, изумления, восхищения, благодарности. Встретил — ужас. Непонимание. Отвращение. Потом — ненависть.

Тогда я принял под свою власть орков. Народ, который появился в Арде случайно. Результат противоборства двух Тем в Песни Творения.

Орков легко было подчинить. Они боялись меня, но иначе, чем эльфы. Без неприятия. Напротив, их явно влекло ко мне. Не сразу я понял, что Дети Диссонанса глухи. Что моя Музыка им полностью безразлична. Равно, как и любая другая. Им нужен был сильный вожак — и они получили то, что хотели. Твёрдую руку. Волю, держащую их в узде и не позволяющую перебить друг друга в борьбе за лучший кусок. А я получил воинов. Свирепых и выносливых воинов, готовых идти за меня в огонь и в воду, потому что моего гнева они страшились больше, чем любых врагов. И ещё потому, что я обеспечил их хорошим оружием и кормёжкой. Я получил командиров, готовых перегрызть за меня глотку любому, потому что я помог им обрести вожделенную власть. Я получил слуг. Полностью послушных моей воле. Послушных — и чуждых мне.

И вот теперь — Люди. Те, кому принадлежит будущее. Те, кто должен запомнить, принять и полюбить мою Музыку ещё до Пробуждения. Не слуги — наследники. Продолжатели Песни.

Я смотрел на спящих — и вдруг мне показалось, что Сильмарили вспыхнули необычно ярко, озарив всё вокруг. Только свет был какой-то странный — словно мелодия Ибринизилпатанезела зазвучала громче, заглушив на время голос Тулукхеделгоруса. Я оглянулся на Феанора — и замер. Пламенный неотрывно смотрел в небо, и из его широко распахнутых глаз катились слёзы. Я проследил за его взглядом и едва не вскрикнул. Там, высоко, выше даже Пути облаков, медленно плыла серебристая ладья. Ладья, сияющая возрождённым светом Белого Древа. Ладья, которой управлял — аманец. Майа. Я бессознательно двинулся следом за ней, инстинктивно перешагивая через спящих. Музыка Ибринизилпатанезела была так сильна, что я, как ни вслушивался, не мог понять, кто правит ладьей.

…«Властелин!!!» — похоже, Саурон дозвался меня не сразу. Осанвэ было слабым — почти, как во время войны, когда Диссонанс гасил безмолвную речь. «Властелин, какие будут приказания?»

«Это кто-то из майар,— откликнулся я.— И он мне нужен. Вместе с ладьей. Заприте его, но пока не трогайте. Вернусь — сам побеседую».

«Сделаем, Властелин!» — с радостной готовностью ответил мой помощник.

Вот так. Кто бы ни был этот отчаянный майа — посол или беглец — ему придется крепко усвоить, что ни по Эндорэ, ни над Эндорэ нельзя разгуливать без моего позволения.

И всё же скверно. Появление этой ладьи означает, что граница между Аманом и Эндорэ, которую я полагал нерушимой, снова открыта. Неужели ловушка Оромэ сработала, вопреки всем нашим стараниям обмануть её?

Разумнее всего было бы сейчас же вернуться в Ангбанд, но… Я в нерешительности взглянул на Людей. Один из спящих шевельнулся. Потом другой. Они вот-вот пробудятся. Бросить всё — сейчас? Не доведя до конца один из важнейших планов? Позволить аманцам помешать мне? Ну уж нет!

Я останусь здесь. Саурон справится. На то он и Саурон.

Я вернулся к Пламенному, собираясь успокоить его. Сказать, что всё под контролем, и нет никаких причин, чтобы так огорчаться. Никто в Арде не сможет воспрепятствовать нам.

…Слова замерли у меня на губах, когда я приблизился и увидел лицо нолдо. Феанор плакал — от счастья.

12

Я поднял глаза к небу. Это было невозможно, но это — было.

На миг мне показалось, что я — в Форменосе и смотрю на юг. А оттуда льётся серебряный Свет Тельпериона.

Но я в Эндорэ и смотрю на запад. А Свет — есть.

Свет не призрак, не морок. Он медленно поднимается. Уже появляются тени.

Реальностью становится то, что было желаннее и вожделеннее самых безумных грёз.

Древа не мертвы. Их Свет не сгинул. Он пришёл в Эндорэ.

Запрокинув голову, я смотрел на небо. И увидел ладью, полную серебряного Света, как Сильмарили полны Светом Древ.

Не сгинули! Не погибли!

Я плакал от счастья и не стыдился своих слёз.

Значит, я был прав. Значит, Валар смогли и без Сильмарилов возродить Древа. Значит, я был прав, отказав всем Валарам в Алмазах.

Свет Сильмарилов я отдал Людям. Не Мелькору — им. И — случилось что-то, отчего Валар возродили Свет Тельпериона не для Амана, но для всех. Свет изначальный, хранимый Алмазами, и Свет возрождённый равно будут доступны атани.

Слёзы катились по моим щекам. Я не мог — да и не хотел — их сдерживать.

Долгие годы я ненавидел себя за свой отказ Яванне. Да, мои слова тогда не меняли ничего — Сильмарили уже были похищены. Но знать, что ты сам, своей рукой, обрекаешь окончательной и бесповоротной гибели самое святое…

Не окончательной.

Не гибели.

Живое серебро льётся с неба.

Я готов пить его, как воду в жару. И я пью его — кожей, глазами, сердцем. Душой.

13

…И тогда я обернулся.

Мы все — всё наше истаявшее, измученное, изверившееся воинство — мы все разом обернулись на запад, когда серебряные отсветы легли на торосы впереди нас.

С запада к нам шёл Свет погибшего Тельпериона, и каждому казалось, что верный друг пришёл ему на помощь, и заледеневшая в жилах кровь вновь становится горячей, и лишившееся было смысла стремление на восток вновь обретает подлинную цель, и лёд становится не страшен, и отвесные утесы уже не кажутся отвесными.

А серебряный Свет был всё ярче, он бежал впереди нас, указуя кратчайший путь в лабиринте, который доселе был непроходимым.

Мы лезли по ледяным горам вверх и скатывались вниз. Мы в кровь срывали ногти на подъёме и едва не ломали кости на спуске. Но мы не замечали этого, опьянённые серебряным сиянием, льющимся на нас, как вода льётся в горло умирающему.

Этим Светом мы возрождались.

— Земля…

Мой отец, идущий впереди, едва выдохнул это слово, но всё наше воинство его услышало.

Под нами — впервые за несчитанные годы — была земля.

Не лёд.

14

— Ты полагаешь это поводом для радости? — холодно спросил Мелькор, остановившись перед Пламенным и скрестив на груди руки.

Тот опустил взгляд, стыдясь того, что его слабость обнаружена. Смахнул слёзы со щёк, устало выдохнул, спокойно поглядел Мелькору в глаза.

— А чего ты от меня хочешь? — тихо спросил Феанор.— Чтобы я стал смотреть на мир твоими глазами? Нет, ты действительно этого хочешь от меня?

— Как ты считаешь, что́ это было? — Мелькор прищурился, глаза жёстко блеснули.

— Что ты смотришь на меня так, будто это дело моих рук? Я знаю об этом не больше твоего.

В негромком голосе Феанора был укор. Не возмущение, не протест, не желание оправдаться, а именно укор.

— Можешь мне не верить…— он снова вздохнул и отвернулся.

Гнев Мелькора погас мгновенно. Осталась усталость и какая-то странная пустота в душе.

— Прости,— Тёмный Вала легко коснулся плеча Феанора.— Я знаю, что это не твоя вина.

Отошёл в сторону, уселся на землю, привалившись спиной к дереву, опустил ресницы.

Феанор молчал, сцепив пальцы. Ему нечего было сказать Мелькору. Впервые за эти годы — нечего. Он не мог утешить друга, потому что… всё и так ясно.

Что уж тут говорить…

15

Что уж тут говорить.

Ничего ведь, в сущности, не изменилось.

«Я не могу воевать против Валар. Манвэ, Ауле и Оромэ учили меня, и я не враг им».

Мне так хотелось забыть эти слова. Забыть, как я стоял у ворот Форменоса, ошеломлённый, не в силах поверить в твоё предательство. Забыть о том, что произошло после.

И я забыл — потому что страстно желал этого. Мы оба желали. Можно построить мост над пропастью, и если не глядеть вниз, так легко поверить, что звенящей бездны внизу — нет. Нет, потому что ты не видишь её и не хочешь видеть.

Только вот бездна от этого никуда не исчезнет.

Что же теперь, Феанор? Начнись снова война, чью сторону примешь ты? О нет, ты, конечно, не станешь биться против друга. И против бывших учителей не станешь. Ты тихо отойдёшь в сторону и будешь наблюдать, как мы кромсаем друг друга и мир, созданный нашей Музыкой. Как мы сами разрушаем то, что составляет смысл нашего существования.

Тебя Валар учили, а я пел с ними, Феанор. Мне знакома каждая нотка их мелодий. Я пел с ними и я любил их. И взаимная ненависть наша — лишь эхо былой любви. Я не могу не сражаться с ними: это значило бы — убить свою Тему. Я не могу простить им уничтожение Утумно и свой плен, они же мне — гибель Аламаруна и Древ. Но и вычеркнуть из памяти то, чем мы были в Начале, я не могу. И они — не смогут. Впрочем, ты-то как раз способен понять. Ты, прошедший Альквалондэ и Лосгар. Мы воистину братья с тобой, Феанор.

Не‑ет, ты не предатель. Ты просто — иной, друг мой. Тебе нет нужды выбирать, да ты и не сможешь выбрать. Тебе ведь равно близки обе Темы, Пламенный. Оттого ты и смог сделать Венец. Оттого ты сейчас здесь.

Я был несправедлив к тебе. Очень уж трудно смириться с тем, что не враг ты врагам моим. Что ты никогда не будешь одним из тех, кто поёт со мною. Но я принимаю тебя таким, каков ты есть, и больше не усомнюсь в тебе.

Я верю тебе, Феанор.

— Феанор…

Я поднялся, шагнул было к Пламенному, но застыл на месте, глядя на северо-запад. Серебряная ладья в небе дернулась и резко метнулась в сторону. Мои майар вступили в бой.

16

Светлое пятно резко подалось вправо, потом вроде бы начало падать, но когда его почти скрыли из виду холмы, внезапно опять взмыло вверх.

Мелькор подобрался, как зверь перед прыжком, но не трогался с места.

Феанор, закусив губу, отчаянно заставлял себя смотреть в землю. Не получалось.

Свет замигал и погас. Тёмный Вала медленно перевел дыхание, и повернулся к Пламенному. Вид у Мелькора был полуторжествующий-полувиноватый.

Феанор зацепился взглядом за сучок на ближайшем дереве. Глядеть на Мелькора сейчас было выше его сил.

— Свет Ибри… Тельпериона не покинул мир,— очень мягко сказал Восставший.— Он будет ждать нас в Ангбанде. Отныне он принадлежит мне. И тебе, друг мой. Всё проду…

Серебристое сияние в небе вспыхнуло с новой силой. Ладья набрала высоту, выровнялась… и неторопливо двинулась дальше.

17

Они сами не знали, откуда взялись силы. Позабытые, превращённые было в плащи, знамёна натягивались на немногие сохранившиеся копья, рога один за другим возвращали себе голос, оружие начинало блестеть заново.

Воинство становилось действительно воинством.

Женщины, до того шедшие рядом с мужьями, не задумываясь, сами отходили назад. Мальчишки, за время Похода превратившиеся в подростков, искали своё место в строю, прося отцов поделиться оружием.

Путь по земле был ничуть не легче пути по Льду — торосы сменились обледенелым камнем, ветры и метели били в лицо с прежней яростью. Но назло ветру, наперекор морозу пели рога, заставляя доселе безмолвные камни вздрагивать, отталкивать от себя эхо нолдорских песней.

Песней о мести за Короля, переставшей быть полузабытым символом и вновь превратившейся в цель. В ближайшую задачу бойцов.

Тилион придерживал свою ладью над ними, и нолдор радостными кликами приветствовали серебряный Свет. Свет возродившийся и — возродивший их.

Семь раз проплыл Тилион над ними. Ничтожный срок. Но за это время воинство нолдор окончательно вырвалось из тисков Льда.

Перед ними был Белерианд.

Перед ними был Ангбанд.

Враг был рядом, и встреча с ним была сейчас желаннее, чем бывает встреча с другом. Впрочем, в Эндорэ друзьям было взяться неоткуда.

Финголфин приказал трубить вызов: ярость войска была такова, что они были способны биться прямо с марша.

Но Ангбанд молчал. Безучастный к вызовам, безучастный к насмешкам.

Воинство повернуло на юг: надо было становиться лагерем.

Над Белериандом поднималось Солнце. Первый восход — красный, как кровь будущих битв.

18

Сон Людей становился беспокойным.

Что тревожит вас, атани? Что заставляет метаться во сне?

Лихо или благо? Изменение случившееся — или то, которое вы только предчувствуете?

Если бы я мог знать…

Если бы я мог понимать причины изменений в мире, который полагал неизменным.

Если бы я мог… а что тогда? Опять — не знаю.

Это Мелькору известен срок пробуждения Людей. Хотя я сомневаюсь, что даже ему известен — точно. Кажется, атани могут проснуться до срока.

Судя по выражению лица Мелькора… а оно мне очень не нравится. Лучше лишний раз не лезть ему на глаза.

Что же мне делать теперь? Я был уверен, что Аман и всё, что с ним связано, осталось в прошлом, что былые привязанности умерли — потому что привязывать их теперь не к чему.

Но — Свет Тельпериона возрождён, и мы с Мелькором опять по разные стороны незримой стены… как тогда, когда я кричал о своей ненависти к нему. Сейчас ненависти нет, но стена между нами становится всё заметнее. Неужели?!

Не могу, не хочу верить в это!

Как легко было в Амане — когда против нас молчали все. Это сближало — да что «сближало», это связывало неразрывно! И мы сами согласно молчали о том, что разделяло нас. А сейчас — и хочешь молчать об этом, а не выходит. И не выйдет.

Хватит! Что толку вспоминать прошлое, когда будущее вот-вот станет настоящим. Люди. Они действительно просыпаются.

И… восток! Что это?! Это не Свет Тельпериона. Неужели — оба Древа возрождены?!

Розовое.

Оранжевое.

Золотое.

Нестерпимо яркое для глаз. Отвык, отвык… Когда-то под Лаурелином стоял — и не жгло глаза, а сейчас…

Так. Ну, разумеется. Этот Свет разбудит кого угодно.

Открывают глаза. Садятся. Встают.

Испуганные? Нет, пугаться они ещё не умеют.

Скорее — удивлённые. Радостные.

Доверчивые.

Интересно, эльдар при пробуждении выглядели так же?

19

Ага.

Я теперь ожидал чего-то подобного, и даже не особенно удивился, когда увидел кровавое зарево на востоке. Ещё один братский привет из Амана.

Я отвернулся: свет Тулукхеделгоруса был нестерпимо, до рези в глазах, ярким. Впрочем, мне не требовалось смотреть в ту сторону. Я и так ощущал чужую Музыку всем своим существом. Руками, в особенности.

Закрыться от света. Хоть облаками, неважно. Заслониться от чужой музыки, унять боль, а потом… видно будет.

Я резко охладил воздух вокруг. Порыв ледяного ветра ударил в лицо, растрепал волосы. Стало чуть легче.

И тут я почувствовал — их.

Они просыпались, и первым, что они ощущали, был — восторг. Изумление. Любопытство.

Ну, наконец-то!

Даже боль отступила, уползла куда-то на край сознания, так я обрадовался пробуждению Младших Детей. Моих Детей, вопреки тому, что было предпето. Вопреки воле Единого.

Я стоял и любовался на них, этих слабых, неуклюжих, смешных созданий, которым, тем не менее, принадлежало будущее мира. Моего мира. Когда-то меня привело в ярость то, что Эру, в сущности, поставил атани вровень с Поющими. Теперь мне было забавно вспоминать свой гнев по этому поводу. Просчитался Единый. Дети будут служить мне и петь то, что мне нужно. Причём добровольно и с удовольствием. Вот так-то.

…Э‑э, а куда это вы, голубчики, смотрите с таким восхищением? Куда вы тянете руки? Вам что, нравится это?

Ещё чего не хватало! Не хватало?… Хм, а ведь действительно — не хватало мне подданных, которые не боялись бы аманской музыки. Ой, как не хватало! Орки-то подобного точно не вынесут. Как и тролли. Как и большинство моих творений, уцелевших после Войны Стихий. Да что там, я и сам еле терплю этот чудовищный диссонанс. Конечно, если аманские «подарочки» означают немедленное начало войны, я уже не успею создать армию из Людей. А вот если нет… Тогда можно мно‑огое сделать. Даже несмотря на все помехи. К тому же, я ведь всё равно найду способ подчинить себе этот свет. Так что смотрите на него, Дети. Любуйтесь. Радуйтесь. Это меня вполне устраивает.

20

Пришедшие, между тем, начинали осваиваться. Многие лица были по-прежнему обращены к тому, что с земли казалось огненным диском. Многие, но не все. Кое-кто из атани перекатился на четвереньки и внимательно изучал траву, были и такие, что попробовали её на вкус. Другие с любопытством разглядывали соседей. Пытались даже заговорить, правда, получалась пока невнятица. Какой-то юноша заметил Мелькора и шагнул к нему, но запутался в собственных ногах и плюхнулся на живот.

«Давай оставим их на время,— мысленно обратился Тёмный Вала к Феанору.— Мне надо с тобой поговорить».

И, не оглядываясь, зашагал в сторону ближайших деревьев, с трудом заставляя себя не слишком спешить.

Феанор пошёл следом, в душе надеясь, что его напряжение не слишком заметно. Нолдору невольно вспоминались его самые первые дни в Ангбанде — дни полной неизвестности, когда поступки Мелькора были для него совершенно непредсказуемы.

Пять лет по счету Амана… Пять не самых счастливых, но спокойных и мирных лет — и всё с начала!

Мелькор выбрал тень погуще и уселся на землю, прислонившись к стволу. Единственное на небе облако резко свернуло, спустилось пониже и повисло над головой Тёмного Валы, зацепившись за крону дерева.

— Тебе ведь нравятся… м‑м… новые Светочи,— это было скорее утверждение, чем вопрос.

Феанор молча кивнул. Садиться он не стал.

Мелькор внимательно посмотрел на Пламенного и неожиданно тепло улыбнулся:

— Это ничего не меняет, друг мой.

Тот осторожно перевёл дыхание. Он по-прежнему молчал, но его молчание стало совсем другим.

— Это ничего не меняет,— повторил Мелькор.— Ты иной, чем я, и это твоё право. Быть иным. Я тебе верил прежде, верю и теперь. Я хотел тебе это раньше сказать, да только,— он досадливо дёрнул бровью,— отвлёкся.

Феанор опять кивнул — медленно, понимающе. Но продолжал молчать.

Не дождавшись ответа, Властелин Эндорэ нахмурился. Откровенничать он не слишком любил, и упорное молчание Феанора показалось ему почти вызывающим.

Тёмный Вала отвел взгляд. Вокруг Мелькора клубились чёрные тени, окутывая его с ног до головы. Вид получался жутковатый, а по сути — всего лишь защита от чужой Музыки. Да и то, не слишком надёжная.

Феанор молчал, кусая губы. Так скверно у него на душе не было давно. Очень давно. Ощущение бессилия, как те полвека заточения в Форменосе: события идут мимо него. А он? — что сейчас может сделать он?!

— Полагаю, жизнь в Ангбанде тебе не слишком по вкусу,— тепла в голосе Мелькора не осталось вовсе. Сдержанный, деловитый тон.— Я хочу тебе кое-что предложить.

Тёмный Вала снова посмотрел на Пламенного, только взгляд его стал иным. Так смотрят на ценного союзника. Не на друга.

— Я слушаю,— спокойно ответил Феанор.

Ссора, которой он боялся всем своим существом,— вот она. Но не в крике и не в гневе, а в спокойных, холодных словах.

Пламенный испытывал непонятное облегчение от того, что самое страшное из возможного стало реальным. Ожидание ссоры было для него страшнее её самой.

— Мне нужен наместник. Тот, кому я смогу доверить управление атани. Часть из них, когда придёт срок, явятся в Ангбанд, но многие останутся жить в Эндорэ. И вершить мою волю.

Губы Мелькора изогнулись в улыбке, но взгляд остался холодно-сосредоточенным.

— Я хочу, чтобы этим наместником стал ты.

«И ты не предашь меня, Пламенный, ибо жизнь твоих сыновей и твоего народа в руках моих. Хотя бы поэтому. А, возможно, и только поэтому. Что ж, пусть так. Пусть из страха… лишь бы двигалось дело. А о прочем… я лучше думать не буду… хотя бы сейчас… слишком… невыносимо… сейчас — только о деле.»

Не выдержал всё-таки, резко повернул голову, и тяжёлый замшелый валун чуть поодаль словно взорвался изнутри под взглядом Стихии. Осколки со свистом брызнули в стороны.

— Итак? — спокойный взгляд в лицо Феанора, ровный голос. Словно ничего не произошло.

Тот вздохнул, опустил голову.

Тихо выдохнул:

— Нет…

И — взгляд в глаза.

Меж их взглядов едва не проскочила молния.

А может быть, и проскочила. Этим двоим, стоящим сейчас на краю бездны, было не до таких мелочей, как молнии от взглядов.

— Почему? — очень тихо поинтересовался Мелькор.

— Потому что либо я — твой друг и ты мне можешь доверять именно как другу, либо я — тот, кому тяжело в Ангбанде. Тот, кто любил и любит Свет Древ. Тот, кто не умеет подчиняться. Никому. Тот, кому Властелин Эндорэ не может доверять.

Помолчал и добавил:

— Одно из двух, Мелькор. Или — на равных, или… я уж не знаю, что тогда. Я могу сделать для тебя многое. Почти всё. Я не могу сделать одного: служить тебе. Не потому что Владыки Амана были моими учителями, нет. Просто: я не умею служить.

— Друг?! — Тёмный Вала вскочил на ноги, непроизвольно сжав кулаки, отчего лицо его перекосилось от боли.— Да, я доверял тебе, доверял полностью. Я даже простил тебе радость при виде аманских… посланий. А ты!.. Ты готов перечеркнуть всё, готов предать меня. С такой лёгкостью… Это ты называешь дружбой?!

— Я — готов — предать? — искреннее изумление Феанора ясно читалось на его лице.

От неожиданности Мелькор замолчал, глядя на Пламенного почти растерянно.

— А как ещё понимать твое молчание? — спросил, наконец.

— Мелькор…— напряжение грозило прорваться смехом, диким хохотом, и Феанор еле сдерживал себя,— ты что, принял моё молчание за…

Тут силы у Пламенного иссякли, и он согнулся, давясь смехом.

Несколько мгновений Тёмный Вала ошарашено смотрел на это неуместное веселье. Потом уголки его рта дрогнули, губы плотно сжались, но попытка сохранить серьёзность не удалась, и Мелькор расхохотался.

— Так я услышу сегодня от тебя что-нибудь… вразумительное? — спросил, когда оба отсмеялись. Резковато спросил, но по глазам видно было, что больше не злится.

— Сегодня? — переспросил Феанор, заставляя себя вернуться к серьёзному тону.— Сегодня, честно говоря, вряд ли. Сегодня вряд ли я способен сказать что-нибудь вразумительное, и, прости за прямоту, сегодня ты вряд ли способен это услышать. Мы же оба пока не знаем, что нам делать теперь. Так какого вразумительного разговора сегодня можно хотеть?

21

— Повелитель, позволь!..

Болдог оскалил клыки и сжал рукоять ятагана. Глаза его блестели от предвкушения схватки.

— Мы швырнём их головы к твоим ногам, повелитель. Мы скормим их потроха волколакам. Властелин будет доволен.

— Властелин приказал не трогать нолдор,— сказал я сквозь зубы.

Я был взбешён. Эльфы подступили к самым воротам и трубили вызов. Наглые, самоуверенные, позабывшие всякую осторожность. Орки, которые изводились от скуки в отсутствие войны, готовы были самовольно броситься в бой. Командиры едва их сдерживали. Дело пахло бунтом.

Мне достаточно было даже не приказать — лишь отвернуться и не мешать им. Эльфов просто смела бы стальная лавина.

…А может быть — отвернуться? Ведь сыновей Феанора там нет — выяснение этого стоило мне троих крылатых разведчиков.

Переплавить оружие и доспехи, а уж мясо у нас точно не залежится. К возвращению Властелина не останется ничего. Ни малейшего следа схватки. И не проговорится никто. Орки будут молчать из страха, а майар — из ненависти к эльфийскому выскочке, к которому Мелькор почему-то питает слабость.

Конечно, если Властелин задаст прямой вопрос, никому из нас не удастся его обмануть: Музыка выдаст. Да только не спросит он. Откуда ему догадаться?

Он ничего не узнает. Никогда.

…Нет.

Не могу.

И не в приказе дело. Вернее, не только в приказе.

Мелькор всегда доверял нам. Мне доверял. Как и мы привыкли верить ему.

Я его не предам. Даже если он ошибается — всё равно.

Мы поём одну Тему.

— Повелитель! Властелин приказал не нападать на нолдор. Но эти пришли са…

Договорить он не успел — отлетел к стене от удара моего кулака.

— Ты, кажется, хотел что-то сказать, Арзыг? — холодно осведомился я.

Болдог поднялся с пола, слизнул кровь с разбитых губ:

— Каков… будет приказ Повелителя?

— Бойцов — на плац. Тренироваться. Без перерывов. Пока я не распоряжусь прекратить. Особо ретивых вояк — в рудники. На девять страж. Всё. Ступай.

22

Миновало несколько дней.

Теперь это были именно дни, как в Амане: новые светочи сменяли друг друга, задавая непривычно быстрый для Феанора отсчёт времени.

Пламенному всё больше казалось, что с Детьми что-то не так. Он говорил себе, что это пустая мнительность, что атани не похожи на эльдар, и отличие непременно должно быть заметным… И всё же нечто не нравилось ему в том, как Пришедшие Следом держали себя. Они часто вздрагивали, глаза у многих были… нолдо не мог найти название для этого странного выражения, но оно ему очень, очень не нравилось.

Устав терзаться своими недобрыми ощущениями, Феанор подошёл к одному из атани, положил руку ему на лоб.

Лоб был горячий, а тело человека — в холодном поту.

— Какие-то они вялые,— задумчиво сказал Мелькор, подходя к Пламенному и озадаченно глядя на человека, безучастно лежащего на траве.— Эльфы, когда пробудились, сразу начали осматриваться, бродить вокруг Озера. А эти… Хм. И музыка их мне что-то не нравится. Может быть, им неприятен свет?

Одна из девушек, которая сидела, нахохлившись, чуть поодаль, громко чихнула.

— А если им холодно? — вопрос Феанора не был обращён конкретно к Мелькору, скорее нолдо размышлял вслух.— Нас эта прохлада бодрит, а они… Среди эльдар многие были любителями более тёплой погоды, чем здесь сейчас. Попробую-ка я их согреть.

Феанор пошёл к ближайшему перелеску, поманив за собой тех атани, что были не такими несчастными с виду. Скоро все вернулись с сушняком, Феанор сложил небольшой костёр, протянул руку, чуть напрягся (зажечь дерево было для него труднее, чем масляный светильник, который он с юности зажигал одним усилием воли) — и вот уже огонь весело хрустит, перемалывая сухие ветки.

Люди потянулись к теплу. Те, что выглядели самыми слабыми, едва не залезали в костер (иные отпрянули, обжегшись), они грели над огнем руки, подставляя волнам жара дрожащие тела.

Феанору понадобились некоторые усилия, чтобы не дать людям спалить весь хворост немедленно.

Пока нолдо с подопечными собирал растопку и разводил огонь, Мелькор продолжал вслушиваться в музыку Людей. Похоже, атани хворали. И это было странно. С орками такое случалось, но редко. И ни разу не было, чтобы болезнь поразила многих одновременно. Н‑да, хрупкие создания эти Младшие.

На всякий случай Тёмный Вала затянул небо тучами, чтобы защитить Детей от непрошенного света. Немного подумав, слегка нагрел воздух. Бодрости у Людей не прибавилось, но хотя бы дрожать они перестали.

Феанор, размышляя и хмурясь, проговорил:

— Их бы чем-нибудь укутать… Я бы убил зверя ради шкуры, но без лука, мечом — сложновато.— Он закусил губу, покачал головой.— Разве что отвести зверю глаза и подпустить на удар…

Густые чёрные брови Мелькора изумлённо приподнялись:

— Меч? Лук? Зачем?

— А как иначе? — ответное недоумение.

Мелькор коротко засмеялся. После примирения с Пламенным настроение у него явно улучшилось. Несмотря на то, что аманцы в светящихся ладьях и не думали прекращать свои прогулки над Эндорэ.

— Друг мой, если надо кого-то убить, нет ничего проще.

23

Я уже успел присмотреть нескольких атани, которые были пошустрее прочих: трёх женщин и четверых мужчин. Теперь я велел им следовать за мной в лес. Мысленный приказ пришлось подкрепить знаками. Это оказалось довольно неудобной особенностью Людей: они плохо воспринимали осанвэ. Лучше, чем орки, но всё-таки слабовато. И языка своего у них пока не было. Впрочем, они вполне обходились мимикой, жестами и небольшим набором возгласов, не слишком осмысленных, зато чрезвычайно эмоциональных. Ладно, те, кого я заберу в Ангбанд, усвоят наречие Цитадели. Учатся Люди быстро, как я успел заметить.

Один из мужчин, высокий, с золотистыми волосами, был понятливее других — ему я поручил следить за остальными нашими спутниками, чтобы не разбредались. А сам вслушивался в музыку леса — искал волчьи мелодии.

Я еле успел поймать за плечо девицу, которая радостно кинулась навстречу крупному светло-серому зверю, едва тот вышел к нам из зарослей. Волки не терпят фамильярности. Кроме того, им ещё только предстояло усвоить, что атани не добыча, а часть моей стаи.

Серый медленно приблизился ко мне, наклонив голову и прижав уши. Я хозяйским жестом положил руку на широкий лоб хищника. Люди не слышали, как и о чём я говорил с волком. Зато смотрели во все глаза. Я нарочно встал так, чтобы им было видно как можно лучше.

Наконец, я отпустил вожака. Тот отошёл на несколько шагов, отряхнулся и потянул носом воздух, запоминая запах Младших Детей. Затем, как ему было велено, зверь коротко, но убедительно зарычал, приоткрыв пасть и показывая острые клыки — для непонятливых. Атани, впрочем, стояли смирно и смотрели с должным почтением. Непонятливых не было.

Волк завыл — из чащи ему тут же откликнулись. Я жестами показал атани, что пора возвращаться. Не следовало мешать охотникам.

Феанор только что развёл на берегу очередной костер, когда я подошёл к нему.

— Я распорядился насчет шкур и мяса,— сказал я, усаживаясь возле огня.— Твой меч не потребуется.

24

Девушка решительно нахмурилась. Пересохшие губы слились в линию.

«Я здорова!»

Если взгляд может говорить, то этот просто кричал: «Лечи других, а со мной всё в порядке!».

Феанор положил ей руку на пылающий лоб — то ли успокаивал, то ли жар снимал, то ли всё сразу.

— Не спорь, маленькая. Ты скоро будешь здорова. Но сейчас я стану лечить именно тебя.

Пламенный чувствовал тот огонь, что сжигал изнутри юную аданет. Это был нехороший огонь — лиловый или фиолетовый, он нес боль роа и разлад феа. Но этот огонь мог быть сожжён — Феанор не спрашивал себя, как такое возможно, он просто выжигал лихо, угнездившееся в этом хрупком теле.

Девушка заснула, не выпуская его рук. Нолдо подумал было осторожно разжать её пальцы, но сам остановил себя: сон Людей не похож на сон эльдар; вдруг эта малышка проснётся? А тогда ей будет опять плохо.

Так что Феанор остался сидеть подле спящей.

Девушка проспала полдня. Увидев Феанора, она улыбнулась ему — светло и благодарно.

— Вот теперь я действительно пойду лечить других,— сказал ей Пламенный.— Отпусти мои руки.

— Ру‑ки…— бережно беря на язык слово, повторила она. Рук его она не выпустила, напротив — крепче сжала их и притянула к своим щекам.— Ру‑ки…— повторила она, и в этом слове для неё было исцеление и безграничная вера тому, кто это исцеление несёт.

Исцеляющие руки. Атани ещё не умели выразить тот восторг и благодарность, которую будила в них сама способность исцелять руками; их разум ещё не знал этих слов — но сердце запомнило. На века.

25

— Забудь и думать об этом,— сказал мне Келегорм.

Мы с ним никогда не были друзьями. Скорее наоборот.

А сейчас он подошёл и заговорил — первым.

Общая боль — она действительно общая.

— О чём я должен не думать? — спросил я, делая вид, что не понял.

Откуда он узнал?! Осанвэ между нами невозможно. Догадался по моему лицу? Или просто — Маэдрос для нас обоих значит одно и то же?

— О нём,— тихо ответил Неистовый.

Сейчас это прозвище ему совершенно не шло.

— Ты его не спасёшь,— мы оба невольно посмотрели на север.— Это неприступная скала, и из лука не дострелит сам Оромэ. Нам Моргот дал полюбоваться на брата. А тебе… В общем, не советую.

Я промолчал.

Возражать Неистовому сейчас, когда я впервые слышал от него слова заботы, я не хотел. Согласиться — не мог.

Он меня понял.

— Убьют и съедят,— пообещал он мне со своим обычным сарказмом и отвернулся.

26

Была ночь.

Каждую ночь Люди спали.

Это вызывало двойное недоумение Феанора: как можно столько времени проводить во сне — и как можно предпочитать свет Лаурелина свету Тельпериона?! Впрочем, у человеческих странностей была и удобная сторона: по ночам Пламенный был предоставлен самому себе. Можно было бродить в одиночестве или без помех говорить с Мелькором.

Впрочем, некоторые атани всё же предпочитали бодрствовать по ночам.

Русоволосый юноша вопросительно посмотрел на Пламенного: «Я не помешаю?».

— Нет, ты можешь пройтись со мной, если хочешь.

«Как жаль, что у вас, у Людей, нет осанвэ! Ты многое хочешь сказать мне, я многое могу сказать тебе, но твои мысли отгорожены от меня каменной стеной, а ты не услышишь мои…»

Медленно появлялись тени, становясь всё чётче. Ладья Серебряного Света начала свой путь по небу.

Феанор смотрел на русоволосого юношу. Восторженный блеск его глаз был нолдору отраднее возрождённого Света Тельпериона.

Потом человек обернулся, вскинул взгляд на Сильмарили.

— Да,— ответил Феанор.— Это тот же самый Свет.

27

Эру Единый!

Мне некого больше молить, и молить я не умею.

Я не могу поверить в то, что Маэдрос — обречён. Я должен… наверное, я должен потерпеть неудачу сам, и только это заставит меня отступиться.

Если я останусь в живых.

Я… я решился. Я пойду. Несмотря ни на что. Просто — перед этим безумным походом, который наверняка закончится для меня напрасной гибелью, мне очень хочется поговорить с кем-то. Рассказать, куда я ухожу. Услышать слова напутствия.

С отцом или братом говорить нельзя.

Вот я и говорю — с Тобой.

Глупо я, наверное, выгляжу… С какой стати Единый услышит меня?

Но… мне чудится ободряющее прикосновение Его воли.

28

Люди выглядели теперь намного лучше. Те, что покрепче, вовсю исследовали окрестности. Хворые стремительно шли на поправку — в основном, заботами Феанора. Тёмный Вала от попыток целительства предпочёл воздержаться. Отобрал полдюжины атани пошустрее да посмышленее, показал нужные травы, обучил собирать и заваривать. Для заваривания, правда, понадобилась посуда. Мелькор немного подумал, а потом исчез на несколько дней, оставив Детей на попечении Феанора. Вернулся бледный и хмурый, но принёс чашу. Простую металлическую чашу, без украшений.

Дичь для атани добывали волки. Волки же по приказу Властелина Эндорэ отгоняли Людей от опасных мест.

Сам Тёмный Вала с Детьми общался немного. Наблюдал всё больше, мысленно отмечая самых толковых. Тех, кому предстояло сделаться лояльными Северу людскими вождями. Зато Феанору явно было в охотку возиться с атани. Да и те к нему льнули. Всё складывалось, как надо.

Пламенный же на каждом шагу испытывал странную смесь разочарования и удивления: большинству вещей, очевидных для эльдар, Людей приходилось учить, а кое-чему, как уже стало ясно, обучить вообще не удастся.

— Послушай, Мелькор,— спросил Феанор однажды,— я, конечно, не ставлю под сомнение твои знания и прозорливость… но: ты уверен, что именно этому народу принадлежит будущее? Новорождённые щенки — и те способнее их!

— Они здесь гости,— качнул головой Тёмный Вала. — Или, вернее, ученики. И плоть для них — вроде кокона для бабочки. Так, временная оболочка. Думаю, их тела поэтому такие непрочные. Чтобы легче было покидать мир. Ты подходишь к атани с мерками эльфов, а они другие. Тот, кому принадлежит будущее, вполне может быть слабым в настоящем.

— «Кокон для бабочки»? — задумчиво повторил Феанор.— Но бабочка, живя в коконе, должна просто уцелеть — всё то время, что она дремлет в нём. А атани… не приди мы к ним, как бы они жили? Что сталось бы с ними без нашей помощи?

— Что сталось бы? — Мелькор пожал плечами.— Многие погибли бы — от болезней, от зверья, от собственной глупости. Уцелели бы самые сильные и умные, дали потомство. Атани, конечно, не столь плодовиты, как орки, но, если ты заметил, уже сейчас не меньше дюжины женщин успели понести. Я-то очень хорошо это слышу. Да и пробудилось Людей раза в четыре больше, чем эльдар.

Феанор невольно передёрнул плечами: та легкость, с которой Тёмный Вала говорил о возможной гибели Людей, его покоробила. Большого труда Пламенному стоило промолчать.

Мелькор движение Феанора понял по-своему.

— Думаешь, они ещё умножатся в числе и потеснят эльдар? Да, умножатся. И потеснят. А ты говоришь — щенки. Из этих щенков ещё вырастут волки.

Он усмехнулся:

— Перворождённым не следовало ссориться со мной. Право, не следовало.

Феанор закусил губу. Направление, которое принял разговор, ему совсем не понравилось, и он поспешил вернуться к прежней теме.

— Поздно говорить о том, что произошло. Речь об атани. Мне слабо верится, что они потеснят эльдар. Волки же не теснят зайцев, хотя и едят их: в лесах полно разного зверья. А эти… возможно, они станут волками… когда-нибудь, но для этого им сейчас нужно хотя бы выжить.

— Потеснят не как волки зайцев, а как одна волчья стая может потеснить другую. Впрочем,— спохватился Мелькор,— если эльфы будут… благоразумны, ничего с ними не случится.

Он огляделся с довольным видом:

— Атани повезло. Они бы выжили и без нашей помощи, хотя, конечно, не все. А с нами им и вовсе нечего опасаться.

Феанор рассеянно кивнул. Примерно представляя себе теперь будущее, он мыслями уже был вновь в настоящем. Насущные заботы о Людях затягивали.

— И кстати, друг мой, не пора ли нам вернуться к тому разговору? О наместничестве.

Феанор засмеялся, не разжимая губ:

— А что, к нему надо возвращаться? По-моему, и так всё ясно.

— Стало быть, ты согласен,— Мелькор широко улыбнулся.

— «Согласен»? — улыбнулся в ответ Феанор.— Ну, это можно назвать и так.

Помолчал, посмотрел на Людей и заговорил негромко, от сердца:

— Как я понимаю, меня уже никто не спрашивает. Не ты даже — судьба. Тебе тяжело здесь, я вижу. Так что ты можешь спокойно возвращаться в Ангбанд. Там тебя ждут дела, там тебя ждут твои соратники. А я останусь здесь. Мы с тобой оба молчали о том, что в Ангбанде я лишний. Совсем лишний. Теперь об этом можно спокойно сказать вслух. В Ангбанде нет для меня дела. А здесь — есть. Здесь будет легче мне, здесь я буду полезен тебе.

Он снова улыбнулся:

— Расставаться, конечно, не хочется, но… нам ли привыкать? Сорок лет мы общались в основном по осанвэ. Вспомним былые привычки.

Феанор замолчал. Этот выход действительно представлялся ему наилучшим: не будет давящей тяжести чуждой Силы Ангбанда, не будет отчаянного поиска занятия, чтобы не думать о нолдорах и Маэдросе, а — пойдёт вот эта череда забот, и новые ученики, с которыми он сам будет заново осваивать мир, потому что для них мир — совсем иной, нежели для эльдар… Опять же — его планы с планами Мелькора слегка расходятся, и остаться здесь одному… неплохо, совсем неплохо!

— Я буду навещать тебя, друг мой,— в голосе Тёмного Валы отчетливо слышалось облегчение.— Тут не так уж далеко, если ветром лететь. Для мастера дело найдётся везде. Просто… жизнь в Ангбанде тебе не по вкусу. Думаешь, я не замечал этого? Атани любят тебя, да и тебе ведь нравится с ними возиться. А я действительно нужен на Севере.

Идеальное решение. Всё теперь останется в прошлом: сознание того, что друг, живя в твоём доме, глубоко несчастен, а ты бессилен помочь ему, глухое недовольство соратников, тревога от того, что недовольство это рано или поздно прорвётся. Да и разбираться с небесными Светочами гораздо проще, если Феанора рядом не будет.

29

Вот он — Тангородрим. Земля в застывших потоках лавы. Пепел и пыль. Вход в царство Врага.

«Маэдрос!»

Маэдрос, где ты?! Отчего не отвечаешь ты на осанвэ? Если ты мёртв, если Враг солгал, что сохранит тебе жизнь — тогда мы отомстим! Мы поднимем все наши войска, мы ворвёмся в эту крепость…

Но — если ты жив?! Живого или мёртвого, я должен увидеть тебя. Я не поверну, пока не найду тебя, брат.

Как здесь душно. Горло пересохло. И низкие серые тучи… давят, как валуны.

Я сам скоро свалюсь в этом проклятом месте.

30

…И тогда Фингон запел. Запел, потому что иначе сила Ангбанда просто раздавила бы его.

На западе Аман, нетленный край,
Не знает тоски и печали.
Там зелень свежа, там птицы кружат,
Там горы снега увенчали…
На западе Аман, нетленный край,
Там звёзды ярки и близки.
И песня небес мне слышится здесь,
Под синим ковром искристым.
На западе Аман, нетленный край,
Мне ж гибнуть в тенях востока.
Но Амана Свет разгонит тьмы бед,
Рассеется мрак жестокий…
В ответ — слабая волна осанвэ. Будто спящий пробуждается. Взгляд Фингона скользит выше… выше — и сумрак перестает быть помехой, и светлой точкой на тёмной скале…

— Брат!

31

Брат!

Я не мог видеть, но я видел — медленно раскрываются его огромные серые глаза, взгляд их становится заново зрячим, он встречается с моим.

Ввалившиеся щеки, посеревшие губы…— ты ли это, Маэдрос?

Да, это ты.

Ты жив.

Ты слышишь меня — но у тебя не хватит сил даже на осанвэ.

Я вижу тебя: на безумной высоте проклятой скалы и словно рядом. Вижу пересохшие губы, которые шевелятся беззвучно. Вижу тело, едва прикрытое лохмотьями одежды, истлевшей за эти годы.

Я должен спасти тебя.

Хотя это невозможно.

Скала отвесна, пытаться забраться — бессмысленно. И прав Келегорм — ни один выстрел не в силах оборвать твои мучения.

«Убей… меня».

Нет! Мне это почудилось! Это не может быть осанвэ от тебя; ты не можешь желать смерти! Маэдрос, мой могучий и гордый друг, ты можешь желать себе свободы, но не ухода в небытие.

О Эру! На Тебя одного уповаю! Возьми мою жизнь за жизнь моего брата, но дай мне спасти его!

32

Камнем упавший с неба орёл чуть не сбил меня с ног.

Огромный. Когда он встал на землю, его глаза оказались на одном уровне с моими.

— Ты… поможешь мне, Владыка Орлов?

Он не снизошёл до осанвэ, лишь чуть скосил глаз назад.

— Ты позволишь мне сесть на тебя?

Тот чуть встопорщил перья, явно торопя.

Я вскочил ему на спину, обхватил руками шею.

Порыв ветра, резко ударившего в лицо, едва не сбросил меня с его спины.

С высоты на меня серебряным лучом ринулось осанвэ Маэдроса. Мой брат впервые за долгие годы поверил в возможность освобождения.

33

Саурон стоял на вершине башни. Длинные пальцы сомкнулись на прутьях ограждения. Плотно сжатые губы побелели от ярости.

Взгляд напряжённо прищуренных глаз был устремлён на чёрные утёсы внутренних склонов Тангородрима, но видел майа иное.

Одинокий эльф добрался уже почти до подножия Трёхглавой горы и только тут остановился в нерешительности. Одна из летучих мышей, которые давно уже сопровождали безумца, едва не задела его крылом. Похоже, он этого не заметил.

Саурон фыркнул.

Для посланца эльф двигался недостаточно открыто. Для разведчика — недостаточно осторожно. Неужто явился полюбоваться своим висячим сородичем? После стольких-то лет!

Впрочем, он ведь из новых, судя по одежде. Два воинства нолдор соединились — об этом Саурону доложили. Досадно. Если бы не приказ Властелина, соединяться было бы некому. Если бы не приказ Властелина, на Севере уже не осталось бы ни одного живого врага.

Если бы не приказ… Или — если бы не Феанор.

Майа не без труда отогнал эту мысль и снова сосредоточился на наблюдении.

Эльф выглядел, мягко говоря, неважно. Казалось, он вот-вот свалится. Дальше следить вряд ли имело смысл. Лучше послать за ним орков. Не убивать, разумеется. Просто приготовить небольшой подарок к возвращению Мелькора. Властелину наверняка небезынтересно будет побеседовать с этим нолдо.

Или — спуститься самому и пригласить эльфа в гости? Эта мысль позабавила Саурона. Но осуществить свой замысел он не успел.

Нолдо запел. Слабенький голосок его казался жалким и беспомощным на фоне мощной мелодии Ангбанда.

И всё же его услышали. В ответ на пение эльфа к подножию Тангородрима спикировал огромный орёл.

Саурон замер.

Такие орлы на Севере не водились. Их вообще немного оставалось в Эндорэ.

Слуги Манвэ.

Но ведь Мелькор говорил, что Валар отказались от участия в судьбе нолдор.

Ошибся — или…? Или что-то изменилось в мире, и Валар передумали?

Или — это не Валар.

«Властелин!»

Одно мгновение Саурону казалось, что зов достиг цели. Нет. Глухо.

Эльф вскарабкался на спину огромной птицы.

Вмешаться? Но кто знает, какие будут последствия?

«Властелин!!»

Тишина в ответ. То ли Мелькор закрылся, то ли небесные Светочи гасят осанвэ.

Орёл захлопал крыльями, поднимаясь в воздух.

Стальная полоса ограждения под пальцами Саурона закрутилась спиралью.

«Мелькор!!!»

Ничего.

Саурон ожидал, что орёл улетит, и уже собрался отправить за ним наблюдателей. Но птица описала круг, набирая высоту, и повернула обратно.

К Тангородриму.

34

Торондор пролетел совсем рядом с Маэдросом, и я успел разглядеть цепь, которая держала пленника.

Зависнуть неподвижно у скалы Орёл не может, но если…

— Руку, Маэдрос! — закричал я ему, когда Торондор развернулся на второй круг.

Маэдрос вытянул вперед левую, я вцепился в неё и изо всех сил рубанул мечом по цепи, рванув брата на себя!..

…Как я сам не свалился в бездну, я не знаю. Может быть, меня спас Маэдрос: раньше моего поняв, что мечом не перерубить цепь, он волной воли заставил меня разжать пальцы.

Торондор медленно разворачивался на третий круг.

«Ты не разрубишь цепь,— услышал я мысленное обращение Владыки Орлов.— Я слышал её силу. Это не просто металл».

«Он прав,— голос Маэдроса внятно звучал в моем сознании.— Надежда была тщетной. Убей меня, брат. Убей заложника — и открой нолдорам путь мести. Я прошу тебя как друга, как брата. Или — приказываю, как старший родич».

35

Вот и всё.

Огромный орёл медленно движется по кругу. В глазах Фингона — слёзы. Конечно, он так надеялся… Я вот тоже — понадеялся.

Зря.

Прощай, отец. Я должен тебя ненавидеть — такого. Но я люблю тебя. Моя последняя мысль — тебе.

И тебе, Государю-предателю, я мщу своей смертью.

Фингон уже рядом. Уже занесён меч.

Прощай, отец. Я был верен тебе — прежнему.

36

— Руку!

Этот крик подчинял себе, и тело Маэдроса отозвалось раньше сознания.

Словно второе стальное кольцо, сковали пальцы Фингона левую руку брата, рванув на себя в тот миг, когда молния меча ударила по деснице. Крик комом застрял в горле Маэдроса, ослеплённого одновременно обрушившейся свободой от воли Врага и болью в перерубленной руке.

«Он сейчас потеряет сознание! — ужаснулся Фингон.— Но как я втащу его одной рукой?!»

Торондор понял это — и подцепил обмякшее тело Маэдроса крылом.

Фингона била крупная дрожь. Так и не разжимая левой руки, он только с третьего раза смог вложить меч в ножны.

37

Маэдрос!

В первый миг я обрадовался, ощутив прикосновение мысли моего мальчика. Но — его отчаянье и мрачная решимость накатили на меня прежде, чем я осознал, что он прощается со мной.

Прощается?!

Маэдрос, что с тобой?! Маэдрос!!

Тишина.

Давящая на уши, давящая на сердце абсолютная, глухая, безответная, проклятая тишина.

Я с ужаснувшей меня отчётливостью понял, что Маэдрос не закрылся, а именно не слышит.

Не может услышать меня.

Маэдрос, мальчик мой… Что случилось?!

— Мелькор, что с моим сыном?!

38

Качнулись еловые ветви. Из-за деревьев выскочил волк и коротко рыкнул. Морда зверя была вымазана свежей кровью.

Тёмный Вала сделал знак высокому белобрысому парню, одному из своих помощников. Тот быстро собрал нескольких мужчин, и вся компания направилась в лес следом за волком — забрать ту часть добычи стаи, которая предназначалась для атани.

…«Мелькор, что с моим сыном?!»

Тёмный Вала, который задумчиво глядел вслед Людям, даже вздрогнул от неожиданности.

«С которым?!»

«Что с Маэдросом? Что с ним произошло?! Ты обещал мне, что он останется жив!»

Тёмный Вала подошел к Пламенному и успокаивающе положил руку ему на плечо.

— Он без сознания. Давно. Ещё с твоего возвращения в Ангбанд. И для него это, я думаю, лучше. Я мог бы привести его в чувство, но зачем?

Феанор побледнел, отступил на шаг:

— Мелькор, ты лжёшь — мне?

— Я — лгу? Феанор, да что с тобою стряслось?! Ты можешь внятно объяснить?

— Что со мною стряслось? Изволь.— Тон Феанора был ледяным.— Сын говорил со мною. Только что.

Нолдо выдержал паузу.

— Он прощался со мной. И теперь я его не слышу.

Снова пауза. Долгая, тяжёлая. И — резко, словно выпад мечом:

— Что с Маэдросом?!

Глаза Властелина Эндорэ сузились, на скулах проступили красные пятна. Мелькор стиснул зубы, с трудом сдерживая гнев. Подобного тона Тёмный Вала не спускал никому. Л‑ладно, выяснить отношения с Феанором он ещё успеет. После того, как разберётся, что там ещё случилось с этим щенком.

Мелькор сосредоточился, потянулся — нет, не к сознанию Маэдроса, а к его роа. К роа, в котором Тёмный Вала искусственно поддерживал жизнь все эти годы.

…Мёртвое!

Нет!

Не может быть!

«Саурон!»

Ответное осанвэ было слабым и отрывочным из-за чужой Музыки, которую принесли в Эндорэ светящиеся ладьи:

«звал тебя… на орле… отсёк руку… унёс… не решился… сам Единый».

Больше ничего разобрать не удалось.

Мелькор замер, невидяще глядя прямо перед собой расширенными глазами.

— На орле…— пробормотал чуть слышно.— Только этого не хватало.

Выражение лица Мелькора сказало Феанору больше любых слов. Что бы ни произошло с Маэдросом, Мелькор здесь не при чём. Одной тяжестью на сердце меньше.

— Что с Маэдросом? — повторил Феанор свой вопрос, но его тон теперь был тихим тоном просьбы.

Тёмный Вала медленно перевёл взгляд на Пламенного.

— Я его не чувствую больше,— сказал очень ровно, изо всех сил стараясь скрыть смятение.— Его кто-то унес с Тангородрима. Саурон не смог вмешаться, а это значит… Феанор, мне придётся вернуться в Ангбанд. Немедленно.

— Нам.

Короткое слово, тяжёлое и жгучее, как капля расплавленного металла.

— Нам придётся немедленно вернуться.

Голос Пламенного тих, но лучше бы Феанор кричал.

— Мой сын был щитом от войны. Войны с моим народом.

Горло Феанора перехватило.

— Ты думаешь, мне нужна эта война?! — потерял терпение Мелькор.— Да нолдор сейчас наименьшая из моих проблем! Ты хоть понимаешь, кто должен был вмешаться, чтобы Саурон позволил снять пленника с Тангородрима?!

— Та‑а‑ак…— Феанор аж зажмурился. Личной неприязни к Единому он не испытывал, но заботы Мелькора привык считать своими.— Тогда почему мы до сих пор здесь?

Опять «мы»! Тёмный Вала хотел возразить, но только рукой махнул. Не до споров. Если сбросить телесный облик и поспешить, отсюда до Ангбанда можно добраться за несколько часов. Феанор потом догонит, если захочет.

Мелькор задержалдыхание, готовясь развоплотиться, но, против ожидания, боли не было. И мелодия тела не изменилась. Совсем.

Тёмный Вала пробовал снова и снова, не желая верить, что утратил власть над собственным обликом, не понимая, как такое вообще могло случиться.

Ничего.

Всё равно, что пытаться ковать холодный металл.

Он скрипнул зубами и метнул ненавидящий взгляд на запад:

— Будьте вы прокляты!

Бурузурус прискакал на мысленный зов почти сразу, но Мелькор не в состоянии был дожидаться — пошёл навстречу. И побежал бы, если бы не атани, которые недоумённо смотрели на него. Резким движением вскочил в седло и, не оборачиваясь, погнал коня к Ангбанду.

Феанор последовал его примеру.

Атани сгрудились, не понимая, что происходит. Испуганные малыши, хотя тела их были взрослыми. Увидев, что тот, кто лечил их, кто заботился о них, поскакал прочь, они жалобно закричали — и в этих бессвязных звуках была мольба не покидать их.

На Феанор даже не обернулся. Судьба своего народа была ему неизмеримо важнее судеб Людей.

Свет Сильмарилов стремительно удалялся на северо-запад.

39

Я слышал горестные крики Детей. Мне было жаль атани, жаль до щемящей боли в груди. До этого момента я и сам не знал, что успел привязаться к Младшим. Глупо, бессмысленно привязаться.

Но я не разрешил себе оборачиваться. Дети одеты, волки помогут им добыть пропитание, да и научиться кое-чему Люди всё же успели. Не пропадут. А если и пропадут, то не все.

Я не могу позволить себе жалеть атани, когда речь идёт, скорее всего, о войне с Аманом. Если я сумею отбиться — а я сумею! должен суметь! — я вернусь к Людям. С Феанором или один — вернусь. Через месяц, через год, через сотню лет — вернусь.

А сейчас я не стану оборачиваться. Не стану думать о своих разрушенных планах и о сомнительной судьбе тех, кого сделал своим народом.

Не стану.

Я должен смотреть вперёд.

40

Всю дорогу Мелькор молчал. Казалось, он не замечал Феанора. Бешеная скачка сменялась короткими передышками, когда Бурузурус выбивался из сил. Мелькор, впрочем, не останавливался. Спрыгивал на землю и шёл пешком до тех пор, пока отдохнувший конь не догонял его.

Для Феанора первый день скачки был сущим кошмаром: мысль о том, что, быть может, уже случилось с его народом теперь, когда заложника нет,— эта мысль была самой страшной. Самой — потому что не единственной. Молчаливая злость Мелькора давила каменной глыбой. И к этому добавлялось безумие скачки воплощённых духов, скачки, которую нолдо не мог долго выдерживать.

Но он должен был любой ценой приехать в Ангбанд одновременно с Мелькором.

Что с того, что Властелину Эндорэ сейчас не до нолдор? Мелькор в Ангбанде не один!

На второй день Феанору стало легче: тело, лишённое пищи и воды, просто потеряло чувствительность к боли и голоду, и Пламенный невольно вспомнил всё то, что было с ним тогда, в Арамане, по пути на север Мира. Пламенный снова становился Пламенем — и не отстать от мчащего Валы стало просто.

Как тогда — всего сто лет назад. Вечность назад.

Так прошло несколько суток. Или месяцев. Или лет. Время слилось в бесконечную изматывающую круговерть. Стук копыт, острый запах конского пота, земля, стремительно несущаяся назад.

Вокруг были уже предгорья, поросшие сосняком, когда Тёмный Вала остановил коня и застыл, вслушиваясь. Блестящие от пота бока Бурузуруса тяжело вздымались.

Феанор, одержимый скачкой, не сразу заметил остановку Мелькора и проскакал едва не полсотни локтей вперёд. Потом развернул коня, шагом подъехал к Тёмному Вале.

Очень хотелось спросить, что там. Но задавать сейчас вопрос… Мелькору, не желающему разговаривать… Феанор кусал губы и не решался нарушить молчание.

Вот Мелькор нахмурился, раздражённо скривил губы. Вот прищурился, видимо, обдумывая услышанное. Вот резко вздёрнул подбородок, похоже, отдавая распоряжения. И устало ссутулился в седле, закончив разговор.

Феанор ждал. Он молчал, но от его напряжённой неподвижности конь испуганно вздрогнул. Костяшки пальцев, сжимающих поводья Ломэ, побелели совершенно.

Некоторое время Тёмный Вала оставался неподвижным. Потом с усилием выпрямился. Расправил поникшие было плечи. Уголки рта приподнялись, а над головой сгустились тени, напоминающие не то языки тёмного пламени, не то чёрную корону о трёх зубцах. Весь вид Мелькора теперь излучал спокойную уверенность: «я — здесь — значит — всё — в — порядке».

Так и не сказав ни слова, не взглянув на Феанора даже, Тёмный Вала пустил Бурузуруса неспешной рысью. Властелин Эндорэ возвращался в свою цитадель.

«Война!» — понял Феанор. Нолдо бессильно уткнулся лбом в гриву коня.

Перед Пятой битвой

Гильрас Тинриэль Перед Пятой битвой (накануне Нирнаэт Арноэдиад)

Рукопись в числе прочих хранилась в библиотеке Ривенделла, куда она, судя по всему, попала из рукописного собрания Эрегиона. Датируется примерно ⅩⅢ—ⅩⅣ веком Ⅱ эпохи. Рукопись написана на адунаике. По своему стилю несколько напоминает записи так называемых «видящих». Но в данном случае это, судя по всему, литературный приём, и мы имеем дело с вымышленным художественным произведением. Впрочем, происхождение рукописи неизвестно.

Итиль был уже почти совсем полный. Туман успел рассеяться и лечь росой, так что в горах далеко вперёд и назад всё видно. Вот и маленькая человеческая фигурка на лошади тоже хорошо видна, хотя всаднику, судя по всему, ещё ехать и ехать. Впрочем, нет, это фигура не человека, а эльфа. На таком расстоянии ещё можно ошибиться в отношении пешего, но в седле не различить эльфа и человека нельзя. Не бывает у людей такой свободной и уверенной посадки. Разве что у вестханелет[1], да и то у немногих. Правда, эти немногие зачастую не только равняются, но и кое в чём даже превосходят эльфов в искусстве верховой езды. Но всадник не из вестханелет. Опытному глазу это видно сразу — люди Востока держатся в седле по-другому.

Всадник между тем приближается, и ясный свет звезды путается в его рыжих волосах. Теперь уже лорда Маэдроса не узнать трудно. Летят волосы, и словно бы стремятся к звезде, летят мысли, и словно бы стремятся туда же. Интересно, если бы звезда могла думать, услышала бы она тогда его мысли? Майтимо тряхнул головой и усмехнулся. Надо же, придумать такое. Это, пожалуй, в духе Макалауре, но никак не в его, Маэдроса. Кстати, не подкинуть ли брату такую идею? Может, и сочинит что-нибудь, не такое грустное, как обычно. Ладно, звёзды звёздами, а вроде бы ничего не упустил. Дозоры можно было, конечно, и не обходить, человеческие командиры и сами справились бы, но воины чувствуют себя увереннее, когда видят своего Лорда. Особенно люди — они, кажется, хуже всех переносят эту неожиданную и дурацкую проволочку. Впрочем, из-за неё все нервничают. Кроме разве что гномов, им вроде бы всё нипочём. Из этих несуразных низкорослых Аулехини, похоже, можно топоры делать, и отличные бы топоры получились, кстати говоря. Майтимо опять усмехнулся своим мыслям. Может, всё-таки они и впрямь выходят из камня?

Ладно, неважно всё это. Важно другое — вестханелет вовремя предупредили о том, что в стане Врага какое-то оживление. Не то чтобы очень сильное — но всё-таки лучше переждать несколько дней. Хорошие всё же союзники люди Востока. Оружием, конечно, могли бы владеть и получше, но вроде бы поучились за последнее время. Маэдрос с раздражением почувствовал, что мысли опять возвращаются на старый накатанный круг. Всё, хватит! Уже всё, что можно, передумано, всё, что можно, подготовлено. И подготовлено неплохо. Осталось только чуть-чуть подождать и начинать действовать. А сейчас следует самому успокоиться и думать о чём-то другом. Ну, хорошо, пускай даже о тех же вестханелет. Всё-таки всадники они отличные. Майтимо сделал очередную попытку выбросить из головы уже тысячу раз передуманные мысли и начал вспоминать прошедшее не столь давно состязание в искусстве верховой езды. В нем принимали участие почти исключительно эльдар и вестханелет. Эдайн — отличные воины, но всадники в большинстве своём не лучшие[2].

Впрочем, соревнованием это действо можно было назвать с некоторой натяжкой — просто каждый старался продемонстрировать лучшее из того, что умеет. Для начала вестханелет затеяли на всём скаку поднимать с земли разные мелкие предметы, ничего особенного, почти каждый эльда так может. Затем начали игру, в ходе которой конные пытались отобрать друг у друга живого петуха. Эльфы в этой забаве участия не принимали, она показалась им слишком жестокой, но смотрели с интересом. А после устроили скачки с препятствиями — и тут Маэдроса ожидал неприятный сюрприз. Молодой, смуглый даже по вастакским меркам воин намного обогнал своего Лорда. Препятствия, которые он брал, были выше, а дистанцию он прошёл чище. Маэдрос жизнерадостно сказал, что для любого вождя честь иметь подобных воинов, мысленно желая вастаку провалится под землю. «Ни с какого рауга, парень, ты бы его не обскакал, не будь он одноруким»,— неожиданно высказался какой-то пожилой воин из вестханелет. Вряд ли кто-либо из эльдар или даже эдайн мог бы позволить себе подобное замечание, и Маэдрос подумал, что, наверное, следовало обидеться, но ему почему-то без всяких видимых причин стало весело. А потом возникла новая забава, в которой Майтимо опять потерпел поражение. Точнее — это он сначала так подумал, что потерпел поражение.

Игра была очень проста — воины (вестханелет, конечно) бросали аркан, стремясь поймать кого-то одного, а этот один соответственно старался не пойматься, перерубая верёвки мечом и отпрыгивая. Ловцов в начале должно было быть двое, потом трое, четверо и так далее. До какого количества могло дойти их число, Маэдрос не понял, да и в общем-то не заинтересовался. Весёлое настроение всё никак не покидало Майтимо, и поэтому он недолго думая предложил себя в качестве ловимого. Игра показалась ему чем-то похожей на учебный поединок одного с несколькими. Что ж, к таким штучкам он привык… но только нападающих в таких случаях никогда не бывало больше четырёх-пяти, иначе они просто начали бы мешать друг другу. А вот к метателям арканов это похоже, не относилось. Две верёвки, три… пять… семь… да сколько их уже? Маэдрос понимал только одно — он не успевает. Вот очередной аркан обвивается вокруг туловища, тащит… и Маэдрос на секунду забывает, где он, ему кажется, что он опять в плену, его куда-то волокут орки. Но это был всего лишь один момент, уже в следующее мгновение Майтимо соображает, что он лежит на земле и никакие орки его никуда не тащат, он среди друзей и всего-навсего очередной раз проиграл дружеское состязание, что досадно, конечно, но ещё досадней что ему до сих пор приходят в голову подобные мысли. А вастаки почему-то молчат, и смотрят как-то странно. Наконец они заговорили, причём сразу все вместе, вразнобой, и выяснилось, что вовсе не проиграл на этот раз лорд Маэдрос, а наоборот, старики не помнят, что бы кто-либо продержался хоть вполовину столько же, что и он. И Маэдрос в этом убедился, понаблюдав немного за продолжающейся воинской забавой.

Вскоре, однако, игра надоела опытным воинам, и забавляться продолжала только неоперившаяся молодёжь. Теперь происходящее перестало напоминать соревнование, а смахивало скорее на возню детей с песком или на игру эльфов в снежки. Аркан просто набрасывался на ногу или туловище очередной жертвы, каковая была не в силах оказать хоть какое-либо сопротивление, и с жизнерадостным воплем валилась на землю чтобы через мгновение вскочить и в свою очередь, столь же жизнерадостно, набросить петлю на кого-то другого. В эту потеху вмешались эльфы, и все окончательно забыли о каких бы то ни было состязаниях.

Майтимо так задумался, что даже не заметил, как подъехал к замку. Он спешился, отвёл лошадь в денник, распряг и дал корма, невольно вспомнив, что у вестханелет почему-то считалось, что знатный воин и особенно вождь ни в коем случае не должен делать всё это сам. Почему знатный воин и особенно вождь обязан ночью обежать весь Химринг в поисках не спящего и не дежурного человека или эльфа, вместо того чтобы спокойно накормить коня и идти спать, Маэдрос так и не понял, но у вастаков вообще было довольно много странных обычаев.

Плохо, что у них с эдайн всё какие-то нелады. С одной стороны, понятно — очень уж они разные, с другой — это всё-таки не дело. В конце концов, Финарато говорил, что и эдайн раньше были совсем другими. Конечно, с ними всё было гораздо проще, Моргот сидел за горами и носа не смел высунуть оттуда, хотя эльдар и тогда подумывали о возможных союзниках, но в общем могли себе позволить особенно об этом не беспокоиться. Так что одни атани, кому это было по нраву, держались к эльфам поближе, и учились у них чему хотели, а другие держались подальше. А потом и вовсе ушли из Белерианда, мелькнула краем сознания мысль, но не задержалась. Теперь время другое, у всех общий Враг, надо сначала разобраться с ним, а потом можно будет разбираться со своими обычаями, если возникнет такое желание, конечно.

Майтимо задумчиво посмотрел на Итиль. Ночь выдалась ясная-ясная, от вечернего тумана не осталось и следа, только далеко на севере клубился дым. Редко бывает, чтобы так хорошо были видны и звезды, и Бродяга. В их смешанном освещении весь замок приобрёл какой-то необычный, странный вид.

А ведь он, пожалуй, единственный из эльфийских владык, который не может похвастаться, что его замок помнит его руки — неожиданно подумал Маэдрос. Зато мысли вложено много. Всё ведь тогда только начиналось, никто не знал, как строить крепость, предназначенную для обороны. И строить надо было быстро, орки не соглашались ждать. А кроме того, эльфам требовалось, чтобы крепость была не только надёжной, но и красивой. И удобной, конечно. Очень тогда пригодился давний интерес Маэдроса к науке чисел. И сам, кажется, недурно крепость выстроил, и братьям помог. А потом ещё Ангарато и Айканаро естественно. Ну, и Финарато кое-что посоветовал, и с Тол Сирионом, и с Нарготрондом. Впрочем, Финарато с кем только не советовался, и у кого только не учился, и с Тинголом, и с гномами, и с фалатрим. Было бы странно, если бы он кое-чему не научился и от феанорингов.

Маэдрос усмехнулся и вошёл наконец внутрь крепости.

Дойдя до своих покоев, он присел на небольшую скамью и подбросил в огонь несколько деревяшек: лето, но чуть-чуть согреть комнату всё-таки не помешает. Пожалуй, горячий квенилас[3] не помешает тоже, решил Майтимо и поставил кувшин с водой на жаровню. Спать ещё не очень хотелось, но лучше было бы всё же поспать. Майтимо достаточно много общался с людьми, чтобы понимать, насколько удобна способность эльфов подолгу обходиться без сна, но накануне боя, если есть такая возможность, лучше поспать подольше. Хотя завтра ещё вряд ли начнётся поход. Скорее всего, через два дня. Или в крайнем случае послезавтра. Однако может быть всякое.

Майтимо задумался.

Как-то так выходило, что в последнее время он ничем не успевал заниматься, кроме своих обязанностей вождя и правителя. И воинских упражнений, само собой разумеется. Всё чаще вспоминался Аман, молот, кузня, мечи и топоры, выходящие из-под наковальни. Когда у него была возможность не только махать мечом, отчего-то почти не было тоски по всему этому. Странное дело, в своё время он практически не переживал из-за того, что никогда больше не возьмёт в руки молот. Вот станет ли он опять воином, это беспокоило, и очень сильно. Причём «опять» не то слово, следовало превзойти себя прежнего, ведь это не Аман — где воинское искусство забава, и кроме всего прочего воины должны видеть, что вождь превосходит их в искусстве боя. А в том, что если получится это, то выйдет и всё остальное, Майтимо почему-то не сомневался. Даже наоборот — как будто вернулся в детство, когда он только примеривался и присматривался к старшим, стремясь выбрать из несметного многообразия дел что-то своё. Хотя на сей раз особо присматриваться было некогда. Маэдрос быстрее других сообразил, как следует строить и располагать укрепления, затем пришлось помогать в этом братьям, а потом и не только братьям.

Разумеется, тут же возникла необходимость изложить всё это систематически, при помощи Тенгвара. А тут ещё и гномы проявили живейший интерес к неуклюжим попыткам пришельцев построить что-то более-менее подходящее, Наугрим тут же предложили свою помощь неумехам (как они выразились), однако потребовали за неё плату, что вызвало всеобщее негодование нолдор, за исключением, кажется, только Финарато. Однако помощь в результате приняли практически все (а куда денешься), и во всяком случае если от неё кто-то и собирался отказываться, то только не феаноринги. Наугрим плату взяли, но и отработали её честно, не только подмогли достроить всё что надо, но и научили нолдор всему, что знали сами. А Маэдрос почти неожиданно для самого себя увлёкся наукой счисления, причём тем её разделом, который не имел к строительству никакого отношения. Его ещё в Амане подобные штучки интересовали, но всё-таки не так сильно. А потом неожиданно стал вникать в науку переплетения и возникновения слов, которой в своё время так много занимался отец. Майтимо раньше такие вещи совсем не интересовали, он никак не мог понять, какая разница — произносить ли «з» или «с», и над ним даже посмеивались, утверждая, что он какой-то ненастоящий нолдо. А тут вдруг зацепило. Результаты своих трудов он, разумеется, продемонстрировал Макалауре, очень волнуясь, что тот по этому поводу скажет, но ещё больше беспокоясь (хотя и стараясь это скрывать даже от самого себя), что брат похвалит просто из жалости. Последнее беспокоило Маэдроса совершенно напрасно, так как Маглор раскритиковал прочтённое в пух и прах.

Вода закипела. Майтимо перелил её в небольшой кувшинчик, предназначенный специально для настоя квенилас, и накрыл расшитым платком.

А всё-таки с тех пор, как он начал приходить в себя, и до самого Дагор Браголлах было совсем неплохо. Блаженства Амана, конечно, не хватало, но зато было весело. Пожалуй, в Амане всё же редко когда было так весело.

Маэдрос усмехнулся своим мыслям. Да уж, скучать не приходилось. Нужно было гонять орков, строить укрепления, рассылать дозоры и всё это ещё согласовывать с Нолофинве. И при этом следить, чтобы феаноринги не переругались с нолфингами и арфингами. Особенно много проблем было с Тиелкормо и Карнистиро. Особенно с Карнистиро, у которого почему-то после всех передряг очень испортился характер. То есть почему, конечно, понятно, но довольно не вовремя.

Майтимо налил настоявшийся квенилас в чашку и слегка отхлебнул. Всё-таки никогда не знаешь до конца, на что ты способен. Вот и от Финарато в Амане никто ничего особенного не ожидал. Да и от себя самого Майтимо никогда не ожидал, что… А вот этого не надо,— строго сказал себе Маэдрос.— А вот это совершенно не обязательно. Это давно прошло, и хотя забыть не получается (повезло все-таки в этом смысле смертным), но это ещё не значит, что непременно нужно вспоминать. В конце концов, ему повезло, Финакано снял его со скалы, а потом ему удалось вновь стать воином и вождём, и вообще справиться с собой, и всё стало совсем не плохо. Не плохо… Вот только сны приходили почти каждую ночь… Почти каждую ночь ему снилось, что он висит на скале Тангородрим, и с этим ничего нельзя было сделать, не помогали ни заклинательные песни, ни сонные настои. И он совсем не мог спать один, каждую ночь с ним ложился кто-то из братьев, и тогда этот ночной кошмар можно было терпеть, потому что в разгар боли и ужаса он находил чью-то руку и понимал, что он среди друзей. А потом сны начали повторяться реже, реже и к тому времени, когда он окончательно поселился на Химринг, почти совсем прекратились. Почему же сейчас опять в памяти всплыли воспоминания?

Да всё просто, решил Маэдрос. Всё-таки впереди сражение, и отнюдь не рядовое. Поэтому он и нервничает немножко. Всё это ерунда. Майтимо отхлебнул ещё немного квенилас, и обжигающе крепкий напиток дошёл до самого сердца, прогоняя из него мрак и ужас Ангамандо. Воспоминания по-прежнему не уходили, но сделались отстранёнными, как будто всё это происходило не с ним.

Когда орёл принёс Майтимо и Финакано на северный берег Мифрима, Маэдрос совсем ничего не соображал, и кажется, ничего не чувствовал. Чуть позже пришло ощущение радости… облегчения… и слова подходящего не подобрать, но по крайней мере он на время обрёл способность чувствовать что-то. И тут как раз примчался брат, то ли Карнистиро, то ли Тиелкормо, странно, они совсем не похожи друг на друга, но он так и не понял, кто из них был, хотя почему-то не сомневался, что это кто-то из них двоих. И потом, сам не зная почему, так и не спросил об этом. А помнил Маэдрос тем не менее эту встречу очень хорошо — у то ли Тиелкормо, то ли Карнистиро не только лицо, но и вся рубашка была мокрой от слёз, хоть выжимай. А потом Тиелкормо (или всё же Карнистиро?) заснул, прикорнув рядом, а Майтимо сначала, кажется, тоже заснул, но вскоре сон перешёл в какую-то непонятную полуявь-полубред. Очень скоро эта полуявь стала привычной, перемежаясь только постоянными кошмарами. Иногда Маэдрос помнил, где находится, иногда нет. А в один прекрасный день (или ночь) ему в голову пришла простая мысль — как было бы хорошо, если бы Финакано ответил тогда на его мольбу и прикончил его. Эта мысль прочно засела в голове у Майтимо, и он лелеял её с утра до вечера и с вечера до утра в промежутках между кошмарами и каким-то неясным забытьём.

Но один раз в шатёр Маэдроса вошёл Финакано. Наверное, он и раньше приходил, просто Маэдрос не замечал его. А на этот раз заметил. Маэдрос смотрел на друга, и по своему обыкновению думал о желанной и быстрой смерти, которая обошла его там, на Тангородрим. И вдруг он испугался, что Финакано услышит эти его мысли. Маэдрос был в таком состоянии, что не различал, кажется, пахтиа и латиа. И с этой минуты у него появилась другая навязчивая идея — Финакано не должен узнать, что Маэдрос сожалеет о том, что друг не убил его в Железных горах. Он постоянно вспоминал об этом днём и ночью, так человек боится в бреду выдать какую-то свою мысль. Гораздо позже Майтимо стало известно, что как раз в это время он особенно сильно перепугал всех целителей. На него и раньше не действовали заклинательные песни, но теперь к нему совсем нельзя было пробиться через аванир.

Но Маэдросу иногда казалось, что именно это отчаянное желание закрыться оказалось той соломинкой, которая вытянула его к свету. Всё-таки впервые за долгое время он думал о чём-то, кроме своей боли.

И вот в один прекрасный день (на этот раз Майтимо знал, что это действительно был день, точнее утро), вынырнув очередной раз из забытья, он услышал чьё-то пение. Голос принадлежал женщине и был незнаком Маэдросу. Наверное, она превратилась из девочки в девушку в то время, когда он с отцом и братьями жил в Форменосе. И песня была новая, незнакомая. Женщина пела не о Валиноре, а о Средиземье. Непонятно почему Майтимо захотелось выйти и посмотреть на то, о чём она поёт. Именно это он и попытался сделать, но, как и следовало ожидать, у него не получилось. Вероятно, после этой неудачной попытки Маэдрос опять впал бы в оцепенение, но тут в шатёр вошёл Финакано. Увидев друга в столь непривычном за последнее время состоянии, он чуть не впал в оцепенение сам, однако же быстро пришёл в себя и помог Маэдросу выйти на свежий воздух.

Майтимо смотрел на эту северную, продуваемую всеми ветрами землю, и мысли путались, он был не в состоянии поймать хотя бы одну из них, но по крайней мере он находился здесь, а не там, в Ангамандо, как обычно. Наконец одна из многих неотчётливых мыслей совершенно случайно застряла в голове у Маэдроса, и он спросил, почему не приходят братья. Финакано изумлённо посмотрел на него, однако ответил, что тех не пускают к больному. (Позже выяснилось, что феаноринги приходили, и не один раз, но Майтимо то ли не узнавал, то ли не замечал их, и в конце концов их действительно перестали пускать.) Маэдрос, уже чувствуя, что Анар гаснет и он опять проваливается в привычный и тёмный мир, слабо пробормотал, что это совершенно напрасно, а потом, кажется, по-настоящему потерял сознание.

Кажется, нолфинги не стали дожидаться, пока феаноринги очередной раз появятся в их лагере. Кажется, они отправили гонца к феанорингам в тот же день. Кажется, все шестеро братьев отправились в лагерь нолфингов, едва только выслушав гонца. Кажется, их не пускали всех вместе к Маэдросу, объясняя, что такое количество посетителей сразу для больного будет всё-таки слишком, и те соглашались, но так и не смогли решить, кто должен идти первым, и в конце концов их пожалели и пустили всех шестерых.

И Майтимо опять ненадолго вышел из своего полусна-полузабытья-полубреда.

Позже такие моменты стали повторятся всё чаще, продолжались всё дольше, и наконец Маэдрос окончательно понял, что он находится среди друзей, а не в Ангамандо. А потом понеслось… Бесконечные упражнения с оружием, за которые он взялся гораздо раньше, чем следовало, как хором утверждали все целители. Дозоры и заставы, отряды разведчиков, направленные исследовать окрестные земли, необходимость выбрать место для окончательного поселения и необходимость как можно быстрее взять Моргота в кольцо.

И сны, постоянно, почти каждую ночь сны, в которых он опять висел на вершине Тангородрим. Долго же они не проходили… Даже сейчас, бывает, приснится что-то такое… Впрочем, теперь уже очень редко. Не стоит придавать этому хоть какое-то значение.

Маэдрос неторопливо допивал крепкий пахучий квенилас. Вообще-то, конечно, квенилас на то и называется квенилас — «лист беседы», что его полагается пить в приятной компании. Но Майтимо почему-то всегда предпочитал потягивать этот напиток в одиночестве.

А ведь, пожалуй, тогда разобраться с собой было никак не проще, чем теперь с Морготом, неожиданно подумал он. Но ничего, получилось. Наверное, потому и получилось, что он поверил — такое возможно. Маэдрос усмехнулся. Похоже, он становится специалистом по превращению невозможного в возможное. А всё просто. Для начала нужно поверить, что это возможно. Эстель. Кое-кто в своё время за глаза упрекал феанорингов, что ни один из них не осмелился отправится за братом в Ангамандо. Напрасно упрекали. Да, у них не хватило эстель, они не поверили, что есть хотя бы самый маленький шанс. А как было поверить? У феанорингов за спиной опыт предательств, не очень-то он к эстель располагает. И предателей располагает ещё меньше, чем преданных. А нолфинги и арфинги уже свершили невозможное, или почти невозможное — перешли Хэлкораксэ. Вот финакано и поверил, что может совершить ещё одно чудо, пусть и в стократ большее. И, вероятно, поэтому Маэдрос тогда понял, что можно сделать то, что он потом сделал. Эстель…

Да, всё просто, проще некуда. Сначала должна быть эстель. Потом нужно всё обдумать и понять, каким образом следует сделать то, что надо. Потом необходимо всё тщательно подготовить. А потом действовать, и всё получится.

Когда Нолофинве предложил ударить по Врагу, у Маэдроса так же, как и у других, не хватило эстель. Но больше он своих ошибок не повторит. И теперь он знает, спасибо Берену и Лютиэн, Моргота можно победить. А раз можно, значит, это и будет. Всё обдуманно, всё подготовлено, а если возникнут какие-то неожиданности, то и с ними можно будет справиться.

Маэдрос сделал последний глоток и отставил чашку. Пожалуй, мысль о том, чтобы лечь сегодня попозже, была крайне неудачна. Ничего, разобьём Моргота, времени будет полно.

Маэдрос переоделся в одежду, предназначенную для сна. Она была сшита особым образом — с одной стороны спать удобно, с другой — если что, можно не переодеваться, а только надеть сапоги и кольчугу. Случалось Маэдросу после Дагор Браголлах спать и в броне, но сейчас это, пожалуй, было излишне.

Но не успел Майтимо как следует улечься, как на пороге возник Макалауре, и, взглянув в лицо брата, лорд Маэдрос подумал, что скорее всего напрасно отказался от мысли провести ночь в кольчуге…

Пятая битва окончилась сокрушительным поражением эльфов и их союзников. В решающий момент вастаки ударили в спину своим Лордам. Но часть их сохранила верность союзникам, и они сражались против сородичей. Судьба хранила Маэдроса и его братьев — никто из них не был убит, но все они были ранены.

Пятую битву стали называть Нирнаэт Арноэдиад, что означает — Битва Бессчётных Слёз. Так гласит эльфийская летопись «Сильмариллион».

Андвари, Гильрас Тинриэль Прикованный Маэдрос (зарисовка)

Судя по событиям, описанным, в «Сильмариллионе», Маэдрос висел на скале не меньше месяца. А вот, что в это время происходило в Аст Ахэ, судя по «Чёрной книге Арды», с учётом сроков.

(Эпизод 106)

«И по приказу Мелькора за правую руку подвешен был Майдрос на одном из пиков чёрных гор»

(из «Чёрной Книги Арды».)

Мелькор одиноко восседает на чёрном троне, подперев голову рукой. Лишь мертвенное сияние сильмариллов освещает тёмный зал.

Звеня кольчугой, входит Гортхауэр.

Мелькор с болью и надеждой смотрит на Чёрного Майя.

— Ну, как там…

— Что именно, Властелин?

— Как там он…

— Висит,— отвечает Гортхауэр, сообразив наконец, что именно у него спрашивают, и пожимает плечами. Его лицо непроницаемо.

Мелькор отворачивается.

— Ты знаешь, как нелегко было мне принять это решение. Но внук Финве сам выбрал себе кару.

— Да, Властелин,— отвечает Гортхауэр со столь же непроницаемым выражением лица.

На следующий день.

— Учитель…

— Он мёртв? — с робкой надеждой спрашивает Мелькор.

— Нет, Властелин. Он всё ещё жив. Пусть помучается, он получил по заслугам,— жёстко отвечает Гортхауэр.

— Замолчи!

Взгляд Учителя обжёг Чёрного Майя, словно плеть.

— Я не палач!

Мелькор боролся с собой.

— Но отпустить его я не могу,— продолжает он.— Сделать так — означает предать мёртвых!

У Мелькора от едва сдерживаемых слёз на секунду прервалось дыхание.

— Пусть висит!

— Как прикажешь Властелин,— склонил голову Гортхауэр.

И так повторялось изо дня в день…

Мелькор сидит на троне. У него лицо измученного, смертельно усталого человека. Впрочем, как всем известно, он не человек.

Гортхауэр неслышно приближается к нему.

— Властелин…

— Ну, как он? — слабым голосом спрашивает Мелькор.

— Жив, куда он денется. Висит себе,— с обычной интонацией отвечает Гортхауэр и, спохватившись, придаёт лицу скорбное выражение.

— Я не могу! Я не могу этого выдержать!!!

— Чёрный Вала с отчаянием смотрит на своего ученика.

— Быть может всё-таки мы его снимем?

— Как прикажешь, Властелин,— невозмутимо отвечает Гортхауэр.

В глазах Мелькора отражается неимоверная внутренняя борьба. На секунду он закрывает лицо руками.

— Нет, он заслужил это! Пусть висит!

— Как прикажешь Властелин,— столь же невозмутимо отвечает Гортхауэр.

Ещё месяц спустя…

Мелькор содрогается в рыданиях.

Входит Гортхауэр — и опять немой вопрос в глазах у Чёрного Валы.

— Он всё ещё жив, Властелин.

Мелькор не выдержал.

— Освободите его! Освободите, снимите с него цепи — пусть идёт, куда хочет! Пусть уходит! Я не могу этого видеть!

— Он получил по заслугам, Властелин,— жёстко сказал Гортхауэр.

— Я не палач,— ответил Мелькор.

Однако посланные вернулись ни с чем.

— Нас опередили, Властелин.

Мелькор теряет сознание…

А. Баркова (Альвдис Н. Н. Рутиэн), В. Кувшинова Феномен романа «Властелин Колец»

Трилогия «Властелин Колец» — наиболее известное из литературных произведений Дж. Р. Р. Толкиена. Она по праву считается одной из самых читаемых книг в истории мировой литературы. Будучи впервые опубликованным в 1954—1955 годах, роман до сих пор вызывает неизменный интерес у все новых и новых поколений читателей. В наступившем веке «Властелин Колец» переживает очередной, весьма бурный период повышенного к себе внимания. Принадлежность «Властелина Колец» к мировой литературе (в самом глобальном смысле: как во временном, так и в пространственном аспекте) оказывается гораздо важнее, нежели принадлежность его конкретно к литературе двадцатого века.

Ещё одна причина, не позволяющая говорить о «Властелине Колец» только лишь как о памятнике литературы ушедшего века,— это существование целой субкультуры, в зарождении которой роман сыграл решающую роль. Истоки этой субкультуры следует искать в «толкиновских обществах», образованных в середине шестидесятых годов (сразу после издания трилогии в Америке) американскими студентами, для которых книга стала поистине культовой. Затем «пламя американского энтузиазма перекинулось и на другие страны» [Карпентер С. 362—364], и толкинистское движение распространилось также по Европе и Азии. Россия в этом отношении не стала исключением: несмотря на то, что первая часть трилогии была опубликована в 1982 году, российский читатель уже был знаком с полной версией романа — благодаря множеству самиздатовских переводов — ещё с шестидесятых годов. Движение толкиенистов со временем не только не утратило своей актуальности и жизнеспособности, но и продолжает развиваться, принимая в свои ряды новых поклонников творчества Толкиена.

В рамках субкультуры «Властелин Колец» перестаёт быть исключительно художественным текстом; он становится неким своеобразным первоэлементом творения особого мира и одновременно свидетельством существования этого мира — Словом, созидающим Материю, инструментом Демиурга, строящего свой универсум, отличный от физической реальности. И хотя для субкультуры несомненную ценность представляют и другие произведения, вышедшие из-под пера Толкиена (в частности, «Сильмариллион»), именно «Властелин Колец» представляется тем краеугольным камнем, на котором держится мироздание в понимании культуры толкиенистов.

Основной целью предпринимаемого исследования является попытка выяснить причины (безусловно, не все, но какую-то часть из них), по которым оказалось возможным зарождение целой субкультуры на основе литературного произведения. Вопрос в том, что именно находили и продолжают находить во «Властелине Колец» его читатели, почему оказывается возможным осуществление желания автора трилогии, однажды сказавшего: «Мне хотелось, чтобы люди просто оказались внутри книги и воспринимали её, в каком-то смысле, как реальную историю» [Карпентер С. 306]? Почему люди не только «воспринимают книгу как реальную историю», но и испытывают желание стать причастными ей? Где нужно искать момент, в который зарождается абсолютное доверие к тому, о чём читаешь на страницах романа, заведомо являющегося художественным вымыслом? В данной работе предпринимается попытка проанализировать ставшее культовым произведение с точки зрения типологии, то есть преломления в нем универсальных мифологических категорий, сохраняющихся на глубинном уровне в мышлении человечества с древнейших времён до наших дней. Таким образом, рассматриваемый текст соотносится с гораздо более архаическими повествовательными формами и приводится в качестве примера проявления сюжетного мифологического клише в художественном мышлении (Понятие «мифологическое клише» и анализ механизмов его реализации в тексте см.: [Баркова 1998]). Анализ собственно текста в контексте воплощения в нём универсальных мифологических категорий поможет найти ответы на поставленные вопросы.

В предлагаемой работе «Властелин Колец» рассматривается с точки зрения того, как определённые особенности формы и содержания этого романа делают возможным его превращение из собственно художественного текста в источник появления субкультуры. Именно синтез обеих составляющих сути этого произведения — сотворившего и сотворённого — даёт в результате уникальный культурный феномен современности: литературное произведение, вышедшее за пределы самой литературы на качественно иной уровень — уровень формирования нового культурного пласта.

Работа состоит из двух частей, не равных по объёму. Первая представляет собой обобщение и систематизацию данных, наработанных отечественным толкиноведением. Эта часть носит реферативный характер — мы только сжато пересказываем опубликованные труды. Вторая часть — это абсолютно оригинальное исследование, никогда прежде не проводимое на материале текстов Толкиена. Поэтому вторая часть существенно больше первой[4]. Мы полагаем, что анализ «Властелина Колец» с точки зрения воплощения в нём мифологических универсалий представляет ценность сам по себе; однако для нас он важен как один из двух основных составляющих исследования феномена «Властелина Колец» в целом.

Существует довольно внушительный список произведений критической литературы, посвящённых творчеству Толкиена: в качестве примера англоязычной критики можно привести монографии П. Кочер «Master of Middle-earth. The Fiction of J. R. R. Tolkien» (1972) и Дж. Ницше «Tolkien’s Art: A Mythology for England» (1979), а также несколько имён авторов статей, среди которых К. С. Льюис [Lewis], П. Грант [Grant], Х. Кинан [Keenan], Дж. С. Райан [Ryan]; из отечественных критиков следует упомянуть С. Л. Кошелева [Кошелев], М. Каменковича [Каменкович]. Разумеется, попытаться проанализировать в полном объёме весь список критических работ в рамках одного исследования не представляется возможным. Данная задача как таковая здесь и не ставится. Целесообразнее будет кратко осветить основные известные подходы к изучению трудов Толкиена, дабы сравнить их с методом анализа, применяемым в этой работе.

Один из способов рассмотрения знаменитых книг писателя — это детальное выяснение источников заимствования тех или иных мотивов, образов и сюжетов, исходящее из той посылки, что столпами, на которых зиждется мифология мира Толкиена, являются скандинавская, кельтская и финская культуры; исследователи названного направления ищут точки соприкосновения с мифологическими текстами упомянутых народов[5]. Другие подходы — это анализ трансформации языческих сюжетов христианским сознанием, а также анализ вопросов войны и мира (Вторая мировая и Война Кольца) [Баркова 2000].

В предлагаемой же работе используется способ анализа, до сих пор в толкиноведении не встречавшийся,— имеется в виду уже упомянутое выше изучение литературного мира Толкиена с точки зрения типологии, а не заимствования, то есть с точки зрения воплощения общемифологических универсалий, восходящих к единому для всех культур прамифу (в лингвистике соответствующий термин — «праязык») [Баркова 1996б. С. 42] и сохраняющихся в художественном мышлении по сей день. В качестве объекта анализа выбран именно «Властелин Колец» как наиболее значимое произведение из всего корпуса сказаний о Средиземье (как принадлежащих перу Толкиена, так и появившихся позже в рамках субкультуры), объединяющее их в цельную систему и, безусловно, являющееся самым известным творением писателя.

Мифологическое клише в литературе

Общим местом является утверждение, что современный роман (в нашем случае — роман в стиле фэнтези), благодаря преемственности традиции, является прямым наследником героического эпоса, в свою очередь, имеющего общие обрядово-мифологические корни со сказкой: «В русской научной традиции со времён А. Н. Веселовского, автора «Исторической поэтики», принято выводить эпический (повествовательный) род литературы из первобытного синкретизма с лирикой и драмой, а также танцем и музыкой, имевшего место в рамках народного обряда, так называемых народно-обрядовых игр» [Мелетинский 1986. С. 5]. Таким образом, признавая волшебную сказку и современный роман-фэнтези жанрами генетически родственными, мы будем вправе использовать для второго из них тот же вариант анализа, который уже был применён для первого.

Современный роман представляет собой актуальную стадию развития эпоса как жанра. Будучи генетически связанным с древнейшими мифологическими формами повествования [Мелетинский 1986. С. 124], роман наших дней в основании своего сюжета может сохранять те архаические представления, которые отражались в мифе, волшебной сказке и героическом эпосе. Эпос, в отличие от мифа и сказки,— гораздо более подвижная форма, он способен развиваться с течением времени: история эпоса — не что иное, как история самоописания человека, поэтому со сменой системы жизненных ценностей меняется образ эпического героя и отношение к нему [Баркова 1996б. С. 42—43]. Более того — вся структура романа, вся система его образов может строиться с сохранением законов мифологического повествования (мифологическое содержание при этом утрачивается). Структуру архаических текстов, используемую авторами ещё с конца Возрождения и в течение Нового времени неосознанно, в силу традиции, мы называем мифологическим клише.

Мифологическое клише — цельная система, где заранее заданы образы-архетипы, их взаимоотношения, сюжетные линии и тип оценок. Следование мифологическому клише никак не связано у автора ни со сверхъестественным элементом в повествовании, ни с фольклорными мотивами, ни вообще с наличием какой-либо «чудесности»: мифологическое клише — застывшая схема, «каркас произведения», где то, что в фольклорных текстах было сверхъестественным, в литературных стало значительным, выдающимся, однако вполне человеческим, а волшебство перешло в метафоры.

Современный автор романа использует клише интуитивно, доверяясь «памяти предков», с его стороны вовсе не предполагается какого-то глубокого изучения мифологии как науки. После Юнга нет необходимости доказывать, что образы-архетипы, входящие в клише, принадлежат сфере бессознательного.


Родоначальник современного стиля фэнтези — профессор английского языка и литературы Дж. Р. Р. Толкиен — являет своим творчеством пример того, как писатель, будучи одновременно и учёным, может обращаться к мифологическим категориям двумя способами: с одной стороны — опираясь на научный подход, с другой — интуитивно. Как филолог, Толкиен изучал кельтскую, скандинавскую и финскую культуры с точки зрения языка,— несомненно то, что он сознательно заимствовал из мифологических текстов этих народов мотивы, образы и сюжеты. А уже как художник, он воплощал на страницах своихпроизведений собственные подсознательные переживания мифологических представлений — здесь совершенно другой, не логический, а эмоциональный уровень освоения архаики, не цитирование, а воспроизведение сюжетного клише. Иными словами, это неосознанное обращение к глубинным пластам мифологического мышления, которое по сути своей и не мышление даже, а именно переживание, ощущение [Баркова 2003].

Творец мифа — учёный

1. Любовь к слову

Рассмотрим вначале личность Толкиена-писателя по отношению к созданной им мифологической системе в ключе научных изысканий автора в области языкознания, то есть обратимся к логическому подходу учёного-филолога к освоению мифологии.

Язык и миф родственны друг другу, «это два разных побега от одного общего корня» [Кассирер. С. 568]. Корни мифологии Толкиена лежат в том глубоком и искреннем интересе к слову, который проявился у будущего писателя ещё в раннем детстве. Его интересовало не только значение слов, но и само их звучание и облик. «Лингвистические структуры всегда действовали на меня, как музыка или цвет» [Толкин 2001a]. В четырёхлетнем возрасте Толкиен познакомился с начатками латыни и французского, этим языкам его обучала мать. Она обнаружила, что сын получает удовольствие, слушая слова, читая их и повторяя их вслух, почти не обращая внимания на смысл.

В возрасте семи лет Толкиен написал своё первое произведение — это была сказка о драконе. Драконы сильно занимали воображение впечатлительного мальчика, прочитавшего однажды в книге сказок историю о Сигурде, убившем змея Фафнира. Свой ранний опус Толкиен (по его собственному признанию) «начисто забыл, кроме одной филологической подробности. Моя мать насчёт дракона ничего не сказала, но заметила, что нельзя говорить „зелёный большой дракон“, надо говорить „большой зелёный дракон “. Я тогда не понял, почему и до сих пор не понимаю. То, что я запомнил именно это, возможно, важно: после этого я в течение многих лет не пытался писать сказок, зато был всецело поглощён языком» [Карпентер. С. 38].

Поступив в школу короля Эдуарда, юный Толкиен получил возможность совершенствовать те знания языков, которыми он уже обладал (благодаря урокам матери), и, кроме того, приступить к изучению новых языков, притягательно непонятных (до поры). По воспоминаниям самого Толкиена, большую часть времени в школе он тратил на изучение латыни и греческого: «Греческий очаровал меня своей текучестью, подчёркиваемой твёрдостью и своим внешним блеском. Но немалую часть обаяния составляли его древность и чуждость (для меня). Он не казался родным» [Карпентер. С. 46].

Вслед за классическими языками, предлагавшимися школьной программой, Толкиен в старших классах начал серьёзно заниматься тем, чего в расписании не было: он стал «докапываться до костей, элементов, общих для всех языков; фактически, он начал изучать филологию как таковую, науку о словах» [Карпентер. С. 57]. В своих изысканиях Толкиен познакомился с англосаксонским языком (называемым также древнеанглийским), прочёл в оригинале древнеанглийскую поэму «Беовульф» и, испытав настоящий восторг, пришёл к выводу, что это одна из удивительнейших поэм всех времён и народов. «Кентерберийские рассказы» Чосера открыли для него среднеанглийский, на котором были написаны восхитившие будущего писателя поэмы «Сэр Гавейн и Зелёный Рыцарь» и «Перл» (аллегорическое произведение об умершей девочке, которое приписывают автору «Сэра Гавейна»). Кроме того, Толкиен обнаружил, что среднеанглийский диалект близок к тому, на котором говорили жители Западного Мидленда, предки его матери. Следующим шагом было обращение к древнеисландскому и прочтение — теперь уже в оригинале, строка за строкой, — той самой истории о Сигурде и змее Фафнире, которая так завораживала его в детстве. Был ещё случайно попавший в руки учебник готского языка (исчезнувшего с лица земли вместе с народом, который на нём говорил, — сохранилось лишь несколько письменных фрагментов); были книги на испанском в доме дяди, наполовину испанца; были и немецкие книги по филологии, где находились ответы на хотя бы некоторые из вопросов, интересовавших начинающего языковеда.

Искренняя любовь к самому виду и звучанию слов (а также, несомненно, ценная помощь филологических трудов на немецком) подвигла юного Толкиена к попытке создания собственного языка. Предполагалось, что это будет реконструкция некоего германского языка, от которого якобы не сохранилось письменных источников. Используя свои весьма к тому времени обширные познания в области лингвистики, Толкиен приступил к построению даже не одного, а нескольких вымышленных диалектов, у которых была особая система грамматики и фонологии. Параллельно он работал и над их алфавитами.

К этому времени Толкиен окончил школу — пришла пора поступать в колледж. В стенах Эксетер-колледжа в Оксфорде страсть к языкознанию у молодого исследователя была подогрета новыми чудесными встречами — встречами с неизученными пока языками. Во-первых, Толкиен по-настоящему занялся валлийским, красотой которого был зачарован с детства (хотя впервые познакомился с этим наречием в не особенно романтической обстановке — ребёнком он читал названия городков Уэльса на стенках вагонов с углём, стоявших на запасных путях железной дороги, на которую выходили окна дома, где какое-то время жила семья). От валлийского будущий писатель, по собственному признанию, получил «громадное лингвистико-эстетическое удовольствие» — этим воспоминанием он делится в одном из писем с У. Х. Оденом [Толкин 2001a. С. 530]. Кроме того, в библиотеке Эксетер-колледжа он однажды нашёл грамматику финского языка: «Я ощутил себя человеком, который обнаружил винный погреб, битком набитый бутылками с вином, какое никто и никогда не пробовал. Я бросил попытки изобрести „новый“ германский язык, а мой собственный — точнее, их было несколько — приобрёл явное сходство с финским в фонетике» [Толкин.2001a. С. 530—531].

Толкиен так и не выучил финский как следует — ему удалось одолеть лишь часть «Калевалы» в оригинале (с переводом он уже был знаком ранее). Но значение именно финского для создания собственно мифологии мира Толкиена действительно велико: тот самый вымышленный язык, который имел «явное сходство с финским в фонетике» позднее будет фигурировать в произведениях под названием квэнья, или «высокое эльфийское наречие». А валлийский, в свою очередь, является образцом для построения фонологии другого эльфийского языка, именуемого синдарин.

Получив перевод с классического факультета колледжа на факультет английского языка и литературы, Толкиен, среди прочих лингвистических изысканий, начал больше, чем чему бы то ни было иному, уделять внимание среднеанглийскому и англосаксонскому наречиям — эти диалекты были языками предков и представлялись наиболее родными и понятными. Среди древнеанглийских текстов, которые Толкиен читал во множестве, ему попалось собрание англосаксонских религиозных стихов — это был «Христос» Кюневульфа. И две строки из поэмы запали в душу особенно:

Eala Earendel engla beorhtast ofer middangeard monnum sended

«Привет тебе, Эарендел, светлейший из ангелов, / Над средиземьем людям посланный». В англосаксонском словаре «Earendel» переводится как «сияющий свет, луч», но здесь это слово, очевидно, имеет какое-то особое значение. Сам Толкиен интерпретировал его как аллюзию на Иоанна Крестителя, но полагал, что первоначально слово «Эарендел» было названием звезды, предвещающей восход, то есть Венеры. Слово это, обнаруженное у Кюневульфа, взволновало его, непонятно почему. «Я ощутил странный трепет,— писал он много лет спустя,— будто что-то шевельнулось во мне, пробуждаясь от сна. За этими словами стояло нечто далёкое, удивительное и прекрасное, и нужно было только уловить это нечто, куда более древнее, чем древние англосаксы» [Карпентер. С. 106].

Этому «удивительному и прекрасному», пробудившемуся где-то глубоко в душе Толкиена под впечатлением от древнеанглийской поэзии, суждено было в дальнейшем проявить себя вовне: развиться, сформироваться, обрести душу и, в конечном итоге, предстать в виде цикла литературных произведений, на страницах которых отражена летопись целого мира, его мифология и его история. Отправной точкой создания всего корпуса текстов стало стихотворение, появившееся в конце лета 1914 года. На написание этого стихотворения Толкиена вдохновила его любимая строчка из «Христа» Кюневульфа, где говорилось об Эаренделе; называлось оно «Плавание Эарендела, Вечерней Звезды», и начиналось так:

Эарендель восстал над оправой скал, Где, как в чаше, бурлит Океан. Сквозь портал Ночной, точно луч огневой, Он скользнул в сумеречный туман. И направил свой бриг, как искристый блик, От тускневшего злата песков По дороге огня под дыханием Дня Прочь от Западных берегов

[Пер. А. Хромовой. Цит. по: Карпентер. С. 118].

В следующих строках описывается путешествие звёздного корабля по небесной тверди, продолжающееся до тех пор, пока он не тает в свете восхода.

Образ звезды-морехода, чей корабль восходит на небо, не оставлял воображение Толкиена, и он решил развить сюжет в более обширное повествование. При этом Толкиен воспринимал себя не как сочинителя истории, а как первооткрывателя древней легенды. Он чувствовал, что существует несомненная связь между историей Морехода Эарендела и «личными языками», плодом лингвистических исследований. В конце концов, Толкиен пришёл к выводу («выяснил» — по его собственному выражению), что язык, созданный им под влиянием финского и ставший воплощением его языкового вкуса — это язык, на котором говорят «фэйри», или «эльфы», которых видел Эарендель во время своего удивительного путешествия. Так в мире Толкиена впервые появился Дивный Народ, говорящий на квэнья.

В итоге, когда «Властелин Колец» уже был создан, он стал своеобразным альманахом лингвистических пристрастий Толкиена: вестрон, всеобщий язык Средиземья, оказался представленным родным языком писателя, то есть английским (точнее, он был «переведён» на английский); на различных диалектах вестрона говорят люди и хоббиты (язык рохирримов сходен со староанглийским, северные хоббитские говоры содержат трансформированные англосаксонские слова и некоторые кельтские элементы); в именах людей и хоббитов присутствуют франкские и готские формы, в именах гномов — древнеисландские; эльфийские языки, как уже упоминалось, в основе своей имеют черты финского (Древнее Наречие квэнья — мёртвый язык, «эльфийская латынь») и валлийского (Сумеречное Наречие синдарин).

В этом ряду особняком стоит мордорский язык — Чёрная Речь, созданная Сауроном и используемая в заклятии Кольца Всевластия, а также в некоторых именах и названиях. Попытка исследовать этимологию языка Врага дала любопытный результат: «Обнаружилось не только структурное, но и значительное материальное совпадение хурритского языка (на котором говорили в Ⅲ—Ⅰ тыс. до н. э. предки современных армян и курдов, сменивших его на индоевропейские) и Чёрной Речи» [Немировский]. Довольно неожиданно, если учитывать, что интересы Толкиена-филолога лежали в основном в области языков, принадлежащих германской, кельтской и романской группам индоевропейской семьи (финский язык, принадлежащий финно-угорской семье — исключение). Однако при этом в указанном исследовании оговаривается, что «хурритский язык активно обсуждался индоевропеистами и востоковедами как раз в первой половине ⅩⅩ в., причём в тесной связи с расовыми проблемами и происхождением ариев» [Немировский]. Велика вероятность того, что эти обсуждения каким-то образом затронули сферу деятельности Толкиена как лингвиста, к тому же расовый вопрос весьма актуален для Средиземья (особенно в отношении орков, служащих создателю мордорского языка,— расы отвратительной и во всех смыслах низкой).

2. Средиземье: построение системы

«Язык (как орудие мышления) и миф появились в нашем мире одновременно»,— писал Толкиен [Толкин 2001б. С. 436]. Но по отношению к созданному им самим миру дело обстояло несколько иначе. Здесь «вначале были языки, легенды появились потом» [Толкин 2001а. С. 531]. Легенды — то есть литературные произведения Толкиена — всегда были для него попыткой создать мир, в котором получили бы право на существование его лингвистические пристрастия. Возвращаясь снова и снова к сюжету об Эаренделе и фэйри, Толкиен утвердился в мысли, что, для того, чтобы сделать вымышленный язык более или менее сложным и «настоящим», нужно придумать для него историю, в которой он мог бы развиваться, в которой действовали бы герои, говорящие на этом языке. Именно тогда и возник грандиозный замысел — желание сотворить, а вернее — «открыть заново», «реконструировать» целую мифологию, которая основой своей имела бы «тайный порок» (так Толкиен называл собственную страсть к изобретению новых наречий).

Ещё со времён учёбы в Эксетер-колледже Толкиен искренне сожалел о том, что на английской почве не сохранилось никаких преданий, подобных финской «Калевале»: «меня с малых лет печалила бедность моей родной страны, у которой не было собственных легенд» [Толкин 2001а. С. 534]. И поэтому задуманный мифологический цикл предполагал собой не что иное, как реконструкцию, возрождение исконно английской мифологии. В одном из писем Толкиена можно найти упоминание о том, как зародилась такая идея: «Не смейтесь, пожалуйста! Но когда-то, давным-давно (с тех пор я сильно пал духом), я решился создать корпус более или менее связанных между собою легенд самого разного уровня, от широких космогонических полотен до романтической волшебной сказки, так чтобы более обширные опирались на меньшие, не теряя связи с почвой, а меньшие обретали величие благодаря грандиозному фону,— которые я мог бы посвятить просто: Англии, моей стране. Эти легенды должны были обладать тем тоном и свойствами, о которых я мечтал: это нечто прохладное и прозрачное, благоухающее нашим „воздухом“ (то есть климатом и почвой Северо-Запада, включающего в себя Британию и ближние к ней области Европы, а не Италию и побережье Эгейского моря и уж тем более не Восток), и отличаться — если бы я сумел этого достичь — дивной неуловимой красотой, которую некоторые называют „кельтской“ (хотя в подлинных древних кельтских текстах она встречается чрезвычайно редко); они должны быть „высокими“, очищенными от всего грубого, и пригодными для более зрелого духа страны, давно уже с головой ушедшей в поэзию. Часть основных историй я хотел изложить целиком, а многие другие оставить в виде замыслов или схематических набросков. Отдельные циклы должны были объединяться в некое величественное целое и в то же время оставлять место иным умам и рукам, для которых орудиями являются краски, музыка, драма. Вот абсурд!» [Карпентер. С. 142—143].

Каким бы абсурдным ни казался писателю его ранний замысел, тем не менее он всё же был осуществлён. Насколько полно результат соответствует задуманному изначально — судить трудно, но факт остаётся фактом: Толкиен посвятил действительно всю свою жизнь тому, чтобы воплотить идею в реальность. Начав в 1917 году работать над «Книгой утраченных сказаний», Толкиен на протяжении многих лет продолжал творить, строить по кирпичику-словечку башню своего мироздания: материалом ему послужили и космогонические легенды, и сказочно-романтические истории, и героико-эпические сказания. Венцом же всего цикла стала трилогия о Войне Кольца.

Несмотря на не покидавшее Толкиена ощущение того, что он лишь «фиксирует» некие события, происходившие (или происходящие) в действительности, а вовсе не «изобретает» их, он всегда настаивал на том, что «Властелин Колец» (как, собственно, и другие сказания цикла) — «литературное произведение, а не историческая хроника, в которой описываются реальные события» [Толкин 2001а. С. 539]. При этом он признавал, что выбранная им манера изложения, придающая произведению «историческую достоверность», оказалась удачной, что «доказывают письма, судя по которым „Властелин Колец“ воспринимается как „отчёт“ о реальных событиях, как описание реальных мест, чьи названия я исказил по невежеству или небрежности» [Толкин 2001а. С. 539].

Что же способствовало восприятию трилогии в качестве хроники событий, имевших место в действительности, что создавало иллюзию трёхмерности? Дело в том, что, будучи учёным-систематиком, Толкиен, создавая роман, посвятил немало времени проработке номенклатуры и различным расчётам, стремясь к последовательности и выверенности. Помимо изобретения наречий, имён, названий и знаков письменности для различных племён Средиземья, он не меньше внимания уделил и другим важным элементам, составляющим картину мира, частью которого является Средиземье. Прежде всего, была подробнейше, по эпохам, годам и датам, расписана вся хронология; проработаны генеалогические древа родов, наиболее значимых для истории этого мира; придуманы системы летосчисления и составлены календари для разных народов. Всё вышеозначенное добавляет «достоверности» для восприятия собственно истории той земли, где обитали герои «Властелина Колец». Но истории не бывает без географии, и здесь мы также видим, насколько тщательно Толкиен проработал вопрос пространства.

Предложенная самим автором версия такова: описанные во «Властелине Колец» события представляют собой некую реконструированную эпоху истории Земли, отстоящую на определённое количество временных периодов назад от наших дней (примерно на 6 тыс. лет) [Толкин 1958]. Исходя из этого, он, затрагивая тему географии, писал так: «Мне необходимо было, полагаю, сконструировать воображаемое время, а что до места — крепко стоять ногами на земле-матушке» [Толкин 1958]. Исследования подтвердили, что Профессор своему слову не изменил, и составленные им карты указывают на несомненное родство географии земной и географии средиземской. В основе построения географической среды мира Толкиена лежит принцип системы, объединяющей несколько источников, среди которых: своеобразная калька с ландшафтов современной Европы, с искажениями, характерными для античных и средневековых карт; география Европы Ⅰ тыс. н. э., где Византия послужила прототипом Гондора, а могучие готские королевства — Рохана; развёрнутая в пространстве и мифологизированная карта английской истории; собственно мифологические представления европейцев о землях обитания людей — как языческие, так и христианские [Семёнов]. Помимо этого, специально проведённое исследование географии одной из областей Средиземья с точки зрения движения литосферных плит доказало, что законы геологических процессов в мире Толкиена абсолютно те же, что и в мире реальном [Исмаилов]. Таким образом, мифопоэтическое пространство, созданное воображением писателя, оказывается узнаваемым и родным, практически осязаемым, «земным», но изменённым ровно настолько, чтобы поверить, что описываемые события происходили давным-давно, в незапамятные времена.

Ещё одна немаловажная деталь, подкупающая своей натуралистичностью (в прямом смысле слова, ибо имеет непосредственное отношение к натуре — природе) — уникальное многообразие растительности, с изумительной точностью и любовью обрисованное и поименованное Толкиеном во «Властелине Колец». Путь героев романа пролегает через шесть природно-климатических зон — от субарктики до сухих субтропиков, и на его протяжении встречается более ста пятидесяти видов растений, каждое из которых закономерно произрастает в характерном для него ландшафте, окружено действительно ему присущими растениями-спутниками и вовремя, в должные календарные сроки, зацветает [Кучеров]. И даже чудесные эльфийские растения неземной красоты оказываются не просто плодом фантазии автора, но имеют близких родственников среди земной флоры: «Я получил большое удовольствие от книги, посвящённой растениям полуострова Кейп-Йорк. Я не нашёл в ней ничего, что непосредственно напомнило бы мне нифредил, эланор или альфирин; однако причина тому, думается, в том, что в явившихся моему воображению цветах заключён свет, которого не было и никогда более не будет ни в одном растении, и который невозможно уловить кистью. Без этого света нифредил мог бы оказаться просто изящным родичем подснежника, а эланор — очного цвета (только, возможно, чуть покрупнее), с солнечно-золотыми или звёздно-серебряными цветками на одном растении, иногда сочетающими оба оттенка. Альфирин («бессмертный») оказался бы похож на сухоцвет, только не столь сухой и бумажный» [Цит. по: Кучеров].

Растения и деревья Толкиен любил с детства, они обладали в его глазах почти магической притягательностью, каждый цветок или дерево были наделены душой, характером и судьбой. Такое трепетное отношение к природе не могло не найти отражения в трудах писателя. В его мире существуют в действительности живые деревья: Фангорн и другие энты, Старый Вяз, хуорны. Некоторые из них великодушны, другие коварны, они способны разговаривать и передвигаться, принимать решения и даже участвовать в битвах. Интересно, что образ деревьев-воинов возник в воображении Толкиена ещё в школьные годы, в период изучения пьес нелюбимого им Шекспира: Профессор вспоминал горькое «разочарование и отвращение своих школьных дней, вызванное тем, как бездарно распорядился Шекспир „приходом Бирнамского леса на Дунсинанский холм“. Я жаждал придумать такие обстоятельства, в которых деревья действительно могли бы пойти в бой» [Карпентер. С. 46]. Во «Властелине Колец» подходящие обстоятельства были найдены.


Начало истории Средиземья кроется в желании Толкиена создать такой мир, в котором вымышленные им языки обрели бы жизнь и перестали быть исключительно плодом лингвистических упражнений. Иными словами, та часть личности Толкиена, которая являла собой учёного-систематика, породила (или, вернее, пробудила) другую её часть — писателя, художника-творца, обладающего даром созидания и способностью отыскать в своём сердце целую вселенную. Гармоничное сосуществование обеих составляющих личности сделало возможным появление на свет особого литературного мира, воспринимаемого читателем трёхмерно, как нечто реально бытующее. И заслуга учёного здесь в том, что его усилиями мир этот приобрёл убедительную внешнюю форму, облёкся в кровь и плоть, наполнился множеством таких деталей, каждая из которых доказывает: да, перед нами летопись несомненно правдивых событий.

Толкиеном-учёным двигала страсть исследователя «докопаться до костей», то есть до основы, до сущности, до системообразующего элемента — сначала в языке, в литературных текстах, потом в ботанике. Именно эта страсть к познанию природы вещей в сочетании с серьёзным подходом к проработке деталей (случалось, что, раздумывая над некоторыми эпизодами, Толкиен рассчитывал даже направление ветра и фазы Луны) позволила создать на страницах «Властелина Колец» атмосферу достоверности, подкупающую читателя. При этом читателю-то как раз вовсе и не обязательно быть специалистом в вопросе языков, или мифологических текстов различных народов, или же в области ботаники, или географии — всё дело именно в атмосфере, в убеждающем слове автора, глубоко уверенного в том, о чём он говорит.

Как и в мельчайших частичках материи того универсума, о котором он писал, Толкиен точно также хотел быть уверенным и в сюжете, в образах и отношениях героев. На помощь пришла все та же непреодолимая тяга к познанию и изучению языков: благодаря ей он прекрасно ориентировался в мифологии скандинавов, финнов и кельтов, с которой соприкоснулся, занимаясь диалектами этих народов. Мифологические представления названных культур, безусловно, сильно повлияли на суть мифологической системы самого Толкиена («Свод моих легенд, частью которых (заключительной) является трилогия, возник из стремления „переписать“ „Калевалу“, в первую очередь — трагическую историю Куллерво» [Толкин 2001а. С. 531]). Но не стоит воспринимать историю Средиземья лишь в качестве сборника цитат и ссылок на древние северные сказания, ибо типологический подход к анализу литературного наследия Толкиена (в отношении данной работы — к анализу «Властелина Колец») показывает, что источники «заимствования» его мотивов, образов и сюжетов лежат глубже: в сфере бессознательного, в универсальности мифологического мышления всего человечества, в той системе архетипов, которая проявляет себя через мифологическое клише.

Подводя итог сказанному, вспомним, что личность Толкиена-писателя сложилась как сочетание двух взаимодополняющих сторон: Учёного и Художника. В таком союзе за Учёным остаётся право ориентироваться на логику, анализировать и реконструировать — и таким образом утверждать реальность, придавать ей форму, а Художнику необходимо позволить довериться интуиции, эмоциям и переживаниям глубинного уровня — и тем самым придать этой реальности полноту жизни, вдохнуть в неё душу.

Творец мифа — художник

1. Мифологическое клише в романе: мотивы

При исследовании современного литературного произведения в аспекте отображения в нём универсальных мифологических категорий, интуитивно воспроизводимых автором, речь может идти исключительно о том, что тот или иной образ или мотив восходит к определённому архетипу (более или менее полно носит его черты, либо совмещает черты нескольких), но не является его абсолютным воплощением. Нужно помнить, что писатель (даже вполне сознательно обращаясь к мифологии, как это делает Толкиен) использует структуру архаических повествовательных форм лишь в виде сюжетного клише, о котором упоминалось выше, то есть неосознанно, поэтому мифологические представления в современном художественном тексте проявляют себя в переосмысленном, трансформированном виде.

Прежде чем приступать непосредственно к анализу конкретного текста с точки зрения преломления в нём черт мифологического мышления, необходимо предварительно это мышление охарактеризовать. Среди основных его признаков — убеждённость в качественной неоднородности пространства и времени; противопоставление «своего» и «чужого»; восприятие противоположностей как тождества. В рамках мышления такого типа всё «своё» воспринимается благим, всё «чужое» — загадочным и враждебным (без различия, лучше оно или хуже, чем «своё»). «Свой» мир упорядочен социально, религиозно, этически, его бытие основано на законах, это единственно «настоящий», «реальный», «правильный» мир. Мир «чужого» — непонятный, таинственный, потенциально опасный, почти всегда смертоносный — это всё, что находится за пределами «своего» (территории данного племени или народа). «Чужое», «иное» — миры богов, страна мёртвых, леса и моря, где обитают духи и животные, или же соседнее племя. Иной мир может выглядеть либо ослепительно великолепным, либо донельзя отвратительным — обе крайности легко переходят одна в другую, воспринимаясь равно негативно (пример тождества противоположностей) [Баркова 1998a. С. 5—6].

Мифологическое пространство-время — это особый хронотоп. Время мифа лишено протяжённости (это либо вечное настоящее [Гуревич 1984. С. 146], либо эпоха первотворения, то есть период, когда времени не было [Мелетинский 1976. С. 173, 269]); возраст мифических героев не меняется — одни вечно юны, другие вечно стары. В героическом эпосе категория времени несколько отличается от времени собственно мифического: эпические события народ относит к глубокой старине, они отделены «абсолютной эпической дистанцией» и полностью завершены [Гуревич 1984. С. 108—109; Гуревич 1979. С. 25; Буслаев. С. 47]. В классическом эпосе время первотворения сменяется зарёй национальной истории [Путилов 1971. С. 32; Мелетинский 1969. С. 434], представая в своеобразной исторической, а точнее — квазиисторической форме [Мелетинский. 1976. С. 276]. Последнее утверждение как нельзя более применимо к миру Толкиена, поскольку сам писатель считал, что события, описанные им, реально происходили в отдалённейшем прошлом.

Восприятие пространства даёт такую картину: «свой» мир — центр мироздания, окружённый со всех сторон иным миром (или мирами). Необходимость мифологической защиты от «чужого» мира порождает образ «мировой ограды» как воплощения сил Порядка в противоположность иномирному Хаосу. «Мировая ограда» может представляться горами, но чаще всего — рекой, отделяющей мир живых от мира мёртвых.

Тесно связанным с образом «мировой ограды» является мифологический образ «мировой оси», поддерживающей небо. Наиболее часто «мировая ось» имеет вид мирового древа, крона которого образует верхний мир, ствол находится в срединном, а корни — в подземном мире (поскольку мировое древо проходит через все миры, то оно является своеобразной лестницей, по которой мифологический герой странствует в иной мир). Другие формы «мировой оси» — мировая гора, на вершине которой обитают боги [Мелетинский. 1976. С. 270], или же великан. «Мировая ограда» и «мировая ось» могут отождествляться в соответствии с мифологическим принципом тождества противоположностей (см. Приложение 1. Ось и антиось).


Анализ «Властелина Колец» с точки зрения преломления в нём черт мифологического мышления предпочтительнее будет начать с выяснения вопросов пространственно-временных связей и соотношения «своего» и «чужого».

Как и в рамках мифологического мышления, разным народам, населяющим Средиземье, свойственно всё «своё» воспринимать единственно правильным и неоспоримо благим, а ко всему «чужому» относиться настороженно, а нередко и враждебно. Любой обитатель Средиземья — будь то хоббит, эльф, гном или человек — воспринимает земли другого народа как иной мир, непонятный и потенциально опасный. Всё, что лежит за границами родной страны, видится дурным либо грозящим бедой: хоббиты даже ближайших своих соседей — жителей поселения Брыль — не говоря обо всех остальных, живущих за пределами Шира, считают «заблудшими недотёпами» и полагают «не стоящими внимания» [ВК. С. 158] эльфы, враждующие с гномами, предпочитают не приближаться к горам, а гномы, в свою очередь, не любят лесов — прибежища Дивного Народа; Келеборн, Владыка Лориэна, предостерегает Хранителей против Леса Фангорна, советуя миновать его в пути, Фангорн же в разговоре с хоббитами отзывается о Лориэне так: «Я поражен, что вам удалось самим выбраться оттуда» [ВК. С. 463]; люди Рохана недоверчиво относятся к Следопытам Севера: «Ни эльфов, ни их родичей нам не надо. И без того времена смутные» [ВК. С. 742].

Неприятие одного мира другим проявляется не только во враждебном отношении их представителей друг к другу. Речь может идти и об определённого рода обоюдной «невидимости», характерной для существ, принадлежащих разным мирам [Пропп 1948. С. 165—166]: о хоббитах в Средиземье мало кто знает, эльфы редко показываются, энтов почитают за старые сказки.

Признаки изначальной чуждости одного мира другому можно найти и в том, каким образом протекает непосредственный контакт миров, в каком бы виде он ни происходил: так, например, благой мир отпугивает враждебный — песнь эльфов мешает назгулу на ночной дороге у границ Шира продолжать погоню за хоббитами; речь назгулов воспринимается хоббитами как устрашающий вой; мечи, сработанные эльфийскими кузнецами, начинают светиться голубоватым огнём, если поблизости оказываются враги — орки; Голлум испытывает отвращение и боится всего, что имеет отношение к эльфам,— верёвка из Лориэна обжигает его, он не может есть лембас — эльфийскую пищу; имя Элберет и свет фиала Галадриэли разрушает чары Безмолвных Стражей крепости Кирит Унгол.

В восприятии пространства жителями Средиземья воспроизводится мифологическое представление о том, что «свой» мир является центром мироздания (само название Middle-Earth — «срединная земля» — в этом смысле уже показательно), где только и течёт настоящая жизнь, а все земли вокруг — иномирная территория, населённая существами, представляющими большую или меньшую опасность. В качестве наиболее удачного примера здесь можно привести хоббитов (раз уж «в книге речь идёт в основном о хоббитах» [BK. С. 9]), с недоумением относящихся к тем соплеменникам, которые по неизвестным причинам подвержены страсти к путешествиям: никакого смысла покидать Шир — прекраснейшее место на свете — хоббиты не видят. То же самое можно сказать и о других народах: большинство обитателей Средиземья предпочитает оставаться под защитой родных границ. Границы же земель, описанных в книге, воспроизводят образ «мировой ограды» — это либо река (Брендидуин, защищающий Шир с северо-востока; Седонна и Бруинен — двойная водная преграда на пути в Ривендел; Нимродель и Андуин, охраняющие покой Лориэна; тот же Андуин, служащий последним рубежом между Мордором и Гондором), либо горы (самый яркий пример — Мордор, практически полностью окружённый кольцом горных цепей).

Образ «мировой оси», соотносящийся с образом «мировой ограды», представляется, в основном, как отголосок мотива мирового древа (исполинский мэллорн, растущий на холме Керин Амрот: «здесь сердце эльфийского народа, живущего в этом мире» [ВК. С. 362]; Белое Древо Гондора — потомок Древнейшего из Древ; мэллорн, выросший на Праздничной Поляне в Шире из семечка, подаренного Сэму Владычицей Лориэна). К мотиву мировой горы как оси восходит образ Роковой Горы Ородруин (О двойственности в восприятии образа мировой горы: [Мифы народов мира. С. 313]) («с подножием, утонувшим в пепле, с вершиной, окутанной тучами» [ВК. С. 868]), к которой лежит путь Фродо; здесь проявляет себя мифологический принцип тождества противоположностей: приближаясь к центру (в огне Ородруина было рождено Кольцо, в нём оно может быть уничтожено — к Горе обращены все помыслы тех, кто защищает Средиземье от Саурона), Хранитель Кольца одновременно движется и к границе (страна Мордор лежит на крайнем юго-востоке тех земель, где разворачивается действие «Властелина Колец»), то есть происходит уподобление центра и границы. Тождество границы мира «своего» и оси мира «чужого» вообще характерно для мировой мифологии (таковы, например, древнегреческие столбы гермы).

Подобное же отождествление связано с темой Валинора и погибшего острова Нуменор: как Благословенные Земли, отображение архетипа благого, «верхнего» иного мира, они представляют собой центр (эльфы Средиземья стремятся вернуться в Валинор; потомки нуменорцев хранят память о погибшем древнем королевстве — перед трапезой воины Фарамира, соблюдая обряд, в молчании обращаются на минуту лицом на запад, где когда-то был Нуменор); лежат же эти земли на Заокраинном Западе, за морем, то есть для Средиземья представляют собой дальние границы мира.

Расположение благого иного мира на западе характерно для кельтской культуры (королевство Коннахт на мифологической карте Ирландии, край племён богини Дану и сохранения друидического знания, Острова Блаженных артуровского цикла) [Рис А., Рис Б. С. 132 и след.; Мифы народов мира. С. 635] . Восток и север, в свою очередь, оказываются областями смертоносного иного мира — такие представления свойственны скандинавской мифологии [Старшая Эдда. С. 31—34, 108—109; Мифы народов мира. Т. 1. С. 287—288], в Средиземье же на востоке расположен Мордор, а на севере некогда существовало королевство Ангмар, где правил Чёрный Чародей — предводитель назгулов.

В организации пространства Средиземья немаловажное значение имеют перепутья и перекрёстки как места контакта с иным миром, точнее — с миром мёртвых (ночной культ Гекаты и гермы — изображения, типологически сходные с изображениями умерших предков-покровителей — в Древней Греции; культ компитальных ларов в Древнем Риме [Штаерман. С. 170—171]). В трактире в Брыле — поселении, расположенном на перепутье дорог — Фродо впервые встречает Арагорна, здесь же Кольцо первый раз с тех пор, как Фродо стал его Хранителем, проявляет свою волю, «случайно» надевшись на палец хоббита и тем самым обнаружив себя для назгулов. Гора Заветерь, на вершине которой расположена разрушенная древняя дозорная башня Амон-Сул (здесь «проходил рубеж обороны против Зла из Ангмара» [ВК. С. 195]), оказывается тем местом, где Фродо был ранен моргульским клинком во время ночного нападения назгулов (при этом он ещё и надевает Кольцо, тем самым приобщаясь к миру Врага, причастного к созданию Кольца,— этому же миру принадлежат и назгулы). На последнем этапе пути в Мордор Фродо и Сэм в компании Голлума оказываются на перекрёстке дорог, где в кругу деревьев видят величественную некогда статую, ныне осквернённую орками,— своеобразную герму; примечательно, что достигают они перекрёстка на закате, в преддверии ночи, и выбрать им предстоит дорогу в страну тьмы, то есть в мир смерти. У чёрного Камня Эреха, ночью, собирает Арагорн призрачное войско мёртвых, дабы исполнили однажды нарушенную клятву — так встречаются два мира: мир живых, к которому принадлежит Арагорн, и потусторонний мир неуспокоенных мертвецов.

Время протекает для народов Средиземья целиком в соответствии с мифологическими представлениями: «…время нигде не стоит на месте. Но в разных местах ход его неодинаков» [ВК. С. 397]. Для эльфов мир меняется и медленно, и быстро — хоббиты никак не могут понять, как долго Отряд Хранителей гостил в Лориэне: несколько дней или несколько недель, время для них пролетело незаметно; о Ривенделе Бильбо говорит так: «Время здесь не замечаешь, оно просто есть, и всё тут» [ВК. С. 239]; в Стране Мрака Сэм обнаруживает, что потерял счёт дням — здесь «время течёт иначе» [ВК. С. 843]. Старейшие обитатели Средиземья энты неторопливы в мыслях, речах и действиях, их восприятие времени сильно отличается от, например, хоббитского: Фангорн постоянно уговаривает Мерри и Пиппина не спешить, называя их «торопливым народом»; он настолько стар, что имеет право звать «молодым» Сарумана, настолько древен, что помнит те времена, когда эльфы только-только пробудились. Возраст героев «Властелина Колец», подобно возрасту мифических героев, практически не меняется (то есть он меняется по сути, но это остаётся незаметным): Гэндальф и Саруман предстают в образе старцев; эльфы вечно юны, несмотря на многовековую мудрость; возраст Арагорна невозможно угадать; Бильбо и Фродо, хранившие Кольцо, получают более долгую жизнь, чем им была отмерена изначально (то есть через Кольцо приобщаются к иному миру, а значит определённым образом оказываются вовлечены в поток времени, отличающийся от их собственного).

Следующим мотивом, проявлению черт которого в трилогии необходимо уделить внимание, является мотив инициации (Подробно об обряде инициации: [Пропп 1948. С. 150].).

Строго говоря, вся структура романа представляется в той или иной мере соответствующей схеме посвящения — в результате пройдённых испытаний изменяются не только герои, но и суть того мира, в котором они живут (Зло оказывается поверженным, Эпоха подходит к концу, но из Средиземья также уходят эльфы и маги, и с ними — нечто прекрасное). Можно говорить о своеобразной комплексной инициации, делящейся на несколько этапов и протекающей по-разному для разных героев.

В. Я. Пропп пишет: «Обряд посвящения производился всегда именно в лесу» [Пропп 1948. С. 151]. Лесов в Средиземье много, и каждый из них может быть назван местом проведения инициации для того или иного героя: Древлепуща для четвёрки хоббитов, Фангорн для Мерри и Пиппина, Лориэн для всего Отряда, рощи Итилиена для Фродо и Сэма. Такое же значение имеют и горные пещеры, спуск в которые ассоциируется с нисхождением в царство смерти (обряд посвящения тесно связан с представлением о пребывании в мире мёртвых [Пропп 1948. С. 344]): имеются в виду копи Мории для девяти Хранителей (особенно для Гэндальфа) и логово Шелоб для Фродо и Сэма.

Обряд инициации предполагает наличие патрона, олицетворяющего собой властителя смерти (ибо инициация мыслится как временная смерть [Пропп 1948. С. 167]). В Древлепуще им оказывается Том Бомбадил — Хозяин Леса, наследник черт древнего Бога Земли [Баркова 1998. С. 18]: хоббитам он кажется настоящим великаном, примечательная черта его внешности — длинная борода (об облике Бога Земли: [Голан. С. 189].); ему подвластны деревья в лесу — Старый Вяз отпускает хоббитов, которых до этого буквально «проглатывает» (при инициации предполагалось ритуальное проглатывание посвящаемых [Пропп 1948. С. 307—309]); его супруга носит черты богини жизненных сил природы — она дочь реки, песней и танцем способна влиять на погоду; Том в какой-то мере тождествен своим владениям — не хочет покидать их, остаётся внутри границ, которые сам себе установил, сила его «не в нём самом, а в земле» [ВК. С. 277]; он является владыкой мёртвых — на его землях лежат древние Курганы, он спасает (буквально — воскрешает) хоббитов, попавших в лапы нежити из Курганов; Том почти постоянно поёт либо разговаривает стихами — черта владыки поэзии и музыки[6]; он выступает в роли дарителя для хоббитов — вручает им кинжалы из тех сокровищ, которые были захоронены в Курганах (мотив загробного оружия [Пропп 1948. С. 277, 282]). В картине мира Тома Бомбадила соединены признаки как благого, так и враждебного, смертоносного иного мира: радушие Тома и Златеники соседствует со злобой и Старого Вяза и нежити, то есть можно говорить о наличии тождества противоположностей.

В Лориэне Отряд Хранителей (своеобразная трансформация мотива лесного братства в том аспекте, что это группа мужчин, проходящих инициацию одновременно [Пропп 1948. С. 203—209]) подвергается испытанию со стороны Владычицы Галадриэли — хозяйки иного мира: она заглядывает глубоко в душу каждого, видит тайные помыслы, искушает выбором между исполнением самого заветного желания и следованием долгу. То есть здесь испытание носит скорее психологический характер, и, пройдя его, герои делают окончательный выбор — каждый свой, соответствующий собственной сути. Что касается чисто мифологических мотивов, то в этом отношении стоит упомянуть верёвочный мост через Келебрант, преодолеваемый героями («царство живых отделено от царства мёртвых тонким, иногда волосяным, мостом, через который переходят умершие или души умерших» [Пропп 1948. С. 415]), а также то, что Хранителям завязывают глаза перед тем, как провести во внутренние земли Лориэна — отголосок временной слепоты посвящаемых [Пропп 1948. С. 224]. Перед тем, как попрощаться с Отрядом, Галадриэль выступает в качестве дарителя — преподносит каждому из членовбратства некий «волшебный предмет», образ которого восходит к образу «волшебного помощника» как персонифицированной силы, обретённой прошедшим инициацию [Пропп 1948. С. 253—287].

Узкий мост, висящий над бездной, встречается героям и в Мории — древнем Подгорном королевстве гномов, которое они миновали ещё до Лориэна. Проход Отряда через Морию представляет собой отражение понятия «катабасис» [Пропп 1948. С. 344] (нисхождение в царство мёртвых). Чтобы попасть под своды пещер Казад Дума, Хранителям нужно отомкнуть Врата, сделать это можно при помощи слова как пароля: «…герой или произносит магическое слово, открывающее ему вход в иное царство, или приносит жертвоприношение» [Пропп 1948. С. 156]. У Врат Мории, в тёмном озере, живёт водяной монстр, который представляет собой стража, охраняющего, подобно древнегреческому Керберу, врата из царства мёртвых [Пропп 1948. С. 345—346] (здесь под областью смерти подразумевается Мория) — чудовище захлопывает створы дверей и заваливает их обломками скалы и стволами деревьев, отрезая путь назад, то есть пропускает героев в царство мёртвых, но не позволяет выйти из него. Членам Отряда приходится сражаться с чудовищами (ночью с варгами — перед тем, как войти во Врата Мории, с орками и троллями — в полумраке пещер); во время схватки огромный орк ударяет Фродо копьём, однако не причиняет почти никакого вреда: Фродо защищён кольчугой из мифрила, подаренной ему Бильбо, — здесь присутствует трансформированный мотив неуязвимости героя, восходящий к его каменнотелости [Баркова 1994. С. 63]. Невыносимо тяжкой жертвой и по-настоящему трудным испытанием для Отряда в Мории становится гибель — как они тогда думали — Гэндальфа. Поэтому выходят члены братства на солнечный свет изменившимися, сражёнными горем — за возможность выйти они заплатили слишком дорого.

Для Мерри и Пиппина одним из следующих этапов инициации становится пребывание в плену у орков: их держат связанными, нещадно хлещут кнутом, избивают, швыряют о землю, при этом поят какой-то отвратительной жидкостью (чтобы не совсем потеряли силы и могли бежать дальше) — посвящаемых во время обряда подвергали страшнейшим пыткам и истязаниям, а также заставляли принимать различные ядовитые напитки. «По-видимому, эти жестокости должны были, так сказать, отшибить ум. Продолжаясь очень долго (иногда неделями), сопровождаясь голодом, жаждой, темнотой, ужасом, они должны были вызвать то состояние, которое посвящаемый считал смертью» [Пропп 1948. С. 181].

От смерти хоббиты спасаются в лесу Фангорна, где встречают его Хозяина, который и становится для них патроном инициации: одаривает их силой, напоив живительной водой, от которой раны и рубцы затянулись, а сами хоббиты даже немного подросли; рассказывает о многом — то есть даёт знания, при этом сам выспрашивает, как и положено стражу иного мира (в данном случае тождественному владыке, подобно Яге русских сказок [Пропп 1948. С. 152—158, 165—172]). Фангорн ещё в большей степени, нежели Бомбадил, тождествен своим владениям, так как менее антропоморфен — является, по форме, деревом, даже его имя совпадает с названием леса, где он обитает (так, в Древней Греции Аид — и название царства мёртвых, и имя его владыки). В гостях у Фангорна Мерри и Пиппин сами частично уподобляются обитателям леса: отведав напитка, предложенного энтом, они, словно растения, наливаются силой и бодростью, прибавляют в росте, чувствуют, как становятся длиннее волосы, а сам Фангорн обращается к ним так: «…я говорил с вами, как с молодыми энтами» [ВК. С. 474]. Уподобление героя иномирным существам (изначально — животным) является своеобразным «пропуском», возможностью попасть в иной мир и условием пребывания в нём [Пропп 1948. С. 225, 289].

В рощах Итилиена Фродо и Сэм встречаются с Фарамиром, который является для них также в определённом роде патроном инициации. До того, как вступить на итилиенские земли, усталые хоббиты долго плутают по горам и болотам, перемазываются болотной грязью, при этом не снимают эльфийских плащей, подаренных Владыками Лориэна,— плащи сливаются с окружающим ландшафтом, делая их обладателей практически невидимыми, защищая их: обрядом предполагалось неумывание посвящаемых, подразумевающее обретение ими невидимости [Пропп 1948. С. 224]. Как страж и одновременно (в мифологическом аспекте) хозяин Итилиена Фарамир выспрашивает хоббитов. Затем, завязав им глаза (снова мотив временной слепоты), их приводят в заповедное место — пещеру, скрытую под струями водопада. Воины Фарамира — некое подобие «лесных братьев» [Пропп 1948. С. 203—210], пещера — нечто вроде дома посвящаемых. В рощах «зелёная с коричневым одежда делала воинов почти невидимыми» [ВК. С. 622], двигаются они быстро и бесшумно. Их предводитель Фарамир мудр, обладает в какой-то мере даром провидения, всеведения (черта Владыки иного мира), который проявляется как необычайная прозорливость: он догадывается о неладах своего брата Боромира и Фродо, понимает, что «проклятье Исилдура», упомянутое в предсказании, — это некое могущественное оружие Врага, которым Боромир хотел завладеть ради победы Гондора и собственной славы. Отпуская Фродо и Сэма в дальнейший путь, Фарамир как патрон даёт им знание: предупреждает о злобе и коварстве Голлума, ужасе перевала Кирит Унгол, чёрной силе Девятерых Кольценосцев из Минас Моргула, а также снаряжает хоббитов в дорогу (даёт еду, посохи) — как даритель. Подчеркнём, что в качестве патрона инициации Фарамир выступает только в данном эпизоде; в других главах его функции совершенно иные. Такое совмещение различных функций в одном образе вообще характерно для литературных произведений, строящихся на мифологическом клише [Баркова 1998б. С. 160].

Следующим этапом инициации для Фродо и Сэма становится перевал Кирит Унгол. Они долго идут во чреве горы, во тьме пещер (которая ещё плотнее и гуще, чем в Мории), потеряв ощущение времени и расстояния, — здесь трансформирован мотив чрева иномирного чудовища, проглатывающего посвящаемых [Пропп 1948. С. 150]. Собственно чудовищем (здесь также стражем мира смерти, тождественным Владыке) является гигантская паучиха Шелоб. Опутанный её паутиной как саваном, отравленный её ядом, Фродо пребывает в состоянии временной смерти; нашедшие его орки переносят пленника в сторожевую башню, в потайную комнату на самом верху (отголосок мотива запрета соприкосновения с землёй для посвящаемых, в особенности для будущих вождей [Пропп 1948. С. 134-136, 205-206]); в башне Фродо бьют, отбирают одежду, допрашивают, поят отвратительной жидкостью, таким образом, доводят до полубеспамятства — отображение истязаний посвящаемых, приводивших к временному безумию и потере памяти [Пропп 1948. С. 181, 225—226]. Если Фродо оказывается переправленным через границу Мордора в полумёртвом состоянии, то Сэму приходится самому пробиваться, сражаясь с чудовищами: сначала с Шелоб, потом с орками в сторожевой башне (Сэм как волшебный помощник героя берёт на себя непосильную задачу [Пропп 1948. С. 253—254] — именно он спасает Кольцо и вносит его на территорию Мордора).

В Стране Мрака хоббитам, чтобы остаться незаметными, приходится уподобиться её обитателям: они переодеваются орками. Последний отрезок пути до Ородруина даётся с огромным трудом: они почти умирают от жажды, задыхаются от дымов, падают от усталости, то есть подвергаются тяжёлым физическим испытаниям, характерным для обряда инициации. В конечном итоге, они опять же попадают в пещеру, олицетворяющую собой чрево,— Саммат Наур, в огне которой было закалено Кольцо. Здесь происходит решающая битва со Злом: Фродо борется с Голлумом и одновременно с самим собой (отказ в последний момент уничтожить Кольцо — не мифологический, но психологический ход в развитии сюжета). Из гибнущего Мордора хоббитов выносят орлы, в мифологии функция птицы — быть переносчиком героя в иное царство (и особенно часто — из него), то есть одновременно волшебным помощником и проводником [Пропп 1948. С. 254—257].

В романе воплощается традиционная сказочная структура финала: лёгкость возвращения после основного испытания и потом — «второе вредительство». Насколько долог и труден для сказочных героев путь к месту основного испытания, настолько лёгок и быстр обратный. Во «Властелине Колец» быстрота и лёгкость обратного пути оказываются сюжетно разнесёнными: орлы стремительно переносят хоббитов из Мордора в Гондор, а затем семь Хранителей неспешно разъезжаются по своим землям.

«Второе вредительство» обычно подстерегает героя сказки либо на границе мира людей, либо непосредственно дома [Пропп. Функция № 22]. В сказке «второе вредительство» выражается в том, что старшие братья героя или его соперник похищают у героя (часто — спящего) сокровища, за которыми он ездил в потусторонний мир, и (или) невесту. Во «Властелине Колец» таковым является лиходейство Сарумана в Шире. В сказочных и эпических сюжетах герой преодолевает «второе вредительство» благодаря своим магическим качествам, полученным в ходе инициации, а также добытым волшебным предметам (помощникам). Это находит прямые соответствия в тексте романа Толкиена: Мерри и Пиппин, ставшие настоящими воинами, легко побеждают бандитов Сарумана, а Сэм, благодаря дару Галадриэли, чудесным образом возрождает земли и сады Шира. Невольно возникает параллель между возвращением хоббитов и возвращением Одиссея: разорённый дом и жена (невеста), хранящая верность герою (Рози дожидается Сэма); отметим, что сюжет «Одиссеи» в мировой литературе чрезвычайно распространён.

Ещё одна деталь: четвёрку хоббитов, возвратившихся в Шир, сначала никто не узнает — неузнавание есть знак успешного прохождения инициации [Пропп 1948. С. 225].

Завершая рассмотрение инициатических мотивов, рассмотрим линию Фарамира: пребывание с отрядом воинов в лесу; попытка Денетора возжечь для раненного в бою с врагами (аллюзия битвы с чудовищами), но ещё не умершего (то есть находящегося в состоянии временной смерти) сына погребальный костёр («в обрядах инициации неофиты в самых разнообразных формах подвергались воздействию огня» [Пропп 1948. С. 190], Денетор здесь — патрон инициации); в конечном итоге возвращение к жизни, смена статуса — Фарамир становится на короткое время Правителем Гондора, а затем — Князем Итилиена, и женитьба на Йовин (только прошедшие обряд инициации имели право вступать в брак [Пропп 1948. С. 150]).

С образом Йовин также связаны мотивы инициации: долгое пребывание в качестве сиделки при больном Правителе Теодене — то есть бесстатусность, в какой-то мере — изоляция девушки перед вступлением в брак [Пропп 1948. С. 136—138]; смена имени и облика — как воин Дернхельм она отправляется на битву к стенам Гондора, нарушая запрет Теодена; бой с чудовищем — назгулом, поражение его; состояние временной смерти — результат непосредственного контакта с миром мёртвых, олицетворённым Предводителем Кольценосцев; возвращение к жизни, осознание себя женщиной, а не воином, щитоносцем Рохана: «Отныне я стану целительницей и буду любить всё, что растёт и плодоносит» [ВК. С. 911]; и, в конечном итоге, вступление в брак.

Для многих героев, принимавших участие в Войне Кольца, происходит смена статуса, возвышение тем или иным образом (например, воцарение Арагорна, получение хоббитами почётных должностей в их родной стране, обретение Гэндальфом ещё большей мощи, получение Фродо права уйти за Море, в Блаженный Край) — посвящение предполагало подобное возвышение, обретение могущества тем, кто сумел пройти испытание, доказать, что достоин возвыситься (инициация вождей [Пропп 1948. С. 407—408]).

Ещё один мифологический мотив, в определённом виде обрабатываемый во «Властелине Колец»,— это сюжет боя героя с чудовищем.

Структура архаического поединка включает в себя три этапа: бой на расстоянии, оканчивающийся неполной победой героя; контактный бой, в котором чудовище оказывается поверженным; «истребление змеёнышей» — факультативный этап, закрепляющий победу героя [Баркова 1996a. С. 67].

В качестве примера такого трёхчастного поединка можно привести сражение хоббитов с Шелоб: частичное поражение на расстоянии — свет фиала ослепляет её и заставляет отступить; контактный бой — Сэм всаживает в брюхо паучихе эльфийский клинок (Шелоб находится над Сэмом — отголосок мотива разрубания Змея-поглотителя изнутри [Пропп 1948. С. 314—324]); добивание — Сэм снова ослепляет её, догоняет и ударяет по лапе (скорее от отчаяния, но в мифологическом смысле это является указанием на уязвимость конечностей Змея и всех образов, восходящих к нему [Иванов, Топоров. С. 166—167]).

Подобная структура наблюдается в сражении Йовин и Мерри с Черным Всадником: сначала Йовин обезглавливает крылатое чудовище, служившее назгулу средством передвижения и похожее на дракона — неполная победа, и даже частичное поражение, так как назгул ударом палицы разбивает щит воительницы и ломает ей руку; затем Мерри вонзает свой клинок Всаднику «пониже кольчуги в подколенную жилу» [Толкиен] (тот же мотив магической уязвимости ног, ведущей к гибели), и почти одновременно с этим Йовин ударяет мечом в пустоту между плащом и короной, ибо назгул невидим. Здесь можно говорить об отсутствии третьего этапа, однако второй оказывается сдвоенным: Чёрному Всаднику было предсказано, что ни один смертный муж из воинов не сможет погубить его — ни Йовин (женщина), ни Мерри (не человек, а хоббит) не являются таковым, но их объединённые силы и мужество уравниваются с силой могучего воина, неся гибель Предводителю Кольценосцев[7].

Как показывает мировой мифологический материал, архаический поединок — либо первый, либо главный бой в эпической биографии героя [Баркова 1996а С. 69]. Центральные поединки масштабных эпопей реализуют именно эту структуру: таковы бой Ахилла с Гектором в «Илиаде», бой Кухулина с Фер Диадом и другие. Сюжетно такой поединок тяготеет к финалу общего повествования. Всё это мы видим во «Властелине Колец»: для Сэма бой с Шелоб является главным, для Йовин бой с Королем-Чародеем — фактически единственным, оба эти поединка играют определяющую роль в Войне Кольца.

Можно также усмотреть искомую схему поединка в том, как протекает в романе битва со Злом вообще, в глобальном смысле: первый этап — разгром сарумановых орд, при этом нарушаются некоторые планы Саурона, он лишается относительно верного союзника (к этому же этапу можно отнести гибель в Пеленнорской битве Чёрного Всадника — могучего слуги и соратника Саурона); второй этап — собственно уничтожение Кольца как решающий удар; третий этап — устранение беспорядков в Шире, устроенных потерявшим былое величие Саруманом.


Несколько слов о мотиве собственно колец. Его корни уходят в германо-скандинавскую мифологию, в которой кольцо было символом могущества, удачи, славы и, безусловно, власти (Драупнир Одина), но могло и нести на себе печать проклятия (кольцо Андвари в истории Нифлунгов, проклятое золото Нибелунгов). В типологическом же смысле образ магического кольца восходит к волшебному предмету — одному из проявлений волшебного помощника (персонифицируемой сверхъестественной способности героя, получаемой при посвящении) [Пропп 1948. С. 277—278].

Тема кольца, возбуждающего стремление к власти у того, к кому оно попадает, объединяет роман Толкиена с оперной тетралогией Рихарда Вагнера «Кольцо Нибелунга» [Королев. С. 588]. Сам Толкиен Вагнера не любил, подобные сравнения его лишь раздражали, однажды он выразился по этому поводу так: «Оба кольца были круглые, и на том сходство и кончается» [Карпентер. С. 319]. В действительности, различие между перстнем Альбериха у Вагнера и Кольцом Всевластия у Толкиена довольно существенное: первое «лишь возбуждает в своём владельце стремление к наживе и — опосредованно — к власти» [Королев. С. 588], второе действует значительно более тонко, играя на желаниях и тайных мечтах своих «хранителей» [Королёв. С. 588]. Кольцо Всевластия — сокровище, обладающее собственной свободной волей (образ, фольклору не свойственный). Его сила велика, подкреплена силой того, кто его создал; оно само выбирает себе владельца (точнее, именно хранителя — владеть Кольцом в прямом смысле нельзя, оно само себе хозяин).

Устоять против соблазна завладеть Кольцом и не подпасть под его волю дано не многим. Особенно трудно выдержать искушение Мудрым — они слишком хорошо знают, сколь велико могущество Кольца, как приумножится их собственная сила, объединившись с силой, сокрытой в сокровище. Поэтому отказ Гэндальфа и Галадриэли принять Кольцо означает для них серьёзное испытание, нечто сродни духовной инициации, но инициации с обратным знаком: важно именно то, что они не изменяются, а, напротив, остаются собой. Интересно то, что Кольцо абсолютно не имеет силы в землях Тома Бомбадила — вероятно потому, что его власть нисколько не интересует, в своём краю (мире) он полновластный хозяин, этого ему достаточно.

Единое Кольцо управляет всеми остальными (кроме Трёх эльфийских): Семью, переданными гномам, и Девятью, предназначенными для людей. Оно главнейшее, и, обладая волей, подчиняет себе другие Кольца — то есть именно Кольцо Всевластия собственно и является истинным «Властелином Колец», тогда как Саурон — лишь его создатель.

2. Мифологическое клише в романе: образы

На некоторых из образов романа хотелось бы остановиться подробнее. В первую очередь, это те образы, которые находят параллели в основных мифологических жанрах: сказке, эпосе и, в определённой мере, мифе, а также образы, воплощающие в себе черты Богини-Матери и черты Владыки мира смерти.

Линия Фродо связывает роман «Властелин Колец» с таким мифологическим жанром, как волшебная сказка. Фродо воплощает тип сказочного героя: сирота, воспитанный дядей[8], ничем особенно не выделяющийся («не думай, заслуг у тебя особых нет, ни силы, ни мудрости» [ВК С. 71]), по сравнению с высокими сильными людьми, мудрыми эльфами и могучими магами — просто маленький слабый хоббит[9], который неожиданно становится «избранным», как-то «само собой», не по своей воле, но по велению судьбы (а может, по желанию Кольца). Как и в сказке, начало всей истории связывается с отлучкой старшего члена семьи [Пропп 1948. С. 132] (уход Бильбо) и изменением привычного уклада жизни героя. Как и герой сказки, Фродо отправляется в путь, но, в отличие от сказочного персонажа, не для того, чтобы добыть сокровище, а для того, чтобы уничтожить его (пользуясь терминологией В. Я. Проппа, говорившего об «обращении обряда» как о придании ему противоположного значения, можно сказать, что здесь происходит «обращение» сказочного мотива добывания волшебных предметов).

При ближайшем рассмотрении Фродо оказывается не таким уж заурядным персонажем, так как воплощает некоторые признаки первопредка, героя шаманского мифа (архаической повествовательной формы, к которой восходит сказка). Во-первых, сиротство, вариант чудесного происхождения, указание на иномирную природу героя [Баркова 1994. С. 61]. К тому же родители Фродо погибли необычным для хоббита образом — утонули в реке, катаясь на лодке, при этом хоббиты вообще воду не любят, плавать не умеют, а к лодкам относятся настороженно (это подчёркнуто «земной» народ — во всех смыслах). Во-вторых, воспитатель у Фродо, с точки зрения «нормальных» обитателей Шира,— весьма странный хоббит: склонен к путешествиям, водит дружбу с магом, эльфами и гномами, питает непонятную страсть к стихам и песням и, ко всему прочему, совсем не стареет — Бильбо для мира хоббитов подчёркнуто анормален, для Фродо он воплощает собой образ иномирного воспитателя, восходящий к образу патрона инициации. (Примечательная деталь: Бильбо рассказывает Фродо правдивую историю обретения Кольца, говоря «между нами секретов быть не должно» [ВК. С. 49],— то есть передаёт ему в полной мере некое тайное знание, что предполагалось обрядом посвящения [Пропп 1948 С. 194—195]; кроме того, Бильбо как даритель вручает племяннику кольчугу из мифрила и оружие — меч Жало, то есть наделяет воинской силой и неуязвимостью). В-третьих, не стоит забывать о маркированности ног хоббитов — их покрывает «густой курчавый волос» [ВК. С. 10] (волосатость героя — устойчивый признак иномирности, так как восходит к волосатости владыки иного мира [Баркова 1996б, С. 46; Иванов, Топоров. С. 52]), ходят они босыми, передвигаются бесшумно (в Шире этим никого не удивишь, но в контексте сравнения с жителями других краёв Средиземья, большинство из которых о хоббитах узнаёт только благодаря Фродо сотоварищи, это является важной деталью); с одной стороны, здесь наличествует трансформация мотива магической уязвимости ног героя в связи с его родством со Змеем, с другой — это остаточная черта тотема, получеловека-полузверя, у образа, генетически восходящего к первопредку (тотем — одна из разновидностей первопредка [Мелетинский 1976. С. 208—209]).

Подобно первопредку и эпическому герою, Фродо демонстрирует своего рода враждебность к своим (относительную), говоря о хоббитах: «Как бы я ни относился порой к этим глуповатым пустомелям, но я должен спасти их. Хотя, знаешь, я иногда подумывал, что небольшое землетрясение или нашествие драконов пошло бы им на пользу» [ВК. С. 72]. Та же враждебность проявляется и в отношении Сэма, когда уже в Мордоре, под воздействием чар Кольца, Фродо принимает своего друга за похитителя, алчущего отобрать сокровище. Венцом деяний первопредка является его добровольный уход из мира живых — нечто подобное происходит и с Фродо, уплывающим за Море с эльфами, а значит фактически умершим для Средиземья.

Как уже упоминалось выше, родство с владыкой мира смерти в облике Змея является одной из черт первопредка (проявляемой, в основном, через уязвимость ног), и Фродо разными способами демонстрирует эту черту: Страж Врат Мории хватает его щупальцами именно за ногу и пытается утащить в воду (О водяной природе Змея: [Пропп 1948. С. 334—339]); на заповедном озере Хеннет Аннун, над которым расположено убежище воинов Фарамира, Фродо приходится ползти (способ передвижения змеи) по скользким камням, чтобы добраться до Голлума, привлечь его внимание и фактически заманить в ловушку, не желая того (даже через этот невольный обман Фродо уподобляется коварному лжецу Голлуму, образ которого также частично восходит к образу Змея). Определённым образом Фродо демонстрирует символическое родство с Сауроном: в конце Второй Эпохи Исилдур присваивает Кольцо Всевластья, отрубив тот палец, на котором его носил Враг, а в конце Третьей Эпохи в последней схватке Голлум откусывает палец Фродо, на который было надето Кольцо; таким образом, происходит однотипное маркирование внешнего облика героя и врага (вообще же мотив отрубленного пальца, равно как и вообще нанесения каких-либо увечий, восходит к обрядовым истязаниям посвящаемых, должным оставить на теле неофита «знаки смерти» как доказательство пребывания в царстве мёртвых [Пропп 1948. С. 180—185]; в отношении Фродо такими знаками являются, помимо откушенного пальца, раны от удара моргульским клинком и от укуса Шелоб).

Интересно, что в образе Фродо в некотором смысле соединяются черты всех народов, населяющих Средиземье: сам по себе он хоббит, а хоббиты — людям родня (как говорится в Прологе); его называют Другом Эльфов, кроме того, Фарамир замечает (как много раз до этого Сэм), что в облике Фродо есть что-то эльфийское, светлое, наконец, он уплывает с эльфами за Море; он дружен с магом; с гномами он связан через Бильбо — тот водит с ними дружбу ещё со времён знакомства с Торином Дубощитом; к тому же, в Отряд Хранителей входят и хоббиты, и люди, и эльф, и гном — выше уже упоминалось, что Отряд может быть соотнесён с обрядово-историческим мотивом побратимов, прошедших инициацию вместе, а побратимство подразумевает символическое родство [Пропп 1948. С. 208—209]; есть ещё энты, с которыми Фродо, казалось бы, близко не соприкасается, но и здесь есть связь — через Мерри и Пиппина, подружившихся с Фангорном; помимо всего вышеперечисленного, Фродо оказывается, как уже было сказано, уподобленным в определённой мере даже Врагу. Можно сделать вывод о том, что Фродо принадлежит всем мирам сразу, может странствовать в любом из них — доказательство того, что он «настоящий» герой, которому не вредит соприкосновение с иным миром.

Как и у всякого сказочного героя, у Фродо есть волшебный помощник — Сэм (его даёт хоббиту Гэндальф как даритель). Сэм, как и положено помощнику, всюду неотрывно следует за хозяином (волшебный помощник является персонифицированной силой или способностью героя [Пропп 1948. С. 253—254]). Кроме того, помощник мыслится ещё и переносчиком героя в иной мир; один из самых типичных переносчиков — конь (чей образ восходит к более древним типам проводников: оленю и птице [Голан С. 48; Пропп 1948 С. 257]). С образом Сэма устойчиво связывается ряд деталей, говорящих о его мифологическом родстве с конём: он советчик, друг и опора Фродо (функции, в фольклоре приписываемые коню, так как он является частью личности героя); именно он на дороге в Шире первым слышит приближение одного из Черных Всадников; Сэм выхаживает пони по кличке Билл, для него «эта животина почти говорящая» [ВК. С. 292]; забота о поклаже целиком лежит на нем; наконец, на последнем, самом тяжёлом этапе пути к Ородруину он берёт на себя в прямом смысле роль коня — несёт на спине ослабевшего хозяина по склону горы вверх. В некотором смысле к Сэму можно применить и мотив «благодарного животного» [Пропп 1948. С. 243—246]: Фродо спасает его, не дав утонуть в водах Андуина, то есть оказывает ему некую услугу, а в дальнейшем Сэм действительно очень «пригождается» хозяину (ситуация показана в мифологическом аспекте, ни в коем случае не в психологическом).

Сказочные мотивы в линии Фродо подкрепляются наличием образов, восходящих к сказочному трикстеру: речь идёт о младших хоббитах, главным образом — о Пиппине. Трикстер — мифологический плут, нарушающий запреты, одна из ипостасей первопредка [Мелетинский 1976. С. 186—188]. Запреты Пиппин нарушает постоянно: в Брыле проговаривается об исчезновении Бильбо в разгаре празднования Дня Рождения; пробирается вместе с Мерри на закрытый для них Совет в Ривенделе; в Мории бросает в колодец камень, разбудив эхо, потревожив орков и Балрога; заглядывает в палантир, несмотря на предосторожности Гэндальфа; в Минас Тирите из-за него нарушает присягу Денетору один из Стражей Цитадели, Берегонд. Однако чаще всего деяния Пиппина оборачиваются благом: заглянув в палантир, он спасает Гэндальфа от опасной ошибки — намерения заглянуть туда самому; Берегонд покидает сторожевой пост потому, что Пиппин предупреждает его о беде, грозящей Фарамиру,— так Фарамир оказывается спасённым от сожжения заживо; в Шире Пиппин обещает: «Мы ещё много чего здесь нарушим» [ВК. С. 950], подразумевая те нелепые и неестественные для натуры хоббитов законы, что установил здесь Саруман,— и обещание это выполняется.

Ещё один сказочный мотив — мотив «ложного героя» [Пропп 1948 С. 415] — соотносится с образом Боромира в связи с его гибелью: ложный герой сказки стремится обладать ложными ценностями (берёт не Жар-птицу, а золотую клетку), отчего и гибнет,— аналогично этому Боромир жаждет завладеть Кольцом, и такое желание его губит. В то же время, гибель Боромира можно рассмотреть как результат несовместимости двух миров: Боромир подчёркнуто не-иномирен, то есть он целиком и полностью принадлежит миру людей, враждебно относится к эльфам, магам и всему магическому, поэтому соприкосновение с иным миром (в образе Кольца, в самом факте пребывания в Лориэне и встречи с его Владычицей) приводит его к гибели как ложного героя (герой истинный может существовать в обоих мирах). Ещё одно доказательство того, что образ Боромира восходит к типу ложного героя — соотнесение его с образом младшего брата Фарамира, воплощающего черты собственно героя (в нём сочетаются военная сила и магия, что присуще первопредку: «Просто теперь люди почему-то не верят, что вождь может одновременно и разбираться в свитках знания, и понимать в музыке, как он, а при этом быть ещё и отважным, решительным воином» [ВК. С. 724]; кроме того, Фарамир смог устоять против соблазна присвоить Кольцо). В сказках часто «умные» старшие братья, любимые родителями (Денетор больше любил старшего сына, а с младшим был резок и холоден), выступают как ложные герои по отношению к отвергаемым младшим [Пропп 1948 С. 92]. Одновременно Боромир выступает в функции заместительной жертвы по отношению ко всему отряду Хранителей и лично Арагорну.

В толкиноведении принято буквально выискивать параллели между книгами Толкиена и древнеанглийским «Беовульфом», однако нам не встречалось рассмотрение мотива заместительной жертвы в этой связи. Однако этот мотив присутствует как в древней поэме, так и во «Властелине Колец». Вот что пишет о «Беовульфе» А. Б. Лорд: «У Беовульфа… есть сходство в ряде деталей с сюжетной схемой Ахилла и Патрокла. Есть основание полагать, что Эскхере выступает в роли Патрокла, т. е. близкого друга героя, который гибнет до встречи самого героя с врагом. Действительно, если смерть Эскхере не интерпретировать таким образом, её вообще трудно понять, так как Беовульф явно присутствует при гибели Эскхере и не делает ничего, чтобы его спасти… Мифологические герои этого типа могут гибнуть «посредством замены», то есть символически, когда вместо них гибнет кто-то другой, или претерпевая «почти смерть», то есть едва избежав гибели» [Лорд. С. 277—278]. В романе Толкиена мы видим ситуацию, типичную для литературной обработки мифов: сюжет требует, чтобы вместо главного героя погиб другой, но психологическая мотивация не допускает, чтобы благородный главный герой спокойно допустил бы эту жертву (как Беовульф невозмутимо допускает гибель Эскхере). Выход из этой дилеммы всегда один: мотивировать отсутствие главного героя, и формой мотивации обычно является тяжкий бой. Однако Толкиен поступает иначе: Арагорн пытается найти Фродо и просто не успевает к сражению с орками. Впрочем, традиционная боевая мотивация в романе присутствует — Леголас и Гимли бьются с орками, но не могут помочь Боромиру.

Если сказочные мотивы в романе связаны с образом Фродо, то линия Арагорна является линией эпического героя, основной признак которого — воинственность, защита мира людей от чудовищ. Воплощением воинской мощи Арагорна является его меч Андрил — оружие, некогда принадлежавшее его предку, типологически же представляющее собой способность героя, заключённую в волшебном предмете.

Арагорн как персонаж сочетает в себе черты эпического героя третьего поколения [Баркова 1997. С. 64—65] и черты первопредка. С одной стороны, он представляет собой идеал человека, воплощение эпических норм — благородного, могучего и доблестного витязя, совершающего ратные подвиги, неукоснительно соблюдающего моральные законы, являющегося примером для подражания, объектом преклонения, восхищения и обожания. С другой — демонстрирует несомненное мифологическое родство с образом первопредка: помимо воинской силы, он обладает и магией — способностью исцелять (одна из магических функций вождя племени [Пропп 1948. С. 134]), достаточной мощью для того, чтобы вырвать палантир из-под власти Саурона, даром провидения (предсказывает Элронду: «Близок срок, когда придётся тебе оставить Среднеземье, а твоим детям решать: оставаться здесь или уходить за море» [ВК. С. 1015]). Интересно то, как в связи с наслоением черт разных типов героев в одном персонаже преломляется мотив брака героя с хозяйкой иного мира: подобно первопредку, Арагорн становится супругом Арвен — носительницы ряда черт Богини-Матери, и его отказ принять чувства Йовин можно рассматривать как следствие выбора, который должен сделать герой между хозяйкой иного мира и земной женщиной (в архаических мифах выбор делается в пользу хозяйки) [Баркова 1998б С. 165—166]; с другой стороны, отвержение любви Йовин — это демонстрация верности своей избраннице, то есть следование моральным нормам, блюстителем которых является герой уже третьего поколения.

В негласном противостоянии Арагорна и Боромира можно найти отголосок эпического мотива конфликта между представителями героев разных поколений — второго и третьего, соответственно архаического и классического эпоса: Арагорном — как носителем черт героя третьего поколения — движет чувство долга, в то время как Боромир — уподобляясь архаическому герою — более всего стремится к собственной славе [Баркова 1997. С. 65—67]. В том, как враждебно относится к Арагорну Наместник Гондора Денетор, отец Боромира, проявляется эпический мотив неприятия правителем лучшего из богатырей [Баркова 1994. С. 64].

Наследник образа первопредка, Арагорн принадлежит как миру людей, так и иному миру: в его жилах течёт доля эльфийской крови; воспитан он был в доме Элронда, чей образ воплощает черты Владыки иного мира — благого мира изобилия, спокойствия, мудрости, а также поэзии и музыки, символизирующих магию; Арагорну оказывается под силу пройти Путём Мёртвых и подчинить их своей воле (инициация через катабасис — высшая степень героизации [Пропп 1948. С. 344], а также доказательство «истинности» героя, способного пребывать в царстве мёртвых). Как существо, принадлежащее иному миру, герой (изначально — герой шаманского мифа, первопредок) в конце жизни добровольно покидает «этот свет», возвращаясь туда, откуда пришёл, то есть в иной мир [Мелетинский 1976. С. 179],— Арагорн (проживший долгую жизнь, в несколько раз превышающую срок, отмеренный обычным людям), добровольно, по своему желанию, покидает мир людей, безо всякой внешней причины, так, как погружаются в сон.

Долгие скитания Арагорна, бесчисленные битвы с врагами, годы, в течение которых он был вынужден скрывать своё настоящее происхождение, множество имён и прозвищ, за которыми прячется настоящее имя,— всё это представляет собой бесстатусность Государя перед воцарением (о которой уже упоминалось выше). Фактически, годы странствий оборачиваются для Арагорна своеобразной инициацией, испытанием перед возвышением (примечательная деталь: дунаданы, Следопыты Севера, предводителем которых и является Арагорн, называются «Серый Отряд» — они носят серые плащи, по натуре молчаливы и суровы, то есть в определённой степени «невидимы» для окружающих, а невидимость, как было сказано ранее, присуща посвящаемым). Пройдя испытание, Арагорн получает право заключить брак и продолжить свой род на земле предков, при этом он символически доказывает неоспоримость права на владение этой землёй — высаживает в Минас Тирите росток Древнейшего из Древ, утверждая тем самым ось своего мира.


С мифом как повествовательной формой трилогию в определённой степени связывает образ Гэндальфа. Как и герою мифа, ему присуща сверхъестественность происхождения и деяний. Образ мага (которого в некоторых краях Средиземья зовут Гэндальфом Серым, в других — иначе) — лишь воплощение одного из тех первых существ, которые были рождены Эру до того, как он создал Мир Сущий. Если воспользоваться понятием из вишнуизма — это своего рода аватара, нисхождение божества в мир людей в некоей физической форме.

Во внешнем облике Гэндальфа много общего с тем, как в мифологических представлениях выглядел скандинавский Один: высокий старик с длинной бородой, в плаще и широкополой шляпе, вечный странник. Когда Гэндальф впервые появляется на страницах книги (приезжает в Шир на день рожденья Бильбо), на нём надета шляпа синего цвета, в эпизоде прощания с хоббитами на обратном пути в их родную страну — синий плащ: в скандинавской мифологии синий цвет символизирует потусторонний мир (Одина представляли облачённым в синие одежды) [Баркова 1998а. С. 27]. Подобно Одину, Гэндальф не только мудр, но и яростен — легко впадает в гнев. Как Один воодушевлял воинов на битву, так Гэндальф поддерживает дух защитников Минас Тирита. Еще одно связующее звено со скандинавской культурой — само имя мага: в «Прорицании вёльвы», входящем в «Старшую Эдду», одного из карликов-альвов зовут Гандальв[10].

С образом Гэндальфа устойчиво связывается мотив огня, то есть он представляется неким воплощением духа огня: его магический жезл источает огонь; он хранит одно из Трёх Эльфийских Колец — с рубином, называемое Нарья, или Кольцо Огня; в Шире он известен как мастер фейерверков; его противником в Мории оказывается огненный демон Балрог (герой и его враг состоят в мифологическом родстве [Пропп 1948. С. 354—358]).

Бой с Балрогом становится для Гэндальфа инициацией в полном смысле этого понятия — нисхождением в мир смерти и возвращением оттуда в новом статусе, с новым обликом. Противники олицетворяют собой противостояние светлого благого и багрового «адского» пламени (снова скандинавский мотив: в последней битве Рагнарёк бог света Фрейр сражается с огненным великаном Суртом) [Старшая Эдда. Прорицание вёльвы. Строфа 53]. Гэндальф и Балрог падают с узкого Моста Дарина в бездну (мир смерти в мифологии обычно мыслится находящимся внизу); демон не даёт Гэндальфу удержаться на мосту, захлёстывая огненным бичом колени мага (маркированность ног героя); пока длится падение, Гэндальфа охватывает пламя (испытание огнём), затем противники погружаются в чёрную ледяную воду на дне пропасти (темнота, холод и сырость — основные характеристики первобытного хаоса [Баркова 1998а. С. 17—18]); в воде огненный Балрог «стал скользким чешуйчатым гадом» [ВК. С. 493] (природа Змея предполагает в себе соединение двух стихий: огня и воды [Пропп 1948. С. 300], которые вообще в мифологии неразрывно связаны как атрибуты мужского и женского начала божеств сил природы [Голан. С. 31—32, 76, 78]). По подземным лабиринтам и Бесконечной Лестнице (лабиринт символизирует загробный мир как страну безвыходных путей, где души умерших обречены на вечные блуждания [Голан. С. 128]) противники выбираются на вершину горы (здесь тождество противоположностей проявляется как тождество верха и низа, нисхождение в преисподнюю оборачивается восхождением на гору), где на узкой площадке возобновляют бой: «Если бы кто-нибудь наблюдал со стороны за этим поединком, он увидел бы молнии, обрушивавшиеся на вершину, огненные сполохи, клубы дыма и пара от таявших снегов. Лёд плавился, шёл горячий дождь. Полыхало пламя, рушились скалы» [ВК. С. 493] (здесь определённого рода аллюзия на Рагнарёк как на разрушение мира, возвращение его в состояние первобытного хаоса, за которым следует возрождение мира как более совершенного); одолев Балрога, Гэндальф долгое время находится в состоянии временной смерти: «Тьма была вокруг, мысли и время перестали существовать, и я бродил по дальним дорогам, о которых ничего не могу сказать» [ВК. С. 493]; вернувшись в мир живых, Гэндальф оказывается обладателем гораздо большей мощи, называется теперь уже не Серым, а Белым — то есть переходит на некий более высокий уровень магической силы; друзья Гэндальфа при встрече принимают его за Сарумана — сюжетный ход, восходящий к мотиву неузнавания при возвращении из леса тех, кто прошёл инициацию.

То, что Гэндальфа принимают именно за Сарумана, неслучайно — они не только внешне похожи (длиннобородые старцы в белых одеждах), но и с мифологической точки зрения представляют собой парный образ, восходящий к так называемому «близнечному мифу». Имеются в виду «братья-демиурги, культурный герой и мифологический плут» [Мелетинский 1976. С. 192], то есть строитель мира и его разрушитель, положительная ипостась первопредка и отрицательная, это противники, равные по силе и взаимодополняющие друг друга. Происхождение Гэндальфа и Сарумана одинаково, могущество обоих велико, но помыслы одного направлены на созидание, а другого — на разрушение. (Подобную же «близнечную» пару составляют Фродо и Голлум: Голлум когда-то тоже был хоббитом, обоим им было суждено побывать в роли хранителя Кольца Всевластья (в разное время) — по одной этой причине они оказываются неразрывно связанными, связанными чарами Кольца, при этом Фродо, как благая ипостась демиурга, стремится уничтожить опасное сокровище, а Голлум — присвоить его; один добр и великодушен, другой лжив и коварен.)

На Мосту Дарина в Мории, за миг до падения в бездну Гэндальф, пытаясь остановить Балрога, произносит: «Я служу Тайному Пламени и владею огнём Анора» [ВК. С. 341]. На синдарине, одном из эльфийских языков, «Анор» означает «солнце». То есть образ Гэндальфа связан не только с огнём как таковым, но ещё и с солнцем. Из плена Сарумана, с вершины горы после битвы с Балрогом и на выручку Фродо и Сэму в гибнущий Мордор Гэндальфа переносит орёл — птица-проводник [Пропп 1948. С. 254—257], символ солнца [Голан. С. 100, 103]. Другой тип проводника в иной мир — конь [Пропп 1948. С. 257], также ассоциируемый в мифологии с солнцем [Голан. С. 49—50], — воплощается в чудесном быстроногом серебристо-белом скакуне, лучшем из коней Рохана, на котором Гэндальф ездит без седла (белый цвет коня — цвет потустороннего существа, означающий потерю телесности, невидимость [Пропп 1948. С. 262], либо означающий сияние [Голан. С. 171]). Гэндальфа в образе Белого Всадника можно соотнести со славянским воинственным богом весны Ярилой (вспомним, что победа над Сауроном происходит весной), а также с одной из аватар Вишну в индуизме — грядущим истребителем зла Калкином, всадником на белом коне.

Заключение

Типологический анализ «Властелина Колец» показывает, что мотивы, образы, сюжетные линии и логика взаимоотношений героев романа укладываются в сюжетное мифологическое клише. То есть в анализируемом литературном произведении воспроизводятся, определённым образом преломляются и переосмысливаются универсальные мифологические категории, сохраняющиеся на глубинном уровне мышления человечества, присущие любой культуре (независимо от того, какой этнос является её носителем и на каком временном отрезке истории развития человечества она существует). Общемифологические универсалии остаются по сути неизменными (со временем меняется лишь форма их проявления в повествовании: начиная от основных мифологических жанров — мифа, эпоса и сказки — и заканчивая современным романом.

Возвращаясь к основной цели предпринятого исследования — выяснить причины, по которым оказалось возможным зарождение целой субкультуры на основе литературного произведения,— можно сделать вывод, что эти причины кроются в той достоверности, ощущении реальности происходящих событий, которые возникают у читателя, берущего в руки «Властелин Колец». Такая убедительность является плодом гармоничного сосуществования вличности автора двух составляющих: Учёного, который позаботился о выверенности формы и чёткости деталей созданного им литературного универсума, и Художника, который доверился своему воображению, эмоциям и интуиции, таким образом обратился к своему подсознанию, подсказавшему верные ходы в развитии сюжета и формировании характеров. Уникальность «Властелина Колец» как феномена культуры и состоит в том ощущении правдивости, которое возникает при знакомстве с этим произведением, так как, с одной стороны, автор романа напрямую обращается к глубинным структурам мифологического мышления читателя, с другой — помещает читателя в трёхмерное, почти осязаемое пространство. Так художественный вымысел становится некой особой реальностью, параллельным миром, обладающим притягательностью волшебной страны и почти земной материальностью, вызывающим желание приобщиться, узнать его лучше, может быть, принять участие в со-творении этого мира, овеществлении его. Таким образом, специфические особенности формы и содержания трилогии Дж. Р. Р. Толкиена «Властелин Колец» сделали возможным превращение её из просто литературного произведения в источник формирования субкультуры.

Приложение первое Ось и антиось

Во «Властелине Колец» есть один крошечный эпизод, сюжетно не значащий ровным счётом ничего. Тем не менее, этот «лишний» эпизод вдохновил множество художников, тщательно воссоздающих его на своих картинах.

Речь идёт о проплывании Хранителей через Аргонат.

Всё действие этого эпизода сводится к тому, что Арагорн впервые внешне проявляет себя как Король, но видят это только Фродо и Сэм. «Фродо обернулся и увидел… Колоброда? нет, пожалуй, не его. Усталого, вечно озабоченного Следопыта из Пустоземья больше не было. На корме лодки, гордо выпрямившись, стоял Арагорн, сын Арахорна… Тёмные волосы развевались по ветру, в глазах сиял свет: король, возвращающийся на родину из долгого изгнания» [ВК. С. 401]. Ни к каким последствиям эта сцена не приводит. Однако образ Аргоната — один из ярчайших в книге, а это значит, что при нулевой роли в сюжете Аргонат играет очень важную роль в символическом пространстве романа.

Аргонат — это колоссальные статуи Исилдура и Анариона, сыновей Элендила. «Мастерство и мощь древности сквозь зной и холод лет пронесли обломки былого. Из быстрых вод вздымались каменные короли. Время, словно глубокими морщинами, избороздило трещинами их лица, обращённые на север. Левая рука каждого изваяния в предостерегающем жесте протянулась вперёд, правая сжимала боевой топор» [ВК. С. 400]. Возникает вопрос: за что Анарион был удостоен такого монумента? Исилдур — тот, кто поразил Врага, лишив его Кольца; отец Исилдура и Анариона Элендил — спаситель Верных из гибнущего Нуменора, инициатор создания Последнего Союза, и однако же Элендилу никто не ставит такого колоссального памятника! А Анарион не прославлен ничем, хроники сообщают лишь о его гибели в ходе войны. Род гондорских Королей, восходящий к Анариону, утратил духовную мощь и пресёкся.

Загадка: за что Толкиен «ставит памятник» Анариону?

Ответ кроется в том единственном эпизоде, где упомянут Аргонат: между этих колоссов проплывает Арагорн, о котором на протяжении всего романа говорится как о наследнике Элендила. Фактически, Арагорн предстаёт как возрождённый Элендил. Это напрямую подчёркивается преемственностью меча (меч — символ королевской власти): сломанный Нарсил возрождается как Андрил.

Если рассматривать Арагорна как «инкарнацию» Элендила, то становится ясна композиция сцены с Аргонатом. Дело не в личных заслугах Исилдура и Анариона, дело в том, что они — сыновья Элендила, родоначальники двух ветвей королевского дома; они встречают того, кто на символическом плане является их возрождённым отцом. Это именно композиция (недаром художники так любят иллюстрировать эту сцену!), и её структура является регулярно воспроизводимой в мировом искусстве на протяжении не менее чем шести тысяч лет [Голан. С. 159—163]. Любопытно, что в буддийском искусстве существует специальный иконографический сюжет, называемый «отец с сыновьями»: главный персонаж в центре и два меньших равновеликих у его ног [Баркова 2001. С. 162].

В описании прохода через Аргонат ещё один момент весьма важен. Конечно, подразумевается, что эти колоссы стоят на Андуине три тысячи лет, и весь отряд Хранителей видит их. Однако, если воспринимать текст Толкиена буквально, то получается следующее: нигде более в романе (включая приложения!) об Аргонате нет ни слова! Более того, описание колоссов даётся глазами даже не всех Хранителей: Арагорна, Фродо с Сэмом, сидящих с ним в одной лодке, и Боромира. Получается, что Аргонат — это знак, доступный гондорцам и Хранителю.

Теперь зададимся дерзким вопросом: зачем вообще в историю хоббитов и волшебного кольца введён Арагорн? Какую роль он играет в деле уничтожения Кольца Всевластья? При внимательном взгляде оказывается, что не такую уж большую: всецело его заслугой является только спасение от назгулов в Брыле, на пути из Брыля в Дольн хоббитам помогает Глорфиндэль и — косвенно — Гэндальф. После Дольна участие Арагорна в миссии Фродо — много меньше, чем участие Гэндальфа. Подчеркнём, что мы имеем в виду не Войну Кольца в целом, а именно путь Фродо к Роковой Горе. Скорее уж Арагорн в долгу перед Фродо, чем наоборот!

Так зачем Толкиену понадобилось вводить в роман линию Арагорна?

С одной стороны, образ Арагорна задаёт пространственный и временной масштаб повествования. История Последнего Союза, рассказанная на совете у Элронда, постоянно актуализируется через сравнение Арагорна с Элендилом. Через Арагорна в действие вводится Гондор и, что особенно важно, Рохан (известно, что Толкиен сознательно моделировал Рохан по англо-саксонскому образцу, начиная с языка и заканчивая деталями быта). Арагорну принадлежит решающая роль в победе на Пеленорских полях, причём здесь будущий Король буквально соединяет две Эпохи, поскольку победу обеспечивает воинство мёртвых, проклятое Исилдуром и вернувшее долг Арагорну.

Всё это превращает Арагорна в медиатора (посредника) — как в пространственном, так и во временном аспекте. Пространственный аспект медиации подчёркнут его именем — Странник (Бродяжник, Колоброд, Скиталец — в зависимости от перевода).

Однако нам известно, что в мифологии основным пространственно-временным медиатором является мировая ось. Может ли человек оказаться в функции мировой оси?

При определённых условиях — да.

К сожалению, антропоморфный образ мировой оси совершенно не изучен наукой [Баркова 1998а. С. 6]. Учёные не видят воплощения этой мифологемы нигде, кроме образов греческого Атланта и хеттского Убеллури [Поэзия и проза Древнего Востока. С. 237. См. также: Гютербок. С. 191]. Между тем, этот образ распространён более чем широко, однако не в нарративной (повествовательной) мифологии, а в изобразительном искусстве. Поскольку этот вопрос не рассмотрен в науке, нам придётся остановиться на нём несколько более детально.

От древнейшего искусства до современности главного героя изображают ростом в несколько раз превышающим рост обычного человека. В архаическом искусстве это делалось буквально, в реалистическом это достигается применением законов перспективы, умелым сочетанием переднего и заднего планов. От рельефов древнеегипетских храмов до современных батальных картин сохраняется соотношение роста — «массовка» приходится герою примерно по колено, составляя одну четверть (реже — одну треть) его роста. Это проявление мифологического мышления присуще именно картинам на военную тему, в других случаях соотношение роста будет иным. Можно уверенно сказать, что герой-защитник «своего» мира воспринимается аналогом мировой оси. Та же мифологема проявляется в традиции возводить памятники великим людям[11], и, как правило, общая высота памятника (с пьедесталом) равняется трём-четырём человеческим ростам.

Аргонат в романе Толкиена предстаёт одной из редких визуализаций мифологемы антропоморфной мировой оси. Однако каменных фигур здесь — две. Что это — нарушение мифологемы? Нет.

Мифологическое мышление базируется на тождестве противоположностей. Самый яркий пример раздвоения мировой оси связан именно с её антропоморфным выражением. Это одиннадцатый подвиг Геракла (по Аполлодору [Аполлодор, Ⅴ, 11]) — «Яблоки Гесперид». Мы рассмотрим это сказание, поскольку оно содержит ряд типологических параллелей с образами Толкиена.

Гераклу приказано добыть из сада Гесперид три яблока, дающих бессмертие. Имя таинственных владелиц сада происходит от греческого слова со значением «вечер». Это значит, что путь Геракла лежит в страну бессмертия, лежащую на западе за океаном и недоступную людям (Геракл добирается туда, переправившись через океан в челне бога солнца Гелиоса). Едва ли Толкиен сознательно использовал античные мифы, создавая образ Валинора,— скорее, в этом случае, как и во многих других, он обращался к мифологемам интуитивно. Но, как мы увидим, сходство сада Гесперид с Валинором — не только в местоположении. Геракл не знает дороги в заповедный сад и должен выяснить её у Прометея, прикованного на Кавказе. Герой освобождает титана, и тот указывает ему путь к своему брату Атланту, стоящему на крайнем западе мира и держащему на плечах небо.

Итак, два брата-титана. Один (Атлант) — человек-гора, другой (Прометей) — прикован к горе. Один стоит у западного края греческого мира, другой — у восточного края (до Александра Македонского греки не странствовали на восток дальше Кавказа). Перед нами раздвоенный образ антропоморфной мировой оси.

Как Аргонат, так и братья-титаны — это образы, так или иначе связанные с камнем. В мифологии камень, гора — символ силы, физической мощи, особенно силы воинской ([Буслаев. С. 43; Мкртчян. С. 6]. Список примеров каменнотелых героев см. в нашей статье [Баркова 1994]). Так что образ каменных Королей на Андуине мог сформироваться у Толкиена безо всякого влияния античного мифа — та и другая пара братьев представляет собой воплощение одних и тех же мифологических структур.

Однако вернёмся к Арагорну. Он не каменный исполин, он живой человек. Тем не менее в сцене с Аргонатом он символически оказывается уравнен с двуединой антропоморфной осью. Мы уже отмечали, что Арагорн несёт на себе одну из важнейших функций мировой оси — функцию медиатора. То есть он, живой человек, должен сам стать антропоморфной осью мира. Иными словами, он должен стать — Королём.

От глубокой архаики до начала двадцатого века (если не до современности!) вожди, цари, короли воспринимались как существа двойной природы — человеческой и божественной, они были посредниками между миром людей и запредельным. Часто это выражалось в том, что сакральный правитель считался сыном (потомком) божества (Список наиболее ярких примеров см.: [Токарев. С. 330].). У Толкиена эта мысль выражена с предельной чёткостью: королевский род — это потомки Лучиэни, которая, в свою очередь, дочь майэ Мелиан[12].

Вождя, царя от обычного человека отличает наличие особой духовной силы, которую чаще всего обозначают иранским термином «хварно», или «фарр». Посредством этой силы владыка обеспечивает могущество и благополучие своей стране, причём не только подданным, но и самой земле. «В этом краю ему повинуется всё»,— говорит Гэндальф об Элронде, повелевающем рекой [ВК. С. 231]. Когда воцаряется Арагорн, то во всем Соединённом Королевстве начинается процветание в буквальном смысле этого слова.

В наиболее архаических представлениях сила, которой обладает вождь, может принадлежать как живому человеку, так и умершему, причём живой может заимствовать такую силу у своего предка [Codrington. P. 120, 253—254]. Обратим внимание, что в данном случае речь идёт не о реинкарнации (переселении душ), а именно о посмертной передаче духовного могущества. Во «Властелине Колец» это и подразумевается в обозначении Арагорна как наследника Элендила.

Наглядным проявлением такой силы часто считалась возможность вождя исцелять руками. Именно так Арагорн доказывает своему народу, что он действительно — Король. Попутно заметим, что в европейской мифологии одной из параллелей является история исцеления Ланселотом сэра Уррия (лучшему из рыцарей достаточно просто коснуться ран, чтобы больной исцелился).

Став Королём, Арагорн объединяет все три формы мифологемы мировой оси: мировая гора (Миндолуин, на которой возведён Минас Тирит), мировое древо (росток Белого Древа, найденный Арагорном) и антропоморфная ось, которой является он сам.

Завершая анализ той глубокой символики, которая заключена в сцене прохождения Аргоната, обратим внимание ещё на одну деталь: «Длинный и тёмный каньон, наполненный шумом ветра и гулом несущейся воды, постепенно изгибался к западу. Вскоре впереди показался и начал стремительно расти свет. Внезапно лодки вынесло на простор, и Фродо зажмурился» [ВК. С. 401]. Здесь непосредственно выражена одна из важнейших мифологем мира Толкиена — свет, идущий с запада. Хотя физический свет даёт солнце (и оно упомянуто далее в тексте Толкиена), но Свет как оценочная категория у Толкиена однозначно связан с Валинором. И здесь мы ещё раз вернёмся к сопоставлению античного сада Гесперид и толкинского Благого Края, поскольку в обоих мифах воплощаются все три формы мировой оси: древо с чудесными плодами в греческом мифе — и два Древа у Толкиена; греческому человеку-горе Атланту соответствует образ Манвэ, правящего миром с вершины Таниквэтиль, высочайшей из гор [Толкин 1992. С. 13]. При рассмотрении таких реализаций триединой мифологемы гора — древо — король мы видим, что воцарение Арагорна получает в толкинской системе мира поистине космическое звучание.

Но нерешённым остался главный вопрос: зачем история воцарения Арагорна включена в роман об уничтожении Кольца Всевластья?

«Оно призвано сковать всех чёрной волей», — говорит о Кольце Гэндальф [ВК. С. 60]. Уже по своему виду кольцо (как предмет) противоположно оси: дыра, а не вертикаль. Кольцо для Толкиена — это антиось, и Кольцо Саурона — не самое ужасное из описанных им. Как Саурон — только слуга Древнего Врага, так и его Кольцо несравнимо менее опасно, чем Кольцо Моргота. Поскольку широким кругам русских читателей понятие Кольца Моргота не знакомо, я приведу достаточно большую цитату.

«Мелькор раз за разом воплощал себя (как Моргот). Он делал это для того, чтобы властвовать над hroa, „плотью“, то есть физической материей Арды. Он пытался отождествить себя с ней. Нечто подобное, но более рискованное предполагал сделать Саурон посредством Колец. Поэтому везде, за исключением Благого Края, во всей материи так или иначе присутствовало „мелькоровское начало“, и всё, что имело тело, порождённое плотью Арды, содержало в себе устремление к Мелькору, большее или меньшее: никто, воплотившись, не мог быть полностью свободен от этого, и его тело довлело над духом.

Но так Моргот утратил (или разменял, или преобразовал) наибольшую часть своей изначальной айнурской[13] силы, своего разума и своего духа, мёртвой хваткой держа физический мир. Поэтому он должен был быть повержен, и именно физической силой, а наиболее вероятным следствием любых столкновений с ним, победных или нет, должны были стать гигантские разрушения материального мира. В этом — главное объяснение постоянного нежелания Валар вступать в открытую борьбу с Морготом. Для Манвэ было гораздо труднее разрешить свои задачи, чем для Гэндальфа. Могущество Саурона, неизмеримо меньшее, было сконцентрировано; огромное могущество Моргота было рассеяно. Всё Средиземье было Кольцом Моргота, хотя в своё время его внимание было в основном сосредоточено на северо-западе. Война против него, пусть даже стремительная и успешная, могла окончательно завершиться только обращением всего Средиземья в хаос — и, возможно, даже всей Арды. Как легко сказать: „Верховном у Королю надлежит править Ардой и сделать так, чтобы Дети Эру жили в ней беспечально“! Однако перед Валарами стояла дилемма: Арда может быть освобождена только через физическую битву, но наиболее вероятным результатом такой битвы будет необратимое разрушение Арды. Более того, конечное развоплощение Саурона (как силы, властвующей над злом) было возможно через уничтожение Кольца. Подобное уничтожение Моргота было неосуществимо, поскольку для этого пришлось бы полностью дематериализовать Арду. Могущество Саурона (например) присутствовало не в золоте как таковом, а в конкретной вещи, сделанной из некоей части „золота вообще“. Могущество Моргота было рассеяно по всему Золоту, оно нигде не было полным (поскольку Золото создано не им), но везде была часть его. („Мелькоровское начало“ в материи и давало возможность использовать эту силу магам и злодеям, подобным Саурону).

Конечно, очень может быть, что определённые „элементы“ или состояния материи привлекали особое внимание Моргота (особенно, за исключением отдалённого прошлого, для осуществления его собственных планов). Например, всё золото Средиземья, кажется, имело особую „злую“ природу — но не серебро. Вода предстаёт как стихия, почти полностью свободная от Моргота. (Это, конечно, не означает, что не было отдельных морей, рек, ручьёв, колодцев или других водоёмов, которые оказались отравлены или загрязнены,— всё могло случиться)» [Tolkien. P. 399—401 (перевод мой, курсив везде Толкиена)].

Итак, основная категория, характеризующая Врага,— рассредоточение силы. В этом смысле показательно, что и Саурон не просто перелил свою силу в Кольцо, но сделал ещё семь гномьих и девять человеческих колец, а эльфы сделали три, руководствуясь советами Саурона. Во всех двадцати кольцах заложена сила, замедляющая ход времени, то есть нарушающая естественные законы мира. Воплощение законов мира — это мировая ось; неудивительно, что нарушение законов мира предстаёт рассеянным, разделённым между минимум двадцатью кольцами[14].

Саурон пытается утвердить ось собственного мира — он создаёт Кольцо Всевластья, чтобы собрать все остальные (как говорится в заклинании). Но известно, что собрать их ему не удалось — эльфы скрыли Три Кольца. Антиось так и не стала осью.

На символическом плане роман «Властелин Колец» оказывается безупречно выверенным по структуре: он повествует об одновременном уничтожении антиоси и воздвижении подлинной оси. Главная оппозиция романа — Кольцо/Арагорн. Характерно, что справиться с антиосью может только тот, в ком нет «великих», то есть «осевых» качеств. Конечно, Толкиеном двигали гуманистические идеи, а не желание воплощать мифологические архетипы, но, как мы неоднократно подчёркивали, архетипы воплощаются непроизвольно, и в данном случае они проработаны с ювелирной точностью. Особенно показателен отказ Фродо уничтожить Кольцо (в Саммат Наур). Это поступок слабого. Подобное невозможно даже в тех сказках, где за героя всё делают его волшебные помощники. Фродо, сдавшись в последний момент, ведёт себя как антигерой, и Кольцо оказывается уничтоженным ещё более антигероем — Горлумом. Это опять-таки проявление одной из универсальных мифологем — гибель врага от того, кто ему подобен.

В романе есть ещё два частных проявления оппозиции ось/антиось[15]. Это образ Сарумана и бой Гэндальфа с балрогом.

В предыстории Саруман представляет собой классическое воплощение «осевых» качеств: мудрейший из магов, глава Совета, он — Белый (белый цвет здесь является символом блага, света), его жилище — огромная башня, сама форма которой соответствует структуре мировой оси: «Это было творение древних зодчих: чёрный, глубокого блеска пик, составленный четырьмя, сведёнными наверху в один, многогранными каменными столбами. У вершины они расходились четырьмя клювами с неправдоподобно острыми концами и заточенными гранями» [ВК. С. 534],— мировая ось задаёт четырёхчастную горизонтальную структуру мироздания, это иногда маркируется четырьмя существами, стоящими у мировой оси (иногда — составляющими её)[16]. Однако Саруман, устремившись к власти, изменяет той естественной, природной мудрости, которая в мире Толкиена воспринимается как благо, и обращается к познанию механистическому, техногенному. Это меняет и его облик, и облик его жилища. «Тут только я заметил, что одежда Сарумана, по привычке показавшаяся мне белой, переливается всеми цветами и оттенками. Когда он двигался, у меня просто в глазах рябило»,— говорит Гэндальф [ВК. С. 269]. Точно так же и Изенгард теряет свою устремлённость вверх, вертикаль сменяется горизонталью (равнина, покрытая сооружениями Сарумана), а затем — провалом в преисподнюю: «Многочисленные жилища были вырублены в скалах, там жили мастера, слуги… Равнина была изрыта шахтами и штольнями. Глубоко под землёй таились сокровищница и секретные мастерские Сарумана. Всюду вращались большие колеса, стучали молоты. Ночами султаны пара, подсвеченные багровым или ядовито-зелёным огнём, вырывались на поверхность из отдушин» [ВК. С. 534]. Ось сменяется антиосью. Толкиен сознательно актуализирует это, разнося по разным томам описание Ортханка до и после духовного падения[17] Сарумана; непосредственно в сюжет Саруман входит уже отрицательным, и его жилище ассоциируется скорее с преисподней: «…кое-где оставались большие мутные лужи, а между ними тянулись обширные пространства, вымощенные осклизлыми каменными плитами и усеянными валявшимися в беспорядке обломками» [ВК. С. 551] (в мифологии вода — маркирующий признак нижнего мира), «некоторые плиты здесь качаются», можно свалиться в подземелье»,— говорит Мерри [ВК. С. 551].

Уменьшенной копией этого являются бесчинства Сарумана в Шире: срублено Праздничное Дерево (ось Шира), над разорённой усадьбой поднимается огромная труба, из которой валит чёрный дым, всюду грязные бараки, кирпичные дома и так далее. Эта дымящая труба показалась очень важной Толкиену, поскольку он упомянул её дважды — в видениях Зеркала Галадриэли и в описании возвращения хоббитов домой. Возникает и ещё одна ассоциация этой трубы — с Ородруином; все три «отрицательные» оси — это негативная ось нижнего мира, образ сравнительно редкий, но в мифологии встречающийся — например, такова железная лиственница мира мёртвых, растущая корнями вверх (якутские мифы).

Утрата Саруманом «осевых» качеств маркируется его атрибутикой: сначала он делает кольцо (как выяснено, устойчивый знак антиоси), одновременно становясь Радужным, утрачивая естественную цельность белого цвета, затем Гэндальф ломает его посох (посох как «осевой» знак) и Саруман становится лишённым цвета.

В этом смысле показательно, что Саруман побеждён именно Фангорном, старейшим из Пастырей Древ, фактически — одушевлённым мировым древом. Так же и в Шире полное восстановление страны после хозяйничанья там Сарумана маркируется появлением нового мирового древа — меллорна.


Пространственным выражением антиоси предстаёт гномье царство Мория, само название которого означает «Чёрная Бездна». В пути Хранителей через Морию сфера низа актуализируется минимум трижды: чудовище, живущее в озере у ворот, пытается утащить Фродо в воду; Пиппин бросает камень в колодец сверхъестественной глубины и, наконец, Гэндальф в бою с балрогом падает в бездну.

При описании всех трёх случаев используется понятие «потревожить, разбудить» — Боромир кидает камень в озеро у ворот, будя чудище; камень Пиппина будит орков и/или балрога (Толкиен сознательно не проясняет этот момент), наконец, о балроге, называемом «Погибелью Дарина», говорится, что он был разбужен гномами, которые слишком углубились в недра гор. Сон, понимаемый здесь скорее в переносном смысле, в мифологии тождествен смерти, и существа мира смерти (а именно такой и является Мория в мифологической структуре романа) находятся в вечном сне, покуда их не тревожит герой.

Балрог, с которым бьётся Гэндальф, предстаёт как сущность бесформенная: он «внезапно вырос, заполнив собой, казалось, весь объём подгорного зала. Тьма в его крылах[18] загустела и протянулась от стены до стены. Маленькая сияющая фигура Гэндальфа одиноко стояла на фоне клубящейся грозовой тучи» [ВК. С. 341]. Аморфность, бесформенность, лишённость структуры — это характеристики, противоположные «осевым».

Однако Гэндальфу Серому этот противник оказывается не по силам, и магу, чтобы обрушить под балрогом мост, приходится сломать свой посох. Антиось торжествует ад осью, и падение Гэндальфа в бездну более чем закономерно.

И здесь нас поджидает мнимое противоречие[19]. Перед боем с балрогом Гэндальф жалуется на усталость, он не может удержаться на обломке моста, потому что у него не хватает сил,— а потом, рассказывая Арагорну, Леголасу и Гимли о бое, подробно описывает, как он гнался за балрогом и яростно сражался с ним. Откуда же взялись у измученного Гэндальфа силы? Ответ кроется в его словах: «огонь охватил меня, я горел» [ВК. С. 493]. Иными словами, Гэндальф лишается физического, человеческого тела, и остаётся чистый дух, Айну, майа Олорин, по сравнению с которым мощь балрога — неизмеримо меньше.

При описании глубочайших глубин Мории фигурируют категории, связанные с первозданным хаосом, небытием: холод («Сердце почти замёрзло» [ВК. С. 493]), мрак, воды, а также отсутствие времени («там, где время нашего мира ещё не родилось» [ВК. С. 493]), отсутствие имён («существа, которым нет имени» [ВК. С. 493]). Глубина этого места не поддаётся описанию. Возникает невольная ассоциация с Тартаром в поэме Гесиода «Теогония», который удалён от поверхности земли на расстояние, которое медная наковальня, брошенная в преисподнюю, пролетит за девять дней и ночей; в Тартаре обитают Гекатонхейреры (Сторукие) — самые древние и ужасные из порождений изначальных стихий. Неназываемые существа, которые обитают на дне Мории,— «старше Саурона» [ВК. С. 493], он даже не знает о них.

Так Мория предстаёт бездной из бездн, и даже балрог оказывается существом более воплощающим в себе структуру, чем этот первозданный хаос: «единственной моей надеждой был мой враг, и я следовал за ним по пятам» [ВК. С. 493].

Выйдя по Бесконечной Лестнице (медиатор, ещё один вариант мировой оси) наверх, Гэндальф и балрог оказываются на вершине Келебдила, выступающего здесь в функции мировой оси. Победа Гэндальфа над его врагом предопределена самим местом схватки.

Подводя итог, следует обратить внимание на ещё одну деталь. Гэндальф — хранитель Кольца Огня. Но в отличие от Колец Воды и Воздуха, Кольца Огня никак не проявляет себя на страницах книги. И это неудивительно, поскольку, как показал наш абрис мифологической структуры романа, кольцо — это устойчивое выражение понятия «антиось». Элронд и Галадриэль пользуются своими Кольцами, оберегая при их помощи Имладрис и Лориэн,— и, по сути, терпят поражение, будучи вынуждены уйти (показательно, что Келеборн, не связанный силой Колец, за Море не уходит). Гэндальф же уходит потому, что его миссия выполнена, для него нет трагедии расставания. Он, подобно Фродо, скорее хранитель, чем обладатель Кольца.

Приложение второе Типы мифологического мышления и формы их воплощения

На протяжении развития человечества мифологическое мышление претерпевало определённые изменения. Его древнейший этап — нерасчленённое мышление («инкорпорированное» — в терминах А. Ф. Лосева [Лосев], «пралогическое» — в терминах Л. Леви-Брюля [Леви-Брюль С. 333—347]). Для этого этапа характерно неразличение природных и культурных объектов [Мелетинский 1976. С. 166], вера в тождество части и целого, безразличие к временной причинности (последующее событие может быть причиной предыдущего), невыделение человеком себя из окружающего мира (на чём зиждется тотемизм — вера родство людей с определённым видом животных или растений). Представление о мире основывается на законе сопричастности (по Леви-Брюлю — «партиципации» [Леви-Брюль]), то есть отождествления различных предметов, лиц, явлений на основе того, что они обладают одинаковыми мистическими свойствами. Весь мир мыслится органически, то есть подобно живому организму [Лосев. С. 259], любой предмет — имеющим самостоятельную волю и способным превратиться в какую угодно другую вещь или существо (отсюда — принцип тождества противоположностей); в таком мире «всё решительно и целиком присутствует или, по крайней мере, может присутствовать во всём» [Лосев. С. 261]. Принцип всеобщего оборотничества и взаимопревращения властвует безраздельно: «Диффузность первобытного мышления проявилась и в неотчётливом разделении субъекта и объекта, материального и идеального (т. е. предмета и знака, вещи и слова, существа и его имени), вещи и её атрибутов, единичного и множественного, статичного и динамичного, пространственных и временных отношений» [Мелетинский 1979. С. 165]. Абстракции мыслятся чувственно, овеществлённо [Лосев. С. 276].

В романе Толкиена проявлением столь глубокой архаики является собственно образ Кольца Всевластья. Оно предстаёт обладающим собственной волей, оно само уходит от Голлума и попадает к Бильбо, само надевается на палец Фродо в трактире, само едва не касается воды в Зеркале Галадриэли, оно борется с волей Фродо и в конце концов побеждает его.

Другим примером проявления в романе черт инкорпорированного мышления является образ оживающих природных сил. Это и старый Лох в Древлепуще — дерево, наделённое злой волей, и образ Древлепущи в целом — лес, где тропинки «движутся», заводя путников в гибельную чащу. Это и река Бруинен, губящая назгулов (разлив Бруинена несколько менее архаичен, поскольку потом он объясняется не собственной волей реки, а приказом Элронда). Это и гора Карадрас, чья злая воля никакого отношения не имеет к Саурону: он препятствует Хранителям пройти через его перевал не из-за Кольца, а просто не допускает чужаков в свои владения (фактически, в самого себя). Наконец, это энты и хуорны, являющиеся одновременно и деревьями и разумными существами.

С дальнейшим развитием мифологического мышления формируется его следующий этап — демонологическое мышление (в терминах А. Ф. Лосева «демон» — «душа вещи», «субъект вещи», отделённый от материи [Лосев. С. 310]). «Демонологическое» мышление — начальная ступень развития абстрактного мышления. По Лосеву, демон «является существом стихийным, бесформенным, злым, аморальным… действующим всегда слепо… далёким от всякой человечности и даже от какой бы то ни было системы» [Лосев. С. 312—313], помогающей или губящей произвольно. Аморальность, непредсказуемость «демона» (духа, в дальнейшем — гения, бога) может быть объяснена его иномирностью, принципиальным противопоставлением его «чуждости», «инаковости» установленному Порядку общества людей [Гуревич 1979. С. 72—89]. Одной из важнейших черт архаического мышления была вера в предопределённость человеческих поступков, внушённость действий и мыслей демоном, в последствие — богом. Лосев приводит огромный список примеров последнего, взятый из поэм Гомера [Лосев. С. 320—323].

Именно это мы и видим в книге Толкиена. Сэм, стоя над Фродо, укушенным Шелоб, разговаривает с незримым, необъяснимым (и необъясняемым!) «голосом», причём это не внутренний голос Сэма, это нечто (некто?) иное, суждения этого «голоса» отнюдь не бесспорны для Сэма. Совершенно иначе Сэм описан в момент собственных колебаний, когда второй голос — это действительно внутренний голос Сэма [ВК. С. 884].

Неведомый «голос» помогает Фродо прогнать Шелоб, подсказывая незнакомые хоббиту слова об Эарендиле, тот же «голос» дважды помогает Сэму правильно запеть песню, и оба раза песня так или иначе связана с Валинором: первый раз это квэнийская песнь об Элберет, второй — на всеобщем языке песнь о Западном Крае. Наконец, у самой цели этот «голос» торопит и Сэм чувствует, что ему дарована «некая новая сила» [ВК. С. 886]. Всё это заставляет думать, что хоббитам помогает некая личность, которую Толкиен сознательно не стал прописывать.

В эпоху ранней государственности мифологическое мышление входит в свою новую стадию, называемую «номинативное мышление». В этот период, как пишет А. Ф. Лосев, «самостоятельность субъекта прогрессирует» [Лосев. С. 329]: проявляется осознание человеком себя как индивидуума, понимание собственной самоценности и личностной значимости. Такое выделение «Я» из окружающего мира означает то, что часть перестаёт быть тождественной целому, теряет значимость закон партиципации и взаимообращения. Наряду с этим, в рамках номинативного мышления происходит преобразование представлений о демонах в представления о богах. Функции богов более-менее систематизируются, их внешний вид эстетизируется, появляется генеалогия богов, и, в конечном счёте, стремление разумно упорядочить и структурировать корпус мифологических представлений приводит (в большей или меньшей степени) к попытке освободиться от мифологии вообще: «Это апофеоз закономерности в той… области, которая перед тем состояла из сплошной демонической анархии» [Лосев. С. 373], «Номинативная мифология есть в сущности только такая… которая доведена… до системы разума. Поэтому будет большой неточностью сказать, что номинативное мышление исключает вообще всякую мифологию. Гораздо точнее будет сказать, что номинативное мышление, во-первых, возможно без всякой мифологии, а во-вторых, если оно доходит до мифологии, то мифологию эту оно строит и понимает не стихийно, но как систему универсального разума» [Лосев. C. 373].

Рационализация мифологии в книге Толкиена идёт постоянно. Особенно ярко это проявляется в Прологе, где даётся своеобразное этнографическое описание народа хоббитов, приводятся генеалогии и топографические данные. То же можно сказать и о Приложениях, где Средиземье оказывается дотошно прописанным хронологически.

Толкиен сознательно сводит в своей книге магию к минимуму. Например о хоббитах он пишет: «Издавна владели они умением исчезать бесшумно и бесследно… И так это ловко у них получалось, что Люди стали поговаривать о волшебстве. На самом деле ни с какой магией хоббиты, конечно, не знались, а неуловимостью своей были обязаны исключительно мастерству… и близкой дружбе с землёй, что неуклюжим Большим народам и несвойственно, и непонятно» [ВК. С. 10].

В целом, весь принцип описания Средиземья как реально существующего мира с весьма жёсткими внутренними законами (от лингвистики до ботаники) — это именно номинативный, рационализирующий подход к мифологии.

Приложение третье Око Саурона

В мировой мифологии владыка мира смерти очень часто маркируется именно через Око — в тех случаях, когда этот персонаж частично или полностью антропоморфен. Взгляд этого Ока несёт смерть, но при этом владыка смерти нуждается в некоей помощи извне, чтобы его Око могло видеть. Русский читатель вспомнит гоголевского Вия с его приказом: «Поднимите мне веки!», Толкиену был хорошо известен ирландский аналог Вия — одноглазый Балор, которому поднимали веко палкой [Похищение Быка из Куальнге. С. 374—375]. Эта мифологема реализуется в образе Саурона, который видит Фродо только тогда, когда хоббит надевает Кольцо.

И гоголевский Вий и Саурон Толкиена видят свою жертву, когда встречаются с ней взглядом. В этой связи можно вспомнить греческую Медузу Горгону, чей взгляд убивает только тех, кто смотрит ей в глаза.

Продолжая сопоставление образа Ока в мировой мифологии и у Толкиена, можно сделать следующий, несколько более рискованный шаг. Веко Балора не просто поднимается палкой — в веке есть дыра, и палку надлежит в эту дыру вставить. Это очень распространённая мифологема: она воспроизведена в русских сказках [Афанасьев. № 77, № 233], в фольклоре енисейских народов [Иванов, Топоров. С. 128—129] и т. д. У Толкиена: пока Фродо носит Кольцо на груди, он невидим для Саурона, но как только он продевает свой палец сквозь Кольцо (те же «дыра» и «палка»), то его видят Враг и назгулы. Едва ли Толкиен сознательно воспроизводил такие частные детали мифологемы вражьего Ока; вероятно, в этом случае, как и во многих других, он использовал структуру мифологемы интуитивно.

«Увидеть» Саурона герои романа могут только через некий посреднический предмет: Кольцо, одетое на палец, палантир, Зеркало Галадриэли. Это реализация мифологемы око/окно — в индоевропейской мифологии глаз и окно уподобляются, причём иногда сюжетно, иногда — лингвистически, последнее характерно для языков германской группы [Иванов, Топоров. С. 126] и было известно Толкиену. По сказкам всех народов мира известен мотив запрета выглядывать в окно, если герой делает это, то его похищает враг (или случается другая беда). В романе Толкиена такой запрет связан со всеми «окнами», через которые возможно увидеть Саурона: Фродо не должен надевать Кольцо, Саруман и Денетор, пользуясь палантирами, оказываются неспособны противостоять воле Врага, с Пиппином, заглянувшим в палантир, беды не происходит по чистой случайности, Фродо, глядя в Зеркало Галадриэли, не должен коснуться воды. Последний запрет не мотивируется в тексте романа, но становится понятен из мифологических сопоставлений.

Обратим внимание, что все «окна», посредством которых можно видеть вражье Око,— круглой формы. Относительно негативной символики круга см. приложение «Ось и антиось». Среди всех этих «окон» наиболее мифологичной оказывается чаша Галадриэли.

Эту чашу владычица Лориэна называет Зеркалом, хотя как раз зеркалом она не является (Совершенно неверной нам представляется попытка расшифровать символику этой чаши именно как зеркала. См.: [Д. Колберт. С. 33—34]). Её магия не имеет ничего общего с магией зеркал, это — магия воды, чудесного источника мудрости, подобного источнику Мимира в исландской «Эдде». И здесь триединая мифологема источник/око/окно реализуется с максимальной полнотой: источник оказывается «окном», через которое Фродо оказывается видим для Ока Саурона. Мифологические параллели этого образа таковы: кроме упомянутого источника Мимира и его иранского аналога, это балтийские и славянские обозначения окна в болоте «чёртов глаз» или «глаз воды», это одинаковые хеттские обозначения для глаза и родника [Иванов, Топоров. С. 129—130].

В используемом нами труде Вяч. Вс. Иванов и В. Н. Топоров далее рассматривают мотив похищения Ока в хеттской мифологии. К образу Ока мы ещё вернёмся, а пока отметим, что по своей фабуле роман Толкиена может занимать достойное место в ряду мифологических сказаний о похищении Ока бога — поскольку, как мы выяснили, мифологически око и кольцо оказываются связаны или даже тождественны, и утрата Сауроном Кольца (вместилища основной части его магической силы) семантически идентична утрате богом Ока (или обоих глаз).

Наиболее чётко образ Ока как вместилища всей силы бога выражен в египетской мифологии. «Понятие об Оке появилось впервые как понятие об Оке Гора. Это был третий глаз, в дополнение к двум другим глазам сокола или царя» [Антес. С. 118]. Ока Гора или Ра не связано с физическим зрением, оно не имеет пары. На этом мифологическом фоне становится ясно, почему и Око Саурона — единично.

Всевидящее Око (всегда одно!) в мировой мифологии встречается очень часто. От русских сказок («Крошечка Хаврошечка», где сестра Трёхглазка всё видит своим третьим глазом) до скандинавского Одина, отдавшего свой глаз за право испить из источника мудрости [Старшая Эдда. Прорицание вёльвы. Строфа 28], и буддийской иконографии, где гневные божества своим третьим глазом видят врагов веры [Баркова 2001. С. 167]. Для мифологии безразлично, сколько глаз у всевидящего существа — три или один, потому что любое отклонение от человеческой нормы воспринимается как сверхъестественное проявление признака[20].

В египетской мифологии утрата Ока — бедствие космического масштаба. Закон и порядок не могут быть восстановлены, пока юный Гор, сын Осириса, не завладеет Оком [Антес. С. 116—120]. Так же и в двух вариантах мифа об удалении Ока Ра говорится о том, что когда Око в обличии богини-львицы покидает бога Солнца Ра, то это прямо или косвенно приводит к смерти множества людей, иссяканию жизненных сил земли и другим бедствиям. В отличие от Ока и Кольца Саурона Око Гора и Око Ра воплощает благие силы, поэтому в египетских мифах Око возвращается. Однако есть одна общая деталь: египетское Око, как и Кольцо Всевластья, воплощает собой категорию власти, пока оно разлучено с хозяином, он не может быть владыкой мира (египетские Осирис и Ра лишаются царского могущества, Саурон не может подчинить себе Средиземье).

Сопоставление с египетской мифологией показывает, что Толкиен не просто работал с мифологическими категориями — он в некоторых случаях придавал мифу обратное значение (отрицание мифологемы Богини-Матери в образе Галадриэли, уничтожение вместилища магической силы вместо добывания).

Литература к статье «Феномен романа „Властелин Колец“»

Антес — Антес Р. Мифология в древнем Египте // Мифологии Древнего Мира. М., 1977.

Аполлодор — Аполлодор. Мифологическая библиотека.

Афанасьев — Афанасьев А. Н. Народные русские сказки.

Баркова 1994 — Баркова А. Л. Отличительные черты архаических героев в эпических традициях различных народов // Актуальные проблемы языкознания и литературоведения. М., 1994.

Баркова 1996а — Баркова А. Л. Структура архаического поединка в русских былинах и западноевропейском эпосе // Древняя Русь и Запад. Научная конференция. Книга резюме. М., 1996.

Баркова 1996б — Баркова А. Л. Четыре поколения эпических героев // Человек. 1996, № 6.

Баркова 1997 — Баркова А. Л. Четыре поколения эпических героев. 1997. № 1.

Баркова 1998а — Баркова А. Л. Мифология. М., 1998.

Баркова 1998б — Баркова А. Л. От короля Лира к товарищу Сухову // Человек. 1998, № 2.

Баркова 2000 — Баркова А. Л. Синтез культур и литература фэнтези.

Баркова 2001 — Баркова А. Л. Буддийская живопись в собрании Международного Центра Рерихов // Рерих Ю. Н. Тибетская живопись.М., 2001.

Баркова 2002 — Баркова А. Л. Женщина с воздетыми руками: Мифологический аспект семантики образа // Образ женщины в традиционной культуре. МГУ. М., 2002.

Баркова 2003 — Баркова А. Л. Толкиенистская субкультура глазами мифолога // Смутные времена: Хроники Дома Финарфина. СПб, 2003.

Буслаев — Буслаев Ф. И. Русский богатырский эпос // Буслаев Ф. И. Народная поэзия: Исторические очерки. СПб, 1887.

ВК — Толкин Дж. Р. Р. Властелин Колец. Пер. Н. Григорьевой, В. Грушецкого. СПб., 2002.

Голан — Голан А. Миф и символ. М., Иерусалим, 1993.

Гуревич 1979 — Гуревич А. Я. «Эдда» и сага. М., 1979.

Гуревич 1984 — Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1984.

Гютербок — Гютербок Г. Г. Хеттская мифология // Мифологии Древнего Мира. М., 1977.

Колберт — Колберт Д. Волшебные миры «Властелина Колец». М., 2003.

Дюмезиль — Дюмезиль Ж. Верховные боги индоевропейцев. М., 1986.

Иванов, Топоров — Иванов Вяч. Вс., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. М., 1997.

Исмаилов — Исмаилов Р. А. Тектоника плит Белерианда.

Каменкович — Каменкович М. Создание вселенной. // Дж. Р. Р. Толкин. Властелин колец. Возвращение короля. СПб, 1995.

Карпентер — Карпентер Х. Дж. Р. Р. Толкин: Биография. М., 2002.

Кассирер — Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. М., 1998.

Королев — Королев К. О кузнецах и кольцах // Толкин Дж. Р. Р. Сильмариллион. СПб., 2001.

Кошелев — Кошелев С. Л. Жанровая природа «Повелителя колец» Дж. Р. Р. Толкина // Проблемы метода и жанра в зарубежной литературе. Вып. Ⅵ. М., 1981.

Кучеров — Кучеров И. Растительный мир Средьземелья.

Леви-Брюль — Леви-Брюль Л. Первобытное мышление // Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., 1994.

Лорд — Лорд А. Б. Сказитель. М., 1994.

Лосев — Лосев А. Ф. Знак. Символ. Миф. М., 1982.

Мелетинский 1969 — Мелетинский Е. М. Происхождение героического эпоса. М., 1969.

Мелетинский 1976 — Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976.

Мелетинский 1986 — Мелетинский Е. М. Введение в историческую поэтику эпоса и романа. М., 1986.

Мифы народов мира — Мифы народов мира: Энциклопедия. М., 1980.

Мкртчян — Мкртчян Л. М. Героико-патриотический эпос армянского народа // Давид Сасунский: Армянский народный эпос. Ереван, 1988.

Немировский — Немировский А. Заклятье Кольца и идентификация Чёрной Речи.

Похищение Быка из Куальнге — Похищение Быка из Куальнге. М., 1985.

Поэзия и проза Древнего Востока — Поэзия и проза Древнего Востока. М., 1973.

Пропп — Пропп В. Я. Морфология сказки // Пропп В. Я. Морфология / Исторические корни волшебной сказки. М., 1998.

Пропп 1948 — Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки // Пропп В. Я. Морфология / Исторические корни волшебной сказки. М., 1998.

Путилов — Путилов Б. Н. Русский и южнославянский героический эпос. М., 1971.

Рис А., Рис Б.— Рис А., Рис Б. Наследие кельтов. М., 1999.

Семенов — Семенов А. География Среднеземья: принцип системы.

Старшая Эдда — Старшая Эдда. СПб., 2001.

Токарев — Токарев С. А. Ранние формы религии. М., 1990.

Толкиен 1958 — Толкиен Дж. Р. Р. Письма Роне Беар.

Толкин 1992 — Толкин Дж. Р. Р. Сильмариллион. М., 1992.

Толкиен 2000 — Толкиен Дж. Р. Р. Возвращение Государя. Пер. В. Муравьева. М., 2000.

Толкин 2001а — Толкин Дж. Р. Р. Избранные письма // Толкин Дж. Р. Р. Сильмариллион. СПб., 2001.

Толкин 2001б — Толкин Дж. Р. Р. О волшебных историях // Толкин Дж. Р  Р. Сильмариллион. СПб., 2001.

Штаерман — Штаерман Е. М. Социальные основы религии Древнего Рима. М., 1987.

Codrington — Codrington R. The Melanesians. N.-Y., 1972.

Grant — Grant P. Tolkien’s Archetype and Word // Tolkien. New critical perspectives. Lex., 1981.

Keenan — Keenan H. T. The Appeal of ‘The Lord of the Ring’ // Tolkien and the critics. L., 1968.

Lewis — Lewis C. S. The Dethronment of Power // Tolkien and the critics. L., 1968.

Ryan — Ryan J. S. Folktale, Fairy tale, and the Creation of a Story // Tolkien. New critical perspectives. Lex., 1981.


1

Вестханелет — одно из самоназваний вастаков. Это слово употребляется также в одной из рукописей, входящих в рукописный сборник «Хроника деяний эльдар и эдайн».

(обратно)

2

Среди хадорингов встречаются хорошие всадники. Но Маэдрос больше общался с беорингами, поэтому естественно думает в первую очередь о них. Кроме того, можно ли встретить среди эдайн равных эльфам в искусстве верховой езды, это очень большой вопрос.

(обратно)

3

Квенилас — настой из трав. Упоминается в романе Берена Белгариона «По ту сторону рассвета», пер. О. Брилёва.

(обратно)

4

Форма данной работы обусловлена несколько необычной историей её написания: в основе текста лежит дипломное сочинение В. Кувшиновой, написанное под руководством А. Л. Барковой; затем диплом был преобразован в статью. Ряд дополнений, написанных А. Л. Барковой, был вынесен в приложения, чтобы не нарушать структуры исходного текста.

Авторы горячо благодарят Н. А. Мирошину и А. С. Устименко за самоотверженную и бескорыстную помощь при подготовке текста к печати.

(обратно)

5

Одной из самых последних и, на наш взгляд, не слишком удачных попыток в этой области является книга Д. Колберта «Волшебные миры „Властелина Колец“» (М., 2003). Сравнения, как правило, формальны и иногда неверны. Элизиум «перенесён» из римской мифологии в греческую, Прекрасная дева из Астолата названа единоутробной сестрой короля Артура, Галадриэль сопоставлена с Девой Марией и, что уж совершенно фантастично, с Марией Магдалиной. Иначе как ляпом не назовёшь рассуждение о «божестве Баларе», в честь которого якобы Толкиен назвал остров и залив Балар (с. 107), — на самом деле ирландский мифологический персонаж звался Балор и был чудовищем. То же можно сказать и о знании собственно толкинских реалий: автор утверждает, что эльфы хотят обладать властью над миром, что желание вывести Валар за рамки романа «в полной мере» относится к Варде (единственной из Валар, кто в романе упомянут!). Про Древа Валинора сказано, что «их сияние сменяется тьмой на протяжении двадцатичетырёхчасового цикла» (с. 114). Абсурдность последнего утверждения не нуждается в комментариях.

(обратно)

6

Так, например, славянский владыка нижнего мира Велес был покровителем певцов, аналогичен кельтский Дагда и многие другие.

(обратно)

7

Нельзя отрицать, что в этом эпизоде Толкиен находится под влиянием столь нелюбимого им «Макбета» Шекспира, где присутствует тот же мотив выполнения невыполнимого условия (в частности, упомянутый лес, «сдвинувшийся» с места). Этот мотив чрезвычайно широко представлен в индийской мифологии, например, царь асуров (демонов) Хираньякашипу был неуязвим для богов, людей и животных, не мог быть убит ни днём, ни ночью, ни на суше, ни на море, ни сухим, ни мокрым оружием — и был повержен богом Вишну, принявшим образ человеко-льва, в сумерки, в полосе прибоя, оружием, покрытым морской пеной.

(обратно)

8

Воспитание дядей типично для мифологических текстов. Генетически этот мотив восходит к одной из древнейших форм брака — матрилокальному, при котором собственно брак носил временных характер, женщина воспитывала своих дочерей, а её брат (за отсутствием мужа) растил её сыновей. Поэтому дядя-воспитатель — это всегда дядя по материнской линии.

(обратно)

9

Это типичная для волшебной сказки предварительная недооценка героя.

(обратно)

10

Так в русской транскрипции. По-английски написание в обоих случаях одинаковое: Gandalf.

(обратно)

11

Обратим внимание на привычное словосочетание «великий человек». Буквально это — человек огромного роста. Так наш язык хранит мифологические представления.

(обратно)

12

Функционально в сюжете «Сильмариллиона» Мелиан фигурирует как богиня земли, хотя по мысли Толкиена майар в космологии соответствуют скорее христианским ангелам.

(обратно)

13

В оригинале — ‘angelic’.

(обратно)

14

Магических колец в мире Толкиена — отнюдь не двадцать. Точное их число неизвестно (ВК. С. 56).

(обратно)

15

Благодарю Е. Л. Аннинскую, обратившую моё внимание на эти эпизоды.

(обратно)

16

Пример животных у мирового древа — четыре оленя у ясеня Иггдарасиль (Старшая Эдда, Речи Гримнира. Строфа 33). Пример животных, составляющих ось собою,— капитель колонны Ашоки, современный герб Индии (четыре льва, стоящих спинами друг к другу).

(обратно)

17

Обратим внимание на слово «падение». Язык сохраняет мифологему антиоси.

(обратно)

18

Несмотря на упоминание его крыльев, балрог не способен летать: тролли настилают ему мост через трещину в полу, когда Гэндальф обрушивает под ним мост, балрог падает. Собственно, из текста не вполне понятно, точно ли есть у балрога крылья,— или это клубится тьма за его спиной.

(обратно)

19

Благодарю О. С. Ладыженского, подметившего эту деталь.

(обратно)

20

О негативном проявлении признака как сверхпроявлении (одноглазость = всеведение, однорукость = сверхсила) см.: Дюмезиль Ж. Верховные боги индоевропейцев. М., 1986.

(обратно)

Оглавление

  • Альвдис Н. Рутиэн и Тэсса Найри После Пламени Роман в трёх книгах
  •   Предисловие Альвдис
  •   Предисловие Тэссы
  •   Книга первая Братья по Пламени
  •     Глава 1 Прозрение
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •       6
  •       7
  •       8
  •       9
  •       10
  •       11
  •       12
  •       13
  •       14
  •     Глава 2 Сын
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •       6
  •       7
  •       8
  •       9
  •     Глава 3 Тангородрим
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •       6
  •       7
  •       8
  •       9
  •       10
  •       11
  •       12
  •       13
  •     Глава 4 Венец
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •       6
  •       7
  •       8
  •       9
  •       10
  •       11
  •       12
  •       13
  •       14
  •       15
  •       16
  •       17
  •       18
  •     Глава 5 Противоборство
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •       6
  •       7
  •       8
  •       9
  •       10
  •       11
  •       12
  •       13
  •       14
  •       15
  •       16
  •       17
  •       18
  •       19
  •       20
  •       21
  •       22
  •       23
  •       24
  •       25
  •       26
  •       27
  •     Глава 6 Восход
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •       6
  •       7
  •       8
  •       9
  •       10
  •       11
  •       12
  •       13
  •       14
  •       15
  •       16
  •       17
  •       18
  •       19
  •       20
  •       21
  •       22
  •       23
  •       24
  •       25
  •       26
  •       27
  •       28
  •       29
  •       30
  •       31
  •       32
  •       33
  •       34
  •       35
  •       36
  •       37
  •       38
  •       39
  •       40
  • Перед Пятой битвой
  •   Гильрас Тинриэль Перед Пятой битвой (накануне Нирнаэт Арноэдиад)
  •   Андвари, Гильрас Тинриэль Прикованный Маэдрос (зарисовка)
  •   А. Баркова (Альвдис Н. Н. Рутиэн), В. Кувшинова Феномен романа «Властелин Колец»
  •     Мифологическое клише в литературе
  •     Творец мифа — учёный
  •       1. Любовь к слову
  •       2. Средиземье: построение системы
  •     Творец мифа — художник
  •       1. Мифологическое клише в романе: мотивы
  •       2. Мифологическое клише в романе: образы
  •     Заключение
  •     Приложение первое Ось и антиось
  •     Приложение второе Типы мифологического мышления и формы их воплощения
  •     Приложение третье Око Саурона
  •     Литература к статье «Феномен романа „Властелин Колец“»
  • *** Примечания ***