КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Сад Поммера [Матс Траат] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Матс Траат Сад Поммера

I

Что сейчас делает Поммер?

А что ему еще делать, как не заниматься тем, чем он занимается уже многие годы. Прошлой осенью исполнилось тридцать семь лет с тех пор, как он перебрался сюда, в Яагусилла, из волости Лёэви, поставил в хлев подаренную отцом корову, вымыл у колодца руки и отправился на урок — обучать крестьянских детей грамоте. В ту пору Поммер был молодым идейным школьным наставником, который интуитивно чувствовал, что только чистыми руками можно учить красивому, плавному и аккуратному письму.

Правописанию на родном языке.

И он с воодушевлением принялся возделывать ниву просвещения, эту вековую залежь, где пахарю надобно иметь силу десяти волов.

Он и сейчас занят тем же: несет свой крест и взращивает детские души так, как того требуют учебная программа и христианские заповеди.

Не надорвался ли Поммер на этой тяжкой ниве? Не нуждается ли в отдыхе, не стали ли сдавать у него нервы?

Истории нет до этого дела. К тому же, Поммер сжигает в своей самодельной трубке такой едкий табак, что Клио, этой достославной особе, приходится торопливо и безучастно проходить мимо него, подобно тому, как охотничья собака, поднявшая зверя, оставляет в стороне жбан с керосином.

И, наконец — когда наскучит в школе, — можно заняться чем-нибудь другим. Ведь он в любом ремесле мастер, руки у него золотые. Может и крыши крыть, и трепать лен, ловить рыбу, дергать зубы кривыми клещами.

Школьный наставник — соль земли, лампа с вычищенным до блеска стеклом, которое никогда не должно тускнеть. В ней всегда должно быть масло. И не поможет раздобытый через волостное правление керосин, хотя он и нужен. Особенно важно не то масло, которое вольешь в человека, а то, что должно быть в нем от рождения.

Велика вера в дар просвещенного человека.

Если он не может оказать помощь какому-нибудь больному или размышляет, протирая очки мягким платком, люди считают, что он важничает. Он должен уметь оскоплять поросят, чинить часы, даже знать заговоры, снимающие боль. Когда кому-нибудь взбредет в голову спросить, что такое серная кислота или что за человек этот Бисмарк или Ливингстон, у него должен быть немедля готов ответ.

Такова-то его жизнь, завидовать нечему, вздыхать тоже нет причин.

Дежурный звонит в классе в колокольчик. Он куплен недавно, как и пятирублевые часы с гирями, из-за которых Поммер не раз наведывался в волостное правление — поторговаться. Что касается часов, то, по крайней мере, их в школьном доме Яагусилла хватает. Все они показывают царское время.

Часы тикают на стене на радость детям, а в руках у сына волостного старшины Краавмейстера звенит колокольчик. Если и не на радость, то уж во всяком случае на пользу.

Дети стекаются в класс. Они играли за углом школы на апрельском солнце в пятнашки; кое-кому «показали Ригу» — даже у дежурного горят уши.

Школьный наставник Поммер встает из-за обеденного стола, вытирает рот и обменивается двумя-тремя словами с женой. Так, по привычке. Затем проходит в комнату, берет со шкафа лежащий рядом с пузатой желтой тыквой футляр со скрипкой и вынимает инструмент. Замирает посреди комнаты и смотрит в окно. Вон они, скворцы, прыгают в кустах сада. Это вестники весны с золочеными клювами! Поммер напевает чуть слышно: «Когда еще я молод был…» И умолкает на полуслове, будто стыдясь, что его услышат, хотя никого поблизости нет. Он человек строгих правил, дети боятся его как огня; на что это похоже, если он будет мурлыкать про себя песенку?

Да, скворцы… Родные мои птицы, с хворостинкой в клюве, думает Поммер. «Когда еще я молод был…» Тогда он по целым часам мог сидеть и смотреть, как хлопочут птицы! И воздух был полон странного звона, и сердце разрывалось от радости. Господи, как давно это было! — думает Поммер.

А сейчас он должен идти на урок пения, в класс, где поднятая за перемену пыль сверкает и парит в солнечных потоках, льющихся в окно.

Человек он стройный, с прямой спиной, на нем серый домотканый пиджак. Белый, выглаженный супругой шелковый шейный платок придает ему долю торжественности. Борода и усы тоже серые. Когда-то они были черные, а скоро станут белоснежными — к тому идет.

Лицо восточно-балтийского типа, с высокими скулами, но с прямым носом. Последние пятнадцать лет он носит очки с круглыми стеклами, лишь они не финно-угорского происхождения.

Примерно столько же лет и дыре, просверленной буравчиком в классной двери. Вполне естественно, что, старея, человек начинает в чем-то сомневаться и что-то подозревать… Не все ли хорошие системы разведки придуманы людьми пожилыми?

Вот и у Поммера есть свой потайной глаз. Через него он до начала урока подсматривает, что творится в классе. Кто озорничает, кто шумит, кто задирает младших и слабых — ему все должно быть известно. Потайной глаз — во всех отношениях правая рука школьного наставника. По тому, что подсмотрел в него, Поммер и оделяет гневом Или милостью. Неизвестно, как бы он мог иначе ставить отметки по поведению.

Дети знают, что учитель следит сквозь дверь за каждым их шагом, но то и дело забывают об этом. Так же, как заповеди и таблицу умножения. Ничего не задерживается у них в памяти, разве что у кого голова посветлее, но много ли здесь таких. Порой Поммеру кажется, что он говорит стенам. Но ничего не поделаешь — уж такова жизнь учителя, ныне и во веки веков.

Поммер берет в одну руку скрипку, в другую — самодельный смычок, отодвигает от глазка клочок картона и наклоняется посмотреть.

— Это что такое?

Глазок весь залеплен. Слышно, как Юку Краавмейстер, побренчав звонком, ставит его на стол и, пройдя по скрипучей половице, садится за парту.

Эрсилия Пюви фыркает. Кто-то блеет — вроде бы Ээди Рунталь, но этого трудно ожидать от такого тихони, наверное — Элиас Кообакене передразнивает его.

Все слышно, но ничего не видно.

Поммер не верит своим глазам. Его бровь ползет вверх, взгляд становится суровым. Дырка в двери замазана чем-то белесо-желтым.

Он берет смычок в другую руку и хватает со стола тоненькую тростниковую палку. Похоже, сегодня она попляшет по чьим-то мягким местам.

Теперь он полностью снаряжен и может идти на урок.

«Когда еще я молод был…» Н-да!

Он распахивает дверь и входит в класс.

Дети с грохотом вскакивают. Сегодня им приходится стоять дольше обычного. Поммер не идет своим добрым шагом, чтобы стать перед классом и задать тон на скрипке, а грозно застывает у двери и берет в левую руку трость. Дотрагивается пальцем до странной замазки в глазке, разглядывает на свету, подносит к глазам, даже нюхает.

Дети притихли, как мыши, и выжидательно следят, что будет дальше. Они боятся этого мрачного и торжественно строгого человека. В воздухе висит гроза.

— Что? Пюре! — вскрикивает школьный наставник. — Кто это сделал?

Лица у всех послушно невинные. Но кто-то из них все же виновен!

У окна сидят двое Кообакене, далее дочь портного Пюви-Эрсилия с раскрытым песенником перед глазами. Рядом с нею пустое место, соседка больна, лежит в горячке. Впереди на двух скамьях дети бобыля Соонурме, а за первой партой Юку Краавмейстер с Ээди Рунталем.

Может быть, виновные в другом ряду, в третьем?

Все они сорванцы. А почему бы и нет? Они здоровые, живые дети, из которых выйдут хлебопашцы — хозяева и батраки, а кто-нибудь станет и ремесленником.

Поммер сердито спрашивает:

— Кто это сделал? У кого так много картофеля, что можно им мазать двери?

Никто ни звука.

Поммер становится перед классом и кладет скрипку на край кафедры. Инструмент ему не так скоро понадобится.

— Мешки с едой сюда! — приказывает он.

Дети послушно встают, идут в кладовку и сейчас же возвращаются с мешками и узлами.

Те, что не ночуют в школе, конечно, не двигаются с места, они вне подозрений.

Поммер велит всем развязать мешки с провизией. Его не интересует калорийность пищи, он, вероятно, и не слышал о таких вещах. Он доискивается только правды и надеется судить по справедливости. При этом он вовсе не безучастен и не безразличен. Если под его суровым взглядом какого-нибудь ученика берет оторопь и он не может сразу развязать узел или крышка с туеска не снимается с должной быстротой, Поммер любезно приходит ему на помощь.

Школьный наставник нетерпелив, как большинство правдоискателей. Он хочет скорей доискаться истины и начать урок пения. Сперва справедливость, лишь потом — пение, таков его принцип.

Что же сам Поммер положил в основу своей жизни?

Кто из этих одиннадцати-двенадцатилетних школяров сможет или осмелится спросить его об этом? Они не решатся и не сумеют. Ни теперь, ни в будущем. Даже когда их детям будет столько же лет, как сейчас им самим. Тогда они, пожалуй, осмелятся спросить, но не сумеют, что еще хуже. И откуда им знать, каким должен быть этот наисправедливейший школьный учитель? И что такое справедливость, что такое истина? Они не спросят, а если бы и спросили, Поммер не смог бы ответить.

Если даже Иисус Христос не сумел ответить Понтию Пилату ничего вразумительного, какого же ответа ждать от школьного наставника Поммера, он ведь не какой-нибудь искупитель.

Да сейчас и не время для мрачных вопросов, сейчас, в солнечный весенний день, когда так зазывно журчит ручей и детей влечет к воде, на луг, к ягнятам, телятам и жеребятам, домой.

Но потайной глазок учителя замазан картофельным пюре, а такие вещи никогда не приводят к добру.

Кто-то из них отведает сегодня палки, это ясно.

Вскоре виновник найден, Поммер обнаружил подходящий сорт пюре, оно в щербатой миске Краавмейстера. Отец, идя в волостное правление, занес ему, ночевавшему здесь, горячей мятой картошки.

Дальше все происходит как по нотам.

Дети относят свои узелки в кладовку, толкаясь и щипаясь в полутьме; но в класс возвращаются притихшие, даже немного испуганные, хотя их томит любопытство: что будет с Юку, который недавно так щедро раздавал всем пюре из миски — нате, Ээди и Яан, нате, Тынн и Элиас!

Тем временем виновный отведен за кафедру и лежит согнутый на костлявом колене Поммера, как складной ножик.

Учитель точными, заученными движениями стягивает с него штаны, и трость вступает в действие.

Из класса не видно того, кто подвергается порке, массивная кафедра заслоняет все. Лишь сгорбленная спина учителя и мелькающая палка. Дети взирают на происходящее со страхом и любопытством, только Эрсилия Пюви равнодушно листает песенник, как будто все это нисколько ее не касается.

Лишь недавно Юку требовал от всех, чтобы, входя в класс, вытирали ноги, и звонил в изъеденный зеленью медный колокольчик. Тогда в его руках была вся полнота власти. Сейчас палка прохаживается по его мягкому месту, совершилось полное его падение.

Очки Поммера поблескивают, сердце его переполнено суровым, но справедливым гневом. Никто не избежит кары, если осмелится замазать его глазок.

Ему не нравится, что мальчишка не ревет как полагается. Что за чертов писк и скулеж? Будто пес, попавший под тележное колесо. Разве не учили его уже две зимы, чтобы произносил он слова ясно и смело? И что за человек, да еще хозяин хутора может вырасти из такого пискли! Нет, это никуда не годится. Это никак не согласуется с убеждениями Поммера. Он знает: ребенок должен кричать. Если затаенная злоба и упрямство останутся внутри, не выльются вместе с криком, то детское сердце ожесточится и все пойдет прахом. А плач — это уже почти примирение, признак того, что упрямство ребенка сломлено.

Он снова поднимает палку.

И вдруг юный Краавмейстер кричит резким, пронзительным голосом. Наконец-то у мальца упрямство вышло наружу, наступил катарсис.

Учитель кладет палку на кафедру, натягивает штаны на исполосованный зад мальчишки и произносит:

— Так! Будешь теперь помнить, что картошку едят, а не мажут ею двери!

Мальчуган хнычет, у него кислое, все в подтеках от слез лицо. Но все же он опять на своих ногах, а не скрюченный лежит на колене у Поммера, а это уже большой шаг вперед.

— Ступай на кухню, умойся! И отчисти дверь.

Тем временем в классе отделяют «овец» от «козлищ».

Кто совсем безголосый или не умеет выводить мотив, те, естественно, «козлища». Им не место на уроке пения; незачем тут торчать зря и гримасничать, такие Поммеру не нужны. Всех мальчишек, у которых душа не певучая, собирают и под водительством Арнольда Кообакене посылают в дровяной сарай, складывать поленья в штабеля. Должна же быть польза и от бездарных.

Кто же они такие — те, что никак не выводят напев?

Разве это так важно?

Двое-трое просто упрямцы, дома их научили, что пение — не мужское дело, и они в жизни не раскроют рта ради пения, хоть убей. Одному батрацкому сыну отец сказал, что в их роду никто не умел петь, зачем же и ему учиться. Первое дело — работа, хлеб насущный, а распевать песни не столь важно. Пусть поют те, кто сыт по горло.

Это, конечно, верно, но кому же тогда петь? Многие ли сыты? И сыты ли все те, кого такими считают? Впрочем, складывать дрова в сарае тоже совсем не плохо. Можно и поозорничать, если пораньше управишься или Арнольд Кообакене чуть отпустит вожжи.

Юный Краавмейстер умывается в кухне учителя и возвращается на свое место. Он-то певец что надо — и останется им, даже если зад весь в рубцах.

Поммер стучит смычком по столу: внимание! Затем он кладет подбородок на скрипку и начинает ее настраивать. Это надо делать очень тщательно, нет ничего хуже, чем фальшивый звук.

Он проводит смычком по струнам, прислушивается и подвинчивает колки. Поглядеть на него так — Поммер сейчас кажется необыкновенно нежным. Он благоговейно вслушивается в звуки скрипки. Лакированная желтая скрипка будто нашептывает в его большое волосатое ухо что-то манящее, мягкое.

В ушах детей это пиликанье звучит так:

Ни-ить! Ни-ить! Ни-ить! Ни-ить!

Пря-жа! Пряжа! Пряжа!

Шнур-р! Шнур-р!

Узел!

Наконец нужный тон нащупан. Это большая радость. Глаза у детей сияют, звонкие голоса заполняют школу. Даже тем, кто складывает дрова, становится веселее. И вдруг кому-то из них в глубине души становится жаль, что он не умеет петь. Конечно, вслух они об этом не говорят, какое там! Только с еще большим ожесточением швыряют серые осиновые поленья, словно те в чем-то виноваты.

Когда еще я молод был
и в игры детские играл,
я ничего еще не знал,
лишь то, что видели глаза…
Солнце в небе прошло уже немалый путь и забежало далеко за линию полудня. Оно проделало три четверти своего круга над школой и сейчас как раз выглядывает из-за ее крыши, косо светит в дверь дровяного сарая, на сухие поленья для поделок, что стоймя стоят в углу.

В классе солнечные лучи тянутся к карте полушарий и, пробившись через светлый поток пыли, отсвечивают на Великом океане. Поммер отбивает такт, напряженно и сопереживающе смотрит на детей.

Лишь то, что видели глаза…
Все течет в Великий океан, все — как вода, будь это песня или весна. Течет и Поммер, медленно, неподатливо, но все же течет. Великий океан всюду, и школа в Яагусилла всего лишь крошечный островок с сорока двумя учениками, с Библией, цифирью и керосиновыми лампами. Простая житейская правда, точно теплый весенний ветер, окутывает все, стирает краски и все заставляет течь в одном направлении.

Что видят дети своими чистыми голубыми глазами сейчас и что увидят в будущем?

Знают ли они, что Поммер, этот скуластый человек в белом шейном платке, открывает перед ними волшебные ворота в страну, где хозяевами будут только они? Велика ли беда, что в этих воротах стоят слово и палка.

Слово и палка и добрая воля.

Нет, так дело не пойдет. В одном месте они совсем фальшивят. Хор разваливается, как неутоптанный стог сена.

Учитель в сердцах останавливает поющих, велит им сесть и терпеливо объясняет, как надо петь это место.

Выше, да, непременно выше. Он напевает сам. Неужели они не слышат и ему придется снова пиликать им на скрипке?

Мысли детей разбредаются. Так же как у самого учителя, хотя он и не хочет в этом признаться. От солнца исходит какая-то истома, ветер подсушивает землю, блестят лужи, и бугры уже сухие. Скоро можно выезжать в поле.

В конце концов Поммеру все же приходится взяться за скрипку, он крутит колки, настраивает ее. Ему кажется, будто инструмент снова расстроен.

Весенняя усталь ноет в суставах.

Ветер гремит под окном в саду. Дети слушают скорее ветер, чем скрипку учителя. Поммер подходит к окну посмотреть, что там такое стряслось.

Это старая, брошенная у стены крышка улья, ею и хлопает ветер. Учитель задумчиво смотрит в сад. Вот они — кусты смородины, крыжовника, яблони, сливовые деревья и две беседки. Сад замер в ожидании под высокой синью весеннего неба. Все требует труда и забот. Это его сад, у него с ним было немало маяты, будет и впредь.

Что же делать с этой стукающей крышкой улья? Выйти и поставить в затишек, чтобы не хлопала? Но за это время у детей совсем пропадет охота петь, они и так устали и поют вяло, гораздо ленивее, чем зимой.

Нет, уж лучше он заставит их петь снова. Настоящее пение должно заглушать даже бурю, не говоря уж о каком-то там стуке доски!

У Поммера приподнятое настроение. Он машет рукой в такт, пытаясь вложить в свои движения все, что есть в нем самом — задор и воспоминания.

Та-ак, теперь и в самом деле звучит немного лучше. Разве они сами не чувствуют? Пусть скажет Эрсилия Пюви, чувствует ли она, что сейчас пение пошло куда лучше.

Девочка, краснея, отвечает, что чувствует.

Дети не понимают, что творится сегодня с Поммером. Но его воодушевление передается и им: в детях, как солнце сквозь пыль, пробивается и сверкает что-то светлое. Или они тоже ощущают, что нашептывает скрипка на ухо Поммеру?

Мы в этом мире живем,
Как малая птица на ветке.
Кто знает, удастся ли снова
Нам встретиться здесь еще раз…

II

Но тут их прерывают. Слышно, как кто-то шаркает на крыльце, старательно счищая с сапог весеннюю грязь, затем раздается стук.

По классу проходит шорох, дети переглядываются. Даже учитель настороженно прислушивается.

А вдруг это инспектор, не предупредив, нагрянул из Тарту?

Поммер делает знак Юку Краавмейстеру, чтобы тот открыл дверь. Но не успевает мальчик встать со скамьи, как дверь открывается и в класс входит коренастый пожилой человек в белом кожухе. В дверях он снимает ушанку и, сияя раскрасневшимся лицом, здоровается: «Бог в помощь!»

Все смотрят на него с изумлением, но вошедший не смущается и продолжает приветливо:

— Вот урвал времечко на скотном, дай, думаю, загляну в школу, что там учитель да ребята делают… Небось, Поммер не рассердится, если я посижу немножко здесь и тихонько послушаю?

Прежде чем Поммер успевает ответить, старик усаживается на последней парте рядом с Элиасом Кообакене и по-домашнему распахивает полы кожуха.

— Пойте, пойте, на меня, старого пня, не смотрите.

Поммер знает вошедшего — это Пеэп Кообакене, мызный скотник, дедушка мальчишек Кообакене. Только почему он вошел в класс во время урока? Мальчишки уже давно не бедокурили, во всяком случае ничего не делали такого, из-за чего пришлось бы вызывать в школу родителей. Элиас, правда, получил зимой взбучку, обижал девочек, но об этом давно все забыли.

Детей смущает присутствие чужого человека. Поммер чувствует это, и когда они снова заканчивают песню, он говорит:

— На сегодня хватит.

Юку Краавмейстер встает из-за парты и вовсю звонит в колокольчик, выбегает на крыльцо, чтобы услышали радостную весть и те, кто складывает дрова.

Дети торопливо собирают книги, и Эрсилия Пюви закрывает свой знаменитый песенник.

Пеэп Кообакене с добродушней усмешкой смотрит на ребячью кутерьму и говорит:

— Вы молодые и ученые люди и петь умеете отменно. Вот и у меня, старика, стало от вашего пенья веселей и привольней на сердце. Но я хочу попытать вас, знаете ли вы хоть немножко и старинную народную мудрость. Народная мудрость — она всем прочим основа.

Дети умолкают, учитель останавливается со скрипкой в руке.

— Я задам вам две-три загадки. Сразу увидим, есть ли польза от того, что вы ходите в школу. Или, может, зря расходуете божий злак и штаны протираете.

При этом он смотрит лукаво и добродушно, но дети в замешательстве. Этот старикан ничуть не лучше инспектора или пастора!

— Садитесь! — приказывает Поммер школярам и быстрым шагом относит скрипку в свою комнату.

Дети с любопытством глядят на скотника. Пеэп чувствует, что он в центре внимания, и смеется от удовольствия. Устроившись поудобнее за партой, он говорит:

— Сперва я задам вам простенькую загадку. А то перепугаетесь, если сразу загадать как взрослому. Садитесь лицом ко мне, ртом к еде. Не то как же я вас увижу!

Парты скрипят, школьники поворачиваются.

— Загадка такая… Барский портной, двое ножниц.

Дети, точно по команде, смотрят на Эрсилию Пюви. Она, дочь портного, наверное, знает.

— Рак! — вырывается у Эрсилии, она тут же краснеет до корней волос. Дети разражаются смехом, а Ээди Рунталь бросает язвительно:

— Сама ты рак!

— Правильно! — подтверждает скотник. — Это рак, да, со своими двойными клешнями… А скажите-ка, что это такое: с блоху величиной, с целый свет шириной?

Поммер искоса поглядывает на дверь, глазок которой был сегодня причиной неприятностей. Элиас Кообакене замечает взгляд учителя и опускает глаза.

— Ну, неужели никто не может отгадать такую простую загадку? — с упреком произносит Поммер.

На сей раз дети из Яагусилла вынуждены признать, что скотник взял над ними верх.

— Это глаз, — объявляет наконец Пеэп. — Очень просто… Глаз вмещает весь мир с морями, городами и огненными горами, а сам маленький как блоха.

— Человечий глаз больше, чем блоха, — замечает Ээди Рунталь.

— Верно, человеческий глаз гораздо больше, блоха может попасть в глаз человека… Но кто сказал, что речь идет именно о человеческом глазе?… Вы, оказывается, не так глупы, как я думал.

— Какие же они глупые? — защищает своих воспитанников Поммер. — Те, что ночуют здесь, до полуночи рассказывают про чертей и загадывают друг другу загадки. Изволь чуть не каждую ночь ходить и приказывать им спать.

— Это хорошо, мудрость прадедов — самая крепкая опора в жизни, такое нельзя забывать, — похваливает детей скотник.

Поммеру хотелось бы возразить Пеэпу, что порядок есть порядок и что ночью дети должны спать, однако он этого не делает, а, в свою очередь, предлагает загадку:

— Скажите, что это такое: на мельницу приходит, с мельницы уходит, но никогда не приносит мешки домой.

— Это Ааду Парксепп! — объявляет юный Краавмейстер.

И снова дети хохочут. Даже по суровому лицу Поммера пробегает тень улыбки.

Юный Краавмейстер возмущен, у него от обиды вскипают слезы на глазах. Чего они хохочут? Только в прошлую субботу, когда он пришел домой, отец рассказывал, что Ааду ходил на мельницу крупу рушить, но когда на другой день вернулся домой и жена спросила, где же крупа, Ааду молчал, как воды в рот набравши.

Пеэп Кообакене спешит на помощь парню.

— Ааду пьяница, бесов слуга, — объясняет он. — Где уж ему мешок домой принести, если деньги на вино нужны.

Юку с благодарностью смотрит на скотника.

— Думайте, отгадывайте, — подбодряет детей Поммер. — Это развивает мысль и воображение.

Школьники стараются изо всех сил, но ответы их не попадают в точку.

— Это же вода, — наконец говорит Пеэп.

И школьный наставник уточняет:

— Река.

Ребята поломали голову достаточно, Поммер велит расходиться по домам.

Класс опустел. Солнце проделало еще немалую часть пути, луч его соскользнул с карты полушарий и узким острым клином позолотил стену. Пеэп велит внукам идти домой, но те выжидающе останавливаются у дверей класса. Старик хочет поговорить с учителем с глазу на глаз. Он плелся сюда из имения за полторы версты не только затем, чтобы послушать пение и загадать свои загадки.

Когда школьники все до последнего разошлись, Поммер вопросительно смотрит на Пеэпа: что случилось?

У скотника за пазухой письмо, он хочет, чтобы учитель прочитал его; сам он грамоте не обучен. К тому же письмо на русском языке, из Петербурга. Можно было бы попросить волостного писаря перевести его, но у него, Пеэпа, есть к учителю и другие дела, вот он и не стал беспокоить господина писаря — у этого молодого человека и без того много мороки с волостными бумагами.

Поммер поправляет очки, раскрывает письмо и читает. Письмо очень короткое, с угловатым штампом и несколькими подписями. Почерк затейливый, с завитушками, прочесть нелегко, но в конце концов учителю все становится ясно.

— Яан Кообакене уже не работает на их фабрике с декабря прошлого года, — говорит Поммер, — И они ведать не ведают, куда именно он уехал… Нет сведений…

Старик моргает.

Это письмо лишний раз подтверждает его сомнения, только и всего. Он сомневается в сыне. Не вышел из него надежный, крепкий мужик. Вышел вертопрах, который не задерживается надолго ни на одной должности, бегает с места на место, а в голове у него всякие красивые замыслы и планы. Ничего он не может провести в жизнь. Даже самое малое, нет, нечего на это и надеяться.

Поммер смотрит через очки на Пеэпа отсутствующим взглядом. Да, вот они — дети и все, что с ними связано… Но он ничего не говорит, он не знает, что сказать. Каждый отвечает за себя, пусть каждый возымеет силы нести свой крест.

Сын не держится за место. Уехал в Нарву, плотником на парусиновую фабрику. А где он сейчас? Сноха плачет о нем — все Яан да Яан.

— Зашибать стал, — говорит Пеэп, — чем дальше, тем хуже, говори — не говори, даже не слушает. Тянет его, как козу на мочу. Ушел вот отсюда, из имения, не поладил с управляющим. А из-за чего? Много раз на работу выходил с похмелья. Один раз, другой… Нешто это потерпят, кто бы ни был, хоть управляющий, хоть хуторянин. На мызе тогда позарез были нужны ящики для картошки, а плотник дрыхнет дома на лавке. Так работать нельзя… — И старик осуждающе качает головой.

— «Всяк бредет своей дорогой, сотни ложных троп за порогом», — отвечает Поммер запомнившимся стишком из газеты «Олевик».

— Его ложная тропа заведет в сети к дьяволу. Вот ушел из имения, приспичило ему… Поехал в Нарву! Там, дескать, народу много, заработки хорошие, за два-три года капитал можно нажить и купить где-нибудь лавку… Это ему нравится, лавка да трактир, там, где всяких шаромыжников и деляг много сходится. Я уже тогда подумал — ничего путного из этого не выйдет. Пустой звон! Кто хочет честно трудиться, может работать и здесь. Небось, в Нарве даром деньги не платят. Столпотворенье вавилонское…

Учитель дает старику выговориться. Дома ему потолковать не с кем, сноха не хочет, чтобы все время поносили ее мужа. По ее разумению, Яан во всем справный мужчина. Ну и что, если он не удержался на должности и неизвестно, где он сейчас; когда-нибудь да вернется домой, вдруг еще и с деньжатами на покупку лавки. Пути господа неисповедимы и воля его неведома…

Да, пей с умом! Если кто-то другой будет за тебя рассуждать, дело худо. Поммер навидался и вовсе жутких дел, которые винная чума натворила в округе. Рассказ старого Кообакене он слушал много раз, знает его наизусть. И все же учитель не может утешить старика, тем более помочь ему. Помочь можно только делом, не словами. А что в силах сделать он? Нередко и у него опускаются руки.

И все же, все же… Разве не школьный наставник Поммер — тот самый человек, по настоянию которого был созван волостной сход, пославший в Ригу господину губернатору прошение, чтобы закрыли трактир Вехмре, этот губительный притон, омут грехопадения!

И разве не был ему верным помощником этот самый Пеэп, член волостного собрания. Этот неграмотный мызный скотник весьма своеобразный человек, его мир прост и первозданен. Здесь нет полутонов, только лишь свет и мрак: с одной стороны — хитрый и упрямый бес, с другой же — праведная жизнь, тщание и трезвость.

— Неужто из-за этого и дети должны погибнуть, — говорит Пеэп. — Я говорил снохе уже давно, четыре-пять лет назад: выходи за другого, что ты ждешь этого лодыря, зря слезы льешь, кто знает, сколько у него там жен… Учитель, я пришел с тобой посоветоваться!

Поммер вскидывает брови.

— Я уже старик, старый хрен. — И Пеэп благодушно усмехается, словно это бог весть какая радость. — Но силенка еще есть, шесть-семь лет наверняка продержусь… Думал — надо бы одного мальчишку в школу определить. Двоих не под силу, а одного обязательно пошлю осенью в кистерскую школу[1]

Школьный наставник так и сияет, разговор ему по Душе.

— Просвещенный человек в наше время — дело великое, — соглашается он.

— Пришел спросить у тебя, которого определить — Арнольда или Элиаса. Как ты считаешь?

Поммер задумывается. Такой важный совет нельзя давать с бухты-барахты. В его руках будущее мальчишек Кообакене, нужно все как следует взвесить, прежде чем что-то посоветовать.

— Оба славные ребята, и Арнольд, и Элиас, — начинает он. — Услужливые и аккуратные… У Элиаса больше способностей к пению, и заповеди он заучил твердо. Арнольд более тихий, серьезный, пение у него не идет на лад. Вот и сегодня во время урока пения он у меня в сарае дрова укладывал. Он вроде больше к простой работе годен. А Элиас соображает быстрее.

— Яан тоже был певун и соображал быстро, а гляди, что из него вышло, — высказывает сомнение Пеэп. — Я больше на Арнольда надеюсь. С одним пением далеко не уедешь. Девушкам, правда, этакий певун больше нравится, да что толку!..

— В счете Арнольд медлительнее, тупее. Счет не дается ему, хоть он и старается. Нельзя сказать, чтоб не старался.

Скотник разочарованно качает головой.

— Да, плохо, что цифирь не идет у него. Счет должен быть ясен как день, иначе в жизни не пробьешься. Где уж там! Где уж…

— От природы ум не всем одинаково дан. Тут ничего не поделаешь, — улыбается Поммер. — Но прилежен он отменно, я его за старшего ставлю над другими, дрова всегда сложены аккуратно.

И все же скотник смотрит недоверчиво.

— Элиас очень уж в отца пошел, — говорит он. — Как бы не стал в школе фортели выкидывать… Там, в пасторате, много ребят вместе собрано, разве за ними углядишь.

— Если боишься, что он собьется с пути, как раз его и надо в приходскую школу отдать. В приходской славные молодые учителя, особенно этот Россманн, и порядок твердый. Там ему не так-то легко будет распуститься. Это скорее случится на мызе, если ты его туда на работу определишь. Там парни озорные все, курят и пьют…

— Так, значит, ты, Поммер, считаешь, что как раз Элиаса надо учить дальше. — Пеэп запахивает полы полушубка и добавляет: — Яана я в свое время не смог отдать в кистерскую школу, потому, видно, все и пошло так… как пошло…

— Да, это верно, — тянет Поммер и вздыхает — мысли его обращены к своим детям.

Солнце ушло от окон школы и теперь косо освещает крыльцо учителя.

Скотник тяжело, по-стариковски встает из-за парты.

III

Поммер идет в сарай, смотрит, что наработали школьники, и остается доволен. Поленница сложена ровно, с одной стороны повыше, как было велено.

Половину зимы просидели дети на уроках в полушубках. Сейчас-то, весной, хорошо посмеиваться над этим, сейчас, когда поют птицы и светит солнце. Зимой же на душе часто бывало скверно, когда приходилось расходовать дрова строго по частям и поленница таяла с устрашающей быстротой.

Сладковато, приторно пахнут осиновые дрова. Поммеру всю жизнь нравился запах дерева. Но сейчас он пришел не затем, чтобы вдыхать дровяной дух и смотреть на свои запасы поделочной древесины. Он берет в углу лопату, старое ведро и выходит во двор.

За сараем у него маленькая, закрытая сверху досками яма для извести. Он поднимает лопатой доски и нагибается, чтобы взять извести. Яма неглубока, извести в ней немного, но на сегодня хватит. Он разрыхляет лопатой застывшую массу и вдруг чувствует, как у него что-то вываливается из кармана. Черт, да это же рулетка, которая все время лежит в нагрудном кармане рабочего пиджака. Рулетка упала в известь. Поммер принимается выуживать ее лопатой. Это оказывается нелегко, но наконец старая рулетка с истертыми цифрами у него в руке. Он отходит к забору, выдирает пучок травы и очищает свою рулетку. Эта рулетка у него давно, вот уже лет тридцать, как он купил ее в Валге.

Он разводит раствор, отыскивает в сарае большую кисть, шершавую, с выпавшими волосами.

Сейчас последний срок побелить стволы плодовых деревьев.

С ведром в одной, с кистью в другой руке входит он в сад. Солнце пригревает, ветер шевелит голые ветки деревьев. Под окном школы, защищенные от ветра, проклевываются из земли побеги травы. Поммер радуется как ребенок, он воспринимает времена года словно целую жизнь и рад, что это стоит жизни. Злость и горечь еще не переступили через его истертый порог.

Мгновение он раздумывает, откуда начинать работу — от придорожного края или отсюда, от сарая. Конечно же, это не столь важно — откуда ему начинать, но Поммер не может стряхнуть с себя странное чувство, что деревья всему внимают и потом будут наедине думать про себя. Ему кажется, что дерево замечает большее, нежели знает о нем человек. Например, этот белый налив там, в углу сада, был удобрен однажды, смолоду, овечьим пометом, так как весь навоз уже вышел. Два или три года он, будто назло, не плодоносил вовсе, хотя годы были урожайные и другие деревья гнулись под тяжестью яблок. Дерево отомстило ему. Поммер понял это и удобрял его лучше, чем другие деревья, хотя потом пришла холодная зима и обидела как раз белый налив. Так природа укрощала гордыню яблони.

У деревьев свои секреты, как и у людей, и о них никому не стоит говорить. Да и кого интересуют такие мелочи?

Особую заботу, почти как к хворому ребенку, питает Поммер к старому, обомшелому суйслеппу[2]. Дерево много выстрадало, долгое время росло хилым и хворым, никак не могло набраться сил. Поммер не понимал, что с ним такое творится, и были времена, когда он всерьез подумывал уже, не выкорчевать ли яблоню и посадить на ее место что-нибудь более надежное. Деревцо своими хворями в конце концов обозлило Поммера. Но ствол его был такой тоненький и кривой, что из него не вырежешь даже зубьев для грабель. Поммер дал ему отсрочку на год-другой. И однажды весной деревцо стало выравниваться на глазах, пошло в крону, зацвело и принесло плоды. Оно преодолело напасти, нашло в земле новые силы, и школьному наставнику было приятно, что он когда-то не дал волю своему гневу и не погубил его.

С тех пор прошли годы. Суйслепповое дерево теперь старое, раскидистое, оно хворает опять. Что ни весна, все больше сохнут его ветки, плоды все меньше. Нет в нем уже прежнего норова, и судьба его странная. Но все же дерево обращено к полуденному солнцу, нет у него недостатка в свете и плодородной земле.

Поммер думает, что ему делать с деревом. Спилить ли сразу, до того, как полопаются почки, или подождать еще год?

Он ставит ведро и разглядывает дерево.

Дерево перестало приносить плоды — и не от молнии, не от заячьих зубов и не от зимней стужи. Что же в нем такое? Что это значит? Ему приходит в голову услышанная где-то история, что однажды высохла яблоня и оказалось, что под ее корнями был зарыт горшок с монетами. Оно подало знак хозяину, где искать клад.

Поммер недоверчиво усмехается. Но дерево причиняет ему душевную боль. Смотреть на умирающее дерево среди зеленеющих его собратьев не такая уж приятная картина. К тому же это какой-то зловещий знак.

Поначалу учитель решает оставить дерево в покое. Спилить недолго, это еще успеется.

Он подходит побелить известкой суйслепп.

Один ствол за другим покрывает серая жидкость. Завтра сад засверкает белеными стволами. Работа спорится в руках Поммера.

Он идет своей тропой, словно солнце или дождевой червь. Разве не пробивает и он в жизни свой маленький тоннель из темноты к солнцу? Он не любит мертвых деревьев и засохших на корню людей, сухостоев, его труд противостоит всякой вялости и лености.

Поблескивая очками, Поммер с удовольствием водит кистью; он весь в своей роли, не ропщет и не замышляет бунта. Да и что такое бунт в саду, среди деревьев, под синим небом? Нет, это было бы бахвальством, блажью, которые Поммер не одобряет.

Ибо после него должны остаться цветущие, а не обгорелые дочерна деревья.

Вот и скворцы хлопочут в саду. В начале каждой весны он велел школьникам, а когда-то и своему сыну делать скворечники из обрезков досок. На всех деревьях в саду и вокруг школы висят скворечники.

Птицы для него с женой вроде как домочадцы. Дети приезжают из города редко, им здесь тесно, в доме и во дворе, да и вообще как-то не по себе…

Но это уже особь статья.

Движения Поммера легки, будто он еще молодой человек, только еще начал работать школьным наставником и заложил сад, распределил и высадил корни, счастлив своим успехом. Желто-красное солнце радуется в небе, и оконные стекла школы пылают как расплавленное железо. Дымится одна из двух труб школы — та, что в квартире учителя. Там Кристина готовит ужин.

Поммер бросает кисть в пустое ведро и входит в беседку. Здесь прохладнее, чем на солнце, от крыши и черных диких виноградных лоз тянет сыростью. Он садится на полукруглую скамейку. Посреди беседки — старый жернов вместо стола, в его углублении озерцо талой воды.

Поммер сидит, положив руки на колени, он устал, тело его ноет. Весенний воздух утомляет. И школа тоже, да — и школа; от всего устаешь, когда уже не молод.

В саду еще много работы. Убрать, вспахать, вскопать, пригладить. Только с плодовыми деревьями и ягодными кустами он ничего не станет делать. Они и так расцветут и принесут плоды, если будет урожайный год. По иным приметам можно судить, что этот год будет лучше, нежели прошлый.

Время покажет, может, и старое суйслепповое дерево еще выбросит листья.

Для Поммера это вдруг становится очень важным. Дерево в три раза моложе его, хотя в его глазах оно как бы сверстник ему, и чахлый вид яблони несет в себе нечто гораздо большее, чем может показаться на первый взгляд. Это своего рода напоминание ему, Поммеру!

А что же в нем особенного, в этом дереве? С самого начала оно вроде было непохожим на другие… Почва вокруг темна, как и весь грунт сада, попробуй-ка додумайся, что мешает в земле корням дерева. Камень или железо, подзол или дно родника, хотя на этом участке ключа и нет.

Может быть, он обидел дерево, оскорбил его? Может быть, у дерева свои причины, отчего оно не хочет и не может приносить плоды? Каждый делает то, что может. Как и он, Поммер.

Школьный наставник размышляет, пока не становится прохладно.

Он встает, уносит ведро в сарай и берет там железные грабли. Надо поработать в саду: сгрести в кучу истлевшие листья и весь мусор, оставшийся с весны.

Кристина выходит из дому на крыльцо — посмотреть, что делает муж. У нее уже готов ужин.

Поммер смотрит на жену и неожиданно думает, что эта женщина в кофте с буфами и кружевными краями, в сапожках со шнурами, издали кажется еще молодой и красивой, статной и стройной. В ее черных волосах еще совсем мало седины, только в двух местах к ее голове будто чуть-чуть прикоснулись кистью с известкой. У Кристины карие глаза и черные курчавые волосы. Было время, когда она носила большую, тяжелую косу. У нее уже было двое детей, когда она отрезала косу, потому что от тяжести косы болела голова. Поммеру пришлось согласиться с этим, хотя коса напоминала ему о их молодости. Из жениных волос он сплел себе цепочку для часов, часть косы и сейчас еще в сундуке, где у Кристины всякие старинные вещи. Окованный медью сундук и сам уже древность. На его передней стенке выжжено имя Hazak и дата — 1797. В свое время вокруг сундука, будто пчелки, вились дочери, их страсть как интересовал кринолин, о котором они только читали в книгах, и материнская коса. Из этой одной косы можно было сделать пышные поддельные косы нескольким редковолосым женщинам. Дочерям она не понадобилась, у них волосы были такие же густые, как у Кристины.

Жена заходит в сарай и тоже берет грабли.

— Я помогу тебе, — говорит она.

Поммер удивляется, откуда в его саду так много мусора. Они гребут и убирают каждую весну, приходят с граблями и осенью, но стоит только сойти снегу, как всюду полно мусору и листьев. Будто леший тайно навез сюда соломы да сучьев в зимнюю темень. Или, может, нападало с небес?

Они начинают от забора, от крыжовника и постепенно сгребают к середине, где вырастает взъерошенная куча.

По сути только первый весенний день. Снег сошел, дожди омыли землю, рождая тайные предчувствия. Кристина опирается о грабли и смотрит на небо.

Поммер зажигает огонь. Мусор сырой, не хочет гореть. Учитель приносит из хлева охапку соломы. Огонь сразу же занимается. Вначале много дыму, пламя еще слабое и чахлое, но вот огонь охватывает землистые листья, и учителю приходится отступить на шаг-другой, не то подпалит усы.

Дым синей змейкой стелется по саду, между ульями, в сторону луга, и растворяется там бесцветным маревом.

Поммер ворошит костер срезанным яблоневым суком. Все вокруг напоено горьким запахом горящих листьев.

Кто еще посмеет сомневаться, что в самом деле не пришла весна?

— Ты не подожги школу, — предостерегает Кристина.

Нет, этого не случится. Поммер давно уже прикинул, куда дует ветер. А если бы и случилось? Эта старая хибара, прогнившее гнездо, кому ее жалко? Красный петух под ее стреху был бы очень кстати. Глядишь, выстроили бы в конце концов новую и большую школу. Это заветная мечта Поммера. Ему надоело ходить в волостное правление и клянчить. Из-за какой-то оконной рамы, которая истлела от времени и разбилась на ветру, приходится не раз ходить на сход выборных.

Как будто они там, в волостном правлении, не знают — ничто не вечно, а тем более деревянная школа, которую столько раз обещали починить и отремонтировать, но все так и осталось на словах. У правления денежные трудности — это старая песня, такая же древняя, пожалуй, как хорал: «Я к вам гряду с небес».

Трудись и радуйся, но долго ли выдержишь? Холодное помещение, нехватки и прочие трудности изнурят и самого бодрого и трудолюбивого школьного наставника. Воюй еще и с чертополохом и дикой горчицей, которые грозят загубить твою ниву. Вот и будь вечно молодым, вечно зеленым, словно какое-нибудь южное дерево!

Кристина охапками носит прошлогодние листья в огонь, пламя поглощает их, белесые струйки дыма впитывает вечерний воздух. Яблоневый сук, которым ворошит огонь Поммер, помогает пламени пробиться, проявитьсебя.

Со стороны трактира, с востока, от перекрестка дорог, доносятся пьяные голоса и приглушенные ругательства. Там распахивают дверь, видимо, пинком, и грузный мужчина вываливается из трактира и, шатаясь, бредет к коновязи. Ему никак не отвязать лошадь, пальцы не слушаются его, глаза не видят, голова болтается на шее как у полоумного. С грехом пополам он добредает до телеги, вскарабкивается на нее и натягивает в струну одну вожжу, так что лошадь не знает, куда повернуть — перед ней коновязь. Наконец он догадывается ослабить вожжи, и лошадь сама, чутьем находит дорогу домой.

Все это видно из школьного сада.

Поммер узнает этого пьяного, его знают все в волости и даже за ее пределами; это волостной старшина Краавмейстер.

Между тем лошадь двинулась в путь, и телега, хлябая, выехала со двора на дорогу. Колеса разбрызгивают лужи серой, мутной воды; волостной старшина, скособочившись, сидит в телеге, одна нога висит сбоку, за грядкой, другая подогнута под зад, шапка съехала на голове, волосы слиплись на лбу.

Шагов через двадцать телега добирается до школьной изгороди — здесь дорога сворачивает на хутор Луйтса, где живет волостной старшина.

Учитель Поммер стоит спиной к дороге и задумчиво ворошит костерок, в то время как волостной старшина резко останавливает лошадь и кричит резким голосом:

— Теперь-то ты притворяешься, что не видишь меня? Не стыдно, спиной повернулся, думаешь, сойдет? А вот и выкуси!.. Кто тебе позволил бить детей, говори!

Поммеру не нравится, что ему мешают смотреть на огонь.

— С пьяными я не разговариваю, — с достоинством отвечает он.

— А кто пьяный? — кричит волостной старшина. — Покажи, кто пьяный, золотой дам.

Школьный наставник молчит.

— Ты так излупил моего сына, что он, бедняга, ни сесть, ни ходить не может. Пришел в волостное правление, сел на скамейку, я ему: «Что ты ерзаешь, будто блохи на спине. Что с тобой, почему молчишь?». — «Учитель излупил!..» Как ты смеешь сечь моего ребенка? Кто тебе это позволил?

— За каждое озорство следует наказание, — сухо замечает школьный наставник.

— Наказание, — тихо повторяет волостной старшина. — Ты наказываешь невинного ребенка. Юку сказал, что это Элиас Кообакене замазал дырку в двери картошкой. А ты берешь первого попавшегося и розгами его… А сам еще стоишь за трезвость и справедливость, трактиры закрыть хочешь…

Поммер покачивает головой. Что это натворил Элиас, для него новость. И все-таки не станет он извиняться перед Краавмейстером. Это его дело — кого наказать, а кого помиловать. В школе и на ее земельном участке он единственный правитель, сам себе господин. Волостной старшина не имеет права вмешиваться в его дела.

Поммер недоволен собой — не смог поступить по правде; лик справедливости скрыт, и наказание пало на невинного. Почему же Юку не сказал ему? Побоялся быть ябедой? Да, и в школу проникла несправедливость, злоба «аки рыкающий пес» шатается по классу.

Но он не станет долго разглагольствовать с пьяным волостным старшиной, лишь говорит:

— Я задам тебе одну загадку.

— А что мне с нею делать? — удивляется Краавмейстер.

Учитель бросает яблоневую ветку, поглаживает бороду и произносит:

— Когда я был молод, был статный и гордый, голову и волосы носил высоко. А когда постарел, сгорбился, голова и волосы болтаются, висят.

Волостной старшина в сомнении моргает красными, слипающимися глазами: что это за странный разговор? Что за загадка? Ясное дело, учитель высмеивает его; не носил ли он, хозяин Луйтсы, свою голову горделиво, когда был молод, а теперь она всклокочена, как борода нищего?

— Чего ты издеваешься? — кричит он. — Разве я такой уж вислоухий?

— Это загадка, — спокойно отвечает Поммер. — Отгадай.

— Что мне отгадывать, ты подковыриваешь меня.

— Не подковыриваю.

— Не подковыриваешь? Что же это такое? Смолоду гордый, в старости вислоухий… Это человек, в детстве ходит, задрав голову, в старости гнется.

— Нет, — усмехается учитель.

— Что же такое?

— Ячмень.

— Ячмень? — Краавмейстер изо всех сил пытается подумать. — Может статься, что и ячмень… Но что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Просто так, — гладит бороду Поммер.

Волостной старшина плюет на дорогу, в нем снова просыпается прежняя злость на школьного наставника… Просто так! Поммер ничего не делает так просто. Своей отуманенной вином памятью Краавмейстер пытается отыскать подходящее слово, чтобы сказать ему, Поммеру, но не находит и как бы взамен этого понукает лошадь.

Поммер провожает взглядом волостного старшину, грязную телегу и непомерно длинную изломанную тень, которую они отбрасывают на выгон.

Листья и сор сгорели. Слава богу, теперь сад чист.

Да, но в понедельник ему придется поставить между доской и кафедрой и Элиаса Кообакене, согнуть его на коленях, снять с него залатанные штаны и всыпать горячих?

Ведь это ему пригодится, если быть справедливым. Но молодой Краавмейстер уже наказан. Неужели озорство это столь велико, что за него полагается выпороть двоих?

Поммер размышляет о большом и сложном. Он призывает на помощь все свои педагогические знания, чтобы принять справедливое решение. Но он не хочет больше быть судьей, — гнев с него сошел.

IV

Юрьев день. Школьники распущены по домам.

Поммер докладывает в волостном правлении перед сходом выборных. На столе разложены квитанции. Он сдвигает их узловатыми пальцами в ряд, чтобы присутствующие лучше видели.

На все школьные расходы имеются квитанции. Они из разных лавок — не всегда же необходимо то, что закуплено, и, напротив, порой школа нуждается как раз в том, что еще не куплено. Каждую осень ездит он на лошади в Тарту и привозит оттуда школьный товар: чернила, тетради, мел, грифели.

Писарь Йохан Хырак по очереди читает квитанции и объясняет, как соотносится та или иная квитанция с суммами, дозволенными волостью. Волостные выборные тянут шеи, — больше, правда, по привычке, чем из подлинного интереса, потому что с волостной цифирью они не очень-то знакомы. Но поскольку они все-таки выбраны по закону, надо, по крайней мере, делать вид, что и их не обошли, когда решалось дело.

Поммер сидит на скамье, весь внимание и слух, как будто ведет урок пения и слушает, не пускает ли кто петуха; он тут же готов вмешаться.

Истрачено десять рублей.

Фитиль для лампы — двадцать копеек.

Старый Кообакене бормочет: «Что за лампа без фитиля!» Выборные мужи кивают. Писарь складывает просмотренные квитанции перед собой на уголок стола. Итак, они в порядке.

Но со стеклами для ламп совсем иное дело. Десять стекол — это неслыханно. Краавмейстер ершится, выборные сопят. И куда только девает Поммер стекла для ламп?

— Сколько у тебя висит этих ламп? — вдруг спрашивает волостной старшина.

Зимой уроки начинаются затемно и кончаются в вечерних сумерках. Разве Краавмейстер это не знает? Или он уже не помнит, ведь и сам ходил в школу при Поммере?

Волостной старшина ерзает на скамье. Почему не помнит, помнит, только зачем ворошить воспоминания. Сейчас для них времени нет… Вот у него на Луйтсе только две керосиновые лампы и стекла на них стоят несколько лет. Неверно, что за одну зиму разбито десять стекол. Уж не дети ли их разбили? Тогда Поммер виноват, что плохо их воспитал. Хороший ребенок не бьет стекла на лампе, это делают только озорники, да и то, когда за ними нет глаза.

Кообакене говорит:

— Свет — это благословенье роду человеческому, и надобно, чтобы он продолжался и светил каждому. Ежели дети будут портить глаза с молодых лет, что им остается делать весь свой век? Свет божий должен быть, так я считаю, и почему бы этим десяти стеклам не разбиться. Иное само по себе колется. Трещина в нем уже в лавке или на фабрике, черт их разберет! И такие они хрупкие, хуже яичных скорлупок! — Скотник со знанием дела, торжествующе оглядывает волостное собрание. — Что же вы хотите от учителя? Чтобы он принес с чердака рогатины и заставил старших парней щипать лучину? Неужели ты, Краавмейстер, хочешь, чтобы твой Юку щипал лучину?

Да нет, кто же этого хочет, никто не ратует за тьму, как-никак идет последний десяток девятнадцатого века. Их беспокоит только, что Поммер как будто ест эти стекла вместо хлеба. Откуда бедной маленькой волости брать на них деньги?

Целый рубль за стекло, нет, это много.

И снова посеяно сомнение.

Неужели этих стекол вообще так много было нужно, кто же их побил?

Поммер ничего не может показать или доказать.

Если он не может объяснить, доказать такие простые вещи, как же он вообще что-либо доказывает, особенно детям, которые во много раз моложе этих волостных мужей.

Далее если бы он положил сюда, на этот стол, осколки, никто ему не поверил бы. Что скажут осколки всем этим мужам, которых уполномочила судить да рядить маленькая бедная волость?

Парламент от шестидесяти семи хуторов.

Поммер еще пытается объяснить, но это напрасный труд, — кроме Пеэпа Кообакене, никто его не слушает. Но у Кообакене нет своего, унаследованного хутора, потому много ли стоят его слова?

Да и что может он сказать? Повторить опять старое, что он-де любит всей душой свет, потому как северная зима длинна и темна, а в хлеву всегда полумрак? Будь это в его силах, он накупил бы воз стекол, так что школьному наставнику хватило бы надолго. Да, взял бы он свою навозную телегу, очистил бы как полагается, настлал соломы, чтобы стекла не испачкались.

Пеэп усмехается.

Сход выборных минует вопрос о стеклах для ламп, оставив без внимания квитанцию Поммера, и приступает к стеклам для окон.

Сегодня день стекла, «стеклянный» юрьев день, если можно так выразиться.

Девять серьезных, богобоязненных глав семей, в том числе и тщедушный писарь, застревают в вопросе об оконных стеклах.

Уж не хотят ли они в апрельских сумерках тихонько постучаться в окно к какой-нибудь пригожей деревенской девушке?

Еще бы! От этого отказался бы, наверно, только старый Кообакене.

А что бы сделал Яан Поммер, суровый учитель?

Об этом следует подумать.

Что если бы весь сход выборных, во главе с ражим красномордым волостным старшиной, пошел на гулянье к девушкам? По росистому лугу, к первозданно пылающему закатному небу, в домотканых штанах, засученных выше колен, побритый, с волостным старшиной при его бляхе с цепью на шее. По велению бурлящей крови. Через пригорок, где, как земля обетованная, светится оконце Маали или Эллы. И в конце вереницы плелись бы вечно сонный Кууритс и писарь со своей трясучей головой… Ступайте тихо, чтобы не проснулись собаки! Волостной старшина предостерегающе помахивает перстом…

Еще два рубля сорок копеек. За оконные стекла Поммеру.

Рука писаря с квитанцией повисает над столом как вопль о помощи.

Один из выборных, Юхан Кууритс, сладко зевает. Пора национального пробуждения прошла, ничто не тревожит его сна. Разве что гомон выборных; как говорится, нашла коса на камень.

Что? Как так? Почему волостные деньги столь щедро сыплются в карман Поммеру?

Пусть школьный наставник приведет свидетелей, кто разбил названные окна. Зимой, когда Поммер очередной раз просил здесь вспомоществование, сход выборных позволил вставить только два новых стекла.

Поммер не согласен. А кладовка, спальные комнаты, нужник! Нельзя же там передвигаться ощупью. Дети, приехавшие издалека, целую неделю живут в школе, это их дом, нельзя их держать в темноте, и забивать окна досками нельзя.

Кообакене снова ерзает на скамье, ему жарко, надо бы снять полушубок.

Да, все свет, все тот же свет.

Были худые времена, когда дома стояли темные, все в дыму, ни окна, ни трубы. Теперь и то и другое давно уже есть, но служители тьмы хотят заделать окна. Старый скотник рассержен. Даже помещик без звука ставит в батрацких домах новые оконные стекла, даром что он враг света и эстонского народа.

Волостной старшина бьет кулаком по столу. Тихо!

Пусть сам Поммер расскажет по порядку, может ли он объяснить, как разбились эти стекла. Назовет ли он поименно — тех, кто это видел?

Школьный наставник удивлен. Дети видели, жена тоже.

Дети не в счет, они несовершеннолетние и не могут быть свидетелями, говорит волостной старшина.

Но это же не суд.

Нет, конечно, это сход выборных, не суд, но когда-то ведь необходимо дознаться правды, вывести ее на белый свет. В школьном доме есть и еще одно окно, потаенный глазок школьного наставника, пробуравленная дыра. Не туда ли вставлены остальные стекла, те, которые волостное правление не заказывало зимой? Пусть Поммер помнит, что этот глазок сделан самовольно, из волостного бюджета на него не определено ни копейки. Если Поммер не в силах воспитывать детей достойными людьми, не подглядывая за ними исподтишка, не должна же из-за этого страдать волость. Закон ясно говорит, что школьный наставник пусть нанимает себе помощников за свой счет.

Наша волость маленькая и бедная.

Так-то — сход выборных застрял в оконном стекле.

— Утвердить! — вдруг рявкает в гуле голосов Якоб Патсманн. До сих пор он сидел смирно, но вот не выдержал; разговор о стекле осточертел ему до смерти.

Его слова подливают масла в огонь. Волостные представители кричат чуть не в голос.

— Ежели тебе деньги девать некуда, утверждай! — орет Краавмейстер.

И всегда-то деньги причиняют им головную боль. Два предыдущих волостных старшины ушли из-за больших растрат. Волость уже не первый год таскается с ними в суд, требуя возврата денег.

«Маленькая и бедная волость» судится со всеми — даже до самого Сената доходит. А суд тоже стоит денег.

Выборные что-то объясняют наперебой, но рука писаря снова поднята, и в ней — квитанция за стекла.

— Два стекла оплатить! — наконец машет рукой волостной старшина, и бумажка падает на ворох других.

Плата за керосин?

Поммеру еще в прошлом году было сказано, что керосин он должен оплачивать из своего жалованья. Это решение схода выборных, оно внесено в книгу протоколов.

Писарь Хырак с готовностью берет толстую, густо исписанную черными чернилами книгу. Вот, смотрите, здесь стоит 27 июня прошлого года.

Писарь читает и, потупившись, замирает. Решение есть, но о Поммере и керосине ни слова. Хырак потирает лоб, он у него высокий и сухой, излучает свет. Лоб будто у пророка, он светился бы даже в темноте, если бы натереть его, скажем, тонким слоем фосфора.

Человек среди бумаг, моли и забот непременно должен излучать свет. Это же местный мудрец и летописец, который знает три языка.

Волостной старшина становится все беспокойнее, вот он тянется через стол к книге протоколов.

— Разве не было сказано Поммеру, что этот год он должен покупать керосин из своего жалованья? — спрашивает писарь, крепко вцепившись обеими руками в книгу протоколов, будто в кусок хлеба.

Впрочем, так оно и есть.

— Деньги за керосин всегда начислялись сверх жалованья, — произносит Поммер.

— Это было тогда, когда волость была богаче, — сердито бросает волостной старшина.

— Когда она была богаче? — спрашивает учитель.

Этого никто не знает, всем только кажется, что такие времена когда-то были.

— Жалованья за этот год я еще и не видел, ни копейки, — сообщает Поммер и с достоинством закручивает усы. — Не знаю, на что мне покупать керосин. Будет видно, когда достопочтенное волостное правление выплатит мне полностью жалованье за прошлый год… Неужели мне жаловаться в суд?

Лицо Краавмейстера наливается кровью. Этого еще не хватало!

— В прошлую осень ты топил школьными дровами свою ригу, — говорит он, чтобы только замять разговор о жалованье.

— Топил ольхой, которую мне позволили рубить.

— Ольху можешь брать, это подлесок. А деревья побольше не трогай, они принадлежат волости.

Что это за власть такая, ежели она не решает даже очевидных дел? Выборные не для того поставлены, чтобы тупо взирать друг на друга, а чтобы действовать. Волостной старшина хотел бы услышать мнение собрания. Как считает, например, выборный Кууритс?

Кууритс моргает сонными глазами, вопрос слишком неожиданный для него, и он невольно робеет. Но не ответить нельзя, коль спрашивает сам волостной старшина.

Кууритс думает, его загорелое лицо напряжено, взгляд упирается в пол.

— Давайте лучше оставим это дело на другой раз, — наконец решает он. — Сейчас пока что день долог и школьники распущены по домам, все равно Поммеру керосин не нужен.

А не собирается ли сход выборных тянуть волынку? Так и осень наступит, ежели они будут долго волынить. Если нет ни керосину, ни денег, то пусть волостное собрание выделит двух дюжих мужиков с большими длинными ломами, которые удержали бы солнечный шар на горизонте, пока он, в школе, не закончит вечерний урок.

Даже Пеэп Кообакене не сторонник таких шуток, хотя он трезвенник и демократ. Он огорченно пожимает плечами, — разум да осенит всех и вся. Волостные выборные тоже люди, и зачем прохаживаться насчет света, это же божье светило, оно и кормит нас и одевает.

Сход выборных желает сделать перерыв, некоторые из мужчин уже нащупывают трубку в кармане.

Однако Поммер еще не закончил, в некотором смысле было бы вернее сказать, что он только начинает.

— Почтенный сход выборных, — говорит он. Волостные мужи удивленно прислушиваются: что ему еще надо? — Несколько лет назад в Яагусилла приехал человек со шпагой, из Тарту, начальник уездной полиции, он проверял состояние школьных помещений. Знают ли достопочтенные мужи, что тогда случилось? Начальник полиции тщательно осматривал школу и только качал головой. Выходя из классной комнаты, он вытащил шпагу из ножен и проткнул ею стену. «Вас ист дас, майн херр?» Такой истлевшей и трухлявой была стена школы тогда, но с тех пор прошло много лет. Полицейский начальник запретил заниматься в такой развалюхе и потребовал выстроить новое здание. Но потом наступила смена власти, произошла школьная реформа, и все забылось…

Лицо Краавмейстера заливается краской. Все это штучки школьного наставника, он разжигает их, выборных.

— Волость должна построить новую школу, — заканчивает Поммер при общем молчании.

— Ни я, ни кто-либо из выборных не возражает, школьный дом старый и дряхлый, — отвечает волостной старшина своему старому учителю. — Он и выстроен не под школу, это старая хуторская постройка… Но знаешь ли ты, что волость избрала для решения дела всех этих мужей… — Краавмейстер показывает рукой на горбящихся на скамье людей. — И меня тоже. Мы сами знаем, как и что решать.

— Если вы знаете, почему не решаете? — подзадоривает Поммер.

Старый Кообакене одолел жару, он поглаживает полу своей шубейки и выступает в защиту учителя, он один в волостном парламенте образует демократическую оппозицию.

— Денег нет, это да, так и этак, все это правда, — говорит он, и никто еще не знает, куда он гнет. — В моем роду мой сын первый выучился читать. Кто его учил? Поммер, этот самый Поммер, который сейчас сидит здесь и жалуется: стены школы прогнили, надо благодарить бога, что они еще не свалились ни на чью голову. Почему мы отталкиваем просящую руку учителя? Это наша собственная рука, а мы над этим гогочем как неразумные отроки. Школа нужна для всей волости, а не Поммеру, его дети уже все вышли из школьного возраста. Вы говорите, что нет денег. Денег на белом свете никогда нет… Вот, например, у тебя, Юхан Кууритс, есть деньги? — Скотник вдруг резко оборачивается к выборному.

Юхан не слышит, он дремлет.

— Сейчас, да? — просыпаясь, оторопело спрашивает он.

— Денег нет у меня, нет у Краавмейстера. Если бы они у него были, он бы выстроил себе новый крепкий дом, но нет… Денег нет и у помещика, это я точно знаю. Но пусть их нет! Будь у нас добрая воля выйти из тьмы на свет. Разве только деньги помогают человеку выйти на свет, помогает и усердие. А усердие у нас не должно оскудевать. Мы почти семьсот лет были под баронским гнетом и во тьме, совсем как картошка в подвале, и ни один луч света не будил ни один росток. Но свет приближается с каждым днем, и чем раньше мы построим себе новый школьный дом, тем скорее придем к цели. Вот мой сказ.

Люди слушают Пеэпа внимательно, только Юхан Кууритс снова впадает в дремоту.

Волостной старшина сердито молчит.

Плохо ли говорить какому-то Кообакене или Поммеру! Одного кормит мыза, другой на содержании у волости, хотя волость и сейчас будет еще в долгу у школьного наставника, если дела пойдут так же худо, как шли до сих пор.

Но кто знает, вдруг волость и перестанет быть в долгу перед Поммером и будет ему благодарна лишь за то, что он посадил и взрастил сад… Краавмейстер едва заметно посмеивается. В кармане у него одна совсем необычная бумага.

А разве это к добру, если у волостного старшины в нагрудном кармане такая бумага, какую он не покажет любому и о существовании которой любой и не должен знать?

Из богобоязни и верноподданничества, отчасти из-за ущемленного самолюбия ученик идет против учителя.

Впрочем, еще не время, надо подождать.

— Сейчас о строительстве новой школы не может быть и речи, — говорит он заносчиво. — Позовите Хендрика Ильвеса!

Поммеру пора уходить, но волостной старшина останавливает его движением руки.

— Не уходи, ты нам нужен.

Учитель резко останавливается. Странно, что он вдруг понадобился Краавмейстеру. Неслыханное дело! Обычно все было наоборот.

Входит старый солдат, он высокий, прямой, сухой как посох божий.

Волостные мужи морщат нос, от одежды старика удушливо тянет прелью. Удивляться тут нечему; старик одинок, кому о нем заботиться; но сходу выборных от этого не легче.

— Садись, — приказывает волостной старшина.

Солдат послушно опускается на скамью рядом с Кууритсом. Запах, идущий от соседа, перебивает сон волостного выборного.

— Мы со сходом выборных обсудили записки обследования крестьянским комиссаром и уездным доктором, — официально и громко вещает Краавмейстер: старый гвардеец туг на ухо, — и находим, что ты человек мастеровой, сапожничаешь, а летом даже помогал строить дом Ааду Парксеппу…

— Да, помогал, это верно, — радостно отзывается солдат. — За две недели заработал почти четыре рубля.

— Вот видишь, это выходит почти тридцать копеек в день… У тебя два вполне трудоспособных сына, один в батраках, а другой извозчиком в Тарту. Не так ли?

— Так точно, господин волостной старшина, — не моргая, отвечает старик браво, как когда-то его учили в армии.

— Сыновья зарабатывают достаточно, чтобы содержать тебя, старого отца, к тому же ты прирабатываешь и сам. — Краавмейстер делает паузу и продолжает сурово: — Мы решили не давать тебе никакого вспомоществования от волости. У нас есть старики, у которых не осталось никакого кормильца и которые сами уже не в силах пошевелить пальцем.

Веселый задор, готовность отвечать гаснет на лице Хендрика. Он не ожидал такого оборота. Но это еще не все.

— Твой сын Яан всю зиму жил в волостной богадельне, у тебя, хотя ему никто не давал на это разрешения. Это нарушение всех правил и решений схода выборных, — зло поучает волостной старшина. — Поэтому мы решили выселить тебя из богадельни.

Солдат дергается на скамье, мускулы его лица делают странное, хватающее движение, как будто он хочет поймать ртом муху и тут же отказывается от своего намерения.

— Что же мне делать? — убито спрашивает Хендрик. — Куда же мне старому деваться?

— У тебя же сын извозчиком в Тарту, — напоминает Якоб Патсманн.

— В Юрьеве, — поправляет Кууритс.

Да, Тарту теперь и в дальнейшем зовется Юрьевом, как это стоит в высочайше данном распоряжении.

— У сына своя жизнь, — беспомощно бормочет Хендрик. — Как я поеду ему мешать? И что мне там, в городе, делать, чужие люди, чужой уклад. Нет, туда я не поеду…

— Как хочешь, но из богадельни ты должен перебраться. Чем раньше, тем лучше, — холодно произносит Краавмейстер.

— Почему же с этим такая спешка? — спрашивает Пеэп Кообакене.

— Пустим сразу же Притса Йоозика, — отвечает волостной старшина. — У него на прошлой неделе умерла дочь, старая дева. Жена у Притса умерла очень давно. Притс лежачий больной, ходит под себя; куда еще нам его девать? Надо договориться с каким-нибудь бодрым стариком из богадельни, пусть он ухаживает за Притсом, три рубля кладем, чтобы кормил и убирал. Иначе не выйдет.

— Злая штука эта жисть, — глубоко вздыхает Хендрик Ильвес. — Нет ничего хуже, чем садиться на шею другим. Пока сам руками шевелишь, еще живешь…

Действительно, теперь-то он вольная птица со своей медалью за храбрость и маленьким ящиком, где у него и дратва, и шило, и штык… Прошение, посланное в Тарту господину комиссару, совсем не помогло… Сын-извозчик — грубиян, другой сын, батрак на хуторе, сам без постоянного места, он то на этом, то на другом хуторе. Да и какой хозяин захочет взять батрака вместе с его старым отцом?

Краавмейстер роется в нагрудном кармане, там шелестит бумага — жалоба на Поммера.

— Возьми Хендрика Ильвеса в школу на квартиру, — говорит он. — Пока, а там будет видно. У тебя школьная комната летом пустует.

Пока, а там видно будет? Нет, Поммер не согласен.

— Законом запрещено, чтобы чужой человек летом жил в школьном доме. Как же я смогу отвечать за дом, если в нем живет чужой?

— Каким законом запрещено-то? Если и есть такой закон, то школа принадлежит все-таки волости и волость может временно принять другой закон.

— Поммер, будь христианином, куда этому Хендрику деваться, — вставляет скотник. — Дай моему сверстнику кров.

Хендрик тоже оживает, хотя он уже полностью препоручил свою судьбу на усмотрение милостивого бога и схода выборных. Вернее же — наоборот, выборных и бога.

— Я человек тихий, не кричу и не шебуршу, починю тебе не одну пару башмаков бесплатно или из обрезков сколочу загон для свиньи…

— Это я и сам умею делать, — бросает Поммер.

— Возьми, Поммер, выручи волость из беды! — просит и помощник волостного старшины Патсманн.

— Я покажу тебе на большой карте все места, где я воевал с супротивниками царя, — обещает Хендрик. — Я расскажу тебе о Турции, пока захочешь слушать… И о русских князьях.

Князья учителя не интересуют, но Турция — да. География — его слабость, география и географические карты.

— Я могу и дрова колоть, — продолжает старый лейб-гвардеец, заметив, что лицо учителя смягчилось.

— Если бы они были! — вздыхает Поммер.

— Как же так нет, — удивляется волостной старшина. — Волость привезла тебе весной три сажени дров.

— Надолго ли их хватит, если стены продувает ветер, не держат тепла.

И тут вернулись к тому, с чего начали.

— Дело решено, — твердо говорит Краавмейстер. — Ты, Хендрик, сегодня же переберешься в школу и останешься там, пока волость не найдет тебе другую квартиру.

Писарь делает пером лихой росчерк на волостной бумаге.

Вскоре волостные выборные, Поммер и Ильвес прикладывают руку к бумаге с решением. За Кообакене, как всегда, делает это Якоб Патсманн.

Люди собираются идти по домам. За окном ярко светит солнце. Только что распустились кусты смородины под окном, зеленеют побеги трав. Кообакене после волостного зала во всю распахивает кожух.

На дворе волостной старшина дружески берет под локоть старого Хендрика и говорит полушепотом, чтобы старик шел в трактир, ему надо поговорить со старым солдатом.

Старый лейб-гвардеец, польщенный, поворачивает к трактиру.

Поммер идет домой, размахивает руками, сердито кашляет и трогает рукой бороду. Новый квартирант совсем не по душе ему. От этого бродяги и пьяницы винная зараза проникнет и в школу. Ведь школа только чуть в стороне от трактира, через перекресток. Как часто доносится в класс пьяный гомон пьющих хуторян, и он бессилен против змия. Будь у него голос, схожий с иерихонской трубой, и то не осилил бы. Дети, молодые восприимчивые ростки, разве мало слышат они пьяный гвалт отца или братьев, чтобы даже здесь, на малом клочке нивы просвещения, в их уши снова и снова заползала бессмысленная пьяная дурь.

Кристина стоит во дворе, держа руки под чистым передником, и ждет мужа.

Крыжовник за домом выпускает листья. Поммер на мгновенье останавливается и смотрит. Хорошо стоять вечером в юрьев день возле кустов, подставив нежным лучам солнца свое восточно-балтийское лицо.

— Яан! — вдруг восклицает во дворе Кристина и в отчаянии машет руками.

Поммер не понимает, что хочет жена, что с нею такое, но в ту же минуту он инстинктивно оборачивается. По дороге в его сторону мчится пестрый пес, поджав хвост.

Неужели бешеный?… Кто его знает?

Школьный наставник быстро осматривается. Прихожая трактира пуста, только лошади волостных выборных тупо застыли у изгрызанной коновязи.

Убежать и скрыться он уже не успеет.

Поммер и собака, на большаке двое, око за око, зуб за зуб, как два враждебных мира.

В последнюю минуту учитель одним движеньем отрывает от своего забора жердь и смело выходит навстречу бродячему псу.

Увидев жердь, собака свирепеет, глаза ее зло блестят, сверкают зубы. Если пес и не был бешеным раньше, то сейчас он наверняка взбесился.

Поммер уже не молод, его движенья не столь быстры и легки, как в юности, когда он мог ловко вскочить на лошадь с самой высокой холкой или двумя-тремя меткими ударами повалить в трактире или на ярмарке какого-нибудь бахвала, так что тот не успевал сосчитать до трех.

Человеческими и лошадиными уловками сейчас не обойтись. Против собаки нужны собачьи уловки.

На мгновенье собака замирает на месте, глаза ее неподвижны — будто под желтым пеплом.

Школьный наставник уставился на своего врага. Пес был чужой, пестрая пастушечья собака, должно быть, дворняжка кого-нибудь из хуторян. А то разве она шлялась бы по большаку и ярилась на встречных?

Поммер должен уметь все, смело выступать против всякой тьмы и злобы. Должен он справиться и с бешеной собакой. И такое важное дело нельзя оставлять на усмотрение волостного полицейского, который восседает в трактире в господской комнате.

Дубинка свистит в воздухе.

Первый удар пролетает почти мимо. Шест лишь слегка касается песьей головы, сотрясает ее безумные мысли и убыстряет их ход.

Поммер снова вскидывает орясину, чтобы влепить удар собаке между глаз, но не успевает он это сделать, как животное рыча кусает его в руку. Собака ведь кусается без спросу.

Поммер пятится назад и замахивается, чтобы вновь ударить. На этот раз шест попадает на крестец собаки. Дворняга, скуля, хрипя и исходя слюной, валится на задние лапы. Скребя дорогу когтями, дрожа и передвигаясь вперед передними лапами, она приближается к учителю и снова с рычаньем нападает на него.

Зло упрямо и изворотливо.

Поммер борется с собакой как Калевипоэг с бесами. Руку жжет резь, от напряженья и страха на морщинистый лоб стекает пот, но победы еще не видать.

Новые удары сыплются на голову пса.

Со стуком, будто череп у него каменный.

Будто голыши падают в телегу.

Будто гудят своды подвала.

Лошади беспокойно фыркают у коновязи и мотают головой. Словно чуют волка. Гнедой Кууритса встает поперек другим, рвет узду и ломает оглоблю. Он, пожалуй, гораздо проворнее своего хозяина.

Поммер, отчаянно нанося удары, отступает к дому. Все звонче звучат удары дубинки. Лоб собаки гудит будто медный котел.

Кристина стоит на дворе и испуганно смотрит, как бьется ее муж.

Дверь трактира отворяется, и появляется тыквоподобная голова госпожи трактирщицы. Поммер видит все это как в тумане. Он отступил уже до самых ворот школы. Неподвижный, подернутый желтым пеплом взгляд бешеной собаки уставился в лицо деревенского просветителя.

Дубинка учителя вдруг ломается. Вот ведь и забор тоже стар и трухляв. Теперь Яан Поммер совсем без оружия, совершенно беззащитен перед страшным чудищем.

К счастью, он успевает протиснуться в ворота и закрыть их за собой. Он спасен. Собака с рычаньем скребет рейки ворот, затем оседает, скорчившись, на дорогу.

Учитель быстрым шагом, не сказав жене ни слова, проходит в комнату. Из руки капает кровь. В комнате он берет коробку с угловой полки, прижимает ее к груди, поддевает крышку и сыплет на кровоточащую рану порох. Затем проходит в кухню и просит Кристину поджечь порох на ране спичками.

Ну вот и все, что он может сделать дома.

Теперь поскорее запрячь лошадь и — к приходскому доктору, от него же — в Тарту или даже в Петербург, в Пастеровский институт! Где это видано, чтобы школьный учитель впадал в бешенство.

Бешеной собакой больше и не пахнет, за воротами пусто.

V

В то самое время, когда Поммер сражался на безлюдном большаке с бешеной собакой, как с воплощеньем неминуемого зла, на него точили зубы и в другом месте.

Этих противников нельзя было, правда, назвать псами, да еще бешеными, но они тоже собирались искусать его до боли.

В трактире Вехмре продолжается сход выборных. Солнце садится, небо розовеет, лошади беспокойно переступают с ноги на ногу, но волостные мужи никуда не спешат.

Они сидят тесно, плечо к плечу, за столом, как заговорщики, враги императора, о которых может рассказать Хендрик Ильвес, потому как он наслышался обо всяких супротивниках. Сам лейб-гвардеец сидит на аляповатом стуле, в стороне от других, стройный и прямой, как верстовой столб. Он под мухой и — блаженствует.

Самое время приступать к делу.

— Господа волостные выборные! — с разгоряченным лицом начинает Краавмейстер. Его взгляд мельком пробегает по лицу Ильвеса, и он прибавляет без особой охоты: — И прочие господа!

Сегодня в игру втянута политика, и единожды в жизни волостной старшина может повеличать господином и волостного нищего. Ведь Хендрик знает государственный язык, а писарь не идет в счет, он человек противного лагеря.

Гомонящее общество затихает. Кажется, старшина хочет что-то сказать. Каким бы ни был сход выборных, но власть он уважает. Тем более в трактире, когда старшина выставляет на стол штоф водки.

Поколе не съеден сыра круг, дотоле и друг. И Краавмейстер пока что на троне.

— Мужики! Мы последние дни проводим в любезном для нас месте. — На лбу старшины сверкают жемчужины пота, как будто и он сражался с бешеной собакой. Он делает многозначительную паузу, чтобы затем еще серьезнее прибавить: — Вехмреский трактир будет закрыт.

— А приказ уже есть? — спрашивает Якоб Патсманн.

— Еще нет, но к тому все идет.

— Почему бы не идти, ежели ты сам послал прошение губернатору!

— Разве я послал… — Волостной старшина сердится на то, что помощник сбивает его.

— Как же не ты, ежели твоя подпись первая, — возражает Патсманн.

— Подпись-то моя, потому как я волостной старшина, но разве я всполошил волость и разжег хозяев, что, мол, водочная чума разоряет наши хутора и губит силы народа… Я спрашиваю, кто тот человек, кто это сделал? Кто был тем, из-за которого закрывают наш любезный господский зал?

Мужики смотрят на него хмельными верноподданническими, услужливыми взглядами.

Входит в залу трактирщик и ставит на стол штоф водки.

— Это Поммер, — говорит он.

Разумеется, и на этот раз виноват Поммер.

Краавмейстер достает из-за пазухи долго шелестевшую там злополучную бумагу и оглядывает людей.

— Господин Ильвес, — говорит он и, качнув головой, делает знак отставному солдату.

Отставной лейб-гвардеец весь сияет. Он видел двух русских императоров, правда, одного за полверсты, и в Турции получил медаль на грудь, но «господином» его зовут все же лишь в трактире родной волости.

Знание государственного языка делает его господином.

Он вытягивается и с готовностью радостно смотрит на волостного старшину. Только дайте ему ручку с пером, он-то знает, как писать. Уж этот «господин» знает, в этом не может быть сомнений.

Волостные мужи ждут, чтобы потом подписаться.

Единственное, что может повредить этому Поммеру, — это бумага. Змеиный яд и порох на него не подействуют. Быть может, немного подействовали бы серная кислота или Бисмарк, но откуда их взять. Наша маленькая бедная волость — и так далее.

Так что — одна лишь бумага с подписями.

Да, но что будет переводить Ильвес?

Сход выборных спорит, хотя языки мужей будто завязаны узлом, глаза красные. Наиболее спокойный среди них — господин Змий, он все убывает в штофе. Трактирщик подносит новый штоф, ему ничего не жалко, когда на карту поставлено будущее трактира. Он самый яростный противник Поммера, но пока что остается в тени.

У Ильвеса в руке ручка, сейчас он всесилен, во всяком случае сильнее, чем когда-то с оружием, в Турции или где бы то ни было. Трактирщик отодвигает посуду, на важных бумагах не должно быть ни одного пятна.

Якоб Патсманн украдкой уходит. Делает вид, что идет по нужде, и не возвращается. Что мешает ему уехать, дорога свободна, бешеный пес пропал, и вечер пока что светлый.

«Школьный наставник Яагусилла Яан Поммер не печется о делах веры», — читает Ильвес текст на мятом листе бумаги, проводит языком по губам и думает, как бы переложить это на русский язык поглаже. Ведь многое зависит от стиля — дадут ход прошению или не дадут.

Все рады стараться.

«…и не учит детей на уроках пения церковным песням, которые воспитывали бы их верными христианами, а учит только песням «Птица кроткая, ворона» и «Когда еще я молод был», которые песни несурьезны».

Весьма внушительные обвинения.

Однако Хендрику приходится туго. Он не знает, как звучит на государственном языке «кроткая». Человек и так, и этак склоняет свою старую, повидавшую белый свет голову, высовывает кончик языка и пучит глаза на штоф с водкой. Но на тусклом боку бутылки ничего не написано, или, если и написано, то ни о какой кротости там речи нет.

Юхан Кууритс первый замечает предродовые муки отставного лейб-гвардейца и пододвигает к нему стопку с водкой. Если водка помогает от всяких прочих бед, то уж при переводе — тем паче.

Но Хендрик не дает себя смутить огненным зельем, пыхтит еще долгое время, прежде чем выводит на бумаге: «варона, благоротная птица».

Так он благополучно минует это трудное место. На мгновенье в его голове мелькает мыслишка: что если заменить «ворону» на «орла»! Это оправдало бы в глазах начальства позицию Поммера. У Хендрика нет ничего личного против учителя, к тому ж у Поммера он с сегодняшнего дня на постое.

Далее следует самое веское в письме место.

«Поелику он, Поммер, очень скудно знает государственный язык и у него нет свидетельства об образовании, где было бы четко подтверждено, что Поммер изучал русский язык, посему изучение государственного языка находится в волостной школе в жалком состоянии и школьный наставник, который не умеет должным образом выговаривать шипящие русские звуки, смешивает в одно много слов, порождая среди детей сумятицу, посему многие слова и понятия, как например, «жук жужжит», звучат в ушах эстонца даже как непристойные, невежливые выражения, что вовсе не идет на пользу распространения государственного языка…»

И так далее и так далее.

Что касается государственного языка, то хоть в этом отношении Поммеру теперь не поздоровится.

В самом конце еще вставляют, что учитель часто наказывает детей безвинно и сечет их до посинения. Естественно, волостной старшина имеет в виду своего Юку, других примеров у него нет. Но кто знает, может, ему вспоминаются и те порки, какие он сам изведал дома и в школе, когда не мог выучить пяти глав из катехизиса.

Ученик подставляет ногу учителю.

Мужики подписываются. Как родители, а не как волостные выборные.

И трактирщик среди первых, хотя у него и нет детей.

Пусть господин инспектор все проверит и подумает, что делать с таким школьным учителем, как Поммер.

Волостные мужи до капли выпивают свои стопки, встают из-за стола, подбрасывают Краавмейстера в воздух и кричат: «Гип-гип, ура-а!». Это нелегко — подкинуть такую тушу, но волостной старшина чувствует себя на седьмом небе.

Хендрик Ильвес приходит в школу в темноте, держа свой ящик. Поммер еще не вернулся от врача. Кристина затопила баню, согрела воду и первым делом посылает в баню старого лейб-гвардейца. Долго плещется он теплой водой, основательно скребет себя и затем появляется в школьном доме, чистый и помолодевший, в старой посконной рубашке, которую дала ему Кристина. Ощущая блаженство и уют, сидит он на скамейке в школьной комнате, пока Кристина не приносит с чердака мешок с соломой и устраивает ему постель перед печью.

И вскоре усталый старик засыпает на своей новой квартире и спит сном праведника.

Каков он и есть. Или, может, что-то не так?

VI

Как только деревья оделись в листву, учителева собака по кличке Паука стала бегать на станцию встречать поезда. Она давно уже взяла себе такую манеру и чуяла поезда, никогда не смешивая пыльный товарный с пассажирским, на котором мог приехать из города домой кто-нибудь из детей Поммера, чьи запахи у нее застряли в носу еще с тех пор, когда она была щенком. На перроне она усаживается на одном и том же месте, под зеленой таволгой, лапы вместе, значительно и с достоинством, сверкая гладкой черной шерстью, даром что породы она самой простой. Сидя там, она все видит и все схватывает, запоминает. Когда никто не сходит с поезда, она, едва поезд уйдет, семенит по пыльной дороге домой, волоча хвост. Ее прогулки на станцию чаще всего заканчиваются впустую, потому что у детей Поммера в городе много дел.

Но однажды вечером Паука замечает, как из вагона выходит молодой человек с редкими усами. Собака сходит со своего обычного места, радостно скулит и несется к приезжему. Это свой человек, от него пахнет Поммером.

Таким образом дом для Карла Поммера, ученика Тартуской семинарии, начинается еще на станции, где поезд останавливается лишь на минутку. Затем следует вечерняя дорога домой между нивами и рощами, с длинными тенями и заходящим солнцем, с собакой, весело бегущей впереди, важно задрав хвост.

И утром на троицу, когда роса еще сверкает на траве и листьях, сквозь открытое окно веет в кухню запахами сирени и нагретой солнцем деревянной стены, Карл усердно уминает блины с медом и молоком. Собака сидит на задних лапах под столом, положив морду на колени молодому человеку, слушает и ждет, что и ей перепадет кусочек.

— Карл, скажи, ты наелся? — заботливо спрашивает Кристина. Ей кажется, что сын в городе ужасно похудел.

Карл бурчит недовольно: да, конечно, он же навернул сейчас целую стопу блинов!

Поммер бросает на жену осуждающий взгляд: разве Карл все еще младенец, скоро сам станет учителем, сам знает, сколько ему есть!

Кристина начинает прибирать со стола.

Мужчины выходят из дому, прихватив картузы, хотя могли бы в такой теплыйдень обойтись и без них.

— Мама, пойдем с нами! — говорит Карл.

— Мне незачем, у меня дел много, — отказывается Кристина, а самой приятно, что сын ее позвал.

— Ну, пойдем, мы ненадолго, — не отстает сын.

Кристина все еще отнекивается, но когда ее зовет и муж, а сын говорит: «Опять все вместе побудем, как бывало», — она соглашается, ставит посуду на край плиты, в ряд, и скрывается в задней горнице. Когда Кристина возвращается с подаренным дочерью цветастым шелковым платком на голове, она вновь молода, проворна и по-своему привлекательна.

Карл зовет Пауку. Собаке не надо говорить дважды, и в ее старых костях весна пробудила тревожные, беспокойные импульсы.

Миновав погреб и баню, они поворачивают на поле. Паука бежит впереди, устремив расширенные ноздри на юго-восток. За нею уверенным шагом идет Поммер, затем сын, и последнею ступает Кристина. Порой, когда кто-нибудь сходит с узкой тропы на поле, эта цепочка перемещается, а то и вовсе распадается.

Они счастливы, что идут по знакомым местам, идут все вместе. С каждым годом такие прогулки все реже. И все-то спешат дети, будто их огонь подгоняет. У старших дочерей свои семьи, Анна сердится на отца, да и Карл не так уж часто наезжает в отчий дом. Только в каникулы или по государственным праздникам. Поммеру было бы по душе, если бы сын после семинарии приехал на учительское место в Яагусилла. Здесь и родной дом, и народ знакомый, сорок два школьника, сам Поммер ушел бы с должности, заботился бы о лошади и корове. Сыну было бы легче. Карл по своему образованию мог бы, конечно, рассчитывать и на приходскую школу, да кто знает, в наше время нелегко найти такое место.

Школьный участок в Яагусилла маленький, да и земля не так уж хороша: песчаная и глинистая, местами надо бы прорыть канавы. Здесь встречаются всякие почвы. Земля не восполняет вложенного труда сколько-нибудь обильно, скорее напротив, но она завоевана тяжким трудом, освоена, и другого такого клочка земли нет больше у Яана Поммера под солнцем. А в прочие светила он не верит.

Есть на белом свете одно солнце и одна жизнь.

Но Поммеров — двое, молодой и старый, остальные — дочери.

Дорогóй молодой Поммер поглядывает на отца.

Есть мужчины и с более широкими плечами, чем у его отца, есть такие, что и волосы у них погуще и голова продолговатее, но что из этого. Яан Поммер — его отец, пронизанный строгостью и таблицей умножения, — таким помнит его сын еще с люльки. Звезд с неба он не хватал, но хлеб у него всегда на столе. Даже мед и ветчина бывают, понемногу, однако ж есть все.

Карл чувствует, что спина отца защищает его и сейчас, когда он вылетел из родного гнезда. Хотя никто ему не угрожает и прямой опасности вроде бы тоже нет. Но чем образованнее человек, тем больше опасностей его подстерегает, опасности лезут в двери и окна, образование само — опасность.

Даже опаснее опасности.

Карл задумчиво смотрит на отцову спину и на большие березки на выгоне, чей шелест он слышит порой даже во сне в городе, будто они выросли там, на каменистом дворе шириной в ладонь, а не в далеком Яагусилла. В городе шорох берез заменяет ему широкую, как щит, спину отца.

До чего же здесь красиво.

— Один учитель говорил нам, что через пятьдесят лет все эстонцы будут носить рубахи навыпуск, танцевать в поле на русский лад и петь «Дубинушку», — вдруг говорит Карл.

— Так уж и «Дубинушку», — удивляется Поммер и усмехается. Он хотел бы посмотреть, как этот упрямый городской коллега станет здесь танцевать — на песке или на краю болота, где чрезмерная влажность губит хлеба. Песни и танцы — хороши для Тарту, на сцене «Ванемуйне», но на поле они ни к чему.

— И в лаптях? — спрашивает он, подкручивая усы.

— Да, так он сказал.

— Лапти? — удивляется Кристина. — А кто их теперь еще умеет плести?

— Прямо беда, не знаю, как объяснить детям, что такое лапоть. В учебнике сказано, что дядя Сидор пошел в лес надрать лыка для лаптей… Мой отец умел их плести, в то время крестьяне победнее еще ходили в лаптях…

— Учитель сказал, что эстонский язык не имеет никакого будущего, это наречие маленького лесного племени, которое за несколько десятков лет само собой угаснет, — объясняет Карл.

— Нам-то, деревенским, что прибудет от того, на каком языке эти бумаги, что пылятся в шкафу в городской канцелярии.

— Есть дело и нам. Кое-где учителя уже уволены за недостаточное знание государственного языка.

Поммер отшвыривает с дороги ком земли, он разбивается на куски.

— Я-то знаю русский язык, изучал его у Митрофанова на стройке…

— Знать-то знаешь, но… — Парень не заканчивает свою мысль.

— Не выучил крестьянин за много столетий под немцами немецкий язык, не выучит и русский. Да и куда ему с ним податься, — говорит Поммер.

— Почему же некуда? Мир широк… — вступает в разговор Кристина.

— Куда же податься — в этом широком мире? Где этот широкий для крестьянина мир? Разве что в Ригу или в Петербург — в суд…

Молчание.

— Карл, ты все съешь, что я тебе с собой в город дам? — заботливо спрашивает Кристина. — Еще разделишь между другими, а сам останешься на бобах…

— Парень за девками бегает, вот и худеет, — усмехается Поммер. — Вот получит место, окрепнет.

Кристина смотрит с недоверием.

— А ты окреп, когда получил место учителя?

— Я — нет, — признается Поммер. — У меня было слабое здоровье, поэтому меня отец определил учиться у кистера за три рубля.

Паука, лая, бежит на болото между берез.

Карл улыбается про себя и смотрит на мать. Кристина молчит, но сын замечает по ее лицу, о чем она думает.

Ему тогда было, наверное, года четыре. Был жаркий летний день, знойные облака белели на небе, молодая поросль тогда была реже и пропускала гораздо больше солнечных лучей. Мать послала его на луг отнести отцу обед, он держал в руке горшок с кашей. И еще щенок увязался за ним, близкий предок нынешней Пауки, рыжая дворняга по имени Поби.

Прошел обед, наступил послеобеденный час, солнце стало уже склоняться к вечеру, но Карл все не шел и не шел. Кристина сердилась, думала уже взять прут, когда придет сын. Куда это годится — бродяжничать! Но затем сердце ее заныло: где он так долго застрял, до сенокоса же недалеко. Вдруг что-то случилось? И она пыталась успокоить себя — ребенок не цыпленок, которого в разгар лета среди бела дня может сцапать ястреб. Но она не успокоилась, пока не пошла искать сына, сначала к ручью, потом дальше, на пастбище и в лес. Наконец она нашла его среди берез, сидящего на камне и всхлипывающего. «Ты что плачешь, малыш?» — «Ищу щенка, Поби потерялся, убежал в кусты и не вернулся!» — «Глупый мальчик, ишь, из-за чего слезы льешь, собаку потерял!» Кристина была так тронута, что вмиг проглотила все упреки. Она утерла исцарапанное лицо сына и за руку повела его домой. В доме они зашли в сарай; Поби спал на своем любимом месте на рогожке и пыхтел от жары. Кристине вспомнилось лишь теперь, что, посылая сына на сенокос, она сказала ему: мол, следи за щенком, он меньше тебя. Карлу это так запало в душу, что он не решился возвращаться домой без щенка. Мать погладила его мягкие волосы и ничего не сказала.

Это было воспоминание, принадлежащее им двоим. Отцу они об этом не сказали.

Неизбежно возникают пробелы, проплешины.

Пустоты.

Провалы в памяти.

Они поворачивают по краю болота назад. Поммер хочет взглянуть на рожь.

Не один, а с сыном, с женой, всей семьей, ведь рожь — это будущее, а на будущее надо смотреть всем родом.

Весна была не бог весть какая, оттепели перемежались с заморозками, это порвало корни ржи. И все проделки погоды видны на поле.

Карл останавливается, щурится от яркого чистого солнца. Да, рожь хилая, но дела отечества еще более жалкие. На будущий год рожь может вырасти очень хорошая, но весна отечества ниоткуда не светит и не греет. Не стоит говорить об этом с отцом, для него главное — рожь. Карл заранее знает его ответ. Это звучит примерно так, что до тех пор, пока рожь хороша, ничего с отечеством не случится, а если вода и холод погубят зеленя, то и отечеству не бывать, потому как заскулят кишки и от таких жутких рулад ничего другого не услышишь.

Узка сцена, где Яан Поммер должен сыграть драму своей жизни. На востоке школьный дом с соломенной крышей. За дощатым гребнем виднеется вехмреский трактир, к несчастью, самая высокая и значительная постройка в округе. Он и стоит на самом возвышенном месте, на перекрестке дорог, как сторожевая вышка самого дьявола. Поперек же, через дорогу, у проселка, ведущего на Соонурме, стоит насупленный волостной дом, а чуть подальше — лавка.

Три оставшиеся стороны света замыкает на горизонте пастбище и подковой облегающий местечко лес.

Тесен и скуден мир, который он передаст по наследству своему сыну. Столь же скудна и духовная нива, которая однажды перейдет к Карлу, — дети, в чьи головы придется до осточертения вдалбливать катехизис и русский язык. Если сказать, что они дети батраков, хуторян и ремесленников, то это еще не все. Они дети упрямого и упорного народа, его завтрашний день. Такими их родила и сделала земля и будет порождать вновь и вновь, ныне и во веки веков. Упорство и упрямство — то зерно, которое дает здесь наилучший урожай.

Отсюда не видать далеко, горизонт постоянно замкнут, и никакой топор не раздвинет его. И Поммер сеет здесь в скудную почву семена господни и духовный злак, большая часть которых хиреет.

В любой почве неизбежны огрехи и плешины.

Они поворачивают к дому. Сад цветет на солнце. Издалека это розовато-белое море цветов кажется чем-то необычным.

Кристина смотрит на сад и на дом и говорит:

— Сирень под окном до чего хороша.

Сирень, сирень, мысленно высмеивает жену Поммер. Все еще сирень да черемуха, будто она молодуха. И как же она, Кристина, краснела тогда и все щебетала о деревьях и цветах! Сирень и черемуха, черемуха и сирень — они ей нравились. Он держал тогда Кристину за длинные косы, как за вожжи; обещал ей сажать цветущие деревья во все закоулки возле дома и вдоль забора, как хотела девушка. И он посадил, кроме прочего, еще и рябину, хотя именно запах рябины Кристина не выносила. «Приторная», — сказала она, морща нос, и это очень обидело Поммера. Он считал, что рябина — дерево ценное, священное, оно предсказывает то и се, если только умеешь сам примечать.

Поммер смотрит издалека на свой сад напряженным, ушедшим в себя взглядом, наморщив лоб. Да, конечно, плодовые деревья цветут, сирень отливает лилово, черемуха щедро источает аромат, но это не радует его. Ну, не то, что не радует, где уж тут, кого это может не радовать, но не в такой мере, как бы он хотел. Цветенья много, но цветет не все. Одно дерево обойдено весною, оно погружено еще в зимнюю дремоту, потеряло свои силы и жажду жизни. Как отверженное в сером своем наряде, шершавое в своей горестной безнадежности чернеет оно в пене цветущего сада.

Это старое суйслепповое дерево, пробуждения которого Поммер ждал с трепетом сердечным.

Тайно, чтобы не увидела жена, он каждый вечер и утро ходил в сад, надеясь увидеть хоть какую-то примету.

Но ничего нет. Дерево не расцвело, а часть ветвей голая совсем. Никаких признаков цветения — и это печалит Поммера. Он все же суеверен, хотя твердит, что нет.

Дерево безжалостно. Дерево все замечает, это старый болезненный суйслепп, дитя его забот.

Земля требует свои дары обратно, это дано ему знать через дерево. Что-то давнее, непостижимое становится явным и внушительно влияет на его дальнейшую жизнь.

Ему мерещится плесенный гриб.

Чем он должен утвердить свою веру в жизнь?

Школой?

Сыном?

Чтением хрестоматии Якобсона?

И все этим же цветущим садом. И землей, окаймленной подковообразной полосой леса, этой пропитанной потом землей, которая взяла себе львиную долю его жизни, тридать семь лет. Земля не стала скуднее, чем была до него, но и не стала плодороднее, она такая же, как когда он поселился здесь, — и это все.

Поммер по-своему удачлив, но суйслепп не цветет, и у него нет никакой причины для радости, хотя день хорош и достопримечателен, потому что он, Поммер, вышел посмотреть на поля вместе с сыном и женой.

Ни жена, ни сын не говорят о саде, подавно не сказали они ничего осуждающего о старом суйслеппе. Быть может, они догадываются о чем-то, но держат это про себя. Они не докучливы.

Да, проплешины прямо-таки неизбежны.

Поммер собирается с духом. Осмотр сада больно ранит его.

— Глядите, рябина цветет, — вдруг говорит Кристина и показывает на дерево у бани.

Голос жены пробуждает учителя от размышлений.

Карл тоже поднимает свой взор от юдоли бед отечества и смотрит на гордое дерево.

Рябина цветет, это священное дерево.

— Значит, пора сеять ячмень, — громко говорит Поммер.

VII

Кристина ставит тесто, на этот раз она замышляет испечь побольше хлеба; скоро из города приедут дети, и каждого надо оделить.

Трехногая квашня стоит у теплой стены; на ней, чтобы не остыла, суровый льняной платок и старый полушубок. Весь дом полон кисловато-сладким запахом теста, но это еще не все. К нему примешиваются запахи ватрушек, которые Кристина печет к приезду детей. Рукава у нее закатаны до локтей, она месит тесто, пока капли пота не выступают на лбу. Так учила ее мать. Тому же она сама учила своих дочерей.

Обычно отец устраивал летом внуков в классе, но теперь там расположился Хендрик. Старик, правда, не занимает много места, сопит себе в углу за печкой, и о нем не скажешь, что за печью раздолье для лентяев. Он то и дело чем-то занимается, корпит над деревенской обувкой, зарабатывая себе хлеб насущный.

Но в одну комнату с солдатом Кристина не хотела бы пускать детей. Старик неухожен и неряха, Кристина, правда, выдержала упорную борьбу с насекомыми, однако бывший солдат живет и в школьном доме как в казарме, сосет трубку и сплевывает на пол. Кристина часто ругается с ним, но улучшенья не видать — Хендрик во всех отношениях окончательно сформировавшаяся личность.

Кристина приводит в порядок мансардную комнату, сметает пыль с сундука, с того самого, на стенке которого выжжен год и имя далекого, полностью ушедшего в мрак забвения предка; никто его уже не помнит, не помнят даже, почему он приехал из Польши в Эстонию, какую занимал должность и был ли крестьянин или дворянин. Кристина унаследовала от него черные волосы, карие живые глаза и какую-то гордую осанку, которая в молодые годы отличала ее от других деревенских девушек, заставляла уважать ее и даже побаиваться, хотя она была всего-навсего дочерью плотника. Говорят, что когда ее пращур приехал сюда, у него были с собой сито золота и корзина серебра. Предание говорит, в туманных выражениях, что это золото и серебро будто бы зарыты на земле хутора Луйтса, неподалеку от железной дороги, под развилистой елью. Хозяин хутора Луйтса, нынешний волостной старшина, еще молодым человеком ходил туда выкапывать клад, но ничего не нашел.

Странный, таинственный этот сундук. В нем лежат вещи, которыми Кристина совсем не пользуется, не пользовалась никогда за всю жизнь. Разве пошла бы она в кринолине в церковь, со старинным пестрым веером в руке; это было бы в здешней простой жизни до смешного манерно. Но ее весь этот мир, что заключен был в сундуке, притягивал своей торжественностью и таинственностью, и она думала временами, что было бы, если… При этом она мурлыкала мотив без слов, который напевала еще ее бабушка. Бабушка еще знала слова песни и знала, небось, и их значение. Наверняка знала бабушка и то и се о прародителе, который приехал сюда с этим сундуком из Польши, хотя Кристина и не помнит, чтобы бабушка об этом говорила. Если с прародителем случилось что-то необычное, что разлучило его с далекой родиной, это знает только сундук, но он молча стоит на чердаке.

В Яагусилла делается все возможное, чтобы хорошо принять блудных сыновей, то бишь дочерей и их детей.

Их много, дочери Поммера плодовиты, об эмансипации они ничего не слышали.

Зеленя прорастают, и кукушка без устали кукует в березняке.

Да, теперь они вот-вот приедут.

Паука каждый вечер ревностно бегает на станцию, глядит там на закопченный, противно пахнущий поезд и провожает сошедших на станции печальным взглядом, однако ей не везет. Она неграмотная, хоть и собака самого школьного наставника, поэтому совсем не понимает того, что сказано в письме о приезде детей. Так что и в этом году неожиданность для Пауки то, что учитель однажды теплым вечером запрягает лошадь, кладет на телегу мягкого болотного сена, как будто собирается везти глиняные горшки, которые могут разбиться, и пускается в дорогу. Пауке ничего не остается, как семенить за ним следом.

Еще до остановки поезда Паука и Поммер видят детей, они в окне вагона, как птахи в ряд, а некоторые, постарше, в тамбуре; бледные лица маленьких горожан расплываются в веселой улыбке. И когда они выходят из вагона, Поммер принимает их многочисленные узлы и корзины и снимает с высоких ступеней вагона тех, кто поменьше, его очки сверкают при закате солнца, маленькая станция оглашается голосами и криками приезжих. Паука в безумной радости прыгает вокруг детей, лижет их руки и лица, вскакивает им на грудь, так что на выглаженных чистых их одеждах остаются пыльные следы ее лап, и Поммеру то и дело приходится осаживать и журить собаку.

Чаще всего они приезжают не все сразу, их приезд зависит от того, когда закончатся занятия в школе, от здоровья их и родителей, от того, когда они успеют пошить свои платья или брюки, и от прочих обстоятельств, которые держат горожанина в плену среди каменных улиц.

Нынешней весной раньше всех приезжает средняя дочь, супруга железнодорожного телеграфиста Мария с дочерью и двумя сыновьями. Живет она сравнительно хорошо, но счастлива ли она, это неизвестно. Поммер никогда не спрашивал у нее, как они ладят с мужем, однако он кое-что заметил. Когда господин телеграфист соблаговолил летом наезжать в деревню в конце недели и Мария ходила встречать его и они возвращались вместе домой, Мария шла на два шага позади мужа как какая-нибудь мусульманка.

Кристина говорила Поммеру, что телеграфист будто бы не разговаривал с женой два года — это началось, когда первым ребенком оказалась дочь Эммелина. Поэтому, пожалуй, их старшая такая испуганная, она ушла в себя и ничем не заметна среди голосящей оравы внуков Поммера.

У Марии немало возни со своими детьми, прежде чем все они усядутся на телегу с сеном и она сама уместит рядом с ними свое пышное белое тело и возьмет на колени своего последыша Сасся с его белыми, как у ангелочка, локонами. Но и в телеге она не находит себе покоя, ей все кажется, что что-то уложено не так, как надо, что-то забыли. Дочь сидит неудобно, у нее затекут ноги, старший сын Ээди болтает ногами на краю телеги, беды не оберешься — мальчик того гляди попадет под колесо.

Когда выезжают на проселок, Сассь начинает икать и Мария велит отцу ехать потише, не то пыль попадет малышу в горло. Между тем Эмми, — а по метрике Анетта-Эммелина, — сидящая позади, повернулась лицом вперед, и мать охватывает страх, что дочь может вывалиться навзничь из телеги, особенно если лошадь рванет бегом. Во всем и везде, в каждом движении Мария видит опасность для своего потомства. Отец пытается, как только может, успокоить и утешить ее. Правду сказать, Поммеру совсем не нравятся стенания дочери, но об этом он поговорит с нею дома, с глазу на глаз, не станет устраивать шум по дороге.

Через несколько десятков шагов Мария велит остановить лошадь и требует, чтобы все пересели: пусть Эмми сядет впереди, на ее место, сама она с Сассем перебирается назад, потому что впереди то и дело размахивает длинным хвостом лошадь — над самой головой ребенка.

Поммер, терпеливо усмехаясь, пересаживает детей, как того требует дочь, и поездка продолжается. Немного погодя Сассь, у матери на коленях, пускает ветер, и Мария «тпрукает» на лошадь, она боится, что Сассь хочет на горшочек, хотя он ходил перед самым отъездом на вокзал в городе. Она идет с ребенком в придорожный ольшаник, но там — опять беда: Александер привык ходить на горшок, на свежем воздухе он никак не может справить дело. Все ее попытки помочь ему оканчиваются безрезультатно, она относит верещащего ребенка на телегу, вся в волнении, что вдруг у Сасся запор.

Тем временем Эмми расстегнула из-за жары кофту, но заботливой матери кажется, что как раз сейчас поднялся прохладный ветер и дочь наверняка простудится, — бегай тогда за лекарствами и надоедай врачам. На этот раз решительно вмешивается Поммер и избавляет Эмми от нещадного пота.

Разве это не воз с горшками, в самом-то деле?

Поммер благодушно сидит на мешке с сеном, держа вожжи, и отвечает на вопросы детей, которые сыплются, как град.

Дедушка, почему у этого дерева листья темнее, чем у того? Что это за козявка, которая ползет по волосам у Ээди? Дедушка, почему у божьей коровки такое странное имя? Почему нет божьей овечки и божьей лошадки?

Дедушка, куда поворачивает эта дорога, в прошлом году ее не было? Гляди, какой странный мальчик гонит коров домой! Дедушка, скажи, что значит верстовая дорога и что — фунтовой хлеб? Дедушка, видишь, дедушка, эту телегу и человека? Того, что едет нам навстречу? Дедушка, а этот человек пьяный?

По полю хлобыстает в телеге Краавмейстер, картуз надвинут на глаза, вожжи запутались в ступице, сам бормочет что-то нечленораздельное, — ни одна живая душа не поймет. Он возвращается после волостных словопрений, как чаще всего бывает, окончившихся в трактире, за корзинами пива и в обществе закадычных друзей.

Поколе есть сыра круг, дотоле и друг.

Дети оглядывают его большими глазами, будто какое-то чудо-животное. Этот необычный запыленный человек пугает их, они прячутся за спиной дедушки и поглядывают из-за нее на странного мужчину и его лошадь.

За чью же спину прятаться Поммеру?

Особенно, если он еще и узнал бы, что затевает против него этот человек со стеклянными глазами.

Ведь Краавмейстер едет из трактира, где между прочим сидел и прямой, как спичка, Хендрик Ильвес. А там, где сидит бывший лейб-гвардеец, всегда стряпается безотлагательное дело против врагов императора.

А именно: немало воды утекло в море, однако господин инспектор молчит, письмо родителей, посланное в Тарту, как в воду кануло. Но оно же задумано, чтобы были приняты срочные меры. Долго ли продлится лето, к осени в Яагусилла должен быть воздух чище, бывший ученик свалит учителя, и люди будут тому рады. Разумеется, те, которые не жалуют Поммера.

И что этот Поммер лезет всюду играть первую скрипку. Погоди же, дрянь, они ему еще покажут!

В порыве самоутверждения они сочинили еще одно прошение, на этот раз прямо в Ригу, директору народных школ Лифляндии. Обвинения были те же самые, присовокупили еще лишь то, что Поммера видели изрядно под парами. Где и когда — это не уточняли. Все же остальное как в первой жалобе, если не считать разве что мелочи: на сей раз Хендрик Ильвес перевел «птица кроткая, ворона» — «варона, ладная птаха».

Мария здоровается с Краавмейстером, она помнит хозяина Луйтсы еще с тех пор, когда была девушкой, с той танцульки, когда он однажды пытался ее поцеловать. Но Краавмейстер не принимает ее приветствия, возможно, он его и не расслышал. Тем временем лошадь обмотала вожжи вокруг ступицы и, бедняжка, вынуждена повернуть в канаву. Телега заезжает колесами в ров, лошадь беспомощно останавливается.

Поммер протягивает вожжи Эмми, — та бесконечно горда этим, — спрыгивает на землю и идет выручать власть. Хутор Луйтса за лесом, когда еще там хватятся прийти за хозяином! Поммер пятит лошадь, выводит телегу вместе с пьяным вдрызг своим учеником из канавы, разматывает со ступицы перепачканные в дегте вожжи, обтирает их клочком сена и привязывает к грядке телеги, потому что Краавмейстер не может держать их, — и погоняет своего конягу.

— До чего страшно, когда напиваются до бесчувствия, — замечает Мария. Сассь смотрит с коленей матери на волостного старшину и, показывая на проходящую мимо лошадь, кричит: «Ёсать!» И вот карета Поммера въезжает в Яагусилла.

Кристина первым делом берет на руки Сасся и подбрасывает его, так что мальчик, икая, смеется. Бабушка хвалит его матроску, здоровый цвет лица и упитанность. Мария принимается сразу же за детей, узлы и корзинки. Ей кажется, что наверняка что-то разобьется или перевернется, на всякий случай она велит Ээди и Эмми встать поодаль от вещей. Детям не терпится уйти от взоров матери, в конце концов они в деревне, у дедушки. В Яагусилла их занимает все, что живет и движется, растет и пахнет, каждое дерево, постройка и тропа.

Поммер распрягает лошадь и пускает ее попастись за ограду, где она видна со двора. Он не решается отвести ее подальше — опять пошли слухи о конокрадах.

Когда он доходит до дома, супруга телеграфиста уже там, развязывает узлы, открывает корзины, достает городские гостинцы, располагается со своей детворой в школьном доме.

Им предлагают горячие ватрушки и молоко; когда дети начинают болтать за столом ногами и набивать за обе щеки ватрушки, как будто боятся, что съестное скоро кончится, Поммер смотрит на них сквозь очки таким суровым взглядом, что их берет оторопь. Вся власть перешла к дедушке.

Уже темно, когда Мария принимается мыть в кухне Сасся. Мальчик сонный, он верещит и плаксиво морщится. Мария поднимает ребенка к умывальному тазу, держит его между колен и моет лицо. Мальчишка упрямится и отворачивается.

— Сассь, маленький, вымоем сейчас тебе ротик, — уговаривает Мария. — Вот та-ак, вымоем губки, а то ты грязненький весь, как головешка… Вымоем теперь и лапочки. И ножки тоже. Та-ак… Вот теперь мальчик чистый, как рыбка.

Поммер ревнивым глазом педагога следит через приоткрытую дверь за хлопотами дочери. Когда мальчика уложили спать, дед подходит к кровати, смотрит на внука и ворчливо говорит Марии:

— Локоны ты на головке ребенка растишь, а не видишь, что у мальчика кривые ноги.

Такой разговор для Марии — против шерсти.

— Дуться тут нечего, — говорит Поммер. — Надо ему помочь… Слышал я, как ты сюсюкала: лапочки да ножки… Это никуда не годится! Разговаривай с ребенком с малых лет как с человеком, не то вырастет сюсюкала! Кому это нужно? И локоны с головы срежь! Что это за выкрутасы, пусть мальчишка будет как мальчишка и девчонка как девчонка, у каждого свое лицо, каким его бог создал.

Мария хотела бы возразить отцу, но она не решается. У Сасся такие необыкновенные локоны, от природы, что даже госпожа супруга начальника станции похвалила его красивую головку, когда Мария однажды побывала с Сассем на работе у мужа. Но суровое выражение на лице отца лишает ее дара слова.

На следующий день голову Сасся выстригают под нуль. Мария вздыхает, теперь ее сын стал как все другие дети. Исключительность ушла, индивидуальность исчезла, многое ли спасает этот матросский костюмчик.

Поммер велит жене и дочери устроить для Сасся песочные ванны. Горячий песок и березовый настой должны выпрямить ходули тезке императора.

И они, пожалуй, выпрямятся, если уж так считает Поммер.

Дети второй дочери приезжают двумя группами. Поскольку Лидия — старшая дочь, постарше и ее дети, хотя они вовсе не серьезней и не благовоспитанней, чем дети Марии. Лидия работает в конторе, поэтому у нее времени для детей меньше, чем у младшей дочери. Вот и в этот раз она сама осталась в городе, только проводила детей на поезд, и Паука и Поммер встречают их как водится, сделав обычные приготовления.

Наконец все они на месте. Дом и двор полон детского гвалта. Как будто в Яагусилла открыли какую-то особенную летнюю школу.

Вначале они, особенно дети Марии, носятся в чулках и башмаках. Два-три дня уходит у них на вживание в деревенскую жизнь, и вот Мария однажды утром замечает испуганно, что даже у Сасся, которого она ненадолго посадила в беседку, ноги босые.

Все городское сходит с них, крошится, как высохшая ломкая краска.

Дети постарше размещаются в мансарде. Девочки Саали и Манта получают в свое владение старую скрипучую деревянную кровать, для Лео устраивают место рядом с бабушкиным сундуком, на полу.

Когда у детей проходит первый пыл знакомства с деревней: они уже насмотрелись на корову, лошадь, ягнят и котят, наудивлялись на цветы, бабочек и деревья, — Поммер принимается устанавливать порядок в их галдящей, шумной стайке. Как-то утром он ведет всех в сад, велит быть потише и повнимательней. Сам ровным шагом ступает между грядок брюквы, сахарного горошка и моркови и отмеривает каждому свой участок, который надо прополоть и держать в порядке. Таким, по разумению Поммера, должен быть летний отдых.

Самый большой клочок земли получает Манта, она же самая старшая. Затем отмеряют кусок морковной грядки для Лео; дедушка намеренно дает ему самый заросший травой участок, потому что знает по прошлому лету, что мальчишка, как волчок, и его можно усмирить только трудом.

Маленькой Леэни достается для прополки два шажка грядки в верхней части сада, где растет всего три-четыре капустных стебля, а сорняков мало. Все завидуют Леэни, но ничего не поделаешь — слово дедушки закон.

За столом Поммер тоже устанавливает твердый порядок, который дети должны запомнить: Кто за обедом озорничает, разговаривает или болтает ногами, того без лишних слов выводят из-за стола. Накрывать на стол поручено старшим девочкам. Если они забывают поставить на стол солонку, Поммер сразу же спрашивает: «А где розга?»

Ээди сидит рядом с дедушкой, и поэтому тот почти не замечает его проказ. Мальчик берет себе в привычку корчить гримасы сидящей напротив за обеденным столом Леэни. Она старается изо всех сил сдержать смех, ведь смеяться за обедом строго-настрого запрещено. Но однажды Леэни все же не выдерживает, прыскает, и дедушка отчитывает ее, и в маленькую душу ее западает обида на двоюродного братишку.

Утром Поммер поднимает детвору рано, почти с восходом солнца, и посылает всех умываться к ручью. Мария боится, что дети наверняка схватят насморк от холодной воды. Она охотно запретила бы это купанье, по крайней мере, своим детям, но не решается. Порой ей кажется, что Эмми, Ээди и Сассь — не ее дети, а дети ее отца, и она при них лишь бонна, чьи слова и мнения не столь важны.

Кристина тоже ропщет, что детей поднимают так рано. Она считает, что в этом нет никакой необходимости. Не раз, когда муж уже поднял детей, а сам с косой на плече скрылся за хлевом, Кристина открывает окно и зовет ушедших к ручью детей обратно, берет у них мыло и полотенце и посылает спать.

Однажды школьный наставник замечает этот обман. Он вернулся с луга, забыл оселок для косы. Дети в постелях, они спят сладким сном, солнце блестит на дымоходе, и мухи жужжат. Кристина в саду дергает траву для свиньи.

Поммер закручивает усы, берет оселок и тихо выходит, закрывая за собой дверь. Кристина все та же, думает он. Такая же история была и с Анной, Кристина дала ей полную волю. А иначе отчего бы дочь стала такой строптивой, что ушла из дому, рассорившись с ними!..

Поммер сердито бурчит и ускоряет шаги за хлевом. Солнце уже высоко, и ему хочется, пока не высохла роса, скосить клочок луга у кустарника.

Вскоре он пускает в ход карающую лозу. Тонкая березовая жичина, воспитавшая многие поколения, начинает свистеть в Яагусилла.

Это происходит так.

Ээди, отпрыск служащего железной дороги, однажды вечером, когда все уже спят, лакомится бананом, присланным из города, и выбрасывает кожуру в окно. Утром дедушка идет в сад, поскальзывается о кожуру, падает на четвереньки и вывихивает ногу.

К обеду мальчишка уже отведал свою порцию розог.

Во-первых, за то, что бросает в сад мусор.

Во-вторых, — что ест один, тайком, как вор, и не делится по-братски с другими.

В Яагусилла за индивидуализм наказывают, Поммер безжалостно подавляет тех, кто радеет только о себе.

По правде говоря, должна быть наказана и Мария, если бы отец разоблачил ее тайну, но, к счастью, этого не происходит. Дело в том, что у Марии есть своя слабость — пить кофе со сливками. С этой целью она тайком снимает сливки в кладовке. Однако Лео, этакий прохвост, все разнюхал, и когда в чашке набралось изрядно сливок, она вдруг исчезла. Мария не может никому пожаловаться на свою оплошность. Она краснеет от досады, подозревает племянника, но не говорит ни слова.

И вообще Мария радеет только о себе, о себе и о своих детях. Когда резали курицу-пеструшку, которая не неслась, и варили из нее суп, Мария старалась, чтобы ее детям попались куски пожирнее, как будто у них малокровие и прочие хвори.

Может быть, и у нее в душе какой-то шип, какое-то не сшитое платье, какой-то танец, который она не станцевала, и все это требует возмещения.

Мария удерживает своих детей: не ходите в сад, когда печет солнце, вас изжалят пчелы. Особенно настороже она вечером, когда поливают грядки; следит за тем, чтобы не услышал отец, как она предостерегает своих детей. Поммер считает, что человек сам виноват, если его жалят пчелы.

Сколько же работы в саду!

Едва успевают выполоть грядки, как крапива, мокрица и неутомимая лебеда снова поднимают голову на грядках и между грядками, всюду, где только им нравится. И снова нужна заботливая рука и блестящая, наточенная мотыга.

Так течет это лето. Природа идет своей древней стезей и не спрашивает, устает ли человек. Ох же эта боль в пояснице, обожженные крапивой руки, плечи, ноющие от ведер воды для поливки!

Сад сливает воедино и объединяет всех. Сад Поммера, который не кажется издалека таким уж большим. Этот милый клочок земли у ручья и перекрестка дорог…

Труд и здоровье, здоровье и труд, все это важно. Господи, все же в Яагусилла живут не только ради этого. Нет, дело обстоит еще не так худо!

По вечерам мальчишки устраивают бег наперегонки. Обычно они бегают от задней двери за угол дома и до ворот. Закрывать каждый вечер ворота — это их обязанность. Происходит этот «кросс» с криком и визгом, в сопровождении лающей Пауки. Земля гудит, босые ноги шлепают по тропе. Маленькая Леэни тоже хочет бегать взапуски с мальчишками, но она отстает от них, едва добежав до угла дома. Когда она добегает до ворот, мальчишки уже закрыли створки. Как она ни старается, ей не удается догнать братьев, и слезы подступают у нее к глазам.

— Глупенькая, — утешает ее бабушка, — никогда ты не осилишь мальчишек, и не пытайся. Они большие, а ты такая махонькая… — Но мальчишкам она говорит: — Дайте и Леэни порой прибежать первой, вы же большие, носитесь как жеребята. Нехорошо!

Таковы-то они — Поммер и его потомки.

Саали пошла в бабушку, в прабабушку и через них в польских предков. В этом нет никаких сомнений: у нее длинные черные волосы, овальное одухотворенное лицо, гораздо смуглее, чем у здешних, карие глаза и благородная осанка. Кто знает, может, у нее через поляков есть и доля турецкой крови?

Во всяком случае она скромна и тиха, заботится о своих красивых волосах, моет их каждую неделю в мягкой ключевой воде. Волосы — ее капитал, они в один прекрасный день должны сделать ее счастливой.

— Хорошее дитя видать и в углу, а плохое — не видно и на коленях, — говорит о ней Поммер.

Однажды на маленькую Леэни валится беда.

Саали приносит с солнечного холма полную корзинку земляники, и Леэни чересчур наедается ею. Поздно вечером ей становится плохо, на теле выступает сыпь, ее тошнит, вырывает прямо на красивые волосы сестры и на постель. «Крапивная лихорадка», — сказал бы приходской врач.

К тому же маленькая Леэни очень несчастна, она боится, что ее накажут, высекут розгой или же сердито отчитают. Но Саали утешает ее, мягко улыбаясь, как она умеет. Они на цыпочках идут вниз, на кухню, Саали стирает там в сумерках июньской ночи простыни маленькой сестренки и моет свои волосы, которые она мыла совсем недавно. Леэни всячески старается помочь ей, хотя больше мешает, чем помогает. Но сестра не прогоняет ее. Леэни за это очень благодарна ей, и даже какая-то гордость переполняет ее: у нее такая большая, красивая и добрая сестра. И этот ночной случай становится тайною двоих.

Порою вечером Поммер приходит в классную комнату посумерничать с отставным солдатом. Хендрик сидит на краю постели, спиною к печи, с трубкой в зубах и рассказывает о своих военных приключениях.

Как-то раз разговор заходит о том, что солдат мог бы сделать для мальчишек ружье из сухой еловой доски. Времени у него вдоволь, да и почему бы не сделать, если только учитель найдет подходящую доску.

И вот Хендрик мастерит деревянное ружье и прикрепляет к нему штык, который не один год валялся у него в ящике. По просьбе Поммера он обещает оставить его школе как учебное пособие.

Поммер очень доволен и думает, что в докладе, который он каждую весну посылает в Тарту господину инспектору, он не упомянет это ружье. В списке и так три карты — в том числе один глобус, — одни счеты и десятикопеечная олеография — «Богач и бедный Лазарь», — и все куплено на волостные деньги. Но ружье не куплено, а подарено, это частное подношение, ничего общего не имеющее с учебным пособием, к тому же на нем штык, который мог бы крайне удивить господина инспектора. А Поммер хорошо знает, что от удивления недалеко и до сомнения, а кому это нужно!

Поммер велит Хендрику выкрасить ружье в коричневый цвет и повесить на стену в классе. Зимой детям можно будет показать, что за штукенция такая ружье. Какие из них вырастут мужчины, если они не будут знать, как выглядит это оружие!

Сумерки. В углу школьной комнаты, в старом ведре, стоит березка, источающая лесной запах. Поммеру снова хочется поговорить со знающим человеком. И кто, как не Хендрик, годится для этого, он видел своими собственными глазами двух императоров и может даже перевести прошение на государственный язык.

Учитель сидит за передней партой, подперев руками щеки, а Хендрик стоит у доски, прямой, как тростник, и показывает по карте места в Крыму и Польше, где он был в военном лагере, где его ранили в бедро и где он лежал в лазарете.

Хендрик отвечает Поммеру заданный урок. Старательно и подробно, хотя по крайней мере половину того, о чем он говорит, привирает.

Школьный наставник интересуется, какие люди живут в далеких краях, что они делают и во что они одеваются.

Что поделаешь, Поммера интересует география.

Хендрик рассказывает как умеет и в полумраке ищет на карте реки и города. К сожалению, не все они отмечены на карте, и это только на пользу старому лейб-гвардейцу, он все равно бы не нашел их.

Н-да, а как в тех краях обстоит дело с дровами?

— В Крыму или в Польше? — спрашивает Хендрик.

И тут и там, разумеется.

Но вдруг взгляд учителя падает на что-то необычное под соседней партой.

Там виднеются чьи-то ноги! Кто-то лежит под партой и подслушивает их разговор! Черт побери!

И вроде бы рыбацкие сапоги на этом человеке.

Что это за штучки?

— Смотри, Хендрик, кто это? — шепотом говорит учитель и показывает на сапоги.

— Шпиён, а то кто же! — говорит Хендрик, который понимает толк в таких делах. — Турок, лазутчик!

Он хватает в углу за печью свою кривую можжевеловую палку и протягивает ее учителю.

Поммер угрожающе стучит палкой по парте. Выходи, дрянь, на суд людской!

Под партой не слыхать ничего.

Лежачего не бьют, но выволочь его можно.

Поммер зацепляет кривой палкой за носки сапог и тянет их что есть силы — соглядатай наверняка большой ражий мужик. Худые обычно больны чахоткой, их выдает кашель. Разве турок или поляк такие дураки, чтобы послать слабосильного лазутчиком.

Учитель падает на мягкое место. Сапоги вывернуты и поставлены под партой, за ними нет никакого человека, не говоря уж о шпионе.

Хендрик разочарован.

— Сатана! — ругается Поммер. — Чьи это проделки?

Ему стыдно. Он мог бы свалить все на темноту. Сумерки и в самом деле спустились густые, но никогда еще не бывало так сумеречно, чтобы школьный наставник, эта лампа с начищенным до блеска стеклом, проглядел что-то.

Он, который должен все знать и замечать.

Нет, это нельзя так оставить! Он догадывается, где искать виновника. Негнущимися ногами шагает Поммер по лестнице в мансарду.

Но Лео уже прочитал вечернюю молитву, он лежит на старом полушубке, глаза смежены, лицом в сторону бабушкиного сундука.

Поммер смотрит на него и не может решить, спит мальчишка или только прикидывается. И тихонько закрывает за собой дверь в мансарду.

Лежачего не бьют.

VIII

Власть зимняя, суровая
ушла из леса наконец,
весна пришла веселая,
цветы раскрасив, лес…[3]
Леэни и Саали вдвоем ходят за стадом. Корова, телка и овцы мирно пасутся между берез, ягнята бодаются.

Саали сидит на меже на старой кофте, плетет венок из собачьей ромашки и поет. Леэни мурлычет, подпевая сестре, собирает цветы для венков и треплет, расправляет их стебли, стараясь во всем угодить сестре, заслужить ее признание. Ведь старшая сестра, особенно после того случая ночью, стала для нее чуть ли не кумиром.

Из-за ярко-зеленого пахучего березняка раздается звук пастушечьего рожка и заливистый лай собаки. Элиас Кообакене опять здесь, за лесом, со стадом Парксеппа! Саали прислушивается к этим веселым звукам и не замечает бедняжку Леэни, которая преданно стоит рядом с нею, держа новый букет для венка. Саали рисует себе картину, как паренек сидит на большом освещенном солнцем гранитном камне, что посреди Парксеппского перелога, и дудит в рожок, а его шершавые, в цыпках ноги облепили кровожадные комары. Но Элиас не замечает их, будто не ощущает и боли, таков уж он есть. Ох, как бы она разогнала березовой веткой комаров с искусанных икр паренька, если б хватило смелости! Саали вдруг становится очень жалко парня, она глубоко вздыхает и берет у сестры цветы.

Она охотно пошла бы в гости к Элиасу, вот и причина есть — сегодня вечером будут жечь на Пиррумяэ яанов огонь[4], - но что делать с Леэни? Эта преданная ей душа всюду следует по пятам как тень. Что бы такое сделать, чтоб она не пошла за ней следом!

Венок готов. Саали надевает его сестре на голову. Леэни от благодарности и гордости теряет дар речи, только моргает глазами.

Саали прислушивается — слышны ли звуки из-за березняка. Ни рожка, ни лая собаки. Неужели он ушел со стадом на другой конец поля, к лесу?

— Давай споем теперь в два голоса, — говорит она Леэни. — Каждый своим голосом… — И запевает своим густым альтом.

Леэни поет высоким голосом, и глаза ее сверкают. Жужжит будто слепень, думает Саали и говорит:

— Не тяни вместе со мной, держись своего… Ты же слышишь!

— Слышу, но я еще не умею, — покорно отвечает Леэни.

Из-за березнякаявственно доносятся переливы рожка — значит, Элиас еще здесь! Сердце Саали готово выпрыгнуть от радости из груди.

— Поучи здесь одна!.. — возбужденно произносит она. — Выучи все как следует… Я сейчас вернусь, тогда споем вместе, на два голоса.

И вот она уже уходит, оборачивается и кричит из березняка:

— Пой хорошенько, в полный голос. Только не пускай стадо в зеленя!

Леэни послушно стоит на меже у зеленей с гибким, очищенным от листьев прутком в руке. Скотина все так же медлительно жует траву, Паука сидит в нескольких шагах, сложив лапы, на морде у нее хитрое выражение.

— Где только не замрет мой взгляд.
Краса блестит и льется…
— поет Леэни что есть мочи и задорно хлещет прутом в воздухе, так что овцы испуганно шарахаются в кучу, будто собака вцепилась им в ногу.

Прекрасен мир, эти поля,
живительные росы…
Леэни храбро вышагивает по краю поля туда и обратно, размахивает прутом и поглядывает в сторону леса. Куда же делась Саали?

Она думает, что поет уже так звучно и чисто, что могла бы выступать перед кем угодно.

И вот она подходит к стаду, делает старательный книксен и начинает петь. Веселая телка — это бабушка, корова, жующая траву с задумчивой мордой, — это, конечно, дедушка, Паука — Лео, который готов надо всем насмехаться, а овцы — все прочие слушатели.

Солнце клонится к горизонту, тени животных становятся длинными, от болота из березняка тянет прохладой.

Когда Кристина приходит звать пастухов со стадом домой, Леэни все еще пробует голос. Долго стоит женщина на поле, держа руки под передником, и слушает.

— Где Саали? — наконец спрашивает она.

Леэни показывает рукой наугад в сторону березняка.

— Что она там делает, пора стадо домой гнать.

Леэни невольно чувствует горечь в душе, они же должны были петь вдвоем. И надо же, так быстро наступает вечер!

Вот и сама Саали — бежит к ним. Там, за березняком у валуна, она услышала, как Леэни замолкла, и пошла сюда.

— Где ты веники оставила? — спрашивает бабушка. — Мужчины в баню собираются.

Саали краснеет. Бабушка еще в обед сказала, чтобы она наломала к вечеру свежих веников, но в разговоре с Элиасом она напрочь забыла о них. И Саали проворно поворачивает обратно — к березняку.

Трубы школы рдеют на закате. Строго высятся над двором липы; отец учил Поммера, что молния ударит в липу и не тронет дом. Когда липы вырастут вокруг дома, не надо бояться огня небесного.

Во дворе пахнет истопленной баней.

Маленький Сассь семенит им навстречу, он ступает всей стопой, на несгибающихся в коленях ножках, останавливается у ограды и говорит изумленно, увидев корову:

— Вёк!

— Глупенький, это же корова, — объясняет Леэни. — Она же мычит. Скажи: му-у!

Однако мальчуган повторяет, насупив брови:

— Вёк!

— Скажи: му-му! му-у! — не отстает от него Леэни. Сассь повышает голос и повторяет еще настойчивее:

— Вёк!

— Какой волк? Где волк? — выспрашивает Леэни, наклоняясь к Сассю. — Покажи, где волк?

Ребенок показывает рукой на кусты жасмина.

У Кристины по спине пробегают мурашки. Беспомощно смотрит она на мальчугана. Что же это такое?

В саду жужжат редкие пчелы, воздух напоен истомой: полное безветрие. Дым столбом ползет в небо.

В кухне и в комнате жарко, плита и печь так и пылают: готовят ужин, пекут булки. Мальчишки под водительством Лео принесли в дом березки. Все углы заставлены ими, даже в мансарде и классной комнате пахнет березками. Канун яанова дня! Кристина взяла из комода простыни — хрустящие, прохладные, жесткие. Банное белье аккуратно разложено на скамейке. Ото всего веет уютом и радостью бытия.

Только Мария озабочена. Она ходила встречать вечерний поезд, заколов волосы вверх, смыв с лица и рук пахучим мылом запахи огорода, однако муж не приехал, хотя и обещал побывать в деревне на яанов день. Это портит ей настроение, она замыкается в себе.

После бани и ужина вся семья собирается идти к костру яановой ночи.

До холма Пиррумяэ неблизко, целых полторы версты. Там на хуторе живут старухи, две старых девы — сестры. Им не до того, чтобы жечь яанов огонь, да и сами они никогда не ходили в яанову ночь на холм к огню. Однако они не против, чтобы семья школьного наставника разожгла костер. Дрова на кострище уже есть, об этом позаботились мальчишки; теперь остается только зажечь огонь.

Все возбуждены.

Но никак не сладить с Сассем. Ему словно тоже передалось всеобщее настроение, мальчуган все не хочет и не хочет спать, знай верещит. Каждый вечер ребенок засыпает отлично, но сегодня в него словно заползла черная змейка, как говорит Кристина.

Мария хлопочет: а вдруг ребенок болен, почему же он такой упрямый, ее сыночек, который обычно ведет себя вполне разумно.

Что ж, ничего не поделаешь, Поммер берет скрипку, все отправляются в путь, а Мария остается баюкать ребенка, покуда он не уснет; потом она, конечно, отправится вслед за всеми. Она опускает ребенка в кровать, складывает ручки и накрывает одеялом.

— Баю-бай, маленький, крошечный, золотце! — тихонько произносит Мария и гладит его по голове, затем садится на краешек кровати. Глаза мальчика смыкаются; мать рядом — и его охватывает сонный покой. В комнате уже сумерки, усыпляюще пахнут березки, в передней комнате тикают часы, и со двора доносится пиликанье сверчков.

Мария медленно, тихо встает с постели и идет к двери. Но едва она делает шаг-другой, как Сассь вскакивает в кровати и кривит рот серпом.

— На луки! — требует он.

— Золотце, кто же возьмет тебя сейчас на руки, сейчас надо спать. — Мария подходит к сыну и снова гладит его. — Золотце, малюсенький, мамин малыш!

Сассь слушает и озирается. Марии становится жалко его: ребенок в сумеречном углу комнаты, под березками, такой забытый и заброшенный, а тут еще хотят избавиться от него, уйти на игрище.

— На луки, — повторяет ребенок. — На луки!

Мария берет ребенка с кровати. Сассь обхватывает ее руками за шею.

— Ой же ты мой маленький, мое наказание, — жалобно вырывается у Марии. Она одевает ребенка. Разве можно оставить такую ягодку в темном доме в обществе стенных часов и сверчков!

Когда Мария добирается со спящим ребенком на руках до холма Пиррумяэ, яанов огонь уже горит в полную силу.

Шелковый флаг, серебряный парус,

в море ушел золотой корабль…

Серебристые голоса девушек звучат далеко в тихой ночи. Неотесанные мальчишки-пастухи хватают за нежные руки внучек Поммера, сперва смущенно и робко, потом все смелей и смелей.

Хоть и шторм и буря свирепеют,
все же я к тебе прийти сумею.
Мальчишки-пастухи гордо ходят вокруг огня, дым лезет им в глаза, но лица их смеются. Они уже сами взобрались на славный корабль и уходят в море, которого ни один из них не видел и многие никогда не увидят, потому что море далеко отсюда.

Первая забота Марии — уложить спать сына. Старый Кообакене милостиво одалживает отпрыску телеграфиста свой вечный кожух, и бабушка Кристина покрывает ребенка серовато-клетчатым пледом. И Сассь засыпает на Пиррумяэ под старым орешником, при отсвете полыхающего яанова огня, рука его под щекой сжата в кулачок.

Старые люди сидят сгрудившись вокруг Пеэпа, беседуют, потягивают домашнее пиво из пастушьего бочонка и смотрят, как забавляется молодежь.

В хоровод вступает сам старый Поммер.

— Громче! — восклицает он. — Пойте громче, ясней! — Он нагибается к уху проходящего Элиаса, как на уроке пения. — Смелее, Элиас, смелее!

Что поделаешь, даже здесь, на корабле с серебряными парусами, не обойдешься без наставника! Он должен отдавать приказы и блюсти порядок!

Элиас стыдливо смотрит в сторону Саали. Заметила ли она, как учитель наставлял его. Он же большой парень, осенью пойдет в приходскую школу, в башмаках, которые купил на свои деньги. Жалко, что большой пастушечий рожок, который он с таким усердием мастерил, остался на чердаке в Парксеппа. Если бы он загудел в него здесь, на холме, учитель и Саали узнали бы, какой он мужчина! Хотя от гуда его трубы из ольховой коры не рассыпалась в прах ни одна стена, у него все же мощный рожок. Даже Саали похвалила его, когда она пришла к нему в гости к валуну.

Синие глаза у брата,
волос золотой и шляпа…
Леэни вдруг отпускает руки, выходит из хоровода, ищет в полутьме бабушку и протискивается к Кристине; в глазах ее блестят слезинки.

— Что с тобой? — удивленно спрашивает бабушка.

— Братца жалко, — шепчет сквозь всхлипы Леэни.

— Какого братца?

— Того, который ушел в дальние моря и пропал…

«Но твои братья все на родине, те, что постарше, в городской школе или на должности, а младшие здесь, в Яагусилла, танцуют сейчас в хороводе, — хочет сказать бабушка, но догадывается о чем-то… — Вот ведь какая чуткая, нежная девочка! Каково ей придется в жизни, — думает Кристина. — Уйдут братья, уйдут сыновья и дочери, нельзя же держать их вечно на привязи!»

— Ничего, он еще вернется, он узнает дорогу по звездам.

Но ребенок не успокаивается, с печальным лицом стоит перед бабушкой и Кообакене.

— И сестра найдет его?

— Найдет, найдет, — улыбается бабушка. — Иди побегай в хороводе. — Иди, иди, на душе станет легче.

Поммер берет скрипку и начинает играть польку.

— Ну, сноха, идем танцевать, — добродушно приглашает Кообакене и встает. — Идем, идем, полно стыдиться! — И он тянет за руку Леэни.

Танцуют все так, что на холме пыль столбом. Косы девушек развеваются, мальчишки утаптывают ногами землю. Поммер играет все быстрее, его тоже захватил задор молодости.

Одна за другой пары устают и, тяжело дыша, останавливаются. Дольше всех выдерживают Элиас и Саали, Они готовы танцевать хоть до утра.

Кообакене ворошит палкой костер, мальчишки подбрасывают в пламя хворосту. Яркие искры взлетают до верхушек елей. Полночь прошла, сейчас самое темное время яановой ночи, час поисков папоротникова цвета. Но на этом холме нет папоротника, это маленький округлый бугор, на склоне которого растут одиночные ели, а гребень плешивый. Когда-то здесь было поле, но его оставили под пар и под лес. Старые девы, хозяйки хутора, которые еле управляются с хозяйством, не в силах снова возделать его.

Дети прыгают через костер, ходят по холму и считают сверкающие вдали яановы огни.

Ээди насчитывает одиннадцать, Лео — двенадцать. Возникает горячий спор. Лео говорит, что Ээди не взял в счет один огонь, что горит вдалеке за Соонурме. Ээди же утверждает, что Лео привирает, так далеко не видать, но Лео на это говорит, что у Ээди плохое зрение, поэтому он и не видит двенадцатый костер, и вообще-то он неумеха. Старый Кообакене слушает препирательства парней и тоже вставляет слово, замечает, что это все равно, сколько их, этих костров, самое главное то, что они горят и что светоч просвещения не погасить.

Вдруг среди празднующих появляется Паука, скуля и подвывая, будто ее избили.

Все смотрят на нее с удивлением и страхом. В ночи, вдалеке от жилья, в свечении яанова огня, под елями, в игре света и тьмы пробуждается в них первозданный страх перед приметами и знаменьями. Мурашки пробегают по спине. Спор мальчишек о числе огней тотчас прерывается.

Собака бегает вокруг огня, среди людей, не прекращая скулить и выть. Неясный страх обращается в ужас, волной сотрясает тела. Неведение и щемящий ужас подавляют все чувства. Что, что это могло бы означать?

Тут маленькой Леэни что-то бросается в глаза. Она подходит к бабушке и шепчет, показывая вдаль:

— Смотри, бабушка, какой там большой огонь!

Кристина разглядывает громадный огонь между деревьями. Жар охватывает ее тело. Какой еще яанов огонь может там быть? Горит вроде трактир или волостное правление.

Или, может, школа?! Гос-поди, боже мой!

Она подлетает к Поммеру, который укладывает скрипку в чехол.

— Яан! Погляди! — дрожащими губами произносит Кристина. — Недоброе дело!

Поммер глядит, он потрясен увиденным. Над холмом, за которым остается перекресток, вздымается уже высокий оранжевый столб огня, в темноте жутко смотреть на него.

Не произнеся ни слова, учитель припускается бегом к дому, держа под мышкой скрипку. Кристина бросается следом за ним.

Детьми овладевает паника: что делать?! Все бегут сломя голову. Вскоре на холме никого не остается. Лишь пылает стихающий яанов огонь — одинокий, среди елей.

Мария, не чувствуя ног, несется с холма, в голове ее бьется больная мысль: мой сынок, господи, мой сын! Что теперь будет! Мысль ее навязчива, ей кажется, что ребенок остался в комнате под березками, в кровати. Но когда она спотыкается на склоне холма о корни елей и падает во весь рост, больно ушибает плечо о землю, вдруг вспоминает, что Сассь ведь там, на холме под орешником, укутанный в плед матери, лежит на пахнущем навозом полушубке старого скотника. Она растирает ушибленное плечо и, спотыкаясь, лезет на холм обратно. Печальна покинутая площадка вокруг яанова огня, пламя горит само по себе, как колдовской огонь где-нибудь в лесу. Александер спит спокойно под темным кустом, спиною к огню, к людям и всему миру. Ему еще все нипочем, лес овевает его сон своими запахами, и, кто знает, может, в его сновидении и распустился цвет папоротника, этот причудливый полусон, полуявь.

Мать развертывает полушубок и берет на руки мягкое, расслабленное сном тельце. Утренняя заря уже вовсю разгорелась, хотя деревья еще покоятся в своем первозданном темном сне. Мария натягивает полушубок Кообакене и кутает голову в плед. Теперь можно идти. Сейчас, когда Сассь спит у нее на руках, пусть горит хоть трактир, волостное правление или даже школа.

Осторожно спускается она с горы и только у хутора, где начинается дорога получше и не надо нащупывать путь ногами, ускоряет шаг.

Раздается звон набата.

Когда она добирается до бугра, откуда виден перекресток дорог, становится ясно, что горит школа, а не трактир и не волостное правление; те остаются правее и чуть повыше.

Сердце ее опускается. Она никогда еще в жизни не видела вблизи пожара. Когда в городе где-нибудь горело, били в колокол и люди в блестящих касках, трясясь по булыжнику, проезжали мимо, она всегда закрывала окна, запирала дверь и прятала голову под подушку, словно все это могло уберечь от пожара их квартиру в деревянном доме.

Но сейчас горит ее отчий дом, она все ближе и ближе к нему, со спящим ребенком на руках, и ей некуда спрятаться. Огонь превращает все в незнакомое, меняет и искажает очертания, вспарывает пылающим лезвием сердцевину вещей и предметов, вырезает из темноты картины и ландшафты, которые обычно никогда не показывали свой бледный лик. Огонь напоминает человеку о его немощи.

Против неизбежности не в силах устоять даже набатный колокол.

Огонь уже пробился сквозь крышу. Возникшая тяга разрывает в воздухе красные пылающие клочья соломы, огненными птицами разлетаются они по саду, оседая между плодовых деревьев. Наступил зловещий час. Даже трактирщик со своим пивным брюхом понимает это. Это он бьет в набат, беспокоясь о своем имуществе. Ведь ветер дует в сторону трактира и волостного правления, и далеко ли отсель школа, всего-то за перекрестком, камень долетит, если бросить. На доме, где трактир, правда, черепичная крыша, но рига крыта щепой, и стоит двум-трем клочкам горящей соломы упасть здесь, как трактирщик может погореть начисто. Озабоченный бедой, он выгнал во двор всю семью, чтобы, если понадобится, домочадцы поливали крышу.

Каждый стоит настороже за свое добро.

Поммер тоже. В то самое время, как его средняя дочь идет по дороге, в страхе и отчаянии, с ребенком на руках, как дева Мария, он наводит порядок среди растерявшихся детей и сбежавшихся на пожар соседей. Прибежав сюда, он видит, что горит классная комната и одна из каморок учителя, комната Поммера. В школьной комнате горят парты и стены, от жары плавятся стекла, те самые, из-за которых у него со сходом выборных была целая баталия. Языки пламени пробиваются сквозь окна и вспрыгивают на соломенную крышу — словно бы в помощь другим языкам пламени, которые уже проели потолок. В классной комнате за печью, где было место старого солдата, бушует огненное море, и там невозможно что-либо увидеть. Никто не знает, куда делся Хендрик, но предположить можно: наверняка он пьянствует где-нибудь со своими дружками, хотя бы в богадельне, где у него много знакомых. Во всяком случае среди сбежавшихся на пожар его не видать.

— В печи и в плите ни уголька, ни теплой щепки, все было затушено. Я дважды глядела… — говорит Кристина мужу.

— Да ладно, — бросает, проходя, Поммер.

Единственное место, где что-нибудь еще можно спасти, это кладовка. Она чуть поодаль от огня, хотя в спальне мальчиков, которая помещается рядом, сущий ад. Поммеру прямо беда с мальчишками, они слишком разгорячились, и приходится строго-настрого запрещать — чтобы они не лезли в самый огонь. Лео пытается проникнуть подальше из кухни, но стоит ему открыть дверь передней комнаты, как в лицо ему бьет такой жар, что смельчак вынужден отступить, успев прихватить с собой лишь один стул. Зато мальчишкам удается вынести из кладовки и кухни почти всю утварь. И здесь на первом месте Лео, но не плошают и Ээди, Элиас, другие мальчишки.

Много собралось народу, а люди приходят еще и еще. Колодцу с журавлем достается, он того гляди истощится. В это время старый Кообакене по другую сторону школы берет верховодство на себя, отбивает от стены дома часть забора и с помощью мальчишек оттаскивает подальше.

Через сад, по грядкам моркови, между ульев тянется к ручью человеческая цепочка. Однако ведер мало, вода в ручье неглубока, чтобы наполнить ведро, приходится набирать воду другим ведерком. К тому же затушить огонь не удается, уже пылает весь дом; люди хлопочут больше для самоуспокоения.

Поммер выносит из кладовки бидон с керосином. Только это и удалось ему спасти из школьного имущества.

— К сараю, к сараю! — зычно приказывает он. — Здесь нет смысла тратить время.

Гнездо его горит. Тридцать семь лет обратятся в пепел. Воспоминания разлетятся огненными птицами по саду, в ручей и во двор волостного дома. Все исчезнет и растворится в мире.

Но сейчас ему некогда думать об этом.

Огонь бесчинствует и со стороны двора. Ааду Парксепп, который сегодня, как ни странно, трезв, прислоняет лестницу к забору сарая и лезет вверх. Цепочка подающих воду огибает дом и доходит до сарая, который того гляди загорится от жара. Ааду засучивает рукава, расстегивает посконную рубаху и начинает поливать воду на крышу. Крыша и стена — вот и все, что они еще могут спасти.

Светлеет.

— В печи и плите не оставалось ни уголечка, все затушили. Я два раза проверила, я не виновата, — снова говорит мужу Кристина.

— Ладно, ладно, что нам теперь об этом толковать, — роняет школьный учитель.

Он решил спасти школьные дрова.

Керосин и дрова, все, ради чего он ходил в волостной дом. Тридцать семь лет. Огненные птицы и тепло — вот и все.

Огонь обжег липы, языки пламени дочерна опалили деревья со стороны дома. Что теперь останется пчелам, чем наполнят они этим летом соты?

Мария озабочена, — сгорела матроска Сасся, да и ее собственное новое пальто. Что она скажет мужу, когда понадобятся деньги? Муж может снова потерять дар речи и опять, как раньше, оставлять ей на столе точно высчитанную сумму на питание. Но зачем ей это? Глядя на горящий дом, женщина чувствует, как сжимается сердце: господи, а если бы ребенок сладко заснул тогда в доме! Она прижимает спящего у нее на руках Сасся к груди, и где-то на краю ее сознания, будто на безветренной поляне, бродит мысль, и это — радость.

Но где все же Хендрик Ильвес, солдат и сапожник. Кто его видел?

Ааду Парксепп льет из ведра воду на крышу, нерезко и осторожно, как поливают огурцы, чтобы не выбить струей растения из почвы. Он думает о своих старых башмаках, которые недавно отдали в починку Хендрику. Вряд ли он теперь их увидит, а были они еще крепкие, с каблуками. Вот и Ааду понес ущерб; разве Хендрик, голодная крыса и пьяница, заплатит за башмаки, если он вообще еще жив. Если сгорел, пустельга, в доме, мир его праху. Но башмаков жалко.

Крыша обваливается, сверкающая струя искр взлетает к яркому небосводу. Душа дома отошла, вознеслась в небо.

— Господи! — вздыхают женщины и мгновенье еще стоят цепочкой, будто произносят в мыслях отходную молитву дому, где их учили читать. У пастушат невольно навертываются слезы на глазах, только Элиас изо всех сил пытается улыбаться. Что сказала бы Саали, если б увидела у него, большого парня, слезы на лице?

Трубы остаются торчать в полный рост.

Леэни хватает бабушку за юбку и удивленно смотрит на трубы. Ей непонятно, почему трубы стоят торчком, если все остальное с треском и шумом горит. Это так странно! Сами трубы тоже странные, черные и злые, будто сердятся на то, что они не обвалились.

— Бабушка, а почему трубы не падают? — спрашивает она.

— Они же каменные.

— Ну и что, если каменные… Они совсем некрасивые, бабушка.

Кристина гладит девочку по головке. Леэни зевает, всю ночь не спала, только теперь, на рассвете, клонит Ко сну.

— Бабушка, я хочу есть, — шепчет Леэни немного погодя. — Хочу ватрушку.

— Где я тебе сейчас, на пожаре, возьму ватрушку?

И все же ватрушку для Леэни находят. На приступке амбара, куда сложена спасенная еда, оказались и ватрушки.

Ватрушка, правда, закопченная, пахнущая горелым, отнята у пожара, но Леэни и она очень по вкусу. Увидев, что девочка ест, другие тоже чувствуют голод. Кристина наделяет их ватрушками, не забывая и чужих детей, чьи животы тоже подвело, пока они тушили огонь.

Кристину между тем одолело оцепенение. Вздыхая, смотрит она на оставшееся добро. Хорошо, хоть погода Сухая. Ей вспоминается один пожар, когда она еще девочкой пасла стадо. Молния зажгла одновременно дом и амбар их соседа, дождь лил как из ведра. Хутор горел с двух сторон как свечка при вспышках грозы. С огнем справиться не удалось. Все сгорело дотла, даже соха, что была на картофельной борозде. Не в силах человек потушить огонь, если его разжег сам отец небесный. Несчастные люди, каким жалким был их удел, негде им было даже укрыться от дождя. Наверняка то было наказанием божьим.

Приходит Поммер, усталый и тихий. Прежде всего надо бы отдохнуть, но где разместить детей? Приходят на ум два места — чердак амбара и баня. И то и это — тесное и узкое помещение, но все же поначалу там уместятся все. На чердаке уже свежее сено, его уложили туда дня два-три назад. С предбанником дело хуже, там надо что-то постелить.

Поммер запрягает лошадь. Саали, Элиас и Лео садятся на телегу, они привезут сено. Элиас, правда, в душе надеялся, что они останутся вдвоем, он бы подавал, а девушка навивала бы воз, а если бы она сказала, что не умеет, Элиас с радостью учил бы ее, подсказывал снизу, с земли. А теперь мирись с присутствием Лео, ничего не поделаешь.

Роса сверкает, солнце встает им навстречу, пунцовое, вечно дружелюбное. Кроме Элиаса, никто из них не видел летом восхода солнца, и они с безмолвной радостью смотрят на светило. Восход солнца всегда большая новость, сердце невольно заполняют бодрость и веселье, хотя сегодня вовсе не такое уж приятное утро. Элиас покачивается рядом с Саали, поглядывая боязливо-радостным взглядом, и, быть может, девушка останется в его памяти на всю жизнь, лицо ее, озаренное восходом.

Дело оборачивается так, что навивать воз на телегу будет сам Элиас. Лео — подавать ему, а Саали — стоять без дела рядом, лицом к солнцу, сощурив глаза. Элиас старается навить самый красивый в своей жизни воз, но велико же его разочарование, когда Лео говорит, что хватит и одной копны, много ли сена уместится в бане. Элиас спрыгивает с телеги и, попрощавшись, уходит по росистому лугу на хутор Парксеппа, — не должны же из-за пожара в Яагусилла страдать коровы Ааду, хотя хозяин пострадал сам и остался без пары крепких башмаков.

В предбаннике Кристина сама помогает сделать постель, с каким-то подсознательным страхом глядя на печь в бане. Но хоть сегодня этот страх неоправдан — очаг давным-давно погас, головешки потухли и покрылись слоем пепла.

Детей посылают спать — мальчишек на чердак, девочек в баню. И глубокий сон тотчас овладевает и теми и другими.

На пожарище в Яагусилла дымятся головешки. Двор выглядит просторным и пустым; на перекрестке дорог нет больше самой значительной постройки.

Наступает прекрасное утро яанова дня. Люди идут домой есть сыр, мазать на булки масло и запивать их молоком, охлажденным в колодце. Но на душе тоскливо, сгорел их очаг просвещения, это предвещает новые расходы: разве Поммер оставит все так, он непременно начнет строить новый школьный дом. Дом-то был трухлявый, это верно, но парты были все же совсем новые… И эти дорогие учебные пособия, географические карты и все. Откуда взять нашей маленькой бедной волости все эти чиндалы?

Поммер и Пеэп Кообакене тушат на пожарище дымящиеся головешки. Одновременно пахнет жасмином и горелым. Кристина подходит к мужчинам и молча смотрит на сгоревшее жилище. Плита почти сохранилась, из вмурованного в кирпич котла виднеются полусгоревшие головни. Здесь еще, пожалуй, кое-как можно готовить еду. Кристина чувствует себя виновницей пожара, она надеется втайне отыскать у плиты какую-нибудь примету, которая доказала бы ее невиновность.

Поммер осматривает сад и деревья у дома. Липы пострадали изрядно, листва на них вся побурела от жара. Трудно сказать, остались ли в них жизненные соки. В саду потерь меньше, истоптаны несколько морковных грядок и леэнина капустная борозда, перед одним из ульев упал горящий пук соломы, пчелы все еще одурманены чадом, и леток пустой.

Кообакене интересует судьба своего приятеля по конфирмации.

— И куда это запропастился Хендрик? — удивляется он. — Видел его вчера утром на мызе, сидел у столярной, говорил с плотником про всякую старину. Они с Хендриком из одной округи… Он — что, в доме остался, когда вы пошли к яанову огню?

— Нет, дома его не было. Но, может быть, пришел позднее…

— Значит, сгорел, — произносит скотник.

Нечто громадное и тяжелое, такое, что сильнее человека, вдруг переполняет Поммера и ищет выхода в горле, хочет кричать, да так, как ни одному человеку не под силу.

Рокотать, как некое древнее чудище.

Он стискивает зубы, желваки на его щеках резко выделяются.

Неизбежно возникают прорехи, пустоты.

— Хендрик был самый высокий парень на конфирмации, — говорит Кообакене. — Был очень по душе девицам, прямой, как хвощ, с приятным лицом. А то разве взяли бы его в императорскую лейб-гвардию.

— Кто знает, был ли он в ней? — бормочет сквозь зубы Поммер, только бы не заревел в нем этот зверь.

— Был, был, конечно. Был какое-то время, но потом случилась какая-то неприятность, не помню какая, он мне рассказывал, и его оттуда вывели.

Скотник задумчиво оглядывает пожарище. Может, остались следы от старого солдата, от его последней ночи на этом свете? Ему хочется войти в воспоминания, покопаться в прахе, но Поммер качает головой:

— Подождем полиции.

— А что здесь еще увидит полицейский? Что пропало, то пропало.

— Могут заподозрить в убийстве. Все должно оставаться таким, каким было.

— В убийстве? — удивляется Кообакене. — Где случилось это убийство?

IX

Младший помощник уездного полицмейстера Карцов прибывает на место через день, захватив с собой свидетелями помощника волостного старшины Якоба Патсманна и члена волостного собрания Кообакене. Официальные лица идут посмотреть, замкнулся ли круг в жизни Яана Поммера и опять ли он теперь такой неимущий, какой приехал когда-то в Яагусилла школьным наставником. По мнению самих Кристины и Поммера, они сейчас все же богаче, чем были тогда, у них есть скотина и дети, а в ту пору всего только и было, что на самих надето. Так что совсем с начала им не придется заводить хозяйство, хотя много дорогого, памятного погибло в огне, среди прочего и Библия на тартуском наречии, перешедшая по наследству от отца. Ее-то Поммеру и жалко больше всего: все, что связано с памятью об отце, дорого его сердцу.

Много добра все-таки уцелело, сад, скрипка и медогонка в углу амбара.

Однако представителей власти не интересует ни Библия, ни пчелы, да и имущественное положение школьного учителя им ни к чему. К тому же младший помощник Карцов не смог бы прочитать эстонскую Библию; против меда, правда, он не возражал бы.

Когда должностные лица прибывают в Яагусилла, Поммер как раз окучивает картошку за амбаром. Они сразу же направляются на поле, к учителю, желают ему «бог в помощь», а Карцов представляется, кто он такой. Затем они ведут Поммера к пожарищу.

Полицейского чиновника интересует правда. Пропал Хендрик Ильвес. Свидетель Патсманн был с названным солдатом вечером под яанов день в вехмреском трактире часов в десять и пил с ним. Что было с лейб-гвардейцем потом, неизвестно.

Карцов стоит во дворе, держа руку на эфесе шашки, и размышляет.

Наконец он приказывает Пеэпу Кообакене найти подходящую палку. Скотник недоверчиво смотрит на человека в мундире. Палка?[5] Какое жалованье и кому он должен заплатить? Или сам Карцов обещал выплатить ему поденные за то время, что он не был на работе? Старик не понимает по-русски, он в замешательстве, бормочет только: жалованье, какое жалованье? Все проясняется, когда Поммер произносит, что полицейский чин хочет, чтобы ему нашли хорошую палку.

— Сказал бы по-нашему, что ему нужно! — бурчит скотник, сердясь на свою оплошность.

Но когда он вытаскивает из поленницы подходящий дрючок, вновь возникает замешательство. У Карцова на ногах хромовые сапоги, он лицо должностное. Наделен властью и Якоб Патсманн, хотя и носит простые башмаки. И тот и другой в сомнении смотрят друг на друга. Кому ходить по вымокшему под дождем пеплу и пачкать свою обувь, чтобы засвидетельствовать на пожарище правду. Выбор в конце концов падает на Кообакене, он носит постолы.

Зола выдает все, что в ней есть. Прежде всего Пеэп находит за печью, там, где раньше была постель, маленький бесформенный кусок металла. При ближайшем рассмотрении выясняется, что это медаль за храбрость, выданная Хендрику за усмирение Польши.

Карцов подкидывает находку на ладони.

Кообакене продолжает поиски. Что осталось от его сверстника, с которым они вместе были на конфирмации?

Наконец палка нашаривает что-то округлое.

Это пепельно-серый череп человека, в довольно жалком состоянии, ставший хрупким от жара. Руки Кообакене начинают дрожать, взгляд тускнеет. Он протягивает череп полицейскому, тот берет и вытряхивает из него золу, сердясь, что скотник не сделал это сам.

Карцова интересует, нет ли на черепе повреждений, но их не оказывается.

Пеэп все еще ковыряется в золе и находит части костей, столь же рыхлых, как кости животных, пережженные в плите.

Выходит, что череп стройного лейб-гвардейца оказался крепче, чем все другие его кости.

И еще мызный скотник находит в пепле железные наугольники от сгоревшего сундука Кристины и штык от деревянного ружья.

— Вот, вот! — восклицает Карцов. — Штык!

— Он висел вместе с ружьем на стене в классной комнате, — объясняет Поммер по-русски, с трудом выговаривая «ружьем». — Это учебное пособие.

Карцова интересует причина возникновения пожара. Был ли кто-нибудь в школе? В каком состоянии были печи?

Кристина бледнеет. Ей кажется, что вопрос нацелен как раз в ее адрес.

— В печи и в плите не было ни единого уголька, все было затушено… Я проверяла дважды…

— Что она говорит? — обращается Карцов к учителю.

Поммер переводит, младший помощник кивает.

— Кто вышел из дома последний?

Марию вызывают к полицейскому. Она подходит не спеша, на руках у нее Сассь. Карцов оглядывает женщину долгим тяжелым взглядом.

— Мальчик все не засыпал. И я взяла его с собой к яанову огню. Я не знала, что Хендрик остался в доме.

Взгляд Карцова проницателен и недоверчив.

— А не сами ли вы пустили красного петуха, решили, что дом пустой и пусть себе горит.

Трудно понять, всерьез он так думает или только мрачно шутит.

— Зачем мне это? — криво усмехается Мария. — Сгорела вся одежда ребенка и мое новое пальто…

— А Ильвес курил? — продолжает следствие младший помощник.

— Да, курил трубку…

— Были у него здесь враги?

Не было. Старый, неимущий, какие у него враги…

Карцов кивает головой, для него картина ясна.

Тут Кристина вспоминает, что однажды она рядом с постелью солдата на полу нашла курящуюся трубку, когда сам Хендрик храпел в постели.

Карцову надобно составить протокол. Поммер отводит полицейского чиновника в сарай и сдвигает в сторону тряпье на верстаке. Лучшего письменного стола в Яагусилла — увы! — не осталось.

Чиновник садится на чурбан и раскладывает на верстаке свои бумаги.

Истина установлена, но нет чернил, чтобы засвидетельствовать ее на бумаге.

Поммер посылает Лео в волостное правление — занять у писаря чернил.

Свидетели ждут на дворе, когда их попросят приложить свою руку к протоколу.

В тот же вечер Мария с Сассем уезжает в город. Отец отвозит их на лошади к поезду. Сердце у Марии ноет — муж не приехал на яанов день в Яагусилла. Перед своим мысленным взором она уже видит самое худшее: у мужа роман, он ходит к женщине.

Жизнь возвращается в старое русло: ведь пожар — это еще не конец света. Об этом Поммер говорит и своим внукам, которые пытаются воспользоваться случаем и совсем отбиться от рук, каждый сам по себе. Поммер снова натягивает вожжи; даже живя на чердаке хлева и в халупе, можно вырасти вежливым и порядочным человеком. Именно в халупах и выросло немало во всех отношениях образцовых мужей отечества. Дети очень довольны новым образом жизни, на чердаке они предоставлены самим себе. Дедушке со своей палкой не дотянуться от бани до амбара, он не может требовать от них такого же порядка, как в школе, когда они подолгу не засыпают.

Спустя несколько дней, в туманное утро, когда Кристина торопливо готовит еду на плите, сохранившейся на пожарище, а небо закрыто мрачными дождевыми тучами, за воротами появляется лошадь с телегой, на которой стоит черный гроб. Все это происходит так неожиданно, что Кристина бледнеет и пугается до смерти. Она поднимает голову от сковородки и вдруг замечает повозку, человека с хмурым и резким взглядом, который снимает крючок с ворот. Господи, да это сама костлявая с косой!

Приехавший оказывается сыном покойного Хендрика, тартуский ломовой извозчик, который хочет предать бренные останки отца освященной земле. Кратко и неприязненно говорит он с Поммером о делах и спрашивает, как произошло несчастье, больше всего он интересуется имуществом Хендрика. Узнав, что от отца остался только штык, да и тот обгорел, он что-то бормочет зло и велит учителю принести показать ему. Исподлобья смотрит извозчик на штык, щупает его пальцем, не знает сам, взять с собой этот кусок железа или оставить здесь.

— Медаль тоже нашли, — говорит Поммер, — но ее взял полицейский.

— Вот как! — бормочет ломовой извозчик и сует штык в телегу, под гроб.

Второй сын Хендрика, хуторской батрак, стоит поодаль на дворе и разглядывает сгоревший дом и подпаленные деревья. Человек он гораздо более спокойный и любезный, чем горожанин, о наследстве он не беспокоится, потому что знает — отец был беден и жил, что говорится, из ладони да в рот. Он оглядывает старый знакомый двор, пытается что-то припомнить из детских впечатлений и разговаривает с Кристиной. Вот он подходит к колодцу, достает свежей воды и пьет большими глотками. Потом оправляет свои посконные мужицкие брюки, идет к брату и учителю, которые советуются, как и что положить в гроб, и торопит их, так как скоро обед, а до приходского кладбища путь немалый.

Ломовой извозчик гонит лошадь вокруг пожарища к сараю, где лежат череп и кости; те немногие земные приметы, которые остались от Хендрика, разложены на куске старой рогожи. Извозчик готов все сразу же взять в охапку и положить в гроб, но младший брат останавливает его; он собирается попросить Поммера, их старого учителя, прочесть над костями отца, перед тем как положить их в гроб, слово божье. Старший брат, сопя, соглашается, недоверчиво обнажает он голову и исподлобья смотрит на Поммера, который, теребя усы, вспоминает подобающие случаю слова.

Кости вместе с рогожей кладут в гроб, и извозчик хочет сразу же наложить и крышку, чтобы уж все было сделано разом. Но и тут вмешивается брат-батрак и ведет лошадь с открытым гробом к другой стороне пожарища, к месту, где была классная комната. Там он берет несколько пригоршней мокрого от ночного дождя пепла и кладет его в рогожу, при этом на глазах его навертываются слезы, и в волнении он нежно проводит негнущимися пальцами по темно-серой кости лба.

Они заколачивают гроб, садятся сами в ломовую телегу рядом с гробом, младший брат вежливо прощается с учителем, старший же бормочет что-то зло и неопределенно, и выезжают из ворот. Поммер закрывает за ними ворота, встает на цыпочки и провожает взглядом лошадь, повернувшую к трактиру. У трактира похоронные дроги останавливаются, младший брат спрыгивает с телеги, забегает в трактир и сейчас же возвращается с бутылкой в руке. Они едут дальше и скрываются за углом дома.

Поммер идет в сарай. У него свои заботы, надо устраивать жизнь. Скоро осень, северное лето короткое, как свист птичьего манка, и во всяком случае предстоящую зиму им придется провести в бане, а к этому нужно подготовиться сейчас. Баня, правда, не очень старая, но стены надо утеплить. Прежде всего он решает привести в порядок полы, вернее — вообще настлать в бане полы, ведь две-три доски, что лежат на земляном полу, нельзя считать полом. Поммер сидит на чурбане и думает, где раздобыть доски. Есть несколько досок в углу сарая, но их не хватит. Придется пойти поговорить с Ааду Парксеппом, у него в прошлом году после постройки жилья остались облицовочные доски.

Ааду охотно готов помочь соседу-погорельцу. Первым делом сколотить для Поммера обеденный стол возле сарая. Там укромнее, чем во дворе, дети все умещаются хорошенько, и за ними легко присмотреть.

Он заботится и о пакле и велит детям утыкать ею стену бани. Старшим назначают Лео, который берется за дело с чересчур большим рвением и сразу же обвиняет Манту и Саали в том, что они ленивы. Девочки жалуются деду, что Лео придирается к ним. Лео оправдывается: девчонки дуры, не умеют и не хотят как следует утеплять стену. Дело кончается тем, что Поммер посвящает целый обеденный перерыв из своего дорогого времени, чтобы показать детям, как надо работать, чтоб была хоть какая-то польза. Ведь он наставник прежде всего.

И сейчас, после пожара, в Яагусилла нет недостатка в веселье и озорном шуме. Дедушкин пожар не тронул сколько-нибудь серьезно души детей, все было как увлекательное представление. Им-то что за беда? Свежий воздух, корова доится, бабушка хлопочет. Только бы сад, да, сад, не зарастал так быстро сорной травой!

Поммер же думает о школе. К зиме придется снять у кого-нибудь на хуторе помещения, ведь школу закрывать нельзя. Он не представляет себе, как это закрыть школу на год или на два. Это бывало в других волостях, газета «Олевик» сообщала, но должно ли это случиться и в Яагусилла! С божьей помощью он надеется избежать такой напасти.

С божьей помощью и при поддержке волости. Вернее, как раз наоборот.

X

Сход выборных собирается в сенокосную страду, в жаркий день.

Выборные стирают пот со лба и садятся с озабоченными лицами.

Школьный наставник сидит на краешке скамейки, неподвижный, как мраморное изваяние. Вот он протирает стекла очков.

И снова — школьный дом, деньги и Яан Поммер, волостной светоч с нетускнеющим стеклом.

— Весной Поммер приходил требовать от нас новый дом под школу, как, небось, все вы и сами помните, — с кривой усмешкой начинает Краавмейстер. — Когда волость не разрешила строить новый дом, он обозлился и в яанов день пустил красного петуха под стреху. А мы теперь решай, как быть с детьми школьного возраста…

Поммер надевает очки, его скуластое лицо хмурится.

— Помнишь ли ты, Краавмейстер, чему я учил тебя в классе двадцать пять лет тому назад? — обрывает он своего бывшего ученика.

— А какое это имеет отношение к волостным делам… — пристыженно бормочет волостной старшина.

— Все имеет отношение… так уж устроена человеческая жизнь… Я учил тебя, что нельзя ловить певчих птиц, вырезать у них язык и разорять их гнезда. Разве не так?

— Так, — без всякой охоты признается Краавмейстер.

— И еще учил я тебя не разносить хулу на своих ближних повсюду, как иная бабенка из богадельни. Узнаешь о чем-нибудь и держи про себя, попытайся сам разобраться в деле. Разве я не говорил это? Разве я не учил тебя тому три, нет — четыре зимы. Но какая же была польза от моих слов, если ты их в жизни забыл? — Поммер вздыхает и взволнованно продолжает: — Тебе должно быть стыдно винить своего старого учителя в таком разбойном деле, как поджог школы!..

— Я пошутил… — растерявшись и потупив взор, извиняется волостной старшина. — Я…

— Не перекладывай свои грехи на чужую шею Твой собутыльник спьяну поджег школу!

Волостные мужи молчат. Все они ученики Поммера, исключая старого Кообакене и Якоба Патсманна. Кообакене вообще ни дня не ходил в школу, а Патсманн из другой волости.

Тянется напряженное молчание.

— Волость получит из страховой кассы четыреста рублей. На эту сумму застрахован дом школы, — деловито обрывает тишину Патсманн. — На эти деньги мы можем купить строительный материал и начать строительство. Надо бы поговорить с господином бароном, небось, он продаст нам лесу на школу.

Слова эти вселяют в людей жизнь: лес-то, конечно, и четыреста рублей тоже, но нынче страдная пора, где в такое время сыщешь лесорубов. Дело не простое.

— Из спиленных летом бревен нельзя ставить стены, в них сразу заведется прель, — со знанием дела говорит Кообакене.

— Где уж ставить, нельзя, — поддерживает его Юхан Кууритс. — Вот на хуторе Парксеппа выстроили дом из деревьев, поваленных в день семи спящих, в первое воскресенье июля, и стены за несколько лет иструхлявели, пришлось там ставить новый…

— Это и на стороне слыхать было, что бревно из дерева, поваленного летом, не годится, — произносит Кообакене.

— Вернее было бы выстроить школу из кирпича, во многих волостях это уже сделали, — говорит Поммер. — Такой дом простоит гораздо дольше, его не возьмет ни прель, ни бес.

— Добрый кирпичный дом с большими окнами, светлый икрасивый, — поддерживает его скотник.

Но помощник волостного старшины Якоб Патсманн колеблется. Надо сразу же начинать строить, чтобы к зиме можно было поставить стропила. Худо с деньгами. Где их взять? Сумма страховой кассы не так велика, чтобы сразу закупить кирпичи, они ведь дороже, чем бревна. Сход выборных не должен ни в коем случае, закусив удила, принимать решение, дело надо взвесить со всех сторон, волость наша маленькая, бедная. К тому же да будет известно выборным волости, что из Тарту, от комиссара по крестьянским делам пришло письмо, в котором сходу выборных рекомендуется обсудить вопрос о слиянии с какой-нибудь большой соседней волостью.

Неужто сливаться?! Нет, это не пройдет! Письмо не нравится сходу выборных.

Наша волость мала, да мила. Здесь мы сами, меж своими решаем свои дела. Лучше сухая корка дома, чем хлеб с маслом у чужих.

— А пусть катится комиссар со своим слиянием собаке под хвост! Вот выстроим себе школу из кирпича, и дело с концом! — восклицает Пеэп Кообакене на весь зал.

Сход шумит как улей, но волостной старшина молчит. Потому что молчит и директор народных школ Лифляндской губернии в Риге. Понятное дело, лето, большие господа отдыхают. Краавмейстер колеблется как заправский политик.

— Не сливаться! — кричит и Юхан Кууритс. — Не хватало еще с мужиками чужой волости вздорить. Кровь погуще, чем вода, все лучшие куски они отхватят себе, а мы плати?

— Что у волка в пасти, то у него в заду, какая разница, — говорит Андрес Поссул, который редко ходит на волостные собрания и еще реже подает голос.

Пастманн стучит по столу: тише, тише! Ругань запрещена, здесь общественное место. С упреком смотрит он на волостного старшину, который сидит за столом, замкнувшийся и рассеянный; мысли его витают где-то далеко. Его же это дело — соблюдать порядок!

— Как же будет со школой? — сурово спрашивает Поммер.

— Из кирпича будет, — сообщает Пеэп Кообакене.

— Из дерева дешевле, — замечает Кууритс.

— Если уж строить, так из кирпича.

— Тебе-то что распоряжаться: из кирпича, из кирпича! — сердится Юхан Кууритс. — А ты, мызный скотник, тоже будешь платить, или как? Главные затраты ложатся на землевладельца.

— Ты, Кууритс, заклятый супротивник просвещения, — ожесточается и Кообакене. — Ты хочешь, чтобы эстонский народ остался на веки вечные в темноте и рабстве.

— Не твое это дело, вози дерьмо с мызы, — ядовито бросает Кууритс.

К счастью, они сидят поодаль друг от друга, по углам. Не то, пожалуй, еще бросятся друг на друга с кулаками.

— Краавмейстер, скажи и ты свое слово, — просит Патсманн.

Волостной старшина будто пробуждается от дремоты.

— Я?

Страсти утихают — так кажется со стороны. Но огонь все еще тлеет под золой, как это бывает у финно-угров. Внимание обращено к волостному старшине.

— Школу, конечно, надо строить, — произносит Краавмейстер медлительно и задумчиво. — Никто против этого не возражает, даже я не против, хотя, по мнению Поммера, я запамятовал кое-что полезное. — Иные из волостных мужей усмехаются. — Дело надо обсудить спокойно, без крика. Прежде всего, если мы выстроим школу из кирпича, понадобится гораздо больше денег и будет много мороки с поисками каменных дел мастера, плотника найти легче…

Писарь Йохан Хырак ждет, что вносить в протокол. Прáва голоса у него нет, и ему приходится молчать и слушать до глухоты всякое бормотанье и болтовню. Волостные выборные приходят и уходят, на старые места выбирают новых, а он остается, бессловесный слушатель и свидетель, безукоризненно начищенный человек с трясущейся головой.

Деревянную или кирпичную?

Кирпичную или железную?

Деревянную или железную?

Деревянную ли школу с прелью в бревнах или кирпичную, наделав новые долги?

Господи помилуй, что они так долго судачат. Поскорей приняли бы какое-нибудь одно решение и — с богом по домам, на сенокос.

Да где уж там — светоч просвещения угас.

— Прель в деревьях, что летом срублены, может статься, всего только байки старых людей, кто знает, — говорит Юхан Кууритс. — Иные старинные премудрости очень уж удивительны. Говорят же, что корову надобно последний раз доить перед отелом в воскресенье, тогда от нее потом много надоишь. Я пробовал это два года подряд с одной коровой, помнится, еще было крещение, записывал в месяцеслов, но ничего не вышло. Корова дала куда меньше молока — и все тут. Так что и эта старинная выдумка тоже ничего не стоит. И ежели, боясь ее, не станем строить деревянную школу, это глупость, вот и весь мой сказ.

— Старинная мудрость вернее всего, — говорит старый Кообакене. — А кто считает ее глупостью, отказывается от своих предков… А твоя корова, небось, у быка не побывала, где уж тебе было надоить от яловой-то…

Андрес Поссул весь так и сияет.

Разговор то и дело уходит в сторону. Трудно держать волостных мужей в колее и направлять в одну сторону. Они редко встречаются друг с другом, и когда приходят на сход, разговоров между ними множество.

Наконец все же решают строить кирпичный дом, на новый манер, современный. Маленькая и бедная волость не в силах бороться с прелью, это еще разорительнее, чем тяжба с двумя предыдущими волостными старшинами. Против прели не поможет ни одна закорючка в законе, ни даже стряпчий в Риге, которому они платят из кассы волости, чтобы он вел их дела в окружном суде, потому как сами они не знают языка. Да и что может поделать простодушный хуторянин в губернском городе, где все делопроизводство ведется через трех-четырех переводчиков, которые говорят в суде, что только захотят. А до того, что и сам закон иногда может быть гнильцой, что съедает и самое сильное дерево, до этого они еще не дошли.

Та же история с домом для школы, волость выстроит ее на свои деньги, а чему в ней будут учить, на это ее власть не простирается. Новая оболочка, старое ядро. Все еще много Библии и катехизиса, это главное, затем арифметика и русский язык, немного правописания на родном языке.

Обязанность волостного старшины — позаботиться о кирпиче, подвезти его; ему советуют устроить для этого толоку. Он же должен подыскать и каменных дел мастера, заплатить ему и начать стройку.

— К осени, к началу занятий, волость должна нанять временное помещение, — поглаживая бороду, говорит Поммер. — Тогда сможем продолжать…

XI

Поммер сидит на приступке амбара, в зубах у него потухшая трубка. Поодаль, над трактиром, висят низкие злые облака, ромашка во дворе мокрая от прошедшего рано утром дождя. Там и сям поблескивают лужи, куры высоко задирают ноги и осторожно ставят их, ступая по траве.

В такую погоду на сенокосе делать нечего.

Сегодня Поммер намерен помастерить по дому, починить-подправить жилье. В бане надо бы соорудить плиту; долго Кристине готовить еду на пожарище! В хорошую погоду, правда, неплохо и там, зато в дождь вся плита шипит, каплет прямо в сковородку. Так продолжаться дольше не может, нет.

Он засовывает трубку в карман и идет на пожарище. Одна труба повалилась. Остались кирпичи, они сгодятся для новой плиты. Пешней, которой он пробивал зимой лунку в замерзшем ручье, когда в колодце не было воды, Поммер раскалывает дымоход, как будто остатки печи тоже покрылись слоем льда. Как будто пожар — это тоже ледниковый период.

Кладка крепка и плотна, сработана на совесть в стародавние времена. В поте лица своего Поммер крушит и выколупывает кирпичи, выбирает их и очищает от сажи и глины. Складывает на траву в штабель. К обеду вырастает большая куча. Он приводит с отавы лошадь, запрягает в телегу и везет кирпичи к бане.

Учитель строит новый очаг. Словно белка из хрестоматии Якобсона, прилежно готовится он к зиме.

Остается ли ему что-то другое?

Да, остается, но это не сообразуется с его деятельной натурой.

Там, на холме, под облаками, лепится трактир, дом покорности и отречения, где можно было бы избавиться от трудов и найти утешенье в жалобах, что судьба немилосердна к тебе, что бог покинул тебя.

Но нет, он не станет на этот путь, он, напротив, возрастит с бережью и умом масло в своем светильнике и преумножит струи воды в своей амфоре. Сатана не возымеет над ним власти, пусть и не надеется. Он долго раздумывает, прежде чем ставит очередной кирпич в кладку; складывая основание печи, Поммер вспоминает хорал:

Душу просвети, свет могучий,
без тебя я стою как во тьме…
При этом он думает о зиме и старости. Зима ведь тоже — старость, когда коченеют деревья и птицы, убывают силы. Только огонь — верный друг и утешитель, поэтому так приятно, укладывая в очаг первые кирпичи, думать об огне, о свете и тепле. Хотя и ничто не долговечно, Поммеру еще жить и жить, впереди еще много дней, когда будет всходить солнце, зеленеть трава, дуть ветер. И какой-нибудь смущенный мальчуган будет старательно выписывать грифелем на своей маленькой доске букву, какую вывел ему учитель.

Это его свет, дверь в мир, которую он оставит после себя открытой.

И жизнь порой трогает его до глубины души — как слово проповеди, как первый цветок на вишне, как звуки скрипки.

Все это — одно и то же.

Поммер оглядывает худую, долговязую фигуру сына. Примерно таким же был смолоду и сам он, но его движения были более свободны, грубоваты и сильны. О многом хотел бы он поговорить с сыном, но втайне побаивается этого стоящего на свету, в дверном пролете, молодого человека, который все же плоть от плоти его, кровь от крови его.

И не сам ли он тот иудейский мудрец, что заскоруз и закоснел, в то время как Карл будто молодой Иисус, который однажды возьмет в храме при стечении народа книгу пророка Исайи и возвестит если и не саму истину, то по крайней мере свои стремления к справедливости. Хотя сейчас-то сын стоит перед порогом бани и топчет глину для плиты.

Его, Поммера, скоро подрежут под корень, старый суйслепп предсказал ему это еще весной, и он станет прахом, быть может, даже глиной, которая годится разве что скреплять кирпичи очага. Но прежде он хотел бы поговорить с сыном, хотя чем больше он об этом думает, тем невозможнее это кажется. Чуть ли не с болью чувствует Поммер, что слова удаляются от него, те же отдельные, что остаются при нем, слишком назидательны, пусты, бессодержательны, чтобы ради них начинать разговор. Глубочайшая суть жизни, вернее догадка о ней, остается в нем навечно нераскрытой, невысказанной и необъясненной — как бы чудесная весть в железном шкафу, к которому нет ключа.

И остаются только те слова, какие один учитель говорит другому, старший младшему, вот и все. В них есть свое зерно, но замочная скважина заржавела, и в этом виновата не только педагогика.

Звук, который лился из темно-желтой скрипки в его ухо много лет, всю жизнь, — хочет стать словом. Сегодня, в дождливый день, в тот самый час, когда он складывает очаг.

И не может, и нет никакой надежды. Каждое столетие в муках умирает в самом себе.

Но не все еще пропало.

Карл оставляет толкушку стоймя в корыте с глиной и выпрямляется. Ему не дает покоя мысль о народе… Народ должен быть одной дружной семьей. Сначала эстонский народ, затем все другие, весь мир.

Точно так же, как здесь, он мог бы стоять и где-нибудь на поле, на перекрестке дорог или в березняке, стоять и думать так же.

Или — на рынке?

У Марии на кухне, в городе? Или в полицейском участке?

Карл Поммер умилен жизнью, в нем клокочет радость бытия. Скучные верноподданнические наставления учителей еще не притупили его и не состарили его душу, он хочет быть пахарем на ниве просвещения. Хотя ему, как и его отцу, с первого же школьного дня и придется запретить разговоры на родном языке, он хочет пробуждать детские души, пусть на чужом языке.

Ему кажется, что мир так же молод и полон сил, как он сам. Молодой идеалист не может поверить, что это совсем не так. Чувство общности со своим народом и далее — со всем человечеством, — вот что дает ему опору…

Двое глашатаев просвещения строят плиту, и к вечеру следующего дня, когда куры уже на насесте, устраивают пробную топку. Для этого вполне годятся старые номера «Олевика». Поммер хочет видеть, какова в печи тяга.

Тяга, сверх ожиданий, хорошая. Новая плита в некотором роде как человеческая голова, сперва надо дать обсохнуть губам, лишь потом требовать зрелых мыслей.

Погода наступает хорошая. Над трактиром и волостным правлением рассеиваются облака, проглядывает солнце.

Поммер заканчивает сенокос, дети собирают в саду вишню, смородину и крыжовник. Все сосуды, ведра и даже медный умывальный таз полны ягод. Как-то вечером с поезда приходит Мария, Карл встретил ее с лошадью. Настроение и мысли супруги телеграфиста вполне спокойные — с мужем у нее все в порядке, даже сгоревшая одежда не ошарашила его на сей раз; тогда, после яанова дня, Мария застала мужа в постели, он простудился, видимо потому, что его сослуживец оставил окно открытым.

Мария помогает варить варенье. Это великая работа. Прежде всего Манту и Леэни посылают за сахаром в лавку; собирают и осматривают банки, миски, ведра — все, куда можно разлить варенье. Кристина и Саали заняты в сарае. Одна банка треснула, небось, ребята весною, когда укладывали дрова, стукнули по ящику, в котором она стояла. Но Кристина не выбрасывает банку, глядишь, Яан еще починит ее, наклеит бумажную полоску, и тогда можно будет класть в нее крупу или муку, что-нибудь сухое.

Котел с ягодой ставят на плиту, оставшуюся на пожарище. Мария приносит из сарая чурак, чтобы было где сесть, и размещается рядом с играющим ребенком в бывшей кухне, где она с малых лет помогала варить варенье.

Маленький Сассь играет в золе сгоревшей школы, словно в ящике с песком. Он просеивает пепел меж тоненьких пальчиков, зола набегает серой кучкой, и когда кому-нибудь из взрослых случится посмотреть на его занятие, он отвечает взором голубых глаз из-под выпуклого лба, радостно и удивленно, и кричит: «Пепель»!

А рядом кто-то выплеснул из штофа рассол, который еще нужен Поммеру, Дедушка отчитывает маленькую Леэни, она раньше всех попалась ему на глаза.

— Зачем ты так сделала?

— Дедушка, я же не выливала рассол.

— Вылила.

— Не вылила, дедушка…

— Раз я говорю, что вылила, значит, ты вылила.

От дедушкиной несправедливости на глазах у девочки выступают слезы.

Немного погодя Карл говорит отцу:

— А вдруг Леэни в самом деле не выливала.

— Кто же тогда, она здесь была…

— То, что ты думаешь — мол, она вылила, еще не значит, что она в самом деле вылила.

— Если не вылила, то пусть уроком будет…

— Ты, отец, все же очень суров.

Поммер садится в сарае, посредине, за обеденный стол, что держится на козлах, смотрит на сына отсутствующим взором и кивает, чтобы Карл сел тоже. Сын осторожно садится на отрезок доски, шершавой, слегка только пройденной рубанком.

— Скажи, сын, как я мог бы поступить еще?

— С Леэни ты, пожалуй, поступил несправедливо, отец!

— Возможно, — вздыхает Поммер. — Ни один человек не может каждый миг быть в глазах всех справедливым. Не стоит и надеяться на это. Можно быть справедливым только на свой лад…

Карл смотрит в морщинистое, небритое лицо отца, но мысли его витают далеко.

— Если так считать, то вообще нельзя разобраться в делах отчизны, — говорит он. — Это как столпотворенье вавилонское. Те, кто на лесах высоко, никак не могут понять, что кричат те, что ниже.

— Неужели ты думаешь, что многое изменится, если нижних поднять вверх? Насколько я могу судить по своему жизненному опыту, из батрака никогда не получится настоящий хозяин. С трудом выйдет из него арендатор, но не хозяин. Не будет у него усердия, а без этого ничто в жизни не движется.

— Но Ааду Парксепп ведь бывший батрак, — возражает Карл. — А отгрохал дом на всю волость.

— Отгрохать-то он отгрохал, вернее, велел отгрохать, но какой из него хозяин? Женился на хозяйской вдове, теперь ему благодать пить и выкидывать коленца, а жена работай на хуторе вместе с батрачками да ходи в слезах по деревне искать в темноте, куда задевался муженек…

Когда Карл объясняет; мол, в отечестве надо что-то изменить, — старый учитель вдруг думает про себя, что лучше бы сын его занимался девушками, чем делами отечества. Девушки хоть любят, а отечество — только прикидывается, будто любит, а потом все идет насмарку. Обмануть может и девушка, но отечество никогда не сохранит тебе верности. Отечество — очень странное, выше нашего понимания дело, будто воровство или преступление, которое никого не осчастливило — ни Якобсона, ни Койдулу, ни профессора Веске[6]. Все, кто трудился на благо отечества, умерли молодыми или отравились немецким ядом, как покойный редактор «Сакалы». Но кому это надо было, что от этого изменилось?

Ягоды варятся в медном котле, горячее, прямо из черпака испробованное варенье приносит радость самому печальному дитяте человеческому. Сассь весь в варенье, замарашка, он очень счастлив, что у него такая горка золы.

Было бы вовсе не плохо, если бы Яан Поммер, человек серьезный, стал на полчаса таким же сорванцом, как его внук Александер, и взглянул на вещи, которые мучают его душу, с простодушием ребенка, потому что это мучнистое вещество, что сеется между пальцами мальчика, — зола, тлен и прах, от которого никому не уйти, даже тем, кто кукушками сидят на вершине башни царской империи и выкрикивают сверху немыслимые, безумные повеленья.

В самом деле, играя в золе, Поммер выглядел бы весьма своеобразно. Очки ему пришлось бы оставить в сарае на столе, да и поношенный рабочий пиджак и старые башмаки он мог бы снять.

И вот — стоя на пожарище, Поммер становится все меньше и меньше, его стройные ноги и прямая спина стягиваются, как посконь при стирке, руки становятся короче, мышцы сливаются в ком, и школьный наставник обращается в маленькое пятно, будто капля расплавленного свинца, брошенная на счастье в ведро с водой. Но он не принимает при этом образа корабля или облака с флажками, и что-либо предсказывать по нему нельзя.

Он дух испепеленной домовины, он домовой сгоревшей школы.

И все, кто варит варенье, с изумлением теряют дар речи при виде, как он роется руками в золе, отрывая ямку, будто присевший пес. Затем он зарывается в золу, его маленькое сморщенное лицо пепельно-серое, он весь — пепел; и он уходит в золу, остается лишь серая коническая ямка.

И потом не слышно о Поммере долго, его никто не видит, а если кто и видит, не смеет говорить, ибо не верит глазам своим, к тому же в природе есть свои тайные силы, о которых лучше молчать. Облака проплывают странные, небо не подает вести о случившемся, полынь и иван-чай сравнивают следы пропавшего учителя.

Но однажды утром видят на пепелище дуб, и с него берет начало новый мир. Новый мир со старыми законами, первозданный и неукротимый в своем движенье, как осенний ветер, таинственный и жуткий, как сон, но с неподдельными воронами и заклятиями.

XII

Поммер стоит на возу и подает вилами сено на чердак. Манта и Саали принимают наверху и складывают поодаль в кучу. Эмми на куче, дедушка строго приказал ей плотно затолкать сено во все закоулки чердака, затолкать и затоптать.

В эти августовские дни приезжает младшая дочь Поммера. В беспокойной жизни Анны наступил очередной поворот. Предыдущий — самый бурный — произошел полтора года назад здесь же, в Яагусилла, где она помогала отцу в школе. Тогда ей вдруг стало ужасно тесно дома, ее раздражали поучения, разъяснения и советы отца. Они казались слишком трезвыми, будничными и деловитыми. Сердце рвалось уйти отсюда, порывисто и властно. Душа была как растревоженный улей, гудела и не давала покоя.

И вот она снова вернулась — мягкая и улыбчивая.

Но как обстоят дела с пчелиным гудом?

Как бы то ни было, под руку с Анной учтивый молодой господин в котелке, на целую голову выше ее и тоже улыбается.

Раньше всех замечают их девочки с чердака. Они возбужденно толкаются и перешептываются. Поммер как раз подбрасывает с шелестом им под ноги, в проем, большущий пласт сена, но девочкам не до этого. Во дворе стоит красивый незнакомец. Тетя за ним как луна за солнцем. Да и что такое тетя без него? Простая, обыкновенная женщина, зато статный господин с тростью — будто барон какой, что впускает Анну перед собой во двор и вышагивает за нею сам; гость закрывает за собой ворота на крючок.

Они останавливаются у строящегося дома школы, и Анна что-то объясняет молодому человеку, тот понимающе кивает.

Дедушка рявкает с воза и делает головой резкие нетерпеливые движения в сторону сена, застрявшего в проеме чердака.

— Господи, до чего красивый жених у тети! — вздыхает Эмми, которая заметила, как увлечены другие девочки, и тоже подошла к проему. Те подсмеиваются над ее старушечьим удивлением, но Эмми во все глаза смотрит во двор. Прямо как в сказке! Чем ближе подходят гости, тем более солидным кажется Эмми мужчина. Уже четко видно, что у него черные усы и карие сверкающие глаза.

Поммер оборачивается и замечает идущих. С удивлением рассматривает он из-за очков Анну и незнакомца. Вот те и на! Значит, строптивая и непокорная дочка все же вспомнила дорогу домой и прихватила с собой элегантного молодого человека.

— Что вы, пигалицы, хихикаете! — окрикивает он разбаловавшихся на чердаке девочек.

— Здравствуй, отец!

— Здравствуй!

— Это господин Фридрих Кульпсон, — знакомит отца со своим спутником Анна.

Поммер ставит вилы к стене хлева, наклоняется на телеге и пожимает мягкую ладонь молодого господина.

— А вы не из родственников того Кульпсона, что с хутора Пуустузе?

Лицо молодого человека расплывается в улыбке.

— Я наследник хутора Пуустузе, а пока что просто… Отец сам сейчас хозяйствует на хуторе.

— Как это понять «пока что» и «просто»? — сурово спрашивает Поммер.

Анна пытается что-то вымолвить в защиту своего друга, она боязливо смотрит на отца, но Кульпсон опережает ее.

— Пока что я служу на стороне, не на хуторе… — улыбается он и продолжает по-русски: — Обстоятельства сложились так, что мне на отцовском хуторе тесно. Крестьянская работа мне осточертела, душа моя ноет по чему-то более изящному и возвышенному…

Поммер сгребает в кучу остатки сена на дне телеги, чтобы подать его на чердак, но Кульпсон останавливает его, говорит, что с удовольствием помог бы ему, завершил бы работу сам. Учитель согласен, он слезает с телеги, молодой человек снимает шикарное пальто и протягивает его Анне, — подержать, пока он управится с сеном.

Девочки совсем теряют голову. Зырк-зырк! — перебегают их хитрые взоры на чужака и — в сторону. Саали краснеет как рак, когда Кульпсон бросает на нее взгляд из-за вил с охапкой сена. Даже Манта, у которой спокойное и твердое, будто в маске, лицо, слегка розовеет, когда глаза Кульпсона смотрят на нее. В самом плачевном состоянии бедная Эмми; на сене, под крышей уже так тесно, что девочке приходится принимать охапки, стоя на коленях. Где уж тут думать о сверкающих глазах незнакомца, в этой пыли и тесноте!

От бани идет Кристина с бурой глиняной миской в руке — взять в амбаре крупу. Что это? Она останавливается и смотрит на незнакомца, который, в манишке на груди и в котелке, подает сено на чердак.

Кульпсон в ту же минуту легко спрыгивает с телеги и подбегает к Кристине.

— Милостивая сударыня! — говорит он и целует у хозяйки руку. Помоги господи! Если бы Кристина знала наперед! Кто же мог думать, что… Ей не по себе, будто глиняная миска — что-то постыдное..

— Не могла ты написать, когда приедете! — говорит она дочери и — Кульпсону, извиняясь: — Такой элегантный господин… а я здесь этак… Нам в самом деле негде жить, школьный дом сгорел в яанов день, все осталось в нем…

— Гм, беда, небось, приходит не к камням и пням, а к людям, — в тон хозяйке, благодушно отвечает Фридрих Кульпсон.

Кристина никак не может побороть смущение. Батюшки, куда же ей сажать такого барина, как его кормить!

Сначала гостя предоставляют заботам Поммера, и Анна принимается успокаивать мать: Видрик — человек любезный и общительный, он вовсе не какой-нибудь франт и щеголь, как кажется матери.

И дочь, вернувшаяся спустя долгое время в отчий дом, осматривается в бане и старается помочь Кристине.

Ей кажется, что с матерью можно поладить.

Хуже обстоит дело с отцом, гораздо хуже — как и всегда.

Кристина ломает голову, какую предложить гостю еду. Ведь не подашь ему на стол кашу в истресканной тарелке и кислое молоко в кружке.

Нет, нет, так не годится.

Анна снова хвалит Видрика — какой он добрый и обходительный, но чем больше девушка говорит, тем сильнее овладевает Кристиной чувство: кабы в сундуке все еще был бабушкин кринолин, она должна была бы найти и надеть его. Но его нет — и Кристине стыдно, она как курица, растерявшая перья… Нет, упаси боже, человек этот целует руку и произносит мягким голосом, от которого так и тает сердце: «Уважаемая сударыня!»…

Она идет проверить куриные гнезда. Во дворе она видит Саали и говорит ей, чтобы та сейчас же мчалась к Парксеппу и взяла у него ненадолго кофейную мельницу, своя-то сгорела в доме. Получает наказ и маленькая Леэни, ей дают в руку монетку и велят принести из лавки Трейфельда кофейные зерна.

Вначале Кристине нет удачи. Большая белая, самая ретивая несушка в последнее время обленилась. Линяет, и это сказалось на ней. Кристина проходит в хлев, там ей везет больше, чем на чердаке амбара. Маленькая пеструшка повадилась устраивать гнездо в коровьих яслях; вот и сейчас она кудахчет там. Кристина складывает яйца в передник и выходит. Маловато!

Кристина осторожно наклоняется и заглядывает под амбар. Там обычно несется чернушка — у нее свое гнездо — и другая, белая, пораненная, которую она спасла от когтей ястреба, еще цыпленком. Яйца глубоко под амбаром, попробуй-ка достать их!

Ей приходится унести те яйца, что в переднике, и вернуться с кочергой, размякшей от огня. Вообще-то этим должны заниматься мальчишки, но сегодня они на пастбище.

Кристина пытается выкатить яйца из гнезда. Кочерга короткая, не добраться. Кристина тянется изо всех сил, но толку никакого. Вот такою же глубокой была у них когда-то дома, в детстве, печь в риге; порой, когда хотели достать с пода печеную репу, приходилось забираться в печь с головой.

Господи, какая же это морока — искать яйца! Леэни успевает уже вернуться с кофе из лавки, а она все никак не выудит яйца из-под амбара. Вместо яиц кочерга выволакивает всякий хлам, белый и серый пух, куриный помет. Наконец Кристине приходит в голову удачная мысль — с той стороны амбара выуживать кочергой гораздо легче.

Она идет за амбар, но там крапива, целые заросли крапивы. Вот уж никто не замечает, нет, чтобы скосить и насушить к зиме курам! Кристина приминает кочергой крапиву и затаптывает ее ногой, чтобы подобраться поближе к амбару. Она опускается на четвереньки, колени ее касаются стеблей крапивы, но все равно никак не дотянешься до гнезда, в котором белеют три яйца. Вот бы достать и эти, тогда можно будет достойно накормить гостя.

Кристина прямо-таки вступает в битву; она почти растянулась на земле. Тяжело дыша, вдыхая пыль, поднятую курами, и чувствуя, как подступает кашель, она тянется к яйцам. На этот раз ей везет — одно яйцо загребает лапа кочерги, и Кристина выкатывает его из-под амбара.

Два других — с тонкими скорлупками, — их снесла подраненная белушка. Ее помял ястреб, на нее нашла порча. Как ни осторожна с ними Кристина, яйца разбиваются, прежде чем удается их вытянуть. Они катятся в разные стороны и выливаются в мусор, среди белого и серого пуха.

Но и это, целое, что Кристине удалось достать, все в помете.

Руки и колени горят от крапивы. Но у нее в запасе есть и старые яйца, она, пожалуй, обойдется.

В бане она ставит на плиту сковородку, та шипит, будто хохочет. Есть у Кристины и немного ветчины. Словом, никакой беды нет, только надо спешить!

Саали сидит на пороге бани, зажав между коленей принесенную из деревни кофейную мельницу, и усердно крутит ее. Когда кофе смолот и Саали встает, ящичек нечаянно выдвигается и большая часть кофе рассыпается по полу.

Все заняты, суетятся, никто не замечает оплошности Саали.

Поммер и молодой гость сидят на куче кирпича, они уже обсудили до мельчайших подробностей, как строить школу, и добрались до лошадиных болезней.

Говорить о мокреце и мыте, правда, не очень, может, и приятно, но Кульпсону все никак не удается повернуть к своей главной теме, на это еще будет время. В груди его пылают благородные чувства, но с языка слетают слова о лошадях. Разумеется, Фридрих не бог весть какой знаток в этой области, поскольку он землемер, но все же считает, что избежать эти болезни, как и прочие напасти, помогает чистота, имеешь ли дело с человеком или животным. Лошадь — существо тонкое и чистое, чувствительное, как скрипка.

Поммер насупливает брови. В скрипке он разбирается, в лошадях тоже, но каким боком они сходны, не ведает.

— Есть вещи, о которых мы почти ничего еще не знаем, — улыбаясь, утешает его молодой человек. — Есть даже совсем таинственные и непонятные вещи. — И, как бы в подтверждение сказанного, он прибавляет длинную фразу по-немецки.

— А молодой человек знает и немецкий? — спрашивает Поммер.

О да, он и его родители состоят в немецкой общине в приходе, пылко произносит молодой господин.

Манта и Эмми несут из амбара скатерть. Не дотла ведь погорел школьный наставник; что было в амбаре, осталось.

Что было в амбаре и в саду, как уже известно.

В сарае идут приготовления. Скатерть на столе. Астры в глиняной кружке посередке. Простой крестьянский стол.

И все же Фридрих Кульпсон восклицает, усаживаясь на кусок доски между двумя чурбаками, где Кристина расстелила еще и чистое полотенце, чтобы господин гость не испачкал свою одежду смолой:

— Wunderbar![7] Изумительно! До чего хорошо!

Семья учителя садится за стол, старики подальше, дети поблизости от двери.

Маленькая Леэни сидит среди всех и думает, что это за слово такое — «изумительно». В ее представлении невольно возникает банка с вареньем, что сегодня почему-то стоит на столе, хотя бабушка еще на прошлой неделе говорила, что варенье — к зиме, а сейчас ешьте ягоду с куста или яблоки-падалицу. Заметили горшок с вареньем и другие ребята, они надеются, что и им перепадет хоть капля сладкого от большого счастья тети Анны.

Господин Кульпсон сидит рядом с Поммером свободно, по-домашнему, привалившись спиной к поленнице, и кладет перед собой картофелины.

Кристина сидит напротив мужа тихо, внимательная и деловитая, время от времени вставляя слова в разговор мужчин. Она сняла с головы платок, темные волосы ее слегка волнистые.

— Здесь, в сарае, в самом деле очень приятно, — говорит господин Кульпсон. — Вольно, как у цыган! Мне цыгане нравятся, я в детстве только и думал, как бы стать цыганом. Надо бы купить лошадь, кибитку с поднятым верхом и — в странствия. Из одной страны в другую, ни до чего дела нет, птицы поют, солнце сияет… Вот была бы жизнь!..

— Хорошо там, где нас нет, — сухо произносит учитель, поднося ко рту яичницу.

Анна следит уголком глаза за движеньями и лицом отца, пытаясь понять, насколько Видрик нравится отцу. Отец как всегда сосредоточен, и в сердце дочери поселяется страх. Нужно же было Видрику с таким жаром говорить о цыганах!

Кульпсон ест, — человек с высоким лбом, с дугами бровей и вытянутым лицом. Западно-балтийский тип. Но почему-то он пытается все больше говорить по-русски. Когда Поммер спрашивает, что тому причиной, молодой человек отвечает, что он, помощник землемера, привык в обществе чаще говорить на государственном языке.

— Русская речь, заботы с плеч, — декламирует Кульпсон и говорит, какие новшества следовало бы ввести на хуторе, когда он наследует его. — Прежде всего я поставил бы новый жилой дом, посадил яблоневый сад — чуть-чуть на юго-запад от старого дома. Убрал бы оттуда несколько смородинных кустов, и место готово. Хорошо было бы жить… на взгорке у березняка. Распахнешь весенним утром окна, кукушка кукует прямо в комнату, не надо думать, чтобы вовремя встать, кукушка или соловей разбудят…

— До чего у вас легкий сон, если птичье пенье его прогоняет, — говорит Кристина.

Поммер бросает на жену осуждающий взор.

— Соловей — не птица… Нет, конечно, птица — что же, как не птица? Но его щелканье все-таки иное, чем пение скворца. — На мгновенье выходит заминка у господина Кульпсона. — У меня твердое намерение выстроить кирпичный дом, какие издавна строят на западе, например, в Германии и Франции. С деревянными домами не стоит возиться, они легко загораются, да и некрасивы. К дому еще надо бы пристроить веранду, женщинам хорошо на ней сушить белье, а иногда летом в дождливую погоду уютно чай пить. Не так ли, а?

Кульпсон поворачивается к Анне — чтобы она подтвердила его слова.

— Картошки надо бы сажать гораздо больше, чем отец до сих пор сажал. Сразу два-три поля я отведу под картофель; это даст деньги. Картошка в наше время в хорошей цене, в каждом поместье есть винокуренный завод, там поглощают картофель целыми возами, только давай…

— И потом одуряют народ водкой, — резко произносит Поммер. От тона отца замирает сердце у Анны, однако Кульпсон не замечает раздражения учителя и спокойно продолжает:

— Есть еще одно дельце, которое может дать несколько сот рублей чистой прибыли.

Анна и Кристина с изумлением смотрят на наследника хутора Пуустузе; Поммер занят кожицей от ветчины.

— Это пруд для рыбы… Сперва немало работы потребует, прежде чем получится… пруд вырыть и рыбу привезти из заграницы… зато прибыток чистый. Рыба растет сама, кормить ее не надо…

Женщины и дети захвачены планами гостя, но что касается Поммера, непонятно — думает он или ест, ест или думает, может, просто слушает.

После обеда Саали, краснея, приглашает все общество в сад, где они с Эмми накрыли стол в беседке, — скатерть и цветы, как полагается. Устроить кофе в беседке — затея Анны, по ее указаниям это и сделано.

Детей на кофе не берут, слишком дорогой напиток, чтобы тратить на них; хотят пить — на то есть молоко, оно и полезнее. К тому же дети мешают разговаривать. Теперь-то и произойдет главный разговор, ради которого господин Кульпсон надел манишку с галстуком и взял под мышку трость с серебряным набалдашником.

Анна и трость — именно так, а не наоборот.

Кофе дымится в беседке на старом жернове, покрытом скатертью, которую Кристина вышила красным и зеленым Кульпсон копается в своем нарядном пальто и появляется с граненой бутылкой ликера.

На столе кофе, сахар и ликер.

Поммер бросает на бутылку враждебные взоры, и Анна, которая вся как натянутая струна, говорит себе мысленно: это промах, промах. Она несколько раз говорила Видрику, что отец ни капли вина не возьмет в рот, но Видрик, славный человек, только смеялся: какое сватовство без вина? Попробуй-ка утрясти дела в какой-нибудь канцелярии, если не напоишь чиновника хорошим казенным вином или не сунешь ему что-нибудь в лапу… Отец не чиновник, а идейный учитель, сказала на это Анна. Видрик снова рассмеялся. А сейчас…

И все же учитель остается вежливым. Он посылает девушек в баню за глиняными кружками. Их находят только две. Но и двух достаточно: из одной будет пить господин Кульпсон, вторая для матери и дочери, на двоих.

Неловкость прошла, по крайней мере на первое время.

Учитель сосет трубку, держа чубук в ладони, опираясь локтем о жернов.

Курит ли гость?

Нет, это занятие Фридриху Кульпсону не ведомо.

Хоть этим угодил, вздыхает Анна с облегчением. Хотя бы это по нраву отцу.

Но Поммер говорит:

— Лучше, если мужчина курит, чем пьет.

— Лучше уж, когда ни того, ни другого не делает, — неуверенно улыбается Кульпсон.

Поммера интересует, какую же должность гость занимает. Сначала Кульпсон сказал, что он землемер, а в сарае за столом выяснилось из разговора, что помощник землемера. Кто же он на самом деле? Опять же он, Поммер, слышал, что сын Кульпсона из Пуустузе служит в Тарту приказчиком в лавке…

Он сразу же берет быка за рога.

— Какая у вас должность? — спрашивает Поммер, посасывая трубку. — Говорили вроде, что землемером…

— Я был на очень многих должностях, — охотно отвечает гость. — Копья ломал, особенно много с отцом своим, он у меня человек старых взглядов, самовитый, не терпит новшеств. Землемером тоже был, но разве это такая уж серьезная должность. Знай бегай туда-сюда с шестом на спине, потрафляй помещику и хуторянам… Каждый норовит себе отхватить, надо быть ловкачом, не то проглотят с потрохами. Однажды такое случилось…

— Где вы теперь мерите? — обрывает Поммер Кульпсона. — Далеко от дома работаете?

— Работаю? Да нет, я сейчас… Работа, конечно, есть, но… — Кульпсон вроде смущается. — Землю мерить — работа тяжелая, требует железного здоровья, сильных ног, и потом еще перебирайся с места на место. Так это под конец надоедает, что даже на землемерный инструмент глаза не смотрели бы…

— Да, да уж, а если еще и с хозяевами переругиваться… — поддерживает Кристина молодого человека.

Поммер снова бросает взор на жену. Надо дознаться до всего!

— Милостивая сударыня, попробуйте и вы! — протягивает Кульпсон кружку. — Посмотрим, как он действует!

Кристина отведывает питья и ставит кружку обратно на стол. Нет, это не для нее!

— А вы давно уже знакомы? — спрашивает она.

«Im wunderschönen Monat Mai,
als alle Knospen sprangen,
da ist in meinem Herzen
die Liebe aufgegangen…»[8]
— читает наизусть Видрик. Анна смотрит на него горящими глазами. Да, все было так, как сказано в стихотворении, — в мае.

Анна бросает через стол на отца хитрый взгляд и затем спрашивает у матери:

— А как вы познакомились в свое время?

Кристина оживляется.

— Батюшки, да это было так давно, кто помнит… Яан тогда помогал кистеру на сенокосе, а я служанкой на соседнем хуторе была… Однажды, не помню уже, что мне понадобилось, пошла я на Веэрику — был такой хутор, — прямая дорога шла краем сенокоса. Яан как раз клал сено в копну… Я испугалась его, глаза у него были острые, как посмотрит на тебя, будто кольнет… Да, испугалась, хотя пугаться было нечего… Молодая была… Когда шла обратно, дала мне хозяйка Веэрику миску со студнем, они теленка зарезали. Миска была завернута в старый выцветший платок. И вот, как только я увидела Яана на сенокосе, не посмела просто пройти мимо него. Пошла в обход, по опушке, кралась, чтобы Яан не увидел, и бросила узел в кустах крушины, сделала большой крюк, обходя Яана…

— Да, в обход пошла, задрав голову, вдруг я тебя съем, — усмехнулся Поммер.

— Дома хозяйка меня спросила, куда дела платок, я молчала и не знала, что сказать, подумаешь, какой-то платок, вот бы миску вернуть, ее надо будет отнести обратно хозяйке Веэрику. Вечером в сумерках пошла я на сенокос к кистеру, посмотреть, может, найду миску. Миска оказалась под кустом крушины, но — пустая! Яан, нечестивец, съел студень…

— Да, съел, — смеется Поммер. — У меня был с собой ломоть хлеба и нож. Заметил еще раньше, что это девчонка из Ассаку по кустам крадется… Потом подошел, смотрю — студень в миске в кустах!

Зачем она, думаю, сунула его сюда, студень скиснет от жары. И съел его. Шутки ради, конечно, не без этого… В воскресенье у церкви похвалил ее: мол, спасибо, Кристина, что принесла мне такой вкусный студень…

— Ты, Яан, скажи лучше, как на самом деле было! — посмеивается жена.

— На самом деле… Хороший был студень, но пронесло от него… Не сняли кровяную пену, когда варили.

Все развеселились, Поммер усмехается.

Пора приступать к делу.

Фридрих Кульпсон ерзает на гнутой скамейке, набирается смелости, отпивая ликер из кружки, и решительно заявляет:

— Господин Поммер, я прошу руки вашей дочери Анны!

Мать и дочь сдерживают дыхание.

Наконец-то!

Но Поммер не спешит, он вынимает трубку изо рта, трогает пальцами чубук.

Здесь, под зарослями дикого винограда, он должен решить судьбу своей младшей дочери, как решил судьбы старших. Все женихи сидели тут же. Разница разве что в погоде, в напитке, который они брали с собой, и в них самих. Жених Лидии был неуклюж и робок, не решался выговорить что-нибудь разумное, осмелился, заикаясь и запинаясь, сказать лишь о телке и жеребенке, так что жалко было смотреть на него, а чем плохо они живут сейчас! Телеграфист гордился тем, что состоит на казенной службе, об этом только и говорил, но сватовство было коротким и ясным, как телеграмма.

И вот сын Кульпсона… Славный малый, говорит на трех языках. Есть и в этом движение времени, муж Лидии говорил только по-эстонски, вернее — на сангастеском диалекте, телеграфист вставлял немецкие слова, а вот со слов жениха Анны даже какой-то паршивый сарай — «wunderbar» и «изумительно». Это насквозь современный человек, он меньше всех ратует за отчизну, не как те двое, хотя самый ухоженный из всех.

Поммер размышляет. Анна все-таки вертихвостка, умчалась отсюда, хвост трубой, а вот все же вернулась просить отцовского благословения выйти замуж! Розог бы ей, да уж ладно… Пусть! Небось, сама знает…

Вот тебе раз! Кофе остыл. Что за хитрое питье, изысканное зелье. Но пусть, пусть… Что же делать с Анной, может, все же выдрать ее?…

Все трое ожидают.

— Господин Кульпсон, вы сказали вначале, что жизнь цыгана прямо-таки wunderbar, — наконец произносит задумчиво Поммер.

— Да, я сказал это! — спешит подтвердить жених.

— Все это, может быть, и прекрасно, но муж должен заботиться о жене, у него должен быть кров и надежная должность. Если все это есть, то — да, конечно, он может и цыганом быть, если хочет. Когда найдете себе надежную службу и пробудете на том месте с год, то приходите снова…

— Отец, но я сама… я… — пытается Анна что-то сказать.

— С тобой мне говорить не о чем, я говорю с господином Кульпсоном!

— Значит… нет! — глухо произносит жених.

— Через год продолжим разговор, — остается учитель при своем.

— Отец, у него же есть должность! — в отчаянии восклицает Анна.

Поммер не спеша выколачивает трубку о скамейку.

— У него должна быть прочная должность, которая кормит, и ясная цель перед глазами.

Кульпсон съеживается, его карие блестящие глаза будто гаснут.

— Может быть, ты, Яан, все же… — пытается Кристина смягчить сердце мужа.

— Женитьба — это не из-за коровы торговаться!

Анна глотает слезы, ее красивое нежное лицо невольно кривится. Ее счастье растоптано, любовь поставлена под вопрос. Теперь только и остается, что топиться или лезть в петлю. Она ненавидит отца, этого бездушного, на ее взгляд, человека, сделанного будто из куска льда инепреклонно засовывающего в карман трубку — по ту сторону стола.

Как цветок-ноготок цвела она в этой тяжкой, среди бед и маяты, жизни, пока не нашла Видрика и поняла, что этот несмолкаемый, как в пчелином гнезде, гул в душе — не что иное, как желание любить.

Знает ли отец, что такое любовь?

Нет, пожалуй, не знает, он ратует за справедливость и порядок, но пусть он скажет, совместимы ли с любовью эти две вещи?

Анна вытирает слезы платком, который вышила сама. Им с Видриком придется, видно, бежать далеко, в чужие края, где их никто не знает. Переселиться в Россию, далеко-далеко, свить свое гнездо в первозданной глуши: ведь в Германию податься нельзя, хотя там кирпичные дома, — именно такой дом мечтает выстроить Видрик.

— Заночуете здесь? — спрашивает Поммер таким тоном, будто ничего особенного не произошло.

Анна отрицательно поводит головой. Здесь?! Ни за что на свете! Если бы еще отец принял сватовство, дело другое… Нет, нет… Анна вытирает лицо, она похожа на школьницу из Яагусилла, которой дали встрепку, на одну из тех, которых она сама помогала отцу воспитывать.

Господин Кульпсон ничего не говорит — он уже получил свою порцию розог, — сопя надевает пальто и котелок.

— Если хотите, я запрягу лошадь и отвезу вас на станцию к вечернему поезду, — говорит Поммер.

— О нет, мы пойдем лучше пешком, вечер погожий, подышим свежим воздухом, — отвечает дочь.

— Всего хорошего, милостивая сударыня, — кланяется Кристине Кульпсон.

Они уходят.

И дети, которые смотрят им вслед из сарая, удивлены, почему их красивая тетя и ее еще более красивый жених так опечалены после питья кофе.

XIII

Снопы ярового сушатся на вешалах, рожь — в риге.

Поммер рубит на краю пастбища мокрые от дождя, осыпающиеся каплями ольхи. Они понадобятся для печи в риге, сырые ольхи, правда, не бог весть какое топливо, но где найти лучшее.

Все небо в тучах, нудный косой дождь сечет и деревья и самого учителя. Поммер, расправив плечи, подходит к следующему дереву и вгоняет лезвие топора в мягкий ствол. Сверху ему за шиворот сыплются крупные капли.

Мысли учителя сегодня столь же безотрадны и тягостны, как и погода. Забота и горечь давно уже закрались ему в душу, еще в хорошую погоду, сейчас они лишь сгустились и стали будничными. Поммер вдруг чувствует, что все пошло прахом, ничто не дало плодов, все суета сует, всяческая суета и томление духа.

Была школа, но она сгорела, дождь мочит золу и вымывает головни. Волость устроила толоку, привезли груду кирпичей, наняли строителей; но где они сейчас? Начатые стены стоят, красные, посреди двора, ящики с известкой валяются под дождем, а строителей нет уж сколько дней. Когда еще выстроят дом, если и впредь все пойдет так?

Школа для волости вообще как бельмо в глазу, лучше бы ее и не было. Учитель сам как прокаженный, волостные мужи избегают его; выборных раздражают его вечные требования.

Он требует вести нравственную жизнь.

Требует внимания.

И требует денег.

Ветер крутит и швыряет в лицо дождевые струи, вытряхивает из ольх целые потоки. Поммер проводит по лицу тыльной стороной ладони.

Горечь хуже, чем дождь, ее ничем не сотрешь с души.

Не был ли то Саул, который изрек перед своим народом после сражения с филистимлянами: «Сосчитайте своих и оглядитесь, кто ушел от нас!»

Кто ушел от него?

Дочери и сын.

Анна — та ушла отсюда с болью и злобой в сердце, и это плохо, потому что человек, обезумевший от боли и злобы, не станет верным другом. А не по другу ли тосковал Поммер, не его ли искал и пытался воспитать?

Друга и опору.

И еще — что вышло из детей, из тех, кого он так прилежно и заботливо готовил к жизни? Вышли ли из них ученые мужи, пастыри душ, инженеры, ливингстоны? Только двое из них пошли дальше приходской школы, да и те — его собственные дети. Все крестьяне — землевладельцы и арендаторы, не говоря уж о батраках, — жалуются, что нет сил учить-кормить детей дальше… Но разве он, Поммер, вырос на кисельных берегах и молочных реках?!

Кем стали его воспитанники?

Пьяницами?

К сожалению, да.

Есть и порядочные люди, но они — увы — не задают тона.

Есть еще волостной старшина Краавмейстер.

Кто ушел от тебя, в стан супротивников твоих, и там обнажил свой меч и поднял его противу тебя?

Все те, кто, отведав огненного зелья, стремится в воображаемый мир сумерек и остервенения.

И тот крестьянский парень, который в прошлом году в вальпургиев день саданул человека ногой прямо в сердце и которого присудили к пожизненной каторге в Сибирь.

Ни один из тех, кто ушел в жизнь из твоей классной комнаты, не воспринял сказанных тобою слов, твои семена упали на каменистую почву, на твердую скалу. «А что, если и сами семена негодные? — вдруг спрашивает себя Поммер. — Что, если семена хилые, бессильные, невсхожие?»

Горячая волна пробегает у него по спине, его охватывает отчаяние.

Если его учение ложное? Если все, что он делал, фальшь, — что тогда?

Тогда хорошо, что школа сгорела и со строительством заминка? Если у него нет друга, Ионафана, оруженосца, то все это ничего не стоит. С одной только справедливостью далеко не пойдешь, справедливость сама по себе слабое оружие. Решают сила и воля…

В битвах, которые ведет Поммер, наступает передышка, его меч в ножнах, сейчас он рубит ольху, и горечь едкой желчью размывает его душу, ему очень хочется бросить топор на обочине, пойти к топящейся в риге печи, сесть там и смотреть в огонь.

Но кто знает, может быть, надо залить водой и огонь в печи, все остановить, все бросить, все сломать, пока всюду не замрет всякое движение.

Но как раз сейчас от дома, из-за бугра появляется Пеэп Кообакене, в своем вечном кожухе, его ушанка из собачьего меха завязана под подбородком — от дождя.

— Здравствуй, Яан! — кричит он издали сквозь ветер и дождь. — Во дворе никого не видать, думаю, где же ты… Потом услышал… кто-то бухает…

Скотник, расставив ноги, останавливается перед Поммером и протягивает руку.

— Слушай, я прямо-таки озадачен этим строительством школы, — говорит он. — Неужто ты не знаешь, где эти мужики, что строят? Справляют праздник дождя, что ли?

— Так уж и праздник! В прошлую субботу все ушли, кирпич кончился, чего тут еще торчать. Один малый из Мехикоорма сказал, что пойдет лучше поможет жене картошку выкапывать, и то польза будет, — устало отвечает Поммер.

— Надо Краавмейстера брать за бока, — говорит Пеэп. — Где он сейчас может быть?

— Где же, как не в трактире. Я видел, как он в обед ехал туда… Лошадь, небось, и сейчас у коновязи.

— Где это видано, чтобы дом к осени не был подведен под стропила, — сердится Пеэп.

— Теперь увидим…

Поммер чихает, скотник расспрашивает, держа руки в кармане полушубка.

— Ты говорил с ним, Яан?…

— А то нет! Несколько раз говорил, но он и не чешется, говорит только, что до того, как начнется школьная пора, времени довольно.

— Беды от Краавмейстера и в других делах. На последнем сходе выборных разбирали целый ворох счетов. Волостной старшина вроде бы не вел их как следует. И в этом деле кривда завелась…

— А то как бы он смог в трактире выламываться, ежели бы не было кривды!

— Скулеж после долгого веселья, хохот после крепкого «ветра», — говорит Кообакене.

Тяжесть на душе учителя начинает понемногу спадать.

Есть у него и друг, и опора. Как же мог он забыть Пеэпа, своего оруженосца Ионафана? Пусть теперь нападут на него филистимляне, все эти пьяницы и супротивники просвещения!

Поммер улыбается и берет топор в правую руку. Дождь усиливается, и на небе не видать ни одного проблеска, все сплошь в тучах.

По дороге к дому он подробно расспрашивает скотника о сходе выборных, о старшине, но Пеэп добавляет к тому, что уже сказал, совсем немногое. Наверняка в денежных делах волости завелась кривда. А то откуда набралось столько денежных квитанций в волостной кассе?

На тропе глина большими пластами липнет к постолам. Скотник вышагивает будто на котурнах, подбрасывая ноги, чтобы отстала глина.

Вдруг у него рвется шнурок от постола.

Пеэп, поминая худым словом нечистого, медленно шагает дальше. Немного не доходя до сада Поммера, он останавливается, разглядывает что-то на земле и говорит идущему сзади учителю:

— Гляди, что это? Котенок сдох!.. Нет, это, видать, пасюк.

Поммер осматривает лежащее на мокрой земле грязное тельце животного. Это не котенок и не пасюк, а самая настоящая ласка.

Лицо учителя мрачнеет.

Этого еще не хватает!

Кто не знает, что если на хуторской земле найти дохлую ласку, значит, хозяин вскоре умрет.

В бане Кообакене дают ножницы и шило, скотник садится на чурак перед плитой и корпит над своим постолом. Он в добром настроении и сыплет шутками. Однако Поммер молчалив и хмур, он велит лишь Кристине принести яблок. Яблоки дают Кообакене с собой — гостинцы снохе и мальчишкам.

XIV

Сход выборных заседает в полном составе. Не часто бывает, чтобы все были в сборе — члены совета и два помощника волостного старшины. Но сегодня необычный сход, и все эти хуторяне в серых домотканых сюртуках тратят день на то, чтобы узнать, что получится из дела, раз уж его не миновать.

А что произойдет что-то, ясно всем. На нескольких последних сходах только и судили-рядили о том, что делать с квитанциями и счетами, против которых сход выборных бессилен, потому как денежные дела в ведении волостного старшины. Возможно, все обернулось бы немного иначе, если бы не замерло строительство школы.

А какая веселая была толока, как распрекрасно и дружно их маленькая бедная волость возила кирпич! И вот теперь все замерло! Строительный мастер, которого нанял волостной старшина, бросил работу на половине и ушел.

Материал и деньги!

На сей раз писарь Хырак перебирает квитанции волостного старшины. Одни счета и напоминания. Белая рука писаря повисает в воздухе, держа между пальцами бумаги. Он будто играет в карты и размахивает тузами и королями, которые решат исход игры.

Долг кредитной кассе.

Счет от кирпичной фабрики.

Квитанция от помещика — деньги за древесину.

Адвокат волости фон Фикк сообщает из Риги, что волость все равно проиграет долго длящийся процесс против помещика, и просит разрешения взять из окружного суда иск.

Строительный мастер требует за проделанную работу сто рублей.

Краавмейстер сидит на обычном своем месте, лицо его опухло от пьянства, глаза красные, взгляд блуждающий, вялый. Медленно, тягуче дает он объяснения. Эту сумму надо взять отсюда, эту оттуда — из кассы богадельни, из паспортной кассы.

Из этих касс не возьмешь и десятой доли, — уверен писарь.

Н-да, ведь и год еще не кончился, многие не заплатили налогов.

Оно верно, но это не решает дела.

Краавмейстер думает. Письмо из Риги сегодня ему не поможет. Если пришло бы… Есть дела, которые при всем желании не свалишь на школьного наставника Поммера.

Внезапно он впадает в гнев. Что им надо, этим серым крысам! Кто помогал тратить эти деньги, кто пропивал их? Все они, не считая трезвенника Кообакене, участвовали. Неужели они не знали, откуда бралась водка и пиво, были слепы и глухи? Превозносили его, «чествовали!» Поколе не съеден сыра круг, дотоле и друг! А теперь хватают за глотку.

— Я должен еще посмотреть дома, каковы дела с этими счетами, — устало говорит он. — Сейчас у меня нет полной картины. Дело в том, что многие налоги, которые люди платили, не внесены в кассовую книгу… Кое-что, пожалуй, забыл, дел было столько, что всего до копейки не удержишь в голове.

По лицам людей видно, что они не верят таким разговорам. Недоверие заражает всех, как эпидемия.

Сход выборных не хочет больше ничему верить. Строительство школы замерло, и ящики с известкой мокнут под дождем.

— Я заказал на фабрике еще материалу, кирпич, значит, как сход выборных поручил мне, — говорит Юхан Кууритс, который сегодня необычно оживлен. — Но дать не захотели, сказали: заплатите за прежнее, тогда дадим еще. Кому охота свое имущество на ветер швырять, все знают, что наша волость была в денежных затруднениях и что два волостных старшины отстранены от должности за злоупотребления.

— Туда же загремит и третий, как пить дать, — восклицает Кообакене. — Говорите, что хотите, это вам по должности положено, но я скажу, что волостной старшина допустил обман, вот и все!

Слышны голоса:

— Долго, что ли, веревочка будет виться!

— Долго еще эта комедь с деньгами продлится?

— Тихо, мужики, тихо! — успокаивает волостных мужей Якоб Патсманн. — Выслушаем все, что может сказать старшина, и примем решение.

— Ежели ему есть, что сказать, пусть говорит, чего он губами шлепает, — произносит Юхан Кууритс. — Что он нас дурачит и время тянет!

В зале волостного правления становится тихо. Выборные настойчиво смотрят на Краавмейстера. Что он хочет еще сообщить?

Наконец Кообакене обрывает ожидание, говорит:

— Я считаю, что сход выборных должен поручить писарю послать в Тарту, крестьянскому комиссару, письмо и изложить в нем помехи нашего волостного правления. Пусть комиссар покумекает и посоветует, что делать… За что он там жалованье получает…

Но вот волостной старшина все же раскрывает рот.

— Я еще раз проверю дома все бумаги — до этого не пишите комиссару, — убито говорит он.

— Сколько ты будешь проверять их! Два раза сход выборных собирался из-за твоей цифири, два дня из-за тебя пошли прахом. А ты все ищешь да проверяешь! Ежели б у тебя было что проверять, давно бы нашлось, — сурово говорит Юхан Кууритс.

— Теперь вопрос: как будет со школой?

Вопрос Кообакене как нельзя кстати — в самом деле, что будет со школой?

— Что, дом под школу нанят?

Краавмейстер трясет головой.

— А чему там еще быть, — говорит Кууритс. — Волость должна попытаться заплатить хотя бы за кирпич, тогда можно заказать еще. С мастером тоже надобно помириться…

— Деньги помирят всех, но мастер уже начал строить дом в волости Лёэви, — сообщает Якоб Патсманн. — Залога мы от него не потребовали, ничем его теперь уже не заманишь…

Опять препятствие.

Все долго молчат. Затем тишину обрывает Кообакене:

— Хотите, я предложу вам мастера!

Озабоченные лица оживляются. Так уж и предложишь! Где Пеэпу взять хороших каменщиков?

— Яан Поммер.

Ну, уж это несуразица! С чего Поммеру знать ремесло каменщика, какой бы он ни был умный и славный.

Но скотник объясняет:

— Он в молодости на строительстве православной церкви в Лаатре был на подручной работе…

Быть-то был, но с тех пор прошел не один десяток лет. Кто знает, хорошо ли помнит он, как класть стены? Уж не хотят ли опять навязать волости сомнительное дельце?

Волостные выборные посапывают недоверчиво, как быки, но Кообакене говорит, что он попытается устроить все так, что пошлет в помощь Поммеру своего старшего внука, и за месяц-полтора, что остались до школьных занятий, можно сделать много, если только есть желание. Желание — это главное, но у учителя его хватает, Пеэп знает твердо.

— Откуда ты все знаешь? — спрашивает Юхан Кууритс.

— Это же всякому видно! — отвечает Пеэп.

На сей раз подписывает протокол вместо волостного старшины его помощник Якоб Патсманн.

Краавмейстер низвержен, он ушел вслед за двумя предыдущими волостными старшинами, с которыми волость судится немало лет, чтобы вернуть свои деньги.

XV

Волость барахтается в трудностях, однако новый временный волостной старшина Якоб Патсманн все же сумел добиться, чтобы кирпичной фабрике заплатили за старую партию кирпича и купили у нее еще несколько возов.

Новая партия кирпича и новый мастер! Посмотрим, как теперь пойдет дело, думают здешние мужики. Будет видно, знает ли учитель ремесло каменщика или это просто разговоры.

В жизни Поммера настают горячие дни. Он сразу хватается за мысль о строительстве. В самом деле, почему он до этого не додумался! Хотя он и не мастер, но надеется, что справится с работой. Тем более, что ему не приходится начинать на голом месте. Фундамент уже есть, и уложено несколько рядов кирпича.

Кельню и ватерпас он берет у Парксеппа. Там же он договаривается с Ааду о найме помещения; старое жилье Парксеппа пустует, и хотя стены дома как труха, заниматься в нем можно.

Ааду согласен. Большая комната годится под классное помещение, другая — узкая — будет кладовкой, на кухне есть плита, где можно кипятить воду и подогревать еду.

Радостный, возвращается Поммер в Яагусилла. Дело двинулось с места, а это важнее всего.

Работы много, уже осень. С колотящимся сердцем готовит он во дворе у стены школы раствор — гасит известь и осторожно прибавляет песку, много раз пробует раствор пальцами — достаточно ли вязок; изо всех сил старается он припомнить, что в свое время говорили мастера. Спросить не у кого.

И какая радость распирает его грудь, когда он укладывает первый ряд кирпичей! Он строит школу, строит для себя! Когда же у него не останется сил, придет сын и продолжит в классе его труд. Мысль отрадная и вдохновенная, и он спустя много времени снова напевает песню. Поммер поет тихо, про себя. Особенно когда никто не слышит, ни жена, ни помощник.

Да, у Поммера теперь есть помощник. Арнольд Кообакене перешел с мызы в Яагусилла, и Поммер находит для него посильную работу — посылает рубить хворост, топить ригу, таскать кирпичи. Школьное ученье позади, теперь Поммер учит его труду.

Утром, когда сухой хлеб на току, он отводит паренька в ригу, берет в руки цеп, другой, поменьше и полегче, дает Арнольду и показывает, как молотить. Он крутит цеп перед собой; Арнольд пытается подражать учителю, но не может сразу взять нужный ритм и сбивается. Цеп вырывается у него из рук и ударяет ему по подбородку, так что искры сыплются из глаз. Когда учитель оборачивается и спрашивает, что случилось, у мальчишки гудит голова, но он отвечает хмуро: «Ничего». Не станет же он показывать учителю, что он такой недотепа в работе. Смело продолжает он работать, и наконец дело спорится. Руки устают, поясница болит оттого, что приходится молотить, наклоняясь, но никому до этого нет дела. Поммер смотрит, как орудует цепом его ученик. Да, не плохо, только пусть он посвободнее опускает цеп и крутит им равномерно.

Из риги Поммер спешит на картофельное поле распахать для Кристины борозды и затем — на стройку. Им овладело нетерпение. Если и впредь так пойдет, можно будет подвести школу под стропила до снега. Стены растут, и гора кирпича убавляется.

Порой приходит Пеэп Кообакене — навестить его, посмотреть на работу, — когда у него выдается свободная минутка на скотном дворе. Торопливо, сунув руки в карманы кожуха, шагает он вокруг строящегося дома и крякает довольно: растет храм просвещения.

Для начала под школу надо оборудовать снятое помещение. Поммер подзывает Арнольда, берет топор, пилу и рубанок и идет к Парксеппу. Окна в классной комнате целы, дверь тоже закрывается плотно, хотя и сильно осела. Плита в хорошем состоянии, труба тоже.

Поммера снедает забота о столах. На помощь волости рассчитывать не приходится, она и так будто дышит на ладан, даже кирпича не может прикупить, чего уж говорить о столах и прочем. Ааду Парксепп обещает отдать оставшиеся от стройки жилого дома обрезки досок, но их хватит лишь на две-три парты.

Но чем больше беда, тем ближе спасение. Когда Поммер и Арнольд сбивают на дворе Парксеппа первую длинную скамейку, во двор въезжает старый Кообакене с возом досок. Помещик велел управляющему подарить волости воз досок, это его помощь погоревшей школе. Скотник только удивляется, в его черно-белой картине мира того гляди начнется путаница. В ней никак не может уместиться то, что барон, заклятый враг просвещения и эстонского народа, помогает волости споспешествовать образованию. Пеэп заговаривает об этом и с Поммером, но тот лишь бурчит в ответ что-то неопределенное; нет у него времени мудрствовать, работы много.

Арнольд строгает доски рубанком, учитель сбивает скамьи. Старая горница Парксеппа так и светится, в ней пахнет свежим деревом, смолой, новизной.

Нет доски и кафедры. Кафедру заменяет старый обеденный стол о трех ножках, который отдал Ааду, а вместо стула простой табурет.

С доскою дело сложнее. Поммер нашел для себя маленькую ученическую доску и собирается пользоваться ею до тех пор, пока не съездит в Тарту, чтобы сделать там необходимые покупки. Поездку лучше всего было бы устроить в санную пору. Судя по многим приметам, ожидать недолго, в этом году должна прийти ранняя зима.

На сей раз школьный год начинается в совсем новых, непривычных условиях. Поначалу в школе нет ни одного звонка. Поммер просит старую хозяйку Парксеппа, чтобы она стучала в угловое окно, когда заканчивается урок. Все же возникает много несуразицы и неточностей, так как частенько старуха вообще забывает о школе, иногда же дремлет в задней комнате или лежит хворая.

Все кончается тем, что Поммер приносит из дома свои стенные часы, которые Мария привезла летом из Тарту в подарок, и однажды утром вешает их на стене. Им самим часы не нужны, они все равно встают рано, по крику петуха и другим приметам, к тому же утром в бане холодно как в волчьей норе.

Колокольчик с дуги дарит школе Якоб Патсманн. Возможно, этим подношеньем новый отец волости хочет показать, что ему вовсе не безразлична судьба школы.

Беззвучный, неподвижный осенний вечер. Из хлева с фонарем и ведром в руках появляется Кристина. В это время Поммер ходит глядеть за печью в риге. Справедливость… — гудит у него в голове. Он пробовал быть справедливым — каждый день, в любом деле. Кто может его упрекнуть? И все же он неспокоен. Справедливость — как горячая картошина, которую перекидывают из руки в руку, пока она не остынет.

Разве не Давиду позволил Иегова иметь одного отпрыска, который будет властвовать как царь и творить на земле право и справедливость. Его, Поммера, отпрыск в городе, пройдет осень, наступит зима, и когда она закончится, Карла увенчают венцом мужчины, который сможет, как его наследник, сделать много полезного.

Если, конечно, он сумеет, захочет, выдержит.

Для него станет домом родным и пожизненным венцом это чернеющее в сумерках призрачное строенье, которое Поммер все же не смог подвести под стропила. Кирпич кончился, навалилась другая работа, в школе начались занятия.

И еще — Анна… Он ожидал, что дочь построит свою жизнь по тем заветам, которые он ей преподал. Он надеялся втайне, что из Анны, как и из Карла, получится учитель. Не прекрасно ли было бы, если бы и дочь, и сын продолжали его труды, что из того, если школьных учителей — женщин еще нет.

Это уже не справедливость, это тщеславие.

Слова о справедливости — как раствор известки и песка; но где же кирпичи, камни? Справедливость говорит лишь о стремлении одного человека. Он хотел закрыть трактир, но Краавмейстер не захотел, старшине нравилось сидеть на господской половине, слушать похвалы и восторженные крики. Это его справедливость, но разве можно довольствоваться ею?

Когда Поммер возвращается из риги, ощущая в носу приятный запах хлеба, который сушится на жердях, в темноте отворяются серые шлюзы небес и тихо, медленно, украдкой начинают опускаться белые хлопья.

Поммер останавливается на дворе и долго смотрит на темное небо. Он ни о чем не думает и не взвешивает про себя какую-либо мысль. Им овладевает большой, глубокий покой, будто он сам — частица этой осенней природы, земли, поля и леса, что летит в темноте с востока на запад и медленно облачается в мягкую нежно-белую хламиду.

Все становится белым — недостроенная школа, яблони, ульи, крыша конюшни, рига и эта странная постройка, в которой он живет, — наполовину подвал, наполовину баня.

Человек стоит в этот поздний час один на один с чем-то бесконечным и светлым, у которого нет имени, и вдыхает далекую умиротворяющую тоску по другим мирам, где властвуют красота и совершенство.

Ночь поздней осени распахнула свою грудь. Началась пора, которая волнует учителя как открытая им чистая тетрадь, в которой нет еще ни единого росчерка или знака и которая таит в себе лишь тайну чистоты.

И Поммер не может не сказать Кристине, что пойдет проведать детей в Парксеппа.

Он идет через пастбище, между опавших ольх. Ольхи голые и мрачные, их еще не покрыл снег. Поммер идет по тропе, поворачивает через змеящийся ручей на поле Парксеппа. Здесь он каждый день ходит в школу и обратно.

Поммер радостен и спокоен. На стерне он хватает с земли пригоршню снега и слепляет комок.

Поодаль виднеются постройки хутора Парксеппа, тихие и таинственные в темноте. Только в окне задней комнаты нового дома горит свет, там еще не спят. Школьная комната темна, дети уже улеглись.

Заливается лаем пес и выбегает за ограду к идущему на поле. Поммер тихо кличет его, и дворняжка затихает, виляет хвостом и скачет вокруг учителя.

Учитель прокрадывается к окну кладовки — слушает, спят ли дети. Но в ту же минуту распахивается дверь из кухни нового дома и черный коренастый мужчина выходит во двор. Это Ааду, который идет еще раз проведать лошадей. Теперь уж учителю не подобает таиться, как вору, он выходит из тени и говорит:

— Добрый вечер!

— Добрый вечер! — отвечает Ааду.

— До чего хороша погода, свежий снег… Пришел поглядеть, как тут дети. Спят уже или рассказывают про нечистую силу.

Ааду пристально смотрит в сторону школы.

— Так уж и спят! Я недавно ходил приструнить их. Знай себе хохочут…

Оба прислушиваются. Все тихо. Наверняка дети слышат — кто еще не спит, — что говорят о них. И теперь они все засыпают, ведь мужчины на дворе берегут их сон, и в окнах снежная белизна.

Спустя несколько дней Поммер получает письмо из города. Почерк знакомый, письмо от Марии.

Анна будто бы стреляла в себя из револьвера, и сейчас она в университетской хирургической клинике на Тооме. Пусть отец и мама как можно скорее приедут ее навестить. Мария жалуется и сетует еще много строк подряд, но суть дела ясна.

Поммер бледнеет и оторопело смотрит в одну точку. Проходит время.

И вот крошечная надежда тянет его снова взять письмо, прочитать еще раз; пытаясь проникнуть в смысл слов, он берет очки, протирает стекла, хотя они и без того чистые.

Его вдруг охватывает растерянность. Что дочь его такая чувствительная, он не мог и предположить. Все-то она принимала близко к сердцу, это верно… Но чтобы сразу же и стреляться, когда отец отверг сватовство… Поммер вздыхает, он не понимает свою младшую дочь. Что же он должен был делать, если Кульпсон и вправду произвел на него впечатление человека легкомысленного. Из него не выйдет настоящего мужа, а тем более семьянина.

Мария, правда, пишет, что Анна в больнице, но как же обстоит все на самом деле?… Поммер сидит на краю постели. Одно ясно — все так, как есть, ничего не поделаешь, надо мириться со всем, что преподносит судьба.

Супротив смерти не пойдешь; но когда она крадется рядом, будь тверд. Как вероучитель Лютер в Вормском соборе.

Как сообщить Кристине, чтобы она не перепугалась? У женщин кровь послабее, еще пристанет рожа или какая-нибудь другая хворь.

Но пока он взвешивает, что делать и что сказать, Кристина по его подавленному состоянию сама заключает кое о чем.

Она ставит ведро в угол и подходит к мужу.

— Что, в городе что-нибудь случилось? — произносит она скорее глазами, чем губами.

Поммер смотрит на жену пустым взором и горбится.

— Анна в больнице. Наложила на себя руки.

— Боже праведный!

— Мария пишет, что, к счастью…

Ноги Кристины слабеют, она почти падает на постель, рядом с мужем.

— На всю жизнь калекой останется?!

Поммер беспомощно пожимает плечами.

Поздно вечером он уходит в Парксеппа. Но этот раз снега нет, ясный и холодный вечер, на небосводе сверкают звезды и с севера тянет в лицо идущему ледяной ветерок. Снег скрипит под сапогами учителя.

В классной комнате горит большая новая лампа, которую позаботился найти Патсманн. Сквозь окно видно, как одни занимаются, другие озоруют. Но школяры не волнуют его сегодня, он ушел в тяжкие думы о своей дочери; все же свой ребенок ближе к сердцу, чем чужие.

Поммер идет в новый жилой дом и коротко говорит о деле: рано утром завтра ему надобно ехать в город, пока установился хороший санный путь. Кристина тоже поедет с ним. Не придет ли кто из соседей в Яагусилла — покормить скотину? Об Анне он, конечно же, не произносит ни слова. Семейство Парксеппов охотно готово помочь. Ааду обещает приглядеть и за школярами. Завтра он работает дома.

Поммер идет домой. Полярная звезда сверкает над головой, белеет Млечный путь. Ветер обжигает, вся природа тихая и оцепенелая. Промозгло под далекими звездами, от ледяной бесконечности веет равнодушной стылой красотой. И учитель думает, что в эту минуту его дочь, чьих поступков он никогда не понимал, лежит в больничной палате, вся перевязанная бинтами, под мягким одеялом. Где ее Полярная звезда, что вела ее по жизни? Ведь каждого человека должно что-то сдерживать, как вожжи сдерживают молодую горячую лошадь. Самая опасная пора — молодость, и когда нет вожжей, телега летит в канаву. Куда же привело Анну ее беспокойство? В больничную палату, под казенное одеяло, с пулей в груди.

Быть может, пули уже и нет, но что это меняет? Какая-то опора должна быть в жизни, без этого нельзя! Все одно и то же: пьяные необузданные мужики, напивающиеся в стельку в корчме, с тупым взглядом, как телята у корыта, — и его младшая дочь. Работа не дает им счастья, разговор о стремлении вперед раздражает их, ибо их искушает беспокойство, этот сатана, который не дает человеку быть разумным и терпеливым, мучает и изнуряет души. Человек домогается чего-то иного, хотя не знает и сам — что это такое.

Такие люди делают Поммера нерешительным и вселяют в него тревогу. Они — скрытые его враги.

Ибо Полярная звезда должна быть у каждого. И чтобы она не сдвинулась с места, не исчезла и не растворилась среди других, более слабых звезд, — она должна быть на привязи. Совсем как корова или лошадь, во всяком случае — крепко привязана к земле. Звезда — это руль, опора и фундамент. Человек должен быть прочными узами связан с мировым пространством, чтобы оно в своем бешеном беге не отбросило его от себя.

И — Анна, опять эта Анна. Не прибавила ей ума и женская гимназия. Она упряма и своевольна, как та яблоня белого налива в его саду, которая недовольна, когда ее удобряют простым овечьим пометом, подавай ей что-то другое.

Это дерево — Анна. Анна — это дерево.

XVI

Поммер запрягает лошадь, прилаживает к саням спинку и приносит из конюшни охапку сена, чтобы нежестко было сидеть. К утру на небе появляются облака и погода мягчает, только ветер по-прежнему резок.

В тяжелой одежде, Кристина с вышитой ею самой попоной в ногах, подавленные и угнетенные сокровенной заботой, — такими появляются в предутренних сумерках на дороге, ведущей в город, эти два человека, серые и шероховатолицые, как старые картофелины, выпахиваемые осенью из земли. Мороз пощипывает носы, хватает за пальцы, и как только они поворачивают за угол трактира, северо-восточный ветер начинает бить им в лицо и так дует всю дорогу.

Время от времени учитель подгоняет лошадь, и в двух-трех местах, под гору, она переходит на рысь. Коняга уже стар и туповат, у него выпала половина зубов, а у Поммера нет только одного зуба. Однако здоровье у них примерно одинаковое, оба не страдают от чахотки, у мерина были, правда, глисты, но Поммер вывел их, упорно и долго борясь с ними. Зато у лошади нет потомства…

Они тихо едут всю дорогу, только снег хрустит под полозьями.

В город они приезжают до обеда. Сначала заходят к Марии, оставляют лошадь во дворе и идут в дом. Дочь хлопочет в кухне, на столе лежит раскрытая поваренная книга на немецком языке. Сассь стоит на стуле и смотрит на дедушкину лошадь во дворе. По сравнению с тем, как он говорил летом в деревне, Сассь гораздо лучше произносит слова и больше не проглатывает первые буквы. «Ло-шадь! Де-ду-шка!» — отчетливо выговаривает он.

Мария усаживает родителей возле плиты — согреться. Деревенские стесняются и жмутся, будто они не у своей родной дочери, а у какой-то чужой женщины. Кристина не решается снять тяжелую, давящую на плечи верхнюю одежду, наконец она по настоянию дочери раздевается, но по-прежнему чего-то стесняется. Поммер расспрашивает внучонка, который с любопытством, большими глазами смотрит на деда и бабушку.

Мария насыпает в кофемолку горсть цикория и немного кофейных зерен. Скоро согреемся, пусть отец с мамой чуть-чуть подождут.

Телеграфист сказал, что Анна поступила совсем некрасиво. Где это видано, чтобы в порядочной и уважаемой семье случилось такое, чтобы молодая девушка наложила на себя руки. На работе у него могут возникнуть неприятности. Нехорошо, когда среди родни происходят подобные вещи…

Кофемолка трещит в руках дочери. Не кофе же пить приехали мы сюда, думает Поммер. Но Мария говорит и говорит, слова ее будто поток, прорвавший плотину. Боже праведный, что же теперь станет с бедной Анной! Нужно же ей было натворить такое! Да и муж сказал, что он сам не знает, что ему теперь делать, чтобы загладить эту историю. Начальник, правда, вежлив и доброжелателен, но, глядишь, и он посмотрит косо. А сослуживцы, соседи по дому и прочие… Зачем она это сделала?

Вода закипает на плите в кофейнике. Мария встает и вынимает из кофемолки ящичек.

Муж ест не все, съел бы, да здоровье в последнее время пошаливает. Да еще и эта неприятность! Сумасшедшая девчонка, что ей взбрело в голову! Кто разберется в этой истории? Вот и здесь, через два дома в сторону реки, на их улице, повесился девятнадцатилетний молодой человек — и все из-за девчонки. Два раза грозился, что наложит на себя руки, если она не выйдет за него, вот и…

Кристина молча сидит у теплой плиты, Поммер слушает жалобы дочери, ожидая минуты, когда можно будет вставить слово. Но ему это не удается.

Муж? С ним тоже свои заботы. Попробуй-ка два дня подряд кормить его одним и тем же блюдом, попробуй разогреть ему что-нибудь вчерашнее, сразу — скандал! Вот и выискивай в поваренной книге, что приготовить. Да и что там найдешь — все старое; а если и найдешь, опять беда — на рынке все так дорого, с ума сойти.

Так говорит Мария обо всем вперемежку, без какой-либо связи: о начальнике мужа, о ценах на рынке, о покушении на самоубийство, а Кристина сидит, безмолвная и озабоченная, и все думает о младшей дочери.

Наконец Поммеры пьют обжигающий губы кофе. По крайней мере, отогреют озябшие в дороге руки и ноги.

Сассь разглядывает и ощупывает тулуп дедушки, он большой и холодный. Мальчик залезает головой в рукав висящего тулупа и какое-то время стоит в прохладной темноте, вдыхая запахи шерсти, зимы и сена. Когда же он пробует вытащить голову из тесного рукава, приключается беда, голова застревает. Сассь барахтается и размахивает руками. Вешалка обрывается, и тулуп падает на мальчика, окутывает его Сассь испуганно копошится, но это не помогает, и он плачет тоненьким голоском. Он — как щенок, заблудившийся в высокой ботве картофеля.

Мария выбегает в прихожую и всплескивает руками. Всюду поспевай, стоит только повернуться спиной, как обязательно что-то стрясется. Давно ли Сассь стянул на себя с плиты кастрюлю с кипятком, и сейчас еще у него ожоги на животике.

Старики выпили кофе.

Они спешат.

Самое главное, конечно, Анна.

Кристина закутана в черно-серый клетчатый платок, на ногах у нее башмаки со шнуровкой. Учитель идет рядом с женой уверенно и тяжело, как заправский мужик. Очки он сунул за пазуху, боится, что они замерзнут В конце концов он видит и так, да и на что особенно смотреть-то!

Они идут по Замковой улице на Тооме.

На этот раз ветер дует в спину. Порывы его вскидывают крутящуюся снежную пыль с сугробов, словно белый пар. И все же у Кристины такое чувство, будто ветер дует ей прямо в лицо. И что она одна-одинешенька на плоском холодном поле, вдалеке от освещенных построек, что нечего надеяться на приют. Навстречу им идут деловитые, спешащие люди, едут сани с поднятым верхом, и все обычное и будничное, что окружало ее дома, дорогой и у Марии, вдруг отступило, рассеялось и пропало, она стоит с глазу на глаз с призрачной неизбежностью, из которой нет выхода.

Поодаль, между деревьями, виднеется здание с высокими окнами. Улица перед клиникой пуста, лишь какой-то господин, в пенсне и в высокой шапке, входит в парадное. Поммер, подавляя возбуждение, смотрит на деревья, на развалины и на клинику и говорит жене тихонько, доверительно, чтобы не услышали прохожие:

— Ты только не расспрашивай!

У Кристины этого и в мыслях не было. Она стягивает край платка со рта, чтобы муж получше ее расслышал, и отвечает так же тихо и доверительно:

— Не буду. Что мне спрашивать…

Эти слова жены удивительным образом действуют на Поммера, укрепляют его шаткое настроение. Всю долгую холодную дорогу из деревни в город он только и размышлял над тем, как относиться ко всей этой истории, как держаться в присутствии Анны. Его терзали совершенно противоречивые чувства — от гнева до жалости. Потому-то примирительная уравновешенность жены и действует на него успокаивающе.

Когда они, сняв верхнюю одежду, идут в сопровождении сестры милосердия вверх по лестнице, Поммер несет в руках баночку с медом, которую привез в кармане полушубка; он вдруг порывается спросить у жены что-то важное, но тут же спохватывается, замирает — говорить уже поздно, они возле палаты.

Сестра проводит их в палату и выходит, лишь заметив мягко, чтобы они не слишком утомляли больную разговором.

Анна лежит в кровати налево у двери. Ее бледное изможденное лицо наполовину закрыто одеялом. Она, видно, дремала, проснулась от скрипа двери и теперь широко раскрыла свои серые глаза. Безучастная, измученным взором смотрит она на родителей, стоящих у ее кровати, неуклюжих и неподвижных.

Анна протягивает матери из-под одеяла тоненькую руку с синими жилками. Кристина пожимает хрупкие пальцы дочери, так и оставляет их в своей ладони.

Поммер обхватывает запястье дочери, приветствие получается у него неуклюжим и неполным. Учитель пытается исправить дело банкой меда, которую он кладет на подушку рядом со щекой дочери.

Плечики Анны вздрагивают, она пытается улыбнуться; но это так и остается попыткой. Поммер хочет взять банку.

— Пусть лежит, прохладная, — с напряжением произносит Анна.

Поммер пристально смотрит на свою дочь, самую младшую, которая то и дело причиняет ему огорчения. Вот она, маленькая, хрупкая и беспомощная, больная духом и телом. Нетерпенье и любовь довели ее до этого. Слишком горячая кровь и чувствительная душа всему виною.

Что может сказать школьный наставник — осудить ее?

Молчать, будто ничто не касается его?

Или даже одобрить поступок, который ему чужд и непонятен?

Кристина сидит у кровати дочери и гладит ее по руке.

Какое жалкое это перебинтованное тело под одеялом, — думает Поммер.

— Раз уж это тебе в сердце запало… — начинает он медленно, взвешивая каждое слово, — я дам тебе в приданое телку, она будет хорошей молочной коровой. И у нас с мамой вначале, в свое время, не больше было…

Но дочь начинает плакать. Поммер удивляется и не может ничего сказать.

— Не плачь, — утешает мать. — Все наладится…

Дочь не слушает, плачет еще отчаяннее, подушка и желтая банка с медом все мокрые от слез.

Поммер сердито гладит бороду и выходит в коридор, оставляя Кристину с дочерью одних. В коридоре он останавливается за дверью в палату.

Пройдет, все пройдет!

Из палаты доносится сквозь плач:

— Мамочка… милая мамочка…

Поммер насупливает брови, пытаясь побороть жалость, горечь и смущение.

В эту минуту к нему подходит седоволосый человек среднего роста, любезно улыбается, подбодряюще касается его плеча рукой и входит в палату.

Немного погодя выходит Кристина, глаза ее в слезах.

Сколько воды сегодня пролито, — с тоскою думает Поммер.

— Доктор велел подождать его здесь, — говорит жена.

Поммер достает из кармана очки и надевает их: его вдруг начинает интересовать высокий белый потолок больницы в коридоре. Странно, как удалось вывести эти округлые своды? Вот бы кто-нибудь объяснил, как. Для новой школы такие своды, пожалуй, не нужны, в ней вообще не будет коридора, но кто знает, может, для чего-то еще пригодится знать это, жить еще немало.

Из палаты выходит доктор, такой же спокойный и улыбающийся, как раньше. Одну руку он кладет на плечо Поммера, другую — на плечо Кристины и провожает их к лестнице, ободряя улыбкой.

— Ничего страшного нет, — говорит он. — Опасность миновала, самое тяжелое ваша дочь уже перенесла. — Заметив недоверчиво-вопросительный взгляд Кристины, он спешит объяснить: — То, что она расплакалась, увидев вас, ничего не значит, это мелочь. Может быть, и лучше, что так случилось. Она все время лежала с каким-то каменным, ушедшим в себя взглядом. Возможно, слезы принесли ей облегчение, а это очень нужно для поправки. Теперь самое важное — воля, силы, упорство…

Последние слова врача находят отклик в душе Поммера. Вот, вот, разве это не то же самое, о чем он говорил всегда детям, и своим и ученикам? А если и не говорил, то во всяком случае думал так. Воля всегда на первом месте, затем следует все прочее, совершенно верно.

— Господин доктор… А не вздумает ли она вдруг… опять?… — в оцепенении спрашивает Кристина; она не договаривает, потому что слово это для нее и сейчас еще ужасно, она не может его произнести.

— Нет, этого больше не произойдет, — успокаивает ее доктор. — Не произойдет.

Дойдя до лестницы, доктор останавливается и говорит на прощанье:

— Анна должна побыть у нас еще с неделю. Окрепнет, естественно, так что мы сможем ее отпустить. К счастью, пуля задела только легкое, другие места серьезно не повредила… После больницы было бы самым лучшим, если бы Анна смогла отдохнуть какое-то время где-нибудь в глуши, подальше от города…

Поммер кивает, Кристина произносит благодарно:

— Да, да, господин доктор!

— Не беда, — улыбается доктор. — Молодая девушка, молодая кровь. В жизни многое бывает.

Они медленно и осторожно спускаются с горы, стараясь не поскользнуться. Встречный ветер дует в лицо, нос учителя пунцовеет, на душе у него становится легче. На какое-то время он отстраняет от себя мысли о дочери и думает о своих школьных делах. Ему позарез нужна большая доска для класса. Долго еще должен он писать буквы и цифры на маленькой грифельной дощечке, чтобы показывать их детям, как заповеди Моисеевы.

Он посылает Кристину к Марии, а сам идет в город —посмотреть школьные пособия.

Когда он спустя какое-то время возвращается в квартиру к дочери, покупки уже сделаны, квитанция выписана и лежит в кармане. Семья Марии сидит за обеденным столом. Немецкая поваренная книга пошла впрок. На столе дымится прекрасный обед: в миске овощной бульон с рисом, на второе — тушеные телячьи почки. Телеграфист уже отобедал и отправился на работу, у него сегодня такая спешка, что ему не до вежливости, и на слова Марии, что он мог бы поговорить с тестем и тещей, он только махнул рукой. Честно сказать, его отсутствие за столом не так уж чтобы и заметно.

И снова сидят несколько Поммеров за обеденным столом.

Но одна из них в больнице.

О ней и заходит разговор, как только семья приступает к тушеным телячьим почкам. При всем желании Поммер не смог бы ворчать на блюда, приготовленные дочерью, но сегодня у него нет аппетита; он поглядывает в окно на лошадь, будто боится воров. Мерин сбросил попону и мордой раскидал сено перед сараем.

Поммер велит Марии согреть воды, чтобы напоить после обеда лошадь.

Н-да, Анна и ее печальная история.

Карл все знает и рассказывает.

Однажды Анна прибежала к брату в семинарию с заплаканным лицом и сказала, что бросится с Каменного моста в реку, там еще осталась полынья. Выглядела она необычно, это сразу же заметил Карл, и он посоветовал ей — сбежать с Видриком (Здесь Поммер переводит взгляд от лошади на дворе к сыну и грозно произносит: «Та-ак»). На что Анна только покачала головой и сказала: «О каком Видрике ты говоришь, с ним у меня давно все кончено». Карл ей на это: «Почему же ты плачешь, ведь тогда все в порядке!» Сестра разревелась и того пуще и сказала сквозь слезы: как же так в порядке, если она перепутала адреса писем. То письмо, в котором она отказала Видрику, Анна послала Альфреду, своему новому кавалеру, а то, которое надо было послать Альфреду, получил Видрик.

На это Карл замечает, что Видрик же получил хорошее письмо, с признанием в любви, он должен только радоваться. Анна всхлипывает. Видрик уже не примет ее обратно, раз он получил письмо с чужим именем. Нет, теперь все пропало — и счастье, и любовь! Карл ничего не понял — вся история кажется ему будто взятая из какой-то книги.

А дальше?

Эмми без аппетита ест почки и болтает под столом ногой. «Что с тобой, зачем укачиваешь бесенка?!» — строго говорит ей Поммер. Девочка перестает качать ногой и краснеет.

А дальше было так: вечером к ним прибежал дворник и сказал, что барышня Поммер застрелилась у себя в мансарде… Он как раз вышел во двор, чтобы принести из сарая дров; когда раздался выстрел, аж зазвенели стекла в окне. Прибежал — барышня на полу, рядом с ней дымится… ружье. Ах, все-таки пистолет, сказали все и пошли смотреть.

Поммер хмыкает и думает, что сердечные дела дочери чересчур запутались. Розгу, хорошую березовую розгу ей! Но обстоятельней он задумывается о дочери на обратном пути, когда лошадь ступает спокойно, под полозьями скрипит снег и Кристина, закутанная в свои толстые одежды, сидит рядышком, круглая, как вязанка хворосту.

Он набирает теплой воды в ведро и идет поить лошадь. Животина фыркает и расплескивает воду, учитель сердится и кричит на лошадь, выливает воду, собирает оставшееся сено и относит в сани.

Они уезжают после обеда, уже в сумерках.

Мария, провожая их, суетится, что-то объясняет, жалуется. Они садятся в сани, набрасывают на себя попону, дети прощаются, и Карл открывает ворота. Сассь выглядывает из окна кухни.

— Что ты вышел так легко одевшись? — корит Кристина Карла, который стоит без шапки, в одном пиджаке.

Поммер направляет лошадь к торговому двору — взять свои чернила, мел, тетради; он укладывает пакеты в сани и едет за школьной доской, которую помогает вынести ему живой остроусый человек. Доска большая, пока-то ее уместишь на санях. Наконец Поммер находит выход, привязывает доску сзади, к спинке, так что ездоки теперь сидят будто за большим черным щитом.

Поммер тяжело опускается в сани. Начинается путь домой.

— Поспеем часам к десяти-одиннадцати, — говорит Кристина из глубины своей шубы. — К Лидии не поспели.

— В другой раз…

— Мужа Марии тоже не видели…

— На железной дороге все по часам…

— Да я не к тому. А все же мог бы перекинуться с нами словом-другим. Мы приезжаем так редко, — произносит Кристина. — Да уж, должность казенная, кто знает.

Разговаривая так, они выезжают по Рижскому большаку из города, мимо трактира Тамме. Возле дороги шуршат на ветру дубовые листья.

Надо бы посадить в Яагусилла дуб, это почему-то никогда не приходило ему в голову. Вернее, даже два дуба — один себе, другой сыну на память, — думает Поммер.

Он размышляет, где бы лучше всего посадить. Дуб вроде не сочетается с другими деревьями. Что ему делать среди лип, черемухи и сирени? Дуб — дерево гордое, его место на просторном одиноком холме, посреди поля, в одиночестве. Поммер мысленно оглядывает весь школьный участок, но ни одно место в Яагусилла не остается надолго перед его мысленным взором.

— Как ты думаешь, Кристина, где бы нам посадить дома дубы? — обращается он к жене, которая закрыла лицо платком. Ветер повернул на запад и дует сбоку, доска сзади совсем не спасает от него.

— Не знаю, есть ли на нашей земле такое место, где будет расти дуб…

— Может, за баней?…

— Тогда придется загородить его от животных.

— Поставить хорошую изгородь, — говорит Поммер.

— Я не раз думала, почему ты выстроил баню посреди двора, старая была у ручья.

— Там хорошо было строить. Свод погреба как раз фундаментом стал. Не надо было делать новый.

Как раз сейчас, когда Поммер пытается углубиться в мыслях в запутанную судьбу дочери и напрягает голову, лошадь ступает сама собой и дует ветер, донося запахи только что наступившей оттепели, — мимо них проезжают сани без спинки, на санях трое мужчин, сбившихся в кучу, их головы выглядят яйцеобразными из-за шапок, завязанных под подбородком; они с явным интересом оглядывают путников. Их взоры даже в сумерках какие-то подозрительные, злые, пронзительные. Поравнявшись, один из проезжих машет вожжами, и сани, скрежеща по камню, скрываются в темноте.

Супружеская чета в недоумении. Что высматривали у них проезжие? Очень сомнительные люди… Ни Поммер, ни Кристина не произносят ни слова; женщина сидит в теплом гнезде как несушка, учитель сопит. Темнота окружает их, как пепельно-серая кошка, мягкая и настороженная; по бокам и впереди чернеют рощи, разбивая беловато-серую мутную равнину. В отдалении мелькают одиночные желтые огоньки. Там хутора, угрюмые, насупившиеся, они пытаются убежать от самих себя и от своей судьбы. Ветер пробегает между ними по прямым санным путям, словно единственный курьер, разносящий вести ни от кого и ниоткуда.

Это ночь ранней зимы, когда все умерло, все спряталось в себе, когда не мерцает ни малейшей надежды, ни даже надежды на надежду.

Маленькая, будто из картона, лошадь, картонные сани и картонные путники едут извилистым путем.

— Повернем назад, — вдруг говорит Кристина.

— Куда?

За поворотом дороги роща. Подъехав поближе, они видят тех самых людей, которые недавно обогнали их. Переговариваются между собой тихим голосом. Лошадь стоит под деревом. Что-то ожидают…

Место удобное, с одной стороны роща, с другой — открытый луг, хутора далеко, не виднеется ни огонька. Ни одна собака не залает, если…

Поммер копошится в одежде и вытягивает финский нож в ножнах, который всегда у него на поясе, и дает его Кристине.

— Помилуй, господи!

Поммер расстегивает пальто под тулупом. Окоченевшие пальцы не слушаются. Одна пуговица отлетает. Он сует руку в теплый карман пиджака и вытаскивает какой-то разлапистый, цепляющийся за одежду предмет.

Кристина видит, что в руке мужа что-то блестит. Боже ты мой, револьвер!

— Прячься за меня! — приказывает Поммер и хлещет лошадь. Мерин резко берет разбег, будто хочет выскочить из оглобель, из дуги, и пускается рысью.

Один из трех бежит к дороге, наперерез Поммеру, ворот его пальто поднят, лицо заросло щетиной. Может, он хочет что-то сказать, сообщить? Но даже издалека видно, что он собирается схватить мерина под уздцы.

Поммер вытаскивает руку из-за пазухи и целится в человека из револьвера.

Сани стрелой пролетают мимо подозрительной рощи. Мерин несется во всю прыть.

Все позади.

Что это были за люди? Разбойники, которые хотели ограбить учителя из Яагусилла, отнять у него тетради и мел?

«А было ли все это», — думает Поммер на ровном поле; мерин перешел уже на шаг.

Но сердце стучит в груди, в ушах гудит.

Он останавливает лошадь и смотрит, не пострадали ли от гонки хомут и гужи. Нет, не пострадали, только вздрагивают бока лошади. Доска хорошо привязана к задку саней. Поммер стоит на обочине, пускает воду и думает: будь у него в руке мел, он написал бы что-нибудь на тусклой поверхности доски, попробовал бы — хорошо ли пишется. Попадаются доски твердые или все в жире, так что не поддаются мелу, хоть ты что.

Что бы он написал на ней?

Он сует сверток с бутылками чернил поглубже под попону, в ноги, поправляет сиденье и забирается в сани.

Да, нет спасу от зла, оно подстерегает тебя везде и во всем, превращает твою жизнь в дикое сновидение, а сон в беспокойное барахтанье, зло залезает в душу, как струнец, и ничем его оттуда не выгонишь.

Поммер поправляет вожжи и сопит. Злые и злобные мысли… Редкий день в жизни ты не встречаешься с ними, потому-то такие дни блаженство. Н-да…

Они со своей лошадью, ступающей по серому снегу, словно на наковальне. На них давит сверху тусклое чугунное небо, внизу — серебристо-серая земля. Но они не думают об этом, и такое сравнение для них не существует.

Кристине не дает покоя совсем земная, будничная и простая мысль; повернув голову, она вдруг спрашивает у мужа:

— Яан, упаси боже, ты купил в городе револьвер?…

Школьный наставник вздрагивает, голос жены звучит для него неожиданно, будто заговорил придорожный камень или заячий след.

Не произнося ни слова, кладет он на колени жены на скрипящий тулуп свое огнестрельное оружие.

— Трубка! — удивляется Кристина.

Да разве мог бы учитель так вдруг обзавестись револьвером! И в самом деле перед женщиной не что иное, как истертая до блеска трубчонка из березового корня.

Поммер усмехается — надо быть хитрым! Да и что дало бы, если бы они повернули назад? Человека всегда одолеет разум человечий. И зло можно осилить уловками, ведь и само зло — это уловка.

Кто знает, может быть, теперь он написал бы на доске, сзади, совсем иные слова, чем не так давно, — что-нибудь смешливое и спокойное, потому как зло липнет к человеку как пот, кашель или одежда.

Когда же его мысль снова возвращается к младшей дочери, ему кажется, что и в этом деле нужна какая-то особая уловка. Сначала он еще не знает, что бы это должно быть, но какое-то предчувствие, озарение уже брезжит в его голове.

XVII

На следующий день после утренней молитвы Поммер с помощью ребят прибивает новую доску к трухлявой, изъеденной точильщиком стене в Парксеппа.

Вначале он велит мальчишкам посмотреть и выверить, правильно ли висит доска, но когда дети не приходят к согласию, Поммер приказывает Ээди Рунталю и изрядно выросшему за лето Юку Краавмейстеру держать доску, а сам подходит к печи, прищуривает один глаз, смотрит и примеривается. Доску можно было бы выровнять и по бревнам стены, но они чертовски кривы, кто знает, были ли они прямее, когда их клали. Неожиданно для самого себя он мурлычет песню: «Когда еще я молод был, молод был…». Ааду Парксепп пятит в оглобли саней буланого, поедет, видно, возить хворост, одет он просто, в робу, на голове истрепанная ушанка.

Руки мальчишек устают держать доску, она сдвигается с места.

— Ээди, подними свой край повыше, — велит Поммер. — Еще! Еще!.. Юку, опусти чуть-чуть… Эрсилия, как ты думаешь, правильно сейчас висит доска?

Дочь портного краснеет.

— Да, правильно.

— Я тоже так думаю. — Школьный наставник подходит к доске, держа руки за спиной. Его взор останавливается на дочери батрака из Соонурме, маленькой девчушке из младшей группы.

— Ты, Хильда, подойди к доске и попробуй, не слишком ли высока доска для тебя.

Девочка подходит и останавливается возле мальчишек — нет мела.

Поммер вынимает из кармана газетный сверток, разворачивает его, берет кусок мела и протягивает его Хильде.

— Пиши: буланый Ааду Парксеппа!

Доска установлена как надо.

Затем учитель принимается вбивать топором в стену кузнечные гвозди. Бом-бом! Бом-бом! — в тиканье древоточцев, в давнопрошедшие времена!

Бом-бом!

— Смотрите, дети, вот такими же гвоздями прибивали к кресту нашего Спасителя, — объясняет Поммер. — И эти гвозди вбивали в ладони и ступни.

— Ужасно больно было, — вздрагивают плечи у Ээди Рунталя.

— Кто об этом думал! Злые люди никогда не думают о других, потому они и злые, — говорит учитель между ударами обуха.

— А почему они прибили его к кресту? — испуганно спрашивает маленькая Хильда.

— Потому, что он был праведный человек и Иуда, его ученик, облобызал его и тем самым предал.

Поммер еще раз осматривает все гвозди и давит обеими руками на доску. Закрепилась, не двигается. Детям теперь уж не сдвинуть ее с места.

Отсюда, с черной глади доски, буквы белыми птицами разлетаются во все стороны, здесь их гнездо.

Буквы — как воробьи.

Как трясогузки.

Как мухоловки.

Самоуверенные цифры, единицы и семерки и подобные надутому пузырю пятерки. Все они пока что отдыхают на доске, под рукой Поммера, и готовы взмахнуть крыльями. Их еще нет здесь, но они где-то поблизости, в этой натопленной комнате.

Поммер кладет топор на стол и говорит:

— Голова должна разуметь. Человеку на белом свете не на что надеяться, кроме как на свою голову. Посмотрим теперь, как обстоят дела с вашими головами и много ли в них этого самого разуменья.

Дети благопристойно сидят за длинным столом, честь честью положив руки на колени, они смотрят Поммеру в рот и не шевелятся. С крыши плюхается капля, на дворе туманно, оттепель. Вдалеке, за двором Парксеппа, виднеются лилово-бурые болотные березы. Можно подумать, что стоит настоящая весна — март или апрель.

— Из восьми вычесть три, прибавить девять… Сколько получится?

Дети съеживаются, как весенний снег, хотят быть маленькими и незаметными.

— Юку!

Сын бывшего волостного старшины вскакивает и выпаливает:

— Четырнадцать!

— Правильно, садись!.. К семи прибавить два, вычесть пять, прибавить двенадцать, отнять десять! Быстро! Вы должны отвечать, как молния бьет! Если вы не сумеете считать в уме, вас будут надувать на каждом шагу. Жуликов полно везде… Кто пойдет батраком, того будет обманывать хозяин, кто уедет в город, того обчистит какой-нибудь приказчик. А если кто из вас станет волостным старшиной, тоже должен очень хорошо считать, сколько денег дать богадельне, сколько еще куда-нибудь… — объясняет Поммер, заложив руки за спину и челноком ходя перед доской в своем сером домотканом пиджаке. — Скорей, скорей! За это время вас уже мигом успели обмануть!

Ээди Рунталь усмехается недоверчиво, вернее — лишь пытается усмехнуться, но Поммер уже впился в него ястребиным взором.

— Ты никак смеешься! Над чем ты смеешься!

Это как гром среди ясного неба.

Нет, это не злость, а нетерпение. Его раздражают тусклость и рассеянность на лицах детей. Он хочет, чтобы школяры были такими же резвыми и деятельными, как он сам.

Он подбегает к ученику, хватает по дороге свисающую с потолка проволоку от лампы и размахивает ею перед Ээди.

— Что ты смеешься? Сколько получается? Отвечай!

— Шесть! — краснея, говорит Ээди.

Учитель вдруг резко останавливается и с удовольствием смотрит на мальчишку.

— Верно! Но не смейся как девчонка! Вот, повесь проволоку обратно.

Ээди берет у Поммера почерневшую от копоти проволоку, влезает на неуклюжий табурет и прикрепляет ее.

— Четырежды семь, отнять девять, прибавить двенадцать!

Ааду Парксепп подъезжает с большим возом дров к поленнице на дворе и опрокидывает сани; дрова с треском и стоном валятся на подтаявший снег, как будто им жалко покидать сани. Слякоть чавкает под постолами Ааду; лошадь фыркает… Сегодня катеринин день.

Поммер будто избавился от пут, поездка в город странным образом очистила его и вернула ему то, что как бы пошатнулось в нем. Любовь и страдания дочери озарили его душу.

Да, так и есть — вся тяжесть на душе и тоска, вся хмурь, что накопилась в нем против Анны, сразу же опали, все произошло как очищенье у коровы после отела.

Вороны каркают на крыше амбара, на них от нечего делать лает барбос, и дети ждут. На кончиках их языков уселись раздутым пузырем цифра 5 и жесткая 1 с ножками от лампочной проволоки.

XVIII

В один из пасмурных декабрьских дней Анна приезжает домой. Поммер смотрит, как дочь сидит в бане на краешке постели, с тяжелым, неподвижным и пустым взглядом. В ее больших красивых глазах пропал блеск молодости и жизнелюбия, как будто ей вставили вместо глаз стекляшки, в которых отражается лишь тусклый свет керосиновой лампы.

Она только качает головой, когда у нее что-нибудь спрашивают. Нет, ей хорошо, она не хочет есть, нет, ноги у нее не затекли.

И так она сидит целыми днями и смотрит в пустоту. Ее не заставляют что-либо делать, ей ничего не говорят, не велят выйти прогуляться.

Сверчок верещит в печи, на дворе падает снег, но дух Анны сломлен. Ее любовь ушла, смысл жизни потускнел. Какие картины проплывают перед ее мысленным взором? Где найти опору и утешение?

Поммер не знает, что сказать, как ей помочь. Гораздо легче класть стены школы или требовать закрытия трактира, чем помогать дочери в ее сердечной беде.

Анна как бы на замке. Где взять школьному наставнику крошечный ключик, который открыл бы сердце дочери.

Настает пора размышлений, час прозрения.

Работа, водка и дочь — вот три вещи, над которыми бьется учитель, когда Анна сидит на постели, а он плотничает. Под шуршанье рубанка и визг пилы он думает с таким напряжением, что запотевают очки.

Какой толк от того, что весь эстонский народ, поголовно, умеет читать и каждый может нацарапать свою фамилию? Часто подпись встречается и там, где она не нужна, например, под жалобой. Работа и работа, труд и труд! Но какой толк от труда, если нет духовных запросов. Для многих, еще слишком для многих свет духовный окутан мглой, людей не интересует ни бог, ни черт и ни газета. Только бутылка водки блестит в непроглядном мраке, как дьявольское око.

Вот она сидит — как восковая статуя. «Что для меня священно, то ты порочишь, и бесчестишь ты дни духа моего», — вспоминаются Поммеру слова писания. Ей было здесь тесно и худо, голова разламывалась от боли, но теперь она вернулась и сидит на постели, тихая и покорная. Пожалуй, подействовала бы на нее березовая каша. Охотилась сразу за двумя мужчинами и перепутала письма, когда посылала им. Ну и простофиля! Как безграмотная или слабоумная. Хороший березовый прут навел бы порядок в ее любовном хозяйстве. Тогда и револьвер, пожалуй, не понадобился бы. Ишь ты, какая благородная мамзель, даже стреляется из револьвера, а то и любовь ей не любовь!

Любовь?

И это еще.

— Ты не хочешь пить, дочка, — спрашивает Кристина. — Я согрею тебе чаю и положу смородинного варенья.

А вот есть ли, к примеру, у него, Поммера, любовь к Кристине?

Милосердие — да, это он знает.

Милосердие и единомыслие.

Он сердито сопит, когда жена хлопочет вокруг дочери. А у нее самой разве нет рук и ног, чтобы принести воды или меду — есть в Яагусилла и то и другое, хотя летом семья и погорела. Здесь, в Лифляндии, всегда есть еда, сколько бы ни было пожаров и грабежей.

Дочь попала в беду из-за любви, сын — из-за отечества. Но разве это беда, надо работать!

Надо создавать любовь и отечество так, как он, Поммер, делает сани — выгибает в паровом ящике полозья и потом ставит распорки.

К рождеству Поммер приносит к баньку кудрявую елку и ставит ее посреди комнатки. От пахучего дерева веет спокойствием, покорностью и праздником. В доме лес, лунный свет что-то нашептывает в сумеречном углу.

Анна долго, остановившимся взором, смотрит на елку, в зрачках ее далекое, странное зарево, словно ожившее воспоминание.

— Отец, зачем ты принес елку, у нас же нет маленьких детей? — вдруг спрашивает она.

Поммер устанавливает елку, верхушка ее упирается в прокопченную балку потолка.

— Ты думаешь? — только и произносит он.

Анну посылают за яблоками на чердак амбара, в руке у нее короб. Девушка поднимается по лесенке, ходит по чердаку, выискивает яблоки в сене и осторожно, будто яйца, укладывает их на дно короба. Яблоки холодные, во рту появляется прохладная сладость, когда она откусывает одно. В ящике еще остались яблоки, она заботливо окутывает их сеном и чихает — в нос попала сенная труха. С коробом под мышкой спускается она по скрипучим перекладинам, и радость бытия бьется подспудными толчками в ее душе, робкая и едва ощутимая радость.

С разрумянившимися щеками входит она в дом, подходит к елке, снимает с головы шерстяной платок матери и начинает вешать яблоки на елку, привязывая нитками. Яблоки и три сальных свечи — такова их елка.

Вечером свечи зажигают. Простой, праздничный, по-домашнему скромный свет теплится в баньке. Три язычка свечей колышутся на большой елке. В углу каморки слабый свет борется с тьмой, и тени колеблются туда-сюда, особенно когда входят в дверь и дуновенье колеблет свечи.

Поммер берет в руки катехизис. Обычно он читает в рождество Библию, но этим летом ее поглотил огонь.

Зажигают лампу на время чтения. Свечи горят тускло, при них читать трудно, даже если подносить книгу к самым язычкам огня.

Учитель выбирает подобающее место в книге и кашляет, прочищая горло. Жена и дочь оставляют свои занятия и устраиваются слушать.

— …И произошло это в те дни, когда пришло слово от императора Августа, что весь мир земной должен быть переписан. И все пошли, дабы их переписали…» — торжественным голосом читает Поммер.

Простые слова вдруг западают глубоко в душу Анны, будто обнажают ее с болью. Сколько раз прежде она слушала это, еще с детства помнит начало евангелия от Луки, но только сейчас, когда сердце ее растревожено, когда оно как кровоточащая рана, ей вдруг стал понятен смысл этих слов. Ведь она одна из тех, кого хотели переписать и кто сам собрался в дорогу, чтобы дать себя переписать — «каждого от своего города». Она ушла отсюда в город полтора года назад, хотя и побыла после окончания женской гимназии дома только год. В ней поднялось такое беспокойство, что его ничем нельзя было унять.

И не ее ли это история, не ее ли возвращение в дом родной? Теперь она под кровом отчего дома, с тем чтобы ее записали при отце с матерью, там, где она родилась, и тем самым дали силу ее ослабшим чувствам, подкрепили ее изболевшуюся душу. Она здесь, чтобы дать себя записать для жизни новой и заново родиться в почерневшей от копоти бане.

У нее открываются глаза, она вдруг видит многие вещи совсем в ином свете. Слова евангелия открывают для нее не чудо, но жизнь, они глаголят языком ее собственного отца, ровным огрубелым голосом старого человека. Это и есть для нее самой император Август — ее отец в своем домотканом сером пиджаке, она видит его при свете старой лампы.

Поммер бросает на домочадцев привычный взгляд из-под очков. Но семьи, когда-то большой, уже нет. Все ушли в город, чтобы дать себя переписать, и за столом сидит лишь маленькая Анна, крохотная девочка с мышиными хвостиками косичек, и широко открытыми глазами смотрит на отца, как будто сидит на уроке. Анна опять стала малым ребенком, ее сердце болит по простым, сделанным отцом игрушкам, ее голова озабочена: пустят ли ее в мороз во двор. Чувства, которые не выразишь словами, предчувствия и любовная тоска еще не свили гнезда в ее сердце, ее мир еще прост и негибок.

И ей жалко, что она еще не изведала и не постигла многого. Но она уже почувствовала, что не понимала раньше слов отца, они были для нее лишь школьными заповедями и запретами, только голосом, но не чувством.

С большим трудом начинает она понимать, что она, ее обращенное в себя существо — это еще не все, а только часть обширного мира. Людской лес шумит вокруг нее, она вступает в него и дает вместе со всеми записать себя ради тяжкой жизни и еще более тяжкой любви.

Анна уже не слышит, что читает отец. Она видит лишь движенье морщинистых губ, ощущает на своем лице и в ушах мерцанье свеч, тени колышутся, перебегают с постели на стены и обратно. О чем говорит ей отец? Все о том же самом, весь свой век.

Возбуждающе, как вино, разливается по телу чувство избавленья, радостно и гулко гудит в ушах, каждый звук и шорох отдается в них, молодая кровь горячо и быстро бежит в жилах. Все то же самое — вчера, сегодня, завтра. Старый Поммер всю жизнь учил детей одному и тому же, а если кто не понимал его, пусть винит самого себя. Он всегда, не жалея сил, воевал со злом и словно мастерил добро как самые обычные сани.

И вот они начинают есть колбасу. Кровяная колбаса удалась на славу, она с кусочками шпика и с майораном, в меру посолена. Ее передали Кристине Парксеппы. Анна сидит напротив отца и думает: как хорошо быть дома.

Потом отец берет скрипку и они поют:

«Святая ночь, блаженная,
Все замерло, все мир таит…»
Анна переполнена благодарностью и возвышенными мыслями. Радость бытия, что едва мерцала в ней, обрела над нею полную силу.

Спев песню, они сидят втроем тихо, отец и дочь за столом, Кристина на краешке постели; все смотрят, как горят свечи. Отсвет дрожит на их скуластых лицах, в стеклах очков Поммера отражаются белые блики, светло-желтые яблоки висят на зеленых пахучих ветках как остановившиеся планеты.

Где-то в теплой стене вдруг заводит песню сверчок. Учитель покачивает головой и бросает в темноту суровые взгляды. Что с тобой стряслось, тварь, что ты растрещался в рождественский вечер, сердито думает он.

— Возьмем по свече и поглядим, чья дольше будет гореть, — говорит Анна.

XIX

Поммер опирается руками о деревянный барьер волостной канцелярии и говорит:

— Патсманн, я пришел поговорить о дровах. Тех трех саженей, которые волость привезла в прошлую весну, хватит только до сретенья[9], а там сарай будет пуст, хоть сам полезай в печку… разве можно простужать детей, и так уж много больных. Печь в старом доме Парксеппа старая и прожорливая, пока-то нагреется.

Якоб Патсманн по многим статьям другой, нежели Краавмейстер, однако ж разговор о дровах не нравится и ему.

— Ты сам мастер на все руки, почему же ты осенью не поправил печь, — отвечает он из-за своего стола под окном.

Щетинистое лицо учителя наливается краской.

— Хорошо говорить, почему не поправил. Как только хозяйство позволяло, укладывал стену, высморкаться не было времени. Надо было картошку выкапывать, хлеб молотить. Слава богу еще, что Кообакене дал своего парнишку мне в помощь, он топил печь в риге и помогал везде, как только мог… А разве волость помогала поправить и починить что-либо в нанятом доме? Ни самую малость не помогла… За каждой мелочью ходи побирайся, как нищий. Если бы с мызы не привезли воз досок (не знаю, с чего это на помещика вдруг доброта нашла), не смогли бы заниматься в школе.

— Волости не под силу, сам видишь.

— Видеть-то вижу, но дрова привезти должна, за это ей никому денег платить не надо. Да и у нас, на школьной земле, на болоте, много берез, только спилить надо…

— На это нужно решение схода выборных. Я один ничего сделать не могу, — говорит волостной старшина.

— Когда же это собрание будет?

— Сегодня. — Патсманн бросает взгляд на стенные часы. — Созвано к десяти. Уже одиннадцатый час, но никого не видно. И где только они запропастились.

— Я сяду и подожду.

— Сход выборных решит сам, для этого тебе незачем здесь быть…

— Так уж и решит, — ворчливо отвечает Поммер. — Если их не подтолкнешь, все останется как есть. Видел я, как они решают… А потом будешь щелкать зубами в холодном классе… У меня время есть, дочь дает урок.

И он садится в углу канцелярии перед топящейся печью и закуривает трубку.

Через некоторое время появляется первый волостной выборный — Пеэп Кообакене. Долго и старательно стряхивает он метлой на крыльце снег с ног, топчется, наконец решается войти в канцелярию, как всегда жизнерадостный и крепкий.

— Неужто я, старик, пришел первый, — произносит он глухо. — Где другие?

Никто не знает, где.

Первый он и, выходит, последний.

Ожидают еще какое-то время.

Скотник опирается о барьер и смотрит, как перо писаря резво бегает по листу бумаги. Для него это всегда было великим чудом, непознаваемой тайной, — как под простым металлическим пером возникают крючки и загогулины, которыми можно передать все, что только захочешь.

Учитель выкурил трубку.

Патсманн сладко зевает и отодвигает волостную книгу в засаленном переплете.

— Юхан! — окликивает он писаря. — Долго еще нам здесь ждать! Достань книгу протоколов и назначим штраф. Волостным выборным, которые не пришли! Приказ получили все, так что валить им будет не на кого.

Хырак достает из шкафа книгу и раскрывает ее.

— Сколько им назначить штрафу? По пятьдесят копеек?

— Ставь по рублю. В другой раз будут знать…

Волостная касса для бедных пополняется десятью рублями.

— Я тоже думал утром, что сегодня я, пожалуй, не пойду в волостное правление, дорогу замело, не проберешься по пояс в снегу, — говорит Кообакене. — А вот пришел сюда, и рубль денег в кармане остался.

Патсманн копается в кипе бумаг и достает одну.

— Мужики, скажите, что это за письмо? — Он размахивает бумагой.

Даже тихий тщедушный писарь поднимает голову от стола и с интересом смотрит на Патсманна, хотя он и знает эту бумагу.

Поммер и Пеэп не знают, что и сказать. Письмо как письмо, ничего особенного…

— Это из Риги, из канцелярии губернатора. Губернатор закрывает с нового года трактир Вехмре, — говорит Патсманн и смотрит, какое действие оказали его слова на присутствующих. — Я хотел объявить это на сходе выборных, да вот…

Поммер не верит своим ушам.

Зато Пеэп чуть не рехнулся от радости, он всегда считал, что начальство-то поймет что к чему, ежели честь честью послать ему прошение. Почти с ребяческим пылом обнимает он сурового учителя и кружит его как кудель.

XX

Поздним вечером на крещение, когда семья учителя уже в постелях и женщины засыпают, только Поммер не спит, — окно бани со звоном пробивает камень и попадает в миску с молочной кашей.

Поммер вскакивает как на пружинах и, в белье, босой, растерянно выбегает из двери, ушибая палец ноги о порог.

Мягкая облачная ночь, ветер покачивает ветки лип перед школой. Где-то далеко будто лает собака, но это, может быть, только кажется, обман слуха.

Поммер стоит и напряженно прислушивается — нигде ни шороха.

Кто же бросил камень и куда исчез?

Ступни его горят. Он идет за хлев — не там ли этот висельник, куда-нибудь подальше он не успел еще убежать. Это не чужак, раз он так хорошо знает место. И — странное дело — Паука не лает, хотя обычно она так и заливается.

Вот и она сама, подбегает от сарая и крутит хвостом. Ей-то что, ни тепло, ни холодно от разбитого окна.

И особых следов на дворе не видать.

Мрачный, идет учитель обратно. Это не первое разбитое окно в его жизни, но на душе все равно скверно, горько.

В благодарность, значит, за то, что закрыли трактир.

Он выворачивает фитиль в лампе. Лампа цела, только стекло забрызгано кашей из миски, в которую угодил камень.

Кристина встала, ищет тряпку, чтобы протереть лампу. Вытирает стекло лампы снаружи и щеткой прочищает изнутри.

— Смотри не наступи на осколки, еще поранишь ноги, — говорит она. — Отойди оттуда…

Анна с открытыми глазами лежит под одеялом, в углу за елкой, и смотрит в темноту. Из разбитого окна тянет холодным воздухом. Такова-то наша жизнь, печально думает она, да, такова. Ей жалко отца, который не жалеет сил, но все равно под окно к нему подкрадываются всякие подонки с камнем в руке.

— Кто его, шального, знает, может, затаился где-нибудь за углом, швырнет еще и в лампу, — обеспокоенно говорит Кристина.

— Не швырнет…

— Да кто же знает, много ли разуму у таких…

Поммер вынимает из миски камень, миска цела.

— Вот, дрянь, взял кирпич у школы. У меня там куча битого кирпича…

Кристина приносит старый полушубок и затыкает им разбитое окно.

— В старину был в домах только дымволок, обходились и так, — говорит она. — Днем, когда проветривать будем, можно и убрать кожух…

Да, окна для Поммера предмет особой заботы. Они то и дело притягивают к себе камни.

«Неужели это и есть победное шествие просвещения?» — с горечью думает он о словах Пеэпа Кообакене и трогает саднящий, ушибленный палец на ноге.

Утром, перед тем как идти в школу, учитель вымеряет футштоком оконную раму, и дочь светит ему фонарем.

Кто знает, есть ли в лавке Трейфельда оконное стекло.

У Трейфельда есть кожа, нитки и деготь, но стекла нет. Со стеклом прямо беда, говорит он. И довезти его, и хранить, и резать — нужен хороший знаток… Да и много ли его покупают? Нет уж, лучше не связываться с большими полосами оконного стекла, обойдемся кожей, нитками и дегтем.

В каморке темно и холодно, сколько еще тебе, горемыка, жить как животному, заткнув окно старым кожухом. Придется опять ехать в город. Нет, чтобы они разбили твое окно пораньше, глядишь, и привез бы стекло на лошади! Собираться в город — тоже труд немалый.

Когда Анна узнает, что отец едет в город, лицо ее светлеет. В последние дни она как раз думала о городе, у нее свои планы!

Поммеру совсем не по душе, что, говоря о городе, дочь оживляется. «Все еще старые фокусы у нее на уме», — хмуро думает он.

Однако, когда Анна настаивает и говорит, что ему незачем ехать в Тарту, она сама привезет оконное стекло, много ли его надо, под мышкой унесет, если отрежут в лавке кусок, — отец в конце концов соглашается. Дочь сейчас же начинает выгребать из плиты угли и класть их в утюг, чтобы выгладить платье. Она же едет в город, где на нее будут смотреть не кошка и собака, не мать с отцом, а…

Да, Анна снова неравнодушна к своей внешности — в ней снова проснулась жизнь.

В предутренней темноте Поммер отвозит дочь к поезду. Лошадь, хорошо отдохнувшая на конюшне, местами, где дорога чуть под уклон, сама пускается рысцой. Все повторяется — эта дорога, пейзаж и дочь в санях, едущая на станцию. Сколько раз он отвозил Анну к поезду, и всегда какое-то беспокойство шевелилось в груди. Потому что из города веет на него чем-то тревожным — и через детей, и через господина инспектора. И хотя он знает, что с дочерью ничего не случится, что она вернется домой с вечерним же поездом, — никак не может избавиться от странного беспокойства; дочь это не чувствует, зато ощущает коняга, ведь ему оно, волненье возницы, передается через вожжи.

Вечером Поммер приезжает встретить дочь, и когда он замечает Анну на перроне, на сердце сразу же становится легче. Нет, как бы то ни было, на родной стороне все же чувствуешь себя гораздо уверенней. Под мышкой у Анны оконное стекло, в руке пакет. Что в нем такое? Книги, отвечает дочь, она взяла их у школьных подруг, часть у Карла, а часть — это ее старые учебники. И Анна протягивает пакет отцу.

— Тяжелый-то какой, — радостно говорит она.

— Бумага всегда тяжелая, — отвечает отец.

Они подходят к коновязи, и Анна садится в сани. Со стеклом небольшая заминка: куда его положить, чтоб не разбилось? Отец находит место помягче и отвязывает лошадь. Вернулась все-таки, думает он о дочери, садясь рядом с нею; пока что все в порядке. В некотором роде дочь более хрупка, чем стекло. Порой она как бы сама по себе того гляди сломается, и Поммер не понимает причины всех этих трещин и изломов.

Беспомощным чувствует себя Поммер и при виде книг, привезенных Анной из города. Когда дома дочь разворачивает их, они заполняют всю постель. Анна с веселым, счастливым видом раскладывает книги на полосатое одеяло матери. Поммер из-за спины дочери разглядывает заглавия: математика, немецкий язык, латинский язык… Он берет и листает несколько книг, но все, о чем в них говорится, слишком сложно для него. Сложно и трудно, не лезет в голову. Откуда ему, деревенскому учителю, знать все это? И Поммер чувствует себя совсем глупым. Голова у нее, чертовки, всегда хорошо варила, — уважительно думает он о дочери, — если б она еще не выкидывала разных любовных фортелей!

Анна хочет подготовиться к экзаменам на гувернантку. Что ж, почему бы и не подготовиться, — говорит отец, хотя планы дочери кажутся ему слишком возвышенными. Так хоть не заползут ей в голову черные мысли, здесь, в темном углу бани.

Женщины молча заняты своим — Кристина прядет лен, а дочь под жужжанье самопрялки повторяет латинские падежи. Необычные слова пробуждают странные мысли и сложные образы. Интересно, как по-латыни прялка? Да и знали ли римляне такую простую вещь? Пряли, небось, рабы, и у каждого из них было слово на своем языке. Так же, как есть много эстонских слов, для которых нет соответствия в немецком или русском языке. Анна задумывается, можно ли точно перевести слово «любовь». Нет, нельзя, в переводе это совсем другая любовь, не та, прежняя. Смогла ли бы она перевести, к примеру, свою любовь на иной язык?

Она так усердно занята своим делом, что нет времени даже поесть. Она с таким же рвением учит язык, с каким занималась всем. Иногда она идет вместо отца на урок эстонского, учит детей арифметике и правописанию. Особенно много тратят сил дети именно на уроке правописания, диалект мешает правилам, и Анна безжалостно всюду искореняет деревенский говор, и свой и у школяров, как того требует учебная программа.

С детьми она ладит. Старшие еще помнят, как она учила их два года назад. За это время мальчишки заметно вытянулись, порой она ловит на себе задумчивый взгляд Юку Краавмейстера или Ээди Рунталя. Мальчишки исподтишка поглядывают на нее, обращают внимание на ее настроение, чтобы использовать в своих интересах.

Особенно нравится детям, что учительница играет с ними. На обеденной перемене Анна завязывает глаза Ээди Рунталю платком. Ээди ловит, раскинув руки. «Слепой козел, слепой козел!» — дразнит его Эрсилия, уклоняясь от его рук. Веселье в разгаре. «Слепой козел» сразу же кидается на голоса, но учительница и ученики прячутся за печь. Ээди стоит посреди класса и прислушивается, повернув лицо к окну. Все затаились. Ээди идет к печи, должен же он кого-нибудь поймать. Маленькая Хильда проскользнула перед самым носом у него. Ээди хватает тень, будто подстерегающая щука, его пальцы запутываются в цепи от часов. Верные часы Поммера качаются на стене. Подходит Анна, распутывает цепь и освобождает руки мальчишки.

— Учительница! — удивленно произносит «слепой козел».

Теперь Анна сама «слепой козел». Ээди обрадованно повязывает ей на глаза платок. Руки хватают пустоту, через белый шерстяной платок брежжит оконный свет, она тоже стоит посреди класса. И у нее мелькает странная горьковатая мысль, что она никого не поймает, что у нее нет никакой надежды поймать кого-либо. С одной стороны тикают медленные, ленивые часы, здесь стена, а в другой стороне — печь. У пространства и времени совсем другие измерения, когда глаза завязаны; платок щекочет хрящик носа.

Н-да, теперь она — «слепой козел». Долго ей еще ловить, копошиться в бесконечном пространстве, где она обнаженная и беззащитная?

Руки вытянуты, сердце ждет.

Amo, amas, amat…[10]

XXI

Но не все еще посевы Краавмейстера дали всходы.

Государственная машина работает медленно, исподволь и наконец выплевывает одну бумагу на государственном языке.

Писарь занес письмо в книгу и перевел, и Якоб Патсманн вертит в руке бумагу.

Н-да, письмо… Ежели бы его вовсе не было. Он не желает зла учителю, хотя и не был его учеником. И в тот раз, когда составляли жалобы и когда покойный Хендрик переводил письмо на господской половине в трактире, он, Патсманн, не присутствовал, выходил оба раза. Никто не может сказать, что он повинен в этом. Но вот — бумага здесь, в ладони.

Как сообщить об этом Поммеру? Наверняка что-то дрогнет в лице учителя, как это было с Хендриком Ильвесом, когда его присудили выселить из богадельни. Патсманн очень хорошо помнит, как задрожала щека лейб-гвардейца, прямо горе было смотреть. Что делать? До юрьева дня, правда, больше двух месяцев, но…

Волостной старшина смотрит в окно. По дороге проезжает человек из чужой волости, уши бурой ушанки, из чертовой кожи, болтаются. Лошадь вышагивает устало, тягуче, бока в катышках навоза, старая свалявшаяся шерсть на спине.

Каков хозяин, такова и лошадь. Такой мужичонка вечно в беде с волостными налогами и за версту объезжает всякое начальство. Он, Патсманн, таких знает!

Он провожает взглядом лошадь, пока она не скрывается из вида. Перед его глазами остается по-февральски белый сад Поммера и занесенный снегом, недостроенный школьный дом, похожий на пожарище.

— Юхан! — окликает он писаря. — Что ты думаешь об этом деле?

Голова писаря трясется.

— О письме насчет Поммера?

— А то о чем же?

Хырак не привык к нетерпеливому начальству. С Краавмейстером всегда времени хватало. На его гладком лбу появляются морщины.

— А нельзя ли как-то поправить это дело? — Якоб Патсманн сверлит взглядом бедного писаря. — Ты, как знаток, дай совет, что бы могла сделать волость…

— Волость ничего поделать не может. — Писарь закрывает книгу, чернила высохли. — Почему вы не спросили моего совета вовремя, когда жалобы строчили?

Патсманн вырывает из левой ноздри длинный, свисающий волос, глядит на свет и выбрасывает его.

— Мне эта история с жалобами никогда не была по душе, — говорит он.

— На пожелания крестьянского комиссара волость может не обратить внимания, если найдет, что их нельзя выполнять или это не на пользу, но назначить выборы нового школьного наставника — это приказ инспектора школ…

— Приказ, приказ! — злится Патсманн. — Говори яснее, что надо делать?… Что делать нам с новым школьным наставником? Старый еще в полном здравии, народ волости уважает его, к тому же волость в долгу у него…

Йохан Хырак трясет головой и улыбается.

— Клин клином вышибают.

— Хм, ты думаешь? — хмыкает волостной старшина. Затем он рукой сдвигает все книги и бумаги настоле и складывает их в кипу. Берет из ящика чистый лист бумаги и погружается в размышления.

Если клином, так клином. Одним словом — политика.

Хороший совет сейчас дорог.

— Как ты, Юхан, считаешь?

Обдумать и изложить на бумаге.

Крестьянин может стать и адвокатом, коль беда на носу.

Государственный язык и учтивость, как обстоят дела с ними?

О Поммере можно сказать только хорошее. На школьных испытаниях именно ученики Яагусилла показали хорошее знание русского языка; даже шипящие звуки, которыми обычно так трудно овладеть эстонским детям, преподаны очень хорошо, они усвоили их. Все происходит точно так, как предусмотрено сверху.

Следующий пункт совсем необычный. «В час тяжелых испытаний для нашей общины…» Волостной старшина бросает быстрый взгляд на заснеженные стены школы, которые стоят в зимнем спокойствии будто местный Иерихон, и ощущает укол в сердце: когда придет весна, снова навалятся хлопоты о школьном доме…

Кроме того — Поммер устраивает в школьном доме по вечерам в субботу молитвенные чтения.

— Как ты считаешь, Юхан?

Писарь ничего не слышал о молитвенных чтениях, но это ли важно? Так говорится в бумаге, которую подтвердят своими подписями благодарные родители учеников, и это важнее всего.

Крепкие устои веры у учителя может засвидетельствовать своей подписью и приходский пастор.

Надо бы, чтобы засвидетельствовал, думает Патсманн. Поди знай…

Ну-с, этого достаточно.

А козырь — закрытие трактира. Естественно, это заслуга учителя. Именно благодаря его неустанным бдениям был созван волостной сход; хотя он, Поммер, и не член схода выборных, влиял он на ход дела со стороны, как подлинный светоч и просветитель народный. Это стоило бы принять во внимание.

Школьный наставник Яан Поммер человек целиком и полностью преданный государству, он не пьет ни капли, а его школьная деятельность стоит на высокой христианской опоре.

Волость просит и — так далее. Все родители учеников стоят за него стеной.

Очень складное и сердечное прошение, совершенно иное, чем те, что написаны в прошлом году.

Потому как Патсманн приехал из чужой волости и не ходил в Яагусилла в школу Поммера. Ни он сам, ни его сын ни разу не получали взбучку от учителя, — а это что-то да значит.

— Как ты думаешь, Юхан, что мы сможем еще сделать?

Писарь сделает все, что в его силах, чтобы сгладить все свинства Краавмейстера, только его берет сомнение, поможет ли одно это прошение, если два других, до него, так много напортили. Чересчур уж тяжкие обстоятельства были приведены в них. А кому не ведомо, что в наше время самые действенные обвинения — это обвинения в равнодушии к вере и в небрежении к империи.

Якоб Патсманн вздыхает. Много маяты и терпения требует должность волостного старшины. Все не так просто, как думают иные. А сколько это отнимает времени! За эти сорок рублей, что положены ему, дома он переделал бы гораздо больше работы. Большая честь и много суеты. Кроме того, он еще и волостной полицейский начальник. Только что, в прошлую пятницу, ходили они с Юханом Кууритсом дознаваться…

На помещичьей ферме взломаны ворота риги и унесено несколько пудов обмолоченной ржи. Надсмотрщик Грюнберг видел, что у одного из леэвиских мужиков, у Антса Раудсеппа, точно такие же сани, как и те, что оставили следы. Пусть-де придет волостной полицейский и разберется, что и как!

Если еще и помощник волостного старшины такой же преданный делу человек, как Юхан Кууритс, то просто беда и раздор! Когда они добирались до Леэви, Юхан задремал в санях и отморозил палец на ноге. Тоже называется волостная полиция!

Мало ли что видел надсмотрщик! Ездили попусту, следы не совпали, и Якоб заподозрил самого надсмотрщика. Но это не его дело, на то есть волостной суд. Распутывайте сами!

Патсманн зевает.

— Как ты думаешь, Юхан, кого в будущем году выберут волостным старшиной напостоянно?

Писарь переводит прошение на русский язык. В его руках эта работа идет куда успешнее, чем у покойного Хендрика. И что тут удивляться, ведь не надо ломать голову над тем, как перевести «Птица кроткая, ворона». Йохан Хырак знает языки, и его выпуклый лоб блестит. Из таких, как он, людей вырастают революционеры, если они, конечно, не женятся на дочери какого-нибудь крупного хуторянина.

На следующем сходе выборных, когда уже назначены деньги на вспомоществование волостным нищим, волостной старшина говорит:

— А теперь прошение в защиту Поммера… Я надеюсь, что все вы подпишетесь как один.

Сход выборных замирает. Все, кроме Кообакене, хорошо помнят историю с теми, старыми, прошениями. Все они сидели на господской половине в трактире, с пивом и водкой перед носом, а потом подбрасывали в воздух Краавмейстера, так что голова его даже хлопнулась о балку.

— В защиту Поммера? — резко, воинственно спрашивает старый скотник. — Как же так? Дела его сами себя защищают. Свет разума не нуждается ни в какой защите…

— Именно свет всегда и приходится защищать больше всего, — вставляет писарь, сидящий за книгой с протоколами.

Кообакене на мгновенье в замешательстве.

— Скажем, свет лампы или фонаря, оно конечно; у них слабое пламя, самое легкое дуновенье может их затушить… Но духовному свету ветер нипочем, совсем другое дело…

— Из Юрьева пришло письмо от инспектора народных школ, где настойчиво советуют с юрьева дня отказать в месте учителя Яану Поммеру и устроить выборы нового школьного наставника, — объясняет положение Патсманн. — Но скажите, чем плох Поммер, что мы должны искать другого?

— Как инспектор вообще пришел к тому, что от Поммера надо избавиться? Опять, видно, кто-то наврал. — Кообакене слышал вполуха, что на учителя настрочили письмо, но он эти сплетни счел за выдумки всяких бабок: кто же осмелится поднимать руку на свет духовный!

— Из нашей волости послана жалоба… — тихо, как бы между прочим, говорит Патсманн.

— Если из нашей волости, то ты, сонная тетеря, виноват в этом, — кричит Кообакене, повернувшись в Сторону Кууритса, что сидит в углу комнаты, за спиной волостных мужей, и клюет носом.

— Я, что ли? — оторопело и сонно отзывается помощник волостного старшины.

— Да, ты, а то кто же. Ты, Краавмейстер и трактирщик — вы были заправилы, вы спелись между собой. Водка всему виной, она когда-нибудь принесет нашему народу такой вред, что хуже и не придумать! Старинная поговорка говорит: пей, да дело разумей, — а народная мудрость самая справедливая, ее забывать нельзя. Что это значит: пей, да дело разумей? Понять можно двояко. Так, что отложи питие и разумей, говори, думай… Или так: выпей и крепись, чтоб голова была свежей, держи себя в руках, как на возу, когда лошадь заартачится и не слушается вожжей… А что делали вы, почтенные волостные мужи, когда настрочили жалобу на Поммера? Вы предались лжи, творили зло перед богом и людьми!

Волостной старшина ловит мгновенье, когда Кообакене переводит дух, и говорит быстро и внушительно:

— Прошение на русском языке готово. Кто хочет познакомиться поближе, что написано в защиту Поммера, может спросить у Хырака. Он объяснит и переведет каждому, кто пожелает, нужные места!

Никто не желает. Чего еще переводить и объяснять, картина ясна. Поммер должен остаться на месте, правильно сказано! За правду они всегда стояли и будут стоять.

Писарь макает перо в чернильницу и протягивает для подписи волостным выборным.

XXII

Из-за угла трактира выезжают сани, запряженные парой, с бубенчиками.

Инспектор народных школ едет в Яагусилла.

Господин инспектор с его пышущими щеками упакован в толстые одежды, он словно вещь в себе.

В воротах старой школы он велит кучеру придержать лошадей и думает: входить во двор, взглянуть на недостроенный дом, этот заметанный снегом призрак, или не входить. Нет, он все же не войдет — ноги будут в снегу.

Он замерз в дороге и сердится, что пришлось предпринять поездку в это неуютное время года.

Вернее, он вынужден был предпринять ее, потому что последнее письмо-прошение было таким странным и…

Он наверняка схватит насморк, если не кашель.

Школа у них вроде где-то в крестьянской избе… Да, надо проехать еще подальше, к тому хутору, где новый дом.

И он уже видит, что поодаль, во дворе, кружат дети, бросают снежки и с гамом гоняются друг за другом.

Он на верном пути.

Бубенцы звенят на всю деревню. Школьный барин едет! Школьная комната становится вдруг как потревоженный улей, полный гула и скрытой тревоги! Держитесь теперь те, кто не выучил назубок уроки!

Первым делом инспектор греется у горячей печи. Особенно худо пришлось в дальней поездке рукам и ногам. Его верхняя одежда — большое зимнее пальто с каракулевым воротником и, тоже из каракуля, высокая шапка — лежит на столе под окном. От них пахнет зимой, длинной дорогой и еще каким-то чужим сладким запахом, названия которому тут не могут подобрать.

Поммер затапливает плиту на кухне, потому как господин инспектор выразил желание согреться стаканчиком чая, если это возможно.

Почему же невозможно? Поммер посылает Ээди Рунталя в Яагусилла к Кристине — за чаем, сахаром и вареньем.

Ну и мерзляк, думает мальчишка и надевает шапку.

Разговор идет только на русском языке. Высокий чин пьет чай, повернувшись боком к огню. По крайней мере удастся избежать кашля, а насморк — господь с ним.

— А столы и скамьи здесь, в классной комнате, сами сделали? — спрашивает он.

— Да, сами, — почтительно отвечает Поммер. — Сделали с одним бывшим учеником.

— И ваш ученик знает столярную работу? — удивляется инспектор.

Поммер невольно усмехается.

— Да, знает немножко…

— Это прекрасно, очень хорошо, что школа не отчуждает детей от труда.

Дети впервые в жизни слышат живой государственный язык, — такой, как он должен звучать. Когда им удается понять что-то в простом разговоре, их схватывает радость открытия. Но их уши и без того все схватывают, это тоже надо, пожалуй, сказать.

Поммер говорит об учебной работе, такой сложный разговор детям не понятен.

Однако они видят, как кивает инспектор. Им кажется, что кивает он слишком часто. Он вообще-то располагает к себе каким-то своим дружеским обликом; греется у печи долго и основательно, хотя сегодня вовсе не такой холодный день.

Когда инспектор получил изрядную порцию тепла снаружи и изнутри, начинается урок. По расписанию следует русский язык. Инспектор садится на скамейку рядом с Эрсилией Пюви, — место это пустует, — и раскладывает перед собой свои бумаги.

Вначале Эрсилия не решается даже взглянуть на чужого человека, но когда Поммер дает классу сочинение, девочка исподтишка, вся сгорая от любопытства, бросает взгляд на чиновника, который, скрипя пером, тоже что-то пишет рядом с нею, положив локоть на стол, в очках и с непроницаемым, почти злым выражением лица.

Чудно: что он там царапает! Порой вычеркивает несколько слов и пишет два-три взамен. Если бы они писали так неряшливо, каждый день получали бы нагоняй. Почерк у человека, от которого так празднично пахнет, тоже не бог весть что. Какой-то очень неразборчивый, путаный, как блошиные пятна. Если бы у нее, Эрсилии, был такой дрянной почерк, были бы неприятности дома, потому как ее отец твердо взялся воспитать из дочери человека тонкого обхождения, швею или что-то подобное. У кого негодный почерк, тот не сможет и аккуратно шить, у того и пальцы тупы и неуклюжи, как зубья от грабель, говорит отец.

Наконец Поммер велит всем читать по-русски из книги, как просил инспектор. К радости учеников, учитель велит им читать и пересказывать старые, хорошо выученные главы, которые они помнят почти наизусть.

Инспектор слушает внимательно, держа руки на столе, лишь изредка делая черным пером замечания на листе бумаги. Сбитый с толку двумя жалобами и прошением, теперь он должен решить сам, как на самом деле усваивают дети в Яагусилла государственный язык.

Но когда Поммер вызывает Эрсилию и она проворно вскакивает, и берет книгу, аккуратно обернутую в бумагу, из книги выскальзывает засушенная незабудка и падает прямо под нос инспектору, на испятнанную будто вороньими следами бумагу.

Эрсилия краснеет, ладони ее делаются влажными, глаза испуганно моргают. Откуда взялся здесь этот цветок, он лежал все время в песеннике… Помилуй боже, что теперь будет?

Инспектор берет цветок, вертит его за стебель, разглядывает плоский венчик… Заметив, что девочка смутилась, он подбадривает ее улыбкой и кладет цветок между собою и ею.

На уроке арифметики инспектор приходит в класс и устраивает для старших испытание: каковы они в устном счете и могут ли отвечать по-русски.

Могут, куда им деваться. Считают в уме, думают на родном языке и переводят ответ на государственный. Ответ, правда, не приходит сразу, как обычно, но у инспектора время есть, он никого не подгоняет и не грозит проволокой от лампы, как Поммер. Инспектор вообще человек более медлительный, вялый, чем их школьный наставник, дети замечают это сразу, так что испытание проходит для них нетрудно. Особенно хорошо отвечает Юку Краавмейстер.

Поммер стоит поодаль и подбодряет детей глазами. Ведь и инспектор такой же человек, хотя он и приехал из города в санях с бубенцами и говорит на другом языке. И ему послано это письмо с прошением, которое написано в волостном правлении!

Он — судья — испытывает детей Поммера, и он напишет все, что здесь увидит и услышит. И его устами заговорит справедливость — справедливость призванных и облеченных властью. Да, но разве не учился у Поммера арифметике и слову божьему и сам Краавмейстер? Ведь из его, Поммера, уст услышал он слово о любви к человеку, и все же он, не моргнув глазом, предал в вехмреском трактире своего учителя…

Поммер кивает после каждого верного ответа.

Инспектор заканчивает урок и складывает бумаги.

А незабудку инспектор вовсе и не трогает, она остается на столе.

Вечером инспектор соглашается, чтобы Поммер отвез его на станцию к поезду. Учитель прилаживает к саням спинку, запрягает лошадь и расстилает на ноги городскому господину толстое покрывало. Здоровье прежде всего.

Инспектор сидит в углу саней, с поднятым воротником. Резкий ветер швыряет в лицо снег, взвихривает белые поля вдоль дороги. Поскорей бы добраться до теплой станции, был бы там горячий чай, впрочем, на маленькой станции, небось, нет даже буфета. Придется ждать, пока доедешь до Юрьева. Только бы не схватить кашель.

Что ему делать с этим хмурым человеком, что правит лошадью рядом с ним? Ученики владеют языком не лучше и не хуже, чем везде, все точно так же, как во всех школах его округа, — сквозь государственный язык звучит родной, изучение государственного языка принимается как принуждение, что таковым, конечно, и является. Разве он, например, русский, стал бы добровольно говорить на немецком или китайском? Само собой — нет. Но с малыми народами дело другое… Несколько лет назад местные газеты воевали во всю против онемечения, теперь же, после реформ, они попрятались как от дождя под стреху — перед фактом твердой воли царя слить воедино местные народы с великороссами и тем самым позитивно разрешить вопрос остзейских провинций на веки веков.

Он спрашивает у Поммера, далеко ли еще до станции; пальцы его ног коченеют, несмотря на покрывало. Недалеко, отвечает учитель, вот проедем один холм, лес позади останется, а там и станция будет видна.

Знает ли этот человек о прошении или не знает, думает инспектор и пытается прочесть это по лицу учителя, насколько позволяют вьюга и темень. Однако замкнутое спокойное лицо человека не отражает ничего. Лица эстонцев, с ними просто беда, — никогда не узнаешь, о чем думают люди. И инспектору вспоминаются истории об индейцах, именно такими их и описывают — замкнутыми и затаенно злыми.

Что думает Поммер, на что он надеется, если знает? Почему не заводит об этом разговор? Или, может, считает, что инспектор совершает свою обычную поездку?

Нет, Поммер не спрашивает. Он ни перед кем не в долгу, скорее — напротив. Он встретил инспектора с само собой разумеющимся достоинством, будто это его сослуживец, но не более того.

Кто этот Поммер все-таки? Какое из прошений ближе к истине? Прошлогоднее или нынешнее?

По-своему этот старый учитель заслуживает уважения. Как уютно обставлен его старый хуторской дом! Направляясь в Яагусилла, он не надеялся увидеть что-либо подобное. Сгоревшая школа, маленькая и бедная волость, чего тут ожидать, думал он. Но на самом деле дело далеко не так уж плохо, да, если воздать должное истине. Скипятили даже чай… а этот маленький, милый цветок, незабудки в книге, все это так приятно.

Да, Поммер опытный учитель, знает свое дело. Жаль только, что не православный. С православными школами трудности, как раз в них обучение государственному языку на гораздо более низком уровне, чем в школах лютеранских, как это ни странно.

Что скажет директор народных школ в Риге, когда услышит о новом прошении? Прошлым летом он, инспектор, уже получил головомойку, когда тянул время и ничего не предпринимал, чтобы отстранить учителя, который не знает как следует государственный язык, хотя есть на то предписание министерства народного образования и вдобавок еще жалобы, посланные с места. Эти болваны из Яагусилла не стали ждать и послали прошение в Ригу. Нет ничего хуже, чем рвение дураков, которые не знают, как надо вести дело. И чего они добились? Директор все равно переслал дело ему, разумеется, вместе с нравоучением. А теперь эти хуторяне отшлепали новое прошение, в котором отказались от своих же прошлогодних жалоб. Меньше чем за год черное вдруг превратилось в белое! Почему же они не послали письмо директору в Ригу? Была бы, пожалуй, польза… Хотя вряд ли, но во всяком случае директор увидел бы сам, что с этими крестьянами не так уж легко вести дела, как он, небось, думает.

Что же случилось с этим Поммером, если они его то ненавидели и проклинали, то вдруг воспылали к нему любовью, — так что Иегова сразу, за ночь, будто сменил гнев на милость? Неужели все только в том, что был закрыт трактир?

Он посмотрел и сравнил в городе эти прошения. Даже подписи те же, что в прошлом году… Прибавилась роспись какого-то Патсманна и три крестика, которые раньше, на жалобе, не стояли.

Кого однажды очернили, того трудно разукрасить в светлые тона; для того, чтобы поднять униженного, нужны смелость и уменье. Особенно в наше время. В библейские времена это было, пожалуй, сделать проще.

Что скажет директор в Риге?

Инспектор снова поворачивает голову к своему вознице и смотрит в скуластое лицо учителя. Сменить учителя в школе — дело вовсе не такое простое. Кто знает, какой человек придет на его место! Вдруг окажется, что это молодой нигилист и безбожник, с которым попадешь в еще худший переплет, чем с этим простодушным стариком. И какая польза будет от того, что этот молодой бегло говорит на государственном языке и на диво чисто произносит шипящие звуки, если он во всех отношениях неблагонадежный и глядит, куда бы подложить бомбу или адскую машину. Боже избави! И ему, инспектору, отвечать за все перед директором!

Вдалеке, на ровном поле, показалась станция.

Лучше принять решение в Юрьеве, в кабинете, где ничто не мешает. Хотя он и начальник и самостоятелен в своих решениях, — по крайней мере в том, чтобы уволить учителя, — нельзя это делать в дороге, под вой метели, когда рядом тот самый учитель.

Инспектор дружески пожимает на прощанье руку Поммера.

— До свиданья.

Когда Поммер на обратном пути проезжает мимо хутора Луйтса, учителя пробуждают от мыслей идущие в темноте ему навстречу какие-то тени.

А вдруг это школьники, думает он и поднимает воротник тулупа. Надо, чтобы его не узнали. Посмотрим, поздороваются ли вежливо с путником, как я их учил?

Дети приближаются, о чем-то громко разговаривают. Это Ээди Рунталь и юный Краавмейстер.

Посмотрим, думает Поммер.

— Добрый вечер! — говорит Ээди Рунталь, дойдя до лошади учителя, и слегка отводит ногу в сторону.

— Добрый вечер! — повторяет и Юку Краавмейстер.

Поммер кашляет и с удовольствием гладит бородку. Поздоровались, сукины дети!

Но, возможно, дети узнали его лошадь, у мерина нет тулупа, чтобы спрятаться под воротник до ушей.

XXIII

Идут дни, все ближе весна. На дворе становится все светлее, уже не нужно зажигать в классе лампу — ни утром, начиная урок, ни вечером, заканчивая. Дети все так же ходят в школу, порой кто-то болен, кто-то озорует, кто-то остается после уроков. Жизнь идет своей тропой, правда, по камням и пням, но идет. Поммер выгибает детские души, будто полозья саней, как того требует школьная программа и христианская благовоспитанность.

Каждый возделывает свои виноградные холмы.

Кристина прядет дома лен и вздыхает. После пожара в амбаре остался лишь ткацкий станок, но куда его поставишь? Предстоящей весной ей не удастся соткать полотно для рубашек. Придется как-то обойтись, подождать, пока не найдется место для станка.

Найдется, пожалуй, уже в новом доме; и когда его только выстроят?

Но бог его знает… этот новый школьный дом. Волость пишет на Яана одни прошения — то так, то этак. Поди пойми, что они собираются с ним делать!

Кристина готова ко всему. Куда Яан, туда и она.

То же самое она говорит дочери, когда прялка останавливается и можно дать отдых рукам.

Анна улыбается на постели, отрываясь от книги. Да, конечно же, куда муж, туда и жена.

— Мама, а тебе хорошо жилось с отцом?

Кристина удивленно смотрит на дочь, лицо Анны белеет в сумерках.

— Да уж больших ссор между нами не было. Разве так, мелкие неурядицы… А у кого их не бывает…

— Значит, ты любишь отца? — доносится из полутьмы другой вопрос.

Кристина встает со скамейки и ставит лампу на стол. С тех пор, как им в окно бросили камень, Кристина повесила перед стеклом холст. Так, по крайней мере, не попадут в голову, если снова придут бить стекла. Холст задержит камень, и то слава богу.

Лампа прорезает в темноте яркий круг и отбрасывает на стену призрачную тень от прялки.

Любовь? Чудно… Вот уж спросит так спросит Анна. И какие они необычные — эти новомодные слова!.. Как это она в ту пору, когда была девчонкой, шла по лугу, неся миску со студнем! Как странно и стыдно было ей тогда идти мимо Яана…

— Значит, ты любишь, да? — донимает ее дочь.

— Да уж, да, — признается мать и краснеет.

— И любила всю жизнь?

Боже праведный, до чего еще Анна глупа! Совсем дитя, совсем не знает жизни, даром что читает немецкие книги.

— Всю жизнь, да, — отвечает Кристина и толкает педаль самопрялки.

Анна вздыхает. Любовь на всю жизнь, это было бы замечательно. Но что прекрасного в жизни отца с матерью? Каждодневная маета и заботы, отец только и говорит что о трактире, трезвости и школе, о молотьбе и починке саней, мать полна забот о скотине, о пряже, о детях. Все тот же круг изо дня в день, пока человек не отправится на вечный покой на приходское кладбище. Но где же радость, опьянение, о котором пишет Шиллер:

Was den großen Ring bewohnet,
Huldige der Sympathie!
Zu den Sternen leitet sie,
Wo der Unbekannte thronet…[11]
Где это? И кто этот Неведомый? Анна не хочет, чтобы он был богом, им д о л ж е н быть человек, на которого она сможет смотреть снизу вверх — с нежностью, благоговением и почтением, как на бога. Видрик не поднялся так высоко, ему многого не хватало; был как бенгальский огонь, который не согревает. Нет, Неведомый из него не вышел, хотя он и расхаживал в котелке, держа трость с серебряным набалдашником, и иногда читал наизусть Гейне. Альфред был из другого теста. Каков он был на самом-то деле, Анна даже и не знает. Знакомство было таким коротким…

Wo der Unbekannte thronet… Во многих делах он должен был походить на отца, который, правда, говорит лишь о школе, о трактире и полевых работах. Ну и что? А что за мужчина тот, кто все время талдычит о делах, а сам ничего не делает, не может даже гвоздь забить в стену. Пусть уж он будет попроще, и если не сможет читать наизусть стихи, пусть не читает. Анна сама будет читать их, если нужно. Лицо у него тоже может быть негладкое, корявое, ведь она, Анна, не принцесса какая-нибудь.

Что же еще должно быть у этого Неведомого?

У матери спрашивать не стоит.

Пусть жужжит прялка!

Дочь с книгой по алгебре подходит к столу, к свету.

Человек плывет все ближе к чернеющей Тоонеле[12] и делает в пути отчаянные потуги, чтобы объяснить или вспомнить, кто он есть, откуда он и что такое все окружающее его.

Сердце Поммера грызет вопрос: что делать дальше? При всем желании ничего не может он заключить по облику господина инспектора — ни плохого, ни хорошего. Все осталось как бы в тумане.

Дел много, хватает и ремесла — бог даровал ему живой ум и золотые руки. Но школа будто приросла к его сердцу. Он счастливый человек, весь век свой делал то, что ему по душе. В школе его жизнь и его смерть. Он чувствует, что родился наставником.

Ветер взвихривает на дворе сенную крошку. Поммер отнес через двор корове целую охапку сена. Он стоит на дворе, набивает трубку на солнце и смотрит на недостроенные стены школы. Солнце греет уже в полную силу, стена и штабель кирпича почернели. Оттуда, из штабеля, взят был обломок кирпича, что на крещенье вечером влетел в окно бани. Виновный еще не найден и, пожалуй, так и останется неизвестен. Враги большей частью остаются в тени, не считая Краавмейстера, чье истинное лицо открылось гораздо позже, чем надо.

Если бы у зла была такая же великая сила, как и у добра, человека вскоре не осталось бы в этом мире, думает Поммер. Солнце согревает щеки, благодать на воле — скоро пасха. Через четыре недели занятия в школе кончатся. К этому времени должно выясниться, кто друзья, а кто враги.

Поммер размышляет и выпускает в синий мартовский воздух облачка дыма. Радостно и нежно поблескивает капель под стрехой, из конюшни тянет навозом и лошадиным потом.

«Меня, наверное, не пустят учить детей в новом доме, — думает Поммер. — Я человек старозаветный, с тем суйслепповым деревом мы два сапога пара. Нам обоим откажут. Все течет в Великий океан, человек, солнце и весна. Когда солнце взойдет высоко и тьма отступит в мрачный лес, это ощущаешь особенно остро».

Руки у Поммера чешутся, ищут дела. Почти сорок лет обучал он детей жизненной сметке и смелости. Почему же сейчас он должен пугаться?!

Вот только горько ему.

Предвесенний день синеет за маленьким оконцем, Анна читает письмо. Письмо прислала ей уехавшая в Петербург подруга, она устроилась домашней учительницей в семье русского военно-морского инженера. Грешно хулить жизнь, — вежливые, образованные люди. Пусть приезжает в столицу и Анна, если не хочет загубить свою жизнь и счастье где-то в медвежьем углу; у нее есть знакомства, может помочь при сдаче экзаменов. Время у нее есть, подопечные — старательные и послушные дети.

Анна думает и взвешивает. Какие у нее виды на жизнь здесь, в Яагусилла? Время уходит, корова жует жвачку в хлеву, солнце всходит и заходит, а Неведомого нет. Он не ведает пути сюда и не знает, что его здесь ждут. Понемногу она помогает в работе матери и отцу, а у самой в груди мечты, как пчелиный рой на расцветающей ветке. Нет, она так и останется здесь, здесь и увянет. Что делать хуторскому работнику с девушкой, которая читает Шиллера! Даже сын хуторянина не станет с ней связываться, ему нужна в жены рабочая скотинка, рабыня. Как всегда, как обычно.

Вначале Анна заводит разговор с матерью.

Но Кристина сама ничего не говорит — скажи отцу, он знает.

Дочь выбирает для разговора воскресное утро, когда снег ослепительно синеет во дворе и солнце посылает в оконце косые сверкающие лучи. Отец режет большим длинным ножом на столе листья табака, сосредоточенный и серьезный. Мать ушла в хлев бросить подстилку корове; Анна выбирает минутку, когда остается с отцом с глазу на глаз.

Поммер внимательно выслушивает дочь и долго потом молчит, держа в руках табачный нож.

Мои дети как перелетные птицы, думает он. Но гнездо сгорело, им некуда вернуться. И когда их крылья устают, им приходится искать прибежище где-то еще. Дочери и вправду нечего здесь делать. Уроки дает он сам, да и много ли их. Если бы знать, что его оставят в школе, Анна могла бы помогать ему, стать помощницей учителя. Но сейчас нет ничего определенного. Никогда еще за всю жизнь его положение не было более шатким, чем теперь.

— По мне, ты можешь уехать, — говорит он. — Где-нибудь да надо тебе начать свою жизнь…

Хоть стреляйся или делай что хочешь, — готов прибавить Поммер, однако умолкает. Зачем ворошить старое? Как она думает быть с экзаменами, он не знает. Готова ли дочь сдавать их? Он, Поммер, ничем пособить ей не может…

Он соскребает мелко нарезанный табак в кучу и кладет его со стола в кисет. Так-то, опять целую неделю без забот…

Дочь считает, что все улажено очень просто, даже, пожалуй, слишком просто. Она как бы разочарована, потому что подготовила себя к долгому разговору, к тому, что придется доказывать и убеждать, почему ей надо предпринять такой шаг. Но отцу и так все ясно. В самом деле, что в этом такого невиданно сложного! Жизнь человеческая сама по себе очень проста, об основных ощущениях легко догадаться. Было бы лишь желание внимать им.

Ни мать, ни отец не против ее поездки в Петербург. Дочь охватывает страх перед далеким чужим городом. Чужой язык, чужие обычаи. Там придется все начинать сначала, на это будет истрачено много сил и воли. И кто знает, как пойдут ее дела там!

— Вернуться всегда можешь, — говорит Поммер, откладывая трубку. — Побываешь, а коли что не так, хоть дорогу узнаешь. — Он сидит у стола на солнце. — Поглядишь на столицу империи, как она там стоит на болоте. Там всякого народу много… Может, вдруг увидишь даже каких-нибудь мавров, у которых монеты болтаются в ушах и в носу, а когда они ходят, звякают как лошадь с бубенцами. Я и сам на это не прочь поглядеть…

Учитель выпускает синие струйки дыма, они переливаются на солнце.

— А вдруг увижу царя, — добавляет дочь, хотя мысли ее совсем далеко.

— Приглядись, вдруг и вправду увидишь… Покойный Хендрик Ильвес двух российских царей видел, сказал, что они, мол, такие же, как все люди. Стояли на двух ногах, усы под носом и шпага на поясе, солдат как солдат, только мундир куда пышнее, поярче. А дома в Петербурге, говорят, и впрямь очень большие и солидные. Как попадешь туда, напиши, что там такого… Свой глаз алмаз, мало ли чего кто говорит…

Кристина кладет дочери в дорогу мед и шкварки, уговаривает ее, чтобы в мороз надевала шерстяные чулки, нечего фасонить. Когда ноги в тепле, никакая хворь не страшна. Нет ничего худшего, чем заболеть на чужбине, причинять людям беспокойство. Она и так наделает хлопот, к знакомой ведь едет, хотя это и школьная подруга; у каждого свои беды и заботы, а тут еще гостья на шею… А если случится, что простудишься, растирайся гусиным жиром — на рынке в большом городе, небось, можно достать! — растирай им подошвы ног и подержи перед печкой на огне; Петербург этот вроде место холодное и сырое, на болоте он, и море рядом, не диво.

И снова запрягают лошадь, Кристина произносит напутственные слова, поучает, Поммер молча расправляет мешок с сеном, и Анна отправляется в путь. Она надеется попасть в Петербург до пасхи, подруга писала ей, чтобы она приехала как раз к этому сроку; русская пасха — это что-то грандиозное, ее надо увидеть и пережить самой, описать ее невозможно.

Снег подтаявший, ноздреватый, местами дорога оголена. Анна тихо и задумчиво сидит рядом с отцом, слушает скрип полозьев и чувствует, что она сейчас так же, как в тот мартовский вечер, полна сокровенных предчувствий, пробуждается от зимнего сна. Все это — ожидание Неведомого. Только бы она не ошиблась, не смешала это редкостное существо с кем-нибудь еще!

Анна вздыхает.

XXIV

Одно уходит, другое приходит, так оно ведется всегда.

Под родной кровлей сердце дочери напиталось живительным дыханием, окрепло. Теперь она снова бодра и жизнерадостна, может померяться силой с миром и выбить для себя осколочек счастья в большом городе, куда она однажды ранней весной уехала самоутверждаться.

Очередь за сыном Поммера.

Карл приезжает домой на пасху, задумчивый и погруженный в себя, как всегда. Он все такой же, прежний, только на сей раз у него узел за плечами как у коробейника, когда он шагает со станции, отыскивая в оседающем снегу места потверже.

Он приходит домой с таким выражением лица, будто не был здесь очень долго, многие годы и за это время совершил не одно кругосветное путешествие. Худые щеки его пылают, глаза горят, бодрящий воздух ранней весны изнурил его.

Родители рады приезду сына. Они уже опасались, что пасху им придется встречать в бане вдвоем, со сверчком: ведь дочери послали открытку из Тарту, а это значит, что сами они не приедут; есть весточка и от Анны из Петербурга — она доехала благополучно, о том же, как устроилась, и о столице она обещает написать подробнее.

Карл сидит на скамейке и разувается. Носки промокли насквозь, ноги отекли, и на них видны полосы от носков. Кристина берет с плиты шайку теплой воды и ставит перед сыном.

— Да что ты, мама, — стыдливо говорит сын. — Я бы сам…

Но Кристине приятно, что кто-то из детей опять дома, есть о ком заботиться.

— Отмой хорошенько ноги, — говорит она и кладет суровое льняное полотенце рядом с сыном на постель. — Я поищу сухие носки. Анна связала зимой. Тебе и отцу.

Семинарист подворачивает брючины и опускает одну ногу в шайку, две в ней не уместятся — шайка маленькая. Пальцы хрустят и становятся красными, пока он моет их. Приятная истома овладевает им, душу заполняет покой. Он думает об Иисусе, который вошел в вербное воскресенье в Иерусалим. Он видит это как раз в такой же сырой и туманный день, когда под снегом вода, на дороге слякоть и птицы беспокойно мечутся и кричат. Что из того, что он знает — в Иерусалиме нет снега и Иисус сидел на ослице.

Нет, он не Иисус, у него нет ослицы, и он не способен проповедовать веру и творить чудеса. Даже пальмовой ветви у него нет, он сидит в родительской комнате, ставит то одну, то другую ногу в шайку, из которой поят телят; он устал. Это такая усталость, на которую не действует сон. Он не знает, что это такое. Что это, спрашивает он себя, что за усталость такая, что на меня напало, я же молод?

У кого он может спросить? Не у отца же и не у матери, не у сестер? Не стоит их печалить, ведь в его усталости — глубокая печаль.

Но глаза его горят странно, в них какой-то блеск, какого до сих пор не было во взгляде кого-либо из Поммеров. Откуда это? Отец оглядывает сына в сумеречной бане, смотрит на него во дворе на солнце, у поленницы, когда сын берет охапку дров, чтобы отнести ее в комнату. И в душе старого учителя снова поселяется беспокойство, лицо его темнеет, замыкается, как дверь на замок.

— Ты не заметила, какой странный у него взгляд? — говорит Поммер Кристине, когда сына нет в комнате.

— Странный? — пугается Кристина. — Что же в нем такого странного, выглядит, как обычно молодой человек. Он должен поправиться.

— А у меня, когда я был молод, такой же был вид? — спрашивает Поммер.

— Нет, не такой.

— Почему же у него такой?

— Ты же не он. Ты — это ты, он совсем другой, он человек городской, ученый.

— Значит, ты считаешь, что у всех, кто в городе, такой особенный взгляд?

— Перестань, Яан, — сердится Кристина. — Что ты от него хочешь, он исхудал в семинарии, устал от уроков, пусть поправится, чего ты его донимаешь!

Поммер умолкает, но сердце его не успокаивается. Тайком следит он за сыном, когда тот сидит, ест или спит. Он замечает только одно — глаза смотрят как-то необычно, раньше в них не было этакого блеска. Взгляд блуждает будто где-то далеко, в другом мире, который Поммер не ведает и который пугает учителя. Напасть на след чего-то большего ему не удается. От сына веет чем-то странным, даже движения его особенные, он ступает развинченной, размягшей походкой.

В плите потрескивает огонь. На огне котел. Кристина и Карл завертывают куриные яйца в лоскуты. В лоскутах березовые листья и луковая шелуха — скорлупа от них получается красивая, пестрая.

Кристина вылавливает поварешкой яйца из кипящей воды. Одно выскальзывает из истертой поварешки на плиту, железо шипит, взлетает пар.

— Ой же ты, дрянь! — жалобно восклицает Кристина. — Разбилось! Я-то хотела тебе его отдать.

Карл усмехается.

— Не беда…

Он разворачивает яйцо из тряпки и смотрит. Оно в пятнах, желтовато-зеленое от березовых листьев. Напоминает березовую рощу и дождь, шуршащий в листьях. Зеленый дождь на яйце.

— Съешь его, оно дает силу, — говорит Кристина. — Здесь их много.

Яйцо и пальмовая ветвь по дороге на Иерусалим, думает Карл.

— Яйцо и пальмовая ветвь в снежный день, — нечаянно повторяет он громко.

— Что ты сказал? — спрашивает мать.

— Да так, — рассеянно улыбается сын. — Пришла в голову одна мысль… Иисус ехал на ослице в Иерусалим.

Кристина перекладывает яйца поварешкой в миску.

— Это было в вербное воскресенье. Нынче вербное воскресенье очень вьюжное… Не знаю, стоит ли в такую слякоть идти в церковь.

Карл вяло катает в руке яйцо, без малейшего желания его съесть. Он встает, надевает пальто и говорит, что выйдет пройтись.

Погода туманная и сырая. Липы на дворе стали большими, тяжелыми, почернели. Трактир и волостной дом на перекрестке — будто лежащие и жующие жвачку коровы. С крыш капает, хотя снега на них не видно. Или, может, капель доносится из-под снега, с поля, с небес?

Скворцы посвистывают что есть мочи из своих скворечников; вечная изначальная сила подгоняет их.

Да, именно в такой день отнимают плоть и взамен одаривают духом.

Яйцо и пальмовая ветвь — оба вечнозеленые.

Карл выходит из ворот, идет мимо лавки, откуда пахнет кожей и дегтем, поворачивает на дорогу в Соонурме. Все больше и больше обнажается темное безжизненное лоно земли, дорога раскисшая, грязная. Когда он ступает в сторону от дороги, в снег, след его заплывает водой.

Его глаза блестят, он ощущает в себе силу, как будто в нем пробегает порыв ветра.

— Яйцо и пальмовая ветвь в стуже мне как надежда остается, — взволнованно бормочет он.

Сквозь мглистый день светится слово, рождаемое самой природой и оживающее в душе.

— «Дремотное солнце весны настороже…»

Мокрый снег хлюпает под ногами, но Карл ничего не замечает. Он разговаривает с солнцем, которое там, вдалеке, за туманными лесами и за ночью, однако он видит его перед собой — извечно отрадное, бодрящее, сказочное.

Солнце — как пунцовое колесо самопрялки, оно кружится, и не видно спиц.

Солнце — как пила.

Как огненный шар, что со страшной силой вгрызается в тысячелетний лед, так что осколки летят в глаза.

«Через вьюжные ночи, сквозь дебри лесов, мимо трактира и школы колесо вертится, и это как праздник, что лед растапливает в сердце…»

Рифма плоха. В стихах, которые печатаются в «Олевике» и в «Постимеэсе», рифмы гораздо лучше.

«Что принесет мне наступающая весна? — думает он. — Семинария будет закончена, я стану учителем, меня выпустят. Всего доброго, будьте счастливы, мы провожаем вас — на поприще просвещения».

Надо будет искать место, купить корову, жениться.

Омыть руки прозрачной колодезной водой и идти на урок, учить правописанию на родном языке.

И в этот день отнимают плоть и взамен одаривают духом.

Он пленник времени и самого себя, что ему делать? Все будто освещено каким-то волнующим заревом. На раскисшей дороге пахнет лошадиным пометом, синевато-серый лед трескается под подошвами. Мир распахнут настежь и зовет принять в нем участие.

Щеки пылают, в ушах гудит, пьянящие соки бытия шумят в крови. Впервые ему понятны земля, оголенный лес, молочно-белый туман, только здесь, у них, может он спросить: что будет со мною завтра и послезавтра? Ответ доносится отовсюду, ответ живет и клокочет вокруг.

Ответ — в зарослях ветел; в черной ольхе — утешение; мудрость — в одиноком дубе.

Дремотное солнце весны настороже,
Лед оно растапливает в сердце…
Кто ищет и умеет смотреть, всюду увидит приметы, что укрепляют его надежду. Но сперва должно раскрыться сердце, душу охватить жажда. Это — то самое, что нашептывает старому Поммеру в его волосатое ухо темно-желтая скрипка, то же самое, что увлекло Анну в город. Суть примет та же, только названия разные.

Карл останавливается и слушает. С придорожных кустов падают капли, из тумана приближаются сани, лошадь ступает копытами по лужам, подковы гулко бьют о лед. Где-то лениво и протяжно лает пес.

Да, все это отчизна. Но сегодня Карл хочет освободиться от четко очерченных понятий, развеяться, стать расплывчатым и вольным, как весенний туман, неприхотливым, как капля, что шлепается с ветки в снег, быть непонятным, как глухо лающий пес. Он уже не думает о солнце, хотя чувства его переполнены солнцем, и это незримое, однако же ощутимое солнце держит его в пределах, где все возможно и где все же не происходит ничего такого, что могло бы нарушить равновесие, которому нет имени, но которое так чутко воспринимает молодая душа.

Он добирается до хутора Пиррумяэ, проходит мимо скособочившегося, заброшенного хлева с лазом на чердак. Шаги звучно отражаются от стены хлева, где-то на дворе, в хлеву или в кухне брешет сквозь сон собака. Дверь хлева скрипит, выходит черная невзрачная женщина с всклокоченными волосами, одна из старых дев хутора Пиррумяэ; в руке у нее свиное ведро; она оглядывает проходящего мутным едким взором, прикидывая в мыслях, кто же этот прохожий.

Молодой учитель медленно спускается с холма, к болотной протоке. Он ломает у дороги прут вербы, подносит его белые шелковистые барашки к лицу, нюхает пахучую ветку и поворачивает обратно, к дому; он не собирается идти далеко. Карл вдруг чувствует себя страшно усталым, все тело его обессилело и отупело, в висках что-то стучит и ноет.

Хозяйка хутора Пиррумяэ снова видит, как он идет, она следит за ним сквозь запотевшее окно, из-за кухонного стола, и все не может утолить свое удивление: зачем этот молодой господин шатается здесь. Может, вынюхивает, что плохо лежит? По какому такому делу он разгуливает тут? Ведь только что шел куда-то, а теперь вышагивает обратно. Сломал ветку, размахивает ею и целит все в сторону хутора. Хозяйку охватывает страх. Что делать им, двум старухам, если такой вот бродяга придет на хутор; не говоря уж о ночи, среди бела дня не справятся они с молодым здоровым мужчиной. И чего он все бродит и бормочет, — видно, как шевелятся его губы. Околдует сперва, потомлегче будет грабить. И почти бессознательно старуха шепчет слова против заговора, слова эти столь же древние, обомшелые, как и сам хутор Пиррумяэ.

«Изыди, нечисть, отведи острие иглы от яйца, — шамкает она беззубым ртом. — Да чтобы твои очи взад ушли, как у рака, да туда, где они у ежа, да на макушку, как у жабы. Отвяжись ты от Пиррумяэ, от хутора нашего, как узел от яйца, да все живое от волны. Во имя Христа и Отца и Духа святого заклинаю тебя. Да будут прокляты все бесы, их проделки и злые козни…».

Тем временем незваный гость ушел за хлев. Хозяйка наклоняется над столом, почти касаясь грудью миски с яйцом, и прижимает землисто-серое, в морщинах, лицо к стеклу, чтобы посмотреть, когда прохожий появится из-за хлева, уйдет ли он по дороге или повернет за их сад. Мужчина исчез из виду, хозяйка так и не знает, куда он делся. Но пусть… небось, слова помогут, подействуют, ежели у него на уме были дурные мысли. И старуха горячо продолжает:

«Уходи, поганый, дай место Духу святому. Заклинаю тебя, чтоб ты ушел во имя Иисуса Христа. Аминь»!

В это самое время Карл думает, что вот отец, например, пошел бы он с ним в такую погоду бродить по дороге среди полей и рощ. Пожалуй, не пошел бы… что сказала бы ему раскисшая, слякотная дорога, вода, журчащая в канаве под снегом, или таинственная пряжа тумана… У него и без того десятки забот. Или, может, пошла бы мать? Еще, пожалуй, испугалась бы, что сын пригласил ее шататься по такой дороге. Каждый думает про себя и несет свои заботы, не делясь с другими. Только существа глупые, пустые или еще поэты трубят беспрерывно о том, что у них на душе.

А вот придет он домой, отец сидит за столом, опершись щекой на руку, и тянет большими затяжками трубку. Карл сядет на край постели и станет переобуваться. Голова раскалывается, во рту противный вкус. И еще эта знакомая усталость, совсем изнуряющая его, которая будто вливает в суставы свинец, вытесняя мозг.

Он свинцовый, весь свинцовый, словно некий оловянный учитель.

Карл ложится на постель и смотрит в потолок. Там, правда, ничего особенно интересного нет, только закопченные балки, балки и доски, и в сумерках не видать щелей. Он закрывает глаза и чувствует, как все, сначала медленно, потом быстрее и быстрее, начинает кружиться. Как будто у него вместо головы колесо Или шар, огненный шар, который вертится с бешеной скоростью, обезумевший от боли, света и огня. И еще Кажется ему, что баня вместе с постелью и молчащим, курящим отцом стоит на сводчатом потолке как ветряная мельница с каменным фундаментом — и все кружится в бреду и тумане, только тело его тяжело и неподвижно стоит на месте.

У Карла нет больше ни одного желания, его мысли расплываются, мутнеют и превращаются во что-то изначальное, из которого родилось многое, если не все, — в сон. Огненное колесо останавливается, распадается, красные спицы разлетаются, дорога его боли растекается во что-то грязное-серое, как тающий снег; молодой учитель спит тяжелым, болезненным сном; под горячей головой на соломенную подушку тянется сладковатая слюна…

Он просыпается в темноте. Из окна сочится в комнату темно-серый призрачный свет, во рту сухо, голова гудит. Тихо, никого в комнате нет. Карл не сразу понимает, где он и какое время сейчас — утро или вечер. Долго смотрит он на брезжущую в окне сумеречную полосу, пытаясь определить, где лежит. Наконец это удается, мир в его сознании медленно обретает действительные пределы; безучастно и тупо смотрит Карл в бархатно-густую темноту, пока в голове его не оживают снежный вечер и дорога. Как маленький ребенок, ощупывает он по очереди руки и ноги и радуется, когда ощущает в них жизнь, медленный, вялый ток крови. Он собирается с силами, ведь сон как взрыв разбросал, раздробил его и залил кроваво-красным беспамятством.

Дверь скрипит, кто-то входит.

Немощная, бессильная мысль наконец обретает силу, так что он может сказать вошедшей в темную комнату матери:

— Пи-ить хочу!

Кристина подходит к постели с кружкой молока. Здесь, в углу, спала и дочь, вначале тихо, ушедшая в себя, потом — бормоча немецкие и латинские стихи. Теперь здесь сын, их надежда.

Карл одним духом опоражнивает кружку.

— Хочешь еще?

— Нет.

Мать пробует прохладной ладонью его лоб.

— У тебя жар, — заботливо произносит она и идет согревать чай.

Карл пьет горячий малиновый чай и сменяет три рубашки, мокрые от пота, просит мать сделать согревающий компресс на грудь, однако жар не уменьшается. К утру он, потный и измученный, впадает в дремоту, но днем ему опять плохо, капельки пота поблескивают на лбу, лицо становится по-птичьи острым. Отец с матерью пробуют все средства, какие знают.

Так продолжается три дня. Затем Поммер запрягает лошадь в телегу: он не уверен, что везде проедешь на санях, — и уезжает к приходскому врачу.

Доктор — человек дружелюбный, у него черные усы торчком и бугристое лицо. Не дослушав до конца учителя, он надевает серое полосатое пальто, как будто ожидал с нетерпением, что за ним приедут, берет свой саквояж и выходит вслед за Поммером. Подробности он выслушает дорогой, времени на это хватит.

И вот в Яагусилла привозят доктора, чудаковатого человека, который, по словам людей, режет маленькими ножницами в своем кабинете лягушек и кузнечиков и за это чуть ли не достоин презрения. Он сидит в узкой убогой каморке перед постелью больного, словно маг: Кристина и Поммер готовы исполнить любое его желание. Но у доктора никаких желаний нет. Он выстукивает и выслушивает грудную клетку их сына, тот присел на постели, бледный и такой худой, что у Кристины слезы подступают к глазам, когда она смотрит на Карла. Она еле сдерживается, хотя знает: ничто не злит мужа так, как плач.

Доктор выслушивает молодого учителя долго, тщательно, и у Поммера уже рождается злое сомнение: разбирается ли вообще в своем деле этот вежливый и любезный человек. Если бы он знал и разбирался, ему давно бы все было ясно. Совсем как в школе: если ребенок слишком долго корпит над задачей, известное дело — ничего толкового не выйдет. И доктор теряет в глазах Поммера большую долю своей значительности и блеска.

Наконец врач закончил осмотр, он велит Карлу надеть рубаху и подходит по полосатому половику к столу, что стоит у окна. Он озабочен и молчалив, и по всему его виду, по тому, как он разбирает трубку и кладет в саквояж, Поммеры догадываются, что дело нешуточное. Доктор закрывает саквояж, повернувшись спиною к родителям больного, и выглядывает в окно. По грязному двору бредет нахохлившаяся рыжая курица, что-то клюет, поднимает голову и тупо смотрит желтым глазом на окно бани.

Лекарство? Какое лекарство он может вообще прописать? Но что-то должен же он им посоветовать, этот человек с бугорчатым лицом — здесь, за неуклюжим самодельным столом.

Поммер думает, что все, что предложит врач, — то же самое, что знает и он сам. Нет ничего лучше лесных трав, хворь идет от природы, и природа же ее излечивает.

Да, простуда, но почему же доктор так озабочен?

Чтобы организм смог противостоять болезни, надо поднять аппетит больного. И доктор говорит о красном вине: одну столовую ложку перед едой.

И опять клин клином выбивают, думает Поммер.

На обратном пути, под дорожную тряску, доктор говорит Поммеру точнее, что это за болезнь.

— Чахотка, — произносит он.

XXV

Поммер заходит поговорить с мызным садовником и спрашивает у него листья алоэ для больного. Садовник охотно дает, только говорит, что от одних листьев проку мало, пусть Поммер возьмет лучше целое растение, у него здесь алоэ много, их можно вырастить и еще, когда кончатся. И вручает учителю целый горшок.

Дома Поммер с Кристиной принимаются готовить лекарство. Берут большую банку меда, Кристина смешивает с медом несколько яиц прямо со скорлупой. Поммер обрывает листья алоэ, оставив лишь несколько на верхушке, обрезает колючки, размельчает сочные листья и перемешивает все в банке.

Эту смесь дают больному. Жар у Карла понижается, но он изнурен и слаб. Правда, временами он чувствует себя вполне бодро. В эти минуты и часы он сидит на постели, опустив ноги, читает газету или просто думает. Оборванный стебель алоэ в горшке на окне, зеленые листочки торчат на верхушке; растение напоминает пальму в роще, где-нибудь в пустыне.

От алоэ и меда у больного горьковато-сладкий вкус во рту. Но если он хочет выздороветь, надо спокойно переносить все. Яйцо и пальмовая ветвь — в них сила и крепость.

Кристина пробует лоб сына и удивляется, что кожа у него сухая и гладкая; раньше она не замечала это. С волнением слышит она резкий сухой кашель Карла и спрашивает, не колет ли в груди. Карл хмуро качает головой, совсем так же, как старый Поммер, который не переносит ее жалоб. И мать умолкает. Но что еще может она сделать, как только спрашивать и слушать? И давать самодельное лекарство, несмотря на то, что сын противится.

Все делают, что только могут.

Однажды вечером, перед заходом солнца, в баню заходит Пеэп Кообакене, приветствует всех и спрашивает о здоровье молодого учителя. Распахивает полы своего вечного кожуха, от которого пахнет ветрами, навозом и весенней почвой, как от лона земли, и вынимает из кармана пиджака большую граненую бутылку.

— Барыня велела передать. Узнала о твоей болезни. — озадаченно говорит скотник. Для него этот дар так же непонятен, как и те доски, что послали в школу осенью.

Больной вертит в руках бутылку и ищет этикетку, Пеэп прибавляет:

— Это вроде домашнее вино. Велели тебе принимать для аппетита… Н-да, а где теперь эту горькую так запросто достанешь — трактир-то закрыт…

На том его разговор кончается. Скотник должен идти, у него сегодня в имении есть дела, то да се. Только пусть Карл будет молодцом, пусть скорее выздоравливает!

Однако на дворе, увидев учительскую Пауку, бегущую от ограды и дружелюбно виляющую хвостом, Кообакене вдруг останавливается, словно он никогда в жизни не видел такую псину, как эта обыкновенная дворняжка. Скотник какое-то время разглядывает Пауку и мысленно строит планы. Его интересует упитанность собаки. Но какая еще упитанность может быть у учительской собаки? Паука худа и костлява, ребра у нее торчат, как стропила. Пеэп разочарованно качает головой и садится в телегу на сено; скрипя и переваливаясь, телега выезжает за ворота. Нет, Паука никуда не годится, надо присмотреть где-нибудь еще.

Карл остается один. Глухая тишина окружает его, когда отец в школе, а мать в хлеву, в сарае или в потребе. Он в стороне от жизни. На дворе грязно и сыро, природа еще не пробудилась настолько, чтобы он мог вкусить ее красоты. Уж лучше он полежит, отдохнет, подумает. Или, когда это ему наскучит, возьмет карандаш и бумагу. Так порой хочется излить свои мысли и чувства на бумаге, но стоит взять в руку карандаш, все рассеивается, и бумага остается по-прежнему белой.

Ему очень нравится разжигать огонь. И Кристина оставляет это его заботам. Карл отщепляет от полена лучины, кладет в печь, поджигает растопку и укладывает сверху поленья, когда огонь уже занялся. Сидит, уставившись на огонь; переживает, если пламя никак не берет сырые ольховые дрова. Совсем как горячее сердце и промозглый, охваченный безразличием мир.

И матери по сердцу это занятие сына. Всем своим существом она надеется, что дело пойдет на поправку. Не может же быть при последнем издыхании человек, который, разжигая огонь, испытывает радость.

Теплый, солнечный день в апреле. Поммер уже второй день бродит по лесу и ищет ползунью. Вчера он побывал на своем болоте, среди берез, но не нашел. Он даже учеников отпустил на два часа раньше, чтобы побывать в лесу, пока светит солнце и пресмыкающееся может выползти на кочку погреться. В первый теплый день ползучая тварь опьянена солнцем, ее легко поймать.

Сегодня учитель отказался от мысли найти ее на школьном сенокосе и уходит все дальше и дальше. Все это весьма бесцельное блуждание, оно не очень-то по душе Пом меру. Ползунью надо искать повыше, на сухой земле, где-нибудь на песчаной пустоши. И Поммер выходит через лес Парксеппа на пустошь. Он блуждает и петляет, высматривает пресмыкающееся под деревьями и на кочках. Поммер готов к встрече с ним, у него в кармане защипка из ольховой ветки.

Ягель хрустит под ногами, сосны источают запах, солнце согревает их вершины. На равнине среди редколесья теплый настоенный воздух. Куда же подевались эти твари? Бывало, когда они не нужны были, видел он их часто и на кочках, и в траве.

И учитель размышляет о жизни этих существ. Что это за жизнь, если их даже нельзя назвать по имени, все только тварь, гад или ползунья. Весь век живи под чужим именем, уползай и прячься, и все потому только, что прародительница соблазнила Еву отведать плод от древа познания добра и зла * и тем самым привела человечество к греху и погибели. Разве это жизнь! Без роду и без племени, как онемеченные или обрусевшие эстонцы… Нет, жизнь ползучей твари ничем не примечательна, но если взглянуть на дело посерьезней, теплится жизнь и в ее утробе, она тоже чувствует боль, хотя и пресмыкается, и то же самое солнце светит для нее, и те же сосны шумят для нее, как для тебя, учитель. И было бы худо, если бы пресмыкающееся не привело Еву к тому древу познания добра и зла. Род человеческий по сей день прозябал бы в неведении и валил бы в одну кучу и добро и зло. Какой смысл был бы в жизни, как можно было бы стать справедливым, если нет на то своего мерила! Так что надобно только благодарить ползунью…

Вообще-то сегодня надо назвать ползунью настоящим ее именем. Прозвище для того, чтобы отпугивать ее, как и серого, если не хочешь, чтобы он зарезал твоего жеребенка или теленка. Называть верным именем в верное время — большое искусство, тому же он учил и детей в школе. Не должен ли он и сегодня вернуть ползунье настоящее имя и громко назвать ее по имени, чтобы она вылезла на свет из своей зимней квартиры, потому что нужна она ему позарез. Ведь Поммер не прихоти ради в этот весенний день шныряет по лесу, с защипкой, торчащей из кармана полушубка.

Поммер шагает под редкой сосенкой и бормочет про себя:

— Змеечка, змейка, змееныш! Выходи, змея, выползай на травку, обвей ольху!

Лучше молчать и ходить тихо, чтобы не трещал хворост. Он смотрит на корень одиноко растущей сосны и вздрагивает. Вот она! Поммер стоит и побаивается — змея все-таки есть змея. Нежится на солнце, свернувшись в кольцо, голова ее в центре кольца; человека будто и не видит.

И сейчас надо сбросить с плеч по малости хоть тридцать лет, стать молодым и проворным и действовать, как кинжал. В мгновение Поммер хватает змею пальцами за горло, за позвонки, и прежде чем она успевает что-то сообразить, ее отрывают от теплой подушки, от кочки, она висит в воздухе как кишка, бессильно, слабо извиваясь. Поммер сейчас же пальцами другой руки раздвигает защипку, и змея уже схвачена рогатинкой за горло Медленно замирает она в судорожных движениях Добыча взята. Поммер снимает ушанку, дает подышать голове и смотрит на солнце.

И он уже уходит, змея мотком обвилась вокруг руки.

На дворе выходит навстречу Кристина, она заметила мужа из окна.

— Поймал все-таки… Мальчик только что заснул…

— Положим ее сушить, — замечает учитель, кивая головой на змею.

— Плита у меня горячая. Положим между газетами, чтобы Карл не увидел.

Сначала змею сушат на плите, но на душе у Кристины неспокойно: вдруг сын увидит и поймет, тогда все пропало. И она в тот же вечер вешает змею в мешочке у теплой стены, рядом с майораном, тысячелистником, ромашкой и другими травами. Там Карл о ней не проведает.

Наконец змея высушена должным образом. Поммер отрезает у нее голову, велит жене завернуть в тряпицу и приберечь — голова пригодится когда-нибудь врачевать опухоли. Он приносит из амбара в дом ступу и вечером, после школы, толчет змею в порошок. Лекарство готово. В тот же вечер Кристина подсыпает порошок с кончика ножа в яичницу и просит сына съесть. Когда он ест, Кристина с боязнью и любопытством смотрит на Карла: неужели заметит? Она добавила в яичницу порядочно луку, чтобы нельзя было почувствовать незнакомый вкус, да кто знает… Но сын не произносит ни слова, съедает несколько ложек и встает из-за стола. Так быстро, небось, не подействует, думает Кристина, чтобы поел и сразу вернулись силы и поднялся аппетит. Хворый поросенок, которого Яан однажды лечил змеиным снадобьем, окреп, щетина у него стала гладкой, как шелк…

— Может, хочешь теперь сливок? — спрашивает она у сына.

Но Карл трясет головой — нет, он ничего не хочет.

Все пытаются заботиться о нем, делать, что в их силах. Поммер приносит с мызы еще один горшок с алоэ и обламывает листья. Но болезнь живуча, отступает неохотно. Карл сам не может сказать, лучше ему ИЛИ хуже, слабость и усталь изводят его, мучает сухой тяжелый кашель, он весь в поту от кашля, лицо пылает и на глазах выступают слезы. Но когда кашель отпускает, наступают сравнительно спокойные часы, и он с нетерпением ждет новых примет весны и долгого солнечного свечения, которое подсушило бы землю. На волю, во двор, на солнце!

Пеэп Кообакене тоже принимает близко к сердцу исцеление молодого учителя Ведь и это тоже споспешество свету, если удастся избавить молодого Поммера от злой грудной хвори. И вот однажды вечером, в темноте, Кообакене приходит к учителю в кухню, где Поммер чинит башмак, и вынимает из кармана кожуха какой-то странный сверток, горячо шепчет, поглядывая на дверь:

— Здесь зелье, которое вылечит его… Наверняка! — И разворачивает газету, в которой его чудодейственное лекарство. — Собачье сало!

Поммер откладывает сапожную работу и смотрит, как зелье появляется на свет из газеты. Под страницами «Олевика» еще одна бумага — шершавый пергамент, перевязанный льняной ниткой и обрезанный по краям ножницами.

— Где ты это взял? — спрашивает Поммер.

— У вора спрашивают, где взял, у честного человека — кто дал, — смеется скотник.

В эту же минуту из комнаты на кухню входит Карл.

— Что это такое? — спрашивает он, заметив банку.

— Это? — Скотник в замешательстве, но прежде чем он успевает сказать что-либо вразумительное, Поммер говорит:

— Это зелье для лошадьей ноги, мызный конюх послал Пеэпа передать. У нашего мерина вроде коленный гриб, я как-то сказал конюху, у него такие мази есть…

У Карла загораются глаза:

— Когда ты пойдешь лечить его ногу, возьми и меня с собой… Я тоже хочу посмотреть.

— Это мы проделаем завтра засветло, — отвечает Поммер.

Такой оборот дела совсем не радует его.

— На, возьми, почитай лучше «Олевик», — протягивает он сыну газету, которой была обернута банка.

Сын уходит в комнату. Мужчины смотрят друг на друга, и скотник почесывает за ухом, а у самого на лице такое добровато-мягкое выражение, словно он загадывает загадки или рассказывает про старину. Оба они будто кошки, застигнутые врасплох в кладовке, и Поммер думает: поверил сын или не поверил.

Кообакене открывает дверь и, увидев, что Карл читает при свете лампы, говорит:

— Будь добр, прочти что-нибудь и мне, глупому.

— Это старая газета, прошлогодняя.

— Пусть какая ни есть старая, я и эти новости не слышал. Кому у нас читать-то, у снохи времени нет, Арнольд работает, его и вилами не заставишь читать. Элиас, правда, читает, когда он дома… Газету получаем, а читать некому…

Карл видит, что он не отделается от Пеэпа, и говорит:

— Садись…

— Я сяду, чего ты обо мне беспокоишься, — радуется скотник. — Я-то сяду…

— Открой дверь пошире, чтобы и я слышал, — говорит из кухни Поммер.

Пеэп распахивает дверь и стоит, опершись на косяк, неуклюжий и кряжистый, держа шапку в руке. Печатное слово для него — великая мистерия, таинство, до которого он не дошел своим уменьем и разумом, и он несказанно благодарен тому, кто хоть чуть-чуть приоткрывает ему дверь в сокровищницу.

Карл расправляет мятую газету, вывертывает фитиль лампы повыше и читает однообразным, но ясным голосом:

— «…Стоячая вода легко ржавеет. Но ветер должен дуть в верную сторону и не давать волю вихрям. Мы будем от всей души сожалеть об эстонском народе, если его жизненная волна утихнет сейчас в трясине. Почему?

Потому что сейчас мы делаем первые шаги на обновленной родине. У нас новая полиция, новые суды, новое управление школами. Вовсе не безразлично, как живет народ первые годы с этими новыми установлениями. Вовсе не безразлично, сидим мы в новой телеге задом наперед или лицом к лошади. Телега, правда, движется своей дорогой, но кто сидит в ней задом наперед, тот видит лишь пройденный путь. Что впереди, он не видит и не знает. Поэтому иные вещи могут его даже напугать, когда он к ним неожиданно близко подъехал. О совместном управлении телегой и о подмоге нет и речи…»

Молодой Поммер переводит дух.

— Когда ты сидишь в телеге задом наперед, где уж тебе видеть лошадь, она идет сама по себе, — одобряет скотник. — Однако и седок, должно быть, хитрец, ежели он так, через голову, лошадь погоняет. Это я весь свой век не видал, но так было, что лошадь задом наперед в телегу запрягали. Когда-то был на мызе один кладовщик, Мюйльпярг, ты, Яан, небось, помнишь еще, такой он был лупоглазый ражий мужик. Сын его работал приказчиком в лавке, в Тарту, приехал он однажды на рождество, а отец и скажи: мол, Юхан, иди запряги лошадь, мы с матерью поедем на причастие. Юхан пошел, поставил лошадь задом наперед в оглобли, привязал оглобли к хвосту. Да, и входит в дом, иди, мол, родитель, садись и поезжай…

Пеэп усмехается, Поммер откладывает башмак и шило.

— Кто в этой государственной телеге разберется, — зевает он. — Задом наперед у них лошадь запряжена или боком.

— Или ее вообще нет! — говорит Карл.

— Или вообще нет… — повторяет Поммер.

Карл продолжает чтение:

— «Кто всерьез желает споспешествовать народу, тот не может поступать иначе: он должен считать самодеятельность самого народа важнейшим фактором прогресса. Спящий спящим и остается, лежит ли он на мешковине или на шелковой подушке. У нас, например, действует новый школьный закон. Наша молодежь должна теперь изучать в школе новый язык. Понадобится много труда и сил, прежде чем спустя немного времени это принесет ученикам свои плоды…»

Учитель зевает, хрустя челюстями, с удовольствием, так что даже слезы набегают на глаза. Опять школьный закон, опять обучение языку!

XXVI

Школьников распустили, до юрьева дня остается еще несколько дней.

Дальше тянуть нельзя, если следовать закону, и без того запоздали. Виной тому добросердие и сговорчивость нового, временного волостного старшины.

Однако зимнее письмо инспектора все же осталось в силе, хотя он при прощании дружески протянул руку, и вот Поммер стоит перед сходом выборных, чтобы заключить договор.

Он освобожден от должности школьного наставника и школьный участок в Яагусилла передается ему в аренду — от юрьева дня до юрьева дня.

Тридцать восемь лет был он здесь хозяином, и вот сегодня становится арендатором, этот старый, с ясными стеклами очков человек, всю жизнь трудившийся на ниве просвещения.

Он неуклюже стоит у стола писаря и дает отчет о своем саде; все должно быть четко и точно записано, все, что волость дает ему в аренду.

Прежде всего сад, конечно. Деревья стоят на волостной земле и, согласно особому Остзейскому закону от 1864 года, на основании добавлений к параграфам семьсот семьдесят семь и восемьсот шестьдесят восемь, принадлежат владельцу земли, и поэтому Поммер не может их выкопать или сломать, не может и продать, как объясняет, подергивая головой, Йохан Хырак.

Сколько у него всего деревьев в саду?

Двадцать шесть яблонь.

Одиннадцать вишен.

Девятнадцать сливовых деревьев.

Шесть рядов ягодных кустов.

Та-ак, так. Перо писаря заносит в книгу протоколов черные строгие цифры.

Затем: две беседки, одна из них, из сиреневых кустов, пострадала при пожаре.

Разумеется, все это огорожено, изгородь видать и отсюда, из волостного правления. Кроме того, на участке растут декоративные деревья: клены, рябины, черемуха, есть и липы, — они тоже пострадали от пожара, но это не его, Поммера, вина.

Писарь кивает. Волостные выборные сидят молча, углубившись в себя. Да и чему здесь радоваться? Деревья шелестят у них в голове, яблони, вишни и черемухи. Да, воистину правда, этот человек много потрудился на школьной земле. Сад не вырастет сам по себе, ежели почесывать зад. Ничто не вырастет, а сад — тем более, это особь статья, надо уметь его холить.

— Волость выплачивает тебе за сад пятьдесят рублей, — говорит Патсманн. — За старание…

Поммер вздыхает.

— Согласен.

Теперь — постройки.

Все принадлежит волости, хотя большая часть строений поставлена школьным наставником.

Все записывается, Поммер ничего не имеет против. Разве что замок на амбаре — его собственный.

С этим все согласны.

— Прочие условия ты знаешь, — говорит Патсманн. — Ты старый учитель и землепашец, сам знаешь, как надо печься о саде и поле, так что… — И волостной старшина вопрошающе оглядывает выборных.

— Да, но все надо внести в книгу, — произносит писарь, и, как бы в подтверждение, его голова вздрагивает. — Чтобы потом не было неприятностей.

— В книгу, — поддакивает ему Юхан Кууритс.

И так все отнимают у Поммера и возвращают ему обратно — в аренду, и усердный писарь записывает условия.

Что там сказано еще?

В аренду передается вся школьная земля от межи до межи — стоимостью тринадцать талеров. Крыши строений и прочие малые ремонтные работы арендатор делает за свой счет. Арендатор должен, кроме того, сам чистить трубы, что Поммер и делал всегда.

В оставшихся пунктах тоже нет ничего необычного.

Разве не чистил он весной ягодные кусты и не удобрял их, не обкладывал к зиме соломой яблони?

Как дело с льном, рожью и картофелем?

Сход выборных не даст обижать волостную землю, этого не стоит и опасаться: ведь, кроме Пеэпа Кообакене, все они землепашцы. Впрочем, и Пеэп имеет дело с навозом.

Весь навоз из хлева пусть идет на хлебное поле, а в картошку можно пустить и прочую прель.

К хлеву, ко ржи все волостные выборные питают известное почтение. Рожь согревает их сердца. Вот и здесь разговор грозит, того гляди, свернуть к нынешним всходам ржи, но Патсманн призывает всех к порядку.

— Пусть высокочтимый Поммер не сердится, что сход выборных сует свой нос в то, сколько и чего он должен сеять, но теперь это уже волостная земли и… Поммер сам понимает, что…

Патсманн даже краснеет от натуги.

— Что мне сердиться-то, — отвечает Поммер в своей жесткой манере, но совсем не зло.

— Ну, тогда, Юхан, запиши…

Арендатор не может сеять льна больше, чем четыре пуры, и ржи больше, чем шесть пур. На поле прошлогодней ржи Поммер должен посеять три пуры клевера.

Запрет на порубку деревьев остается. Поммер может только нарубить на школьном участке хворосту для основы стогов и для мочила. Солому и сено продавать нельзя.

Поммер терпеливо ждет, когда все запишут.

На этом заканчивается его учительская жизнь! Как это просто происходит. Волостные мужи, промозглый апрельский день за окном, свинцовые облака, того гляди, повалит снег; острый запах табака и черные чернила.

Он может жить в бане и тогда, когда заново избранный учитель захочет заполучить баню себе.

Когда подсчитывают все суммы, которые Поммер должен получить от волости: старый долг, деньги на строительство и так далее, — выясняется, что аренда на предстоящий год уплачена и остается еще у волости сумма в уплату на второй год, если Поммер захочет в следующий юрьев день продлить договор на аренду.

Итак, Поммер свободен от школьных дел. Неотвратимо возникают просчеты, пробелы.

Теперь его заботам остается только сын.

Да, сын действительно остается. Но когда Поммер задумывается о нем, им овладевает страх, который постепенно все усиливается. Ведь хворает и он, как расщепленная ветром ель, лишь Карл еще и привязывает его к жизни. Только бы он немножко поправился!

Не сдирайте с деревьев заболони; что вы скажете, если с вас самих станут спускать шкуру! Дереву тоже больно, хотя оно и не может говорить. В дереве, как и во всяком живом существе, теплится жизнь, запомните это навечно!

Поммеру вспоминается, как он учил детей в классной комнате.

Постройка школьного дома идет полным ходом. Зимою Патсманн дал объявление в тартуских газетах и нанял наконец мастеров. Кирпич и прочий материал он тоже велел привезти, пока еще держалась санная дорога. Целая орава удалых, гомонящих строителей прибыла на место. К таким людям в этих краях не привыкли и вообще-то не привыкнут никогда, тут и там на хуторах ими пугают детей, когда те не хотят ложиться спать. На ночь приезжие располагаются в трактире, где теперь пустует много места.

Порою вечером, когда мастеровые уходят и только доносящиеся от трактира звуки гармоники говорят об их присутствии, Поммер смотрит на красную стену, которая все больше заполняет пустоту на дворе, возникшую после пожара. Кирпичи, положенные им, остаются в стене нового школьного дома, только он один различает еще, где его ряды, а где уложенные чужими мастерами. Сколько бы ни потребовалось времени на стройку, но придут дети, начнутся уроки; его кирпичи в стене, считая от фундамента, с третьего ряда, они местами в шестом, местами в седьмом ряду, но этого никто не знает. Со временем забудутся строители — бородачи с гармошкой, забудется и он, Яан Поммер, новые поколения вырастут, как трава. Время идет, но по-прежнему будут учить в классе слову божьему и таблице умножения, как и прежде с трудом будут усваивать дети шипящие русские согласные, будут краснеть от натуги, вытягивать губы в трубочку.

Но он уже не даст в новом доме ни одного урока. Ни он, ни его сын, и это хуже всего, это подавляет.

Не отрезайте у птиц крыльев, не разоряйте их гнезд, это большое преступление, потому что птица, как и человек, с великим трудом и в поте лица своего строила гнездо.

Не бейте без нужды лошадь, когда станете большими!..

Будут ли говорить им это новые учителя? Он говорил…

Эта весна холодна и дождлива. Небо скупо на обещания тепла и солнца. Крестьяне, вздыхая, ищут приметы погоды, ожиданье делает их хмурыми и беспокойными. Но у Поммера этой весной времени много. Он не припомнит такой ленивой, вялой весны. Между садом, полем и животными выросла невидимая стена, это черными чернилами проведенная черта — арендатор!

В сарае, когда он налаживает плуг, у него опускаются руки, он горбится, взгляд его долго и бездумно задерживается на полене, на щели в стене, которую со свистом продувает холодный влажный ветер. К горлу подкатывает горький ком, в сердце колет. Чего ради ему трудиться, к чему стремиться, если корни обрублены?

Болезнь еще сильна, ее не переломишь. И где же Карл схватил эту грудную хворь, не было ее ни в его, Поммера, родне, ни в роду Кристины. Правда, никто из них не обладал железным здоровьем, это верно, иначе и его не определили бы за три рубля учиться к кистеру, но грудная хворь все же к нему не пристала.

Отчизна — тому виной! Покуда мальчишка говорил разумные речи и разумно поступал, не было с ним никакой беды, но едва он услышал в городе в семинарии от товарищей об отчизне, здоровье сразу же пошло на убыль. Заботы об отчизне свели до времени в могилу и Якобсона, и Койдулу, и Веске. Хорошо читать об отчизне в газете или в книге, но стоит тебе протянуть ей палец, она схватит тебя за руку и в конце концов заберет всего. А что получил Карл от отчизны? Душевную боль и сухой кашель, который заставляет его содрогаться и зябнуть в постели. И какое дело отчизне до того что молодой, почти что испеченный учитель чахнет от грудной хвори? Никакого ей дела нет до этого!

Страшный гнев вызывает в Поммере отчизна, которая столь неблагодарна, что отнимает у него все, что еще осталось. Карл — его последняя надежда, солнечный луч, основа веры! А понимает ли это отчизна… На кой же черт он правит и чинит плуг? Все делалось в надежде и вере. Приметы указывали, правда, что его самого призовет небесная сила, но…

С новой энергией принимается он лечить сына. Снова приносит от садовника алоэ, отстригает листья, смешивает с яйцами и медом, хотя и прежнее лекарство еще не кончилось; сок алоэ и яичная скорлупа превращаются в банке в однообразную желто-зеленую жидкость. Он решает значительно увеличить порцию, которую дает сыну.

Он ищет помощи и у лесных трав, варит разные настои.

Тысячелистник, ягель и лук непременно.

Перелеска — один стакан в день.

Еще и дубовая кора — чтобы остановить кровотечение.

Однажды приходит Кообакене, он спрашивает, нужна ли еще его помощь. Вначале учитель в недоумении — о какой такой помощи тот говорит. Догадывается лишь тогда, когда Пеэп подмаргивает глазом.

Нет, собачьего сала достаточно. Оно не так скоро кончится, его принимают по капельке, на кончике ножа, да и то с забористым чесноком. Карл ворчит, почему ему вдруг положили в еду так много чесноку, но Кристина отвечает, что это лекарство и так велел доктор.

Однажды Поммер замечает, что сын что-то пишет за столом, среди банок с медом и настоями. Не радость, нет, скорее изумление звучит в его голосе, когда он спрашивает:

— Письмо пишешь, а?

— Нет.

Поммер тянется заглянуть в бумагу, но сын закрывает листок рукой.

— Какой-нибудь девушке пишешь? — допытывается Поммер.

Сын краснеет и отрицательно поводит головой.

— Что же ты пишешь? Прячешь от отца…

— Я не просто пишу, — говорит Карл. — Я слагаю стихи.

— Стихи слагаешь? — повторяет Поммер, будто его ударили по голове. — Ты слагаешь стихи…

В первое мгновение ему приходит в голову «отчизна». Отчизна и стихи для него одно и то же. Якобсон, Койдула и Веске тоже сочиняли стихи, а что из этого вышло… Кто говорит об отчизне красивыми словами, тот непременно станет сочинять стихи; этого надо было ожидать… Его очки сердито поблескивают.

— А про отчизну ты тоже сочиняешь?

— Нет еще…

— Но скоро будешь?

— Это я впервые… вообще… я… — заикается сын, встревоженный суровостью отца. — Я пробовал… думал, что…

Отец вдруг чувствует, что болезнь сына и сочинительство стихов странным образом как-то связаны между собой. Может, он поправится, если не будет сочинять стихи об отчизне! Странная надежда, подогретая суеверием, проникает ему в душу.

— Сочинительство — дело особенное… — Поммер не знает, что еще сказать. Сочинительство выше его понимания, оно чуждо и непривычно для его простой жизни.

— Кто тебя этому научил? — осторожно и уже гораздо доверительнее спрашивает он. — В семинарии, что ли?

На бледном лице Карла мелькает насмешливая улыбка. Поммер чувствует, что спросил неудачно, глупо.

— Где же ты этому научился?

— Этому нельзя научиться.

Учитель не понимает. Любой работе нужно учиться, само собой ничего не приходит. Он, Поммер, научился многому у кистера Анвельта, строительному ремеслу и русскому языку — на строительстве православной церкви, знание трав постиг от матери и деревенских, подковывать лошадь выучился от отца, пчеловодству — по книгам. Без ученья никто ничего не узнает.

— Стало быть, ты ничего толком не знаешь, так просто, времяпрепровождения ради! — говорит он вдруг весело, облегченно.

Карл не отвечает. Все, что мучило его в одиночестве и связалось в одну звучащую цепочку, отошло снова на задний план, когда отец стал спрашивать его в своей обычной суровой манере. Ему жалко красоту, которая не дает покоя и рождение которой на свет столь же мучительно, как приход теплых дней этой весной. Но красота — это сила, которая поможет ему одолеть болезнь и обрести духовную бодрость.

— О чем же ты сочиняешь? — не отступается Поммер.

— О птицах… и… корове…

— Прочти! Читай, читай!

— Мычит, о стойло трет рога
Корова, солнца ожидая.
И мокнет под стрехой соха,
Прижав лемех к стене сарая.
Все хочет жить, когда земля
Гола и облака светлеют.
А я не рад: пусты поля.
Гул в голове, заботы зреют.
Весны представить не могу,
Коль нет скотины, птиц в подворье.
Но что за дело петуху,
Он важно чешет ногу шпорой…
— Да, красиво получается, — хвалит изумленный Поммер. — Но почему ты сочиняешь про такие простые вещи, как наша корова и петух… Что тебе далась эта корова, глупая животина, прошлым летом стала в лесу бодать кочку и сломала рог… Да и соха, старая и жалкая, с поломанной колодкой, надо как раз новую мастерить… А это верно, что без скотины и весна не весна. Когда скотина на траву выходит и курица квохчет, тогда дело другое, совсем иначе на душе. А что петух чешет ногу шпорой, я не видел, курица, правда, трет лапой лапу, это верно…

— Только вчера видел, как петух остановился здесь, под самым окном, огляделся и начал чесаться шпорой, а не лапой, хорошо видел, — говорит сын.

— Кто его, шельму, знает, — соглашается Поммер. — Петушьи проделки… Ты напиши лучше о том, что не видно… То, что видно, мы и так заметим…

Учитель умолкает, в голову ему вдруг приходит, что это невидимое, про которое он говорит сыну, чего доброго и есть отчизна, этот Молох, который глотает всех. Лучше уж пусть сочиняет о корове, петухе и сохе, они — не отчизна, и он еще может поправиться чудесным образом.

— Да, красивые стихи, — задумчиво повторяет он. — Только ты об отчизне не сочиняй. О животных да о птицах, это особая статья…

— Но это же и есть отчизна, — отвечает Карл.

Поммер хмурит брови.

— Одно дело — гоняться за идеями, другое — жизнь человечья.

— Животное и птица — тоже идея, — возражает сын.

Весна наступает, приходят теплые солнечные дни, земля бродит и пенится, тянутся вверх жизненные соки, нежно зеленеют травы на обочине дороги и пастбище. Корова в хлеву становится все беспокойнее, курчавые ягнята, никогда еще не видевшие зеленой травинки, тянут шеи к закрытым воротам, откуда веют волнующие, сводящие с ума запахи весны.

Поммер пашет, на ногах у него постолы, старая выцветшая шапчонка на голове, все как из года в год, многие весны подряд. Понукая лошадь, он иногда вспоминает, что пахал без передышки весь свой век, вел борозду за бороздой, ступая уставшими ногами по мягкой земле, что весна длится вечно, что других времен года вовсе и нет, а если есть, то это лишь предвосхищенье, неутомимое ожидание весны. За десятилетия менялись только лошади, запряженные в соху: в самом начале был мерин с нешироким шагом и белым пятном на лбу, потом черная кобыла, которую он купил у одного мужика из Тсиргулийны и которую задрал волк, затем тихий и проворный каурый, затем неуклюжий и тугой на ухо гнедой, упрямый и строптивый… А теперь вот рыжий мерин, о котором ничего не скажешь, ни доброго, ни плохого, он какой-то невзрачный. Лошади приходили и уходили, а весна все та же самая, да и окрест мало что изменилось. Какие-то деревья спилены, посаженные им декоративные и сад — новые, однако ж длинная, заносчивая постройка, где помещался трактир, такова же, как сорок лет назад.

Здесь на подковообразном участке земли и прошла вся его жизнь.

«Чего я добился за свой век?» — спрашивает себя Поммер.

«Ни-че-го», — шуршит сошник в земле.

«Чего я должен был добиться? — снова спрашивает Поммер. — И кто чего добился?»

Он не жалуется. Вспахано много, а что взрастет в грядущих поколениях, он не знает. Может быть, так и лучше, — думает Поммер. Королевство, которое он оставит своим и чужим детям, не велико и не богато. Оно в них самих, и если они его промотают, пустят на ветер, виноваты в том будут сами; никто не сможет быть за них в ответе, если они сами не будут держать ответ.

Поммер пашет и боронит, как и каждую весну.

И снова цветет его сад на солнечном свету. Все, записанные в договор об аренде, деревья пробуждаются к новой жизни. Нет, не все, не все, — неотступно думает учитель. Ему вспоминаются прошлая весна и скрытые от чужих глаз хождения в сад.

Он смотрит на свой сад издали, вблизи не решается. Плохие предчувствия, странные опасения беспокоят душу, сердце тревожно бьется, когда он думает о саде.

Только издали, с поля, решается он смотреть на свой сад, да, только оттуда.

Издалека сад кажется ровным розовато-белым, белорозовым цветущим полем. Издалека не видны пробелы…

Сын чахнет, сад цветет — надо привыкать. Надо свыкнуться со всем. Все перенести, чтобы душевная горечь не захлестнула старость.

Но любопытство не дает ему покоя. Однажды вечером он, не в силах справиться с искушением, поставив лошадь в стойло, идет в сад. С бьющимся сердцем шагает он между ягодными кустами, сливовыми и вишневыми деревьями, шагает прямой, как доска, отмывший дочиста руки у колодца, и нетерпеливо втягивает легкими возбуждающий запах земли.

Он идет по саду, опустив глаза, в ушах у него шумит от возбуждения.

Вдруг он решительно поднимает глаза, готовый ко всему.

Но суйслепп цветет, цветет, как и все деревья! Весь сад цветет, нигде нет ни единого сухого, безразличного деревца, не украшенного цветами.

О МАТСЕ ТРААТЕ И ЕГО РОМАНЕ

Имя заслуженного писателя Эстонской ССР Матса Траата уже знакомо русскому читателю. В переводах на русский язык появились два, правда, очень небольших сборника его лирики, роман «Танец вокруг парового котла», рассказы. И все же большая часть творчества этого интересного, ищущего, плодотворно работающего эстонского писателя, автора семи сборников стихов, четырех романов, нескольких поэм, повестей, сборников рассказов, пока еще незнакома любителям литературы за пределами нашей республики. Между тем без М. Траата, хотя он и пришел в литературу сравнительно недавно, пожалуй, трудно — если не сказать, невозможно — представить себе современный эстонский литературный процесс, эстонское искусство слова наших дней.

Матс Траат родился в 1936 году в деревне Арула Тартуского уезда. После семилетки юноша работал в совхозе, потом окончил техникум механизации сельского хозяйства, трудился в Рынгуской МТС и в ремонтной мастерской. Труд полевода, лесоруба, комбайнера, тракториста он знает не понаслышке. В 1959–1964 годах М. Траат учился в Литературном институте им. М. Горького в Москве, вслед за тем работал на киностудии «Таллинфильм».

Начинал он как поэт. Первый сборник стихов М. Траата — «Неуклюжие песни» вышел в 1962 году и сразу же привлек внимание критики. За не всегда отделанными и складными строками его стихов чувствовалась твердая поступь человека, хорошо знающего, что такое нелегкий сельский труд, вспаханная земля, запах нескошенной травы. Его поэзия была полна жизненных соков, труд человека и плодоносящая земля выступали у него каквысшие ценности в жизни.

Я угловатый сын земли,
веский, объемный, как гранит.
Я хочу прорваться в громыхающие ряды песен,
черные борозды на месте вспаханных кочек,
скромным, неуклюжим парнем,
вырисовывающим плугами своего
басовитого трактора
на морщинистом лике земли своих
предков
полудневные письмена середины нашего века.
(Перевод Леонида Мартынова)
Поэзию М. Траата отличала несколько прямолинейная моральная бескомпромиссность, корни которой, вероятно, уходят в вековое мироощущение «сына земли» — крестьянина.

Но при всем том стихотворения М. Траата не были примитивно просты, в них видна была достаточно высокая поэтическая культура, нередка сложная ассоциативность, для поэта характерна любовь к верлибру, вольному стиху.

С тех пор М. Траат проделал значительную творческую эволюцию. В его стихах усилилась философская струя, размышления о сложности и противоречивости жизни. А позже М. Траат, подобно некоторым другим эстонским авторам, начинавшим как поэты (например, Я. Кроссу или Э. Ветемаа), вообще постепенно переходит к прозе. Из-под его пера появляется сборник рассказов «Постучи в желтое окно» (1966), роман «Танец вокруг парового котла» (1971), удостоенный премии Советской Эстонии — высшей награды республики. В этом небольшом по объему романе обрисована жизнь эстонской деревни почти за полвека — от начала первой мировой войны до завершения коллективизации эстонского села в послевоенные годы. Причем изменения в жизни деревни были показаны весьма оригинальным образом — через историю одного парового котла. Но, конечно, писателя интересовала эта история не сама по себе, а отражение в ней человеческих судеб. В этом романе проявились лучшие черты М. Траата-прозаика: умение придать как будто простому бытописанию философский смысл, восприятие жизни в движении, в вечном изменении, стремление увидеть за потоком жизни те человеческие ценности, которые непреходящи, — в том, что они существуют, писатель глубоко убежден, — наконец, своеобразный социальный оптимизм М. Траата, несмотря на то, что в его отношении к жизни можно заметить и грустные, элегические нотки.

Роман М. Траата «Сад Поммера», написанный в 1971–1972 годах и увидевший свет в 1973 году, как бы продолжает линию «Танца вокруг парового котла», хотя его действие происходит в совсем другое время и герои его совсем иные люди. Вообще, несмотря на эволюцию М. Траата как художника, он все же всегда остается самим собой, какие-то основополагающие принципы его творчества, намеченные еще в первом сборнике стихов, сохраняются, пусть и в измененном, трансформированном виде. Он остался верным и деревенской тематике. Правда, сам М. Траат любит повторять, что для него не существует проблемы: «город или деревня», — мир един и неделим, но все-таки в творчестве писателя тема жизни эстонского села, люди деревни в потоке времени — на первом месте. Пожалуй, и в основе нового романа М. Траата лежит искреннее убеждение автора, проявившееся уже в первом сборнике его стихов, что человек и его труд — высшие ценности на земле, мерило всех остальных ценностей Сохранилось и серьезное (некоторым оно кажется даже тяжеловесно-серьезным) отношение писателя к жизни; сохранилась и его моральная и этическая бескомпромиссность, хотя она и перестала быть прямолинейной, чрезмерно ершистой и угловатой какой была в первых стихах М. Траата. Эта бескомпромиссность естественно синтезировалась с представлением о том, что отношения между людьми требуют деликатности, тонкости, взаимопонимания, душевной чуткости.

Для русского читателя восприятие романа «Сад Поммера» представляет известные трудности. Это связано с тем, что ему не очень знакома социальная и общественно-политическая обстановка в Эстонии конца прошлого столетия, порожденная спецификой исторического развития Прибалтики и, в свою очередь, порождавшая жизненные, психологические коллизии, хотя иногда и близкие к тем, что были в русском обществе, но все же в ряде моментов существенно отличающиеся от них — от того, что русский читатель знает из произведений Л. Н. Толстого, А. П. Чехова, В. Г. Короленко, М. Горького.

Самый конец XIX столетия, когда происходит действие романа «Сад Поммера», был сложным и трудным периодом в истории Эстонии. Еще в середине 1880-х годов наступил глубокий кризис эстонского национального движения, вызванный ростом классовых противоречий внутри эстонской нации. Кризису его способствовала и смерть признанного вождя движения К. Р. Якобсона, отравленного немцами, барами, как упорно утверждала народная молва, хотя этот слух и не соответствовал действительности. Оторванная от родины, тяжело переживавшая разлуку с отчизной и раздоры среди ее сынов, в Кронштадте умирает от рака популярнейшая эстонская поэтесса, певец зари национального возрождения Лидия Койдула, многие стихи которой стали общеизвестными народными песнями. Преследуемый немецкими баронами, захватившими в крае всю власть в свои руки, вынужден покинуть родину один из руководителей национального движения, известный поэт и языковед Михкель Веске. Именно их несколько раз вспоминает главный герой романа М. Траата старый учитель Яан Поммер, размышляющий о том, что любовь к родине, служение ей еще никому не приносили счастья, а лишь одни беды и горе. Такие рассуждения могли родиться только в условиях краха, внутреннего разложения когда-то могучего национального движения, вызвавшего в 1860-1870-е годы невиданный подъем в стране и захватившего лучших представителей эстонской интеллигенции и крестьянства.

Кризис национального движения обусловил идейный разброд в эстонском обществе. Некогда столь привлекательные идеи этого движения к 1890-м годам безнадежно устарели и не могли указать выхода из противоречий жизни. Новые же системы взглядов еще не были выработаны. В этой обстановке пышно расцветают беспринципное делячество, продажность, словоблудие, распространенным становится убеждение в том, что главное в жизни — это забота о самом себе, а интересы общества и народа — пустой звук. Правда, в газетах еще иногда повторяются старые лозунги об «общем деле», о необходимости единения всех эстонцев, но теперь эти, когда-то порождавшие энтузиазм призывы лишь маскируют корыстное буржуазное содержание их. Все это вызывает у людей мыслящих разочарование в патриотических лозунгах, в призывах к служению народу нации. Это разочарование отчетливо чувствуется и в раздумьях Яана Поммера.

Собственно, нечто аналогичное испытывала и передовая русская интеллигенция той поры, хотя перед ней и не вставала проблема национального освобождения, столь важная для эстонцев. В. В. Вересаев, учившийся в эти годы в Тартуском университете, позже вспоминал: если раньше «общее настроение студенчества было нерадостное и угнетенное, то теперь, в конце восьмидесятых и начале девяностых годов, оно было черное, как глухая октябрьская ночь. Раньше все-таки пытались хвататься за кое-какие уцелевшие обломки хороших старых программ или за плохонькие новые — за народовольчество, за толстовство, за теорию «малых дел», — тогда возможна еще была проповедь «счастья в жертве». Теперь царило полнейшее бездорожье, никаких путей не виделось, впереди и вокруг было все заткано, как паутиной, сереньким туманом, сквозь который ничего не было видно».

Однако в Эстонии вся тяжесть сложившейся обстановки была еще во много раз усилена реакционной политикой русификации окраины, к последовательному проведению которой царизм приступил во второй половине 1880-х годов. Новый политический курс царизма должен был ликвидировать обособленность Прибалтики и подготовить почву для полного слияния края с царской Россией, под чем наиболее последовательные проводники новой политики — такие, как эстляндский губернатор князь С. В. Шаховской, — понимали обрусение местного населения и его переход в православие. В этом отношении показательны в романе размышления инспектора народных школ по пути на станцию после ревизии.

Карл Поммер в романе пересказывает отцу слова одного из преподавателей Тартуской учительской семинарии о том, что эстонский язык не имеет будущего, он скоро исчезнет и лет через пятьдесят все эстонцы будут носить русские рубахи навыпуск, танцевать на русский лад и петь «Дубинушку». Эти высказывания весьма точно отражают убеждения русификаторов. Кстати, они и не придуманы писателем.

Русификация включала большой комплекс правительственных мероприятий. Одним из наиболее типичных проявлений этой реакционной политики царизма был перевод всех школ Эстонии и Латвии на русский язык преподавания. Эта мера очень затруднила получение образования для эстонских детей. Для многих из них она вообще стала непреодолимым препятствием на пути к знаниям.

Русификация совпала с общим усилением реакции в Российской империи, что еще более усугубило тяжесть новой политической линии царизма для эстонцев. Под напором властей, преследующих любые проявления эстонского национального сознания, прекращаются все крупные общенациональные мероприятия, закрываются Общество эстонских литераторов, многие другие организации, газеты, библиотеки. Вызывают подозрение чуть ли не все формы выражения общественной активности, невиннейшие проявления свободолюбия. Встает вопрос о возможности самого существования эстонцев как самостоятельной нации. Некоторые эстонские общественные деятели вроде издателя газеты «Олевик» (ее, между прочим, читают герои романа) А. Гренцштейна начинают прямо выражать сомнения в возможности национального развития такого маленького народа, как эстонский.

Все это усиливало идейный разброд в обществе. «Не было особенно веры ни в возможность общих мероприятий, ни в возможность сопротивления, — вспоминал замечательный эстонский писатель Ф. Туглас. — Учение о покорности и непротивлении Гренцштейна отнюдь не было лишь проявлением его личной мудрости. У него были значительно более глубокие корни в убеждениях широких народных масс. Ну, что мы, маленький народ! Тут ничего не поделаешь. Хорошо, если сумеем выжить, хорошо, если хутор не пойдет с молотка и удастся спасти сына от солдатчины… Ощущение экономических трудностей, бесправия еще не выливалось в мысль о протесте». Оно, скорее, вызывало настроения пессимизма, разочарования, безнадежности. И это читатель почувствует, знакомясь с размышлениями главного героя романа о родине и родном языке. Ощущение безвыходности создавшегося положения особенно болезненно переживает сын старого учителя — семинарист Карл Поммер.

Правда, мы знаем, что в недрах общественной жизни Эстонии той поры имели место и другие процессы. Усиление классовых противоречий в обществе, причем не только между крестьянами и помещиками, но еще в большей мере между пролетариатом и буржуазией, явилось благодатной почвой для роста революционных настроений в крае, для распространения в Эстонии марксизма, социалистических идей. Не без влияния германской социал-демократии и передовых русских студентов в 1890-е годы возникают небольшие кружки эстонской интеллигенции и рабочих, интересующиеся марксизмом, усваивающие новый круг воззрений на мир. Учащаяся молодежь Тарту и Таллина упорно ищет выхода из противоречий жизни. Но эти процессы затрагивают пока очень небольшую прослойку эстонцев. Новые идеи еще не проникают в деревню, тем более в такую глухую и отсталую волость, как Яагусилла.

Но и перед ее обитателями встают сложные нравственные проблемы: как жить в тяжелых условиях реакции, что делать? Сложить ли руки и пассивно ожидать лучшего будущего? Или же честно трудиться, попробовать противостоять дурным обстоятельствам? Эти вопросы встают и перед старым учителем (хотя он вряд ли стал бы их формулировать так, как формулируем их мы), и перед его сыном.

М. Траат, конечно, не случайно сделал главным героем своего романа учителя. Как правило, вышедшие из среды крестьян, учителя играли в общественной и культурной жизни Эстонии XIX века совершенно особую роль, которую трудно переоценить. Именно они составляли абсолютное большинство тогдашней эстонской интеллигенции. Именно они явились движущей силой эстонского национального движения 1860-1880-х годов, пропагандировали в массах его идеи, вдохновляли народ на борьбу. Именно учителя, причем прежде всего сельские учителя (в городах эстонских школ было мало), несли в народ национальную культуру, да они в значительной мере были и ее создателями: большая часть эстонских писателей той поры — учителя по профессии, из их среды рекрутировались и первые кадры эстонских музыкантов, журналистов, театральных деятелей, они были организаторами и руководителями всевозможных культурно-просветительных обществ, библиотек, драматических представлений, хоровых коллективов, оркестров на селе и т. д. и т. д. И в тяжелые годы политической реакции конца прошлого столетия, в годы безвременья, в первую очередь, учителя делали очень много для того, чтобы не дать погаснуть на местах очагам национальной культуры, национальному самосознанию эстонцев. Пройдет несколько лет, и учителя уже в новых условиях, в условиях общественного подъема начала XX века, примут активное участие в социальной борьбе масс, в революции 1905 года. Но это время еще не наступило.

Для той эпохи, которую описывает М. Траат, характерны другие герои. И Яан Поммер один из них.

Автор не возвышает своего героя, не наделяет его каким-то особенным талантом, сверхъяркими, бросающимися в глаза чертами характера. Яан Поммер не слишком выделяется на общем фоне своей среды. Он не очень образован, начитан, плохо разбирается в сложной общественно-политической обстановке в стране. Поммеру не ясны скрытые движущие силы происходящих событий, его социальные идеалы неопределенны. Он не борец-революционер, хотя реально и сражается всю жизнь с силами зла и неправды, как он их понимает. Яан Поммер, как и едва ли не большинство эстонских учителей того времени, религиозен. Он воспитан на Библии, и даже в своих размышлениях нередко прибегает к библейским образам и выражениям. В его мироощущении многое идет от «извечной» патриархальной мудрости крестьянина, однако в ней были заложены не только начала правды и справедливости, но и многие исторические заблуждения народа.

При всем том Яан Поммер — это положительный герой, в его образе есть даже нечто монументальное, нечто такое, что делает его близким и нам, людям совсем другой эпохи и, в общем-то, другого мировоззрения. Жизненная сила Яана Поммера заключается прежде всего в том, что он человек т р у д а, причем груда на благо других людей, труда, одухотворенного некими высшими принципами и, в первую очередь, принципом справедливости, В этом и в его теснейшей, неразрывной связи с народом и землей корни своеобразной монументальности образа Яана Поммера, той жизненной стойкости, которая помогает ему противостоять обстоятельствам.

Вся жизнь Яана Поммера — это труд, причем труд многосторонний. Конечно, он прежде всего учитель. Вот уже тридцать семь лет Яан Поммер учит крестьянских детей читать, писать, считать, решать арифметические задачи. В этом он видит свой долг, вытекающий из глубокого убеждения героя, что людям необходимы знания, н а д о нести людям свет просвещенья. Но эту главную задачу всей своей жизни Поммер понимает широко: он не ограничивается лишь уроками в школе, теми знаниями, что он дает детям, не менее важным кажется старому учителю нравственное воспитание людей. Вспомним его грустные размышления о том, будет ли новый учитель говорить детям, что нельзя разрушать гнезда птиц, нельзя бить лошадей. Он же говорил им об этом… И в эту не до конца осознанную, но реальную программу действий Яана Поммера органически входит также борьба с корчмой. Она-то в какой-то мере и организует сюжет романа и является причиной конечной драмы героя. Особенно важно подчеркнуть глубокое убеждение учителя, что только с чистыми руками можно выполнять свой долг, учить детей. Для Поммера труд — это понятие не только физическое, но не в меньшей мере и этическое.

При этом повседневный труд Яана Поммера — не одно лишь учительство, школа. Ему приходится выполнять еще десятки, если не сотни разных «дел», которые, впрочем, выпадали на долю почти всех сельских учителей: лечить людей и поросят, тащить больные зубы, заговаривать боль, чинить часы, составлять прошения и письма крестьянам и многое-многое другое. Плюс к этому еще обрабатывать землю — часто основной источник существования сельских учителей, ухаживать за домашним скотом. Яан Поммер вообще мастер на все руки: он даже занимается строительством.

И к любому делу Поммер относится со столь характерным Для него чувством ответственности и долга. Яан Поммер вообще очень серьезный, даже строгий, требовательный к себе и к другим человек. Он органически не приемлет жизненного легкомыслия. Настойчивость, упорство традиционно считаются типичнейшими национальными чертами эстонцев. И этими чертами главный герой романа наделен в полной мере. Если к этому добавить еще бескомпромиссность и мужество героя в борьбе со злым миром, его окружающим, то перед нами предстанет сильный и целостный человеческий характер. Таков Яан Поммер.

И при всем том это живой человек с нежной душой, тонко Чувствующий, умеющий быть тактичным и нежным с другими людьми. Напомним хотя бы об его отношениях с дочерью Анной.

Особое место в произведении М. Траата занимает образ сада старого учителя. Не случайно он даже вынесен в заглавие романа. Это предмет особенной любви и забот героя. Образ сада глубоко символичен: сад выступает и как воплощение мира природы, столь близкого старому учителю, и как воплощение жизненной красоты, и как символ опоэтизированного вдохновенного труда; в результате и уход за садом, любовь героя к нему приобретают у М. Траата более широкий смысл Через образ сада перед нами раскрывается поэтичность души героя, столь тщательно им скрываемая. Мы видим взаимоотношения Поммера с миром природы, которую он глубоко понимает, в которой видит как бы живое существо.

История жизни Яана Поммера во многом трагична. Один за другим на него обрушиваются тяжкие удары судьбы: пожар, доносы, несчастья с детьми, наконец, увольнение со службы, которой он отдал тридцать восемь лет жизни. С горечью старый учитель осознает, что сделал он очень мало, что его труд не принес плодов, зачастую пропадал даром, в жизни мало что изменилось к лучшему. И все же закономерно, что в самом по себе трагическом финале романа звучит на первый взгляд неожиданная оптимистическая нота: да, Поммер не будет больше учителем, но остался весенний сад в праздничном убранстве и зацвела яблоня сорта суйслепп, вот уже несколько лет не приносившая плодов. Жизнь продолжается!

В этом еще раз проявился уже отмеченный нами выше социальный оптимизм Матса Траата, его убеждение в том, что труд человека бессмертен, он не может пропасть, исчезнуть без следа, как не могут исчезнуть и лучшие человеческие качества, некие вечные ценности жизни, на которых зиждется этот исполненный добра и зла мир. Бессмертие человеческого труда, высших человеческих ценностей и воплощает Яан Поммер.

«Сад Поммера» — прежде всего роман о Яане Поммере. Другие персонажи нужны автору, главным образом, для того, чтобы более полно обрисовать образ главного героя. И все же они встают перед нами как живые, как люди, обладающие своим характером, своей индивидуальностью: это и нечистый на руку волостной старшина Краавмейстер, и неграмотный, но устремленный к свету стихийный демократ скотник Пеэп Кообакене, и беспокойная, эмоциональная, живущая сердцем Анна.

Они помогают автору уловить атмосферу жизни самого конца прошлого века. Умение М. Траата вжиться в давно прошедшую эпоху отмечали почти все критики романа. Даже историк Э. Янсен, указавшая на ряд, по ее мнению, упущений автора в обрисовке прошлого, вынуждена была признать, что дух эпохи удачно воссоздан М. Траатом; в своих повседневных делах, разговорах, размышлениях и чувствах, в волнующих их проблемах и даже в известной порой беспроблемности герои романа остаются детьми своего времени, их психика и поведение детерминизированы условиями той поры.

М. Траату, как, пожалуй, немногим другим эстонским писателям, свойственно глубокое понимание сложной диалектики жизни. Автор «Сада Поммера» все время стремится осознать и показать ее, увидеть и раскрыть и ее внешние проявления, и ее отражения в душе, в психологии человека. Он прекрасно понимает, что в жизни есть и грустное, и веселое, радостное, есть комическое и трагическое. И М. Траат не считает возможным акцентировать в своих произведениях какую-либо одну сторону жизни. Обычно они все представлены в его романах, сложно сосуществуют, переплетаются, чередуются; грустные меланхолические мотивы сменяются более жизнерадостными и даже шутливыми.

М. Траат, конечно, любит своего героя, ему близок Яан Поммер, но он не позволяет себе ни любоваться им, ни чрезмерно возвышать его. Закономерно, что Яан Поммер в отдельных эпизодах выступает перед нами и в комическом свете, в его обрисовке порою можно почувствовать и едва заметную авторскую иронию.

Свойственное М. Траату острое ощущение диалектики жизни, жизненных противоречий все время заставляет писателя вглядываться в описываемую им действительность с разных точек зрения, рисовать ее в разных ракурсах, в разных аспектах. Иногда М. Траат смотрит на нее как бы глазами автора, размышляет о ней со своей авторской точки зрения (ее он не старается скрывать). Иногда же он как бы переходит к рассказу от лица героя, пытается смотреть на мир его глазами. Отсюда характерная многоплановость романа М. Траата, Причем она многообразна и не ограничивается лишь разными точками зрения на описываемое.

М. Траат, правда, не злоупотребляет подтекстом, но подтекст (в частности, философский) неизменно присутствует в его произведениях, и читатель должен уметь уловить его за внешним описанием — и за делами Яана Поммера, и за его размышлениями.

Но особенно любит М. Траат многоплановые образы-символы. Об одном из них — образе сада — мы уже говорили. Столь же символичными являются на страницах романа и борьба Яана Поммера с бешеной собакой, и образ яблони сорта суйслепп, и многое другое. При этом образы-символы М. Траата почти никогда не бывают искусственными, привнесенными в произведение извне, непонятными читателю. «Мои образы входят в известный круг жизненных явлений, где они возможны, где они к месту», — признавался сам писатель, подчеркивая, что в этих образах план реальный нельзя отрывать от второго, символического плана.

Эпоха, которую описал М. Траат в своем романе, давно уже отошла в прошлое. Сомнения Яана Поммера о судьбе родины и родного языка оказались напрасными. Ход истории счастливо разрешил их. Для нас важны не сомнения героя, а то, во что он верил, в чем был убежден. Его вера в труд, в вечные непреходящие человеческие ценности близка нам. Это делает понятными и созвучными нам дела и раздумья старого учителя. Они же дают пищу и для размышлений над проблемами нашей современной жизни.

С. ИСАКОВ.

Примечанияц

1

Кистер — помощник пастора в лютеранской церкви, одновременно он заведовал приходской школой

(обратно)

2

Суйслепп — вид яблони

(обратно)

3

Перевод Л. Фрухтмана.

(обратно)

4

Яанов огонь жгут в праздник на яанову ночь, на 24 июня, где-нибудь на холме.

(обратно)

5

Palk — по-эстонски плата, жалованье; здесь — игра слов.

(обратно)

6

К. Р. Якобсон, Лидия Койдула, М. Веске — деятели эпохи пробуждения эстонской нации (вторая половина XIX века).

(обратно)

7

Превосходно! (немецк.)

(обратно)

8

В прекрасный месяц май,
когда раскрываются почки,
в моем сердце
возникает любовь…
Г. Гейне. Книга песен. (Прозаический перевод). (Прим переводчика).
(обратно)

9

2 февраля.

(обратно)

10

Люблю, любишь, любит… (латинск.).

(обратно)

11

Кто обитает в большом кругу,
Пусть поклоняется симпатии!
К звездам ведет она,
Где восседает Неведомый…
Ода к радости. (Прозаический перевод с немецк.) (Прим, переводчика.)
(обратно)

12

Тоонела — в эстонской мифологии река мертвых.

(обратно)

Оглавление

  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • XV
  • XVI
  • XVII
  • XVIII
  • XIX
  • XX
  • XXI
  • XXII
  • XXIII
  • XXIV
  • XXV
  • XXVI
  • О МАТСЕ ТРААТЕ И ЕГО РОМАНЕ
  • *** Примечания ***