КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Мать [Александр Павлович Бердник Олесь Бердник] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Олесь Бердник МАТЬ[1] Повесть-монолог

Все упование мое

На тебя, мой светоч рая,

На милосердие твое,

Все упование мое

На тебя, мать, возлагаю…

Тарас Шевченко

От переводчика


Посвящаю перевод этой замечательной повести памяти моей милой мамы, Любови Корнеевны, убитой бездарными российскими врачами с купленными дипломами.

Я теперь всегда буду помнить в какой убогой и ублюдочной стране я живу.

―♦―

Скоро я полечу в далекие миры.

Мы с товарищами ступим на твердь других планет, увидим новые рассветы, услышим шум других лесов, звуки и язык невиданных существ. Над нами будут незнакомые созвездия, в наши легкие войдет неземной воздух…

Трудно представить тот волнующий, небывалый контакт с иным творением мироздания, мгновение вожделенного единения разных разумов — капель единой Природы. Это будет благословенный миг. В земной поток знания, культуры, творчества вольются братские источники. Новые Люди. Новое Познание. Новая Красота.

Я не могу расстаться с теми мыслями. Они со мной днем ​​и ночью. Просыпаюсь — думаю. Хожу на прогулку — мечтаю. Сижу за партой в Академии — вижу за страницами книги звездную бесконечность, которая зовет, влечет, волнует, манит необозримой россыпью пламенных миров.

Тесно стало на Земле. Она раскрывается в необъятность, и мы — дети планеты — рождаемся в новое бытие. Там будут зачатки иных Земель, источники новых эволюционных лет, начала небывалых культур.

Что же возьмем с родной планеты? Что вспомним на таинственных дорогах? Что будет радостью на новом пути?

Может, воспоминание о далеких кровавых битвах? Может, записи о тиранах и деспотах седой древности? Может, песни о рабстве и тоску по родному краю?

Нет, нет, нет!

Я возьму с собой самое нежное, самое простое, самое незаметное. Ветерок неслышный степной, что несет на своем крыле дыхание весны, запах и краски скромных луговых цветов. Я понесу в сердце звуки народных песен, что веками не смолкали над землей, сохраняя в безымянных творениях пульс бессмертия, что противодействовали всем попыткам тьмы задушить стремление к свету и развитию разума. Сказку я не забуду в звездной бесконечности, сказку-волшебницу, любимую всеми поколениями, которая пронесла над долгими и тяжелыми тысячелетиями веру в правду, мужество, любовь. Я вспомню в таинственных мирах удивительных гениев духа всечеловеческого — поэтов, художников, воинов, повстанцев, хлеборобов — словом, всех подвижников, которые горели живыми факелами во тьме веков, озаряя пламенем собственной жизни и разума пути к справедливому будущему всечеловеческому.

Но самое главное, самое святое, что я возьму в сердце, в мысли, в новую жизнь, — тебя, Мать…

Вижу тебя и сейчас перед собой. Вот я иду по аллее нашего Космического Городка. Рядом со мной моя подруга. Та, что будет сопровождать меня в опасной дороге. Та, что поддержит в неизвестности. Та, что даст свою любовь и нежность, терпение и человечность, умение и женственность новым поколениям нового мира. Но за ней я вижу тебя, Мать…

Ты выходишь в сад вечером. Мы вместе сажали его, поливали. Ты любишь смотреть на звезды. Может, от того и мой взгляд навеки слился с небом?

Ты вспоминаешь меня, я знаю. И гордишься мной. И ревниво слушаешь, что говорят люди о твоем сыне. И с волнением ждешь момента, когда радио и газеты разнесут по миру весть о далеком полете. Тебе страшно, но ты не скажешь никому об этом. И соседи не увидят слез твоих, не услышат слова скорби. И только в беседе с постаревшими подругами своими скажешь печально: «Полетели наши соколы далеко и высоко, не то что мы! Вся жизнь — в кочергах. Темные, слепые. И пусть. Пусть хоть они увидят чудеса всякие. А мы порадуемся…»

И, выходя под звездную бесконечность, вбирая в душу огоньки далеких миров, ты вздохнешь грустно: «Какой же этот мир большой и красивый, богатый и сказочный. А я, словно маковое зернышко невидимое, перед такой славой».

Я слышу твои слова, Мама. Они — от скромности большой, они — от самоотречения героического. Ты даже сама не знаешь, кто ты есть. Ты гордишься мной, ты думаешь в простоте своей, что я умнее и выше тебя! Матушка моя! Твоя мысль — большая химера! Неужели ты до сих пор не поняла, что слава Сына — это слава Матери? Отказываясь от себя, Мать поднимает Сына к славе, к радости, к жизни. А сама остается в тишине, в молчании, в неизвестности. Ты поднимаешь руку, ты протестуешь, ты отказываешься от собственного величия! Но я скажу тебе все… все, что почувствовал, что передумал, что понесу с собой в необъятность.

Я впервые помню себя у тебя на руках.

Ты выходила по вечерам, после целого дня работы в поле, на улицу. Садилась на колодки возле дома. Рядом молчаливо виднелась фигура отца, слышалось пыхтение его трубки, тлел огонек. На коленях его лежали большие, узловатые руки — уставшие, тяжелые. Они отдыхали, те руки.

Сходились соседи. Разговаривали. О чем — не помню. Но гомон тот был приятный, он убаюкивал, как сказка. А над селом плыла песня. То на выгоне пели парни и девчата… Как это хорошо — гулять на выгоне, на дороге, в садах. Под взглядом звезд, под дыханием неба, в объятиях волшебницы-природы. В том удивительном плетении невольно рождалась песня, сказка, легенда, входила чудесными нитями в ткань жизни.

А потом ты и сама затягивала песню. У тебя был прекрасный голос. Низкий мягкий альт. Я лежал, прижавшись к твоей груди, слушал, как в ней рождалась мелодия, вытекала в убранстве слов в простор, катилась к далеким звездам, ибо вырастала из их зерна…

Считай, казак, звезды
На небе без края,
Как пересчитаешь —
Выйду за тебя я…
А я удивляюсь, ужасаюсь. Как же можно пересчитать все звезды? Ведь много их, неисчислимо! Видимо, не любит девушка казака, раз поставила ему такое ​​жестокое условие!

Считал казак звезды,
Да не досчитался.
Искал казак девку,
Да не доискался…
Куда же он пошел после этого? Что делал? Может, погиб в походе? И перед смертью видел мерцающие звезды, и еще раз с сожалением и тоской вспомнил любимую девушку…

Так, жалея казака, я и засыпал. А когда гармоничный шум утра — приглушенные голоса петухов, щебетание воробьев, скрип дверей — будил меня, я уже видел тебя у печи. То ты крошила свеклу на борщ или чистила картошку. То толкла просо в ступе. То вымешивала тесто в кадке, готовя для семьи пахучий, солнечный хлеб.

Я любил смотреть на тебя, когда ты заглядывала в печь. Блики пламени падали на твое лицо, искрами блестели в синих глазах, делали всю твою фигуру вдохновенной, необычной. Может, тебе странно слышать такие слова? Может, для тебя вся твоя работа кажется незаметной, серой, утомительной и неважной? Так, наверное, и природа в непрерывном движении, в вечном беспокойстве творит мириады разнообразных форм, давая им жизнь и любовь. И даже не знает она, не ведает, как величественен тот труд.

Ты до сих пор, Мать, стала для меня образцом вселенской Матери всего сущего.

Я откидывал одеяло, вылезал из теплого гнезда постели, садился возле тебя на стуле. Смотрел в горящую печь. Огонь ласкал меня незримыми потоками тепла, трещал, кидался углями. И все работал, работал. Для меня это было обычным — ведь я видел, как каждый день из печи ты вынимала борщ, пухлые лепешки, пахучую пшенную кашу, парное молоко с розовой пенкой. И все это делал огонь. Только неясно мне было — как он все это умеет делать без рук? И еще я отметил, что огонь смеется. И все допытывался у тебя, правда ли, что он рад мне. И ты ласково отвечала: «Правда, сынок, огонь радуется деткам. Если будешь послушный и добрый — то он всегда будет радоваться!»

Так ты мне заронила еще в детстве мысль о пламенности радости и добра…

Я любил, когда ты вынимала хлеб из печи. Как ты любовно делала это! Ты расстилала полотенца на полу и сажала румяные буханки на чистый холст, как самого дорогого гостя. И мы, малышня, видели такое ​​святое уважение и чувствовали, что с хлебом связано что-то важное и серьезное. Мы видели, как отец поднимает с пола случайно уроненный кусок хлеба и кладет на стол.

«Святой хлеб», — запомнились из тех далеких дней таинственные слова. От этого стало святым, светлым, лучезарным и все, что связано с работой над хлебом. И сытая весенняя пашня, по которой важно ходят вороны, и нежно-зеленые побеги озимых, и радостное колошение нив, и красование ржи в летнем мареве, и шелест спелой усатой пшеницы, счастливой полным восковым зерном.

А веселый гомон тока!

А скирды золотой соломы, с которых так хорошо спускаться!

А широкополые шляпы, сплетенные умелыми руками дедов из соломы нового урожая!

А шумные пиры осенние, когда хозяева благодарили землицу родную за щедроты великие, за ласку материнскую!

А щедривки[2] зимние — с засеванием, с песнями величальными, с подарками богатыми, с весельем незабываемым!Красиво, неповторимо, волшебно!

Красиво, неповторимо, волшебно!

Именно поэтому так неторопливо резал отец хлеб на толстые ломти, прижав его к широкой груди. И ел ломоть нового урожая не с борщом, а отдельно, посолив его зернистой нетолченой солью. И я подражал ему. Тоже брал дымящийся ломоть, расставив пальцы, солил и солидно откусывал кусок теплого тела хлеба. С тех пор во мне навеки поселилось глубокое уважение к труду хлебороба, который держит на себе мир. И тем чувством я обязан тебе, Мать…

Позавтракав, накормив всех нас, ты брала тяпку и шла в поле. Я бежал за тобой. Носился по кустам, вырывал маленьких голопузых птенцов, мать которых жалобно пищала где-то на вершине сосны. Я торжественно выбегал на дорогу, показывал тебе свою добычу — ничтожных, желторотых, слепых бесперых, которые бессильно раскрывали широкие рты, требуя еды.

А ты — я до сих пор помню — очень рассердилась. И слезы выступили на твоих глазах. И ты сказала мне: «Как же теперь их матушке жить? Она же умрет от тоски по деткам! Зачем же ты так тяжко наказал ее?» — «Неужели она будет плакать?» — удивлялся я, печалясь, что нанес тебе боль. «Конечно. Ведь мне будет больно, когда кто-то тебя заберет?»

Я молча бросался в кусты, отыскивал осиротевшее гнездо и клал в него желторотиков. А потом еще и маскировал их ветвями, чтобы никто другой не заметил. С тех пор, Мать, я начал жалеть все живое — и животных, и деревья, и травы, и птиц, — все, что движется, все, что создает для меня, для нас непостижимое, изменчивое разнообразие жизни.

Мы приходили на поле. Ты полола просо. Я удивлялся — зачем одни побеги оставлять, а другие выбрасывать? Ты объяснила мне, что среди них есть нужные, полезные, а есть вредные. Одни — крупные, немного волосатые — дают просо, а другие сосут силы земли, глушат просо, а добра с них никакого. Та первая наука агрономическая, Мать, стала и наукой жизни. Я не раз встречал среди людей и первую и вторую породу, о которых ты рассказывала мне на весенних полях.

Я становился на коленки, ползал по грядкам, вырывал сорняк. И искренне радовался, когда после меня оставались ровные рядочки пушистых ростков проса. И осенью, когда ты ставила на стол глубокую миску пшенной каши с молоком, я спрашивал тебя: «Правда же я заслужил каши? Без меня просо не выросло бы?» И ты, Мама, без всякой тени улыбки отвечала: «Заслужил, сынок, заслужил. Ты у нас уже хозяин». И я очень радовался тому, что ты и отец утверждали в семье мое достоинство, значение даже малейшей капли творящего труда. Хвала вам, простые чудесные люди, что так глубоко понимают детское сердце, сея в него сердечные зерна добра и любви.

Вы научили меня с большим уважением относиться ко всякому труду. Нет труда большого или малого, важного или неважного. Есть только труд свободный, творческий, радостный, и есть — рабский, подневольный, проклятый. Я всюду восхищаюсь свободным трудом. То ли дети лепят домики из песка на берегу реки, то ли подросток мастерит модель машины из самодельных деталей, то ли конструктор мучается над чертежом космической ракеты, — все это для меня звенья неразрывного потока творчества, через какое разумное существо познает само себя…

А еще я любил долгие зимние вечера.

За окном завывала метель, мороз возводил удивительные узоры на стеклах, а в доме было уютно и тепло. Мы с сестрой взбирались на печь, ложились животами на черинь[3], подпирая ладонями щеки. А ты сидела, свесив ноги вниз, и тихим, задумчивым голосом рассказывала сказки.

И я переживал за бесталанного Ивана, которого все обижали, считали дурачком. И очень радовался, что он оказывался и не глупым, и не бесталанным, а выходил победителем из больших испытаний. Я восхищался маленьким Котигорошком, который освобождал народ родной из лютой змеиной неволи. И плакал над горем несчастных матерей и сестер. И смеялся счастливо, когда сказка неизменно приводила к радостной развязке.

Ой, какой же мудрый и человечный наш народ! Он знает в сердце своем, что никогда не могут победить зло и ненависть, что всегда в конце битвы жизненной побеждает правда и любовь, как бы глубоко она не была спрятана слугами тьмы в темнице, как бы крепко не ковали ее в железные кандалы!

Заметили ли вы, что в сказках царями становятся народные герои? Что богачи никогда не совершают подвигов? Что убийцы неизбежно погибают? Что предатели не доживают до старости? Ни одна сказки не венчает славой недостойного. В этом великий знак. Один — что сказку творят только люди творящие — не предательские, не преступные. Второй — что сказка есть вечный завет народа от поколения к поколению. Третий знак — что недра народа являются огненным горнилом Природы, в котором непременно отсеивается все темное и мелочное, а сохраняется, умножается зерно красоты и добра.

Те волшебные сказочные идеи незримо ложились в мое детское сердце, день за днем ​​формируя сознание. И за то человечное, ясное, что друзьям моим приходится к сердцу при встрече со мной, большое спасибо тебе, Мать…

Ты рассказывала нам замечательные легенды о причудливых друзьях природы. В тех сказаниях все оживало. Говорили звери, плескались в реке под лучами луны русалки, в темноте шастал по дому домовой, наблюдая за порядком, с шумом-гамом пролетал над лесами старый владыка пущи — леший (позже ты, Мама, показывала мне на деревьях обрывки его зеленой бороды). И все те сказки не пугали меня, не мешали, как некоторые думают, ребенку познавать объективный мир природы. Наоборот…

Я, уже будучи взрослым, сохранил в сознании тот неповторимый аромат детского мировосприятия. Для меня природа до сих пор жива и неделима. И каждая былинка, всякий камень или скала, любая солнечная искра на взволнованных водах реки, печальный крик журавлей, улетающих в теплые края, — все это части единой жизни, которую я чувствую в себе. И радостно мне, что могу еще обнять дерево как близкое существо, поздороваться с солнцем на рассвете, поговорить с веселым псом, послушать печальный плеск волны на море или неслышный голос земли. Я не одинок даже в пустыне. Потому что везде вижу, чувствую, слушаю моих многочисленных братьев и сестер — детей единой Природы.

И за те несказанные дорогие чувства я благодарю тебя, моя Мать, моя синеглазая волшебница…

Я знаю — пройдут тысячелетия. Наши тяжелые, громовые ракеты станут смешными и устаревшими. Появятся новые устройства — легкие, удобные, тихие. Изменится и понятия полета. И забудутся имена героев современности. Но все наши битвы войдут легендарным фоном в грядущие сказки. И новые матери вечерами будут рассказывать детям невероятные истории о первых подвижниках звездных пространств.

Для тебя не диковинка современные межзвездные полеты. Ты еще тогда открывала для меня естественность человеческого пути в космические просторы. Далекие миры были для тебя не холодной пустотой, где нельзя жить и дышать, а обжитым, уютным домом. Ты нам читала отрывки из волшебной книги астронома Камилла Фламмариона о других планетах, о жизни на них, о горящих солнцах. Когда мы не все понимали — рассказывала сказки, в которых действовали привычные, родные образы.

До сих пор помню такую ​​космическую сказку, родившуюся в твоем горячем сердце, Матушка…

Жила на одной планете счастливая Мать. И было у нее семь сыновей — ясных соколов. Каждого она учила уму-разуму, каждого любила-лелеяла. И вырастали дети на просторах неизмеренных — свободные, как птицы небесные, красивые, как звезда рассветная, быстрые, как молния.

Выросли, стали помогать матери. Построили дом на перекрестке звездных дорог. И чудное ремесло имел каждый из сыновей.

Первый сын Андрейка — черноглазый, кудрявый — был искусный кузнец и плотник. Построив кузницу, он установил горн и призвал гостей, чтобы несли работу. Звонкие стуки-перестуки покатились в пространстве.

А как ударит молоток и посыплются искры — то сразу же загораются звезды в небесной бесконечности. А как бухнет молот тяжеленный — возникают новые земли-планеты. И, услышав о таком мастере, с других планет начали приходить люди к нему — кому починить горный хребет, кому залатать морское дно. Андрейка никому не отказывает…

Второй сын у Матери — это Степанка, садовник и пасечник. Сад у него звездный. Пчелы разлетаются, гудят между мирами, между серебристыми скоплениями звезд, добывают нектар бессмертный, несут хозяевам в небесные ульи.

Расцветает волшебный сад Степанки, несутся ароматы в необъятность. Ну как тут сдержать соблазн, не зайти в гостеприимный дом Матери и сыновей? Заходят гости. А Степанка русочубый уже несет меды хмельные, да такие, что от них запляшут и молодые парни, и деды сивоусые. А на дорогу хороший садовник дает гостям медовые груши, розовобокие яблоки, прозрачные гроздья винограда, нежную клубнику. Да, трудно найти другого такого гостеприимного садовника, как Степанка. Потому что еще с детства его учила Мать: будь таким, как пчела, собирай добро не для себя, а для всех людей, для всех миров…

Третий сын у матери Миколка — крепкий, широкоплечий, молчаливый и застенчивый. Иногда посмотрит на гостей из-под пепельных бровей, улыбнется ласково, и опять молчит. Да, не любит говорить Миколка. Зато любит он сеять рожь-пшеницу и всякую пашницу. Миколка — хлебороб.

Эх, как выйдет он в небесное поле и как сыпанет зерен в мир, — сразу же на планетах буйствует зелень, вырастают леса, зацветают пестрыми коврами поля и луга, колосятся нивы, веселят сердца людей удивительным богатством. В домах пахнет хлеб нового урожая, добытый тяжким трудом. А что может быть приятнее трудящимся сердцам, нежели запах хлеба?

А Миколка уже пашет небесное поле, засевает его серебристыми зернами, потому что впереди все новые и новые звездные жатвы…

Четвертый сын у Матери — Петрусь белокурый, голубоглазый, — маляр-художник. Да такой мастер, такой умелец, что картины у него живые выходят. Один раз он нарисовал небесных птиц, да столько дал им силы сердечной, такую ​​жизненную жажду вдохнул в творение свое, что птички те — порх-порх! — да и полетели себе над миром. Вот радости было в доме материнском!

Всех любителей красоты приглашает в дом юный Петрусь. Все берется он разрисовать, украсить, расцветить. Ведь без цветков пусто на планетах, дом неприветливый без картины, восход солнца печальный без багряных цветов. Кто только желает дружить с красотой — всех четвертый сынок учит охотно.

Что узоры на листочках, что краски мотыльковых крылышек — это все от умения Петрусева, все от его щедрого сердца, точной руки. И не было той красоте ни начала, ни конца, так как принимал он краски от необъятности всемирной, от неба нежно-голубого, от звездных лучей…

А Василька — пятый сын — это мудрец. Ого, там такой молчун, такой философ, что надо поискать. Целыми веками думает он, сидя над рекой, докапывается до тайны бытия. А потом приходит к матери и все спрашивает-выспрашивает:

— Мама, а откуда звезды взялись? Мама, а откуда мы с тобой и другие люди? А откуда планеты?

А Мать улыбается, целует в белокурую головку, а потом ласково шепчет:

— Иди, сынок, помогай людям, учи их добро жить, учись. А все то откроется тебе в труде, в познании, в творчестве. Придет время — каждая тайна станет явной…

И снова думает-думает Василька — года, века. И прохожие люди спрашивают у него совета. Или прибор кому-то нужно придумать хитрый, или машину для полета, или самодвижущегося тягача на поле вместо животных хлеборобам захотелось — все это делает Василька, все расскажет, как и что. До всего он мастер! Мысль у него такая огненная, что сразу же открывает удивительные сокровища, скрытые издавна Природой в недрах своих — электрическое сияние, сильные машины, лекарства против болезней…

А Юрка — шестой сын — строитель. Еще с детства он копался в песке над рекой. Лепил куличи, городил крепости, строил дворцы. А как вырос — приложил руки и мысль к далеким планетам, на помощь звездным народам. Сосредоточенный, задумчивый Юрка. Карие глаза из-под прищуренных ресниц вглядываются вдаль, словно видят там очертания сказочных сооружений, в которых так хорошо, так удобно жить людям.

Мысли неугомонные у Юрки, золотые руки. Мама научила его, что нет более значимой работы, чем строить людям жилье. Ждут Юрку на всех планетах. Где он не побывает — везде вырастают города ясные, чудесные села. Оставляет Юрка после себя учеников пламенных, закладывает им в душу радость творчества.

Если на планете слышны громкие удары творящего молота, если там из недр добывается мрамор на дворцы, вырастают сказочные, прекрасные сооружения, — так и знайте, что там побывал шестой сын…

А седьмой, самый молодой, самый любимый сынок у матери — Иванка. Белый-белый, как сметана. Его и прозывали с детства «Сметаной». Нос немного курносый, веселый. А на носу веснушки. Глаза серые, шустрые, а порой опечаленные, затуманенные какой-то думой. Иванка — певец, поэт, сказочник. Он играет и на гуслях, и на свирели. И танцует хорошо, горячо, да еще и с припевами. Бывает, как пустится вприсядку, то все гости — хочешь не хочешь — вылезают из-за стола и начинают долбать землю каблуками.

А потом коснется струн Иванка. Исчезает грусть из сердец, веселый гомон раздается над мирами. Даже ясные звезды издалека подмигивают, будто вот-вот ударят гопака в безконечном небе.

А утомившись от танца, слушают гости мудрые сказки Иванковы, мужественные песни о героических походах, о правде и любви…

Так и жила дружная семья братьев с Матерью любимой, не было бы их труду, радости и веселью конца-края, если бы не произошло бедствие.

Заглянул как-то в гостеприимный дом путешественник с далекой планеты. Был он льстивый и вежливый. Похвалил Степанкин сад, послушал Иванковы думы, поддакнул Васильке. А потом, после обеда, поделился своим горем. Имеет он планету, да печальная и неприветливая она. Ни деревьев, ни птиц, ни пчел, ни цветов. Не слышно там песни, не видно золотого поля пшеницы. Не была бы Матушка так ласкова и отпустила бы на его планету сыновей, чтобы они помогли сделать из той планеты достойное жилье? А уж он — хозяин — не постоит за платой. Сыновья обиделись на такие слова. О какой плате речь? Матушка учила их всем помогать даром, за любовь и искреннее слово. Они согласны пойти к далекой планете…

Матушка благословила сынов, велела на следующую весну возвращаться. Полетели соколы ясные с гостем чужеземным. Прошло лето, осень, зима. Наступила новая звездная весна. Не возвращаются сыновья. Ждала-ждала Мать — нету! Уже и лето проходит, и еще одна осень, и зима прокатилась метелями, морозами… Нету!

Запечалилась-загрустила Мать, собралась в путь-дорогу. Села в сказочный летучий корабль, сделанный Васильком, полетела к далеким мирам. Пролетает одну планету, спрашивает, не там ли ее сыновья любимые задержались. Отвечают люди, что не видели. Летит она дальше, проходит мир за миром — нету. Разрывается сердце материнское мукой немеряной, чувствует — сталось неладное с ее сыновьями. Вот наконец подлетает Мать к далекой планете, где-то аж на краю света. Вдруг навстречу ей появляется тот самый гость чужестранный, который забрал сыновей. Обрадовалась Мать, руки к нему протягивает.

— Заждалась я сыночков! Почему они не вернулись домой?

Усмехается холодно хозяин планеты, отвечает ей:

— Не захотели возвращаться сыны твои домой. Остались в моем мире. А где они теперь — и сам не знаю. Не имею и мысли, чтобы их искать. Хочешь — ищи сама…

— Хорошо, — прошептала Мать. — Буду искать…

— Однако, — сказал хозяин планеты, — ко мне так не войдешь, как сейчас ты есть. Отдай сказочный корабль…

— Возьми, — сказала Мать.

— Отдай еще твое блестящее покрывало.

— Возьми…

— Хочу еще забрать у тебя волшебный перстень, обруч со лба, быстроходные туфли, всевидящее зеркальце. Не отдашь — не пущу к себе…

— Возьми, — грустно ответила Мать, подавая свои украшения.

И как только она отдала это все хозяину планеты, так упала на землю, стала старой-престарой нищенкой. И пошла путями битыми, между селами, поднимая босыми ногами пыль.

Идет, видит — стоит у дороги старая-престарая кузница. А в ней кует-вызванивает молотком пожилой кузнец. Помогают ему два парня-молотобойцы. А по бокам — стража вооруженная, следит за кузнецом. И кует тот кузнец мечи обоюдоострые, копья острые, стрелы каленые. А все это — на убийство, на разбой, на уничтожение. Присматривается Мать, ужасается — узнала сына своего Андрейку. Изменился он страшно, постарел, но зато сердце Матери почувствовало сына, кровь родную. Дождалась она, когда стража отъехала, бросилась к кузнецу, схватила за руки потрескавшиеся, почерневшие. Закричала чайкой степной:

— Ой сыночек мой, Андрейка! Что с тобой сделали здесь вороги проклятые? Почему ты не вернулся к Матери своей, на планету нашу ясную?

Молчит кузнец, удивляется. Не узнает он Матери родной. Удивляются и помощники, не знают, что говорить. Наконец кузнец ласково посмотрел Матери в глаза, сказал:

— Не знаю вас, бабушка. Вы, наверное, ошиблись, не туда попали. Да и не Андрейкой меня зовут, а Федором…

Заплакала Мать, двинулась дальше. Плачет она, стонет — как коварно отобрал у ее сынов память хозяин этого мира, что не узнают они родной Матери.

Идет она, как вдруг видит — сад необъятный. И растут в том саду замечательные плоды. Яблоки, груши, виноград, малина, дыни желтеют на земле, пчелы гудят между деревьями. И ходит, следит за тем богатством дедушка седой, пожилой. А вокруг сада цепные псы и стража неусыпная, чтобы никто не мог попробовать яблоки или груши. Узнала Мать, что это сын ее Степанка — старый да измученный. Кличет она его из-за забора. А псы аж хрипнут от лая, а стража гонит Мать прочь.

— Сынок, Степанка! — кричит мать. — Узнаешь ли ты меня?

Удивляется садовник, не узнает Матери. Говорит, что он не Степанка, а Сергей. Рыдает горько Мать, идет дальше.

Ковыляет по дороге, видит — косари косят пшеницу. А по стерне за ними сразу пашут сохой люди землю, готовят для нового урожая. И идет за сохой широкоплечий могучий человек, сеет зерна в землю черную. Поспешила Мать, обрадовалась очень, обняла сеятеля.

— Миколка мой дорогой! Почему же замешкался? Почему не вернулся к Матери своей? Стоит наше поле незасеянное, дом опустел, печально и неприветливо стало в нашем краю без вас…

— Не знаю вас, бабушка, — ласково говорит сеятель, вытирая пот с лица. — Да и не Миколка я, а Гаврила…

Убитая горем Мать пошла снова из села в село. Еле ноги ее несут. Видит она — дымят заводы, фабрики, кипит работа в них. И работает там под наблюдением ее Василька. И он не узнает седой Матери, не может вспомнить милого края своего.

Посетила Мать и дворцы высокие, хоромы роскошные, построенные Юркой. Жили в тех дворцах богачи сытые, угнетатели народные. А Юрка вместе с народом простым, нищим, жил в норах вонючих, в землянках душных. И он не узнал своей Матери.

Убивается Мать, не знает, как же пробудить память у сыновей. Как вывести их из мира темного, проклятого? Забрал у нее хозяин планеты волшебные перстни, кольца, зеркало всевидящее, корабль летающий. Осталось у Матери одно лишь сердце, сыновья ее не могут узнать под нищенской личиной.

Идет Мать дальше, видит — ведут воины черные под стражей человека закованного. Весь в лохмотьях он, руки связаны за спиной, на ногах звенят кандалы, а все равно боятся его враги, осторожно оглядываются на толпу, нацеливают копья в грудь народа, чтобы никто не приближался к заключенному.

Шепотом Мать спрашивает:

— Кто это?

— Певец народный, — отвечают люди. — Бунт он поднимал среди людей против кровопийц. А теперь ведут его на казнь.

Узнала Мать — это сын ее младший, Иванка, поэт и сказочник. Но как изменился он! Куда подевались волос белый, лицо юное, движения быстрые? Грозная морщина на лбу, горящий взгляд, крепко сомкнуты уста…

Выводят певца на помост. А там уже ходит палач, мечом широколезвийным размахивает. Народ онемел вокруг.

Мать пробилась к помосту, упала к ногам сына.

— Ой Иванушка, мой сыночек! На горе лютое, на муку страшную я отпустила вас на землю проклятую. Почему же не вернулся ты к Матери одинокой? Почему принимаешь смертушку страшную?

Склонился певец к Матери, сочувственно промолвил:

— Не знаю я вас, бабушка. Да и зовут меня не Иваном, а Тарасом. Спасибо за любовь, за слово доброе. Но оставьте меня, чтобы и вам плохого не случилось…

Нет, не может Мать бросить сына на погибель. Вынула она нож острый, разрезала грудь свою, потом — сыновью. Брызнула кровь материнская, смешалась с сыновней. Метнулись враги, хотели схватить Мать. Но поздно!

Встрепенулся сын, объялся пламенем искрящимся. Спали с него оковы железные, изменился лик. Засияло чело звездное, налились силой руки стальные. Вот какие изменения чудодейственные принесла кровь материнская! Посмотрел Иванка на Мать, крикнул счастливо:

— Вспомнил! Все вспомнил, Матушка! Люди! Братья! Восстаньте! Вставайте против врага темного, подлого! Хватит нам быть рабами! Мир — для трудящихся рук! Песня — для детей свободных! Поля — для народов раскрепощенных!

Эх, как всколыхнулся народ от призыва огненного! Смёл, как листья осенние, врагов жестоких. И пошли войска народные от села к селу, от города к городу, освобождая рабов, испепеляя гневом праведным тиранов, богачей, насильников черных.

А Иванка, взяв бандуру, пел песни волшебные, звездные. И где он проходил — просыпались люди, расцветали буйным цветом поля, обновлялась планета. И, услышав звуки песен брата, вспомнили о прошлом своем братья угнетенные. Вышли на дорогу торную Василька, Миколка, Андрейка, Юрка, Степанка, Петрусь, который сидел за рисование недозволенное в подземелье темном. Обняли они Матерь свою любимую, поклонились до земли за подвиг ее великий. Прошлись братья по планете, помогли народу устроить жизнь новую, братскую. А потом выковали корабль летучий да и помчались к родному краю.

И сейчас — кто полетит к звездам ясным, на дороге небесной может встретить гостеприимный дом. Каждому доброму человеку — открыты двери. А злым — лучше не суйся. Сразу узнают темное сердце сыны и Мать. Ведь недаром они долго мучились в чужеземном плену…

…Видишь, Матушка, я навсегда запомнил твою волшебную сказку. В ней тоже отразилась твоя искренность, твоя правда, любовь. Ты будто знала, что меня ждут звездные пути, и вкладывала в детскую душу образы прозрачно-хрустальные, героические, подвижнические. И я с малых лет знал, что невозможно нести в иные миры, на далекие планеты темноту, вражду, рабство, обман. Я сохранил эту легендарную заповедь, я передам ее детям нового мира.

Мы по вечерам собираемся с друзьями-космонавтами, говорим о предстоящей работе. Ведь это будет не простой полет, а создание совершенно иного мира. Небывалого. И мы будем его создателями. Не выдуманные боги, не ангелы мифические, не демоны, не призрачные чудовища, а живые, теплые люди, которые взращивали силу и умение, нежность и мужество, любовь и непоколебимость в долгих, нелегких дорогах на родной планете.

Новый мир будет на спутнике Урана Титане. Это большой, достаточно большой шар. От него до Солнца далеко, светило оттуда кажется яркой звездой с едва-едва заметным диском. Света его мало, поэтому астрономы думали, что на Титане царит холод и темнота. Рисовали мрачные скалы, нагромождения аммиачных кристаллов, безрадостную пустыню, жуткое небо.

Исследователи, которые недавно улетели к Титану, были приятно удивлены. Планета оказалась не холодной и не мрачной. Они увидели темно-синие моря, что колыхались настоящей земной водой, били прибоем в розово-белые скалы. В тех водах плавали примитивные рыбы, расцветали простые водоросли, на планете зеленели, синели широколиственные, разлапистые растения, совершенно отличные от знакомых, земных. Атмосфера Титана была теплой, уютной. Откуда бралось тепло, исследователи еще не выяснили полностью. Предполагают, что оно излучается недрами планеты. Удивительно, правда? Природа часто смеется над нашими гипотезами и представлениями, построенными в угоду привычным концепциям.

И дышать на Титане можно без маски, в атмосфере двадцать процентов кислорода, пятьдесят азота, остальное — инертные газы. И ни одной бактерии. Слышишь, Мама? Ни одной. Мы очень боялись сначала, чтобы не заразиться инопланетной инфекцией, ведь от нее нет иммунитета. А потом открыли — этот мир без бактерий. И паразитов среди животного и растительного мира мы не обнаружили на Титане. Ни одного хищника. Рыбы и животные, как и растения, питаются не плотью своих соседей по жизни, а элементами атмосферы, радиацией электромагнетизма и тепла.

Наука была весьма удивлена. Поражена. До сих пор еще идут дискуссии: возможно ли такое? Но ведь возможно. Потому что есть. И когда созрел проект — основать на Титане Новую Землю — начались споры: что переносить туда? Какие живые формы пересаживать, что акклиматизировать?

С освещением было проще — все растения на Титане, все живые образования, скалы, даже воды светились, флуоресцировали. Поэтому на планете никогда не было ночи — лишь легкая пульсация освещения, которая зависела от восхода над поверхностью нового мира далекого диска солнца.

Сложнее был вопрос с решением судьбы новых наземных растений и животных. Что и кого брать или не брать с Земли? Большинство космонавтов и ученых считали — необходимо переселять только творческие формы, трудящиеся, так сказать. И ни одного паразита. Некоторые заспорили. Доказывали, что паразиты необходимы. Что они стимулируют здоровье и рост творческих форм. Что для развития необходимы противопоставления разных начал. Что злаки и фруктовые деревья, цветочные и хвойные растения, переселенные на Титан, зачахнут и захиреют, не имея врагов, или же невиданно размножатся, заполонят всю планету.

Видишь, Мама, как далеко зашла наука, что уже и зло считает необходимым фактором мироздания. Некоторые из космонавтов хотел бы взять с собой кошек, собак, морских свинок, белок, попугаев. Конечно, котам необходимо мясо, мышам — зерно, белкам — орехи… Ниточка взаимосвязи потянется к бесконечности, и мы воспроизведем точную копию нашей Земли в новом мире. А зачем? Неужели нельзя обойтись без самопоедания природы? После ссор и дискуссий все-таки было решено осуществить гигантский социально-космический эксперимент — создать эволюцию нового типа, где все животные и растения во главе с разумным существом — человеком — будут сдружены, объединены, как клетки в общем организме.

А мне эта мысль была родная и близкая уже давно. И ее заронила в мое сердце ты, Мама. А ты приняла ее от матери своей, от бабушки, а та — с седой древности.

Песни наши, сказки наши, думы народные нигде не проповедуют вражды и раздора. Все события в сказках заканчиваются миром и весельем. Народу-создателю наилюбимо было — закончить схватки военные, ссоры между людьми и выйти в поле безбрежное, вдохнуть воздуха сладкого, ароматного, засеять поле свободное зерном золотым. А закончив работу радостную, собраться в гурьбу дружную на беседу искреннюю. Поэтому и странно мне слышать споры этакие, потому что жизнь в любом мире вполне может обойтись без мучений и страданий, вражды и эксплуатации.

Еще до сих пор мне идут письма отовсюду — от малых школьников и взрослых людей, от ученых и земледельцев. Все поздравляют меня с космическим полетом, прославляют, как мирового героя, как одного из Колумбов Космоса. А мне неловко, неудобно. Я как-бы украл чужую славу. И больше всего эта слава принадлежит тебе, Мамочка. Разве не так? Разве я неправду говорю?

Может, сотни раз уже я был бы в могиле, если бы не ты. Может, только твоей самоотверженностью и любовью я спасался от верной гибели. Вспомни…

Я купался в Днепре. Ты отдыхала на берегу, постирав перед тем белье в прозрачном течении.

Мне очень нравилось озорное течение. И не заметил я, как волна потащила меня в водоворот, закрутила, плеснула водой в рот. Я закашлялся и начал тонуть.

Я размахивал ручками — зря. Широко открытыми глазами смотрел на желтый круг солнца, который мерцал вверху, на стайки рыбок. Сознание помутилось.

А тем временем тебе крикнули, что я тону. И ты бросилась в течение днепровское, нырнула, вытащила меня — синего и полуживого. Вылила воду из груди, привела в чувство. Я плакал, захлебываясь, а ты, прижимая меня, несла домой, утешала, ласкала — взволнованная и бледная.

А потом началась война. Отец ушел воевать. А ты со мной и сестрой уехала на восток, за Урал. Мы ехали в холодных товарняках, ели безвкусную постную бурду. Давали нам по кусочку черствого хлеба. Ты почти весь свой хлеб отдавала нам — мне и сестре. А когда мы жалобно глядели на тебя — ты смотрела прозрачными синими глазами на нас и невинно говорила:

— Я наелась, детки. Пусть вам…

На эшелон налетали вражеские самолеты. Воя, сбрасывали бомбы. Ты хватала нас, бросалась, как и сотни других людей, в поле, прочь от вагонов. Прикрывала нас своим телом. Но не уберегла сестры, ее убило во время одного налета.

Ты похоронила ее в поле, смотрела невидящими глазами вдаль, гладила сухую дернину на пригорке, который прикрыл сухенькое тело твоей дочки.

Мы жили всю войну за Уралом, в городке. Ты работала на большом заводе, рыла котлованы, носила раствор, таскала кирпичи. Я пошел в школу. В первый класс. Потом — во второй, третий.

Ты возвращалась с работы вечером, дышала на синие ладони, плакала от усталости. А потом садилась к керосиновой лампе, зашивала дырки на моих ветхих штанишках, стирала распашонку, чинила носочки. Обворовывая себя, ты приносила мне кусочек масла или горсть крупы. И глаза твои теплели, когда я жадно припадал к полной миске.

Но вот кончилась война. Мы поехали на родную землю, к Днепру. Село наше сожгли враги. Мы увидели только головни и одичавших кошек, которые шныряли в сорняках.

Мы стали жить в землянке. Отец не вернулся с войны. Потянулись долгие, тяжелые годы послевоенной недоли. Куда ни кинь — нет ни того, ни другого. И снова не раз, не два я бы скатился в пасть могилы, если бы не твоя любовь, твоя неугасимая самоотверженность. Когда я болел горячкой, ты не отходила от моей постели. Ты почернела от боли, от горя, ты свелась на нет, лишь глаза твои горели, как угли, на сухом лице. И ты выходила меня. Может помогли мне лекарства, которые с трудом ты раздобыла в медпункте, — я не знаю. Но что меня вернула к жизни материнская верность — это я знаю наверняка.

Нам помогли поставить новый дом. Забывались старые боли. Откатилась в прошлое память о войне. Новые дети не знали ее темного лица. Отстроились села. Потянулась молодежь в город — учиться, искать новые пути.

Я окончил школу. Ты меня отправила в армию. Осталась одна-одинешенька, как палец. Но в письмах не жаловалась, не плакала. Терпела. И я иногда завидовал тебе — может, не тебе, а твоему удивительному мужеству. Вы, матери, мужественнее за сынов своих, хоть и не знаете об этом…

Вечное горение. Муки. Любовь. Ежедневное волнение — накормлен ли ребенок, одет ли, чист ли, доволен ли, не обижен ли, не болен ли? И все — не для себя! И все — для ребенка! Нет, такого подвига не знают сыны. Силой матерей держится наш мир!..

Я пошел в авиашколу. Стал летчиком. Мне пришлась по сердцу орлиная профессия. В сверхзвуковом полете человек переходил в какой-то небывалый ритм бытия. Каждый раз я будто рождался во второй раз, в третий, в сотый!

Тогда начали писать о предстоящих космических полетах. Я увлеченно читал такие книжки, журналы. Мечтал, надеялся, что это время не за горами. Но даже самые смелые удивились, когда кое-кому из летчиков предложили перейти в Космоцентр. Я подошел сразу — и по здоровью, и по знаниям, и по большому желанию.

Первый раз я летал по круговой орбите. Это не было сенсацией, потому что до меня уже летали сотни людей. Второй полет мне суждено было совершить к Луне.

Я стоял на широком волнистом плато. Под ногами ломалась хрустящая пленка, припорошенная пылью. Над головой сиял гигантский водянистый шар среди звезд. Земля. Было удивительно и жутко. Сквозь туманную пленку облаков я распознавал очертания материков. И каждый из них простирался на тысячи километров. А я их вмещал одновременно — в одном взгляде — необъятные просторы планеты и миллиарды людей.

Я разглядел Черное море, ниточку Днепра. Вспомнил тебя, Матушка. И понял, что это же твои руки подняли меня на такую высоту! Твои и отца. Руки простых, не известных никому людей. Если бы не ты — я бы не стал тем, кем я есть сейчас. Если бы не труд и умение тысяч и тысяч скромных тружеников — ноги космонавтов не ступали на поверхность далеких миров.

Мы вернулись на Землю. Планета почтила нас. На трибуне перед людьми была и ты, Мама. Пристыженная, потрясенная, смущенная. Ты все пряталась за мою спину, шептала:

— Ну пусть ты герой… А я, меня за что?

Было и есть за что, Мать!

Ведь недаром называем мы Природу Матерью?!

И Отчизне, земле родной, принадлежит это волшебное имя — Мать.

Ибо нет в мире, во всей необъятности более любимого, более чистого, более героического понятия, как Мать.

Мудрецы Востока говорят: «Если даже самого Учителя человечества рождает Мать, как же не преклоняться перед тобой, Мать?»

Везде и всюду — твоя рука.

Ты породила меня, научила, воспитала, защитила в беде. Ты — это я, я — это ты! И летит в далекие миры воля твоя, воплощенная в меня, любовь твоя и мудрость, принятая в сердце мое!

Пусть гимном небесным прозвучит слава твоя.

Удивительное явление — Мать. Таинственная суть — Мать.

Любовь твоя — единственное божество, что есть на Земле и в безмерности миров — зримых и незримых. Тебе —властительница нашего рождения и возмужания, детства и осуществления стремлений — тебе благодарны за дар жизни, за муки святые, что ты переносишь во имя детей своих, за жертву несказанную, которая ложится в основу бытия.

Тебе, повелительница мира, преподносим, как знамя любви, над всеми границами условностей и традиций. Тобою — Мать — объединяемся над разделениями рас, наций и мировоззрений. Ты — в мириадах форм. Ты — едина.

Вижу тебя повсюду — в нежном сиянии очей девичьих, в ласковом шепоте берез, в целомудрии прохладных горных снегов, в таинственном мерцании звездного неба, в дивном аромате цветов…

А самое большее вижу тебя в человеческих матерях. Утомленную, молчаливую, терпеливую, незаметную, вечнодеятельную.

Судят тебя по твоей одежде, по твоим словам, по языку и рукам. Но разве это ты? Разве ты такая, как кажется равнодушному или невнимательному взгляду? О нет, ты не такая!

Как зернышко маленькое, незаметное порождает великана-дерево, как горсть ржи засевает поле, как атом несет космическую лавину энергии, так и ты — Мать, закрыв лицо и суть свою, даешь сыновьям силу и мощь проходить трудные пути жизни и открывать двери большой Тайны.

Такой я вижу тебя.

Такой образ — верно и с любовью — понесу к далеким мирам…

Перевод: С. В. Стребков
Редакция: А. В. Протасевич
2019 г.

Примечания

1

Повесть «Мать» написана в 1966 году. Для Олеся Бердника образ матери был святым. Свою первую книгу — «Вне времени и пространства» — писатель посвятил «Матери, которая научила меня любить мечту».

Повесть «Мать» — взволнованный монолог космонавта, который собирается в дальний, возможно безвозвратный полет — стоит отдельно во всем творчестве писателя. Позже образ матери нашел философское продолжение в творчестве Олеся Бердника, когда в 1976 году он написал поэтическое эссе «Праздники Украины. Дума о Родной Матери».

(обратно)

2

Обрядовые песни, исполняемые в канун Нового года. (Прим. переводчика).

(обратно)

3

Площадка над сводом русской печи. (Прим. переводчика).

(обратно)

Оглавление

  • От переводчика
  • ―♦―
  • *** Примечания ***