Сеть паладинов [Глеб Чубинский] (fb2) читать онлайн

Сеть паладинов

ПРОЛОГ

Северная Италия. Лигурийское побережье. Июль 1593 года

Стоял яркий день. Над живописной бухтой, равной по красоте которой не сыщешь во всей Италии, а уж о других странах и говорить нечего, на вершине холма с самого рассвета в одиночестве сидел молодой мужчина. Внизу, вправо и влево от него, по берегу тянулась блаженная Ривьера с изумрудной водой, позади виднелись покрытые снегом громады лигурийских Альп.

И внешность молодого человека — его гладко выбритое лицо с приятными правильными чертами и выразительными тёмными глазами, — и его одеяние — белая полотняная рубашка, тонкие замшевые чулки, пристёгнутые застёжками к коротким штанам, и густая шевелюра аккуратно постриженных каштановых волос, с кокетливой небрежностью надвинутым набок лёгким беретом с пером — всё указывало на то, что это не простолюдин, не воин и не лицо духовного звания, а скорее придворный или человек, посвятивший себя какому-нибудь изящному ремеслу.

Случайный наблюдатель, бросив взгляд на склон холма, ни на мгновение не усомнился бы в занятии молодого человека. Очевидно, что он принадлежал к сословию художников, которых во множестве рождала Итальянская земля. Не уступая ни в таланте, ни в усердии, а лишь в скромности и удаче титанам Микеланджело, Рафаэлю, Леонардо, Тициану, они тысячами трудились в городах христианского мира, строя и украшая соборы и дворцы, высекая статуи, создавая полотна. Перед ним, опираясь треногой на кочки, стоял складной мольберт с закреплённым на доске листом рисовальной бумаги. Ещё несколько листов валялись рядом, придавленные камнем. Устремив взор вниз, на бухту, мужчина лебединым пером бойко набрасывал на бумагу раскинувшийся под ним пейзаж: великолепный город, полный мраморных дворцов и обнявший бухту обширным амфитеатром по равномерно спускающемуся склону гор. Время от времени он макал перо в маленькую склянку тёмного цвета для хранения чернил, что стояла у него в ногах; иногда менял перья, доставая их из небольшого футляра.

Но если бы сторонний наблюдатель встал у художника за спиной, чтобы поглазеть, как тот рисует, и восхититься его талантом, то, мягко говоря, он бы обомлел! Дело в том, что от вождения пером на листах ничего не появлялось! Ровным счётом ничего! Кроме влажных бесцветных линий и пятен, которые к тому же весьма быстро подсыхали.

Перо ходило взад-вперёд. Раз! Художник подвёл черту. Затем, бросив внимательный взгляд на бухту, что-то подрисовал. Высунул язык, нахмурил брови. Но перо по-прежнему не оставляло следов! Пусто! К чему это усердие? Что за странное баловство — симулировать рисование?

Тем не менее, вопреки видимой бесполезности своей работы, молодой синьор, напротив, ещё усерднее и чаще макал перо в пузырёк и ещё старательнее водил им по бумаге. Более того, он время от времени брал линейку и что-то замерял то на листе, то в воздухе, прикладывая линейку к глазу по вертикали и по горизонтали, щурился, что-то бормотал себе под нос.

Так продолжалось долго. «Симулянт-художник» менял листы и делал новые невидимые зарисовки одного и того же пейзажа. Изредка поднимал лежавшую у ног круглую флягу и, поднеся её ко рту, делал большой глоток.

В середине дня он ненадолго прервал своё странное занятие и, улёгшись на спину, уставился в голубое небо, лениво пожёвывая белую хлебную корку. Отдохнув, поднялся и обошёл вершину холма, удостоверяясь, что кругом по-прежнему безлюдно. Солнце ещё стояло высоко, но уже не так припекало. Он решил поторопиться, чтобы успеть закончить рисование до наступления сумерек.

Молодой человек вернулся к мольберту, пошарил в большой потёртой кожаной сумке, извлёк из неё свинцовый карандаш и снова принялся за дело. С теми же листами. Но на этот раз на них стало кое-что проявляться. Вот большая удобная гавань, со стороны моря защищённая молами. Гавань заполнена множеством парусников, галер и лодок. Вот маяк. Вот узкие маленькие улочки возле гавани. Купол Сан Сиро, башня главного собора, череда дворцов.

В зарисовках тем не менее отсутствовали некоторые детали, которые чётко просматривались в живом пейзаже. Двойная линия укреплений окружала город. Высокие пункты возвышенности защищены башнями и редутами, многие из них покрывали строительные леса. На западе от маяка начинался и шёл по возвышенности на восток широкий вал. Поднимаясь и опускаясь, он тянулся вокруг города на полтора десятка километров. В некоторых его точках строились мощные форты. Рядом с гаванью расположилась обширная «дарсена» — арсенал, в котором стояли боевые галеры. Но молодой человек упорно не желал всё это замечать, будто вид укреплений оскорблял его эстетические чувства.

Так он работал над дюжиной листов, пока не стало смеркаться. Тогда он встал, выдолбил в земле ямку и вылил в неё остаток жидкости из пузырька. Затем уложил листы в большую папку, собрал вещи и побросал их в сумку. Мольберт сложил, перекинул его на ремне за спину и, бросив последний взгляд на бухту, двинулся по вершине холма к тропинке, по которой спускался проворной, пружинящей походкой хорошо натренированного человека. Он был высок, прекрасно сложен, широкоплеч. Свои странные зарисовки художник делал уже не в первый раз и в разных местах. С переносным мольбертом за спиной, с неизменной кожаной сумкой, он появлялся и в Неаполитанском вице-королевстве, и в Сицилийском, и в Ливорно, и в Пьемонте, забирался даже во Францию и Швейцарию — всюду, где сооружались новые крепости и форты.

На границе города художнику преградил путь пост стражи. Плотный коренастый солдат со шпагой на боку, с пикой в левой руке остановил его.

— Откуда следуешь?

— С холма. — Художник неопределённо махнул рукой куда-то вверх.

— Что делал?— спросил стражник. Его круглое лицо блестело от пота.

— Писал.

— Ну-ка, дай посмотреть! — буркнул солдат грубо, тыча пальцем в сумку и недоверчиво заглядывая в ясные глаза художника.

Молодой человек раскрыл папку, и стражник, перебирая листы один за другим, все подробно просмотрел. Пальмы, горы, бухта, корабли, лодки рыбаков, церкви, набережная, силуэты дворцов. Солдат удовлетворённо кивнул.

И вдруг большая капля пота выкатилась из-под его шлема на висок и упала на рисунок. А вслед за ней и другая капля, со лба. Живописец что-то буркнул, протестуя, и хотел быстро захлопнуть папку, но стражник помешал, брякнув на лист свою волосатую влажную нечистую лапу.

— А ну, постой-ка! — рыкнул он, отодвигая художника. — Что тут такое? А?

Он провёл ручищей по бумаге, и на листе, — о, колдовство! о, ужас! — на фоне пальм и кустов проявились тёмные очертания военного форта с солдатами и изображением масштабной линейки. Стражник тупо уставился на живописца, не в силах понять эту чертовщину. На грубом лице появилась недоверчивая ухмылка.

— Ты, что же это, сукин сын! Как это тебе удалось? Ах ты сукин сын!

Солдат одной рукой сгрёб лист, а другой наставил пику на молодого человека.

— Эй, Джа... — хотел было позвать товарища стражник, но не успел. Видя, что дело принимает нежелательный оборот, художник быстро поднял свою изящную руку и двинул стражника сверху вниз по шлему, да так крепко, что тот тут же рухнул ему под ноги. Более не мешкая и убедившись, что и дорога пуста, и на зов стражника никто не появился, он схватил свою папку под мышку и сиганул прямо в темнеющие с краю дороги кусты. Он мчался не разбирая дороги и остановился лишь тогда, когда тьма полностью накрыла и холмы, и город, а шум возможной погони, если она была, давно стих...

Две недели спустя. Светлейшая республика Венеция. Город Падуя

В продолговатой комнате, среди склянок и реторт, книжных стеллажей и пюпитров, бумажные листы были установлены на большом мольберте. Высокий старик с окладистой седой бородой, облачённый в длинное тёмное одеяние, внимательно рассматривал карандашные зарисовки. Затем, вооружившись толстой кистью, более уместной в руках цирюльника, он окунул её в склянку с серым порошком и, вытянув подальше руку и отвратив от мольберта лицо, морщась, принялся мазать ею рисунки.

На бумаге стали проявляться башни с амбразурами, военные корабли и солдаты, таинственные чертёжные отметины и цифры.

Старик снова наклонился к рисункам.

— Ты смотри-ка, смотри-ка!— радостно восклицал он, разглядывая изображения и придерживая одной рукой на носу очки. — Они явно обновили и перестроили маяк! Второй вал почти дотянули! А форты! Раз, два-а, три-и, четы-ыре... семь... их скоро будет до десятка! А это что? Ты зарисовал высадку испанского десанта?

— Да. Я находился там, когда как раз пришёл большой транспорт из Барселоны. Я насчитал, что испанцы высадили около двух тысяч солдат. Через несколько дней они были отправлены в Милан, — пояснил молодой человек, стоя за спиной старика.

— Джироламо! Мальчик мой! — восторженно воскликнул старик. — Ты вырос в настоящего маэстро! Как рассчитан масштаб, уловлена перспектива! Я думаю, в рисунках, в портретах, панорамах ты вскоре если не превзойдёшь, то станешь так же знаменит, как старик Вечеллио^[1]! В нашем узком кругу, конечно.

Последняя фраза была произнесена заговорщически лукавым шёпотом.

Молодой человек усмехнулся и молитвенно сложил руки.

— Благодарю вас, падроне! Главное для меня — не приобрести при этом вторую славу Микеланджело Меризи^[2].

— Хм... — крякнул старик и неодобрительно поглядел на Джироламо, недовольный его шуткой. — Этого бесстыжего Меризи из Караваджо? Который прославился своими скандальными картинами и беспутным поведением? Это какую же его вторую славу ты имеешь в виду? То, что он приобрёл репутацию браво^[3]? Ну, знаешь ли! Если ты — браво, то кто же, по-твоему, я? Главарь банды, что ли? О, нет! Нет! Впрочем... впрочем, теперь обо всём придётся забыть, — проговорил старик уныло. — Жаль! Именно тогда, когда это пригодилось бы больше всего!

— О чём вы? — живо откликнулся Джироламо.

— О сборе сведений, планах крепостей и прочих приключениях. Иначе мы прямиком загремим в объятия к сбирам^[4], а там и до гаротты^[5] недалеко.

— Падроне, отчего такие мрачные мысли?

— Потому что «тимор туркорум»^[6] вернулся. Три дня назад в Венецию приплыл срочный курьер из Стамбула, а два дня назад прискакал курьер из Праги. Султан Мурад объявил войну императору Рудольфу! Османы снова двинули свои полчища за Дунай, на Венгрию и Австрию! А там, где проскачет турецкий всадник, там больше и трава не растёт, как говорится в известной поговорке. Посол императора в Стамбуле фон Креквитц заключён в Семибашенный замок. Скоро, как ты понимаешь, в войну вступит вся Италия. Его святейшество папа Климент VIII объявит крестовый поход — уж я-то знаю!

— Но наш сенат проявит твёрдость, и мы не вступим в войну!

— Да! Мы объявили о нейтралитете. Но сумеем ли удержаться?

— Что ждёт нас, падроне?

— А ну-ка, забирайся на стеллаж! — коротко приказал старик, немного поразмыслив и хитро прищурившись.

Джироламо приставил к книжным стеллажам тяжёлую лестницу и проворно взобрался по ней на самый вверх, под потолок, где на последней полке стоял большой мраморный бюст Аристотеля.

— Аккуратней, не опрокинь его!

Джироламо, кряхтя, раскачивал массивную скульптуру. Наконец он сумел достаточно сдвинуть её в сторону, чтобы извлечь из стены объёмный ларец тёмного дерева с латинской надписью и инициалами, вырезанными на крышке: «Odi profanum vulgus»^[7] и MA.Lu., N.U., С. Облако пыли поднялось под потолком. Джироламо так расчихался, что вынужден был на время оставить ларец и прислониться к лестнице. Спустившись, он протянул ларец старику.

— Неосторожно! — заметил молодой человек, указывая на надписи на крышке.

И он был прав, ибо всякому становилось ясно при взгляде на инициалы, кому ларец принадлежал. Они были просты и красноречивы, как принято у венецианцев. Буквы MA.Lu., N.U., С. означали — Маркантонио Лунардо, нобиль уомо^[8]. Так звали хозяина. Статус кавалера указывал, что его обладатель имел право представлять дожа и его республику перед королями и императорами.

— Отчасти ты прав, — согласился мессер Маркантонио. — У меня просто не было под рукой другого ларца. Но какая разница? Те, кому надо знать, — и так знают, что ларец мой. А кому не надо — явятся сюда без моего приглашения, а значит, для них неважно, указаны ли на ларце мои инициалы!

Джироламо насмешливо наблюдал, как хозяин торжественными, осторожными, почти нежными движениями, словно касался какого-то сокровища, приоткрыл крышку ларца. Внутри лежали большие плоские папки из плотной серой бумаги. Старик принялся перебирать их с видимым удовольствием. Джироламо хорошо знал эти папки и неплохо — их содержание: они были заполнены исписанными листами, бумажными клочками с пометками, зарисовками (многие, кстати, сделанные его собственной рукой) — словом, всем, что многие годы тщательно собиралось по деликатным темам: выписки из секретных документов европейских правительств, письма, анекдоты, замечания и конспекты подслушанных тайных разговоров. Это был клад! Иностранные деятели и шпионы с восхищенным трепетом завладели бы любой из этих папок. А сбиры и государственные инквизиторы Венецианской Республики за эти же папки без всякого трепета перед столь уважаемой персоной утопили бы достопочтенного мессера Маркантонио Лунардо в бухте Святого Марка!

— Итак, давай посмотрим расклад сил. — Лунардо, покопавшись, вынул из ларца папку с надписью «Кастилия» (зачёркнуто), приписано: «Испания» — и отложил.

— Падроне! Но Испания не участвует в войне!

Лунардо посмотрел на помощника поверх очков. Взгляд его светился снисходительным презрением.

— Пока не участвует! Не забывай, что Филипп II Испанский и германский кайзер Рудольф II^[9] приходятся друг другу дядей и племянником и оба они — Габсбурги!

Затем он выудил папки, озаглавленные: «Священная Римская империя германской нации», «Османская империя» и «Папское государство».

— Ну вот, пожалуй, главных участников я вынул, — проговорил он удовлетворённо. — А теперь давай посмотрим.

Из папок Маркантонио Лунардо (1593):

«...Турецкая Османская империя, или Блистательная Порта.

Основатель: Осман (ок. 1300). Вождь знаменитых «четырёхсот шатров». Превратил отряды разбойников, живших набегами, в грозную армию.

Столица: Стамбул (греческий Константинополь, захваченный потомками Османа у византийцев в 1453 году).

Нынешний правитель: султан Мурад III^[10], сын Селима Пьяницы и мудрой Нурбану (венецианка!).

Хасеки (любимая жена), Сафие — албанка (надпись зачёркнута), приписано: сейчас Береджи — старшая жена.

Наследник: Мехмед (род. 1566), губернатор Маниссы.

Владения: в Европе империя прорвалась за Дунай и подступает к Вене, на севере подчинила крымского хана, на юге превратила Средиземное море в турецкое озеро и упирается в пустыню Сахару, на юго-западе омывается водами Атлантического океана, на юго-востоке выходит к Индийскому океану. Включает в себя двадцать королевств и сорок пашалыков^[11]! Расширяет свои владения по всем направлениям. Главный враг, занимающий умы европейцев и представляющий страшную опасность для всей христианской Европы.

Захватив Константинополь, султаны считают себя преемниками Римской империи, римскими императорами! Насмехаются поэтому над Габсбургами, не признают их императорский титул и величают венскими королями.

Религия: ислам. Захватив при Селиме Грозном (1517—1519) Египет, а с ним и священные магометанские города Мекку и Медину, султаны провозгласили себя защитниками ислама, получили священный титул халифа и перевезли в Стамбул главные мусульманские реликвии. Поэтому войны с европейцами представляют собой принципиальную схватку ислама и христианства — полумесяца и креста. Для османов эти войны имеют вид джихада — священной войны мусульман против «неверных» христиан. Местом действия этой борьбы, не прекращающейся вот уже 200 лет, то превращающейся в настоящие войны, то в приграничные стычки, то в пиратские набеги, является огромное пространство: все побережье Средиземного моря — Испания, Италия, Греция, Северная Африка от Марокко до Аравии, Египет, Палестина. На суше главный театр военных действий — в Венгрии и Австрии...»

«...Священная Римская империя германской нации.

Создана в 962 году как наследница империи Карла Великого и Римской империи Константина при содействии римских пап, которые хотели иметь могучего светского помощника для управления христианским миром. Папы просчитались, так как создали себе могучего соперника.

Владения: все германские земли, а также Чехия, Австрия, Венгрия (та часть, которая не захвачена османами), Хорватия.

Нынешняя столица: Прага.

Император: Рудольф II Габсбург. Семейство Габсбургов владеет императорской короной вот уже более 300 лет (с 1274). Габсбурги — самая могучая династия в христианском мире. Дед Рудольфа, император Карл V, имел огромные владения в Европе и Новом Свете и называл империю Всемирной монархией...»

«...Папское государство.

Основатель: франкский король Пипин Короткий, подаривший в 756 году Папе римскому завоёванные им в Италии Ломбардские земли. С тех пор папы существенно расширили свои владения и владеют Равенной, Феррарой, Болоньей, Умбрией и землями в Средней Италии.

Столица: Рим, наследие Святого Петра.

Нынешний Папа: Климент VIII (Ипполито Альдобрандини, знатный флорентинец). Избран понтификом в 1592 году.

Папа совмещает в себе власть светскую (княжескую) и духовную (главы всех католических христиан), благодаря чему его роль в христианском мире трудно переоценить...»

«...Светлейшая республика Венеция.

Основана: в IX веке.

Столица: Венеция.

Покровители: святые Теодор и Марк-евангелист.

Дож: Паскуале Чиконья, избран в 1585 году.

Владения: Терра-ферма (материк) в Италии, Далмация в Венецианском заливе, острова. Наши земли смехотворно малы, но мы великая морская держава...»

Из папок мессера Маркантонио Лунардо, патриция (записи сделаны осенью 1593 года):

«...Приближается тысячелетие Хиджры^[12], которое по христианскому календарю приходится на самые последние годы нашего века. По сему случаю по всей Европе поднялось множество пророчеств и слухов о близком конце ислама и близкой новой войне. Конец ислама означает, прежде всего, крушение Великого турка — султана османов, главного гаранта и защитника всех мусульман и главного врага христианской Европы.

Пожалуй, самое важное во всех этих пророчествах и слухах, какими бы фантастическими они не были, — одно. Османы вот уже 150 лет, с тех пор как они захватили Константинополь (1453), назвали его Стамбулом и сделали столицей своей империи, воспринимаются христианами как гнев Божий, наказание Господне, которое ни осилить, ни победить нельзя, а их кровавое и опустошительное продвижение в сердце нашей Европы сродни эпидемиям чумы. Но теперь ужас перед османами стал ослабевать, в них видят сильного, но одолимого врага.

Предчувствие новой, возможно последней, войны с огромной империей, охватившей кольцом Европу, разлилось в воздухе уже в 1590 году. В том году султан Мурад III заключил очередной мир со своим вечным восточным врагом — Персией, значит, новое нападение османов на Европу не за горами. Вот только откуда?

Турки могли ударить с моря, высадившись в Сицилии или Калабрии с эскадры галер, по своему самому сильному и принципиальному врагу — Его Католическому Величеству Филиппу II, королю испанскому.

Или мишенью османов снова могли стать разбросанные по Адриатике, Средиземноморью владения Венецианской республики, которые османы уже полтора столетия с кровью выдирают у нашей Светлейшей.

Турки также могли возобновить своё наступление на континенте, на Балканах — в Венгрии и Австрии, объявив войну германскому императору Рудольфу II.

Европа замерла в тревожном ожидании.

Между тем из Персии в Стамбул перебирались толпы ждущих оплаты, ропщущих и изнывающих без дела турецких солдат. Великий визирь произнёс перед ними знаменитую фразу: “Идите на север! Там все ваши сокровища!” Полки отправились на Балканы.

Так в 1593 году разразилась новая турецкая война^[13], и по всем имперским городам Германии каждый день, ровно в полдень, тревожно звонят “тюркен глокке” — турецкие колокола, и так будет до последнего дня победы или поражения.

В Риме Папа Климент VIII^[14] провозгласил своей целью собрать крестовый поход против Великого Турка. Идея объединить для этого Европу захватила понтифика целиком и полностью. Святой престол призвал государей помочь кайзеру Рудольфу деньгами и солдатами.

Кое-кто в Европе (это французы и англичане, злейшие враги испанской короны), правда, утверждает, что это всего лишь новая война между династиями Османов и Габсбургов. Ибо кто такие Филипп II Испанский и германский кайзер Рудольф II? Сын и внук императора Карла V^[15], объединявшего огромные владения в Европе и Америке, мечтавшего создать Всемирную монархию и противостоявшего такому же великому турецкому правителю Сулейману Великолепному^[16].

Итак, на призыв понтифика откликнулась почти вся Италия.

Принцы и герцоги отправили отряды в Венгрию, генуэзцы и испанцы помогли деньгами. Возлагаются надежды на поддержку Польши, отправились послы в далёкую Московию.

Между тем рассказывают, в мечетях Стамбула муллы вновь молятся о возгорании религиозной ненависти среди христиан! Англия, Франция, мятежные Нидерланды, лютеране в Германии — словом, все еретики и враги его католического величества короля Испании и Святого престола — не только не пожелали присоединиться к союзу, но и почти открыто науськивают турок на своих католических недругов.

Что касается нашей Светлейшей Венецианской республики, то она, оставаясь среди католиков, объявила о своём вооружённом нейтралитете! Продолжая признавать Великого Турка своим главным историческим врагом, венецианцы неукоснительно отклоняют все предложения о христианском союзе и просьбы о помощи...»

Глава 1

Рим. Аула для секретных аудиенций в Ватикане. 1594 год

Полный низкорослый монах лет пятидесяти в чёрной рясе доминиканца, с длинной седой бородой, стоит посреди залы, в которой заседает конгрегация^[17] кардиналов, и читает вслух. Его низкий певучий голос слегка дрожит, выдавая волнение. Дрожат и руки, держащие листы бумаги. Он читает по-итальянски с акцентом человека, долго жившего в славянских землях:

— «...Уже в первом сражении этой войны, когда доблестные войска его императорского величества Рудольфа разгромили полки турецкого паши Хасана, в отбитом у османов обозе были обнаружены новые, только что отлитые, стволы и лафеты турецких пушек и на них... На них выгравирована печать со львом святого Марка-евангелиста, покровителя нейтральной Венецианской республики!»

— Подлость! — невольно бормочет кто-то из слушателей.

Монах продолжает:

— «...Торговые корабли, принадлежащие Венецианской республике, с фальшивыми мандатами и декларациями, дабы избежать таможенного контроля и проверки, предъявляют в морских портах контрабандные турецкие и еврейские товары, заклеймённые для обмана крестом...

...Всё это делается венецианцами только с одной целью — они снабжают металлом, оружием и продовольствием врагов Господа нашего Иисуса Христа турецких санджакбегов^[18] и пашей...

...Ускоки^[19], храбрые жители крепости Сень^[20], приносят в жертву свои жизни и жизни своих близких и испытывают множество лишений, исполняя свой долг по защите христианства... Они не воры и не корсары, как их пытаются изобразить венецианцы, но в соответствии с военным правом и католическими предписаниями, которые запрещают отправлять в Левант^[21] всё, что может быть использовано против христиан, конфискуют подобный товар...

...Венецианские боевые галеры блокируют берега Адриатики независимо от того, чья это территория — Венецианской республики, Папского государства или Германской империи! Они уничтожают все корабли, если подозревают, что те вооружены или принадлежат ускокам, и даже вступают в совместные военные операции с турками! Проведитор^[22] Алморо Тьеполо захватывает имперские крепости, берёт пленных, многих убивает. Это он объединялся с боснийским пашой Хасаном для совместных военных операций!..»

Святые отцы в гробовом молчании слушают рассказ монаха по имени фра^[23] Чиприано о жителях маленькой крепости на далматском берегу Адриатики, изредка сопровождая его сдержанным покашливанием. Сень — принадлежащий австрийским Габсбургам городок, зажатый с одной стороны горами, с другой — морем, ставший крепостью и жильём ускоков — христианских беженцев из захваченных турками Хорватии и Сербии, объявивших вечную и непримиримую войну османам, а возвращение потерянной родины — главной целью. Это храбрые и непримиримые воины, имеющие обычай жениться на вдовах погибших товарищей, их не более двух тысяч, но они оказались крепкой боевой силой. На маленьких юрких барках они нападают на суда турецких купцов, грабят и вырезают мусульман. От преследования они скрываются в лабиринте островов и бухточек далматского берега.

Кардиналам известно, что венецианцы, верные только своему коварству и лицемерию, когда-то сами использовали ускоков против турок, а теперь, замирившись с турками, пытаются истребить ускоков по всему Венецианскому заливу, считая их за бездомных собак.

Доминиканец фра Чиприано Гвидо ди Лука долго жил в монастыре Сан Джованни и Паоло в Венеции, но по подозрению в шпионаже в пользу австрийцев был изгнан из монастыря и из города. Он отправился в Сень, к врагам венецианцев, и стал священником и вернейшим защитником ускоков. Для папы Климента VIII он подготовил отчёт с жалобой на Венецию.

Меморандум брата Чиприано был подобен взрыву порохового склада. Из него становилось очевидным, что венецианцы не просто уклоняются от борьбы с турками, что было всем известно, но и тайно, предательски поддерживают их в борьбе с христианами!

Спустя несколько дней Паоло Парута, посол Светлейшей Венецианской республики при Святом престоле, блестящий дипломат и тонкий писатель, на аудиенции у Климента VIII, едва сдерживая себя, выслушивал обвинения в том, что республика поставляет оружие вечному врагу всех христиан. Побелев как мел, он избегал смотреть в глаза понтифику и кардиналам. Обычная уверенность и сдержанность изменили ему. Он чувствовал себя униженным и сгорал от ярости. Попытка же разузнать у Папы о миссии брата Чиприано в Риме не удалась. Ведь тот приезжал не только с жалобой, а с каким-то планом! Папа молчал. Зато послу удалось в папской канцелярии похитить и прочитать меморандум монаха.

Этот фра Чиприано, змея, взращённая самой же Республикой, скрывался где-то здесь, в Риме! Посол отослал срочного курьера в Венецию с подробной депешей и поспешил навестить своего хорошего знакомого кардинала Спинолу с немалой суммой денег, прося его найти способ расправиться с обидчиком. Он объяснил кардиналу, что Чиприано был изгнан из Венеции за ересь и искажение веры. Кардинал осторожно заметил, что доминиканец, возможно, прав в своих обвинениях против венецианцев, но пообещал сделать, что сможет.

Спинола выполнил своё обещание, но лишь формально. Доминиканец был взят под стражу святой инквизицией и заключён в тюрьму, однако вскоре выпущен на свободу и из Рима исчез. Он тайно отбыл в Прагу на переговоры с Габсбургами. Там он был принят председателем Государственного совета, который сразу сообразил, какую огромную пользу можно извлечь из дружбы с фра Чиприано.

О том, что монах покинул Рим, Парута тут же сообщил в Венецию. Была собрана погоня. Но перехватить доминиканца не удалось.

В Праге венецианцам оставалось лишь в бессильной злобе наблюдать, как монаха благосклонно принимают министры и председатель имперского совета. Он явно заваривал какую-то кашу, но какую, венецианцы, несмотря на все усилия, разузнать не могли. Тогда они снова выступили с жалобой на монаха, как на клеветника. Не получилось. Обратились к руководству доминиканского ордена — что он еретик. Но и этого не сумели доказать. Однако венецианцы никогда не забывают своих врагов, и тогда свершением возмездия методично занялись надёжные люди. Тайный трибунал Совета Десяти заочно приговорил фра Чиприано к смерти, объявив за его голову награду в 400 цехинов^[24].

Неуловимый монах между тем стремительно перемещался между Прагой и Римом, плетя какую-то зловещую антивенецианскую интригу, и даже отправился на переговоры, уже как представитель Императора, в Константинополь.

Забегая вперёд, заметим, что цехины в конце концов поступили к байло, посланнику Венецианской республики в Константинополе, чтобы он нанял убийц для устранения несносного монаха. Смерть настигла того только в 1597 году.

Глава 2

Средняя Италия. Замок на границе Неаполитанского вице-королевства и Папской области. Начало 1595 года

Замок высился среди скал. К нему вела узкая, тёмная и извилистая дорога, тянувшаяся по ущелью вдоль горного потока.

Они намеренно выбрали именно этот замок из тех, что были в их распоряжении, зная, что пробраться к нему можно только одним путём, и его будет сравнительно легко перекрыть для посторонних. Сверху над ущельем, среди жёстких кустарников и больших камней, скрывались несколько надёжных постов, отслеживавших движение по дороге к замку и обратно.

Капитаны постов имели одинаковые распоряжения — они должны пропустить четыре кавалькады из шести — десяти всадников, причём перед входом в ущелье ведущий каждой группы должен был спешиться, вынуть пурпурный платок и обвязать его вокруг шеи. Тогда из густых придорожных зарослей выходил проводник и вёл кавалькаду по ущелью к замку, что занимало около часа езды.

Ни в тот, ни на следующий день никто в ущелье не допускался — ни всадник, ни пеший, знатный или крестьянин, он был бы задержан стражей и допрошен. А при малейшем подозрении — уничтожен.

Кавалькады без помех и неожиданностей проследовали к замку в течение половины назначенного дня — первая появилась на рассвете, последняя вскоре после полудня.

Замок не был виден снизу из ущелья. Он вырастал внезапно, как утёс с бойницами, поросший зелёным мхом и окружённый естественным рвом, в который превратился горный поток. Цепной мост был опущен в ожидании гостей. Как только четвёртая кавалькада проследовала по нему во внутренний двор, мост со скрипом поднялся и захлопнулся.

После этого все посты за исключением первого, что у входа в ущелье, были сняты. Стража вернулась в замок.

Предполагалось, что дело, которое хотели обсуждать собравшиеся, займёт всё время предстоящего вечера и ночь.

Каждому из четырёх синьоров-гостей и их людям хозяин отвёл отдельные покои из нескольких комнат, слишком тесных и скромных, чтобы они почувствовали себя комфортно, но достаточных, чтобы привести себя в порядок и отдохнуть после утомительного и напряжённого путешествия, которое каждый из них проделал. Предоставленных покоев до наступления вечера гости не покидали, каждый обедал и ужинал отдельно в своих комнатах. Их обслуживали несколько пажей, приносивших из кухни блюда и передававших затем слугам синьоров.

С наступлением темноты в приёмной зале слуги зажгли множество свечей, плотно закрыли узкие окна. Снаружи посвежело, как всегда бывает ночью в горах. Затопили большой, тёмного мрамора камин.

Стены приёмной залы украшали фрески со сценами охоты и охотничьи трофеи. По бокам дверей и над камином висели доспехи и оружие. В одной части залы стоял большой овальный стол с расставленными вокруг него креслами с высокими спинками.

Четверо гостей в масках, каждый в сопровождении своего секретаря и слуги хозяина с горящей свечой в большом серебряном подсвечнике, покинули свои комнаты и прошествовали по длинному, тускло освещённому коридору в залу. И только там, рассевшись за овальным столом и дождавшись, пока слуги покинут зал и замкнут двери, маски сняли. Оглядели друг друга коротким, холодным и неискренним взглядом. Некоторые из них уже встречались, но при иных обстоятельствах и в местах, не имеющих с предстоящим делом ничего общего. Об имени и титулах других догадывались.

Однако всё сделали вид, что никогда не видели и не знают друг друга. Секретари пристроились за спинами синьоров.

Они просидели вместе всю ночь и разошлись незадолго до рассвета.

Хозяин замка, деятельный сухой человек средних лет, принадлежавший к знатному роду маркизов К., обратился к собравшимся, попросив их предъявить рекомендательные письма. Секретари синьоров с мрачно-торжественным видом передали маркизу требуемые бумаги. Краткие письма самого общего содержания были, однако, подписаны государями и имели все необходимые печати. Таким образом, каждый из присутствовавших мог удостовериться, что его собеседник располагает высокими государственными полномочиями, достаточными, чтобы серьёзно обсуждать собравшее их дело, хотя оно и носило характер частной инициативы самих участников совещания. Собрав письма, хозяин дома торжественно сжёг их в камине. Имена и титулы переговорщиков, знатнейших людей, облечённых силой и властью, не произносились из соображений секретности. Разговор вёлся по-итальянски, хотя гости владели им в разной степени.

— Досточтимые сеньоры, — торжественно объявил маркиз К. — Теперь можно приступить к обсуждению.

Первым заговорил бледный темноволосый человек с худым аскетическим лицом и острой седой бородкой. Манера держать поджатыми губы придавала его лицу высокомерное выражение.

— Создание антитурецкой лиги без Венеции невозможно. — Он говорил медленно, с большим достоинством, но характерно шепелявя по-испански. — Я надеюсь, вы все согласитесь с этим. Без их морской и финансовой поддержки такой союз не сумеет долго продержаться.

— Однако венецианцы отклоняют все предложения о союзе и просьбы о помощи, — заметил сидевший справа от испанца крупный полный мужчина с розовым лицом, на котором выделялся горбатый нос и чёрные большие проницательные глаза. Несмотря на то, что говоривший облачился в дорогое светское платье, все безошибочно угадывали в нём прелата. — Его Святейшество ещё осенью 1593 года высказался в беседе с их послом Паоло Парутой, что Венеция могла бы секретно помогать кайзеру, и поделился своим намерением создать лигу Испания — Венеция — Рим против османов. Но Парута, вопреки излюбленной манере венецианцев затуманивать суть дела, высказался довольно определённо. Он сказал, что вступление в Лигу против турок Венеция не видит возможным.

— И чем он объясняет отказ?

— Тем, что Республика является бастионом христианства в Далмации и Леванте и в случае войны станет первой жертвой нападения турок.

Все присутствующие недоумённо переглянулись, в глазах сверкнул сарказм.

— Забавно, — с сильным немецким акцентом проговорил синьор атлетического сложения, возмущённо покачав головой. — А то, что его величество кайзер Рудольф и его брат Фердинанд Габсбург уже второй год ведут кровопролитную войну с турками? И, как известно от нашего посланника в Константинополе, султана к войне с кайзером подтолкнул настоящий вражеский триумвират из венецианского байло, французского и английского послов! Эти подлецы убеждены, что взятками и подарками они могут у турок всего добиться!

Испанец побледнел ещё больше. Тема венецианского коварства вызывала в нём сильный гнев. И он злобно вспыхнул, как вспыхивают все испанцы.

— Amancebada del turco!^[25] — пробормотал он, скривившись. Он прекрасно знал, что Венеция в своей политике только и ищет, как бы нанести ущерб Испании!

Он тоже мог бы рассказать, как пару лет назад венецианцы в Константинополе убеждали великого визиря, что мир с испанцами туркам невыгоден! Однако вслух испанец повторил:

— Лига без Венеции невозможна! Увы! Его католическое величество вынуждено отвлекать все значительные силы на войну во Франции и Нидерландах.

Впрочем, даже если венецианцы и вступят в лигу, им ничего не стоит предать её, — добавил с грустью переодетый прелат. — Предать, как они уже предавали лигу и двадцать лет, и сорок лет назад.

— Венецианцы опасны, опасны как змеи. Они снабжают османов оружием и материалами! Они считают Адриатику своим заливом и никого не пускают туда! — воскликнул австриец. — Во всяком случае, его величество кайзер не имеет никаких иллюзий насчёт Венеции, так как Республика занимает отчётливо антигабсбургскую позицию.

— Ещё немного, и они прямо встанут на сторону проклятого Беарнца^[26], захватившего Париж, и рыжей стервы-еретички^[27], укрывшейся на своём острове! — прорычал испанец.

Один из участников совещания, маленький человек лет пятидесяти, с живыми глазами и измождённым лицом, до сих пор не вмешивался в разгоревшуюся дискуссию, время от времени поглядывая на растерявшегося маркиза, который по предварительной договорённости должен был вести совещание, но в силу робости перед более могущественными участниками потерял лидерство. Он пришёл на помощь хозяину и поднял руку, призывая ко вниманию.

— Прошу прощения, синьоры, — проговорил он мягко, но властно на чистейшем итальянском, сразу выдавшем в нём флорентинца. Голос его заставлял прислушаться и повиноваться. — Хочу напомнить вам, что мы собрались не для того, чтобы объявить войну Венецианской республике, но для того, чтобы привлечь её на сторону христианской коалиции!

— Да, конечно, — вздохнув, согласился переодетый прелат. — Обсуждать, хорош или плох венецианский нейтралитет, не имеет смысла. Для нас, это очевидно, он плох. У меня лично сложилось впечатление, что они боятся, смертельно боятся нового столкновения с турком.

Австриец пожал могучими плечами.

— Венецианцы боятся всего! Они никому не доверяют. Например, они опасаются давать нам деньги, потому что думают, будто на их субсидии его императорское величество подкупит визирей, заключит с османами мир, и тогда султан направит оружие против Венеции.

— Тем не менее нам надо убедить Венецию присоединиться к антитурецкой лиге, — твёрдо повторил флорентинец.

— Однако, как мы поняли, — заметил хозяин замка, — на дипломатические средства рассчитывать нам не стоит.

Испанец проговорил задумчиво, словно самому себе:

— Между прочим, венецианцы поддерживают в турках убеждение, будто они в хороших отношениях со всеми христианскими государствами и могут рассчитывать на их поддержку. В любом случае, они никогда не пойдут на союз против турок, если только не крайняя необходимость.

— Ну что ж, давайте создадим им эту необходимость! — просто сказал маленький флорентинец. — У венецианцев договор с султаном о мире с 1573 года. Ему уже более двадцати лет. Не кажется ли вам, что мир слишком долог?

Прелат усмехнулся:

— Ну, с христианами турки дружат только тогда, когда им это выгодно. Как только возникает возможность, они ищут основание для разрыва.

— Судя по секретным отчётам из Константинополя, — сказал испанец, — османы не скрывают, что им не хочется больше придерживаться договора с Венецией.

— Замечательно! — воскликнул флорентинец. — Если мы не можем убедить Венецию присоединиться к нам, мы можем сделать обратное — заставить турка объявить войну Венеции! Иными словами, мы должны набросить на эту скользкую амфибию сеть! И пускай она в ней запутается! Маркиз, вы, кажется, собирались предъявить нам некий план таких действий? Где ваш паладин^[28], который исполнит высшее поручение?

Маркиз повернулся к крепкого вида мужчине средних лет, с чёрной густой бородой и жёстким взглядом, который молча сидел всё это время за его спиной и которого все поначалу приняли за секретаря. Мужчина поднялся и передал маркизу кожаную папку, которую тот раскрыл и раздал хранящиеся там листы присутствующим:

— Это план, о котором я говорил.

— Кто вы? — обратился флорентинец к незнакомцу.

Мужчина бросил на него взгляд, в котором не было ни робости, ни почтения.

— Зовите меня... Митридатом^[29], — сказал он.

Участники совещания погрузились в изучение бумаг.

Ознакомившись с планом, четвёрка с интересом уставилась на мужчину, угадывая в нём воина. Тот и в самом деле принадлежал к касте наёмников. Первым заговорил прелат.

— Основательно, — проговорил он. — Мне нравится... — затем, тяжело вздохнув, добавил: — Но... неужели это возможно реализовать?

— Возможно, — уверенно кивнул воин. — Всё, что здесь изложено, не просто наши предложения. Всё здесь уже взвешено, просчитано, и возможность осуществления обоснована. Таким образом, принятие плана в целом или частями зависит от суммы, которую вы способны на его осуществление предоставить.

— А сколько это стоит?

Загадочный Митридат назвал цифру. По зале просвистел вздох удивления. Австриец даже приподнялся в кресле. Наёмник объяснил:

— Вы видите, насколько широка география наших операций. Кроме того, многие из них довольно сложны, потребуют и подкупа, и людей, и оружия, и оснастки судов и мест укрытий. Что-то придётся дорабатывать или перестраивать по ходу дела. Как видите, операция потребует значительного времени. Мы рассчитываем также, что турки наверняка предпримут ответные действия, а это будет способствовать ещё большему напряжению между ними и Республикой.

— И вы уверены, что в состоянии осуществить всё это? — Испанец недоверчиво потёр бородку.

Наёмник бросил в его сторонукрасноречивый взгляд, не считая нужным отвечать дважды на один и тот же вопрос.

— И сколько человек, вы предполагаете, будет задействовано?

— Мы планируем более ста, но менее ста пятидесяти.

Прелат тихо и задумчиво проговорил:

— Мы могли бы собрать группу смельчаков, паладинов, которые набросят на Венецию сеть и вытянут её как рыбу из воды. — Рассматривая святое дело войны с турком как крестовый поход, прелат не мог отказать себе в удовольствии сравнить боевую группу с паладинами. — Скажем, каждый из нас выделит по две дюжины мастеров своего дела; если будет не хватать, то — ещё по дюжине. Это может серьёзно уменьшить издержки.

Наёмник решительно покачал головой.

— Боюсь, что это невозможно, — сказал он. — Насколько я понимаю, осуществление плана — это частная инициатива, ведь так? Ни государи, ни Святой престол и никто другой не должен быть запятнан и даже не должен о нём знать. Если вы предоставите ваших солдат, слуг, своих брави, то это неминуемо станет известно. Государи не имеют к этому делу никакого отношения.

Поэтому от вас нужны только деньги. Всё остальное: люди, оружие, все необходимое для осуществления плана — это дело исполнителей. Я бы хотел услышать от вас, принимаете ли вы план?

Прелат вздохнул.

— Видите ли, — проговорил он осторожно, оглядывая остальных. — План хорош, но только отчасти. Эти провокации и диверсии сами по себе впечатляют. Но... этого мало.

— Что вы хотите этим сказать? Мало... операций?

— Нет, их немало. Как раз наоборот. Но... нельзя ли попытаться найти что-то более основательное и убедительное, разыграть нечто? Какую-то, хм... может быть одну, акцию, которая бы решила все? Которая бы убедила турок в том, что Венеция на самом деле враг и войну с ней начать необходимо. Понимаете, что я имею в виду? — он оглянулся в поисках поддержки. Остальные кивнули в знак согласия.

Митридат досадливо скривил губы. Константинопольский друг, тот, кого он называл Протеем^[30], предупреждал его: что-то в этом роде синьоры и предложат. Эти погрязшие в роскоши и праздности бездельники! Что они большую часть ценной и, возможно, их единственной встречи проведут, жалуясь друг другу и перечисляя свои претензии к Адриатической Республике, которую каждый из них хотел бы видеть на дне моря, как Атлантиду Платона. Но ничего дельного посоветовать они не смогут. Им подай блюдо, но готовым, иначе они отвернут от него свои рыхлые морды. Они не знают, откуда появляются жаворонки в жарком. Они не знают, что такое силки, в которые нужно заманить птиц.

Однако вслух он сказал:

— Суть нашего плана заключается в том, что все наши атаки идут по нарастающей. В зависимости от реакции османов и венецианцев мы будем приступать к дальнейшим этапам. Мы позаботимся о доработке плана. Мы будем контролировать происходящее как в Константинополе, так и в Венеции и в других местах... Мы сможем вносить уточнения по ходу дела. Я сейчас всё же хотел знать, принимаете ли вы его, этот план?

Участники совещания притихли и погрузились в размышления.

Они либо должны полностью довериться этому наёмнику, либо что-то предпринять сами. Этот человек, безусловно, знаток своего дела, но он слишком много хочет, и они ничего не знают о нём. Но и они вряд ли смогут самостоятельно собрать отряды, не попав в зависимость от других наёмников. К тому же они не могут больше встречаться, если хотят сохранить полную секретность заговора.

— Хорошо, допустим, — проговорил осторожно испанец. — Мы доверимся вам. Вы доработаете что-то. Но как мы будем управлять вашими операциями?

Митридат снова усмехнулся.

— Вы не будете ими управлять, — просто и ясно заявил он. — Как я уже сказал, за все отвечают исполнители. Даже если что-то пойдёт не так.

— Но мы ведь должны предоставить вам огромные средства! — воскликнул австриец.

В зале повисла тишина. Прелат вздохнул.

— Да, — наёмник кивнул. — Но в ваших же интересах находиться подальше от всего, что будет происходить. К тому же о результатах вы будете судить сами. Вы их узнаете. Встречаться же нам лучше больше не стоит.

— Кстати, какие результаты вы нам обещаете? — спросил маленький флорентинец, пристально следя за наёмником. — Надеюсь, вы понимаете, что все эти акции — а в том, что вы их проведёте, мы ничуть не сомневаемся — всего лишь средство. Средство, чтобы...

— Результатом будет считаться только один. Конечный. Вступление Венецианской республики и Турецкой империи в войну друг с другом! — жёстко перебил воин. — Принимайте план. Назовите его...

— «Сеть паладинов», — прошептал прелат.

— Хорошо, «Сеть паладинов». И... немедленно забудьте о нём! Оставьте одного из вас, кто может его доработать с исполнителями, кому вы безоговорочно доверяете, и избавьте себя от опасных и ненужных подробностей.

Все посмотрели выразительно на хозяина замка. Маркиз кивнул, подтверждая своё согласие. После этого заговорщики многозначительно переглянулись. Итак, они принимают предложение наёмника. Они больше не встречаются. Их имена не произносились. Они никогда не собирались в этом замке. Они ничего не знают о плане. О «Сети паладинов».

Глубокой ночью гости и хозяин все вместе спустились во двор и отправились в замковую часовню. В холодном и сыром полумраке смиренно преклонили колена перед алтарём и долго и неистово молились за успешное выполнение дела, которое они полагали священным и правым и которое разработали с такой дьявольской изобретательностью.

Утром, едва рассвело, кавалькады по очереди ушли из замка той же дорогой, что и приехали накануне.

Глава 3

Белое море ^[31] . Осень 1595 года

Сорокавесельная галера «Знамя пророка» покинула большой порт Измир в Малой Азии на рассвете седьмого дня месяца шаввала в составе большого каравана судов и двинулась на юг по Эгейскому морю, огибая многочисленные острова и островки Южных Спорад. На рассвете шестнадцатого дня, загрузившись провизией, водой и посадив последнюю партию пассажиров, флотилия покинула хорошо защищённую бухту острова Родос, восемьдесят лет назад отвоёванную султаном Сулейманом Великолепным у христианских рыцарей-госпитальеров, и вышла на большую воду восточной части Средиземного моря.

Шторм, случившийся вечером, отбросил галеру назад, к одному из островов, под прикрытием которого она дождалась спокойной воды, но отбилась от каравана.

Это была галера с паломниками, жаждущими совершить хадж — путешествие к святым местам на родине пророка Магомета. Впереди, если позволит погода, было около двух недель водной дороги, которая никому из пассажиров не представлялась ни утомительной, ни нёсшей лишения, — в глазах путешественников горел огонь: они предвкушали встречу с главными святынями веры.

В тот день, когда судно оказалось в одиночестве и вынуждено было догонять ушедший вперёд караван, вокруг него установилось спокойное ясное море, светило солнце. Длинное неширокое тело галеры с низкими бортами, казалось, летело над поверхностью воды. Двадцать пар жёлтых весел, торчавших из бортов почти над самой гладью моря, ритмично работали взмахами, на мгновенье замирая над водой, словно множество длинных лап огромного диковинного насекомого.

Корабль, да и сами пассажиры — их было до ста человек, — находились под особым покровительством турецкого султана и направлялись в Египет, в Александрию. Оттуда они переберутся в Каир, где собирался большой караван паломников, готовившихся совершить хадж к могиле Пророка, а также в Мекку и Медину. Каждый год Великий Господин, покровитель всех мусульман, выделял на это паломничество до 600 000 золотых дукатов. Каждый год в октябре до 4000 пилигримов выходили в пустыню огромным караваном на 6000 верблюдов, под водительством хамирака, стоявшего во главе охраны из 300 солдат, вооружённых арбалетами и мушкетами. Охрана защищала караван от нападения диких кочевников. Путешествие длилось 40 дней, из которых паломники проводили 20 дней в Мекке и в Медине.

Кроме паломников на борту корабля ещё находилась команда из полутора десятка матросов, дюжина солдат, и под палубой в грязи и смраде гребли 80 христианских гребцов-невольников, прикованных к своим скамьям тяжёлыми цепями.

Поздно вечером восемнадцатого дня путешествия за кормой корабля далеко в море были замечены неясные огни, а на рассвете матрос с «вороньего гнезда» на главной мачте передал капитану, что им наперерез летят две боевые галеры. Это известие вселило в капитана тревогу. Море кишело христианскими корсарами: это могли оказаться мальтийские рыцари, тосканские рыцари ордена святого Валентина или просто вышедшие на охоту испанские каперы. В отличие от корсаров берберийских или турецких, которые очень ценили человеческий товар и за счёт пленённых христиан пополняли невольничьи рынки Средиземноморья, христиане час-то отличались крайней жестокостью, не брали пленников, поголовно вырезая мусульман.

Это могли быть и венецианские галеры эскадры капитана кандийской гвардии, охранявшие морские пути вокруг острова Кандия, принадлежавшего Венеции. Несмотря на мирные отношения империи и Республики, а также с некоторых пор нарочитое дружелюбие венецианцев по отношению к турецким кораблям, товарам и купцам, следовало быть готовым к любой выходке.

С приближением судов, однако, тревога капитана быстро рассеялась. Это были турецкие суда с характерными для них приподнятыми кормой и носом. Один из кораблей — крупная пятидесятивёсельная галера с девятью пушками на передней платформе. Солдаты в синих кафтанах и арбалетчики в жёлтых — и все в разноцветных тюрбанах были хорошо различимы на баке и корме. Второе судно было значительно меньше — небольшой галиот^[32], на баке также снабжённый пушками. Матросы разглядели на мачтах развевающиеся белые флаги с вышитым золотым полумесяцем.

Корабль «Знамя пророка» замедлил ход, дав себя нагнать.

Тем временем игрой вымпелов с галер последовал сигнал остановиться и приготовиться к встрече лодки. Суда легли в дрейф. Вёсла замерли над водой. С военной галеры спустили лодку, в которую перешли бородатый капитан с большим тюрбаном на голове и несколько офицеров. Капитан «паломника» Ибрагим выстроил своих немногочисленных офицеров на носу. Гости причалили к «паломнику» и перебрались на него. Смуглые обветренные грубые лица моряков, глаза солдат смотрели недоверчиво и настороженно.

— Патрульные корабли кипрской эскадры.

После обмена традиционными приветствиями, прославлением имени Аллаха и торжественными поклонами капитан боевой галеры, мощный воин с седеющей раздвоенной бородой, чёрными густыми усами и подозрительным взглядом, пояснил причину гонки.

— Мы получили указание предупредить вас об опасности в этом районе, — сказал он и поклонился, приложив руку к груди. — Несколько дней назад в районе Кипра была обнаружена группа кораблей промышляющих здесь мальтийских пиратов. Мы получили указание узнать, не нуждается ли ваш корабль в помощи, удостовериться, что всё в порядке.

Ибрагим-капудан пояснил, что это корабль с паломниками, следующий в Александрию, что они отстали от каравана и усилены небольшим отрядом солдат для отражения возможных нападений.

— К сожалению, мы не имеем возможности конвоировать вас в плавании, но имеем предписание усилить галеру ещё одним отрядом солдат, — сказал боевой капитан, продолжая оценивающе оглядывать команду и пилигримов, большей частью столпившихся на корме под большим тентом.

Ибрагим показал вооружение, состоявшее из одной пушки на носу и солдат с арбалетами и двумя аркебузами. Гость торопливо разглядывал галеру. Ибрагим про себя отметил, что капитан военного патруля был чем-то встревожен или обеспокоен, и, поглядывая на капитана и на солдат, сам стал наполняться необъяснимой тревогой. Патрульный распорядился усилить галеру паломников ещё 30 солдатами, которые на лодке перебрались с боевой галеры на «Знамя пророка».

Ибрагим провожал воина и его офицеров, снова построив свою команду на носу. Гости в последнем салюте обнажили сабли, сверкнувшие на солнце.

— Да сбудется воля Аллаха! — воскликнул капитан патруля, приложив клинок сабли ко лбу.

Ибрагим низко поклонился в ответ. В тот же миг чудовищный удар обрушился ему на голову, разрубив тюрбан. Обливаясь кровью, с раскроенным черепом, Ибрагим рухнул на палубу. Офицеры, бывшие с патрульным, молча бросились на офицеров и матросов Ибрагима. Застигнутые врасплох, многие были убиты наповал. Послышались стоны, кто-то бросился бежать, на ходу вытаскивая сабли. В то же время тридцать солдат, перебравшихся с патрульной галеры, обнажив сабли, с воплями ярости бросились на аркебузиров и стражников «паломника», сея смерть и ужас.

На дежурившем поблизости галиоте послышался резкий свист, призывая к атаке. Ленивое движение на судне сменилось суетнёй. Галиот, бешено заработав вёслами, стремительно пошёл на сближение с «паломником». Он шёл ему прямо в лоб, приготовившись взять на абордаж.

Неведомо откуда взявшиеся лучники и арбалетчики облепили обитые железом борта галиота и расстреливали безоружных паломников. С шумным треском стреляли аркебузы, поднимая ряды дымков, которые тут же уносил ветер. Засвистели абордажные крючья, вонзаясь в борта галеры. Корабли с треском и хрустом ломаемых многокилограммовых вёсел соединились. Толпа разъярённых корсаров, не дожидаясь, пока соединятся корабли, перебегала на галеру прямо по вёслам, спрыгивала с вант. В их одеяниях и вооружении не было ничего восточного, турецкого или арабского.

Тем временем нападавшие, почти не встретив сопротивления, очистили платформы от растерявшейся охраны «паломника», оставив после себя истекающие кровью изрубленные и исколотые тела. Покончив с солдатами, они перебрались на палубы и корму, где сгрудились парализованные ужасом безоружные пилигримы, и присоединились к начавшемуся там избиению.

Под ритмичный бой барабанов, доносившийся с большой галеры, стоны раненых, вопли отчаяния, мольбы о пощаде, хрипы умирающих и под свист клинков резня беззащитных и фонтаны крови выглядели кровавым ритуалом. Кто-то из несчастных, пытаясь спастись, кидался за борт. Кто-то в отчаянии бросался на убийц. Кто-то смирился с судьбой, падал на колени и, закрыв глаза, погружался в последнюю молитву в ожидании смертельного удара.

Бойня продолжалась не более получаса. Безоружных людей рубили, протыкали пиками, расстреливали в упор из пистолетов и аркебуз до тех пор, пока сгрудившаяся масса несчастных не перестала шевелиться и подавать признаки жизни. Затем могучий капитан нападавших, потрясая красной от крови раздвоенной бородой, окинул побоище чёрным взглядом и распорядился выбросить тела за борт. Раненых добивали. Очистив скользкую, залитую кровью палубу от тел, победители, переговариваясь по-итальянски, перебрались на свои галеры и поспешно отплыли восвояси.

Всё это происходило при полной тишине на нижней палубе «паломника», где прикованные к скамьям, сидели, съёжившись от ужаса, около 80 гребцов, христианских рабов. Те из них, кого не пришибло в начале атаки сломанными вёслами или шальной пулей, с ужасом слушали страшные звуки избиения наверху. Густая кровь капала и лилась на них сквозь щели в палубе. Но ещё более они были поражены, что никто не освободил их, так и бросив прикованными к банкам на неуправляемом судне посреди моря. В молчаливом отупении они наблюдали, как пиратские галеры отплывали прочь от этого корабля смерти. И они не смогли сдержать вопля удивления, когда на большой галере, поспешно удалявшейся, был спущен флаг Османов и вместо него на мачте взвилось красное знамя с золотым львом святого Марка.

Позже, изнывая от жажды, голода и смрада, гребцы плыли, куда глаза глядят, пока галера в конце дня не была замечена и подобрана сторожевыми турецкими судами с Родоса. В тот же день пленникам, измотанным, полумёртвым от перенесённого ужаса и страха перед будущим, пришлось давать сбивчивые показания местному командиру янычар.

Глава 4

Османская империя. Стамбул. Топкапы-Сарай — Дворец Пушечных ворот. 7 дней спустя

Райские кущи пророка Магомета, где в роскошных садах, цветущих среди молочных и медовых рек, правоверного мусульманина ублажают прекрасные и нежные гурии, были воссозданы уже на земле, на холме мыса, что находится на самом стыке Европы и Азии и омывается Босфором, Мармарой и Халичем^[33], в большом дворцовом комплексе со множеством изящных павильонов, мабейнов^[34] и киосков с купольными крышами, защищённом от посторонних глаз кольцом неприступных стен и укрытом от зноя и палящего солнца системой галерей и парков с огромными кипарисами и фонтанами. Главный дворец Господина Двух миров Султана Османской империи, или Блистательной Порты, как величали её европейцы, был одновременно жилищем и гаремом султана, и официальной резиденцией государственного управления.

Во вторник, как и в предыдущие три дня, второй двор дворца был заполнен тысячами вельмож, чиновников и слуг, стоящих в полной и абсолютной тишине, в которой слышно было даже, как летит муха. Слева от ворот, под квадратной башней в павильоне с тонкими колоннами и большими решетчатыми окнами заседал Диван — Государственный совет империи. Внутри небольшой залы, украшенной изразцами с изречениями из Корана, на покрытом коврами диване сидели члены совета — великий визирь, главный казначей, глава ведомства законников и внешних связей, два военных судьи из числа улемов^[35] правосудия и просвещения. На заседании ещё присутствовали янычарский ага — глава корпуса янычар, и капудан-паша — командующий флотом империи. В стене над центром дивана, где находилось место великого визиря, имелось маленькое зарешеченное оконце, затемнённое изнутри, за которым незримо на заседании присутствовал и сам султан, да благословит и защитит Аллах Господина двух миров!

Семь немолодых седобородых мужей в дорогих халатах и разноцветных тюрбанах в полной тишине слушали сообщение Великого визиря. Великий визирь Синан-паша, энергичный старый албанец, большую часть жизни проведший в военных походах в Персии и на Балканах, закончив свой страшный рассказ, обвёл острым взглядом членов Дивана и произнёс:

— Итак, я хочу знать ваше мнение. Что мы должны делать? Как накажем мы совершивших это злодеяние?

Члены Дивана, оцепенев, молчали, пытаясь осознать услышанное.

— Ну же? — подтолкнул Синан.

Наконец, первым взял слово один из улемов, худой старик с длинной седой бородой, достающей ему почти до живота.

— Мы потрясены, — тихим голосом проговорил он. — Это не просто кровавое и жестокое убийство невинных. Это не только гнусное оскорбление его величеству, нашему господину — покровителю всех паломников, совершающих хадж к святым местам. Это вызов всему исламу!

— Я полностью согласен, — присоединился второй улема. — Гяуры^[36] запятнали кровью зелёное знамя Пророка, и смыть такую обиду, такое оскорбление можно только кровью. Те, кто сделал это, безусловно, заслуживают самой жестокой смерти.

— Или войны! — вставил ага янычар.

Казначей Ферхад быстро взглянул на него:

— Вы хотите сказать, что уже известно, кто совершил это преступление? Кто осмелился?

Командующий флотом империи, капудан-паша Чигала-заде Юсуф доложил основные результаты расследования:

— Факты указывают на венецианцев. Мы допросили свидетелей резни — гребцов-невольников. Все они — их более 70 человек — христиане. И хотя им верить нельзя, в данном случае подвергать сомнению их показания нет причин. Они указывают, что нападавшие были из большой галеры и галиота. Все или, по крайней мере, большая часть из них, были переодеты в форму турецких солдат. Но при этом многие из нападавших выкрикивали слова по-итальянски — два десятка свидетелей подтверждают это. Кроме того, в сопровождавшем галеру галиоте были христиане. Это совершенно точно. Свидетели определили это по причёскам, одежде, вооружению. Наконец, флаги. После атаки, при отходе, на обоих судах были спущены османские вымпелы, которые позволили им беспрепятственно подойти к галере паломников, и были подняты венецианские.

Казначей покачал головой.

— Это могут быть христианские корсары, которые напали на паломников.

— Такие случаи бывали и раньше.

Капудан-паша невольно повысил голос:

— Нападавшие галеры быстро исчезли. Ближайшее укрытие для христианских собак — венецианская Кандия. Мы полагаем, что они укрылись там. Если бы это были корсары, они бы подумали о добыче. Они не взяли пленников, часть которых могла бы собрать выкуп, другую часть можно было бы продать. Они не взяли никаких ценностей из вещей паломников и команды, даже не искали их. Это идёт вразрез со всеми принятыми морскими обычаями!

— Вам неприятно, что преступление совершили венецианцы? — Великий визирь Синан ожёг казначея взглядом.

— Нет. Вовсе нет, — казначей смутился. — Мне, однако, кажется, что мы не должны принимать решение только под влиянием чувства гнева и возмущения. Венецианцы стараются всячески нас уверить в своей дружбе. Зачем им это нападение?

— Что, собственно, это меняет? — возразил ага. — Венецианцы это или нет — всё равно это неверные христианские собаки! И что нам с того, кто совершил это злодеяние — грязный пёс или нечистая свинья? Сути дела это не меняет!

На это высказывание немедленно отреагировал визирь, отвечавший за международные связи.

— Вы хотите, чтобы мы объявили войну всему христианскому миру? — спросил он мрачно. — Наш главный враг сейчас — император Рудольф. Рудольфу нужны союзники. Кого мы обвиним в этом преступлении? Магистра мальтийских рыцарей-пиратов? Мы и так ведём с ним нескончаемую войну. Папу римского? Он и так поддерживает императора. Рыцарей ордена святого Стефана, которых оплачивает Флоренция? Так Великий герцог тосканский уже с императором. Но все они не играют большой роли. Осталось только два серьёзных противника, с которыми мы пока ещё не воюем: Испания и Венеция. Как только мы объявим кому-то из них войну, тот немедленно примкнёт к Рудольфу.

Первый улема огладил бороду.

— Конечно, нам не пристало вести себя как раненый и ослеплённый яростью тигр. Мы должны действовать жёстко, но хладнокровно.

— И потом, — добавил казначей, — хотелось бы знать, как случилось, что в наших водах так нагло промышляют христианские пираты? Почему они так плохо охраняются?

Капудан-паша Читала метнул в него злобный взгляд.

— Я давно прошу дать мне особый фирман^[37] очистить все море от пиратов!

— Не произойдёт ли в христианских кварталах стихийных погромов, устроенных возмущёнными правоверными? Известие об убитых паломниках уже дошло до стамбульского базара. Не будет ли ответной резни неверных в нашей столице? — поинтересовался второй улема.

— Мы не допустим этого, — сказал Синан и повернулся к are янычар. — Меры будут приняты.

— А что говорят венецианцы? Собираются ли они снять с себя подозрения?

Синан ответил:

— Сегодня я принимаю венецианского посла. Он сам просил о встрече. Я думаю, что именно о нападении на паломников и пойдёт речь. Венецианцы, виновны они или нет, конечно, знают об этом преступлении, хотя и не подают виду.

Про себя Синан подумал: «Не означает ли эта провокация с паломниками, что венецианцы всё-таки тайно объединяют свой флот с испанским? О такой опасности предупреждали многие».

В сущности, все члены Дивана разделяли глубинное убеждение в том, что венецианцы соблюдают свой нейтралитет только на словах, потому что даже по религии они склоняются к кайзеру и Папе римскому.

Война или хорадж^[38]? Таков закон. Вот что предстояло заключить каждому из членов Дивана. Но прежде чем сделать окончательный выбор, они решили выслушать донесение Синана после его встречи с венецианским послом.

Во второй половине дня, после третьего намаза, подле Баб-и-Али — «Блистательных врат», пышно украшенных ворот с деревянной выгнутой крышей, парадного входа в резиденцию великого визиря, давшего Османской империи название Блистательная Порта^[39], остановилась делегация венецианского посольства. Байло мессер Марко Веньер, в своём лучшем официальном дулимане — плотно пригнанном шёлковом одеянии с широкими, доходящими до локтей рукавами, поверх которого была наброшена длинная пурпурная мантия из сатина, подбитого бархатом, покинул отделанные позолотой носилки и, оставив свиту во дворе, вошёл во дворец. Его туфли из вышитого золотом пурпурного бархата мягко ступали по мраморному полу, когда он проходил через залы мимо стражи янычарской гвардии. На голове у него был небольшой головной убор из Дамаска, украшенный драгоценными камнями. Степенная походка, суровое и спокойное выражение благородного лица скрывали сильнейшее волнение, которое ему удавалось сдерживать только благодаря опыту дипломата и многолетней тренировке венецианского патриция, научившей управлять своими чувствами и мыслями и превращать лицо в непроницаемую маску. Он ничего приятного не ожидал от этой встречи с визирем. Синаи, ставленник армии, скупой и жадный албанец, слыл заклятым врагом христиан и сторонником войны.

Чтобы подчеркнуть неофициальность встречи, Синан принял посла не в Зале приёмов, а в одной из комнат своих личных покоев, полной восточной роскоши, с изразцовыми стенами и расписными стёклами на окнах. Посла сопровождал драгоман — переводчик из посольства, молодой патриций, недавно окончивший университет в Падуе и за собственный счёт набиравшийся опыта в дипломатической работе.

Синан-паша сидел, скрестив ноги, на низкой широкой софе. Рядом с ним устроился капудан-паша Чигала. Подле них в почтительной позе застыл личный драгоман великого визиря.

Веньеру стоило взглянуть мельком на обстановку залы, чтобы оценить ситуацию. Из помещения убрали европейскую мебель! Не было никаких сомнений, что стулья унесены намеренно, со свойственной Синану грубой наглостью. Редко кто из европейцев умел подолгу легко и непринуждённо сидеть в турецкой манере, обходясь без привычного стула, скрестив ноги на ковре или диване. Злобный Синан знал, что для Веньера сидеть по-восточному — мучительная процедура, которую он всегда избегает, и, таким образом, обрекал посланника во время аудиенции на унизительное стояние.

Присутствие рейса^[40] Юсуфа Чигалы было ещё одним недобрым знаком. Сципион Чигала, или Чикала — вот его настоящее имя. Ренегат, отрёкшийся от Христа, отуречившийся, принявший ислам, авантюрист! Его семья из Генуи, позже перебравшаяся в Сицилию. Он не устаёт нападать на Венецию и строить военные планы против неё. Став капудан-пашой, он всё время настаивает на атаке против Кандии.

После ритуальных и сдержанных приветствий Синан жестом пригласил Веньера сесть подле него на софу, но тот с учтивым поклоном отказался и встал, словно не заметив оскорбления, в свободной позе и на достаточном расстоянии, чтобы не напрягать слух.

Синан пожал плечами и, не скрывая неприязни, объявил:

— Политика вашей Республики, заверяющей нас в своём дружеском расположении, становится всё более наглой и враждебной по отношению к Великому Господину султану. Терпеть это мы больше не намерены!

Байло сдержанно, не выказывая ни испуга, ни возмущения, ответил:

— Правительство Светлейшей Республики твёрдо придерживается провозглашённой им политики нейтралитета и ни разу не давало повода подозревать его во враждебных намерениях или действиях по отношению к Блистательной Порте.

Молодой драгоман аккуратно, слово в слово, перевёл его слова на турецкий.

— В самом деле? — Чёрные глаза визиря недобро блеснули, на остром лице появилась усмешка. — Позвольте усомниться, господин байло! Такова обычная лукавая и лицемерная политика вашей Республики: вы говорите одно, делаете по-другому! Вы объявляете о своём нейтралитете, а за спиной плетёте вражеские интриги против Великого повелителя.

— О каких враждебных интригах идёт речь? — в голосе байло послышалось искреннее удивление.

— Мы уже давно говорили, что ваши правители в Кандии дают приют мальтийским и флорентийским корсарам, — вступил в разговор капудан-паша, который до этого мрачно разглядывал посланника.

— У меня нет таких сведений! — Веньер решительно покачал головой. Он повернулся к Синану. — Более того, вы уже делали подобное утверждение несколько лет назад, и мы приняли все меры для их проверки. Утверждения, как вы знаете, не подтвердились. Так что...

— У нас множество фактов, — нетерпеливо перебил Чигала. — Если вам о них неизвестно, это лишь означает, что корсары тайно проникают на остров и имеют там секретные убежища, о которых ваши правители, возможно, даже и не ведают. Вы должны допустить турецких представителей в Кандию, и мы сами найдём эти убежища! Мы также намереваемся осуществить защиту ваших островов от корсаров.

Веньер прислушивался, как переводит турецкий драгоман. Байло, как только приехал в Константинополь, стал брать уроки турецкого языка. Он ещё плохо владел этим языком, но старался понять по интонациям и по голосу особенность перевода.

— У меня нет сведений о корсарах на наших островах, — твёрдо повторил он. — Кроме того, думаю, что предлагаемая вами защита наших островов турецкими войсками невозможна. Венецианское правительство само справляется с защитой наших берегов.

— Сами справляетесь с корсарами? — воскликнул Синаи возмущённо. — Может быть, так же, как с хорватскими ускоками? С пиратами и грабителями, которые разоряют все купеческие корабли, наносят ущерб не только подданным нашего великого господина, но и самому Его Величеству Султану?

Байло промолчал, решив демонстративно оставить этот выпад без ответа. Хотя он уже понял, что они очертили направление своих нападок на Венецию, и знал, что они вернутся к этой теме. Также настораживало, что Синан и Читала ещё ни словом не обмолвились об этой ужасной истории с паломниками. Какую роль они предназначили ей в своих нападках?

Байло вспомнил совет Маркантонио Лунардо, беспримерного дипломата, бывшего послом в Константинополе в самые тяжёлые годы Кипрской войны^[41], хорошо знавшего врага и написавшего в своём отчёте Сенату, что вести переговоры с османами — это всё равно, что играть со стеклянным шаром. Когда партнёр бросает его с силой, его нельзя отбрасывать сильно, но ещё меньше нужно позволить ему упасть на землю — он разобьётся. Нужно ловко отвечать на надменность и невежество турок, при этом не поощряя их наглость и высокомерие действиями вялыми и неэнергичными.

— У нас есть мнение, что венецианцы, Папа римский и испанцы тайно подписали соглашение о вступлении в союз против Турции, — заявил Синан.

— Ни в какие союзы мы не вступали! Войска Венецианской республики не участвуют ни в каких военных действиях и ни на чьей на стороне! — Байло возмущённо скрестил руки на груди. Синан повторил слухи, которые распускали в Константинополе два отъявленных интригана — английский и французский послы. — Это слухи, которые злоумышленно распространяют некоторые недобросовестные политиканы.

— Но вы можете помогать по-другому! — не унимался Синан. — Вы можете оказывать финансовую помощь императору Рудольфу!

— Республика на своих кораблях хочет перевозить солдат из Италии на Балканы! — добавил Читала.

— Но она этого не делает! — просто сказал Веньер. Он восхитился про себя работой турецкой разведки, знавшей, казалось, обо всех переговорах, которые вели с Венецией Папа и император.

Читала и Синан переглянулись. Затем визирь что-то быстро и тихо сказал адмиралу. Похоже, что они заранее сговорились и разыгрывали какой-то спектакль. Байло почувствовал, что сейчас они приступят к главным обвинениям, и приготовился услышать самое худшее. Заговорил Читала, официальным тоном, делая паузы, чтобы дать драгоману время всё тщательно перевести.

— Мы не можем считать данные вами объяснения удовлетворительными. Совсем недавно — вы знаете это не хуже нас, и я знаю, что вы это знаете — было совершенно наглое нападение на паломников, находившихся под личным покровительством султана. Нападение совершено венецианскими корсарами. Турции давно пора отобрать у вас Кандию и Корфу, а посольство и всех венецианских купцов посадить в тюрьму!

Голос Чигалы поднялся почти до визга. Но хотя слова адмирала содержали прямое оскорбление и угрозу, байло почувствовал, что в них не было искренней ярости.

Однако это не была и пустая угроза. Османы, не стесняясь, бросали в тюрьмы и даже казнили послов и иностранных драгоманов — только несколько месяцев назад в тюрьме побывал драгоман венецианского посольства, работавший с предшественником Веньера сером Маттео Зане. Последней жертвой среди послов стал посол Габсбургов барон Фридрих фон Креквитц, которого после объявления войны германскому кайзеру Синан приказал арестовать и в качестве пленника и заложника забрал с собой к турецким войскам на Балканы, где, говорят, в Белграде, Креквитц от унижений и плохого обращения умер.

После продолжительного молчания Веньер, медленно и тщательно подбирая слова, произнёс:

— Злодеяние над паломниками, о которых мы очень скорбим, было совершено не венецианцами.

— Не венецианцами? — Синан и Читала одновременно и зловеще рассмеялись. — А кем же, если все факты говорят, что это венецианцы?

— Не венецианцы. У меня есть доказательства.

— Какие же?

— Хотя бы простая логика. Эта резня принесла и может принести венецианцам только вред.

— И это ваши доказательства! — воскликнул издевательски Чигала. — Да мало ли венецианцы натворили бед, принёсших им вред? И разве не было подобных случаев раньше? Вы, видно, забыли историю с вашим адмиралом Эммо?

Эту историю, случившуюся десять лет назад, знал каждый венецианец. В 1584 году вдова триполитанского паши Рамадана возвращалась в Константинополь на галерах с 800 тысячами золотых дукатов, 400 христианскими рабами и 40 девушками. В Ионическом море они были захвачены венецианской эскадрой адмирала Габриэля Эммо. Всех мусульман перерезали. Бедных женщин и девушек после насилия над ними и надругательств — солдаты отрезали им груди — выбросили умирающими в море. Чудовищное нападение и необъяснимая жестокость! Возник грандиозный скандал, вмешалась султанша-мать, заставившая султана лично потребовать объяснений от венецианского дожа. Конфликт удалось урегулировать с большим трудом: Эммо был арестован венецианскими сбирами, отправлен в Венецию, осуждён и обезглавлен. Добычу, захваченную адмиралом, туркам вернули, ущерб многократно компенсировали.

— Вы, верно, не обратили внимания на одно обстоятельство, — байло старался оставаться невозмутимым. — При нападении на паломников нападавшие не только не взяли никаких вещей, среди которых могли находиться и ценности. Они также не позаботились освободить христианских пленников, сидевших на вёслах. Вообще их забыли и бросили.

— Ха! Так вы неплохо осведомлены о подробностях этой истории!

— Не буду скрывать, конечно, я осведомлён. Потому что весь Константинополь только и говорит об этом. И не только Константинополь. Я думаю, весь мусульманский и христианский мир. Я считаю подобные злодеяния недопустимыми. Я думаю сейчас не только о тех несчастных, которых вырезали неизвестные убийцы на галерах, но и о тысячах христианских паломников, которые благодаря великодушию и милосердию Великого господина султана посещают Святую землю в Палестине. Венеция скорбит вместе с вами...

— О Аллах, дай нам терпение! — грубо перебил Чигала. — Это все слова. Все свидетели говорят, что это венецианцы, а вы смеете утверждать, вы имеете наглость заявлять, что это не венецианцы! Вы — лжёте! Вы издеваетесь над нами!

У байло на миг перехватило дыхание. Он собрал все силы, чтобы не вспылить. Закон любого посла в Порте — всячески избегать ситуаций, которые затрагивают твою честь или когда могут проявить неуважение к твоей персоне. Если же это случится и ты поддашься на провокацию — тебя будут презирать, ты станешь последним человеком. Вспылить — значит дуть на огонь, разжигая его. Повести себя робко — всё равно, что подбросить дрова в костёр.

На лице Веньера не дрогнул ни один мускул. Даже краска гнева не появилась на его щеках. Он повторил тихо и твёрдо:

— Я снова обращаю внимание на необычное поведение нападавших. Они никого не освободили и никого не ограбили. Очень странное нападение!

— Ну и что! — мрачно заметил Синан. — Многое говорит только о том, что это не были обычные корсары.

— Именно! Необычные корсары! А скорее всего наёмники, выполняющие чьё-то задание!

— Интересно, кто же их нанял? — спросил Чигала. — Они появились недалеко от Кандии, ушли в сторону Кандии, а вы говорите, что они — не венецианцы. А форма, а флаг?

— На многих, как я знаю, была турецкая форма. И флаг у них был с собой не только венецианский, но и турецкий! И, наконец, там поблизости не только Кандия, но и турецкие базы — Кипр, Родос, множество островов.

— Вы что, намекаете, что это были турки? — Чигала в ярости вскочил с софы. Рука его потянулась к поясу, из-за которого торчала рукоятка ятагана. — Что правоверные вырезали правоверных?

Избегая глядеть в глаза послу, капудан-паша бросился мерить шагами залу.

— Но вы же утверждаете, что венецианцы натворили дел вопреки тому, что это им прямой вред! — продолжал байло. — Почему кто-то другой не мог совершить это злодеяние, преследуя свои цели? И потом. Вы говорите, Кандия. Наши суда не отвечают за этот участок моря. Вы сами хорошо знаете, что именно турецкий флот полностью контролирует ту часть Средиземного моря, где произошло нападение!

Капудан, тяжело дыша, остановился у посла за спиной, по-прежнему сжимая рукоятку кинжала. Но байло не повернулся, хотя и был готов ко всему, и продолжал, обращаясь к Синану:

— Мне кажется, что столкнулись здесь либо с актом мести османам за что-то, либо с намеренно спланированной жестокой акцией. Разрешите мне переговорить с пленными гребцами, чтобы лично услышать у них подробности.

Синан посмотрел на него с сомнением.

— Не знаю, зачем? Мы записали все их показания. Всё, что можно было узнать, мы узнали.

— Мне кажется, чтобы выяснить, что же здесь произошло, надо провести совместное расследование. Мы готовы к этому. Давайте вместе опросим свидетелей, проведём поиск кораблей — ведь где-то они должны быть.

Синан вздохнул. Казалось, он устал от этого разговора.

— Мы подумаем, — неожиданно примирительно сказал он. — Хотя это не изменит нашего убеждения! — вдруг продолжал он с прежней злобой. — Весь Венецианский залив изобилует многочисленными нападениями на турецкие корабли. Грабежи! Убийства! Всё это делается хорватскими ускоками, которые просто уже как бревно в глазу. И вы ничего не делаете, хотя по договору, по этому проклятому договору двадцатилетней давности, вы, венецианцы, обязались защищать наших подданных в Венецианском заливе!

— От ускоков страдаете не только вы, но и мы! Они также грабят и венецианские суда. Да все суда они грабят! И вы знаете, что целая эскадра борется с ними.

— Эта маленькая эскадра из двух галер и трёх фуст? — насмешливо проговорил Чигала, возвращаясь на место. — Не слишком ли мало?

— Остальные эскадры нашего флота также проводят операции против ускоков и корсаров в Заливе. Ведь вам известно, что большой ущерб наносят не только ускоки, но и берберийские и албанские пираты. Мы преследуем их, но они часто находят приют на турецких базах в Албании, грабят Южную Италию, а также Ионические острова. Турецкие власти помогают им...

— Мы долго ещё можем обсуждать эту тему, — оборвал посла Синан. — Но если вы не можете справиться с ускоками, тогда мы отправим в залив пару галер. Они сами разберутся с ускоками и выполнят то, что вы, очевидно, либо не хотите, либо не можете сделать.

Однако Веньер по-прежнему не уступал, но без враждебности.

— Ускоки скрываются не в наших землях, а на территории империи Габсбургов. Как только мы обнаруживаем ускоков и их базы — мы уничтожаем их.

— Мы давно предлагаем вам: давайте вместе разрушим их главную крепость Сень, — заметил Синан. — Мы ведём войну с империей. Мы, как уже и предлагали, двинемся с материка, а вы перекроете море вокруг Сени и не выпустите их из крепости!

Они опять втягивали Венецию в войну, но уже на своей стороне!

— Но мы не можем напасть на Сень просто так. Мы заключили мир с эрцгерцогом Фердинандом Габсбургом, братом императора Рудольфа, — покачал головой Веньер.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Чигала. — Тогда позвольте разобраться с ускоками нам! Отзовите ваши галеры из залива, а мы самостоятельно разрушим гнездо ускоков и избавим всех от этого зла! Я уже неоднократно предлагал это сделать! И мы это сделаем, раз вы не в состоянии!

Байло промолчал. Ведь именно из-за ускоков и началась нынешняя имперско-турецкая война, когда в начале 1593 года боснийский паша Хасан отправил венецианцам через своего чавуша^[42] предложение о совместном нападении на Сень. Венецианцы отказались, а Хасан погиб, осуществив операцию в одиночку.

Капудан-паша снова уселся на софу и выпрямился.

— Папская и испанская помощь кайзеру Рудольфу морем возможна только с берегов Италии и только через Венецианский залив. Вы же не можете контролировать это море! Поэтому там просто необходима турецкая эскадра! В ваших же интересах! Раз вы не хотите конфликтовать ни с вашим папой, ни с испанцами! Поймите, введение турецкой эскадры в залив — это неизбежность!

Байло Веньер ответил не сразу, а после некоторого размышления.

— Допустим, — задумчиво произнёс он, — мы впустим турецкую эскадру в Венецианский залив — наш Гольфо, наше внутреннее море. Тогда для соблюдения паритета нам придётся допустить в Гольфо и испанскую эскадру.

Синан поднялся, показывая, что аудиенция окончена.

— Мы доведём расследование случая с паломниками до конца, — пообещал он сурово. — В любом случае хочу васпредупредить: если вы в ближайшее время не наведёте порядок на море, мы наведём его сами. Нас не устраивают ни враждебные базы под боком у наших владений, ни безнаказанные выходки у наших границ. Наш флот способен навести порядок.

Поклонившись, байло Марко Веньер покинул залу. Он уходил из дворца великого визиря в полном недоумении, а пришёл в уверенности, что услышит ультиматум и объявление войны. Этого почему-то не произошло. Вернувшись в свою резиденцию в Пере^[43], он написал подробную депешу в Сенат Венеции с изложением сути переговоров и просьбой срочно выслать дополнительные суммы денег и подарки для бакшиша^[44], которым он хотел умилостивить крупных сановников империи: в прошлый раз он подарил им 200 шёлковых обрамлений на двери и окна. Молодой драгоман в тот же вечер зашифровал депешу и передал курьеру.

Синан и Чигала ещё некоторое время оставались сидеть, обсуждая прошедшие переговоры. Чигала был зол и недоволен, не скрывал своего разочарования.

— Пора с этим кончать! — проговорил он. — Дальше терпеть венецианцев невозможно! Флот ждёт.

Синан задумчиво смотрел на адмирала.

Глава 5

Светлейшая Венецианская республика. Дворец дожей. 60 дней спустя

Большая группа немолодых мужчин в длинных одеяниях чинно поднялась по Золотой Лестнице Дворца дожей. Миновав парадный вход в помещения главных советов Республики, группа воспользовалась скромным рабочим входом, что сбоку от лестницы Цензоров. Когда все собрались в небольшой приёмной, называемой буссола, с дверью-шкафом в углу, и секретарь торжественно отпер её, они прошли в залу, отделанную с большим вкусом и строгой пышностью. Мужчины молча расселись на дубовых скульптурных сиденьях, стоящих вдоль стен, обтянутых красным сафьяном и украшенных картинами, повествующими о величии Венеции. Хоть они и назывались членами Совета Десяти, их на самом деле было 17 человек, так как к десяти патрициям, избранным Сенатом, добавлялись ещё шесть консильери^[45] дожа и сам дож. Три руководителя — капо Совета, — одетые в длинные платья из фиолетовой ткани, подбитой мехом, с широкими рукавами и в шапочках красного цвета, вместе с дожем заняли места в середине. Остальные советники в красных и чёрных тогах — по обе стороны от них. Совет Десяти, созданный два века назад как своего рода верховный суд для защиты патрицианской Республики от покушений на неё со стороны самих же патрициев и для расследования политических преступлений против государства, всё более и более заменял собой правительство республики. Могущество Совета наводило страх благодаря его деяниям, слухам и легендам.

За столами, сбоку от членов Совета, тихо заняли места адвокат коммуны, главный прокурор и секретари, ведшие протокол заседания, во главе с главным секретарём службы Совета Десяти. В тот день на заседании присутствовал и Великий Канцлер Республики — Его превосходительство Агостино Оттовион. Канцлер, несмотря на предоставленное ему почётное место, предпочёл сесть в углу, среди своих секретарей, и оттуда, как всегда молча, наблюдал за ходом заседания.

Из папок М. Лунардо:

«Клятва членов Совета Десяти: “Я клянусь, входя в члены Совета X, на Святом Евангелии, пользой и честью Венеции, что с хорошей верой и сознанием буду служить советником мессеру дожу и его Совету, всему тому, что принесёт честь и сохранение в хорошем состоянии владений наших, и буду делать всё, что мессер дож и капо Десяти мне поручат...”

Совет Десяти — лучшее учреждение, чтобы держать в дисциплине патрициев...»

Заседание шло заведённым порядком. Секретарь зачитал письма к послам и общественным представителям. Затем перешли к обсуждению международных новостей, и лица членов Совета помрачнели. Они мрачнели всегда, когда обсуждение касалось взаимоотношений с Турцией, а тема эта всплывала почти на каждом заседании, с тех пор как началась новая война на Балканах. Отношения с Высокой Портой резко ухудшались. Османы — наследный исторический враг, который вот уже 150 лет раз за разом ранит Республику, отбирает её владения в Греции, острова, вытесняет из Леванта, угрожая всему богатству и могуществу Венеции. После потери Кипра 25 лет назад стало очевидно, что направлением следующего удара турок будут венецианские земли: Кандия и Далмация, узкая полоска земли на славянском берегу Адриатики, откуда опрокинуть венецианцев и сбросить в море ничего не стоит.

Слово взял капо Совета сер Джакомо Морозини:

— Досточтимые синьоры-советники, как вы знаете, месяц назад в письме великого визиря Османской империи Коджи Синан-паши к нашему мессеру дожу подробно излагалась турецкая версия инцидента в районе острова Кандия. Он обвинил нас в том, что по крайней мере одна галера капитана кандийской гвардии, возможно, вместе с галиотом мальтийских рыцарей ордена Святого Иоанна, атаковала в районе острова Э... султанскую галеру со 100 паломниками на борту, направлявшуюся в Александрию. Все члены экипажа и паломники были зверски зарезаны, а их тела выброшены в море. Мы провели расследование по этому делу силами наших агентов в Бриндизи, на островах Кандия и Корфу, а также направили запросы к капитанам трёх наших эскадр, осуществляющих охрану южной части Венецианского залива и Ионического моря. Факт нападения на паломников, увы, подтвердился. Однако мы твёрдо можем заявить: венецианцы не имеют к этому прискорбному случаю никакого отношения! Местонахождение всех 23 галер трёх эскадр установлено: они не могли совершить нападение. Атака же венецианскими торговыми кораблями исключается в силу отсутствия на них соответствующего вооружения и солдат.

— Тогда на каком основании турки говорят, что это венецианские корабли?

— Все их утверждения основаны на показаниях пленников-гребцов. На галерах якобы были подняты венецианские флаги. Будто бы некоторые нападавшие говорили по-венециански. Кроме того, манера поведения, причёски христиан. У свидетелей будто бы нет сомнений, что это были именно венецианцы, и никто другой. Однако сами турки не отрицают того факта, что по конфигурации большая галера была не венецианской, а турецкой. Меньший же по размеру корабль — галиот — по описанию похож на обычные корабли, которые могут принадлежать любой державе. Да и о показаниях свидетелей мы знаем только со слов турок.

— Святая Дева Мария! Представляю себе, что было бы, если бы корабль паломников прибило к нашей Кандии! — пробормотал один из советников.

— А выясняются ли истинные обстоятельства дела?

— Мы обратились к нашим посланникам и агентам в Неаполе, Палермо и на Мальте с указанием собирать все слухи в портах, канцеляриях и тавернах об этом случае, — проговорил государственный инквизитор сер Боннифацио Лоллино и пожал плечами. — Но пока результатов не получили.

Сер Градениго, капо Совета, достойный и состоятельный человек, владелец нескольких купеческих судов и земель на материке, поднял руку и твёрдо произнёс:

— Я не сомневаюсь, что приписываемое нашим морякам нападение — вздор! Это провокация! Наглая и вызывающая провокация. И я не буду уверять вас, светлейшие синьоры советники, что эта резня совершена не нашими подданными не потому, что они неспособны на подобное злодеяние. Я твёрдо убеждён, что венецианским морякам невыгодно совершать пиратство под венецианским флагом! Они знают, что наказание будет неотвратимым и суровым! Кроме того, расследование, проведённое сером Лоллино, государственным инквизитором, показывает: исполнителей этого нападения в землях нашей Республики нет. Наконец, нападение больше похоже не на пиратскую, а на военную акцию. За ней стоит государство. Разве мы с вами, Совет Десяти, принимали решение нападать на паломников? Нет! Значит, организаторов нападения надо искать среди государей и принцев Европы, тех, кто воюет с османами! Я предлагаю, чтобы наш Сенат подготовил письма султану и великому визирю, в которых твёрдо заявит, что Республика отказывается взять на себя ответственность за это злодеяние!

— Синьоры советники, — осторожно разорвал тишину светлейший дож Республики Паскуале Чиконья, — должен обратить ваше внимание, что за последнее время мы сталкиваемся уже несколько раз с похожей ситуацией. Случай с паломниками просто самый вопиющий. Однако замечены и другие подобные, когда преступления совершаются якобы нашими моряками. Для членов Совета подготовлена справка. Соблаговолите выслушать её.

Со своего места поднялся молодой секретарь и принялся перечислять зловещие факты таким торжественным голосом, что могло показаться, будто ему доставляет удовольствие нагнетать напряжённость:

— В Ионическом море за последние четыре месяца произошло шесть случаев нападения якобы венецианцев на турецкие суда. Около острова Корфу ограблены турецкие купеческие корабли — два случая. Товар, между прочим, принадлежал албанскому санджак-бею Уклустам-паше. У острова Кандия — три случая. У острова Кефалония — один случай. При этом все мусульмане, как водится, вырезаны. Христианские невольники на галерах освобождены. Ещё два случая произошли непосредственно в нашем внутреннем море — в Венецианском заливе!..

— Но это могут быть ускоки, испанцы, мальтийцы, тосканцы, обнаглевшие еретики-англичане и даже галеры понтифика! — перебил его, не выдержав, один из консильери дожа.

Секретарь, не смутившись, возразил:

— Я перечислил те случаи, которые по разным причинам приписываются именно венецианцам. Сюда не входит множество нападений, которые очевидно совершены ускоками, испанцами, мальтийцами, тосканцами, обнаглевшими еретиками-англичанами и даже галерами Святого отца Папы римского! Таких случаев ещё десятки: за последний год было 24 нападения на турецкие торговые суда в зоне, контролируемой нашей Светлейшей республикой, — то есть непосредственно в Венецианском заливе и в Ионическом море. Из них десять — только за последние четыре месяца. Османы считают, что все эти нападения происходят при нашем попустительстве.

Дож кивнул, и секретарь сел на место.

— Не усматривают ли светлейшие синьоры советники в этих нападениях связь? — осторожно поинтересовался мессер Чиконья.

— Связь? — Советники переглянулись.

— Я имею в виду, что нападения, при которых преступники прикрываются честным именем венецианцев, и последнее нападение на паломников могут быть связаны. Вероятно, следует провести розыск в этом направлении?

Мессер Николо Донадо, консильери дожа, протестуя, поднял руку:

— Розыск розыском, но всё это никак не отразится на наших отношениях с османами. Сейчас, пока османы терпят неудачи в войне с императором, они стали крайне раздражены и недоверчивы. Они подозревают нас в том, что мы хотим присоединиться к союзу христиан. И эти участившиеся случаи нападений и грабежей воспринимают как проявление нашей коварной враждебности. Иными словами, что бы мы ни делали, османы всё равно нам не поверят! Стоит ли тратить время и деньги на розыск виновных? Главное, что венецианцы непричастны! Лучше усилить работы в Арсенале по строительству галер!

— А что сообщает байло из Стамбула? — спросил капо Совета мессер Томазо Гарцони. — Какова реакция османов на провокацию?

— Мессер Марко Веньер выражает крайнее удивление, что османы сразу не объявили нам войну. Он был уверен в худшем. Но они предъявили что-то вроде ультиматума, — пояснил сер Федерико Бадоер, отвечавший в Совете за связь с послами. — Турки требуют ввести свою эскадру в Венецианский залив для охраны побережья Албании и Далмации и своих торговых кораблей от хорватских ускоков!

— Возмутительно! — воскликнул кто-то. Члены Совета Десяти занервничали. Капо Совета сер Морозини успокаивающе поднял руку, шум стих, но в пышной зале явственно повисла тревога. Инцидент с паломниками и провокации на море отошли на задний план.

— Мы не можем допустить, чтобы турки ввели свою военную эскадру в Адриатику, как они угрожают! Это может привести к прямому столкновению с Венецианским флотом, и с нашим нейтралитетом будет покончено! — заявил сер Федерико Бадоер.

— И если турецкие войска появятся у наших границ в Далмации — то миру конец!

— Ну-ну! Капудан Чигала к этому и стремится: он хочет столкнуть венецианский и турецкий флот и развязать войну, — заметил сер Рениер Фоскарини. — Вслед за турками в наш залив приплывёт эскадра испанцев, и нашему господству над Гольфо — конец, а это означает крушение Венеции как державы.

Капо Совета сер Томазо Гарцони задумчиво произнёс:

— Вы знаете, что каждый из главных вельмож в Стамбуле имеет собственную будущую вотчину в наших землях: великий визирь Синан присмотрел себе остров Корфу, его заместитель Ферхад — Каттаро, Капудан-паша Чигала — Чериго.

— По сообщению Марко Веньера, Синан и Чигала — главные и непримиримые враги Венеции. Оба только и ищут повода, чтобы напасть на нас, — заметил сер Градениго. — Есть ли у нас какие-нибудь возможности воздействия на них, кроме подкупа?

Сер Энрико Баленьо объяснил:

— Мы выясняли, как к ним подобраться. Они стали очень осторожны. И тот и другой не принимают пищи, не опробовав её через слуг. Стражу меняют каждые несколько недель. Их телохранители — лично верные люди, к которым не подступиться. Наконец, с началом войны все европейские послы в Стамбуле находятся под неусыпным наблюдением турок.

Государственный инквизитор Лоллино возразил:

— И что может дать устранение этих сановников? Устранив их, мы не изменим общую политику султанов!

— Мы всё время живём в ожидании, что османы вот-вот разорвут мирный договор, в любой момент, когда сочтут нужным. Так стоит ли нам тогда цепляться за этот мир, унижаться перед турком, уступать? — в сердцах проговорил советник Фоскарини.

— Я предлагаю возвратиться к Арсеналу! — воскликнул Консильери Николо Донадо. — Досточтимые советники, надеюсь, не забыли ещё закон Венеции, который гласит, что Республика должна обладать ста обычными военными галерами и двенадцатью большими. А знаете ли вы, что в Арсенале до сих пор стоят недостроенными десятки галер? Вот вам и ответ османам: необходимо немедленно ускорить работы в Арсенале!

— И пошлём чрезвычайного посла в Порту, и пусть он на приёме у султана торжественно объявит, что Венеция твёрдо придерживается нейтралитета! — предложил сер Федерико Бадоер.

В рядах советников послышались нестройный шум и восклицания.

— Ну, — усмехнулся кто-то, — турки тогда решат, что мы их смертельно боимся, и вообще перестанут считаться с нами.

— А может, всё-таки заключить договор с Папой, с императором?

В просторной зале стал нарастать неясный гул, в который слились тихие восклицания, возмущённый шёпот, несогласное бормотание, вздохи и едва сдерживаемые возгласы членов Совета Десяти. Он был прерван негромким покашливанием дожа.

— Наш нейтралитет незыблем! — напомнил он тихим, но твёрдым голосом. — Достаточно вспомнить, чего нам стоили все предыдущие коалиции с испанцами, Папой и императором! В 1537 году наш союз с императором против турок закончился для Венеции потерей Мореи^[46] и множества островов и владений в Далмации. В 1571 году наш союз с испанцами и Папой закончился для Венеции потерей Кипра, унизительным миром и контрибуцией! Мы нейтральны и останемся нейтральны во что бы то ни стало, ибо эта война — не наша война! Мы должны сохранять благоразумие и не злить дикого зверя.

Наступила мёртвая тишина. Все понимали, что дож прав. Венеция не могла воевать. У Республики, несмотря на её легендарное богатство и хвалёное могущество, не было ни средств, ни солдат.

Позже, после споров, обсудили проект заседания: Совет Десяти постановил в ответе великому визирю Блистательной Порты от имени светлейшего мессера дожа твёрдо снять с себя обвинения в провокации против паломников, на ультиматум османов не отвечать, в Арсенале ускоренно вооружить ещё 50 галер и завербовать 9000 матросов, на острове Кандия провести мобилизацию.

Зловещие предчувствия войны окончательно заполнили пространство величественной залы и зябким ознобом проникли сквозь тоги и кожу советников. Вызвали мессера «Гранде», или Главного барджела — старшего офицера юстиции при Совете Десяти. Барджел, в подчинении которого находились сбиры, тайная полиция Венецианской республики, коротко доложил:

— Вчера ночью приговор глубокоуважаемого Совета Десяти над капитаном албанцем Витторио Капуциди был приведён в исполнение. Путём удушения свершилось правосудие над злодеем, казнённым за преступные действия против государства и чести Республики.

При словах барджела Великий Канцлер Агостино Оттовион, из своего угла мрачно прислушивавшийся к дискуссии, вздрогнул и поднял голову. Его зрачки сузились, он напряжённо оглядел членов Совета, которые выслушали исполнение приговора с обычным хладнокровием.

Барджел отступил в сторону. Секретарь зачитал проект решения Совета:

— За совершение законного правосудия вручить капитану «Гранде», главному барджелу, и его помощникам 106 малых дукатов, а также вручить 25 дукатов на милостыню уважаемым отцам капуцинам. Акт исполнения приговора зарегистрировать в секретном журнале Совета Десяти.

Вслед за этим вопросом Совет перешёл к выборам временных комиссий. Великий Канцлер поднялся со своего места и тихо вышел из зала.

* * *

Покинув овеянную величием и тайной залу трибунала, Агостино Оттовион вышел на площадку Золотой лестницы и, открыв дверь на её противоположной стороне, оказался перед узкой деревянной лестницей. Он тяжело поднялся по ступеням и попал в лабиринт тесных комнаток с низкими потолками, где на грубых скамьях за дубовыми столами трудилась целая армия секретарей в скромных чёрных платьях.

Это было его царство, царство княжеской канцелярии. В его подчинении находилось около сотни образованных, старательных и толковых работников — все, как и он, из читтадини^[47]. В их ведении находилось всё делопроизводство Республики. Служба в канцелярии была пожизненной и почётной. «Соr nostri Status» — «сердце нашего государства», как сказано о них, — пружина государственного механизма Республики и морской империи, и в центре этой пружины находился Великий Канцлер. Оттовион принадлежал к одной из достойнейших семей читтадини, прославившей себя подвигами и жертвами в служении Республике. Среди его предков были капитаны боевых галер, секретари, резиденты-посланники, канцлеры.

Канцлер постоял немного в нижних комнатах, но, так как его сразу начали отвлекать расспросами и делами, поспешил подняться на следующую площадку лестницы и очутился в просторной зале, занимавшей все восточное крыло дворца. Стены залы уставлены высокими одинаковыми шкафами с изображением герба Великого Канцлера на каждом. В них хранились журналы — регистри — с текстами законов, протоколы дискуссий и выборов, бумаги Сената и Синьории.

В самом центре комнаты стояли стол и большая круговая скамья со скульптурными ножками, как кресла в церквях, — вот он, центр секретарской работы.

Коадъютор^[48], молодой человек лет тридцати, при появлении своего шефа мгновенно вскочил из-за стола. Оттовион приветственно кивнул ему.

— Депеши наших резидентов^[49] в Италии за последний месяц ещё здесь? — спросил он.

Коадъютор покачал головой.

— Нет, ящик перенесли в «Сегреду» дня два назад.

Он стоял в почтительной позе, готовый выполнить указания. Канцлер для вида прошёлся вдоль шкафов, как бы проверяя порядок и чистоту, которые были идеальными. Открыл наугад несколько ящиков, поинтересовался материалами о последних выборах в один из советов и покинул залу.

Чтобы попасть в «Сегреду», ему пришлось снова выйти на площадку Золотой лестницы, торопливо пересечь главные залы дворца, выйти на небольшую закрытую террасу. С неё по тёмной лестничке он перешёл, наконец, в длинную комнату с массивными ящиками из лиственницы — секретную канцелярию с ценнейшими документами Венецианской республики.

Все здесь было строго и просто. На ящиках надписи с обозначением документов. Столы из дуба и ореха, несколько стульев для секретарей. На стенах вывешены указы Совета Десяти для внутреннего контроля и безопасности. Призывы быть бдительными и аккуратными.

Навстречу вскочил ещё один коадъютор — юркий, средних лет человек. Оттовион сразу заметил нужный ящик на углу стола.

— Почему ещё не убрали? — сурово спросил он.

Секретарь растерялся. Забормотал, мол, не успели. Оттовион, хмуря брови, распорядился принести ларец с решениями Совета Десяти за последний месяц. Секретарь, поклонившись, поспешил за стеллажи.

Документы «Сегреды» даже он, великий Канцлер, имел право получать и просматривать только по особому разрешению Совета Десяти. Секретарь, конечно, знал об этом, но не посмел напомнить.

Оттовион быстро открыл ящик с донесениями послов. Они лежали под ярлыками, указывающими адреса. Ярлык «Милан». Под ним написано имя резидента: Джакопо Оттовион. За ярлыком — пусто. Никакого донесения не было.

Канцлер знал содержание этого донесения, так как за последнее время дважды или трижды читал его. Его родной сын Джакопо, резидент Республики в Милане, сообщал, что по рекомендации Совета Десяти передал 100 золотых албанцу — капитану Витторио Капуциди, а также снабдил его рекомендательным письмом к Совету, так как Капуциди имеет полезные сведения государственного и секретного характера.

Собственно, всё и началось с письма Джакопо. Только не в Совет Десяти, а к нему, отцу. Рассказывая о своём житье-бытье в Милане, Джакопо упомянул об одном албанце, капитане Капуциди, который должен был кое-что привезти и передать для Канцлера. Всего лишь бутылку вина и гостинцы. Это было глупо и неосторожно со стороны молодого дипломата. Сверхглупо и сверхнеосторожно! Албанец не появился. Позже и совершенно случайно, Канцлер узнал, что Совет Десяти этого албанца арестовал, едва тот пересёк границу Республики с Миланским герцогством, провёл над ним процесс и приговорил.

Вернулся секретарь с ящичком. Оттовион указал на ящичек с депешами.

— Здесь все депеши? — спросил он.

— Не знаю.

— Почему он не убран в шкаф?

— С ним вчера работали.

— Кто?

— Кто-то из советников. Вчера был не мой день.

Коадъютор поставил ящичек на стол. Канцлер открыл его и перебрал карточки. И сразу увидел ту, что искал:

«Мы желаем, чтобы в ночь со среды на четверг, которая будет 22 числа текущего месяца, капитана Капуциди удушили в тюрьме, секретно насколько возможно, и чтобы его тело было погребено заботой руководителей Совета.

Виновен: за — 15, нет — 2.

Приговорён: за — 12, нет — 5.

Дело положить в ларец Трибунала».

Канцлер убрал бумагу в ящичек, стал перебирать другие, заметив, что коадъютор украдкой за ним наблюдает.

Странно, вчера он не нашёл письма самого Капуциди. Не нашёл и изъятого у него при аресте рекомендательного письма от сына. Они должны были лежать в соответствующих ящиках. Он брал их из рук самого секретаря Николо Падавина, которому верил как самому себе.

Таким образом, получалось, что теперь в «Сегреде» остались лишь две записи об этом бедном албанце: одна о приговоре над ним, а другая о его казни, но ни одной о том, почему и за что он попал в тюрьму и был казнён.

Оттовион попытался подойти к ситуации как канцелярист: ситуация ему не нравилась. Не нравилось, что во вверенной ему области пропадают бумаги, и особенно ему не нравилось, что они пропадают, как он подозревал, неслучайно.

Покинув «Сегреду», Канцлер вернулся в секретариат и, дождавшись, когда кончится заседание трибунала, вызвал Падавина.

— Николо, где должны быть все бумаги, связанные с делом этого казнённого вчера албанца... Капуциди?

— Они должны быть в ящике, в ларце Трибунала, ваше превосходительство.

— Их там нет.

Канцлер цепко наблюдал за реакцией подчинённого. Секретарь Совета Десяти удивлённо вскинул брови:

— Они должны быть там.

— Но их нет.

Будучи ещё большим канцеляристом, чем Оттовион, Николо заметно заволновался, сделал резкое движение, порываясь пойти и выяснить. Оттовион остановил его, взяв за руку.

— Не суетись. Не подымай шума. Не ищи специально. Найдёшь — хорошо. Не найдёшь — дай мне знать.

Через полчаса Канцлер знал уже точно: интересующие его бумаги пропали.

* * *

Что-то он никак сегодня не мог выбраться из комнат этого Совета Десяти! Словно из лабиринта какого-то! В залах Трибунала после заседания было теперь безлюдно. Угрюмо размышляя, Оттовион забрёл в залу оружия, примыкающую к основной зале Совета. Он бродил среди коллекций аркебуз и пистолетов, разглядывал кривую саблю, посланную Республике японским сёгуном, доспехи, щит и хоругвь легендарного дожа Себастьяна Зиани, щиты понтификов, множество бронзовых статуй и мраморных бюстов принцев, дожей, королей. Великий Канцлер! Он — великий немой, совесть граждан Венеции, фактически второй человек в государстве, который присутствовал на всех заседаниях всех магистратур, знавший все происходящее в Республике и её владениях вплоть до Леванта, носивший в себе все тайны, все радости и тревоги своей страны! Он всегда молчал, ибо такова печать, наложенная на его уста суровыми законами, а сейчас мучительно соображал, что теперь предпринять. Он чувствовал себя сбитым с толку, бессильным, беспомощным. Он вернулся в буссолу. Тишина, высокие дубовые двери в залу Совета Десяти приоткрыты. Вдруг ему показалось, что внутри произошло какое-то движение. Оттовион заглянул. В пустой зале лишь одно место было занято: в центре противоположной от двери стены на обтянутом красным бархатом кресле, которое именовалось троном, сидел в золочёном платье и лёгкой шапочке корно^[50] великий дож Венеции Паскуале Чиконья^[51]. Он сидел с закрытыми глазами, не шевелясь, словно заснул.

Канцлер смотрел на него: худой, казавшийся бесплотным, старый человек, с просветлённым лицом, длинной белой бородой и длинными белыми усами — дож был похож на волхва из Священного Писания. Оттовион поразился: вот она — их Республика, старая, немощная, но величественная — так выглядел дож. Ибо его лицо не выражало ни тревоги, ни страха, ни растерянности, ни усталости, только спокойствие и мудрость.

Благочестивый и религиозный человек из небогатой семьи, владевшей несколькими лавками в городе, за Дворцом дожей, а также виллой и фруктовым садом недалеко от Венеции, Паскуале Чиконья провёл славную жизнь. Уже с молодых лет он участвовал в боях с пиратами на галере капитана Джакомо д’Армера. Во главе отряда солдат он захватил целую фусту^[52], получив множество ранений. Но больше всего он прославился в Кандии, где много лет исполнял самые ответственные должности, за что благодарные жители воздвигли ему статую. Однажды с ним случилось необычайное событие, которое сделало его в глазах соотечественников почти святым. Во время мессы сильный порыв ветра вырвал из рук священника святую облатку, которая, пролетев через церковь, упала прямо в руку Чиконьи. Был и другой волшебный случай. Однажды на глазах толпы белый голубь вылетел на главную площадь и сел Чиконье на плечо. Стали говорить, что Чиконья станет дожем.

Дож, словно почувствовав, что его разглядывают, неожиданно открыл глаза. Некоторое время они глядели друг на друга в полном молчании и, вероятно, думая об одном и том же. Два самых главных человека в государстве — один, обречённый все знать, но быть немым, другой — обречённый за все отвечать, но быть недвижным и безвольным по должности.

— Подойди, Агостино, — позвал наконец Чиконья слабым голосом.

Оттовион подошёл.

— Я стал плохо переносить погоду, а по утрам и днём очень сонлив, — пожаловался дож.

Канцлер понимающе кивнул.

— Ну, моя всезнающая тень, — продолжал дож, — что ты мне скажешь, пока не заявились мои консильери? Скажи мне, ведь тебя никогда никто не спрашивает, что ты думаешь.

— Скажу. Не то, что думаю, а то, что чувствую. Что все складывается нехорошо, — прямо заметил Канцлер.

Тускловато-светлые глаза Чиконьи блеснули, или так показалось Оттовиону. Дож немного склонил голову и доверительно подался вперёд, показывая, что оценил открытость Канцлера. И это предопределило откровенный, непривычно откровенный для венецианцев, дальнейший характер беседы.

Канцлер, воодушевившись, продолжал:

— Нас обвиняют в чудовищных преступлениях, которые мы не совершали, разоблачают в коварстве, которое в нашем случае было бы безумием. Нас втягивают в войну, которую никто из венецианцев не хочет, даже правительство. Но при этом наш вечный недруг турок тоже пока не хочет войны. И всё же мы к ней стремительно скатываемся. У меня есть ощущение, что наше правительство, Синьория, Совет Десяти, Сенат не контролируют ситуацию. Словно уже ничего не зависит от нас. И мне не нравится это настроение неизбежности войны. Если оно охватит всех нас, то война будет.

Дож согласно кивнул:

— Ты хочешь сказать, что мы ещё можем что-то предпринять? Против этой неизбежности? — Потом, помолчав, добавил: — Если мы ничего не придумаем, то война будет неизбежна. Война так ослабит и разорит Республику, что и наш конец будет неотвратим. — Чиконья вздохнул. — А я надеялся, что мне на моём веку не случится этого увидеть.

— Такие панические настроения непозволительны... — начал было с упрёком Оттовион, но Чиконья, которого никто не посмел бы уличить в потере мужества, остановил его жестом тонкой бледной руки.

— Брось, Агостино. Вовсе это не панические настроения. Это правда. А во многой мудрости, как тебе известно, много печали. Меня беспокоит, что наши досточтимые советники не могут придумать выход. Они растеряны, идут на поводу у настроений, а в таком случае наш нейтралитет будет потерян. Похоже, нас кто-то подталкивает к войне.

Оттовион кивнул и добавил:

— И каким-то ловким способом.

— Я не верю советникам, — с горечью признался дож, и от этой откровенности Канцлер даже внутренне вздрогнул. — Уж больно все про нас известно...

— Может, нам попросить помощи у людей со стороны? — вдруг спросил Оттовион.

Старик встрепенулся.

— Что ты имеешь в виду? — насторожившись, уточнил он.

— Я имею в виду обратиться к кому-нибудь... не из членов Совета... — Великий Канцлер запнулся.

— Как это возможно и что он будет делать?

— Я мог бы порекомендовать одного достойного человека, которого знает и Ваше Высочество, — Оттовион намеренно употребил обращение, уже несколько столетий отменённое в Венеции по отношению к дожу. — Он обладает огромным опытом и знаниями именно в таких делах. И потом он любит разгадывать загадки.

— Кто он? — спросил дож с интересом.

— Мессер Маркантонио Лунардо.

Чиконья ответил не сразу. Он уставился в плафон Веронезе в центре потолка, изображающий Юпитера, поражающего молнией пороки, и размышлял. Он, конечно, знал Лунардо, прокуратора Сан-Марко, Реформатора университета Падуи, старого дипломата и одного из самых уважаемых администраторов Республики.

— Мессер Лунардо, — наконец произнёс он. — Славное имя, — улыбка появилась на его бледных губах. — Мой соперник на выборах дожа в 1585 году! Он очень помогал мне последние годы. Проведитор Арсенала, наблюдатель за строительством нового моста Риальто, крепости Пальманова. Спаситель отечества, исполнитель и организатор мира с Великим турком в 1573 году. Впрочем, ты знаешь, многие в то время посчитали, что наш сепаратный выход из войны — это предательство наших союзников — испанцев и Папы римского. Да ещё и отказ от Кипра, который, впрочем, мы тогда уже потеряли. Но зато этот мир обеспечивает нам мирное процветание вот уже более двадцати лет. И время показало правильность тогдашнего решения. Ты выбрал его потому, что он твёрдый сторонник нейтралитета?

— Отчасти и поэтому.

Чиконья помолчал.

— Но почему он? Что может мессер Лунардо? — спросил он наконец с сомнением. — Он сейчас в Падуе, в университете. Он даже на заседаниях Прегади^[53] редко бывает. И он не член Совета Десяти...

Канцлер заговорил не сразу. Когда заговорил, то постарался быть убедительным.

— Именно это я и учитывал, когда назвал его имя. Нам нужен человек не из Совета Десяти. Человек свободный в выводах, умный и проницательный. Информированный. Равный по всем своим качествам любому из членов Совета. Но не связанный с Советом и Сенатом никакими обязательствами. Такой человек смог бы сделать для нас заключение о сложившейся ситуации — почему, на его взгляд, мы скатываемся к войне, в чём возможная причина. Но без излишней огласки...

— Ты хочешь сказать, Агостино, что ему можно поручить...

— Да. И даже расследование, если это потребуется.

— Без опеки со стороны Совета? — продолжал сомневаться дож. — Но если мы создадим комиссию, даже если она будет тайной, Совет всё равно будет контролировать деятельность такой комиссии и влиять на её решения. А Сенатская комиссия — это вообще пустой звук. Ни одна комиссия Синьории никогда не была самостоятельной.

Оттовион усмехнулся, протестующе покачал головой.

— Ваше Высочество, я вовсе не предлагаю вам создавать какую-то комиссию. О расследовании, которое проведёт для нас мессер Лунардо, будут знать только трое: он, вы, Светлейший дож Венеции, и я, её Великий Канцлер. Это будет частное расследование.

— То есть даже Совет Десяти ничего об этом не будет знать?! А... но... — слова застряли в горле дожа. Он долго переваривал услышанное. Потом тихо, ибо у него пропал голос, прошептал: — И ты собираешься снабдить его секретными сведениями из правительства?

Канцлер улыбнулся.

— Я не знаю таких секретов нашего правительства, которые бы не стали вскоре известны на площади Святого Марка.

— Вы шутите, синьор Канцлер!

— Ничуть!

— Но ведь если кто-то об этом узнает, то нас обвинят в заговоре, а значит, в государственной измене! — последние слова старик произнёс с нескрываемым ужасом.

— Если мы друг другу доверяем, кто обвинит нас в заговоре и измене? Кто вообще об этом узнает?

— Но ты ведь говоришь, что он должен что-то расследовать!

— Он будет размышлять и анализировать.

Канцлер впился взглядом в глаза дожа, ибо и так был опасно откровенен. Он ждал. Он не боялся, что Чиконья, человек богобоязненный и благородный, выдаст его или проговорится. Также не вызывала споров и кандидатура Лунардо, ибо тот по благородству и сдержанности не уступал самому Чиконье. Больше всего Канцлер сейчас боялся, что у старика не хватит духу на такую дерзость по отношению к государству и его установлениям. Как у него, Агостино Оттовиона, у самого не хватило духу в одиночку тайно обратиться к Лунардо.

— Святая Дева! — прошептал наконец дож, воздев глаза к потолку. — Если ищейкам Совета станет такое известно, даже о нашем разговоре, то я разделю судьбу Фальера^[54]! — Он всплеснул руками. — Это в моей-то старости! Господи, пощади меня!

— Разве у нас есть выход? — тихо спросил Канцлер. — Если мы хотим узнать правду, разве у нас есть другой выход?

Глава 6

Венеция. Подвалы Дворца дожей. Накануне заседания Совета Десяти

Албанец чувствовал, что сходит с ума. Они ему не верили! Он хотел все рассказать, он написал письмо в Совет Десяти. Но к нему заходили только тюремщики. Раз в сутки. Благодаря этому он мог считать дни своего заключения. Он пытался с тюремщиками заговорить, но они пятились от него, как от чумного. Он сидел, а большей частью лежал на каменном столе, покрытом досками, уже потеряв счёт времени, в полном мраке. Он сам себе устраивал допросы, задавая вопросы от имени тех, кому хотел все рассказать. И сам же на них отвечал, пространно пересказывая самому себе своё письмо. Ему казалось, они не откликнулись, потому что он написал слишком мало и коротко. Тогда он стал наговаривать на себя, на несуществующих и существующих товарищей, украшая свой рассказ красочными деталями.

Он рассказывал им, то есть самому себе, про Далмацию, про городок Спалато, выросший внутри древнего императорского дворца, про турецкую крепостицу, находящуюся в нескольких милях от него. В сотый, в тысячный раз. Пока, наконец, не понял — они, то есть Совет Десяти, не хотят ничего слышать.

Камера албанца была словно мешок со слепыми окнами. В неё вёл низкий дверной проём, в который можно было пробраться лишь на корточках. Его посадили в самую ужасную тюрьму, которая находилась на первом этаже дворца юстиции, почти вровень с водой канала, и соединялась узкими потайными лестницами с залой Трёх руководителей Совета Десяти. Тюрьма эта называлась Поцци из-за видений, которые возбуждала в заключённых, тюремщиках и посетителях своим мраком и теснотой, сыростью и отсутствием свежего воздуха.

В камере, обшитой деревянными досками, из мебели был лишь один большой стол, который служил также и ложем. Небольшая круглая дыра в стене над дверью пропускала мрачные отблески света, если кто-нибудь проходил с факелом по коридору. Но это случалось редко.

Как же он попал в эту мышеловку? Он пытался разобраться в этом снова и снова. Несколько лет назад его, бывшего сопракомити^[55] капитана Витторио Капуциди за случай грабежа выслали за пределы Республики. Ещё три месяца назад он был на свободе и пытался договориться в Милане с тамошним венецианским резидентом о прекращении его ссылки — хотел вернуться в Венецию и, чтобы заслужить прощение, рассказал любопытные вещи о венецианских делах в Далмации. Резидент якобы договорился с Советом Десяти...

Но едва он пересёк границу Светлейшей республики, как его арестовали, несмотря на рекомендательное письмо от венецианского резидента в Милане! Письмо изъяли.

И вот он тут.

Они не хотят его слушать! Они не хотят ничего от него узнать! Почему? Но почему?

Он услышал гулкие шаги по коридору. Затем в маленьком отверстии в стене над низкой дверью мелькнули отсветы пламени. Заскрипел засов. Тюремщики — на этот раз их было трое, низко склонившись, проползли в помещение, зазвенев железом. Один держал перед собой факел.

Албанец тяжело приподнялся на своём столе и сел, ослеплённый светом и с трудом стряхивая отупение. Когда привык к свету, огляделся. Пламя дрожало, и от факела поднималась копоть. Отблески света пробегали по потным лицам тюремщиков.

— Поднимайся, албанец.

— Куда? — Капуциди всё ещё не пришёл в себя, потряхивая головой и хлопая глазами.

— Идём.

Тюремщики надели ему на руки и на ноги кандалы. Факельщик посторонился, пропуская капитана вперёд, к выходу-лазу из этой душной норы.

Они двинулись по узкому каменному коридору, освещаемому лишь факелом тюремщика, дошли до лестницы, но не поднялись по ней, а свернули в боковой коридор, проследовали по нему, пока не остановились перед крепкой и низкой дубовой дверью. Открыли. По приказу стражника албанец прополз в такую же, как и его, камеру.

В ней было лишь два отличия: она хорошо освещалась факелами, вставленными в стену, а вместо стола-кровати стояло большое деревянное кресло с верёвками и ремнями на подлокотниках и верхе спинки. Оно стояло слева от входа у внутреннего окна в коридор, забранного двумя толстыми решётками. Называлось это зловещее сооружение гаротта — кресло для удушения. Даже тот, кто видел его впервые, мгновенно догадывался об его страшном предназначении.

Увидев гарроту, Капуциди отпрянул. Ноги его мгновенно ослабли и подогнулись.

В помещении находилось ещё несколько человек, одетых в чёрные длинные платья магистратов Республики. Один из них, высокий степенный мужчина, подал знак тюремщикам. Капуциди схватили и силой усадили в кресло, закрепили локти кожаными ремнями.

— За что?! Я не совершал ниче... За что? — Голос капитана дрожал от волнения и страха.

— Успокойся, албанец! — грозно прикрикнул на него магистрат. — Никто не причинит тебе зла. С тобой пришли поговорить. Ты ведь сам этого хотел?

Несчастный продолжал дёргаться в истерике.

— Развяжите его! — приказал магистрат.

Тюремщики выполнили приказание, но остались поблизости. Капуциди затих в кресле, не в силах подняться.

— Я хочу с тобой поговорить, албанец, — сказал магистрат. Голос его был властным, не терпящим возражений.

Капуциди с облегчением заметил, что в камере отсутствовал священник. Значит, его последний час ещё не пробил! Магистрат сделал повелительный знак рукой, и тотчас все присутствующие покинули комнату. Они остались наедине.

— Капитан Капуциди, — сказал магистрат, — ты сейчас говоришь с одним из руководителей Совета Десяти.

— Меня собираются казнить?

— Тебя привели сюда для разговора, а вид гарроты будет напоминать тебе о той тонкой грани, которая отделяет тебя от другого мира.

— Я готов говорить! — воскликнул албанец.

— Ты утверждал, что знаешь, будто в Далмации готовится какой-то заговор. Это так?

— Да. Это правда.

— Какова цель заговора?

— Этого я не знаю.

— Но ты утверждаешь, что он направлен против государства и чести нашей Республики?

— Да.

— В чём заключается этот заговор?

— Мне известно, что заговорщики тайно связываются с некоторыми боснийскими и далматскими священниками и дворянами и хотят объединиться с ускоками.

— Для чего они это делают? Ускоки — враги нашей Республики.

— Я думаю, что они готовятся к каким-то военным... вооружённым действиям, — поправился Капуциди. Он немного успокоился. Кроме того, магистрат, говоривший с ним, знал содержание его письма. Это было ясно.

— Почему ты считаешь, что заговор направлен именно против Венеции? — В голосе члена Совета Десяти албанцу послышалось недоверие. — У тебя есть какие-то факты? Может, тебе кто-то сказал об этом или это твои умозаключения?

Капуциди горячо возразил, но постарался быть точным и ясным в своём ответе, как это ему удавалось, когда он разговаривал сам с собой:

— Фактов, что это заговор против Венеции, у меня нет. Также мне никто не говорил, что затевает что-то против Венеции. Но я исхожу из того, что этозаговор. Если бы это был не заговор, а военная операция венецианского правительства, то, во-первых, я бы знал это. А во-вторых, меня, изгнанника, никто бы не пригласил в этой операции участвовать.

Магистрат некоторое время молчал, обдумывая слова албанца. Затем продолжил допрос:

— Что тебе предлагали заговорщики?

— Мне предлагали вступить с ними в союз, поступить к ним на службу.

— То есть они хотели тебя завербовать?

— Да.

— Что они предлагали тебе сделать?

— Мне предложили стать капитаном боевой галеры и подобрать команду для неё.

— Кто хотел тебя завербовать? Кто из заговорщиков с тобой говорил? Назови имя.

— Некто Франческо Аллегретти, дворянин из Рагузы, капитан галеры его святейшества Папы римского. Он говорил, что скоро здесь, в Далмации, будет жарко.

— Что ты о нём знаешь?

— Он плавает вдоль далматского побережья на своей галере — Рагуза, Спалато, Себенико и Зара, остров Лесина. Он торгует кое-каким товаром. На самом деле, я думаю, он занимается разведкой.

— Для кого? Для понтифика?

— Возможно, да.

— Кого из заговорщиков ты ещё знаешь?

— Лично — никого. Но Аллегретти называл мне нескольких каноников и жителей города Спалато, а также кавалера Бертуччи, который, как он сказал, служит у императора Рудольфа, и доминиканского монаха Чиприано, который служит ускокам и Папе римскому. Будто бы они задумали большое дело в тех местах...

— Какое? — быстро спросил магистрат.

— Он не сказал.

— А кого из жителей Спалато называл?

— Я не всех помню. Помню точно Джованни Альберти, ещё кого-то...

— То есть ты утверждаешь, что подданные Венеции, жители Спалато, участвуют в каком-то заговоре против своей Республики совместно с папским и императорским шпионами? Так?

— Нет. Не совсем так, — смело возразил капитан. — Я не могу утверждать, против кого направлен заговор. Я этого не знаю.

— И этот Аллегретти ничего-таки тебе не сказал о сути их заговора? И даже не сказал, зачем ему галера с боевым капитаном? — В словах и голосе магистрата снова промелькнуло недоверие, которое обидно задело Капуциди.

— Нет. Пока нет. Он сказал, что все подробности моей службы он расскажет, когда я начну работать на них.

— Ты дал согласие присоединиться?

— Дал... Но сначала я им сказал, что мне надо выполнить кое-какие дела в Италии. Я поехал в Милан. Я не собирался сотрудничать с ними. Единственное, что я хотел, это просить о прекращении моего изгнания и добиться разрешения вернуться в Венецию.

— С кем ты говорил о планах этого Аллегретти?

— С резидентом Республики в Милане Джакопо Оттовионом. Я подробно ему все рассказал, и он дал мне рекомендательное письмо в Венецию.

— С кем ещё?

— Больше ни с кем.

Член Совета Десяти молчал. В тени мерцающего факела Капуциди не мог разглядеть его лица, но ему показалось, что собеседник был удовлетворён его ответами. Блеснула надежда.

— Почему Аллегретти обратился к тебе? — спросил наконец советник.

— Не знаю... — честно признался албанец. — Я думаю, ему нужен капитан военной галеры. Кроме того, он, конечно, знает о моём... затруднительном положении, — проговорил он, запнувшись.

— Кстати, а что ты делал в Спалато? Тебе ведь известно, что всякий приговорённый к изгнанию из пределов нашей Республики и незаконно на её территории проживающий подвергается самому суровому наказанию, а именно смертной казни?

— Да, известно, — мрачно согласился Капуциди. — А что я делал? Ничего! Пытался найти работу на пропитание. Поэтому, думаю, Аллегретти и сделал мне предложение.

— Когда ты обещал вернуться?

— В ближайшее время. С момента нашей беседы я обещал вернуться через четыре месяца. Я, наверное, уже больше двух месяцев сижу здесь.

— Три месяца и десять дней, — негромко поправил магистрат.

— В Милане к резиденту Республики я явился сразу же, как приехал, — продолжал Капуциди, удивляясь, что, сидя в темноте в Поцци, потерял счёт дням. — Затем поехал в Венецию.

— Значит, ты хочешь получить прощение от венецианского правительства. Ты писал прошение об этом?

— Нет. Не успел. Мне не давали бумаги. Но я написал об этом в письме в Совет Десяти.

— Хорошо, — сказал советник, подумав. — Будем считать, что ты исповедался. Мы ещё вернёмся к этому. Нам важно знать, что задумал этот папский шпион. Хочешь ли ты искупить вину перед Республикой за свои старые преступления?

— Да, — с готовностью отозвался капитан. — Что я должен сделать?

— Ты мог бы вернуться в Далмацию к Аллегретти и выполнить несколько государственных поручений.

— Я готов!

Магистрат, пощипывая бороду, задумчиво уставился на албанца. Затем, больше ничего не сказав, отвернулся. Он подошёл к низкой двери и постучал. Дверь тут же раскрылась. Низко пригнувшись, он исчез в дверном проёме, оставив албанца, у которого отлегло от сердца, одного. Тотчас в комнату вошли три тюремщика, из-за их спин вынырнул священник. Священник, тихо нараспев читая молитву, высоко поднял распятие, направив его на остолбеневшего капитана, уже уверовавшего в своё спасение. Двое тюремщиков крепко схватили его под скованные кандалами руки, а третий сел ему на ноги. Сзади между решёток окна появилась рука, набросила на шею албанца толстый шнур и резко затянула узел. Несчастный несколько раз дёрнулся, по его телу пробежала судорога, потом он обмяк.

Позже палачи принесли полотняный мешок, в который засунули тело Капуциди, и вынесли его по длинному секретному переходу, который выводил из Поцци прямо на Рива ди Палаццо. Открыв каменную дверь, тело опустили в покачивавшуюся у двери гондолу. Отчалив, гондола взяла направление в лагуну, где тело капитана, так же как и тела многих других заключённых, тайно предали воде.

Глава 7

Османская империя. Стамбул. Топкапы-сарай. Дарюс-Саадет — Дом блаженства. В те же дни

Душная ночь на берегу Босфора. Женщине не спалось. Ей не спалось уже много ночей. Это сказалось на её внешнем виде. Она осунулась и очень похудела. И она больше не улыбалась, так как в её сердце умерла радость.

Осунувшись, а она и раньше не была достаточно пышной для красавицы Востока, теперь же стремительно теряла свою привлекательность. Остались лишь бездонные чёрные глаза на бледном лице в окружении густой шапки иссиня-чёрных волос.

Повелитель больше не призывал её для услаждения своего тела. Он забыл про неё. Это принесло ей покой, но оставило наедине со страшной тоской.

Если её звали, она не сразу откликалась ни на своё прошлое имя Елена, ни на то, которое ей дали в гареме — Эрдемли. Она подолгу не отвечала, если кто-то заговаривал с ней. Она почти не общалась с подругами, жёнами и наложницами султанского сераля, которые вскоре перестали приставать к ней с разговорами и шутками. Её взгляд потерял живость, её большие глаза были устремлены куда-то далеко, словно она не видела собеседника. Она была не с ними, не здесь, не сейчас...

Главный чёрный евнух начал присматриваться к ней. Ведь это он отвечал за охрану и порядок в гареме. Валиде-султан, мать повелителя, истинная госпожа гарема, а может быть, и всей империи, также изредка поглядывала на неё и, нахмурившись, качала головой. Все в руках Аллаха. Все считали, что горе подкосило Эрдемли. И подкосило навсегда.

Все оставили её, предоставив переживать горе в своём сердце.

Она ложилась на постель и ночи напролёт проводила без сна, уставившись в узорчатый потолок, слушая ночные скрипы, чьё-то сопение, стрекотание сверчков, и все долгие бесконечные часы думала о нём. О своём мальчике. Вспоминала, что прочитала в одной сказке: «Лучше бы мы, женщины, рождали камни, чем становились матерями наших детей».

Её снедало горе, но не такое, о котором думали все. Сердце её сжималось от страха и безысходной тревоги. Где-то звенели доспехи стражников, а она видела его, своего сына, в Маниссе, резиденции наследников османского престола, у журчащего фонтана. Она представляла, как он играет со своими братьями, носится по саду, такой юркий, прыткий. А теперь при виде его маленьких братьев, беспечно и весело бегающих в саду гарема с няньками, она не могла удержаться от слез.

«Они все... все погибнут», — шептала женщина, ужасаясь возникающим видениям: кому-то уготован саван, а кто-то из них станет убийцей остальных. Может, кто-нибудь из старших братьев, подростков. Она гадала, кто: Селим? Ахмед? Мустафа?

И перед её глазами вставала картина: девятнадцать задушенных принцев и вопли их несчастных матерей, которые до сих пор раздаются из Дома плача. И тогда безумная улыбка появлялась на губах женщины, и она тихо радовалась, что её мальчик навсегда освободился от этого. НавсегдаПотом она со страхом и отвращением вспоминала своего господина, Мехмеда, его капризный голос, его жирное тело, пахнущее кислым резким потом. Ещё более омерзительным становился этот запах, когда смешивался с ароматом масляных духов. Он казался ей отвратительней всего на свете. Теперь она начала бояться его. Бояться смертельно. Его — кровожадного, беспощадного, подлого братоубийцу. И радовалась, что Мехмед^[56], великий господин двух миров, больше не вспоминает о ней.

Но больше всего женщина страшилась, что кто-нибудь прознает про её тайну. Ведь во дворце все думали, что она страдает, потому что потеряла сына! Потеряла. Но по-другому!

Эрдемли-солтан привезли в Стамбул позже всех. С той ночи, как курьер, поверенный беренджи кадан^[57] Сафие — старшей жены султана и матери Мехмеда, брадобрей по ремеслу, — прискакал в Маниссу и сообщил, что султан Мурад, его отец и повелитель, скончался, и Мехмед, наскоро одевшись и взяв с собой двадцать телохранителей, поскакал в Стамбул, чтобы воссесть на великий трон, в губернаторском дворце все переменилось. Гарем наследника зажужжал как улей. Ожидание переезда в столицу, а потом и сборы продолжались больше месяца, пока новый султан успокаивал янычар, назревавшие мятежи и окончательно утверждался на троне.

Однако эта суматоха совершенно не затронула Эрдемли, Елену, потому что Осман, её милый мальчик, всё это время, покрытый гноящимися язвами «красной смерти»^[58], метался в бреду. Весь тот месяц она провела в отдельном домишке, а попросту — хибаре, за стенами дворца, куда умирающего принца спешно перенесли, чтобы он не заразил остальных детей и женщин страшной болезнью, от которой вылечить могло только чудо Аллаха.

Мальчик бредил, его подстилка была мокрой от пота, гноя и её слёз. Она не отходила от него ни днём ни ночью, переодевала его, кормила, помогала доктору. Ложилась на рассвете, на краю его постели, в ногах, чтобы забыться ненадолго сном.

В той кутерьме сборов про неё забыли. Она могла оставаться с мальчиком, обливаться слезами, смывать гной с лопнувших оспин, не думая ни о том, что сама может заболеть и умереть, ни об уродстве, которое может оставить болезнь в случае выздоровления.

Они с лекарем потеряли всякую надежду. Еросолино, замечательный доктор из евреев-караимов и добросердечный человек, который тоже не бросал мальчика и делал всё возможное, чтобы его спасти, мрачнел с каждым днём.

В отчаянии она решила: будь что будет. Если её единственный сын умрёт, пусть и она заболеет и умрёт тоже. Если он страдает, то пусть его страдания перейдут к ней.

В те страшные дни она, уже не таясь, молилась только своему Богу — милосердному и единственному Господу, Который страдал на Кресте, Которого она знала с детства и Которого не предавала никогда с тех пор, как её семнадцатилетней навсегда забрали из отчего дома. Местный паша привёз её наследнику великого властелина в подарок. Так она попала в гарем и даже на время стала хасеки — любимой игрушкой губернатора Мехмеда.

Она никогда не отрекалась от Христа, хотя и вынуждена была, по совету евнухов, снять крест и изображать из себя обращённую в истинную веру в пророка, которому поклоняется её господин, вали — губернатор Маниссы, будущий султан, если сбудется воля Аллаха.

У юного губернатора была игра, которая очень его забавляла. Он тогда был совсем молод — чуть старше её. Однажды, увидев на груди Елены крест, удивился и потребовал рассказать, что она думает о своём Боге. Она стала его третьей женой, а предыдущие две принадлежали к его вере. Он приказал не снимать крест, сказал, что, обладая ею с крестом, он чувствует, что владеет всеми народами неверных, что живут за Босфором, на Балканах, в Морее и на островах. Один вид креста на груди невольницы распалял наследника. И он придумал забаву. Как все неверные обязаны были покориться силе османов и их мудрецов и ради собственного блага обратиться в истинную веру, так и она, жена его, его силою, страстью и убеждением тоже должна принять ислам.

Их ночи с тех пор представляли собой странную смесь плотских утех и его наивных бесед о вере в пророка. Мехмеду так хотелось, чтобы Елена уверовала. И она уступила ему, покорившись, сделав вид, что поверила. Поверила и сняла крест.

А потом родился сын, которого они нарекли Османом. Оказав ей все почести, какие положены матери его третьего сына, юный Мехмед охладел к обращённой, и с новой невольницей, ещё более юной и красивой, придумал новую распаляющую его чувственность игру.

С тех пор Осману минул десятый год.

В те дни болезни сына она молилась даже не Христу, а Богородице, Марии, Которая только одна спасительница, хранительница и утешительница могла понять её — беспомощную, безутешную, страдающую мать.

И вдруг случилось чудо! Преодолев кризис, мальчик вдруг пошёл на поправку. Жар спал. Гноящиеся язвы стали подсыхать, покрываться жёлто-бурой коркой и отпадать. Елена бросилась к ногам Еросолино. Она отдала ему мешочек с пятьюстами цехинов и отдала бы ещё, но доктор, сверкнув большими, навыкате, чёрными глазами из-под заросших бровей, пробормотал смущённо в бороду:

— Господь, Который отвёл руку Авраама и не принял его жертву, не хочет жертвы от женщины. — И прочитал ей псалом Давида.

Лекарь Еросолино, умелый и толковый и поэтому часто приглашаемый во дворец, всегда выделял её среди других женщин гарема за образованность, живой ум и величавый вид. Остальные жёны были невежественные тёмные девушки из разных стран, подвластных османам. Елена же сохранила гордость древнего византийского рода Комнинов. Еросолино, много поживший и повидавший, обладал глубокой мудростью и знаниями. У них установились дружеские отношения, насколько это было возможно между молодой невольницей и старым доктором.

Мешочек цехинов, который передала ему Елена, он принял с благодарностью, запихнул его в халат и ушёл из хибары, больше довольный не наградой, а тем чудом выздоровления своего пациента, в которое сам не до конца ещё поверил.

Всё это происходило в те самые дни, когда, наконец, из Стамбула пришло известие о готовности дворца Топкапы, главной резиденции султанов, для встречи гарема нового повелителя. Курьеры прибывали один за другим, принося известия одно другого сумбурнее. Рассказывали о беспорядках в Стамбуле, которые обычно случаются при смене султанов, о казнях в городе и во дворце.

Дворец в Маниссе бурлил. Суматоха, крики, гам, таскание тюков, набивание сундуков, мычание сотен мулов и верблюдов. Гарем, без малого 3000 человек, — личная, священная, неприкосновенная собственность нового султана — должен был полностью и в целости переехать в столицу и занять своё место во дворце правителя величайшего из государств подлунного мира. Собрался огромный караван, растянувшийся на несколько миль.

Новые курьеры приносили новые пугающие известия. Девятнадцать младших братьев нового султана удавлены платками по его приказанию. Некоторые ещё совсем дети, младше её Османа. Утоплены в тазах несколько младенцев. Несколько несчастных девушек-невольниц, понёсших от Мурада и ещё не родивших, удавлены. Десять жён и наложниц, которых султан и его мать по разным причинам опасались, утоплены. Каждую ночь из дворца Топкапы раздаётся пальба пушек, сообщающая, что снова кого-то казнили и сбросили в мешке в море. Тела принцев в кипарисовых гробах выставлены в парке дворца, у здания Дивана. Какие они красивые, говорят, были, эти принцы! Но выставили их не для того, чтобы султан попрощался с убитыми братьями, а для того, чтобы убедился — все они мертвы.

Елена услышала эту новость в самый первый день улучшения в состоянии её сына, когда вдруг прекратился ужасный кашель, дыхание стало ровней и спал жар. Она вошла во двор перед дворцом и хотела было поделиться своей радостью с товарками, но, узнав о кровавой расправе в Стамбуле, в ужасе промолчала.

Она, только что едва не потерявшая мальчика, чудом вымолившая его жизнь у Богоматери, сама должна обречь его на гибель?! Спасение от смертельной болезни — лишь отсрочка от неумолимого и страшного конца!.. Ведь Осману никогда не быть наследником! Наследник — Махмуд, за ним идёт Селим, потом — Мустафа! Значит, её любимый мальчик также будет удавлен, убит, разделит проклятую судьбу султанских сыновей!

Елена впала в прострацию. Её больше ничего не трогало. Она вернулась в хибару и, сидя у постели выздоравливающего ребёнка, лихорадочно соображала, как его спасти. Она поняла, что больше всего на свете не хочет ехать в этот проклятый дворец на берегу Босфора, в этот ненавистный город.

Елена поделилась своими терзающими душу сомнениями лишь с доктором Еросолино, ибо только он мог понять её чувства.

— Казнь принца предпочтительнее потери провинции. Так говорит Коран, — сказал на это доктор, объяснив, что таков закон османов: дабы избежать братоубийственной войны за трон, вновь объявленный султан избавлялся от всех соперников — своих братьев, сыновей предыдущего султана.

...Елена уже смутно помнила, как к ней пришло дерзкое решение. В суматохе сборов про неё забыли, оставив в отдельной хибаре за пределами дворца возле умирающего сына. Это давало ей определённую свободу.

Караван гарема собрался, в конце концов, и шумно потянулся на север, в столицу. Дворец опустел. Елена пообещала управляющему, что отправится в Стамбул со вторым караваном, который должен был подвезти в столицу остатки дворцового имущества.

Мальчик поправлялся, но был слаб. Подсыхали и отпадали язвы, оставляя рябины, появилась новая здоровая кожа. Необходимо было срочно что-то делать, пока он не встал на ноги и не вышел из дома, — тогда его увидят, и это будет крах всех её планов.

Она несколько раз говорила доктору Еросолино, что не хочет ехать в Стамбул. А однажды она прямо сказала, что мечтает, чтобы её мальчик навсегда покинул эти места и перестал быть султанским сыном. Еросолино, избегавший подобных разговоров, вдруг, сжалившись, выслушал её внимательно. Но когда она пообещала ему все золото мира за помощь, он только молча сверкнул глазами и ничего не ответил. На следующий день, когда они вместе переодевали Османа, он заговорил с ней сам:

— Вы понимаете, что если расстанетесь с сыном, то навсегда потеряете его? Никогда больше не увидите?

— Да... Понимаю.

— Вы это ясно понимаете?

— Да. Ясно, — с необъяснимой решительностью подтвердила Елена.

Доктор продолжал:

— У меня есть друзья. Караимы-купцы. Через три дня их корабль выходит из Смирны в Далмацию. За пять тысяч цехинов они смогли бы увезти вашего сына. Но что с ним делать дальше?

Елена сказала, что у неё есть родственники недалеко от Салоник, которым она передаст письмо, и они спрячут мальчика.

Доктор покачал головой и посмотрел на неё печальным взором.

— Это невозможно. Они не смогут плыть в сторону Салоник и тем более оставаться там, разыскивая ваших родственников. Они идут в Дураццо в Венецианском заливе, затем в Спалато.^[59] Подумайте. Других возможностей у меня нет.

Елена лихорадочно размышляла. Она представляла себе бегство мальчика иначе, к её родным. Потом отрывисто спросила, глядя ему прямо в глаза:

— Если мы договоримся, они, эти ваши купцы, смогут точно выполнить поручение?

Караим твёрдо пообещал:

— Да. Если оно будет точным. Они его исполнят так, как будет сказано.

Дрожа, Елена проговорила:

— Хорошо. Пусть они возьмут его с собой в Спалато. Пусть они передадут его там в монастырь. Пусть его там крестят и дадут ему другое имя. Деньги будут сегодня же. Чем я смогу отплатить вам?

Караим подумал и сказал:

— Когда мальчика будут крестить, пусть назовут его Ильёй. В честь пророка.

— Ильёй? Да будет так.

Ночью они перевязали мальчика, переложили на носилки, и Еросолино перенёс его тайно в свой дом. Елена сняла с себя крест и передала доктору. Она последний раз глядела на сына. Больше она никогда своего Османа не увидит. В слезах она ушла домой.

Наутро инсценировали похороны ребёнка в закрытом гробу на кладбище на окраине Маниссы. На похороны кроме убитой горем матери пришли ещё две-три няньки, которые боялись даже приблизиться к гробу, чтобы не подхватить «красную смерть», и рыдали издалека.

Через несколько дней Елена вместе со вторым небольшим караваном отправилась в Стамбул, мучаясь уже не от страха, а от тоски и сомнений, правильно ли она поступила, что поддалась панике и навсегда, конечно же навсегда, потеряла сына.

Глава 8

Венецианская терра-ферма (материк). Город Падуя. Поздняя осень 1595 года

Несмотря на короткое расстояние между Венецией и Падуей, несмотря на веские причины для неотложной встречи с Реформатором^[60] Падуанского университета, увидеться с ним в непринуждённой обстановке и поговорить великому Канцлеру Агостино Оттовиону было нелегко. Выезды столь крупных персон, как дож или великий Канцлер, были обставлены так пышно и с таким множеством условностей и запретов, что не оставляли им никакой личной инициативы и частной свободы. Дож вообще не имел права отлучиться из Венеции больше чем на пять дней в году. А учитывая подозрительность и пристальное внимание сбиров, шпионов и агентов Совета Десяти, такая встреча не могла бы пройти незамеченной и, стало быть, вызывающей ненужные толки. Канцлер нашёл благовидный предлог — ежегодную инспекцию герцогской канцелярии в Падуанском университете. Комиссия проверяла, как проходит обучение студентов, будущих секретарей канцелярии. Каждый год на средства Синьории несколько ординари — младших приказчиков — отправлялись учиться в университет, чтобы в дальнейшем свободно владеть риторикой, правом и философией, а выпускники сдавали сложный экзамен на секретаря, во время которого экзаменуемый должен был осветить указанную ему юридическую или философскую тему по-итальянски и по-латыни.

Свою свиту Оттовион довёл до минимума. Процессия, выехав накануне вечером, добралась в Падую к полудню следующего дня. Канцлер распорядился остановить паланкин на Пьяцца дель Санто. Покинув носилки, он прошёл в базилику Святого Антония. Три телохранителя, крепкие молодые люди со шпагами на поясе, пробили ему дорогу среди толпы паломников и встали у дверей.

Оттовион вступил в прохладные пределы величественной церкви, помолился в часовне перед мощами Святого — так он всегда начинал свой визит в этот замечательный город. После молитвы он пешком отправился в Бо^[61], как падуанцы называли университет. Молодёжь сновала повсюду. Пестро одетая, шумная, с папками под мышкой или с объёмистыми мешкообразными сумками. Казалось, что город населён только одной молодёжью, двигавшейся с необычайной лёгкостью существ, не обременённых заботами и хворью, и на немолодого Канцлера, большую часть времени проводившего во дворце среди бумаг, шкафов и стариков правителей, эта суетня произвела самое благотворное воздействие. В воздухе, наполненном планами, мечтами, надеждами и жаждой жизни, Оттовион, словно сбросил со своих плеч тяжкий груз.

Подойдя к Бо в самом хорошем расположении духа, он вошёл в просторную галерею и, плывя в шумном потоке студентов, раздвигаемых телохранителями, направился в административный флигель. Тут все не походило на Дворец дожей, где ступали тихо, говорили вполголоса. Здесь же была шокирующая вольница, а народу в коридорах набилось, как у лавок на Риальто и в Мерчерии.

Мессер Лунардо вместе со своими помощниками встречал Канцлера перед приёмной. На нём была длинная фиолетовая тога Реформатора университета, называемая дукале, ладно сидевшая на широких плечах, и чёрная епитрахиль. Свободное одеяние не скрывало, что он был строен и подтянут, несмотря на возраст. Приятное лицо с окладистой седой бородой и белыми усами дышало здоровьем. Чинно поклонившись высокому гостю, он поздоровался за руку и весь просиял. Канцлеру нравилась эта непривычная для венецианских традиций манера старого дипломата выказывать добрые чувства при встрече и создавать непринуждённую и дружескую атмосферу. После первых объяснений Реформатор проводил Канцлера в свой кабинет, а сам задержался в приёмной, чтобы завершить дела.

Оттовион, расположившись в глубоком кресле, с любопытством разглядывал обстановку: фолианты на стеллажах и на столах, огромный глобус с вращающим механизмом, роскошный письменный прибор на большом письменном столе, реторты и шланги со стеклянными, замысловатой формы, сосудами, словно бы здесь проводил опыты алхимик. Лунардо позже, впрочем, признался, что сосуды и реторты он установил в кабинете «для обстановки». На пюпитре лежал раскрытый том Ветрувия «Об архитектуре» с чертежами военных механизмов.

Глаза Канцлера пробежали по книжным корешкам на столе: «Пиротехника» Бирингуччо, «Баллистика» Никола Тарталья, «Театр машин» Бессона. И уже под ними лежали «История Италии» Гвиччардини и «Божественная комедия» Данте — самые читаемые книги всех образованных итальянцев.

Через полуоткрытую дверь кабинета доносился холодный голос Лунардо. Канцлер прислушался и едва сдержал смех.

— ...Я только перечислю список ваших прямо-таки пантагрюэлевых деяний, — выговаривал кому-то Реформатор. — Сначала вы устроили пьяную драку в остерии «Корова». Посреди ужина вы обозвали одного из ваших товарищей перелётной птицей, вынули гуся из жаркого и огрели им приятеля, нанеся ему повреждения головы. Как вы потом написали в объяснении капитану Стражей ночи, что голову вашему товарищу разбили не вы, поскольку били его мягкими частями тела этого самого гуся. Далее. При попытке вас утихомирить вы извергли на платье хозяина остерии содержимое желудка, причём сделали это намеренно, раздражая, так сказать, интероцепторы языка cum modo digitalis^[62]. После того как вас выставили вон, вы отправились разгуливать по городу, задирая прохожих и, по дороге подцепив нескольких девушек, чья неважная добродетель не вызывает сомнений, заявились с ними к вашему сокурснику барону фон Людвигу, саксонскому дворянину, на званый ужин, на который именно вас-то никто и не звал. Там вы продолжали пьяные бесчинства — опрокинули таз с закусками, сунув туда ногу, задирали кастильского студента, оскорбив его честь заявлением, будто испанцы на ужин кормят гостей только грушами, орехами и тухлой рыбой.

— Но... это правда, — послышался хриплый оправдывающийся голос.

— Правда? Хм... Возможно. Но вернёмся к сути дела. Оскорбив кастильца, вы спровоцировали его на драку и чуть не вызвали резню на кинжалах.

На приведённую вами путану вы вылили полбочонка превосходнейшего вина «Лакрима Кристи»^[63]. При этом кривлялись и говорили, что это слёзы по её потерянной добродетели. Вы вылили бы ещё больше, если бы бочонок у вас не отобрали, но вы ухитрились его ещё опрокинуть и разбить! Двадцать литров превосходного вина! Но далее. Во время танцев вы громогласно обзывали сестру барона, баронессу фон Людвиг, толстухой и Пруденцией Скопареллой — Трахальщицей Благоразумницей и больно хватали её за... разные места, отчего у неё на вышеуказанных местах остались синяки и ссадины. Это подтвердили обследования досточтимых синьоров медиков. Своей выходкой вы спровоцировали ссору с хозяином, вступившимся за честь сестры. Возблагодарим Господа, что дело не дошло до крови и барона удалось успокоить. Изгнанный наконец-то из приличного общества, вы похитили у хозяина дома ценную лютню флорентийской работы и до утра болтались по центральной улице, будили почтенных падуанцев кошачьими визгами неприличной песенки: «Как-то ночью в пять часов заскрипел ко мне засов...» про этого злодея — насильника, и долбили по струнам лютни, будто это, прости Господи, стиральная доска, до тех пор, пока вас не задержал и не препроводил в участок ночной караул, где оказались в качестве истцов и свидетелей и остальные обиженные вами господа... Так вот, мой юный синьор, вы признаете, что всё это правда?.. Правильно, отпираться бессмысленно. Все эти показания переданы мне капитаном Стражей ночи. Вы вели себя прошлой ночью хуже Аттилы. Общий ущерб от вашей ночной прогулки составил, я думаю, с полсотни дукатов, которых у вас, разумеется, нет и в ближайшие месяцы не предвидится. И это — не считая множества потревоженных, и обиженных, и даже оскорблённых вами патрициев и горожан. За это вы ответите отдельно. А я хочу сейчас знать, что послужило причиной ваших подвигов? Что подвигло вас на такие, с позволения сказать, чудачества?

— Я сдал экзамен... — произнёс голос после долгой паузы.

— Ба! И что за экзамен, могу ли я узнать?

Ещё более мучительная пауза.

— Каноническое право... — выдавил из себя наконец отчитываемый студент. — Я сдавал его четвёртый раз...

— Ах, вот оно что, — протянул Лунардо. — Хм... Может, нам не стоит дожидаться, пока вы начнёте сдавать курс уголовного права?

Молчание.

— Так вот, — снова заговорил Реформатор. Голос его звучал холодно и официально, — мой юный господин. Хочу вас предупредить, и правительство нашей Республики уполномочило меня на это. Если вы дорожите вашей будущей карьерой, я предлагаю вам справиться с повышенной возбудимостью. Иначе нам придётся принять меры. А теперь я предлагаю вам удалиться и обдумать, хорошенько обдумать как будущему юристу, какие это могут быть меры.

Лунардо появился на пороге кабинета. Его проницательные карие глаза лукаво светились. Канцлер встал, и они снова чинно поклонились друг другу.

— Это был новый Марко Шиарра^[64]? — спросил Оттовион с усмешкой, кивая в сторону приёмной.

— Хуже, — Лунардо покачал головой. — Студент. Всего лишь будущий юрист. — Он подошёл к столу и указал на пухлую папку, набитую бумагами. — Что делать, дорогой мой Канцлер, у меня здесь восемнадцать тысяч студентов! Почти каждый второй житель города. Город просто бурлит от неуёмной энергии. А это жалобы горожан. Иногда мне даже кажется, что падуанцы здесь просто служат слугами, а падуанки — любовницами. Ни дня без попойки, какой-нибудь мистификации, гротескной процессии. А драки, дуэли?.. Почти каждый день! — Реформатор схватился за голову. — Полно молодых дворян. Заносчивые! Кичливые! Особенно те, что из Рима. Расхаживают по городу с разодетой, как павлины, свитой, а приглядишься — ливреи и шляпы потрёпаны, а бархат потёрт. Чуть что не по ним, задираются!

В голосе Реформатора не слышалось ни жалобы, ни раздражения. Канцлер тоже слушал его с подозрительно довольным видом, вероятно, вспоминая собственную молодость. Вздохнув, магистраты продолжали обмениваться впечатлениями.

— Не чувствуете ли вы себя здесь в ссылке, дорогой мессер Лунардо? — заметил Канцлер. — После ваших миссий, Сената, важнейших поручений...

— Нисколько — запротестовал Реформатор. — Здесь я чувствую себя дома. Ни интриг, ни политических треволнений. Мы прекрасно проводим время. Не поверите, но я сам с огромным удовольствием хожу на лекции. Некоторые, правда, пускают слух, будто я хожу проверять, но, клянусь, это не так! Чем я хуже какого-нибудь мальчишки-студента и почему не могу позволить себе послушать лекцию маэстро Фабриция^[65] о новейших открытиях в медицине? У кого ещё я узнаю больше, если не у него? А кто лучше интерпретирует Аристотеля, как не маэстро Иль Дженова^[66]?

— Но вижу, вы увлеклись теперь военной инженерией, — заметил Канцлер, кивнув на фолианты на столе Реформатора.

— Ах, это? — Лунардо кивнул. — Это машинерия. Признаюсь, это та область, в которой я не силен. Этими книгами меня снабжает наш новый, молодой, но уверен, гениальный механик, которого мы недавно переманили из Пизы.

Они поговорили некоторое время об университетских новшествах. Канцлер похвалил Реформатора за открытие новых кафедр и направлений.

Лунардо был Реформатором университета уже в третий раз и, конечно, знал, что делал. Прежде всего, добился, чтобы университет стал лучшим не только в Италии, но и в Европе.

Созданный в 1222 году, Бо долго соревновался за первенство с Болоньей, а теперь весь учёный и учебный мир стремился в Падую: кто преподавать, кто учиться. Многие образованные люди приезжали в город специально, чтобы сесть на университетскую скамью и послушать великих учёных.

Реформатор принялся было отчитываться, как идёт подготовка к секретарскому экзамену, удивляясь про себя, зачем Канцлеру понадобились эти малоинтересные подробности. Оттовион и в самом деле слушал Лунардо невнимательно, с рассеянным видом посматривая то на него, то на книжные шкафы позади Реформаторского стола.

— Я сегодня же должен отправляться обратно в Венецию. И приехал сюда не из-за экзамена, дорогой мессер Лунардо. Вернее, не только из-за него, — наконец осторожно вставил он.

Лунардо вопросительно посмотрел на Оттовиона:

— Хм... Тогда я слушаю вас, ваше превосходительство.

Оттовион подался вперёд.

— Я хочу переговорить с вами об одном очень важном деле. О нашей беседе будут знать только три человека: вы, я и мессер дож.

Оттовион следил за выражением лица Реформатора. Лицо Лунардо изобразило искреннее удивление.

— Вы меня заинтриговали. Состав участников, по крайней мере двух, весьма впечатляющ. Это... частное дело?

— И да, и нет. — Оттовион заколебался, подбирая слова. — В любом случае весьма конфиденциальное. Я не решился бы говорить с вами, если бы не заручился одобрением Его Высочества...

— В таком случае, любезный мой Канцлер, — Лунардо понизил голос, — я надеюсь, вы не будете возражать, если мы перенесём нашу беседу в мои личные апартаменты. И надеюсь, вы не откажете мне в любезности разделить со мной скромную трапезу?

Великий Канцлер охотно согласился, учитывая также, что шум в университетском коридоре нарастал. Реформатор, позвенев серебряным колокольчиком, вызвал помощника.

В кабинет вошёл высокий стройный молодой мужчина в строгом чёрном платье секретаря. Густые тёмные волосы свободно спадали ему на плечи, более придавая ему вид художника, чем служащего. Он встал у двери и почтительно поклонился Канцлеру.

— Джироламо, — попросил Реформатор, — сходи в университетскую кантину, где повара готовят торжественный обед для нашего высокого гостя, и распорядись, чтобы блюда перенесли в мой дом, ну а там предупреди, чтобы накрыли стол.

Помощник, поклонившись, вышел.

После обильного обеда, на котором присутствовала и супруга мессера Маркантонио, дородная статная матрона из славной венецианской семьи Джустиниан, Реформатор и Канцлер уединились в кабинете. Здесь, как и в университетских аппартаментах, было множество книг, а стены украшены картинами на библейские и мифологические сюжеты. Над письменным столом хозяина висел поясной портрет великого турка Сулеймана Великолепного, напоминавший о том, что старый дипломат почти пять лет прове т в Константинополе в качестве байло, да к тому же в самые напряжённые для Венеции годы. Лунардо удобно расположился в кресле, приготовившись к тому, что Канцлер сам начнёт разговор.

— Дело заключается в просьбе, — вкрадчиво начал Канцлер. — Мы хотели бы привлечь вас в качестве советника в международных делах.

Лунардо ответил не сразу, и в его взгляде промелькнуло любопытство.

— Я очень польщён, что меня по-прежнему считают годным давать советы по международным делам. Однако вы сказали, что ваше дело носит частный характер?

— Да.

— Но международные дела нашей Республики... Как они могут носить частный характер?

— Мы, мессер дож и я, — Канцлер сделал ударение на первом слове, — хотим знать ваше мнение в частном порядке. Нам хотелось бы получить объективное заключение знатока, не втянутого во все перипетии нынешней политики.

Проницательный и настороженный взгляд Реформатора университета продолжал внимательно изучать суровое лицо великого Канцлера.

— Так чем же я могу вам пригодиться? — Лунардо заскрипел в кресле. — Друг мой, прошу вас, не торопитесь выкладывать мне свою тайну. Скажите, уверены ли вы, что я должен знать её?

— Должны. — Оттовион тяжело вздохнул. — Но не знаю, захотите ли. Многое из того, что я сообщу, носит секретный характер, но я полностью доверяюсь вам, мессер прокуратор.

— Тогда, — проговорил Лунардо, твёрдо глядя в глаза Канцлера, — могу ли я оставить за собой право сказать вам «да» или «нет»?

— Согласен, — Канцлер кивнул. От него не укрылось, как дипломат старается подавить в себе нарастающее беспокойство. И Оттовион понимал, почему. Странное предложение, просьба, выходящая за пределы дозволенного, в стране, где даже стены домов имеют уши...

Он рассказал Лунардо о непрекращающихся провокациях на море и на суше, совершаемых неизвестными от имени венецианцев, о содержании последнего заседания Совета Десяти.

— Что вы думаете обо всём этом? — спросил Оттовион, закончив рассказ.

— Война проходит буквально по нашим границам, — Лунардо пожал плечами. — Понятно, что имперцы и турки не прочь и нас втянуть в свою борьбу. Уже не говоря о понтифике, Его католическом Величестве короле Испании и итальянских принцах. Очевидно, что они будут всячески подстрекать нас и подталкивать на турка.

— Но провокации могут привести к войне!

— Конечно, провокации служат отличным поводом к войне, — согласился Лунардо. — Но только поводом. А турки, вы знаете, если захотят, развяжут войну и без повода. Потом, я не уверен, что великий визирь Синан и адмирал Чигала действительно хотят войны с Республикой. Вы заметили, что после каждой угрозы Чигалы и Синана им обязательно от наших байло что-то перепадает? Да они просто вымогают у нас деньги и подарки! Для создания нетерпимой враждебной обстановки между Турцией и Венецией надо нечто большее, чем провокации с переодеванием! Что-то вроде заговора против Венеции!

Канцлер поднялся с места, облокотился рукой о стол. Дыхание его стало тяжёлым, словно ему не хватало воздуха.

— Я убеждён, что мы как раз и имеем дело с заговором!

— Заговором? Заговор держав против Венеции? — Взгляд Лунардо заблестел. Беседа изумляла его всё больше и больше. — А что заметили наши дипломаты?

— Ничего.

— Но тогда на чём основаны ваши подозрения? — Он пытливо вглядывался в Канцлера.

Оттовион с тяжёлым вздохом сел и принялся покачиваться на стуле — проклятая привычка, выдававшая его волнение. Мрачно усмехнувшись, он посмотрел дипломату в глаза.

— Мои подозрения основаны на том факте, что очевидного никто не замечает!

В глазах старого дипломата застыл немой вопрос.

— Да. Именно так, — вздохнул Канцлер. — Я считаю: заговор созрел не только за границами нашей Республики, но и внутри её!

— Внутри прави... — начал Лунардо, но слова застряли у него в горле. Он поёжился. Канцлер продолжал:

— Видите ли, с некоторых пор, может быть, около года назад, я стал замечать, что в Совете Десяти происходят странные изменения. Малозначительные с виду, но очень, поверьте, существенные. Взять, к примеру, пресловутые провокации. Ведь если все нападения суммировать, то складывается неприглядная картина: будто бы венецианцы то на суше, то на море воюют с турками. Но не армией, а отрядами! Казалось бы, это не должно пройти мимо внимания советников, уполномоченных отвечать за безопасность Республики! Но они будто ничего не видят! Мы сразу передаём сведения о провокациях в Совет Десяти. Но эту информацию игнорируют, как нечто незначительное. Я сначала подумал, что причина, возможно, кроется в нерасторопности моих секретарей. Вы знаете, по судебным делам нас часто в этом упрекают. Я стал лично следить за ситуацией. И у меня создалось впечатление, что советников устраивает, что кто-то осуществляет провокации от нашего имени!

Лунардо слушал Канцлера со смешанным чувством, поражаясь, как много и вместе с тем как мало власти тот имел.

— При этом, — продолжал Канцлер, — что касается военной части нашего нейтралитета, точнее, нашего вооружения, тут решения принимаются быстро. Что же касается беспокойства о сохранении нейтралитета, то...

— То есть вы считаете, что члены Совета Десяти намеренно не принимают мер, чтобы сохранить наш нейтралитет? — перебил Лунардо.

— Именно так!

Лунардо задумался.

— Дорогой мой Канцлер, — заговорил, наконец, он, тщательно подбирая слова. — Я очень дорожу тем, что вы так искренни со мной. И если вы не ошибаетесь в ваших подозрениях, то это очень прискорбно. Но почему бы не поговорить о провокациях в Сенате? Большинство сенаторов — противники войны.

Канцлер покачал головой.

— С чем я приду к сенаторам? С жалобой, что Совет Десяти недостаточно волнуется о нейтралитете? И если противники нейтралитета скрываются в самом Совете Десяти? Вы же понимаете, чем мне это грозит!

Тяжёлое молчание повисло в комнате. Лицо старого дипломата мрачнело всё больше и больше.

— Иными словами, вы полагаете, что члены Совета Десяти — заговорщики?!

— Нет, конечно, не все! Но какая-то его часть, вполне допускаю.

— Вы отдаёте себе отчёт в том, — сказал Лунардо тихо, — что это страшное обвинение?

— Да. Я вам ещё не рассказал о том, что у меня творится в канцелярии. У нас стали пропадать секретные документы!

— Документы?

— Да. Важные документы, связанные с нынешним положением на далматских границах нашей республики. Я чувствую, там что-то затевается!

Канцлер поведал Реформатору историю с письмами и заявлениями казнённого албанца Капуциди. Лунардо слушал его затаив дыхание.

— Я точно знаю, что бумаги похищены кем-то из советников. Поэтому я и не обратился ни к государственным инквизиторам,ни к Совету по этому поводу. А мне бы очень хотелось узнать, кем...

Лунардо сверлил Канцлера взглядом. Он уже догадывался, с какой просьбой собирается обратиться к нему Канцлер. Это одновременно и возбуждало, и страшило его. Пытаться проникнуть в тайны Совета Десяти, могучего и страшного трибунала, самого могучего и самого страшного в Венеции — было почти безнадёжно и смертельно опасно.

— Дорогой мой Оттовион, — поспешил он предупредить Канцлера и показать, что он никоим образом не хочет быть замешанным в это дело. — Поимка шпионов, провокаторов и заговорщиков-предателей — это дело сбиров. Я даже не знаю, какой вам дать совет. Ясно одно — впрямую бороться с Советом Десяти невозможно. Думаю, что лучше всего было бы молчать о своих подозрениях. А о нейтралитете осторожно поговорить в Сенате. Это охладит возможных заговорщиков. К тому же у них осталось не так много времени. Через несколько месяцев новые выборы в Совет...— Он говорил, сам понимая, что его аргументы не очень убедительны. — Но они не успокоятся! Они что-то замышляют и успеют все проделать до выборов. А может быть, их и вовсе не заботят выборы!

— Допустим, что так, — поспешно согласился Лунардо. — Но если вы не подозреваете весь Совет Десяти в заговоре, то среди семнадцати человек должны же быть люди, которым вы доверяете, и которые, безусловно, не принадлежат к числу заговорщиков! Есть такие люди?

— Есть, — Оттовион понимающе усмехнулся. — Я их уже упоминал. Это дож, сер Паскуале Чиконья.

— Один лишь дож?

— Да. Насчёт него я полностью уверен. Все остальные... — Оттовион на мгновение замешкался, а затем бросился в атаку с решительностью человека, давно обдумавшего свою просьбу. — Мессер Лунардо! Я понимаю, что вы уже давно догадались о сути нашей просьбы и уже заранее начинаете отказываться от неё. Но я и мессер Паскуале Чиконья, наш дож, нижайше просим вас, испытанного дипломата, прокуратора Сан-Марко, сенатора и патриция нашей Республики, помочь нам... всем нам, потому что это дело касается не только Канцлера и дожа. Мы хотим разобраться. Хотим, чтобы вы помогли и либо рассеяли наши подозрения, либо подтвердили их.

— А что известно благочестивому мессеру дожу? Он полностью придерживается вашей точки зрения?

— Нет, — честно признался Оттовион. — Я не говорил ему о пропаже документов. Дож видит, что в Совете происходят странности, и склоняется к идее о заговоре некоторых советников.

— Хорошо, — подумав, сказал Лунардо. — Если вы просите меня поразмыслить и высказать вам своё мнение, то я сделаю это с радостью, чтобы оказать вам услугу.

Оттовион покачал головой, изучая лицо дипломата.

— Этого мало. Нужно, чтобы вы провели независимое расследование, помогли добыть факты.

— Это невозможно, — твёрдо заявил Лунардо. — Как, находясь в Падуе, я смогу сделать это? Вы же знаете, что я не имею права надолго покидать университет!

— У вас есть помощники...

— И что же? Если мои помощники начнут многим интересоваться, то попадут в поле зрения сбиров. И тогда мы сами окажемся в положении заговорщиков! — Лунардо покачал головой. — Это невозможно. Нет, нет! Я готов размышлять вместе с вами. Я готов помочь выработать план действий. Наконец, я использую свои связи и весь мой авторитет... Но только не расследование!

Оттовион, поджав губы, молча кивал, слушая своего собеседника. Когда тот закончил, он выложил свой последний аргумент.

— Вы можете провести расследование, дорогой Реформатор! Вы — единственный, кто может это сделать самым лучшим образом! — он впился взглядом в Лунардо и проговорил тихо и чётко: — Ваша служба позволит вам сделать это.

Когда он произнёс слово «сервицио» — «служба», то увидел, а может быть, ему просто почудилось, но ресницы мессера Маркантонио Лунардо на миг дрогнули, и это было единственное, что изменилось в лице старого дипломата. Однако что-то видимо, всё же произошло, так как, когда Лунардо заговорил, тон его был менее уверенным, а вид стал более задумчивым.

— Я всё же не очень представляю, чем, кроме размышлений и советов, могу помочь вам, — вяло проговорил он.

— Ну, во-первых, вы могли бы попытаться установить, есть ли такой заговор в Риме, Мадриде, в Праге, в Неаполе.

Лунардо усмехнулся полупрезрительно.

— Но ведь наши дипломаты не сообщают о нём! Заговор может быть очень хорошо скрыт. Его не увидишь на поверхности. Подстрекатели вовсе не заинтересованы, чтобы венецианцы знали, что их втягивают в войну по их вине.

— Поэтому мы и обратились к вам, — настойчиво повторил Канцлер. — Во-вторых, отправьте вашего человека к моему сыну в Милан. Пусть он переговорит с ним по поводу этого албанца. Это прольёт свет на многое. Я уверен!

— Захочет ли ваш сын говорить?

Канцлер вынул из внутреннего кармана платья конверт и протянул его Реформатору.

— Это письмо моему сыну. Думаю, что он не посмеет отказать отцу в такой малости, как побеседовать с его посланцем. В любом случае, если он захочет скрыть правду или будет отнекиваться, это тоже скажет о многом. Ведь так? Вот, собственно, и вся моя просьба. А я, в свою очередь, попытаюсь осторожно выяснить, куда могли подеваться документы и кто стоит за всем этим. Потом мы встретимся, дорогой Лунардо, и за бокалом мальвазии поделимся нашими впечатлениями. — Канцлер дружески улыбнулся.

— Сколько вы даёте времени на сбор сведений? — спросил Реформатор.

— Я думаю, месяца полтора-два.

— Хорошо, — сказал Лунардо, вздыхая. — Я попробую что-нибудь выяснить, — и, немного помолчав, добавил: — Но похоже, что нужная для таких дел служба есть именно у вас!

— Служба? — удивился Оттовион, поднимаясь. — О чём вы, дорогой Лунардо? Моя служба, видите, какая: разъезжаю, интригую. — Он рассмеялся. — Я с удовольствием сейчас вытянул бы ноги у камина в моём доме на Кампо Сан Северо да с томиком Петрарки подремал бы часок-другой. А мне ещё предстоит плыть всю ночь по реке, чтобы засветло оказаться в Венеции.

Глава 9

Там же. Несколько дней спустя

Мессер Маркантонио Лунардо, прокуратор Святого Марка, сенатор и Реформатор университета в Падуе, сидел в своём рабочем кабинете и разглядывал странные гравюры в объёмистом томе, автором которого был некий Брачелли. В большом камине потрескивали дрова.

Тихо вошёл коадъютор Джироламо.

— Падроне, маэстро Джулио Кассери не начинает сеанса. Ждут вас.

Кассери — знаменитый анатом — пригласил Реформатора на сеанс рассечения трупа в только что построенный анатомический театр на верхнем этаже университета. Театр был сконструирован при больших стараниях Лунардо, поддерживающего медиков университета, лучших во всей Европе.

— Скажи ему, пусть начинают без меня. Я кое-что должен доделать, — произнёс Лунардо, не отрываясь от книги.

Он не услышал, как помощник вышел, и обернулся. Джироламо продолжал стоять в дверях, и Реформатор столкнулся с его изучающим взглядом.

— Падроне, всё в порядке?

Джироламо вытянул шею и заглянул Реформатору через плечо. На гравюре были изображены удивительные квазичеловеческие фигуры наподобие геометрических манекенов из кубов и параллелепипедов — фантастические солдаты-автоматы из металлических частей, из пружин.

Лунардо успокоительно улыбнулся:

— Да. Да. Не беспокойся. Пусть маэстро Джулио не обижается. Скажи, что я скоро буду. Потом спустись ко мне.

Он вернулся к книге, замысловатые картинки помогали ему лучше сосредоточиться в размышлениях. Оттовион знает! Не было никаких сомнений, что Канцлер произнёс слово «служба» с особым ударением и смыслом, таким, с которым это слово использовал сам Лунардо. Он помнил, как Оттовион произносил его, помнил взгляд его умных глаз, сверкающих и прищурившихся в набухших от недосыпания веках. И обратился Оттовион к нему, Реформатору университета, не посоветоваться на дипломатические темы, не обсуждать сенаторские интриги, а именно в расчёте на помощь службы!

Служба Лунардо была главной тайной его жизни, и в тот момент, когда Канцлер произнёс «иль суо сервицио» — «ваша служба», сер Маркантонио почувствовал, словно бы он до этого сидел в бауте (венецианской маске), которую с него сорвали: «Мы знаем, кто ты такой есть на самом деле. Мы знаем, что ты скрываешь». Мерзкое, унизительное чувство разоблачения, невольно хочется прикрыть лицо руками. Потом к этому чувству добавился страх. Откуда Канцлеру известно о службе?

Канцлер поистине знает всё, что происходит в его Республике! Он знает больше всех сенаторов и членов Большого Совета, надувающих щёки в различных магистратурах! Он знает больше тайн, чем члены Совета Десяти, государственные инквизиторы и Кваранция по уголовным делам, вместе взятые!

Страх ушёл после бессонной ночи. Лунардо заключил, что Оттовион, этот великий и всезнающий «немой», вероятней всего, никому не рассказывал и не расскажет о секрете Реформатора. Зачем? Если бы он это сделал, Лунардо давно бы сидел в Поцци или Пьомби^[67], или кормил бы рыб в венецианской лагуне.

Канцлер намеренно упомянул службу. Во-первых, это был знак доверия: видите, как бы говорил он, я знаю и храню ваш секрет. Во-вторых, он предупреждал: не делайте вид, будто ничего не можете. Я пришёл к вам за помощью. Я доверяюсь вам, вы — доверяйте мне.

В первый раз идея создания особой службы пришла к Маркантонио, когда он занимал пост байло в Османской империи, в долгие месяцы заключения в крепости Алькасабах, где во время Кипрской войны он находился под надзором янычар. В те годы он сумел развернуть целую сеть агентов, которые считали турецкие галеры, бомбарды и пушки, заметили быстрое восстановление османского флота, потерянного в Лепанто.

Лунардо первым понял, что Венеция вскоре останется один на один со своим главным врагом. Пять месяцев он вёл переговоры с великим визирем Рустам-пашой, по поручению Сената в полной тайне готовил заключение мира, так что даже в Большом Совете о нём узнали только после его подписания в 1573 году.

По статьям мирного трактата можно было подумать, что это турки выиграли Лепанто. Наглые захватчики требовали признать захват Кипра, контрибуцию в 300 000 дукатов, а взамен милостиво сохранили венецианцам коммерческие привилегии и свободу морей. Но что могла противопоставить этой мощи Венеция, маленький средневековый город, зажатый со всех сторон могучими державами: с юга и с запада — католической Испанией, с севера — австрийскими Габсбургами и империей, с Востока — империей османов — этим гневом Божьим, первый удар которого всегда принимала на себя она — Венеция! Госпожа морей ещё пару столетий назад, она теперь всё больше уступала турецким и испанским галерам, которые хозяйничали за пределами Венецианского залива на морях, когда-то её морях! Да, Арсенал Венеции создавал великолепные образцы галер, крепких и надёжных, по-прежнему вызывая зависть всех иностранцев. Но в Константинопольском Арсенале, в котором работали греческие мастера, выпускались галеры чаще и быстрее. Они были быстроходнее венецианских. К счастью для венецианцев, они делались наспех из сырого дерева и не выдерживали больше одной навигации. Но султаны не привыкли считать ни людей, ни усилий, ни материалов. А теперь ещё в Средиземном море появились и более наглые гости — парусные каравеллы и бретоны англичан, французов и голландцев, которые не только перехватили морскую торговлю, но и отчаянно пиратствовали.

Ответить на вызов времени Венеция могла лишь ловкой дипломатией, умением лавировать среди могучих противников, и, когда надо, сталкивать их лбами. Венецианские послы и консулы, лучшие в мире, неустанно проводили разведку в Стамбуле, в Париже, в Мадриде и Риме, в Кракове и Праге, подкупали местную знать, купцов и военных, снабжали сведениями правительство, иногда отправляя сразу по три курьера тремя маршрутами, используя шифры и другие уловки. Но остальные державы давно уже научились копировать венецианцев, а самих послов держали под непрерывным наблюдением в Стамбуле, в Париже, в Мадриде и Риме, в Кракове и Праге.

Вот Лунардо и пришёл к выводу: необходимо организовать особую, совершенно засекреченную службу, которая бы собирала все сведения и изучала их и, предвидя последствия тех или иных событий, воздействовала бы на политику Республики во имя её блага. Она бы была независима от Сената и Синьории, подчиняясь напрямую высшим магистратам республики.

Окончательно мысль о создании службы сформировалась у Лунардо, когда он был избран членом Совета Десяти и сам столкнулся, с какой неповоротливостью и тупым, хотя и настойчивым формализмом работало это самое секретное учреждение Республики.

Начать с того, что Совет все свои секретные обсуждения педантично заносил в журнал, в том числе и осуществление политических убийств, которые всегда оставались необходимой частью венецианской политики. Решения об убийствах принимались в зале заседаний Совета Десяти и в комнате государственных инквизиторов. Венеция — это удивительное государство, где вопросы политических убийств и формы их осуществления обсуждались людьми высокородными, достойными, занимавшими наиболее важные посты в республике и в глазах общества наделёнными моралью, а все решения облачались в одеяния канцелярской рутины. Клятва о полном сохранении тайны произносилась на Евангелии.

Однако тайну сохранить было почти невозможно.

Лунардо особенно поразил один случай, происшедший вскоре после его возвращения из Константинополя. В 1574 году в Венеции орудовал дерзкий осман Мустафа дай Кордовани — турецкий агент. Совет обложил его со всех сторон соглядатаями и пришёл к решению уничтожить наглого шпиона. Сначала поручили деликатную миссию одному савио^[68]. Тот привлёк к делу изготовителя отравленной воды, а потом и непосредственного исполнителя-отравителя. Но Мустафа то ли эту воду не пил, то ли имел противоядие.

Убедившись, что этот яд не действует, решили подыскать другой сорт яда.

По поручению Совета Десяти, его советник савио Маркантонио Лунардо тайно встретился с медиком Комаско и заказал у него яд.

Узнав, что Мустафа уплывает в Далмацию, Совет Десяти срочно вызвал капитана галеры, которая перевозила турка, и поручил ему совершить отравление. Но Мустафа опять остался жив.

Тогда уничтожение шпиона было поручено ещё одному савио, который нанял убийц и несколько раз устраивал турку западню, но все безрезультатно. И только через два года после начала охоты, уже в разгар эпидемии чумы, в августе 1576 года турка, наконец, обнаружили мёртвым на венецианской улице. Его тело подобрали и отвезли в лазарет. Всех его помощников заперли в доме, на случай, если Мустафа скончался от чумы. Это был не выдающийся, хотя и очень ловкий шпион, на уничтожение которого ушло два года, и было задействовано почти два десятка человек.

Этот случай показал, какое множество сторонних людей вовлекаются в тайные операции, случайно или намеренно делая их достоянием гласности.

И вот, в конце 70-х, получив из рук Сената высочайшую должность Прокуратора Святого Марка (ибо дожем можно было стать, только если был прокуратором), Лунардо подготовил секретный доклад, который в виде черновика показал мессеру дожу Себастьяно Веньеру. Это случилось через год после Большой чумы^[69]. Он передал его конфиденциально, чтобы посоветоваться, прежде чем доработать и предложить советникам. Тему доклада он так и назвал: «служба» — Сервицио по сбору сведений, необходимых для защиты государства».

Предполагалось, что «служба» привлечёт к сотрудничеству студентов и выпускников университета, многие из которых, проведя свои лучшие годы в Венеции и восхищаясь её свободой, терпимостью взглядов, навсегда сохранили любовь к ней. Их были тысячи, этих молодых людей, приезжающих в Падую со всей Европы! Конечно, привлекались бы и местные молодые патриции и читтадини. Наиболее способные среди них и проверенные составили бы костяк «службы».

Мудрый старик Веньер ознакомился с запиской, высказал несколько ценных советов и порекомендовал патрицию разработать подробный проект, но не торопиться оглашать его, понимая, что ценность службы будет заключаться в её секретности и не следует делать её существование достоянием многих. И ради интересов Республики, и ради агентов-иностранцев, да и всех тех, кто согласится сотрудничать с ней.

Заручившись одобрением дожа, Лунардо принялся за разработку проекта и даже сумел создать первые опытные ячейки службы, но судьба распорядилась по-своему. В декабре 1577 года проект был готов, встреча с дожем назначена на 21 декабря. Но накануне случился страшный пожар, опустошивший Дворец дожей. Проект службы вместе с тысячами других документов пожрал огонь. Когда Лунардо подплыл на гондоле к молу у пьяцетты, он с ужасом наблюдал, как остервеневшие от невыносимого жара и напряжения арсеналотти^[70], оцепившие Дворец, едва сдерживали толпу, а над крышей вздымались чёрные клубы дыма, более чёрные, чем небо.

Несчастный Себастьяно Веньер был так потрясён разорением Дворца и своих покоев, так удручён, что слёг от горя с сердечной болезнью, от которой уже не оправился и скончался в первых числах марта следующего года.

Мессер Маркантонио некоторое время выждал, представлять ли свой проект заново. Но, не предвидя большого успеха у нового состава Совета Десяти, а также не имея дружеских отношений с вновь избранным дожем Николо да Понте, восстановленный и доработанный вариант проекта он так никому и не представил. Однако не удержался и создал свою собственную службу, не видя ничего плохого в том, чтобы частным образом собирать полезные сведения для себя и для Республики.

Вскоре служба начала приносить первые плоды. Заработали агенты, стекались ценные сведения. И через какое-то время Лунардо стало ясно, что сообщать о службе кому бы то ни было — рискованно. Кто он такой, этот Маркантонио Лунардо, хоть и уважаемый патриций, сенатор, прокуратор, чтобы обзавестись собственной разведкой? В каких целях он это делает? Чем влиятельней делался Лунардо, тем подозрительнее выглядела бы в глазах сбиров его частная служба!

Так что про службу пришлось помалкивать. А результаты её работа вскоре стала приносить поистине неоценимые!

Например, Лунардо первым сообщил сенаторам о планируемом Елизаветой создании знаменитой «Левант Компани», которая разрушит венецианскую монополию на торговлю в Восточном Средиземноморье. Компания появилась в сентябре 1581 года, но удар, нанесённый ею, венецианцам удалось смягчить.

Он предупреждал Сенат о намерениях испанцев аннексировать Португалию, предсказывал об опасности убийства французского короля Генриха III в 1589 году, считавшегося искренним другом и союзником Венеции.

Лунардо снабдил Синьорию замечательными сведениями о кардинале Монтальто, ставшим Папой Сикстом V^[71]. Папа благожелательно относился к Венеции, так как жил там ещё в молодости простым монахом. Лунардо через своих агентов внушил сестре понтифика Камилле Перетти желание сделать своих сыновей, юношей низкого происхождения, венецианскими патрициями. Внушённое желание женщина облекла в просьбу, о чём сообщил в Сенат посол в Риме Лоренцо де Приули. Сенат распорядился записать племянников Сикста в Золотую книгу и поручил чрезвычайным послам сообщить ему об этом.

Папа был очень тронут и на торжественном приёме послов назвал Республику «Светлейшей»^[72]. В первый раз в истории папства! Отношения с Римом у Венеции при Сиксте были дружескими, даже кокетливыми — мало обычными для отношений между понтификом и Республикой.

Свою осведомлённость Лунардо использовал и преподносил таким образом, что она воспринималась как результат большого опыта и дара предвидения, развившегося у пожилого дипломата. Авторитет прокуратора ещё более возрос, его приглашали в важнейшие комитеты Сената, и даже члены Совета Десяти частным образом стремились узнать его мнение по тем или иным вопросам.

Потом пошла череда провалов, самым тяжёлым из которых стала потеря Джеронимо Липпомано. Дипломат, служивший послом в Париже, затем в Мадриде, в начале 90-х был отправлен байло в Константинополь — самый сложный, но и самый важный пост в дипломатической карьере патрициев. Джеронимо был не только агентом, но и другом Лунардо. Его обширная переписка с иностранными министрами и послами вызвала подозрения Совета Десяти. В 1591 году, 19 апреля, на заседании Совета было зачитано, будто Липпомано связывался письмами и депешами с иностранными министрами в интересах Испании. Серу Лоренцо Бернардо, вновь избранному байло, было приказано отправиться на корабле в Константинополь, арестовать Липпомано и привезти его в Венецию. Когда галера с Липпомано подплыла к Венеции, тот, воспользовавшись тем, что внимание его стражи ослабло, бросился в море и утопился.

Служба Лунардо, да и сама его жизнь повисли в тот момент на волоске. Палачи Совета, мастера пыток, вырвали бы из Липпомано всю правду. Подавленный и напуганный, мессер Маркантонио тут же свернул все — свою переписку и отношения — и последние несколько лет задействовал агентов службы всё реже и реже. Да и возраст его уже препятствовал таким острым развлечениям, как сбор государственных секретов.

К моменту, когда в Бо приехал великий Канцлер Агостино Оттовион, служба почти «заснула». И вот теперь от Лунардо требовали её воскрешения! И требование исходило от одного из высших магистратов государства, который неведомо каким образом проведал о её существовании!

Вернулся Джироламо. Лунардо указал ему на кресло у стола.

— Сегодня вечером ты отправляешься в Милан, — сказал он, когда помощник уселся. Он протянул ему письмо, оставленное Канцлером. — В Милане тебе необходимо переговорить с Джакопо Оттовионом, резидентом Республики. Дело секретное, так что разговор с ним должен быть проведён без свидетелей. До отъезда разыщи и пришли ко мне Франческо и Джанбаттисту Второго.

Джироламо кивнул. Он никогда не раздражал ненужными вопросами падроне, который больше всего на свете ценил в помощниках сообразительность и догадливость. В глазах его появился блеск.

— У нас появилось дело? — осмелился спросить он, сдерживая возбуждение.

— Да. Пока небольшое. Дальше не знаю.

— Джабаттиста и Франческо едут со мной?

— Нет. Один поедет в Неаполь, другого я пошлю в Рим. Лунардо вкратце сообщил Джироламо, о чём он должен говорить с резидентом в Милане. После этого, расставшись с помощником, Лунардо отправился в анатомический театр.

Глава 10

Османская империя. Стамбул. Бухта Золотой Рог. В те же дни

Высокий человек с густой седеющей бородой, по опрятному, зажиточному, но не роскошному виду — купец, пробирался решительным шагом в лабиринте узких улочек, между стамбульским безистаном — базаром и стеной, тянущейся вдоль берега бухты.

На нём был долиман из полосатого сатина, спускающийся ему до щиколоток и подтянутый на поясе нешироким кожаным ремнём, украшенным серебряной пряжкой. На ногах — мягкие туфли из жёлтой кожи. Голову покрывал колпак из красного велюра, обмотанный белым тюрбаном.

Он спешил, при каждом шаге опираясь на крепкий суковатый посох с тяжёлой рукоятью, расталкивая толпу, клубящуюся у бесчисленных лавчонок. Дома и всевозможные домишки из дерева, прутьев, грубой мешковины, камня и глины сплетались в улочки, тесные проходы между домами, где верхние этажи угрожающе нависали над нижними. Картину довершала какофония безистана: громыхали колёса телег, постукивали ослиные копыта, босые ноги торговцев и носильщиков с блюдами лепёшек на головах шлёпали по грязи и лужам, вопили зазывалы...

У этого человека было множество имён. Тайные европейские друзья звали его Протей. Он был раздосадован и зло отталкивал посохом нищих с протянутой рукой и молящим взглядом, кошек, облезлых худых собак и чумазых детей, копошащихся под ногами.

Да. Паладины хорошо заплатили, думая, что наняли его. Они не догадываются, что сама идея принадлежит ему. Они вообще не знают, что он существует! И те огромные средства, которые они согласились дать, теперь тоже принадлежат ему. Они придумали легенду про паладинов, неких Сидов или Роландов^[73], и воображают, что кто-то, о ком они даже не ведают, выполняет их высокое решение! Глупцы!

И всё же кое в чём они правы. Нападения, провокации — только половина дела. Это хороший повод, но не причина, чтобы начать войну, если её хотят. А если не хотят? Нужно нечто более существенное, такое, отчего отношения Венеции и Турции испортятся окончательно и непоправимо. И теперь, при новом султане, когда Синан и Мигала потеряли свои посты, надо начинать всё сначала с новыми визирями, с новыми адмиралами.

Протей выбрался на берег бухты, под стену, но и здесь бесконечный базар не кончался, вдоль стены тянулись лавочки торговцев и продавцов рыбы и фруктов. Через рыбные ворота были видны на воде десятки лодок, каиков, галер и кораблей со всего света. Воистину, эта бухта была рогом изобилия. На том берегу торчала «итальянским карандашом» генуэзская башня Галаты^[74], а вокруг стройные минареты поднимались ввысь. На каждом из них, как кружевные воротники, — балкончики, с которых муэдзины созывают правоверных на молитву. И над всем этим бурлением на холме возвышалась величественная Сулеймание.

Он спешил на встречу с осведомителем. Они всегда виделись здесь, в уличном лабиринте на окраине базара, в одном из грязноватых караван-сараев, переполненных людьми. Он избегал назначать свидания в Галате, где лавки содержались европейскими, армянскими и еврейскими купцами, где день и ночь рекой лилось вино и пьянствовали в тавернах моряки.

Протей ходил на встречи с осведомителем один, переодевшись в платье купца, одного из десятков и сотен тысяч в Стамбуле, столицы мира и главного его базара. Он вошёл в переполненный людьми караван-сарай. Осведомитель уже ждал его. Заметил. Улыбается и почтительно кланяется.

Они уселись на подушках перед грязным низким столиком. Купец (для осведомителя он — просто «купец») распорядился накрыть скатерть — круглую, коричневого сафьяна, и подать салфетку — длинный кусок ткани голубоватого цвета, скрученный в рулон, — которой утирают руки и губы.

Их встречи проходят по заведённому порядку. Купец угощает осведомителя ужином.

— Бисмилля. Во имя Аллаха, — говорит он, сложив ладони под подбородком.

— Бисмилля. Во имя Аллаха, — повторяет шёпотом осведомитель.

Купец разрывает на части куски мяса и бросает их в блюдо с рисом. Вытирает руки салфеткой и наблюдает, как его собеседник набрасывается на плов.

Это лучший его осведомитель. Человек незначительный, он вертится среди торговцев и моряков, младших офицеров и прислуги. Он свободно владеет всеми языками этого города — всемирного убежища для беглецов и ренегатов: он — свой и в греческой колонии в Фенере, и среди жителей Балата^[75]. Зовут его Али Торгай. Зарабатывает на жизнь пересказом сплетен. Он снабжает всякими слухами — об урожаях хлеба в Египте и голоде в Румелии, о закупке парусины для галер в Трансильвании, об убийствах и интригах в гареме султана. Сведения его точны, как расчёты архитектора Синана^[76], потому что он получает их прямо от тех, кто оказывается свидетелем или исполнителем всего происходящего, а потому знает всё наверняка. Впрочем, его слова всегда надо проверять. Таков неписаный закон. Иногда его сплетни — лишь правильная наводка, след, по которому можно идти всё смелее и быстрее, пока не выйдешь на что-нибудь значительное. Купец взял бы его в свои помощники, но Али ненадёжен. Работает только на себя.

Али насыщается, ладонями загребая с блюда дымящийся плов. Ест всегда с жадностью. Как голодный пёс, вгрызается в мясо. Руки его, губы и подбородок становятся жирными и рыжими от шафрана. Потом он вытирает их своим халатом. Купец за это прозвал его Нечистоплотный Али. Наевшись, он берёт со столика кувшин с водой и пьёт большими шумными глотками. Купец достаёт из долимана деревянную ложку и неторопливо принимается за плов. Пока он ест, Али угощает его потрясающей историей. У него широкое, слишком широкое лицо, а губы растягиваются при улыбке шире, чем скулы.

— Откуда знаешь? — задаёт вопрос купец.

Обычно спрашивать бесполезно. Али будет закатывать глаза да посмеиваться в жидкую бородку. Но на этот раз сказал, обмолвился. Уж больно чудна история. Потому что купец никак, — ни усмешкой, ни поднятием бровей — не выказал своего удивления. А сплетня такова, что за неё можно кое-кого задушить или с кое-кого содрать кожу. Чего только не случается под благословенным небом Пророка! То принцев лелеют. То душат их гроздьями. То теряют по дороге в Стамбул. Чудеса!

— Так откуда знаешь эту историю?

— От греческого купца, господин. Он брат того, кто помогал, а тот никогда сюда не приплывёт... По собственной воле.

Купцу нравится, что осведомитель всегда величает его господином и, возможно, даже не знает его имени. Во всяком случае никогда не подаёт виду. Да и какое из имён он может знать?..

— Они могут ещё кому-нибудь сказать!

— Нет, господин. Это невозможно. Их каравелла на следующий день во время бури сорвалась с якорей. Они разбились о скалы у Смирны. Все утонули. Я сам видел, как вытаскивали из моря тела.

— Воистину, чудны дела шайтана!

Купец достал из потайного кармана в долимане тугой мешочек с монетами и протянул Али.

— О, господин! Пусть Аллах продлит твою жизнь, сократив мою! — вскрикнул тот и взял деньги. — За что?

— Мне понравился твой рассказ. Только никому не говори больше. Жалко султаншу...

— Жалко... — Торгай гадко осклабился. Он не понимал, что такое жалость. Это всего лишь забавная сплетня и более ничего. Он рассказал её, чтобы позабавить господина. Пусть он первый посмеётся. Однако, кланяясь и удивляясь такой немыслимой награде, поклялся:

— Никому, никогда! Конечно, жалко.

— Хамдила. Хвала Аллаху! — произносит купец.

После этого он моет руки, и собеседники встают.

Обычно после этого они расстаются. Но не теперь. Купец задумчиво поглядел на темнеющее небо. Ему не хотелось расставаться с Али, и он повёл его в туманную от дыма кофейню неподалёку от мечети Рустема и египетского рынка. Они нашли два места на широкой тахте и долгий вечер курили трубки, изредка обмениваясь ленивыми фразами.

Купец, прикрыв глаза, размышлял, что ему делать с Али Торгаем. Хоть осведомитель работает на него несколько лет и мог бы и дальше поставлять сведения, но купец — не единственный, с кем Али делится своей информацией. Протей всегда оказывается только первым. Он был уверен, что Али и сейчас сообщил историю ему первому. Это такая маленькая привилегия дорогому клиенту. Но пройдёт некоторое время, и он всё расскажет, тоже за деньги, другим. Теперь, получив такой куш от купца, — непременно. Не сразу. Возможно, через месяц, два, три. Сразу говорить поостережётся. Но скажет. Когда решит, что дал своему клиенту достаточно времени, чтобы воспользоваться купленными новостями. Ну а если тот не воспользовался, то Али не виноват. Он всегда может отговориться, как делал это не раз, что слух уже сам по себе бродит по Стамбулу и о нём кричит каждый мальчишка на базаре. Это его коммерция, осведомителя Али, — торговля новостями в полном интриг Стамбуле. А этого нельзя допустить.

Купец не знал, сколько ему времени понадобится — три месяца или год.

Надо было проверить и подготовиться: новость такова, что её не должен знать никто, кроме него. Бесполезно надеяться подкупить Али — он видел, с какой жадностью осведомитель схватил кошелёк с деньгами и спрятал под халатом. Бесполезно просить. Он всё равно расскажет.

— О да, господин. Этого никто никогда не узнает. О да, господин. Я уже забыл. Только для вас. Будьте уверены, я словно амфору с ароматической мазью передал вам. Храните, сколько хотите. Это словно розовое масло.

Жаль терять такого осведомителя, и Протей всё мысленно взвешивал, слушая болтовню Али вполуха, сохранить ли новость, ценней которой, конечно, если она правдива, он не найдёт или...

Они покинули кофейню уже поздно, когда село солнце. Надо было спешить разойтись, чтобы не попасться в лапы колу — ночной страже.

— Аллахай исмарладык! — попрощался Али.

— Тюле, гюле, — попрощался купец. — Не забудь попридержать свой язык!

Осведомитель двинулся по берегу бухты вдоль стены. Купец последовал за ним и вскоре нагнал почти у самой воды неподалёку от Рыбных ворот. Выглянула луна, серебря воду Халича и освещая тёмные силуэты башен и минаретов. Он окликнул Али.

— Это вы, мой господин? — осведомитель удивлённо остановился, ибо за многие их встречи такого никогда не случалось, В растерянности Али вглядывался в темноту. Купец приблизился.

Удар был точно выверенный, быстрый и сильный — концом рукояти посоха в висок. Али Торгай, вскрикнув, замертво повалился на землю. Купец, с множеством имён и которого европейские сообщники звали Протей, быстро пошёл прочь.

Глава 11

Северная Италия. Поздняя осень 1595 года

В Милан Джироламо отправился верхом на кобыле, взятой напрокат у знакомого римского дворянина, снимавшего жильё на самой окраине Падуи. Путь был не близкий — а Лунардо настоял, чтобы Джироламо совершил путешествие как можно быстрее.

«Когда венецианец садится на лошадь, он ждёт попутного ветра, чтобы на ней поскакать, а чтобы остановить её, он бросает якорь». Эта поговорка не в полной мере отражала реальные обстоятельства. Венеция была большой пешеходной зоной, по мрамору, камням и доскам которой не цокало конское копыто. И венецианцы, даже знатные, будучи прирождёнными моряками, в большинстве своём не умели ездить верхом.

Ещё в меньшей степени эта поговорка относилась к Джироламо. В отличие от многих венецианцев, он немного владел искусством верховой езды, то есть довольно прилично мог сидеть на лошади, пускать её шагом, изредка переходить на рысь, и с ужасом вспоминал о галопе, как о скорости совершенно недопустимой.

Как и многие венецианцы, лошадь в качестве транспортного средства он не воспринимал, а научился езде по требованию маэстро Лунардо. Для этого Реформатору, который и сам для передвижения по суше использовал только собственные ноги и паланкин, пришлось отправить помощника в Верону, так как ни в Венеции, ни Падуе и нигде поблизости школ верховой езды не было. В Вероне Джироламо провёл полтора месяца в школе «Монтекки и Капулетти», где скакал на коне по пять часов в день и вернулся в Падую пешком, гордый освоенной наукой, полный впечатлений, но с отбитым задом и колёсообразными ногами, которые пытался выпрямить путём странных гимнастических упражнений. В течение долгого времени после возвращения, он, шагая по улице, вдруг останавливался и начинал приседать или выделывать кругаля ногами. А потом продолжал путь. На уверения приятелей, что ноги у него прямые, как и прежде, Джироламо отвечал, что после лошадиных пыток они у него «округлились мысленно». И он это чувствует. Иными словами ездить на лошади Джироламо, по возможности, избегал, а уж если и садился в седло, то без всякого восторга и по крайней необходимости.

Итак, пустив кобылу шагом, личный помощник Реформатора Падуанского университета, мерно подымаясь и опускаясь в седле, выехал на большую дорогу и взял курс на Милан, правда, поскакал не на запад, а на юг, в сторону Ровиго. Кобыла оказалась опытной и смирной. Убедившись в этом, Джироламо пустил её лёгкой рысью, а сам принялся смотреть по сторонам и размышлять.

«...Милан, Медиолан. Столица Ломбардии. В 395 году по основании Рима построен галлами. Около сорока раз был с тех пор осаждён, около двадцати взят, и четырежды почти полностью разорён, но всякий раз отстраивался заново, — припоминал он сведения о Милане, полученные на частных лекциях у падроне. — С 1540 года принадлежит испанской короне. Divide et impera — разделяй и властвуй — таковы действия испанцев. Они без конца натравливают обнищавшую чернь на местных дворян. Десять лет назад, то есть примерно в 1585 году, население города насчитывало 245 тысяч. Но, говорят, сейчас оно стремительно уменьшается».

Под лёгкую рысь лошади Джироламо, овеваемый слабым ветерком, пустил свои мысли в свободное плаванье. Они сначала вновь переключились на ломбардцев. Он вспомнил, что среди тамошних дворян пропуском к постам и почестям была юриспруденция. Как, впрочем, теперь везде. Все нынче изучают право. Ежегодный приём в миланский «Колледжио деи джюресконсульти» — юридический колледж — очень торжественная церемония. Но многие обучаются праву в Падуе. Вернувшись домой, эти ломбардцы поднимаются до самых высоких постов. И не только в Милане, но и в испанском королевстве, в Мадриде.

Уже почти целое столетие Падуя снабжает своими магистрами все учреждения Италии. Сенат, всегда ревниво следящий за своими подданными, вынужден был даже разрешить патрициям и читтадини Венеции принимать приглашения иностранных принцев и королей преподавать право или занимать управленческие должности за границей. Да и во все суды, организованные Папой или императором, приглашаются профессора из Падуи.

...Да. Многие, окончив университет, уехали за пределы Республики. И служат секретарями и помощниками у герцога Гонзаги в Мантуе, в канцелярии Папы Климента VIII в Риме, у великого Козимо Тосканского во Флоренции, у принца Карла Неверского и Эммануэле Филиберто Савойского. Бессчётное количество выпускников обслуживает маркизов, кардиналов и графов.

А почему он, выпускник юридического факультета Джироламо Вентури, из небогатой патрицианской семьи, после успешной защиты магистрского тезиса по Ars notariae^[77] и тоже имевший несколько заманчивых предложений, от которых ни один выпускник, вроде него, никогда бы не отказался, остался в Падуе и согласился служить коадъютором в канцелярии университета в штате неприметных, безликих и плохо оплачиваемых секретарей?

Такова была официальная работа молодого юриста. А частным образом Джироламо состоял старшим «капо сервицио», то есть «начальником службы», о которой никто ничего не знал.

Тайная работа, предложенная Реформатором молодому юристу сразу после окончания Университета, была интересна и разнообразна, позволяла разъезжать по всей Италии и Европе. Немаловажным было и то, что служба требовала от Джироламо напряжения и физических, и умственных сил. Выученные наизусть стратагемы незабвенного Фронтина^[78] всё время крутились в голове, когда приходилось разматывать те или иные интриги. А правоту фронтиновских стратагем приходилось нередко доказывать шпагой.

Немаловажным было также и то, что платил за службу старик хорошо. Даже очень хорошо. Семья Лунардо, являясь ветвью большого кланового древа, принадлежала к славнейшим в Венеции. Она дала Республике несколько прокураторов, патриархов и дожа. Что касается прокуратора и сенатора Маркантонио Лунардо, то он был очень богат и совершенно не скуп. По словам блестящего Паоло Паруты, мессер Маркантонио был одним из тех самых настоящих патрициев, которые не алкали, а, напротив, боролись со своим богатством, и в деятельности своей искали гражданских почестей и величия.

Так что будучи по природе своей человеком скромным и неприхотливым, Джироламо никогда не испытывал нужды в деньгах, и в кошельке, висевшем у него на поясе, всегда звенела монета.

Маэстро военных искусств, нанятые Лунардо, обучали Джироламо гимнастике и боевым приёмам с оружием и без, его способности рисовальщика развились в скуола Сан Рокко, а некоторые его работы похваливал сам Тинторетто.

Таланты Джироламо были востребованы службой: он писал портреты, делал зарисовки, чертежи и т.д. Военную инженерию он постигал в Арсенале у братьев Пеголотто, в мастерской оружейника Джандонато Феррара, на строительстве крепости Пальманова, куда ездил вместе с начальником, а математику и медицину изучал на лекциях Галилея и Леоничелло.

Ну и наконец, Джироламо нравился его падроне, мессер Маркантонио Лунардо, человек недюжинного ума, тонкий, ироничный, жизнелюбивый, несмотря на преклонный возраст. Огромного житейского опыта и знаний, которыми тот был набит под завязку, ценитель искусства и знаний, друг Веронезе и Паоло Сарпи, почивших Тициана, Аретино и Фаллопия, да к тому же — не лицемер и не ханжа, но и не циник. «Odi profanum vulgus!»^[79] — любимый девиз старика.

Учитывая особенность их тайной службы, старик любил поразмышлять над обстоятельствами вслух, послушать мнение своих помощников, которые всегда чувствовали, что делают общее дело. Трудно сосчитать, сколько приятных зимних вечеров они провели у камина в кабинете падуанского дома Реформатора, обсуждая то или иное политическое событие, исследуя его со всех сторон, когда тезы одного повергались антитезами другого. Во время таких обсуждений, свободных и равноправных, где точка зрения всех участников дискуссии принималась во внимание, Джироламо не чувствовал себя слугой-наёмником, мнения которого никто не спрашивает и от которого ждут только надлежащего исполнения приказов.

Лунардо относился по-отечески не только к нему, но и ко всем остальным членам их команды, которых не без помощи того же Джироламо набрал себе из выпускников Бо, молодёжи разного статуса и состояний.

Личная преданность хозяину никогда не вступала в противоречие и не ранила гражданских чувств. Ведь всё, что делал прокуратор Лунардо, в конечном счёте шло на пользу Республике, государству, почти соответствующему идеалам Цицерона. Иначе сложилось бы, служи он в соседней Мантуе у какого-нибудь маркиза П., а тот в свою очередь служил бы герцогу Гонзаге, независимо от того, благороден ли душой Гонзага или мерзок, как падший ангел.

Старик так много знал, особенно тайного, из жизни принцев и королей! Если бы его положение и должность не препятствовали выступать с лекциями, он мог бы собрать аудиторию больше, чем сам Чезаре Кремонини — великий лектор и знаменитый шутник! Но Реформатор утолял свою склонность к лекторству в маленькой аудитории избранных и восторженных слушателей, которые, раскрыв рот, постигалина красочных примерах особую науку, захватывающую и страшную, как алхимия или колдовство, в которой человек проявлял все высшие и самые низменные качества. Эту науку не читали с кафедры в Падуе и ни в каком другом учебном заведении Европы. Это была история тайных войн и злодеяний, история военных хитростей и секретных операций, раскрывающая подоплёку многих событий, происходивших в мире.

К примеру, именно от падроне Джироламо узнал, что виновником знаменитой парижской резни гугенотов в ночь святого Варфоломея^[80] была не только Екатерина Медичи, но и английская королева Елизавета!

Из пояснений Лунардо:

«Оказывается, в апреле 1572 года сын Екатерины, французский король Карл IX заключил тайный договор с Елизаветой Английской против Испании. Филипп II, узнав об этом, приготовился объявить Франции войну, обвинив её в сговоре с еретиками. Франция, ослабленная внутренними войнами, обратилась к Англии за поддержкой. Но Елизавета, сама в то время опасавшаяся вступать в открытый конфликт с Испанией, отказалась подтвердить свой союз с Францией и оставила её один на один с могущественным противником.

В страхе перед испанцами Екатерина вынуждена была принести гугенотов в жертву католикам, которые, конечно, пользовались поддержкой Филиппа II. Затем, уже в ужасе от содеянного, Екатерина тщетно пыталась уверить Европу, что Варфоломеевскую ночь она не подстроила и не заманивала гугенотов в столицу, а пыталась примирить их с католиками в интересах Франции. Неспроста из “Сегреды” Дворца дожей кто-то похитил все отчёты венецианских послов во Франции за этот период!»

К вечеру Джироламо добрался до Ровиго, переночевал на постоялом дворе, утром спустился ещё ниже, до местечка Креспина, что на самой границе Венецианской Республики, и вышел на берег, омываемый широкими и обильными водами реки По. В Креспине он с тихой радостью расстался с послушной кобылой, за хорошую плату пристроив её до своего возвращения на постоялый двор, а сам отправился на пристань, где пересел в барк, направлявшийся в сторону Пьяченцы и Павии.

В сумерках, вытянув ноги, устроившись на мягких шкурах на палубе, он засыпал уже под мерное покачивание судна.

* * *

Джироламо сидел в небольшой гостиной и глядел в окно. Справа от него мрачно смотрелась мощная цитадель с бастионами — замок бывших правителей города герцогов Сфорца. Слева возвышалась часть строящегося уже более двухсот лет грандиозного Дуомо — главного собора — с нагромождением остроносых башен и колоколен. «Дуомо обещает быть, когда его наконец построят, таким же величественным, как Сан-Пьетро в Риме, — подумал Джироламо. — Странный город. Значительно более населённый, чем Венеция, и очень бедный». «Истощение», «оскудение» — приходилось согласиться с эпитетами, которыми характеризовали Милан все путешественники, приезжавшие из этой paese infelice^[81]. Следы упадка и разрушений виднелись повсюду: центральные улицы и площади были грязны и полны нищих оборванцев, дома обшарпаны. Даже дворцы и дома зажиточных горожан выглядели хмуро, как ослепшие овцы: вместо стёкол многие оконные рамы были закрыты промасленной бумагой. Наглядное доказательство тому, что присоединение к испанской короне никому не идёт на пользу. Среди этого уныния дом венецианской миссии выделяется блеском окон и величавой представительностью.

Джироламо перевёл взгляд на человека, который сидел за канцелярским столом напротив него. Совсем ещё молодой, хрупкий Джакопо Оттовион углубился в чтение отцовского письма, время от времени бросая на Джироламо недоверчивые взгляды. Он с самого начала был неприятно удивлён тем, что отец прислал к нему не личного курьера из домашних слуг, как обычно, а незнакомца. А уж когда разобрался в содержании письма...

Впрочем, отправляя Джироламо в Милан, Лунардо и не рассчитывал на получение каких-то сведений.

— Скорее всего, он тебе ничего толком не скажет, — напутствовал Реформатор. — Важно другое. Посмотри, как он отреагирует. Вспомнит ли. Придаст ли значение этому событию. Может быть, наш Канцлер излишне драматизирует ситуацию, а документы просто потерялись...

Закончив читать, молодой дипломат задумчиво отложил листок в сторону и взглянул на Джироламо.

— Слушаю вас, — голос прозвучал глухо и неуверенно.

— В начале осени или в конце лета к вам обращался некий кавалер Капуциди, албанский капитан, отправлявшийся в Венецию, — начал Джироламо, внимательно следя за выражением лица резидента, опустившего глаза к столу и внимательно слушавшего. — Помните такого?

Дипломат, не поднимая глаз, пожал плечами. Жест, не выражавший ни согласия, ни понимания. Лишь готовность слушать дальше.

— Как ваш батюшка пишет в письме, бумаги по поводу этого албанца потерялись где-то в канцелярии...

Молодой Оттовион поднял глаза. И снова передёрнул узкими плечами.

Они смотрели друг на друга. Всё, что угодно, ожидал Джироламо увидеть в его глазах: непонимание, безразличие, недоверие, раздражение пустой беседой. В глазах молодого человека совершенно ясно читалась тревога. И Джироламо, как собака-ищейка, вдруг почувствовал верный след. Заставить молодого человека разговориться совершенно необходимо!

— Не знаю, для чего отцу понадобилось всё это? — проворчал Джакопо, беря себя в руки. — Это когда уже было. Я не помню толком эту историю.

— Вам неинтересно будет знать, что с ним произошло, с этим человеком, албанским капитаном?

Резидент снова передёрнул плечами. Джироламо подавлял его взглядом, вынуждая ответить.

— И... что же с ним произошло?

— Капитана казнили. Тайно. По приговору Совета Десяти.

— Вы из Совета Десяти?

— Нет, — Джироламо покачал головой.

Тонкие губы резидента поджались, он отвёл глаза. Нервно потёр ладони. Потом мельком бросил вопросительный взгляд на Джироламо.

— Тогда кто вы, синьор?

— Адвокат коммуны. При канцелярии дожа.

Джироламо откровенно разглядывал молодого человека, несколькими штрихами набрасывая его мысленный портрет. Субтильный, хрупкий, в чёрном испанском кафтане. Головка маленьким плодом на тонком черенке шеи выглядывает из пышного, белого, отделанного кружевом воротника на испанский манер. Умные глаза, в которых сквозит беспокойство, тревога. Тонкий нос, тонкие губы. Маленький рот. Когда он улыбается, то такое ощущение, что он не совсем раскрывается, как будто улыбается только наполовину, как будто он не хочет улыбаться до конца. К тому же нервно подёргиваются губы. Да, ему далеко до величественного спокойствия его отца!

— Вы смотрите на меня так, словно я... причастен к его смерти, — проговорил Оттовион с упрёком.

— Нет. Конечно, не причастны.

— Разумеется, нет! Определённо, нет!

— Но ведь он отправился к границам Венеции, потому что переговорил с вами.

— Отчего же? Послушайте, я едва знал этого человека, капитана. То есть я его вообще не знал! Высланный за пределы нашей Республики авантюрист. Просится на родину. Таких людей обращалась ко мне уже сотня. То, что человек хочет на родину, — я его понимаю. Но как он туда добирается? Я — не пограничная стража. Он мог бы вообще не обращаться ко мне!

— И всё же албанец поскакал к границе, воодушевлённый беседой с вами. Отрицать это невозможно. Он без возражений и ропота отдал себя в руки пограничной стражи, уповая на то, что везёт с собой. Рекомендательное письмо от вас, а что, кроме него?

— Не было никакого письма! — голос звучал возмущённо.

Это была откровенная ложь, но Джироламо пока сделал вид, что не обращает на неё внимания.

— Что он был за человек? Что он собой представлял?

— По виду... и манере говорить... обычный наёмник, профессиональный военный, солдат.

— Что он вам сказал?

— Он очень хотел на родину, в Венецию. Готов был искупить.

— Но вы вряд ли снабдили бы рекомендательным письмом изгнанника, который хочет просто искупить свою вину перед Республикой...

— Кто вам сказал, что было рекомендательное письмо? — снова возмутился Джакопо.

— А разве его не было? Значит, было какое-то другое письмо. Назовём его запиской.

Молодой дипломат пропустил вопрос мимо ушей.

— Я никак не могу отвечать за преступления, которые совершил капитан перед Республикой, и был изгнан. Мне об этом ничего неизвестно.

— Он вам не рассказывал?

— Нет. И я не собирался его слушать. В любом случае, тяжесть его наказания — я имею в виду изгнание — говорит сама за себя.

— Но он хотел искупить. Чем?

— Не знаю.

— Но ведь он что-то говорил вам!

— То, что он говорил, как вы понимаете, перепроверить я не мог. Его информация показалась мне интересной. Значит, достойной более внимательного изучения. Что это за сведения, говорить я вам не вправе. Да и вы не смеете их у меня требовать! К тому же я толком не помню. Капитан просил у меня лишь одно... Сопроводительную записку. Что я и сделал. Можно предположить, что он всё-таки передал свои материалы в трибунал Совета Десяти. Досточтимые синьоры советники изучили все факты и приняли решение. Может быть, открылись ещё какие-нибудь обстоятельства, которые усугубили вину капитана, и его приговорили к казни.

— Насколько известно, сведения капитана не изучались советниками.

Дипломат развёл руками. Раздражённо посмотрел на Джироламо.

— Откуда вы это знаете? Откуда вам это известно? И в конце концов, что вам здесь надо? — в голосе звучала враждебность.

Джироламо разглядывал молодого человека и пытался понять, почему он так нервничает и избегает говорить. Потому что боится. Но чего? Внезапно, словно молния сверкнула, Джироламо понял. Боится не только потому, что не доверяет незнакомцу, а потому, что получил от кого-то указание!

— Вам рекомендовали забыть всю эту историю, — заметил Джироламо тоном не вопроса, а утверждения. — Понимаю. Совет Десяти?

Дипломат не удостоил Джироламо ответом, но он читался в его глазах. Оттовион поднялся. Джироламо поднялся тоже, продолжая разглядывать его и мучительно размышляя, чем бы пронять молодого человека, чтобы получить хотя бы крупицу сведений, иначе его поездка будет бесплодной.

Падроне предупреждал его особенно не давить, не запугивать молодого человека, никак плохо не воздействовать на него. Где его слабое место? Сыновняя почтительность? Страх? Может быть, уколы совести? Этот человек производил впечатление порядочного, совестливого. Молодой, ещё не опытный дипломат, дорожащий своей карьерой и боящийся любых осложнений и обострений. Этим и надо воспользоваться!

— Дело в том, — сказал Джироламо спокойно, — что капитан Капуциди, как сейчас подозревается, был казнён ошибочно!

— Эта история не имеет ко мне никакого отношения! — отрезал резидент и снова сел.

— Проводится негласное, совсем негласное, вы понимаете меня, расследование. Вы можете не называть имён. Мы должны разобраться в ситуации. Значит, вам приказано забыть эту историю?

Резидент молчал.

— Сохранились ли у вас какие-то бумаги, связанные с посещением капитана? Копия письма, я имею в виду вашу сопроводительную записку? Что-либо?

Оттовион молча покачал головой.

— Так всё-таки вы получили письменное указание забыть историю? — настойчиво повторил Джироламо.

Резидент молчал, продолжая смотреть широко распахнутыми глазами. Потом сказал:

— Передайте отцу, что он может не беспокоиться о пропавших бумагах. Никто о них не спросит.

— Почему? Вы знаете, что они уничтожены?

— Мне очень жаль, — медленно проговорил Оттовион. — Я сам фактически заманил его в Венецию. Меня просили передать капитану сто монет от Совета Десяти. В миланских монетах.

И тут Джироламо внезапно понял, как было дело. Джакопо, заманив Капуциди, конечно, отправил письмо в Совет Десяти с его показаниями. Потом получил ответ и рекомендацию дать ему деньги на проезд. Дал. А теперь мучается укорами совести.

Но зачем? Зачем он заманивал Капуциди? Такие комбинации не были редкостью. Совет Десяти преследовал врагов Республики повсюду и никогда не забывал о них. Но здесь явно что-то иное. Капуциди до приезда своего в Венецию был всего лишь изгнанником. А после переговоров с резидентом и приезда в Венецию — превратился во врага. Но вряд ли его заманили и казнили за старые грехи!

— Синьор резидент, — сказал Джироламо. — Я задам вам лишь три вопроса. Хочу услышать на них простые ответы. Если они меня удовлетворят, то, клянусь, наш разговор останется между нами, и я о нём забуду. Забудете и вы, словно разговора и встречи нашей не существовало вовсе. Тогда вас больше никто никогда не будет беспокоить по этому делу. Согласны?

Молодой Оттовион кивнул.

— Так вот. Скажите мне, в тех сведениях, что Капуциди изложил вам в записке, было что-то про его старые грехи?

— Нет, — резидент покачал головой. — Не было.

— Значит, в том, что он излагал вам, содержались некие важные сведения, которые, как он думал, искупят его вину перед Республикой?

— Да.

— Он коснулся некоей государственной тайны? И это могло не понравиться кое-кому в Совете?

— Вы сказали, что будет всего три вопроса. А вы уже задали четыре!

— Объедините последние два вопроса в один.

— Это действительно будет последний вопрос?

Джироламо подтвердил.

— Я не бросаю слов на ветер.

— Тогда мой ответ на ваш вопрос — наверное, утвердительный. Точно я не знаю... Да, он написал, это не... По-видимому, вы правы. Да, так оно и есть! Это ответ на ваш вопрос.

Покидая венецианского резидента, Джироламо уяснил главное: албанец был уничтожен, вероятно, потому, что случайно оказался обладателем и разоблачителем некоей государственной тайны. Не разобравшись в этом, бедняга поспешил её донести до самих же венецианцев, искренне надеясь получить за это прощение. Но венецианцы предпочли его убрать, как нежелательного свидетеля. Что же это была за тайна?

Глава 12

Стамбул. Топкапы-сарай. Дом блаженства. Те же дни

Пестро одетый карлик на маленьких ножках кривлялся и размахивал короткими ручонками. Один из той многочисленной свиты карликов, которых султан, нарядив в разные пёстрые одеяния, развёл во дворце как весёлых обезьянок, что живут в больших палатах рядом с палатами немых — ещё одной забавой султана.

«Что он здесь делает? — подумала Елена. Погруженная в свои мысли, она сидела в одиночестве на изящной резной скамье в углу благоухающего сада. — Зачем он забрался сюда?»

Карлик продолжал размахивать ручками, выразительно посматривая в её сторону. Он стоял в конце дорожки, где та поворачивала на большую кипарисовую аллею, выложенную мрамором. Елена оглянулась — она была совершенно одна здесь, в этой части сада. И тут она поняла, что гримасы карлика обращены к ней.

Ей стало не по себе. Что он хочет?

Елена отвернулась. Эти маленькие бестии совершенно обнаглели. Их было больше сотни. Они, если не сопровождали куда-нибудь султана, в остальное время свободно бегали по всему сералю группками и поодиночке, сверкая своими яркими штанами. Они забирались на кухни, гомоня и ссорясь, они пробирались частенько к пажам и даже в запретную часть дворца, в гарем. Говорят, двоих недавно выловили под покоями самого властелина. В его сокровищнице. Карлики заходили в жилища евнухов, как к себе домой, и чёрные евнухи, мавры, огромные сильные нубийцы, ведшие охрану гарема и способные изрубить на части всякого постороннего, не обращали на них ни малейшего внимания.

Забегали карлики беспрепятственно и к женщинам, в большие залы, где вместе жили безымянные икбаль — наложницы и гезде — совсем молоденькие девушки. Там они тоже вытворяли что хотели, забавляя девушек шутовством, дрались из-за подарков и музыкальных инструментов. Любому другому это стоило бы головы — но не им.

Карлик, не отводя от Елены взгляда маленьких невесёлых глаз, осмелел и подошёл ближе. Руки его продолжали выделывать какие-то знаки. Возможно, непристойные. Елена поднялась и, отвернувшись, пошла прочь. Она слышала за спиной нагоняющие её торопливые шажки. Тогда она резко остановилась и обернулась. В глазах её загорелся гнев. Карлик уже находился в трёх шагах от неё. Этот маленький человек был бородат и немолод. Все лицо в морщинах. В его тёмных глазах читалась усмешка.

— Эй, ты! — сказал он неожиданным басом, весьма красноречиво показывая на низ своего живота, где большим жёлтым кушаком были подвязаны его штаны. — Эрдемли Солтан?

Он осмелился назвать её по имени?! Ну и наглец!

— Убирайся, — глухо и с угрозой проговорила Елена.

Продолжая нагло ухмыляться, карлик бесстыдно полез в штаны и принялся в них копаться. Она отвернулась.

— Держи! — послышалось у неё за спиной. Когда она обернулась, человечек уже убегал, быстро перебирая ногами. Через несколько мгновений он свернул в кусты, на боковую дорожку. То, что он оставил, лежало у скамьи, на которой она недавно сидела. Елена вернулась к скамье. Это был клочок бумаги. Она долго рассматривала его, прежде чем поднять. Карлик бросил ей записку? Не было сомнений, кому предназначалось послание, поскольку он окликнул её по имени. Но что за весточка? От кого? Наверное, шут что-то подстроил, задумав поиздеваться над ней! Он ведь уверен, что любой женщине захочется поднять записку. Затаился где-нибудь в кустах и хихикает.

Оглянувшись и убедившись, что вокруг никого нет, Елена, наконец, быстро нагнулась и подняла клочок бумаги. Развернула. Текст короткого послания был написан по-гречески. Прочитав, вся похолодела: «Ему угрожает опасность. Поезжай за ним».

Перечитала, листок запрыгал в руке. Она судорожно скомкала записку, плотно зажала в кулаке и, ничего не понимая, присела на скамью. Автор послания не поставил свою подпись, не уточнил, кого имеет в виду. Но Елена почему-то не сомневалась, кто написал и о ком.

Её мальчику угрожает опасность! Опасность! Это писал Еросолино, она уверена! Добрый доктор узнал об опасности, угрожающей её сыну, отыскал Елену в Стамбуле и придумал способ предупредить. Значит, он где-то поблизости! Она снова посмотрела по сторонам. Вокруг ни души. Карлик, посланец доктора, пропал, и она уже пожалела об этом.

Елена добрела до внутренних дворов, где у журчащих фонтанов мамки прогуливались с резвящимися султанскими дочерьми, тенью проскользнула в свои покои. Там, почувствовав себя дурно, повалилась на софу. Предчувствия, самые тревожные, роем налетели на неё.

Она снова перечитала записку. Уехать из дворца! Но это невозможно! Она не слышала ни об одной женщине гарема, которая сбежала бы из сераля, охраняемого десятками чёрных евнухов. Наивный добрый доктор! Ведь это же не дворец губернатора в Маниссе, с его деревенскими порядками, где жёны и невольницы имели гораздо больше свободы, чтобы связаться с миром. А отсюда можно перебраться только в Дом плача Есхисарай, куда свозят всех бывших жён и наложниц почивших султанов доживать свой горький век.

Лучше бы он вообще ничего не писал!

Елена не находила себе места, снова забыв о пище. Что с её мальчиком? Она опять кляла себя за ту панику в Маниссе и за то, что добровольно навсегда рассталась с сыном. Она не увидит, как он растёт и становится мужчиной, она больше никогда не увидит его смеющиеся глазёнки, его круглую голову крепыша, она никогда больше не коснётся его, не обнимет, не утешит, не поцелует. Господи! Она сама отказалась от единственного в своей жизни близкого существа!

Елена завернулась в одеяла. Её бил озноб. Она отослала прочь служанку. Хоть бы увидеть Еросолино, переговорить с ним хотя бы минуту! Он знает, конечно, намного больше, чем написал! Зачем он её пугает? Ведь нашёл же он способ передать ей записку! Господи, так что же случилось с её мальчиком? Свернувшись в комочек, Елена закрыла руками уши и глаза...

Она понимала, что появление Еросолино здесь невозможно, как бы близко под стенами дворца он ни находился! В третий двор, где размещался сераль, кроме самого султана и его евнухов вход был строжайше закрыт для любого смертного мужского пола. Мощные стены охраняли султанских жён, а зарешеченные толстыми прутьями калитки стерегли мавры, чёрные, как смола, с острыми ятаганами, которые раскрошат, не колеблясь, всякого, кто намеренно или по неосторожности приблизится к запретным «садам блаженства».

Утром, после бессонной ночи, появилась надежда — вдруг карлик придёт ещё! Она приготовила ответ. Днём она в тот же час уселась на вчерашней скамейке в отдалённой части сада. И действительно, он снова появился в конце дорожки, маленький волосатый человек, которому на этот раз она обрадовалась как другу. Казалось, и он обрадовался, что увидел её. Она не стала дожидаться его приближения, поспешно поднялась и, как бы невзначай выронив на траву свою записку и пять золотых монет, отошла на некоторое расстояние от скамьи. Карлик подошёл, деловито подобрал сначала деньги, затем клочок бумаги. Записку свою Елена тоже написала по-гречески. Всего две коротких фразы: «Уехать невозможно. Что с ним? Умоляю!»

Человечек быстро, не оглядываясь, удалился. Когда Елена вернулась к скамье, то увидела то, что желала и надеялась увидеть. Сердце её забилось. Карлик оставил новый клочок бумаги. В нём Еросолино заранее отвечал на один из её вопросов: «Умоляй Сафие».

В тот же день после полудня Елена отправилась в дворцовую баню рядом с двором валиде-султан. Немая невольница несла перед ней на голове корзину со сменой белья. Посещение бани — целый ритуал омовения и место, где можно было поболтать и пообщаться с подругами. Раздевшись в первой зале, Елена перешла в тепидарий, затем в кальдарий, где в зале стоял такой густой и горячий туман, что почти невозможно было дышать.

После массажа и омовений, распаренная и утомлённая, она перебралась в особую залу отдыха с длинными софами вдоль изразцовых стен. Там она увидела в окружении молодых невольниц Сафие, мать Мехмеда, которая после воцарения его на троне получила титул валиде-султан, то есть матери монарха, и стала полновластной хозяйкой гарема. Не было более влиятельного и могущественного человека во дворце, чем Сафие, которая управляла не только женской его частью, но, подчинив себе волю сына, всё больше вмешивалась в управление государством и уже назначала и свергала визирей.

Валиде-султан, разомлевшая после бани, полулежала, откинувшись среди подушек на широкой софе. Её красивое лицо выражало умиротворение, пышное богатое тело было укутано в лёгкие ткани. В правой руке она держала длинную трубку из жасминного дерева с янтарным мундштуком. Другой конец трубки опирался на низкий резной табурет подле софы. Сафие взглянула на Елену, выпустила кольцо дыма.

Она узнала молодую женщину, лениво, но повелительно проговорила, посматривая из-под сонных полуопущенных век:

— Подойди-ка сюда, Эрдемли.

Елена подошла, склонилась в поклоне. Мать-султанша критически оглядела женщину, снова восхитилась про себя её роскошными иссиня-чёрными волосами, отметила сильно похудевшую фигуру, бледное лицо с тёмными кругами под глазами, смотревшими с нездоровым блеском. Она знала историю Елены.

— Плохо выглядишь, — заметила Сафие. — Очень неважно выглядишь. Ты здорова?

— Да, — тихо проговорила Елена.

Сафие продолжала критически её оглядывать.

— Значит, не смотришь за собой.

Эта красивая албанка жила во дворце Топкапы уже более 30 лет. Когда-то она была хасеки — любимой и единственной женой султана Мурада, отца Мехмеда. Спустя двадцать лет Мурад потерял к ней интерес, значительно расширив свой гарем и превратившись в похотливое чудовище, султана-производителя, стал проводить каждую ночь с двумя-тремя женщинами, родившими ему 56 детей. Султан умер, подорвав своё, как говорили, некрепкое здоровье. Несмотря на это, Сафие все эти долгие годы оставалась биринджи-кадан — авторитетной старшей женой султана, матерью наследника престола.

Вошли две немые невольницы. Одна принялась расчёсывать густые волосы госпожи. Валиде-султан вытянула ноги, и вторая девушка, усевшись на низком табурете, принялась красить ей ногти особой красноватой пудрой из травы, которую называют алькана.

Елена стояла потупившись. Вдруг, сама не сознавая, что делает, она бросилась перед Сафие на колени и пала ниц.

— Отпустите меня, милосердная валиде! — простонала Елена. Её стон больше походил на скулёж. — Отпустите меня в Маниссу! Последний раз... На могилу сына!

Валиде замерла, не сразу осознав смысл просьбы, а когда поняла, резко выпрямилась на софе.

— Ты с ума сошла! — воскликнула она сердито. — Что с тобой?

— Отпустите хотя бы на один день! Я больше здесь не могу! Мне надо увидеть могилу!

— Да ты безумна, женщина!

— Отпустите! — Елена схватила ногу султанши. Из её огромных глаз закапали слёзы. — Я хочу побыть у могилы сына!

Сафие выдернула ногу, девушка-невольница испуганно отпрянула.

Сафие вскочила, раздражение исказило её красивые черты. Гречанка продолжала скулить, умоляя её. Казалось, она примется кататься по полу.

— Нет! Ты безумна! Встань! — Сафие топнула ногой. — Да встань же ты, наконец!

Елена подняла на неё глаза, полные слёз. Валиде глядела с презрением и злобой. Отвернулась. Ей не нравилась эта женщина. Нет, она не питала к ней никаких дурных чувств, она вообще толком не знала её. Ей даже было жаль её, перенёсшую горе утраты.

Но всё-таки ей была не по душе эта угрюмая и худая гречанка, третья жена её сына. Всегда мрачная, замкнутая, неулыбчивая, смотрящая исподлобья. И такая женщина, хоть и по праву, жила в этом прекрасном дворце, среди благоухающих садов, в самой уважаемой части гарема! Среди законных жён — матерей принцев и принцесс! И получала годовой оклад, полагающийся матери принца, в три тысячи дукатов! Но ведь она уже не мать принца! Сообщают, что и ведёт она себя, как помешанная. И если так будет продолжаться и женщина не сумеет справиться со своим горем, то её следует удалить отсюда.

Сафие была не злой по природе, но годы в гареме среди интриг и обид, непрерывная борьба с соперницами и завистницами за благосклонность султана и будущее своих детей закалили её. Она насмотрелась всякого. И участвовала во многом. И в тайных утоплениях ослушниц, и в удушении младенцев, и в наказании непокорных.

Став валиде, она старалась быть справедливой матерью и правительницей для всех женщин гарема. Она резко нагнулась, взяла женщину за подбородок и сильно сжала его, вглядываясь в полные слёз глаза. Острые ногти впились в кожу гречанки, причиняя боль. Но та продолжала смотреть молящим и требовательным взглядом. Это совсем вывело албанку из себя.

— Посмотри на себя, — она оттолкнула Елену. — Посмотри, на что ты стала похожа! Ты сохнешь, как старое дерево! Если так пойдёт дальше, то превратишься в каргу! Повелитель изгонит тебя из дворца! Мужчины сторонятся скорбящих и горюющих женщин.

Взяв себя в руки, Сафие снова села на софу, откинулась, сказала повелительно:

— Если не возьмёшься за себя, я тебе обещаю поездку не в Маниссу, а в Дом плача. Там сейчас много таких, плачут по умершим принцам. Вот поход туда я тебе точно обещаю! А теперь прочь с моих глаз!

Глава 13

Венеция. Декабрь 1595 года

По воле Провидения благочестивый дож Паскуале Чиконья скончался под Рождество, прожив 84 года. Его правление продолжалось десять лет, было мирным и полным созидания. Это он построил новый каменный мост Риальто, он возвёл на границах с Габсбургами во Фриули звездообразную крепость Пальманова.

На следующий после его смерти день Дворец дожей окружила самая надёжная охрана — арсеналотти, мастера и подмастерья Арсенала, как делалось всегда, когда в величественном зале дворца, украшенном картинами Тинторетто и Веронезе, собирался Большой Совет — две тысячи венецианских патрициев, управлявших Республикой. После того как были выдворены все посторонние и двери огромного зала были тщательно заперты, великий Канцлер Оттовион торжественно объявил о кончине дожа, и Совет, почтив память замечательного патриция, всю свою жизнь отдавшего на благо Республики, приступил к неотложным делам, связанным с избранием нового дожа Венеции.

Тем временем тело Чиконьи, одетое в золотую мантию, с короной на голове, с золотыми шпорами на туфлях было выставлено в одной из комнат дворца на столе, покрытом коврами, с двумя большими горящими свечами у изголовья.

У гроба дежурила почётная гвардия из патрициев в красных тогах.

В день похорон площадь Сан Марко окружили двойным оцеплением далматинских солдат. В траурной ритуальной процессии из тысяч и тысяч людей все магистраты заняли места в соответствии с важностью их постов. Родственники, Синьория в полном составе, великий Канцлер, патриарх, папский нунций, прокураторы, послы, шефы Совета Десяти, мудрецы советов, адвокаты, цензоры, сенаторы и множество патрициев. За ними тянулись сотни монахов, слуги в траурных одеяниях, коменданты и щитоносцы с факелами, надзиратели тюрем, секретари, молодые канцеляристы. Все были одеты в чёрное с накинутыми на головы капюшонами и казались посланцами Коцита^[82]. Над бесконечной процессией возвышались деревянные статуи святых, множество шестов и фонарей с зажжёнными длинными свечами. Некоторые свечи были такими большими, что казались брёвнами. В неясном рассветном сумраке двигалось море огней.

Кортеж заходил в полном составе во дворец и выходил через боковые ворота на площадь. Вынесли гроб, окружённый арсеналотти с зажжёнными свечами и эскортируемый спереди и сзади патрициями почётной гвардии.

Канцлер ждал Синьорию у подножия Лестницы гигантов. Спустившись, её члены в полном составе покинули кортеж и вернулись во Дворец на заседание.

Едва кортеж вновь появился на Сан Марко, во всех церквях города забили колокола. Перед собором процессия остановилась. В этот момент звон колоколов прекратился, и в полной тишине арсеналотти, нёсшие гроб, девять раз подняли его над головами и прокричали: «Мизерикордия!»^[83]

Это приветствие называлось «сальто дель морто» — «прыжок мёртвого».

После этого процессия покинула площадь, направившись в церковь Сан-Джованни и Паоло. На всём пути кортежа окна домов были украшены разноцветными коврами и тканями, создавая впечатление странного праздника среди строгости похорон. Церковь была одета в траур, внутри горело такое количество свечей, что вся она казалась в огне. Когда катафалк с гробом установили в нефе и вокруг выстроилась почётная гвардия, началась служба, а потом выступления с поминальными речами. В эту замечательную церковь простой люд обычно ходил неохотно — среди народа было распространено поверье, будто она должна обрушиться когда-нибудь в торжественный день. После службы процессия двинулась в небольшую церковь, где совершили погребение.

Лунардо прошёл всю церемонию похорон. Печаль и торжественная атмосфера навевали тяжёлые мысли. Оглядывая в толпе лица послов и сенаторов, членов Синьории и Совета Десяти, он пытался сообразить — кто из них тоже знает о приближении войны? Кто плетёт чудовищную самоубийственную интригу? Плетёт, прикрываясь интересами Венеции, в конце концов, против неё, словно змея, кусающая собственный хвост! И что будет с Венецией? С её бурлящей и с виду беспечной жизнью, с её дворцами, кричащим богатством? Какой она выйдет из вооружённого столкновения? Превратится в унылый малолюдный городок с затхлой болотистой водой неочищенных каналов, с обваливающимися домами и набережными с гниющими сваями, на замену которых не найдётся средств, с подтопленными галерами, на которых не будет гребцов?

Он стряхнул с себя мрачное наваждение. Несколько раз Лунардо пересекался глазами с великим Канцлером. Оттовион, чрезвычайно занятый организацией похорон и выполнением торжественной миссии, ничем не выдавал своей связи с Реформатором — только при первой встрече кивнул ему величественно, как старый знакомый, а потом словно избегал встречаться с ним. Лунардо чувствовал себя заговорщиком, которого предали.

После похорон мессер Маркантонио отправился в один из своих домов в сестьере^[84] Дорсодуро на кампо АнжелоРаффаэле, чтобы там заночевать, а наутро вернуться в Падую. Внезапно поздно ночью явился слуга от Канцлера с письмом: Оттовион дома и ждёт Реформатора по весьма срочному делу. Сев в гондолу, Маркантонио отправился к Канцлеру. Баркаролло зажёг фонарь на корме лодки. Вышли на Большой канал. Ни веселья, ни обычных толп на набережных не было. Лавки и локанды^[85] закрылись рано. Город погрузился в печальный мрак. Время от времени мимо них или навстречу скользили такие же тёмные лодки, тускло освещённые факелами и фонарями.

вспомнился Лунардо стих из Одиссеи.

Великий Канцлер выглядел угрюмым и осунувшимся. Вместе со сменой торжественного одеяния на домашнее платье куда-то исчез и его величественный вид, и теперь он стал старым человеком с лицом, серым от усталости.

Они поделились впечатлениями о похоронах, Оттовион рассказал о некоторых накладках, которые случились незаметно для непосвящённых. Он был озабочен предстоящими выборами нового дожа. Конклав не казался лёгким. Главным кандидатом выдвинули Марино Гримани. Богатый патриций, семья которого владела несколькими дворцами в Венеции, а также домами в Карраре, Тревизо и Полезине. Умный, достойный человек, ясно и просто излагающий свои мысли и всю жизнь отдавший служению Республике — был подестой^[86] в Падуе и Брешии, Реформатором университета, консильери дожа, мудрецом Совета и, наконец, прокуратором Сан-Марко. Папа Сикст V возвёл его в рыцари и подарил ему «Божье кольцо», а Климент VIII вручил ему золотой крест. За великодушие и щедрость Гримани очень любили в народе.

— Остаются ли в силе наши договорённости после кончины принца? — спросил неожиданно Лунардо.

— Да, конечно. — Оттовион глядел мрачно из-под опухших век. — Остаются.

— Вы собираетесь рассказать о ваших подозрениях новому дожу, когда его выберут?

— Нет, — покачал головой Оттовион. — Пока нет.

Лунардо промолчал, пристально изучая лицо Канцлера.

— Знаете ли, досточтимый Канцлер — наконец сказал он, — я вынужден заметить, что вы были со мной... не вполне откровенны.

Оттовион вспыхнул.

— Что вы хотите этим сказать? — с некоторым раздражением спросил он.

— Мы получили известия от людей, с которыми я давно состою в переписке. Мой помощник общался и с вашим сыном, который был, откровенно говоря, напуган нашими вопросами. В итоге я узнал нечто, чего знать мне, возможно, не очень-то и следовало.

— Что вы имеете в виду? Что вы узнали?

— Возможно, что наше правительство разрабатывает сейчас секретную военную операцию, которую, по понятным причинам, хочет сохранить в тайне.

— Секретную операцию? Где?

— В Далмации. Против османов! Вы же не могли об этом не знать, Канцлер!

На лице Оттовиона появилось искреннее удивление. Он покачал головой.

— Клянусь, мессер прокуратор, — пробормотал он. — Мне ничего неизвестно. Я не знаю ни о какой операции! Я готов поклясться на распятии!

— Ладно... Хм, — Лунардо не отрывал взгляда от лица Канцлера, и некоторое время они пристально изучали друг друга. Канцлер — с возмущением, Лунардо — с недоверием. — Я, верно, ошибся, — извиняющимся тоном проговорил дипломат. — Я всегда полагал, что Канцлер в курсе всего происходящего в государстве... Возможно, если даже не вы, досточтимый Оттовион, но ваш секретарь, Николо Падавин, секретарь Совета Десяти, — должен знать.

— Странно. — Оттовион задумался. — Уверен, что он тоже ничего не знает. По крайней мере... мне трудно представить, что Николо будет от меня что-то скрывать.

Сбитый с толку, он замолчал, не зная, что сказать.

— Теперь я ничего не понимаю, — Реформатор пожал плечами. — Тогда это просто невозможно.

— В том-то и дело! — запальчиво воскликнул Оттовион. — Здесь что-то не то! Я ничего не знаю ни о какой операции! Мой секретарь не знает! Даже покойный дож не знал! Можете ли вы мне пояснить, в чём суть, дорогой мессер Маркантонио?

— Я, собственно... Ничего определённого... Лишь некоторые умозаключения. Монах доминиканец Чиприано ди Лука... Вам это имя что-нибудь говорит?

Канцлер задумался.

— Припоминаю, — наконец сказал он. — Он, кажется, проходит в делах трибунала Совета Десяти? Государственный преступник?

— Совершенно верно, — подтвердил Лунардо и вкратце пересказал Канцлеру суть преступления доминиканца, ставшего защитником ускоков. — А такое имя — Франческо Антонио Бертуччи?

— Нет, — Канцлер покачал головой. — Но если он известен Совету Десяти, то я смогу это выяснить.

— Думаю, что он известен не хуже брата Чиприана: они действуют заодно, — сказал Лунардо. — Очень интересная личность. Родом он из Лесины — нашего острова в Далмации. Как и доминиканец, изгнан из пределов Республики. Говорят, что этот Бертуччи вступил в Мальтийский орден. По характеру авантюрист, наёмник.

— И чем же он насолил Республике?

— Он уже не первый год носится с планами освобождения Албании, Боснии, Сербии от османов. Так вот, в Риме этот Бертуччи ведёт переговоры не с кем иным, как с самим понтификом Климентом VIII о поддержке военной операции против турок в Далмации, на границе с венецианскими землями. При этом основной силой в начале операции будут ускоки. Таково обещание их представителя — брата Чиприана. Они познакомились в Риме. Подробности мне неизвестны. Знаю, что Папа обещал помощь оружием и амуницией. Бертуччи уже отправлялся за поддержкой к полковнику Георгу Ленковичу, командующему пограничными войсками Габсбургов в Хорватии. Знаю также, что к переговорам подключился новый посланник императора Рудольфа барон Норад. Переговоры ведутся в полной тайне, известие о них просочилось только потому, что они о чём-то не могут договориться. Я имею в виду императора и Папу. Норад и папские представители несколько раз очень бурно поговорили.

— Вооружённое выступление против Турции на границе Венецианских территорий. Но ведь это крайне опасно для нас! — воскликнул Оттовион. — Это должно быть известно нашим дипломатам в Риме и Праге!

— Совершенно верно! — кивнул Лунардо. — Сер Паоло Парута, наш посол при папском дворе, давно ведёт не только наблюдение за переговорами и снабжает всеми сведениями Синьорию. Но это не главный секрет, дорогой мой Канцлер! Ускоки, Бертуччи, брат Чиприано — враги Венеции. Секрет в другом! Параллельно с этими переговорами в Риме ведутся другие — о выступлении против турок неких дворян из венецианской Далмации!

— Подданных нашей Республики?! — у Оттовиона перехватило дыхание.

— Именно! Идёт ли речь об одной и той же операции или о какой-то другой — мне неизвестно, — продолжал Лунардо. — Но то, что некие далматинцы, подданные Венеции, обсуждают в Риме план военного выступления против османов, — это точно!

Канцлер осторожно спросил:

— А может получиться так, что венецианское правительство не в курсе этих переговоров?

— Паоло Парута не в курсе? Сомневаюсь. Он опытнейший дипломат и разведчик. Кроме того, ведь у нас есть косвенное подтверждение, данные, полученные от вашего сына, его странное поведение в этой истории с албанским капитаном Капуциди. Не о том же самом хотел сообщить албанец Совету Десяти? Если он случайно проник в какую-то государственную тайну — не потому ли его поспешили казнить, а все его материалы уничтожить?

Оттовион помолчал, затем спросил:

— Ну а сами вы как можете объяснить всё это?

— Похоже, кто-то в Венеции знает об этой операции немало. Но не хочет, чтобы знали другие. Вот в чём проблема. То есть венецианское правительство действительно вовлечено в эту операцию. Возможно, оно тайно решило помириться с ускоками и объявить войну османам!

— Но ведь это означает, что Республика секретно вступает в союз христианских государств против турок! Новая Священная Лига! — в ужасе прошептал Канцлер.

Лунардо не смог сдержать мрачную улыбку.

— Я бы чуть больше удивился, если бы обнаружил, что Республика хочет выступить вместе с турками против испанцев и австрийцев!

— Друг мой! — Оттовион подался вперёд, не в силах скрыть волнение. — Я прошу вас не оставлять этого дела!

— К чему нам это, Канцлер? — проговорил Реформатор уныло. — Я даже не знаю, что ещё могу предпринять. Мы столкнулись с секретными переговорами правительства. Копать дальше — означает влезать в дела Совета Десяти. Вы же понимаете, чем это чревато для нас обоих. Нас заподозрят в выведывании государственных секретов!

Оттовион схватил Лунардо за руку.

— Вы что же, одобряете наш тайный поворот к войне?

— Нет, — твёрдо сказал Реформатор. Но голос его звучал опустошённо. — Однако мы не можем идти против правительства.

— Но вы понимаете, что война — это катастрофа?

— Да, это может быть катастрофой.

— А если это не правительство? — произнёс Оттовион почти шёпотом, не отпуская руку Лунардо.

— То есть как это не правительство?

— Друг мой, поймите, меня тревожит не только эта военная операция в Далмации. Меня тревожит, как она готовится! Вы понимаете, что такого не было никогда? Операция никогда не обсуждалась в Совете Десяти, тем более в Сенате. Большинство членов Совета, я в этом уверен, даже не догадываются о ней. За их спиной что-то замышляется. Делается совсем узкой группой неизвестных лиц! Вы понимаете, что это... заговор?

— В конце концов, может быть, это не так. — Лунардо нервно передёрнул плечами, пытаясь слабо обороняться. — Вы же знаете, во что превратилась Венеция с нашим нейтралитетом. Город просто кишит лазутчиками, уши агентов и шпионов, можно сказать, замурованы в каждую стену. Чтобы сохранить все в тайне хотя бы на какое-нибудь время... круг лиц сузили.

Оттовион горячо замотал головой.

— Да дело не в этом! А в том, кто решил сузить! Что это за круг лиц, который решил? Нет такого магистрата в Республике, который должен заниматься тайными операциями ещё болеетайно, чем это предписано законами Республики! Что это за люди, которые составляют этот круг? Кто дал им такие права или они сами их себе присвоили? Неужели вас это ничуть не беспокоит?

— Я уже говорил вам в прошлый раз: у нас есть возможность заговорить о тайной операции и сорвать её, — сказал Лунардо успокоительно. — Наконец, давайте дождёмся выборов нового дожа, и вы расскажете ему.

Оттовион покачал головой:

— Пока будут проходить выборы и новый дож будет входить в курс дел, заговор будет развиваться. Кроме того, сорвав одну из операций, мы не узнаем, кто заговорщики. Они затаятся и сделают новую попытку. Я хочу узнать, кто они! Мы должны разоблачить их. Мы можем это сделать!

— Каким образом? — Лунардо всё ещё сопротивлялся. — Все мои возможности исчерпаны. Я безвылазно сижу в Падуе. Заговорщиков надо искать здесь, в Венеции, во дворце.

Даже если я пришлю сюда своих людей, что они будут делать? Надо знать, о чём говорят на брольо. Надо установить слежку. Но за кем? У нас нет никаких зацепок, никого, кого бы мы подозревали.

— Я снабжу вас всеми сведениями, которыми обладает канцелярия! Всеми фактами, которые могут показаться подозрительными! Какими бы секретными они ни были. Ответственность за это я беру на себя. Я готов рисковать больше всех!

— Допустим... — голос Лунардо звучал неуверенно. Он понимал, какой опасности подвергнет свою немногочисленную команду. С другой стороны, он понимал, что Канцлер прав. Если это заговор, они просто обязаны разоблачить заговорщиков! Он продолжал: — Допустим, мы что-то обнаружим. Что дальше? Вы обвините членов Совета Десяти в заговоре?

— Мы, по крайней мере, будем знать, кто наш враг. И найдём способ обезвредить его. Я прошу вас, Лунардо, я призываю вас как патриция — используйте все свои возможности! Пришлите ко мне вашего человека. Самого толкового и надёжного. Мы сможем разоблачить их!

— Ещё один вопрос, — неожиданно сказал Лунардо. — Откуда вам известно о службе? И известно ли о ней кому-то ещё?

Канцлер ответил не сразу. Он прямо и открыто посмотрел в глаза Лунардо.

— Тот пожар во дворце. Почти двадцать лет назад. Не все бумаги дожа сгорели. Я тогда был секретарём Сената и участвовал в спасении документов из квартиры дожа. Потом мы разбирали остатки. Ваш проект до половины обгорел, но многое прочитать было можно. Вот так я узнал. Никто никогда не упоминал о службе. Из чего я сделал вывод, что правительство не создавало её. Видя вашу осведомлённость во многих делах, я почему-то подумал, что, возможно, вы создали нечто подобное для себя. А в Падуе я просто вспомнил о той бумаге.

— А где сейчас проект?

— Не знаю. Он был вместе с остатками прочего мусора. Он давно уничтожен.

— Хорошо, — сказал Маркантонио. — Скажите мне, любезный Канцлер, можно ли установить, кто дал команду о казни албанца Капуциди?

— Решение принималось на Совете Десяти заведённым порядком. Можно, конечно, попытаться переговорить с тюремщиками и палачами...

— Нет, нет, не стоит, — перебил Лунардо. — Расспросы не останутся незамеченными, этим мы привлечём внимание заговорщиков и государственных инквизиторов. А кто из членов Совета Десяти занимается далматскими делами?

— Вы собираетесь начать с этого?

— Да. Надо же с чего-то начать! Во всяком случае, те из членов Совета Десяти, кто ближе всех к этой проблеме по роду деятельности, знают больше других. Даже если они не имеют отношения к заговору, они могут знать и делать что-то, что приведёт нас к цели. Таким образом, мне необходим список членов Совета с перечнем их обязанностей. При этом никаких действий с вашей стороны, чтобы мы не вызвали никаких подозрений!

Канцлер посмотрел на Лунардо долгим пронзительным взглядом и молча кивнул.

Глава 14

Там же. Январь 1596 года

«Два человека должны войти в локанду в разное время. Они могут сесть либо вместе, либо за соседними столами. Они обязаны быть одинаково одеты, в простые платья секретарей или низкого ранга юристов. Вся хитрость в их простых чёрных плащах, которые следует повесить на спинку лавки или крючок поблизости. Это послужит причиной лёгкого недоразумения. Сначала уйдёт тот, кто пришёл первым. Он-то и совершит «досадную ошибку», перепутав плащи. Второй покинет локанду чуть позже, не заметив подмены». Этот несложный трюк, по предложению мессера Лунардо, предстояло проделать в Венеции Джироламо во время первой встречи со связным Канцлера.

Джироламо, едва войдя в полутёмное, с низким потолком помещение грязноватой и чадящей локанды, мгновенно узнал своего связного. Витторио — его носатый однокашник, один из лучших студентов, обещавший в своё время стать прекрасным законником, всегда сдержанно-насмешливый и немногословный. Витторио неторопливо обгладывал куриную ногу, окуная её в чашу с помидорным соусом. И теперь, много лет спустя, на его тонких губах продолжала играть всё та же неопределённая полуулыбка, с которой он ещё школяром взирал на мир.

Тёплое чувство испытал Джироламо, увидев его, чувство сопричастности, свойственное всем выходцам альма-матер. И хотя они с Витторио не виделись более десяти лет и мало знали о делах друг друга с тех пор, как покинули Бо, для Джироламо увидеть знакомую, почти родную физиономию было добрым знаком. Витторио запомнился ему человеком не только насмешливым и толковым, но и надёжным.

Витторио, однако, не спешил признаваться, что узнал своего старого товарища; он сидел один на скамье, ссутулившись, нависая своей длинной фигурой над столом. Напротив него было пустое место, заваленное кипой папок. Пустым оставалось и третье место, на которое он повесил свой плащ, точь-в-точь такой же, как у Джироламо. Джироламо, церемонно поклонившись, словно извиняясь за причиняемое беспокойство, молча занял свободное место, скинув свой плащ на стул. Связной Канцлера нехотя подвинулся.

За всё время еды они не проронили ни слова, как совершенно незнакомые люди. Наконец Витторио торопливо побросал куриные кости в миску, поднялся, схватив рассеянно чужой плащ и свои папки. Он до сих пор так ничем и не обнаружил своего знакомства.

— До встречи, «кипалиста»! — вдруг чуть слышно проговорил Витторио.

На тонких губах всё та же полуулыбка, нос дрогнул, в уголках глаз мелькнуло лукавство. Он вышел из локанды.

Узнал! И Джироламо, и Витторио слыли одно время заядлыми «кипалистами», за что бывали наказаны. Бытовала у студентов такая забава в первые годы учёбы, глупое ребячество — прятаться в сумерках под сводами многочисленных галерей на падуанских улицах и, заслышав шаги припозднившегося прохожего, неожиданно выскакивать из засады с громким криком «Ки па ли?» или «Ки ва ли?» — «Кто идёт?», доводя бедняг прохожих до истерики и обмороков. Иногда, впрочем, приходилось уносить ноги от лишённых чувства юмора глупцов, которые, выхватив шпагу, бросались на разбегавшихся с воплями студентов, приняв их то ли за грабителей, то ли за чертей. А может, чтобы проучить наглых шутников. Но в этом тоже заключалось удовольствие настоящего «кипалисты», которое участники игры извлекали в любом случае.

Джироламо вышел следом за связным. Витторио привёл его к находившейся неподалёку церкви. Войдя внутрь и спрятавшись в прохладном полумраке нефа среди колонн, они обнялись.

— Я на словах передам тебе то, что написано в записке, — проговорил Витторио после того, как они немного потолковали о своём житье-бытье. Он служил секретарём во Дворце дожей. — Она в подкладке моего... то есть теперь твоего плаща. Сейчас в городе тайно находятся некие греческие или албанские монахи, с которыми ведутся переговоры. Всё это с ведома и по указанию Совета Десяти. О монахах знает руководитель Совета сер Томазо Гарцони. Но он с ними не встречается, чтобы не ставить Республику в двусмысленное положение. Поэтому вести переговоры поручено сенатору Феро. Тот хороший знаток Далмации, где был синдиком. Адрес сенатора в записке. Никто не знает, как, когда и о чём он с монахами переговаривается. Гарцони о ходе переговоров тоже никого не ставит в известность. Может быть, вам удастся что-то узнать.

— О чём, как предполагается, ведутся переговоры?

— Как всегда, — вздохнул Витторио. — Об освобождении Греции и Балкан от турецкого ига.

— Хм. И Совет Десяти допускает, чтобы в нейтральной Венеции подданными Республики велись военные переговоры?

— Но это обычная практика. Видишь ли, в Совет Десяти, в Синьорию непрерывно идут обращения с предложениями военного и секретного характера. Это монахи, наёмные солдаты, дворяне-авантюристы... Они предлагают сведения, планы, проекты, яды — множество полезных вещей. Совет Десяти, даже если бы и хотел уделить всем внимание, не справляется. Кроме того, многие предложения, как например это с монахами, очень деликатного свойства. Поэтому тут есть два пути: либо все отвергать и сжигать предложения в камине, либо принимать к рассмотрению каждое, ничего не упуская. В общем, ты знаешь дотошность нашего правительства, — было решено негласно не оставлять без внимания ничего, что могло бы послужить на пользу Республике, перепоручая предварительное знакомство с делами надёжным патрициям. Но при этом не являющимися магистратами! Таким, как сенатор Феро, например. Они отринут умалишённых и мошенников и сообщат, если дело действительно представляет государственный интерес.

Джироламо понимающе кивнул.

— Это как с анонимными доносами?

— Совершенно верно. Аналогично.

Ни для кого в Венеции не было секретом, что анонимные доносы, которые официально декретом Сената не принимались к рассмотрению венецианскими трибуналами и уничтожались, на самом деле частенько принимались к сведению и секретно расследовались.

— С той разницей, — продолжал Витторио, — что если о переговорах сенатора станет известно, то никаких претензий к правительству Венеции никто предъявить не сможет. Оно всегда может заявить, что эти переговоры проводились частными лицами и, разумеется, без его ведома.

— Могу я задать ещё вопрос? — спросил Джироламо.

— Разумеется. Мой руководитель не давал мне никаких ограничений. Я готов отвечать на все твои вопросы... Если знаю ответ.

— Почему именно эти монахи заинтересовали вас и почему — Феро?

— Во-первых, потому что это балканские монахи. А там идёт война. И тема их переговоров ясна даже без подслушивания. Во-вторых, Феро, конечно же, не может вести полноценные переговоры. Он должен был с этими людьми лишь побеседовать. Проявить внимание к их предложениям. Чтобы у них не возникало ощущения, будто венецианцы отреклись от защиты христиан, страдающих под турком. Одновременно выудить у них, по возможности, какие-нибудь полезные сведения. Такие беседы обставляются с максимальной секретностью и важностью.

— И всё же — почему именно они?

Витторио почесал подбородок.

— Трудно сказать, — наконец проговорил он. — Просто эти люди проживают в Венеции довольно давно. Феро с ними встречается тоже довольно долго. Обычно дело ограничивается одной, от силы двумя встречами. Потом переговорщик пишет свой отчёт, и дело отправляется в «Сегреду». Но отчёта до сих пор нет. Встречи продолжаются. Любопытно, тебе не кажется?

Джироламо пожал плечами. «Во всяком случае, не мне решать, любопытно это или нет», — подумал он. Падроне изложил дело так, что его задача заключалась в проверке тех фактов, которые предъявит Канцлер. Этим они и займутся.

— Как мы будем сообщаться? — спросил он.

— Через два дня на третий, в той же локанде, в два часа, — сказал Витторио.

— Обеденное время? — улыбнулся Джироламо.

— Именно так. Потом мы сможем поменять место встречи и время.

Они тепло распрощались.

Джироламо отправился к своим товарищам. В его распоряжении была немногочисленная, но очень активная и толковая команда из четырёх человек. Все выпускники различных факультетов Падуи, которых Лунардо оставил после окончания учёбы на разных должностях в университетской канцелярии. Все члены службы: Джанбаттиста Первый, Франческо, Пьетро и Джанбаттиста Второй.

Первым делом было решено установить наблюдение за сенатором и его домом, выявить личности монахов, с которыми он ведёт переговоры, выяснить, где они остановились. В Венеции проживало множество иностранцев, прибывающих для развлечений и частных интересов. Среди них много греков, албанцев и славян, которые расселялись по всему городу в многочисленных остериях, частных домах и на подворьях монастырей.

Сенатор, как следовало из записки, переданной от Канцлера, проживал недалеко от Большого канала на площади Святых Апостолов, слева от церкви. У него был небольшой трёхэтажный дом с высоким вторым этажом, со сводчатыми окнами и длинным балконом. Место для наблюдений очень удобное — на другой стороне площади, напротив дома сенатора, находилась остерия «Серебряный лев», принадлежавшая влиятельной семье Градениго. И хотя венецианские остерии обычно постояльцами забиты, поселиться в «Серебряном льве», к счастью, не составило труда. Управляющий, благодаря сложной системе родовых и дружеских связей, оказался знакомым знакомых, так что Джироламо и его помощник Джанбаттиста Второй по поддельным рекомендательным письмам быстро получили (о, удача!) угловую комнату на первом этаже «Серебряного льва». Молодые люди зарегистрировались в гостинице в особом журнале, предписанном «Стражами ночи», как нотариусы из Тревизо. Остальные трое из команды устроились кто где, в том числе и у родственников в разных частях города.

«Серебряный лев» оказался очень приличной остерией, совмещающей умеренную для Венеции цену и центральное местоположение буквально в пяти минутах ходьбы от Риальто, и с «гарнированной постелью», то есть оснащённой в том числе и девушкой, готовой выполнять все прихоти по-стояльцев, сколь долго они пожелают. Однако Джироламо категорически отказался от «гарнира», к огромному неудовольствию Джабы Второго. Впрочем, круглосуточное наблюдение за домом сенатора быстро отодвинуло мысли о развлечениях на задний план. Джироламо распределил задания и приступил к их выполнению с первого же вечера по приезде в Венецию. Образ жизни сенатора и некоторых его домашних дал им богатый материал для наблюдений и наградил бессонными ночами, которые команда Джироламо пока переносила без ропота.

Глава 15

Стамбул. Дом блаженства. В те же дни

Елена передала карлику для доктора Еросолино новую короткую записку, в которой в нескольких словах выразила всё своё отчаяние: «Она отказала. Что с ним?»

Получив её, маленький гонец исчез на несколько дней, и Елена от безысходности просто сходила с ума. Она бродила вдоль высоких стен гарема и у решетчатых калиток, как дикое животное в западне, готовое броситься на прутья и камни. Тоска гнала её: она думала, как ей вырваться отсюда, как перебраться через эти колючие кустарники, кипарисы и лететь к своему сыну, позабыв обо всём. Она ходила, заглядывая везде, высматривала среди карликов, не видно ли её знакомца.

Наконец он снова объявился. Увидев его, Елена чуть не закричала от радости. Но тот зыркнул на неё сердито и, оставив записку на старом месте, снова скрылся. Новый совет Еросолино был странным: «Пойди к ней ночью».

К кому? К валиде? Но зачем? Снова умолять жестокую и непоколебимую Сафие, вызвать её гнев? И почему ночью? Еросолино серьёзный и порядочный человек, он не позволил бы себе шутить и издеваться над несчастной женщиной! Или он имел в виду, что в вечерней тиши, без свидетелей Сафие станет снисходительней и уступчивей?

Ночь была тяжёлой. Цветы в спальне Елены испускали сильный аромат, от которого начинала болеть голова. Напрасно она приказала служанке плотно прикрыть окна шёлковыми занавесками — в спальне от этого стало нестерпимо жарко и душно. Елена то и дело смачивала себе виски особым охлаждающим раствором. Она металась на своём низком ложе в лёгких простынях. В конце концов она поднялась и, чтобы не разбудить служанку, как собака, свернувшуюся на матрасе в соседней комнате, осторожно отодвинула засов двери и выскользнула в сад.

«Пойди к ней ночью...» «Пойди к ней ночью...»

Дорога была недалёка. Покои женщин гарема соединялись друг с другом, образуя целую систему двориков, переходов, коридоров.

Лунная дорожка бежала через сад по стволам кипарисов, по розовым кустам, освещая силуэты резных беседок, конусы киосков и строений, придавая всему тихий сказочный вид. Стрекотали цикады.

Елена спустилась с крыльца, и ноги сами понесли её вперёд. Она не сознавала, куда бредёт. Она миновала длинное здание с жилищами икбаль — наложниц, затем прошла в ту часть гарема, где находились покои Сафие.

Валиде обитала в отдельном большом павильоне. В окнах, прикрытых лёгкими газовыми занавесками, мерцал свет — дрожало пламя светильников.

Елена бесшумно подкралась к павильону, стараясь держаться в тени — луна была в третьей четверти, — и ступила на широкое крыльцо в виде просторной аркады с тонкими колоннами.

Занавески трепыхались на лёгком ветру. Елена замерла, прислушиваясь. Из покоев доносились неясные звуки. Негромкое сопение, иногда переходящее в сдавленные всхлипы. В спальне валиде кто-то тихо плакал, пытаясь сдержать рыдания. Чувствуя, что прикасается к какой-то опасной тайне, Елена совершенно прижалась к стене здания, почти полностью слившись с ней. Она двинулась вперёд, в сторону окон. И чем ближе она подходила, и чем различимее становились звуки, тем яснее становилась для неё их природа.

Затаив дыхание, Елена встала у самого края окна, возле шевелящихся занавесок. Она долго слушала, не в силах отойти, удивлённая, заинтригованная, напуганная. Из комнаты доносились не рыдания, а звуки страсти, бурной, едва сдерживаемой. Преступной страсти, кто бы ни были любовники.

Она слушала, удивляясь, что эти животные звуки будоражат её, молодую и свежую женщину, хотя она уже успела забыть о них. Неужели валиде, неприступная мать-султанша, давно уже, по сплетням старожилок дворца, отставленная от ложа своего владыки Мурада, покойного Повелителя вселенной, нашла себе утешение в объятиях кого-то из слуг? Визирь? Телохранитель? Стражник? Евнух? И хотя рассказывали, что некоторые евнухи сохраняли часть былых способностей и заводили романы с женщинами гарема, всё равно трудно было представить с евнухом саму валиде-султан. Такая связь, хотя Сафие и не подчинялась полностью суровым узаконениям, касающимся всех остальных обитательниц гарема, всё равно была преступной, если не для валиде, то для её любовника. И меч, рубящий головы мужчин, проникших в сераль даже не для любовных утех, ждал одинаково всех: и друга султанши, и друга кухарки.

Между тем возня становилась всё громче, любовники всё менее сохраняли контроль над собой. Не в силах противиться охватившему её любопытству, взбудораженная Елена ухватила пальцами шёлк занавеси и чуть отодвинула его, пока не образовалась небольшая щель. Заглянув, оторопела.

Сафие с распущенными густыми волосами, обнажённая, с тяжёлыми подпрыгивающими грудями, хрипло стонала в объятиях любовника — другой женщины, такой же обнажённой, мускулистой, как юноша, и гибкой, как кошка. Обе любовницы ласкали друг друга, страстно целовались, катались по большому ложу среди смятых простыней и разбросанных подушек.

О! Она узнала любовницу! Ведь это хорошо известная в гареме Эсперанца Мальки, которую все звали Мульки Кадан — близкая подруга и кира, то есть финансовая поверенная матери-султанши! Кира Мульки Кадан и валиде сколотили большие состояния. Эсперанца не была женщиной гарема и жила в городе, но во дворец приходила почти каждый день совершенно свободно, имея на то особое разрешение, выхлопотанное для неё Сафие. Эсперанца, ещё довольно молодая, энергичная и очень дерзкая женщина, держалась высокомерно и часто вызывающе со всеми, с кем имела дело, пользовалась полным доверием султанши и приходила во дворец как к себе домой.

Пока страсть любовниц нарастала и подходила к неумолимой развязке, Елена попятилась, задёрнула занавеску и поспешила вернуться к себе.

Вот так так! Вот и раскрылся секрет валиде-султан! «Пойди к ней ночью». Елена была в первый момент ошарашена, но вовсе не потрясена увиденным. Чего только не случалось в гареме, где томились сотни молодых, полных сил, чувственных женщин. Многие месяцами или даже годами дожидались султанской нежности. А многие и вообще никогда не получали её. Запертые во дворце и садах, охраняемые евнухами, лишённые мужчин. Многое процветало здесь, скрытое от глаз. Некоторые наложницы как безумные бросались на евнухов и животных. С обеденного стола пропадали огурцы, редис, бутылочная тыква-горлянка, и это иногда доходило до эпидемии, так что подобные овощи приказано было подавать к столу нарезанными на ломти!

Страсть двух женщин не удивила Елену. Однако она считалась непристойной, противоестественной и скандальной. А её огласка не сулила виновницам ничего хорошего. Валиде запуталась в этой связи, такой же опасной и смертельно рискованной, как и измена султану с мужчиной или евнухом. Интересно, а откуда об этом мог знать доктор Еросолино? Ведь именно этого он хотел! Он хотел, чтобы Елена застала их, гордую Сафие и дерзкую Эсперанцу!

На следующее утро Елена прогуливалась неподалёку от жилища валиде-султан, следя за его входом. Она завидела Мульки, когда та вышла из павильона главной султанши, как всегда, стремительной и решительной походкой. На Мульки были белые штаны из тончайшего хлопка, тонкого, как батист, и сквозь ткань просвечивали загорелые мускулистые ноги. Штаны доходили до колен. На ногах у неё были изящные высокие ботинки из цветной кожи со шнуровкой.

Стриглась Мульки коротко и не носила серёжек, только небольшое жемчужное ожерелье на шее. У неё была маленькая плоская грудь. Из коротких рукавов сатиновой лазурной туники выглядывали тонкие жилистые руки.

Теперь Елене виделось в её решительном, крепком шаге что-то неженское. Эсперанца направилась в сторону калитки, у которой сторожили мавры с ятаганами. Елена бросилась Мульки наперерез.

Эсперанца остановилась резко, сердито нахмурилась. Елена позвала её в беседку, Мульки смерила её недовольным взглядом, всем своим видом показывая, что очень спешит. Однако пошла за ней. Они вошли внутрь.

— Любезная Эсперанца! Я прошу тебя помочь мне... — начала Елена и торопливо, но ясно объяснила свою просьбу.

Мульки перебила. Речь её была быстрой и нервной:

— Я понимаю, как это важно для тебя, — сказала она. — Но я... боюсь, не тот человек. Я вряд ли могу помочь в этом деле. Если тебе надо принести что-то из города, я охотно помогу. Но помочь тебе уехать в Маниссу... Да это же две недели пути! Поверь, это не в моих силах! Клянусь! Я не смогла бы тебе помочь посетить в одиночку даже усыпальницу великой Хюрем^[87], хотя до неё час ходьбы. Говори с теми, кто может тебе помочь.

Мульки сделала нетерпеливое движение, показывая, что хочет уйти.

— Но ты так близка почтенной Сафие!

— Почему бы тебе не поговорить с ней самой? Сафие — мудрая женщина. Она тебе что-нибудь посоветует.

— Я уже говорила с ней.

— И что же?

— Она отказала.

Мульки передёрнула плечами и многозначительно взглянула на гречанку, как бы говоря: «Если сама Сафие тебе отказала, что же ты хочешь от меня?»

Однако Елена не отпускала её и продолжала настаивать:

— Если ты переговоришь с валиде, она обязательно прислушается к тебе. Она ведь всегда прислушивается к твоим советам и никому так не доверяет, как тебе. Пойми, я не могу находиться здесь! Я просто хочу в последний раз повидать могилу моего мальчика и больше туда никогда не возвращаться. Это не займёт много времени и никому не доставит неудобств. Меня здесь никто не ждёт!

Мульки поджала губы.

— Ты преувеличиваешь моё влияние на мать султана. Клянусь! — Она тряхнула головой. — Почтенная Сафие — женщина разумная и справедливая. Она старается быть со всеми вами, женщинами сераля, как родная мать. И если она сказала, что твою просьбу исполнить невозможно... Значит... это невозможно.

— Эсперанца, я прошу тебя! Только переговори с ней! — Елена молитвенно сложила руки, низко поклонилась, затем робко коснулась Мульки, и та отдёрнула руку. — Я... я отблагодарю тебя... я отплачу!

При намёке на деньги Мульки презрительно хмыкнула.

— Ладно, — проговорила она нетерпеливо, лишь бы отцепиться от настырной просительницы. — Я при случае постараюсь переговорить с валиде, но боюсь, дело тут решённое. — Она шагнула к выходу из беседки.

— Благодарю тебя, милая Мульки! — радостно воскликнула Елена, уступая ей дорогу. — Я всегда знала, что ты ни в чём не откажешь бедным женщинам и готова откликнуться на любую просьбу... Даже заменить почтенной Сафие мужчину!

Эсперанца, уже было занёсшая ногу над ступенькой беседки, замерла на полшаге. Мгновение казалось вечностью. Затем она резко повернулась, прожигая Елену взглядом чёрных острых глаз.

— Повтори-ка, что ты сказала? — проговорила она едва слышно.

Гречанка смотрела на неё с самым невинным видом, продолжая приветливо улыбаться.

— Я сказала, что почтенная валиде не откажет в твоей просьбе, так же как не отказываешь ей и ты. Все зависит от того, как ты её об этом попросишь...

Кровь отлила от лица Мульки, отчего её смуглая кожа сделалась жёлтой. Она впилась взглядом в Елену. Рот её судорожно приоткрылся.

— Откуда ты... Это грязная клевета! Ты вообще понимаешь, что сейчас сказала?

— Не волнуйся, милая Эсперанца. Я видела вас сама. Ну, разумеется, это совсем не моё дело, и я никому об этом не рассказала. Будь уверена, я об этом уже забыла! Я же понимаю, что тебе за такое может грозить либо яма, либо платок на шее, а валиде — позор.

Желваки ходуном заходили на пергаментном лице киры. Глядя с ненавистью на Елену, она прошипела:

— Ты... не доживёшь до завтрашнего утра... Тебя просто сбросят в море в мешке! Клянусь, если ты ещё раз раскроешь свой мерзкий рот!..

Мульки тряслась. Елена собрала всё своё мужество.

— Тогда уж точно я молчать не буду, Эсперанца! Ты знаешь ведь, сераль заполнен женщинами. А мы говорливы и общительны, как струйки фонтана. Убеди лучше Сафие! Отпустите меня в Маниссу, а потом отправьте в Эсхишарай^[88], Дом плача или куда хотите, где я проведу остаток дней. Я никогда никому ничего о вас не скажу.

Кира всё ещё колебалась.

— Тебя надо задушить! — снова прошипела она.

— Я не буду сопротивляться. Только отпустите на могилу сына, а потом делайте со мной что хотите.

— Ладно, — произнесла мрачно Мульки после некоторого размышления. — Я переговорю с Сафие. Я ей скажу все. Но как она решит...

— Благодарю тебя. Валиде — милосердная и мудрая женщина.

Елена склонилась в низком поклоне и опустила голову.

Мульки жёсткой походкой спустилась из беседки и, ссутулившись, отправилась к воротам Дома блаженства.

Ночью Елена, предприняв меры предосторожности, предупредив своего евнуха-управляющего и служанок-невольниц о возможной тревоге, со страхом ждала нападения немых — особых невольников, которых султан и начальники в серале использовали для тайных убийств неугодных. От пищи она также отказалась. Но ничего не случилось. Та дерзость, которую она позволила себе с Мульки Кадан и валиде, была достойна ожидания подосланных убийц. Последующие ночи она не смыкала глаз, днём не покидала покоев.

Прошло несколько дней. И вот вдруг евнух-черкес, слуга валиде, принёс Елене разрешение на выезд, подписанное комендантом дворца. Отъезд назначили через два дня.

За это время Елена успела передать записку для Еросолино. Воспользовавшись карликом, она сообщила о своём отъезде. Она не теряла голову. Она сообразила, что мудрая Сафие решила, что молчание дорогого стоит. Убить жену султана в серале крайне рискованно. Потребуются объяснения, дело вызовет ненужные сплетни, а вот избавиться от свидетеля за пределами дворца и даже Стамбула будет намного проще. Елена не питала никаких иллюзий на этот счёт. Но для неё сейчас самым главным было выбраться из дворца. И она этого добилась! А там уж Господь не оставит её. И добрый Еросолино поможет!..

Глава 16

Венеция. Восемь дней спустя

Джироламо сидел и смотрел на тёмную площадь, освещённую лишь тусклыми фонарями у церкви. Вместе с Джанбаттистой Вторым они следили за домом из окна гостиницы уже восьмую ночь подряд, сменяя друг друга каждые три часа. Пока один сидел у окна, другой отдыхал. Джироламо пользовался часами отдыха, чтобы вздремнуть и написать отчёт, а часы дежурства использовал для размышлений. Джанбаттиста устроился в дальнем конце комнаты, в углу между стеной и большим дубовым шкафом, с зажжённой свечой на столике и, наверное, уже в сотый раз перелистывал изданный для путешественников и иностранцев «Каталог самых главных и самых честных куртизанок Венеции».

Каталог был изрядно затрёпан. В нём указывались адреса и цены, которые куртизанки брали за посещение. Джанбаттиста читал вслух, возмущённо хрюкал и негодовал:

— «Анцола Бекера, живёт у моста Латери, поручительница у неё Медея из Сан-Шоппо». Хм... Могли бы дать хоть краткое описание её внешнего вида, какие-нибудь особенности. Например, танцует или играет на лютне. Или мастерица по французским ласкам...

Хотя каталог кроме адресов и цен ничего больше не уточнял, его страницы и поля были густо испещрены репликами и комментариями постояльцев, часто неприличными, по поводу достоинств некоторых куртизанок. Они с лихвой восполняли недоработки и лакуны издания. Джанбаттиста не мог отказать себе в удовольствии и зачитывал их вслух, тихо и довольно гогоча.

Джироламо едва слушал его, сосредоточившись на сереющем балконе на той стороне площади. Он тоже любил встречаться с девушками, но ещё больше любил матрон — их опытную нежность и развитость форм. Их мягкие силуэты виделись ему повсюду, куда глядели в сумерках его усталые глаза. Ничего не происходило. Хрюканье и смех Джабы Второго поддерживали бодрствование.

— ... Ну и цены! Ну и цены! Это просто бесстыдство! Анцола Травизиана, живёт на канале дель Дрио, поручительница у неё Мадалена дель Прёте — четыре золотых! Да это же свихнуться можно! Да за такие деньжищи... Помилуйте, что же она должна делать такого? Она должна ублажать клиента, как в султанском гареме! — Джанбаттиста засопел. — Всё равно, это просто невообразимо! Так... Адриана, живёт в Сан-Барнаба, около Дворца Зане, поручительница Манегина Грега — два золотых! Да вы что, братцы?! Да за что? Господи!

Глаза Джироламо слипались. В тот момент, когда Джаба издал очередное возмущённое восклицание, он как раз клюнул носом. Встрепенулся. Вспомнил, что Лунардо как-то познакомил его с отчётом одного из комитетов Сената. Из отчёта выходило, что на сто пятьдесят тысяч жителей Венеции зарегистрировано почти двенадцать тысяч путан. Большая часть из них меретричи — дешёвки. Но регистрировались и кортиджаны — куртизанки, совершенные в искусстве любви и не только в этом. Они были знатоками и умелицами в музыке, литературе и беседах. Прямые наследницы афинских гетер. Из них более двухсот принесли Венеции славу самого свободного города Европы. Воистину, свобода здесь ходит с поднятой юбкой!

— Что же ты хочешь, — заметил Джироламо вслух. — Аретино^[89] ведь как-то сказал: «Венеция — это цивилизация путан. И она, как и Венера, вышла из моря...»

— Между прочим, — вдруг перебил Джаба, — наша Фиорелла из Падуи, что живёт около Бо, берёт за услуги в семь раз меньше!

— Фиорелла — это та, что заразила французской болезнью чуть не половину философов с факультета свободных искусств? Знаешь, что сказал почтенный Фабриций, когда узнал об этом? Он как раз мыл хирургические ножи в тазу, потому что только перед этим что-то кому-то отрезал. Он так постучал ножами задумчиво: «Ну что ж, — говорит, — философы на то и философы».

Джаба Второй, наконец, отбросил каталог и потянулся.

— А что, — сказал он, зевая. — Было бы забавно навестить, например, Лучетту Фруттариолу и пододвинуть кого-нибудь из Контарини, Гримани или Гритти. Причём заявиться прямо в его день. И все. Тому — кукиш. Будет ждать. Хохо-хо! — вдруг пропел Джаба жеманным высоким голосом, подражая неведомой Лучетте: — Самые сладкие извинения моему синьору! Я сегодня занята с путешественником, гостем нашего светлейшего и тишайшего города! Ключиком познаний будем открывать щёлку в комнату сокровищ! Пестик в ступку! — И снова басом: — Несли бы вы, синьор, ваш золотой канделябр домой!

Джаба был родом из Тревизо, происхождения и доходов самых скромных. Потеснить в любом деле знатного и надменного венецианского вельможу было для него величайшим счастьем.

— Впрочем, мне на эту Лучетту никакой годовой платы не хватит. Я тебе говорил, — сварливо припомнил он. — Не отказывайся от «гарнированной» постели...

Джироламо пропустил упрёк мимо ушей. Впрочем, с отказом он действительно погорячился.

— Надо бы сказать хозяину поднять оплату, что ли? — заметил Джанбаттиста. — Чтобы ты все деньги просадил в ридотто или на тех же куртизанок. Это было бы неплохо! Да... — Он вздохнул. — Путешественникам в этом славном городе везёт больше всего. Генрих Третий... Монтень... Незабываемые впечатления! Кстати, а где сейчас Вероника Франко? Насколько мне известно, они оба встречались с ней.

Джироламо фыркнул.

— Сейчас она уже не в том возрасте и спасает душу.

— Значит, жива ещё? А что с ней?

— Жива. Где-то в Венеции. Открыла богадельню для заблудших женщин. Ведёт праведный образ жизни, и говорят, совсем больна.

— Ну, ещё бы! И по-прежнему пишет стихи? Кстати, о поэзии. Если б я знал, что мы здесь будем торчать без сна, я захватил бы с собой томик Аретино. Представляешь: Венеция, Большой канал, прогулки по воде. — И Джанбаттиста процитировал один из самых скабрёзных сонетов Пьетро «Божественного».

— Если ты хочешь почитать, то в шкафу у управляющего лежит Евангелие для путешественников, которые забыли захватить его из дома, — заметил Джироламо.

Джаба потух. Невольно бросил взгляд на аналой с распятием у громоздкой кровати. Собрался было продолжить свою болтовню, но Джироламо сердито цыкнул и прильнул к окну. Джаба мягко вскочил и подкрался к товарищу, встав у него за спиной. Он был невысок, с коренастой крепкой фигурой и курчавой головой.

Из дверей дома сенатора на площадь вышли двое. В первом, плечистом парне с большим веслом на плече, фонарём в левой руке и в простом одеянии, они легко узнали баркаролло. Второй, невысокий человек, закутанный в тёмный плащ и с низко надвинутой на голове шляпой, был сенатор Феро. Именно в таком виде они уже не раз покидали дом.

Двое неторопливо прошли слева от гостиницы, подошли к причалу канала Святых апостолов, где были привязаны гондолы. (Наблюдатели в это время поменяли позицию и перебежали к торцевому окну.) Забрались в лодку — сначала лодочник, затем Феро, который скрылся в фельце — пассажирской кабинке. Баркаролло отвязал лодку и, оттолкнувшись от берега, вышел почти на середину канальца, развернул судёнышко, которое, пронырнув под мостиком и выйдя на Большой канал, повернуло в сторону моста Риальто и вскоре скрылось в темноте.

Феро, по мнению Джироламо, поступал опрометчиво и неосторожно, покидая дом в столь поздний час без слуг и телохранителей. Конечно, лодочник, крепкий парень, мог защитить его, однако, учитывая государственную важность ночных прогулок сенатора, оказаться вдвоём в ночном городе, полном преступников, было небезопасно. Сыщики уже привыкли к этим ночным прогулкам сенатора, которые происходили регулярно — каждую третью ночь. Поэтому Джироламо мог без труда представить его маршрут.

Гондола сенатора тем временем вышла на Большой канал — главную артерию города — неподалёку от Риальто, оставила слева канал Сан Джованни Кризостомо, подобралась к Немецкому подворью и нырнула под мост. В этом месте на канале несмотря на поздний час было большое движение. Народ толпился на самом мосту, по берегам у остерий и локанд. На многих лодках горели фонари, факелы, отражаясь в воде. Крики лодочников-баркаролло, смех, вереницы лодок и гондол в обоих направлениях придавали каналу вид шумной, многолюдной главной улицы, которой он в сущности и был.

Гондола сенатора с многочисленными остановками, вызванными заторами по вине лодочников, то и дело норовящими развернуться в самых неподходящих местах, покинула наконец Риальто, и двинулась дальше по Большому каналу, в сторону бухты Сан-Марко.

Наблюдение, которое Джироламо установил больше недели назад за сенатором, выявило любопытные подробности. Днём сенатор отправлялся во Дворец дожей — в Синьорию и другие магистратуры. По вечерам сидел дома, как полагается почтенному патрицию и отцу семейства. Он жил в хорошем добротном доме вместе с женой и взрослым сыном, не считая слуг.

Но была одна странность. Каждую третью ночь после полуночи он выбирался из дома и куда-то уплывал на гондоле, возвращаясь только на рассвете.

В первую ночь наблюдатели лишь установили, что Феро вернулся домой под утро. Зато весь следующий день и ночь он безвылазно провёл дома. На второй день выбрался ненадолго после полудня во дворец. И опять провёл вечер и ночь дома.

Когда на третью ночь сенатор снова отправился на прогулку, Джироламо нанял гондолу, дежурившую на канале Святых апостолов. Баркаролло, узнав, что придётся плавать всю ночь, заломил тройную цену за риск, чтобы не натолкнуться на ночной патруль.

Франческо и Пьетро удалось проследить сенатора до Кампо Сан-Видале, после крутого поворота, который делал Большой канал, перед прямой дорогой к бухте Сан-Марко. Там гондола ненадолго причалила, и в неё сели двое, закутанные в длинные плащи, как определил Франческо, монахи. Гондола после этого ушла в бухту и в безлунной темноте потерялась из виду. Наблюдателям пришлось вернуться назад.

Сенатор возвратился домой как и в прошлый раз, под утро.

Любопытным было и ещё одно обстоятельство. В те ночи, когда Феро покидал дом, чтобы плавать в бухте Сан-Марко на лодке с неизвестными людьми, из дома тихо выбирался и его сын Филиппо, молодой человек двадцати с небольшим лет. Он не пользовался гондолой, уходил без сопровождения слуги. Он выскальзывал из дома каким-то ловким способом, перелезая через стену в саду, примыкавшему к дому, цепляясь за толстые ветви дерева. Он спрыгивал со стены, быстро озираясь, пересекал мост через канал Святых апостолов и скрывался в лабиринте улочек.

Как выяснил Пьетро, этот Филиппо был повеса, хотя и член Большого Совета, на который никогда не являлся, один из тех легкомысленных молодых патрициев, которые, по рождению, считают себя полезными и необходимыми Республике, но не желают палец о палец ударить для её процветания. Предположительно, молодой человек, пользуясь отлучкой отца, отправлялся развлекаться к какой-нибудь красотке или в ночной притон — походы, которые его отец, узнай он об этом, пресёк бы немедленно. Для проверки Джироламо прикрепил к молодому человеку Джанбаттисту Первого.

После первых ночных прогулок Джироламо отправил Франческо к Реформатору с кратким донесением о наблюдениях и за дальнейшими указаниями. Франческо привёз ответ. Мессер Маркантонио благодарил за точный отчёт, а также просил установить, о чём же всё-таки и с кем ведутся переговоры, а также рекомендовал повнимательнее наблюдать за сыном сенатора.

По поводу того, что встречи с монахами происходят раз в несколько ночей, а потом сенатор сидит безвылазно в кабинете, Лунардо сделал предположение, что, скорее всего, монахи устно излагают ему своё мнение, а затем сенатор обдумывает полученные сведения и составляет подробный письменный отчёт о переговорах. В связи с этим мессер Маркантонио высказал пожелание заполучить хотя бы страницу из того, что, возможно, записывает сенатор.

На второй встрече с Витторио, секретарём Канцлера Оттовиона, которая состоялась в оговорённый день, Джироламо задал несколько вопросов:

— Кому, как ты думаешь, сенатор докладывает о результатах своих переговоров? С кем он встречается после ночных похождений? Ведь мы установили, что он ходит во Дворец дожей регулярно. К кому конкретно? Внутрь, к сожалению, мы сами попасть не можем.

Витторио понимающе кивнул.

— Как правило, сенатор посещает обычные сенатские комитеты. Ничего необычного за ним не замечали. Разговаривает с различными магистратами, консильери и сави-мудрецами, сенаторами. Но чаще всего, почти в каждое посещение он встречается с руководителем совета Гарцони.

— Ага! Всё-таки Гарцони? О чём они говорят? Каковы темы их бесед?

Витторио пожал плечами.

— Увы, но они предпочитают беседовать наедине и при закрытых дверях. Никаких записей и протоколов не ведут, поэтому канцеляристам проникнуть к ним невозможно.

— А что приносит с собой сенатор? Какие-нибудь бумаги? Он что-нибудь оставляет у советника? — Джироламо настаивал.

— Наверное, приносит, — Витторио проговорил неуверенно.

— Где хранятся потом эти документы? Где их держит Гарцони? Во дворце? Или уносит домой?

Витторио промолчал, вглядываясь в своего однокашника, словно посылая ему безмолвный сигнал. Потом покачал головой и ответил:

— Видишь ли, советник Гарцони облечён серьёзными государственными полномочиями и соблюдает все требования к секретности документов...

Джироламо понял, что имел в виду секретарь. Он не мог прямо признаться в том, что секретари подслушивают или подсматривают за магистратами Республики, забираются к ним в комнаты или листают их документы. Признаться даже в малейшей части этого, случайно проговориться или обмолвиться означало сознаться в таком нарушении должностной скромности, которое граничило с государственным преступлением! Даже выполнение совместного задания с помощником сенатора, не являвшегося членом Совета Десяти, которое само по себе уже было подозрительным и опасным в глазах хранителей государственной безопасности, не позволяло секретарю преступить какую-то невидимую черту. Джироламо вздохнул.

— Значит, — проговорил он с лёгкой досадой, — нет никаких причин быть уверенным в том, что Феро и Гарцони обсуждают интересующую нас тему.

Настала очередь Витторио досадливопоморщиться.

— Нет. Это не так, — сказал он твёрдо. — Уверенность есть. Но с бумагами сложно... Попытайтесь пока использовать ваши возможности...

— Ну хорошо, — сдался Джироламо. — Нет так нет.

— Может быть, — продолжал Витторио неуверенно, — установить наблюдение и за советником?

— Пожалуй, но позже... — Джироламо покачал головой. — К сожалению, наши возможности ограничены.

Снова миновали две тихих ночи. К предстоящей прогулке сенатора подготовились более основательно. У Кампо Сан-Видале поставили дежурить Франческо, который на этот раз должен был проследить таинственных спутников сенатора и установить, насколько это возможно, их личности. Франческо прятался в большом саду у церкви Сан-Видале.

Джанбаттиста Первый караулил у моста на площади Святых апостолов, дожидаясь появления Филиппо, а в том, что он обязательно появится, не сомневались ни Джироламо, ни его товарищи. Пьетро нанял гондолу, чтобы проследить, куда ночью поплывёт сенатор. Возможно, он действительно всю ночь плавал со своими таинственными собеседниками по бухте Сан-Марко. А может быть, они вместе посещали какое-нибудь потайное местечко.

Джироламо остался вместе с Джанбаттистой Вторым в гостинице для особой операции.

Таким образом, когда Феро вместе со своим баркаролло появился на площади, наблюдение заработало, как хорошо отлаженный механизм.

А вот и Филиппо. Тёмная фигура в коротком плаще появилась на стене, цепляясь за ветки дерева заброшенного сада. Вот он спрыгнул, и, несколько раз оглянувшись, быстро зашагал привычной дорогой через площадь мимо церкви, пересёк мост через канал, чтобы, как он надеется, раствориться в лабиринте улочек. Но на этот раз ускользнуть незамеченным ему не удалось. Спустя минуту у моста мелькнула другая тёмная фигура — это был Джанбаттиста Первый, который поспешил за Филиппо, не отставая от него ни на шаг.

Площадь опустела. Они прождали ещё некоторое время.

— Пора, — наконец проговорил Джироламо. Впереди у них было по меньшей мере два-три часа.

Молодые люди осторожно открыли окно. Первым наружу выпрыгнул Джанбаттиста. Следом за ним — Джироламо. Задуманное предприятие было рискованным, но оно того стоило. Все подходы к дому сенатора хорошо изучены, все соседние дома также. Они знали, что семья слуг из трёх человек находилась в другой, дальней стороне дома. Ещё двое слуг появлялись только утром и жили в городе в собственных жилищах.

И хотя после коприфуоко — тушения огней всякое хождение по городу строжайше пресекалось, ночная жизнь только оживлялась в это время.

Джироламо и Джанбаттиста подошли к дому Феро, обойдя площадь по периметру и прижимаясь к стенам строений. Ничто не мешало осуществлению их плана, а тьма благоприятствовала ему. Ещё в первый день слежки Пьетро подметил, что дом с садом, примыкавший к стене сенаторского дома, кажется, необитаем. В последующие дни они убедились в этом, установив способ, каким молодой Филиппо Феро покидал жилище. В торцевой его части, примыкавшей к заброшенному соседнему саду, имелся какой-то проём, который и позволял Филиппо проникать к соседям. Либо это была дверь, либо окно. Более того, именно в окнах крайней комнаты на втором этаже долго горел свет после возвращения Феро с тайных прогулок. И также он долго горел по вечерам, когда Феро не выходил из дома. Эта крайняя комната манила наблюдателей — ибо она принадлежала либо самому сенатору либо его сыну.

Подойдя к саду заброшенного дома, Джанбаттиста встал к стене, руками опершись о неё, а Джироламо быстро вскарабкался по спине кряхтящего товарища, ухватился за толстую ветку большого дерева и перебрался в сад. Джанбаттиста остался сторожить внизу.

Оказавшись в саду, Джироламо не торопился спрыгивать с дерева, решив разобраться, как ускользал Филиппо. Никакой двери в сад он не заметил. Но толстая ветвь большого дерева касалась окна на втором этаже сенаторского дома, почти лежала на карнизе. До окна с дерева был едва ли шаг, и для молодого мужчины перебраться на него не составляло труда. Кому принадлежала комната в торцевой части дома? Скорее всего, это была комната самого Филиппо. Джироламо осторожно перебрался на нужную ветку и по ней шагнул к окну. Как они и предполагали, окно было лишь прикрыто ставнями, но не заперто на щеколду, иначе как бы Филиппо смог вернуться обратно? Джироламо легко раскрыл ставни и осторожно скользнул в комнату.

Оказавшись внутри, Джироламо на некоторое время замер, не шевелясь и прислушиваясь. Убедившись, что он в помещении один, составил план дальнейших действий. В кармане у него лежали свечи и маленький канделябр. При закрытых ставнях Джироламо мог рассчитывать, что никто не заметит света в окнах. Он зажёг тонкую свечу — в комнате задрожал неяркий свет. С первого взгляда было ясно, что он попал не в спальню и не гостиную. Из мебели лишь несколько кресел, шкаф, сундук, небольшая лавка и большой письменный стол посредине. Вся мебель из тёмного дорого дерева. По стенам висели гравюры. В углу комнаты — аналой с распятием.

Сердце Джироламо учащённо забилось. Комната никак не могла быть комнатой молодого повесы! Кабинет? Чей? Сенатора? Возможно, не такой импозантный, как он предполагал. В этом предстояло удостовериться. Джироламо шагнул к столу. На столе справа лежала пара листов бумаги — похоже, неотправленные или полученные письма. Джироламо прочитал: «Светлейший синьор судья!..» Прочитав письмо, весьма частного и незначительного содержания, он отложил его, взял другое. «Досточтимый синьор сенатор!..» Прочитал и его, а потом с минуту стоял, переваривая немыслимую удачу, которая сама прилетела к нему в руки, если не вспоминать о том, что за ней он забрался в чужой дом. Подпись в конце даже не письма, а записки ясно указывала, что её автором был сенатор Феро. Обращение и содержание второй записки указывали, что судья обращался к сенатору Феро. Значит, скорее всего это и есть его кабинет! Джироламо стоял посреди комнаты и усмехался: он готовил себя к тому, что придётся красться, с риском быть разоблачённым, по ночному дому, разыскивая кабинет сенатора. А он оказался в нём, едва забравшись! Джироламо подошёл к двери, ведущей внутрь дома, осторожно подёргал её и убедился, что она заперта.

Осмотр он начал со шкафа, сундуков и стен. В кабинете должен быть какой-нибудь тайник. Однако осмотр ничего не дал. Джироламо перебрал книги на полках шкафа, предметы в сундуках, которые были незаперты, поискал за гравюрами — никаких тайников. Затем тщательно изучил стол. Большой письменный бронзовый прибор с фигуркой льва святого Марка. В отдельной ячейке лежали приготовленные перья. Странная рогатка или рукоятка от чего-то: длинная, с поперечной деревянной перекладиной и металлическими кольцами на каждом конце, установленными под углом к перекладине. Джироламо повертел рогатку в руках, не очень понимая её предназначение. Он положил находку обратно на стол рядом с прибором, постаравшись зафиксировать в памяти её устройство, чтобы потом перечертить. Большой нож для разрезания бумаги. Ящики заперты. С помощью булавки ему удалось открыть их.

Они были заполнены всякой всячиной — бумагами, письмами, перевязанными шнурками, свечными огарками. Здесь же лежали ножи для заточки перьев, множество свинцовых карандашей, новеньких или совершенно стёртых, — видно было, что сенатор немало писал, очки сенатора в кожаном футляре. В нижнем ящике несколько номеров «Ла Гадзетта» — рукописной газеты, издаваемой в Венеции. Большие листы бумаги размером ин-фолио лежали толстой стопкой. Начатые, но недописанные письма. Несколько листов, исписанных заглавными буквами одинаковым каллиграфическим почерком в два совершенно идентичных столбца. Джироламо повертел их в руках. Уж не шифр ли? Несколько небольших эротического и непристойного содержания рисунков.

Джироламо быстро и внимательно просмотрел каждую бумажку в столе. Вышколенный своим учителем и начальником, он во время таких осмотров был глазами и ушами Лунардо, стремясь запомнить всё, что видел, не пропустить любой, даже незначительной, детали. Запомнить все, показавшееся странным и незнакомым, чтобы в дальнейшем точно передать все увиденное и замеченное при осмотре.

В подобных столах — массивных и сложных — мог находиться тайник, и даже не один. Если он устроен в стенке стола, то в этом случае его делали плоским и узким, чтобы его нельзя было найти, сравнив толщину стенок. Джироламо подлез под стол и начал водить рукой по поверхности панелей и стенок в надежде обнаружить малоприметный рычажок или кнопку. Затем он тщательно исследовал все ящики, вынимая их и ощупывая внутренние и внешние стенки. Никаких следов тайника или секретных отделений.

Разочарованный, Джироламо ещё раз осмотрел и ощупал все стены комнаты, шкаф, сундуки, кресла, ощупал все гравюры, слегка отодвигая их от стен. Потом в последний раз обвёл комнату взглядом. Результат его осмотра был обескураживающим. Не найдено ничего подтверждающего предположение, что сенатор занимается тайными записями. Либо сенатор слишком ловок и все прятал в другом месте, либо сенатор не делал того, в чём его подозревали. Хотя уверенность в том, что сенатор много писал, по-прежнему не покидала Джироламо. Или он работал над записями в другой комнате дома?

Джироламо провёл в кабинете больше часа. Пора было уходить. Прежде чем затушить свечу, он на минуту в последний раз оглядел комнату, но, так и не придумав, где ещё искать, покинул дом через окно, как и вошёл в него. С подоконника шагнул на дерево, затворил ставни, потом с дерева перебрался на стену и спрыгнул на землю.

— Ну что? — Джанбаттиста поджидал его внизу.

— Ничего, — Джироламо покачал головой. — Ничего не нашёл. Либо он ничего не хранит, либо хранит где-то в другом месте. Либо я не умею искать...

Когда они вернулись в гостиницу, Джироламо завалился спать. Джаба остался у окна продолжать слежку.

Утром, растолкав товарища, он отчитался о дежурстве. Все повторилось, как обычно. Первым домой вернулся Филиппо, который перелез через стену и переполз в окно. Джанбаттисты Первого пока не видно, но ясно, что он проделал всю дорогу за тем, за кем следил. Позже, перед рассветом, подплыла гондола сенатора Феро. В сопровождении баркаролло, он пересёк площадь и вошёл в дом. Опять долго горел свет в его кабинете — в той боковой комнате. Причём, как заметил Джаба, зажёгся он не тогда, когда вернулся Филиппо, а когда вернулся сенатор. Свет и сейчас продолжал гореть.

Значит, у Филиппо есть ключ, которым он отпирает кабинет после ухода отца, выбирается из дома через окно, а комнату запирает. Интересно, как же сенатор не замечает, что сын лазает из дома через его кабинет? Или замечает? И поэтому не хранит важные бумаги в этой комнате?

Оставив Джабу Второго отсыпаться в «Серебряном льве», Джироламо отправился на Риальто на встречу с остальной частью команды, Джанбаттистой Первым, Франческо и Пьетро, в съестной лавке у Сан-Джованни на Риальто. Улочки и узкие набережные вокруг моста бурлили и кишели народом. По мосту же перебраться можно было, еле-еле продвигаясь в густой толпе. За мостом Эрберия Зелёный рынок шумел, мужчины и женщины толкались у прилавков, заваленных плодами и цветами.

Спустя час, завтракая свежими лепёшками с оливковым маслом и помидорами, Джироламо слушал рассказ Джанбаттисты Первого. Тот проследил за Филиппо Феро, который от своего дома на площади Святых апостолов прошёл до моста Риальто, пересёк его и двинулся улочками в сторону площади Сан-Поло. За Сан-Поло, в переулке, он постучался в некий дом. Ему открыл слуга с факелом в руках. Там, в этом доме, Филиппо и находился почти до утра, не покидая его.

— Что это за дом? Гостиница? Локанда? Может быть, тайный притон для игроков?

Джанбаттиста покачал головой.

— По виду обычный частный домишко. Не очень ухоженный, не очень чистый, не очень новый.

Адрес, естественно, он запомнил.

Ещё Джанбаттиста обратил внимание на то, что Филиппо как-то уж очень испугался патруля «Стражей ночи», который попался ему на Риальто. Понятно, что в пятом ночном часу^[90] любой бы на его месте поспешил увильнуть от патруля, но Филиппо повёл себя уж очень необычно. Он запаниковал, и перед тем, как спрятаться под мост и притаиться, он, казалось, готов был даже прыгнуть в канал.

— Ты так и простоял у того дома в засаде всю ночь?

— Почти. Я походил под окнами. Окна плотно закрыты ставнями. Слышал женские голоса. Под утро из дома вышла группа из четырёх человек. Мужчины. Шли без света. Я пошёл за ними. Однако мне не удалось преследовать их далеко. Те уж действительно были предельно осторожны. Озирались постоянно, останавливались, прислушиваясь и всматриваясь. Поэтому я держался от них на расстоянии. А за одним углом они исчезли. Они пошли в сторону Кампо деи Фрари. Тогда я вернулся и стал дожидаться Филиппо. Но перед ним вышли женщины. Обе закутаны в чёрные накидки. Шли со слугой, который освещал им дорогу факелом.

— Куртизанки?

— Вероятней всего. Лиц и одежду, конечно, я не смог рассмотреть — мне пришлось спрятаться в нише. Чтобы меня не заметили. Но, Боже мой, как они надушились!

— Надо будет установить, что это за дом, кому он принадлежит и кто в нём живёт.

Рассказ Пьетро был самым коротким. На этот раз ему удалось не потерять гондолу сенатора из виду: подсадив на кампо Сан-Видале двоих пассажиров, он на лодке поплыл в бухту Сан-Марко и плавал с ними всю ночь — вокруг Сан-Джорджо, вдоль набережной Скьявони до верфи и госпиталя Иисуса Христа, затем вокруг Джудекки. И так всю ночь, нигде не причаливая.

— Он очень горячий человек, этот наш сенатор, — шмыгая носом, закончил Пьетро.

— Что ты имеешь в виду?

— Видишь, я уже чихаю после такой прогулки. А ему хоть бы что!

Франческо всё не возвращался, и они решили ждать его. Он объявился только к полудню. Его красивое смуглое лицо выражало крайнюю степень усталости. Было видно, что он совсем не спал и был очень возбуждён. Он повалился на скамью, попросил стакан вина, выпив его залпом; потребовал кусок курицы и вонзился в него белыми зубами. Он ждал монахов неподалёку от Кампо Сан-Видале. Они, как он и предполагал, появились со стороны площади. Сели в лодку к сенатору и поплыли в сторону бухты Сан-Марко. Они вернулись, как и в прошлый раз. Он хорошо слышал стук их деревянных сандалий. При свете утра он разглядел их и подтвердил свою догадку — это были братья-минориты^[91], судя по их одеянию: длинному плащу с пелериной и капюшоном из толстого серого сукна, подпоясанному толстой верёвкой, на голых ногах — деревянные сандалии.

— Ты не перепутал? Это одеяние миноритов?

— Нет сомнений. А почему ты удивлён?

Джироламо пожал плечами.

— Я почему-то представлял себе православных монахов. Впрочем, они могли и переодеться. И ты проследил за ними?

— Проследил. До самого конца. Но, во-первых, должен сказать, что я был не единственный, кто поджидал этих монахов.

— Любопытно. Продолжай!

— Я прятался у стены собора. Вдруг увидел монахов: они шли, не таясь, пересекли всю площадь. Немного погодя я заметил, как за ними крадётся некто, закутанный в плащ. Он шёл за ними от пристани, там, где сад. Я думаю, он их там и поджидал.

— И ты последовал за ними?

— Разумеется. Монахи шли первыми, потом — эта фигура, за ними — я.

— Слушайте, — не удержался Джироламо. — Почему они все разгуливают ночью не таясь? Сенатор ходит, как на прогулку. Монахи эти тоже. Ну, не считая Филиппо...

— А сейчас ты и вовсе удивишься! Я проследил их до жилья. И знаешь, где они обитают? — в глазах Франческо блеснул лукавый огонь. — Не поверишь! В гостинице «Чёрный орёл»!

Джироламо подскочил.

— «Чёрный орёл» на площади Сан-Бартоломео? В той самой?

— В той самой!

— Невероятно!

Гостиница была известна тем, что в ней селились большей частью немцы — купцы, монахи, путешественники. Несколько лет назад сильный пожар разрушил большую часть этой старинной остерии, но вскоре её отстроили заново.

— Ты думаешь, братья-минориты — немцы?

— Не устал ещё удивляться? — спросил Франческо, с довольным видом откидываясь на спинку лавки и постукивая себя по брюху. — Они — каталонцы.

— Ты ничего не путаешь? Как ты узнал?

— Я знаю слугу в гостинице. Хозяин там некий Кристоффель Гафт. Мне повезло. Он был на месте. Эти монахи — брат Лука и брат Чиприано — французы. Так записал он в журнале с их слов. Но позже я убедился, что они — каталонцы. Я дождался, как они покинули гостиницу, причём переодевшись в светское платье, с короткими чёрными плащами, и отправились по своим делам. Я не решился пойти следом из опасения, что утром они меня заметят. Человек, который следил за ними раньше, — я это видел — тоже ушёл. Когда они проходили мимо, я услышал, на каком языке они говорили — на каталонском!

— Кто мог следить за ними? Агент Совета Десяти? Надеюсь, ты остался незамеченным?

— Я проверял. За мной никто не увязался.

Джироламо распорядился, чтобы Франческо продолжал «опекать» на странных монахов. Франческо отправился к родственникам спать, а вечером вернулся к «Чёрному орлу».

Однако ветер фортуны уже поменял своё направление. Как позже решил Джироламо, произошло это, вероятно, именно между четырьмя и пятью часами венецианской ночи, когда он производил обыск в кабинете сенатора. Если до вечера того же дня они могли бесконечно гадать и размышлять, что означают странные действия сенатора и его сына, кто такие монахи и что они делают, то с вечера нынешнего дня, ситуация стремительно изменилась.

К удивлению Франческо, выяснилось, что монахи, покинувшие гостиницу ещё днём, в «Чёрный орёл» не вернулись. Не вернулись они и на следующий день. Брат Лука и брат Чиприано, прожив на одном месте почти два месяца, как в воду канули. С исчезновением монахов прекратились и ночные прогулки сенатора в гондоле, и тайные отлучки его сына. Впрочем, Филиппо, за которым отдельно наблюдал Джанбаттиста, один раз навещал свою куртизанку в приходе Святого Креста. А когда и третью ночь сенатор и его сын провели в стенах дома, стало окончательно ясно, что их ночные прогулки прекратились.

Воспользовавшись паузой, но не снимая наблюдения, Джироламо на один день срочно отплыл в Падую с донесениями для Реформатора.

Ночное плавание в грузовой барке из Фузины до Падуи он проспал, накрывшись рогожей и закутавшись в плащ. Перед тем как заснуть, вглядывался в звёздное небо и размышлял, что за всё время слежки за Феро они ничего толком не узнали.

Наутро он предстал перед Лунардо в столовой Реформаторского дома. Мессер Маркантонио сидел за столом, накрытом для завтрака. Свежий, в лёгкой домашней рубашке, поверх которой был наброшен халат с откидными рукавами, Реформатор поглядывал на подчинённого добродушно и чуть насмешливо. К благоуханию цветов на столе примешивался сильный пряный и аппетитный аромат. Джироламо сразу узнал запах «турецкой воды», так называемого кахве или кафе — напитка, изготовленного из зажаренных, размолотых и сваренных в кипятке семян африканского растения. По мнению Джироламо, запах был куда приятней вкуса. Лунардо привёз манеру пить кахве из Константинополя и каждое утро с видимым удовольствием выпивал чашечку перед походом в Бо, а также настойчиво рекомендовал напиток всем знакомым, которые имели неосторожность оказаться с ним за утренним столом.

— Подкрепись, — сказал Реформатор и подал знак слуге поставить перед Джироламо чашку из китайского фарфора.

Под пристальным взглядом начальника Джироламо сделал несколько вежливых глотков чёрно-бурой терпкой и горячей жижы. Чувствуя, как отдающая навозом кашица вязнет в зубах и как начинает колотиться сердце, он поспешно протянул руку за стаканом воды.

Маркантонио плеснул ему воду из графина.

— Вообще-то по правилам воду следует пить до, а не после, — заметил он. — Выпей до конца. Это чудесное снадобье заставляет встать даже немощного. А тебе после бессонной ночи...

— Я выспался, падроне.

— В самом деле? В лодке? — Лунардо скорчил гримаску и махнул рукой. — Ладно, ладно, прости старика. Конечно, все по-разному переносят путешествия...

Пока Лунардо рассматривал с десяток зарисовок сенатора, его дома, обстановки кабинета, образец его почерка и подписи, Джироламо подробно пересказал все события последних дней, не упуская ни малейшей детали и стараясь быть скрупулёзно точным. Реформатор слушал внимательно, не перебивая, чуть прищурив правый глаз. Время от времени он выпячивал губы и пощипывал рукой кончик носа.

— Говоришь, братья Лука и Чиприано? Забавно. Мы же знаем одного брата доминиканца Чиприано ди Лука. Его разыскивают венецианские агенты от Праги до Рима. Если это совпадение, то, воистину, это самая едкая шутка провидения! Или кто-то другой так пошутил? Любопытно, монахи православные, одеты как минориты, живут в доме для немецких паломников, лютеран-еретиков, записываются в гостинице как французы, а говорят по-каталонски! И при этом свободно расхаживают по ночной Венеции! Тьфу ты! Как думаешь, уж не ведёт ли сенатор Феро переговоры с представителями готовящейся против османов Священной лиги?

Предположение мессера Маркантонио заключалось в следующем: представители лиги под видом боснийцев ведут секретные переговоры с венецианцами или той частью венецианских магистратов, на которых намекает Канцлер. Феро, скорее всего, должен знать, с кем имеет дело. Реформатор нашёл некоторые материалы о сенаторе в архивах Бо. Оказывается, Феро тоже был выпускником университета. Занимался уголовным правом, но также проявил блестящие филологические способности. Изучал хорватский язык, албанский. Таким образом, Феро уж никак не может спутать славянских и греческих монахов с каталонскими! Остаётся один вывод. Феро знает, с кем имеет дело! Но если это так, то о чём же он ведёт переговоры? О совместном выступлении против турок? Каталонцы могут быть и посланниками понтифика, представителями римского Папы! И представителями его католического величества короля Испании!

— Это следовало бы узнать раньше, — уныло проговорил Реформатор. — Теперь, если они не вернутся, боюсь, мы не узнаем этого. И не нравится мне этот Филиппо, — заметил он, разглядывая карандашный портрет молодого патриция. — Ничего приятного ты мне о нём не рассказал. Очень странно он себя ведёт. Кто у тебя им занимается?

— Пьетро и Джанбаттиста Первый. Они установили его подружек.

— Подружки — это замечательно. Пусть займутся финансами Филиппо. Мне кажется, его траты явно превышают его возможности. Ведь, как мы знаем, достаток семьи сенатора очень невелик.

— Я дал задание Пьетро заполучить контракты, которые Филиппо заключил со своими двумя куртизанками, — сказал Джироламо, затем вынул из папки лист бумаги с параллельными столбцами заглавных букв и протянул его Лунардо. Он объяснил, что таких листов было немало — дюжина.

— Что это? Шифр? — спросил Реформатор, с недоумением рассматривая лист. — Это ты взял у сенатора?

— Нет. Скопировал по памяти. Ума не приложу, что это. Я использовал этот листок только как образец. Похитить оригиналы я не решился.

— Что ещё?

— Ещё было несколько эротических рисунков, их копии, прошу простить, я сделать не успел.

— В самом деле? И жаль. Я тебя учил собирать всё, что может быть нам интересным. — Лунардо помолчал, потом вдруг спросил. — А кстати... рисунки ты внимательно рассмотрел?

— Падроне, вы это серьёзно?

— Совершенно серьёзно. В сюжетах не было ли чего-то... необычного, выдающего вкус и пристрастия хозяина?

— Нет. Это были хорошие, но обычные наброски.

Джироламо показал Лунардо зарисовку странной рогатки, которую видел на столе. Лунардо, также внимательно рассмотрев предмет, сказал:

— Я передам его нашим механикам. Пусть попытаются разобраться. — Он задумался. — Странно.

— Странно что?

— Всё складывается весьма странно, ты не находишь? Мы очень многое увидели за эти дни. Какая-то комедия, сюжета которой мы так и не поняли, хотя все разворачивалось перед нашими глазами. Досадно, что обыск ничего не дал. Давай подведём итог.

Каждую третью ночь наш сенатор вот уже в течение десяти дней, а если верить Канцлеру, то уже почти два месяца, с заметной регулярностью выбирается на ночные прогулки в гондоле. Во время прогулок встречается с некими монахами. Катается ли он всю ночь с ними или посещает какие-то определённые места, мы не знаем. Прогулки его, это правда, немного странны. Но есть ли в них что-то осуждаемое нашим законом, религией или нравственностью? Ведёт ли он переговоры или просто беседует и гуляет, нам тоже неизвестно. Никаких доказательств, что ведутся политические переговоры, у нас нет. При этом сенатор не таится, не скрывается, ведёт себя естественно.

Монахи, о которых нам говорили, что они с Балкан — из Греции, или Албании, или Боснии, оказываются католическими монахами из Каталонии. И эти особо не таятся, не скрывают, по крайней мере, своей римско-католической принадлежности. Да и то, что они записались французами, а сами каталонцы, я думаю, это очень невинная и распространённая манера у тысяч путешественников, которые ежедневно прибывают в наш светлейший город. Нет никаких доказательств, что монахи имеют какие-то преступные намерения или совершают какие-то опасные для государства действия.

Наконец, великовозрастный сын сенатора. Живёт широко, даже немного разгульно. По ночам ходит развлекаться в дом на кампо Сан-Поло. Шарахается от ночной стражи. Возможно, посещает притон или страстный игрок и просаживает денежки отца. Лазает через окно кабинета своего папаши, куда проникает, скорее всего, тайно и пользуясь его ключом, скорее всего тоже незаконно. Так? Я правильно все излагаю?

Джироламо кивнул.

— Вот я и спрашиваю себя, — продолжал мессер Маркантонио. — Ну и что? Что с того? Если группа опытных мастеров своего дела начнёт следить за каждой венецианской семьёй, то знаешь, сколько всего секретного обнаружится? О-го-го! Одних только адюльтеров наберётся на все адские котлы! И ты понимаешь, что если начать наблюдать за мной или тобой — то мы дадим пищу для преступных подозрений гораздо большую, чем семейство сенатора. Оставим их странности для них.

— Так что же, падроне? Сворачиваемся и снимаем наблюдение?

— Нет. Я думаю, потратив уже некоторое количество времени и денег, мы можем погодить ещё несколько дней. Я думаю, надо закончить. Наблюдение интенсивное придётся, конечно, снять. Пусть кто-нибудь присматривает за домом сенатора. Давайте соберём последние сведения о монахах и Филиппо. И тогда закончим.

Лунардо замолчал, но продолжал сидеть ссутулившись. Джироламо знал по опыту, что эта поза означала — разговор ещё не закончен, падроне не высказал всего, что хотел бы сказать. Поэтому он молча продолжал стоять подле шефа, ожидая продолжения. Реформатор некоторое время потирал пальцами кончик носа, затем сказал:

— Имена этих монахов — Лука и Чиприано — вот единственное, что выглядит действительно подозрительным.

— Почему?

— Видишь ли, я не очень верю в совпадения. Особенно, если известно, кто такой Чиприано ди Лука и каковы его отношения с нашей Республикой. Мне кажется, что эти имена они выбрали неспроста. Но зачем и почему? Если бы эти люди, эти монахи не хотели привлекать к себе внимание, то псевдонимы их, согласись, крайне неудачны. Значит, наоборот, они хотели привлечь к себе внимание. Кого? Тех, кто знает о брате Чиприано. Для чего? И почему они до сих пор не арестованы Советом Десяти? Вот что странно.

Через несколько часов Джироламо возвращался на барке в Венецию. Вглядываясь в низкие живописные берега, он размышлял. Одна мысль не давала ему покоя, тревожила. И судя по всему, она также беспокоила и шефа. Последнее напутствие, которое дал ему мессер Маркантонио, пожимая руку перед уходом в университет.

— Будь внимателен, мой мальчик, — сказал он. — Уж больно много материала для наблюдений у вас было!

Вот это «много материала для наблюдений» и не давало покоя. Действительно, много. Даже слишком. Нарочно много. И никаких объяснений.

Глава 17

Османская империя. Февраль 1596 года

Покинув границы дворца, гречанка пожелала сначала посетить гробницу знаменосца и родственника пророка Мухаммеда по имени Эйуп, павшего при осаде Константинополя арабами в 669 году, то есть в 47 году хиджры.

Гробница Эйупа и построенная рядом мечеть — четвёртая святыня ислама. В Эйуп-джами каждого вступавшего на престол султана торжественно опоясывали мечом Османа — основателя династии. Это было подобно коронации у христиан. Так султан становился преемником Мухаммеда в деле джихада, священной войны против неверных.

Двор мечети встретил путников тенью платанов. Несмотря на толпы паломников, стояла гробовая тишина. Паломники кланялись в пояс, становились на колени.

Елена склонилась перед богато украшенной чеканной решёткой тюрбе — гробницы, около маленького оконца, священного «окна просьб». Она была в длинной чёрной хламиде, с лицом, закрытым чадрой. Никто не видел, как её уста шептали слова мольбы, со страхом и надеждой. Она молила о счастье и здоровье сына и о том, чтобы её собственное бегство закончилось успешно. Паломники стекались сюда отовсюду и зацеловывали решётку, ибо древнее предание гласит, что всякая просьба и молитва около неё обязательно исполняются. За оконцем, покрытый коврами и знамёнами с полумесяцем, в таинственном зелёном полумраке вырисовывался серебряный саркофаг с телом Эйупа.

Покинув гробницу, Елена и её спутники спустились на пристань по дороге к бухте Золотой Рог, по которой к мечети шествовал султан. Множество паломников, дервишей, нищих попадалось им по пути.

Они сели на лодку. Здесь бухта, окружённая высокими холмами, делала крутой поворот и, так казалось с берега, кончалась. Комнина оглянулась — крутые скалы, белые надгробия, на окружающих холмах кипарисы, словно чёрные свечи.

* * *

Несколько дней спустя две арбы, запряжённые двойками с возницами, и всадник впереди двигались на юго-запад Анатолии. Сначала группа следовала по широкой и оживлённой имперской дороге. Навстречу ей шли караваны верблюдов, соединённых верёвками в живую цепь мерно шагающих ног и раскачивающихся горбов, ослы, груженные корзинами, крестьяне, оборванные дервиши, вооружённые всадники. Попадались бродячие циркачи с медведями, бубнами и длинными палками.

В первой большой арбе ехали женщины — госпожа Эрдемли и служанка Хафиза. Евнух Мустафа, управляющий султанской жены, слабый, немолодой уже и суетливый человечек, катился во второй арбе. Он то и дело выглядывал в окно коляски и с опаской посматривал на свирепого всадника впереди, мавра в красном платье и с большим ятаганом за широким поясом. Мустафа знал, что мавр был одним из «чёрных евнухов» — телохранителей самой валиде-султан. Его грозный неприступный вид подсказывал управляющему держаться от него подальше. От волнения Мустафа всё время ел изюм, которым были набиты карманы его халата. Руки и губы у него постоянно оставались грязными и липкими.

Могучий мавр, евнух по имени Гиацинт, ехал, злобно оттопырив губы и раздумывая, как ему лучше выполнить указание хозяйки — великой султанской матери Сафие. Перед поездкой, помимо шёлкового платка, который он спрятал за пазухой, он получил ещё тяжёленький мешок с монетами от Мульки Кадан как вознаграждение за работу, которую ему предстоит выполнить.

С того момента как за ними закрылись Каретные ворота сераля, он только и был озабочен мучительной мыслью о выполнении предстоящего поручения. В его большой мрачной голове никогда не возникали вопросы: «Зачем?», «Почему?». Его не касалась причина, по которой валиде желала избавиться от красивой черноволосой гречанки, ехавшей в первой арбе. Не интересовало его тем более и то, как к смерти отнесётся сама жертва. Что она чувствует, хочет ли она жить, подозревает ли она, что ей уготовано в ближайшие дни? Сверкнёт ли в её глазах огонь ужаса, когда она будет барахтаться в его убийственных объятиях? Или она что-то заподозрит, упадёт ему в ноги, станет обещать всё своё золото, пытаясь вымолить у него жизнь? Впрочем, этого он не допустит. Всё должно быть исполнено быстро и неожиданно.

Они едут в Маниссу. Так сказала валиде и так сказала гречанка. Со своей новой хозяйкой — то есть с жертвой — он перекинулся едва ли одним словом.

Ему было важней сейчас подобрать место и время. Задание валиде, которое ему передала злая и коварная Мульки Кадан, только на первый взгляд казалось простым. Он не раз уже выполнял подобные поручения. Он душил и наложниц, и младенцев. Однажды свернул шею болтливому евнуху. Но никогда он не заботился, где это сделать и как потом избавляться от тела. Он делал это там, где приказывал начальник «чёрных евнухов», и тогда, когда прикажут. А теперь он должен был сам выбрать время и продумать, что делать с телом жертвы.

Убить её по дороге? Прямо в пути? Сделать привал и задушить?

Не очень-то хорошо. Ездить в коляске с мёртвой женой султана — какие объяснения он, раб, евнух, будет давать, если их остановит дорожная стража?

Нет, лучше всё проделать вечером или ночью, когда они остановятся на ночлег в караван-сарае. И пока не торопиться, отъехать подальше от столицы. Приняв решение, он успокоился. Но через некоторое время, продолжая размышлять, заволновался снова. Обязательно ли душить гречанку платком? Это какая-то женская причуда валиде. Гораздо проще поступить так, как он привык. Схватить гречанку и сломать ей шею. Тогда не будет ни сопротивления, ни криков, ни следов, ни крови. Убить хрупкую женщину для него было всё равно, что раздавить пальцами котёнка. Схватить, стиснуть и через мгновение отпустить обмякшее тело, которое само повалится на землю. Платок при этом он сможет оставить себе.

После этого мысли его погрузились ещё глубже в чёрные лабиринты его чёрной души. Мульки Кадан так торопилась, отдавая приказание, что ничего толком не объяснила. Она сказала о гречанке — та должна сгинуть. А что делать с оставшимися двумя? Вторую женщину он уберёт так же, как и гречанку. Скрутит шею и управляющему. Вертлявый человечек раздражал. Хотелось схватить его, сжать, чтобы он прекратил дёргаться и мельтешить.

Или оставить его? Он пригодится как свидетель. Подтвердит, что на какой-нибудь кочке арба перевернулась, свалилась в овраг. Женщины погибли. Затем евнух поможет похоронить их на заброшенном кладбище. Вряд ли управляющий решится выдать его, если узнает, чьё задание выполнял Гиацинт. К тому же под страхом за собственную жизнь.

Мавр успокоился и решительней погнал лошадь. Место он выбирал долго и тщательно. Ему хотелось, чтобы они как можно быстрее покинули широкую торговую дорогу на Измит, запруженную людьми и повозками. По его настоянию их маленький караван резко свернул к морю и двинулся вдоль Мармары, избегая крупных селений. Они выезжали на рассвете и ехали весь день. В знойный полдень делали привал у источников с водой, вокруг которых перемешивались люди и животные. На ночлег останавливались в скромных ханах. Гиацинт молча держался в стороне, предоставляя управляющему хлопотать о пище и крове, сам же забирался в отведённую ему каморку и растягивался на циновке или овечьей шкуре.

Так они оказались довольно далеко от столицы, затерявшись среди холмов с оливковыми рощами, в которых деревья с изогнутыми стволами казались двуногими марширующими чудовищами. Справа от путников всё время матово поблескивала узкая полоска воды.

Дни шли, но мавр все не решался. Он ждал знака. И лишь на девятый день путешествия получил его. Это произошло, когда перед ними на склоне очередного холма появилось селение — соломенные хибары, несколько глиняных лачуг в окружении древних фундаментов и мёртвая полуразрушенная подкова амфитеатра. Конь мавра собирался ступить на мост из двух древних архитравов, перекинувшийся через пересохшую речку, как вдруг дорогу ему пересёк дикий кабан. Он стоял мгновение прямо на дороге, оскалив огромные кривые клыки. Чёрная щетина блестела. Затем кабан исчез в кустарнике.

«Здесь!» — понял Гиацинт.

Они остановились в небольшом хане на окраине селения. Хозяин пал ниц перед гостями и бросился готовить им лучшие помещения в жалкой гостинице. Женщины покинули повозку — обе в чёрных хламидах и чадрах. Мустафа отправился на кухню распорядиться насчёт ужина, мавр быстро осмотрел окрестности, двор, удостоверился, что в хане остановилось мало путников — небольшая группка торговцев сидела во дворе у печи.

Проверив комнаты султанши и служанки и убедившись, что между помещениями были лишь лёгкие запоры, он занял соседнюю с комнатами султанши каморку. Наевшись жирного плова, заправленного перцем и шафраном, мавр навалился с жадностью на шиш-кебаб — кусочки молодой козлятины, поджаренные на вертеле. Управляющему показалось: как-то особенно в этот вечер сверкали белки мавра. Гиацинт запёрся в своей каморке, исполнил вечерний намаз и принялся разминать руки, которым предстояла ночью работа.

Жара спала. Наступила блаженная чёрная ночь. Густой запах смоковниц висел в воздухе. Из деревни полилась вечерняя песня — пел девичий голос с чувством и нежностью. Мавр засыпал, зная по опыту, что проснётся в нужное время, задолго до рассвета, чтобы наконец-то исполнить поручение.

Когда он проснулся, было темно. Где-то за стенкой подвизгивал и сопел Мустафа. Гиацинт выглянул в окно. На чёрном небе сверкали звёзды и блестел тончайший серп луны. Засунув платок за пазуху халата, он покинул каморку. Тонкий лёгкий шорох из покоев султанши заставил его остановиться и прислушаться.

Возможно, она не спит. Ничего страшного, если он заглянет. Он телохранитель.

Мавр приоткрыл дверь и проник в комнату султанши. Слева от закрытого пологом ложа тускло догорал светильник. За тонким пологом угадывались контуры женского тела. Мавр двинулся к нему, на ходу доставая платок и растягивая его в руках.

Прыгнуть он не успел. В тот самый миг, когда он сгруппировался для прыжка, что-то тяжёлое обрушилось на него сзади, на плечи. Навалившийся неожиданно вес поверг его наземь. Такая же болезненная тяжесть упала на ноги Гиацинта, обездвижив его. Гиацинт напряг все жилы, превратившись в клубок мускулов. Но это не помогло. На ноги словно упали чудовищные гири, а тяжесть на плечах превратилась в страшные руки, такие же сильные, как и у него. Горячее дыхание разъярённого хищника сжигало его сзади. А руки стальным зажимом обволокли его шею и горло, душили его, будто бы желая вырвать его голову из плеч.

Обезумев, чудовищным рывком султанский телохранитель попытался подтянуть ноги к туловищу, но единственное, что ему удалось, так как в него вцепились эти ужасные руки, — встать на четвереньки. Но когда он сумел сделать это, шея его невыносимо больно свернулась на сторону. Затем нестерпимая боль, в ушах грохот отдираемой от туловища головы и... всё.

Тело мавра уволокли в угол комнаты и прикрыли циновкой.

* * *

Воин стоял перед ложем Елены и говорил:

— Мы должны покинуть хан перед рассветом. Мы свернём по дороге на Айвалык. Нас ждут в полдень в гавани.

Он был немолод, смугл, с чёрной густой бородой и мрачно горящим взглядом тёмных глаз. Одет как состоятельный купец. Однако в речи его присутствовал едва уловимый акцент, который Елена, проведшая много лет в серале и слышавшая множество языков и множество акцентов, не могла не различить. Он был не турок и не грек, не еврей и не армянин. Воин был из латинян^[92] и представился посланником доброго Еросолино, его близким другом. Она сразу поняла это, когда он незаметно для её спутников подал ей знак в гостинице. Он явился ночью со слугами, чтобы освободить её. И спасти. И она уже не могла не поверить в это, с ужасом поглядывая на прикрытое тканью тело мавра в углу комнаты.

Перепуганные до смерти Мустафа и Хафиза забились в каморку служанки в ожидании своей участи. Видя, что хозяйке незнакомцы ничего плохого не сделали, они немного успокоились, предоставив свою судьбу воле Аллаха.

Елена решила, что их можно взять с собой. Они были так напуганы, что не помышляли ни о бегстве, ни о сопротивлении. Они служили ей много лет.

Между тем убитого мавра раздели и, завернув в тряпьё, засунули в большой сундук купца. Один слуга переоделся в платье мавра. Слуги купца больше походили на воинов, а не на слуг мирного торговца. Они отлучились в конюшню и покончили с обоими возницами, которых тоже положили в сундуки.

На рассвете постоялый двор покинули сначала две арбы Елены, затем купец со своими людьми. На выходе из деревни, на развилке, обе группы встретились и двинулись по тропинке к морю. В неприметном с дороги овраге были брошены коляски султанши и тела мавра и двух возниц. Слуга купца, спустившись в овраг, вынул пистолет. Засыпав в него порох, он вынул из мешочка пулю в специальном футляре и, тщательно прицелившись, выстрелил в мёртвое тело Гиацинта. Шума выстрела за ветром никто не слышал.

* * *

В тот же день после полудня, когда и пристань, и городок полностью вымерли, из гавани отплыл небольшой каик с купцом, его телохранителями-слугами и членами его семьи — женой, слугой и служанкой. Каик благополучно пересёк канал и причалил к европейскому берегу. А вечером из порта Галиболу, по-гречески Галлиполи, отплыл купеческий корабль с теми же пассажирами. Погода стояла тихая. Перед отплытием капитан судна пришёл оформлять документы к are порта. Корабль под именем «Роза ветров», судя по бумагам, принадлежал венецианскому купцу Зуану Спинаретто. Приписан он был, однако, не к Рагузе, как ошибочно указано в документах, а к Спалато — городу в венецианских владениях на побережье Далмации в Венецианском заливе. Присутствовали в документах ещё и другие неточности, да и капитан подозрительно спешил, но хороший бакшиш, тут же предложенный пузатому и сонному are, быстро решил дело. Корабль покинул порт, миновал замок и арсенал, в котором под аркадой стояли несколько старых полусгнивших галер. Как утверждала молва, это были остатки турецкого флота после его разгрома под Лепанто. Когда далеко позади остались башни маяка, все находившиеся на корабле вздохнули с облегчением.

Возможную погоню они опережали на три-четыре дня. Если позволит погода, этого будет достаточно, чтобы уйти подальше от турецкого берега иперебраться на острова. А там они должны будут поменять корабль и добраться до Спалато.

Глава 18

Венеция. В те же дни

При выходе из Дворца дожей на пьяццетту сенатор Анжело Феро почти у самых ворот, в двух шагах от караульного в жёлто-красной куртке, едва не столкнулся с чьим-то слугой. У него в руке очутилась записка.

Почтенный сенатор не торопился раскрыть её. Спрятав послание в глубине широкого рукава своего платья, он проследовал через многолюдную пьяццетту к молу, где его ожидала гондола. То, что ему сунули записку, не удивило его. Обычная практика в Венеции. Какой-нибудь несчастный, отчаявшись добиться правды в суде, пытался таким образом просить о помощи магистратов. Это могло также быть и сообщение от важных лиц, поручивших ему переговоры.

Уже находясь в гондоле и устроившись в тени фельци^[93], по дороге к дому, он развернул листок.

«Достопочтенный мессер сенатор! Имею честь снова пригласить вас на водную ночную прогулку, — было написано с шутливостью, за которой скрывались серьёзные государственные интересы. — Встреча на том же месте, на углу известного вам канала и улицы Мадонны. Сразу после риальтины^[94]».

Разорвав листок, сенатор бросил клочки в воды Большого канала. Сойдя с лодки на каменную площадку за мостом Риальто, он приказал баркаролло подготовить гондолу к ночной прогулке и отправился отдыхать.

Когда с наступлением безлунной ночи он снова покинул дом и в сопровождении баркаролло объявился на площади, это вызвало лихорадочное возбуждение в комнате на первом этаже гостиницы «Серебряный лев». Вот оно! Всё вернулось! Гондольер тем временем помог Феро забраться в лодку, ловко оттолкнулся веслом от парапета и поплыл по узкому каналу Святых апостолов.

Наблюдатели, прильнувшие к тёмному окну гостиницы, в полном недоумении провожали гондолу сенатора не по привычному маршруту, то есть на Большой канал и в сторону моста Риальто, а в прямо противоположную — от Большого канала, к Мёртвой лагуне.

Спустя несколько минут гондола причалила к берегу около улицы Мадонны, как было назначено автором записки.

Тотчас две фигуры в тёмных плащах отделились от стены дома и вскочили в лодку. Один из незнакомцев сделал знак гондольеру помочь ему перенести в гондолу небольшой сундук. Затем он уселся на банку около баркаролло. Другой подсел к Феро в кабинку. Сенатор почтительно уступил ему более почётное левое сиденье, куда не достигают брызги от гребца. Новый пассажир скрывал лицо в бауте, кожаной чёрной полумаске с оттопыренной губой, в чёрном капюшоне и был закутан в тёмный плащ. Подобные бауты теперь стали в большой моде, хотя Совет Десяти и пытался запретить их. Феро, никогда не пользовавшейся маской, никак не мог привыкнуть к её жутковатому виду.

«Маска смерти!» — с неприязнью подумал он, вглядываясь в застывшее лицо, в котором и глаза казались пустыми глазницами.

— Прошу прощения, мессер сенатор, — проговорил его спутник голосом, до неузнаваемости искажённым мембраной маски. — Прикажите вашему баркаролло выйти в лагуну. Я знаю, вам неприятна маска. Я сниму её в безопасном месте. Но прежде расскажу нечто важное.

Некоторое время, пока лодка шла по каналу, они плыли в молчании. Феро искоса поглядывал на своего спутника в темноте. Неясная тревога стала охватывать сенатора. Она собиралась из мелких деталей и странностей, которые он подмечал. Маска, странный голос, таинственные намёки. Как будто рядом с ним был незнакомый человек. Вроде бы он и сидел не так, как прежде, вроде бы и фигура, и рост, и осанка были не совсем те, что прежде. Маска сидела молча, не шевелясь, зловеще обратив своё кожаное бездвижное лицо вперёд.

Когда они оказались в лагуне и остановились примерно на середине пути от города до острова Сан-Микеле, незнакомец маску так и не снял. Но то, что он сказал, было ещё страшней.

— Мессер сенатор, — снова заговорил он. — Надеюсь, как и обычно, никто не знает о нашей встрече? — После того как Феро заверил спутника, что держит их встречи в тайне, маска продолжала. — Догадались ли вы, что работа, которую вы проделали за все те месяцы, что мы вместе, преследует совсем другие цели, нежели те, что вы предполагали?

Феро вздрогнул:

— Я бы предпочёл более ясные объяснения. Не совсем понимаю, о каких других целях вы говорите.

— Знаете ли вы, что против... нашей Республики готовится заговор?

Феро подался невольно вперёд, вглядываясь в собеседника. В сумраке нельзя было понять, говорит ли он серьёзно или нет. Сенатор взял себя в руки. Сказал с едва скрываемым раздражением:

— Досточтимый синьор советник, я не очень схватываю ваши слова и мысли. Я свято чту все узаконения нашей Республики и выполняю исходящие от неё указания. О каком заговоре вы говорите и какое отношение это имеет ко мне?

— Боюсь, что самое прямое. Видите ли, переговоры, которые вы провели по нашей просьбе, не совсем переговоры.

— А что же это?

После молчания, во время которого сенатору показалось, будто маска улыбнулась, таинственный спутник ответил:

— Руководство к действию. План.

— Для кого?

— Для той части венецианцев, которые понимают, что наше вступление в турецкую войну неизбежно.

— Но ведь мы придерживаемся нейтралитета! — воскликнул сенатор горячо. — Как же на это пойдёт наше правительство?

И незнакомец стал рассказывать. Он говорил бесстрастным тоном, лишённым всякого выражения, иногда делая паузы, чтобы дать сенатору перевести дух и как следует переварить услышанное. А Феро от того, что слышал, всё более холодел. Когда таинственный спутник закончил, сенатор ответил не сразу. Он был настолько ошарашен и испуган, что потерял дар речи.

— Но, — пробормотал он наконец, совершенно сбитый с толку, — всё это чудовищно! Паника, убийства самых достойных и высокопоставленных магистратов Республики... — Феро не верил услышанному. — Откуда это известно... вам?

— Потому что я один из тех, кто должен это осуществить, — просто сказала маска. Потом рассмеялась, кожаные мембраны сделали её смех скрипучим и зловещим. Сенатор с ужасом смотрел на неё, выпучив глаза.

— Вы? Член Совета Десяти?! Вы хотите пойти против ваших же постановлений и законов? И когда всё это должно начаться?

— Может быть, сегодня, может быть, даже сейчас.

И тут вдруг до Феро стал доходить смысл последних слов. Сенатор невольно оглянулся, посмотрел в окошко фельци. Они находились далеко от берега, который светил им огоньками справа. По левую сторону и впереди гондолы в темноте угадывался чёрным пятном остров-монастырь Сан-Микеле.

Сенатор поёжился. Лихорадочные мысли роились в его голове. То, что он слышал, было ужасно. Похоже на... государственное преступление! Его вербовали, — догадался он! Ему захотелось побыстрее выбраться из этого жуткого места, вылезти из гондолы и запереться дома, все обдумать, а утром заявить о преступлении... Выбрав такую тактику, он даже немного успокоился.

— Зачем вы мне рассказали? — как можно спокойнее проговорил он.

Маска, как кукла, повернула к нему своё бесстрастное лицо.

— Потому что вам, сенатор, отводится весьма важная роль в нашем плане.

— Да? — Феро затаил дыхание. — Могу ли я узнать, какая?

— Подозрения в предательстве падут на вас!

Стремительным, невидимым в темноте движением человек в маске протянул руку к груди сенатора и быстро коснулся её. Тонкое и круглое чёрное лезвие острейшего стилета легко вошло сквозь ткань одежды, не задерживаясь, словно нож в масло, в тело, и вонзилось глубоко в грудь, прямо в сердце.

Сер Анжело Феро, дёрнувшись, глухо вскрикнул и повалился на убийцу, но тот с силой откинул его тело назад. В то же самое время второй пассажир в бауте вонзил свой стилет в спину баркаролло и помог его телу упасть в лодку. Пока собеседник сенатора сидел в фельце, его сподручный открыл сундук, вынул из него два камня в тканых мешочках, к которым были привязаны толстые верёвки. Обвязав верёвки вокруг тел убитых, он столкнул их в воду.

* * *

От сотрясения Джироламо вскочил и открыл глаза. Первое, что он увидел, была обросшая щетиной физиономия Джанбаттисты Второго, которая сверкала на него слезящимися глазами. Товарищ склонился над ним и тряс его что есть мочи за плечо.

— Ты что? — Джироламо спросонья не соображал, где находится.

— Вставай! Быстро! Я тебя бужу не знаю уж сколько времени!

Джироламо вскочил с постели. Гостиница. Полная темнота. Ночь.

— Иди сюда! — Джанбаттиста метнулся к окну.

Площадь была как на ладони. Пусто и темно.

— Ну, что случилось? — спросил Джироламо.

— Вон, смотри! — Джанбаттиста показал в окно. — У стены церкви, в тени!

Джироламо стал вглядываться. Сначала ничего не увидел. Потом ему померещилось, что там кто-то шевельнулся.

— Их двое, — прокомментировал Джанбаттиста. — Пришли со стороны канала. Словно внезапно выросли. Я было подумал, что это вернулись сенатор и лодочник. Потом понял, что нет. Но один влез в дом, как ты, а другой караулит, как я!

— Влез в дом?

— Да. Минут десять назад.

— А где же Филиппо? — недоверчиво спросил Джироламо.

— Филиппо выскочил, как всегда. Все повторяется... как с нами.

Они молча наблюдали. Все повторялось, только не через три дня, а через неделю. Они словно видели себя со стороны. В окне сенаторского кабинета гуляло пламя свечи и тень. Залезший в дом незнакомец, находился там же, где и Джироламо при обыске, — в кабинете сенатора.

Какие же секреты скрывает этот чёртов Феро? Человек, проникший в дом, точно знал, что сенатор и его сын отсутствуют. В высшей степени странно! Как назло, некому проследить за незнакомцами, когда они будут уходить из сенаторского дома. Джироламо потряс за плечо Джабу Второго. Тот без слов понял. Осторожно раскрыл ставни и выпрыгнул из окна на улицу. Скрываясь в тени домов, насколько мог близко, подкрался к дежурившему незнакомцу.

Джироламо оставалось только наблюдать за мелькающим светом в комнате сенатора. Затем свет погас, и некоторое время спустя тёмная фигура проползла по стене и спрыгнула вниз. К ней присоединилась вторая. Они быстро пересекли площадь и исчезли в темноте.

Филиппо прибежал, может быть, час спустя, перед самой марангоной — колокольным звоном от Сан-Марко, возвещавшим о начале нового рабочего дня. На рассвете Джаба второй вернулся разочарованный и усталый. Он так и не настиг незнакомцев, которые будто растворились в темноте. Сенатор Феро с ночной прогулки не вернулся.

После полудня у дома сенатора на площади собралась большая толпа. Джироламо распорядился, чтобы Франческо и Джанбаттиста Первый, растворившись среди собравшегося люда, выяснили, в чём дело. Вход в дом перекрыло небольшое оцепление из «Стражей ночи», вооружённых алебардами.

— Что случилось? Кого-то арестовали?

Толпа была привлечена именно «Стражами ночи», так как всех интересовало, что произошло. Люди волновались, делали различные предположения. Кто-то говорил, что в доме производится обыск. Почему? Тут был содомический притон с оргиями? Сенатор арестован? Но в ответ послышались возмущённые возражения людей, живущих поблизости:

— Что вы говорите! Это дом почтенного сенатора. Какой там притон!

— А что же?

Мелькнуло в окне осунувшееся и встревоженное лицо сенаторской жены, почтенной донны Альфонсины Феро.

— Может быть, кого-нибудь убили?

После этих слов толпа стала ещё гуще. Наконец часа через два из ворот дома вышли несколько высокомерных магистратов в чёрных длинных платьях, в сопровождении сбиров и младшего барджела. Сбиры тащили большой сундук, перевязанный грубыми верёвками и опечатанный, и погрузили его на стоявшие около крыльца носилки. Стало ясно: произошло что-то серьёзное.

В сундуке могли быть только бумаги сенатора. Если магистраты приходят и опечатывают их, значит, сенатор либо убит, либо арестован. Зная о его ночных похождениях с таинственными монахами, Джироламо не удивился такому повороту дела. Выбравшись из толпы, он поспешил на встречу с Витторио, рассчитывая узнать у него новости из канцелярии.

К его удивлению, Витторио знал не намного больше.

— Что-то произошло ночью с сенатором Феро, — сказал Джироламо секретарю.

— Ничего не произошло, — заметил спокойно тот. — Он просто исчез.

— Что значит исчез?

— Насколько нам известно, он вышел ночью прогуляться. К утру не вернулся. Куда сенатор делся, неизвестно. Его гондолу нашли на канале Святых апостолов неподалёку от дома.

Джироламо кивнул. По всей вероятности, двое незнакомцев, забиравшихся к сенатору в дом, приплыли на этой самой гондоле. Джироламо не торопился делиться собственными впечатлениями и фактами, предпочитая получить их у секретаря.

— А как стало известно, что Феро исчез?

— Утром это обнаружила его супруга. Он не вышел к завтраку. Поднявшись в кабинет мужа, она обнаружила там страшный беспорядок. Всё было перерыто и разбросано, будто там кто-то что-то искал. Вот и всё. Она послала за «Стражами ночи». А потом подошли сенаторы. Они вместе с барджелом опечатали кабинет Феро и его документы.

— А сын? Может быть, сын что-то видел или слышал?

— Нет. Сын спал. Его комната в другом конце дома.

Витторио пытливо посмотрел на Джироламо, вероятно, надеясь, что тот поделится с ним какими-нибудь сведениями. Он был уверен, что Джироламо, конечно, знает гораздо больше него о событиях прошедшей ночи, но по выражению лица бывшего однокашника быстро понял, что тот делиться ничем не собирается, а профессиональная скромность не позволила Витторио задавать лишние вопросы. Однако Джироламо пожалел его, покачал головой и сказал:

— Знаешь, а ведь и мы ничего о нём не знаем. Мы видели, как сенатор ушёл ночью, и знали, что он не вернулся. Но больше в самом деле не видели ничего. — Джироламо невесело усмехнулся. — Честно говоря, я думал, что он арестован. Меня бы это не удивило. А теперь... — он развёл руками.

— Что же теперь? — тихо спросил Витторио.

Джироламо пожал плечами.

— Наверное, сделаем перерыв, пока картина не прояснится.

Витторио обещал сообщать новости.

Вернувшись в гостиницу, Джироламо объявил общий сбор. Его не покидало ощущение, что им теперь в самом деле пора было остановиться, чтобы не попасть под подозрение сбиров или «Стражей ночи». Исчезнувшего сенатора, выполнявшего секретные задания Совета Десяти, будут разыскивать по всему городу. Молодые люди, которые вертятся две недели около сенаторского дома и не спят по ночам, конечно, попадут в поле зрения сбиров. «Не съехать ли нам из гостиницы?» — подумал было он, но быстро отогнал от себя панические мысли. Такое поведение, напротив, может показаться подозрительным.

Когда они собрались вместе, он распорядился Франческо и Джанбаттисте Первому держаться подальше от площади Святых апостолов, а Джабе Второму, напротив, запретил вечером и ночью покидать гостиницу и приказал продолжать скрытно наблюдать за домом. А сам вместе с Пьетро доплыл вечером до Фузины и, перегрузившись с гондолы на барку, отправился в Падую.

На следующее утро падроне, с хмурым видом уставившись в бюст Аристотеля, за которым хранились его заветные папки, слушал донесение подчинённого.

— Н-да-а, — наконец протянул он, не скрывая своей растерянности. — Чем дальше мы влезаем в это дело, тем запутанней оно становится. Ты сам-то что думаешь, Джироламо?

— Те, кто залезали ночью к сенатору, знали, что его там нет и что там нет Филиппо. Значит, они были в курсе их ночных прогулок. Возможно, за ними обоими следили.

— Как за теми каталонскими монахами?

— Да. Может, это были те же люди.

Реформатор кивнул.

— Они, вероятно, искали то же, что и мы. Не исключено также, что они имеют отношение к его исчезновению. Можно даже предположить, что они наверняка знали о том, что сенатор не вернётся!

Джироламо с сомнением посмотрел на падроне:

— Почему? Ведь мы тоже залезали к сенатору. Правда, ничего не переворошили. Все оставили на своих местах.

— Вот именно! Вы потому и работали аккуратно, что знали, что сенатор вернётся. Вы понимали, что он не должен догадаться об обыске в его комнате. А человек, который орудовал в кабинете Феро этой ночью, почти наверняка был уверен, что больше никогда не сможет сюда прийти и этот обыск — его последний шанс. Неизвестно, впрочем, нашёл ли он что-нибудь. Поэтому он и переворошил все вверх дном. В отчаянном поиске. — Реформатор с досадой потёр нос кончиками пальцев. — Что там делали все эти магистраты? — продолжал он. — В случае исчезновения или гибели патриция, даже облечённого высокими полномочиями, должны были прийти магистраты и адвокаты из уголовной кваранции, провести необходимое дознание. Ну хорошо, младший барджел пришёл от Совета Десяти. А сбиры? Зачем сбиры? Я уверен, что именно они и проводили обыск в кабинете сенатора. А не только якобы собирали рассыпанные документы. Безусловно, в сундуке находились документы, которые они поспешили опечатать и унести.

Джироламо подался вперёд.

— Но тогда всё-таки, падроне, ваше мнение? Что с сенатором? Он убит? Арестован? А может, сбежал?

Живые глаза Реформатора грустно смотрели на молодого человека.

— Всё может быть, — проговорил он. — Кто знает? Ты правильно очертил три возможности: арестован, сбежал, убит. Можно добавить ещё — похищен. Если он арестован Советом Десяти, то твой приятель-связной должен был бы это уже знать. Кроме того, всем известно, как сбирами проводится арест. Глубокой ночью, чтобы жертва не успела сбежать. Похоже ли, что сенатор сбежал ночью? Он торопился, озирался, крался?

— Нет. Мы этого не заметили.

— Вот видишь! К тому же ты сказал, что он выходил из дома налегке. Значит, сенатор не планировал дальние путешествия. Него баркаролло тоже! В путешествие он бы взял другого слугу, а не своего лодочника, отца семейства с тремя детьми. Но в любом случае он пропал надолго. Что-то мне подсказывает, что сенатор больше никогда не объявится.

Джироламо поджал губы, понимающе взглянул на Лунардо.

— Значит, вы считаете, он убит?

— Боюсь, что его нет среди живых, — Лунардо тяжело вздохнул. — Не знаю, что там ночью произошло, но его нет.

— Мне кажется, именно те двое незнакомцев, которые обыскивали кабинет Феро, имеют отношение к его исчезновению, — предположил Джироламо. — Воспользовались его лодкой...

— Погоди, — мягко остановил Реформатор. — Ты сам сказал, что вы не видели, как они появились на площади.

— Зато мы видели, как сенатор и его лодочник отплыли по каналу Святых апостолов в лагуну. Как лодка оказалась снова рядом с площадью? Может, незнакомцы, которые проводили обыск, и приплыли на этой гондоле?

— Но это нам почти ничего не даёт. Вы лица их разглядели?

— Нет. Похоже, они были в масках, в баутах.

— Видишь, мы даже не знаем, как они выглядели. Между прочим, так могли выглядеть и сбиры Совета Десяти.

На некоторое время воцарилось молчание. Реформатор сделал вид, что углубился в чтение «Стратагем» Фронтина, книгу, которую он всегда держал на своём столе и любил цитировать, во многом следуя её мудрости.

— Ну и что теперь нам делать? — спросил Джироламо. — Документов мы не нашли. Сенатор исчез. Монахи исчезли. Мы находимся почти там же, где были в самом начале.

— Не согласен, — Лунардо оторвался от книги. — Мы очень продвинулись. Во-первых, теперь-то все и начинается. Перед нами — загадка.

— Может, подождём известий от Канцлера? Его секретарь обещал держать нас в курсе дела.

Лунардо вздохнул, поднял глаза на помощника. В его взгляде читалась суровость.

— Да, да, — пробормотал он. — Пусть выясняет и обязательно нам расскажет. Но, понимаешь ли, что-то мне больше не хочется, чтобы мы зависели от Канцлера.

— Вы ему не доверяете?

— Не то чтобы не доверяю. — Лунардо колебался, подбирая слова. — Видишь ли, я нахожу странным, что он направляет нас, и, главное, очень как-то кстати направляет. Это же он сориентировал нас на сенатора! В итоге мы кое-что увидели. Сейчас он подскажет ещё что-нибудь, и мы снова сможем что-то увидеть. Мы до сих пор шли по указанному им следу. Зачем? Я до сих пор не разобрался. Я люблю охоту, у нас на Бренте, на болотах. Но мне вовсе не нравится быть чьей-то охотничьей собакой. Сейчас у нас появилась возможность самим избрать направление нашей охоты.

— Что же, мне больше не встречаться с секретарём?

— Почему? Обязательно встречаться! Нам все важно.

— Во всяком случае, как я понимаю, слежку с дома сенатора мы снимаем? — с надеждой спросил Джироламо.

— Ни в коем случае! — глаза Лунардо сверкнули. — Теперь ты будешь наблюдать за Филиппо! Я уверен, он как-то связан с этим делом. И потом, — Лунардо вынул из ящика стола какой-то предмет и кинул его помощнику. — Узнаешь?

Это была та самая рукоятка с поперечной перекладиной и двумя узкими тонкими металлическими кольцами под углом в 45 градусов на концах перекладин, которую Джироламо видел на столе сенатора Феро.

— Твои поиски не были напрасными, мой мальчик! — Лунардо указал на предмет. — Сделано по твоему эскизу. Я обратился к нашему замечательному другу Галилео из Пизы — ты знаешь, у него небольшая мастерская, — и его механики изготовили модель. Потом мы обсудили, что это может быть, — Лунардо с хитрым видом снова открыл ящик и вынул из него бумажный лист размером ин-фолио, на котором в два идентичных столбца на некотором расстоянии друг от друга были написаны одинаковые буквы. — Вот такие листы ты видел в ящике стола сенатора! Теперь ты понял?

— Копировальный карандаш?

— Совершенно верно! Ты правильно почувствовал в этой штуковине какой-то подвох. — Лунардо взял два свинцовых карандаша, вставил их в кольца устройства и, взявшись за рукоятку, принялся водить ими по середине листа. Что бы ни выводила его рука, правый и левый карандаши повторяли буквы, линии и рисунки. — Надо немного приноровиться. Но после очень недолгой тренировки все получается не хуже, чем если бы я писал одной рукой. — Лунардо предложил Джироламо попробовать устройство самому. — Раз у сенатора на столе лежит копировальный аппарат, да ещё и пробы в столе, значит, он пользовался им недавно и часто. Можем мы предположить, что он таким образом записывал и копировал документ, который мы ищем?.. Можем! По крайней мере в двух экземплярах! А не найдено ни одного! Допустим, один экземпляр он всё же передавал Гарцони. А где второй? Значит, мы можем продолжить поиски хотя бы его. Кстати, и неизвестные ночью, возможно, тоже искали именно этот второй экземпляр!

— Где же он может быть?

— Не спускайте глаз с этого подозрительного Филиппо. Я уверен, что он выведет нас на след. Во-вторых, отправь двоих парней на брольо! Сейчас в связи с исчезновением сенатора город будет всё больше наполняться слухами. И будьте очень осторожны. Если Феро не арестован, а с ним что-то произошло, то расследование предстоит очень серьёзное.

Но они оба ошибались. Они ошибались, думая, что у них есть запас времени, и предполагая, что могут ещё оставаться сторонними наблюдателями...

Глава 19

Венецианский залив. Далмация. Республика Рагуза. Несколько дней спустя

Тревога, а затем и страх вселились в Али Мукстара, когда он проходил мимо фонтана Онофрио и с ним неожиданно столкнулся тучный христианский монах. Ни в столкновении, ни в монахе не было ничего примечательного. Если бы не кое-какие особенности самого Али Мукстара, а также слова, которые монах произнёс. Али Мукстар только сегодня утром ступил на камни оживлённой городской пристани Рагузы^[95], сойдя на берег с небольшой купеческой фусты, покинувшей неделей ранее венецианский порт Кьоджа. На его ладной фигуре прекрасно сидел новенький купеческий костюм, состоящий из вестины — длинной куртки с изящными застёжками и бархатным поясом, широких штанов, расшитых пуговицами по диагонали, и шёлкового плаща. Свободная итальянская речь, коротко остриженные волосы и тонкая бородка придавали ему вид состоятельного итальянского купца.

Прибыв в Рагузу, Мукстар успел разобраться с неотложными делами и просто решил прогуляться по городу, поскольку ему ещё предстояло длинное путешествие в Стамбул. Он немного расслабился. Было жарко для середины февраля. Мукстар захотел пить и остановился на небольшой поляне — площади — около фонтана Онофрио, невысокого многогранного сооружения, накрытого куполом, куда вода подавалась по акведуку с гор.

На монахе был длинный плащ из толстого серого сукна. Заплывшие глазки на круглом лице глядели бестолково. Он крутил головой по сторонам и наскочил на Али, когда тот выходил из тени аркады на площадь к фонтану. При столкновении чётки выскочили из рук монаха и упали на землю.

Мукстар, прекрасно знавший европейские обычаи, поспешил рассыпаться в извинениях перед тем, кого у христиан принято называть святым отцом. Он наклонился за чётками и протянул их недотёпе.

Но монах ошарашил Али. Продолжая смотреть куда-то в сторону, он вдруг явственно произнёс:

— Оставь их себе! Они будут напоминать тебе о Венеции. У меня есть для тебя интересные дополнения к венецианскому плану. Если хочешь их получить, приходи к звоннице, встань с её западной стороны и держи в руках эти чётки. У тебя три часа.

Монах, фыркая, поплескал на себя ледяной водой и как ни в чём не бывало пошагал своей дорогой в сторону мрачноватого здания францисканского монастыря, высокая колокольня которого высилась над городом. Ошеломлённый турок, замерев с чётками в руках, глядел ему вслед, растерянно слушая, как стучат о камни деревянные сандалии святого отца. Потом опустил взгляд на чётки. Это были чётки римской веры, с бусинами цвета и размера красной фасоли и с серебряным крестом.

Что это за монах? Откуда ему известно о плане? Откуда он знает его, Али, и то, что он только что приплыл из Венеции? План, о котором упомянул монах, Али сегодня утром в секретной сумке лично доставил из Венеции османскому посланнику в Рагузской республике. Посланник должен будет завтра снарядить курьеров и доставить сумку в Стамбул к великому визирю.

Откуда христианский монах знает про план? Никому, кроме него, Мукстара, не известно, что находится в сумке! Значит, за ним следили прямо от Венеции? Мукстар стал мучительно вспоминать пассажиров своего недельного путешествия на судне. Нет, никого вспомнить он не мог. Обычные моряки, которым заплатил Юсуф за перевозку своего компаньона. Капитан, его помощники — они принимали его за итальянца. Сквернословили, напивались, ругали неверных и их любимого Магомета. Нет, Али был уверен, что на корабле никто не подозревал, кто он, и не мог никуда сообщить.

Тем временем монах прошлёпал до ворот монастыря и исчез за ними. Мукстар заставил себя уйти с площади. Он был опытным разведчиком, поэтому, приняв самый непринуждённый вид, принялся бродить по узким улочкам Рагузы. Вышел на главную площадь, не спеша обошёл четырёхгранную колонну с флагштоком. Остановился у ниши рыцаря Орландо, покровителя города, затем проследовал на Княжев двор, ко Дворцу ректора — правителя Рагузы. Прошёлся вдоль большого квадратного дворца с высокой аркадой, под которой тянулась крытая галерея. Из лабиринтов улочек с домами, увитыми виноградом, он выходил на поляны. В другое время он наслаждался бы этим зажиточным и красивым городом — главным соперником Венеции. Но сейчас, вглядываясь в пестро одетые толпы, плотно двигающиеся по улочкам, он пытался угадать, кто следит за ним.

Постоял у караула стражников у главных ворот, направился ко дворцу Спонза, заполненному конторами менял, вышел к городской звоннице, высокой башне, рядом с которой находились ворота, пробитые в толще стены и открытые в гавань. Мукстар оглянулся. Он наметил для себя место — на середине площади, чтобы монах не смог причинить ему зла. Опытным взглядом Мукстар также обследовал все подходы к площади, после чего вышел в гавань. Там повсюду пахло жареной рыбой.

Не обнаружив ничего подозрительного, но с возрастающей тревогой, Мукстар вернулся в ту часть города, в предместье, где находились личные апартаменты представителя османов в Рагузе. Те, кто следит за ним, точно знают, кто он. Нет необходимости таиться. Неважно, заметил он слежку или нет. Монах знает.

Из папок сенатора М. Лунардо.

«Нейтральная Рагуза, или Дубровник, как зовут его местные жители, — главный наш соперник на Адриатике. Эта дерзкая маленькая Республика на море, которое принадлежит венецианцам, присваивающая добрую часть нашей торговли, застряла как кость в горле Венецианского залива и не позволяет богатствам попадать в утробу нашей казны. А наш Сенат, в своё время постановивший «каждую пятницу рассуждать о средствах уничтожения Рагузы», никак не может уничтожить её.

Рагуза не может сама себя защитить, поэтому имеет покровителей. Главный из них — султан. Без него венецианцы уже давно придушили бы её. Ежегодная дань султану плюс содержание турецкого посольства — 20 000 цехинов. Туркам Рагуза очень важна — они получают от неё оружие и припасы. Огромная часть турецкой торговли с Западом идёт через Рагузу: торгуют тканью, шёлком, льном, духами, сахаром, специями, шерстью, шубами. Турки сохранили Рагузу для оппозиции Венеции.

Рагуза так боится потерять свободу, что открывает только днём, и то на несколько часов, свои ворота.

Все её жители римской веры. Но армяне и мусульмане пользуются полной свободой. Говорят рагузинцы по-славянски, но также владеют и итальянским.

Так как она нейтральна — это центр шпионажа на Адриатике».

Город кишел шпионами всех враждующих на Балканах сторон. Кроме турок и венецианцев, здесь были агенты германского императора, французы, испанцы, шпионы итальянских принцев, венгры, хорваты... Все они следили друг за другом, собирали сведения и всевозможные сплетни.

Поэтому в том обстоятельстве, что к секретному плану кто-то хотел продать дополнения, не было ничего удивительного. С другой стороны, это могли быть сами венецианцы, обнаружившие потерю своих секретов, и желавшие, во-первых, проверить, раздобыли ли османы секрет, а во-вторых, может быть, даже заполучить его обратно. Вероятность такого оборота дела была велика.

Мукстар, вернувшись в резиденцию, срочно доложил посланнику об обстоятельствах странной встречи с монахом. Он был вынужден кратко пояснить, что монах предложил ему заполучить дополнения к тому документу, который они должны доставить в Стамбул. Они встревожились вместе.

— И действительно никто не знает содержания твоей сумки, Али? — спросил посланник, пощипывая густой чёрный ус.

Али покачал головой.

— Сумку опечатали при мне. Документы были туда положены, как только их переписали. А меня тут же отправили в Кьоджу.

Размышляя вместе, они пришли к выводу, что о его прибытии из Венеции, конечно, могли знать и проболтаться многочисленные слуги резиденции, но о содержимом сумки знать не мог никто.

Чтобы окончательно убедиться в этом, посланник, заглянул в сундук с тяжёлым немецким замком, служивший для хранения секретных бумаг и денег, и изучил сумку. Она была такой, какой сдал ему утром курьер. Не вскрытой. Тогда он приказал привести к нему старшего из челяди и подробно допросил. Не замечал ли он слежки? Каких-нибудь подозрительных людей? Получив на каждый из вопросов отрицательный ответ, он продолжал, однако, чувствовать озабоченность.

Из тени веранды дома на окраине города Мукстар задумчиво обозревал гряду суровых Динарских Альп, их угрюмые скалистые верхушки, непроходимые леса на склонах. Горы охватывали этот прекрасный город гигантским амфитеатром. У их подножия зацветали вишнёвые сады, раскинулись цитрусовые рощи и виноградники.

Так как же отреагировать на предложение? Они почти не сомневались, что каким-то непонятным для них образом венецианцы прознали о краже их документа.

В конце концов Мукстар решил рискнуть. Даже если это провокация и некто предлагает игру, её нужно попробовать, поближе познакомиться с правилами. Отказаться от сведений было бы глупо. Посланник организовал засаду, выслав вперёд несколько слуг. Задача заключалась не столько в том, чтобы получить что-то от монаха, сколько попытаться перехватить его и выкрасть. А там уже опытные умельцы из османов вытянут из него всю правду. Таким образом, за полчаса до появления Мукстара на поляне у звонницы все выходы и подходы к ней были перекрыты людьми посланника, занявшими все ключевые места.

Через два часа пополудни Мукстар появился на указанном месте. Он медленно поигрывал чётками в левой руке, держа их как можно заметнее. Он неторопливо прошёлся по периметру площади, среди массы разношёрстного народа. Затем он встал под башней и неторопливо оглядел толпу. Он мог подать знак людям, рассыпанным по площади, и монаха они могли взять прямо здесь. Либо по дороге домой.

А вот и монах! Тучный, неуклюжий, в сером плаще, опоясанном толстой верёвкой, эдакая большая серая мышь с выбритой макушкой. Отдуваясь, вытирая пот с жирного лица, он продирался сквозь толпу торговцев в сторону Али. Он заметил Мукстара и направлялся прямо к нему. Когда монах приблизился и встал сбоку, Али вдруг пришла в голову забавная шутка. Он разжал пальцы, и чётки упали на землю. Монах засопел, затем молча, задрав сутану, тяжело присел на корточки и потянулся за чётками.

Звонкий мелодичный удар раздался над головами людей и поплыл по площади. За ним следующий. На башне звонницы новый час начали отбивать зелёные рыцари — покрытые патиной бронзовые фигуры. Все невольно отвлеклись от своих дел и подняли головы. Монах и Мукстар тоже застыли: один на корточках, другой — стоя над ним.

— Как дела, Али! Тебе привет от сенатора Феро, — вдруг услышал турок за своей спиной.

Но он успел лишь полуобернуться и заметить, как в уходящем свете дня что-то блеснуло. В следующий миг Мукстар почувствовал, что нечто острое и жгучее вонзилось ему в левое плечо под ключицей. Это был стеклянный кинжал — фактически тонкая стеклянная спица с идеальным остриём длиной более двадцати сантиметров. Мукстар почувствовал болезненный укол и тихо вскрикнул под звон часов. Вонзив кинжал, убийца, поддерживая заваливающегося Али сзади, умело обломил тонкую стеклянную рукоятку. Теперь никто не смог бы вынуть жало из тела жертвы, обрекая турка на мучительную смерть, когда лезвие окончательно погрузится в сердце.

Под звон колоколов монах быстро поднялся и вместе с убийцей покинул площадь. Мукстар медленно осел на землю. Толпа раздвинулась, и слуги турецкого посланника кинулись к умиравшему курьеру.

Глава 20

Венеция. Конец февраля 1596 года

На рассвете в той части пьяццетты, где в портике под Дворцом дожей ежедневно происходило утреннее брольо, в толпу патрициев — интриганов, сплетников, любопытных, шпионов, дельцов и адвокатов — внедрился молодой человек. «Брольо», или иначе «брольо онесто», то есть «честное брольо» — удивительное венецианское действо, получившее своё название от находившейся когда-то неподалёку церкви Санта Мария дель Брольо^[96], на которое издревле собирались патриции, чтобы обсудить политические и государственные вопросы. На самом же деле это было нечто вроде политической биржи. Патриции охотно отправлялись на брольо перед выборами, особенно те, кто хотел получить какой-нибудь пост. Они просили о поддержке, привлекая к себе внимание, прося других патрициев или предлагая голосовать за кого-то, но так, чтобы это стало известно и оценено по достоинству, а также поздравляя победителей в голосованиях. Патриции, стремившиеся к получению должностей или утверждению каких-то решений, покупали на брольо голоса более мелких и незначительных членов Большого Совета. Всё это делалось с большой церемонностью, негромко и с низкими поклонами. Как говорит поговорка, если патриций плохо поклонился, то у него «плохая» спина, а значит, мало шансов на получение поддержки.

Брольо происходило на пьяццетте, по утрам — при восходе солнца в портике под Дворцом дожа и в треть пьяццетты со стороны дворца, а после полудня — под портиком первого крыла Новых Прокураций и соответственно в треть пьяццетты уже с другой стороны.

Молодой человек в изящном джюбоне^[97], бархатном коротком плаще и щегольской шляпе бродил между группками тихо переговаривающихся степенных людей, которые словно все были в масках, не только на лицах, но и на душе, ибо никогда нельзя проникнуть в душу настоящего венецианца. Узкая полоска чёрной ткани, называемая стола, свешивалась у. него через левую руку, и он многозначительно, но не демонстративно ею помахивал. Это был сигнал. Стола, обычно надеваемая через левое плечо — половина спереди и половина сзади, часто накидывалась на руку как сигнал, что человек нуждается в помощи или милости.

Молодой человек несколько раз обошёл густую, негромко переговаривающуюся толпу, ненадолго останавливаясь перед группками патрициев.

И вскоре по брольо пополз слух, что кто-то торгует бумагами исчезнувшего сенатора Феро. И торгует ими какой-то приятель сенаторского сына Филиппо! Часть толпы, а среди них были и шпионы иностранных послов, подались в ту сторону, откуда исходил слух. Даже агенты Совета Десяти, которые каждый день посещали брольо, вылавливая незаконные политические сделки и надеясь столкнуться с заговором, потянулись туда.

Молодой человек действовал неуклюже, не находя понимания и доверия у патрициев. На первые же вопросы — что именно за бумаги он хочет продать и кто он, собственно, такой, молодой человек отвечал несвязно и невнятно, а от предложений предъявить бумаги увиливал с нагловатой неопределённостью. Слух, однако, полз именно за ним.

К счастью для неумелого торговца документами, он быстро попал в поле зрения некоего Мозе Кашто, профессионального торговца секретами, работавшего на высокомерного и заносчивого сера Джустиниани. Кашто, невысокий, густо заросший волосами человечек с обманчиво мягкими манерами, пристроился за молодым щёголем и поспешил шепнуть своим вкрадчивым голосом, что готов посмотреть его бумаги. Он сразу отличил в молодом человеке не шутника, эдакого насмешника-мистификатора. Он знал, что иногда среди таких вот чудаковатых и нахальных молодых людей, не знавших, к кому обратиться, и по глупой неопытности нарушавших все писаные и неписаные правила и традиции брольо, оказывались обладатели чрезвычайно ценных документов, попадавших к ним совершенно невероятным, почти фантастическим образом. Короче говоря, Мозе не гнушался общаться с любыми продавцами, какими бы странными они ни выглядели, не отказываясь от документов, какими бы грязными они ни оказались.

Молодой человек наконец услышал взывавшего к нему торговца и обернулся, с сомнением оглядев коренастую, не очень опрятную фигуру. Однако Кашто удалось несколькими вескими и серьёзными словами убедить продавца немедленно покинуть брольо, ибо так, предлагая всем бумаги, он привлечёт к себе внимание не покупателей, а сбиров и будет уже давать бесплатные объяснения в казематах Дворца дожей. Кашто договорился с ним о встрече в условленном месте.

Когда щёголь покинул брольо и, миновав базилику Сан-Марко, углубился в улицы торгового квартала, за ним увязалась небольшая группа малоприятных людей, состоявшая из торговцев секретами, шпионов и сбиров. Замыкал шествие Джанбаттиста Первый, для подстраховки. Молодой щёголь покружился на многолюдной Мерчерие — знаменитой торговой улице Венеции — и ловко нырнул в толпу. Компания преследователей в растерянности остановилась на площади у церкви Сан-Джулиан, а цепкие сбиры, убедившись, что жертва преследования их провела, потянулись обратно на брольо.

Джанбаттиста, удовлетворённый наблюдением, вернулся на площадь Святых апостолов. Задача их с Пьетро — а костюм щёголя удивительно шёл ему! — грубой провокации заключалась в том, чтобы расшевелить сенаторского сынка, Филиппо Феро, привлечь к нему внимание.

Франческо и Джанбаттиста Первый дежурили по очереди на брольо уже вторую неделю. Падроне был уверен, что таинственный документ сенатора Феро существует и где, как не на брольо, ему объявиться!

Филиппо! Чем больше они узнавали о нём, тем больше убеждались в его виновности и вовлечённости в преступление. Джанбаттиста Второй следил за ним. На днях ему удалось оказаться свидетелем ссоры между матерью, почтенной донной Альфонсиной, ходившей теперь в глубоком трауре и мрачнее тучи, и Филиппо. Мать кричала громко из сада:

— Ты тратишь безумные деньги на путан, на игру, на компании! Твой брат в Риме вытворяет вообще всё, что захочет. Ты даже не хочешь задуматься, в каком тяжёлом положении наш дом! Твой отец исчез! Ты должен, наконец, понять, что мы не богатейшие люди в Венеции. У нас малый доход. И мы погрязли в долгах.

А положение их дома и в самом деле было нелёгким. В налоговом регистре Джироламо удалось раздобыть и изучить их налоговую книгу. Бедную сестру, дочь сенатора, Марию-Луизу, выдали замуж два года назад с приданым в рассрочку, последнюю часть которого сенатор Феро выплатил своему зятю лишь в начале этого года. У семьи были собственные маленькие виноградники на терра ферма, но доход с проданного вина был крайне низкий. Одни подарки, на которые сенатору по случаю приходилось тратиться — ковры, фарфор и картины — стоили сотни дукатов.

Содержание дома на Кампо Санти Апостоли в год обходилось в две с половиной тысячи дукатов. Дом, как многие дома в Венеции, имел свежий фасад, но требовал большого ремонта внутри.

Загородная вилла под Тревизо, обветшавшая и древняя, «съедала» 1100 дукатов. Еда всей семьи обходилась в 1200 дукатов в год.

Старший сын Альберто в Риме, в курии, ищет должности. Просит на это шесть тысяч римских скудо, а это — девять тысяч венецианских дукатов! Сущее разорение для семьи! Сенатор вынужден был искать кредит. Нашёл деньги в Венеции под шесть процентов, чтобы одолжить десять-пятнадцать тысяч дукатов.

— В Риме можно найти генуэзца под четыре, четыре с половиной процента, — задумчиво заметил Лунардо по этому поводу. — Однако как же сенатор собирался всё это отдавать? Но, по крайней мере, одно подозрение с нашего поднадзорного снимается. Если Феро убит, то, по крайней мере,не при участии сына.

— Почему?

— Родственные убийства происходят обычно из-за наследства. И какое наследство оставляет сенатор сыновьям?

Тем не менее, несмотря на бедственное финансовое положение семьи и скромные доходы отца, Филиппо кутил напропалую. Затихнув в первые несколько дней после исчезновения сенатора, он стал развлекаться ещё безудержнее, посещая своих двоих куртизанок, салон ридотто на площади Сан-Марко. Утром и днём он долго отсыпался. Джаба Второй, сделавшийся в эти дни «хвостом» молодого патриция, придерживался своей точки зрения по поводу его разгульного поведения.

— По-моему, он сильно нервничает. Эти красные воспалённые глаза, горячечный взгляд...

— Ты хочешь сказать...

— Я хочу сказать, что он, конечно, любит развлечения, но сейчас он, мне кажется, пытается убежать от самого себя.

— Совесть нечиста?

— Возможно.

Как удалось выяснить Пьетро, дом, который посещал Филиппо в те несколько дней, когда они следили за сенатором, был нанят неким сансери с весьма подходящей фамилией — Порко^[98], а это делало ситуацию всё более подозрительной, хотя, возможно, и объясняло, откуда у Филиппо деньги. Мерзкая каста сансери процветала в «тишайшей и мирной Венеции» — эти типы ссужали молодых патрициев деньгами и драгоценностями в долг, зная, что они — богатые наследники больших состояний их родителей. К тому моменту, когда патриций действительно получал наследство, долг его становился так велик, что порой превышал все, накопленное его предками. Так разорялись целые древние дома. Но что могло привлечь сансери в небогатом Филиппо? Что тот делал в заброшенном доме?

Таким образом, сведений, собранных о молодом патриции, было достаточно, чтобы считать его в высшей степени интересным для хорошего допроса. Они ждали случая, когда Филиппо раскроется окончательно. Так как падроне был совершенно уверен, что Филиппо известно о переговорах и документах отца и он не только знает, но, возможно, и обладает ими, то предполагал, что появление Филиппо или его доверенных друзей на брольо с предложением продать эти документы будет совершенно естественным. Однако почти две недели посещений брольо результата пока не дали, Филиппо на пьяццетте не появлялся, и поэтому Лунардо распорядился провести, как он выразился, небольшую «стимуляцию рынка ценных политических бумаг» с участием Пьетро и Джанбаттисты Первого.

Результат стимуляции на брольо не замедлил себя ждать.

— Сегодня утром Совет Десяти принял решение о секретном аресте Филиппо Феро по подозрению в причастности к исчезновению его отца, сенатора Феро.

Витторио с выражением сочувствия на лице глядел на Джироламо, на лице которого не дрогнул ни один мускул, хотя сообщение поразило его.

— Когда будет произведён арест? — спросил он как можно спокойней.

— Как обычно, сбиры капитана гранде сделают это на рассвете.

Значит, у них впереди была ещё часть дня и почти вся ночь.

Как только Витторио покинул таверну, аккуратно расплатившись за свою часть жаркого, Джироламо взволнованно вскочил. План действий с Филиппо обретал реальные очертания. Правда, они собирались приступить к нему завтра. Не сегодня. Завтра утром в дом сенатора должен был постучаться некий доброжелатель и сообщить, что Совет Десяти принял секретное решение об аресте Филиппо. Эту миссию должен был выполнить падре Онорацио, молодой священник из Падуи, с полным приятным лицом и обходительными манерами. Священники, которые вездесущи, обладают авторитетом и, хотя нередко оказываются плутами и обманщиками, традиционно внушают доверие. Падре единственный, кто мог прийти к незнакомому молодому человеку и сообщить опасную весть. И при этом ему не потребуется долго и путанно объяснять, откуда он выведал эту новость. Знает, и всё тут. И поскольку он священник настоящий, а не переодетый, то Филиппо не усомнится в его словах. Филиппо, разумеется, впадёт в панику и бросится в бега.

А они тем временем проследят за ним. Если Филиппо будет держать бумаги при себе, они найдут способ обыскать его. В самом удачном случае, если Филиппо окажется совсем беспомощен и наивен, то падре должен будет помочь ему снарядиться и сбежать, укрыв его, разумеется, в подготовленном Джироламо месте, завоевать его доверие и выведать его тайны.

Но если сбиры арестуют его, то все пропало! Совет Десяти выжмет из него и документы, если они есть, и все о его тайных встречах. И естественно, Филиппо из тайных казематов уже не выйдет. Скорее всего ему суждено будет утонуть в корзине в канале Орфано. Что же, вытаскивать его тело оттуда?

Таким образом выходит, что операцию с предупреждением Филиппо необходимо срочно перенести на сегодня. Джироламо раздумывал об этом, торопясь к себе в гостиницу. На Святых апостолов Джаба сказал, что Филиппо пока не покидал своего жилища. Послали Пьетро за священником, падре Онорацио пришёл примерно через час, и Джироламо стал готовить его к миссии.

Однако события в тот день сделали ещё один поворот. Некий молодой человек, по-видимому, приятель Филиппо, постучал в дверь сенаторского дома. Пробыл он в доме недолго. Караулить его на площадь вышел Джанбаттиста Первый. Приятель Филиппо вышел из дома и ушёл с пустыми руками. А через полчаса, когда падре уже покинул гостиницу и семенил через площадь, на крыльце появился сам Филиппо, в широкополой тёмной шляпе и плаще, с небольшим дорожным сундучком в руках. Без слуги. И хотя держался он беспечно, даже слишком беспечно, что не соответствовало его обычной вороватой ночной походке, они сразу поняли — Филиппо собрался бежать. Значит, приятель или знакомый всё-таки предупредил его! В этом не было ничего необычного, так как множество патрициев по разным поводам и без повода привлекали особое внимание сбиров или «Стражей ночи», и большая часть из них, не дожидаясь ареста, бежала из Венеции, не искушая судьбу.

Бедный падре, увидев Филиппо, замер посреди площади в полной растерянности. Зато все остальные, кто следил из окна остерии, подобрались и приготовились к охоте.

Оглянувшись разок-другой, как бы невзначай, Филиппо быстрым шагом двинулся к мосту через канал Святых апостолов. Очевидно, и это было самое логичное в данных обстоятельствах: он собирался остановить гондолу. Однако, как подсказывал Джироламо опыт, было уже слишком поздно сразу бежать из города. Вечерело. На ночь глядя ни одна лодка его далеко не увезёт. Значит, скорее всего, он попытается заночевать где-нибудь в городе, у знакомых или в гостинице, лишь бы ночью его не достали сбиры, а на рассвете, когда они как раз явятся арестовать его, он уже будет покидать город. И скорее всего по воде.

Между тем Филиппо вдруг заметался по берегу. Бесчисленные лодки сновали по Большому каналу, он кружился в оживлённой торгующей толпе на мосту. Несколько раз махнул рукой, призывая баркаролло. Но в этот оживлённый час никто, похоже, не замечал его. Джироламо подал знак. Франческо и Джаба Второй быстро выбежали из гостиницы и помчались к набережной. Остановившись поблизости от Филиппо, они также принялись ловить гондолу. Вскоре остановились сразу две лодки. Филиппо торопливо прыгнул в свою и спрятался в глубине кабинки, лодка поплыла в сторону, противоположную от Риальто. Гондола с Франческо и Джабой двинулась за первой лодкой, на некотором расстоянии от неё. Джироламо перевёл дух. Его помощники, словно гончие, рванувшие за оленем, никогда не упустят свою жертву. Оставалось только ждать.

Спустя пару часов в гостиницу вернулся сначала Джанбаттиста Первый, сообщивший, что проводил приятеля Филиппо до дверей его дома, а затем объявился и Джаба Второй, сияющий и довольный.

— Он остановился в остерии в сестьере Санта-Кроче у площади Святого Симеона. Остерия «Бесноватый».

— А, я знаю такую! — отозвался Пьетро. — Грязная ветхая дыра, где управляющим как-то был человек, страдавший болезнью Цезаря". Надо же, она ещё до сих пор не развалилась!

— Почти развалилась. Можно даже сказать, что она уже и не действует. Управляющий сказал — они на ремонте, но на одну ночь впустить согласился. Наш друг снял комнату на ночь. Франческо уговорил сдать ему соседнюю комнату.

— Отлично. Тогда вперёд!

Свои действия они обсудили заранее. Необходимо было пробраться к Филиппо и, воспользовавшись неожиданностью разоблачения и его страхом — ибо он, конечно, принял бы их за агентов Совета Десяти, — вытянуть из него всё, что можно, а затем отпустить на все четыре стороны. Пусть бежит из города.

Ещё было далеко до риальтины — ночного отбоя, когда к берегу у площади Святого Симеона причалили две лодки. Из них на берег сошли четверо. Они запалили два факела, которые принесли с собой.^[99]

Джироламо, велев обоим Джанбаттистам караулить гондолы, взял один горящий факел и вместе с Пьетро углубился в улицы. Это была одна из самых запущенных и бедных частей в сестьере Санта-Кроче, полная грязных, обшарпанных и вонючих трущобных домишек, населённых бедными рыбаками, подмастерьями и опустившимся людом, среди которого попадалось множество проходимцев и преступников, скрывавшихся от правосудия. Место это внушало страх. Поселиться здесь даже на ночь можно было либо от ещё большего страха, либо с отчаяния. Они тихо подошли к остерии, в которой не светилось ни одного окна. Ни души вокруг. Не похоже было, что и Франческо ждал их. Джироламо постучал в дверь остерии дверным молотком. Никто ему не отозвался.

Джироламо слегка толкнул входную дверь, дверь поддалась. Они вошли внутрь. На покосившемся прилавке обгорали две большие свечи.

— Есть кто?

Но никто не отозвался.

Даже слабого и тусклого освещения хватало, чтобы сразу понять, что это была за гостиница. Вся скособоченная и разбитая, с полуразваленной лестницей, с потолком чёрным, словно закопчённым от огня в камине. Казалось, главными посетителями здесь были мыши, возившиеся на стойке и не испугавшиеся появления гостей. Никаким ремонтом здесь и не пахло, воняло гнилью и мочой, бедностью и скупостью полной и бесконечной.

— Эй! — снова позвал Джироламо, но в ответ не услышал ни звука. Зловещая тишина, казалось, разлилась по мерзкому дому.

Взяв с прилавка догоравшую свечу, он жестом приказал Пьетро оставаться на месте, а сам осторожно поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Посветил свечой в мрачный пустынный коридор. Стены, забывшие, что такое краска, были исписаны сотней мерзостей. Вдруг Джироламо почему-то подумалось, что человек, спрятавшийся в одной из этих комнат, был смертельно напуган. Филиппо вряд ли сюда завела беспечность или паника. Он, конечно, давно приглядел это унылое место для своего отступления. На что он рассчитывал? Здесь неподалёку на окраинах причаливали большие грузовые барки, и на рассвете Филиппо смог бы уже перебраться либо в Кьоджу и спасаться морем, либо в Местре или Фузину и оттуда бежать на материк.

Но где же Франческо? Он ведь должен быть где-то здесь!

Медленно двигаясь по тёмному, зловеще скрипящему коридору, он всматривался в каждую дверь, попадавшуюся ему на пути. Они были такие же грязные и поломанные, покосившиеся, как и вся гостиница. Почти все приоткрыты, с выломанными засовами. Наконец в конце коридора он обнаружил две двери. Они отличались от всех остальных наличием ручек-набалдашников, целых замковых скважин, и они были закрыты.

Джироламо подошёл к первой, прислушался, затем тихо постучал. Снова прислушался. Никто не отозвался. Тогда он толкнул дверь — она оказалась незапертой. Джироламо переложил свечу в левую руку, а правой достал нож и крепко сжал рукоятку. Дверь приотворилась с лёгким скрипом. Он шагнул, скользя, внутрь, приподнял свечу, освещая внутренность комнаты. Это было небольшое помещение, больше похожее на каморку, такое же мерзкое и грязное, как коридор, с такими же отвратительными стенами, со столом, изрезанным и изрубленным больше, чем столы в лавках мясников, и разваливающимся от старости. Убогая кровать подпиралась камнями. В ней не было никаких следов присутствия постояльца. Где же Франческо?

Предчувствуя недоброе, Джироламо выбрался обратно в коридор и подкрался к последней комнате. Если Филиппо здесь, то скорее всего он не спит, а вжался в стену, ожидая самого ужасного. Так он проведёт всю ночь. Однако встреча с ним не вызывала страха. Они хорошо изучили Филиппо, пока наблюдали за ним. Тот не умел пользоваться огнестрельным оружием, не отличался ни воинственностью, ни смелостью. Он мог иметь при себе кинжал или нож, но Джироламо этого не боялся.

Он постучал. Не дождавшись ответа, тихонько толкнул дверь. Та не поддалась. Тогда он осторожно вставил нож в замочную скважину и отжал замок. Дверь с тихим скрипом отворилась вовнутрь. Джироламо сделал шаг вперёд, затем резко выставил нож перед собой и отскочил назад. Комната была больше первой каморки, но имела ещё более жуткий и убогий вид. У стены стояла большая кровать с покосившимся балдахином. Комната была пуста, и все в ней было перевёрнуто вверх дном. На покосившемся столе лежала скатерть, вся в пятнах жира и вина. Джироламо, прикрыв дверь, прошёл к кровати и посветил: грязный, рваный балдахин кишел клопами. Сделав ещё шаг, Джироламо поскользнулся и едва не упал.

Он нашёл обоих за кроватью, под окном. Склонился со свечой, осветил тела. Франческо лежал на животе, с раной на затылке. Судя по тёмному кровавому следу, который тянулся со стороны двери, можно было догадаться, что тело сюда перетащили. Рядом на спине, с неестественно подогнутыми ногами, лежал Филиппо. Из его левой груди торчала рукоятка кинжала. На лице с остекленевшими широко распахнутыми глазами застыло спокойное выражение. Смерть настигла его мгновенно от точного, выверенного удара профессионального убийцы.

Джироламо затравленно оглядел комнату паршивой гостинички. Всё перерыто, даже куртка на Филиппо расстёгнута — значит, копались, искали письма или украшения. Он снова склонился над телами. Кошельки были срезаны с поясов. Тела тёплые. Убийцы побывали здесь недавно, может быть, только что. Он дотронулся до шеи Франческо. Ему показалось, что он чувствует биение пульса.

Боже милосердный! Да ведь он жив! Радость застучала в груди Джироламо.

Он перевернул тело друга. Да! Он жив! Жив! Он выскочил из комнаты, пронёсся по коридору и буквально скатился по шатающейся лестнице.

— Скорей! — выдохнул он Пьетро. — Там Франческо! Ранен!

Вдвоём они бросились обратно наверх. Франческо находился без сознания, нападавшие разбили ему голову, он терял кровь. Они переложили его на плащ, как на носилки, и спустили вниз. В гостинице по-прежнему им не попалось ни души. Она словно вымерла. Но размышлять об этом Джироламо решил позже. Вместе с Пьетро они, поддерживая края плаща, побежали к пристани. Увидев их, Джаба Второй раскудахтался, а Первый соскочил с лодки и бросился помогать. Они переложили Франческо в гондолу.

— Гоните в монастырь на Сан-Поло, в лазарет кармелиток! — приказал Джироламо.

— А ты?

— Пьетро, сторожи лодку.

Он вернулся к остерии, решив все выяснить. Этот странный, неприятный дом притягивал его. В конце концов, где управляющий этой остерии? Где слуги? Где постояльцы? Он вошёл внутрь, держа в руке факел.

И снова пусто. Он поднялся на второй этаж, пробежал по коридору и вошёл в комнату с мёртвым телом. Теперь, уже при более ярком свете факела, он внимательно оглядел её. Искать здесь, казалось, было уже нечего, но он решил провести осмотр, чтобы потом не корить себя, что пропустил что-то важное и не заметил.

Джироламо опустился на корточки и заглянул под кровать — там стоял дорожный сундучок Филиппо. Странно, что убийцы его не тронули. Вытащив его, сдёрнул ножом маленький замок. Опрокинул сундучок и вытряхнул содержимое на пол. Ничего кроме тряпья и мелких предметов туалета.

На столе — пусто, в разломанном комоде — пусто. Джироламо вернулся к телу. Мысленно прося прощения у убитого, он ощупал его спереди, затем перевернул труп на бок и ощупал его спину. На спине под одеждой что-то нащупал. Задрав кафтан, Джироламо извлёк плотный тканый мешочек, в котором оказалась стопка бумажных листов. Пробежал их глазами, сразу понял, что нашёл то, что они так долго искали. Запихав мешочек под платье, подвязавшись плотнее поясом и запахнув плащ, он выбежал вон из комнаты.

Спустившись по лестнице, он, к полному своему удивлению, столкнулся с управляющим. Джироламо был настолько потрясён, что ему потребовалось усилие, чтобы взять себя в руки. Довольно мерзкий тип в грязноватой рубашке, выглядывавшей из-под куртки без рукавов, со всклокоченными редкими волосами на сальном лице и маленькими глазками старательно зевал, делая вид, будто только что проснулся. Он стоял за стойкой, полусонно и хитровато поглядывал на Джироламо, словно его вовсе не удивило появление на внутренней лестнице его гостиницы незнакомца, который при этом собирается выйти, а не войти, да ещё держит в руках уличный факел.

— Что вам угодно, синьор? Вы кого-то ищете?

Интересно, знает ли он о том, что у него в одной из комнат лежит мёртвое тело? И не просто мёртвое тело, а тело человека, убитого в его гостинице не более часа назад!

— Да. Вас.

Управляющий оценивающе посмотрел на молодого человека, словно пытаясь понять, что это за птица пожаловала в его владения: контрабандист, или молодой растяпа, скрывающийся от кредиторов, или юный любовник, убегающий от разгневанного мужа? Он оглянулся в сторону коридора за прилавком.

Джироламо напустил на себя важный вид.

— Я хочу остановиться у вас до утра.

— Один большой золотой дукат, и комната к вашим услугам.

— Ого! — Джироламо обвёл презрительным взглядом убогую обстановку.

Управляющий развёл руками.

— Что же вы хотите, мой синьор. Уже пятый час ночи! Да и гостиница заполнена. — Он уставился на живот Джироламо. Тот невольно проследил за взглядом управляющего. Часть плаща и рубашки Джироламо были измазаны в крови. Управляющий снова оглянулся в сторону коридора. Движение было нервным, непроизвольным.

— Хорошо, — сказал Джироламо вздохнув. — Давайте.

— Я провожу вас, — услужливо проговорил управляющий, протягивая руку, как бы желая взять у Джироламо светильник.

Однако тот повернулся и вставил факел в кольцо на стене.

— А вы разве не собираетесь сделать отметку в своём журнале?

Мужчина в недоумении остановился.

— Синьор хочет, чтобы его занесли в реджистро?

Джироламо понимающе ухмыльнулся: мошенник, конечно, не хотел заносить его в регистр постояльцев, чтобы не отчитываться ни перед хозяином, если таковой у него имелся, ни перед городской полицией, ни перед налоговой службой. Порой, и довольно часто, это делалось и при молчаливом согласии самих постояльцев, по многим причинам не желавших регистрироваться в гостиницах или раскрывать своё имя.

— Пожалуй, хотел бы... — проговорил Джироламо.

Управляющий с неодобрительным видом вернулся за прилавок и с явной неохотой, что-то буркнув под нос, стал копаться в секретере. Он достал большой журнал, раскрыл его на прилавке и, взяв с письменного столика перо и чернильницу, обмакнул перо в чернила и приготовился записывать. Он явно нервничал. Джироламо, не церемонясь, заглянул в последние записи. Ни Франческо, ни Филиппо своих имён не оставили. Филиппо, конечно, мог зарегистрироваться под другим именем, но Франческо обязательно бы оставил о себе знак. Он мог оставить любую запись из тех, по которым его товарищи всегда могли бы найти его. Любимым его кодом было «синьор Бо» — намёк на университет. Такой записи не было.

Джироламо оторвался от журнала, поднял глаза и столкнулся со взглядом управляющего. Сомнения в том, знает ли он о том, что здесь происходило, отпали. Он наверняка знал.

— Где вы были? — неожиданно спросил Джироламо, глядя мужчине прямо в глаза.

— Кто? Я?! — управляющий испуганно вскинул брови и вновь стал озираться. — Я всё время здесь, синьор мой.

— Неправда. Вас не было здесь ни полчаса назад, ни четверть часа назад! Где вы были? И где ваши постояльцы?

Однако хозяин вовсе не смутился. Он приподнялся за своей стойкой, опершись руками о прилавок, и дерзко, не по-доброму посмотрел на Джироламо.

— А в чём, собственно, дело, молодой господин? — начал он вызывающе. — Я — перед вами. Вы собираетесь допытываться чего-то или вы собираетесь здесь остановиться? Тогда я к вашим услугам. А если я куда и выходил, то это, прошу меня простить, не ваше дело. Между прочим, если вам известны установления правительства нашего славного города, гостиница должна быть сейчас закрыта. Так что если вас что-то интересует, то вы можете заявиться с вашими вопросами утром. Если, конечно, вам кто-нибудь будет отвечать. Так что собираетесь вы здесь поселиться или нет?

— Кто сюда приходил после полуночи? Кто посещал постояльцев наверху?

Управляющий замотал головой. Однако Джироламо почудилось, будто тот подавил гнусную ухмылку. Джироламо выбросил резким движением вперёд руку и схватил его за горло, потянул к себе.

— Говори, пёс, Или завтра, клянусь, будешь рассказывать все на дыбе! Говори!

Мужчина стал задыхаться. Пот струился по жирному лицу. Он одной рукой продолжал держаться за стойку, чтобы не упасть, а другой скользкими влажными пальцами силился отцепить пальцы Джироламо. Джироламо ослабил хватку, дал управляющему подышать.

— Говори!

— Я не знаю! Они пришли. Сами поднялись.

— Сколько их было?

— Трое.

— Как выглядели?

— Как брави. Они сказали... что они — друзья и что его, постояльца, надо спрятать до утра.

— Как они выглядели? Что ты запомнил? Ведь ты же их запомнил!

Перепуганный управляющий с трудом ворочал языком. Джироламо схватил со стола свечу и поднёс её прямо к его носу.

— Я сейчас всё тут запалю! Ты был там, в комнатах? Был?

— Клянусь, не был! Я ничего не знаю!

Джироламо огляделся, В этом грязном доме творились грязные дела. И никто не знает, сколько их здесь уже свершилось.

Он почувствовал лёгкое дуновение воздуха и заметил тень, мелькнувшую в тёмном коридоре, слева от него, у стойки хозяина. В следующий миг на него обрушились удары. Джироламо метнулся вправо, вернулся в исходное положение и ударил в темноту локтем. Локоть глухо столкнулся с плотью. Человек, вылетевший на него из темноты, с воплем отлетел обратно. Выхватив нож, Джироламо молниеносно отбил новую атаку слева. Послышался скрежет лезвий и резкий звук распоротой одежды. Он повернулся почти всем корпусом к коридору, успев показать ножом угрозу застывшему в ужасе хозяину у стойки. Нападавшие бросались из коридора. Ударив ногой в темноту, Джироламо задел ещё одного.

Хозяин вдруг всё-таки вышел из транса и обрушил на Джироламо палку, которую незаметно и быстро вытащил из-под прилавка, но тот стремительно уклонился, отвёл удар предплечьем и ножом, а другой рукой перехватил палку и рванул её на себя. Противник потерял равновесие и качнулся в его сторону. Этого было достаточно, и Джироламо наотмашь полоснул его ножом по лицу. Страшный вопль облетел пустое здание. Управляющий, выронив палку, закрыв лицо руками, стал оседать по стене. Но Джироламо этого уже не видел. Кто-то с шумным топотом мчался вниз по лестнице. Борясь с остальными, Джироламо начал работать одновременно руками и ножом, в темноте оттесняя нападавших в коридор. Нож попал кому-то в лицо. Ещё вопль и крики в коридоре. Затем грохот падающего тела.

Воспользовавшись заминкой и растерянностью атакующих, Джироламо бросился вон из гостиницы, захлопнув дверь прямо перед ними. Он выскочил на площадь и в ту же минуту услышал яростные свистки и звон оружия.

— Стой! — послышались крики, какие-то вооружённые люди бежали в его сторону.

Кажется, это были солдаты — значит, патрульный отряд «Стражей ночи»!

Скользнув в темноту за угол церкви, Джироламо бросился бежать. Некоторое время он слышал топот башмаков за спиной и крики, но, когда он свернул уже в третий тёмный проулок, ему удалось оторваться от погони. Он бежал к воде, петляя среди мусора и нечистот. Наконец выскочил на набережную к Большому каналу, к счастью, неподалёку от того места, где его ждал Пьетро. Он запрыгнул в лодку, и оба, дружно схватив вёсла, принялись неистово грести к середине канала. Когда «Стражи ночи», наконец, выскочили на набережную, беглецы были уже настолько далеко от них, что солдаты, как ни вглядывались, как ни светили фонарями в тёмную воду, разглядеть ничего не смогли.

Пьетро, взяв оба весла, стал грести в сторону лагуны. Джироламо перевёл дух и ощупал под плащом пакет, который нашёл у Филиппо. К счастью, солдаты вряд ли разглядели его. Никто не знал, кто он такой и откуда взялся, хотя и не сомневался, что убийцы попытаются свалить смерть Филиппо на него и выставить всё таким образом, будто они пытались задержать преступника.

В голове все перемешалось. В гостинице поджидала засада. Нагло и ловко устроенная засада. Но для кого? Для Филиппо и для бедного Франческо? И для Джироламо. Но зачем? И кем подстроенная?

В порыве малодушия он вдруг захотел, как испуганный ребёнок к взрослому, бежать в Падую, к падроне Лунардо. Старик сейчас, конечно, сладко спит и даже не представляет, какие события разворачивались сегодняшним днём. Немного придя в себя, Джироламо решил плыть в больницу монастыря, куда повезли Франческо. И они с Пьетро молили Бога, чтобы Франческо остался жив!

Глава 21

Венецианская Далмация. Начало марта 1596 года

Фуста, на которой плыли Елена и её спутники, вошла в воды Венецианского залива после трёх недель утомительного, но удивительно тихого морского путешествия. Без приключений удалось увильнуть от всех кораблей Турецкой империи и покинуть её воды, а также, Бог миловал, избежать штормов и встреч со всевозможными разбойниками и корсарами, промышлявшими в неспокойных водах Ионического моря у восточного побережья Италии и южных берегов Греции. Ещё через несколько дней корабль входил в гавань Спалато.

Вид города, приближающегося к ним с воды, завораживал. Сначала издалека возникла могучая колокольня. Затем перед их взорами поднялись величественные руины длинной высокой стены — фасад древнего дворца, который за тысячу с лишним лет до описываемых событий император Диоклетиан построил себе на берегу моря в местах, откуда был родом. Множество домишек облепили стену спереди, сбоку и даже сверху. Огромный дворец был сам по себе как город: с храмами, термами, мавзолеями и покоями членов императорской семьи. Позже, после смерти властителя, местные жители поселились в заброшенном дворце среди аркад, галерей, колонн, используя развалины в качестве строительного материала для своих жилищ, лавок и мастерских, а стены не раз спасали их от нашествия захватчиков.

Елена, вместе с венецианцем стоявшая на носу фусты, наблюдала, как стена древнего дворца все увеличивалась, приближаясь, словно город вырастал из моря, и с нетерпением дожидалась, когда же наконец она ступит на землю.

— Доктор Еросолино говорил, что здесь живёт его брат. Купец. Синьор Мендерес. Мы должны немедленно разыскать его, так как он наверняка знает, где мой сын. Тогда мы сразу узнаем, где Илья! — не умолкая, говорила она, вглядываясь в живописные очертания берега.

— В этом нет необходимости, — глухо проворчал венецианец.

— В чём? — Елена, не понимая, оглянулась.

Венецианец исподлобья продолжал глядеть на гавань. Его смуглое обветренное лицо было мрачным, обозначились глубокие морщины. Ветер трепал густую, с проседью, бороду.

— Нет необходимости разыскивать брата синьора Еросолино, — повторил он ещё глуше и скосил взгляд на женщину. Их взоры встретились. Венецианец тут же отвёл глаза, но она поразилась их холодному отчуждённому выражению, хотя, впрочем, приняла это за усталость от путешествия.

— Почему? — горячо спросила она. — Вы уже знаете, где Илья?

— Нет, пока не знаю.

— Тогда почему мы не можем обратиться к Мендересу?

И женщина, и этот бессмысленный спор, и все эти нескончаемые разговоры о мальчишке изрядно утомили венецианца. Он досадовал, что вступил в разговор.

— Давайте сначала причалим, — уклончиво пробормотал он и отвернулся.

Эта женщина, охваченная только одной единственной мыслью — конечно, надо отдать ей должное, — стойко и мужественно перенесла все лишения долгого морского путешествия. Но в ней была та неприятная одержимость и навязчивость, которую он встречал много лет назад в паломницах, стремившихся во что бы то ни стало попасть в Святую землю. Она, вероятно, тронулась умом, подумал венецианец.

Корабль вошёл в порто ди Спалатро — удобную гавань, подходящую прямо к стенам города-дворца. Кругом на пристани стояли палатки торговцев — греков, славян, турок, албанцев.

Пришвартовавшись, они сошли на берег. Елена порывалась немедленно отправиться на поиски купца, но венецианец твёрдо заявил, что сначала необходимо устроиться с жильём и осмотреться. Переговорив с каким-то человеком в длинном халате, он пошёл за ним, распорядившись всем остальным двигаться в город.

Слуги венецианца посадили Елену и служанку Хафизу в носилки, окружили их плотным кольцом и быстро унесли с пристани, заполненной толпой, с любопытством разглядывавшей вновь приплывших.

Войдя в город, они попали в запутанный тёмный лабиринт узеньких улочек, соединённых узелками крошечных тесных площадей. Повсюду торчали арки развалин, создавая тень, нависали вторые этажи с окнами, забранными решётками. Высокие аркады дворца за века обросли стенами домов, которые стали его частями.

Они устроились неподалёку от рыночной площади как раз в таком небольшом домишке, прилепившемся к обломку древней дворцовой стены. Обрубок древней колонны почти прислонился к чердаку здания, находясь от него в метре-полутора.

Бедная женщина, едва ступив на твёрдую землю, пришла в такое возбуждение, что не могла усидеть ни минуты. Она отказалась от трапезы, требуя немедленно начать поиски сына. Вернулся венецианец, молча и мрачно слушал её, задаваясь вопросом, уж не спятит ли она окончательно, когда достигнет своей цели. Потом объяснил ей план их поисков.

— Здесь на многие городки и селения имеется всего один православный монастырь. На острове. В нём живут мальчики-послушники, и среди них наверняка находится ваш сын. На остров надо плыть. Если на рассвете мы двинемся отсюда, то приплывём на остров ещё до вечера. Если вы сию же минуту не замолчите, то я прикажу запереть вас наверху в чулане. И мы уплывём на остров без вас!

С этими словами венецианец ушёл к себе и хлопнул дверью.

Его слова ненадолго привели Елену в чувство. Она сникла и поднялась в свои комнаты, которые занимала вместе с Хафизой. Это была первая её размолвка с венецианцем, который всё путешествие вёл себя с подчёркнутой, как она говорила про себя, европейской вежливостью, ничем не напоминая ей, что она бывшая невольница.

Елена улеглась, дожидаясь утра. Ей то грезилось, что её сын смертельно болен, то она представляла, как он, должно быть, изменился за то время, что она не видела его. А с тех пор минул почти год. Она все пыталась представить его себе выросшим, окрепшим, изменившимся. И не могла. Она видела его таким же, как в последний раз, когда Еросолино уводил его. Щуплый, как маленькая обезьянка, черноволосый мальчишка с испуганными огромными глазищами.

Утром они пришли на пристань. Венецианец взял с собой только двух слуг и Елену. Сев в довольно крупную лодку с гребцами и хозяином, они отплыли из Спалато. Всё море было покрыто множеством островов. Они плыли словно по большим каналам от острова к острову и поздно после полудня наконец появился их остров. Большой, с крупным городом и гаванью, в которой было много торговых судов и ещё больше военных галер. Их лодка причалила в стороне от главной гавани. После этого, наняв телегу и лошадей, они ещё долго поднимались вглубь острова, пока, наконец, не оказались на окраине селения перед стенами монастыря.

Здесь всадники спешились, а Елена слезла с телеги. Она и венецианец остановились перед запертыми воротами и постучались. Открылось оконце. Елена сказала по-гречески, как научил её спутник. Тогда открылась калитка. На пороге перед ними вырос калуджер^[100] в чёрной рясе, в высокой шапке на голове и с длинной бородой. Елена просила его отвести их к настоятелю, объяснив, что пришла за сыном.

Она говорила по-гречески. Венецианец также владел этим языком, но предпочёл, чтобы переговоры вела Елена. Калуджер с удивлением оглядел гостей и жестом велел следовать за ним. Они прошли небольшой ухоженный дворик. Монах провёл их в приёмную галерею, открытую, но с крышей. За галереей начинался сад. Здесь калуджер оставил их и отправился сообщить настоятелю. Венецианец с любопытством оглядывал чуждую ему обстановку.

Вышел настоятель, дородный, высокий, бородатый монах с крупной головой, ещё вовсе не старый. Елена преклонила колени, и он дал ей поцеловать свою руку. Венецианец, отступив, лишь холодно поклонился. Иеромонах предложил всем сесть на одну из скамей, стоявших по периметру галереи, и, не перебивая, выслушал просьбу. Время от времени он степенно кивал, украдкой изучая женщину, говорившую с резкой взволнованной жестикуляцией и быстрой речью, и её спутника.

И чем больше настоятель слушал их, тем недоверчивее и подозрительнее становился его взгляд. Потом он, говоря немного нараспев, стал обстоятельно расспрашивать женщину, кто она, откуда и как здесь очутилась. Елена что-то объясняла, ничего не могла сказать наверняка, только путалась, пока не смешалась окончательно. А монах всё кивал и кивал, не споря и не перебивая.

— Мне жаль, госпожа. В этой обители для вас никого нет, — наконец подытожил он красивым низким голосом и поднялся со скамьи.

Елена в отчаянии поглядела на своего спутника. Пришлось выкручиваться венецианцу, который стал убеждать монаха, что Елена — знатная дама из Венеции, гречанка, замужем за купцом, и что они потеряли сына, которого, как она подозревает, отдали в монастырь без её ведома, словом, принялся повторять эту придуманную наспех легенду, которую они сочинили и выучили по дороге на остров. Но настоятель становился всё подозрительнее и только качал головой, не желая ни слушать их, ни менять своего решения.

Потеряв терпение, венецианец повысил тон.

— Но нам известно, святой отец, что в вашем монастыре есть мальчики-послушники!

Монах сверлил их взглядом. На мясистом лице выступил пот. Он пожал крупными плечами. Он не мог лгать, следуя святой и праведной жизни, но не собирался уступать этим подозрительным незнакомцам.

— Послушники у нас есть, — сказал он. — Но это дети, родители которых, как бы далеки они ни были, нам известны. А вы же ищете... сироту? Не так ли? У нас нет такого мальчика, которого вы разыскиваете.

Елена глубоко вздохнула и предприняла последнюю попытку.

— Ну хорошо, — сказала она, поднявшись, и встала перед монахом, стиснув руки. Она смотрела на него снизу вверх. — Меня зовут Елена Комнина. Я действительно разыскиваю своего сына, с которым разлучилась год назад и о судьбе которого очень тревожусь. Он может быть здесь, у вас, в этом монастыре. Я приехала издалека. Я не могу сказать вам, откуда. Мы разлучились не по доброй воле. Нас вынудили к этому обстоятельства. И я знаю, что мой сын так же тоскует без меня, как и я по нему. У него могут быть или могли быть затруднения... с верой. Он был... другой веры... нехристианской. Хорошо, пусть... — Она сделала паузу и видя, что монах продолжает глядеть тяжёлым внимательным взглядом, с дрожью в голосе продолжала: — Вы не хотите показать мальчиков нам, но тогда, я умоляю вас, дайте хотя бы возможность им взглянуть на нас... на меня. Сделайте так, что мы не увидим их, но чтобы они увидели нас! Не отказывайте, батюшка, в этой просьбе во имя Христа!

И она с мольбой опустилась перед монахом на колени.

От священника не укрылось, что женщина, в отличие от мужчины, войдя в пределы монастыря, истово и искренне молилась на иконы, что она говорила на чистом греческом языке. Монах смягчился, поднял её с колен.

— Хорошо, — сказал он, подумав. — Я верю тебе, женщина. Ты действительно разыскиваешь своего сына. Посидите здесь. Мальчики увидят тебя.

— Скажите им, что приехала Эрдемли.

— Эрдемли? — брови на лице настоятеля полезли вверх.

— Да, Эрдемли. Если среди мальчиков есть мой сын, он знает, что это означает. Если он согласится посмотреть, сделайте так, чтобы он увидел меня, а потом поступайте, как знаете.

— Если среди них твой сын, он сам об этом скажет.

С этими словами настоятель степенно вышел и отдал какое-то распоряжение своим монахам. Через некоторое время он вернулся и продолжил беседу, предложив им немного прогуляться по монастырскому саду. Они вышли в сад и двинулись по аллее, обрамленной цветущими кустами. Монах что-то говорил, но женщина, с бьющимся сердцем, почти не слушала его. И ещё через несколько минут истошный крик разрезал воздух.

— Мама! Мама! — это был крик радости и триумфа.

Елена обернулась и, холодея от счастья, увидела, как к ней бежит её Осман, её Илья, её ненаглядный мальчик! Ничто не могло сдержать их порыв. Они бросились друг к другу в объятия. Осман прижался к ней, схватил её за талию цепко и сильно. Она разрыдалась, гладя его голову и шепча слова радости. Он зарылся у неё в одежде и тоже всхлипывал.

Теперь они уже не расстанутся никогда! Ничто не разлучит их!

Они крепко держали друг друга, словно боясь расстаться. Даже растроганный настоятель что-то пробормотал дрогнувшему венецианцу. Мужчины отошли в сторону, чтобы не мешать матери с сыном. Однако оба не спускали с них глаз.

Через некоторое время настоятель зычно окликнул мальчика. Тот разжал объятия и подошёл к монаху.

— Илья, теперь тебе надо идти, — повелительно проговорил настоятель. Видя, что мальчик с мольбой смотрит на мать, он добавил: — Ты увидишься с мамой позже.

Было видно, что настоятель имел над мальчиком огромную власть. Осман-Илья, прижавшись губами к материнской руке, высвободился от неё и, низко опустив голову и больше не оборачиваясь, скрылся во внутренних помещениях монастыря.

Елена недоумённо глядела на монаха. По скулам её спутника гуляли желваки.

— Это почему ещё? — вспылил вдруг венецианец, сощурив глаза. — Почему вы услали мальчишку?

Монах, сложив вытянутые руки перед собой, глядел на Елену.

— Я ведь не сказал вам, что вы можете забрать мальчика.

— Это почему же? Мальчик узнал свою мать! Что вам нужно ещё? Почему вы не даёте ему уйти с матерью?

Калуджер был непреклонен и продолжал смотреть на Елену, обращаясь только к ней.

— Женщина, ты просила только, чтобы я показал тебе мальчика. Ты увидела его, ты нашла его. И теперь твоё сердце может возрадоваться, что он жив и здоров и под хорошим присмотром.

— Так отдайте его нам! — вскричал, потеряв терпение, венецианец.

— Но забрать его, женщина, ты не можешь. Сейчас не можешь.

— Почему? — прошептала Елена.

— Потому что не ты привела сюда своего сына. Я ничего не знаю о тебе. Я не знаю, откуда ты появилась и куда держишь путь. Я не знаю, что ты хочешь от своего сына. Куда ты его отправишь.

Елена молчала, обдумывая слова монаха. Венецианец сжимал кулаки.

— Что я должна сделать? — наконец спросила она.

— Приди сюда с тем человеком, который привёл к нам Илью год назад. Это не составит труда... если ты знаешь этого человека. Ведь ты знаешь его?

— Да. Знаю. Купец Мендерес?

Калуджер кивнул.

— Пусть он подтвердит, что добровольно передаёт тебе сына и что он снимает с себя всякую ответственность за него.

Однако такой поворот дела, как оказалось, совершенно не входил в планы венецианца. Он резко шагнул в сторону двери, за которой скрылся Илья.

— Так не получится! Что болтает этот монах! — свирепо прорычал он. — Мы плыли сюда целый месяц! Мы не будем искать этого Мендереса! Я сам приведу сюда мальчишку! И спросим у него, хочет ли он уйти с матерью или нет!

Монах шагнул к двери и преградил ему путь.

— Прочь! — Рука венецианца потянулась к шпаге. Лицо стало пунцовым от ярости.

Елена в испуге схватила его руку.

— Остановитесь! Что вы делаете, Зуан?

Монах не шелохнулся, не выказал ни волнения, ни испуга, ни злости.

— Успокойтесь, синьор млетак^[101]! — сказал он по-итальянски. — Вы в святом месте!

— Святое место! — венецианец в ярости оскалился, то сжимая, то разжимая рукоятку шпаги. Он хотел сказать что-то ещё, но словно подавил в себе готовые сорваться слова. — Прочь, я сказал, монах!

Калуджер продолжал невозмутимо преграждать дорогу.

— Бог для нас один... если вы веруете в Иисуса Христа. И я ещё не договорил. Это не просто святое место. Это крепость. Чтобы вывести отсюда ребёнка, вам придётся перебить здесь всех, не только меня. Но после этого вам не удастся покинуть остров.

Венецианец продолжал в ярости сжимать рукоять шпаги, но Елена почувствовала, что страшная вспышка ярости пошла на убыль. Наконец он отступил, развернулся и молча зашагал прочь через дворик к воротам монастыря. Бросив последний, испуганно извиняющийся взгляд на настоятеля, Елена засеменила следом.

Покинув монастырь, они медленно плелись по дороге к морю. Елена сидя в телеге, венецианец на лошади, понурив голову. На обратном пути в Спалато они не обмолвились ни словом.

Венецианец проклинал себя за вспышку ярости. Он чувствовал себя смертельно уставшим. Эти проклятые еретики ортодоксы^[102] ничуть не лучше лютеран! Но почему же он так не сдержался! Он клял себя за это. Вспышки необузданного гнева случались с ним иногда и всегда вредили ему. Он погрузился в мрачные воспоминания...

Елена же испытывала странное чувство — изменение своего состояния. Всё безумное горячечное напряжение последних месяцев, связанное со страхом за сына, вдруг исчезло, сменилось чудовищной усталостью и апатией. И с этой усталостью стал возвращаться здравый смысл. Она даже начала озираться вокруг, словно бы впервые видела эту пыльную дорогу, этих людей. Боже, как она здесь очутилась? Она смотрела с лодки на длинные большие острова, поросшие густыми лесами, огромную стену, снова выросшую из воды. И этот человек, этот венецианец, перебросивший её через море. Кто он? Откуда он взялся? Что она знает о нём? Она не могла не заметить, что его взгляды, обращённые к ней, вовсе неизлучали никакого дружелюбия. И его нежелание видеться с купцом было необъяснимым, если только... А был ли он другом Еросолино? Всему этому поведению могло быть только одно объяснение — венецианец лгал. Но если это так, то кто он? Что он хочет? Что он делает в её судьбе? И зачем ему её сын? Она чувствовала, что тот нужен венецианцу. Больше, чем она. Это подозрение вспыхнуло в ней внезапно в монастыре, во время той безобразной ссоры. И она почувствовала радость, что сын её, живой и невредимый, остался там под защитой настоятеля и монахов. В безопасности. Пока она не разберётся, что вокруг неё на самом деле происходит, её сын должен оставаться в монастыре!

Вечером Елена вошла в комнату венецианца, сидевшего мрачнее тучи, и молча положила перед ним на стол ожерелье чёрного жемчуга. Однако тот даже не взглянул на него.

— Я благодарю вас, синьор Зуан, за вашу помощь, — непринуждённо улыбаясь, проговорила женщина, и подтолкнула ожерелье к нему.

— Что это? — спросил венецианец.

— Ваши старания, ваши переживания за мою судьбу и судьбу моего сына глубоко тронули меня... — она старалась говорить дружелюбно, как будто между ними не было никакой размолвки.

— Это ни к чему, — мужчина резко поднялся.

— Как это? — женщина остановилась в удивлении.

Венецианец, словно усилием воли заставив себя смягчиться, протянул руку к ожерелью. Взял его, изучая и перебирая руками, проводя большими грубыми пальцами по чёрным зёрнышкам. Эта безделушка была великолепной работой восточных мастеров. Чёрные жемчужины блестели сероватым перламутром. Поиграв, он бросил ожерелье в ящик стола. Елена вздрогнула.

— Что мы будем делать теперь? — осторожно спросила она.

— Будем искать Мендереса. Должны же мы вернуть вам вашего Константина...

— Что вы сказали? — не поняла Елена. — Кого вернуть?

Лицо венецианца дрогнуло, он тряхнул головой и в смущении отвёл глаза.

— Я сказал, Илью...

Глава 22

Османская империя. Стамбул.

Начало марта 1596 года

Страшно докладывать султану одну плохую новость, но когда их сразу несколько...

Бегство жены Великого господина из его сераля — неслыханное, чудовищное преступление, из-за которого полетят головы и после которого дворец будет трясти ещё не один месяц. Но использование жены и сына султана в качестве знамени антиосманского восстания! Это не только несмываемое оскорбление Повелителю двух миров, но и заговор, который может закончиться только объявлением войны.

Ибрагим-паша, новый великий визирь после смерти Синана, с ужасом читал пространный свиток, доставленный ему накануне поздно вечером специальным гонцом из Рагузы, с далёких берегов Далмации. Он больше трёх недель мчался в столицу империи, сначала по горным дорогам и тропам, затем по особо охраняемой стратегической дороге Стамбульол, соединяющей Грецию с Константинополем. Гонец был в накидке юзбаши — сотника турецкой армии, глаза воспалены от бессонных ночей, одежда испачкана. Вручив личное тайное донесение визирю от посланника в Рагузе, гонец, пошатываясь, отправился спать.

Он привёз объёмистую сумку, в которой лежал свиток, написанный зашифрованной арабской скорописью, а также приложенный к нему свёрток с двумя бумажными папками. В одной — полторы дюжины листов с текстом по-итальянски, в другой — почти столько же с текстом по-турецки. Содержание свитка и папок лишило Визиря сна.

Всё, что он прочитал, было слишком невероятным, чтобы принимать его на веру, и чудовищным, чтобы от него отмахнуться. Мысль о смертельном гневе, который может вызвать у султана доклад, приводила Ибрагима в ужас. Последствия такого гнева непредсказуемы. Особенно если учесть, что Ибрагим имел основание подозревать в причастности к исчезновению султанской жены некоторых людей, которым он был обязан своим возвышением. Ни для кого не секрет, Дадад Ибрагим-паша — ставленник матери султана Сафие, привыкший выполнять её требования и подчиняться ей. Теперь в покоях валиде за запертыми дверями обсуждались все дела империи. Назначались нужные люди и снимались с должности утратившие расположение и доверие Сафие.

Не сообщить? Но султан об этом может узнать из других источников, и визирь навлечёт этим ещё больший гнев. Если бы речь шла лишь о какой-то наложнице! А как умолчать о плане войны, который вынашивала и уже реализует коварная Венецианская Республика, лживо заверяющая о своём нейтралитете? Как скрыть, что на западе фактически уже возник новый союз извечных врагов Турции, которые могут ударить с Южных Балкан — прямо во фланг сражающимся в Венгрии и Австрии турецким войскам? Или запамятовать, что при этом венецианцы преследовали и убили курьера-разведчика, привёзшего этот план из Венеции?

С принятием правильного решения надо было торопиться, и Ибрагим захотел сначала уточнить некоторые сведения. У него имелись свои люди в гареме среди белых евнухов. Он вызвал одного и просил его навести кое-какие справки. К ужасу визиря, информация об исчезновении султанши частично подтвердились: жена по имени Эрдемли у султана Мехмеда была, но пропала больше двух месяцев назад. Правда, никто не утверждал, что она сбежала. Слухи ходили разные. Вроде бы заболела и умерла в гаремном лазарете. Её тихо похоронили, чтобы не создавать панику. Будто бы исчезновение Эрдемли по времени совпало с угрозой эпидемии, когда лекари спешно осматривали всех жён и наложниц, а также детей и служанок. Другие слухи утверждали, что Эрдемли тронулась умом после смерти сына и то ли повесилась, то ли её удушили, освободив несчастную женщину от душевных страданий, а обитательниц гарема от тягот общения с ней.

Словом, противоречивые слухи никак не проясняли ситуацию, а ещё более запутывали её. Рано утром Ибрагим без предупреждения явился в сераль и срочно потребовал аудиенции у валиде-султан. Евнух-управитель побежал к Сафие доложить о неожиданном визите великого визиря. Ждать пришлось долго. И он с бьющимся сердцем маялся в приёмной зале. В роскошном парчовом халате с золотым ремешком, переминаясь с ноги на ногу в своих бархатных туфлях со вшитыми жемчужинами, пытался успокоить себя, разглядывая повторяющиеся витиеватые узоры на покрытых голубым изразцом стенах.

Наконец Сафие вышла в халате и лёгком тюрбане, пышная и красивая в своей зрелой красоте. Но лицо её было отмечено лёгкими помятостями, с небольшими мешками под глазами и морщинками у глаз. Бледна, удивлена, раздражена. Появление визиря застало её за утренним туалетом, когда Сафие, после лёгких упражнений и массажа, которому её подвергали каждое утро, самым тщательным образом занималась своим лицом. Ибо это был ранний час, а не час для аудиенций. И это Ибрагим знал. Значит, случилось что-то серьёзное. Опять, наверное, интригует та часть придворных, которые сгруппировались вокруг несгибаемого старика муфтия! Они все недовольны влиянием валиде на молодого Мехмеда. Назначение Ибрагима великим визирем они встретили с возмущением и ропотом и не скрывают своего желания разделаться с ним.

Сафие встала у дверей, бросив на Ибрагима высокомерно-недовольный взгляд, дожидаясь его объяснений. Ибрагим красноречиво показал, что желает, чтобы разговор проходил наедине. Брови валиде поползли вверх. Она сделала лёгкий жест рукой — и свита поспешила выйти. Ибрагим почтительно склонился перед матерью-султаншей, демонстрируя своё смирение, а в глубине души ликуя, что султанша будет ему обязана.

— Говори, — коротко приказала она.

Ибрагим поднялся.

— Высокочтимая валиде, — произнёс он, глядя ей в глаза. — В гареме была некая Эрдемли, жена султана. Несколько месяцев назад она каким-то образом исчезла из сераля... — он сделал паузу, следя за выражением лица Сафие, но оно стало ещё высокомерней. Валиде подняла голову, она была готова к этому: наверное, они обнаружили тело женщины, коляску или что-то ещё.

— Её... убили? — спросила она тихо, тем самым невольно подтверждая, что Эрдемли всё же покинула дворец.

Значит, его догадка о бегстве невольницы и причастности к этому матери-султанши — правда!

— Нет, госпожа. Она жива и в данный момент находится в венецианских владениях, в городке Спалато на побережье Далмации.

Валиде ничем не выдала, как её оглушила эта новость. Однако она заговорила не сразу.

— В Спалато! Но это же так далеко! — вырвалось у женщины. — Как она там очутилась?

— Пока неизвестно. Но будет установлено. Вместе с невольницей султана находится её сын — шехзаде Осман!

На этот раз почтенная Сафие не выдержала удара. Она отпрянула, глаза её широко распахнулись.

— Сын? — вскрикнула она. — Сын Эрдемли? Но это невозможно! Ведь он умер!

Ибрагим молча ещё раз склонился перед султаншей, не считая нужным приступать к объяснениям без её просьбы.

— Откуда это известно, Ибрагим? — спросила женщина, и визирь с удовлетворением отметил, что обычное высокомерие исчезло из её голоса.

— Получено секретное донесение из Венеции. Речь идёт о войне и мире и самых важных государственных делах, а также об Эрдемли и её сыне. Бегство из сераля — преступление вопиющее само по себе. Сама она, без чьей-то помощи, не могла бы его организовать. Но из полученного мною документа явствует, что враги нашего великого господина и нашей веры хотят воспользоваться ситуацией, чтобы нанести нам ущерб. Если сами не подстроили этого заранее... Столь важные сведения я должен срочно сообщить нашему господину. Хотя и страшусь его гнева. Ханум^[103], я должен буду испросить позволения провести расследование. Если оно подтвердит основные сведения, то можно с уверенностью говорить о заговоре против нашего господина.

Валиде быстро взяла себя в руки. Ситуация была совершенно ясна — она и Эсперанца находились в смертельной опасности! Ярость Мехмеда, который подвержен внезапным вспышкам, может оказаться испепеляющей.

— Когда, Ибрагим, ты испрашиваешь аудиенции у Повелителя?

— К счастью, — сказал он, — сегодня не день заседаний Государственного совета, в противном случае аудиенция состоялась бы сегодня утром. Значит, завтра утром. Однако, — он пристально глядел на Сафие, — учитывая особую важность сведений, которые необходимо донести до султана как можно быстрее (этим визирь намекал, что в случае, если кто-нибудь опередит его, он подвергается великой опасности быть обвинённым в утаивании важных сведений), я вынужден просить назначить аудиенцию сегодня вечером, если, разумеется, Его Величество соизволит принять меня.

Валиде-султан лихорадочно соображала. Ибрагим давал ей время, зная, что Сафие могла добиться встречи со своим сыном в любое время. Визирь ничего не сказал, но дал понять, что справедливо подозревает валиде в причастности к исчезновению Эрдемли, однако предоставляет ей право дать объяснения султану первой. Необходимо немедленно всё обсудить с Эсперанцей, чтобы подготовить нужным образом сына к поразительной и неслыханной новости.

— Хорошо, — наконец сказала Сафие. — Визирь, сделай так, как следует, — добивайся вечерней аудиенции. И расскажи то, что знаешь.

Великий визирь дожидался разрешения войти к Повелителю в просторных сенях приёмного павильона сераля, когда резные двери султанских покоев раскрылись и оттуда гордой походкой вышла валиде-султан. Она прошествовала, не останавливаясь, к выходу, удостоив Ибрагима надменным взглядом, по которому визирь так и не смог понять, что его может ожидать при встрече с Его Величеством. В конце концов он решил придерживаться ранее намеченной линии поведения. История с Эрдемли — лишь частный эпизод более серьёзных политических дел. На всякий случай он держал в руках донесения разведчиков и посла, полученные из Рагузы и Венеции. Наконец вышел паж и объявил, что Повелитель ждёт визиря. Великий господин Мехмед Второй сидел на троне на золочёных подушках, опухший, болезненный, одутловатый. Из его полуоткрытого рта исходило тяжёлое смрадное дыхание — результат излишеств в еде и питье. Трудно было догадаться, как и под каким соусом передала ему известие о беглой жене валиде.

— Великий господин, — проговорил Ибрагим суровым тоном, низко склонившись, — есть твёрдые доказательства, что против нас в Европе замышляется большая военная коалиция.

Мехмед, продолжая шумно дышать, глядел на него маленькими глазками из-под набрякших век. Тревога, написанная на мрачноватом лице визиря, начала передаваться и ему. Ибрагим продолжал:

— Мы имеем сведения, что коалиция неверных будет самая широкая. Она готовится в глубокой тайне, разрабатывая военную операцию. К кайзеру, который собирается предпринять новое выступление на Балканах, присоединились все итальянские государства, в том числе ваш смертельный враг — католический король Испании. Ведутся переговоры с Польшей и Московией об ударе в Крыму. Таким образом, брошены все силы, чтобы окружить нас и остановить наше победное продвижение в Европе.

— Без французов, англичан и венецианцев подобная коалиция была бы неполной, — заметил Мехмед сдержанно.

— Это так. Но позвольте заметить, — визирь снова поклонился. Полы его длинного халата вытерли мраморный пол. — Французы заняты войной с Испанией и сами пытаются науськать нас на испанцев, англичане тоже. Вы знаете, что английский посол при Порте Бартон только и ищет способов, чтобы обострить наши отношения с Испанией и сорвать устоявшееся перемирие.

Мехмед заёрзал на троне и ещё громче засопел.

— Что касается венецианцев, то вероломный дож и его патриции, боюсь, должны сыграть ведущую роль в готовящемся наступлении неверных... — Визирь кратко обрисовал суть плана, полученного из Венеции. — Удар будет нанесён с побережья Далмации и с Крита по Греции войсками в несколько тысяч итальянских и испанских пехотинцев и всадников. Десант должен быть переброшен на побережье на венецианских галерах в количестве 150 грузовых кораблей. Далее наступление неверных будет развиваться высадкой на Кипр, организованной всё той же венецианской флотилией. Одновременно на Балканах они будут поддержаны широким восстанием гайдуков под руководством воевод и господарей Сербии, Хорватии, Албании, Боснии и Валахии с Болгарией. Их недовольство и желание выступить против нас тлеют, и его сейчас разжигают несколькими операциями, в которых задействованы мерзкие ускоки. Их выступление станет сигналом, а началом восстания будет захват турецкой крепости Клисса в Далмации. Во главе восстания... — визирь запнулся, склонился в поклоне ещё ниже, не решаясь произнести неизбежное. — Во главе...

Лицо Мехмеда пошло пятнами, он напрягся. Он уже сообразил, что скажет ему визирь, и это был ещё один удар для него.

— Во главе этого восстания будто бы... — визирь наконец решился произнести. — Будто бы будет стоять одна из ваших жён, Ваше Величество, и ваш сын, принц Осман.

Визирь замолчал и уставился в пол, не смея глядеть в глаза султану. Он со страхом слушал, как всё более учащается жуткое сопение повелителя, и чувствовал, как набухает его гнев.

— Продолжай... — с тихим присвистом проговорил султан. — Откуда известно, что это именно они?

Великий визирь ещё ниже склонился в поклоне, не поднимая глаз и соображая, как же всё-таки Сафие преподнесла Мехмеду историю беглой наложницы? Неужели вероломная интриганка имела наглость уверить султана в том, что не имеет никакого отношения к её бегству из гарема, а бегство её сына — это сказки или происки её врагов? Чем она заморочила султану голову?

— Так сообщает разведка, Повелитель. Однако никто не видел их... живыми. Только слухи. Будто бы они находятся на венецианской территории, куда бежали с помощью тех же венецианцев, и будто бы они стоят во главе готовящегося восстания.

— Как их зовут?

— Эрдемли — так зовут жену. Настоящее её имя Елена Комнина, гречанка. И Осман, её сын. Его крестили именем Константин, — добавил визирь.

— Крестили? — Мехмед сделал попытку самостоятельно подняться с подушек. Тотчас невольники бросились поддерживать его под локти. — Крестили? Константином? — Лицо султана уже все полыхало от ярости. — Ты бредишь, визирь!

Настал самый опасный момент посещения. Визирь, понимая, что гнев Мехмеда сейчас превратится в неистовую бурю, всё же нашёл в себе силы сохранить спокойствие. Характер Мехмеда, с виду полусонного и добродушного, мало интересующегося государственными делами, мог меняться в мгновение ока — султан способен был вскипать внезапной яростью. В такие моменты он мог даже убить, как заколол однажды свою любимую наложницу, умолявшую его не идти в военный в поход.

— Так говорят разведчики, мой господин, — повторил великий визирь. — У нас есть только одна возможность проверить эти сообщения. — И он заговорил скороговоркой. — Как и почему ваша жена оказалась за пределами гарема — неизвестно. Её действительно никто не видел несколько месяцев. Говорят, что она тронулась умом. Её сын... Ваш сын... Осман значится умершим от оспы в те дни, когда вы как раз покидали Маниссу и стали нашим Повелителем в Константинополе и Великим Господином двух миров. По сведениям наших агентов в Венеции и Рагузе, и мать, и сын сейчас находятся где-то в Далмации. Неизвестно, они ли это или кто-то выдаёт себя за них... Я пришёл, Ваше Величество, просить позволить мне провести все необходимые действия и установить, что произошло. Дайте повеление. Мы допросим начальника чёрных евнухов, который отвечает за охрану сераля.

— Сейчас... при мне, — слова давались Мехмеду с трудом. Он тяжело дышал. Стоял, по-прежнему поддерживаемый двумя немыми.

Поклонившись, великий визирь вышел и приказал срочно привести к султану начальника чёрных евнухов. Начальник оказался болен и пришёл его заместитель. У пожилого крупного нубийца беспокойно бегали глаза.

— Что случилось? — испуганным шёпотом поинтересовался он у визиря, но тот отвернулся.

Когда Ибрагим предъявил нубийцу обвинение и к нему подошли двое султанских немых, евнух, сразу сообразив, в чём дело, распластался на ковре, словно чёрная птица, и признался, что именно он выдал Эрдемли разрешение выехать из дворца на прогулку.

— Пёс! Пёс! Чёрный грязный пёс! — султан подскочил к человеку на ковре и принялся пинать нерадивого, подлого, наглого раба. — Как ты посмел?! Как ты посмел, собака, выпустить её из сераля?!

— Мне повелела выдать разрешение ваша мать, мой господин, почтенная Сафие, — успел вымолвить нубиец.

— Как ты посмел выпускать её? Кто бы тебя ни просил!!! — удары стали ещё более жестокими. — Почему, пёс, ты не проследил, чтобы она вернулась? Почему ты всё скрыл?

В ярости султан принялся топтать большое чёрное тело, пока не превратил его в кровавое месиво. Раб не защищался и не шевелился, с покорностью принимая удары. Проступок, совершенный им, мог караться смертью. Наконец Мехмед устал, тяжело дыша, с красными невидящими глазами он отошёл от нубийца. Евнуха подняли. Неожиданно в покоях снова появилась султанша-мать. Мехмед, зло глядя на неё, указал пальцем на невольника.

— Он сказал, это ты повелела ему выпустить беглянку. Повелела!

Гордая Сафие бросила короткий взгляд на изуродованного евнуха.

— Я уже объяснила Вашему Величеству, что я никак не смею повелевать. Я просила за одну из ваших жён. Она была больна, страдала и просила отпустить её в маленькое паломничество к гробнице Эйупа, да будет благословенно это имя! Я уступила ей. Это была моя ошибка, моя вина, и я очень сожалею об этом. — Сафие сделала паузу, чтобы прочистить горло. Её красивые губы скривились в презрительной ухмылке. — Но почему она не вернулась? Этот начальник чёрных евнухов должен был отправить с женщиной охрану, телохранителей. Он сделал это? Где они?

Когда валиде-султан ушла, Мехмед подал знак немым. Они набросились на чёрного евнуха и удушили его шнурками. Нубиец не сопротивлялся. Его тело дёрнулось. Потом обмякло.

Придя в себя, Мехмед повелел великому визирю немедленно разыскать наложницу, где бы она ни была. Если она в зоне досягаемости турецких сил, привезти её в Константинополь с сыном. Если будет сопротивляться — убить! И если она сбежала по своей воле, то пусть её постигнет неотвратимое возмездие!

— Если же их удерживали против воли, привезти обратно, и пусть ни один волос не упадёт с их голов!

Когда визирь вернулся к себе во дворец, его ждала Эсперанца Мульки, которая коротко передала пожелание Сафие:

— Кажется, что всем будет лучше, если беглянка не вернётся в Стамбул, а останется навсегда в далёкой земле, где её настигнет смерть.

— О да, — сказал на это Ибрагим.

Позже великий визирь посетил Диван — Государственный Совет, а когда покинул его комнаты, то через парк направился в сторону школы Эндерум и зала для тренировок около военной палаты. В парке его сопровождал дородный сановник в богато расшитом халате с золотым поясным шарфом и особом головном уборе, кече, внешне похожем на надетый на голову рукав, который спускается обычно на спину и болтается при ходьбе в обе стороны. Человек в кече — Мухзыр-ага, третий человек в штабе янычарского корпуса, его представитель при великом визире и правительстве. Визирь подробно обрисовал ему ситуацию и с султанской женой, и с планом антитурецкого выступления в Адриатике под названием «Кизил элма». Мухзыр-ага слушал его, опустив голову и разглядывая узоры на дорожке перед собой.

Когда визирь закончил, он осторожно спросил:

— «Кизил элма»?.. Хм. Вы уверены, что венецианцы принимали активное участие в подготовке этого плана и собираются нарушить нейтралитет, вступив в войну с Великим Господином?

Визирь вкратце рассказал Мухзыр-аге о драматических обстоятельствах получения секретных документов и о смерти агента Али Мукстара.

— Даже способ, которым его убили, полностью уличает венецианцев, — сказал он. — Ему в сердце вонзили стеклянный стилет и обломили рукоятку. Это особо жестокое убийство, даже казнь, издавна принятая у стекольщиков на острове Мурано в Венеции. Так они наказывают тех, кто выдал их секреты врагам. У меня лично никаких сомнений нет в злобных кознях Венеции, однако мы, конечно, должны действовать рассудительно, и поэтому я хочу провести самое серьёзное расследование. Необходимо отправить по всему пути беглецов несколько надёжных людей, из числа государевых рабов.

Мухзыр-ага понимающе поклонился.

— Из бекташей? — спросил он коротко.

— Да. Кроме того, я желаю...

Визирь перечислил не только особые достоинства, которыми должны обладать эти люди, но и особенности задания. Слушая его, Мухзыр-ага понимал, что для выполнения приказа визиря понадобится задействовать лучших воинов Аллаха.

— Что делать с женщиной, нанёсшей оскорбление Его Величеству?

Визирь помнил, что приказал Повелитель, и помнил, о чём просила валиде.

— Над ней должна свершиться справедливость, — сказал он с мрачной уверенностью и тихо добавил: — Но после тщательного допроса. Если только... если вдруг не выяснится, что она и шехзаде похищены из сераля силой.

Мухзыр-ага низко поклонился и оставил визиря Ибрагима у зала тренировок. После беседы он, не мешкая, сел на коня и покинул дворец Топкапы.

Он направился через центральную часть города в сторону Эски-сарая — Старого дворца, где неподалёку от мечети Баязета и шумных стен стамбульского базара располагались казармы янычар.

Из папок сенатора М. Лунардо.

«Янычары, дословно “новое войско”, — вот уже более ста лет не только лучшие и самые преданные солдаты султана, они — лучшие солдаты в Европе, завоевавшие для османов полмира. В янычары готовят с детства, налог кровью — девширме позволяет туркам набирать христианских мальчиков в завоёванных землях и гнать их в Турцию. Там они принимают ислам и проходят тяжёлые годы военного обучения. Из них потом выходят самые жестокие злодеи, и изо всех солдат они самые безжалостные к христианам. Это настоящие военные машины, беззаветная отвага и личная преданность султанам. Элитные части турецкой армии.

Янычары подчиняются лично султану и даже в областях, удалённых от столицы, выполняют приказания не наместника-губернатора, а своего сердара — командира гарнизона, назначаемого самим султаном и подотчётного только ему.

Происхождение янычар связано с великим Хаджи Бекташем — основателем ордена дервишей-бекташей — суфийского^[104] братства. Поэтому и командир янычар зовётся часто не только ага, но и бекташ — в честь святого Бекташа, основателя ордена. Орден бекташей, его доктрина и обряды — причудливая смесь христианства и ислама. Бекташи признают нашего Христа, Святую Троицу, которая состоит у них из Аллаха, Мухаммеда и его племянника Али. Они причащаются, как христиане, вином, хлебом, а также и сыром, исповедуются. Молодым христианам-янычарам это облегчает переход в ислам. В янычарах воспитывают дервишское презрение к роскоши, покаяние, терпение, страх перед Аллахом, аскетизм и отречение от собственной воли. Испытательный срок в виде “аджеми огланы”, то есть рабства, — это подготовка к вступлению в орден.

В отличие от всех остальных войск, янычары живут в собственных казармах — ода, а их подразделения часто называют джемаат — по типу религиозной общины, собрания мусульман для молитвы. Фактически они ведут монашескую жизнь, дают обет безбрачия, а дервиши из ордена бекташей живут вместе с ними и готовят янычар к бою.

Корпус делится на 101 орта и 95 белюков, в которых насчитывается от 100 до 1000 человек.

Кече — особая шапка янычар — ценится и почитается ими чрезвычайно, даже султан его надевает во время церемоний. Во время походов османские султаны превращали ускюф (околыш кече) в султанскую корону.

О происхождении кече рассказывают легенды. Будто бы первые янычары были посланы к одному дервишу, и он, накрыв голову янычара рукавом своей одежды, произнёс пророчески: “Да признаетесь отныне и навсегда янычарами”. Говорят также, что и сам Хаджи Бекташ долго носил на голове рукав плаща, поданный ему для перевязки раненой ноги одним святым. Поэтому по традиции янычарам велено носить на голове тот же рукав».

Мухзыр-агу из всех янычар интересовал сейчас только один — некий Кетхюд-йери, маленький незаметный человек с редкой седой бородой и в длинном халате. Он был помощником кетхюд-бея — главы янычарского Дивана, штаба янычарского корпуса. Он готовил для него бумаги, оповещал участников Дивана о совещаниях, прислуживал.

Мухзыр-ага нашёл его там, где и всегда. Кетхюд-йери дежурил перед покоями своего начальника, сидя на подушке за маленьким низким столиком. На его головном уборе красовались перья цапли.

Мухзыр-ага бросил ему несколько коротких слов. Старик поднялся с подушек, однако вместо того чтобы пройти за аудиенцией к своему начальнику, проследовал вместе с Мухзыр-агой в дальние покои казармы.

Никто, включая самого султана, не знал и ничего не слышал о второй и главной обязанности Кетхюд-йери. Для всех, за исключением двух-трёх посвящённых, этой обязанности не существовало. Даже сам янычарский ага весьма в общих чертах представлял себе истинное занятие Кетхюд-йери, а потому был всегда сдержан и почтителен с ним.

Старик отвечал за подготовку и работу несуществующей янычарской орта № 102, состоявшей из нескольких десятков бойцов, все из которых были чином не ниже байракдара^[105]. В этой несуществующей орта не было своего командира, потому что тайным чорбаджи, то есть старшим офицером этого подразделения, был сам же Кетхюд-йери.

В просторном и аскетичном помещении оды, запёршись за деревянными массивными дверями, они приступили к беседе. Мухзыр-ага пересказал обстоятельства задания и требования визиря к исполнителям.

Кетхюд-йери внимательно слушал и кивал.

— Такую группу мы сможем отправить. Шесть-семь человек, великолепно подготовленных, — наконец сказал он.

Затем он ненадолго вышел и приказал прислать к нему одабаши — младшего офицера Рустема. Вскоре перед командирами предстал высокий, загорелый, но не смуглый человек с невыразительными чертами лица.

Одабаши низко и почтительно поклонился, ничем не выдавая своих особых чувств. Мухзыр-ага долго и молча рассматривал его.

Рустем был хорошо сложен, высок, молод. Он не был обрит наголо, как требовала традиция турок, а напротив, пострижен на европейский манер: при этом короткие светлые волосы выдавали в нём не урождённого турка.

Голубые глаза были слишком светлыми, даже бесцветными, и как Мухзыр-ага ни вглядывался, никакого выражения найти в них не сумел. Даже почтения и покорности, которого можно было ожидать от молодого ещё офицера невысокого звания, стоящего перед высокопоставленным царедворцем.

Венгр? Поляк? Чех? Немец?.. По одеянию, цвету и форме которого османы придавали большой смысл, Мухзыр-ага мог кое-что узнать о солдате: красные сапоги офицера, кушак из серебряной парчи — значит, служит при are. Кафтан — долама жёлтого цвета из грубой шерстяной ткани.

Мухзыр-ага приступил к изложению задания. Блондин внимательно слушал, ничем не выдавая своего отношения к услышанному. Он словно окаменел и смотрел на Мухзыр-агу не мигая, как змея.

— Словом, мы хотим знать все о том, как это произошло и как это могло случиться, — подытожил Мухзыр-ага. — Кем это было сделано и для чего, кто помогал. Мы хотим также знать, виновны ли венецианцы в том, что случилось. Когда ты найдёшь ответы, ты дашь нам знать. Когда ты обнаружишь тех, кого ищешь, ты сам примешь решение, как поступить дальше. Либо ты возьмёшь то, что найдёшь, и отправишь к ногам Владыки мира. Либо ты уничтожишь их, если их нельзя будет доставить домой.

Одабаши несуществующей орта № 102 спросил:

— Как поступить с людьми, нанёсшими оскорбление Повелителю?

— Да будет над ними исполнена справедливость!

Одабаши Рустем, низко склонившись перед своим командиром Кетхюд-йери, поцеловал край его халата, и также низко склонившись перед Мухзыр-агой, пятясь, покинул помещение.

И всё же, когда Рустем ушёл, Мухзыр-ага не удержался, чтобы не расспросить о нём Кетхюд-йери.

— Вы убеждены, что это тот человек, который сумеет выполнить все нами задуманное? — поинтересовался он, всё ещё сомневаясь.

Кетхюд-йери улыбнулся.

— Чем обоснованы ваши сомнения?

— Я не сомневаюсь в его силе и ловкости, а также в умении сражаться. Я не увидел в нём качеств лицедея и сыщика. Он — невыразителен.

Кетхюд-йери крякнул от удовольствия.

— Именно это и есть проявление его лучших лицедейских качеств! Он может быть кем угодно. Посланец Рустем два года жил в Вене у неверных, у императора. Германцы считают его своим. Хотя... хотя, — Кетхюд-йери кашлянул, чтобы не рассказывать об убийстве герцога Ф., руководившего строительными работами противника, а также о ряде других подвигов своего подопечного. — Взят он тринадцати лет от роду из Румелии^[106], воспитан у бекташей и предан Аллаху сильнее, чем многие урождённые османы... Немцы знают его по имени Розенберг. А сыщик он... Я ещё не встречал никого, кто добывал бы для нас сведения столь быстро и столь малыми средствами.

Вернувшись к себе, Рустем снял с себя одежду одабаши, переоделся в более подобающий ему, как истинному белюк-баши — старшему офицеру — кафтан зелёного цвета и отправился собирать группу «неотвратимого возмездия».

К вечеру группа была собрана. В помощники он взял шесть человек, таких же мастеров своего дела, как и он: один был бывший горный коруджи, то есть из особого отряда охранников горных дорог; ещё двое — из так называемых «исполнителей справедливости». Эти люди были обучены осуществлять дерзкие нападения, убийства и казни. Ещё двое когда-то были приписаны к орта № 64, так называемая орта загарджи, то есть гончих собак. Они были великолепными сыщиками и преследователями. И наконец один — солак Мустафа из орта № 63, гигантского роста силач, которого Рустем брал на все задания и который трижды спасал своему командиру жизнь.

Поздно вечером группа в полном составе прошла в ворота Едикуле, зловещего Семибашенного замка, стоящего на границе Константинополя, и остановилась у подножия одной из башен подле могучих кованых дверей. Пламя факелов колебалось на сосредоточенных суровых лицах. Стража пропустила внутрь башни в сопровождении коменданта лишь троих — Кетхюд-йери, Рустема и Мустафу. В башне некогда хранилась государственная казна, сокровищница империи. Теперь же в ней тайно содержалась часть казны для особых потребностей янычар, а также небольшой по-тайной гардероб и арсенал для специальных нужд государевых рабов. Из казны комендант замка, сверив предъявленные Рустемом бумаги с тугрой — монограммой султана, выдал увесистый мешочек с монетами и мелкими драгоценными камешками, легко обмениваемыми на любом базаре Востока и Запада. Позже в гардеробе и оружейной янычары полностью экипировались. Заночевали здесь же, в холодных казармах замка, а на рассвете, выехав за его ворота, спустились к пристани и на большом каике перебрались через Мармару на азиатский берег. Здесь отряд пересел на приготовленных для него заранее коней и помчался вперёд.

Глава 23

Венецианская терра ферма. Падуя. В те же дни

— «Кизил элма», — проговорил Маркантонио Лунардо, вздохнул и покачал головой. — План «Кизил элма». Поэтично.

— Что это означает? — спросил Джироламо.

Был холодный ветреный день, в камине кабинета потрескивал огонь. Перед Реформатором лежал объёмистый документ в три десятка листов, который измотанный Джироламо вручил ему накануне глубоким вечером и который Лунардо изучал всю ночь. Джироламо, прежде чем отправиться в Падую, послал туда с отчётом и просьбой о помощи Джанбаттисту Второго, а сам весь день провёл в лазарете монастыря подле Франческо. Раненый пришёл в сознание, но был очень слаб, жаловался на головную боль и тошноту. О происшедшем сказать он толком ничего не мог. Выследив Филиппо, он устроился с ним в той же остерии и, сняв соседнюю с ним комнату, приготовился его сторожить и поджидать товарищей. Услышав подозрительный шум в комнате Филиппо, решил заглянуть туда, приоткрыл дверь и... потерял сознание.

Утром следующего дня в монастырь вернулся Джанбаттиста с медиком из Падуи, который внимательно осмотрел рану на голове Франческо и успокоил всех, сказав, что тот непременно рано или поздно поправится. Только после этого, оставив раненого на попечении товарищей, Джироламо отправился в Падую к падроне.

Реформатор снял с носа очки, и они свободно повисли на серебряной цепочке на его груди.

— «Кизил Элма» означает «красное яблоко», — видя недоумение помощника, он пояснил. — Предполагаю, что это намёк на одну древнюю константинопольскую легенду, которая так и называется — «Легенда о красном яблоке», — он задумался и, прикрыв глаза, словно погрузившись в воспоминания, неспешным голосом продолжал: — Я тебе уже не раз рассказывал, помнится, что любил, переодевшись, инкогнито совершать прогулки в разные кварталы Стамбула.

Однажды вечером, помню, был туман. Да, туман, стелившийся над Золотым Рогом, он плотно укутал город, особенно площади. Но до Фатиха, квартала, куда я в тот день совершил своё тайное путешествие, он не поднялся. Огромный купол и минареты Имарета^[107], развалины древнего акведука, мечеть Сулеймана поднимались словно скалы в молочном море.

Я был не один. Нам хотелось посетить могилу Константина Великого^[108]. Но вот беда — самим могилу не найти! Дело в том, что саркофаг стоял в греческие времена в храме Святых апостолов, но на его месте Фатих распорядился построить свой Имарет! Поэтому меня и моих товарищей сопровождал, а вернее водил молодой знатный грек Антиох Маврокордато. Помню, мы куда-то забрели, толкнули деревянную калитку сбоку от какой-то мечети и по скользким камням спустились в склеп, мне показалось, давно заброшенный. Но посредине его стоял большой саркофаг. Мы подошли, и Антиох осветил его факелом. Мы ахнули — саркофаг из цельного порфира, около трёх метров в длину! Сомнения наши отпали — это была могила Константина Великого. Верхняя плита была вся испещрена надписями. Антиох уверял нас, что надписи эти сделаны ещё в далёкие византийские времена. Буквы греческие, но смысл текста я, как ни силился, понять не сумел. Это было нечто вроде шифра. Мы попросили грека перевести.

«Это древнее пророчество о начале и конце Константинополя, — объяснил Антиох. — Прочитать его мудрено, потому что из слов выпущены, во-первых, все гласные буквы, а кроме того, во многих словах сокращены и согласные».

«Но хоть что-то ты можешь прочитать?» — попросили мы.

«Я помню только самый конец: “Вернётся наш император и снова возьмёт красное яблоко”», — прочитал Маврокордато.

Лунардо сделал паузу, задумчиво посматривая на помощника, потом продолжал:

— Эти слова будто бы оставил перед смертью сам Константин. Я знаю ту трактовку, которую дал первый константинопольский патриарх при турках Геннадий Схоларий. Он вроде бы расшифровал всю надпись, все пророчество и объяснил последние слова так: «Вернётся наш император, который разобьёт потомков Измаила^[109], то есть турецкую империю, и возьмёт красное яблоко, то есть завладеет миром». Вот такое пророчество о конце османов, их сейчас немало ходит на Балканах.

Таким образом, создатели плана «Кизил элма», возможно, имели в виду это пророчество, так как их план имеет своей целью изгнание османов и воцарение нового, нашего, христианского императора.

— А последний император, тот, при котором Константинополь пал и был завоёван османами, — спросил Джироламо. — Его тоже, кажется, звали Константин?

— Совершенно верно. Его звали Константин Палеолог Драгаш. Что я знаю об этом императоре? Он был, пожалуй, достойнейшим из многих правителей погибшей империи. Он отказался сдать Константинополь туркам. Он руководил защитой города в течение всей 54-дневной осады. А в последнем бою, узнав, что нападавшие прорвали оборону и вошли в город, бросился в гущу битвы со словами: «Сразимся с этими варварами!» — и там нашёл свою смерть. Его опознали в куче тел только по золотым застёжкам на сапогах с двуглавым византийским орлом. Насчёт его захоронения есть разные версии. По одной версии, когда кто-то из воинов принёс Фатиху голову Константина, тот поцеловал её и будто бы сказал: «Счастливы были подданные иметь такого государя, каков был ты». Потом якобы он передал голову православному патриарху, чтобы тот похоронил её по греческому обряду. Патриарх вложил её в серебряный ковчег и похоронил под престолом в Святой Софии. По другой легенде, Фатих распорядился голову сначала прибить к Августовой колонне, а затем забальзамировать и отправить по магометанским землям как свидетельство его победы над греками. А тело похоронили с императорскими почестями на одной из площадей Вефа, квартала в центре Стамбула. Тот же Антиох водил нас и к этой могиле. Скромная каменная плита. На плите выбит крест и имя усопшего по-гречески «Константин II». Умер он сорока девяти лет от роду в последний день штурма города, 29 мая 1453 года.

Кстати, вот тебе и ещё одно древнее пророчество, появившееся будто бы ещё в годы создания Константинополя — тысячу лет назад, и которое знали все европейцы, жившие в Стамбуле. Оно звучит примерно так: «Горе тебе, седьмихолмный град! Константином будет возведён великий город, а также в царствование Константина он и разорится за то, что греки, утопая в беззакониях, предались своей гордости!»

— Серьёзный документ, — подытожил Лунардо, протягивая листы плана «Кизил элма» своему помощнику. — Но он, по-моему, ещё больше запутывает дело.

— Почему запутывает?

— Потому, что если этот план составлен сенатором Феро со слов монахов, то он абсолютно все запутывает. В него трудно поверить, — Джироламо перелистал страницы плана. Текст был написан аккуратным почерком и имел вид полноценного документа, составленного частным лицом. На некоторых страницах имелись таблицы, была приложена подробная карта Далматинского побережья Венецианского залива, схемы передвижения войск, их высадки.

— Ты видишь, — прокомментировал Лунардо. — Настоящий проект войны с расчётами и выкладками, планом военной компании и передвижения войск, направлением ударов и прочее. Посмотри таблицы: рассчитано количество фуража для лошадей, число кораблей для десанта, а также — пушек, и аркебуз, и мушкетов, и боеприпасов к ним. Понятно, почему Феро работал над планом так долго. Всё это сразу запомнить и вкратце пересказать просто невозможно. Но тогда неизбежно возникает вопрос о личностях монахов. Кто они? Монахи ли они вообще или солдаты? — Лунардо поджал губы, и в углах его рта обозначились складки. Он покачал головой, словно отвечая самому себе. — Нет. Это, конечно, не монахи! Но кто они? Кому принадлежит этот план? Затем, посмотри. Это скрупулёзная разработка совместной атаки нескольких армий на турецкие позиции на Балканах. Армий нескольких государств. В том числе и Венеции. Венецианцам здесь отводится естественная роль: обеспечить военно-морской десант союзных держав. Неужели можно поверить, что какие-то монахи, повстанцы смогли бы разработать подобный документ? Ты в это можешь поверить?

— Не могу, — согласился Джироламо.

— Так кто же они? Спрашиваю тебя, как «адвокат дьявола»^[110].

— Ответ вроде бы напрашивается, — сказал Джироламо. — Если мы точно уверены, что это не греческие монахи, и вообще не монахи, и при этом заклятые враги османов, то вот и ответ: Феро вёл переговоры с представителями христианской Священной лиги о плане военного выступления против османов!

— Но Священной лиги не существует! — возразил Лунардо. — По крайней мере, пока не существует. Я получил подтверждения об этом из Рима, Неаполя и Праги! Напротив, наши отношения с папой, кайзером и испанским королём стремительно ухудшаются!

— Тогда я не знаю, падроне, — Джироламо развёл руками.

— Ещё один вопрос: почему Феро встречался с «монахами» таким экзотическим способом? Зачем ему нужны эти прогулки в гондоле по ночам? Ведь это не любовные свидания, да и он уже далеко не молод!

— Чтобы оставить все в тайне.

— Конечно, чтобы оставить все в тайне. — Реформатор кивнул, будто бы соглашаясь, затем лукаво посмотрел насвоего помощника. — Но не кажется ли тебе, что он сохранил бы все в большей тайне, если бы засел с этими «монахами» во Дворце дожей в секретной комнате или ещё где-нибудь и методично записывал бы их предложения, тут же передавая материалы своим заказчикам из Совета Десяти. Уж того, что произошло с ним и его сыном, не произошло бы точно! Да и с нашим бедным Франческо тоже!

— Но ведь мы подозреваем, что переговоры ведёт не наше правительство, а заговорщики! И Феро, вероятно, один из них! — выпалил Джироламо.

— Допустим. Но тогда вспомни наш вывод о том, что все эти переговоры похожи на спектакль, и не для домашнего театра, а для ярмарки. Так зачем эти ночные прогулки?

Джироламо осталось только снова развести руками, и на некоторое время оба погрузились в молчание.

Затем Лунардо тихо забормотал, уставившись на помощника, но словно разговаривая с самим собой:

— Или заговорщики поручили Феро вести переговоры, или Феро вёл переговоры с заговорщиками! Может быть, поэтому они так странно велись? Что-то здесь не соединяется... Что-то не соединяется... не соединяется...

Он откинулся в кресле и надолго замолчал. Джироламо тем временем взял листы плана, стал их заново просматривать. План состоял из двух частей. Первая часть, основная, детально излагала программу совместных действий союзников против Турции и занимала почти две трети текста. Вторая же часть, заметно более короткая, менее подробная, но не менее любопытная, была посвящена восстаниям покорённых турками народов или выступлениям отрядов внутри турецких земель.

— Кстати, а вторая часть плана? — громко заговорил Лунардо, видя что Джироламо углубился в её изучение. — Если в первую часть можно гипотетически поверить, то вторая — просто небывальщина! Совместные военные действия с ускоками! С которыми наша Республика находится в состоянии войны почти полстолетия! Невероятно! Нападение на крепость Клисса!

Лунардо взял со стола одну из своих заветных папок с записями. Прочитал:

«Клисса, крепкий замок на высоком холме, господствует над узкой долиной, по которой тянется дорога из Спалато вглубь материка. Стратегический пункт, стоящий на пути, связывающем материк с Венецианской Далмацией.

Здесь нет никакой другой воды, кроме дождевой, да ключа в деревне у подножья крепости. Кругом сады, виноградники и масличные деревья.

Клисса некогда принадлежала австрийскому дому, но в 7045 году ^[111] , во время очередной войны, захвачена турками, которые сразу же устроили в ней резиденцию Санджак-бея — областного начальника».

— Зачем захватывать эту крепость, если защитить её будет просто невозможно? — спросил сер Маркантонио, обращаясь не столько к Джироламо, сколько к самому себе. — Крепость, которую видно из окон нашего венецианского Спалато!

При этом, обрати внимание, захвату этой крепости придаётся огромное значение! С этого начнётся антитурецкое восстание воевод по всей Далмации, Хорватии, Боснии, Сербии и Албании! И взгляни, кто должен возглавить это восстание! Сын султана Мехмеда! Как его зовут?

— Кажется, Осман, — неуверенно подсказал Джироламо.

— Это его мусульманское имя! А христианское? Ведь он теперь крещёный!

— Константин! — сказал Джироламо.

— Господи! — воскликнул Лунардо. — Откуда он взялся? Я не могу себе представить, как малолетний сын султана может оказаться за две тысячи миль от султанского гарема, да ещё и сознательно воевать против собственного отца на стороне его врагов! А кто его мать? Его мать — гречанка, наложница султана! Как они вообще смогли сбежать из гарема? За одну только мысль о побеге могут казнить!..

И как все ловко придумано! Зачем нужен сын султана? Да потому что речь тогда пойдёт не просто о восстании, а о византийском наследстве, которое узурпировали османы! Смотри — сын султана и гречанки Комниной! Как я понимаю, женщины из древнего рода Комниных, императоров Византии, правивших почти четыреста лет назад!

— Но один из наших принцев — Гонзага — женат на принцессе из рода Палеологов, — осторожно возразил Джироламо.

— Ты прав! И у царей Московии тоже течёт кровь Палеологов. Но они не являются сыновьями султанов! В общем, что касается второй части плана, это чистая авантюра, я вообще пока не понимаю, зачем она нужна, если сравнивать её с масштабной первой — планом военных действий...

— Но как можно реализовать первую часть плана? Для этого необходимо, чтобы наша Республика уже сейчас готовилась к войне. Причём очень интенсивно. А это значит, что Синьория, Сенат и Большой Совет, Совет Десяти и все наши мудрецы-сави должны проголосовать за союз с папой римским, Испанией, кайзером и объявить войну Великому турку! И если всё дело тут в заговорщиках из нашего Совета Десяти, то для осуществления такого плана им нужно сначала совершить государственный переворот, не больше и не меньше! Только так они заставят нашу смиреннейшую Республику пойти войной на турка!

— Может быть, к этому дело и идёт? — спросил Джироламо. — Может быть, часть заговорщиков готовит переворот, а Феро вёл тайную подготовку плана будущих союзников?

— Ха! Я конечно, не верю, что Феро участвует в заговоре, по крайней мере, сознательно. Мы ведь достаточно выяснили его биографию. Это честный патриций, верный Республике и её установлениям. И кстати, я боюсь, что его нет в живых. Убит из-за плана, как и Филиппо. Постой-ка! Я, кажется... — Тут Лунардо вскочил, хлопнул себя по лбу. — Святая Богородица! Действительно, как же я раньше не догадался? Константин! Константин! Всё дело в К-о-н-с-т-а-н-т-и-н-е!

Джироламо уставился на падроне, словно тот повредился в уме.

— Ты ещё не понял? Мы только что с тобой вспоминали, что первого и последнего императоров Константинополя звали Константинами! А слышал ли ты, что суеверные турки запретили своим греческим подданным называть новорождённых мальчиков этим именем? Знаешь почему? Потому что существует и логическое продолжение пророчества — раз Константинополь появился и погиб при Константинах, то и возродится он тоже при императоре по имени Константин! А как зовут мать этого Османа — Константина? Елена?! А знаешь, как звали матерей первого и последнего Константинов? Тоже Еленами!!! Как тебе нравятся эти совпадения? — Лунардо взволнованно стиснул ладони у груди. — А теперь соедини все эти пророчества и совпадения с названием плана «Кизил элма»! Получается план возврата Византийской империи христианам! Теперь ты понимаешь, что может произойти, если план попадёт в руки турок? Конечно, они решат, что венецианцы тайно вступили в союз с кайзером и ненавистной им Испанией! А что их убедит в этом? Воплощение плана в жизнь! Даже воплощение некоторых частей плана в жизнь! Вот для чего нужна вторая часть плана!!! Следишь за моей мыслью?

Джироламо смотрел на начальника, раскрыв рот. На его лице было написано недоумение. Всё-таки он не поспевал за падроне, с трудом следя за ходом его рассуждений.

— Я тебе объясню! — воскликнул Реформатор. — Представь себе, что турки что-то подозревают по поводу Венеции. И даже наверняка, потому что они не верят в искренность нашего правительства. Так вот, представь себе, что туркам попадает такой план. Что они решат? Что ведутся переговоры с их врагами и надо держать ухо востро. Premonitus premunitas!^[112] А теперь представь, что какое-то событие, упомянутое в этом плане, действительно произойдёт. В чём они убедятся? Что план — чистейшая правда! Что Венеция действительно вступила в союз с антитурецкой коалицией и готовится вести войну против османов! Такие события и находятся во второй части плана, как мне кажется!

— Но, падроне! Вы же сами только что сказали, что вторая часть плана видится вам совершенно невероятной!

— А теперь не видится! — упрямо воскликнул сер Маркантонио, и глаза его загорелись, как у мальчишки. — Вспомни историю с албанским капитаном Капуциди и слухами, что в Далмации что-то готовится. И странные переговоры в Риме, вспомни брата Чиприано и кавалера Бертуччи, которые плетут какие-то интриги в той же Далмации! И представь себе, что эту маленькую крепость Клисса, что в двух шагах от наших границ с турками, в самом деле не сегодня завтра захватят! Если туда в самом деле проникнет группа ускоков и каких-нибудь разбойников, выдающих себя за венецианцев? Что подумают турки, если это произойдёт и у них будет план, в котором это описано? Они решат: план, который мы держим в руках, — правда!

— Вы хотите сказать... — сказал Джироламо, начиная постигать догадку Реформатора.

— Я хочу сказать, что план «Кизил элма» — провокация! Чудовищная провокация! Неважно, что в его первой части, все важное — во второй! И значит, она будет реализовываться! Вот эта вторая часть плана, если её хотя бы частично осуществить, делает правдоподобной первую!

Однако Джироламо не сдавался, пытаясь постигнуть суть дела.

— Ну хорошо, — сказал он. — Допустим, с крепостью Клисса, с вашим утверждением можно согласиться. Похоже, там действительно что-то замышляется. Но что с остальными операциями? Беглый принц Осман...

Лунардо досадливо крякнул.

— Да, — вынужден был признать он. — Беглый принц — маловероятная история. Ты прав. А я было обрадовался, что нашлось убедительное логическое объяснение всем этим фактам. Но, поразмыслив, понимаю, это малоубедительно.

— Но, падроне! — возмущённо вскричал Джироламо. — Ведь если план серьёзный, в нём нет места басням! Тут даже имена указаны! И потом, это не единственная операция, описанная в плане. Как насчёт диверсий и провокаций?

— Ну, с этим попроще, — протянул Лунардо уныло. — С диверсий-то все и началось... Кстати, посмотри-ка, не упоминается ли в плане нападение на турецких паломников осенью прошлого года?

— Упоминается!

— Эх, чем чёрт не шутит! — воскликнул Лунардо, снова оживляясь, и в глазах его блеснули искорки. — Кто его знает, что там за двадцать последних лет изменилось в серале? Я, кажется, знаю, как можно проверить историю с принцем. Если мальчишка сбежал из сераля, то его скорее всего переправили не в турецкие земли, а в венецианские, в Истрию или Далмацию, причём к православным, как следует из плана. А если это так, то у нас есть к кому обратиться! Ведь наш друг фра Паоло в свою очередь дружит с отцом Гавриилом, православным епископом Венецианским и Далматинским! То есть пастырем всех православных в нашей Республике! А потому, если мальчишка существует, мы его найдём!

— Так кто же тогда, по-вашему, организовал провокацию? — повторил Джироламо.

— Тот, кто хочет убедить османов в злых намерениях Республики! Если это предположить, тогда все становится на свои места. Помнишь, ты говорил, что ещё кто-то, кроме вас, следит за монахами? Может, турки? Монахи к тому же особенно не таились, и не забудь их странные имена! Ведь и туркам известно имя их врага фра Чиприано ди Лука! Вполне вероятно, их переговоры с Феро — разыгранная стратагема, предназначенная для глаз турецких агентов, которые скрываются в Венеции. Турки должны были увидеть, что венецианцы ведут предательские переговоры. И возможно, что они уже заполучили план! Ведь как мы с тобой знаем, все прогулки прекратились, как только Феро поставил последнюю точку в своих записях. После чего сам исчез. Исчезли монахи. Ночные прогулки Филиппо закончились.

— Комедия для османов? — подумал вслух Джироламо. — Допустим, это так, но кто же убивает всех, кто связан с переговорами и документом? Заговорщики? То есть они устранили Феро и Филиппо, когда те выполнили их задание. В чём же тогда цель заговора?

— Провокация! Военную операцию на Балканах заговорщики организовать не могут, но провокация им вполне по силам. Ею они всё равно втянут Венецию в войну.

— Но тогда у убийц должен быть могущественный сообщник во Дворце дожей. Кто?

Джироламо уставился на Реформатора, потом лица обоих вытянулись от ужаса, и Джироламо, запинаясь, произнёс страшную догадку:

— Великий Канцлер Республики Агостино Оттовион?!..

В глазах Реформатора мелькнула растерянность, глаза сделались грустными, взгляд потух. Он тяжело вздохнул. Когда он заговорил снова, голос его стал неуверенным.

— Я боюсь предположить. Даже боялся это высказывать вслух, — проговорил он. — Но Канцлер как будто заранее знал, куда нас надо отправить.

Джироламо помрачнел, вспомнив о засаде в забытой Богом гостиничке. Кто мог знать, что они бросятся за Филиппо в погоню? Он вспомнил о Витторио, который снабжал его сведениями всё это время и с которым отношения становились всё более доверительными. Если Оттовион — враг, а Витторио служит у него... Неужели он ловко притворялся и лгал, сознательно пичкал Джироламо лживыми сведениями, подталкивал, использовал в вероломной игре своего начальника? Неужели он способен предать воспоминания об их университетской дружбе?

— Но зачем? Зачем Канцлеру это нужно? — задал себе вопрос Лунардо, и Джироламо вздрогнул, так как в голосе падроне ему почудилась искренняя боль. — Великий Канцлер! Неужели он и есть заговорщик?

Джироламо пожал плечами. На его скулах играли желваки.

— Падроне, что нам теперь делать?

— Сорвать заговор! Сорвать провокацию!

Реформатор и его помощник погрузились в молчание и долго наблюдали за потухающим в камине пламенем.

— Во-первых, надо проверить, правильна ли моя догадка насчёт операции «Красное яблоко», — наконец задумчиво произнёс Реформатор, не отрывая взора от камина. — Я вижу два опасных события, которые могут убедить турок в наших враждебных намерениях и таким образом подтолкнуть их к войне с нами. Первое — захват венецианцами турецкой крепости Клисса, второе — интриги с султанской женой и её сыном. Если предусмотренные планом события — правда, значит, сорвать заговор можно только единственным образом: помешать этим событиям произойти! Но прежде необходимо убедиться, найти доказательства того, что планируемые действия — не иллюзия! У нас пока нет таких доказательств. Что касается крепости Клисса... Можно устроить шумиху в Сенате, напугать заговорщиков. Сорвать, таким образом, операцию. Одновременно попытаемся быстро получить информацию о принце через фра Паоло и его друга православного епископа. Есть у меня, кому написать и в Стамбул. Если из дворца сбежала султанская жена, такое событие должно быть известно среди дипломатов.

— А Канцлер? Что делать с Канцлером?

— Хм... — Лунардо задумался, потом продолжал. — Подозрения насчёт него мы тоже обязаны проверить. Никто не знает, я надеюсь, что у нас есть текст плана, включая Канцлера. Но если он заговорщик — то ему известно его содержание и он более других заинтересован, чтобы о готовящемся нападении на крепость Клисса никто не узнал. Он должен пытаться скрыть эти сведения любой ценой, не гнушаясь и убийств!

Джироламо ещё не успел покинуть гостеприимный дом Реформатора — он как раз забежал на кухню подкрепиться, — когда мессер Маркантонио снова пригласил его в свой кабинет. Поднявшись, он удивился, увидев падроне нервно расхаживающим по комнате, и незнакомого слугу в почтительной позе застывшего подле двери. При виде Джироламо Лунардо бросил на него многозначительный взгляд и проговорил дрогнувшим голосом:

— Это... срочный курьер от его превосходительства Агостина Оттовиона! — Он повернулся к слуге. — Будь любезен, милейший, повтори моему помощнику то, что ты прибыл сказать!

Слуга медленно и почтительно проговорил:

— Мой господин, его превосходительство великий Канцлер Республики просит вас незамедлительно, как только возможно, и тайно прибыть в его загородный дом на реке Брента. Он будет ожидать вас там с рассвета. Также он просил взять с собой наиболее уважаемого священника из Падуи.

— А причину такой неотложной встречи его превосходительство не указал?

— Я передал всё, что приказал его превосходительство. — Слуга согнулся в поклоне.

Джироламо и Лунардо переглянулись. В глазах падроне читалась нескрываемая тревога. Однако когда Лунардо заговорил, голос его был, как обычно, спокойный и любезный:

— Джироламо, прошу тебя, проводи курьера на кухню и распорядись накормить его сытным ужином, а потом поднимись ко мне.

Выполнив поручение, Джироламо бегом вернулся к Лунардо и нашёл его в гардеробе облачённым в дорожный костюм и выбирающим потеплее и подлиннее плащ.

— Это не западня, падроне?

— Не знаю. Собирайся, — сказал Лунардо. — Отправь записку к фра Паоло, собери своих ребят — Пьетро, обоих Джанбаттист. Вооружение — полное, проверьте пистолеты. Сбор на пристани.

Той же ночью мессер Маркантонио Лунардо, фра Паоло и Джироламо с командой покинули Падую. Поздно ночью при свете факелов, под охраной слуг Реформатор прибыл на пристань Бренты и погрузился в небольшой барк. На следующее утро в университете будет объявлено, что мессер Лунардо берёт краткий отпуск по состоянию здоровья и отправляется на свою виллу на севере. Действительно, его паланкин выехал из города через северные ворота и взял направление к подножию Альп.

Глава 24

Венецианская терра ферма. Несколько часов спустя

Закутавшись в большой плащ из толстой ткани, сер Маркантонио мучился на узкой жёсткой лавке в каюте. Он лежал на спине, прислушивался к мерному поскрипыванию судна, несущего их по реке в сторону Венеции, и беспокойно размышлял.

Великий Канцлер — это особый человек в Республике. Он пожизненно занимает самый высокий для непатриция пост в государстве.

Более того, этот человек пожизненно работает в канцелярии. А поскольку всё должности, занимаемые патрициями, это должности на 1—2—3 года, а колесо государственного механизма должно вертеться безостановочно, то кто-то должен быть в курсе всего происходящего и беспрестанно смазывать колесо. Это делают секретари под бдительным оком великого Канцлера. Поэтому он все знает и все понимает.

Но, как все секретари, он принадлежит к сословию читтадини — граждан или горожан. И не они, а благородные патриции, которых набирается всего две-три тысячи на всю Венецию — истинные господа Республики.

Если патриций из знатного клана совершит антигосударственное преступление, то законы и традиции Республики не позволят, чтобы этот подлый проступок долго марал честь всего клана. Республика знавала случаи, когда даже дож был вынужден смириться с казнью сына-преступника и своей бескомпромиссностью ещё более укрепил к себе уважение. Всякое случалось в долгой истории Венеции.

Но если же совершит преступление против Республики читтадини, то не только пострадает сам, но и на многие поколения этот позор ляжет несмываемым пятном на всю его семью.

— Но если Канцлер идёт на преступление, то что же творится с нашим патрицианским государством? — пробормотал Лунардо, услышав шорох со стороны лавки, где так же беспокойно ворочался фра Паоло. — Канцлер и канцелярия и есть та тайная сила, которая направляет его политику? Но это чудовищно! По сравнению с этим предположением подозрение, что группка патрициев, пусть даже могущественных, задумала заговор, — просто детский лепет!

Фра Паоло шумно вздохнул.

— Вы так не считаете, святой отец? — быстро спросил Реформатор.

Брат Паоло, доктор теологии Падуанского университета, человек широчайшей эрудиции, учёности, ума, сын мелкого торговца, снова вздохнул. Он был доверенным лицом Лунардо.

— Мне хочется заметить, досточтимый мессер сенатор, — осторожно сказал он. — Вам просто непривычно, что человек незнатного происхождения может замахнуться в мыслях на нечто большее, что предоставлено ему судьбой. Однако пост великого Канцлера именно таков, что человек невысокородный как раз может возжелать гораздо большего и в нём могут закипеть неведомые патрицию страсти!

— Какие же?

— Например, титулы! Получение дворянства! Разве может кто-нибудь из читтадини, пусть даже самый достойный, сравниться в правах с патрицием? Даже самым ничтожным, который годами не является на заседания Большого Совета, или бедным, у которого дочери сидят безвылазно дома, так как у них нет платьев, чтобы выйти из дому! Однако все они сохраняют свои права как члены Большого Совета и справедливо цепляются за свой статус, как за единственное достояние.

— Согласен, — сказал Лунардо. — Наша элита зависит от бедных нобилей^[113], которые доминируют в Большом Совете. Но вы хотите сказать... Как Канцлер может стать нобилем?

— У нас — никак. Я и предположил, если в заговоре замешаны испанцы и имперцы, они могут пообещать своему сообщнику дворянство. Да что там дворянство — титул маркиза или графа где-нибудь в Неаполитанском королевстве. Однако хочу заметить, что Канцлер у нас пока лишь на подозрении! Искать мотивы предательства необходимо, но пока преждевременно, поскольку нет даже косвенных доказательств его вины. Агостино Оттовион — человек чрезвычайно достойный и уважаемый!

— Мне тоже тяжело даются подозрения! Я считаю его своим другом! — проговорил с горечью Лунардо.

— Как вы думаете, зачем он вызвал нас так срочно?

— Не знаю! Когда он обратился ко мне, то объяснял, что подозревает наличие заговора. В чём мы и убедились. Но если он сам заговорщик, следовательно, он знал, что мы увидим. Более того — чтобы мы это увидели. Зачем? Чтобы заставить нас действовать? Что конкретно? То, что мы делаем сейчас? Но мы намереваемся разоблачить заговорщиков. Ему тогда зачем это нужно?

— Ну хорошо, — сказал фра Паоло. — У нас есть возможность установить, заговорщик он или нет?

— Я размышляю над этим, — отозвался сер Маркантонио. — Проверить мы можем, если зададим ему несколько вопросов. Мадонна! Если он заговорщик, он должен помешать нам узнать правду о крепости Клисса!

— Почему вы не отказались от срочного приглашения, такого странного и непонятного? И зачем ему священник? Зачем ему понадобился священник?

— Надеюсь, что не для нашего последнего причастия.

К берегу причалили на рассвете. Мглистый туман стелился по воде и по болотистым берегам Бренты. Вилла, а точнее загородный дом Канцлера, находилась недалеко от реки — рукой подать, но сейчас её было не видно. Дорога скрывалась в сероватой пелене.

— Лучшее время для засады, — хмыкнул Пьетро, но тут же подавил усмешку, когда остальные мрачно на него цыкнули.

Их было слишком мало. Каждый держался правой рукой за рукоятку пистолета, заряженного ещё на судне, и левой — за кинжал; группка помощников двигалась по тропинке: впереди Джироламо и оба Джанбаттисты, прикрывая Лунардо и монаха, Пьетро — позади. Вот и дом, двухэтажное каменное строение. У ворот слуга, высокий крупный заспанный парень, заметно оживился при появлении гостей и провёл их в дом. Беспечный и заспанно-невинный вид слуги ещё более настораживал. Лунардо, фра Паоло и Джироламо прошли в комнату на втором этаже, где их ожидал хозяин. Оба Джанбаттисты с оружием наизготовку встали перед дверьми, а Пьетро, воспользовавшись туманом, исчез в кустах и скрытно обошёл вокруг дома, обследовав двор и сарай.

Агостино Оттовион встретил гостей крайне беспокойным. Под слезящимися покрасневшими глазами Канцлера набухли большие мешки. Он с горячностью пожал руку Реформатору, поклонился фра Паоло и кивнул Джироламо. Пригласил старших сесть.

Сер Маркантонио уселся и обозревал Канцлера самым невинным взором. Ничего было невозможно прочитать на его лице с короткой окладистой седой бородкой. Ни малейший мускул не дрогнул, не выдавал его внутреннего напряжения.

Фра Паоло, невысокий человек, старше сорока, приятной наружности, со спокойным умным лицом и аккуратной фигурой, смущённо прятал свой взгляд за складками капюшона рясы.

Джироламо смотрел на падроне и в который уже раз дивился его самообладанию. Сам он таким хладнокровным не был. Его рука держала рукоятку спрятанного под плащом кинжала. Он сжимал её с силой, словно передавая пальцам и рукоятке всё своё напряжение. Лунардо подметил возбуждённое состояние своего помощника и несколько раз бросил на него выразительный взгляд, заставив убрать руку с кинжала.

Лунардо изучал Канцлера: тяжёлая большая голова, круглое лицо с крупным, лепёшкой, носом и глубокими оспинами на нём, полными выпяченными губами. В глазах светился ум, возможно, лукавство. Да, такой мог бы стать в прошлом столетии и кондотьером. Но предателем Республики и заговорщиком? Нет, невозможно поверить! Зачем ему это? Тридцать сребреников? Или прав фра Паоло — титул где-нибудь в Неаполитанском или Сицилийском королевстве? Ну и что? Ведь Совет Десяти и там его достанет. Неужели это тщеславие, которым охвачена нынче вся Италия?

— Вот мы здесь, — мягко, с улыбкой заговорил Лунардо. — Мы ждём, ваше превосходительство. Вы хотели сообщить нам нечто важное. Как я понимаю, чрезвычайно важное!

— Да, да, — проговорил Канцлер. Тут Лунардо заметил, что его руки дрожат. Было очевидно, Оттовион находится в высочайшей степени возбуждения. — Досточтимый синьор Лунардо, святой отец. Я узнал случайно... вчера. Возможно, это то, что полностью подтверждает мои... наши подозрения о преступном заговоре.

— В самом деле? — в голосе сера Маркантонио не прозвучало, казалось, ничего необычного, однако при этих словах фра Паоло невольно крякнул, а Джироламо вздрогнул и снова крепко стиснул рукоятку кинжала. — И всё же... досточтимый Канцлер, мне просто не терпится узнать, для чего вам понадобился преподобный?

— Чтобы исповедаться! — Оттовион вскочил и хлопнул в ладоши.

Позже Джироламо признался патрону, что находился в таком состоянии, что произойди в тот миг нападение, он первым делом заколол бы Канцлера.

Дверь раскрылась, и в комнату вошёл немолодой мужчина в длинном чёрном платье. Худое, сероватого оттенка морщинистое лицо с тонкими усиками, печальный взгляд светлых глаз. Казалось, этот человек пережил горе или снедаем тягостными неразрешимыми проблемами. Мужчина низко поклонился и на сильно исковерканном итальянском языке отрекомендовался:

— Синьор Матий, или Матео Альберти, далматский властелин^[114], доктор богословия из Спалато.

Брови Лунардо с любопытством приподнялись.

— Досточтимый синьор, — сказал Канцлер взволнованно. — Расскажите, прошу вас, уважаемым господам, они не только мои друзья, но и самые ответственные люди Республики, — почему вы здесь и что вам надо.

Далматский дворянин ещё раз чинно поклонился.

— Да будет известно уважаемым синьорам, что я прибыл три дня назад из Далмации. — Тут доктор богословия осёкся, его глаза посмотрели обеспокоенно на Оттовиона.

— Ну, ну, синьор Альберти, говорите все как есть. С какой целью вы прибыли в столицу нашей Республики?

— Я привёз с собой донос в Совет Десяти.

— И что же? — всё более удивляясь, спросил Лунардо.

— Да говорите же!— нетерпеливо повторил Оттовион.

— Мой донос был вчера отклонён. То есть Совет Десяти не принял его всерьёз. Более того, когда я покинул дворец, на меня, как я понимаю, было совершено покушение. Меня столкнули в воды канала и пытались оглушить веслом. Я был вынужден вернуться во Дворец дожей и спрятаться в комнатах секретарей. А его превосходительство распорядился меня уже вечером перевезти сюда под охраной своих слуг.

— Да, именно так! — подтвердил Оттовион. — И далее, говорите далее по существу.

Далматинец снова заколебался, затем произнёс твёрдым голосом:

— Далее я просто так говорить не желаю. Я хочу исповедаться!

— Исповедаться?

— Совершенно верно. Вы не ослышались, — сказал доктор богословия. Он взглянул на фра Паоло, который смущённо опустил голову. — Это моё требование. Здесь и сейчас! Перед всеми вами!

Первым нашёлся Лунардо, который начал догадываться, в чём дело.

— Могли бы мы знать, в чём именно вы хотели бы исповедаться таким необычным способом?

— Да, — подтвердил Альберти. — Я мог бы просить святого отца выслушать меня, как это делается обычно. Но поскольку, как утверждает его превосходительство, вы — верные подданные Республики, которым можно полностью довериться, я готов сделать мою исповедь достоянием вас всех. Я сделаю заявление в форме исповеди. А вы, выслушав его, обязаны будете принять необходимые меры, чтобы остановить преступление!

— Вот как! — воскликнул Лунардо. — Мы готовы, синьор!

— Итак, — поддержал фра Паоло. — Мы слушаем вас.

Доктор богословия поклонился и, достав из-за пояса свиток, протянул его монаху.

— Я, Матео Альберти, властелин из Спалато, — начал он, — подданный Венецианской Республики, заявляю перед Богом и людьми, что приехал в Венецию по доброй воле с подготовленным мною лично донесением на моего родного брата Йована Альберти, властелина из того же Спалато, также подданного Венецианской Республики, что тот готовит уже на протяжении целого года тайный захват турецкой крепости Клисса, находящейся поблизости от нашего города. В этом я исповедуюсь, так как мне известны многие нити этого заговора, который набирает силу и который необходимо немедленно остановить. Также я исповедуюсь в том, что мне известны многие сообщники моего брата Йована, некоторые из них также подданные Республики и жители далматских городов Спалато, Сибенико, Котор. Также я исповедуюсь в том, что для нападения на крепость мой брат Йован Альберти ведёт переговоры с капитаном ускоков, подданными германского императора, врагами нашей Республики, а также с лицами, подданство которых мне неизвестно, но которые действуют в интересах папы римского, неаполитанского вице-короля и германского императора...

Матео Альберти монотонным голосом подробно рассказал о планах своего брата, о ссоре с ним, о том, что на площади в Спалато он прилюдно назвал Йована изменником, но это совершенно не остановило его. Он перечислил несколько имён, связанных с его братом, среди них и кавалера Франческо Бертуччи. Присутствующие, замерев, слушали далматинца.

— Скажите, — тихим голосом спросил Лунардо, — а имя капитана Капуциди вам знакомо?

— Да, знакомо. Албанец. Он бывал в доме моём и моего брата. Я давно не видел его. Не знаю, куда он исчез, возможно, отправился выполнять поручения брата!

— В какой стадии подготовки находится операция? — спросил Лунардо. — Назначен ли срок нападения на крепость?

— Нападение только готовится. Йован ждёт согласия австрийского подполковника Ленковича, командующего императорскими войсками в Хорватии, а также епископа Анконы — порта на Адриатике, принадлежащего Папе римскому, поддержать их атаку на крепость.

— Скажите, — задумчиво спросил Лунардо, — как вы думаете, этот захват крепости — часть более крупной военной операции против турок? Ведь в тех местах военные действия не ведутся!

Далматинец перевёл свой грустный взгляд на Реформатора. Он колебался с минуту. Потом покачал головой.

— Я не знаю, — честно признался он. — Я только знаю, что мой брат хочет захватить турецкую крепость.

После исповеди Матео Альберти и после того, как ему задали множество вопросов и он наконец удалился отдыхать, все уставились на Оттовиона.

— Вы понимаете? — возбуждённо воскликнул Канцлер. — Это заговор! Ведь если учесть, что именно захват крепости готовят заговорщики, а без участия нашего Совета Десяти это невозможно, то это и есть заговор!

— Что мы будем делать?

— Мы все — свидетели показаний и исповеди этого человека! Завтра же... Нет! Сегодня мы должны отправиться в Венецию и сделать заявление в Совет Десяти и самому дожу о том, что затевается нападение на крепость у самых наших границ и с участием наших подданных! И никто теперь не посмеет утверждать, что этого нет! Мы обязаны дать письменные показания!

— Но зачем? — вдруг возразил Лунардо. — Зачем эта торопливость? Давайте понаблюдаем, как будут вести себя заговорщики! Если мы сорвём...

— Я вас не понимаю, досточтимый Реформатор! — воскликнул Канцлер. — Мы должны сорвать эту провокацию! Именно сорвать! Если сейчас она станет достоянием гласности, то они вынуждены будут отказаться от операции!

— Или, напротив, быстро её начать!

— Возможно. Но если они будут не подготовлены, у них ничего не получится! И необходимо срочно провести аресты заговорщиков в Далмации! Потому что участие наших подданных в захвате крепости, принадлежащей туркам, турки могут расценить как наше участие в войне против них!

— А предупредить турок?

— Да. Сенат обязан будет предупредить турок! — сказал Оттовион и поднялся, потом быстро сел. — Впрочем, нет! Мессер Лунардо, вы, разумеется, не должны ничего писать, и никто не должен знать о вашей помощи. Достаточно будет показаний моих и заявления святого отца. Совет Десяти вынужден будет рассмотреть дело!

После этих слов Канцлера губы старого дипломата дрогнули. Он издал горлом какой-то странный звук — Джироламо показалось, что старик всхлипнул. Не в силах более сдерживать себя, Лунардо вскочил и крепко обнял Канцлера. Оттовион застыл в полном недоумении.

— Простите! — воскликнул Лунардо, продолжая обнимать его. — Простите, дорогой мой друг! Простите самым великодушным образом! И я мог о вас подумать такое! Пошёл, можно сказать, по самому лёгкому и подлому пути! Мне стыдно, совестно признаться, что я мог помыслить такое!

— В чём дело? — растерянно спросил Оттовион. — Я что-то не так сделал? Да в чём же дело, наконец?

Пришлось Лунардо рассказать Канцлеру обо всех странных совпадениях и своих невольных подозрениях. Оттовион все внимательно выслушал и не на шутку рассердился.

— Неужели вы способны были вообразить подобную гнусность? Обо мне?! — голос Канцлера дрожал от возмущения. — Как это возможно?

Глава 25

Венецианская Далмация. Конец марта 1596 года

Венецианец слушал своего слугу, крепкого молодого мужчину, похожего на переодетого солдата. Он сверлил его взглядом, ещё раз с удовлетворением отмечая, что его отряд — лучший из всех и повторять задание несколько раз не придётся. Брат Лоран все схватывал на лету.

— Как только вы возьмёте мальчугана, — наконец сказал венецианец шёпотом, — отправь сюда курьера.

Беседа велась в соборе, выросшем на месте языческого храма Юпитера. Они долго молились, прося благодати и успеха. После молитвы венецианец и его спутник встали рядом с винтовой лестницей, у колонн, под могучим императорским орлом. Зуан последний раз мысленно охватил предстоящую операцию. Кажется, предусмотрено все. Высота монастырских стен чуть больше, чем два человеческих роста. К счастью, за несколько дней наблюдений брат Лоран кроме двух старых небрехливых беззубых псов, побиравшихся у кухни, не обнаружил в монастыре ни одной собаки. Это позволит легко перебраться через стену, и никто не поднимет тревогу.

Составлен и план строений: прикинувшись православным паломником, брат Лоран провёл в монастыре больше недели и не только хорошенько изучил монастырское устройство и его охрану, но и заприметил место, где жили послушники. Их было не более дюжины. Братьев в монастыре проживало около двух десятков, и хотя после визита Елены и Зуана за мальчишками стали приглядывать, возможно, более тщательно, однако интересующий их мальчуган не удостоился никакого особенного внимания по сравнению с остальными.

От глаз венецианца не укрылось, что настоятель не лгал, когда сказал, что монахи в состоянии оказать сопротивление. Это и в самом деле были решительные мужчины, в основном средних лет, искренне следовавшие предписаниям аскетической жизни и не предававшиеся, как частенько случается с католическими монахами, греху чревоугодия. Они вполне способны оборонять монастырь при осаде, однако они не носили с собой оружия, не были воинами и вряд ли сумеют оказать серьёзный отпор, когда их застанут врасплох. Монастырь фактически не охранялся.

— Крови быть не должно, — сурово предупредил венецианец. — Мы... не можем пролить христианскую кровь.

Брат Лоран поклонился.

— Брат, — спросил он, и голос его также спустился до шёпота. — А если сопротивление будет сильнее, чем мы думаем? Вооружённое сопротивление?

— В любом случае попробуйте обойтись без крови! И постарайтесь действовать так, чтобы никто не заподозрил, кто вы, откуда и куда исчезнете.

Всё было продумано тщательно и умело, как всегда. На берегу их будет ждать барк, в двух милях от монастыря, в скрытной бухте. Они не вернутся в Спалато — это очень опасно, а переправятся в Сибенико. Одновременно брат Лоран вышлет к ним курьера с сообщением о благополучном завершении операции, и тогда венецианец с остальной группой двинется к ним на соединение. Потом из Сибенико они тропами должны будут перебраться на австрийскую территорию, и там венецианец передаст женщину и мальчишку представителю Габсбургов. А если понадобится, то будет и далее сопровождать их.

«Как жаль, что нельзя крестить Османа в этом храме», — подумал венецианец, взглянув на величественного каменного орла, оставшегося в храме с тех пор, как он был посвящён Юпитеру. Император Диоклетиан — язычник. Император Константин — христианин. И новый император также будет носить имя Константин! Он восстановит великую христианскую империю на границе Европы и Азии, и именно он, рыцарь Хуан Коройя, своей волей, своей силой и верой приведёт христианам нового Константина!

Рыцарь Хуан Коройя был не венецианцем, а кастильцем и уже немало времени — сержантом рыцарей Ордена святого Иоанна Иерусалимского, который в последние сорок лет нашёл прибежище на продуваемой всеми ветрами скале между Сицилией и Африкой, известной каждому под названием остров Мальта. Борьба во славу Христа против неверных — таково его послушание, исполняя которое капитан мальтийской галеры вспарывал сарацинские и османские животы и рубил головы, не уступая в священной ярости своим кровожадным врагам. Он дал Протею обещание спасти гречанку, и вывезти её из проклятого гнезда адского зла и ереси — Стамбула, и найти её сына. Вся жизнь его была жертвой и подвигом во славу Христа. Он — воин, и ему приходилось не раз приносить в жертву не только свою, но и чужие жизни. Он мог рассказать женщине много о себе. Но в обещании, данном Протею, он поклялся называть себя венецианцем до тех пор, пока Протей не скажет ему «хватит».

Рыцарь хотел бы сам крестить будущего императора, он хотел присутствовать при рождении нового Константина. Разумеется, то, что сын султана и будущий император уже имел одно христианское имя и крещён по еретическому православному обряду, не в счёт. Он станет Константином в истинной вере!

Отряд Коройи состоял целиком из рыцарей, братьев того же Мальтийского ордена. Вместе с Лораном рыцарь отправился на пристань, где их ожидали ещё четверо братьев. Благословив всех пятерых, Коройя посадил их в лодку и проследил, как небольшое однопарусное судно покидает гавань, чтобы взять курс на остров Лесина.

После этого венецианец отправился обратно в город.

Из папок М. Лунардо:

(Венеция. Дворец дожей)

«Досточтимый мессер Лунардо!

С нескрываемой радостью спешу вам сообщить, что исповедь известного нам лица из Далмации имела ошеломляющий результат у нашего мессера дожа Гримани и его советников! Тут же был собран Совет Десяти, на котором заявление далматинца было зачитано. Этому заседанию предшествовала сверхсекретная встреча трёх руководителей Совета Десяти и дожа с консильери без участия канцелярских работников. Встреча повлияла на ход заседания. Руководителя Совета мессера Томазо Гарцони, отвечающего за Далмацию, принудили ответить на множество вопросов.

Гарцони признал, что ему известно об интригах вокруг крепости. Оказывается, венецианцы знали о планах захвата крепости уже с 7102¹¹⁵ года! Гарцони подробно рассказал Совету известные нам факты об интригах мальтийского рыцаря Бертуччи, который ведёт переговоры в Риме и Праге, и о доминиканском монахе Чиприано, который вместе с Бертуччи готовит войну в Хорватии, Боснии и Албании, а также о намерениях папского двора и о первоначальных сомнениях императора Рудольфа II, а потом о его энтузиазме, так как в случае удачи император может претендовать на титул короля далматинского, и о многом другом.

Однако эти сведения в общих чертах уже были известны многим членам Совета, поэтому всех больше взволновало заявление властелина М. Альберти о возможном участии подданных Венеции в преступной акции.

Услышав об этом, советники буквально набросились на Гарцони. Приведу примерное содержание вопросов и ответов.

Вопрос: Досточтимый руководитель Совета Десяти! О происках Бертуччи и брата Чиприано мы слышали. Но известно ли вам о сообщаемых в исповеди Матео Альберти сведениях об участии в этой авантюре подданных Республики? Граждан Спалато? О том, что Йован Альберти и многие другие жители венецианского Спалато готовят нападение на крепость?

Гарцони (после паузы): Мы... допускаем... допускали, что это возможно... что некоторые подданные Республики имеют столь преступные намерения.

Вопрос: Я не очень понял. Всё-таки известно или нет? Именно эта операция, эти люди.

Гарцони: ... Да.

Вопрос: Да? И почему же не приняты до сих пор меры по задержанию этих людей?

Гарцони: Потому что, досточтимые синьоры советники, мы исходили из того суждения, что, зная о главных участниках и зачинщиках, лучше следить за их действиями. Мы решили не торопить события...

Вопрос: Что значит не торопить?

Гарцони: Это значит, что мы собирали сведения о главных зачинщиках — Бертуччи, Чиприано и других. В том числе и Джованни Альберти и его сообщниках.^[115]

Вопрос: Но разве вы не готовитесь провести необходимые аресты, чтобы предотвратить преступление и не допустить захвата крепости?

Гарцони: Готовимся.

Вопрос: А известно ли вам, когда Альберти планирует захватить крепость?

Гарцони: Предположительно, в середине лета...

Далее советник Гарцони сделал заявление ещё более сенсационное: на вопрос, какие ещё меры они предпринимают, чтобы не допустить захвата крепости, он заявил, что “...мы (он не уточнил, кто и как) предупредили наших турецких... соседей, в частности Санджак-бега Клиссы, о возможном нападении на крепость. Предупредили не единожды”.

Таким образом, правда всплыла наружу. Гарцони очень смущён, но выглядитвполне невинно. На заседании постановили немедленно арестовать Джованни Альберти и его сообщников, для чего отправили соответствующие распоряжения генеральному проведитору^[116] в Далмации серу Бенедетто Моро.

С наилучшими пожеланиями, Агостино Оттовион.

Приписка М. Лунардо: Уверен, что арестовать Альберти не успеют. Он либо сбежит, либо нападёт на крепость!»

Глава 26

Османская империя. Манисса. Конец марта 1596 года

Отряд из семи вооружённых всадников ворвался на городской мейдан^[117] в полуденный час. Городок казался вымершим. Всё живое спряталось в тени. Несколько торговцев на порогах своих лавок клевали носом. Даже у харчевни было тихо. Мясник улёгся под навесом на глиняный пол среди роя жужжащих мух. На пороге лавки сидел мальчишка и, как собака кость, грыз стручок рожкового дерева.

— Эй, оглан! — резким голосом позвал его всадник с голубыми глазами. — Где тут дом лекаря-сефарда?

Мальчишка вздрогнул. Говоривший был похож на каймакама¹¹⁸, но почему-то у него на голове болтался, как рукав, янычарский кече. А отец говорил ему, что янычарам запрещено скакать на конях. Мальчуган вскочил, махая испуганно рукой куда-то в сторону холма.

— Покажешь! — распорядился всадник, и отряд погнал мальчишку впереди себя по дороге.

На склоне холма, ткнув пальцем в забор, где за калиткой в тени ухоженного сада расположился уютный глиняный дом, мальчишка убежал. Было тихо и безлюдно. Только несколько женщин из деревни при виде всадников мелькнули как призраки в чёрных балахонах и скрылись.

Спешившись, отряд вошёл во двор.

Лекарь Еросолино проснулся от настойчивого стука в дверь. Стук усиливался. Пожилой, крупный, полный человек, он тяжело поднялся с ложа, раздвинув полог постели и привёл себя в порядок. Больные часто не давали ему отдохнуть, поднимая в любое время, но он давно смирился, принимая это как одну из тягот своего лекарского служения.

Его занятие, приносившее ранее немалый доход, последний год, пока в Маниссе находилась резиденция наследника престола, вместо него приносило одни лишь заботы. В городе, да и во всей округе почти не осталось богатых зажиточных семей, способных отблагодарить хорошего лекаря. Ну, семья каймакама, уездного начальника, ещё три-пять семей. Все остальные потянулись в Стамбул.

Собирался и Еросолино. Но не решился — семья нового султана забыла его, а в серале при дворе да и в столице было много своих лекарей. А перебираться и самому начинать дело в Стамбуле — он был слишком для этого стар.

Служанка уже отперла засов. Он слышал тяжёлые шаги многих ног. Затем они вошли в его покои. Он только раз взглянул на высокого, в красном кафтане, смуглого какой-то светлой желтоватой смуглостью светловолосого человека с голубыми глазами. И тут же нахлынул страх. Еросолино почудилось, что перед ним ангел смерти с алыми крыльями. За ним стояли огромный лысый великан с чёрными усами и бородой и трое очень угрюмых стражников.

— Убери старуху, — сказал белокурый.

Еросолино сделал жест, служанка поспешно исчезла.

После этого он застыл, словно парализованный глядя на них, уже догадавшись обо всём и не в силах вымолвить ни слова. О, он давно знал, что так и будет! Что они все узнают. Но как? Как они узнали? Неужели Елена выдала его?

Вдруг один из них подскочил и ударил старика в лицо.

— Неверный пёс! — взвизгнул он.

Лекарь отлетел к ложу, перелетел через него и упал на ковёр, хрипя и выплёвывая из окровавленного рта зубы. Он лежал на ковре, не в состоянии подняться. Двое слуг подскочили к нему. Рывком подняли на ноги. Ударили ещё и ещё. На этот раз молча.

— Где твои инструменты? — спросил спокойным, почти безразличным тоном белокурый, встав подле доктора, лицо которого превратилось в кровавую лепёшку.

— Сжалься, эфенди! — еле слышно прошептал он. На губах его пузырилась кровавая пена. Взор помутнел.

Две слабости погубили его — любовь к золоту и доброта. Он не смог отказать Елене в её безумном, но осуществимом предприятии. Она так молила его, так страдала, что его сердце таяло от жалости. И уж тем более он не смог устоять перед большим кожаным мешком, набитым цехинами и драгоценностями.

Белокурый сделал знак, слуги отскочили от Еросолино, и тот упал на колени, а потом бросился в ноги белокурому, пытаясь их ухватить.

Белокурый сел на банкетку.

— Ты расскажешь мне все про шахзаде и его мать. Если нет, тогда ты расскажешь даже то, чего не знает и сам шайтан, — сказал он, оглядывая старика своими прозрачными глазами.

Еросолино распластался на полу, тяжело дыша, молчал, собираясь с мыслями. Почему он приказал рассказать про мать? Про Елену? Значит, её у них нет? Они её убили? Она сбежала? «Всё суета, всё суета, помоги мне, Господь!»

Между тем великан вынес из рабочей комнаты лекаря его сундучок и вынул из него большие итальянские щипцы.

— Ты медлишь, — поторопил его белокурый.

Великан вдруг схватил щипцами мочку уха лекаря и что есть силы сжал своими страшными руками. Железо раздавило и разрезало мясо. Дикая боль взорвала несчастного лекаря. Брызнула кровь. Старик взвыл.

— Говори, старый пёс!

Тогда он быстро, захлёбываясь словами, забормотал. В сущности, он рассказал всё, что знал. Он рассказал, как мальчик сильно болел и чудом остался жив; как ужаснулась Елена, узнав о страшной смерти девятнадцати принцев — братьев султана и десяти ещё не родившихся; о том, как она молила его спасти мальчика, инсценировав его смерть и похоронив вместо него умершую в те же дни деревенскую девочку.

— Где сейчас женщина? Отвечай!

— Клянусь, я не знаю, я ничего не знаю! Я не видел её с тех пор, как она уехала отсюда в Стамбул.

— Где её золото? — спросил белокурый. — Покажи.

— Но... — Еросолино бросился кататься по полу, пока слуги не остановили его пинками.

Затем его заставили подняться и показать в соседнем помещении, под полом, тайник, из которого вынули увесистый кожаный мешочек. Белокурый развязал его и высыпал содержимое на стол. Золотые монеты горой рассыпались по всей поверхности стола, не вызвав у белокурого ни малейшего интереса. Он внимательно перебирал женские украшения — жемчужные бусы, серьги с алмазами и рубинами, браслеты. Их он приказал отложить и сложить в отдельный мешочек.

— Куда вы переправили шахзаде? Кто тебе помогал?

— Купцы... Я договорился в гавани Смирны с купцами, и они забрали мальчишку на корабль.

— Как назывался корабль?

— «Роза ветров».

— Куда он плыл?

— В Спалато, в Венецианскую Далмацию.

— Где сейчас мальчишка?

Еросолино задумался. Он покачал головой. Между тем великан, который во время допроса стоял сзади него, взял правую руку старика и прихватил щипцами тонкий слой кожи на запястье, дёрнул так сильно, что Еросолино закричал. Щипцы, словно перчатку, содрали почти всю кожу с кисти доктора.

— Кто тебе помогал? — водянистые, бесцветно голубые глаза блуждали неопределённо по окровавленному лицу лекаря.

Старик, воя, рассказал, что отдал мальчишку капитану своего двоюродного брата, купца в Спалато.

— Имя!

— Мендерес. Купеческая компания «Соломон Мендерес» в Спалато.

Позже, схватив искалеченного доктора, они поскакали с ним на кладбище, где был похоронен Осман. Среди серых могильных плит он показал им могилу с каменной чалмой на могильном камне.

Белокурый приказал слугам копать. Раскопав, они вытащили наружу деревянный гроб, вскрыли его. В гробу лежал почти разложившийся труп в одежде мальчика. Тогда белокурый приказал раздеть мёртвое тело. Сомнения отпали. Это был труп девочки. Белокурый распорядился закопать тело обратно.

Они вернулись в дом. Еросолино повалился ниц, умоляя о пощаде и клянясь в искуплении.

Белокурый некоторое время смотрел сверху вниз каким-то потусторонним взглядом на изувеченного доктора, потом подал знак великану. Великан передал своему командиру небольшую продолговатую коробку из дорогого дерева, раскрыл её. Голубоватые глаза белокурого загорелись, будто аметисты. Из коробки он вынул кинжал с широким и кривым клинком. Йолдаши подняли лекаря на ноги, схватив за волосы, резко задрали голову.

— Да будет исполнена справедливость! — проговорил белокурый негромко.

Затем лёгким движением он провёл лезвием по горлу доктора и опустил руку. Голова доктора безвольно поникла. Сначала крови не было, потом она через все увеличивающуюся щель брызнула из хрипящего горла. Тело лекаря упало на колени и завалилось. Из раны хлынул поток крови.

Белокурый вытер лезвие о платье агонизирующего Еросолино и с каким-то особым трепетом вернул кинжал обратно в коробку.

Он запретил спутникам добивать в чулане трясущуюся от страха старуху служанку, мудро заметив, что кто-то должен прибраться в доме и заняться похоронами старика. Затем, присев за стол, он чиркнул записку-отчёт, которую вместе с мешочком украшений, предположительно полученных коварным лекарем от наложницы, отправил Кетхюд-йери в Стамбул.

Отряд неотвратимого возмездия сел на коней и покинул Маниссу перед закатом солнца.

Стамбул. Ода. Казармы корпуса янычар. Несколько дней спустя

Маленький человек с редкой седой бородой и в длинном зелёном халате сидел, скрестив ноги, за низким столиком и изучал предметы, рассыпанные перед ним на поверхности стола. Перед ним были две кучки. В одной — дорогие женские украшения: золотые и серебряные кольца, браслеты, колье, защёлки и ожерелья с рубинами, изумрудами, сапфирами, жемчугами и алмазами. Они не привлекли его внимания. Он уже поиграл ими, завтра он передаст их для опознания дворцовым евнухам. Его больше заинтересовало содержимое второй кучки. Здесь были разнообразные и совсем неценные, но очень красноречивые предметы, целые и фрагменты: кривой ятаган, пуля, кушак и красная штанина, тонкий изящный шёлковый платок, ручка от дверцы арбы, гвоздики от колёс, подковы, обломки деревянных украшений и прочее. Кетхюд-йери внимательно рассмотрел каждый предмет. Потом поднял глаза на янычара, который застыл, прямой и недвижный, словно окаменев, перед столом, пожирая глазами стену.

— Продолжай, — повелел Кетхюд-йери.

— Начальник местной стражи в Чанаккале сказал, что крестьяне нашли две арбы. Позже обнаружили закопанные три тела. Один из умерших — крупный мавр. Пулю извлекли из него. Двое других убиты, скорее всего сломаны шеи.

Старик положил пулю на ладонь, прищурившись, стал её изучать.

— Если присмотреться, — прокомментировал янычар, — то на пуле заметно маленькое клеймо — лев святого Марка. Рустем-ага полагает, что эти тела и коляски — то, что осталось от сопровождающих Эрдемли-кадан.

Кетхюд-йери задумчиво уставился на янычара, немного погодя спросил:

— Где ты условился нагнать Рустема?

— Он указал мне направление — Дар аль-харб^[118]. Спалато. Он двинется туда по дороге беглянки.

Кетхюд-йери задумался.

Беглянка. План, добытый в Венеции. Исчезнувший принц. Крепость на границе со Спалато... Его не покидало подозрение, что ко всему этому приложил руку покойный великий визирь Синан. Он и в самом деле был великим! Какую игру он задумал? Кетхюд-йери чувствовал, что доигрывает партию, начатую Синаном. Жаль, что старик не оставил подсказки.

Из папок М. Лунардо (записи 1580—1595 годов):

«Великие визири Синаи и Ферхад — двоюродные братья.

Оба свинопасы из Албании. Детьми были взяты в сераль к султану и отправлены на кухню. Но Синан словно предчувствовал свою великую судьбу. Он выучился по-турецки и однажды, подкараулив выезд султана на прогулку, выскочил перед ним и пал ниц. Мальчишка стал умолять забрать его с братом из кухни и отправить учиться читать и писать. Султану понравился мальчик, он отправил его учиться. И оба пастушка выучились с огромным успехом. Синан быстро стал выделяться приятностью и правильностью речи и умением хорошо писать. Тогда султан велел обучать его верховой езде, бегу, стрельбе из лука и оружия. Вскоре он уже мог показать своё искусство перед султаном. Его сделали придворным пажем — итчогданом.

Подросший до совершеннолетия Синан был отправлен на войну с одним пашой и проявил такую храбрость, что опять отличился. Его сделали агой. Говорят, что у Фамагусты на Кипре он проявил чудеса храбрости. Потом стал беглербеем, пашой, воевал в Персии, при осаде Мальты.

С 7098^[119] года неоднократно назначался великим визирем.

Своего брата Ферхада всегда тянул за собой. Довёл его также до верховного визирства в 7099 и 7103 годах. Но Ферхад всегда интриговал против своего более талантливого и храброго брата.

Приписка: 7104.03.03 — Синан умер во время подготовки к походу, на который сумел подбить султана Мехмеда III. То ли от старости, то ли от напряжения. Но есть и другие версии. Говорят, что валиде-султан Сафие подкупила его лекаря, чтобы отравить. Синан проболел восемь дней и умер.

Смерть Синана — большая потеря для османской армии: он имел славу великого полководца, способного бить христиан на суше и на море. Визирь оставил после себя огромное имущество, награбленное в походах — 600 собольих шуб, 600 лисьих, 61 шефелей жемчуга, 600 тыс. дукатов золотом, 3 миллиона аспр^[120] серебра, не считая множества других предметов и домов. Всё это по большей части уйдёт в казну султана, ибо, как и все подданные империи, даже великий визирь принадлежит к числу рабов султана и может наслаждаться своими богатствами и собственной жизнью ровно столько, сколько господин его пожелает».

Глава 27

Венецианская Далмация. Спалато. Начало апреля 1596 года

Они поселились в странном доме неподалёку от древней Порта Фереа — «железных ворот», выросшей прямо из стен, словно дерево на развалинах.

Тот, кого Елена называла венецианцем, внезапно запретил ей выходить на улицу. Он укоротил бороду, показав миру своё тёмное крупное лицо с массивным подбородком и обветренной кожей на щеках. Его обритая голова стремительно зарастала седыми волосами. Тёмные глаза с большими мешками либо избегали совсем смотреть на женщину, либо сверкали на неё коротко и, казалось ей, яростно.

Она чувствовала, что венецианец избегает её, словно что-то его тяготило. Куда-то подевалась и большая часть его челяди. Венецианец уходил от обсуждений, однако объяснение было неминуемым, и они оба понимали это. После возвращения из монастыря, где она повидала сына, Елена потребовала немедленно отправиться к купцу Мендересу. Венецианец согласился на это скрипя зубами, заявив, что к купцу не пойдёт и пусть она встречается с ним сама. А когда выяснилось, что Мендерес отсутствует по своим торговым делам и вернётся в Спалато не раньше чем через десять дней, на лице венецианца промелькнуло нечто вроде удовлетворения, которое, впрочем, весьма быстро сменилось мрачной озабоченностью.

Чтобы себя занять, Елена попросила служанку купить ей нитки для вязания, и теперь целыми днями вязала одёжку для сына. Мысли её были заняты другим. Она терялась в тревожных догадках и предчувствиях. Вся картина её успешного бегства из султанского гарема, да и вообще вся история с несуществующей угрозой Илье рисовались в новом свете. Во-первых, она не сомневалась теперь, что записки, приносимые ей карликом, весь этот розыгрыш с мнимой опасностью для сына не имели к доктору Еросолино никакого отношения. Венецианец не был с ним знаком! Он лгал. Он каким-то образом узнал о её тайне и воспользовался этим. Но с какой целью? Чтобы выманить её из гарема и похитить, посадить на корабль и привезти сюда? Но зачем?

Конечно, она признавала за венецианцем храброе и дерзкое исполнение этой почти невероятной, почти невозможной операции. Она испытывала к венецианцу искреннюю благодарность, как к своему спасителю, за то, что он помог ей выбраться из страшного Стамбула, за то, что ей удалось добраться до Спалато и увидеть своего мальчика! Но к чему этот розыгрыш? И венецианец ли он вообще? Почему, оказавшись в венецианском городе, они скрываются, как преступники, боятся выходить на улицу? А как он нервничал в монастыре, как ему не терпелось немедленно забрать оттуда Илью!

Елена терялась в догадках. Она была неглупа и понимала, что венецианец и его люди, спасавшие и защищавшие её, делали это неспроста. Они относились к ней со всем почтением, как к госпоже. Почему, если она их пленница? Но она не могла сказать с уверенностью, пленница ли она. Может быть, у венецианца преступные намерения? Например, он хочет получить выкуп? Однако некоторые детали и нюансы в поведении венецианца и его людей показывали, что деньги его не очень интересуют. Он охранял и покровительствовал ей в длинной дороге. Она и сейчас чувствовала, что венецианец не задумываясь в случае опасности для неё и сына, бросится на их защиту и будет рисковать жизнью ради них.

И всё же, всё же Елена также чувствовала, что от венецианца исходит неясная угроза!

О, нет! Она не сделает ничего, что может повредить её ребёнку. Она не ступит и шага! Как она радовалась сейчас, что мальчик остался в монастыре! Как она была благодарна за мудрость и предусмотрительность настоятелю, который, видимо, приметил странности в поведении её спутника и отказался отдать им мальчика! Осман, её единственная отрада в этой жизни! Она вспомнила встречу с ним. От неё не укрылось, что мальчик не просто подрос, но стал суров и строг. Этот прошедший год дался ему даже большими испытаниями, чем ей. Ребёнок, прежде ни на один день не покидавший губернаторского дворца и живший в неге и довольстве, не только познал лишения, не только внезапно оказался без матери и близких, но совершенно неожиданно оказался в условиях другой веры, незнакомых обычаев, одежды, языка, словом, совершенно другого мира! И Елена понимала его не только как мать, а как человек, сам переживший ещё, возможно, больший страх и большие лишения. Ведь она, будучи девочкой не намного старше его, похищенная из родного дома на острове Эвбея турецкими корсарами, подверглась испытаниям и вовсе ужасным. Несколько раз чудом избежавшая насилия, подвергшаяся унижениям и побоям, она была продана, наконец, в Смирне на невольничьем рынке местному паше, который откормил её и преподнёс в подарок тогдашнему губернатору Маниссы будущему султану Мехмеду. О, она понимала, что такое страх, что значит одной оказаться на чужбине вдали от своих близких и родного крова!

Проведя двенадцать лет в серале своего господина Мехмеда, Елена, конечно, мало смыслила в том, что происходит в большом мире за пределами дворца, но зато научилась неплохо разбираться в людях. Она решила, что вынужденное ожидание купца Мендереса ей на руку. По крайней мере, до тех пор пока она не разберётся в намерениях венецианца и, если они плохие, не придумает, что ей делать дальше. Она ждала удобного момента, чтобы начать с венецианцем решительный разговор. Всё же, по привычке султанской невольницы, привыкшей повиноваться и не задавать вопросов, она всё время оттягивала его, надеясь, что венецианец сам придёт объясниться. Между тем обстановка становилась все напряжённей. По тем коротким репликам, которые она слышала от венецианца и его людей в последнее время, по его взглядам было очевидно, что не только она, но и он понимает всю лживость их взаимоотношений. Разговор был неминуем.

Когда венецианец вошёл к ним в комнату, Хафиза, служанка, низко поклонилась, намереваясь поспешно уйти, но мужчина властным жестом приказал ей остаться. Невольница ещё раз склонила голову и скрылась за занавеской.

Венецианец тяжело сел на стул и уставился в пол. Елена заговорила первой.

— Когда появится Мендерес, мы сразу отправимся в монастырь?

— Да, — сказал венецианец.

— Зачем?

Венецианец промолчал.

— Признайтесь, — вдруг сказала она. — Доктор Еросолино не имеет к моему бегству из Стамбула никакого отношения!

Венецианец поднял голову. Посмотрел на неё открыто и прямо.

— Не имеет, — признался он и усмехнулся.

— Тогда... тогда... Зачем вы это сделали? Чего вы от нас хотите, от меня и моего сына? Зачем мы вам?

Венецианец продолжал смотреть на неё мрачным и открытым взглядом, в котором читалось сожаление. Он заговорил не сразу.

— Осман... ваш сын. Он третий сын Мехмеда, султана османского, не так ли?

— Да. — Елена вздрогнула.

— Кто его братья? Кто впереди, я хочу сказать?

— Старший сын — Селим. Ему сейчас должно быть девятнадцать лет. Затем — Мустафа, он на год-два старше Ильи.

— То есть Мустафе сейчас должно быть лет тринадцать или четырнадцать, — задумчиво проговорил венецианец.

— Что вы задумали? Говорите! — спросила она и затаила дыхание.

Взгляд, который поднял на Елену венецианец, её испугал. Он буквально впился в неё своими маленькими глазками. В его взгляде не было дружелюбия. Он ухмыльнулся невесело и недобро.

— Задумали мы вот что, — медленно и спокойно сказал он. — Если султан Мехмед умрёт, а также если умрут два его старших сына, кто тогда становится наследником престола и получает его? Твой сын... — он замолчал и изучающе поглядел на женщину.

— Нет, нет! Это невозможно, — проговорила Елена скороговоркой, отмахиваясь руками, словно отбрасывая от себя саму мысль и смертельно побледнев. — Нет, нет. Во-первых, Мехмед, мой господин, ещё молод и жить будет долго. Во-вторых, Селим, наследник престола, крепкий и здоровый юноша, и ему быть султаном... В-третьих... — женщина замолчала, её губы затряслись. — Илья никогда не вернётся в Стамбул! Я не хочу об этом даже говорить!

Она отвернулась, так как на глазах её выступили слёзы.

— О чём? — казалось, венецианец не понимал.

Она молчала.

— О чём говорить, госпожа? — в голосе венецианца послышались издевательские нотки. — О том, что ожидает всех младших сыновей султана? Вам не следует этого бояться! Нисколько. Это уже позади. Вы спасли своего сына и себя. Дева Мария покровительствует вам. Турки далеко от вас, и вам нечего опасаться!

— Тогда к чему вы заводите этот разговор?

— Я всё же думаю, если Мехмед, а вместе с ним сыновья его Селим и Мустафа умрут, тогда султаном по праву станет...

— Их четвёртый брат Ахмет! — отрезала Елена.

— А ваш сын? — венецианец настаивал.

— Для них для всех Илья умер. Для Стамбула, Мехмеда, для сераля и всех улемов и визирей. Ильи для них нет.

Венецианец задумчиво разглядывал носки своих башмаков.

— Вы рассуждаете, как испуганная мать, и не больше, — заметил он с горечью.

— А к чему мне рассуждать иначе? Я поступила уже так, как поступила. Илья — это теперь маленький христианский мальчик. Я его мать. Он больше не сын султана.

Венецианец покачал головой:

— Он всё равно, хотите вы этого или нет, остаётся сыном султана, и вряд ли сам когда-нибудь забудет это. Он уже давно не маленький и много раз спрашивал себя, почему его увезли из дворца, и где его мать, и где его отец. Не так ли? Вы, конечно, какое-то время сможете пугать его сказками, что вы с ним бежали от неминуемой якобы гибели. О том, что вы его спасли и что его хотели убить. Бросьте, он никогда не забудет своего отца, и он будет терпеть эту сказку, пока не станет понимать правду. И тогда ваши ответы вызовут в нём гнев.

— К чему вы клоните? — огромные глаза Елены яростно сверкнули. Кровь прилила к её лицу. Она встала у двери, сложив руки замком на груди.

Венецианец тоже поднялся и смерил женщину жёстким взглядом.

— Женщина, — сказал он веско. — Помни, что ни тебе, ни ему не угрожала никакая опасность. Ты спрятала его от ужаса перед неведомым будущим, которого никто, кроме Создателя, не ведает. Ты затем бежала из сераля, потому что тебе опостылело в нём. Потому что в тебе самой играет гордая царская кровь Комнинов. Послушай меня внимательно. Детство пролетает быстро. И ты не заметишь, как твой сын станет взрослым. И тогда он ещё больше будет осознавать себя сыном султана, Великого Турка. И не захочет остаться безродным бастардом, без будущего, без места под солнцем, без имущества, без денег, без всего. Что ты ему можешь предложить взамен? Давай говорить откровенно. Кто ты здесь? Твоего маленького кошелька с украшениями, который ты захватила с собой, хватит совсем ненадолго. Кто защитит вас? Кому вы нужны? Что ты умеешь? Все твои близкие, если они ещё живы, живут в Греции, захваченной турками. Кто ещё знает тебя? Что будет скоро с тобой и твоим сыном?

Это был жестокий удар, ибо все здесь было правдой. Как она могла оказаться такой опрометчивой, так потерять голову? Она молча стояла, и венецианец сверлил её взглядом. Сердце её дико стучало.

Он продолжал:

— Может быть, ты собираешься отдать его в услужение какому-нибудь купцу или ремесленнику? Твой сын, госпожа, принц Осман, сын Великого господина Мехмеда. И вам никуда от этого не деться! И это залог его будущего. Возможно, блестящего и славного будущего.

— Вы не понимаете... — в голосе женщины послышался жалкий всхлип. — Если бы вы были матерью, то могли бы понять, что чувствует мать.

— Меня не интересует, что чувствует мать, — отрезал венецианец. — Я говорю о положении, в котором вы оказались.

— Кто вы? Что вы от нас хотите? — Елена в отчаянии приложила руки к вискам. — Я... я ваша должница. Я ваша пленница? Невольница? Я готова исполнять все ваши приказания и желания. Вы говорили, что отвезёте нас в Венецию, где мы будем в полной безопасности. Скажите, что вы собираетесь с нами делать?

— «Кизил элма»! — проговорил венецианец.

— Кизил элма? Красное яблоко? — Женщина уставилась на него в полном недоумении.

— «Красное яблоко» — так называется план восстания, разработанный правительством Светлейшей Республики Венеции, нашим правительством. План освобождения всех христиан Далмации, Боснии, Сербии, Албании, Румынии, страдающих под османским чудовищем. Мы разработали его вместе с воеводами и господарями. Нам нужно знамя. Знамя, которое объединит и подымет все народы на решающую битву с узурпатором. И у этого знамени должен встать твой сын — христианский мальчик и османский принц, будущий султан или император. Константин! — Венецианец поднялся, он говорил громко, напыщенно. Словно желая потрясти женщину, или чтобы его слова хорошо запомнились.

— Все ждут сигнала. Это будет новый и, дай Бог, последний крестовый поход! Решающий крестовый поход против неверных! Константин! Да здравствует император Константин!

Женщина глядела на него, как на безумного.

— Константин? Вы не в себе! При чём тут мой сын? Мой сын — Илья!

— Константин! Твой сын будет Константином, когда мы окрестим его!

— Но он уже крещён!

— Нет! Еретические заблуждения! Мы крестим его в истинной католической вере!

Елена слушала, бледная, как полотно, судорога ужаса перед фанатиком исказила её лицо.

— Нет! — прошептала она. — Я не отдам вам моего сына!

— Он уже наш! — в запальчивости выкрикнул венецианец. Он поднялся, решительно подошёл к трясущейся женщине, схватил её за плечи, поглядел в распахнутые от ужаса глаза. — Не бойся! — прорычал он. — Ничего не бойся! Мы, возможно, покажем его один раз воеводам и спрячем. Он ещё мал. Он ещё не воин. Он пока — знамя! Знамя должно храниться под бдительной охраной. Мы будем его охранять денно и нощно, пока не победим!

Он резко оттолкнул её и решительно шагнул к двери. Прежде чем выйти, на пороге он ещё раз повернулся и сказал уже спокойно:

— Подумай над нашим предложением, госпожа. Впрочем, я уже рассказал без утайки все как есть. Тебе остаётся покориться и быть с нами.

Венецианец захлопнул дверь. Он спустился к себе в комнаты решительным шагом, чувствуя огромное возбуждение и прилив сил от своих слов, от своей правды, которую ему больше не надо было скрывать. Он не сомневался, что женщина никуда не денется, потому что он взял её из гарема на свободу. Он был уверен, что она покорится обстоятельствам. Как уже жизнь заставляла её многократно покоряться судьбе и мужчине и как воспитал её ислам.

Героическое волнение, однако, охватило рыцаря ненадолго. За городом на вершине горы из турецкой крепости валил чёрный дым, который расползался по долине над окрестными городками и селениями. Этот дым Коройя заприметил ещё утром и никак не мог понять его причину. Время, когда его люди должны были вернуться с острова с мальчишкой, давно миновало, но они всё ещё не прибыли. И одновременно его всё более тревожил этот странный колокольный звон по всему городу. Колокола в церквях словно обезумели. Толпы народа высыпали на улицы и в радостном возбуждении, словно на Пасху или Рождество, бродили в праздничных одеждах без дела, обнимались и целовались. Непонятные, неуместные народные гулянья! Коройя вышел на улицу. Весёлый человек, по виду ремесленник, пьяный, но не от вина, столкнулся с ним. Не вспылил. Коройя спросил, что за праздник.

— Праздник! Праздник! Радуйся, синьор млетак! — на плохом итальянском воскликнул человек, попытавшись его обнять. — Клиссу освободили от проклятого турка!

— Клиссу? Крепость?

— Да!

— Кто? Кто освободил?

Человек засмеялся, махнул рукой в сторону дымящейся крепости.

— Есть храбрецы среди спалатцев!

Поздно ночью — а гулянье ещё и не кончалось, и церкви стояли открытыми, как днём, мужчины и женщины ходили в них молиться за победу христиан, а священники произносили зажигательные речи — вернулся брат Лоран и остальные. Запылённые, усталые и с виноватым видом.

— Мы не смогли. Что-то странное творится по всему острову. И в монастыре тоже! Службы, веселье, множество людей. Какую-то турецкую крепость захватили. Прости. Мы не осмелились напасть. Да это и невозможно было!

Коройя не винил братьев. Проклятый захват крепости произошёл так некстати! Он смотрел на дымящуюся скалу, и закалённое в лишениях и боях сердце его охватило тревожное предчувствие. Только глупые миряне могли беспечно радоваться мелкой победе над турками. Он-то понимал: захват крепости — это война у самых границ Спалато! И очень скоро здесь начнутся облавы в поисках врагов и шпионов. Мальчишку надо похитить и вывезти отсюда немедленно!

Глава 28

Венецианский залив. Далматское побережье. Апрель 1596 года

Из папок М. Лунардо:

«В ночь на восьмое апреля 7104^[121] года, с Вербного воскресенья на Великий понедельник, спалатский властелин Джованни Альберти во главе отряда из 40 спалатцев и вместе с 80 ускоками захватил турецкую крепость Клисса.

Он давно готовил нападение на крепость, но не успел довести подготовку до конца. Кто-то тайно предупредил Джованни из Венеции, что эта затея и имена его сообщников раскрыты, а Совет Десяти постановил его арестовать. Это заставило Альберти действовать немедленно. К решению напасть на крепость подтолкнуло ещё и известие Ловро Михнича, служившего в Клиссе начальником караула, что в ночь на понедельник в крепости не будет санджакбега с солдатами, которые по разным причинам отлучатся.

За охрану крепости отвечали две стражи. Одна несла службу внутри её, другая снаружи. В наружной страже было три караула, по шесть человек в каждом, поровну — магометан и христиан, подданных султана. В ту ночь, когда Альберти решил атаковать крепость, начальником одной из страж как раз был Ловро Михнич. Он ждал сигналов о начале штурма.

Первый вспыхнул на горе Высокой. Это означало, что Альберти спешит к крепости со своими людьми. Второй огонь зажёгся на холме у Спалатской бухты. И, наконец, третий сигнал появился на западе от Спалато на горе Святого Николы. Этот огонь означал, что Михнич должен приступить к выполнению своей задачи.

Он с тремя христианами набросился на троицу мусульман своего караула. Убив мусульман, Михнич отсёк им головы и отправился с этим трофеем на гору Высокую, где его ожидал Альберти с отрядом. Головы зарезанных мусульман были доказательством того, что путь к крепости открыт. Когда отряд Альберти ворвался в крепость, турки не смогли оказать серьёзного сопротивления. Сначала ускоки перебили стражу, а потом устроили резню всех мусульман, кто попадался им навстречу.

Некоторые славяне из крепости, принявшие раньше ислам, при появлении ускоков сбросили с себя турецкую одежду и с яростью набросились на своих единоверцев. Диздар — начальник гарнизона — крепости Меми-Ага Црнчич вместе с муллой и группой мусульман, запёршись в мечети и в одной из башен крепости, упорно сопротивлялись — ускоки подожгли их.

Узнав о захвате крепости, многие жители Спалато поспешили в Клиссу, где были видны дым и пламя горящих турецких зданий. Во всех близлежащих городах Венецианской Республики люди не могли скрыть радости от победы, даже местные князья и магистраты. Начались народные гулянья. Власти совершенно не вмешивались в происходящее. Известие о захвате христианами турецкой крепости быстро распространилось по Далмации, Боснии, Албании и Италии. В таких условиях доказать туркам, что правительство Венеции непричастно к этой дерзкой операции, почти невозможно.

Как узнали в Венеции, когда сопротивление турок в крепости было окончательно сломлено, капитаны ускоков Милош Славчич, Никола Сугич и другие отправились в бухту Жрновницу с грузом пленных невольников и награбленным добром и на небольших лодках отплыли к главной базе ускоков — Сени.

Десятого апреля капитан эскадры галер против ускоков Микель, заприметив в заливе одну из таких барок, преследовал её. Разразившийся шторм повредил судно беглецов. Ускоки бросили свой корабль и награбленные трофеи. На барке среди прочего был обнаружен и живой груз — две пленницы-мусульманки Хафиза Муйя Юрсинович и Рибица Реджепова, которые были захвачены ускоками в крепости. Капитан Микель отвёз женщин в Трогир, допросил и немедленно отправил подробный рассказ о захвате Клиссы в Венецию и Омис главному проведитору в Далмации серу Бенедетто Моро. Это было 14 апреля. Вот так Синьория и Сенат узнали о провокации у венецианских границ. Капитан Микель тем временем отплыл в Спалато, где обнаружил разгул народного ликования и выведал подробности о захвате Клиссы. Моро также отправил сообщение в Венецию с отчаянным требованием поддержки и указаний.

Скандал в правительстве Республики разразился, как только известие о взятии Клиссы и об участии в этом захвате венецианских подданных дошло до Совета Десяти, Синьории и Сената. Несмотря на то что Республике всегда не нравилось присутствие турецкой крепости поблизости от венецианских границ, однако военные действия около границы совсем нежелательны! Захват крепости может спровоцировать появление турецкого флота в водах Венецианского залива.

Ещё опаснее турок — германский император Рудольф. Крепость ни в коем случае не должна перейти к кайзеру! И совершенно недопустимо, чтобы поблизости от Спалато возникла ещё одна база ускоков, с которыми Республика ведёт настоящую войну!

Два удара по Венеции: первый — когда выяснилось, что в захвате крепости принимали самое деятельное участие некоторые знатные властелины и каноники Спалато, в том числе архидьякон Никола Альберти и его брат Джованни, он же Йован, при этом Джованни Альберти возглавил захват крепости, да ещё объединился с ускоками, да ещё и просит о помощи кайзера и Папу; второй удар — осознание того факта, что перед Клиссой выставлена теперь императорская застава и что по всей далматской территории от Трогира до Сибенико венецианцы оказались зажатыми между турками и отрядами христианской коалиции.

Паника в Сенате и Синьории.

Из протоколов заседания Сената 1 апреля 7104 года:

Сенатор В. Захват крепости нашими подданными — это полное безумие! Это ставит нас в шаге от войны с Турцией! Мы должны немедленно отреагировать!

Сенатор Д. Я считаю необходимым, чтобы Синьория немедленно отправила депешу в Константинополь и приказала нашему байло сообщить великому визирю Высокой Порты, что венецианское правительство глубоко сожалеет о случившемся и осуждает эту авантюру.

Сенатор Е. Но этого мало! Ведь в этой авантюре участвуют жители Спалато! Необходимо провести немедленное расследование об участии наших подданных в этом преступлении и наказать их. Наказать самым жестоким образом!

Сенатор А. Согласен. Но здесь возникает одно сложное обстоятельство. Считаем ли мы себя повинными в этом захвате? Я имею в виду нас, Сенат, Синьорию.

Сенатор Л. Повинными? Ни в коем случае! Мы осуждаем захват!

Сенатор Г. Оказывать ли помощь туркам в подавлении захватчиков?

Сенатор Ц. А у нас есть выбор?

Сенатор М. Простите, советник, но мы придерживаемся нейтралитета и, как я понимаю, придерживаться его должны в любой ситуации. Оказывать военную помощь туркам — означает вступить на их стороне в войну!

Сенатор Ц. поддержанный Б., Г., Я. и т. д.: Придерживаться нейтралитета — это не означает, что мы должны проявлять полное безразличие к происходящему, тем более в условиях, когда наши подданные принимают активное участие в событиях. То есть без нас нарушили этот нейтралитет!

Сенатор А. Я всё-таки не понял, помогать ли туркам. Если они обратятся за помощью? Да или нет?

Сенатор Ю. Торопитесь помогать, так как Клисса долго не продержится. Нас и так турки обвинят в тайном попустительстве и помощи этому захвату.

Сенатор Ж. А если к вам обратятся за помощью христиане?

Сенатор Ф. Вы имеете в виду проклятых ускоков, которые всё это подстроили?

Сенатор Ж. А разве вы не знаете, что лично кайзер Рудольф и его Имперский Совет просят Синьорию не препятствовать снабжению крепости? И с такой же просьбой обратился Понтифик!

Дож мессер Гримани: Досточтимые Сенаторы. В какую бы сторону ни бились наши сердца, мы должны придерживаться нейтралитета, просто обязаны показать османам, которые в данном случае являются потерпевшей стороной, нашу добрую волю и сочувствие. А также оказать помощь.

Сенатор Л. Помощь?

Дож: Да, помощь. Но не военную. Мы должны передать нашему главному проведитору в Далмации серу Бенедетто Моро самые широкие полномочия по обеспечению нашего нейтралитета и помощи.

Запись от конца апреля 7104 года:

Синьория издала постановления своему главному проведитору, князьям далматских городов, а также посланникам при кайзеровском и папском дворах.

Далматским князьям категорически заявлено, что Республика — друг Турции, и приказано, чтобы они воспрепятствовали всякому общению подданных Республики с захватчиками Клиссы. Властелины Джованни Альберти, Циндрич, Фран Мартинчич и Никола Сугич — названы главными виновниками захвата.

Проведитору отправлены 100 солдат для укрепления Спалато и Сибенико. Посланника в Риме Синьория запросила, что там думают и намереваются делать в связи с Клиссой. А посланнику в Праге было приказано всех известить, что Венеция находится в мире как с императором, так и с Османской Портой и не намерена терпеть, чтобы её подданные участвовали в этой войне на чьей-либо стороне.

Особые рекомендации получил венецианский байло в Константинополе, так как явно ожидалась враждебность со стороны Порты. Уже 16 апреля Синьория в депеше просила, чтобы байло заявил в Диване: Венеция не имеет никакого отношения к захвату Клиссы и не собирается вмешиваться во враждебные отношения Турции и Кайзера. Байло было предложено все свалить на сеньских ускоков — как главных организаторов нападения на крепость.

Как только стали известны имена двух главных спалатских заговорщиков — Джованни Альберти и Франо Мартинчича, изменили и рекомендации для байло. Синьория исходила из того, что турки наверняка уже знают об участии спалатцев в захвате крепости. Байло должен был сказать, что эти двое изгнаны с территории Венеции за разные преступления и являются бывшими гражданами Венеции. Но то, что они покусились на крепость, — это их частное дело, и что такое случается и в других державах. Например, великий визирь Синан в Венгрии казнил немало турецких подданных, которые предали его и переметнулись к кайзеру. Кроме того, Клисса взята не силой, а хитростью и предательством, значит, среди тамошних турок были изменники. Сама же Синьория Светлейшей Республики Венеции остаётся другом Порты Османской.

Приписка: И всё же не пойму, почему, если Санджак-бега Клиссы предупредили о возможном нападении на крепость, турки повели себя так беспечно? И что же всё-таки замышлял капо Совета Десяти Гарцони? Наверное, не обошлось здесь без очередной нашей венецианской интриги. Гарцони, с тех пор, как на заседании Совета Десяти зачитали разоблачение Матео Альберти, ходит смущённый и растерянный...»

Глава 29

Венеция. Вторая половина апреля 1596 года

Мессер Маркантонио Лунардо иногда и сам не мог объяснить, по каким причинам он приходил к тем или иным умозаключениям, часто внезапным и парадоксальным, и что побуждало его к тем или иным действиям, но его неожиданное пожелание снова на одни сутки тайно покинуть Падую относится именно к таким искромётным решениям. Во всяком случае, так это воспринял Джироламо.

Едва только на рассвете они пересели с барка, который всю ночь вёл их по Бренте к венецианской лагуне, в гондолу и отплыли из Фузины, ёжась в утренней сырости и поплотнее завернувшись в плащи, Лунардо приказал сначала плыть к Зуану Закре. Закра занимался одной из тех древних венецианских профессий, которая в самой Венеции не была широко известна и которая при его старании и несомненных талантах помогла ему сколотить неплохое состояние. Беженец с Кипра и полиглот, владевший в равной степени свободно полутора дюжиной языков, Закра трудился сенсале, иначе брокером, которых в городе было ещё человек двадцать, и обслуживал небольшую турецкую общину Венеции, состоявшую сплошь из торговцев.

Ещё 100 лет назад венецианские купцы сами сидели в Константинополе в Египетском и Сирийском фундуках^[122], заказывали восточным торговцам ткани и товары, которые потом привозили в Венецию и перепродавали немецким и прочим иноземным купцам, что и обогащало безмерно Республику.

Но, начиная с XVI века, турецкие купцы и корабли стали появляться в лагуне ссобственным товаром. Их становилось всё больше и больше. Купцы обращались к сенсали, посредникам, которые представляли их интересы, защищали от мошенников. Государство требовало, чтобы на переговорах с восточными купцами присутствовал официальный драгоман-переводчик. Среди клиентов Закры были также армяне, греки, персы и даже татары.

Закра стоял в центре большой комнаты, заставленной бюро, столами и секретерами, заваленными свитками и здоровенными фолиантами регистров, куда его измазанные чернилами писцы и помощники заносили приход товаров и результаты сделок. Когда мессер Маркантонио, низко наклонившись, прошёл в невысокий дверной проём в его контору, Закра встретил его появление радостным восклицанием. Он было принялся рассыпаться в любезностях, но Лунардо сделал ему знак глазами, что не хотел бы привлекать к себе внимание. Понимающе закивав, Закра пригласил их в дальнюю комнату, распорядившись принести лёгкого вина и воды. Маркантонио попросил приготовить ему кофе. Закра, тоже приверженец восточных обычаев, с радостью поспешил выполнить просьбу старого знакомого.

— Любезный Зуан, вижу по работе, которой ты завален, что торговля наша всё более развивается? — спросил Маркантонио, когда они уселись в кресла.

— Увы, увы! — притворно вздохнул Закра. — Торговцев с Леванта становится всё больше.

— Должен согласиться с твоим «увы», — вздохнув, признал Маркантонио. — Ведь это означает, что мы уходим из Леванта, что наши корабли всё меньше везут восточных товаров. И кто же сейчас из турок находится в Венеции? Только торговцы?

— В основном торговцы. Пока, к счастью.

И они стали вспоминать, что действительно к счастью, так как различные ремесла и искусства венецианцы сами ещё издавна привозили из Леванта или Константинополя, что и составляло основу их прославленной на всю Европу промышленности.

— Лет двести назад, — пояснил Лунардо, повернувшись к Джироламо, — какой-нибудь венецианский юноша, сын мастера — красильщика тканей садился в один прекрасный день на корабль и отправлялся сначала в Константинополь, затем в Персию. Он исчезал на годы. А когда возвращался, то выяснялось, что он обучился покраске шёлка, например, в пурпурный цвет, и открывал в Венеции не только торговую лавку, но и процветающую мастерскую.

— А совсем недавно, — подхватил Закра, — лет семь-восемь назад, в Венецию из Константинополя был завезён рецепт другой операции — покраска шерстяных тканей в индиго.

— Неужели не умели? Я думал, мы этот рецепт похитили уже давно, — усмехнулся Лунардо.

— Нет, нет, — Закра покачал головой. — Эту ткань всегда привозили из Константинополя. Раньше у нас красить не умели, не брались. Покраска считалась рискованной.

— И что же? — Маркантонио снова вернул разговор на интересующую его тему. — Где ты с ними, с турецкими торговцами, встречаешься? В Фондако Деи Турки^[123]?

Закра рассмеялся и подробно рассказал, как из-за турок у властей всегда были большие проблемы. Привыкнув к свободе и хозяйничанью у себя на родине, в Стамбуле, в своём огромном мегаполисе, они вели себя так же свободно и вызывающе в Венеции. Селились, где понравится: в гостиницах, в частных домах и даже у путан. Они разгуливали по всему городу свободно и днём и ночью, посещали христиан, когда хотели, без всякого контроля. Поднимали скандалы и учиняли всяческие неприятности. Власти были в ужасе и мечтали усилить контроль за неверными, которые, по их мнению, разрушали общественную мораль. В 1575 году всех турецких купцов поселили в остерии Дель Анцоло около церкви Сан-Матио на Риальто. Это и был первый Фондако Деи Турки — биржа, гостиница, склад. Купцов и их товары поместили в этом Фондако, отделив от жителей города суровыми предписаниями — запрещением христианам к ним ходить и установкой особых окон, которые не позволяли заглядывать ни внутрь, ни изнутри наружу.

Но, как обнаружилось весьма скоро, несмотря на все предписания, в Фондако селились только балканские турки — из Боснии и Албании, остальные опять размещались там, где хотели.

— Любезный мой Зуан, ты ведь, конечно, хорошо знаешь всех сенсале. Что ты можешь мне сказать о синьоре Джанантонио Порко?

При этом имени Закра скорчил такую гримасу, что все его обветренное морщинистое лицо скомкалось, словно высушенное яблоко. Маркантонио расхохотался.

— Можешь уже ничего не говорить! — воскликнул он. — Одним только выражением своего благородного лица ты уничтожил конкурента. Мы никогда не обратимся к нему по делу.

— Ну да... — протянул Закра, смутившись. — В общем, вы поняли меня, любезный мессер Лунардо.

— А что, он плох как посредник?

— Не в этом дело, — Закра заколебался, видимо, из-за моральных соображений, но затем, решив, что со старым другом лучше быть полностью откровенным, сказал: — Он плох как человек. Сенсале — не единственное его ремесло. Он занимается ещё множеством подозрительных тёмных делишек, а сенсале у него побочное дело. Говорят, он очень неплохо знает турецкий и обходится при переговорах без драгомана. Говорят, когда-то занимался торговлей где-то в восточных землях. Потом вроде бы прогорел.

Когда они плыли в гондоле по Большому каналу, Джироламо спросил:

— Падроне, зачем мы заезжали к этому Закре? Ведь он не сказал ничего нового, чего бы мы не знали из материалов, собранных Пьетро.

Прежде чем ответить, старик задумчиво пожевал губами.

— Понимаешь, мысль заскочить к Закре посетила меня внезапно. Я очень уважаю Закру и ценю его мнение. Мне почему-то захотелось исключить всякие недоразумения. Закра, конечно, нас ничем не удивил, но подтвердил. А вдруг бы он сказал, что человек, с которым мы сейчас встретимся, — благороден и честен? Согласись, вся эта история опять бы повернулась не так, как мы предполагали!

Венеция. Набережная канала Деи Фрари. Сестьера Сан-Поло. Час спустя

Они сидели друг против друга в тесной комнатке с низким потолком, заставленной дубовыми сундуками и комодами, потёртыми и поцарапанными. Середину комнаты занимал большой письменный стол красного дерева с красивыми резными ножками. На столе не было ничего, кроме дорогого письменного прибора. Два роскошных кресла стояли по обе стороны стола.

Комнатка удивляла не только мешаниной дорогой и потрёпанной мебели, но и богатой отделкой стен из кожаных панелей тёмно-бурого цвета с серебряным орнаментом.

Лунардо озирался с почтительно-робкой улыбкой. Он сидел у стола в глубоком кресле для посетителей напротив хозяина комнаты, который изучал его с видом презрительного превосходства. Это был плотный мужчина лет пятидесяти с двойным подбородком на рыхлом бледном лице и невыразительными светлыми глазами.

Джироламо в чёрном строгом платье секретаря, с тяжёлой кожаной папкой на застёжках в руках почтительно застыл за спиной своего хозяина.

Кроме этих троих в комнате был ещё некто — в углу, у большого комода, на потёртом стуле развалился здоровенный детина с густой короткой бородкой клочьями, в распахнутой грязной рубашке и в кожаной рыжей безрукавке. Грубое лицо с тяжёлым угловатым подбородком, недобрый наглый взгляд из-под насупленных бровей и двусмысленное поигрывание большим ножом в руках выдавало в нём одного из брави — тех многочисленных, заполонивших всю Италию авантюристов, которые часто нанимались к знатным и богатым синьорам в качестве телохранителей, грабителей и убийц.

— Мне кажется, — наконец заговорил Порко с сомнением в голосе, — мне знакомо ваше лицо.

Лунардо, продолжая смущённо улыбаться, пожал плечами.

— Возможно, — сказал он. — Если вы бываете в Падуе...

— А что вы там делаете? Вы там живёте? — спросил сенсале.

— Веду дела. Частенько приходится вести дела с профессорами тамошнего университета. Если знаете процесс над князем Лодовико Орсини, адвокаты... поручили мне тогда собирать и систематизировать материалы необходимые для защиты его высочества... Ах, tempus fugit, tempus fugit!^[124]

— Так вы юрист? — Глаза Порко загорелись интересом и вниманием.

— Да. Ad notam...^[125] И, знаете ли, ad vocem^[126], сейчас веду даже переговоры, — голос Лунардо зазвучал доверительно, почти заговорщицки. — Мне, возможно, доверят кафедру... уголовного права в университете. Как говорится, tandem aliquando...^[127] Но, — Лунардо развёл руками, закатил глаза и перекрестился, — Святая Мадонна! Не будем загадывать. Венеция славится адвокатами на всю Италию. С падуанскими знаменитостями трудно тягаться скромному нотариусу вроде меня... Понимаете, ultra vires!..^[128]

— Так вы нотариус? — хмыкнул Порко, не скрывая вздоха разочарования.

— Да, по натуре я больше практик, чем теоретик, — Лунардо потупился. — Но, знаете, устал. От этого формализма. Возраст. Хочется больше жизни, человеческого общения. «Quousque tandem^[129]?» — как сказал Цицерон про Каталину. — Старик поднял глаза на сенсале и в глазах его засветился весёлый огонёк.

— Что вас так веселит, синьор? — спросил Порко строго. — И не пора ли вам перейти к делу!

Поведение занудного старика нотариуса, поднадоевшего со своей латынью и до сих пор так и не объяснившего, зачем явился, и при этом рассуждающего о формальностях, сбивало с толку. Порко напустил на себя высокомерный вид.

— Вы говорили, что у вас есть важные бумаги, которые могут меня заинтересовать.

— Да. Бумаги. Но не для сенсале Порко, а для сансери Порко. И у вас тоже есть интересные бумаги. Для меня. Так что можно совершить обмен.

— В самом деле? — Порко откинулся в кресле. Его брови поползли вверх. В голове его быстро сложилось заключение: «Итак, нотариус, адвокат. Бумаги. Обмен. Значит, старого болтуна подослал кто-то из дебиторов». Вслух он спросил: — Вас прислал кто-нибудь?

— Совершенно точно, — кивком подтвердил с готовностью Лунардо. Он обернулся к стоявшему за спинкой стула секретарю, но потом нерешительно, недоверчиво снова перевёл взгляд на сансери как человек, до конца не уверенный, стоит ли доверять незнакомцу. — Видите ли, синьор, — колеблясь, проговорил он, — бумаги, которые я хотел бы с вами обсудить, хм... достаточно деликатного свойства. И присутствие при нашем разговоре третьих лиц... — Лунардо робко показал глазами на ухмыляющегося головореза в углу. — Вы понимаете меня, синьор. Э...

— Вздор! — отрезал Порко. — Это мой слуга Джакомо. Он всегда здесь сидит. К тому же он глухонемой.

Ухмылка детины при словах хозяина стала ещё шире, а клинок ножа в его волосатых ручищах засверкал особенно жизнеутверждающим блеском. Головорез пытался поймать на лезвие солнечный луч, узкой полоской пробивавшийся через закрытые ставни, и направить его на посетителя.

— Ну хорошо. Пусть будет так, — пробормотал Лунардо, всё ещё колеблясь.

— Так что у вас за бумаги?

— Это бумаги покойного молодого патриция, члена Большого Совета, сера Филиппо Феро.

Лунардо замолчал и многозначительно уставился прямо в глаза маклера. На мгновение в комнате воцарилась тишина. На лице Порко ничего не изменилось, лишь показалось, что дёрнулись губы.

— Ну так что за бумаги? — повторил маклер слегка дрогнувшим голосом.

Не поворачиваясь назад, Реформатор поднял над головой правую руку и нетерпеливо щёлкнул пальцами, требуя у секретаря папку. Джироламо вышел из своего оцепенения, дёрнул рукой. Папка выскользнула из руки, но вместо того, чтобы перекочевать в раскрытую ладонь нотариуса, вдруг, вращаясь на лету, с силой полетела в угол комнаты, где обшитым толстыми нитями ребром врезалась прямо в переносицу детины. Послышался глухой треск сломанной кости. Зазвенел, упав на пол, нож. Удар был так силен, что Джакомо, издав хрипловатый стон, повалился на стуле и съехал с него на пол. Да так и остался лежать, судорожно дыша в глубоком обмороке.

Все произошло настолько неожиданно, что маклер застыл с разинутым ртом. Обладавшему ловкостью и изворотливостью в делах, ему явно не хватало их в теле. Воспользовавшись его оцепенением, Джироламо подскочил к нему, резким рывком выволок из-за стола на середину комнаты, ощупал одежду, проверяя, нет ли у него кинжала. Затем подтолкнул сенсале под ноги банкетку и силой заставил сесть лицом к окну. Выхватив из-за ворота своего платья верёвки, Джироламо завёл руки Порко назад и скрутил их. После этого связал ноги. Он встал у маклера за спиной, болезненными тычками пресекая у того малейшую попытку шевельнуться.

Лунардо тем временем развернул своё кресло к центру комнаты, устроился в нём поудобнее и с улыбкой повернулся к маклеру. Перепуганный Порко безропотно хлопал глазами. Казалось, он полностью потерял не только способность сопротивляться, но и возражать.

— Sic erat in fatis.^[130] Я ведь предупредил, что хотел бы обойтись без излишних формальностей, — сказал мессер Маркантонио, обозревая связанного сансери. — Все эти стряпчие, поверенные, адвокаты... Брр!.. Они сделали нашу Республику самой цивилизованной в христианском мире, и они же погубят её. То ли дело у Великого турка! Надоел сановник — удавили шнурком. Провинился — в тот же час и голову с плеч. А уж изменника и на кол посадят, и четвертуют, и колесуют одновременно. Вам ведь нравятся порядки у османов, не так ли, Порко?

Тем временем услужливый помощник ловко обмотал шёлковый шнурок вокруг шеи маклера и стоял за его спиной, легко, но весьма многозначительно придерживая оба конца. Порко, наконец, обрёл способность говорить. Шнурок на шее, ядовитые слова старого нотариуса, глядящего на него без тени улыбки, вызвали в маклере приступ ужаса. С лицом, серо-белым, как бумага, он трясся на стуле, пот ручьями катился по оплывшему жиром лицу.

— Что вам от меня надо и кто вы? — проговорил он тихо.

— Кто мы, сказать нелегко. Впрочем, это не ваше дело. Многие знания умножают скорбь, — продолжал издеваться «нотариус». — А надо от вас сведения. Поэтому я предлагаю вам щедро поделиться ими.

— Что вы хотите знать? — Порко запинался.

— Во-первых, я хочу знать, сколько тебе задолжал Филиппо? — резко спросил Лунардо. — Филиппо Феро. Говори, только честно.

— Две с половиной тысячи дукатов.

— Ого! — Глаза Реформатора расширились от удивления. Он пробормотал: — Вот сукин сын! Куда же он их промотал?

Порко поспешил ответить сам:

— Он говорил про дом в Вероне, который хотел бы выкупить для себя.

— И выкупил?

— Не знаю.

— Словом, ты понял, что меня интересует. Но заранее тебя предупреждаю, что я, в общем, уже все знаю. Если будешь утаивать или плохо отвечать, у нас есть эта чудная удавка, а потом из этого дома я отведу тебя прямо во дворец к сбирам. Они из тебя вытащат, что им нужно, и затем, уморив голодом, заразив болезнями, утопят, с положенными формальностями, за государственную измену, а отцы капуцины отпустят тебе грехи. Если все без утайки расскажешь мне, я про тебя никому не скажу. Понял? Итак, сколько документов передал тебе Филиппо?

— Один...

— Ложь!

— Один, — поспешно заверил маклер. — Частями.

— Почему частями?

— Его отец, сенатор, переписывал их частями. Филиппо передавал их мне частями...

— Дальше! Я хочу знать подробности.

Порко скороговоркой стал рассказывать. Он встречался с Филиппо по ночам, когда сенатор отсутствовал. И таких ночей было довольно много.

— Говори, кому ты передавал документы? Я знаю, что туркам. Говори, кому именно.

Шнур немного затянулся на горле маклера.

— Мехмед Челеби, он — купец.

— Где он живёт? В Венеции?

— Он бывает в Венеции часто, но никогда не живёт подолгу.

— А чем этот Челеби торгует?

— Он привозил из Стамбула дзамбелотти.

— Ого! — воскликнул Лунардо. — Это замечательная восточная ткань из верблюжьей кожи, смешанная с шерстью и шёлком. Отрез такой ткани может стоить несколько тысяч дукатов! Этот Мехмед Челеби, должно быть, очень богатый человек! Значит, бумаги ты передавал ему. И сколько времени он держал бумаги?

— Он был очень точен. И отдавал всё той же ночью. Через несколько часов.

— Он что же, сам всё это читал?

— Не знаю. У него всегда с собой драгоман-переводчик из турок. Он передавал ему, но Челеби сам говорит по-итальянски. Мы брали каждую часть по несколько раз, чтобы переписать...

— И давно ты дружишь с этим Челеби?

— Несколько месяцев...

— Значит, ты им ещё много передавал бумаг. Ты сам-то знаешь, что ты брал у Филиппо? О чём говорится в документе? Только не ври, что не знаешь. А то чего бы интересоваться документом этим туркам!

— «Кизил элма», — коротко проговорил маклер. — Это план.

— План? План чего?

— План военной кампании на Балканах. Подробностей я не знаю.

— Но ведь через твои руки проходили все бумаги!

— Меня это не очень интересовало. К тому же у меня было совсем мало времени. Меня вполне устраивало, что их... османов это интересовало.

— И ты не оставлял себе никаких записей и не делал их?

— Говорю же, синьор, верьте мне. У меня было совсем мало времени. Я сразу после Филиппо встречался с Челеби.

— А где ты встречался с Филиппо?

— В доме на улице у Сан-Поло. Я нанял его специально для встреч.

— А где ты встречался с Челеби?

— Там же, в этом доме.

— Филиппо был знаком с Челеби?

— Нет. Они не знали друг друга.

— Расскажи подробней, как происходила передача бумаг.

— Когда Филиппо приносил бумаги, я просил его подождать в одной комнате и запирал её на ключ. Филиппо там ел, спал, развлекался. Челеби находился в другой комнате, и они друг друга не видели. Уходили они так же, по очереди.

— А Филиппо знал, кому предназначены документы?

— Думаю, что нет. Хотя, может быть, и догадывался.

— А что делал с бумагами Челеби?

— Не знаю. Я не видел. Но конечно, он подробно знакомился с ними. После того как я передавал их ему, он запирался со своими людьми в комнате, а меня туда не пускали.

— Они могли делать какие-то записи по этим документам?

— Думаю, что могли.

— Кто приносил в дом бумагу, чернила и перья?

Маклер исподлобья посмотрел на Реформатора. Его лицо исказила кривая ухмылка.

— Мой слуга. По просьбе турок.

— И сколько времени они знакомились с документами?

— Вы имеете в виду вообще или в ночь?

— И так, и так.

— Это продолжалось месяца два... чуть больше. А ночью — несколько часов. Мы расходились ещё до рассвета.

— А что ты делал, пока твой Челеби изучал бумаги сенатора?

— Я отдыхал в отдельной комнате... Иногда присоединялся к Филиппо.

— И он никогда тебя не спрашивал, кому понадобились документы?

Порко покачал головой.

— Не может быть! — воскликнул Лунардо.

— Ну, только в первый раз я сказал, что это интересно любопытным людям и все. Думаю, он понимал, что рискует.

— Где этот твой Челеби сейчас?

— Не знаю. Он покинул Венецию. И больше пока не возвращался. Он уехал сразу, как только узнал, что сенатор Феро исчез. Мы встречались через несколько дней. Он был встревожен. Больше я его не видел.

— Ага, — проговорил Лунардо, всматриваясь в Порко. — А как узнали, что Феро исчез?

— От Филиппо. Он сказал, что его отец ушёл с кем-то на ночную встречу и не вернулся.

— Ну ладно. К сенатору вернёмся позже. Кто из вас первый предложил продать документ — ты или Филиппо?

— Филиппо. Я требовал с него долг. Тогда он однажды предложил... бумаги отца. Он сказал, что отец ведёт какие-то секретные переговоры и делает записи и что если они меня заинтересуют, то он смог бы мне их передавать ненадолго для ознакомления в качестве уплаты долга...

— И ты их взял. А потом нашёл Челеби?

— Да. Турок это заинтересовало.

— И они платили тебе деньги вместо Филиппо, тем более, как ты говоришь, этот Челеби богат, так что ты был весьма доволен! Так?

— Да.

— Много дукатов заработал? Больше, чем долг Филиппо, я думаю. Что, он тоже у тебя с процентами? — Лунардо цинично подмигнул.

Маклер нашёл в себе силы обидеться и поджал губы.

— Не сходится, — заметил Реформатор.

— Что... не сходится?

— Многое не сходится. Во-первых, ты говоришь, что не читал документ, а сам пошёл искать турок. Значит, ты знал, что это может заинтересовать именно их...

— Я же говорил, — Порко торопливо провёл языком по высохшим губам, — что познакомился только с первой частью «Кизил элма». Тут бы даже глупец догадался, что это для турок. И...

— Всё равно не сходится, — Лунардо мрачно взглянул на маклера. — Может быть, ты и вышел на турок сам, но значительно раньше. По моим предположениям, уже года три назад. Стало быть, ты сразу знал, к кому идти — к туркам. А вот почему? Во-вторых, я думаю, что не Филиппо обратился к тебе с предложением продать в счёт долга бумаги отца, а ты его подвёл к этой мысли. Филиппо бы никогда не додумался до этого, потому что никогда не интересовался делами отца, а занимался только собой. О том, что бумаги секретные и могут кого-то интересовать, — он бы в жизни не догадался. И, наконец, именно ты ссудил Филиппо деньгами совсем незадолго до всей этой твоей аферы с бумагами сенатора.

— Клянусь...

Перехватив суровый взгляд Лунардо, маклер замолчал.

— Ну что, мессер Порко, как было на самом деле? — спросил Реформатор, но так как тот продолжал молчать, Лунардо со вздохом пробормотал: — Клянусь, только ех necessitate rei допускаю я этот experimentum in corpore vili!^[131]

Он кивнул Джироламо. Помощник резко потянул за концы шнура в стороны. Голова Порко сначала запрокинулась, потом судорожно замоталась вместе с телом. Задыхаясь, сансери забарахтался на банкетке. Лицо его стало надуваться красным, и он, дёргаясь, завалился на бок на пол.

Джироламо наконец отпустил сансери. Лунардо достал из кошелька на поясе склянку, откупорил её и сунул под нос маклеру. Затем, взяв под мышки, помощник снова усадил его на банкетку. Посиневший придушенный Порко тяжело сидел на стуле с затуманенным взглядом.

— Всё-таки это гуманней, чем дыба или раскалённые угли, — заметил Лунардо здраво. Затем, смутившись, добавил: — Больше не лги, мессер Порко. Итак, это ты предложил Филиппо Феро, чтобы он, в счёт долга, передавал тебе документы отца?

Маклер мрачно кивнул.

— Хорошо. А незадолго до этого ты познакомился с Филиппо и сделал так, чтобы ссужать его деньгами?

Снова кивок.

— Я знаю, — продолжал сер Маркантонио, — что тебя кто-то надоумил просить у Филиппо документы, ещё до того, как ты с ним познакомился. И ты точно знал, что эти бумаги заинтересуют турок. Это так?

Ещё кивок.

— Кто тебе сказал про документы, сенатора и его сына Филиппо?

— Не знаю, клянусь Богом, не знаю!

Лунардо довольно улыбнулся.

— Хорошо, что ты не солгал мне и не сказал, что это турки сами тебя и надоумили. Но что же, тебе это привиделось? Явился святой Марк и...

— Нет. Они обратились ко мне. Кавалер и патриций.

— Расскажи подробней, кто они, как и где ты с ними познакомился. Но только не говори, что ты встретился с ними случайно, совсем как со мной. Джироламо!..

— Хорошо, я скажу! Я оказал услугу одному... патрицию. Он свёл меня с этим кавалером. Тот пришёл ко мне в маске и с большим кошельком денег и сказал, что я должен поработать на Республику. И он сказал про сенатора Феро...

— Ну, уж так ты с радостью и согласился поработать на Республику! А он тебе прямо так и предложил! Джироламо...

— Нет, нет! Он сказал, что знает, будто я сотрудничаю с турками. А они шпионы. И сказал... в общем, он вынудил меня, как вы! Если я не помогу, выдаст меня немедленно государственным инквизиторам.

— И ты сразу испугался? Не верю!

— Он перечислил кое-какие мои грехи... Вас и они интересуют?

— Нет. Что он именно сказал о сенаторе?

— Он сказал, что сенатор Феро скоро получит важные бумаги и что у него есть сын-повеса, и надо, чтобы эти бумаги попали к моим турецким друзьям. Вот что он сказал. И оставил много денег. И сказал, что ещё больше мне за эти бумаги заплатят турки. И я могу все оставить себе.

— Повтори, что он сказал о сенаторе и документах. «Что сенатор Феро скоро...» Как?

— ...получит важные бумаги.

— Ты не путаешь? Именно получит?

— Да. Получит.

— А как представился этот человек?

— Митридат.

— Митридат? Царь Понтийский? Но это же не настоящее имя!

— Он представился Митридатом, — Порко пожал плечами.

— Он венецианец?

— Не знаю. Не думаю.

— Может, ты знаешь о нём ещё что-нибудь, дорогой синьор Порко?

— Да. Митридат убил сенатора Феро и его сына, — заявил Порко.

Лунардо присвистнул.

— Вот так так! Ты это утверждаешь, потому что у тебя есть доказательства, или ты предполагаешь?

— Я знаю. Это точно не турки. И никто другой. Только Митридату это выгодно, чтобы не было свидетелей.

— Ну хорошо, — после долгой паузы проговорил Лунардо. — Пусть будет Митридат. Это он убил всех, это он затеял интригу, это он навёл тебя на сенатора Феро. В общем, все совершил какой-то мифический Митридат. Если ты, синьор Порко, думаешь, что ты мне что-то объяснил, то ты ошибаешься. Ты называешь этого человека Митридатом. Я же называю его убийцей и провокатором. Но я всё равно не знаю, кто он! Может быть, ты мне расскажешь, как зовут патриция, который тебя познакомил с Митридатом? Ведь у того есть настоящее имя! Или нужно опять прибегнуть к помощи удавки?

Порко затравленно посмотрел в окно. На этот раз он попался. Он так и не мог понять, что собой представлял этот странный нотариус, был ли он подослан тем кавалером или...

Вдруг глаза Порко стали расширяться от ужаса, он открыл рот.

— Митридат... — прошептал он.

Сер Маркантонио проследил за взглядом маклера и застыл. Небольшое окно было всего лишь проёмом, прикрытым промасленной бумагой. Кто-то отодвинул бумагу от края, и прямо в комнату нацелился острый наконечник стрелы. Мессер Маркантонио впоследствии часто вспоминал, что в тот момент он даже не сообразил не то чтобы спрятаться или отскочить, но даже пошевелиться. Это была смерть, которая гипнотизировала его. Он, замерев от такого же ужаса, как и маклер, видел, как стрела с глухим щелчком сильной пружины выскочила и спустя мгновение уже торчала в голове Порко, который упал молчком, отброшенный ударом, на Джироламо. Сила толчка была такова, что молодой человек, рефлекторно подставив руки под падающее на него тело, едва сам не отлетел назад, на комод, с трудом устояв на ногах.

— Вон! — пробормотал ошарашенный Лунардо спустя мгновения, которые показались ему вечностью. Джироламо бросился из комнаты за убийцей.

Спустя минуту или две он, запыхавшись, ворвался обратно в дом. Лунардо, который в это время сидел на корточках над телом маклера и рассматривал торчавшую из его лба короткую стрелу, повернул к нему бледное лицо. Было видно, что он всё ещё не пришёл в себя от потрясения.

— Не догнал и даже не понял, куда он бежал, — сказал Джироламо взволнованной скороговоркой.

Лунардо кивнул.

— Стреляли из маленького потайного арбалета с рукояткой. Из тех, что носят под платьем, — пояснил он, содрогаясь. — Поэтому убийце даже бежать не надо. Он просто отошёл от окна и растворился в толпе.

— Нам надо отсюда уходить, падроне! Кругом слишком много народу.

Джироламо помог Реформатору подняться. Кинув последний взгляд на два тела, лежавшие в разных концах комнаты, они поспешили покинуть контору маклера. Никто не обращал на них внимания, они растворились в сутолоке набережной, быстро сели в гондолу и отчалили.

— Знаешь, — заметил Лунардо, когда они уже плыли среди лодок по Большому каналу. — Закон Сената ещё пятьдесят с лишним лет назад запретил ношение, использование и изготовление этих маленьких арбалетов. Они рассматриваются как скрытое, лукавое оружие. Запрещение было повторено десять лет назад. Но, запрещай не запрещай, кто ж откажется от такого эффективного оружия...

— Кто это мог быть? — спросил Джироламо. — Те же люди, что убрали Филиппо и его отца?

— Митридат, который виноват во всём... — Лунардо задумчиво отодвинул занавеску фельци и посмотрел на шумно бурлящие безмятежные толпы на набережной и толкотню гондол. Казалось, что только что происшедшее убийство больше совершенно не занимает его. Когда он повернулся к помощнику, его глаза тревожно блестели. Он продолжал: — Я чувствую, что мы сидим на пороховой бочке. Турки действительно получили провокационный план! Дальнейшие провокации, о которых мы говорили, могут произойти в любую минуту. Итак, крепость Клисса захвачена — значит, часть пророчества «Кизил элма» уже свершилась. Если завтра вспыхнет восстание с сыном султана во главе или ещё что-нибудь подобное, то разразится война. — Он сложил молитвенно руки и закрыл глаза. — Господи милосердный и всемогущий! Что мы можем сделать? Как предотвратить? — И он забормотал с тихой и яростной мольбой слова молитвы.

Глава 30

Венецианский залив. Далмация

Из папок М. Лунардо (запись от... мая 1596 года):

«Главный проведитор Венецианской Республики в Далмации Бенедетто Моро получил приказ перекрыть всю навигацию между Спалато и Трогиром, и подчинённая ему эскадра боевых галер капитана против ускоков, усиленная дополнительными кораблями, блокировала Адриатику.

Кроме того, опасаясь, что раздосадованные турки всё же сделают попытку ввести-таки свои боевые галеры в венецианские воды, Моро сам предложил турецким командирам помощь в транспорте, предложил выслать им корабли в гавани Салона и Сассо для перевозки войск, окружающих Клиссу. А опасность появления османов в Венецианском заливе существует: по сообщениям из Стамбула, турецкий флот готовится вновь выступить. Будет ли это обычная ежегодная экспедиция в Венецианский залив или демарш в помощь войскам, осаждающим крепость, никто не знает. Значит, турки всё же подозревают Венецию!

Главный проведитор Моро самолично проводит расследование в Спалато, разыскивает и наказывает участников клисской операции, ведёт переговоры с османскими командирами. Начались обыски и облавы. Фактически Моро ввёл в Далмации военное положение.

Турки между тем очень быстро оправились от первоначального замешательства. Мустафа-паша Пияле-пашич, Санджакбег Клиссы, уже 12 апреля был с 600 солдатами у крепости. Но это было наспех собранное войско, и первые попытки отбить Клиссу не принесли туркам удачи. Тогда они приступили к планомерной осаде крепости, захватив единственный источник воды, и стали бомбардировать её. К 6 мая в Клиссе кончилась последняя капля воды.

Одновременно турки требуют от Республики всё большей помощи и поддержки».

Средняя Италия. Замок на границе Папской области и Неаполитанского королевства. Середина мая 1596 года

Тот, кого называли Митридатом, в сумерках на усталом коне остановился перед замком маркиза К. Он прибыл совершенно один, издалека, с севера, по срочной просьбе вельможи, не боясь того, что дороги чрезвычайно опасны для одиноких путников. Копыта коня неуверенно процокали по деревянному неровному настилу моста, и всадник въехал во внутренний дворик. Спешившись, бросил поводья подскочившим слугам. Дворецкий торопливо проводил его по потемневшим ступеням внутрь и отвёл в главную залу.

В просторной полутёмной комнате, украшенной охотничьими трофеями, его ожидали двое, и оба почти одновременно бросились к нему.

Одним был маркиз К., хозяин замка. Во втором, крупном, полном мужчине в дорогом охотничьем костюме Митридат узнал переодетого римского прелата, который в ту памятную ночь больше года назад дал название всему предприятию — «Сеть паладинов». Это неприятно удивило и насторожило его. Ведь по уговору, сделанному тогда же, они не должны были больше встречаться. Вспомнилась и другая подмеченная странность: во внутреннем дворе замка он повстречал много вооружённых слуг.

Гримасы на лицах паладинов не обещали приветливой встречи. Маркиз надменно и нарочито сурово подошёл к Митридату, стараясь скрыть внутренний трепет. От наёмника не укрылось его состояние. Он и бровью не повёл, когда ни маркиз, ни прелат не ответили на его поклон, и сказал:

— Я рад посетить вас в вашем замке, маркиз.

— И я доволен, синьор, что вы наконец-то приехали. — Маркиз, взяв себя в руки, пригласил гостя за стол.

Прелат сел рядом, пожирая Митридата недружелюбным взглядом чёрных, чуть навыкате, глаз. Маркиз начал без обиняков.

— Я пригласил вас, синьор, для выяснения некоторых обстоятельств в исполняемом вами предприятии. Не буду скрывать, с нашей точки зрения, тревожных. — Маркиз поднял руку, видя недоумение Митридата и как бы прося его выслушать до конца. — По нашему разумению, сейчас в Далмации происходят события, которые могут привести к результатам, обратным тому, что мы с вами задумали и что вы нам обещали!

— Что вы имеете в виду? — спросил Митридат, напрягшись.

— Я имею в виду угрозу срыва вашего... нашего плана!

— Позвольте, досточтимый маркиз, я скажу! — прелат вскочил, больше не в силах сдерживаться, вплотную подошёл к Митридату и, чуть наклонившись, задыхаясь, проговорил:

— Вы разве не знаете, что происходит? Мы о чём договаривались? О том, чтобы Венецию втянуть в войну против турка, но не наоборот! Вы что, не понимаете, что вы наделали? Император собирается объявить войну Венеции. Святой отец в Риме — тоже. Вы обезумели! Вы не паладины! Вы — предатели! Вы — заговорщики!

Его толстые пальцы схватили Митридата за ворот куртки, он дышал наёмнику в лицо горячо и прерывисто. Тот вскочил, отстранился, схватил руки прелата за запястья и с силой оттолкнул их от себя. Этот воин не страшился никого и ничего. Его давно не смущали ни знатность, ни титулы, ни посты, занимаемые людьми, которые обращались к нему по делу. Оттолкнув прелата и сжигая его взглядом, Митридат подбоченился.

— Объяснитесь! — потребовал он.

— Вы за это ответите! Предатели! — прошипел прелат, страшно вращая глазами.

Маркиз бросился между ними. Прелат с красным, пунцовым лицом энергично хлопнул в ладоши. Двери раскрылись, и в комнату со шпагами в руках влетели слуги. Так вот как они решили избавиться от него! Митридат стремительно обнажил свою шпагу и отступил к стене. Он не боялся схватки.

— Вы что же, таким образом решили разорвать наш договор? — презрительно осведомился он.

Слуги замерли посреди комнаты с обнажённым оружием, дожидаясь приказа хозяина, но прелат, схватившись за сердце, потемнел лицом и тяжело опустился на стул.

— Остановитесь! — громко выкрикнул маркиз. — Никакой договор не разорван! Выйдите вон! — он взмахнул рукой.

Слуги растерянно ретировались. Когда дверь за ними закрылась, Митридат вложил оружие в ножны и сел, с яростью поглядывая на прелата.

— Объяснитесь! — снова потребовал он. — Вы оскорбили меня, обвинив в предательстве!

— Не кипятитесь! — Маркиз попытался взять себя в руки, потёр виски на худом лице. — Вы же знаете, что в Далмации сложилась отчаянная ситуация, и кайзер готов объявить Венеции войну!

— Мы — не предатели, — проговорил наёмник. — И лучшее доказательство этому — что я здесь. Один! И явился по первому вашему требованию.

— Это так, — маркиз кивнул. — Но факт остаётся фактом. Венецианцы настолько напуганы захватом Клиссы, что бросились убеждать османов в своих самых дружеских намерениях и так постарались, что стали буквально врагами и императора, и понтифика! Они ведут совместные действия с турками, они преследуют ускоков, они едва не вступили в бой с отрядами императора! Но как же это получилось? Как получилось, что Венеция выступила на стороне османов?

— Она не выступила на стороне османов, она выступила на своей стороне!

— Но вы же не ожидали этого?

— Не ожидали, — признался Митридат. — Паладины действовали по плану, составленному предварительно, и стратагема была разыграна в соответствии с планом! Да, кое-что пошло не так... Венецианцы переусердствовали, чтобы продемонстрировать османам свою невиновность. Однако операция ещё не доведена до конца, и нынешнее усердие венецианцев ещё больше разоблачит их перед турками!

— Иными словами, вы собираетесь и дальше продолжать действовать в первоначальном направлении?

Прелат, немного пришедший в себя, но всё ещё продолжавший держаться за грудь, не дал Митридату ответить. Он проговорил:

— Вот до чего довели ваши проклятые провокации! Венеция готова обратить оружие против христиан! Выступить против своих единоверцев! На что вы рассчитывали? Господи, это ведь сразу можно было предугадать, что венецианцы перепугаются.

— Не Венеция готова выступить против христиан, а ваши правительства готовы выступить против неё, — спокойно возразил Митридат. — А за ваши правительства мы не отвечаем. Мы обсуждали с вами планы против Венеции!

— А вы ожидали, что венецианцы, когда у их границ начнутся военные действия, тут же переметнутся на сторону кайзера? — ядовито спросил маркиз.

— Я не знаю, что за адский суп вы варите, — прелат покачал головой, — но вы должны немедленно остановить это!

— Остановить что?

— Остановить дальнейшие действия!

— Это невозможно.

— Я... мы требуем! — прелат выразительно взглянул на маркиза.

— Но это действительно невозможно! События развиваются уже без нашего участия!

— Но что же делать? — спросил маркиз упавшим голосом. — Как предотвратить столь неожиданный поворот? Неужели император решится объявить Венеции войну?

— Ещё как решится, — злобно подтвердил прелат. — Ибо видит, что Венеция хоть и твердит о своём нейтралитете, но продолжает вести себя как враг христиан и сторонник неверных!

Митридат саркастически усмехнулся.

— Вы что же, хотите, чтобы дело паладинов обернулось в интересах османов? И как тогда будут выглядеть паладины в глазах кайзера и папы римского? Как агенты султана? И если уж на то пошло, — Митридат сурово поджал губы, — я тоже скажу вам. Некоторые этапы нашей операции прошли не гладко. Можно даже сказать, они были сорваны. Кто-то мешает нам! Кто-то пытался сорвать наши замыслы! Предатели находятся среди вас, паладинов!

Маркиз и прелат смотрели на наёмника разинув рты.

— Немедленно делайте что-нибудь! — прошептал прелат. — Немедленно остановите это безумие!

Глава 31

Венецианский залив. Далмация. Вторая половина мая 1596 года

Из папок М. Лунардо (запись от... мая 1596 года):

«О, ужас! Отношения с императором и Папой стремительно ухудшаются! Чем больше старались венецианцы, чтобы турки задушили Клиссу, тем хуже становились отношения с противной стороной. Нейтралитет венецианцев всё больше выглядит как союз с османами!

Союзники захватчиков, а теперь уже защитников Клиссы пытались оказать им поддержку. Помощь осаждённым готовили в Риеци, в Сени, Анконе и Неаполе. Епископ Анконский подготовил помощь продуктами и боеприпасами.

В гавань Спалато прибыло судно из Неаполя. На его борту находился дон Пабло Крус Арбанас, поверенный вице-короля неаполитанского, а корабль привёз продовольствие и боеприпасы, которое испанец собирался перебросить осаждённым в крепости. Однако дон Крус был арестован, допрошен и брошен в тюрьму Спалато. Его корабль также арестован и конфискован со всем грузом.

В Праге императорский двор попытался связать атаку крепости с подъёмом освободительного движения всех христиан в Боснии и Герцеговине. Главной задачей защитников крепости стало как можно дольше продержаться и не допустить быстрой сдачи её туркам. Председатель военного совета обратился к послу Венецианской Республики серу Контарини с просьбой разрешить доставить помощь защитникам крепости морем. Получив отрицательный ответ нашего посла, кайзер Рудольф в гневе лично переговорил с ним и просил передать светлейшему дожу, что нейтралитет Республики зашёл так далеко, что император вынужден отныне считать Венецию военным союзником Турции и врагом Австрии со всеми вытекающими из этого заключения последствиями!

Ультиматум императора вызвал ужас у нас, на берегах лагуны. Совет Десяти, Сенат охрипли, обсуждая последствия этого ультиматума.

— Мы не должны воевать на стороне Турции! Ни при каких обстоятельствах!

— Мы на грани войны с императором! Мы должны выбирать!

— Синьория вынуждена уступить перед угрозой объявления войны и должна разрешить проход помощи осаждённым в Клиссе христианским воинам!»

Венецианская Далмация. Спалато. Конец мая 1596 года

Елена видела: с ними и вокруг них происходит что-то ужасное. Они сидят, запертые в доме, как в крепости. Венецианец запретил ей выходить наружу, и двое вооружённых слуг следят за ней днём и ночью, чтобы она не нарушила запрет. Кроме самого венецианца да Хафизы, которую с сопровождающим отправляют за провизией, из дому никто не выходит. Они, бывшие её спасители, а сейчас сторожа, чего-то боятся! Несколько раз среди дня, заслышав шаги неизвестных людей на их улочке, заканчивающейся тупиком, венецианец и его слуги молча и тихо хватались за оружие и замирали у дверей и окон, выжидая, пока случайные гости не уйдут. Хафиза рассказывала Елене жестами, что встречает на рынке военные патрули, что ей дважды попадались небольшие отряды солдат, которые волокли куда-то избитых, окровавленных людей. Не зная ни итальянского, ни местного наречия, Хафиза не понимала, о чём говорили люди на базаре. Что происходит? В городе явно что-то происходит!

Рыцарь Коройя, замотавшись в плащ, так что видны были только одни его постаревшие глаза, быстро шёл к дому на Порта Фереа. Волосы, ему казалось, у него встали дыбом. Он не знал, что делать! Связной на Соборной площади — бывшем перистиле Диоклетианова дворца, — окружённой полуразрушенной колоннадой, передал рыцарю ужасные вести последних дней.

Проклятый венецианский проведитор Моро блокировал город и с моря, и с суши. Боевые галеры венецианской эскадры стоят на рейде, усиленные караулы охраняют гавань и все ворота города, водные и сухопутные. Говорят, Моро вступил в прямую связь с турецкими отрядами, сжавшими кольцо вокруг Клиссы, фактически негласно проводя с ними совместную операцию по уничтожению захватчиков крепости и им сочувствующих. По городу прошёл слух, будто кто-то видел в городе небольшие отряды турок!

В осаждённую крепостьпрорвался Франческо Бертуччи. Подполковник императорских войск в Хорватии Георг Ленкович, бросившийся с небольшим отрядом на помощь осаждённым, разбит в жестоком бою поблизости от Спалато. В этом бою многие славные воины Христа погибли, многие вожди ускоков попали в плен. Среди них, сказал связной, ненавистный венецианцам Бертуччи и глава Сени Георг Парадайзер. Ленкович сначала отступил в Клиссу, потом осуществил прорыв через окружение турок и бежал в горы, а оттуда скрылся в замке Сучурак, который принадлежит венецианцам. Однако Моро распорядился выгнать оттуда Ленковича! Так он поступил с боевым подполковником императора!

Участь Клиссы сочтена! Об этом рыцарь знал уже тогда, когда услышал о её захвате. А теперь она сдалась, сдалась туркам при попустительстве венецианцев, остатки осаждённых капитулировали. Их головы уже насажены на турецкие пики и выставлены на стенах крепости. Но где обещанные восстания по всей Хорватии, Сербии и Албании? Где войска императора, понтифика?

Пока турки добивают Ленковича и его людей, Моро, рассказал связной, устроил в Спалато настоящий трибунал над спалатцами, участвовавшими в захвате крепости. Каждый вечер по тайным доносам в городе проводятся облавы. Хватают всех подозрительных, хватают всех вооружённых мужчин!

Только такой услужливостью венецианцы могут умиротворить султана и доказать свою непричастность к захвату турецкой крепости. Самое ужасное — это то, что связь с центром паладинов утеряна. Протей замолчал. Курьер связного в назначенный день на встречу не пришёл. Те, кто должен был обеспечить их отход с этой опасной территории и перебросить в Боснию, не появились. Это означает, что рыцарь, его люди, женщина и её сын предоставлены сами себе, и он должен сам позаботиться о средствах их спасения!

Не успел Коройя вернуться домой и дать необходимые распоряжения своему отряду, как стал очевидцем перепалки женщины с одним из его людей. Она снова требовала, чтобы её выпустили из дома, и заявила, что никуда из Спалато не уедет, пока не встретится с купцом Мендересом.

— Но купца нет, госпожа! Вы же знаете, что кругом творится, и когда он объявится, неизвестно!

— Это ложь! Купец, может быть, давно в городе! Никто из вас не проверял, вернулся он или нет!

— Нам надо уезжать, женщина!

— Тогда я сама отправлюсь к нему в контору!

И она решительно шагнула к дверям.

— Проклятье! — Коройя, охваченный внезапной яростью, схватился за шпагу и готов был уже оборвать жизнь этой наглой сороки, если бы не его человек, который бросился между ними. Рыцарь с огромным трудом взял себя в руки.

— Хорошо, — сказал он с внезапным безразличием. — Ты, женщина, видно, думаешь, что только мы находимся здесь в опасности, а тебе ничто не угрожает. Ты глупа. Как только ты попадёшь в руки венецианцев, они пытками вытянут из тебя местонахождение твоего сына, а потом выдадут вас обоих османам. А скорее всего, они сами поспешат убить вас, чтобы не объяснять туркам, как вы здесь очутились. А теперь ступай к своему Мендересу!

Хуан Альберто Коройя повернулся к Елене спиной и отправился к себе в комнату, не сказав ей больше ни слова.

Рыцарь тяжёлым взглядом осматривал свою комнату, которая аскетической простотой походила на монашескую келью, но ему самому казалась сейчас душной тюремной камерой. Бутыль сливовицы, наполовину выпитая, стояла на каменном буфете, выступе древней античной постройки.

Глаза рыцаря налились кровью, но он не был пьян, он смертельно устал.

Проклятая наложница султана оказалась наглой, непокорной и своенравной и отнимала у него много душевных сил. И для того чтобы справиться с её возражениями, возмущением по поводу её участи, её взглядом, то презрительным, то требовательным, то испепеляющим, то умоляющим и всегда совершенно искренним, ему приходилось постоянно вызывать в памяти те страшные сцены, которые он пережил тридцать лет назад совсем молодым рыцарем, когда защищал Мальту во время Великой осады^[132], — сцены гибели его товарищей на форте Святого Эльма в ночь на 24 июня 1565 года. Когда турки после многодневной осады, потеряв несколько тысяч убитых аскеров и янычар, ворвались в пролом форта, они обнаружили там только горстку раненых рыцарей с мечами в руках, сидящими на лавках и табуретах. Это был последний бой раненых. В живых не остался никто. Озверевшие от собственных потерь, турки вырезали на телах умирающих рыцарей кресты и, прибив к плотам, сбросили их в море. Молодой Коройя был из тех, кто подбирал тела из воды, подтягивал баграми и хоронил. Вот тогда он дал себе обет: убивать османов до тех пор, пока они не исчезнут с лица земли, и помнить, что нет такой жертвы, которую бы не принёс настоящий христианин для победы над неверными!

В те годы он ещё не представлял себе, что впереди его ожидают более тяжёлые испытания и что ему доведётся истоптать ногами не только всю Святую Землю, но и весь арабский восток и всю Анатолию — сердце вражеской империи, овладеть языком и обычаями врага до такой степени, что он теперь понимал турок лучше, чем самого себя.

Когда Протей поручил ему выманить и выкрасть жену султана прямо из гарема, он блестяще проделал эту, казалось, невероятную операцию, дал ей возможность отойти от Стамбула, освободил и провёл через границу империи. Доставил сюда, в Далмацию. И вот...

Кто мог предположить, что едва они приплывут в Спалато, как буквально в двух шагах от него безрассудные ускоки вместе с такими же безрассудными спалатцами решат захватить турецкую крепость! И теперь по вине обстоятельств они попали в западню. Настоящую западню.

Из записей М. Лунардо (запись от... июня 1596 года):

«Клисса сдалась туркам 30 мая.

Говорят, что при обороне крепости погиб епископ Сени Доминис. Джованни Альберти, который, оставив в крепости только 40 человек, присоединился к Ленковичу и был зарублен турками во время одной из вылазок. Погибли ещё каноники из Спалато — Гауденцио, Вителизо и Скарниц. Участие духовных лиц в захвате и обороне Клиссы вызвало серьёзные столкновения проведитора Моро с местными священниками, которых он преследует наравне с другими мятежниками.

Говорят, маленькому отряду ускоков, бежавшему из крепости, удалось спасти ключи от неё, которые пропали вместе с ними. Наверное, они повезли их в Сень. Но зачем ключи, если крепость уже у турок?»

Глава 32

Венецианская терра ферма. Падуя. Конец мая 1596 года

Наступал тёплый ясный вечер. Два человека беседовали в тени увитой виноградом перголы — беседки в саду позади дома, наслаждаясь благоуханием, окружающим их. Воздух был наполнен гудением и стрекотанием насекомых.

Джироламо вышел в сад через дом. Сер Маркантонио отдыхал в своём любимом кресле с высокой резной спинкой, принесённом слугами из кабинета. Рядом, за столом, на котором стояли графин с розовым вином, бокалы и блюдо с фруктами, сидел фра Паоло. Несмотря на большую разницу в возрасте, Реформатора и каноника связывала искренняя дружба.

Эта дружба была основана на глубоком взаимном уважении двух умных, благородных и образованных людей. Монах к своим сорока трём или сорока пяти годам был признан одним из учёнейших людей Италии, глубоко знающим не только теологию, кафедру которой он получил в Падуе, но и считался знатоком астрономии, математики, медицины и истории.

Лунардо тоже увлекался наукой, но, проявляя необычайную любознательность, считал себя дилетантом, то есть человеком, испытывавшим от научных занятий делицию — наслаждение.

Остановившись на пороге беседки, Джироламо почтительно поклонился обоим. Реформатор с довольным видом поманил.

— Мы обсуждаем, кем может быть загадочный Митридат, о котором говорил убиенный Порко, — пояснил он. — Ведь если верить его словам, Митридат устранил последовательно всех, готовивших в Венеции план «Кизил элма»! К какому лагерю он может принадлежать? — Реформатор многозначительно замолчал и жестом пригласил Джироламо отведать неаполитанских яблок и инжира. Потом спросил: — Что ты думаешь?

Джироламо не спеша надкусил яблоко, похвалил его освежающий кисловатый вкус и сказал:

— Возможно, это правда. Возможно, Митридат действительно существует. Но, согласитесь, падроне, он появился прямо-таки как Deus ex machinal^[133].

— Что ты хочешь этим сказать? — встрепенулся Лунардо.

— Я хочу сказать, что с помощью этого мифического Митридата Порко очень ловко все объяснил, свалив все убийства на него и ничего нам не сказав. Кто он, в самом деле? Венецианский заговорщик? Турок? Агент кайзера? Может быть, Порко вообще выдумал его? Кто, в конце концов, выстрелил в самого Порко? Опять же Митридат? — Джироламо скосил глаза на внимательно слушавшего его каноника. Тот ему едва заметно кивнул в знак поддержки.

Лунардо конфузливо поморщился.

— Я нахожу тебя сегодня в удивительно недоверчивом настроении! — недовольно пробормотал он. — Вот и святой отец тоже!

— А как вы считаете, падроне?

— А я думаю, что если бы Порко не застрелили, он бы успел рассказать нам подробнее об этом Митридате. В конце концов, человек, с которым Порко поддерживал связь, мог представиться ему под вымышленным именем. Предположим, высокопоставленный венецианец. И чтобы его не опознали, он избавляется от тех, кто знал его лично. Я не думаю, что Порко лгал нам. Зачем? Он и так рассказал нам очень много.

— То есть вы считаете, что Митридат мог затеять и всю эту интригу с «Кизил элма»?

— А почему бы и нет? Впрочем, я считаю, что интрига носит гораздо более сложный характер, но и Митридат мог приложить к ней руку.

— Осталось только расшифровать, кто такой Митридат. Но шифра у нас нет, а стало быть, круг замкнулся, — с невинным видом глядя на начальника, проговорил Джироламо.

Наступила пауза, во время которой Лунардо сердито переводил взгляд с Джироламо на теолога и обратно, затем, совладав с раздражением, проговорил:

— Ладно. К Митридату мы ещё вернёмся. Но некоторые мои предположения всё-таки подтверждаются. Я просил фра Паоло, зная, что он давно дружен с православным епископом Венецианским отцом Гавриилом Севером, навести кое-какие справки, что там делается у православных в Далмации. И сегодня мы получили ответ. Действительно, около года назад в православную общину города Себенико был принят мальчик.

говоривший по-гречески, не славянин, и переданный в общину на воспитание еврейскими купцами. Возможно, это и есть интересующий нас Осман. Сейчас мальчика передали в монастырь на острове Лесина. Я правильно говорю?

Фра Паоло молча кивнул.

— Однако у нас есть также сообщения, что кто-то из униатов, греко-римских священников, которые страшно ревнуют к тамошним православным и интригуют, написал донос нашему патриарху в Венецию об этом же мальчике. Таким образом, боюсь, история вскоре станет известной и нашему правительству.

Наконец, не будем сбрасывать со счетов, что наши враги в Венеции, опять же мифический Митридат или те, кто знает о плане «Кизил элма», могут попытаться избавиться от этой женщины и мальчика. Джироламо, — голос Лунардо зазвучал как приказ, — ты немедленно отправляешься в Далмацию. Тебе опасно сейчас находиться в Венеции. После истории с Филиппо и маклером Порко, боюсь, за нас примутся «Стражи ночи».

— Что я должен делать в Далмации?

— Тебе дадут в помощь человека из православной общины. Твоя задача — забрать мальчика из монастыря, затем разыскать в Спалато его мать и вывезти их обоих оттуда. Из Далмации.

— Куда?

— Я думаю, на остров Кандия. В нашей части Далмации, в этих маленьких городках с населением три-пять тысяч человек, не спрячешься. Православных там тоже мало. Кандия — другое дело. Большой остров — население больше, чем в Венеции, — двести тысяч человек, почти все православные греки. Беглецы растворятся там совершенно незаметно. Если, конечно, ещё не поздно... — Лунардо озабоченно поджал губы, потом продолжал: — Судя по действиям турок, у них давно есть и этот перехваченный план, и они все знают про наложницу и сына. Значит, они уже отправили агентов, которые получили приказ их найти и схватить. Что они будут с ними делать, одному Богу известно. Может быть, пригонят в Стамбул. Или сразу убьют. Или сохранят им жизнь и будут использовать для шантажа венецианцев. Не знаю. Но не сомневаюсь, что такой приказ уже отдан и выполняется. То же самое и с венецианцами. Я не знаю, когда будет отдан тайный приказ агентам нашего правительства. Но приказ может быть только один. Эта женщина и этот мальчик — живыми представляют собой опасность для Республики. Их попытаются уничтожить, чтобы они не попали в руки к врагу. Наконец, мы не знаем, в чьих руках сейчас находится женщина. Много есть сил, которые хотели бы завладеть ими. Необходимо их спасти...

— Зачем нужно это делать? — недоумённо спросил Джироламо. — Вы боитесь, что они попадут в руки турок как доказательство неблагонадёжности венецианцев? Но если турки уже знают о бегстве наложницы, так ли уж нам важно, поймают они её или нет? Они уже сделали свой вывод о венецианцах. Или вы боитесь, что она в руках ускоков или людей императора? Вы по-прежнему считаете, что план «Кизил элма» ещё не сорван?

— План будет сорван лишь тогда, когда женщина и мальчик исчезнут! А в чьих женщина руках, мы не знаем!

— Но тогда не проще ли дать событиям развиваться самим? Тем более вы говорите, что, возможно, сбиры в Венеции тоже знают о беглецах. Они с ними и покончат.

При этих словах Джироламо, жестоких и циничных, фра Паоло опустил голову и несколько раз перекрестился. Сер Маркантонио тоже осенил себя крестом, с укором взглянув из-под насупленных бровей на помощника. Джироламо последовал примеру патрона, но продолжал смотреть на него прямо и искренне, выражая этим уверенность в своей правоте. Он отчётливо видел: то, что ждёт его в Далмации, будет не только опасным — этого он как раз не боялся, — это будет бессмысленным.

— Хорошо, — наконец, тяжело вздохнув, произнёс мессер Маркантонио. — Я понимаю, что ты имеешь в виду. Что жизни этих двух несчастных и, конечно, беспомощных людей спасти мало шансов, что это грустная, но не наша история. Ты ошибаешься! План «Кизил элма», повторяю, ещё не сорван! Он будет провален окончательно, когда мы остановим его воплощение в жизнь! Женщина — единственный свидетель всей интриги, которую мы распутываем! Кто-то её вытащил из Стамбула. Кто-то помог ей бежать из гарема, из которого ни одна из женщин свободной не выходила. Каким образом она попала в план «Кизил элма»? Она нужна мне живая! И ты должен, во-первых, обеспечить ей защиту. Во-вторых, ты должен надёжно спрятать её и мальчика! В-третьих, мне нужен мальчик. Это сын султана. Я думаю, его время ещё не пришло. И если появится шанс продлить его жизнь хотя бы до совершеннолетия, почему бы нам не выполнить наш христианский долг?

— Хорошо, — Джироламо коротко кивнул. — Если я найду их, как переправлю на Кандию? К кому?

— Сначала найди их. Я все подготовлю через епископа Гавриила. Думаю, мы сумеем ей обеспечить защиту. Может быть, даже в Венеции.

Затем фра Паоло дал Джироламо несколько полезных советов. Он просил его помнить, что православные подданные Венеции очень обижены. Несмотря на то что власти давно провозгласили свободу православного вероисповедания в пределах Республики и регулярно подтверждают это в своих декретах, православных то и дело притесняют католические священники и власти.

— Совсем недавно, мне это сам епископ Гавриил чуть ли не со слезами в глазах рассказывал, прямо в центре нашего славного города в церкви Святых Иоанна и Павла какой-то очередной проповедник посмел в своей проповеди о чистилище приравнять православных к лютеранам, кальвинистам и гугенотам как врагам святой католической веры! Пришлось даже писать жалобу в Совет Десяти. И священник буквально неделю назад публично в той же церкви каялся в своих словах и просил у православных прощения! А что творится на местах! В той же Далмации! Их постоянно притесняют. Поэтому отнесись к ним с пониманием!

— Обязательно полюбуйся собором в Сибенико, который строился более ста лет! Его называют mirabilia mundi^[134], — посоветовал Лунардо.

— Как только у меня выпадет свободная минутка! — усмехнувшись, кивнул Джироламо.

— Нет! Обязательно полюбуйся, даже если не выпадет! — настоял Реформатор. — У собора тебе назначена встреча с твоим связным. Ты подойдёшь к фризу и несколько раз пройдёшься вокруг него, как бы любуясь великолепной работой скульптора, время от времени восхищённо коснёшься руками деталей фриза. Человек, который к тебе подойдёт, будет сопровождать тебя и окажет всяческую помощь в Далмации.

Глава 33

Венецианская Далмация. Конец мая 1596 года

Фуста, которая перевезла Джироламо, быстро пересекла Венецианский залив с северо-запада на юго-восток, и уже через пять дней тот ступал на пристань далматского городка Сибенико. Оживлённый городок, насчитывавший около шести тысяч человек, растянулся у подножия горы, на вершине которой стоял внушительный замок, от которого город в два ряда до самого моря обнимали высокие стены с фортами. Город был защищён хорошо и с моря — попасть в гавань на корабле можно только по широкому каналу среди множества островков. Канал также защищали большие, хорошо вооружённые форты.

Ступив на берег, Джироламо нырнул под арку небольших ворот и сразу же направился на главную площадь к собору. Собор был прекрасен, особенно его фриз, украшенный великолепно вылепленными фигурками в виде человеческих голов. Их было 74. Джироламо, искренне любуясь работой скульптора, несколько раз обошёл фриз, время от времени касаясь руками этих восхитительных голов, представляющих людей разных стран, разного возраста и пола…

Утренняя служба уже кончилась, разнообразный люд толпился на площади, рыночная сутолока была в самом разгаре. Когда Джироламо в очередной раз остановился перед скульптурами, за его спиной возникла высокая тень.

— Я вижу, синьор млетак восхищается работой художника, — пробасил по-итальянски голос. — Это работа мастера. Юрай Далматинец сделал её.

Джироламо обернулся. Перед ним стоял крупный черноволосый бородач средних лет, одетый на местный манер, смесь из одежды венецианской и славянской. Джироламо ответил ему по-гречески:

— Отец Гавриил Север рекомендовал мне осмотреть этот собор.

Бородач кивнул и, больше не говоря ни слова, двинулся прочь, увлекая за собой Джироламо. Покинув площадь, он повёл венецианца по пыльным улочкам в юго-западную оконечность городка. Привёл к небольшому домишке с маленьким двориком.

— Меня зовут Йован, — представился далматинец, когда они ушли с улицы. Он пригласил Джироламо в комнату. — Вам следует переодеться по местной традиции, — сказал он, протягивая Джироламо платье. — Сейчас не стоит бросаться в глаза. Город наполнен солдатами, патрулями. После Клиссы здесь очень неспокойно.

— Мне нужно плыть на остров Лесину, — сказал Джироламо. — Я хотел бы сделать это как можно быстрее.

— Хорошо, — просто сказал далматинец. — На остров Хвар^[135] мы отправимся завтра.

Джироламо попытался выяснить у Йована, известно ли тому что-либо о цели его приезда в Далмацию и сможет ли он хоть в какой-то степени рассчитывать на помощь далматинца. Оказывается, Йован не только был в курсе задания Джироламо, но и заранее подготовился к нему. Как выяснилось, парох отец Рафаил, приходский священник их православной общины, просил Йована помочь млетаку в его деле и не оставлять его. О своём парохе и о своей общине Йован упоминал с гордостью и уважением, говоря, что они сильны духом и крепки, в отличие, например, от задарцев, которых всё время притесняют местные католики и униаты.

Кроме того, оказалось, что Йован лично знал мальчика, которого разыскивал Джироламо. Он лично отвозил его в монастырь в Хваре. Вечером Джироламо спросил:

— Опиши мне мальчугана.

— Я его видел почти год назад, — предупредил Йован. — А дети, как ты знаешь, быстро меняются.

— Я это учту. И всё же какой он? Как выглядит? Как себя ведёт? Сообразительный или капризный? Болезненный или здоровый? Что ты в нём заприметил?

Йован задумался.

— На вид ему лет десять-одиннадцать. Он не толстый... даже, мне показалось, худоват. Лицо было в оспинах... свежих. Это бросалось в глаза. Знаешь, он очень смугл. Такая, знаешь, нездешняя смуглость. Он весь даже, я бы сказал, черноват. Чёрные как уголь волосы, большие чёрные, может быть, тёмно-тёмно-карие глаза... И на тёмном лице свежие красно-розовые рубцы и отметины.

— Ну а как он себя вёл? Общительный ли он? Вообще, как вы с ним общались? На каком языке?

Йован внимательно посмотрел на Джироламо.

— Мы общались на греческом, — сказал он наконец. Потом продолжал: — Он не был очень разговорчив.

— Ну а как он оказался у вас? Что о нём известно?

Йован рассказал, не скрывая и очень обстоятельно, то, что знал. Мальчика привёз к ним иудей-купец из Спалато, которому был знаком православный священник из Сибенико. Здесь, на венецианской территории, немного православных общин. Иудей даже заключил какое-то соглашение, передал деньги на содержание мальчика. По уговору община взяла на себя воспитание и обучение мальчика.

— Ну а купец как-то объяснил, что это за мальчик? Вряд ли он сказал, что мальчик — его сын?

Йован принялся вспоминать.

— Нет. Он сказал, что мальчик — сирота. Что воспитывался он в исламской вере. Но мать перед смертью заповедовала крестить его.

— Прости, Йован, — решился Джироламо. — Позволь задать тебе вопрос прямо. Почему его нужно было крестить не в римской вере? Почему иудей привёл его именно к вам, православным?

Йован распрямил плечи. В его словах, когда он отвечал, послышался холод и отчуждённость.

— Я скажу тебе. Купец привёл его к нам, так как мать мальчика заповедовала крестить его в нашей истинной православной вере. Он сказал, что она — гречанка.

— А как зовут мальчика?

— Кажется... Илья. Но мне показалось, что у него было другое, мусульманское имя. Позволь и мне задать тебе вопрос.

Джироламо кивнул.

— Зачем вам, венецианцам, понадобился мальчик? Зачем ты хочешь встретиться с ним?

— Значит, епископ Гавриил в письме вашему священнику не писал подробно, в чём ты должен мне помогать?

— Нет.

Джироламо ответил со всей возможной прямотой:

— Если это тот мальчик, которого... мы разыскиваем, то ему угрожает опасность. Смертельная опасность.

— Кто он?

— Я мог бы тебе не говорить, так как это не моя тайна, но скажу, чтобы ты доверял мне в той же степени, как я — тебе. Этот мальчик — сын знатной православной гречанки и одного очень высокопоставленного турецкого вельможи. Как он перебрался сюда, привёз ли его кто или выкрал — я, клянусь Евангелием, не знаю! Жива ли его мать и где она, мне тоже неизвестно. Но известно, что его могут разыскивать убийцы, подосланные либо отцом, либо ещё кем-то, кто заинтересован в его гибели. Мне поручено спасти мальчика.

— Значит, ты предполагаешь забрать его из монастыря?

— Да. Если увижу, что там ему небезопасно.

Йован помолчал.

— Ты знаешь, что наша община в Сибенико тоже взяла этого мальчика под свою опеку. Останется ли он теперь под её защитой?

— Возможно, — отвечал Джироламо. — По крайней мере до тех пор, пока он будет находиться в Далмации.

На рассвете они сели в барк и, выйдя в море, отправились на юг, где в архипелаге островов находился остров Хвар. На острове размещалась база морского флота венецианцев. Среди моряков было много далматинцев, католиков и православных. Поэтому и появилась там давно православная церковь Святой Параскевы. А потом основали и монастырь.

Маленький отряд Джироламо состоял из четырёх человек. Кроме Джироламо в него входили ещё Йован с двумя слугами.

Он радовался, что в качестве сопровождающего проводника и товарища к нему приставили Йована. Это был сдержанный человек с чувством большого достоинства. Некоторая холодность в обращении, которая присутствовала поначалу, так как он не совсем понимал суть своего задания и вообще недоверчиво относился к венецианцам, вскоре прошла, когда они сумели сблизиться. Джироламо понял, что православные не жили замкнутой общиной, но держали себя настороженно, готовые к подвохам и нападениям на религиозной почве. Поэтому он всячески выказывал, как советовал ему фра Паоло, своё крайнее уважение к ортодоксам, а также подчёркивал полное равенство между собой и Йованом, как подданными Венеции.

Йован, выполнявший поручение отца Рафаила — оказывать всяческое содействие молодому немногословному млетаку с благородной осанкой, — со своей стороны всё больше проникался к нему симпатией и интересом, особенно когда Джироламо высоко отозвался о епископе Гаврииле. Он сообщил, что Гавриил очень ценится в Венеции, в том числе и среди самых авторитетных венецианских католиков, а его ум, знания, мудрость не только в вопросах веры, но и в вопросах жизни и политики снискали ему восхищение всех венецианцев. Йован растаял.

Дородный рослый настоятель монастыря Святой Параскевы вышел к ним навстречу. Лицо его озарилось радостью при виде Йована. Далматинец, преклонив колени, поцеловал монаху руку, затем встал, и они дружески обнялись. Бросив изучающий взгляд на Джироламо, монах степенным поклоном ответил на его приветствие. Извинившись, Йован отвёл настоятеля в сторону. Он что-то принялся горячо говорить на своём звонком славянском наречии, напоминающем звон оружия. Из непонятного разговора Джироламо сумел уловить лишь немногие знакомые слова, несколько раз повторявшиеся — млетак и млецин, венецианец и Венеция. Наконец оба повернулись к Джироламо. Настоятель, внимательно и в высшей степени подозрительно всматриваясь в венецианца, заговорил по-итальянски.

— Я знаю, вы пришли за мальчиком.

— Да.

Настоятель помолчал выжидательно. Джироламо не мог понять, какие чувства боролись в монахе. Что-то тревожило и беспокоило его. Он вынул из дорожной сумки небольшой свиток с письмом и протянул его монаху. Калуджер развернул его и внимательно несколько раз прочёл. Это было рекомендательное письмо епископа Гавриила к иеромонаху монастыря Святой Параскевы Евстафию. Читая, монах несколько раз, словно соглашаясь, кивал головой. Потом поднял свои умные глаза на Джироламо, сверкая ими из-под кустистых бровей.

— Конечно, конечно, — пробормотал он растерянно. — Это очень толковый мальчик. Вы знакомы с содержанием письма?

Джироламо кивнул.

— Замысел отправить мальчика в школу для детей православных венецианцев хорош. Мы слышали об этой школе, как и о многом другом, что делает наш духовный отец в Венеции. Да... — на лице калуджера появилась ещё большая растерянность. — Но... — проговорил он и остановился.

Джироламо вскинул брови.

— Я не знаю, откуда и что вы знаете о мальчике. Но знаете ли вы, что наш монастырь, принимая мальчика, получил серьёзное денежное вспомоществование от одного купца и фактически взял его под свою опеку? — Джироламо кивнул. Калуджер продолжал: — Но дело не только в этом! Знаете ли вы, что мать мальчика хочет забрать его отсюда?

— Мать? Мать мальчика?! — воскликнули Джироламо и Йован одновременно. На этот раз настала их очередь растеряться.

— Да. — Настоятель пронзительно посмотрел на них. — Его мать! Она приезжала сюда некоторое время назад. За сыном. И хотела его забрать...

Однако Джироламо нетерпеливо перебил монаха. Было видно, что последняя новость взволновала его.

— Но откуда известно, что это мать? Она предъявила какие-то доказательства, какие-то документы...

— И самые веские, — сказал монах. — Мальчик её узнал!

— То есть вы хотите сказать, что она... эта женщина виделась с мальчиком?

— Именно. Она умоляла о встрече, клялась, что она его мать, но при этом ничем не могла или не хотела доказать это... Тогда я решил показать её мальчику. И он узнал её!

— И куда она уехала после этого? Почему она не забрала с собой сына?

— Это я не отдал его. Поймите, я был растерян. Я побоялся отдать им мальчика. Ведь я ничего не знаю о его матери. У неё не было ничего, никаких рекомендательных писем, ни от отца Рафаила, ни от господина Йована, ни от купца Мендереса, который оказал нам большую помощь...

Джироламо задумался.

— Вы сказали «им». Значит, женщина была не одна?

— С ней был какой-то венецианец, — настоятель поморщился.

— Венецианец?

— Так он представился, не уточняя.

— И его зовут...

— Я не помню, но он не был похож ни на патриция, ни на купца... Я бы сказал, что он более напоминал воина... я бы сказал, капитана военного корабля... Наёмника. Он очень горячился и торопился забрать мальчика.

— А что он делал подле этой женщины? Как вам показалось?

Настоятель принялся вспоминать.

— Не думаю, что они родственники или друзья. Не походил он и на слугу или помощника.

— Телохранитель?

— Возможно.

— Хм. И что же, почему они уехали без мальчика? Не объясняя причин?

Монах покачал головой.

— Мать Ильи ссылалась на купца Мендереса. И я попросил привезти либо рекомендательные письма от него, либо вернуться с ним и урегулировать все дела.

— И давно это было?

— Полтора месяца назад. Перед самым военным положением и захватом крепости.

— И как выглядела эта женщина?

Настоятель потупился, причмокнул языком и стал говорить нараспев, смотря в стену перед собой:

— Статная. У неё чёрные, очень чёрные волосы. Но она не смуглая, у неё белая кожа, и она кажется очень бледной. У неё большие, очень чёрные глаза. И в них можно все читать. Все чувства. Сначала они казались очень встревоженными, но когда она увидела сына, они засияли... от счастья. Это сияние было видно... — Монах потупился. Джироламо силился понять, что он не договаривает. Монах закончил, смутившись: — Она, эта женщина, красива... очень... земной красотой.

Позже настоятель распорядился доставить мальчика.

Когда его привели, Джироламо поднялся. Он таким и предполагал увидеть Османа, но с огромным любопытством разглядывал его. В мальчике не было ничего необычного. Он был обыкновенного роста для своих одиннадцати лет. Не толст. Скорее худ. Смугл, но скорее от солнца, чем по природе. Джироламо понравилось, что он увидел не изнеженного шахзаде, в мальчике уже оставалось очень мало ребяческого. Это был подросток, и почему-то не патрицианского, благородного вида, а из тех, что шныряют вокруг рынков и лавок на Риальто. Кроме того, несмотря на смирение, с каким он выслушал слова настоятеля и объяснения, зачем его привели, было видно, что Осман вполне самостоятелен в своей жизни.

Он о чём-то тихо и встревоженно спросил настоятеля, тот растерянно кивнул в сторону Джироламо, но мальчика это не успокоило.

Джироламо обратился к нему с дружеской улыбкой:

— Илья, ты пойдёшь со мной.

— Где моя мама? — тихо спросил мальчик. — Вы от мамы?

— Нет. Но мы поплывём за ней. В Спалато. Ты поможешь её найти.

Позже, когда они плыли на барке в сторону далматского берега, Джироламо спросил Илью:

— Скажи, что это был за мужчина, который сопровождал твою мать?

Илья покачал головой.

— Ты раньше никогда не видел его?

— Нет.

— А что мама говорила тебе? Рассказывала она, как здесь очутилась?

— Она сказала, что приехала из Стамбула за мной. А тот человек, что был с ней, спас её и привёз на корабле сюда.

— Спас? От чего?

Илья пожал плечами.

— Ну, она так сказала.

Глава 34

Там же. В те же дни

Из города нужно было срочно уходить. Любым способом. Для Коройи это было очевидно.

Победа над ненавистными нехристями возможна, если каждый из воинов принесёт свою часть жертвы, пронесёт свой крест. И он, рыцарь Коройя, каковы бы ни были окружающие его обстоятельства, должен выполнить порученное задание до конца. Но как это сделать? У него и его людей осталось совсем мало времени. В любой момент в их дом может заявиться стража. Он не боялся смерти! Он боялся лишь двух вещей: что не выполнит должным образом задание и что подставит под удар своих людей, лучших людей, отборных воинов, которые погибнут напрасно.

А эта женщина... Она всё меньше помнит, что всего несколько месяцев назад была лишь наложницей в гареме. Человек без всего — родственников, связей, покровителей, защитников. Её удел — рабство, полная зависимость от других. А она всё больше мнит себя свободной христианкой! Она не хочет принести свою часть жертвы. Оставить её здесь, в Спалато? Просто бросить? И забрать только её сына? Но они до сих пор не сумели забрать его из монастыря, даже выбраться из города не смогли!

Так будет ли задание сорвано, если он бросит женщину? Венецианцы, конечно, узнав, кто она, уничтожат её немедленно, как уничтожают все следы своих преступлений.

Ему надо связаться с ускоками! Это единственный выход. Хотя внутренне он не желал этого. Много говорили о них и хорошего, и плохого. Венецианцы утверждали, что эти набожные христиане были кровожадными корсарами. Кто-то рассказывал, как один отряд ускоков, вернувшийся в Сень из своего пиратского рейда, вползал в церковь на коленях, чтобы возблагодарить Господа за свои грабежи. Ходили слухи, что они чуть ли не поедают сердца своих мусульманских жертв. Но вроде бы есть у них один монах; от его проповедей, которые он читал прямо на корабле, ускоки впадали в экстаз и исступление.

Несмотря на то что венецианцы преследуют их и уничтожают, как крыс, только ускоки способны выбраться из города. Ведь только у них есть эти замечательные весельные барки, которые они ловко прячут на берегу и которые так устроены, что могут плыть против ветра, почти не теряя скорость. По всему побережью у них куча сочувствующих шпионов и укромных мест, подготовленных помощниками, которые не найдут никакие венецианцы.

В памяти всплыло и имя, подсказанное Протеем, — грек Аристид.

— Ты обратишься к нему только в случае крайней необходимости. Когда решишь, что для тебя все потеряно. Он свяжет тебя с ускоками, — сказал Протей.

Утром Коройя сделал последнюю попытку установить связь с ними. На пристани, в домишке, прилепившемся к древней стене, он навестил торговца по имени Аристид и просил о том, чтобы его связали с контрабандистами.

Старик предложил рыцарю вновь навестить его вечером.

Аристид не знал никакого Протея. Он знавал одного купца, из турецких земель, по-видимому, из Константинополя, который однажды дал ему много монет и приказал:

— Когда придёт к тебе рыцарь и попросит связать с контрабандистами, выполни его просьбу.

Когда начало смеркаться, Коройя выбрался из своего убежища и узкими улочками, без огней и сопровождающего, пробрался к пристани. Быстро темнело, и несколько раз он прятался от патрулей, которые с факелами в руках обходили город. Все настороженно замерло.

Подойдя к дверям хижины, он постучал несколько раз условным знаком. Дверь приоткрылась. Старик со свечой в руке сам открыл ему. Коройя вошёл. Дверь тотчас закрыли. Что-то было не так. Коройя резко повернулся к старику. Жалкий огарок тускло освещал лишь маленькую часть небольшого помещения. Вдруг Коройя схватился за рукоять пистолета, а левой рукой вцепился в плечо старика. Выхватил пистолет и направил его старику в грудь. Другая рука почувствовала дрожь грека.

— Кто здесь? — хрипло проговорил мальтиец.

Он встряхнул старого грека. Свеча упала на пол и покатилась.

— Не бойтесь! — проговорил Аристид взволнованным дрожащим шёпотом. — Этот человек от Славчича.

Прикрываясь стариком, Коройя отскочил в угол и, продолжая выставлять пистолет, отрывисто приказал тёмной фигуре:

— Выйди на свет!

Человек подчинился. Это был крупный мужчина довольно свирепого вида, ведь заросший волосами. Он был в кожаной куртке-панцире, за поясом торчали пистолеты, на боку — длинный нож. Уже внешний вид его ясно говорил, что он не был ни венецианцем, ни солдатом из патруля. Скорее всего он являлся тем, кого и хотел видеть рыцарь, — ускоком. Человек демонстративно держал руки ладонями наружу, демонстрируя свои мирные намерения.

Вздохнув и устыдившись своей нервозности, Коройя разжал руку, державшую старика, и опустил пистолет. Грек мягко выскользнул из его рук.

— Вам не надо опасаться! — повторил он с явным облегчением. — Садитесь.

Первым за стол сел ускок. Коройя — напротив, он всё ещё был насторожен. Аристид продолжал:

— Я все передал Славчичу. Вот они и прислали своего человека. Чтобы переговорить лично.

Коройя мрачно глядел на ускока. Ускок недоверчиво разглядывал его.

— Нам нужна ваша помощь, — сказал Коройя. — Мне нужно переправить из города в сторону Рагузы женщину с мальчиком и отряд в семь человек.

Контрабандист выпятил губы и неуверенно покачал головой.

— Это очень сложно, — с сомнением сказал он.

— Понимаю, — усмехнувшись, возразил рыцарь. — Если бы это было просто, я бы не обращался к вам. В вознаграждении можете не сомневаться.

Однако ускок продолжал колебаться. Он долго сидел безмолвно, как будто что-то прикидывая и решая. Наконец сказал:

— Что это за отряд? Как я понимаю, отряд вооружённых... слуг?

— Да. Не считая служанки.

— Боюсь, что это невозможно, — сказал ускок. — Такой отряд неминуемо привлечёт внимание стражи.

— Можете ли вы взять одну женщину?

Ускок пожал плечами.

— Что вы хотите знать? Я готов ответить на все ваши вопросы, — сказал наконец мальтиец.

— Кто эта женщина? Кто мальчик? Почему мы должны рисковать нашими головами ради них?

Рыцарь усмехнулся, зная, как поразит ускока правда. Поверит ли тот? Он множество раз уже обдумывал этот разговор. И решил, что это был единственный способ заинтересовать его. Главное — использовать ускоков, а позже прорваться самим.

— Это жена султана Турции Мехмеда и её сын, — просто сказал Коройя.

Ускок откинулся на спинку стула.

— Сын жены султана? То есть вы хотите сказать, сын султана, принц? — На лице ускока появилась недоверчивая ухмылка. Он глядел на рыцаря, как на умалишённого. — Неужели вы думаете, я вам поверю?

Вместо ответа Коройя вынул из-за пазухи медальон и бросил его на стол.

— Что это? — старик грек и ускок потянулись к предмету.

— Это доказательство правоты и искренности моего заявления. Как ни невероятны мои слова, но это чистейшая правда! Женщину зовут Эрдемли — это её имя в гареме. На самом деле она — гречанка и зовут её Елена. Елена Комнина. А мальчик — её сын от ныне здравствующего султана Мехмеда.

— Как они сюда попали?

— Это долгая история. Возможно, я как-нибудь расскажу её вам. Важно, что здесь им находиться нельзя. Если они попадут в руки венецианцев, то их либо убьют сами венецианцы, либо передадут туркам. В любом случае им конец.

Ускок задумался. Новость об османском принце поразила его. Он продолжал странным взглядом посматривать на собеседника, в котором перемешалось недоверие, восхищение и безмерное удивление.

— А кто вы? — наконец спросил он.

— Прошу прощения, умеете ли вы читать? — спросил паладин и, получив утвердительный ответ, снова полез за пазуху и вынул оттуда множество раз сложенную записку. Бумага была великолепно изготовлена в одной из мастерских Протея и имела печати, аутентичные оригиналу папской печати.

Он аккуратно развернул записку и передал ускоку. Воин тщательно изучил её. Его брови поднялись вверх.

— Вы курьер пресвятого отца Климента VIII? — Ускок быстро перекрестился.

— Да. Можно сказать и так.

Ускок дёрнул головой.

— А кто ещё знает, что у вас в руках жена султана и султанёнок? Венецианцы знают?

— Нет. Не знают пока. Так же, как и турки. Но вскоре узнают все.

— Хорошо, — наконец проговорил ускок. — Я слушаю вас. Что мы можем сделать? Что вы хотите?

— Мы вытащили эту женщину из сераля для того, чтобы она помогла нам в святом деле войны с османами. Мы предполагали передать её в надёжные руки албанских или хорватских епископов. К сожалению, история с захватом Клисской крепости разрушила наши планы. Мы застряли в Спалато. Выбраться незаметно вместе с женщиной мы не можем. Нам нужна ваша помощь. Мы готовы передать её вам. Вы сможете доставить её в Сень, а там дальше — во владения императора или куда хотите. Объяснять вам значение этой... — Он запнулся, едва не сказав «жертвы», — женщины и тем более мальчика, сына султана, я думаю, не надо. Их нужно просто спасти. Они христиане. К сожалению, православные, но это не меняет сути дела. Они наши союзники. И мы можем использовать их благодарность в деле освобождения христианского мира от турок. Можете ли вы незаметно вывести их из города?

Ускок покачал головой:

— Вы представляете, какие сейчас облавы устраивает стража проведитора Моро? Они прочёсывают весь город, разыскивая участников захвата Клиссы. Вы сами сумеете вывести её за городские ворота?

— Мы постараемся завтра на рассвете переправить женщину за стены города, а там передать вашим людям. Вы выведете её с этой территории. Так пойдёт? — предложил мальтиец.

Ускок кивнул. Он так до сих пор не признался, что он ускок, а мальтиец делал вид, что по-прежнему верит, будто это контрабандист.

— Через час после рассвета. Бухта у местечка М. Договорились?

Коройя согласно кивнул, вглядываясь в контрабандиста. До конца он не доверял никому.

— Но это ещё не все. Можете ли вы доставить нас на остров Хвар? Нам нужно посетить там ненадолго один монастырь. Мальчик там, — наконец проговорил он. — Можете вы мне дать полдюжины вооружённых людей?

— Я должен подумать. Это смертельный риск.

— Я знаю.

— Я скажу вам завтра утром.

Ускок поднялся и, кивнув на прощание, быстро покинул хижину.

Мальтиец, завернувшись снова в тёмный плащ и низко надвинув на глаза шляпу, вышел под стены пристани. Он был уверен, что ускок ответит положительно. Захватить султаншу и султанёнка — это грандиозная удача, которая компенсирует ускокам провал с турецкой крепостью и потерю многих бойцов! Сам же рыцарь продолжал сомневаться и колебаться. Он отдавал себе отчёт в том, что операция была рискованной. Нет, не в монастыре! Тут он не сомневался, что мальчишку они отобьют у калуджеров. Но ведь он не собиралсяотдавать свою добычу ускокам! Он лишь воспользуется их ловкостью и умением, чтобы выбраться отсюда, а затем... Он должен обхитрить их... И избежать столкновения. Если завяжется схватка, в ней могут погибнуть и женщина, и ребёнок.

Коройя уже почти добрался до дома, когда судьба внесла свои коррективы. Обычно чрезвычайно осторожный и внимательный, мальтиец, уставший за последние дни и поглощённый своими думами, проглядел приближение патруля, внезапно показавшегося из-за угла.

— Стой! — от неожиданности вскрикнул начальник караула, поднимая фонарь и пытаясь осветить фигуру и лицо незнакомца, отпрыгнувшего в сторону и мелькнувшего перед ними у стены. — Стой! Патруль!

Рыцарь, привыкший никогда не сдаваться и не отступать, на этот раз мгновенно понял, чем грозит ситуация, и бросился бежать в темноту извилистых улиц, уводя стражников подальше от дома.

Патруль кинулся за ним, грохоча каблуками по узким мостовым. Коройя старался бежать, создавая как можно меньше шума, чтобы в подходящий момент скрыться, исчезнуть в развалинах. Однако, пока он бежал по узкому коридору, образованному глухой стеной и стеной дома с другой стороны, сзади послышался грохот выстрела. Что-то с силой ударило рыцаря в правую ногу над коленом. Дикая боль пронзила её. Мальтиец, сделав по инерции ещё несколько неуверенных шагов, упал и прокатился по камням, оставляя на них кровавые брызги. Попытался подняться, превозмогая чудовищную боль, проковылял немного на здоровой ноге, волоча совершенно отказавшую раненную, и упал снова.

Тогда, понимая, что все кончено, он пополз что было сил к стене дома, к расселине, и там, борясь с обморочным состоянием, перевернулся на спину, достал пистолет и шпагу и приготовился к отражению неприятеля.

Солдаты подбежали, грохоча башмаками.

— Он где-то здесь! — слышал Коройя. Затем раздался визгливый крик: — Вот он! Вот он! — Кто-то направил на него свет фонаря.

— Me kago en Dios!^[136] — прорычал рыцарь грубое и мерзкое богохульство.

Он, не разбирая, выстрелил прямо в лицо солдату, склонившемуся над ним. Страшный вопль разорвал ночную мглу.

— Брось оружие! Брось! — кричали перепуганные распалившиеся солдаты, и одновременно несколько клинков вонзились в тело раненого рыцаря. Они кололи его до тех пор, пока тело не перестало дёргаться, а шпага мальтийца наконец не выпала из ослабевших рук.

Рыцарь умирал, солдаты обшаривали его одежду, ища оружие, деньги, ценности, бумаги.

В ту же ночь в квартале у Порта Фереа, где патруль столкнулся с вооружённым злоумышленником, была организована тщательная облава. Большой отряд солдат прочёсывал двор за двором, дом за домом, будил перепуганных горожан и заставлял их полуодетыми, сонными выходить на улицу.

Елена проснулась от грохота внизу, у входной двери. Она вскочила с постели. Шум и грохот были такими, словно кто-то собрался разрушить стены. Хафиза тоже проснулась, стремительно вскочила и подбежала вслед за хозяйкой к маленькому оконцу, выходящему на улицу. Женщины испуганно переглянулись.

— Стража! Откройте! — внизу злобно стучали саблями по двери вооружённые люди. Отряд солдат был большой, человек в пятнадцать. В свете факелов и фонарей блестели их шлемы и кирасы.

Не добившись ответа — все жильцы дома, естественно, затаились, — солдаты сначала принялись заглядывать в тёмные оконца, а потом взялись вышибать дверь. Елена отпрянула от окна, оттолкнула служанку. Она быстро оделась и приказала то же самое сделать Хафизе. Внизу шум усиливался, слышались ругательства, треск ломаемого дерева, зазвенели разбитые стёкла.

Следом раздался грохот выстрелов, чьи-то крики, звон клинков и шум боя. Отряд венецианца отчаянно сопротивлялся.

Несмотря на испуг, голова Елены работала с удивительной ясностью. Она не знала, да и не собиралась гадать, кто пришёл и для чего. Она чувствовала одно: кто бы ни послал этих солдат, они и этот бой ничего хорошего ей не принесут. Она помнила, что сказал ей мнимый венецианец: «Как только ты попадёшь в руки венецианцев, они пытками вытянут из тебя местонахождение твоего сына, а потом выдадут вас обоих османам. А скорее всего, они сами поспешат убить вас».

И эти слова наполняли все её существо таким ужасом, что она действовала сейчас словно подхваченная каким-то ветром. Она схватила что-то из одежды, вспомнив, где оставила верёвку, которую заготовила для побега. Она выскочила из комнаты и побежала вместе с Хафизой по тёмному коридорчику, выбила дверь в последнюю комнату. Там было спасение — люк на чердак, к которому вела хлипкая деревянная лесенка.

— Помоги мне! — крикнула Елена, взобравшись по лестнице, и с трудом — головой и плечами — подняла люк. Хафиза взобралась к ней, и они вдвоём вытолкали люк вверх. Взобравшись на чердак, Елена втянула и лесенку, а потом закрыла люк.

Этот странный дом, в котором застряла часть древнего дворца, мог помочь ей. Она уже и раньше обдумывала план бегства. Внизу не стихали шум боя, крики, стрельба и грохот. Женщины перебежали по низкому чердаку к оконцу и, царапая руки, принялись выламывать ставень. Это удалось, дерево было старым и гнилым. Елена выглянула наружу, потом втянула голову обратно и повернулась к служанке.

— Нам надо перебраться туда, — сказала она, указывая на древнюю колонну, торчавшую во дворе в полутора метрах от них.

Женщины подтянули к оконцу лестницу и принялись выдвигать её из окна, чтобы дальний конец лестницы лёг на круглую площадку колонны. Затем Елена подтолкнула Хафизу к окну.

Та в ужасе глядела на госпожу.

— Давай! Вперёд! — приказала Елена резко.

Служанка ещё раз жалобно на неё посмотрела, но — делать нечего — ухватилась обеими руками за лестницу. Она оказалась ловка и быстра, как кошка. Вскарабкавшись на лестницу и перебежав её в один миг, Хафиза легла животом на площадку колонны. Елене оказалось выполнить этот акробатический трюк тяжелее. Решимость покинула её, но, подгоняемая страхом, она на четвереньках переползла по лестнице, цепляясь за края и стараясь не глядеть вниз. Крошечное расстояние, но страшно, жутко. Когда гречанка приблизилась к колонне, Хафиза протянула ей руку.

— Лестницу! Лестницу подтяни! — приказала ей Елена, переведя дух.

Бой внизу не прекращался. Он перекинулся и во двор, наполнив его криками, стонами, выстрелами и звоном клинков. У венецианца и в самом деле были отборные воины, и они не собирались сдаваться. В распахнутые ворота входила ещё одна группа солдат.

Женщины перебрались с колонны на развалины древней стены. И затаились наверху за камнями и мхом, невидимые в темноте.

Потом шум боя стих. Солдат теперь во дворе было множество. Внизу ходили, переговаривались, вытаскивали тела и оружие во двор. В окнах дома на обоих его этажах виднелся свет факелов. К счастью, никто из солдат не подумал пока о чердаке.

Передохнув, женщины переползли по стене подальше от двора, до того места, где развалины стали ступеньками спускаться вниз. Они спустились и побежали куда глаза глядят, прочь из города. Перед рассветом, ещё во мгле, беглянки вышли на дорогу и побрели по ней вглубь суши, держа как ориентир холм с домами, что высился перед ними. Обошли холм и, найдя полянку, окружённую камнями и жёстким кустарником, смертельно уставшие, повалились на траву, затихли и заснули до восхода солнца.

Проснувшись, когда солнце стало припекать, они решили спуститься обратно на дорогу, каменистую, усеянную большими булыжниками. Они уже почти спустились на неё, как заметили военный отряд, быстрым шагом передвигавшийся по дороге в сторону холма. На солдатах они разглядели короткие кожаные куртки, на некоторых кольчуги. Вооружены они были большими ружьями и кривыми саблями. Елена не могла поверить своим глазам: у солдат на головах болтались кече янычар. Спрятавшись за камнем, она в ужасе слушала знакомую турецкую речь. Служанка тянула её за руку, показывая то на дорогу, то на язык.

— Ты слышишь? — говорила она одними губами. — Ты слышишь?

— Да, — в ужасе прошептала Елена.

Так женщины просидели до темноты. В сумерках они, не решаясь выходить обратно на дорогу, прокрались обратно в город. Они подошли к массивным и пышным воротам города, которые назывались Порта ауреа — Золотые ворота. Но те оказались заперты. Их сторожил караул.

Елена и Хафиза повернули обратно. Они были голодны, продрогли, совершенно растерянны. Можно, конечно, поискать то место в стене, через которое они накануне покинули город, и через него забраться обратно. Но искать в темноте — безумие. Да и зачем забираться ночью в город, полный солдат и патрулей? Они в темноте наткнулись на развалины дома, куда и забрались спать. Елена пыталась что-то придумать. Теперь она свободна. Той свободой, настоящей свободой, к которой совершенно не была привычна и не знала, как ею распорядиться. Она была предоставлена самой себе, и ей было страшно.

Она не испытывала того ужаса, который испытывала Хафиза, вздрагивавшая при любом звуке, оказавшись в совершенно незнакомом и враждебном окружении. Но сейчас перед ними встала серьёзная проблема, и Елена чувствовала полную беспомощность. Она никого не знает в этом городе. Постепенно она, как ей показалось, нашла выход. Елена могла бы рассчитывать здесь на помощь только одного человека, купца Мендереса — брата доктора Еросолино. У него должна быть в городе лавка, её можно найти.

С помощью Мендереса Елена сможет вернуться в монастырь и обратиться к настоятелю за советом и помощью. И вместе с ним решит, что делать с Османом. Однако всё дальнейшее представлялось Елене туманным и смутным. Ясно было только одно — ей и сыну оставаться в этих местах опасно.

С этими мыслями Елена заснула. А когда наступил новый день, она, кое-как приведя себя в порядок, умывшись у колодца в развалинах, увидела, что неподалёку от городских ворот находится небольшой постоялый двор. Она отправила в него Хафизу с несколькими монетами — деньги, хвала Господу, у неё пока были! Хафиза вернулась с лепёшками. Подкрепившись, они вошли в город. Стража у ворот, лишь оглядев женщин с ног до головы, без задержек пропустила их в город, не задавая вопросов. Елена отправилась искать Мендереса.

Там же. В то же время

Сильный удар в грудь отбросил синьора Мендереса вглубь комнаты. Он даже не успел понять, не успел расслышать вопроса, который задал ему страшный незнакомец, представившийся ганзейцем. Хотя, наверное, слышал, но не хотел верить. Вся эта история с мальчишкой, уже давно забытая, благополучная и удачная. Как могло случиться, что она возвращается? Он сразу почувствовал, что дело приобретает новый и, возможно, дурной оборот, когда несколько дней назад у него дома неожиданно появился посыльный из монастыря Святой Параскевы и сообщил, что к ним в монастырь приходила женщина, представившаяся матерью мальчика, Османа, крещённого Ильёй, и мальчик действительно узнал в ней мать. Вот тогда он и почувствовал, что вся эта ожившая история добром не кончится!!! А предчувствия никогда не обманывали его.

А теперь этот ганзеец. Он объявился вчера в конторе, которая находится в том самом месте, которое почти десять лет назад предоставил Мендересу на городской пристани великий Родригес, отстраивавший новый порт и уговоривший его переселиться из Дубровника в Спалато. Ганзеец — молодой голубоглазый блондин небольшого роста и с каменным лицом — на прекрасном немецком языке представился гамбургским купцом по имени Розенберг. Он порывался тут же провести какие-то переговоры, предполагал гнать товар на север, в Ганзу, прямиком через Истрию. Разговор вышел неясный, сумбурный, ганзеец обещал зайти ещё. И вот сегодня зашёл — но не в лавку, а прямо к Мендересу домой, да не один, а с командой смуглых головорезов. И выбрал он тот самый редкий момент, когда в доме кроме него, Мендереса, никого не было — двое слуг и конюх отправились в Солин, а служанка — к сестре и на рынок. Единственный слуга, который должен был открыть входные ворота и пропустить непрошеных гостей внутрь, — где же он? Мендерес этого не знал. Слуга не появился, потому что в этот момент лежал со свёрнутой шеей за бочками в углу двора.

Пожилой купец отлетел вглубь комнаты и больно ударился спиной о массивный комод. Парализующая боль полоснула его снизу, отдалась в правую руку, и он перестал чувствовать её.

— Итак, — глухо продолжал, переходя на итальянский, Розенберг, приближаясь к купцу, пока его люди разбрелись по комнате. — Расскажи мне, куда ты переправил мальчика, когда приплыл в Спалато?

Было страшно смотреть в лицо ганзейца. Ведь оно ровным счётом ничего не выражало, оно было словно сделано из камня. В нём не двигался ни один мускул. И всё же это залитое какой-то неприятной желтизной лицо внушало животный ужас. Страшным его делали глаза: светло-голубоватые, как аметист, они отливали странным блеском, который можно было бы назвать голодным, и одновременно казались неопределёнными, полупрозрачными, словно ненатуральными.

— Мальчика?

— Мальчика. Османа. Турка, которого передал тебе твой кузен доктор Еросолино из Маниссы.

Мендерес смотрел в ничего не выражающие глаза незнакомца одновременно с ужасом и интересом. Ему подумалось, что ганзеец, пожалуй, знает про Еросолино все, и он догадывался, что и от него, Соломона Мендереса, он тоже вскоре узнает все. Всевышний, что они сделали с его несчастным братом?!

Купец было открыл рот, но не успел произнести ни слова, как задохнулся от нового удара — жестокого и мучительного — пальцами в район печени. И снова парализующая боль, тошнотворная, рвотно-выворачивающая боль заполнила тело купца. Он мгновенно побелел, впав в полуобморочное состояние.

А тот, кто несколько минут назад настойчиво требовал пустить его в дом, назвавшись представителем и другом его агента в далёком немецком Гамбурге, — а Мендерес сразу поверил, потому что в вольном Гамбурге, принадлежавшем немецким еретикам-лютеранам, у Мендереса был свой агент среди тамошних купцов-евреев, — тем временем дал приказ своим подчинённым усадить падающего старика в кресло. Спустя несколько минут старый Соломон пришёл в сознание и обнаружил себя привалившимся к спинке своего любимого большого кресла, и несколько лиц, склонившихся к нему.

— Что вы от меня хотите? — еле вымолвил он, когда к нему вернулась способность говорить. Он не спрашивал, кто и откуда на самом деле был этот незнакомец. Сначала не успел, а теперь ему это было глубоко безразлично. Он хотел только одного: чтобы они прекратили мучить его и убрались из дома.

— Мы хотим знать все, — сказал ганзеец с водянисто-ясными глазами.

— Хорошо... — с трудом промямлил старик. — Я скажу всё, что вы хотите...

— Итак, мальчика привезли в Спалато?

— Да.

— Где он? Ты оставил его у себя?

— Нет! Я увёз его... я передал его...

— Куда?

— В другой город. В Сибенико. Я передал его... вскоре, как мы прибыли в Далмацию.

— Куда передал?

— Православная община...

— Разве мальчик христианской веры? — на этот раз в голосе ганзейца явственно послышалось лёгкое недоумение.

— Нет... Да... Он прибыл мусульманином, но здесь его крестили... В общине Сибенико. Таков завет его матери.

После паузы незнакомец спросил:

— А где сейчас мальчик?

— В монастыре... на острове Лесина...

— И зовут его... Он менял имя?

— Да. Его зовут Илья.

— А где его мать?

— Мать? — почти искренне удивившись, а на самом деле внутренне пугаясь, переспросил старик. — Должно быть, там, где и была. В Турции. Я думаю... — добавил он, а затем запричитал: — Клянусь, я не знаю, где его мать! Я никогда не видел её! Умоляю вас, не мучьте меня! — слёзы потекли по морщинистому лицу.

— А ты знаешь, кто этот мальчик?

— Нет! Клянусь, нет! Мне не говорили, кто он. Я не знаю!

— А что ты знаешь о его матери? Кто она?

— Я и этого не знаю! Знаю только, что она гречанка! Что она бывшая невольница какого-то вельможи!

— Бывшая?! И ты, нечестивый грязный пёс, осмелился похи... — проскрежетал зубами смуглый великан, стоявший позади ганзейца, но ганзеец резко повернулся к нему, и тот оборвал себя на полуслове.

Старик закрыл глаза, ожидая новых ударов. Открыл их, когда услышал спокойный, всё такой же бесцветный и бесчувственный вопрос ганзейца.

— И в самом деле. Твой брат лекарь передал тебе османского мальчика, и ты даже не поинтересовался, кто он. Ведь это похоже на похищение, не так ли?

Старик с трудом, преодолевая боль и слабость, покачал головой.

— Нет, это не так.

— Ты хочешь сказать, что ты лично не похищал мальчика? Мы это понимаем. Но ты участвовал. Ты сговорился со своим братом в преступной краже. На земле Великого Господина. Отвечай!

И снова старик покачал головой.

— Нет, я не знаю ничего. Мне сказали, что отец мальчика умер.

— И поэтому ты решил, что вправе увезти мусульманского мальчика в края неверных. Ос... — ганзеец запнулся. — Осквернить его, заставить принять нечестивую веру. Так?

Купец, опустив голову, молчал. Однако немного погодя нашёл в себе силы возразить и попытаться, как он думал, смягчить часть вины.

— Я не считал себя вправе решать. Я следовал указанию его матери. У меня есть бумаги с письмом этой женщины и письмом доктора Еросолино и соглашение с общиной Сибенико о содержании мальчика!

— Значит, у тебя есть бумаги? — сказал ганзеец. — Посмотрим.

Розенберг сделал знак великану, и тот помог старику подняться. Тяжело шаркая, постаревший на сто десять лет, смертельно испуганный старик двинулся мимо страшного «купца» в свой кабинет, почти повиснув на великане. Ганзеец последовал за ними. Кабинет, отделанный в венецианском стиле и по последней моде, с мраморными копиями небольших античных статуй в нишах и картинами на библейские сюжеты, более походил на комнату богатого патриция, нежели купца небольшого далматского городка. Мендерес добрался до роскошного резного комода, выдвинул один из ящиков. Рука его при этом дрожала, он со страхом покосился на ганзейца, вставшего у него за спиной с совершенно бесстрастным лицом.

Он разыскал небольшую кожаную шкатулку, достал из неё свиток плотной бумаги. Сорвал непослушными пальцами тесьму, развернул. Он просматривал документ около полугода назад. Всё было в порядке и полностью соответствовало сданным в общину деньгам. Старый Соломон поступил честно и сделал всё так, как пообещал, как его просили сделать. Да и вообще, жаловаться на содержание мальчика не приходилось. Православные замечательно осуществляли покровительство над ним. Ганзеец, не дожидаясь, вырвал из руки старого купца свиток, сам стал просматривать его.

— Это ваш договор с властями Сибенико? Я вижу тут печати, подписи.

— Нет, нет. С местным православным приходом. Заверено у нотариуса.

— А они знают, кто этот мальчик? — ганзеец пристально посмотрел на Мендереса. И у того вновь мурашки пробежали по коже от этого непонятного, одновременно прозрачно-пустого и оттого неясного взгляда. Однако, привалившись к комоду, он нашёл в себе силы ответить, как ему казалось, правильно.

— Они знают то же, что и я. Они знают только, что он привезён из Турции, что его мать гречанка, а отец — турок.

Оказалось также, что Мендерес оформил опекунство над мальчиком. Ганзеец задумался. Он снова кивнул великану, и тот подвёл старого купца к столу.

— Садись, — сказал ганзеец, а великан подсадил старика в кресло. — У тебя есть бумага и чернила?

— Да, да, конечно, — пробормотал купец, недоумённо глядя на светловолосого.

Тот с самым непринуждённым видом пододвинул к себе стул и сел рядом.

— Достань бумагу, возьми перо, обмакни и пиши...

Под диктовку старик написал, что отказывается от своего опекунства над мальчиком Ильёй, находящимся ныне в православном монастыре Святой Параскевы на острове Лесина в Венецианской Далмации. В этом же письме Мендерес просит передать мальчика подателю письма.

Когда старик закончил письмо и подписал его так, как всегда подписывал, и посыпал песком и подсушил, ганзеец взял письмо себе, перечитал и, удовлетворённый, свернул в свиток и положил в шкатулку со всеми остальными документами. Шкатулку он передал великану.

Внезапно купец заметил, как высокие двери его спальных покоев раскрылись и из спальни, его собственной спальни, вышли слуги Розенберга. Старик вдруг почувствовал приближение смерти.

— Но, — проговорил он, с трудом глотая, чтобы смочить слюной пересохшую глотку, — мой отказ будет недействителен без нотариуса. Мы должны заверить его у нотариуса!

— Так мы и поступим, — Розенберг кивнул и воззрился на Мендереса. Молящий взгляд старика растворился в его прозрачных глазах.

И снова острый, как металлический стержень, палец вонзился старику в печень. Затем его, полуобморочного, подхватили и поволокли в спальню, бросили на большое ложе, накрыли голову пышными подушками. И двое слуг ганзейца навалились на него.

Когда всё было кончено, они вышли из спальни и прикрыли дверь. В этот момент они услышали снизу громкий стук, который уже давно раздавался во дворе. Гости купца забеспокоились.

— Али! — приказал ганзеец одному из подчинённых. — Посмотри!

Тот спустился. Через пару минут он вернулся.

— Ага Рустем, — сказал он, обращаясь к тому, кого купец называл ганзейцем Розенбергом, — там две женщины. Говорят по-гречески. Спрашивают синьора Мендереса и говорят, что он очень захочет их видеть, потому что они от доктора Еросолино.

Водянистые глаза Рустема сверкнули. Он с едва уловимой досадой во взгляде невольно оглянулся на спальню, где осталось бездыханное тело купца.

— Где они? Ты впустил их?

— Разумеется, ага. Но я попросил их подождать во дворе.

— Мустафа! — Ганзеец кивнул, и тёмный мускулистый гигант бросился по лестнице вниз.

Ганзеец сделал едва уловимый знак своим людям. Они понимали его без слов. Они тут же рассредоточились по комнате, подобрались, как леопарды, приготовились. Мустафа быстро вернулся. Один и с обескураженным видом.

— Они ушли! — сказал он.

— Ушли? Не стали ждать?

— Их нет. Ворота двора приоткрыты. Они ушли.

Рустем впился на секунду своим ничего не выражающим взглядом в помощника, затем быстро, как кошка, слетел по лестнице вниз, выскочил во двор. Его люди поспешили за ним. Рустем не сомневался, что женщины ушли. Что-то их спугнуло. Что?

Он оглядел внимательно пространство двора. Кругом было тихо и солнечно. Где-то роились мухи. И он сразу понял, что спугнуло женщин. Он двинулся в угол двора, где под большим деревянным навесом стояли различные хозяйственные принадлежности — телега, сено, дрова, бочки. В том углу они бросили за бочки тело купеческого слуги, которому Мустафа свернул шею. За бочками, в грязи среди досок, тела не было видно. Но вот со второй жертвой их нападения они обошлись не так ловко. Рядом лежал труп собаки, которую заставили замолчать, чтобы она не лаяла на незнакомцев. Огромный цепной пёс с густой шерстью. То ли тот же Мустафа, то ли Лала одним мощным ударом размозжил собаке голову тяжёлым чугунным цепом. Собака издохла сразу; её никто и не вздумал трогать, иначе бы сообразил, что за те полчаса или более, пока они общались с купцом, из разбитой головы вытекла большая лужа крови, которая стекала к центру двора и была видна. Над лужей и роились мухи.

— Уходим! — тихо проговорил Рустем, и они немедленно покинули негостеприимный дом.

Вечером Рустем попросил Али подробно описать женщин, которые приходили к дому купца. По его словам, одна из них служанка — и по скромному внешнему виду, и по манере держаться. Вторая же... Чем больше рассказывал ему Али, тем больше он понимал, что они упустили ту, за которой приехали, — невольницу Великого Повелителя.

— Она сказала, что они от доктора Еросолино? Ты не ослышался?

— Нет, командир. Всё было именно так.

Она подходила под описание, полученное в Стамбуле от Мухзыр-аги. Статная, стройная, иссиня-чёрные вьющиеся волосы, тёмные большие глаза, очень выразительные, прямой нос.

Это наполняло его ликованием. У него оставалось ещё пять дней. Через пять дней он встречается с курьером из Рагузы и даёт окончательный ответ. Его ответ должен будет состоять из одного слова: «да» или «нет». То есть — да, невольница оказалась в руках венецианцев, и они организовали её побег и хотят войны; или нет, венецианцы не имеют к этому отношения.

Вечером Рустем разделил свой отряд на две половины. Взяв с собой великана Мустафу и ещё двоих, он отправился во главе этой группы на пристань и нанял барк в Лесину. Эта группа должна будет взять мальчика. Вторая группа из трёх человек, которую возглавил Али, осталась в Спалато. Им было приказано найти подозрительную женщину и, если она окажется той, которую они ищут, схватить. Если это не получится, то проследить за ней до возвращения Рустема.

Там же. День спустя

— Мне кажется, я нашёл её, Али, — сказал Юсуф. — Ту женщину, которую мы разыскиваем. Я увидел её на Ста рой улице. Она была в сопровождении другой. Мне показалось странным их поведение. Они шли так, словно не очень хорошо знают дорогу, и в то же время они чем-то испуганы. Они всё время оглядывались. Я обратил на это внимание. Они бродили по городу, шарахались от всех, прятались при виде вооружённых караулов. Она вели себя очень странно.

— И ты проследил за ними...

— Я шёл за ними, пока они, наконец, не забрели в один постоялый двор. Видимо, договорились с хозяйкой об оплате, сняли там комнату. Мне показалось также, что они шарахалась именно от вооружённых мужчин. Она старалась общаться только с женщинами — торговками, крестьянками. Я не решался слишком приближаться к ним — они часто оборачивались, но я понял, что не все понимают их. Служанка — немая, госпожа общалась с ней знаками. А госпожа говорила по-гречески. Она не знает славянского наречия. Значит, они не местные. И вот ещё что, при виде людей в мусульманской одежде они просто бежали от них, как от чумных.

— Немая, — проговорил Али, радуясь и вспоминая ту, которая показалась ему служанкой. А ведь у султанских жён в гареме, всё это знают, часто служанками служат немые! — Значит, ты знаешь, где они живут?

— Да. Но брать их там, мне кажется, не стоит. Это очень маленький дом. В нём много жильцов. Мы не сможем прокрасться туда незаметно, тем более бесшумно взять их и увести.

— Что ты предлагаешь?

— Проследить за ними! Они выйдут из жилища, и мы, улучив подходящую минуту, сможем схватить их в городе!

Елена вышла на многолюдную базарную площадь городка и принялась озираться. Весь прошлый день, сбежав из дома бедного купца, они с Хафизой в ужасе крутились в лабиринте городских улочек, не зная, где спрятаться и от кого спасаться. Сообразив, наконец, что нужно просто снять комнатку на каком-нибудь постоялом дворе, они подыскали подходящее жильё и весь вечер и ночь просидели в нём, запёршись, боясь покинуть его и размышляя о случившемся. Это Хафиза, молодец, увидела ручеёк крови, вытекавший из-под навеса во дворе купца Мендереса. Она заглянула под навес и, в ужасе размахивая руками, стала подзывать госпожу. Когда Елена подошла, они обнаружили тело убитой собаки, а за бочками и убитого человека. Тотчас Елена вспомнила странное напряжённое поведение смуглого человека, который открыл им ворота и которого она приняла за слугу. Почему он держал правую руку за спиной? Он прятал оружие?

Опасность! Они сразу это почувствовали! Что-то здесь произошло! Ноги сами вынесли женщин на улицу с того двора. В конце концов, к купцу они смогут прийти в другой раз.

Но вечером уже весь город говорил о жестоком убийстве Мендереса!

Что ей делать? Что ей делать? Как ей в одиночку перебраться в Лесину? Казалось, всё просто — это цель её путешествия. Нужно нанять барк. Однако что-то удерживало Елену. Она совершенно запуталась. Она мысленно возвращалась к событиям последних трёх дней и пыталась, мучительно и тщетно, связать их воедино: сначала неожиданное исчезновение венецианца, затем нападение военного патруля на их дом и уничтожение его отряда, затем убийство купца Мендереса. Всё это было связано. Но как? Неужели это она повинна в их смерти?

Теперь, по прошествии нескольких месяцев после её бегства, под влиянием пережитых опасностей она вдруг стала размышлять здраво. Она сообразила, что ей некуда бежать, некуда прятаться. Что её мальчик в монастыре на удалённом острове находится в большей безопасности, чем она. И забирать его не надо. Это собирался сделать венецианец, который хотел использовать её и Османа в своих страшных целях. Может быть, он исчез, чтобы выкрасть её сына? Нет, она была уверена, что венецианца постигла та же печальная участь, что и его людей. Но ей было не жаль его. Он не желал ей добра. Главное сейчас — успокоиться и придумать, как ей самой устроиться дальше и подыскать для себя и сына безопасное место, где можно будет навсегда забыть о турках и войнах.

С такими мыслями Елена и вышла в бывший перистиль Диоклетианова дворца, ставший рыночной площадью. Вдруг она увидела своего мальчика в десятке шагов от себя, на этой же площади! Елена замерла, поражённая, и когда поняла, что не обозналась, прикрыла рот то ли от изумления, то ли от страха, боясь закричать. Этого не может быть! Ей показалось, что она бредит наяву, что её долгие и беспрерывные думы о сыне и страх за него вызвали это видение, будто она теперь встречает его повсюду.

И в тот момент, когда она уставилась на сына, кто-то проговорил вкрадчиво у неё за спиной:

— Приветствую вас, госпожа Эрдемли. Радостно встретить вас так далеко от дома...

Елена вздрогнула и повернулась к говорившему. Это был усатый мужчина с тёмными проницательными глазами, но неприметным лицом. До неё не сразу дошёл смысл произнесённых слов.

— Вы обознались, господин, — проговорила она машинально, и краска стала заливать её лицо. Человек обратился к ней по-турецки, и она тоже ответила по-турецки. Видя, как его губы расплываются в глумливой ухмылке, повторила: — Вы обознались.

— А вот и нет, госпожа, — проговорил незнакомец, на этот раз по-гречески. — Я давно ищу вас.

— Что вам надо? Убирайтесь вон, — сказала Елена, холодея от ужаса, потому что ей показалось, она поняла, почему её сын здесь. Неужели они схватили его? Она бросила взгляд в сторону Османа. Но там ничего не происходило, мальчик стоял у края толпы, увлечённый тем, как ярмарочный артист стреляет из лука. Но с кем он тогда? Что он здесь делает?

Турок схватил её за руку.

— Вы пойдёте со мной, госпожа, — голос прозвучал зло.

— Оставьте меня, — она вырвала руку и сделала движение, чтобы уйти.

Но он снова схватил её за руку у запястья и на этот раз так сдавил её, что она едва не вскрикнула от боли. Женщина с большой корзиной неодобрительно посмотрела в их сторону и отвернулась. Больше никто в этой толпе не заинтересовался ссорой. И тут Елена сникла, ещё раз украдкой взглянув на сына. Лучше было подчиниться. Пусть они лучше уведут её побыстрее. И она покорно дала себя увести.

Джироламо увидел женщину в перистиле бывшего императорского дворца, этой маленькой центральной площади, образовавшейся естественным образом среди колонн древнего здания. Джироламо, Йован и Илья втроём вышли на площадь купить съестное. Джироламо шёл чуть впереди, Йован и мальчик за ним.

Накануне они приплыли в Спалато. Сначала они отправились на пристань в контору купца Мендереса. Поиски матери Османа Джироламо решил начать с купца — возможно, женщина уже обращалась к нему. Однако в конторе сказали, что синьор хозяин сегодня не собирался в лавку, а остался дома. Йован был знаком с купцом и бывал у него дома. Они отправились к Мендересу. У ворот собралась взволнованная толпа. Солдаты далматской стражи никого в дом не пускали. Оказалось, что в доме совершено убийство. Убиты купец и его слуга.

Джироламо, понимая, чем подобное осложнение может им грозить, не стал топтаться у ворот, а вместе с Ильёй быстро вернулся в дом, в котором они остановились. Йован, пользуясь связями, попытался установить, что произошло.

Вечером он вернулся. Из дома купца он поспешил в его контору и лавку и всё рассказал главному помощнику Младену. Йован и Младен были друзьями и одной православной веры. Вместе они отправились к дому Мендереса и многое узнали.

Купца обнаружили задушенным в спальне. Никаких следов насилия или грабежа в доме не нашли. Кроме него были убиты его конюх, со сломанной шеей найденный во дворе за бочками, и собака, которой кто-то разбил голову.

Мендереса и слугу обнаружила служанка. Никаких подозрительных незнакомцев никто у дома не замечал. Мотивы преступления неясны. Бросалось в глаза некоторое странное стечение обстоятельств или совпадений. В любом случае капитану стражи они показались подозрительными — в момент убийства купца в доме не оказалось никого из родных и прислуги, а проживало под крышей немало людей. И хотя у всех были причины отсутствовать, капитан отдал приказ разыскать и вернуть в Спалато как слуг, так и родственников. Купец Соломон Мендерес был уважаемым торговцем, не раз оказывавшим значительные услуги Большому Совету и князю Спалато, а его контора известна не только по всему далматскому побережью, но, можно смело сказать, во всех крупных торговых городах Венецианского залива. Смерть уважаемого купца вызвала в городе, перевозбуждённом последними событиями в соседней крепости, настоящий переполох. Джироламо не связал его неожиданную смерть с тем заданием, которое прибыл выполнять в Далмации, но расстроился — он надеялся, что Мендерес, возможно, кое-что знал о Елене, что она уже встречалась с ним. Следы беглянки терялись в паутине узких улочек Спалато. Теперь для розыска придётся собирать множество сведений, среди них слухи и сплетни, рисковать — использовать её сына в качестве приманки. Для этого и была затеяна прогулка с Ильёй.

Джироламо, верный своей привычке, тщательно оглядывал площадь. Его внимание привлекла молодая женщина яркой, выдающейся красоты, одетая в чёрное крестьянское платье и впившаяся взглядом больших глаз, как ему сначала показалось, куда-то в его сторону. Она была настолько красива, что невозможно было отвести от неё глаз. И женщина, он заметил, сначала бросив только короткий взгляд в его сторону, затем посмотрела снова и тоже словно впилась в него своим взором. Джироламо увидел, как что-то изменилось в её лице, в блеске глаз. Сначала женщина словно окаменела, затем медленно подняла руку к лицу. И потом рот её приоткрылся, и в следующий миг она уже прижала к нему ладонь, чтобы не закричать. Её огромные глаза продолжали смотреть в сторону Джироламо. Казалось, ничто не существовало для неё вокруг, только тот объект, к которому был прикован её взгляд.

Джироламо сообразил, наконец, что женщина смотрит вовсе не на него; он осторожно повернулся, проследил за её взглядом. Женщина глядела на мальчишку, на Илью! Догадка как молния поразила молодого человека. Это — она, Елена Комнина, беглая невольница султана, женщина, которую он ищет! И она узнала своего сына! Никто, кроме матери, не стал бы так смотреть на этого мальчишку. Удивлённая, потрясённая, испуганная, ошеломлённая, растерянная, она не ожидала увидеть его здесь! Ведь она должна по-прежнему думать, что он сейчас в монастыре на острове.

Это была потрясающая удача, на которую Джироламо почти и не рассчитывал. Первой мыслью его было окликнуть и подозвать Илью, который в этот момент разглядывал бородатого ярмарочного лучника, забавлявшего прохожих стрельбой в раскрашенный деревянный щит. Но пока Джироламо, продолжая следить за Комниной, раздумывал, делать это или нет, рядом с женщиной стало происходить что-то странное.

Сначала Джироламо заметил мужчину, вставшего у неё за спиной. Он видел, как тот чуть наклонился к её уху и что-то нашёптывал ей. Потом Комнина обернулась и ответила ему. Правда, не сразу и словно удивлённая и рассерженная вопросом. Потом она снова, но уже украдкой, словно пытаясь спрятать свой взгляд от кого-то, посмотрела в сторону сына, и отвернулась. Потупив взор, она быстро пошла прочь. Джироламо видел, как мужчина бросился за ней, как он схватил её за руку, как она вырвала её, продолжая стремительно уходить, как мужчина снова вцепился в неё. Она рванулась, платок упал с её головы, открыв густые чёрные волосы. Мужчина потащил её в противоположную сторону, и она, слабо сопротивляясь, подчинилась.

В голове Джироламо, натренированного на преследование, как охотничья собака, промелькнуло сразу несколько вариантов, объясняющих ситуацию. Мужчина, который обратился к женщине и грубо хватал её, пришёл не с ней. Это не венецианец, который по словам монаха с Лесины, должен сопровождать её. Где же тогда венецианец? Когда Джироламо проследил движение на площади, то понял, что мужчина был не один. Он подметил по крайней мере ещё двоих, которые были связаны с первым, и, когда тот потащил женщину с площади, они двинулись следом, чуть сзади, настороженные и собранные, готовые броситься первому на помощь в случае опасности.

Они уводили женщину, которая теперь больше не сопротивлялась, но ни разу и не обернулась, не закричала, не позвала сына. Она, казалось, сама торопилась покинуть площадь.

И Джироламо вдруг сообразил! Это не её уводили, это Комнина уводила людей, окруживших её! Она не хотела, чтобы они узнали, что здесь, на площади, находится её сын! Она не хотела, чтобы сын увидел и узнал её! Она спасала своего мальчишку от тех людей! Прикрыв Илью корпусом, Джироламо проследил, как трое и женщина скрылись за колоннами. Коротко приказав Йовану увести Илью домой, он поспешил вслед за женщиной и её похитителями.

Бегство маленького Османа из империи, доктор Еросолино, купец Мендерес, его родственник. Бегство Комниной из Константинополя. Таинственный венецианец с ней. Джироламо размышлял над этим, стараясь сопоставить все факты вместе. Кто-то убил купца, кто-то схватил Комнину. Эти люди не были патрулём далматской милиции. Это не венецианские сбиры. Значит, это могли быть османы, которые всё-таки организовали погоню.

Но где же тот странный венецианец, который сопровождал её в монастырь? Судя по всему, она считала его своим союзником и другом, раз они вместе приезжали за сыном. Может быть, именно этот человек помог ей бежать из султанского сераля? Где он? Почему она оказалась одна?

Джироламо быстро двигался по узким улицам вслед за людьми, схватившими Елену. Покинув многолюдную площадь, троица похитителей действительно объединилась в маленький отряд. Двое крепко держали под руки покорно бредущую пленницу, один шёл сзади. Джироламо преследовал их, пока они не остановились неподалёку в одном из обшарпанных домишек на улице Мадонны. Открыв дверь, они втолкнули туда женщину и основательно запёрлись. Запомнив место, Джироламо поспешил обратно к дому, где поселился вместе с Йованом и Ильёй.

Там же. В те же дни

Мысли о прекрасной женщине с площади не выходили у Джироламо из головы. Уверенность в том, что это та самая Елена Комнина, которую он искал, не покидала его. Он помнил её взгляд. И хотя он понимал, что она смотрела не на него, ему казалось, что её взгляд всё же был обращён к нему. Ему казалось, её взгляд просил его о чём-то. Вечером он подробно расспросил Илью, как выглядит его мать. Описание Ильи совпадало с внешностью женщины, виденной на площади. Джироламо ни словом не обмолвился мальчику, что видел его мать.

Вместе с Йованом они изучали дом на улице Мадонны два дня. Это был небольшой двухэтажный домишко с тремя оконцами на нижнем этаже, с плотно закрытыми ставнями во всё время дня и ночи. Установили, что в доме помимо женщины, которая не покидала его с того момента, как за ней запёрлась дверь, находилось ещё не более трёх человек. Той самой троицы, похитившей Комнину на рыночной площади.

Эти трое тоже почти не выходили из дому. Лишь раз в день, в утренние часы, один из них выбирался на рынок с большой корзиной и приносил еду. Из дома не доносилось ни звука.

Трудно было понять, кто эти люди, что они делают в Спалато и зачем держат женщину. Они совершенно точно не были венецианцами и не были местными, хотя и одеты в малоприметные одежды далматских ремесленников. Ни лицами, ни манерами они не походили на турок. Они были неопрятны, плохо выбриты. Йован проследил за тем из них, который ходил на рынок, понаблюдал, как тот общается с торговцами. Каналья свободно говорил по-славянски и держал себя так, словно минуту назад покинул мастерскую и послан хозяином за едой — копчёными куриными ножками, хлебом и зеленью. Он купил бочонок вина и с упорством пьяницы волок его домой, несмотря на то что, отягощённый корзиной, едва не уронил вино на землю. Скорее всего, эта компания была не в ладах с законом. Казалось, что они чего-то выжидают. Понимая, что промедление опасно, и учитывая немногочисленность противника, Джироламо решил действовать.

Утром третьего дня, как только один из трёх жильцов скрылся за углом и отправился на рынок, к дому подошёл и несмело постучал в дверь высокий молодой человек. Долго не открывали. Наконец заскрипел засов. Дверь приотворилась. Хмурый мужчина в кожаной безрукавке подозрительно оглядел стройного молодого мужчину в чёрном платье и тёмно-синих чулках, по виду стряпчего. Под мышкой молодой человек держал красную, покрытую бархатом коробку, довольно длинную, сантиметров семьдесят, из тех, в которых носят конфеты или подарки. Коробка, перевязанная красивой тесьмой с большим бантом, выглядела слишком празднично для чёрного платья державшего её человека.

— Антонио Бриччи, помощник нотариуса, — бодро представился молодой человек и чинно поклонился.

— Что надо?

Голос жильца был груб и неприветлив.

— Здесь ли проживает господин Чернич? Он просил посетить его и передать тот подарок, который мы три дня хранили по его просьбе, — любезно проговорил стряпчий.

На лице жильца не отразилось ни удивления, ни приязни.

— Вы ошиблись, — угрюмо проговорил он и приготовился захлопнуть дверь.

Но не успел.

— Э... любезнейший, погодите! — запротестовал молодой нотариус, растерянно оглядываясь и подставляя ногу. — Господин Чернич назвал адрес: Виа Мадонна дель Кампаниле, четвёртый дом от площади справа. Разве не так? Взгляните, ну куда я это понесу?

Молодой человек тяжко вздохнул. Прижимая коробку к плечу, он потянул за тесьму, развязал её, затем отбросил с коробки крышку, и через долю секунды в его руке оказалась шпага. При этом она оказалась почти в двараза длиннее коробки, в которой каким-то немыслимым образом помещалась, сложенная пополам. Это была одна из знаменитых шпаг венецианских братьев Феррара. Хорошая закалка делала их настолько гибкими, что остриё при сгибании легко касалось эфеса. Шпаги эти перевозились часто в согнутом виде в короткой коробке.

Со зловещим пением стальной клинок распрямился прямо в горло хмурого жильца. Схватившись за рану обеими руками, человек в ужасе отпрянул, тогда как стряпчий уже вонзал ему кинжал в сердце. Не успевший сделать и шага, человек упал внутрь дома.

Джироламо влетел внутрь, за ним Йован и его помощник. Второй жилец сидел, развалившись на большой деревянной лавке здесь же внизу, за столом. Он не успел подняться, жестокий удар по черепу рукояткой кинжала свалил его на пол. Джироламо кивком приказал связать его и перетащить оба тела в другую комнату. Они бросились осматривать дом. Где же похитители держали женщину?

Неужели они успели незаметно перевести её в какое-то другое место? Внизу, в двух маленьких комнатках и кухне, никого не было, комнатки были закиданы тюфяками, словно в них спал отряд наёмных солдат. Бутыли с вином, недопитый бочонок валялись под лавкой. Джироламо бросился по лестнице на второй этаж, ворвался в тёмную комнату. Он подскочил к окну и ударом кулака распахнул ставень. Комнату залил дневной свет. Она была пуста.

Они нашли пленницу спустя несколько минут в маленькой тёмной каморке без окон, на втором этаже. Дверь в неё была заперта на засов. Распахнув её, они увидели скорчившуюся на тюфяке, осунувшуюся, бледную женщину. Джироламо поклонился и произнёс не без патетики:

— Вы свободны, мадонна!

Однако женщина не шелохнулась, глядя на него затравленным взглядом. Джироламо шагнул внутрь и протянул ей руку. Она вяло шевельнулась.

— Мадонна, я ваш друг. Прошу вас. Нам надо торопиться, — прошептал Джироламо, деликатно беря её за руку.

Но женщина не трогалась с места, попыталась вырвать руку.

— Кто вы? — еле слышно проговорила она.

— Мадонна, вы должны довериться мне! Я послан вашим другом, чтобы спасти вас! — в его голосе зазвучало нетерпение. — Мы должны немедленно покинуть этот дом! Выходите хотя бы отсюда!

Он помог ей подняться и вывел из каморки. Елена сделала несколько неуверенных шагов, прикрывая глаза и жмурясь от дневного света. Эти негодяи обращались с ней хуже, чем с животным. Они просто бросили её в тёмную клетку и все эти дни держали взаперти и в темноте. Джироламо, поддерживая её под руку и помогая спуститься по лестнице, говорил какие-то успокоительные слова. Между тем Йован нашёл второй выход из дома через кухоньку в маленький дворик и с калиткой на соседнюю улочку. Он с сочувствием оглядел ослабевшую женщину, дёрнул себя за бороду.

— Может, подождать третьего здесь? — спросил он, многозначительно показывая на свой нож.

— Не стоит. Лучше давай побыстрее уберёмся из этого города.

На Елену накинули тёмный плащ, Джироламо проводил её через кухню во двор. Остановившись перед калиткой, он спросил:

— Вы можете идти сами, мадонна?

Она кивнула. Тогда они вышли на улочку, он шёл рядом, лишь слегка поддерживая её. Окружив женщину и держась за рукоятки кинжалов, отряд быстро продвигался в лабиринте улиц, раздвигая попадающихся прохожих и уводя её всё дальше и дальше от темницы. Елена всё это время покорно шла с ними.

— Боже! — вдруг проговорила она, остановившись на полдороге. — Я не могу! Я не могу бежать с вами! Кто вы и что вам от меня надо?

— Ваши друзья.

Нервная улыбка передёрнула её губы.

— С тех пор, как я здесь, мне все клянутся в дружбе!

Джироламо подошёл к ней вплотную.

— Хорошо, я скажу откровенно. Я не знаю, ваши ли мы друзья, мадонна, но я очень хотел бы им быть. Если для вас может послужить доказательством этого ваша свобода, то вы свободны. Вы можете идти, куда вам вздумается, мы дальше не сделаем и шагу.

— Мне кажется, я уже видела вас где-то... Куда вы ведёте меня?

В глазах Джироламо горело восхищение, которое он пытался скрыть за внешней суровостью. Однако это ему не удалось. Он приветливо улыбнулся.

— Вы видели меня два дня назад на площади. Я веду вас на свидание с вашим сыном, мадонна.

Женщина вздрогнула, в её взгляде появилась растерянность.

— С моим сыном? — вопрос был похож на вскрик.

— Ну конечно, с вашим Османом, Ильёй. Если вы поторопитесь... Он ждёт вас с самого утра. Он знает, что я пошёл за его матерью и должен привести вас к нему. О, не бойтесь, он свободен! Он свободен так же, как и вы, мадонна! Вы идёте?

Джироламо отвернулся и двинулся по улице. Женщина, немного поколебавшись, пошла за ним. Через несколько минут она держала в объятиях сына.

Глава 35

Венеция. Начало июня 1596 года

В скромной каюте большого барка, стоящего у причала в Фузине и превращённого в небольшую плавучую лабораторию, на лавках сидели трое — сер Маркантонио Лунардо в приподнятом настроении, преподобный фра Паоло и великий Канцлер Республики Агостино Оттовион, только что прибывший на богато украшенной гондоле в несколько угнетённом состоянии духа. Едва ощутимая рябь на воде слегка покачивала барк.

Сер Маркантонио утром получил короткое письмо от Джироламо с сообщением о том, что задание его выполнено: он нашёл «турецких гостей», как он написал, — Комнину и её сына, — и он предполагает в ближайшее время, как только будет подходящее судно, отплыть из Спалато в направлении, условленном заранее. Таким образом, сер Маркантонио не сомневался, что самый трудный этап спасения беглецов уже позади. А значит, удалось окончательно сорвать план «Кизил элма»! Это наполнило Реформатора такой радостью, что, глядя на своих собеседников, он сиял.

Канцлер сидел слегка насупленный, всё ещё напоминая своим видом, что он до сих пор не забыл возмутительных подозрений, которые по поводу него кое-кто себе позволил.

Фра Паоло, казалось, не замечал никого вокруг и был увлечён стоявшим на столе большим стеклянным сосудом, наполненным водой, в котором плавали полдюжины маленьких рыбок. Каноник постукивал по стенкам сосуда, наблюдая за поведением его обитательниц.

В другом стеклянном сосуде, большом, пузатом, но с очень узким горлышком, накрытом деревянной дощечкой и с помощью хитроумной паутины верёвок закреплённом в висячем положении над столом, расселись по стенкам мухи и жуки. Ещё над столом висела большая клеть из нитей в мельчайшую клетку. И в ней летали и ползали бабочки, шмели, стрекозы. Всё это ихтиолого-энтомологическое хозяйство плескалось и жужжало, к любопытству и удовольствию преподобного и к недоумению нетерпеливо ерзавшего на лавке Канцлера.

— Ну же, досточтимый мессер Лунардо, — наконец проговорил Оттовион. — Вы в вашей записке сообщили, что распутали тайну заговора!

— Это было очень сложно, — проговорил Лунардо. — Поверьте мне, дорогой друг, я долго не мог разгадать эту загадку.

— Позвольте! Позвольте прервать вас, светлейшие синьоры! — неожиданно вмешался в беседу фра Паоло, наконец отвлёкшись от рыбок и жуков. — Давайте всё-таки не будем забывать, где мы находимся и для чего собрались. Поэтому я, прежде чем мы приступим к нашей беседе, должен просить вас подняться с лавок.

— Но зачем? — недоумённо проговорил Оттовион, поднимаясь.

— Потому что мы планируем сегодня utile dulci miscere,^[137] — пояснил монах. — Не забывайте, что вы приглашены на эксперимент! А он у нас начинается прямо сейчас, пока мы ещё не пустились в плаванье. Поэтому, Ваше превосходительство, синьор Канцлер, и досточтимый мессер Реформатор, я прошу вас, любезные господа, подпрыгнуть!

— Подпрыгнуть?!

— Совершенно верно! Подпрыгнуть, и как можно выше! Встаньте на то место, которое у нас очерчено на полу. И постарайтесь не отклоняться по собственной воле от этого места! Ну, приготовились. Прыгаем одновременно! Раз-два-три — оп-ля!

Задрав подолы своих длинных одеяний и открыв до колен ноги в разноцветных чулках, трое зрелых, овеянных славой и величием мужей при выкрике «оп-ля!» дружно подпрыгнули и шумно стукнули башмаками по деревянному полу.

— Ещё! Мы должны зафиксировать, каково наше положение до начала движения судна, — выкрикнул каноник. — Раз-два-три — оп-ля!

Их встреча состоялась благодаря очередной хитроумной выдумке Реформатора. Он официально пригласил великого Канцлера в качестве почётного свидетеля и участника для постановки опыта, не так давно уже проведённого профессором Галилео на реке Брента в компании своих приятелей. Канцлер как лицо, в высшей степени ответственное и совершенно незаинтересованное, мог с позиции своего высокого общественного и государственного положения подтвердить объективные результаты эксперимента. Для чего и приехал. Другими участниками были: Реформатор университета сер Лунардо, профессор права фра Паоло, несколько магистров и бакалавров, а организатор — профессор математики Галилео из Пизы. В приглашении к Канцлеру, оформленном с полным соблюдением всех правил, Реформатор так и написал: «...Данные опыты на движение имеют большое значение для развития этого знания в нашем университете, а проводящий их профессор Галилео, хотя ещё и молод, но уже пользуется большой известностью как очень сведущий в математической науке человек».

У них было время на секретную беседу, пока организаторы эксперимента заканчивали подготовку. Снаружи вход в каюту охраняли Джанбаттиста Первый и Пьетро. Когда почётные участники опыта снова уселись на лавки, Лунардо с серьёзным видом продолжал:

— Итак, начнём с нашей слежки за сенатором Феро. Когда мы установили наблюдение за его домом, мы с самого начала были поражены тем, что все происходит так, словно мы зрители и перед нами разыгрывается какой-то спектакль. Смысл этой комедии мы никак не могли разгадать.

Почему Феро почти демонстративно с такой регулярностью отправляется на лодке на переговоры с теми, кто никак не были балканскими монахами? Он не мог не знать этого! Эти мнимые монахи были каталонцами! Почему Феро составлял письменные отчёты, которых никто не видел? Кому он их отдавал? Предполагается, что он передавал их руководителю Совета Десяти Томазо Гарцони. Что делал или делает с ними Гарцони? Ответа у нас нет.

Как вы знаете, нам удалось установить, что Феро предположительно вёл переговоры с представителями антиосманской коалиции, и речь там шла о плане совместных военных действий против османской империи.

Наконец встречи с мнимыми монахами неожиданно прекратились. И Феро перестал куда-либо по ночам выезжать. Но спустя некоторое время он направился на свою последнюю прогулку, с которой не вернулся. При этом его исчезновение ровным счётом никого не встревожило — ни Сенат, ни Совет Десяти, ни инквизиторов. Таковы обстоятельства дела.

Как вы знаете, мы продолжали наши наблюдения, пытаясь разобраться. К счастью для нас, а точнее, по необходимости, так как не заметить этого было невозможно, перед нашими глазами разыгрывался ещё один спектакль. На этот раз с сыном сенатора синьором Филиппо Феро. Он, так же как и его отец, выбирался по ночам из дома. При этом он покидал дом после ухода своего отца и возвращался незадолго до его возвращения. То есть для своих вылазок он располагал более ограниченным промежутком времени.

Нас, конечно, заинтересовало, куда же выбирался этот Филиппо, тем более что мы установили — он имел контракты с двумя куртизанками, был не чужд посещать салон для азартных игр и вообще вёл весьма легкомысленный образ жизни, свойственный, к сожалению, многим представителям нынешней патрицианской молодёжи. Поэтому мы повели наблюдения и за этим молодым человеком.

И вот что мы узнали. Молодой человек посещал некоего сансери, ростовщика, у которого одолжил большую сумму денег, что тоже весьма прискорбно и весьма обычно в наши дни. Но это не так важно. Важно то, что этот ростовщик оказался по совместительству ещё и сенсале, брокером, ведущим дела некоторых восточных, в том числе турецких, купцов. Таким образом, у нас возникло справедливое подозрение, уж не связан ли этот маклер-брокер с турецкими шпионами, которые через Филиппо, возможно, выведывали сведения о переговорах сенатора Феро.

Кроме того, настораживал ещё один факт: Филиппо покидал дом сенатора всегда одним и тем же путём — через окно комнаты, которую мы справедливо считали кабинетом его отца. Спрашивается, каким образом он это делал? Вряд ли отец оставлял открытым свой кабинет! А если запирал, то, значит, у Филиппо был ключ от него. Следовательно, он вполне мог иметь ключ и к секретному ларцу своего отца сенатора! А значит, с учётом всего уже перечисленного, повеса вполне мог передать отцовские секреты своему ростовщику, а тот, в свою очередь, переправлять их туркам!

Таким образом, мы сначала пришли к следующим предположениям. Первое. Скорее всего, сенатор Феро вёл секретные переговоры с представителями императора Рудольфа или Папы римского о совместных действиях против османов. Второе. Османы — эти якобы турецкие купцы — сумели найти щёлочку в дверях, за которыми шли переговоры, и через сенаторского сына Филиппо оказались в курсе этих переговоров.

Таковы были наши предположения в результате наблюдений за сенатором и его сыном.

Позвольте также напомнить вам, что наши наблюдения начались из-за опасений ряда самых высокопоставленных магистратов нашей Республики в том, что против Венеции плетётся некий заговор с целью втянуть её в разразившуюся на континенте войну. Эти опасения имели справедливые основания, так как налицо были факты, указывающие, что в Венецианской Далмации затевается какая-то военная авантюра и, скорее всего, против османов.

Мы пришли к выводам, что: а) либо венецианское правительство в лице сенатора Феро и советника Гарцони ведёт тайные переговоры о вступлении Республики в войну против турок на стороне лиги христианских государств вопреки объявленному нами нейтралитету; б) либо переговоры ведутся вопреки настроению нашего правительства группой каких-то высокопоставленных магистратов, то есть заговорщиками.

При этом учтите, что турки через Филиппо знают об этих переговорах. То есть ситуация вырисовывалась очень серьёзная.

Обратите также внимание, что мы ещё тогда не понимали сути дела, а именно — в чём заключались переговоры и какие планы обсуждались.

Согласны с моими выводами и утверждениями?

— Да, — ответили хором фра Паоло и великий Канцлер.

— Но всё это гораздо сложнее!

— ?!

— Всё гораздо сложнее, — повторил Лунардо. — Но позвольте сначала опять вернуться к некоторым обстоятельствам, которые вам известны. Во-первых, если вы помните, некие деятели — один из них монах Чиприано ди Лука, изгнанный из Венеции, а также некий кавалер Франческо Бертуччи, урождённый далматинец, — ведут многолетние переговоры в Риме и Праге от имени врагов Венеции сеньских ускоков о военной операции в Далмации, в частности о захвате турецкой крепости Клисса. Переговоры затянулись, Риму, судя по всему, не нравился Бертуччи, который хотел возглавить далматскую операцию и получить большие права на управление. Праге не нравилось направление удара, так как эта крепость стоит вдали от Венгрии, где находится сейчас основной театр военных действий с турками. При этом, как нам известно, венецианское правительство не только давно в курсе этих переговоров, но и активно пыталось помешать им, так как нападение на турецкую крепость, находящуюся буквально в паре миль от венецианского Спалато, тем более нападение, совершенное ускоками, может угрожать в первую очередь именно Венеции. Мы знаем, что Совет Десяти приговорил Чиприано ди Лука к смерти и распорядился поймать кавалера Бертуччи, и у меня нет сомнений, что он приведёт своё решение к успешному исполнению.

Однако вы помните, обнаружилось, что помимо этих двух весьма известных персонажей, кто-то ещё одновременно с ними вёл подготовку к нападению на ту же крепость. При этом информация об этой подготовке странным образом не принималась во внимание нашим правительством. Помните историю с доктором богословия Матео Альберти, приплывшим из Далмации с доносом на своего родного брата, авантюриста Джованни Альберти? Его донос и его объяснения Совет Десяти, а точнее некие конкретные его члены, объявили вздором и не желали рассматривать! Да ещё кто-то едва не убил богослова, когда он покинул Дворец дожей! А ведь спустя буквально месяц выяснилось, что он был совершенно прав, и его брат Джованни Альберти действительно оказался главным руководителем захвата турецкой крепости!

Кроме того, ещё ранее некоторые свидетели, знавшие о предстоящем захвате крепости, вообще были тайно устранены — я имею в виду, например, смерть албанского капитана Капуциди, которого тайно казнили во Дворце дожей!

Таким образом, все указывало на какую-то зловещую интригу вокруг крепости Клисса, но пока нам не удавалось найти объяснений, ведётся ли эта интрига правительством или заговорщиками, действующими вопреки воле правительства.

И чем более мы силились найти разгадку, тем больше нам хотелось получить хотя бы часть документа, который, как мы предполагали, готовил сенатор Феро. После исчезновения сенатора мы стали ещё внимательнее наблюдать за его сыном, у нас были сильнейшие подозрения, что он может обладать копией отцовского документа. Вы знаете, что кто-то пытался продать этот документ на брольо, — Лунардо сделал паузу и переглянулся с фра Паоло, который был в курсе всех событий, а не только того короткого пересказа, со многими намеренными упущениями, который Лунардо излагал Канцлеру. — За этим последовало немедленное решение Совета Десяти арестовать Филиппо Феро. Филиппо, вы знаете, бежал от сбиров, кем-то предупреждённый, но был убит в одной из гостиниц Венеции.

В этом месте рассказа Лунардо пришлось сделать вынужденную паузу, так как Оттовион вдруг отчаянно затряс большой головой и запыхтел, видимо, совершенно замороченный интригой.

— Но как? — воскликнул он. — Как этот Филиппо мог сделать или раздобыть копию, если даже оригинала сенаторского документа никто не видел? Откуда известно, что вообще есть какой-то документ?

Лунардо, снова переглянувшись с фра Паоло, весело рассмеялся.

— Об этом у нас сейчас и пойдёт речь, дорогой Канцлер. При этом, смею вас уверить, это не просто мои предположения, а факты, проверенные на деле. Во-первых, точно известно, что копий документа существует не меньше трёх. Два экземпляра сделал сам сенатор Феро. Мы имеем... э... доказательства этого. Третья копия снималась с оригинала сенатора.

— Где же они все?

— Первый экземпляр находится у того, кому Феро передавал его во Дворце дожей, то есть у человека, который был в курсе его работы.

— Советник Гарцони?

— Предположительно. Второй сенатор оставлял для себя, который в конечном итоге оказался у Филиппо. А третий экземпляр достался разведчикам султана.

— Османам?

— Совершенно точно. Получилось это так: Филиппо, когда его отец уходил на ночные переговоры, забирал часть составляемого им документа из потайного ларца, относил в некий дом своему маклеру-брокеру, куда в ту же ночь являлись турки и снимали для себя копию с документа. Потом Филиппо спешил домой, чтобы успеть положить его на место до возвращения отца.

— А где сейчас второй экземпляр?

— У меня.

— У вас?! Но каким образом?..

— В тот вечер, когда сенатор Феро внезапно исчез, Филиппо оказался обладателем копии готового документа целиком и сообразил перепрятать его до прихода сбиров, которые, как мы знаем, собрали все бумаги сенатора, опечатали и унесли во дворец. Мне же совершенно случайно удалось заполучить эту копию сенаторского документа. — Лунардо перевёл дух, прося Канцлера взглядом не выспрашивать подробности, которые он не намеревался сообщать.

Канцлер взволнованно ждал продолжения. Наконец спросил:

— Он у вас с собой?

— Да, — Лунардо кивнул.

— Я могу ознакомиться с ним?

Лунардо вынул из кожаной сумки, лежавшей у него на коленях, листы и протянул Канцлеру.

— Но прошу вас никому не говорить об этом, — предупредил Лунардо, и пока Канцлер нервно просматривал документ, продолжал: — Так вот, дорогой мессер Канцлер. Именно когда мы знаем содержание этого документа, который так тщательно и долго готовил сенатор Феро, мы пришли к удивительным выводам, опрокинувшим все наши предыдущие предположения. А именно: все действия Феро — его переговоры, составление документа и так далее — хитроумная стратегема, то есть военная хитрость, а ещё точнее — провокация!

— Чья? — воскликнул Оттовион.

— Не торопитесь! Начнём с документа — это план военной операции против османов, который я после внимательного изучения считаю на девять десятых фальшивкой.

— Почему? — Канцлер всё ещё нерешительно перебирал листы, а после слов Реформатора положил их на лавку.

— Потому что — прочитав, вы убедитесь в этом сами — большая часть изложенного в плане на самом деле не нашла воплощения. Но есть несколько событий, которые произойти могут, или могли бы, или произошли. Поэтому сразу возникает справедливый вопрос, кем и для чего этот план составлен? Если это провокация, то, разумеется, она, скорее всего, нужна, чтобы обмануть кого-то, создать иллюзию заговора. В том направлении, которое мы предполагали сначала, картина вырисовывалась следующая: заговорщики, желающие втянуть Венецию в войну на стороне габсбургско-папской коалиции, стряпают провокационный документ, который подбрасывают туркам, чтобы заставить их поверить, будто Венеция уже тайно вступила в союз против османов и готова начать войну.

— Но разве это не так? Разве захват Клиссы не говорил об этом?

— Именно! Вы совершенно правы, досточтимый Канцлер! Захват Клиссы — как раз и является одним из запланированных настоящих событий, которые должны убедить османов в том, что весь план является правдой! Сейчас уже известно, что турецкие визири и военачальники получили текст этого провокационного плана. Словно в подтверждение истинности этой фальшивки, происходит захват крепости Клисса совместно ускоками и венецианцами — жителями Спалато! И, разумеется, османы должны были нанести опережающий удар по Венеции, пока остальная часть плана не приведена в исполнение! Казалось, только поднеси спичку — и вспыхнет война! Этого и добивались провокаторы!

Но вдруг в Совет Десяти поступает донос Матео Альберти, из которого благодаря вам и нашему другу фра Паоло правительству стало известно о готовящемся захвате турецкой крепости. Советник Гарцони, когда члены Совета попросили его доложить, какие меры он предпринимает для предупреждения этой провокации, объявляет, что предупредил турок о готовящемся нападении на крепость! Помните это очень важное заявление?! А что делают турки?.. Турки, как известно, несмотря на грозящую опасность, отнеслись к содержанию крайне легкомысленно! Более того, санджак-бег Клиссы Мустафа Пияле-паша буквально накануне нападения на крепость покинул её с большой частью войска. Для чего?

И вот тут я задумался, а хотели ли турки помешать захвату крепости? Если бы они усилили её защиту, увеличили гарнизон, ускоки бы отказались от нападения. Почему турки были так беспечны? Почему турецкий шпион, получая по частям секретный план, не переправлял его в Константинополь? Особенно ту часть, где освещалась операция захвата крепости? И снова сомнения: а действительно ли турки были потрясены её захватом и венецианским вероломством?

Потом всплыла в памяти странная, самая первая история с провокациями на море. Помните? С этими паломниками, перебитыми якобы головорезами с венецианской галеры, а мы обвиняли в этом мальтийцев и тосканцев. Помните, сколько было странного в той истории? Нападавшие корабли были турецкими, они, совершенно не таясь, плыли в турецких водах и также без труда исчезли в турецких водах. Говорили, что они скрылись на Кандии. Но не проще ли было им спрятаться на Родосе? А кому принадлежит Родос с тех пор, как его отняли у рыцарей Святого Иоанна?! Он является турецкой базой!

Вот я и подумал: а ведь в Турции, и для нас это не секрет, есть группа сановников, которая хочет развязать войну с Венецией. И не на руку ли ей, этой группе, подобное развитие событий? На руку!

И теперь я, возвращаясь к Феро, вспомнил множество странностей в поведении его самого и сына. Та комедия, которая разыгрывалась почти открыто для чьих-то глаз, его беспечность в обращении с документом и его сохранностью. Неужели он не догадывался, что сын каждую третью ночь пробирается в его кабинет, лазает через окно, крадёт из его ларца секретнейший документ? Единственное здравое объяснение возможно лишь при одном допущении: Феро, без сомнения, знал, что делает. Он знал, что план готовится для османов. И сын его был с ним заодно. И в его задачу входило передать османам план и обеспечить его копирование. Но почему они это делали? Предательство?.. Предположим, из-за денег. Мы выяснили, что семья сенатора в самом деле стеснена в средствах, и Филиппо фактически продал план ростовщику, связавшему его с турками, за большую сумму. Однако позже нам удалось установить, что все деньги, полученные от ростовщика, за исключением некоторой небольшой части, были пожертвованы им монастырю Святых Джованни и Паоло! Как это возможно? Я нахожу пока только одно объяснение: отец и сын действовали совместно по плану, подготовленному, как они считали, венецианским правительством; Филиппо тоже агент правительства — он не предатель, не мот и не заговорщик. Как и сенатор. За что и были убиты.

— Кем? Турками?

— Убиты заговорщиками, — сказал Лунардо.

— Ничего не понимаю! — снова воскликнул Канцлер. — Откуда же взялись заговорщики, если вы говорите, что сенатор и его сын работали на правительство против османских шпионов? И кстати, как же они могли работать на правительство — ведь тогда получается, что они по указанию правительства пытались убедить османов в том, что Венеция готовится против них к войне!

— Именно так! — сказал Лунардо с убеждением. — Когда вы сами ознакомитесь с планом, вы увидите всю его абсурдность. В нём расписаны такие детали и позиции, которые османские агенты, сидящие в Венеции, легко могли бы проверить, что в действительности Венеция не готовится к войне с ними. Вы правильно подметили запутанность этой ситуации! Суть в том, что мы столкнулись здесь с тройной игрой разведок. И цена игры одна — втянуть нашу Светлейшую Республику в войну!

Первая игра. Агенты императора или Папы, безусловно, участвовали в составлении этого плана и переговоров. Мнимые монахи, я думаю, были как раз агентами антитурецкой коалиции и снабжали провокационными документами венецианцев через Феро. Они действовали намеренно, почти не таясь, чтобы привлечь к себе внимание турок и, таким образом, скомпрометировать Венецию. Им это удалось.

Вторая игра. Наше правительство, предположительно, раскусило этот план и пыталось тайно, через сенатора и его сына, снабдить турок сведениями, чтобы предупредить османов о готовящихся против них акциях.

— Погодите! — перебил Оттовион. — Почему же это туркам не помогло?

— Потому что есть третья игра! Турки, которые, как мы думали первоначально, были жертвой готовящейся провокации и перехватили документ, подсунутый им агентами кайзера, коварно задумали сами воспользоваться этой ситуацией в своих интересах. А именно, позволили событиям развиваться в соответствии с планом, то есть дали захватить крепость, допустив ещё кое-что. Затем, сделав вид, что безоговорочно верят секретному плану, и обвинив перепуганное венецианское правительство в сговоре с императором и папой, попытались втянуть Республику в войну на своей стороне!

Оттовион издал горлом шумный, почти неприличный звук.

— Чтобы Республика воевала на стороне неверных?! — проговорил он.

— Да. Именно так, досточтимый и сиятельный мессер Канцлер! Эта цель только на первый взгляд кажется невероятной! Но ничего невероятного, если мы присмотримся более внимательно к ситуации, нет. Ведь о предательстве Венецией христианских интересов говорится давно. Политикой нашего нейтралитета раздражены Габсбурги и Папа. Габсбурги — наш враг, не меньший, чем османы. Испания — наш исторический враг, который только обрадуется нашему предательству. И поверить в окончательное предательство Венеции нетрудно. Вы помните, что подобные попытки втянуть Венецию в войну уже делались. Когда боснийский паша Хасан призывал нашего генерального проведитора в Далмации устроить совместную военную операцию против ускоков на габсбургской территории, тогда венецианское правительство испугалось и уклонилось от приглашения. То же самое и крепость Пальманова, в строительстве которой волей провидения участвовал и ваш покорный слуга. Габсбурги рассматривают её прямо как подготовку к войне против них.

Турки очень рассчитывали на провокацию с Клиссой и поэтому изображали, что интрига вокруг неё их нисколько не заботит. Они рассчитывали, что нападение на крепость венецианских подданных так напугает наше правительство, что заставит его всячески помогать туркам и втянет нас в прямое столкновение не только с ускоками, но и с войсками императора.

И это, вы знаете, туркам почти удалось! Наше правительство так напугалось, что не только помогает туркам припасами, а также преследуя бывших захватчиков крепости, но и устроило полную блокаду крепости, что исключает всякую помощь засевшим в ней ускокам и венецианцам со стороны Папы, неаполитанцев и кайзера! Единственное, чего не удалось туркам, это столкнуть наши и императорские войска друг с другом. Но мы были на грани войны! И она бы разразилась, если бы наше правительство не подчинилось ультиматуму императора Рудольфа. Таким образом, Венецию втянуть на сторону османов не получилось, как не удалось сделать её союзником императора и Папы. Таким образом, в войне разведок — ничья.

Вот тут-то и появляется некая четвёртая сила. Заговорщики. Которые каким-то образом с самого начала были осведомлены о тройной интриге. Возможно, сами и задумали её.

— Кто они? Венецианцы?

— Возможно. Нам известно только вымышленное имя одного из них — Митридат.

— Митридат... На чьей же они стороне?

— Первоначально, возможно, на имперской. Позвольте мне обратить ваше внимание на такой факт: все, кто участвовал в этой провокации, — уничтожены. Убиты, я в этом уверен, сенатор Феро и его сын Филиппо, убит маклер, связной между Филиппо и турками. Мы получили также известие, что в Рагузе был ликвидирован турецкий агент, вывезший из Венеции документ сенатора. Кем?.. Возможно, заговорщиками, испугавшимися разоблачения и заметающими следы. Или это месть? Или наказание за что-то?

Я думаю, они устранили сенатора и его сына, когда поняли, что заговор стал поворачиваться не в ту сторону, куда они предполагали. То есть когда стали подозревать, что турки сумеют воспользоваться интригой в своих интересах. Маклер был убит как опасный свидетель, способный опознать коварного Митридата. Наконец, агент османов предан смерти в Рагузе самым вызывающим образом: среди бела дня в него всадили стеклянный кинжал, как казнят у нас на Мурано. Я думаю, чтобы подстегнуть сомневающихся визирей и военачальников османов и убедить, что Венеция им враг.

Возможно, они предприняли отчаянную попытку вынудить венецианцев встать на сторону антиосманской коалиции. Но это пока не получилось. Бог хранит нашу Республику! Нам посчастливилось сорвать коварные планы, не дав событиям развиваться так, как было предусматривал план. Успев вовремя предупредить Сенат о готовящемся захвате Клиссы, мы смешали им карты. Крепость турки возвратили уже через полтора месяца, и военная кампания вокруг крепости не затянулась. Мы предотвратили и другие провокации.

— То есть вы считаете, что опасность миновала? — с надеждой в голосе спросил Оттовион.

— На некоторое время, конечно, да! С этой стратегемой, безусловно, да. Хотя, нет сомнений, попытки провокаций будут продолжаться и дальше. До тех пор, пока мы не сумеем добраться до заговорщиков. До их ядра. До Митридата. Надеюсь, синьоры, я не слишком утомил вас рассуждениями. Satis verborum!^[138]

— Sapienti sat!^[139] Аминь, — проговорил фра Паоло.

Лунардо закончил и перевёл дух, обведя слушателей победным взглядом. Канцлер взволнованно поднялся, порывисто пожал Лунардо руку.

— Благодарю вас, мессер прокуратор, за решение загадки! Мне казалось, вот-вот — и война неизбежна! Но кто же всё-таки заговорщик? Кто этот Митридат?

Лунардо хитро прищурился.

— Пока не знаю, — признался он. — Кое к кому надо бы присмотреться внимательно, но подозрений у нас нет...

Есть вопросы. Мне кажется, что таинственный Митридат — не венецианец. Но венецианцы могут быть связаны с ним.

— И всё же, — проговорил Канцлер многозначительно, вспоминая прошлое недоразумение. — Надеюсь, на этот раз у вас будут доказательства виновности подозреваемых?

— Без доказательств мы не станем считать кого-либо заговорщиком.

— Иными словами, — заключил Канцлер, — у вас нет пока прямых доказательств?

Реформатор отрицательно покачал головой.

— И вам нечего предъявить Совету Десяти?

— О, нет! — запротестовал Лунардо. — В любом случае я этого делать не собираюсь! Во-первых, подозрения должны окончательно сформироваться в моей голове. А доказательства необходимо собрать. Но я вовсе не уверен, что мне стоит этим заниматься, не говоря уже о том, чтобы нам выступать в трибунале. Ради нас же самих! Один из моих помощников серьёзно ранен, остальные несколько раз рисковали жизнью. В конце концов, сорвав вражескую провокацию, мы посрамили заговорщиков!

— Но надо разоблачить их! — воскликнул Канцлер.

— Совершенно верно. Но прежде — сорвать их планы! Это нам удалось! — не без гордости напомнил Лунардо.

У Канцлера от волнения забегали глазки.

— И всё же, — настаивал он, — назовите мне имя вашего подозреваемого! Досточтимый мессер Маркантонио, вы не можете отказать мне после всех наших откровенных бесед!

Лунардо поморщился.

— Поймите, дорогой Канцлер, — сказал он нехотя. — Я в самом деле никого особо не подозреваю, а более всего, как вы верно намекнули, боюсь ошибиться. Я — интриган, да, но я — не сбир. Есть некоторые персоны, действия которых кажутся не совсем понятными, но это ещё не подозрения! Их надо бы проверить... А я вам уже сказал, что не уверен, стоит ли мне проникать глубоко в тайны нашей разведки.

— И всё же! С кого вы начнёте?

— Ну... ну... Что вы думаете, например, о мессере Томазо Гарцони? Что вы можете сказать о нём?

— Вы подозреваете мессера Томазо Гарцони, одного из трёх руководителей Совета Десяти? — уныло протянул Канцлер. — И это на основании...

— Нет, нет! Я же сказал, не подозреваю, а интересуюсь! — воскликнул Лунардо. — И конечно, не на одном лишь основании, что именно он занимается далматскими делами! Во-первых, думается мне, он скорее всего то лицо, которое получало отчёты от сенатора Феро. Если это так, то что он сделал с ними? Почему он не предпринял шагов для срыва провокации? Это надо проверить. Во-вторых, не очень ясны его действия перед захватом крепости. Знал ли он о доносе Матео Альберти до того, как о нём узнали мы? Если да, то почему никак на него не отреагировал? И многое другое. Может быть, это была некая операция наших агентов? Или что-то другое? Почему, например, Гарцони никак не взволновало исчезновение сенатора Феро?

Оттовион помрачнел.

— Если вы всерьёз подозреваете его, — сказал он, понизив голос, — боюсь, вы опять ошиблись. Я вынужден выступить адвокатом мессера Гарцони. Кстати, то, что я вам сообщу, возможно, очень важно. И это убедительно доказывает, что мессер Гарцони не заговорщик, ибо в противном случае он не стал бы делиться со мной. Он рассказал мне на днях по секрету, что есть сведения, будто в Далмацию сбежали одна из жён ныне царствующего султана Мехмеда и их общий сын. Сведения, подтверждённые и нашими дипломатами в Стамбуле, и другими источниками. Разумеется, присутствие этих беглых персон на нашей территории совершенно нежелательно, поэтому дан соответствующий приказ... Что с вами?

Ничто не изменилось в лице старого дипломата, умеющего превращать своё лицо в непроницаемую маску. Но эта маска изменила свой цвет, став мертвенно бледной.

— Ваши слова подтверждают, что Гарцони не заговорщик, — проговорил он. Голос его звучал сипло и тихо. — И он знает содержание отчётов сенатора Феро! Когда он рассказал вам?

— Три дня назад.

Сер Маркантонио схватился за голову. Фра Паоло тоже вскочил, побледнев.

— Может быть, мне надо было сразу сообщить вам? — растерявшись, виновато пробасил Оттовион. — Но, клянусь, я никак не связал известные нам обстоятельства с тем, что сказал советник!

— Тот, кто завладеет беглецами, тот и предъявит Венеции счёт! — сказал Лунардо. — Решение будет только одно — уничтожить?

Канцлер пожал могучими плечами.

— Гарцони сказал: арестовать!

Лунардо впал в мрачную задумчивость. Канцлер с растерянным видом молчал. С него вмиг слетела вся его величавость. Фра Паоло нервно стиснул руки.

— Боюсь, что это погубит не только женщину и её сына, но и моего лучшего помощника! Он действует, опираясь на безграничное доверие ко мне! — пробормотал Лунардо еле слышно, и в его глазах, когда он поднял взгляд на собеседников, мелькнули тоска и уныние.

Реформатор тяжело поднялся, ссутулившись, словно нёс на плечах большой груз, он подошёл к двери каюты и чуть приоткрыл её. Тотчас просунулась голова Пьетро. Лунардо жестом пригласил его внутрь и что-то тихо сказал ему на ухо. Пьетро поклонился и исчез.

Через минуту или две дверь каюты раскрылась, и на пороге появился невысокий, коренастый, приятной наружности человек лет тридцати, скромно, но опрятно одетый по манере учёных.

— Прошу прощения, что доставляю беспокойство вашим высокопревосходительствам, — проговорил он, низко поклонившись. — Хочу сообщить, что мы готовы к отплытию и к началу опытов. Готовы ли вы?

— Всецело в вашем распоряжении, досточтимый синьор Галилео! — ответил Лунардо за всех и широко улыбнулся учёному.

Глава 36

Венецианская Далмация. Спалато. Несколько дней спустя

Младен, что работал у купца Мендереса, по просьбе Йована дал им ключи от маленького каменного амбара, прилепившегося к руинам диоклетиановой стены внутри города. Амбар состоял из трёх небольших комнат, узких и длинных, заставленных пустыми корзинами и коробами, с деревянным полом, обсыпанным соломой по углам, и деревянными стеллажами для хранения товара. Джироламо припрятал в нём несколько факелов, два огнива, несколько бутылей вина и воды и небольшой окорок, подвешенный на крюке к потолку.

В один из дней Джироламо решил повнимательнее обследовать помещения. Сначала он обошёл все три комнаты, исследовал стену — может быть, здесь есть ещё двери. Он полагался не только на то, что видит, но и на поведение факела: чувствовалась откуда-то из глубины этого полуподвала тяга воздуха. Наконец он нашёл источник. В третьей комнате, внизу стены у самого пола, под стеллажом, он обнаружил небольшое отверстие, заколоченное досками. Данило, слуга Йована, держал факел, а Джироламо отодрал доски, открыв маленький лаз. Забравшись внутрь, Джироламо посветил — он стоял на каменной ступени, ведущей куда-то вниз. Это был, судя по всему, один из ходов в знаменитые подвалы древнего императорского дворца, занимавшие, как рассказывали, всю площадь внутри городских стен, огромные пространства, не изученные и не исследованные никем. Джироламо выбрался обратно в амбар, обрадованный этой находке, так как теперь у них была возможность скрыться в случае опасности. Они заделали и прикрыли лаз, замаскировав его пустыми корзинами и соломой.

По договорённости с Младеном они могли использовать амбар как тайник на случай каких-то непредвиденных обстоятельств. Вскоре такие обстоятельства возникли.

Между тем радость и облегчение от тревог, наконец, вернулись к Елене. Она то и дело тискала и обнимала Илью, гладила его по голове. Он терпеливо, нехотя позволял ей ласки. И всё-таки он очень изменился. Он стал сдержан и молчалив. Почти как взрослый мужчина. Она пыталась несколько раз заговорить с ним о монастыре, о людях, которые его приютили. Он отвечал односложно и очень неохотно. Однажды разговор зашёл о вере. Увидев на её груди крест, Илья успокоился. Она стала расспрашивать его, верит ли он по-прежнему в Магомета? Он сказал, что настоятель монастыря объяснил ему, когда он долго не хотел принимать нового Бога, что Бог един и тут, где они теперь живут, без него жить нельзя. Там, откуда его привезли, верили в неправильного бога. Елена поняла, что её мальчику отказ от Аллаха и крещение дались очень нелегко.

Елена сказала сыну, что они скоро уплывут отсюда в другой далёкий город. Осман выслушал новость без сожаления, но и без радости. Он терпеливо сносил все и радовался только одному: он вновь обрёл мать.

Через несколько дней он спросил, когда же они отправятся в далёкое путешествие. Елена объяснила, что они ждут корабль, который увезёт в большой и богатый город на воде. Он спрашивал, почему они не могут вернуться, чтобы увидеть отца, братьев и сестёр — принцев и принцесс. Елена, запинаясь, ответила, что им в Турции угрожает гибель и туда лучше им никогда не возвращаться. Сын принял её объяснение спокойно.

Она жила с сыном (она просила найти Хафизу в тот же день, как Джироламо спас её, однако Хафизу они не нашли — служанка покинула дом в тот же день, когда пропала Елена, и не вернулась) во втором этаже дома в добровольном заточении, по просьбе нового венецианца не выходя на улицу. К счастью, позади дома был небольшой палисадник, и они почти всё время дня проводили там.

«Новый венецианец» — так гречанка прозвала Джироламо. Этот молодой человек был смел, обходителен и добр. Она чувствовала, что от него не исходит никакой опасности для неё и сына, и видела, что нравится ему. Елена держалась настороженно. Она бы обходилась с венецианцем более приветливо и дружески, если бы могла поверить, что на этот раз её и в самом деле не используют. Гречанка никак не могла понять, кто он, этот Джироламо? Она не верила ничьим словам и силилась разгадать причины, мотивыпоступков венецианца. Тщетно он пытался уверить её, что не имеет никаких намерений, кроме самых дружеских и бескорыстных.

— Мне приказано увезти вас и вашего сына из Спалато в безопасное место, — говорил он. — Здесь вам оставаться опасно.

— Надеюсь, не в Албанию или Сербию?

Он возмутился:

— Я же сказал, мадонна, в безопасное место, туда, где ни вам, ни вашему сыну не будет угрожать опасность. Где нет войны, где никто не будет преследовать вас!

Это совпадало и с желанием Елены, но она не могла поверить, что здесь не кроется какое-либо коварство:

— Зачем? Зачем вы делаете это?

Казалось, он не понимал её вопроса. Он смотрел ей честно в глаза и говорил:

— Как для чего? Чтобы спасти вас и вашего сына, мадонна!

— Спасти? Что это для вас означает?

Он старался говорить неторопливо и убедительно.

— Для меня это означает, что я должен перевезти вас в надёжное место.

— И что же это за место?

Он называл Кандию, Венецию.

— Но чего же мы ждём? Почему не отправляемся туда?

Он объяснял, что они ожидают сообщения от друзей, которые должны позаботиться о безопасном месте и помогут им покинуть город. На её прямой вопрос, кто его хозяин и почему он так заботится о них, Джироламо отвечал, что его хозяин благородный патриций, который хотел бы помочь спасти их. Таким образом, узнать от молодого человека что-либо более определённое она не могла. При этом венецианец неоднократно подчёркивал, что мадонна Елена совершенно свободна и вольна делать всё, что считает нужным. Она может покинуть дом в любой момент, когда пожелает, и отправиться туда, куда хочет. Он не смеет задерживать и стеснять её, однако ему будет крайне печально оттого, что он не сумеет защитить её от опасностей, которые её подстерегают, если она откажется от его защиты.

— Иными словами, если я решу покинуть этот дом и перебраться в какое-нибудь другое место или уехать, вы не будете сопровождать меня?

— Вы поставите меня в затруднительное положение, мадонна.

— Но ваш хозяин приказал вам защищать меня, не так ли?

— Совершенно верно. Но не в качестве вашего личного слуги.

— А в каком?

— В качестве слуги моего хозяина. Иными словами, мадонна, я выполняю его указания. И считаю их разумными и полезными для вас. И я прошу вас согласиться с этим. Но вас никто не удерживает. Если вы пожелаете покинуть этот дом и действовать по своему разумению, я не могу помешать вам сделать это, по крайней мере силой. Я взываю к вашему здравомыслию, мадонна!

По выражению лица венецианца Елена поняла, что ему не нравится направление разговора.

— Хорошо, синьор, — смягчилась она. — Я задаю вам эти вопросы не потому, что считаю себя пленницей. Я просто хочу понять своё положение.

Ещё она замечала, что новый венецианец хотел бы о чём-то расспросить её, но не решался.

Более доверительные отношения сложились у неё с Йованом. Этот простодушный бородатый здоровяк относился к ним с не меньшим сочувствием и симпатией, чем венецианец, особенно к Илье, с которым подружился, говоря, что у него своих двое таких же сыновей. К тому же он был той же веры, что и Елена.

Она несколько раз расспрашивала Йована о Джироламо, о его замыслах и искренности. Тот отвечал, что венецианцу можно полностью доверять и что хотя причины его участия в судьбе Елены ему окончательно неизвестны, но за него ручался и просил сам епископ Гавриил, которого он чрезвычайно почитает. Это говорит о том, что венецианец — действительно благородный человек.

Однажды ночью, за два часа до рассвета, с галеры «Волшебница», накануне прибывшей из Истрии, по узким мосткам, в тумане, стелившемся над гаванью, перебежали на берег несколько человек. Они были вооружены и придерживали на бегу шпаги, чтобы не создавать лишнего шума.

Отряд, сойдя на берег у стен древнего дворца, лёгкой рысью добежал до места, где в полуразвалившейся, заросшей кустарником стене образовался небольшой проём, и бесшумно просочился в город.

Это не были солдаты генерального проведитора Моро, это не был патруль милиции, это был особый отряд сбиров, обученный проводить секретные аресты и выполнять деликатные задания по уничтожению врагов Республики. В Спалато отряд имел всего лишь одну задачу, которую и предполагал успешно решить. Повинуясь своему начальнику, сбиры бесшумно прошли в лабиринте тёмных узких улиц, нашли нужный дом и, окружив его, приготовились к следующему этапу операции.

Рекогносцировка была проведена заранее. У дома имелся небольшой палисадник с тремя апельсиновыми деревьями. Один выход. С двух сторон стены дома соединялись со стенами соседних домов. Улица настолько узка, что покинуть дом незаметно не было никакой возможности. Таким образом, агенты Республики разделились на две группы: большая — у входной двери из шести человек и трое — у задней стороны дома. Пистолеты наготове, шпаги вынуты из ножен.

Что-то разбудило Джироламо, словно он почувствовал какой-то толчок. Он открыл глаза и мгновение приходил в себя, уставившись в потолок. Было душно в маленьком помещении, он вспотел. Долгие тренировки, которым его подвергал Лунардо, приучили: «Если в боевой обстановке ты вдруг просыпаешься среди ночи, значит, тебя кто-то разбудил. Доверяй своим чувствам».

Джироламо прислушался. Из комнат доносилось лишь сопение спящих людей. Однако снаружи раздавались какие-то звуки: будто что-то скребётся и копошится у входной двери. Так могли себя вести грабители, нередкие в ночных городах.

Джироламо тихо соскочил с постели, растолкал Йована и Данило. Он знаками показал им, какая их ожидает опасность, слуге приказал смотреть за задней стороной дома. Они поспешно схватили оружие, все, какое было под руками. У них было лишь несколько мгновений для подготовки. В любую секунду, как только ночным гостям удастся зацепить дверь рычагом, они взломают её и ворвутся в дом. Понятно, почему взломщики не решились влезть со стороны сада — там не было двери, и им пришлось бы разбивать окна, создавая шум. Сверху спустилась встревоженная Елена. Она тоже услышала звуки снаружи дома.

В очаге ещё тлели угли. Джироламо показал женщине на ведро и очаг. Она схватила щипцы и быстро собрала в ведро несколько головешек. Джироламо сделал ей знак подняться с ними наверх, а сам притаился сбоку от входа.

Внезапно шорох прекратился. А затем вдруг посыпались удары. Дерево затрещало, полетели щепки. Йован хотел навалиться на дверь, чтобы помешать взломщикам.

— Отойди! — прошипел Джироламо. — Они будут стрелять!

В этот момент дверь, наконец, поддалась ударам и с силой распахнулась. Йован разрядил в проём оба своих пистолета и, отскочив в сторону, чтобы самому не попасть под встречные пули, выхватил шпагу и нож. Грохот выстрелов, а вслед за ним визгливый вопль разорвали тишину ночного городка. Нападающие ввалились внутрь, спотыкаясь о тело упавшего товарища, и сгрудились в центре комнаты, растерявшись от неожиданной встречи, которую приготовили им обитатели дома. Воспользовавшись колебанием атакующих, выстрелом Джироламо уложил ещё одного нападавшего.

Он бросился вперёд и нанёс страшный удар кочергой в голову третьему. Нападавших в комнате осталось двое. Но и по-прежнему они имели серьёзный численный перевес. Из задней комнаты раздались подряд два выстрела и громкий стон: это начала атаку вторая группа.

Пока Йован отбивался от двоих сбиров, Джироламо бросился наверх.

Там в темноте притаились Елена и Илья.

— Окно! — крикнул Джироламо, и мальчишка, бросившись к окну, распахнул ставни.

Выстрелы уже разбудили половину улицы. Выхватив у Елены ведро с тлеющими углями, Джироламо высунулся из окна на улицу и изо всей силы ударил кочергой по ставню окна противоположного дома. Дерево с треском развалилось, обнажив оконный проём. Джироламо, размахнувшись, высыпал в него содержимое ведра. В соседнем доме испуганно закричали.

— Пожар! — крикнул Джироламо.

Улица окончательно проснулась.

— Пожар! Пожар! — понеслись крики.

Джироламо слетел по лестнице вниз, где Йован и его слуга, к счастью оба невредимые, отбивались от четверых наседавших убийц. Действия нападавших были чёткими и хладнокровными, несмотря на потери. Они бились молча, с неослабевающим ожесточением. В этот момент в комнату с улицы вошёл ещё один сбир, но не принял участия в схватке. Он встал немного поодаль, с пистолетом в руке, и оглядывал поле боя злыми глазами. Вдруг он посмотрел на лестницу, и в его глазах сверкнула адская радость. По лестнице спускалась Елена. Человек подобрался, поднял заряженный пистолет и прицелился. Бедная женщина, окаменев, застыла на середине лестницы, уставившись в чёрное дуло. Грянул выстрел. Пистолет полыхнул пламенем. Пуля оторвала большой кусок щебёнки от стены. Брошенный Джироламо кинжал вонзился человеку в шею под самым черепом в тот самый миг, когда тот нажимал курок. Мгновение спустя было бы уже поздно. Инстинктивно схватившись за рукоятку кинжала, из-под которой брызнул фонтанчик крови, человек с хрипом повалился на пол.

После этого схватка прекратилась так же стремительно, как и началась. Нападавшие отступили и бросились вон из дома. Джироламо, Йован и Данило не преследовали их. Пожар в соседнем доме разгорался не на шутку. Из его окон струился едкий дым. Улица наполнилась шумом и криками. Ночная стычка, казалось, разбудила весь город.

— Послушай, нужно уходить, — проговорил, отдышавшись, Джироламо, с тоской оглядывая результаты побоища в доме. В комнатах лежало четыре тела, из них убитых было по крайней мере двое.

— Я не могу. Я хозяин дома.

— Слушай, мы не сможем объяснить. Мы не знаем, кто эти люди. Хорошо, если наёмные убийцы. Что мы скажем о себе? Может, нас уже разыскивают! Нет, нет! Я возьму женщину и мальчика.

— Где вы будете?

— Я буду ждать тебя в амбаре Мендереса.

Джироламо поднялся к Елене. Женщина, имевшая уже большой опыт беглянки, и Илья поняли всё без слов и собрались, взяв только корзинку с едой и питьём. Втроём они выскользнули из дома и поспешили в сторону складов.

Там же. В те же дни

Амбар Мендереса, в котором скрылись Джироламо и Елена с Ильёй, находился в неудобном месте на узкой улочке. Рядом с амбаром к стене лепились и другие лавки и амбары, с наступлением дня здесь будут толкаться работники, слуги. Появление незнакомых людей, особенно женщины с мальчиком, на складе известного купца будет тут же замечено, и в случае подозрений или облавы их, несомненно, выдадут. Долго скрываться здесь было опасно.

Как только с рассветом у соседних домишек появились люди, Джироламо плотно прикрыл дверь и закрылся на щеколду. В амбаре было душно и темно. Тусклый свет проникал в помещение из двух маленьких оконцев под потолком.

Йован не пришёл. Сразу после полудня, как только возня на улочке стихла, Джироламо, тщательно заперев Елену и Османа на замок, поспешил к дому Йована, чтобы разведать обстановку.

Утренний пожар в доме, что напротив Йована, уже потушили. В узком пространстве, на котором едва могли разойтись трое, валялись большой кучей выброшенные из дома обугленные пожитки. Какие-то люди выносили из обгоревшего дома жалкий скарб. Тут же бесились дети, разрывая чёрные от сажи тряпки, копошились женщины. На пороге дома Йована у приоткрытой двери стоял стражник вместе с каким-то синьором, в котором Джироламо угадал сбира. Надвинув низко на глаза шляпу, Джироламо протиснулся мимо них, украдкой заглядывая в окна и дверь. Ни Йована, ни его слуги.

Где Йован? Кто напал на них ночью? Он помнил злобно-радостную улыбку на лице человека, целившегося в Елену. Сомнений быть не могло: он знал, в кого целится! Был ли он послан заговорщиками? Джироламо вышел на другую улицу и обошёл дом Йована со стороны палисадника. Дом стоял с закрытыми ставнями, но окно, выбитое ночью нападавшими, было заколочено деревянными досками! Джироламо тихо удалился в полной растерянности. Доски могли означать только одно — Йован подавал ему знак, что покинул дом, и не по своей воле! Скорее всего, он арестован или задержан сбирами проведитора Моро. И, вероятно, с ним задержан и его слуга Данило.

Что же делать? Они, конечно, могли пока оставаться в амбаре, это было безопасней, чем находиться в городе. Но амбар был так же ненадёжен, как и все дома Спалато. Запасы продуктов и воды, и без того скудные, закончатся быстро. Да и арест Йована предвещал беду. Спокойней будет только за границей городских стен! Удручённый и обеспокоенный, Джироламо вернулся на складскую улицу и прошёлся по ней несколько раз, наблюдая украдкой, не следит ли кто за амбаром.

Количество патрулей в городе заметно увеличилось. Солдаты расхаживали по четыре-пять человек, вооружённые пиками, мушкетами и саблями. Джироламо через южные ворота вышел к пристани, под развалины стены, и с ужасом обнаружил, как много кругом было сбиров! Узнать их не представляло труда, ибо они везде одинаковы, где бы ни находились, — праздношатающиеся мужчины в сутолоке портового базара, в одинаково унылых нарядах, с одинаково внимательным выражением подозрительных лиц. Кого они здесь поджидают?

С тоской поглядел он на рейд, где стояла пара десятков больших и малых судов. Он знал, что каждый корабль теперь перед швартовкой и отплытием подвергается досмотру стражи и сбиров. Можно было бы договориться с капитаном какого-нибудь судна, но как обойти сбиров? Он прошёл мимо оживлённой купеческой конторы, рядом на складе грузили и разгружали товар, ползали грузчики, перетаскивая на один из барков тюки. Джироламо зашёл в распахнутые двери.

В конторе Младен, сидя за грубым столом, записывал что-то в большой журнал, занося в него данные с клочков бумаги. Подняв глаза от бумаг и узнав Джироламо, он коротко кивнул ему. Джироламо подошёл и сел на лавку.

— Сегодня на рассвете на дом Йована напали. Нам пришлось бежать, — проговорил он тихо, улучив момент, когда поблизости никого не оказалось.

— Знаю, — сказал Младен. — Сейчас об этом говорит весь город. Там случился сильный пожар.

— Йован пропал, нет ни его, ни его слуги.

— Йован в тюрьме, — Младен взглянул на Джироламо. — Слуга его Данило тоже. — В голосе молодого человека слышалась неприязнь.

Джироламо закусил губу.

— Ты можешь выяснить, что произошло? — спросил он, сделав вид, что не замечает недоброжелательства Младена. — Насколько дело серьёзно?

— Хорошо, — сказал Младен. — Мне придётся отлучиться из конторы.

— Я пойду с тобой.

Младен покачал головой.

— Не думаю, что это поможет. Мне будет легче, если я сделаю это один. — Младен даже не интересовался, где скрывается теперь Джироламо, хотя знал, что тот был гостем Йована и что Йован помогал ему в каком-то важном деле. Видно, он винил венецианца в неприятностях своего друга.

— Хорошо, я подожду тебя. Я буду неподалёку.

Пока Младен отсутствовал, Джироламо снова обошёл пристань, прошёл в город через Железные ворота, а затем вернулся на складскую улочку и устроился прямо на дороге, как делали это слуги и бродяги. Недалеко от двери амбара он развалился в тени и следил за тем, что творится вокруг. На улочке ничего не изменилось с тех пор, как он в полдень покинул её. Но то, что творилось теперь в городе, вселило в него ещё большую тревогу. Город был переполнен патрулями и сбирами. Это неспроста. Такого не было даже в те дни, когда Моро вылавливал защитников Клиссы! Значит, снова ищут кого-то! И чутьё подсказывало ему, кого.

Когда он снова подошёл к конторе Мендереса, Младен уже вернулся. Вид у него был мрачный и озабоченный.

— Боюсь, что дело ещё хуже, чем думалось, — заявил он. — Йован арестован за сопротивление сбирам!

— Сопротивление сбирам? Каким образом? Когда?

Младен пристально уставился на Джироламо.

— Ночью к Йовану в дом приходили сбиры, — сказал он. — Они намеревались произвести арест скрывавшейся в его доме некоей женщины и её сына — беглых преступников, замешанных в Клисском мятеже. Йован и его приятели оказали сопротивление, помешали аресту, ранив трёх или четырёх сбиров, и, кроме того, мятежники сбежали. Теперь их разыскивают с предписанием немедленно арестовать!

— А что говорит Йован?

— Он утверждает, что никакого ареста не было! А было вооружённое нападение на дом, и он защищал дом от грабителей.

— А что он говорит про женщину?

— Он говорит, что это были жильцы, которым он внаём сдал дом на время своего отсутствия, и он ничего не знает о том, что это какие-то мятежники.

— Как он объясняет их исчезновение?

— Они собрались и ушли. Куда, не знает. Но с Йована требуют ещё описание этой женщины и мальчика... — Младен замолчал. Было видно, что он искренне обеспокоен за друга.

— Что ему грозит? — спросил Джироламо.

— По счастью, он не подпадает под трибунал проведитора, так как нет никаких подозрений и свидетельств, чтобы он каким-либо образом имел отношение к захвату крепости Клисса. По счастью, иначе он бы сейчас рассказывал всё на дыбе.

— Прости, Младен. А, кроме этой женщины и мальчика, упоминали ли сбиры кого-то ещё?

— Ты имеешь в виду себя? Нет, не упоминали, иначе бы сбиры давно уже взяли тебя.

— Спасибо и на этом!

И всё же он был близок к отчаянию. Ситуация складывалась катастрофическая. Похоже, как легко всё получалось вначале, когда он нашёл мальчика и женщину, так же легко он мог теперь их потерять. Он смотрел на Младена. Необходимо немедленно убраться из города, иначе им конец! Но как это сделать? На кого положиться? Можно ли довериться Младену? Молодой человек был приятной наружности: открытый взгляд, честное лицо. Конечно, он знает или догадывается, где Джироламо прячет беглецов. Ведь это он сам дал от амбара ключи! Он знает, кого разыскивают сбиры, и не выдал их!

— Вчера прибыл из Венеции транспорт с большим отрядом солдат для усиления проведитора Моро. Говорят, где-то далматинцы подняли против него мятеж. Ты видел, сколько по городу ходит стражников и сбиров? — заметил Младен. Он смягчился, в его взгляде светилось теперь мрачное сочувствие.

— Ты можешь вывести нас из города? — спросил Джироламо.

— Куда?

— Не знаю. Нам надо спрятаться хотя бы на время. На остров Хвар? В Сибенико? Мне вообще надо выбраться из Далмации!

Молодой человек задумался. Поджал губы.

— Ситуация там может быть не лучше для вас, — сказал он наконец. — Приказ о розыске, вероятно, разослан по всей Далмации.

— Нам бы даже лучше сесть на корабль и вообще покинуть эти места, — уточнил Джироламо. — Это возможно? На один из ваших кораблей?

— Я понимаю, — Младен задумался. — Но в Спалато сесть на корабль, не привлекая внимания сбиров, немыслимо. Некоторые наши суда выходят из Трогира. Это примерно в десяти милях отсюда. Как бы туда перебраться? Вот что. Можно попытаться воспользоваться помощью контрабандистов. Приходите сегодня вечером за ответом.

— Я дам денег, — сказал Джироламо. — Много денег.

— Они понадобятся, — согласился Младен. — Но я это делаю не ради вас, а ради Йована. Вы должны исчезнуть отсюда.

Джироламо покинул контору Мендереса и вернулся к амбару. Тревожный день заканчивался, наступали не менее тревожные вечер и ночь. Он не сомневался, что Младен ни при каких обстоятельствах не выдаст его, Елену и их тайник, и всё же опасаться надо было всего — доносов, бдительных граждан, чего угодно.

Он достал ключ и, открыв дверь, проскользнул внутрь, встретившись с испуганной настороженной женщиной, которая рассказала ему, что пока он отсутствовал, в их каморку кто-то ломился, пытался заглянуть в оконца.

Они чувствовали себя в амбаре, словно в западне. Джироламо, разобрав корзины и короба в углу, показал ей лаз в древние подвалы.

— Если вдруг в моё отсутствие кто-то ворвётся сюда, вы можете скрыться там. Но прикройте дыру и не уходите далеко, чтобы я смог вас найти.

В сумерках он ещё раз навестил Младена. Тот был в радостном, оживлённом настроении.

— Я договорился! — воскликнул он. — Контрабандисты перебросят вас на лодке в Трогир! Я написал уже письмо нашему агенту. Найдёте там лавку Мендереса, и он устроит вас на ближайшее судно. Единственное условие, которое поставили контрабандисты, — сбор в доме. Это на пристани. Контрабандиста зовут Аристид. Старый грек.

Младен подробно описал дом грека. Они распрощались.

Когда наступила ночь, Елена стала расспрашивать о положении, в котором они оказались, объяснив, что хотела бы просто понять его. В голосе не было ни страха, ни упрёков, ни паники.

— Мы вынуждены скрываться, — объяснил Джироламо, стараясь говорить непринуждённым обыденным тоном. — На нас объявили охоту. Я боюсь, что отдан приказ о нашем аресте. Йован арестован. Пока я не разберусь, в чём дело, покидать это место не стоит.

— Кто были те люди ночью? Они ведь пришли нас убить? — прямо спросила она, и он поразился её хладнокровию.

— Да. Это были сбиры — тайная полиция Венецианской Республики.

— Почему они хотели разделаться с нами?

— Потому что... вы представляете опасность для них.

— Но ведь тот человек, который вывез меня из Стамбула... Он ведь тоже был венецианец! Он так сказал.

— Тот человек вас обманывал. Кто он, я не знаю. Скорее всего, он враг Венеции. Его прислали те, кто ведёт войну с турками, и хотели вас использовать в своих интересах.

— Он хотел, чтобы я помогла его товарищам.

— Это не так. Они не прочь были даже выдать вас обратно туркам. Вот и всё.

— Но зачем?

— Чтобы выдать вас за союзницу венецианцев. И вашего сына тоже!

— А венецианцы?

— А венецианцы тоже хотели бы избавиться от вас. Чтобы турки не обвинили их в сговоре с их врагами.

— Но ведь и вы — венецианец! Как я могу довериться вам?

— Я — венецианец. Это правда, мадонна. Но... — он посмотрел ей в глаза. — Но вы можете довериться мне. Я буду защищать вас и не покину, что бы мне ни угрожало. Я должен вывезти вас из этих мест, где вам и вашему сыну угрожает опасность, в более спокойные места, где на вас прекратят охоту.

В его простых словах всё дышало искренностью, а во взгляде горели еле сдерживаемая нежность и вожделение, и женщина, которая во время всего разговора обжигала его пронзительным взглядом, пытавшимся, казалось, проникнуть в самую глубину его души, смущённо отвела глаза и погрузилась в молчание. Он некоторое время ждал ответа, наконец спросил:

— Вы довольны моим ответом, мадонна?

— Да, — выдохнула она. Помолчав, тихо и с ноткой отчаяния в голосе добавила: — Но получается, что все хотят разделаться с нами!

— Есть люди, которые умеют защищать сокровища, мадонна!

Глава 37

Венецианский залив. Рагуза. В те же дни

Двое в сумерках стояли на стене огромного форта. Под ними далеко внизу плескалось море.

Рустем смотрел на курьера от Кетхюд-йери.

— Итак, я могу подтвердить, что Эрдемли, невольница султана, бежала в венецианскую часть Далмации. Я могу подтвердить, что её сын жив. Однако где они находятся, показать я не могу. Доказательств, что бегство наложницы организовано венецианцами или шпионами императора, у меня нет. Нет доказательств и того, что их бегство преследует какие-то военные цели. Что приказывает мой господин, продолжить розыск беглецов и совершить возмездие?

Курьер молча стоял перед загорелым блондином, спокойно оглядывавшим его прозрачными, как аметист, глазами. Тот прибыл вовремя. Лодка в назначенный день подобрала их у бухты Солин, неподалёку от Спалато, и доставила в Рагузу.

Курьер старался запомнить рассказ блондина, чтобы слово в слово передать его начальнику в Стамбуле. Янычар не выглядел ни виноватым, ни лукавящим, ни умалчивающим что-то. Значит, сделал всё, что мог, и с полным рвением истинного слуги султана.

Рустем был, как обычно, немногословен. Последние дни для него сложились неудачно, пришлось подсчитывать некоторые потери. Сначала была поездка в Сибенико по дороге, указанной казнённым купцом Соломоном Мендересом, и потеря нескольких дней на выяснение того, что с мальчиком. Затем — остров Лесина, православный монастырь. Вкрадчивая беседа с хитрым монахом-настоятелем, который никак не хотел отдавать мальчишку. Пришлось дождаться ночи, напасть на монастырь, но в результате выяснилось, что мальчишки в монастыре уже нет. Проклятый настоятель достоин смерти! Возмездия! Но надо было спасать отряд. Он потерял одного йолдаша^[140] раненным — его подстрелили монахи. Рустем кипел, но, поняв, что их провели, бросился обратно в Спалато. Дурные предчувствия переполняли его, а чутьё никогда его не обманывало.

И что же он обнаружил?.. Тяжело раненного, с разбитой головой Али, перепуганного насмерть Ахмеда, и в саду свежую могилу истекшего кровью Лалу! Безумный рассказ о том, как они нашли невольницу султана, которая одна разгуливала по городу, и ждали возвращения своего начальника, чтобы окончательно возликовать, как всё обернулось такой трагедией! Кто-то их выследил, напал и отбил султаншу! Кто? Ахмед ничего вразумительного не мог сказать: он никого не видел, поскольку уходил на базар. Они виноваты в беспечности!

Мустафа обыскал весь дом и нашёл то, что заподозрил Рустем. За домом во дворике был припрятан бочонок вина! Они предавались пьянству! Ахмед катался у него в ногах, взяв вину на себя и требуя себе смерти, ибо только она принесёт прощение.

— Мы — акынджи^[141] на «землях войны»!

Провинившегося придворного никогда не понижают в должности, а наказывают только смертной казнью! И Рустем знает об этом.

— «О мой господин, пощади меня, убей!» — молил Ахмед. Но ага Рустем, вопреки правилам, вопреки гневу и досаде, пощадил его. Ему были нужны люди.

— Ты достоин смерти. Но не здесь. Искупишь кровью. Если бы мы не приехали вечером, что бы ты сделал с телом Лалы?

— То же, что и ты, начальник, — я бы закопал его в саду.

Зато он не пощадил немую. Они нашли её в том же доме, который выследил Али и где она скрывалась со своей госпожой. Увидев их, несчастная женщина бросилась на Мустафу, пытаясь исцарапать ему лицо. Она была безумна, и она ничего не знала о своей хозяйке. Переломав ей кости, они закопали её в саду подле Лалы, и обе могилы сравняли и засадили кустами...

Между тем курьер Кетхюд-йери передал Рустему свиток, один из двух, которые привёз с собой. В каждом находился приказ.

— Прочти это в моём присутствии!

Рустем развернул свиток. Внимательно несколько раз перечитал его, стремясь запомнить приказ.

— Да свершится воля Аллаха и господина! — проговорил он, низко поклонившись.

Затем запалил огниво и сжёг свиток также в присутствии курьера. Второй свиток сжёг курьер: читать и выполнять второй приказ теперь не имело смысла.

После того как курьер исчез в темноте, Рустем подождал несколько минут, пока не услышал удаляющийся цокот копыт. Это курьер, оседлав коня, мчался обратно в Стамбул. Рустем пешком спустился по дороге, ведущей от форта в город, где его ожидали его йолдаши. На рассвете они пересекли границу Османской империи и Рагузы и несколько дней приводили себя в порядок, отдыхая. А затем снова перешли границу, чтобы выполнить новое задание. Султанская невольница и её мальчишка пока больше не интересовали его. Живые или мёртвые, они не сумели навредить повелителю. Они не возглавили восстаний, они не пришли на помощь Клиссе!

Каждый день за пребывание в «землях войны» ага Рустем получал два золотых, а остальные по золотому на каждый пятый день.

Венецианская Далмация. Спалато. В те же дни

Перед рассветом Джироламо отправился на пристань к дому грека-контрабандиста. Он не решился брать с собой Елену и Илью, прежде чем не удостоверится, что можно доверять тем людям. Он быстро нашёл жалкую хижину, прилепившуюся к развалинам древней стены, осторожно постучал. Покосившаяся дверь гостеприимно отворилась.

— Входи! — услышал он, едва ступив на порог.

Слова прозвучали на исковерканном итальянском. Дуло пистолета было нацелено в грудь Джироламо. Сбоку через кафтан он чувствовал упёршееся в него остриё шпаги. — Входи! Тихо! Подними руки!

Джироламо с поднятыми руками вошёл внутрь тёмной комнаты. Приём, оказанный ему, пока не удивлял. Отчаянные люди, какими являются контрабандисты, всегда соблюдают осторожность. Кто-то встал у него за спиной, и лезвие кинжала оказалось у него под подбородком, а рука вырвала из-за пояса единственное его оружие — большой нож.

— Дайте огня! — приказал голос.

Разожгли два светильника. Джироламо отпустили и толкнули на середину комнаты. Остриё шпаги всё ещё продолжало чувствительно упираться ему в бок. Теперь он имел возможность рассмотреть окруживших его людей. Напротив него стоял бородатый воин, в глазах которого горела безумная готовность убить или погибнуть. Пистолет в его руке был направлен в грудь Джироламо. Рядом с ним стоял второй. Ещё двое находились сзади.

— Кто вы?

— Где женщина и мальчишка, млетак?

Джироламо смерил человека удивлённым взглядом. Это не контрабандисты и не сбиры. Но кто же? Он ни разу раньше не видел их, но догадаться было нетрудно. Ускоки! Их было четверо, и они были настроены отчаянно. Воины, равно ненавидящие турок и венецианцев, преследуемые и уничтожаемые проведитором Моро, как преследуют одичавших собак! Как они узнали о Елене? Неужели Младен предал его и устроил западню? Джироламо сразу оценил вооружение этой четвёрки. Ускоки были вооружены до зубов.

— Что происходит, синьоры? — возмущённым тоном спросил он, делая вид, что принимает их по-прежнему за обычных контрабандистов. — Если вы хотите поднять плату за перевоз, то я готов...

— Не трать время на болтовню, млетак! Веди нас к женщине! Где ты их прячешь? Есть у него ключи?

Сзади руки сорвали с его пояса связку с двумя амбарными ключами.

— Пошли! — мощная затрещина заставила Джироламо зашататься. Они вытолкнули его наружу из хижины и, плотно окружив, повели в город. — Веди!

Все варианты сопротивления и бегства лихорадочно пролетели в голове Джироламо. Он мог сделать попытку отбиться и бежать от них. Если тут же не будет заколот или застрелен. Он мог попытаться увести их в сторону от тайника, где скрываются Елена и Илья. Но этим он только может потянуть время, и ему всё равно придётся бежать. Если Младен предал его, то он указал и место, где находится Елена. А он, убитый или беглый, не сможет им помочь!

С другой стороны, ускоков было всего четверо. А в амбаре у Джироламо лежали два заряженных пистолета, кинжалы и шпага. Он не сомневался, что как только ускоки заполучат свои жертвы, он станет больше не нужен им и они избавятся от него.

Они шли по улочке вдоль стены в сторону амбара. Джироламо двигался так послушно и покорно, что они даже перестали награждать его тычками. Вот и амбар. Джироламо остановился подле двери.

— Здесь! — громко, чтобы слышала Елена, сказал он.

— Заткнись, каналья! — Один из ускоков хлестнул его по лицу, требуя молчания.

— Эй, осторожней! Что ты делаешь? Больно! — выкрикнул Джироламо, вытирая кровь с губы и слабо уклоняясь от второго удара. Ускоки отпихнули его в сторону, один из них обхватил его сзади и плотно прижал к себе, приставив к боку остриё стилета. Другой принялся возиться с замком. Ключ повернулся быстро, но дверь не поддалась. Мощная амбарная задвижка хорошо держала её изнутри. Ускок попробовал её плечом, но обитая металлическими обручами дубовая дверь даже не охнула. Тогда ускоки отошли и стали шёпотом совещаться. Они торопились и опасались к тому же создавать шум. Наконец тот, что стоял сзади Джироламо, подтолкнул его снова к двери.

— Говори! — тихо приказал он. — Пусть откроет, или ты сдохнешь прямо здесь!

— Дайте ключ!

— Это зачем ещё?

— У нас такой уговор есть! Здесь же не один ключ.

Ускоки недоверчиво переглянулись и посмотрели на дверь, в которой была явно только одна скважина. Нехотя бородач передал Джироламо связку. Завладев ключами, тот бойко особым образом постучал в дверь.

— Открой! Это я, Джанни! Открой! — Прислушался. Изнутри не раздавалось ни шороха. Он снова постучал, но уже сильнее. — Не бойся! Я с друзьями! — вкрадчивым голосом уговаривал он. — С друзьями! Открой! Всё будет хорошо!

— Проклятье! — бородач снова оттолкнул Джироламо от двери и дал знак навалиться на дверь. Никто и не подумал забрать у Джироламо ключи. Самый крупный из ускоков с разбегу обрушился на дверь.

— Стой! — послышалось вдруг совсем рядом. Ускоки на мгновение замерли и обернулись. Из-за угла на них выскочил отряд солдат, человек шесть, с оружием наизготовку. — Ускоки! Стой!

За солдатами бежал Младен.

В то же мгновение Джироламо без замаха ударил ключом в глаз ближнего к нему ускока. Кровь брызнула мгновенно. Взвыв, воин схватился руками за рану и упал на колени. Джироламо отскочил в сторону и покатился по земле, спасаясь от удара шпагой, которой хотели его достать. Трое ускоков бросились бежать, но Джироламо достал и второго, зацепив его ногой, и тот, споткнувшись, кубарем полетел на землю. Двое оставшихся, не оглядываясь, помчались прочь.

Пока солдаты преследовали беглецов и вязали пленных, Младен бросился к Джироламо с извинениями и объяснениями. Он договорился с этим греком, с Аристидом, старым контрабандистом, сказал он. Но тот, видимо, давно связан с ускоками и к тому же каким-то образом узнал о женщине и мальчике. О засаде, устроенной греком, Младен заподозрил утром. Он тоже решил проследить и, увидев, что вооружённые люди выводят Джироламо из дома Аристида, обо всём догадался и бросился за патрулём. К счастью, они не опоздали. Старшему патруля Младен объявил, что Джироламо — это его работник Джорджо из конторы Мендереса и что ускоки, видимо, хотели ограбить амбар их конторы.

Вечером они с Младеном вскрыли-таки амбар. Как и надеялся Джироламо, тот был пуст. Елена и её сын унесли с собой в подземелье остатки припасов и воды, хорошо замаскировав лаз.

— Вот что, Младен. Я пошёл за ними. Организуй наше бегство из Спалато. Мы больше не появимся в городе. Если у тебя будут хорошие новости для нас, то я время от времени буду появляться в амбаре. Ты можешь оставить записку для меня. Здесь же, ну, например, в корзине!

Джироламо, прихватив пару овчин и припасы, спустился в лаз и исчез в подвале.

Младен, Йован и вооружённый незнакомец двигались по подземелью, освещая путь большим факелом и настороженно озираясь. Было жутковато в этом бесконечном, как лабиринт, подвале среди колонн и высоких каменных сводов. Пламя колебалось, отбрасывая неясные тени. Говорили вполголоса, и всё равно им казалось, что очень громко, благодаря мощному эху. Они вышли, наконец, в большую залу, стены которой тонули во мраке.

— Вот, кажется, здесь, — Младен остановился. — Они скрывались здесь четыре дня назад.

— Они брали с собой какие-то припасы? — спросил незнакомец, молодой человек, напряжённо вглядываясь во мрак и не отпуская руки с рукоятки пистолета.

— Да. Что-то было. Но думаю, немного.

— Воды, конечно, в подвалах нет. Где же они могут прятаться?

— Подвалы огромные. Никто не знает, куда ведут коридоры и где выходят. Иногда это может быть дырка в полу какого-нибудь дома, иногда — пролом в стене. Подземелье соединяется с другими подвалами. Даже сбиры не решились бы их преследовать. Лучшего места, чтобы скрываться, пожалуй, трудно себе вообразить. Но сколько здесь можно продержаться... — заметил Йован и вздрогнул. Спустя час блуждания по подвалу он уже начал ощущать сырую зябкость. Он не представлял, как люди могли здесь долго выдержать этот проникающий сквозь кожу холод и не замёрзнуть.

— Как вы с ним договорились? — спросил молодой человек.

— Я сделал всё так, как вы и говорили, — сказал Младен. — Я оставил записку, в которой написал про эту Альдину и так далее. После этого он назначил мне встречу.

— Стойте! Дальше не двигаться! Стойте, где стоите!

Голос хриплый, низкий, неузнаваемый звучал из мрака, оттуда, где были колонны. Младен высоко поднял факел и вытянул руку, но ничего не увидев, неуверенно оглянулся на спутников. Незнакомец подтолкнул далматинца рукой, а сам отступил в темноту. То же сделал и Йован.

— Слушай внимательно! — сказал Младен, недоумевая, почему его спутник не подаёт голос и сам не хочет представиться. — Я привёл к тебе того, кто надругался над Альдиной.

Из темноты не отвечали.

— Тот, кто надругался над синьорой Альдиной, здесь! — повторил Младен.

Из темноты раздался глухой смешок.

— Над синьорой Альдиной? — переспросил человек из-за колонны хриплым голосом, и Младену показалось, что голос этот был весел. — Это он тебе сам сказал?

— Ну да, над синьорой Альдиной...

— Хорошо, — весело проговорил человек, вышел из-за колонны и двинулся к мужчинам. Это был Джироламо, у которого изменился не только голос, но и облик. Лицо покрывали усы и пятидневная густая щетина. Глаза сияли от радости. — Ну так выходи и ты, насильник! — крикнул он незнакомцу.

Спутник далматинцев выступил из темноты.

— Пьетро!

— Джироламо!

— Йован! Младен!

Они крепко обнялись. При этом венецианцы продолжали весело смеяться, а Младен и Йован недоумевали.

— Видите ли, дорогие друзья, — объяснил Джироламо. — Жил у нас в Венеции такой знаменитый книгопечатник, изобретатель, кстати, особого шрифта, называемого курсив, и маленьких книжек. Звали его Альд Мануций. А все его книги зовутся, словно его дочки, — альдинами. Так вот, случилось однажды, что наш Пьетро не стерпел обиды от одного приятеля и, схватив здоровенную альдину, треснул ею тому по башке. Да так неудачно, что книга — чёрт знает, что с ней было не в порядке — вся разлетелась на листочки. Книга принадлежала, разумеется, не Пьетро, а одному нашему почтенному лектору. Тот как увидел, во что превратили книгу, так и закричал: «Вы надругались над моей Альдиной!» За что Пьетро едва не загремел в тюрьму!

На этот раз всё было готово ко спасению.

Пьетро рассказал, как мессер Маркантонио, узнав, что Совет Десяти постановил избавиться от гречанки и её сына, тотчас отправил его на помощь Джироламо. Перед отплытием из Венеции падроне успел снабдить его массой полезных и нужных бумаг, разрешений и пропусков. В частности, есть бумага, что некий купец Джованни Медеот из Гориции будто бы прибыл в Спалато вместе с женой и сыном. Описание дано таким ловким образом, что под него подходил как Джироламо, так и Пьетро. Это на случай, если сбирам известна внешность Джироламо. В Спалато он находился уже два дня и успел подыскать три места на судне, отбывающем в Кандию. Йована выпустили из-под ареста, не найдя против него никаких улик. Единственное, что оставалось сделать, это немедленно покинуть мрачное подземелье. Однако делать это надо было чрезвычайно осторожно. Повсюду по-прежнему выслеживали и вынюхивали сбиры, стояли дозоры.

Первой вывели Елену. Держа крепко за руку, Джироламо провёл её по тёмному проходу к лазу, который через склеп выходил прямо в бывший храм Юпитера. Они почти подружились за эти дни, вместе скрываясь, голодая и страдая от холода в подвале. Но перед выходом недоверие и страх снова охватили её.

— Поймите, мадонна, в склад возвращаться нельзя. Выйти втроём мы никак не сможем. Тем более вы с ребёнком. Сбиры именно так и настроены — ловить женщину с мальчиком. Нам надо выходить поодиночке, чтобы не привлечь их внимания.

— Но я... не могу оставить Илью! — в голосе женщины послышались жалобные нотки.

— Я выйду вместе с ним! Но сначала вы! Идите через церковь. У алтаря вас ожидают мои друзья! Смелее, мадонна! Помните, вы — пугливая служанка! И больше ничего.

Женщина, беспрестанно оглядываясь, словно боясь потерять Джироламо из виду, двинулась к лазу. Наконец исчезла в нём. Пьетро поджидал её у алтаря.

Некоторое время спустя Джироламо вывел Илью. Но совсем в другом месте, там, где подвал переходил в длинный продолговатый склад. В конце него находилась дверь. Она была раскрыта, завалена мусором и отбросами. В сгущающихся сумерках в проёме маячила фигура человека, который, возможно, стоял тут не случайно. Он стоял лицом к подвалу, вглядываясь в темноту, ничего, однако, не видя.

— Не бойся! — шепнул Джироламо, наклонившись к мальчику. Вдруг он резко схватил его за ворот куртки и, с силой пригибая к земле, поволок к выходу. — Кричи! Сопротивляйся!

Илья что есть мочи завопил и, хныкая, сделал попытку вывернуться, но Джироламо, не обращая внимания на сопротивление, волочил его к двери.

Человек, продолжая вглядываться в сумрак склада, окончательно заметил их только тогда, когда они оказались, у дверного прохода.

— Эй, кто там? — взволнованно спросил он.

Звякнуло оружие, задев лезвием за камень стены. Это был сбир.

— Отпустите меня! — снова взвизгнул Илья.

— Да какой-то маленький ублюдок собрался пристроиться здесь на ночь! — сердито прорычал Джироламо, волоча мальчишку к выходу. У двери сопротивление мальчишки стало ещё ожесточённей. Он и Джироламо едва не столкнулись со сбиром, который вынужден был посторониться и отодвинулся. Джироламо вытащил мальчишку наружу. Свежий воздух пахнул на них.

— Беги, куда договорились, — успел шепнуть Джироламо и с силой толкнул Илью на дорогу. Тот, перекувырнувшись несколько раз, резво вскочил на ноги и бросился наутёк. Джироламо остался стоять у двери, приходя в себя после схватки и пытаясь отдышаться, а на самом деле наблюдая, как мальчик скроется с глаз. Сбир подошёл к нему.

— Эй, постой! А ты кто такой? А ну, повернись! — приказал он грубо, протягивая большую руку к молодому человеку.

Джироламо сделал резкий шаг назад, так что сбир оступился и едва не повалился, теряя равновесие, на него, и вынужден был выпустить оружие. Джироламо резко схватил его за ворот куртки, с силой потянул на себя и развернул свой корпус влево, массивное тело сбира также развернулось и ударилось о косяк двери.

— Ты что?! — взвыл сбир и тут же захрипел, так как на его горле сомкнулись, словно стальные клещи, пальцы Джироламо.

Схватка закончилась быстро и бесшумно. Джироламо втолкнул сбира внутрь, в темноту, и там несколькими ударами кулака, как кувалдой, оглушил его, столкнув в тюки с соломой.

Все вместе: Пьетро, Елена, Илья и Джироламо — собрались уже на корабле, покидавшем Спалато.

Глава 38

Эгейское море. Остров Кандия. Июнь 1596 года

Над морем начала сгущаться тьма, когда они спустились к основанию форта и, наклонившись под узкой низкой аркой ворот, вышли на внешнюю площадку стены. Форт — мощная, казалось, циклопической кладки крепость с почти отвесными стенами высотой более десяти метров, неприступная и занимающая всю площадь скалистого островка, перекрывала вход в гавань неприятельским кораблям.

Джироламо шёл впереди с качавшимся в руке фонарём. Поднимался ветер, и море было неспокойным. Следом шла Елена, ведя за руку Илью, но тот двигался по узкой каменной полоске гораздо уверенней, чем мать. На углу под башней они остановились в ожидании.

Елена, наклонившись, что-то говорила сыну. Её душили слёзы, и она ничего не могла поделать с ними. Она уже смирилась с тем, что не может остаться с Ильёй, потому что вдвоём они останутся приманкой и для ускоков, и для восстающих против османов славян, и для турок, и для венецианцев — для всех, кто захочет ими воспользоваться. Значит, разлука. Только надёжно спрятав сына в каком-нибудь монастыре и под новым именем, она сможет сохранить и его, и себя. Но надолго ли? Ей казалось, что она и Илья обречены теперь на вечные скитания.

Джироламо обернулся.

— Итак, как тебя теперь зовут? — уточнил он в очередной раз, положив мальчику руку на плечо.

— Василий, — угрюмо отозвался тот, потом поднял голову и с вызовом посмотрел на венецианца.

— Хорошо, — сказал Джироламо. — Однако помни, что Василий — это всего лишь имя. О своём происхождении и о матери — ни слова. Как только всё успокоится, она вернётся за тобой...

Почувствовав, что его последние слова прозвучали фальшиво, Джироламо отвернулся и принялся вглядываться в темнеющую воду. Не верилось, что в сумерках да ещё при поднявшихся волнах кто-то решится выйти в море, даже ориентируясь на свет маяка на одной из башен форта.

Вдруг совсем рядом с ними послышался плеск весел. Из темноты вынырнула большая лодка. Люди в лодке ловко развернулись бортом, встали и перебросили концы Джироламо. Причалили. Молодой венецианец помог ступить на площадку высокому человеку в чёрной монашеской рясе и вежливо поклонился ему.

Женщина порывисто бросилась к монаху, склонилась перед ним на колени и поцеловала его руку, прося благословения. Монах перекрестил её. Елена поднялась и подвела к монаху сына. Василий тоже преклонил колена и поцеловал благословляющую руку. Монах с живейшим интересом рассматривал его. Мальчик, низко опустив голову, упорно не поднимал глаз.

— Как тебя зовут?

— Василий.

— Хорошо. Василевс — царь. Прыгай в лодку. Поторапливайся, нам надо успеть к берегу, пока не начался шторм.

Калуджер повернулся к Джироламо. Елена бросилась к сыну, борясь с рыданиями. Ветер развевал их одежду. Она обнимала мальчика, что-то шептала ему, причитая. Мальчик вёл себя сдержанно, даже холодно в присутствии посторонних. Потом порывисто, крепко обнял за шею мать. Она принялась исступлённо целовать его, цепляться за него, теряя рассудок.

Монах тем временем быстро переговорил по-итальянски с Джироламо. Он представился:

— Меня зовут Герасим. Герасим Влах.

— О, значит, вы итальянец? — спросил Джироламо.

— Да. Я родом из Анконы. Так вот, по поводу мальчика. Вы потом передадите это его матери, когда она будет в состоянии всё воспринимать должным образом. Мы сначала поместим его на нашем подворье в городе Канеа. Затем переведём в монастырь Святой Троицы, как условились. Это полдня пути от столицы. Но я хочу, когда он обживётся на острове и проявит способности, перевести его в Аркадийский монастырь.

Джироламо кивнул. Он много слышал об этом монастыре ещё от Йована в Спалато, и от фра Паоло в Венеции. Монастырь этот был основан 700 лет назад и посвящён благотворительности и учению. Его все щадят и почитают как пристанище, где бедные, больные и сироты находят самое заботливое попечение. Монастырь богат, живёт на приношения, даёт обучение молодым воспитанникам и славится как главный центр православного обучения.

— О мальчике никто не узнает, — продолжал монах. — И вы всегда сможете с ним связаться.

Затем он повернулся к женщине. Лицо его не выражало эмоций, но, казалось, что и он был смущён сценой прощания. Когда он заговорил с Еленой, его голос казался хриплым:

— Женщина, на всё воля Господа. Он всегда заботится о невинных душах.

Монах произнёс ещё какие-то слова утешения осипшим голосом. В последний раз Елена обняла сына, словно нехотя, отпустив его. Мальчик ловко перепрыгнул в лодку, матросы помогли перебраться монаху, и они отчалили. Чуть отплыли, Илья лишь раз, в последний раз повернулся и коротко махнул матери. А она стояла, глядела на сына и удаляющуюся лодку, пока та окончательно не исчезла в сумерках. Волосы и одежда её развевались под непрерывными порывами ветра. Джироламо слегка коснулся её плеча.

— Нам пора, мадонна. Становится холодно.

Елена повиновалась и покорно пошла за ним обратно в форт. Они поднялись по узкой лестнице, которая тянулась с внутренней стороны стены. Елена поднялась в башню, где были расположены их комнаты, и, отказавшись от ужина, закрылась в своей каморке.

Джироламо и капитан форта ужинали вдвоём.

— Красивая женщина монна Елена, — заметил капитан, после того как Джироламо сказал ему, что дама ужинать с ними не будет.

— К чему ты это говоришь? — с внезапным раздражением проговорил Джироламо.

Капитан улыбнулся. Он не знал, что они делали там вечером, под стенами. И не знал вообще ничего про эту гречанку. Он знал только, что должен спрятать их и помочь Джироламо. Поэтому он улыбнулся, поедая апельсин, и поглядел на лежавшую на стуле лютню.

— Ни к чему. Просто красивая женщина. Потрясающе красивая.

Джироламо понял, что капитан имел в виду. Красивые женщины могут позволить себе все. Даже отказаться от компании молодых любезных мужчин. В унылом молчании он жевал холодное мясо. Отужинав, быстро распрощался и ушёл, охваченный тоской. Решив немного прогуляться, он поднялся на верхнюю смотровую площадку башни форта, где в свете факелов торчала будка караула. Внизу внутри форт чернел дырой. Наверху ветер был тёплый, но со злобными порывами. Джироламо обошёл площадку, прошёл мимо поста с двумя завернувшимися в плащи часовых. Фонарь, припрятанный под бойницей, светил тусклым пламенем.

В море, сколько ни вглядывайся в эту безлунную ночь, ничего не было видно. Их окружала полная чернота. Казалось, она стояла вплотную, тут же, где его глаза переставали различать предметы.

— Задание выполнено, — пробормотал он. — Выполнено.

Джироламо спустился вниз. Заглянув к себе, он взял свёрнутый в рулон лист бумаги, затем подошёл к двери в комнату гречанки и робко постучал.

Она открыла. Он смущённо остановился на пороге. Эта женщина, бывшая рабыня султана, действовала на него так, словно он был воском в её руках. Он сам удивлялся себе, но ничего не мог с собой поделать. Мысли о ней искушали его, а весь её вид делал Джироламо безвольным и готовым исполнить любой её приказ. Однако женщина ничего ему не приказывала, от чего ещё больше тянуло к ней. Это не было похоже на те чувства, которые он обычно испытывал к женщинам в Венеции и Падуе, весёлым и доступным, и отношения с которыми было обычно легко завязывать и так же легко разрывать. Тем женщинам, сплошь искусственным блондинкам, которые уступали ему и любили его в вечерних садах под убаюкивающие и томные мелодии лютни, он пел серенады, декламировал Петрарку, но ради них никогда не обнажал шпагу и не дрался на кинжалах.

С гречанкой всё было по-другому. Вот и сейчас, когда она глядела на него ещё не высохшими от слёз глазами, пушистая в шапке иссиня-чёрных волос и с кожей цвета слоновой кости, хрупкая, трогательная, состоящая из мягких изгибов, возбуждающих выпуклостей, он весь терялся. Он чувствовал её, но не понимал. Он испытывал непреодолимую тягу к этой женщине, и его страсть была смешана с желанием защитить её и спасти.

— Входите, — пригласила она, обжигая его взглядом, который, как казалось ему, приказывал ему войти и в то же время держал на расстоянии.

Он вошёл. На грубом столе горели две свечи. Ещё одна догорала у изголовья кровати. На столе лежало раскрытое Евангелие.

— Я пришёл рассказать... — он запнулся.

— О наших планах, — подсказала она.

Её голос одновременно очаровывал его, околдовывал и приказывал.

— Да, да...

Она предложила ему присесть. Джироламо тяжело опустился на лавку. Она устроилась напротив, и, поставив тонкие локти на стол, оперлась подбородком о кулак, и опять обожгла его взглядом, приготовившись слушать, и он снова страшно растерялся, как юнец.

— Я, — начал он, — я хотел сказать, мадонна, что вы можете быть в полной уверенности насчёт безопасности Ильи. Мы с монахом условились, что его поместят в Аркадийский монастырь. Это не только самый надёжный монастырь на острове, но и самый богатый и самый блестящий. Кроме того, никто никогда не узнает, кто он на самом деле. В этом я ручаюсь. Так что на острове он будет в полной безопасности. И получит прекрасное пристанище и образование.

— А сам остров... надёжен? — спросила она с сомнением.

— Хм., хм... — Джироламо откашлялся. — Будем молиться об этом.

Он понимал, что она знает: Кандия — лакомый кусочек для османов, и в случае войны она первая станет объектом турецкого нападения.

— Будем молиться, — как эхо повторила Елена.

— Но в случае малейшей тревоги я сразу перевезу его в Венецию, — поспешил заверить Джироламо. — Наши люди получили указание немедленно забрать мальчика с острова. Вы же знаете, перебросить сейчас его на Балканы или в Грецию, где ещё есть православные монастыри, — очень опасно. Эти земли под турками. И в случае любого обнаружения... Кроме того, мы должны позаботиться, чтобы кто-нибудь снова не захотел использовать его в качестве своего знамени. Поэтому самое спокойное — это оставаться в границах венецианских владений. Кандия — большой остров с большим населением. Здесь живёт двести тысяч человек! Здесь укрыться легче. А в самой Венеции... — он замялся: ему показалось, что она не слушает его.

— Что в Венеции?

— Мой хозяин... человек, у которого я служу, считает, что сейчас скрываться вам вдвоём в Венеции тоже опасно. Может быть, чуть позже. И потом, возможно, ещё одно условие, — он опять смущённо посмотрел на неё, не решаясь продолжать деликатную тему.

— Продолжайте, — подтолкнула она.

— Понимаете, мадонна... Италия — это католическая страна, которая почитает святого отца в Риме. Самое надёжное и безопасное было бы, если бы мальчик был католиком. И, может быть, и вы... Тогда мы смогли бы упрятать вас так надёжно, как нигде. Вы могли бы быть всегда вместе и рядом. И никто никогда, по крайней мере до тех пор, пока вы этого не захотите сами, не смог бы вас найти.

— Понимаю, — кивнула она.

Он ждал. Он понимал, что это деликатный вопрос веры, которого он никогда ещё не касался в разговорах с ней. Он понимал, что если бы ему кто-либо предложил отречься от его веры по любым причинам, он бы убил наглеца на месте.

Женщина опустила глаза. Она думала совсем о другом. Она уже была мусульманкой. Но втайне не отреклась от своего Бога и теперь вернулась к Нему. Она знала, что, оказывается, если ты сохранил своего Бога в сердце, Он не отвернётся от тебя, даже если ты вынужденно примешь чьи-то ритуалы. Лишь бы ты сохранил Его в своей душе! И она могла бы смириться ещё с чем-нибудь для спасения сына. Но она подумала об Илье, а точнее о том, что он. Бог даст, совсем скоро станет взрослым, и тогда он сам будет решать, какой жизнью ему жить — потребовать ли своё право на трон громадной империи или смириться с судьбой беглеца. И она понимала, что, заставив перейти сына в католичество, она вынудит его навсегда отказаться от трона.

— Нет... — тихо сказала она.

Он поднял брови в надежде, что плохо расслышал.

— Нет, — твёрдо повторила Елена. — Я благодарна вам за наше спасение. Но то, что вы предложили, невозможно. Сын не должен переезжать в Венецию. В нём течёт греческая и турецкая кровь. Он должен воспитываться греческими монахами.

Джироламо стиснул руки. Он надеялся, он так надеялся, хотя, впрочем, почему-то и не ожидал другого ответа.

— Вы понимаете, что тогда вы будете разделены.

— Понимаю.

— Вы понимаете, что обрекаете его на жизнь, полную опасностей в будущем?

— Да. Понимаю, — твёрдо сказала она.

— Как вам будет угодно, мадонна, — сказал он, поднимаясь. И поклонился: — Храни вас Господь.

— Храни нас Господь.

А про себя вспомнила, как говорил в таких случаях турок: «Всё в руках Аллаха», и грустно улыбнулась.

— Завтра утром, если позволит погода, — сказал венецианец, — мы с вами тоже переберёмся на остров и скоро отправимся в Венецию.

— Я полностью доверяюсь вам, синьор.

Джироламо спохватился, вспомнив о рулоне бумаги, который принёс собой.

— Разверните его, — сказал он. — Это вам.

— Что это? — в голосе женщины мелькнуло любопытство.

Она развернула лист, вгляделась в него, сначала не понимая. Сообразив и узнав, смутилась и покраснела. Переведя взгляд на влюблённого молодого человека, зарделась ещё больше. В её выразительных глазах перепутались два совершенно сбивших его с толку чувства — растерянность и гнев.

— Как вы осмелились? — пробормотала она.

— Осмелился что? — не понял Джироламо.

— Рисовать меня!

— О, мадонна! — Джироламо бросился к Елене, порываясь выхватить лист и разорвать его. — Клянусь! У меня и в мыслях не было чем-то оскорбить вас и...

— Осквернить? Вы хотели сказать, осквернить? — женщина отступила, убирая руку с рисунком подальше от него. Она слегка оттолкнула его от себя, их руки соединились, и мгновение бестолково боролись, то ли отталкивая, то ли хватая друг друга. Наконец, ей удалось отодвинуться от него на безопасное расстояние.

— Простите меня, мадонна! — проговорил со всей искренностью Джироламо, отступая. — Я в самом деле допустил промах. Я лишь думал позабавить вас... Понимаете, в наших традициях... в Италии, сделать портрет, тем более портрет... простой рисунок дамы, это в порядке вещей. Прошу простить меня!

Елена уже взяла себя в руки.

— Нет, нет, — тон её голоса смягчился. — Это вы простите меня, синьор! Я... Вы тоже должны меня понять! Там, где я была, в Стамбуле, нарисовать женщину или мужчину — это немыслимо! Это просто невозможно! Вы даже представить себе не можете, какой ужас и стыд я испытывала первое время, когда мы приплыли в Далмацию, и я должна была снять чадру. Мне казалось, что я хожу... оголённой. Ловить на себе взгляды... Поверьте, это было на самом деле очень тягостно. — Елена заулыбалась, вспоминая, потом дружески продолжала, с любопытством рассматривая рисунки. — На самом деле, я очень польщена. Но когда вы успели? Признайтесь, вы подглядывали?

— О, нет! Это по памяти! Я сидел в своей комнате и делал эти маленькие наброски...

— А почему так много глаз? И выражение всегда разное! — женщина показала на наброски глаз и бровей, которые сделал Джироламо. И они действительно были разными — весёлыми, грустными, гневными, вопрошающими, требовательными.

— У вас, мадонна, всё время меняется выражение глаз. Я никогда не видел, чтобы в глазах так легко можно было читать настроение и мысли.

— Вы можете читать мои мысли? — кокетливо спросила она.

— Ну, нет. Конечно, нет. — Джироламо развёл руками. — Это всего лишь метафора.

Она принялась рассматривать основной рисунок — свой портрет.

— Неужели я кажусь вам такой печальной?

— Трогательной, — поправил Джироламо.

— А вы по памяти можете сделать портрет Ильи? — попросила она со смущённой улыбкой.

— О да, мадонна! Признаться, я уже сделал его! Просто боялся показать и вас расстроить.

— И вы можете принести его?

— О, да!

Поклонившись, он торопливо двинулся к двери, с улыбкой подумав, что женщины всё же всегда одинаковы. На пороге, собираясь прикрыть за собой дверь, вдруг услышал:

— Джироламо!

Он обернулся. Елена продолжала стоять и молча смотрела на него. Он нерешительно подошёл к ней. Склонился, полный искреннего участия и теплоты. Женщина не шелохнулась. От неё исходил неясный, дурманящий и нежный запах. Джироламо, повинуясь неясному порыву, коснулся легко её волос, ощущая их теплоту и мягкость. Хотелось погладить её, как ребёнка, совершенно неосознанно.

Вдруг Елена подняла и положила свою тонкую ладонь на его, крепкую и мужественную. И он замер, словно пронзённый током. Она повернула к нему голову, и её правая рука, вероятно, так же неосознанно потянулась к его лицу, нежно скользнув по его щеке. Дальше всё произошло как-то самой собой, совершенно непонятно для них обоих.

Мгновение спустя женщина оказалась в объятиях Джироламо, и они жадно прильнули друг к другу. Он что-то бормотал о своей страсти и любви, она что-то шептала в ответ по-гречески. Она благодарила его. Он целовал её волосы, виски, обнимающие руки, плечи, шею, лицо. Они закружились в беспамятном вихре. Поспешно заперли двери и задули свечи...

Ночью страшная буря охватила всё море. Ветер свистел и стонал, на башне рвались полотнища со львом Святого Марка. Их беспамятство не кончилось и утром, хотя море улеглось.

Через несколько недель гавань города Канеа покинула купеческая каракка, на борту которой находилось несколько путешественников. Среди них выделялась красивая пара: молодые мужчина и женщина в цветущем возрасте на пороге зрелости. Они были под стать друг другу. Он — высокий, стройный, мужественный с правильными чертами лица, не отпускал от себя женщину ни на шаг. И она — женщина с совершенными формами, удивительными глазами, не в состоянии скрыть того, что она влюблена.

Эта неразлучная пара, как свидетельствовала запись в судовом журнале — молодой «венецианский патриций и его супруга», с очень небольшим багажом, но, несомненно, богатая и счастливая, направлялась домой на берега благословенной лагуны.

Глава 39

Османская империя. Стамбул. В те же дни

Мечеть была огромна, какой и должна быть Сулеймания — царственная мечеть Сулеймана Великолепного — самого великого из Османов. Высокий пятидесятиметровый средний купол, стоящий на арках с подпорками, словно на слоновьих ступнях, в окружении пяти куполов поменьше. Четыре минарета с десятью балконами, означающими, что Сулейман — десятый султан династии.

Паломник любовался этим величием, задрав голову. Он только что вышел из караван-сарая во дворе мечети, где по щедрой традиции султанов всех приезжих купцов и паломников три дня кормят бесплатно. Он находился здесь уже два дня, стараясь лишний раз не покидать священный комплекс, ибо был здесь более, чем чужеземцем, и всё дивился не только величию тех, кого он считал варварами, но и их пугающей цивилизованности. В комплексе кроме караван-сарая было ещё несколько медресе: благотворительное заведение, психиатрическая лечебница, баня, школа для маленьких, усыпальницы.

Он перешёл во внутренний двор и, прежде чем сесть на скамейку подле умывальни в центре дворика, устроился на ступенях мечети под колоннами и долго наблюдал, что делают правоверные перед входом в свой храм, чтобы затем старательно повторить все их действия. Он смотрел, как старик у фонтана очищается физически: вымыл лицо, руки до локтей, шею, затылок, выполоскал рот, высморкался, смочил усы и вытер уши. Потом он разулся и тщательно омыл ноги. Смыв с себя пыль душного дня, старик напился холодной воды из источника и после этого босиком поднялся по ступеням и скрылся за пологом мечети.

Наконец, паломник также занял местечко у фонтана и также тщательно омыл и освежил себя. Движения его были правильны, но не очень уверенны, а глаза бегали и подсматривали. Он прибыл из Италии, самой культурной и развитой страны христианского мира, тем не менее не привык мыть руки и ноги каждый день. Наконец, решив, что закончил, он поднялся и вошёл в мечеть.

Внутри он очутился в поистине безбрежном пространстве, его встретили гробовая тишина и усладительная прохлада. Правоверные, вошедшие внутрь, растворились в мечети. Он бесшумно прошёл по красным коврам, устилавшим пол, внимательно приглядываясь к молящимся, стоящим на коленях или сидящим на пятках, в поисках Протея. Он нашёл его недалеко от михраба^[142], в укромном углу рядом с разноцветным витражным окном. Седой старец с густой бородой сидел, опершись спиной о колонну и вытянув ноги. Удобная деревянная подставка стояла как низкий столик у него над ногами, и на ней лежала книга. Подошедший остановился перед Протеем, тот поднял глаза и посмотрел на него взглядом, полным удивительного умиротворения.

Протей поманил его к себе.

— Здравствуй, Митридат, — прошептал он благодушно, когда пришедший вытянул ноги рядом с ним. — Отдохни в гостеприимном доме Аллаха. Это лучшее место, чтобы спрятаться от удушающего зноя и поразмышлять.

Митридат скосил глаза на книгу, лежавшую на подставке перед Протеем.

— Это Коран? — с удивлением проговорил он. Протей, видно, от долгой жизни среди неверных совсем отуречился.

— Да. А что здесь удивительного? Мы же в мечети. И потом, не забывай: настоящие правоверные очень почитают Ису^[143], как одного из своих пророков.

— Почему ты говоришь шёпотом? — оглянулся Митридат. — Вокруг нас никого нет.

— Ты не ведаешь, какая здесь слышимость, — улыбнулся Протей. — Говорят, что Синан — строитель мечети и его друг и заказчик Сулейман часами сидели в разных концах храма и читали друг другу суры из Корана и персидские стихи, проверяя слышимость. Место, где мы сидим, единственное, где звуки затухают. И нас не услышат. Это тоже сделано Синаном намеренно. Но будь осторожен. Итак, я — весь внимание.

Митридат подробно пересказал все события последних месяцев в Венеции и Венецианской Далмации, в том числе о крепости Клисса, о султанской невольнице. Протей слушал его, не перебивая, медленно, умиротворённо, кивая, словно был доволен ходом дел, хотя они, эти дела, увы, прошли неблестяще.

Захват крепости, происшедший преждевременно и неподготовленно, не стал сигналом ко всеобщему выступлению покорённых народов на Балканах. Султанская невольница оказалась гораздо более толковой, смышлёной и энергичной, чем они предполагали, и скрылась.

— Эта невольница напомнила мне греческую Ио, — вдруг заметил Протей. — Тоже бежит через Коровий брод^[144], тоже от Зевса, в нашем случае от султана. Только в другую сторону. Ио бежала из Европы в Азию, а Эрдемли, наоборот, в Европу... Известно, где она теперь?

Митридат покачал головой.

— К сожалению, мы потеряли её с того момента, как упустили мальтийца и его отряд. И мальчишку тоже.

— Да, — вздохнул Протей. Благодушие покинуло его. — Гибель рыцаря Коройи — тяжёлая потеря для нас.

Некоторое время они молчали.

— Что делать с невольницей? — спросил Митридат. — Разыскивать её?

— Не стоит. Если она попала в руки венецианцев или турок, то её уже нет в живых. А если сумела от всех спастись и спрятаться, то забилась в какую-нибудь нору, и её оттуда, пока всё не забудется, не выковырнуть. Во всяком случае, пытаться это делать сейчас не имеет смысла. Каждое блюдо хорошо в своё время. Кстати, убрал ли ты за собой посуду?

— Конечно, — сказал Митридат. — Сенатор Феро, невольно поработав на нас, был устранён нашим венецианским соратником. Сын сенатора был устранён лично мною. Двое турок — один в Рагузе, другой в Венеции — тоже мною.

— Но я знаю, что кое-что тебе не удалось, — заметил Протей не осуждающим, но понимающим тоном.

— Да. Проклятый доктор богословия Матео Альберти, написавший донос на своего брата и сорвавший операцию в Клиссе. Мы упустили его. Должен заметить, наш венецианский друг подстраховал нас, чтобы Альберти не сумел донести, но кто-то всё-таки узнал о его жалобе, и её передали венецианцам в обход нашего соратника! Вообще у меня сложилось впечатление, что кто-то в Венеции разнюхал обо всей нашей операции и прорвал сеть, которую мы сплели для амфибии. Кто-то знал и о Клиссе, и о невольнице, и о турках и пытался нам помешать.

Протей насторожился.

— Ты хочешь сказать, что это были не венецианские сбиры?

— Именно! Это был кто-то другой! — Митридат невольно повысил голос, и его взволнованное восклицание разнеслось по мечети.

— Тсс! — шепнул испуганно Протей. — Может быть, это были агенты одной из воюющих сторон?

— Нет! Похоже больше, что это были какие-то дилетанты. Но дилетанты очень умелые!

— Вот с этим надо будет нам разобраться, — проговорил Протей после паузы.

— А что с «Сетью паладинов»? — поинтересовался Митридат. — Будем сворачивать?

— Зачем же? Ты сказал, что её прорвали. Ну что же, терпеливый рыбак штопает свои сети и забрасывает невод снова и снова.

В этот момент снаружи послышался переливающийся голос муэдзина, сзывающий на молитву. Митридат вздрогнул. Он прислушался.

— А-аааааа-ааа-аллалалала-х А-ак-баааааар!

— Тебе пора идти! Скоро начнётся намаз, — сказал Протей.

Митридат поспешно поднялся. Обширное пространство мечети стало быстро заполняться правоверными.

— А вы?

— Я? — Протей смотрел на Митридата с искренним удивлением. — Я остаюсь. Мы увидимся с тобой завтра. Поторопись! Иначе турки быстро поймут, что ты не их породы! Я наблюдал, как ты неловко действовал в умывальне.

Митридат быстрыми шагами пересёк помещение. Прежде чем выйти из мечети, он последний раз оглянулся на Протея. Тот уже покинул свой угол и переместился прямо лицом к михрабу, переливающемуся перламутром и блестевшему изразцами. Протей уже забыл про Митридата, он сидел на пятках, держа перед собой ладони, раскрытые, как книга. Затем он низко поклонился, приложив лоб к тыльной стороне рук, положенных на ковёр.

Внутри Митридата всё закипело. Расталкивая правоверных, он быстро покинул мечеть. Он много видел на своём веку и ко многому привык. В конце концов он был так же фальшив, как и Протей. Но он никак не мог разгадать Протея. Кто он?

Прекрасно знает античность — раздал всем своим сподвижникам мифологические имена. Мусульманин, который наслаждается прохладой и алькораном в мечети? Но Митридату собственными глазами доводилось видеть, как истово молится Протей перед ликом Мадонны! А в горах инков он станет так же истово приносить человеческие жертвоприношения?

Митридат, прошедший тысячи миль, твёрдо знал, что он надел турецкое платье, чтобы замаскироваться. Но кем и когда замаскировался Протей?

Снаружи со всех минаретов, вздымающихся к небу, а в Стамбуле их сотни и сотни, муэдзины сзывали на молитву. Эти фантастические, невероятные, кажущиеся из другого мира, молящие и страстные звуки, вызвали у Митридата озноб. Он почти побежал со двора в сторону караван-сарая. И всё спрашивал себя: так для кого же всё-таки они плели сеть?..

Примечания

1

Вечеллио Чезаре (1521—1601) — итальянский живописец; лучшие его работы — портреты, городские панорамы, гравюры. Родственник Тициана.

(обратно)

2

Микеланджело Меризи да Караваджо (1573—1610) — итальянский живописец.

(обратно)

3

Браво — в Италии эпохи Возрождения наемный убийца и бандит.

(обратно)

4

Сбиры — тайная полиция Венецианской республики.

(обратно)

5

Гаротта — здесь: казнь через удушение, применявшаяся в некоторых странах Европы, например в Испании, Португалии и др.

(обратно)

6

Timor turcorum — буквально «турецкий ужас» (лат.).

(обратно)

7

«Презираю невежество толпы» (лат.). Гораций.

(обратно)

8

Благородный человек, патриций, кавалер.

(обратно)

9

Филипп II король Испании, правил с 1556 по 1598 годы; Рудольф II, германский император, 1576—1612.

(обратно)

10

Султан Османской империи Мурад III правил с 1574 по 1595 годы.

(обратно)

11

Пашалык — провинция или область (эйялет, санджак) в Османской империи, находившаяся под управлением паши.

(обратно)

12

Хиджра — «переселение» (араб.) — бегство в 622 году н. э. основателя ислама пророка Мухаммеда и его сторонников из Мекки в Медину, с которого, как считается, и началось распространение ислама.

(обратно)

13

Война называлась долгой, потому что длилась 13 лет, до 1606 года.

(обратно)

14

Римский понтифик в 1592—1605 годах.

(обратно)

15

Карл V — германский император в 1530—1556 годах, испанский король с 1516 по 1556 годы.

(обратно)

16

Сулейман I Кануни (законодатель) — турецкий султан в 1520— 1566 годах.

(обратно)

17

Конгрегация — здесь: особый административно-управленческий орган при Римском Папе.

(обратно)

18

Санджакбег — правитель санджака, провинции в Османской империи.

(обратно)

19

Ускок — беженец (серб.-хорв.).

(обратно)

20

Сень — хорватская приморская крепость, центр сопротивления турецкому нашествию в середине XVI века.

(обратно)

21

Левант (от ит. Levante — восток) — общее название стран Восточного Средиземноморья: Сирия, Палестина, Турция, Египет, Греция.

(обратно)

22

Проведитор (ит. инспектор) — венецианский военный или гражданский пост.

(обратно)

23

Фра (от лат. frater — брат) — частица, присоединяемая к имени католического монаха, в значении «брат».

(обратно)

24

Цехин — венецианская золотая монета.

(обратно)

25

Буквально «сожительница турка» (исп.) — презрительное прозвище Венеции, данное ей испанцами.

(обратно)

26

Беарнец — прозвище французского короля Генриха IV Бурбона, правил с 1594 по 1610 годы.

(обратно)

27

Имеется в виду Елизавета I Английская (1558—1603).

(обратно)

28

Паладин — здесь: рыцарь, крестоносец.

(обратно)

29

Имеется в виду Митридат VI Евпатор, царь Понтийский (132—63 годы до н. э.). Боролся с римлянами, имел репутацию коварного и жестокого деспота.

(обратно)

30

Протей — сын Посейдона, способен был изменять свой и принимать облик различных существ, обладал пророческим даром (миф.).

(обратно)

31

Эгейское море.

(обратно)

32

Галеотта (или галиот) — считается самой маленькой из галер, одномачтовая, быстрая и хрупкая. Длина 35—40 м, ширина 4,5—5 м.

(обратно)

33

Мармара — Мраморное море, Халич — бухта Золотой Рог.

(обратно)

34

Мабейн — здесь: крытая галерея, освещаемая потолочными окнами.

(обратно)

35

Улема — сословие мусульманских законоведов и богословов.

(обратно)

36

Гяур — «неверный» — презрительное прозвище всех христиан.

(обратно)

37

Фирман — здесь: указ султана.

(обратно)

38

Хорадж — здесь: дань, выкуп.

(обратно)

39

От ит. porta — дверь.

(обратно)

40

Рейс — адмирал (тур.).

(обратно)

41

Война христианской коалиции в составе Венеции, Испании, Папской области и империи Габсбургов против Турции в 1570—1573 годах. Закончилась для Венеции тяжелым миром.

(обратно)

42

Чавуш — курьер (тур.).

(обратно)

43

В XVI веке пригород Стамбула на северном берегу бухты Золотой Рог.

(обратно)

44

Бакшиш — взятка (тур.).

(обратно)

45

От итал, consigliere — советник.

(обратно)

46

Морея — полуостров Пелопоннес.

(обратно)

47

Читтадини — сословие незнатных граждан Венеции.

(обратно)

48

Коадъютор — здесь: референт-помощник, секретарь.

(обратно)

49

Резидент — посланник Венеции в ряде государств, назначался из секретарей, т. е. сословия читтадини.

(обратно)

50

«Корно» («рог») — знаменитая корона венецианских дожей — вышитая золотом шапочка с характерной шишкой на одном конце.

(обратно)

51

Паскуале Чиконья — дож Венеции в 1585—1595 годах.

(обратно)

52

Фуста — скоростная средняя боевая галера до 88 весел, без крыши, с отрядом солдат до 30 человек.

(обратно)

53

Прегади (венец, «приглашенные») — историческое название венецианского Сената. В ранние годы Республики приглашенных объезжали по домам и вызывали на заседания особые курьеры.

(обратно)

54

Марино Фальер, дож с 11.09.1354 по 17.04.1355, был низложен и обезглавлен. Единственный из дожей, казненный за государственную измену. Это вместо его портрета в зале Большого Совета висит черная ткань с надписью: «На этом месте было имя Марино Фальера, обезглавленного за совершенные преступления».

(обратно)

55

Сопракомити — командир боевой галеры венецианского флота.

(обратно)

56

Мехмед III — турецкий султан. Вступил на престол в феврале 1595 года.

(обратно)

57

Беренджи кадан — титул жены султана, матери наследника престола.

(обратно)

58

«Красная смерть» — оспа.

(обратно)

59

Дураццо — порт в турецкой части Албании. Спалато — порт в венецианской Далмации. Сейчас — город Сплит.

(обратно)

60

Реформатор — у венецианцев ректор университета.

(обратно)

61

Бо — (венец, «бык»); на месте здания университета некогда стояла одноименная гостиница с вывеской, изображавшей быка.

(обратно)

62

С помощью пальцев (лат.).

(обратно)

63

Lacrima Cristi — букв. «Слеза Христа» (ит.) — название популярного в то время вина.

(обратно)

64

Марко Шиарра — знаменитый итальянский разбойник 80— 90-х годов XVI века.

(обратно)

65

Фабричи Джеронимо Аквапенденте (1537—1619) — выдающийся анатом и эмбриолог XVI века, работал и преподавал в Падуе.

(обратно)

66

Маркантонио де Пассери, по прозвищу Иль Дженова, преподавал в Падуе философию.

(обратно)

67

Поцци — тюрьма в подвалах Дворца дожей. Пьомби — тюрьма под свинцовой крышей во Дворце дожей.

(обратно)

68

Savio — букв, «мудрец» (итал.) — название одной из высоких должностей в Венецианской республике.

(обратно)

69

Жесточайшая эпидемия чумы (1576), опустошившая Венецию; умерло около 50 тысяч жителей.

(обратно)

70

Арсеналотти — здесь: дворцовая стража.

(обратно)

71

Сикст V — папа римский с 1585 г. по 1590 г.

(обратно)

72

От (ит.) serenissima — светлейший.

(обратно)

73

Герои западноевропейского эпоса, сражавшиеся с сарацинами.

(обратно)

74

Галата — ныне район Стамбула, в Средние века — отдельный город.

(обратно)

75

Кварталы Стамбула.

(обратно)

76

Синаи (ок. 1489—1588) — великий турецкий зодчий.

(обратно)

77

Нотариальное искусство (лат.).

(обратно)

78

Фронтин Сикст Юлий (ок. 30—103), римский администратор и политический деятель, автор знаменитой книги «Военные хитрости».

(обратно)

79

«Презираю невежество толпы!» Гораций (лат.).

(обратно)

80

В ночь с 23 на 24 августа 1572 года, в канун праздника св. Варфоломея, в Париже католиками были убиты более 3000 гугенотов. Резня привела к возобновлению религиозных войн во Франции.

(обратно)

81

Paese infelice — несчастной страны (ит.).

(обратно)

82

Коцит — царство мертвых в греческой мифологии.

(обратно)

83

Милосердия! Помилуй! (ит.).

(обратно)

84

Сестьерами называются районы Венеции.

(обратно)

85

Кафе, ресторанчики (венец.).

(обратно)

86

Подеста — должность городского правителя (венец.).

(обратно)

87

Хассеки Хюрем — любимая жена Сулеймана Великолепного, украинка Роксолана.

(обратно)

88

Старый дворец, использовался как место проживания бывших султанских жен.

(обратно)

89

Пьетро Аретино (1492—1556), писатель итальянского Возрождения. Прославился как памфлетист и сатирик.

(обратно)

90

Соответствует примерно двум часам ночи современным.

(обратно)

91

Орден миноритов основан святым Франциском Ассизским в 1208 году.

(обратно)

92

Собирательное название испанцев и итальянцев, чьи языки произошли от латыни.

(обратно)

93

Фельца — кабинка в гондоле.

(обратно)

94

Риальтина — время объявления о тушении огней, то есть наступления официальной ночи в городе. Это происходило в третьем ночном часу с колокольни Сан-Джованни Элемозинарио, что в сестьере Риальто.

(обратно)

95

Рагуза — город Дубровник в Хорватии. В XV—XVIII веках — независимая республика.

(обратно)

96

Святая Мария при фруктовом саде (ит.).

(обратно)

97

Разновидность длинного кафтана.

(обратно)

98

Рогсо — свинья (ит.).

(обратно)

99

Эпилепсия. Ею страдал Юлий Цезарь.

(обратно)

100

Калуджер — монах (серб.).

(обратно)

101

Млетак — венецианец(серб.).

(обратно)

102

Ortodossi — православные (ит.).

(обратно)

103

Ханум — госпожа (тур).

(обратно)

104

Суфизм — мистическое течение в исламе.

(обратно)

105

Байракдар — офицер.

(обратно)

106

Румелия — от «Рум» (Рим) — название европейских провинций Османской империи.

(обратно)

107

Мавзолей и мечеть Мехмеда Фатиха — Мехмеда Завоевателя, который и захватил Константинополь в 1453 году.

(обратно)

108

Константин I Великий (ок. 285—337) — римский император, основатель Константинополя (324—330), перенесший в него столицу Римской империи.

(обратно)

109

Измаил — один из древних пророков, родоначальник 12 арабских племен, часто трактуется как родоначальник всех мусульман.

(обратно)

110

Advocatus diaboli (лат.) — здесь: спорщик, высказывающий возражения и опровержения.

(обратно)

111

1537 год от Р.Х.

(обратно)

112

Предупрежден — значит вооружен (лат.).

(обратно)

113

Нобиль — благородный, патриций.

(обратно)

114

Властелин — дворянин (серб.).

(обратно)

115

1594 год.

(обратно)

116

Генеральный проведитор — генеральный инспектор, фактически правитель Далмации.

(обратно)

117

Мейдан — площадь (тур.).

(обратно)

118

Дар аль-харб — земли войны, они же земли неверных, то есть Европа, подлежащая захвату правоверными мусульманами.

(обратно)

119

1590 год; соответственно ниже — 1591 и 1595 годы.

(обратно)

120

Аспра — мелкая серебряная монета, вроде русского пятака, имевшая хождение в Турции и на Балканах в XV—XVII веках.

(обратно)

121

1596 г.

(обратно)

122

Фундук — биржа (тур.).

(обратно)

123

Фондако Деи Турки — турецкая биржа, подворье.

(обратно)

124

Время летит, время летит (лат.).

(обратно)

125

К сведению (лат.).

(обратно)

126

К слову заметить (лат.).

(обратно)

127

Наконец-то (лат.).

(обратно)

128

За пределами сил (лат.).

(обратно)

129

До каких же пор? (лат.).

(обратно)

130

Так было суждено (лат.).

(обратно)

131

...по необходимости допускаю я этот эксперимент на малоценном организме! (лат.).

(обратно)

132

Осада Мальты армией султана Сулеймана Великого в 1565 году.

(обратно)

133

Бог из машины — персонаж античной драмы; неожиданно появлялся сверху и разрешал запутанную интригу.

(обратно)

134

Чудо света (лат.).

(обратно)

135

Хвар — остров Лесина у хорватов.

(обратно)

136

Буквально: «Я какаю на Бога!» (исп.).

(обратно)

137

Смешивать приятное с полезным (лат.).

(обратно)

138

Довольно слов! (лат.).

(обратно)

139

Для понимающего достаточно! (лат.).

(обратно)

140

Йолдаш — товарищ-янычар (тур.).

(обратно)

141

Акынджи — воины, совершающие акын, набег. То есть самые стремительные, жестокие и умелые (тур.).

(обратно)

142

Священная ниша в мечети, устроенная там, где начинается направление на Мекку.

(обратно)

143

Иса — Иисус Христос — в исламе почитается как один из пророков Аллаха.

(обратно)

144

Босфор — буквально «коровий брод» (греч.).

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

*** Примечания ***