Гарем [Кэти Хикман] (fb2) читать онлайн

Кэти Хикман Гарем

Эту книгу — моему сыну, Люку

Nur 'Аупаууа, что означает «свет моих очей», который был там с самого начала

Эхо шагов в памяти

Вдоль тропы, что нам было не одолеть,

К двери в розовый сад, что не удалось открыть.

И эхо моих слов,

Которых ты не услышала.

Томас Стерт Элиот. Четыре квартета

Список действующих лиц

(имена, выделенные курсивом, указывают на то, что данный персонаж является реальным лицом)

Подданные Английской державы

Пол Пиндар — представитель Левантийской торговой компании; секретарь посольства Великобритании.

Джон Керью, его слуга и главный повар посольства.

Сэр Генри Лелло — английский посол.

Леди Лелло — его супруга.

Томас Даллем — механик, органных дел мастер.

Томас Гловер — представитель Левантийской торговой компании; секретарь посольства Великобритании.

Джонас и Уильям Олдридж — торговцы, английские консулы на островах Хиос и Патрос.

Джон Сандерсон — представитель той же торговой компании.

Джон Хэнгер — его ученик.

Мистер Шарп и мистер Лэмбет — представители той же торговой компании в Алеппо.

Преподобный Мей — пастор посольства Великобритании в Стамбуле.

Кутберт Булл — повар в посольстве Великобритании.

Томас Лампри — капитан торгового судна.

Селия Лампри — его дочь.

Аннетта — ее подруга.

Подданные Оттоманской империи

Валиде^[1] Сафие, владетельная султанша — мать султана Мехмеда III.

Эсперанца Мальхи — кира,^[2] доверенное лицо владетельной Сафие.

Гюльбахар, Айше, Фатима и Тюрхан — доверенные служанки валиде.

Гюляе, хасеки^[3] султана — любимая наложница султана.

Хайде — наложница султана, мать принца Ахмета.

Ханзэ — молодая женщина в гареме.

Хассан-ага, известный по прозвищу Маленький Соловей-глава стражи черных евнухов.

Гиацинт — евнух.

Сулейман-ага — старший евнух.

Карие^[4] Лейла — прислужница в купальнях гарема.

Карие Тата и карие Туса — прислужницы в гареме.

Султан Мехмед III — правитель Оттоманской империи в 1595–1603 гг.

Валиде Нурбанэ — мать предыдущего султана, старая владетельная султанша.

Янфреда-ханум^[5] — бывшая управительница гарема.

Джамаль аль-андалусиец — ученый, астроном.

Другие

Де Бреве — посол Франции при дворе султана.

Байло-венецианец — посол Венеции при дворе султана.

Пролог

Оксфорд, нынешнее время

Пергамент, когда Элизабет впервые взяла его в руки, имел янтарный оттенок настоявшегося чая и был хрупким, как высохший лист дерева.

Малого формата, он был сложен втрое и прекрасно уместился между страницами книги. Вдоль той, что оказалась наружной из этих сложенных сторон, бежало водяное пятно, повредившее текст. Элизабет бросила быстрый взгляд на строку в каталоге — «Opus astronomicus quaorum prima de sphaera planetarium»^[6] — и снова обратилась к сложенному листу.

«Я отыскала его».

От волнения горло так сильно перехватило, что стало трудно дышать, и некоторое время она сидела, боясь даже шелохнуться. Библиотекарь не глядел в ее сторону, он занимался книжками, разложенными на тележке, стоя к ней спиной. Девушка перевела взгляд на циферблат часов, висевших на противоположной стене, — без пяти минут семь.

До закрытия библиотеки оставалось совсем мало времени. Колокольчик уже прозвонил, и большинство читателей начали пробираться к выходу, но она по-прежнему оставалась на месте, не в силах заставить себя развернуть пергамент. Вместо этого взяла в руки книгу, в которой он находился, и, осторожно раскрыв ее таким образом, чтобы корешок покоился на сложенных вместе ладонях, поднесла к лицу.

«Осторожней, сейчас как можно осторожней», — приказала она себе.

Прикрыв глаза, чуть потянула носом, как пугливая кошка. И сразу уловила в запахе старой книжной пыли слабую струю камфары. Потом вдруг повеяло морем — да, определенно, эта книга хранила запах моря. Затем еще чем-то. Что же это было? Она снова принюхалась, на этот раз еще более осторожно.

Розы. Печальный аромат роз.

Когда Элизабет отложила книгу, руки ее дрожали.

Глава 1

Стамбул, в ночь на 1 сентября 1599 года

— Они мертвы?

— Девушка — да, мертва.

Хрупкая фигурка, две тонкие золотые цепочки едва заметны на узких лодыжках, ничком лежала среди подушек, разбросанных по полу.

— Он тоже?

Кира владетельной султанши, еврейка Эсперанца Мальхи, поднесла фонарь к другому телу, неловко распластавшемуся на диване, и осветила его. Из кармана своей туники она достала крохотное, в драгоценной оправе зеркальце и поднесла к ноздрям лежащего. Тонкая, почти неразличимая пленка затуманила его гладкую поверхность.

— Нет, госпожа. Еще нет.

В глубоком сумраке, у самой двери, ведшей в небольшую спальню, стояла Сафие, госпожа валиде, мать Тени Аллаха на Земле. Несмотря на то что ночь выдалась безветренной и тихой, она вздрогнула и поправила на плечах тонкую шаль. При этом движении на ее пальце коротко сверкнул огромный, размером с голубиное яйцо, изумруд, своим острым блеском напомнив кошачий взгляд.

— Ему долго не протянуть. Как ты считаешь?

— Да, госпожа, он умрет совсем скоро. Мне позвать врача?

Ответ прозвучал резко и категорично:

— Нет! Врача не надо. Пока не надо.

Обе женщины обернулись к умирающему — в полутемной комнате этот человек казался лишь массивной грудой бесформенной черной плоти, громоздившейся на диване. На полу рядом с помостом валялся опрокинутый поднос, блюда с угощениями были рассыпаны по всей комнате. Застывшие темные струйки вина, а может быть, рвоты тонкой сеткой поблескивали на подушках. Ручеек неизвестной жидкости вытекал из правого уха мужчины.

— Яд?

— Да, госпожа. — Эсперанца коротко кивнула. — Взгляните…

С этими словами она наклонилась и подобрала с пола какой-то предмет, валявшийся среди осколков разбитого фарфора.

— Что это?

— Не совсем понимаю. Какая-то детская игрушка, что ли. Кажется… кораблик.

— Не похоже на игрушку.

Эсперанца пристальнее всмотрелась в то, что сжимали ее пальцы, и, когда они сжались чуть посильнее, раздался внезапный хруст.

— Нет, — недоумевающе протянула она. — Это сварено из сахара. Какое-то лакомство.

Она поднесла таинственный предмет к губам, будто намереваясь надкусить его.

— Не вздумай пробовать! — Сафие резким движением чуть не выбила кораблик из руки прислужницы. — Отдай это мне, Эсперанца. Немедленно!

Диван располагался подле стены, отделявшей спальню евнуха от наружного коридора, уставленного горшками с жасмином, и неожиданно за этой стеной, выложенной белым и зеленым фаянсом и еще хранившей благоуханный покой ночи, послышался легкий шум.

— Лампу! Быстро погаси лампу.

Эсперанца мгновенно задула фонарь. Несколько мгновений женщины стояли не шевелясь.

— Это кошка, — тихо проговорил из темноты чей-то голос. Он принадлежал стоявшей позади них служанке, закутанной, как и госпожа, до самых глаз, так что Эсперанца даже не видела ее лица.

— Сколько сейчас времени, Гюльбахар?

— До рассвета осталось всего несколько часов, госпожа.

— Так поздно?

В окне коридора виднелся краешек ночного темного неба, и стоило разойтись тучам, как поток лунного света, более яркого, чем свет от фонаря Эсперанцы, внезапно залил комнату. Драгоценные изразцы на стенах спаленки, словно вздрогнув, вспыхнули сине-зеленым серебряным огнем, каким, бывает, вспыхивает вода в пруду, в который глядится луна. Свет пал и на неподвижно распростертое тело: за исключением едва прикрытого лоскутом тонкого муслина паха, оно было полностью обнажено. Теперь Сафие могла лучше разглядеть умирающего. Эти дородные телеса, тучные, лишенные волосяного покрова, казалось, принадлежали женщине: полные тяжелые бедра, огромный мягкий живот, над ним круглились груди с темными, цвета черной патоки, сосками. Монументальная статуя обильной плоти. Кожа, при свете дня такая черная и лоснящаяся, теперь казалась матовой, словно припорошенной пылью, будто яд высосал из живой прежде ткани всю глубину цвета. В уголках губ, темно-красных и так отвратительно выпяченных, что они напоминали цветок гибискуса, скопились пузырьки пены.

— Госпожа… — Еврейка вопросительно смотрела на валиде. — Скажите нам, что надо делать, госпожа, — попросила она.

Но Сафие словно не слышала ее. Вместо ответа она сделала шаг в комнату.

— Маленький Соловей, мой старый друг… — тихим шепотом прозвучали ее слова.

Бедра обеих ног были бесстыдно, как у рожающей женщины, раскинуты на подушках. Кошка, только что обнюхивавшая на полу осколки разбитой посуды, вдруг вспрыгнула на диван, и это резкое движение заставило лоскут муслина сдвинуться и обнажить плоть, прятавшуюся под ним. Эсперанца потянулась, чтобы снова прикрыть срамное место, но ее остановил быстрый взмах руки.

— Нет. Дай я взгляну. Мне интересно.

И валиде-султанша сделала еще шаг в комнату. Со стороны двери, оттуда, где стояла Гюльбахар, донесся тихий, похожий на подавленный вздох, едва различимый звук в тишине ночной комнаты.

Как и все тело, пах был совершенно безволосым. Там, где смыкались тяжелые бедра и глаз ожидал видеть женское лоно, не было ничего. Вместо раздвоенного холма взгляд натыкался на гладкую голую поверхность, шрам на которой — одинокий яростный рубец, багровый и узловатый, будто от ожога — свидетельствовал о том единственном ударе ножа, что когда-то, в невообразимо далекие времена его бесконечно долгой жизни, отсек пенис и тестикулы Хассан-аги, главы стражи черных евнухов.

Уплывая на облаке боли, Хассан-ага, Маленький Соловей, краем своего гаснущего сознания понимал, что валиде-султанша находится поблизости от него. Шепот женщин был едва различим, не громче, чем жужжание комара подле уха, но ее запах, запах мирры и амбры, которыми она душила нижнее платье и роскошные бедра, живот, лоно, этот запах никогда не мог бы обмануть его. Даже сейчас, на своем смертном одре, он ощущал присутствие Сафие.

И снова мысли евнуха стали расплываться. Боль, подобно демону, грызшая его внутренности, понемногу утихала, как будто измученное тело теряло чувствительность. Сознание ускользало все дальше и дальше. Бодрствует он или просто дремлет? Боль, что ж, он знавал ее и прежде. Образ того мальчишки, каким он был когда-то, возник перед его мысленным взором. Маленького, но уже тогда упорного и крепкого, с колючей щетинкой коротко стриженных волос, черная шапка которых начиналась необычно низко, почти у самых бровей. Откуда-то из глубины сна донесся до него крик женщины, затем послышался мужской голос. Это его отец? Но как это может быть? У Хассан-аги, главы черных евнухов, родителей не было. А если они и были, то страшно давно, в той жизни, когда нож еще не искалечил его тела.

И пока сознание плыло над реальностью, новые картины из прошлого являлись и снова ускользали прочь, повинуясь приливам и отливам мыслей. Сейчас перед ним расстилался огромный горизонт, нескончаемый синий горизонт пустыни. Мальчуган с коротко остриженными волосами все брел куда-то и брел, и не было конца его пути. Иногда, чтобы не ослабеть вконец, он напевал что-нибудь про себя, но чаще просто шагал молча, минуя на своем пути леса и джунгли, реки и высохшие пустыни. Однажды ночью он слышал рев льва. В другой раз видел стаю птиц, ярко-синих и красных, подобно пожару вырвавшихся из чащи леса.

Был кто рядом с ним? Да, его окружало много людей, по большей части детей, таких же, как он сам. Все они были скованы друг с другом цепями, стягивавшими их шеи и ноги. Часто кто-нибудь из них валился на землю, но никого это не заботило и упавший оставался лежать там, где рухнул.

Хассан-ага попытался поднести руку к горлу, но конечности потеряли чувствительность. Где его руки? Куда исчезли его ноги? Где, в конце концов, его горло? Первоначально недоумение было лишь безучастным любопытством, которое затем сменилось чувством потери себя, таким огромным и головокружительно сильным, что евнуху показалось, будто все части его тела разлетелись друг от друга и стали такими же далекими, как звезды и луна.

Но страшно ему не было. Такое он тоже знавал когда-то. Песок. Что-то произошло с песком. И он больше никуда не брел, а стоял на месте, и теперь в лицо ему смотрел незнакомый горизонт, безжалостный и такой ослепительно золотой, что причинял боль глазам.

Когда за ним пришли, уже спустилась ночь и похолодало. Он стоял в какой-то хижине, и мужчины, сидевшие вокруг, дали ему что-то в чашке. Он сначала выплюнул эту жидкость, но они заставили его выпить. Пел ли он для них? Он смутно помнил, как поблескивали их глаза в свете костра, когда они сидели на корточках перед огнем, помнил, какой противный вкус был во рту и как он, когда ему позволили лечь рядом с костром, обрадовался, потому что у него невыносимо кружилась голова. Затем послышался скрежет металла, какой бывает, когда железное лезвие затачивают на камне, пришло ощущение страшного жара. Чья-то мужская рука, мягкая и неторопливая, задрала ему рубашку выше пояса, обнажив гениталии. Даже когда его заставили прикусить толстую деревянную щепку, чтобы было не так больно, он все равно не понимал, что с ним происходит.

— Есть три способа делать это, — говорил тот, что отличался от них всех. Голова у этого человека была повязана тюрбаном из скрученной несколько раз ткани, как требовал того обычай людей из далекой северной страны песков. — Первые два велят удалить или раздавить тестикулы, но пенис не трогать. Он останется, но мужчина станет бесплодным. Эти два пути болезненны и опасны, можно заразиться и умереть, но большинство обычно выживает. Особенно молодые. — Словно сквозь туман мальчик видел глаза, устремленные прямо на него. — Третий путь велит удалить гениталии целиком. Риск, конечно, намного больше, вы можете вообще потерять этого мальчика, но и спрос на таких очень велик. Особенно если они уродливы… — Тут этот человек тихонько рассмеялся про себя. — Ваш уродлив как гиппопотам.

— Третий путь очень опасен? — произнес тот, кто приподнимал рубашку мальчика.

— Выживают немногие. Почти все после этой операции погибают, особенно если ее делает неумелая рука. Если его не сведет с ума боль, то прикончит лихорадка, которая приходит следом. А если и она не справится, есть опасность, что разрез сомкнётся, когда станет затягиваться рана. Нужно позаботиться, чтобы одна из труб выходила наружу и пациент мог мочиться. Если об этом заранее не подумать, то смерть неизбежна. Самая постыдная и болезненная из всех, и спасения от нее нет. Но если возьмусь за операцию я, а я опытен в этом искусстве, то шансы не малы: половина моих пациентов выжила. Что же касается этого… — Мальчик снова увидел, как склоняется над ним голова в тюрбане. — Ну, на вид он довольно крепкий паренек. Может, еще будет управлять гаремом самого великого повелителя.

Люди, сидевшие вокруг костра, тихо заспорили о чем-то между собой, потом снова заговорил тот, первый. Он казался главным среди них.

— Мы пришли издалека — три тысячи лиг, если не больше, — от лесов великой реки. У нас дорогая поклажа, и мы уже лишились немалой ее части. Слишком большой для того, чтобы соглашаться на риск новой потери. В Александрии, куда мы держим путь, мы с легкостью продадим в рабство тех, кто уцелеет, и какой-никакой барыш нам обеспечен. Но в твоих словах лежит правда: много денег можно получить за того, о каком ты нам говоришь, и особенно если он родом из наших земель. Можно сказать, что он один даст барыша больше, чем все остальные. На базарах Александрии и Каира говорят, великие султаны предпочитают иметь черных евнухов, а не тех белых, которые приходят с восточных гор Великой страны турок. Держать таких евнухов могут только самые богатые гаремы турецких владык. Это роскошь, я могу сказать, такая же, как перья страусов, золотой песок, цветы шафрана или слоновьи бивни, которые везут многие караваны, пересекающие наши земли. Мы испытаем удачу. Пусть будет этот парнишка, он и вправду, как вы сказали, выглядит крепким и, может, выживет. Мы надеемся на ваш опыт, копт, и нашу удачу.

— Значит, мальчишка, который пел. Да будет так. — Мужчина в тюрбане кивнул в знак одобрения. — Вы достойный торговец, Массуф-бей. Мне понадобится кипящее масло, чтобы прижечь рану, — добавил он деловито. — И четверо самых сильных мужчин, чтобы держать мальчика. Боль придает силу десятерых.

И теперь, почти сорок лет спустя, в прохладе благоуханной босфорской ночи, обнаженное тело Хассан-аги содрогнулось, его пальцы разжались и едва заметно затрепетали, напомнив опустившихся на подушки дивана чудовищных мотыльков. И, охваченный горячкой, его разум опять потонул в прошлом.

Ночь все еще длилась. Когда все было кончено, они, как того потребовал копт, выкопали в песке, как раз позади хижины, яму. Она была довольно глубокой, но узкой, так что, когда мальчика опустили в нее, он, с прижатыми к телу руками и вытянутыми в длину ногами, едва там уместился. После этого яму забросали песком, на поверхности земли виднелась только голова, и ушли, оставив мальчишку одного. У него не сохранилось воспоминаний об этих днях, лишь изредка сознание возвращало ему холодный вес песка, давившего со всех сторон на тело, и ощущение того, что руки и ноги прижаты к бокам так плотно, будто его обмотал паутиной гигантский паук.

Как долго держали его, похороненного заживо, в той яме? Пять дней? Неделю? Первые несколько дней лихорадка, начавшаяся немедленно после операции, не отпускала его и он не замечал, как течет время. Несмотря на жестокий дневной зной, когда от солнца, казалось, сама кровь вскипала за барабанными перепонками, зубы мальчика лязгали и стучали от ощущения холода, вызванного лихорадкой. А боль между ногами, в паху, была такой свирепой, что горькая желчь волной подступала к самому горлу. Хуже всего была жажда, ужасная, всепоглощающая жажда, которая завладела им, принося безмерные страдания. Но когда мальчишка, пытаясь допроситься воды, принимался кричать, голос его, не громче мяуканья котенка, не достигал ничьих ушей.

Однажды, очнувшись, он увидел подле себя человека в тюрбане, того, кого называли копт. Он пристально смотрел в лицо мальчика, а рядом стоял глава каравана, с черной как смола кожей, одетый в длинный бледно-синий халат.

— Лихорадка отпустила его?

Копт кивнул:

— Все идет в точности, как я сказал. Мальчик оказался крепким.

— Значит, я могу увезти его?

— Терпение, Массуф-бей. Лихорадка миновала, но рана должна затянуться. И затянуться как следует. Если вы хотите получить барыш, вы должны позволить песку сделать свое дело. Пока что он не должен шевелиться.

«Воды…» — это он произнес? Губы мальчика так пересохли, что трескались и кровоточили даже при самой слабой попытке издать какой-либо звук, язык до того распух, что мог задушить его. Но тех двоих уже не было рядом.

Когда девочка пришла к нему в первый раз, снова стояла ночь. Он сначала не видел ее, но мигом очнулся от неспокойного сна, в который время от времени погружался, почувствовав прохладу на лбу и губах. При этом прикосновении крик боли сухой щепкой разодрал его горло, но остался беззвучным. Влажность мокрой тряпицы обожгла его подобно лезвию ножа.

Чей-то призрачный силуэт опустился рядом с ним на песок.

— Воды. — С усилием он разлепил губы, произнося это слово.

— Нет, нельзя. — Мальчик моргнул несколько раз, зрение его прояснилось, и он увидел перед собой широкое гладкое личико маленькой девочки — Тебе не разрешается пить. Пока нельзя. Сначала выздоравливаешь, потом пьешь.

Ее определенно не было в том караване, с которым он прибыл сюда, в этом он был уверен, но тоны голоса были знакомы, и он подумал, что девочка, должно быть, из тех же лесов у великой реки, что и он. Ресницы мальчика дрогнули, но глаза были слишком сухи для слез.

Теперь девочка осторожно, едва касаясь, обтирала его лицо своей тряпицей. Тщательно она отряхнула песок с его век, очистила ноздри, уши, но когда вновь попыталась прикоснуться к губам, он, насколько мог, отпрянул от нее, и невнятный стон, больше походивший на карканье вороны, чем на человеческий голос, вырвался у него из горла.

— Тс-с! — Она поднесла палец ко рту, и в темноте блеснули белки глаз. Затем наклонилась к его уху и прошептала: — Я еще приду к тебе.

Аккуратно подобрав складки просторной рубахи, девочка поднялась и пошла прочь. Мальчик провожал глазами удаляющийся в темноту маленький силуэт, и тепло ее дыхания еще согревало его щеку.

Когда она пришла снова, в руке у нее была маленькая бутылочка. Она присела рядом с ним на корточки и опять прижала губы к его уху.

— На этом масле готовят пищу. Оно не повредит тебе.

Крохотный пальчик, смоченный маслом, едва касаясь, мазнул по пересохшей верхней губе мальчика. Он испуганно вздрогнул, но крик сдержал.

После этого он ждал ее каждую ночь, и каждую ночь она приходила, смахивала песок с его лица и умащивала пересохший рот маслом. Упорно отказываясь дать ему воды — говорила, что, напившись, он не сумеет выздороветь, — девочка приносила маленькие ломтики то тыквы, то огурца, которые прятала в глубоких карманах своей рубахи. Эти ломтики она ухитрялась просовывать между его губами, и он старался удержать их там, смачивая и успокаивая распухший язык. Двое детей не разговаривали друг с другом, но иногда, окончив работу, девочка присаживалась около него и пела. Так как они отняли у него голос, он мог только молча слушать ее пение. А когда, задыхаясь от восторга, он поднимал глаза, то видел над собой горящие высоко в небе пустыни звезды, огромные и сияющие.

Как и ожидалось, мальчик оказался сильным и сумел выжить, и торговцы, выкопав его из песочной ямы, стали обращаться с ним лучше. Ему дали новый халат, зеленый с белой полоской, и кусок ткани, чтобы он мог соорудить на голове чалму. Потом объяснили, что теперь он не будет скован цепью с остальными, но поскачет впереди каравана, сидя на крупе верблюда позади вожака. Мальчик превратился в самый ценный товар. Его рана аккуратно затягивалась, и каналец, хоть и очень узкий поначалу, не зарос. При расставании копт дал ему тонкую полую трубочку из серебра и показал, как надо вводить ее внутрь.

— Захочешь помочиться, сунь ее вот так, видишь?

Настало время уезжать, и, готовясь к отъезду, мальчик однажды заметил торговцев, собиравших другую группу невольников около маленького караван-сарая. То была плотная толпа мужчин и женщин, кандалы на шеях и лодыжках сковывали их друг с другом. Эти люди жались к подветренной стене низкого глинобитного домишки, пытаясь спрятаться от буйного ветра, пока тот, мрачно воя, носился над песками. Мальчик заметил и узнал державшуюся с края маленькую фигурку девочки, которая спасала его, приходя по ночам.

— Как твое имя?

— Ли…

Она продолжала говорить, но ветер схватил ее слова и забросил далеко в пустыню. Заскрипела кожа седел, забренчали бубенцы, караван трогался в путь. Девочка прижала сложенные ладони к губам, пытаясь сообщить ему что-то.

— Ли… — кричала она навстречу ветру. — Лилэ.

В те минуты, когда жизнь Хассан-аги медленно ускользала от него в смерть, а он все не умирал, цепляясь за расползающуюся ткань памяти, первые лучи рассвета протянулись наконец над бухтой Золотой Рог. По другую ее сторону, за водами узкого залива, в той части города, которую назвали Пера и отдали чужеземцам и неверным, Джон Керью, главный повар английского посольства, сидел на стене, окружавшей здание и сад, и щелкал орехи.

Ночь была душной и знойной. И потому сейчас, устроившись верхом на стене, что было категорически запрещено послом, Керью стащил с себя рубашку, нарушая очередное правило, и с наслаждением подставил спину прохладе легкого предрассветного ветерка. От самой стены склон резко уходил вниз, являя взору прекрасную картину миндальных и абрикосовых рощ, а у кромки воды грудилось тесное скопище деревянных лодочных причалов, принадлежавших торговцам побогаче и иноземным эмиссарам.

Утренний крик муэдзинов прозвучал более получаса назад, но ни на улицах города, ни на водах бухты не заметно было никакого оживления. Легкий туман, окрасивший зарю в едва различимый бледно-розовый цвет (который, как узнал Керью, был присущ не только стамбульскому рассвету, но и варенью из лепестков роз), все еще укрывал воды и берег за ними. Лишь одинокий маленький каик, узкая гребная лодка Босфора, рассекая туман, медленно продвигался в сторону Перы. До Керью доносились плеск воды и скрип весел да крики круживших над каиком чаек, чьи грудки поблескивали в рассветных лучах белым и золотым.

Неожиданно, хоть Джон не отрывал от прекрасной картины глаз, туман пополз вверх, открывая противоположный берег. Зачарованный город с дворцом султана, с кипарисами, словно вырезанными из черной плотной бумаги, с куполами, минаретами и башнями, город розовый и золотой затрепетал над туманными водами, будто на невидимых нитях был подвешен над ними сказочными джиннами.

— Рано встаешь, Керью, — окликнули его снизу, со стороны сада, — или ты вовсе не спал?

— Приветствую вас, хозяин, — отвечал Джон Керью, беззаботно наклоняясь со стены к донесшемуся голосу и салютуя в том направлении. Щелкать орехи он при этом не перестал.

Пол Пиндар, секретарь сэра Генри Лелло, посла Британской империи, едва удержал уже повисший на кончике языка упрек, лишь один из многих, но почел за лучшее промолчать. Если он и научился чему-либо за долгие годы знакомства с Керью, то только тому, что в общении с этим человеком метод упреков не годится, факт, в котором он до сих пор не сумел убедить посла. И вряд ли когда-либо преуспеет в этом. Вместо замечания он, бросив взгляд на еще спящий дом, быстро взобрался на стену сам.

— Хотите орехов?

Если Керью и заметил недовольно вздернутую бровь Пиндара, то не подал виду.

Тот, в свою очередь, задумчиво оглядел своего строптивого слугу: неряшливая копна длинных, достающих до плеч волос; тонкий шрам на лице, результат одной кухонной драки, сбегал по скуле от уха к углу рта; гибкое, мускулистое и отлично скроенное тело, которое, казалось, дышит затаенной энергией, как, бывает, дышит ею натянутая тетива лука. Он не раз видел Керью за работой и всегда удивлялся точности его движений даже в самом тесном и жарком пространстве.

Сейчас эти двое мужчин сидели рядом, наслаждаясь дружелюбным молчанием, отточенным многими годами их странной дружбы.

— Что это за орехи? — спросил наконец Пол.

— Здесь их называют фисташки. Взгляните, какой удивительно зеленый цвет! — внезапно воскликнул Керью и рассмеялся. — Встречали ли вы когда-нибудь такую красоту в обычном орехе?

— Если тебя увидит здесь господин посол, после того как он категорически…

— Лелло может пойти и повеситься.

— Боюсь, что из вас двоих тебе придется повеситься первым, мой бедный друг, — невозмутимо парировал Пол. — Я всегда это утверждал.

— Он говорит, чтобы я больше не приближался к плите. По крайней мере, в его доме. Кухню поручили Кутберту Буллу, этому жирному отродью, страдающему плоскостопием, этому огромному павиану, который толком даже боснийской капусты отварить не умеет.

— Ну… — Пол взял еще один орех. — В этом ты должен винить только самого себя.

— Вам известно, как прозвали нашего великого посла?

— Нет, — ответил Пол, — но не сомневаюсь, что ты мне сейчас сообщишь это.

— Его прозвали Старой Девкой.

Пол промолчал.

— Хотите, я вам объясню почему?

— Что за нужда? Я могу и сам догадаться.

— Вы смеетесь, секретарь Пиндар.

— Я? Я, самый смиренный из слуг его высокочтимого превосходительства?

— Да, вы. Вы действительно из его слуг, но если б у него были мозги, он бы давно увидел, что в вас нет ни капли смиренности.

— А о смиренности тебе известно абсолютно все, полагаю.

— Напротив. Об этом предмете, как вы хорошо знаете, я не имею ни малейшего понятия, как и о многом другом, чего не положишь в пирог. Зато мне многое известно о слугах.

— Не переоценивай себя, Керью, как говаривал мой отец все те годы, что ты находился у него на службе. Если, конечно, можно назвать службой твои театральные выходки, в чем лично я глубоко сомневаюсь. — Теперь голос старшего звучал мягче. — Наш уважаемый посол совершенно прав. По крайней мере, в этом случае.

— Ну, ваш отец любил меня. — Ничуть не убежденный, Керью, ловко зажав орех в ладони, раскрыл его одним щелчком. — Если Лелло не вернет меня на кухню, он может пойти и повеситься. Вы видели его в то утро, когда Томас Даллем и его люди открыли наконец огромный ящик и обнаружили, что драгоценный подарок полностью поломан и покрыт плесенью? Наш Томас — для ланкаширца он довольно сносно справляется с речью, между прочим, — сказал мне, и это было исключительно верное наблюдение, что сэр Генри выглядел так, будто тужится, сидя на стульчаке.

— Тебе не кажется, что иногда ты зарываешься, Керью? — Хотя тон Пола был по-прежнему сдержанным, он нетерпеливым движением отбросил горсть зажатых в ладони орехов. — Сэр Лелло — посол великой державы и тем самым уже должен вызывать твое уважение.

— Обычный жуликоватый торгаш. Подумаешь, представитель какой-то торговой компании.

— Он посланник самой королевы.

— Но больше и прежде всего он презренный торгаш. И этот факт слишком хорошо известен остальным иностранцам здесь, в Стамбуле. Особенно другим посланникам, например Байло-венецианцу и послу Франции. И они презирают нас за это.

— В таком случае они просто набитые дураки, — коротко отрезал Пол. — Каждый из нас сейчас в какой-то степени торговец, поскольку мы находимся на службе и у почтенной Левантийской компании, но в этом нет ничего постыдного. Скорее уж наоборот, так как имущество каждого из нас — твое и мое, например, как и достояние всей нашей страны, — зависит от этой службы. Ты еще вспомнишь мои слова и поймешь, как прав я был. И факт этот отнюдь не вредит нашим взаимоотношениям с турками. В действительности сейчас они нас уважают даже больше, чем прежде.

— Только когда им выгодно.

— Именно так. А им это очень выгодно. — Секретарю посольства нельзя было отказать в проницательности. — И выгода их лежит не только в области торговли, тут она для обеих сторон обоюдна, но и в области политики. У нас один общий враг — испанцы. Турки могут развлекаться, настраивая нас против Венеции или Франции, но это пустое. Правда в том, что они нуждаются в нас так же, как мы нуждаемся в них. Известно ли тебе, что мать султана, госпожа валиде Сафие, которая, по слухам, обладает немалой властью (хоть, как я опасаюсь, Лелло не уделяет этому обстоятельству должного внимания), лично ведет переписку с нашей королевой? И она уже отослала ей подарки, равные по стоимости тем, что мы привезли для нее из Англии. И, как мне стало известно, приготовлены и другие дары. Мне будет поручено вручить их королеве, когда я вернусь на родину.

— Разве может человек, запертый в этом узилище, — Керью небрежно мотнул головой в сторону дворца султана, расположенного на дальнем берегу бухты среди куполов и шпилей, толпившихся за сияющими водами, — обладать хоть какой-то властью? Великий повелитель сам не более чем узник. Так мне шепнул кое-кто из янычар, приставленных к нашему посольству.

Ранний предрассветный туман рассеялся почти полностью, и по водной глади уже деловито сновала дюжина или около того каиков и несколько суденышек покрупнее.

— И еще они рассказывают, что там обитают сотни женщин, они называются одалиски, это рабыни и наложницы султана, и что никто из них никогда не покажет своего лица ни одному мужчине на свете, — продолжал Керью.

— Здешние обычаи не сходны с нашими, это так, но, возможно, и не столь отличны, как мы думаем.

— А о владетельной султанше рассказывают еще кое-что. — При этих словах хитрые глазки Керью уставились на Пола. — Говорят, что она крепко заинтересовалась одним джентльменом, тем, который преподносил ей дары нашей королевы. И зовут этого джентльмена секретарь Пиндар. Господи боже ты мой! — Взгляд опального повара засветился ликованием. — Наш-то, Старая Девка, когда услыхал об этом, должно, скривился посильнее, чем когда-либо кривился на стульчаке.

Пол невольно расхохотался.

— Ну, Пол, расскажите о ней хоть что-нибудь. Она ведь мать нынешнего султана, любимая жена старого турка, султана Мюрада? По слухам, в молодости она была до того хороша, что он хранил ей верность и не знался ни с одной другой женщиной в течение двадцати лет. И даже дольше.

— Я не видел ее. Все переговоры велись через разделявшую нас довольно плотную витую золотую решетку. Говорила она со мной на итальянском языке.

— Значит, она итальянка?

— Нет, не думаю.

Пол помедлил, вспоминая едва различимую тень позади тонкого экрана, которая скорее ощущалась, чем виделась, подобно присутствию священника в исповедальне. Вспомнил сильный аромат благовоний, загадочный, как аромат ночного сада, одновременно и сладкий, и завораживающий; обильные украшения, почти невидимо поблескивавшие в темноте; и волшебный голос, такой низкий, бархатный, колдовской.

— Она говорит не так, как говорила бы настоящая итальянка, но голос ее — самый прекрасный из всех слышанных мной, — добавил он задумчиво.

Двое мужчин снова погрузились в молчание, взгляды их устремлены были на сияющую поверхность вод бухты Золотой Рог, туда, где виднелись далекие черные пики кипарисов, а за ними полускрытые башни дворца султана И вдруг стало невозможно долее избегать того истинно важного, что привело их обоих в такой ранний час сюда, в безлюдье посольского сада.

— Та девушка, Пол…

— Нет.

— Она там.

— Нет!

— Нет? Но я знаю совершенно точно.

— Откуда тебе знать?

— Потому что я видел ее, Пол. Я видел Селию своими собственными глазами.

— Это невозможно! — Секретарь ухватил пальцами запястье Керью и с силой вывернул его. — Селия Лампри погибла.

— Говорю же, я ее видел.

— Видел собственными глазами? Я вырву их у тебя, если выясню, что ты лжешь мне.

— Клянусь жизнью, Пиндар, то была она. — Молчание в ответ — Спросите сами у Даллема. Мы были тогда вместе.

— Можешь не беспокоиться, обязательно спрошу — И он выпустил руку слуги. — Но смотри не ошибись, Джон. Ибо если до кого из турок дойдет хоть шепоток об этой истории, тебе несдобровать.

Глава 2

Оксфорд, нынешние дни

— Что же тебе удалось обнаружить?

Эва сбросила с плеча ремень, и сумка с книжками отправилась на соседний стул, а сама девушка уселась рядом с Элизабет. Они договорились встретиться здесь, в кафе на первом этаже «Блэквелла», книжного магазина на Бродстрит.

— Одно из тех свидетельств о людях, захваченных в плен пиратами, о которых я тебе рассказывала.

— Ты это серьезно? Неужели вправду? — Эва торопливым движением стянула с головы шерстяную шапочку, отчего кончики ее коротко стриженных темных волос встали торчком. — Где же?

— В читалке библиотеки восточной литературы. По крайней мере, я положительно уверена в том, что нашла его. У меня не было возможности прочесть пергамент весь целиком. Я наткнулась на него случайно, буквально за две минуты до закрытия библиотеки. Но я обязательно должна была поделиться этим известием хоть с кем-нибудь.

И Элизабет подробно рассказала подруге о пергаменте, который она нашла сложенным между страницами одной из книг.

— Но с чего ты взяла, что на нем записан рассказ о пленниках? Этот пергамент может быть чем угодно, хоть списком покупок.

— Нет, не может быть. Он о Селии Лампри. Я уверена.

— Не говори ерунды, Шерлок Холмс ты несчастный. — Глаза Эвы, обрамленные черной широкой оправой очков, смотрели на Элизабет чуть по-совиному. — Одно из твоих очередных интуитивных прозрений. — Обеими руками она изобразила в воздухе кавычки. — Так?

— Примерно. — Элизабет поставила чашку на стол. — Эва, сходи за кофе и поскорей возвращайся. Хорошо? Мне хочется досказать тебе остальное.

Она проводила глазами приземистую, но энергичную фигурку подруги. На той были высокие ботинки от фирмы «Док Мартенс» и красно-белое платье в стиле пятидесятых.

— Манускрипт или печатный текст? — деловито осведомилась та, вернувшись к столику.

— Манускрипт, — не колеблясь, быстро ответила Элизабет, но потом все-таки добавила: — Я так чувствую.

Повисла долгая пауза.

— Тебе ведь известно, что таких вещей, как экстрасенсорика, объективно не существует? — помедлив, спросила Эва. — Причем особенно резко ее существование отрицают авторитеты, распределяющие гранты на исследовательскую работу. — Сейчас она говорила увещевающим тоном, каким говорят с ребенком.

— Ох, пожалуйста, не надо. — Элизабет рассерженно округлила глаза. — Что за чушь ты несешь иногда.

— Чушь? Выбирай выражения, пожалуйста. И имей в виду, я не сомневаюсь в том, что тебе иногда действительно удаются разные счастливые догадки. Готова спорить на полсотни фунтов, что ты права с этим пергаментом.

— Вот! А я тебе что говорю?

— Что говоришь? Ты сказала, что даже не успела взглянуть на него. Следовательно, откуда берется твоя уверенность?

— Откуда?

Элизабет пожала плечами.

«Бог знает откуда, — подумала она. — Но я ее чувствую. И такое не в первый раз».

Ей припомнился почти неуловимый запах, исходивший от пергамента, и то странное ощущение в кончиках пальцев, когда она чуть потерла ими старый лист. На что оно было похоже? Ну, примерно на то, как ерошит иногда ветерок гладкую поверхность моря, как пробегают мурашки по коже. Так… по-настоящему, так реально.

— Интуиция, и все тут. По-другому даже не скажешь.

— Очень жаль, что твоя интуиция отказывает тебе, когда дело касается настоящего момента.

— Что ты разговариваешь со мной, как испанский инквизитор? Можем мы не касаться сейчас моих настоящих моментов? Пожалуйста.

Еще один совиный взгляд, затем Эва смягчилась.

— Ладно.

В зале было полно народу. В основном предусмотрительных покупателей, которые любят загодя позаботиться о рождественских подарках, в кафе же забежавших только для того, чтобы согреться. В воздухе витал сильный запах мокрой шерсти и жареных кофейных зерен.

— Договорились, — продолжала Эва. — И ты хочешь обо всем мне рассказать?

— Ну да. Это был самый непредсказуемый оборот колеса удачи. Сама посуди. — Элизабет придвинула стул поближе к подруге и взволнованно начала рассказывать. — Ты ведь знаешь, что для соискания ученого звания по философии я разыскивала свидетельства пленников пиратов?

В течение нескольких месяцев Элизабет знакомилась с рассказами, составленными со слов европейцев, захваченных в плен корсарами Средиземноморья. По крайней мере тех из пленников, которым удалось избежать печальной судьбы и не погибнуть.

— В общем, однажды я сама лично читала показания одного из таких людей, его звали Френсис Найт. Этот Найт был торговцем, которого захватили у берберийского побережья алжирские пираты и продержали семь лет у себя в плену.

— И когда это случилось?

— В тысяча шестьсот сороковом году. Эта книга имеет посвящение, в котором сказано, что «автор посвящает ее сэру Полу Пиндару, бывшему английскому послу при Оттоманском дворе». Мне это показалось довольно странным. С чего бы английскому послу питать особый интерес к участи пленников? — Элизабет минуту помолчала, размышляя. — Затем я наткнулась на нечто еще более интригующее. Это была короткая надпись, сделанная карандашом на странице, с которой начинается предисловие, прямо рядом с именем того, кому посвящается книга. Надпись гласила: «Смотри также повествование о судьбе Селии Лампри».

Прочтя это, я буквально похолодела, потому что не известно ни одного из рассказов пленников, написанных ранее восемнадцатого века, автором которого была бы женщина. Да и после этого времени они были чрезвычайно редки. Но другое имя — имя Пола Пиндара — звенело у меня в ушах и не давало забыть об этом человеке.

— Ты нашла что-нибудь о нем?

— Да. Ему посвящена довольно большая статья в Национальном биографическом словаре. Этот Пиндар был торговцем, и при этом необыкновенно удачливым. Семнадцати лет от роду он был отдан в ученики к купцу по имени Парвиш, и в следующем году тот послал его в Венецию в качестве своего фактотума. Пиндар провел в Венеции почти пятнадцать лет и приобрел состояние, которое словарь назвал «весьма и весьма обильным».

— То есть он разбогател?

— Да, очень. Как раз в конце шестнадцатого столетия купцы стали получать баснословные прибыли от иностранной торговли, в то время возникают такие же огромные состояния, какие впоследствии приносила торговля Ост-Индской компании, и Пиндар был среди самых везучих. Он стал до такой степени богат и влиятелен, что компания, ведавшая торговлей с Левантом, направила его в Стамбул секретарем нового английского посланника. Интересно, между прочим, что этот посланник тоже был купцом, звали его сэр Генри Лелло. Это случилось в тысяча пятьсот девяносто девятом году. С тех пор Пол Пиндар выполняет различные дипломатические поручения, служит консулом в Алеппо, снова возвращается в Стамбул, теперь уже в качестве посла короля Иакова Первого. Но ни одно из этих поручений не представляется достаточно значительным, самой важной для Пиндара была миссия тысяча пятьсот девяносто девятого года, когда для того, чтобы получить возможность вести торговлю на Средиземном море, Великобритания послала новому султану сказочной красоты подарок. Это были необыкновенные механические часы…

— Но какое отношение все это имеет к Селии Лампри?

— Самое прямое. Но документальных свидетельств о ней я не смогла разыскать. Обычная история — уйма информации о мужчинах и ни слова о женщинах. Так было еще до недавних пор.

— Продолжай. — Теперь в глазах Эвы читалось нетерпение. — Рассказывай о самом главном.

— Оказалось, что Пол Пиндар был другом Томаса Бодли,^[7] который как раз тогда начал формировать свою знаменитую библиотеку и просил всех своих друзей приобретать для него в разных странах книги. Пол Пиндар с его путешествиями в самые экзотичные места, должно быть, оказался первым, к кому Бодли обратился с таким поручением. Как быто ни было, если говорить кратко, Пиндар действительно завещал библиотеке свои книги, и сегодня я там побывала, чтобы посмотреть на них. Этих книг не так уж много, примерно двадцать экземпляров, в основном на арабском и сирийском языках. Похоже на собрание медицинских и астрологических текстов. И лишь по чистой случайности, по самому невероятному везению, уже собираясь домой, я вдруг раскрываю наугад одну из книг и обнаруживаю среди ее страниц сложенный лист пергамента. Я сразу же поняла…

Внезапно Элизабет замолкла на полуслове.

— Что ты сразу же поняла? — нетерпеливо переспросила Эва. Но, взглянув в лицо рассказчицы, изменила вопрос: — Что с тобой? Почему ты замолчала?

При этих словах девушка сделала попытку обернуться и проследить за взглядом подруги, но Элизабет остановила ее.

— Не смотри туда, пожалуйста. Продолжай о чем-нибудь говорить.

— Там Мариус?

— Эва, пожалуйста, не молчи. — Элизабет прижала руку к сердцу.

— Понятно. Он самый.

Тон Эвы стал кислым. Не оглядываясь, она сняла очки и принялась отрывистыми мелкими движениями протирать стекла подолом платья. Ее глаза, лишенные очков, явили миру свой миндалевидный разрез, темный, почти черный цвет и яркий любопытный блеск.

— С кем он в этот раз?

— Не знаю. С кем-то новеньким, — прошептала Элизабет.

Она снова бросила взгляд в ту сторону, где за одним из столиков сидел Мариус. Девушка не видела его больше недели.

Спутница мужчины сидела спиной к подругам, и они могли разглядеть лишь светлые волосы этой особы. Неожиданно что-то внутри Элизабет резко сжалось, как при внезапном приступе болезни.

Затем они перекочевали в кофейню «Королевские доспехи», и там Эва заказала по двойной порции водки каждой. Ей удалось отыскать в дальнем уголке столик на двоих, подальше от остальных посетителей, отмечавших окончание рабочей недели.

— Очень благородное молчание с твоей стороны, — заметила Элизабет, пригубив водки. Она отлично видела, что усилия подруги быть тактичной на исходе и Эва готова взорваться негодованием. — Продолжай в том же духе.

— Не стану. Я давно сказала тебе по этому поводу все, что собиралась, и даже не один раз.

Эва порылась в сумке и извлекла на свет бандану того же красно-белого рисунка, что и платье, и принялась сосредоточенно повязывать голову в стиле «я — прачка».

— Ты имеешь в виду собственные утверждения о том, что он использует меня, что я для него слишком хороша и что все мужчины сволочи?

Эва не отвечала.

— Перестань возиться со своей банданой.

— Почему это я не могу возиться с нею?

— Потому что ты напяливаешь ее на себя только тогда, когда злишься.

— Глупости, — возмутилась Эва.

— Ты сердишься на меня?

— Ради бога, Элизабет, помолчи! — Эва отбросила сумку в сторону. — Из-за этого типа ты становишься по-настоящему жалкой. Он всего лишь забавляется твоим сердцем. Когда вы вместе, вокруг тебя начинается… ну, концентрируется такое огромное количество негативной энергии, что я просто слышу, как потрескивает в воздухе. От этого можно, наверное, заболеть. И ты непременно заболеешь по-настоящему.

«Но я уже больна, — хотела поправить ее Элизабет. — Те чувства, что я сейчас испытываю, и есть самая настоящая болезнь. „Он забавляется твоим сердцем“. Эти слова могла бы произнести моя бабушка. Эва и вправду так сказала или мне показалось?»

Помедлив, она поднесла к губам стаканчик с водкой.

— Ты влюблена в него? — Внимательный взгляд Эвы пронзил ее.

— Думаю, да.

— Но он обращается с тобой совершенно по-свински.

— Не всегда же.

Элизабет выдавила из себя жалкую улыбку.

— Ах, вот как. — Теперь Эва нашла другой повод злиться. — Тебе бы только веселиться. Однако кое-кому уже не до смеха, Лиз.

— Вот и неправда. — Водка обожгла ей горло. — Я только что смеялась.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я.

— Он ведь не моя подружка, Эва. — Она пыталась говорить как можно мягче. — И никогда ею не был. Мариус мой любовник.

— Понимаю. Любовник. Это согласно его версии. Как шикарно звучит. Но хочешь, я переведу это с языка Мариуса на язык реальности? Это означает, что он подбирает тебя, как только у него появляется желание, и бросает, когда захочет. Ф-фу! — возмущенно фыркнула она. — Я не понимаю, почему он никак не даст тебе уйти…

В сумочке зажужжал мобильный телефон, Элизабет жадно схватила его, и, когда увидела, что пришло сообщение от Мариуса, ее сердце подпрыгнуло.

«Привет, моя красавица. Почему ты такая грустная?»

Она тщательно обдумала ответ, прежде чем послать его.

«Я? Грустная?»

Почти тут же телефон снова зажужжал.

«И даже пьешь водку, крошка».

Она стремительно вскинула голову, но он уже был рядом, скользнул за столик и опустился в соседнее кресло.

— Привет, красавица.

Мариус завладел ее рукой. Давно не стриженные волосы доставали до плеч, куртка, которую он все время носил, издавала — жутко эротичный, по мнению Элизабет, — запах табака и влажной кожи.

— Добрый день, Эва. Собираетесь на развеселую костюмированную вечеринку?

— Добрый день. — Миндалевидные глаза Эвы сузились до того, что превратились в две черные щелочки. — Мариус.

Он беззаботно рассмеялся:

— Какой улыбкой меня одарили. Или показали зубки?

Мариус бросил на Элизабет взгляд соучастника, и она, не сдержавшись, рассмеялась. Ему так легко было развеселить ее, так легко внушить чувство, что именно она является центром его вселенной. Он взял со стола стаканчик с водкой и залпом выпил его содержимое.

— М-м, «Grey Goose». Тоже превесело. Но не тревожьтесь, девочки, я не намерен разрушать ваш tête-à-tête. Подошел только для того, чтобы поприветствовать милых леди.

Он наклонился и коснулся поцелуем шеи Элизабет. Его запах, его волнующее прикосновение… Она почувствовала дрожь удовольствия.

— Твоя подруга только со мной полностью непробиваема или она всегда такая? — прошептал он ей на ухо, и девушка едва сумела удержаться от улыбки.

— О, не уходи, — начала она, — останься, выпей с нами.

Но Мариус уже торопился прочь.

— Извини, дорогая. Совершенно некогда. Через полчаса на факультете совещание.

— Это в пятницу вечером? — скептически поинтересовалась Эва. — Какая феноменальная загруженность, доктор Мариус.

Он даже не обратил внимания на ее слова.

— На днях позвоню, обещаю, — бросил он Элизабет и с прощальным взмахом руки исчез в густой толпе посетителей.

— Обязательно нужно было напомнить о своем существовании. — Эва проводила сердитым взглядом удаляющуюся фигуру. — Как же без этого? Почему он не может оставить тебя в покое? На самом деле ты ему не очень-то и нужна, но он органически не способен выпустить из рук свою добычу… Черт побери, пойду принесу нам еще выпить. — Она поднялась на ноги. — Мне вообще-то нет дела до чужих пересудов, но кое-кто на редкость справедливо заметил, что он уже несколько староват для того, чтобы щеголять в кожаных брюках, — добавила она презрительно.

Возражать Элизабет не стала. Внезапно она почувствовала подступающую усталость. Возбуждение от неожиданной встречи с Мариусом теперь стремительно покидало ее, словно вытекало, оставляя после себя пустое пространство.

И тут опять пришло сообщение.

«У меня, через полчаса. Идет?»

Она сунула телефон обратно в сумку.

«Знаю, что не следовало б этого делать, но я пойду к нему».

Лицо ее пылало волнением. А сердце, то сердце, которым он «забавляется»? Оно просто трепетало от радости.

— Извини, Эва. Мне пора.

— Надеюсь, оно того стоит.

— Что «оно»?

— То счастье, которое подарит тебе Мариус.

Элизабет лишь чмокнула подругу в макушку.

— Пока, дорогая.

В этот же день, но уже несколько позже, Элизабет наблюдала за тем, как Мариус одевался. Молчаливый, сосредоточенный, он казался целиком погруженным в это занятие. Умиротворенная и благодарная, она не упрекала его, к тому же Элизабет давно уже полюбила смотреть на Мариуса, поглощенного процессом одевания. Его тело, хоть и принадлежало человеку сорока с лишним лет, всегда казалось ей прекрасным. Ей нравились его узкие бедра, курчавая поросль вокруг пупка. Когда он наконец натянул поношенные джинсы, она подумала о том, до чего он в них красив. Скрипнул кожаный ремень.

Девушке хотелось поделиться с ним своими впечатлениями о неожиданной находке, рассказать о поиске свидетельств людей, побывавших в плену у пиратов. Она лениво прикидывала, как бы ей лучше начать.

«Я сегодня разыскала такую потрясающую штуку… — начала она составлять в уме фразы. — Я считаю, что подобные находки…»

При мысли о происшедшем ее охватило волнение, тут же угасшее. Нет, она не может представить себе реакцию Мариуса на этот рассказ. Лучше вообще ничего не говорить, подождать, пока она не уверится полностью в ценности сделанного открытия.

— Куда ты должен идти?

— На то факультетское собрание, о котором я тебе рассказывал.

— Ох.

— Ну, это не совсем собрание. Я должен кое с кем встретиться и обсудить некоторые дела. — На его лице мелькнула быстрая улыбка. — Извини меня, пожалуйста.

Что бы это значило? Мариусу лучше, чем кому бы то ни было, удавалось избегать прямых ответов на задаваемые ему вопросы.

«С кем ему на самом деле нужно встретиться? С другой женщиной? С той, которую я видела с ним в магазине Блэквелла сегодня? И кто, черт ее возьми, она такая?»

Элизабет поежилась, инстинктивно догадываясь, как бы ее возлюбленный разозлился, задай она эти вопросы. Лучше уж не спрашивать.

— А какие у тебя планы?

Он присел на краешек кровати рядом с ней.

Она взяла его ладонь и поднесла к губам. Так не хотелось отпускать его от себя.

— Можно, я останусь здесь? — Она постаралась выговорить это как можно небрежней.

— Ну… если тебе так хочется, — протянул он.

В его голосе звучало явное нежелание, но Элизабет предпочла этого не заметить.

— Буду греть постель к твоему возвращению.

— Ладно, грей. — Он потянул ладонь из ее руки. — Но имей в виду, я могу вернуться поздно.

— Пусть.

Спустя несколько минут хлопнула входная дверь и доктор Мариус исчез.

А она осталась в его кровати и теперь лежала, уставившись в потолок. Комната, в которой она находилась, была, на ее взгляд, прекрасна. По крайней мере, в архитектурном отношении. Высокие сдвоенные окна смотрели поверх старинного здания колледжа, и летними утрами ее щедро заливали солнечные лучи. Элизабет стала припоминать, как в их первые встречи, в июне прошлого года, они оба любили подолгу оставаться в постели, позволяя преломленным лучам рисовать радугу на их обнаженных телах. Сумел ли он тогда сделать ее счастливой? Кажется, да.

Отрешенность удовлетворения медленно оставляла ее. Было еще не поздно, всего половина десятого вечера. Печальный дождь барабанил в стекла. Элизабет рассеянно огляделась. В отсутствие Мариуса комната показалась заброшенной и неожиданно приобрела до удивления неприятные черты. Для человека такого огромного интеллекта Мариус был весьма неряшлив: одежда грудами разбросана на полу; грязные кружки со свисающими хвостиками чайных пакетиков громоздились в шкафчике рядом с мойкой; а по соседству с ними валялась картонка из-под молока, в которой, как из предыдущего опыта прекрасно знала Элизабет, наверняка плещется нечто давно прокисшее. К тому же в комнате было холодно, как в могиле.

Все ее тело болело.

«Надеюсь, оно того стоит», — сказала Эва.

«Для него, может, и стоит, — обиженно подумала девушка, — но не для меня. Даже близко этого нет».

Она поплотней закуталась в пуховое одеяло, стремясь вновь почувствовать его запах, ощутить на теле прикосновения его рук. Чувство глубокого унижения владело ею.

«Зачем я это делаю? Он забавляется моим сердцем, Эва права. Это вовсе не любовь, а какое-то непрерывное мучение, которого мне больше не вынести», — теснились у нее в голове горькие мысли. В душе была такая пустота, что Элизабет казалось, в ней можно утонуть.

Много позже, наверное через несколько часов, она проснулась от того, что кто-то стоял рядом с кроватью и смотрел на нее.

— Мариус, это ты?

— Ты не ушла? — В его голосе явно читалось удивление. Он присел рядом, бережно закутал ее плечи одеялом. — Ты была такой смешной, когда спала. Похожа на соню, мыши такие есть. Ты не заболела?

— Совсем нет. — Она сонно перевернулась на другой бок, довольная тем, что в темноте ему не видно ее припухших век. — Мне очень хорошо. Который час?

— Уже поздно. Не ожидал, что ты останешься у меня.

— Послушай, Мариус. — Темнота, из-за которой она не видела его лица, будто придала ей смелости. — Я больше не выдержу этого.

— Ты о чем? — Он неторопливо пробежал пальцами по ее плечу. — Мне казалось, тебе хорошо со мной.

— Ты понимаешь, о чем я говорю.

Она обернулась и заглянула ему в лицо.

— Ничего не понимаю. — Он спокойно начал раздеваться, скинул с ног башмаки, стал расстегивать рубашку. — Ты опять вдосталь набеседовалась со своей Розой Клебб?^[8]

— Не говори так о ней. Эва — моя лучшая подруга. — Как правило, его шутки смешили ее, но не сейчас. — Она считает, что ты вовсе не нуждаешься во мне, просто не хочешь выпустить добычу из рук, — продолжала Элизабет, глядя в темноту комнаты.

— У-у. — Мариус издал нечленораздельный звук. Звякнула пряжка, падая на пол, и вот он уже забирается под одеяло рядом с ней. — Иди сюда.

Он обнял ее плечи, и девушка уютно прижалась головой к впадинке на его шее. Потом вытянулась, стараясь следовать всем изгибам его тела, желая каждым дюймом быть поближе к Мариусу, чтобы согреться.

— Извини меня за то, что я тут наговорила.

— Эву я попрошу впредь исключить из обсуждаемых нами тем. — В его дыхании ощутимо чувствовался запах виски. — Ты же знаешь, что я люблю тебя. — Его губы защекотали ее лоб.

— Правда? — Она опять обращалась к темноте.

— Правда, женщина. Еще какая правда. — Голос его звучал нежно. И потом, уже отворачиваясь: — А теперь мне позволят ненадолго вздремнуть?

Глава 3

Стамбул, ранним утром 1 сентября 1599 года

Резиденция посла представляла собой большое, выстроенное в турецком стиле здание, огромный куб из камня и песчаника с окнами, прикрытыми от солнца ажурными деревянными ставнями. Расположенное в районе Стамбула подле Галатской башни, оно, стоящее посреди обнесенного стеной сада в окружении примыкающих к нему виноградников, имело облик загородной резиденции. Слишком прохладное зимой, летом — с журчащим во дворе фонтаном и оплетающими нижний этаж ветвями жасмина с их будто восковыми цветами — оно было приятно для жизни. Ряд самых больших и пышно убранных комнат первого этажа занимали посол сэр Генри Лелло с супругой. Следующие по рангу члены его свиты, включая секретаря Пола Пиндара, располагались в меньших комнатах на втором, остальные же сотрудники британского посольства ночевали в дортуарах, расположенных в цокольном этаже.

В этот утренний час весь дом уже охватила суматоха. Пол послал своего слугу за Томасом Даллемом с просьбой привести его и теперь вместе с Керью поднимался по лестнице к себе, где, как он знал совершенно точно, их никто не мог бы подслушать. Не успели они войти, как до их слуха донеслись тяжелые шаги Даллема, ступавшего по деревянным половицам.

— Добрый день, Томас.

— Добрый день, секретарь Пиндар.

Томас Даллем, коренастый ланкаширец средних лет, поздоровался с Полом, кивком приветствовал Керью и остановился в дверях, явно не собираясь входить в комнату. Его наряд соответствовал требованиям, предъявляемым властями к иностранным жителям Стамбула, выходящим в город, — поверх традиционного английского костюма на нем был просторный турецкий халат.

— Входите, Том, — пригласил его Пол. — Знаю, что вы торопитесь, но я не отниму у вас много времени. Скажите, как идут дела с нашей занятной диковинкой? Найдет ли великий повелитель ее достойной своего внимания?

— Ну… — Даллем не отличался словоохотливостью. — Уважаемая компания не пожалеет о сделанном выборе.

— От души на это надеюсь, — усмехнулся Пол. — Не хотелось бы, чтобы вышло так, что мы зря томились три года в ожидании обещанного великому господину достойного дара от нашей компании. По слухам, султан большой любитель всяческих заводных игрушек, часов и других механических устройств.

— Это так. — На лице Томаса неожиданно возникла довольная усмешка. — Он чуть не каждый день присылает ко мне своего человека узнать, скоро ли я все доделаю.

— И когда это будет?

— Всему свое время, секретарь Пиндар.

— Вы совершенно правы, Томас. Я не стану вас торопить.

Чрезвычайная вспыльчивость Даллема во всем, что касалось его ремесла, была широко известна. Он не терпел постороннего вмешательства ни в свою работу, ни в работу данных ему помощников, сопровождавших его на борту «Гектора», судна торговой компании, которое после долгого и трудного шестимесячного плавания доставило в Стамбул долгожданный подарок султану.

— Я слышал, что вы уже почти привели в порядок пострадавший во время перевозки инструмент, хотя сэр Генри сказал мне, что вам потребуется еще некоторое время для того, чтобы установить орган во дворце. Это задача не из легких, друг мой.

— Ну. — Даллем, до этого снявший шляпу, поскреб в голове и снова надел ее. — Если вам все равно, секретарь Пиндар, я бы лучше пошел. Каик уже ждет, а наши янычары не любят проволочек.

— Конечно, конечно. — Пол поднял руку, удерживая Даллема на месте. — Но у меня еще один вопрос.

— Слушаю.

— Керью рассказал мне, куда вы водили его вчера.

— Ну, — Пол заметил, как взгляд мастера метнулся к Керью. — Один из моих людей — Робин, столяр, — заболел. И после той истории на кухне, ну, с пальцем Булла и всем остальным… — Он опять принялся нервно мять в руках шляпу. — Ну, мы все знаем, какие ловкие руки у Джона.

— Скажи ты ему, что мы видели, Том. — Керью, до того молча стоявший у окна, впервые вмешался в разговор.

Секунду или две Том помолчал.

— Я думал, мы с тобой договорились, — произнес он наконец довольно неожиданно.

— Договорились, договорились. Том, извини, но рассказать об этом надо. За секретаря Пиндара я могу ручаться. Клянусь, что больше ничьих ушей твои слова не достигнут.

— Польщен таким высоким мнением о моей скромной особе. — Пол сделал несколько нетерпеливых шагов к двери и, взяв Томаса за руку, вовлек его внутрь комнаты, затем плотно прикрыл входную дверь. — Хватит об этом. Прошу сообщить мне о том, что вы видели вчера. Расскажите все с самого начала. Кроме нас троих, об этом никому не станет известно.

Томас Даллем снова бросил взгляд в сторону Керью и, больше не колеблясь, приступил к рассказу.

— Ну, как вы знаете, последнее время, примерно уже с месяц, я со своими людьми каждый день бываю во дворце. Мы там ведем сборку органа, который прислала уважаемая компания в дар султану. К нам приставлены два стражника и толмач, они каждый день провожают нас через первый и второй дворы к калитке, называемой Дверь в Птичник, ну, в гарем, в смысле. За этими дверьми лежит сад при личных покоях султана, где мы и устанавливаем орган. Разрешение на это нам дали только оттого, что сам Великий Турок сейчас там почти не бывает, в это время года он разъезжает по другим своим летним дворцам в сопровождении всей свиты и своих женщин. Поэтому те, кто остался во дворце, сейчас себя чувствуют, ну, как на каникулах, что ли.

Тут Даллем погрузился в молчание, словно озадаченный тем, о чем собирался продолжать рассказ.

Пиндар терпеливо ждал, скрестив руки на груди.

— Продолжайте, Томас.

— Наши стражники отличные ребята, мы с ними, можно сказать, подружились за то время, что я работаю во дворце. И они, ну, рады показать нам все, что там есть. — Даллем смущенно кашлянул. — Иногда они водят нас в другие сады султана, иногда в такие маленькие увеселительные павильоны, которые там называют «кёшки», раз или два они даже осмелились показать нам личные покои султана. А вчера — как раз, когда со мной оказался Керью, — показали мне кое-что еще.

— И что же это оказалось, Томас?

Даллем было заколебался, но Керью кивком попросил его продолжать.

— Пока оба моих плотника были заняты работой, один из стражей повел нас — Керью и меня — через маленький квадратный дворик, вымощенный мрамором, к стене с дверью с зарешеченным окошком. Рядом никого не случилось, и он жестами стал показывать, что мы можем подкрасться и посмотреть. Потом опять замахал руками, тоже молча — у них во дворце такой обычай, — давая понять, что сам он не станет даже приближаться.

Ну, тогда мы подошли поближе и увидели, что дверь очень толстая и с обеих сторон обнесена мощными железными прутьями. Мы, конечно, заглянули за них, и оказалось, что по другую сторону расположен еще один, тайный, садик, а там увидели наложниц султана, игравших в мяч. Их было примерно человек тридцать.

Сначала мы подумали, что это парнишки какие-то резвятся, — усмехнулся Даллем, — потому что они все были одеты, ну, типа в бриджи. Но когда присмотрелись, то увидели, что у них у всех развеваются длинные волосы. Оказалось, это женщины, и прямо такие красавицы, что и не сказать. Мне даже глаз не отвести было.

Мы с Джоном, — продолжал он, — конечно, понимали, что смотреть на них не разрешается. Даже наш провожатый рассердился, что мы так долго смотрим, и затопал ногами, показывая, что хочет, чтобы мы отошли. Но мы прямо не могли оторваться. Стояли, ну все равно как зачарованные.

— Женщины вас заметили?

— Нет. Окошко было таким маленьким, что нет, не заметили. Хоть мы и смотрели на них долго. Все они были очень молоденькие, настоящие дети прямо. Большинство из них. Ну в жизни не видал таких прекрасных девушек, секретарь Пиндар.

Томас Даллем снова помолчал, откашлялся, затем, искоса взглянув на Керью, заговорил снова:

— Джон хочет, чтобы я вам вот что рассказал. Среди них была одна, совсем не похожая на других. Я сразу заметил ее, потому что у нее одной были светлые волосы, все остальные были черноволосыми. И они у нее не развевались за спиной, а были уложены локонами вокруг головы и придерживались нитью жемчуга. Она словно была чуть постарше, чем другие, и одета побогаче, у нее в ушах и на груди, везде, были драгоценности. Но от чего мы и вправду не могли оторвать глаз, так это от ее кожи, такая она была белая и словно светилась. Ну прямо как луна. Тут Джон схватил меня за руку и прошептал: «Господи помилуй, да ведь это же Селия! Селия Лампри!» Вот и все, что мне известно.

Когда Даллем оставил их, тишину комнаты еще долго не нарушал ни один звук. Оба молчали. Снаружи, сквозь решетчатые ставни, доносилось гортанное воркование голубей на карнизах.

«Странные звуки, словно явились из английского летнего полудня», — мелькнула у Пола быстрая мысль. Он не был на родине уже… Сколько времени прошло с тех пор? Девятнадцать лет назад он покинул отчизну, отправился в Венецию, сначала фактотумом в делах купца Парвиша, потом работал самостоятельно в Левантийской компании. Он распахнул окно, всматриваясь в воды бухты Золотой Рог, окаймленной семью холмами древнего города.

— Для ланкаширца это была настоящая речь в парламенте.

— Я ж говорил вам, он в ладах с английским языком.

Пол присел у окна. В сравнении с Керью, внешность которого отражала его бунтарский дух, секретарь посольства являл собой более спокойную фигуру. Одетый обычно в черное платье, он был худощав и хорошо сложен.

Пробежал руками по темным волосам, обнажив единственное свое украшение — тонкое золотое колечко, продетое в мочку уха.

— Селия мертва, — тихо произнес он. Все еще не поворачиваясь к собеседнику, он достал из кармана непонятную вещицу круглой формы, по виду сделанную из позолоченной меди, а размером и формой напоминающую карманные часы, и стал рассеянно вертеть ее в пальцах. — Она погибла при кораблекрушении, утонула почти два года назад. Ты ошибся, Джон. Ты не мог видеть ее, ты обознался. Слышишь? Это совершенно невозможно.

Керью не ответил.

Пол нажал пальцем на выступ металлического ободка, и крышка отскочила, обнаружив спрятанные под нею несколько металлических дисков. Придерживая пальцем один из них, расчерченный по окружности наподобие циферблата солнечных часов, он поднес прибор к глазам, будто намереваясь прочесть на нем что-то.

— Можете что угодно вычитывать на вашем компендиуме, — презрительно бросил Керью, — но разыскать Селию он вам не поможет.

Резким движением Пол вскочил на ноги. Оказалось, что ростом он по меньшей мере на полголовы выше Керью.

— Ни одному мужчине не позволено видеть наложниц султана. Ни один мужчина — даже турок, не говоря уж о христианах или евреях, — никогда не бывал в его гареме. А ты, которому случилось однажды — всего один раз! — каких-то пять минут подглядывать за этими женщинами, ожидаешь, что я поверю тебе? Нет, Джон. Даже по твоим стандартам, это уж слишком.

— Тем не менее я видел то, что видел. И вам теперь известно, как все произошло. — Керью независимо пожал плечами, переубедить его не представлялось возможным. — Извините, секретарь, что я об этом заговорил, наверное, это оказалось для вас слишком большим потрясением. — Его пальцы инстинктивно пробежали по шраму на лице. — После стольких лет. Представляю, каково вам сейчас.

— Нет, не представляешь, — неожиданно оборвал его собеседник. — И ты понятия не имеешь о моих чувствах. Даже ты.

С этими словами Пол резко захлопнул металлическую крышку компендиума и, снова присев на подоконник, продолжал:

— Мы должны разузнать все наверняка, чтобы не испытывать больше никаких сомнений. Но даже в этом случае, что от нас требуется, Джон? — Мужчина энергично потер лицо, так сильно надавив пальцами на веки, что перед глазами заплясали огненные точки. — Даже если выяснится совершенно точно, что Селия находится в гареме султана, как мы сумеем доказать, что нам это известно? Мы лишь подвергнем смертельной опасности само наше существование. Три года мы сидели тут, выжидая, когда прибудет дар от нашей компании новому султану. А теперь это… Надо выжидать и выжидать, нельзя действовать слишком быстро. Прежде всего, я должен собрать доказательства, неопровержимые доказательства — Пальцы Пола снова пробежали по волосам. Он обернулся к Керью. — Ты был внутри дворца. Трудно ли будет получить от нее весточку, как ты считаешь?

Керью беззаботно пожал плечами.

— Ничего нет легче. — И взглянул на Пола.

Тот не отвел глаз и после небольшой паузы процедил:

— Мне не нравится твоя улыбка, приятель. Я давно знаком с подобными ужимками. — Пол тяжело опустил ладонь на плечо собеседника и прижал большой палец к его горлу. — Что ты уже натворил, Джон-крысолов?

— Небольшая хитрость, только и всего.

— Что за хитрость?

— По своей специальности. Небольшая сахарная хитрость. Десерт из карамели. Кораблик, целиком сделанный из леденцового сахара. Старик Булл поворчал малость, потому что я извел все его запасы, но это не важно. Настоящее торговое судно, «купец», один из моих…

Палец Пола сильнее надавил на выступ адамова яблока.

— Ладно, ваша взяла. Я приготовил из сахарной карамели копию «Селии».

— Позволь, я изложу все так, как понял. Ты отправил во дворец, в подарок султану лакомство, леденцовый кораблик в форме «Селии», торгового судна, принадлежавшего когда-то Тому Лампри. Того самого судна, которое потерпело крушение два года назад? — переспросил Пол, выпустив наконец горло Керью из крепкой хватки.

— Не то чтобы прямо во дворец. В гарем. — Керью потер болевшее место и неожиданно заговорил мягче. — Наш Лелло, Старая Девка, попросил приготовить английские сласти и передать это угощение женщинам гарема. Раз так делают венецианские и французские послы, то нам, конечно, нельзя отстать от них, как вы понимаете.

— Ты думаешь, тебе удалось произвести впечатление?

— Вы ведь для этого и привезли меня сюда. Помочь производить впечатление на турок. Добавить остроты нашему пресному Лелло. Шутка, конечно. — Он с насмешливым покаянием повесил голову. — Кому бы иначе я оказался здесь нужен?

— Должен сказать, Керью, у тебя подчас рождаются весьма сомнительные идеи, — тут Пол слегка ткнул кулаком в предплечье повара, — но эта была великолепна. Просто находка, должен я признать. Если только Селия узнает о ней, в чем я сомневаюсь.

— У вас есть идея получше?

Пол ничего не ответил. Вместо ответа он встал и снова подошел к окну, вынул из кармана компендиум, поднес к глазам и повернул так, чтобы можно было прочесть слова, выгравированные по внешнему краю.

— Стрелки часов убегают прочь, и жизнь человеческая клонится к закату, — вполголоса произнес он. — Оцени ж свое время как можно дороже, сосчитав каждый час.

Потом Пол снова распахнул крышку и, осторожно нащупав что-то указательным пальцем, нажал скрытую защелку. Тотчас отскочила вторая, потайная крышка, обнажив дополнительное отделение с таившимся в нем чьим-то портретом.

На миниатюре было изображено женское лицо. Чуть рыжеватые волосы, жемчуга на молочно-белой коже. Селия. Разве такое возможно?

— Столько времени уже упущено, — будто в рассеянности, тихо произнес он и снова бросил острый взгляд на Керью. — Но запомни, нам нужно больше сведений.

— Что, если нам попробовать договориться с белым евнухом из дворцовой школы? Тем самым, о котором говорят, что это англичанин, перекинувшийся в турецкую веру?

— Там таких несколько. Среди переводчиков тоже есть подобные. С ними, может, будет легче связаться. Один из них ланкаширец, как мне рассказывали. Может, на него напустить нашего Даллема? Но нет. Этим новообращенным мусульманам нельзя доверять. Кроме того, по слухам, в женскую половину дворца вхожи только черные евнухи. Нет, не пойдет. Нам необходим кто-то, кто имеет право входить во дворец, но не живет там. Кто-то, кто входит и выходит свободно.

— Любой, кто может посещать дворец? — переспросил Керью.

— Конечно, таких много. Люди входят и выходят оттуда каждый день. Надо постараться найти подходящего человека, — сказал Пол, выглянул в окно и бросил взгляд на небо.

Хоть солнце стояло уже высоко, бледный диск почти полной луны, высоко висящий над горизонтом, все еще слабо виднелся в небе. Керью тоже подошел к окну и, облокотившись на подоконник, поднял голову к солнцу.

— Может, звезды подскажут, как нам поступить? Поговорите с вашим приятелем, как его там?

— Ты имеешь в виду Джамаля?

— Если его звать Джамаль. Звездочета.

— Да, таково его имя. Джамаль. Джамаль аль-андалусиец. — Пол уже надевал на себя турецкий халат — Вызови янычара, только будь осторожен. Пойдем, нам нельзя терять время.

Глава 4

Оксфорд, настоящее время

Возлюбленный друг, в послании Вашем выражаете Вы пожелание иметь обстоятельное описание злосчастного плавания и гибели доброго судна «Селия», а также еще более злосчастной и трагической истории Селии Лампри, дщери покойного капитана того судна, каковая в самый канун свадьбы своей с купцом торговой Левантийской компании, впоследствии пожалованным в рыцари, сэром Полом Пиндаром, в дальнейшей своей жизни назначенным почетным послом его величества в Стамбуле, была продана в рабство погаными турками и затем стала карие в серале Великого султана, кое описание, ежели Господь всемилостивейший сподобит меня, я и составлю для Вас.

Сердце Элизабет затрепетало от счастья, и тут же снова мелькнула мысль: «Я так и знала». Хоть время высветлило старые чернила до едва различимых оттенков сепии, прочесть послание не представляло особого труда. Почерк был на удивление четким и даже без особых завитушек, эти ровные строчки выводила твердая рука старательного секретаря. Сам пергамент, там, где его не повредили водяные разводы, был в таком прекрасном состоянии, на какое Элизабет даже надеяться не смела.

Девушка подняла глаза и оглядела зал. Только что пробило девять часов утра. В этот ранний час субботнего дня она была одной из немногих — двух-трех — посетителей читального зала библиотеки и, воспользовавшись этим преимуществом, уселась за угловой столик, как можно дальше от библиотечной стойки и от взглядов сотрудников. Конечно, ей придется сообщить о своей находке, но сначала необходимо самой внимательно прочесть и изучить текст, сделать с него копию. Ей нужно заняться старым пергаментом без того, чтобы кто-то стоял у нее над душой.

Она снова склонила голову над листом.

Злосчастное судно это, пользуясь попутным ветром, оставило Венецию осьмнадцатого дня, намереваясь отправиться в плавание, последнее пред началом суровых зимних бурь. Несло оно на борту богатый груз шелков, бархата, а также парчи и других материй, тканных золотом, а помимо того имело оно много пиастров, цехинов и турецкой монеты, кои покойный капитан погрузил в трюм корабля.

В ночь на девятнадцатое, в десяти лигах от Рагузы,^[9] в виду пустынных и заброшенных берегов Далмации, Господу нашему было угодно ниспослать страшный шторм. С севера грянул на несчастное то судно невиданный досель ветер, и скоро стал он так страшен, что каждый на борту дрожал за собственную жизнь…

Следующие строчки стали почти неразличимы из-за водяных разводов, но Элизабет сумела разобрать написанное далее.

И так как корабль был тонковат бортами и бортовые амбразуры были растворены, то люки с подветренного борта уже сокрыты стали водной пучиной, отчего все сундуки с шелками и бархатом, также с парчой и другой тканной золотом матерьей, из каковых часть была приданым той девицы, а не имуществом торговой компаньи, оказались на плаву в трюме, как и другое все, что находилось между палубами, а пушка, что была дотоле закрепленной, высвободилась и подалась к подветренному борту, угрожая пробить его совсем.

Тут тоже шли несколько неразборчивых строчек.

И вот им предстал заходящий с западной стороны парусный корабль, и воздали они хвалу Господу, благодаря за такое своевременное избавление от гибели… Тут поняли они, что идет к ним турецкий военный корабль. И как капитан Лампри увидел его, то рассудил, что бежать им некуда, а надо только биться или же выброситься на прибрежные скалы. Потому капитан спросился у купцов компаньи совету и спросил такоже, будут они биться с ним рядом как мужчины, и чтобы никогда не было сказано, что он убоялся турецкого судна, кое не было многим больше, чем «Селия», и имело примерно столько же артиллерийских орудий на борту.

…капитан Лампри попросил всех женщин, а были то монахини из конвенту Святой Клары, что в Венеции, запереться в каюте младших офицеров и задвинуть засов изнутри и приказал то же дщери своей Селии. И не выходить им оттуда ни под каким предлогом, допрежь он сам не прикажет им того.

Теперь Элизабет оставалось разобрать и переписать текст, написанный на наружной части листа, которая была повреждена больше остальных. Пропустив несколько полностью размытых строк, она стала читать дальше.

Но капитан Лампри, ныне покойный, поняв, чего они домогаются, сказал ему, что они подлые псы есть, суть поганцы обрезанные, и что он отдаст им всю серебряную монету, а такоже пиастры с цехинами, что имеет на борту, ежели они отпустят его корабль, а более у него для них ничего нету. Но один, главный между ними, подлым ренегатом будучи, хорошо знал по-аглицки и сказал капитану, что сам ты подлый пес и ежели я вызнаю, что еще ценного на корабле имеется, что ты скрыл от меня, то велю всыпать тебе в сто раз больше, а потом выкину за борт к гадам морским. Но покойный капитан Лампри ни в чем более не сознавался…

Тем временем женщины сидели, запершись в дальнем помещении, в ужасе от грозящей им погибели, и от воды, уже дошедшей им до пояса, платья их стали тяжелы как свинец. Но, как велел им капитан, они не издавали ни звука жалобы, и, не осмеливаясь говорить вслух, они в сердцах своих молили Бога, чтобы не дал Он туркам их захватить, а дал им спокойно утонуть в морской пучине…

И позвали троих держать ныне покойного того капитана, и разложили его животом вниз на нижней палубе, и двое из этих сели ему на ноги, а один — на шею, и стали до того немилосердно пороть его, старика, что дщерь его несчастная, хоть и была удерживаемая всеми монахинями, вырвалась из двери тайного их укрытия и закричат: нет, нет, пощадите моего отца, молю вас, и, увидев у отца на теле шесть или даже семь ран кровоточащих, пала она на колени, с лицом белым как смерть, и все молила турок пощадить старикову жизнь, а взять ее заместо. Тогда главный между ними отбросил ее прочь и, разгоряченный видом крови, ударил капитана в бок своим ятаганом и пригвоздил его прямо к двери в тайное то убежище, где женщины сидели, и разрезал его тело пополам, так что…

— И на этом заканчивается?

— Да. Прямо на середине предложения. Я думала сначала, что на этом пергаменте записана вся история, но, как видишь, ошиблась.

Читальный зал закрывался по субботам в час дня, и Элизабет вместе с Эвой решили пообедать в одном из кафе, расположенных на территории крытого рынка. До Рождества оставалось не меньше шести недель, но официантка была уже наряжена в красно-белый передник, а в качестве украшения на голове у нее красовались оленьи рожки из зеленой мишуры.

— Продолжай, пожалуйста. То, о чем ты рассказываешь, безумно интересно. — Эва рассеянно размазывала ножом масло по ломтику хлеба. — К тому же это значит, что ты проспорила мне пятьдесят фунтов.

— Ах да, точно.

— Вот и славно, я заставила тебя улыбнуться. — Эва выглядела донельзя довольной. — Сегодня утром ты так радостно сияешь. — Она, казалось, хотела добавить еще что-то, но воздержалась.

«Рассказать ли ей о событиях прошлой ночи?» — подумала Элизабет, но настроение подруги было таким безоблачным, что не хотелось портить его еще одним спором о Мариусе.

— Итак, что теперь ожидает этот манускрипт? У тебя будет возможность еще поработать с ним?

— Когда я показала свою находку работникам библиотеки, рукопись тут же отобрали, якобы для того, чтобы показать эксперту по манускриптам раннего периода. Чего и следовало ожидать. Но библиотекарь пообещал, что документ непременно вернется в читальный зал. Со временем.

— И не надейся. — Циничный тон Эвы говорил о ее глубоком недоверии к вышесказанному. — Мой опыт свидетельствует о том, что если в дело вмешиваются «эксперты», то любой бумаге можно сказать «прости-прощай». Твоего пергамента читатели больше не увидят. Тебе нужно было помалкивать насчет него.

— Теперь уже поздно что-либо менять, — пожала плечами Элизабет.

— Копию ты сумела снять?

— Большую часть текста я переписала, хоть местами рукопись была сильно повреждена, — Она рассказала о водяных разводах, погубивших некоторую часть документа. — Во всяком случае, достаточно, чтобы с ним можно было продолжать работать. Например, попытаться прояснить вопрос об авторстве текста.

Подошедшая официантка поставила на столик две чашки кофе. После паузы девушка продолжала:

— Письмо составлено от третьего лица, но написано настолько ярко, в таких живых тонах, что просто не верится, что этот человек не был участником описанных событий.

— А что касается адресата? Тут нельзя сделать никаких выводов?

— Абсолютно никаких. Лишь указывается, что послание отправлено в ответ на чей-то запрос, но не сказано, на чей именно. Личность адресата остается загадкой.

— Как волнующе. Обожаю загадки. — Эва поднесла горячую чашку к лицу, и стекла ее очков затуманились от пара. — Есть еще что-нибудь в этом духе?

— Ну, вчера я побродила в Интернете, в Google, конечно. Как и следовало ожидать, никаких следов Селии Лампри там не оказалось.

— А следов Пиндара?

— Пиндара? Мелкого торговца елизаветинских времен? — Элизабет покачала головой. — Ты можешь не верить, но этих статей сотни, буквально целые сотни. И ни одна из них не касается личности данного человека. Больше всего статей посвящено одному из пабов на Бишоп-гейт, который, как оказалось, был построен на том самом месте, где когда-то стоял дом Пиндара. — Элизабет наконец-то справилась с супом. — Судя по сообщениям, дом этот был огромным роскошным особняком, причем являлся лишь небольшой частью огромного поместья, которое Пиндар приобрел для себя, когда удалился от дел. Дом снесли в девятнадцатом веке при строительстве станции подземки «Ливерпуль-стрит». Но это не имеет отношения к моим поискам. — Она возмущенно помахала ложкой в воздухе. — Самое интересное из всего, что известно о Пиндаре, это его участие в миссии торговой компании Леванта, которая имела место в тысяча пятьсот девяносто девятом году.

— Помню, ты мне уже рассказывала об этом.

— Я все время мыслями возвращаюсь к тем событиям. Компания стремилась к возобновлению действия правил, касавшихся ее торговли в акватории Средиземного моря, контролируемой Османской империей. А согласно этикету тех времен для достижения подобных целей им следовало завоевать расположение султана каким-нибудь великолепным подарком. Таким, который заставил бы его забыть о дарах всех других стран, особенно Венеции и Франции, тогдашних соперниц Великобритании. После долгих препирательств компания поручила человеку по имени Томас Даллем, знаменитому органному мастеру, построить удивительную механическую забаву.

— Мне помнится, что ты говорила, это были часы.

— Немножко сложнее. Скорее это был все-таки орган, но главным механизмом в нем являлся часовой завод, и когда он принимался отбивать время, начиналось настоящее представление: слышался звон колоколов, два ангела появлялись и принимались дуть в серебряные трубы, раздавалась чудесная мелодия, и под конец выезжал куст какого-то растения с сидящими в его ветвях птицами, дроздами и скворцами. Все эти птахи принимались махать крыльями и чирикать.

— Трюк сработал?

— Сначала разразилось несчастье. Томас Даллем со своим изобретением отправился в путь на борту корабля, принадлежавшего компании и называвшегося «Гектор», и дорога до Стамбула заняла у него почти полгода. Когда он наконец прибыл на место, то обнаружил, что море погубило его детище: вода просочилась сквозь все перегородки и упаковки, и деревянные детали не просто вымокли, оказалось, что они полностью сгнили. Купцы, конечно, горевали, ибо им больше четырех лет пришлось ожидать того дня, когда они смогут преподнести султану этот необыкновенный дар. Но делать было нечего, и Томас Даллем принялся восстанавливать механизм буквально из ничего. Впоследствии он составил подробный отчет освоих приключениях. — Девушка перелистала свои записи. — Да вот оно, конечно, нашлось у Хэклита.^[10] «Рассказ об чудесном органе, доставленном Великому султану, и других любопытных матерьях. 1599».

— Интересно, что означает выражение «любопытные матерьи»?

— Когда-нибудь узнаем. — Элизабет захлопнула блокнот. — Я как раз сегодня вечером хотела этим заняться.

Эва бросила взгляд на часы.

— О господи! Извини, дорогая, но я убегаю. — Она стремительно вскочила с места, быстро достала из кошелька десятифунтовую купюру и положила на столик. — Хватит, наверное?

— Хватит, хватит. Беги.

Элизабет проводила глазами яркое пальто из ангорской шерсти розового цвета, сегодняшний наряд Эвы. Та была уже почти у дверей, как вдруг, повинуясь неожиданному импульсу, повернулась и подлетела обратно к Элизабет.

— Какая же ты славная! — тихонько воскликнула она, чмокнула подругу в щеку и снова убежала.

Элизабет не спешила. Оно заказала еще чашку кофе и стала неторопливо листать записи. Перспектива сегодняшней работы наполняла ее творческой энергией, она чувствовала себя более собранной и сосредоточенной, чем когда-либо за последнее время.

За соседним столом слышались голоса двух беседующих женщин. Слегка повернув в их сторону голову, Элизабет мгновенно узнала старшую из них, коллегу Мариуса, американку, приехавшую не так давно в Оксфорд. Прошлым летом они однажды встретились на небольшой вечеринке, которую факультет английской литературы проводил по какому-то случаю. В ранние дни их романа Мариус время от времени приглашал ее на подобные мероприятия. По каким-то, сейчас уже неясным, причинам эта женщина вызвала в ней глубокую антипатию.

— Что-то в ней есть фальшивое. Отчего-то мне так кажется, — сказала она тогда Мариусу, но тот в ответ только рассмеялся.

Теперь же, хоть за окном уже стояла зима, на ногах американки красовались туфли от Биркенштока^[11] белого цвета с открытыми носами. Покрытая темным загаром кожа ее лица и цветом, и структурой напоминала кору какого-то вымирающего африканского дерева, с несвойственной ей язвительностью подумала Элизабет. Американка опекала ее тогда, как, похоже, сейчас она опекает молоденькую студентку, свою собеседницу, продолжала строить догадки девушка. В голосе преподавательницы звучали свойственные лекторам нотки, не суровые, но как бы безжалостные, а модуляции своим ровным, будто искусственным, ритмом напоминали прибой Тихого океана. Говорили женщины о соискании ученой степени по философии, и такие термины, как «неотъемлемый» и «трактат», постоянно звучали в их беседе.

Элизабет вернулась к своим записям и попыталась сосредоточиться, но разговор велся в такой непосредственной близости от нее, что не слышать его было просто невозможно. Она уже принялась искать глазами официантку, когда вдруг до ее ушей донеслось имя Мариуса.

— В самом деле, один мой приятель только что выпустил в свет статью как раз об этом предмете. Некий доктор Джонс, Мариус Джонс. Я полагаю, что вы с ним знакомы.

Сопровождаемый хихиканьем ответ студентки прозвучал неразборчиво.

— Да, конечно, думаю, каждый студент, я имею в виду конечно, особ женского пола, знает Мариуса.

В устах американки его имя прозвучало неприязненно «Не так уж хорошо вы, дамы, знаете доктора Джонса»,сердито подумала девушка, хоть ее раздражение ей самой казалось абсурдным.

— Что же касается предмета нашего разговора, должна предупредить вас… — Женщина заговорщицки понизила голос. — Знаю, мне не следовало бы об этом упоминать, но… — теперь она заговорила серьезней, — прямо сходит по ней с ума. А ей хоть бы что. Милая моя, остальные его поклонницы буквально в отчаянии.

Элизабет не стала дожидаться, когда принесут счет. Прибавила к банкноте Эвы свою десятифунтовую купюру и поспешила к выходу. В дверях она поравнялась с какой-то светловолосой женщиной, та, не замечая ее, как раз входила в кафе. Темные глаза вопросительно обежали сидевших за столиками, едва заметив американку и ее собеседницу, блондинка жестом приветствовала их и направилась в ту сторону. Обернувшись и бросив взгляд через стекло огромного окна, Элизабет узнала в вошедшей ту самую девушку, с которой накануне она видела Мариуса у Блэквелла. Она не успела разглядеть соперницу, но зато в эту минуту обернулась американка, чтобы поздороваться с вновь пришедшей, и лицо ее предстало перед глазами Элизабет. Довольно заурядная, невыразительная внешность, выгоревшие на солнце волосы достают до плеч, женщина явно старше, чем желает казаться. И за деланной оживленной улыбкой Элизабет вдруг различила такую горечь одиночества, что вся ее враждебность мигом улетучилась.

«Господи, и ты тоже? Ну что же, тогда твой тон понятен. Ох, Мариус, Мариус!»

Глава 5

Стамбул, на рассвете 1 сентября 1599 года

В то же утро — когда Джон Керью, усевшись на стене посольского сада, беззаботно щелкал фисташки, а несчастного Хассан-агу уносило неизведанное навстречу его собственной смерти — в своих личных покоях, окнами смотревших в воды бухты Золотой Рог, встречала рассвет валиде-султан Сафие.

Четыре прислужницы находились рядом, ибо таков был обычай, но тишину комнаты ничто не нарушало. Молодые женщины стояли вдоль одной из стен, неподвижные как изваяния, и ожидали — если понадобится, день и ночь напролет — либо приказа госпожи, либо разрешения выйти и оставить ее.

Со стороны могло показаться, что валиде не отрываясь глядит в окно и видит перед собой только розово-серые воды залива. Но сама госпожа, вследствие долгой привычки и того загадочного шестого чувства, которое давало ей возможность видеть не глядя, в эти минуты критическим оком наблюдала за прислужницами. Одна из них явно слишком поспешно одевалась нынешним утром, а потому ухитрилась криво нацепить шапочку на свои темные кудрявые волосы; вторая до сих пор не сумела избавиться от дурацкой привычки стоять, покачиваясь с носка на пятку (разве ей самой непонятно, что так она до смешного напоминает неуклюжего слона?). Что же касается третьей, Гюльбахар, той самой, что была с ней, когда они обнаружили Маленького Соловья умирающим, то пролегшие нынче утром темные тени под глазами отнюдь ее не украсили.

— Госпожа, вы будто имеете глаза на затылке, — бывало, восхищенно шептала ей карие Михримах.

— Этому фокусу научил меня отец, — отвечала ей она таким же шепотом. — В моей стране, у нас в горах, все мы любим охотиться, понимаешь? А на охоте необходимо знать о том, что творится позади тебя. Я еще научу тебя этому, Михримах.

Но она ничему не успела научить эту девочку. Та прожила слишком мало, чтобы узнать что-либо, кроме того как надушить амброй губки ее молодого лона да украсить розами юное тело.

Мысли валиде Сафие вернулись к событиям предыдущей ночи. В молчании Эсперанцы она могла быть уверена. Но не было ли ошибкой позволить Гюльбахар увидеть так много? Легкий ветер, долетевший до окна, заставил ее чуть поежиться. Несмотря на самое начало сентября, утренний холодок уже давал о себе знать, а листья деревьев в дворцовых садах засверкали золотыми красками осени. Легкое движение головы заставило ее почувствовать колыханье тяжелых серег — жемчуг и рубиновые кабошоны непревзойденной чистоты и сказочной величины — у самого горла. Мочки ушей болели от их тяжести, и она с удовольствием бы сняла украшения, но долгая привычка научила ее не обращать внимания на физические неудобства и признаки усталости или слабости.

— Айше. — Валиде на мгновение чуть отвернула взгляд от окна. — Мои меха.

Но четвертая и самая молодая из служанок, загодя догадавшись о том, что может потребоваться госпоже, уже подносила ей накидку, парчовую, подбитую соболями шаль.

«Из Айше выйдет превосходная служанка, — подумала Сафие, когда девушка накинула шаль ей на плечи, подарив невольницу улыбкой и снова возвращаясь мыслями к настоящему. — Девушка быстро соображает и умеет наперед позаботиться о том, что может потребоваться ее госпоже в следующую минуту. Ценное качество для прислуги во Дворце благоденствия».

Она, Сафие, была права, приняв их в подарок, Айше и ту другую, как бишь ее. Валиде молча следила, как пальцы служанки ловко обертывают мехом ее ступни. Одна из этих девушек смуглянка, а у другой кожа до того белая, прямо чудо, ни одного пятнышка на ней. Мехмед, сын Сафие, великий султан, у него такие необычные вкусы, наверняка наслаждался ею сегодня ночью. Все, что угодно, только б отвлечь его от безумного увлечения прежней фавориткой, той, которую весь гарем уже зовет «хасеки». Его надо излечить от этой пагубной страсти, и как можно скорее. Она сама за этим присмотрит.

У дверей покоев валиде-султан, в том коридоре, который ведет от женской половины к помещениям евнухов, послышался слабый перезвон фарфора, это распорядительница кофейной церемонии и ее помощницы пришли и теперь стоят у дверей. Она, валиде, давно догадалась о том, что эти женщины уже здесь и ожидают позволения войти, причем до того, как услыхала едва слышное позвякивание фарфоровой посуды: ей сказало о них слабое предчувствие, какое-то сгущение воздуха, что ли. Как описать, откуда ей становятся известны такие вещи? Несмотря на то что она бодрствовала всю ночь, Сафие отдала приказание не беспокоить ее. Она не нуждалась ни в отдыхе, ни в еде для подкрепления сил; ночные бдения у постели ее повелителя, старого султана Мюрада, еще много лет назад приучили ее обходиться без этого. Все, в чем она нуждалась, это в тишине и времени для размышлений.

Давно, тому уже много-много лет, когда Сафие совсем юной впервые попала во дворец в Манисе,^[12] его тишина подавляла и пугала ее. Это было так не похоже на все, что она видела до тех пор. Они трое, три Ночных Соловья, были тогда вместе, и те дни, когда она нынче оглядывается на них, кажутся ей напоенными солнечным светом. Спустя много времени, особенно с тех пор, как ее сын стал султаном, она стала понимать необходимость молчания и тишины. Это оружие, которым надо пользоваться, своего рода охотничий прием, причем не хуже других.

Поплотнее закутавшись в меха, Сафие снова обернулась к окну, к великолепному зрелищу знакомой бухты. На ее дальнем берегу, у самой кромки воды, виднеются склады чужеземных торговцев, за ними возвышается знакомый силуэт. Это Галата, древняя башня. Справа от нее стены квартала чужестранцев расступаются, чтобы открыть взору сады и здания иностранных посольств, окруженные виноградниками, сейчас их уже коснулись лучи восходящего солнца. Еще правее Галаты течет Босфор, его тенистые берега, поросшие лесами, в этот ранний час все еще скрывает тень. Сафие вспомнила ту старую гречанку, Нурбанэ, которая прежде нее была госпожой валиде, матерью предыдущего султана, вспомнила, как та сидела на этом самом диване и носила, между прочим, эти же серьги из жемчуга и рубинов, а Сафие прислуживала ей.

— Они думают, я не знаю, что они уже пришли и ждут у дверей, — сказала она ей однажды. — Они думают, что у меня нет ушей. И нет глаз. Но, Сафие, тишина сама рассказывает мне все, что нужно. И я умею слушать ушами. И смотреть сквозь стены.

Первые лучи солнца вдруг коснулись узорчатых ставен окна, и их перламутровые накладки вдруг превратились в яркие сияющие звездочки. Сафие вынула руку из теплого меха и облокотилась на подоконник, слабый аромат нагретого дерева коснулся ее ноздрей. Кожа кистей и предплечий сохранила прежнюю молочную белизну и гладкость, время пощадило ее, милостиво позволив остаться кожей холеной одалиски. Только теперь на ее пальце, ловя лучи солнца, играл огромный изумруд, принадлежавший когда-то Нурбанэ, в головокружительной глубине которого плясали сейчас черные огни.

«Что бы ты сделала, Нурбанэ, — мысленно вопрошала ее Сафие, — если б оказалась сейчас на моем месте?»

Она на мгновение прикрыла глаза, ибо луч солнца наконец добрался до ее лица. Образ Маленького Соловья — распухшее тело, изуродованные гениталии — возник перед ее взором.

«Не делай ничего, — неслышно прошептал ей уверенный голос. — Это судьба».

Это не Нурбанэ отвечает ей, это чей-то другой голос говорит с ней из могилы.

«Карие? Карие Михримах, это ты?»

«Не делай ничего. Такова судьба. Kismet.^[13] Она может настичь даже через долгие годы. Единственное, что ты не смогла предвидеть. Даже ты».

— Фатима!

Глаза Сафие сверкнули так неожиданно, а оклик прозвучал так громко, что даже Айше, проворнейшая из ее служанок, вздрогнула.

— Слушаю, госпожа.

Застигнутая врасплох Фатима, ее главная прислужница, покраснела и стала заикаться.

— Ты, кажется, заснула, девочка?

Теперь валиде-султан говорила мягко, как она всегда это делала, но стальная нотка в ее голосе заставила несчастную служанку похолодеть и задрожать, и кровь зашумела у нее в ушах.

— Нет, госпожа.

— В таком случае мой кофе. Если тебе не трудно, конечно.

Мягкими бесшумными шагами заскользили служанки по комнате, прислуживая ей.

Хоть солнце уже встало, ни один из его лучей не проник в покои валиде, сюда никогда не доставал солнечный свет. Эти комнаты, расположенные в самом сердце Дворца благоденствия, принадлежали к внутренним помещениям, а не наружным. Женская половина дворца, большие по размерам покои любимых наложниц султана, даже комнаты самого султана, все они соединялись с покоями валиде. Никто из обитателей дворца, даже любимейшая из наложниц, сама хасеки, не могли войти во дворец или покинуть его, не пройдя мимо ее владений.

После покоев султана комнаты валиде были самыми просторными во всем дворце. Их прохладные помещения, наполненные зеленовато-синим сумраком, были отрадны летом, зимой же, согретые теплом медных жаровен и устланные мехами, радовали уютом.

Женщины, передвигаясь в знакомом танце приготовлений к кофейной церемонии, казались стайкой серебристых рыбок, скользящих в подводных глубинах. И уже через мгновение маленький медный поднос стоял перед Сафие на гнутых деревянных ножках, и под ним тлела крошечная горелка, пламя которой дышало ароматом кедрового дерева. Опустившись на колени, первая из прислужниц держала в руках широкую чашу, в которую вторая наливала из хрустального кувшина розовую воду для того, чтобы Сафие могла омыть кончики пальцев. Затем обе они бесшумно удалились, а на их месте появилась третья служанка, которая, так же опустившись на колени, подала госпоже крошечную вышитую салфетку для обтирания рук. Затем последовал кофе. Одна протягивала госпоже маленькую драгоценную чашечку, в которую вторая наливала кофе, третья, едва касаясь, выкладывала на другой медный поднос, усыпанный засахаренными лепестками роз, гранаты, абрикосы и фиги, четвертая подавала свежие салфетки.

Сафие медленно потягивала ароматный напиток, отдавшись покою и удовольствию. Беспокоиться не о чем, в конце концов, ни одна из этих женщин не имеет и тени той нервозности, которая всегда бывает первым и самым явным спутником слухов, пустившихся гулять по покоям дворца. Султан принял решение возвратиться сюда, во дворец, неожиданно и всего на одну ночь, она же прибыла вместе с ним, в сопровождении нескольких из своих главных прислужниц. Если б Дворец благоденствия был, как обычно, полон людей, скрыть ночное происшествие не удалось бы ни при каких обстоятельствах. Преданность Эсперанцы и Гюльбахар, тех единственных, кто сопровождал ее ночью, не подлежала сомнению, и все равно это была хорошая мысль держать их все утро перед глазами; лучшая из проверок, как убеждал ее опыт. Первая из служанок явно нервничала, но она часто была такой, особенно с тех пор, как управительница гарема обнаружила любовные письма, написанные ей евнухом Гиацинтом, — недозволенная любовная связь, в тайне которой эта дурочка до сих пор уверена.

— Не предавайся спешке ни в чем, — учила ее когда-то Нурбанэ. — И никогда не забывай, что чем больше ты знаешь, тем больше можешь.

«Ты ошиблась, карие Михримах, — произнесла про себя Сафие — Может, это и было kismet, как ты сказала, — мысленно она наклонилась и поцеловала девочку в щеку, — но с каких это пор kismet может помешать мне догадаться о том, что следует делать?»

Сафие неторопливо допила кофе и поставила чашечку на блюдце.

— А теперь слушайте меня, все вы. Я отослала Хассан-агу, главу стражи черных евнухов в нашем дворце, на несколько дней в Эдирне присмотреть за некоторыми моими делами, — объявила она. В этих словах содержалось больше информации, чем она обычно считала необходимым давать своим женщинам. Не сочтут ли они это странным? Что ж, известная доля риска необходима. — Гюльбахар, ты останешься со мной, мне потребуется отправить кое-какие послания, остальные могут уходить. — Небрежным жестом она отпустила прислугу.

— Айше.

— Слушаю, госпожа.

— Приведи ко мне свою подругу, ту новую наложницу, я забыла, как ее имя.

— Вы имеете в виду Кейе, госпожа?

— Да. Подождите с ней у дверей, пока я не пришлю за вами Гюльбахар. А до тех пор пусть никто ко мне не входит.

Неожиданно Хассан-ага проснулся. Короткие мгновения просветления пунктиром отмечали его странные, фантасмагорические видения. Как долго он был без сознания, Хассан-ага не мог бы сказать. Словно по давней привычке, когда малейший шум, самое пустяковое отклонение от привычного течения дня в гареме заставляло его насторожиться, его глаза широко распахнулись. Он был не у себя, это он мог бы сказать точно, но куда его перенесли? И как темно здесь! Темнее, чем ночью. Темнее, чем когда он закрывал глаза и потоки, фонтаны огней струились каскадами и словно падающие звезды пронзали горизонты его снов.

Значит, он умер? Эта мысль осветила его ум, и он понял, что не боится такой возможности. Но пылающая боль в животе и еще более странная боль в ушах сказали ему, что это не так. Он попытался приподняться, переменить положение, но от страдания, которое причинило это усилие, липкий пот выступил на его лбу. Во рту появился странный металлический привкус, и внезапно тело евнуха сотряс приступ рвоты. Сухая, бесплодная конвульсия, его желудку нечего было извергнуть из себя. Что-то твердое, словно камень, вгрызалось в его шею, воздух, которым он дышал, источал запах сырости. Значит, он под землей? Но если это так, то как он там оказался?

Затем, так же внезапно, как проснулся, Хассан-ага опять стал проваливаться в беспамятство. Как долго он находится в этом странном темном заточении, он не имел понятия. Спал он или не спал, бодрствовал или нет? И тут внезапно, спустя многие миллионы лет, спустя целую вечность, а может быть, всего несколько часов, он увидел… свет.

Сначала это были только две тонкие полоски, горизонтальная и вертикальная. Они были такими слабыми, что, когда он их заметил, они показались ему тонкими серыми штрихами занимающегося рассвета. Но он не отрывал от них глаз, и внезапно, с головокружительной быстротой они превратились в светящуюся точку, позади которой безошибочно различались два темных силуэта. Они оказались фигурами двух женщин, приближавшихся к нему.

— Маленький Соловей?.. — шепнул кто-то.

И издалека до него донесся собственный голос:

— Лилэ, это ты?

Глава 6

Стамбул, нынешние дни

Элизабет звонила Эве по телефону, установленному в ее номере.

— Что ты сказала? Где ты? — Слова Эвы, приглушенные расстоянием, звучали непривычно тихо.

— Я в Стамбуле. — Элизабет поотчетливей выговорила название города и чуть прижала трубку к уху.

— Стамбу-уле? — Удивленная пауза. — А какого черта ты там оказалась?

— Прилетела на самолете. Вчера вечером.

— Но еще вчера мы вместе с тобой обедали. И ты ни словом не обмолвилась о том, что собираешься в такую даль.

— На этот рейс были проданы не все билеты, оказались свободные места. Довольно удачный случай, которым я воспользовалась.

Девушка хотела было рассказать подруге о подслушанных в кафе словах американской преподавательницы, но раздумала. Нет, не станет она болтать об этом, даже с Эвой.

— Мне нужно… — начала было говорить она, но комок в горле помешал ей продолжить. Она замолчала, потом справилась с собой и договорила: — Мне нужно покончить с этим.

На другом конце провода стояло тяжелое молчание, и Элизабет поняла, что Эва внимательно слушает ее.

— Понимаешь? Со всем этим, — договорила она с трудом.

Покончить. Вырвать из себя. Дать истечь вместе с кровью.

«Я бы ногтями вырвала это наваждение вместе со своим бьющимся сердцем, если б только знала, как это сделать…» Что-то похожее на истерику охватило ее.

— Отрезать от себя это чувство…

— Все хорошо. Все правильно. — Она услышала, как прерывается от беспокойства за нее голос Эвы. — Не говори ничего, просто постарайся поглубже дышать. Ну как? Стало лучше, дорогая? Дыши поглубже…

Несмотря на подступающие слезы, Элизабет не могла не рассмеяться.

— Эва, милая, ты что, тоже плачешь?

— Как будто я могу не плакать? — Она услышала, как та громко высморкалась. — Эти слезы до того заразная штука. — И тут же сердито продолжила: — По-моему, сделать это здесь, в Оксфорде, было б много легче.

— Может быть. — Элизабет прикрыла мокрые глаза ладонью. — Видишь ли, все не так просто. Мне нужно… нужно взять себя в руки. Больше мне не вынести такого существования. — Жалость к себе медленно вспухала у нее в груди. — И не хочется надоедать тебе.

— Лиз, дорогая, ты мне совсем не надоедала. Никогда.

— Я решила порвать с Мариусом. На этот раз окончательно. — Вот она и сказала это. А раз сказала, то так оно и должно быть. — По крайней мере, — она старалась выразиться точней, — я сказала Мариусу, что больше не хочу его видеть.

Девушка ощущала, с каким вниманием вслушивается подруга в тон ее слов. И когда та заговорила, в голосе ее звучало явное облегчение.

— Ты порвала с ним? Отлично! Ты отлично сделала, Лиззи! — Затем неуверенно переспросила: — На этот раз окончательно?

— О да, на этот раз окончательно.

— Хорошо. Но где ты все-таки? Я имею в виду, в каком отеле? Я думаю, ты остановилась в отеле?

— Вообще-то да…

Элизабет огляделась. Она понятия не имела, как называется эта гостиница. Поздним вечером она приехала сюда на такси, осмотрела номер, он оказался довольно чистым, с удобной кроватью. Задавать вопросы сил не было.

— Я остановилась в номере триста двенадцатом. — Это число можно было прочесть на старомодном, еще из бакелита, телефонном аппарате, стоявшем на столике у кровати. — Так тут написано.

Эву, казалось, эти сведения успокоили.

— И долго ты там намерена оставаться?

— Не знаю пока. — Элизабет пожата плечами. — Сколько понадобится, столько и пробуду.

— На что понадобится? Чтобы выбросить этого типа из головы?

— Да. — Она рассмеялась. — Но я намерена тут и заниматься делом тоже. Когда я рассказала своей руководительнице о найденном мною фрагменте пергамента, она предположила, что неплохо было б поработать со здешними архивами, и я ухватилась за эту мысль. — Только чтобы прочь из Оксфорда, прочь от искушения. — Доктор Эйлис согласна со мной в том, что сведения о Селии Лампри вполне могут находиться в другом месте, а у меня вдруг появилось предчувствие, что они здесь. Ты помнишь Берин Гаетин?

— Ту, что занималась программой обмена?

— Да, да. Я позвонила ей после… гм, в общем, вчера, и она сказала, что устроит мне читательский билет в библиотеку Босфорского университета. У них имеется английское отделение, и я смогу продолжать свои поиски, одновременно дожидаясь разрешения на работу в архивах.

Закончив разговор с подругой, Элизабет бросилась ничком на кровать. Действительно, какое несуразное время для звонка: здесь, в Стамбуле, семь часов утра, значит, в Англии сейчас только пять. Бедняжка Эва.

Комната, в которой она сейчас находилась, была просторна, но весьма скудно обставлена. Две железные кровати. Старомодный платяной шкаф. В небольшом углублении стены расположено окно, под которым стоит письменный стол со стулом. Пол, в каких-то темно-коричневых пятнах, слегка покатый по направлению к входной двери, не покрыли ни ковриком, ни хотя бы самой дешевенькой хлопковой подстилкой. Ничто здесь не напоминало девушке о том, что она находится в Стамбуле, ни одного намека на восточную экзотику.

С любопытством Элизабет прикоснулась рукой к стенке. Зажмурила глаза и осторожно пробежала пальцами по штукатурке. Ничего. Доведенная до предела простота, словно в монастырской келье. Или корабельной каюте.

«Завтра я съеду отсюда», — пообещала она себе.

И снова прилегла на кровать. Достала из дорожной сумки блокнот и перечитала выписки, которые сделала в читальном зале:

«…дщерь его несчастная, хоть и удерживаемая всеми монахинями, вырвалась из двери тайного их укрытия и закричала: нет, нет, пощадите моего отца, молю вас, и, увидев у отца на теле шесть или даже семь ран кровоточащих, пала она на колени, с лицом белым как смерть, и все молила турок пощадить старикову жизнь, а взять ее заместо. Тогда главный между ними отбросил ее прочь и, разгоряченный видом крови, ударил капитана в бок своим ятаганом и пригвоздил его прямо к двери в тайное то убежище, где женщины сидели, и разрезал его тело пополам, так что…»

Селия. Несчастная девушка.

Все еще прижимая блокнот к груди, Элизабет погрузилась в сон.

Глава 7

Стамбул, поздним утром 1 сентября 1599 года

Айше, расторопная горничная госпожи валиде, нашла Кейе сидящей у фонтана во дворике карие.

— Пойдем. Она хочет видеть тебя.

Во Дворце благоденствия ни одному человеку, даже только что нанятой прислуге, не требовалось объяснять, кто такая «она».

— Прямо сейчас?

— Да. Пойдем. Иди быстро, но не беги. — Айше предостерегающе положила ладонь на руку девушки. — Здесь не любят, когда мы бегаем.

— Не нервничай, пожалуйста. Никто на нас сейчас не смотрит.

Традиционный отъезд на лето почти всех обитателей Дворца благоденствия — за исключением горстки самых молодых или самых древних кисляр^[14] — в резиденцию валиде на Босфоре, где они оставались до сих пор, создавал в оставленном дворце праздничное, какое-то беспечное настроение.

— Ты до сих пор ничего не понимаешь? — Голосок Айше звучал почти сердито. — Здесь все следят за всеми. Всегда.

Она увела Кейе с мощеной террасы с фонтаном, и девушки сбежали вниз по каменным ступеням, затем прошли дворцовыми двориками: две легкие фигурки, алая и золотая, подобно двум стрекозам скользнули по молчаливым утренним садам.

— Ты останешься здесь? Или вернешься с нею обратно, в тот дворец? — Кейе, торопливо пытаясь пристроиться к стремительным шагам спутницы, споткнулась и чуть не упала. — Не спеши так, пожалуйста!

— Иди как я. И наберись терпения, я расскажу тебе все, когда мы придем на место.

— Терпение! Если б ты только знала… Клянусь, я набралась его столько, что у меня уже живот болит.

Дойдя до садовой стены, девушки резко повернули налево, миновали гаремный лазарет и оказались во втором дворе. Снова свернув налево, сбежали по крутым деревянным ступенькам, которые привели их в квадратный, вымощенный плитками внутренний дворик, самое сердце женской половины дворца. Оказавшись затем внутри здания, в небольшом, выложенном блестящими фаянсовыми изразцами вестибюле, из которого широкий, с каменными стенами коридор вел в комнаты евнухов, Айше наконец остановилась.

— Что теперь?

— Будем ожидать здесь. — Айше пожала плечами. — Когда мы понадобимся, она пришлет за нами Гюльбахар.

— И когда это будет?

— Откуда мне знать, балда? — Она нахмурила брови. — Час. Может, два часа.

— Два часа-а?

— Тише ты, ради бога!

Обе девушки, приняв выражавшие смирение и покорность заученные позы, прижались спинами к стене. Кейе, сжимая ставшие внезапно влажными ладони, ждала, когда перестанет биться как сумасшедшее ее сердце, уймется частое дыхание. И медленно успокаивалась.

В то утро во дворце было, против обыкновения, безлюдно. Из всех женщин лишь две старые служанки, слишком дряхлые для того, чтобы принять участие в общем отъезде в летнюю резиденцию валиде, мели плиты дворика связками пальмовых ветвей.

— Эй вы, убирайтесь отсюда! — В нетерпении Айше махнула рукой, прогоняя старух. — Скоро здесь будет проходить наша госпожа, и глаза ее не должны видеть вас, старые уродины.

— Как прикажете, кадин.^[15] — Старухи торопливо заковыляли прочь, непрестанно кланяясь на ходу. — Конечно, молодая госпожа.

Кейе бросила быстрый взгляд на подругу:

— Они что, тебе мешали?

— Не хотела, чтобы они слышали нас, вот и все. Надо, чтобы никто нас не слышал. И говори, пожалуйста, потише. — Голос самой Айше был почти беззвучным. — Клянусь тебе, она слышит все, о чем говорят во дворце.

— А что ей надо от меня, не знаешь?

Мускулы живота Кейе заныли от нервного напряжения.

— Будто ты сама не знаешь! Наверное, хочет знать, была ли ты… ну, сама понимаешь. — Айше прижала руку ко рту, чтобы заглушить внезапный смешок. — Остаешься ли ты все еще гёзде?^[16] Светом очей султана? — Она лукаво взглянула на подругу. — А ты остаешься?

— О, об этом она может узнать и не спрашивая меня.

— Конечно может, — ехидно согласилась та. — Она, возможно, и наблюдает за этими делами сама.

Кейе издала возглас удивления.

— Да-да. Вполне может статься. Нет таких вещей, которые она бы считала недостойными своего внимания.

— Поняла. Нет, по-настоящему никто за этим не наблюдает. — Кейе бросила выразительный взгляд на подругу. — Они… Они записывают это в особую книгу. Я сама видела, — добавила она. — Хассан-ага мне показывал. — И после короткой паузы добавила: — Нет, меня они туда еще не вписывали.

Мгновение обе девушки постояли молча, словно застыдившись одна другой. Лучи солнца медленно скользили по каменным, только что выметенным старухами плитам внутреннего дворика, а из женской купальни, дверь которой виднелась в его углу, доносились голоса прислужниц и журчание воды, сбегающей в каменный резервуар. То же беззаботное настроение царило даже здесь, в самом сердце гарема. Кейе, непривычная к таким долгим ожиданиям, стала переминаться с ноги на ногу, поднимая по очереди маленькие ступни, обутые в короткие сапожки из мягкой кожи козленка.

— Долго еще? У меня спина заболела.

— Терпи, балда.

— Ты это уже говорила.

— И не мельтеши, ради бога. Она этого терпеть не может. Не раскачивайся. Ты что, не можешь стоять спокойно?

Новая пауза.

— Я скучаю без тебя, Аннетта.

— А я без тебя, Селия.

Журчание воды стало чуть громче, тонкий ручеек вытек из двери купальни на горячие камни внутреннего дворика.

— Не плачь, — прошептала Селия.

— Я? Я никогда не плачу.

— А то у тебя нос покраснеет.

— Он в точности так и сказал тогда. Помнишь, в тот самый день, когда нас купили?

— Да. Конечно, я помню.

Как будто она могла забыть это? Мысли девушки вернулись к дню, когда они впервые переступили порог Дворца благоденствия. После того как судно отца потерпело бедствие… Когда это случилось? По ее подсчетам, примерно две зимы миновало с тех пор. После кораблекрушения ей вместе с Аннеттой пришлось совершить долгое путешествие в Стамбул, где их ждало унылое пребывание в доме для невольниц. А однажды, это случилось всего несколько месяцев назад, туда неожиданно для них прибыл маленький паланкин, евнухи усадили в него обеих девушек, доставили сюда и оставили во дворце. Как потом рассказали несчастным пленницам, их купила одна важная госпожа в подарок для матери султана, но это было единственным, что стало девушкам известно об их участи. Теперь их никто не звал по именам — Селия и Аннетта, — девушек стали звать Кейе и Айше.

Селия вспоминала тошнотворное раскачивание носилок, когда их несли через весь город, и как наконец это путешествие окончилось — паланкин опустили на землю, и они с Аннеттой оказались перед тяжелой, обитой медью дверью, такой большой и такой зловещей, каких она никогда и не видала. Вспомнила, какой страх овладел ею в ту минуту, когда ей велели оставить носилки, вспомнила свой голос, кричавший: «Пол! Помоги мне, Пол!», когда дверь захлопнулась и их обеих обступила такая тьма, что она даже своей ладони не смогла бы увидеть.

Внезапное хлопанье и шум крыльев — два голубя прилетели и сели на покатый карниз крыши — заставило обеих девушек вздрогнуть.

— Аннетта?

— Что?

— Как тебе кажется, мы их когда-нибудь забудем? Я имею в виду наши имена. Я как-то раз спросила Гюльбахар, и она сказала, что давно не может вспомнить, как ее раньше звали.

— Так ей и было всего шесть лет, когда она сюда попала. Мы, конечно, запомним. Мы все запомним. — Глаза девушки сузились. — С чего бы нам позабыть это?

— А ты хотела бы запомнить?

— Конечно, хотела бы, глупая. — Последовало короткое молчание. — Но раз уж мы находимся здесь, мы должны извлечь из ситуации все, что можно. Знаешь, Селия, было б, наверное, лучше, если… — Но тут девушка внезапно замолчала, потом шепнула: — Тссс!

— Но я ничего не слышу.

— Идет Гюльбахар.

— С чего ты взяла?

— Я знаю звук ее шагов. — Голос Аннетты звучал в ушах Селии едва ли громче ее собственного дыхания. — Но сейчас это не важно. Просто слушай внимательно то, что я скажу. Что бы ты ни делала, где бы ни оказалась, старайся не говорить слишком много. Все, что ты скажешь, она может использовать против тебя. Capito?^[17] Именно все. Но она не любит и слишком бесхарактерных тоже. Так что имей в виду, не пытайся с ней валять дурочку.

Темные глаза девушки метнулись к двери, затем обратно. Селия стояла вплотную рядом с ней, теперь совершенно овладевшая собой, лишь пульс частыми ударами испуганной птицы бился где-то на шее, чуть позади уха.

— Запомни, Селия, во дворце произошло что-то важное.

— Что важное? — Девушка встревоженно взглянула на подругу. — Почему? С чего ты взяла?

— Я… Сама не знаю. Но у меня такое предчувствие. — Аннетта прижала руку к груди. — И не забудь, пожалуйста, то, что я тебе только что сказала. Это лучшее, что ты можешь сделать.

Конечно, Селия видела валиде после того, как их с Аннеттой привезли во Дворец благоденствия.

В жизни обитательниц гарема было довольно много развлечений — представления и танцы для султана, пикники в садах дворца, лодочные прогулки по Босфору — в которых принимала участие сама госпожа валиде-султан. Во время подобных увеселений играла музыка и мелодичный смех молодых женщин разносился в благоухающем розами воздухе. Иногда их вывозили любоваться играми дельфинов в Мраморном море или красотой лунных ночей, когда свет заливал серебром воды Босфора; и тогда маленькие лодочки с сидящими в них наложницами скользили по тихой глади, подобно светлячкам, следом за большой ладьей госпожи валиде, в которой находился и сам султан. Нарядный шатер, возвышавшийся на палубе этого корабля, был выложен драгоценными камнями и украшениями из кости моржей и слоновых бивней, сиял перламутром и золотом. Во всех этих случаях Селии казалось, что валиде близка им всем как мать. Это были радостные мгновения — мгновения, когда дворцовых женщин можно было и вправду счесть самыми счастливыми и беззаботными созданиями в империи султана. В такие часы словно никто ни за кем не подглядывал, не шпионил и не доносил обо всем услышанном, забывался привычно формальный этикет дворца. Постоянная тревога и страх оставляли Селию, и даже то странное давящее чувство, жившее с левой стороны ее ребер, исчезало.

В ходе своих различных занятий обитательницы гарема часто видели госпожу валиде, многие даже ежедневно, но лишь некоторым из них был разрешен доступ в ее личные покои. Такими были четверо ее челядинок, заботливо отобранных самой валиде и постоянно ей прислуживавших: управительница гарема, ее правая рука и наиболее доверенное лицо во дворце после самой госпожи; распорядительница прачечных и пекарен; распорядительницы кофейной церемонии и омовений. А также несколько других влиятельных особ, ведавших повседневными делами гарема: казначейша, письмоводительница и Большая Немая, как прозвали личную цирюльницу госпожи валиде.

Сейчас, когда Гюльбахар ввела Селию в комнаты и девушка предстала перед глазами госпожи, она постаралась встать именно так, как ее давно обучили, — опустив глаза в пол. Гюльбахар неслышно удалилась, но Селия не видела и не слышала ее шагов. Стоять так девушке пришлось довольно долго, она ощущала лишь глубокую тишину, словно облаком окутывавшую комнату.

— Можешь поднять глаза.

То, что говорили, оказалось правдой. Голос был нежным и одновременно чуть низким, таинственным и серебристым; голосом ангела, как его всегда называли во дворце.

— Подойди ко мне, карие. — Рука в ослепительных перстнях протянулась к ней — Подойди, рабыня, и дай мне взглянуть на тебя.

Селия сделала три маленьких шажка в ту сторону, откуда доносился голос, и подняла голову. Стройная фигура — госпожа всегда оказывалась чуть ниже ростом, чем ожидалось, — темным силуэтом вырисовывалась на фоне окна. Меховой палантин мягко окутывал ее плечи. Мочки ушей и шея сверкали драгоценностями, а под мехами мерцало платье, сотканное из золотой пряжи. Нитки, составленные из крохотных жемчужин, были вплетены в волосы, которые тяжелой косой, будто у русалки, вились по плечу.

— Как тебя зовут?

— Кейе… повелительница.

Все еще испуганная, Селия взглянула госпоже в лицо и, к своему удивлению, увидела, что та улыбается. По стенам просторной комнаты и высокому сводчатому потолку скользили прохладные синие и зеленые тени.

Меха слегка дрогнули, и Селия заметила большую кошку, клубочком свернувшуюся на коленях у госпожи. Шерсть животного была совершенно белой, один глаз голубой, а другой почему-то зеленый.

— Ах да. — В солнечном свете сверкнул зеленым огнем изумруд. — Тогда присядь, маленькая Кейе, побудь со мной немного. — Жестом девушке указали на подушки дивана, расположенного около окна. — А его зовут просто Кот. Ты любишь кошек? Его мне подарил мой сын, султан. Конечно, имя у этого кота довольно простое, я знаю, но так прозвали его евнухи, и он к нему привык. — Голос был очень добрым, даже смеющимся. — Обратила внимание, какие у него глаза? — Животное, словно понимая, что речь идет о нем, не сводило с Селии своих неподвижных немигающих глаз. — Родиной этих котов является Ван, местность на востоке нашей империи, близ Кавказских гор. Это самые красивые кошки на свете, правда?

— Да. — Селия сдержанно кивнула, но потом, вспомнив наставления Аннетты, храбро добавила: — Кошки мне всегда нравились.

— В самом деле? — воскликнула валиде Сафие так, будто в жизни не слыхала ничего более приятного. — В таком случае у нас с тобой, девочка, есть кое-что общее. — Унизанные перстнями пальцы щекотали горлышко кошки. — Как ты считаешь, signorina Кейе? Где ты жила до того, как тебя привезли к нам сюда? De dove viene?^[18] — Внезапно она весело рассмеялась. — Видишь, я знаю язык венецианцев. Ты удивлена? Ты ведь родом из Венеции.

— Нет… Я хотела сказать, да, госпожа. — Селия заторопилась, боясь разочаровать собеседницу. — То есть мы с моим отцом много путешествовали. Он был торговцем, вел дела с Венецией до того, как… до того, как умер.

— Poverina.^[19] — В голосе звучали утешение и доброта.

— А родилась я в Англии. — Это Аннетта из Венеции. — Селия старалась говорить гладко, не торопясь и не запинаясь. — Мы плыли вместе, на одном корабле, когда…

Она на минуту смешалась, не зная, как получше рассказать о том кровавом и страшном, что до сих пор наполняло ее сны.

— Вернее, перед тем, — поправилась она, — как нас доставили сюда, во Дворец благоденствия.

— Аннетта? Ты говоришь о моей Айше? Твоей темноволосой подруге?

Селия кивнула. Теперь она немного расслабилась, чуть вольнее устроилась на подушках.

— Я полагала, что она родилась в Рагузе, там, откуда родом ее мать, — проговорила валиде.

— О, вы знаете даже это?

— Конечно же. — С шелковых колен госпожи донесся протяжный зевок кота, мелькнули его беленькие и острые как бритва зубки. — В жизни моих прислужниц есть очень мало такого, чего бы я не знала о них. Но она, наверное, предупредила тебя об этом?

— Нет… — Но тут Селия опустила голову и покраснела. — То есть да, госпожа.

— Ты говоришь мне правду, это очень хорошо. Айше — умная девочка. Она умеет видеть, но умеет и скрывать то, что подметила. Почти всегда, я бы сказала. Она может пойти далеко. Но это не единственная причина того, что она стала одной из моих доверенных служанок. Не потому я назначила ее карие. Ты знаешь, отчего мой выбор пал на твою подругу?

Селия покачала головой.

— Она происходит из тех же мест, откуда родом и я. Ведь я родилась вблизи албанских гор, в деревне, которая называлась Реци. Рагузой тогда владели венецианцы, а наши горы принадлежали империи султана, но мы жили так близко друг от друга, что многие из нас хорошо говорили на языке Венеции. Понимаешь меня?

Сафие чуть отвернулась и бросила взгляд в окно, на воды бухты Золотой Рог, которые в эти минуты в ярких лучах солнца казались действительно золотыми.

— Горы! — тихонько вздохнула она. — Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, до чего я тосковала по ним. Как мне хотелось вернуться туда, на родину. Хочешь, я расскажу тебе одну вещь, карие? Я тоже подчас бываю одинока, — продолжала султанша. — Это удивляет тебя? Да, даже среди этой роскоши. — Унизанная кольцами рука изящным движением указала на обстановку, окружавшую валиде. — Мой повелитель, старый султан, скончался. Все мои прежние друзья, спутники старых дней в Манисе, откуда нас всех перевезли в Стамбул, тоже оставили меня. Их нет больше.

Она обратила взгляд к озадаченной девушке.

— Нас привозят сюда рабынями, да-да, мы всего лишь рабыни султана. Мы забываем о себе решительно все, даже наши имена. Довольно странно — ты не находишь? — что никто из женщин не является подданной Османской империи, более того, ни одна даже не была мусульманкой. Ни одна. Нас ничто не объединяет, кроме того, что мы имеем честь быть наложницами султана. Не забудь, карие, в мире нет большей чести для женщины. — Сафие выдержала долгую паузу. — Я предпочла этот путь еще тогда, когда была совсем юной девушкой, почти ребенком, я выбрала такую жизнь по собственной воле. И так сделали многие из нас. Ты должна понимать это. Многие тут любят болтать. Каждая из женщин имеет свою историю и не прочь ее рассказать. Как и ты, poverina Утебя тоже есть своя история, и когда-нибудь ты мне ее расскажешь.

Валиде сделала новую, еще более продолжительную паузу, желая подчеркнуть значение сказанного. Слегка прищурившись, она обратила взгляд на дальний берег, вблизи которого английский «купец», большое торговое судно, развевало под утренним бризом свой красно-белый вымпел. «Гектор». Огромный мощный корабль значительно превосходил по величине остальные суда, стоявшие в гавани. Конечно, эти англичане рассчитывали произвести впечатление, показать морскую силу своей родины. Она припомнила, как поразил этот корабль всех, когда несколько дней назад вступил в воды бухты. В памяти всплыл и образ того англичанина, который доставил ей дары английской королевы, — бледное тревожное лицо, проницательные глаза, облаченная в черное фигура. По какой-то странной причине, она сама не могла объяснить ее, мысль о нем все время гнездилась в уголке ее разума. Может ли быть, что тот сахарный кораблик, который она обнаружила в комнатке Маленького Соловья, был послан им? В конце концов, это было б вполне естественно, в интересах этих англичан привлечь к себе внимание, не давать забыть о своем существовании. Какое же название — или никакого названия и не было — нес на своем борту тот кораблик? Определенно не «Гектор»…

Она снова обернулась к девушке, и та увидела на лице госпожи вопросительную улыбку.

— Каждая из нас хранит в душе что-то из тех времен, которые знали нас прежних. Со мной навсегда остались мои родные горы. Горы, в которых приютилась деревушка Реци, где я родилась. А для тебя? Что хранит твоя память для тебя, я бы хотела это знать. Подойди ко мне поближе. — Она поманила Селию к себе. — Взгляни туда и скажи мне, пожалуйста, что ты видишь.

Девушка глянула в окно:

— Воду. Я вижу воду.

— А что еще?

— Вершины деревьев дворцового сада. — Селию смущало пристальное внимание валиде, с которым та смотрела на нее. — Облака?

Пауза.

— Ты разве не видишь кораблей?

— Ах, они. Да, конечно, корабли я тоже вижу.

Сафие помолчала, накручивая на палец прядь длинных, унизанных жемчужинами волос.

— Когда я была молода, я часто наблюдала за кораблями на Босфоре, — продолжила она после паузы. — Пыталась догадаться, который из них прибыл из моей страны, увезет ли он меня когда-нибудь на родину. Но я была достаточно умным ребенком и знала, что никогда не захотела бы вернуться к себе домой.

Словно новая мысль оборвала полет ее воображения, и валиде резко оборвала себя:

— Полно! Я велела привести тебя не для того, чтобы учить истории.

Нетерпеливым движением кот спрыгнул с колен госпожи на пол и стал потягиваться, выставив вперед одну из лап. Раздался тихий звон крохотного бубенчика у него на шее.

— Правильно, Кот, ступай отсюда. Поди прочь. — Валиде взмахом руки велела животному убираться и снова обернулась к девушке с улыбкой. — Будто когда-нибудь мой кот соглашался делать то, что я ему велю. Его даже сам султан не смог бы заставить подчиниться приказу. Может, тем и милы нам эти создания, как ты думаешь, карие?

— Наверное, повелительница. — Осмелев, Селия наклонилась к изящному животному.

— Ах, смотрите-ка, он потянулся к тебе. Ты ему понравилась. Да, он не боится и хочет посидеть у тебя на коленях. Вот каков!

Кошка вспрыгнула на подушку рядом с девушкой и свернулась, позволяя гладить себя по шерстке. Рука Селии ощущала все косточки хрупкого тельца, скрытые густой шерсткой.

— И я бы хотела, чтобы еще кое-кто полюбил тебя, карие. — Голос валиде звучал так ласково. — Мне кажется, кто-то крепко будет любить тебя, девочка. Но я знаю, сегодня ночью ты не очень хорошо вела себя, я права?

Внезапность столь откровенного вопроса застигла девушку врасплох. Она вскинула на госпожу глаза, покраснела, снова опустила их вниз.

— Да… То есть нет… Я не была…

Какое же есть слово про это? Как ей сказать, что сегодня между ними ничего такого не было?

— Я не была удостоена этой чести нынешней ночью. Нет.

— Ш-ш! Не бойся, я не собираюсь тебя ругать. Разве я не друг тебе? Почему ж ты так вздрогнула? Полно, глупышка Кейе, дай мне руку — Валиде прикоснулась к запястью девушки, послышался ее серебристый смешок. — Чем они так тебя напугали? Я вовсе не такая страшная, правда же? — Тонкие мягкие пальцы погладили ее ладонь. — Было бы не очень-то умно с моей стороны бранить ту, которая может стать новой наложницей султана. Может быть, даже его любимой наложницей, его хасеки. Правда?

Селия постаралась изобразить на лице скромную улыбку.

— Вот так-то лучше. А теперь, пожалуйста, расскажи мне все о себе. Но сначала, малышка Кейе, — пальцы мягко сжали ладонь девушки, — назови свое имя. Я имею в виду то, которым тебя назвали при рождении. Имя, которое дал тебе отец.

— Меня зовут Селия, повелительница. — Почему ей вдруг показалось, что тень недовольства пробежала по лицу валиде? — Мое имя Селия Лампри.

Глава 8

Стамбул, нынешние дна

Элизабет проснулась так внезапно, что и сама не поняла, бодрствует ли она или продолжает видеть сны. Стрелки на часах показывали десять, значит, она проспала всего три часа. Недолго. Девушка оделась и спустилась вниз, завтрак сервировали в маленькой комнате цокольного этажа, в которой не было ни одного окна. В полном одиночестве Элизабет съела сваренное вкрутую яйцо, положила себе на тарелку маслин, огурцов, помидоров, несколько булочек и немного густого варенья темно-розового цвета, приготовленного из чего-то похожего на лепестки цветов.

Возвращаясь после завтрака к себе, она увидела сидевшую в зале пожилую женщину. Кресло ее — оно вызвало у девушки любопытство тем, что казалось сплетенным из шнуров, — помещалось между двумя пальмами, росшими в больших медных горшках у подножия лестницы. Одета женщина была в черное платье.

— Прошу прощения, — обратилась к ней Элизабет, — мой вопрос может показаться вам странным, но как называется этот отель?

Женщина опустила газету на турецком языке, которую до этого читала, и бросила на девушку взгляд поверх очков в роговой оправе. В ушах у нее сверкали большие золотые серьги изящной византийской работы, отчаянно не гармонировавшие со старым, заношенным платьем.

— Отель? Но, моя дорогая, это вовсе не отель.

— Как? А что ж это такое?

Должно быть, нотка тревоги прозвучала в голосе девушки, потому что женщина заулыбалась.

— Не глядите на меня так испуганно. Прошу, садитесь. — И она показала на стул, стоящий рядом.

Удивленная, Элизабет присела.

— Хорошо ли вы отдыхали?

— Благодарю. — Девушка не сводила с собеседницы глаз. — Хорошо.

— Я рада. Теперь, когда вы отдохнули после путешествия и подкрепились, расскажите мне о ваших планах. Но сначала позвольте мне предложить вам чаю. Доводилось ли вам пробовать наш яблочный чай?

— Нет.

Элизабет почувствовала, как невежлив, должно быть, тот изучающий взгляд, который ей было никак не оторвать от загадочной особы, и усилием воли заставила себя опустить глаза.

— Да ну? Тогда вам следует непременно отведать его. Меня зовут Хаддба, между прочим. Я рада нашему знакомству.

— Я тоже. Как вы поживаете? — Элизабет пожала протянутую руку. — Извините меня, но если это не отель…

— Одну минутку, прошу прощения. Рашид! — окликнула она кого-то невидимого.

Мальчик лет десяти появился в дверях и тут же получил поручение накрыть стол для чая.

— Теперь мы можем и побеседовать.

Хаддба ободряюще смотрела на девушку. Необычный разрез глаз у этой женщины, как теперь разглядела Элизабет, напоминал форму слезинки. Веки, походившие своим чуть кремовым цветом на лепестки гардении, тяжело нависали над глазами, придавая лицу томный, словно сонный вид, впечатление, которое тут же нарушал пронизывающий взгляд черных быстрых глаз.

— Должна объяснить вам, что это не отель, а постоялый двор. Пансион.

— А, понимаю. — Элизабет с облегчением перевела дух, — Но разве может быть пансион без названия?

— У нас, в Бейолу,^[20] мой дом известен как «номер сто пятьдесят девять». — И женщина произнесла название улицы, на которой был расположен этот пансион. — Этот адрес вы и должны называть, когда хотите сообщить о том, где живете. Не все любят, чтобы о них писал каждый путеводитель. — Она говорила на английском языке хоть и с заметным акцентом, но с той отрывистой четкостью, которая создавала впечатление, что его изучали по учебникам эдвардианских времен. — Наши постояльцы обычно живут у нас подолгу: иногда несколько недель, иногда месяцев. — Тяжелые веки чуть опустились, потом снова медленно поднялись.

— Но я не понимаю, почему таксист привез меня именно сюда.

— Вы же собираетесь остаться у нас надолго.

Тон женщины не допустил и тени вопроса в это предложение, скорее оно прозвучало утвердительно.

— Возможно. — Элизабет насупилась. — Но не припоминаю, чтобы я сообщала об этом водителю.

— Был поздний час. — С преувеличенной тщательностью пальцы женщины смахнули невесомую белую пушинку с рукава платья. — Не сомневаюсь, он обратил внимание на то, что ваш чемодан весьма велик.

И золотые подвески в ее ушах заплясали от смеха.

Глава 9

Стамбул, вечером 31 августа 1599 года

В тот вечер, когда Селию должны были ввести в опочивальню султана, никого из старшей прислуги не оказалось во Дворце благоденствия. Странная случайность, которая означала, что церемонию омовения, включавшую в себя также умащение тела душистыми маслами, окуривание благовониями одежд, выбор украшений и платья и многое другое, что являлось необходимым ритуалом для каждой новой наложницы, придется выполнять карие Лейле, помощнице распорядительницы омовений.

Теперь уже никто не помнил тот день, когда карие Лейла появилась во Дворце благоденствия. Между женщинами гарема шли разговоры о том, что ее привезли сюда совсем юной, даже раньше самой валиде Сафие, и что теперь она является едва ли не единственной из тех, кто служил еще старой валиде Нурбанэ при ее управительнице гарема, всевластной Янфреде-ханум, служил еще до того, как сразу после смерти султана Мюрада большая часть его охраны, женщин и дочерей была перевезена — и это тоже было давним обычаем — в старый дворец Ески-сарай.

— Его называют еще Дом слез, — объясняла карие Лейла, когда та или другая из молодых да любопытных расспрашивали ее о прошлом. — Я помню тот день, когда все они исчезли. Помню, как мы плакали тогда. И как погубили всех молодых царевичей, всех до одного, потому что того требовала безопасность нового султана. — Ее и без того постоянно слезившиеся глаза наполнились влагой. — А некоторые из них только появились на свет. Мы оплакивали их так горько, что наши глаза чуть не вытекли вместе со слезами.

Карие Лейла — теперь ее кости скрутил ревматизм, а морщинистое лицо приобрело ту невыразительность черт, которую часто придает старость — никогда, даже в самом нежном возрасте, не была красива настолько, чтобы привлечь взгляд султана. Невольницей попав в сераль, она, что было в обычаях дворцовой челяди, прошла обучение в каждом из хозяйств, и под конец была назначена помощницей распорядительницы омовений. Не будучи ни особенно толковой, ни тщеславной — по крайней мере, так доносила о ней молва — она не достигла высших ступеней иерархической лестницы, но стала своеобразной приметой жизни дворца, последним ветхим звеном, связывавшим день нынешний со старыми временами, экспертом по ритуалам и этикету.

— Конечно, изучала она не только правила этикета, эта Лейла, — обмолвилась как-то одна из прислужниц в присутствии Айше и Кейе.

— Уж ясно. Поговаривают, что ей-то все трюки досконально известны, — согласилась с ней вторая.

— О каких трюках вы говорите? — поинтересовалась Селия.

Но те сначала лишь удивленно уставились на нее, а потом рассмеялись.

— Ты должна подкупить ее, тогда она согласится тебе все рассказать, — с обычной своей рассудительностью заявила Аннетта в то самое утро, когда Селия узнала новость о том, что она — гёзде.

— Подкупить? — Девушка была поражена.

— Дать ей денег, балда. Тебе удалось сберечь хоть сколько-нибудь?

— Да, как ты мне велела. — И Селия показала свой кошелек подруге.

— Целых сто пятьдесят асперов!^[21] Молодец. — Аннетта быстро пересчитала деньги. — И у меня есть сотня. Что я тебе говорила? Нельзя тратить деньги на всякие дешевые пустяки, как делают другие. Наше ежедневное содержание мы с тобой должны расходовать с пользой для нас. Вот, держи.

— Аннетта, я не могу…

— Не спорь. Отдашь ей, и все.

— Но это же целых двести пятьдесят асперов!

— Возможно, не больше недельного жалованья нашей милочки Лейлы, — высказала предположение догадливая Аннетта, — не так уж много за опыт, приобретенный за всю ее долгую жизнь. По крайней мере, мы надеемся услышать именно об этом. Могу только сказать, для нас было б совсем нелишним ее расположение! Помню одну поэму, которую мать моя часто читала, конечно, еще до того, как отправила меня в монастырь. «Cosi dolce е gustavo divento/ Quando mi trovo in letto…» — И Аннетта насмешливо и наскоро перевела эти строки с итальянского: — «Как нежна и обольстительна/ Становлюсь я в постели с любимым,/ Тем, кто любит меня и милует,/ Тогда радости наши превосходят все наслажденья пределы». Вот ты и должна выяснить, как стать такой нежной и обольстительной. Больше от тебя ничего и не требуется, бедная моя подруга!

Селия наклонилась и, прижав обе ладони к левой стороне груди, издала едва слышный стон.

— Почему не ты оказалась на моем месте?

— С чего бы? — сердито переспросила Аннетта. — Потому что я выросла в борделе? Святая мадонна, этого не будет.

— Нет, что ты. Просто ты кое-что знаешь о таких вещах.

— Ничего я не знаю, милая Селия. Ничего.

— Нет, знаешь. И ты такая сообразительная. А я, — Селия в отчаянии заломила руки, — я в полной растерянности.

— Тсс! Ты что, с ума сошла, говорить такое? — Аннетта со злостью ущипнула подругу за руку.

— Ой!

— Разве ты сама не видишь? Еще не заметила, как все смотрят на тебя сейчас, когда ты оказалась гёзде? Так что избавь нас, ради бога, от своих девических замашек. — Голос подруги звучал непривычно строго. — Перед нами возникла возможность спасения, моя дорогая, с этим не шутят. И возможность, которая может оказаться единственной.

За Селией пришли в тот же день к вечеру и без всяких церемоний и уговоров отвели в личный хаммам самой валиде. Карие Лейла уже ждала ее там.

— Раздевайся, раздевайся, нечего ломаться.

Пожилая женщина будто ощупала ее взглядом. Глаза у нее были, как заметила девушка, удивительно голубыми, так что даже белки их казались не белыми, а чуть синеватыми.

Ее служанка, девочка-негритянка лет двенадцати, помогла Селии освободиться от туники и платья. Она показалась девушке такой испуганной, что едва осмеливалась поднять голову, а уж тем более посмотреть кому-нибудь из них в лицо. Ее руки с розовыми маленькими ладошками так дрожали, что казались лапками птицы, когда она, путаясь, принялась расстегивать длинный ряд перламутровых пуговичек на платье Селии.

«Интересно, а ее откуда привезли, — мельком подумалось девушке, — счастлива ли она здесь, как многие из женщин это утверждают, или тоже мечтает вернуться когда-нибудь домой, как мечтаю об этом я каждую минуту?»

Внезапное чувство жалости захлестнуло ее, она послала девочке ободряющую улыбку, но у той от смущения только еще больше задрожали пальцы.

«Может показаться, что я намного счастливее ее, — продолжала размышлять Селия. — Как же, новая наложница самого султана! Вернее, я могу ею стать, ведь он не выбирал меня сам, я подарок его матери, валиде. Все было бы совершенно по-другому, гораздо легче, если б ее выбор пал на Аннетту. Та — сообразительная, проворная, смышленая как обезьянка — уж точно бы догадалась, как получше сыграть свою роль. Но каким странным, каким нереальным это представляется мне!»

Карие Лейла, придерживая девушку за руку, помогла ей сунуть ноги в высокие деревянные башмачки, украшенные впереди пластинками перламутра. Из помещения для раздевания ее провели в следующую комнату, там было много теплее, ибо горевшая в углу маленькая жаровня изливала волны тепла. Пар, обладавший легким запахом эвкалипта, плотным облаком клубился под потолком. По трем стенам комнаты имелись мраморные ниши с позолоченными кранами, из которых лилась вода, наполняя комнату своим журчанием.

— Ложись. Вот сюда.

И карие Лейла указала на прямоугольную скамью из мрамора в центре комнаты. Небольшой стеклянный купол, увенчивавший купальню, пропускал достаточно много дневного света.

Осторожно Селия прошла через комнату, непривычная обувь громким стуком по мраморному полу отмечала каждый ее шаг. Хотя высокие каблучки сделали ее дюйма на четыре повыше, из-за наготы она ощущала себя маленькой и съежившейся и не знала, как ступить. Вместо того чтобы лечь, как ей было сказано, она присела на скамью, и холод камня ужалил ее ягодицы. Она передернула плечами, продолжая сжимать в кулаке кошелек, который собиралась вручить карие Лейле.

— Карие, это вам.

Но та ничего не услышала. Сердце девушки забилось быстрей, небольшой кошелек оттягивал ей руку, казался страшно тяжелым. Нельзя тянуть с этим. Что, если карие Лейла не поймет ее? Сумеет ли она, Селия, объяснить, что хочет получить за эти деньги, ведь это целых двести пятьдесят асперов, настоящее состояние для самой Селии, которая, хоть и называется сейчас гёзде, пока находится на самых нижних ступенях в иерархии гарема. Эта мысль заставила щеки девушки покрыться алым румянцем, но тут же ей на ум пришла мысль об Аннетте, и она обрела смелость.

— Карие Лейла?

Та стояла в дальнем конце купальни, осматривая тесные ряды различных лосьонов и кремов. Средства против роста волос и бесценные флаконы с розовым маслом и бальзамом из Мекки, банки с медовыми притираниями, все они выстроились перед банщицей, словно на прилавке аптекаря. Работая, женщина едва слышно напевала про себя, ее голос, на удивление приятный и чистый, эхом отдавался от мраморных стен. Во рту девушки пересохло, испарина крохотными жемчужинками оросила ее лоб. В отчаянии она поднялась на ноги и направилась в ту сторону.

— Это вам, карие Лейла.

В ответ на легкое касание руки девушки старая женщина обернулась, без слов приняла кошелек в ладонь, и он мгновенно исчез, будто испарился. Селия даже глазом моргнуть не успела.

«Она так быстро спрятала его в тайные складки своего одеяния. Куда они делись, мои двести пятьдесят асперов?»

Девушка старалась не думать пока о том, что скажет ей Аннетта. Все было проделано так быстро, будто произошло во сне.

Селия на мгновение застыла на месте, не зная, что ей делать дальше, но карие Лейла уже вела ее обратно к мраморной скамье. В комнатке стало еще жарче, и, вздрогнув, девушка представила невидимые руки, которые за этими стенами беспрерывно подбрасывают в печь гигантские поленья. Эти деревья специально везли на собственных кораблях султана из далеких лесов Черного моря, и ей, как и другим женщинам, часто доводилось провожать глазами суда, плывущие по водам пролива.

Селия ничком легла на скамью.

Приготовляясь к процедуре омовения наложницы, старуха и сама разделась до пояса. Кусок тонкой материи был обвязан вокруг бедер, от энергичных движений груди ее свободно болтались, соски, длинные, сморщенные, цветом и видом напоминали чернослив. Время от времени девушка ощущала их прикосновения к спине или ногам.

«Что теперь будет? — неотвязно стучало в мозгу Селии. — Что мне надо сделать? Сказать ей что-нибудь или будет лучше не говорить ничего?»

Мрамор, теперь обжигавший при каждом прикосновении, словно раскаленными углями колол ее шею и щеку. Для женщины такого хрупкого сложения карие Лейла была полна неукротимой энергии — она скребла и скребла, терла и терла. Затем, ухватив девушку повыше локтя, заставила ее сесть.

Темнокожая служанка принесла еще воды в серебряных кувшинах, сначала кипятку, потом студеной. На одну из ладоней карие Лейлы была надета рукавица из мешковины, которой она растирала тело девушки, не пропуская ни одной пяди. Молочно-белая кожа, предназначенная для услады султана, постепенно приобрела розовый оттенок, а под конец уже горела жарким румянцем. Тихие постанывания срывались с губ Селии, невольно она старалась отстраняться, но везде ее находила подобная клещам хватка карие. Старухе удавалось сгибать тело девушки в любом направлении, будто та была тряпичной куклой. Какое-то время Селия пыталась сопротивляться, потом затихла.

Перевернув ее на спину, карие Лейла начала весь процесс снова, с не меньшим энтузиазмом. Ни один самый укромный уголок не мог избежать этого рвения: нежная кожа под грудью, мягкая впадинка живота, ступни и своды маленьких ног. Ее тело словно бы ей уже и не принадлежало, напрасно девушка вспыхивала и ерзала, пытаясь ускользнуть от пальцев карие Лейлы, растирающих ее ноги, пощипывающих порозовевшие косточки бедер.

Прислужница сняла с горелки небольшой глиняный горшок с тягучим, похожим на замазку содержимым, которое, как Селия уже знала, называлось от.^[22] С момента прибытия во Дворец благоденствия она постепенно привыкла к процедурам омовений, часто имевшим место среди женщин гарема. Ритуальные купания превратились в своего рода обряд, свойственный той новой для них религии, которую их принудили принять. Обычно этот шумный и суетливый церемониал происходил во дворике, предназначенном для карие. Подобный обычай мог быть встречен изумлением, а возможно, и неодобрением далеких английских и итальянских подруг Селии, которые купались гораздо реже, если вообще купались. Даже в первый свой день здесь, во дворце, она обнаружила, что с удовольствием наслаждается долгими часами, проводимыми в благоухающих мыльнях, когда они с Аннеттой могли без помех и опасений поболтать с другими девушками. Применение от было, пожалуй, единственным, что отравляло ей удовольствие от купаний.

Карие Лейла взяла в руку деревянную лопаточку, напоминающую ложку, зачерпнула немного пасты из выбранного горшка и ловко смазала определенные места на теле Селии. От, липкая, подобная глине субстанция, в первые мгновения после нанесения не казалась неприятной, скорей она была гладкой, приятно пахнущей и чуть теплой на ощупь. Селия лежала на спине, стараясь дышать ровно и медленно, — этот совет дала ей Гюльбахар в тот первый раз, когда она, еще не понимая, что происходит, навлекла на себя общее негодование и насмешки, вырвавшись из рук старшей распорядительницы омовений и с силой оттолкнув ее от себя. Пользы это, конечно, не принесло. И сейчас жгучая боль, такая, будто кожу обожгло раскаленным утюгом, распространилась по ее паху, заставив с вскриком выпрямиться.

— Дурная девушка! Сколько суеты из-за пустяка! — Карие Лейла оставалась невозмутимой. — И должно быть немножко больно. Зато смотри, какая ты теперь гладкая и приятная на ощупь.

Селия взглянула на себя и увидела, как капельки крови, не больше, чем от укола крохотной иголкой, выступают на ее коже. Там, где всего несколько мгновений назад курчавились тонкие золотистые волоски, теперь она с удивлением и почти страхом видела обнаженную кожицу кругленького, как абрикос, лона маленькой девочки.

Но карие Лейла еще не закончила своих трудов. Снова заставив Селию лечь, она вооружилась маленьким золотым пинцетом и принялась осторожно выщипывать тот пушок, который уцелел после от. Прислужница держала свечу так низко, что Селия опасалась, не капнет ли на ее пылающую болью кожу еще и раскаленный воск. Девушка чувствовала горячее дыхание старухи и щекотанье выбившихся из прически прядей волос.

Как долго она была вверена заботам карие Лейлы, Селия не могла бы сказать. После того как помощница распорядительницы омовений вслед за беглым осмотром удовлетворилась достигнутым результатом, девушке разрешили снова сесть. Выскобленная и растертая, умащенная различными мазями и притираниями из трав, ее белоснежная кожа сейчас сияла неземной прозрачностью в сумраке хаммама. Отполированные ногти блестели. Высушенные и завитые волосы были заплетены в косы и перевиты нитями маленьких жемчужин. Жемчуг большего размера, примерно с лесной орех, мерцал у нее в ушах и нежно обвивал горло.

Неизвестно от чего, то ли от тепла мыльни, то ли от запаха мирры, источаемого маленькой горелкой, огонь в которой негритянка неустанно поддерживала, но Селию стало клонить в сон. Действия карие Лейлы не были бережными, но и причинить боль она не хотела, как иногда к этому стремились другие помощницы, то тайным щипком, то другой мелкой каверзой вызывая слезы на глазах гёзде. Своего рода пассивная покорность овладела Селией. Неторопливые, но уверенные действия старухи делали свое дело. Отдаться в ее власть было так приятно.

И вдруг, когда девушка лишь с тенью прежней застенчивости позволила карие Лейле осыпать выпуклость ее лона и соски грудей розовой пудрой, она неожиданно почувствовала, как одна из ладоней старухи ловко раздвинула ее бедра, вытянутым пальцем что-то нащупала внутри и резко просунула его в глубину.

С испуганным криком девушка вскочила на ноги, как будто ее ударили. Горшок с от, стоявший подле скамьи, опрокинулся и покатился по полу.

— Не смей меня трогать!

Отпрянув в самый дальний угол комнаты, она оказалась в темном алькове, третьем из смежных помещений хаммама, где царивший мрак мог скрыть ее наготу. Минуту стояла тишина, лишь где-то высоко над головой раздавался звук льющейся воды. Девушка прижалась спиной к стене. Струйка темной теплой крови стекала по внутренней стороне бедра.

Карие Лейла не сделала попытки последовать за ней, девушка увидела, что вместо этого старуха смеется и качает головой. Затем она встала, обернулась к служанке и несколькими жестами — обычный язык общения дворцовой прислуги — дала ей краткие указания.

— Можешь выйти оттуда. — На мгновение старуха застыла в дверях купальни, уперев руки в бока. — Нечего бояться.

Селии казалось, что от страха сердце выскочит у нее из груди, но голос старой женщины звучал совсем не сердито.

— Вот для чего я сделала это, дурная девушка. — Она показывала Селии на крохотный ковчежец из кедрового дерева, украшенный серебряной филигранью, который держала в руках. — Благовоние. — Она осторожно принюхалась к содержимому. — Валиде сама прислала это для тебя.

— Уйди от меня! — Глаза девушки начало щипать.

— Тц-ц-ц! — Карие Лейла нетерпеливо облизнула сухие губы. — Разве ты не этого хотела? Смотри, для тебя я воспользовалась только этим пальцем.

Она склонила голову набок, и лицо ее приняло выражение, сделавшее ее похожей на старого дрозда.

Женщина вытянула вперед обе ладони, и Селия увидела длинные и кривые ногти на обеих ее руках. Только на указательном пальце правой руки, который она то сгибала, то разгибала, ноготь был аккуратно и ровно подрезан.

— Считай, что тебе повезло. Ни одна другая на моем месте не стала бы этого делать.

Селия покорно позволила увести себя во вторую комнату, от пережитого она словно лишилась последних сил. На нее осторожно надели тунику из муслина, такую тонкую, что она казалась прозрачной. Карие Лейла продолжала что-то бормотать, обращаясь по временам к девушке, а иногда себе под нос, увещевая и успокаивая ее в одно и то же время.

— И что за суматоху ты подняла? Нечего так бояться. В конце концов, он обыкновенный человек, как все. Ты лучше посмотри, какая у тебя стала кожа, правильно у нас говорят, настоящее молоко, нигде ни пятнышка. Радость, чистая радость наслаждаться такой. И не будем мы ничего бояться, а то что же хорошего выйдет?

Теперь она старалась не прикасаться к телу девушки. Вместо этого, обернувшись к своим снадобьям, она выбрала из них два, которые находились в самых маленьких ларцах, золотом и серебряном. Поднеся их к свету, скудно освещавшему середину комнаты, старуха приоткрыла крышечки на ларцах и принялась дотошно изучать содержимое.

— Хм, хм… Горячее или теплое? — доносилось до Селии ее тихое бормотание.

Девушка следила взглядом, как та выложила оба ларца на ладонь одной руки и затем, растопырив пальцы другой, принялась водить ими по боковым сторонам ларцов, будто ощупывая воду, прежде чем войти в нее.

— Теплое? Или лучше горячее? — Она кинула изучающий взгляд на девушку. — Нет, не горячее, у нее она не «хотелка». — Женщина покачала головой, ее голос стал едва слышен. — Пока нет.

Из золотого ларчика она вынула какой-то предмет, который показался Селии яркой бусиной, и протянула ей:

— Съешь.

Бусина оказалась маленькой, обернутой в золотую фольгу лепешкой. Послушно девушка положила ее в рот и проглотила.

В это время из другой комнаты появилась служанка и подошла к ней, предлагая кубок с напитком и блюдо с фруктами, но карие Лейла забрала блюдо у нее из рук и нетерпеливым взмахом руки приказала удалиться. Сама же выбрала один из плодов — грушу, имевшую удлиненную, едва заметно утолщающуюся к концу форму, и присела рядом с Селией.

— Вот, девушка. Ты больше не будешь бояться?

Она потрепала ее по руке. Слова эти прозвучали скорее утверждением, чем вопросом.

— Не буду, карие.

Но снова испуганное сердце Селии подпрыгнуло и забилось в грудной клетке, причиняя боль.

— Не волнуйся. Сейчас у нас стоят тихие времена.

Карие Лейла протянула девушке ладонь с грушей, будто предлагая отведать ее. Селия покачала головой, сама мысль о еде была ей неприятна, но, к своему удивлению, увидела, что старая женщина поднесла грушу к собственному рту и откусила кусочек.

— Теперь смотри за тем, как я это делаю. — С этими словами пальцы карие Лейлы крепко обхватили утолщенный конец плода, почти сжав его в кулаке. — Видишь, сначала ты делаешь так, при этом следи, чтобы твой большой палец находился здесь.

При этом большой палец самой карие стал совершать круговые поглаживающие движения по зеленому основанию груши.

Взгляд девушки пробежал от руки старухи к ее лицу, потом обратно. Карие Лейла поднесла плод к губам, будто намереваясь опять откусить кусочек, но вместо этого разжала губы, высунула кончик языка и стала водить им, делая такие же ласкающие движения, что и пальцем, по основанию груши. Горячее щекочущее чувство стыда, зародившись где-то в подмышках, сделало их влажными, поднялось к плечам девушки, затем бросилось краской на шею и лицо. Язычок, продолжая трудиться, стал подниматься по телу груши к ее верхней части, обежал черенок и спустился обратно. Пузырек слюны заблестел на верхней губе женщины.

Селия хотела отвести взгляд, но не могла. За стенами хаммама чья-то невидимая рука, возможно маленькой негритянки, выключила воду, и журчание фонтана стихло. Все помещения бани погрузились в абсолютную тишину. Розовый язык старухи не переставал сновать вверх и вниз по плоду, вверх и вниз, потом внезапно ее губы сомкнулись и груша почти исчезла у нее во рту. Она впилась зубами в сочную мякоть.

Возглас смеха, тонкий и возбужденно-прерывистый, вырвался из горла Селии, чтобы тут же умереть на губах. И тотчас она осознала, какие странные перемены происходят с ее телом. Блаженное ощущение тепла, совершенно отличное от того горячего чувства стыда, которое она только что испытала, объяло ее: чувство покоя, физической расслабленности и умиротворения. С легким вздохом девушка расслабила плечи, ее пальцы, только что сжатые в кулаки, медленно разжались, беспорядочное биение сердца замедлилось. Карие Лейла продолжала свой наглядный урок, но смущение и страх Селии каким-то чудом исчезли. Лицо ее, в предыдущую минуту исказившееся в бессмысленной гримаске, обрело прежнее выражение. Чувство легкости, почти невесомости, охватило ее, но в то же время ей казалось, что тело ее оборачивают в бархат. Так начал действовать, хоть девушка и не знала этого, опиум, который дала ей карие Лейла. Словно большой птицей парила она теперь где-то под самым куполом.

Внезапно раздался резкий грохот — чьи-то деревянные палицы забряцали по дереву пола — в наружном коридоре.

— Это за тобой. — Старуха спокойно вытерла рот тыльной стороной ладони. — Ступай, тебе пора.

Селия легко поднялась на ноги. Прислужница, неожиданно снова появившаяся в комнате, помогла ей накинуть длинное, до самого полу, шелковое платье без рукавов. Карие Лейла взяла в руки кадильницу с тлеющими щепочками какого-то ароматного дерева, и они вдвоем с девочкой овеяли душистым дымком складки тяжелого платья, прозрачную ткань туники, волосы на затылке, внутреннюю поверхность бедер.

Селия пассивно позволяла им все это проделать — она словно наблюдала со стороны и видела сейчас себя так же отчетливо, как видела старуху и негритянку, с сонным безучастием дремоты. Луч заходящего солнца скользнул сквозь прозрачный купол, дымное облачко от кадила внезапно окрасилось в разные цвета. Все движения девушки стали замедленными и более плавными. Еще раньше ей объяснили, что в покои султана ее должны проводить евнухи, но даже эта мысль не пугала ее сейчас. Она не чувствовала, чтобы от страха ее сердце опять забилось или во рту пересохло. В полном спокойствии она поднесла к глазам кисть руки и стала разглядывать золотые кольца, которыми украсила ее карие Лейла. Мелькнула мысль о Поле.

«Что бы он подумал, увидев меня в такую минуту?» — спросила она себя, с улыбкой разглядывая свои руки, будто они ей больше не принадлежали. Пальцы танцевали у нее перед глазами, как розово-белые щупальца морского анемона.

— Кадин. — Внезапно Селия осознала, что к ней кто-то обращается.

Темнокожая юная служанка стояла рядом и что-то говорила. Обеими руками она поднимала к лицу девушки принесенный ранее кувшин с напитком, который до сих пор оставался нетронутым на подносе. Селия не испытывала ни аппетита, ни жажды.

— Не хочу, — покачала она головой.

— Хотите, кадин, хотите.

В первый раз девочка подняла глаза и уставилась в лицо Селии. Ее личико было очень маленьким, с заостренным узким подбородком, но взгляд казался диким и исступленным. Внезапно она скосила глаза в сторону карие Лейлы, чтобы убедиться, что та по-прежнему стоит спиной к ним, тщательно расставляя по местам драгоценные баночки. Даже в своем необычном состоянии Селия смогла разобрать, какая тревога написана на лице юной служанки, почувствовать исходящий от нее запах страха.

— Прошу вас, кадин, выпейте это. — Голос девочки прерывался.

Медленно поднесла Селия к губам небольшой кубок. Напиток был прохладным, и она осушила его в три глотка, отметив машинально, что у жидкости тот же любопытный горьковатый привкус, что и у золотой лепешки.

В сопровождении карие Лейлы и прислужницы-негритянки она вышла из дверей хаммама и пересекла дворик валиде. У порога она чуть помедлила, но уже через мгновение, впервые с тех пор, как была перевезена сюда, переступила порог Дворца благоденствия. Едва различимая нотка свободы запела в ее сердце.

Но свобода не знала дороги в эти места.

Сам Хассан-ага, главный черный страж (его смерть — хоть он и не подозревал об этом — уже витала над ним так же близко, как она витала над Селией), в сопровождении четырех евнухов ожидал у входа, чтобы проводить ее в покои султана.

Евнухи. Селия смотреть не могла на них без дрожи отвращения. Даже теперь, проведя в гареме несколько месяцев, она не сумела привыкнуть к виду этих бесполых существ, с их огромными обвисшими животами и странными писклявыми голосами. Однажды в детстве ей довелось увидеть одного из таких на площади Святого Марка в Венеции. Тот евнух прибыл со свитой торговцев, присланной великой империей турок. Он был белым, а не чернокожим, хоть и носил такие же яркие одеяния, что и его спутники. На день или около того он стал дивом в том чудном городе, затмившим цыганских шарлатанов, выдававших себя за лекарей, борцов из загадочной страны черкесов и даже чудом обретший дар речи образ мадонны из церкви Святого Бернарда, — диковины, которыми вся Serenissima^[23] наслаждалась тем летом.

Селия тогда была совсем крошкой, и отцу пришлось посадить ее на плечи.

— Смотри, это castrato, скопец. — Его тогдашние слова врезались ей в память, хоть она и не поняла их значения.

Она запомнила густую курчавость отцовской бороды, когда ее пальчики ухватили его за шею, и первое впечатление от того странного, почти женского лица, с которого из-под складок тюрбана смотрели на всех добрые глаза.

Но в глазах этих евнухов ничего доброго не было. С самого первого дня ее пребывания во Дворце благоденствия люди эти — с их тяжелыми телами, налитыми кровью глазами и кожей такой черной, будто солнечный свет выжег из нее все другие краски, — казались Селии пришельцами из другого мира. Эти существа, едва отмеченные оком, исчезали в сумрачных закоулках женской половины дворца и казались ей страшнее, но не реальнее, чем те ифриты,^[24] которые, по словам старых черных рабынь, бродили ночами по коридорам дворца.

Аннетта, которую почти сразу по прибытии отправили работать в покои евнухов, развеяла опасения подруги.

— Мужчины без cogliones!^[25] Пф-ф! — воскликнула она, пренебрежительным жестом отметая страхи Селии. — А их имена? Словно на смех: Гиацинт, Незабудка, Розовый Бутончик, и я не знаю, что еще. Фи! С чего нам их бояться?

Но даже она страшилась Хассан-аги.

— До чего он похож на того танцующего медведя, которого я однажды видела в Рагузе! — вспомнила сейчас Селия ее шепот в тот день, когда огромный евнух впервые попался им на глаза. — А щеки какие ужасные! Как два преогромных пудинга. Фу, да на подбородке у матери-настоятельницы в том монастыре, где я выросла, было побольше волос, чем у него. А глаза до того красные и крохотные, что и сказать не могу! Святая мадонна, ну и отыскали же они страшилище! Такой же безобразный, как носорог его святейшества.

Но под взглядом кастрата — взглядом, от которого другие карие, бывало, падали в самый непритворный обморок, — даже она замолчала и быстро опустила глаза.

Но сейчас Селии не было страшно. Хассан-ага молча оглядел ее, повернулся на каблуках и зашагал вперед, прокладывая путь по темному коридору.

Солнце давно зашло, и каждый из евнухов нес в руке по зажженному факелу. Селия глядела на удаляющуюся фигуру главного евнуха, его высокий белый колпак — головной убор, положенный ему по чину, — казался уже не более чем смутным пятном, уплывающим от нее куда-то в темноту. Для такого великана евнух перемещался на удивление бесшумно.

Сопровождаемая четырьмя стражами, она двигалась в указанном направлении. Ног своих Селия почти не чувствовала, и ей казалось, что она скользит, почти плывет, а золотые башмачки едва касаются пола. Великолепная истома наполняла ее тело. Девушка осторожно прижала руку к шее, чтобы почувствовать под ладонью вес крупных жемчужин, и улыбнулась. Вокруг было так тихо, что она слышала шелест собственного платья, тихое шуршание шелка по камням пола. Она была как во сне… и ни малейших причин для страха.

Фигура Хассан-аги неожиданно потеряла четкость очертаний, затем, как будто евнуха кто-то подтолкнул, снова обрела прежние контуры. Один из сопровождающих положил руку ей на плечо, чтобы она не оступилась, но девушка с отвращением сбросила ее. Коридор впереди казался бесконечной темной лентой, причудливые бесформенные тени, оранжевые и черные, скользили вдоль стен. Это ее первая брачная ночь, разве нет? Ее, наверное, ведут к Полу. При этой мысли сердце девушки подпрыгнуло от радости, но глаза ее вдруг закрылись, и веки сделались тяжелыми, словно из свинца, и никак не хотели подняться.

— Помогите ей, что смотрите? Девушка едва держится на ногах.

Две руки, по одной с каждой стороны, подхватили ее под локти, не встретив обычного сопротивления.

Затем она увидела, что лежит на огромном диване в самом центре какой-то комнаты. Селия понятия не имела, как она там оказалась, в памяти остались только смутный силуэт Хассан-аги да толстые складки на его шее, вспотевшие от усилия поднять ее. Следующее, что она запомнила, — огромная сводчатая пустота спальни султана, дорогой балдахин над своей головой и четыре витые колонны, похожие на палочки ячменного сахара, на которые он опирался. Девушке показалось, что над ней простирается купол большого церковного свода.

— Что ты с ней сделала?

Услышав голос Хассан-аги, визгливый и пронзительный, Селия удивилась. В покоях султана разговаривать не разрешалось, и здесь даже великий Хассан-ага говорил не громко, а едва слышно, как напроказивший мальчишка. Сейчас он совсем не походил на грозу дворцовой стражи.

Карие Лейла, напротив, казалась рассерженной.

— С чего бы я стала с ней что-то делать? — Ее пальцы, раньше в хаммаме такие уверенные и ловкие, сейчас едва справлялись с застежками платья Селии. — Это с ней из-за опиума, кто-то дал ей двойную дозу…

— Кто? — снова голос Хассан-аги.

— А ты сам что, не знаешь? — Старуха будто выплюнула эти слова. — Кому же еще это сделать, как не…

Голова девушки склонилась на грудь. Где-то рядом послышался тихий всхлип. Она попыталась оглядеться, но глаза не слушались, они будто перекатывались в орбитах и, сонные, влекли ее с собой вниз, вниз, вниз, в бездну. Чьи-то руки, теперь их, кажется, стало больше, раздевали ее, ставшую слабой и беспомощной, точно ребенок. Тяжелое платье с нее сняли, но тонкую белую тунику оставили, и теперь только она прикрывала плечи и грудь девушки. Снова послышался стон, теперь он будто раздался ближе.

— Помогите же ей!

Опять этот странный ласковый голос, который она уже слышала, теперь он звучал где-то рядом. Чьи-то ручки, ей показалось, что совсем маленькие, захлопотали вокруг нее, укладывая на валик подушки ее голову, укрывая до пояса шелковыми тканями. Личико маленькой служанки, покрытое слезами и уже чуть припухшее от них, на секунду возникло перед глазами Селии — она заметила, что щеки негритянки и Хассан-аги почти соприкасаются, — затем снова исчезло. Теперь девушка поняла, что всхлипы, походившие на те невнятные звуки, которые может издавать лишь насмерть перепуганное животное, принадлежали этой девочке.

Сознание ее снова угасло.

Вот она у себя дома, в Англии, у окна ее мать в домашнем платье что-то шьет. Повернувшись к свету, она сидит спиной к дочери, и Селия видит только аккуратный узел волос, каштановых и блестящих, словно мех, уложенный низко на затылке в золотистую сеточку. Лучи позднего вечернего солнца пронизывают мелкие ромбы оконных стекол. Селия хочет подбежать кматери, позвать ее, но не может вымолвить ни слова. Ноги не слушаются ее, они будто засыпаны целой горой песка.

Когда она пришла в себя в следующий раз, то обнаружила, что лежит ничком на том же самом диване. Кроме журчания плещущей воды в дальнем конце комнаты, где, по-видимому, находился фонтан, не раздавалось ни единого звука. Среди валиков и подушек ложа, на котором лежала девушка, оказалась шкура тигра, ее коричневые бархатные полоски блестели в свете свечи. Селия пошевелилась и вытянула руку, чтобы погладить их, при этом в поле ее зрения попало чье-то короткое движение, шелохнулся нижний край мужского платья.

На несколько мгновений девушка замерла и лежала, не шевелясь и не открывая глаз. Несмотря на то что во рту пересохло, а на языке сохранился тот самый горьковатый привкус, теплое и сонное блаженство парализовало ее тело. Затем она снова осторожно приоткрыла один глаз. Подол мужского платья оставался неподвижным, но теперь под ним не было видно кончиков туфель, значит, этот человек отвернулся и стоит спиной к ней. Вот он снова зашевелился, одежда его пришла в движение, до Селии донесся слабый звон фарфоровой посуды, должно быть, чашку или тарелку поставили на столик. Затем кто-то тихо кашлянул. Глаза ее снова сонно закрылись, тело будто покачивалось на шелковых волнах подушек, ей казалось, что она плывет по спокойному морю.

— Проснулась уже, сонная голубка?

Усилие, и сознание девушки снова выныривает на поверхность. Она постаралась приподняться, привстала на колени, скрестила руки на груди. Голова ее оставалась так низко опущенной, что она не видела, как этот мужчина приблизился к ней.

— Не бойся меня. — Теперь он стоял совсем рядом. — Тебя зовут Айше?

Селия вспомнила об Аннетте, вспомнила, как цеплялись они друг за друга во время последнего плавания до того самого момента, когда корабль стал тонуть.

«Мы выжили тогда, — сказала ей однажды Аннетта, — мы и теперь справимся».

— Нет, о повелитель, — с трудом и чуть хрипло выговорила девушка. — Я — Кейе.

— Ну, значит, Кейе.

Он присел рядом на диван, протянул руку и совлек с ее плеча рубашку. Ладонь его была очень белой, с едва заметными пятнышками веснушек, а ногти так сильно отполированы, что сверкали как маленькие луны. На большом пальце красовался перстень из резного нефрита.

«Мне следует смотреть ему в лицо?»

Она не знала, что должна сейчас делать, но, похоже, это не так уж важно. Он потянулся, стал гладить ее плечо, при этом движении полы халата разошлись, и девушка увидела, что он тоже обнажен. Крупный, почти толстый мужчина. Его тело находилось так близко к ней, что она ощущала его запах, от складок одеяния приторно пахло мускусом, но к его аромату мешался другой, более сильный и терпкий: крепкий мужской запах пота и разгоряченной кожи, запах подмышек и паха.

— Как ты красива — Его пальцы ласково скользнули вниз по шее, коснулись спины, заставив Селию вздрогнуть. — Можно мне посмотреть на тебя?

Лишь через несколько мгновений девушка поняла, о чем он ее просил, и тогда, чуть привстав на коленях, через голову стянула с себя тунику. Хоть ночь была теплой, воздух в комнате казался прохладным, и девушка вздрогнула. Дрожь эта не была вызвана волнением, Селия ощущала одну лишь совершенную покорность.

«Интересно, мне будет больно? Видишь, Аннетта, я вовсе не боюсь, — мысленно обратилась она к подруге. — Совсем ничего не боюсь».

— Приляг на спину. Пожалуйста.

Когда он обращался к ней, голос его звучал так мягко. С легким вздохом Селия откинулась на подушки. Ноги и руки казались ей самой теплыми и словно бескостными. Так было приятно лежать здесь, его прикосновения были так сладостны, что девушка не попыталась отстраниться даже тогда, когда он раздвинул ее ноги. А когда рука стала гладить мягкую молочную кожу внутренней поверхности бедер, она лишь отвернула лицо в сторону и отвела глаза. Все ее чувства странно обострились: как никогда остро ощущала она и мягкость тигровой шкуры у щеки, и тяжесть ожерелья на шее и серег в ушах. Сейчас, когда из всего наряда на ней остались только эти драгоценности, она казалась себе вдвойне обнаженной, но не стыдилась этого. Его ладонь ласково сомкнулась вокруг правой груди, и пальцы принялись пощипывать и ласкать сосок, пока тот не затвердел. Спина девушки изогнулась, а руки словно пытались зарыться поглубже в мех.

Сколько времени прошло, Селия не знала. В эти долгие моменты полной отрешенности она будто забыла о том, что кто-то был рядом. Султан, кажется, даже не стремился поцеловать ее, поэтому девушка, по-прежнему отвернув лицо, устремила взгляд в сторону. Перед ее глазами оказался столик, стоявший в центре комнаты, на нем поднос с фруктами и цветами, кувшин с каким-то прохладительным напитком. Наверное, в нем был шербет со льдом.

Рядом с кувшином находился какой-то странный предмет, привлекший внимание Селии. Кораблик. Игрушечный кораблик. Нет, не просто игрушка, это суденышко было точной копией торгового морского корабля. Селия зажмурилась и снова удивленно распахнула глаза. На столике стояла абсолютно точная модель корабля ее отца. Выполнена она была из чего-то хрупкого и блестящего, а цветом больше всего походила на карамель. Да это же леденцовый кораблик! Такие десерты умел приготовлять Джон Керью!

«Нет, не может быть, — быстро сказала она себе. — Откуда тут взяться такой вещи?»

Наверное, все это ей просто снится. Но маленький кораблик казался таким настоящим, паруса его выгибались, вымпелы трепетали от ветра, и крохотные человечки — каждый из моряков был не больше ее мизинца — суетились на палубе. Сердце девушки сжалось от боли, она едва удержалась от крика.

В тот же момент за стенами этого тихого покоя послышался странный шум: кто-то громко забарабанил в дверь, — и незнакомая женщина, стремительно переступая легкими башмачками, ворвалась в спальню. Те самые четверо евнухов, что привели сюда Селию, вбежали следом.

— Гюляе! — Он резко приподнялся и сел. — Это еще что?

— О мой властелин!.. Мой могучий лев!..

Молодая женщина, в которой Селия в эту минуту признала хасеки, главную из наложниц, разрыдалась и, бросившись султану в ноги, принялась исступленно целовать их. Ее разметавшиеся черные волосы покрыли его ступни.

— Не позволяй ей… О, не позволяй ей разлучить нас!

— Гюляе! — Он с усилием отстранил женщину, но та, продолжая рыдать, снова припала к его ногам. — Что за суматоху ты подняла?

Она не отвечала, только судорожно мотала головой.

— Уведите девушку, — коротко приказал он евнухам. — Уберите отсюда все и ступайте сами прочь.

Низко поклонившись, они подняли Селию с дивана, помогли встать на ноги и вместе с ней оставили спальню султана.

Глава 10

Стамбул, нынешние дни

Заявление, поданное Элизабет для оформления читательского билета в библиотеку Босфорского университета, должно было рассматриваться в течение нескольких дней, и время ожидания девушка проводила, пытаясь спать подольше и не думать о Мариусе. И первое и второе давалось ей с трудом.

Ночи были мучительны. Ей то грезилось, что она вернулась к прежним отношениям с Мариусом, то снилось, что она опять теряет его, и каждое утро при пробуждении она испытывала такое горестное чувство одиночества, что сама недоумевала, откуда у нее берутся силы выносить его.

Дни стояли холодные, выходить из дому не хотелось. Огорчения будто лишали ее сил, необходимых даже для недолгих прогулок. Вместо знакомства с достопримечательностями древнего города она подолгу оставалась у себя в номере или проводила время в гостиной пансиона, устраиваясь поблизости от Хаддбы. Общество этой женщины действовало на девушку успокаивающе, та словно понимала, как нуждается гостья в покое, и не задавала много вопросов.

Целые часы они проводили в согласном молчании. Мальчик по имени Рашид подавал им чай, вносил его на подносе в маленьких стеклянных стаканчиках, похожих на флакончики от духов. Напиток был так сладок, что вкус яблок в нем почти терялся.

— Если вам что понадобится: сигареты, газета, что угодно, — вы прикажите Рашиду, он принесет, — наставляла ее Хаддба.

«Завтра я съеду от вас», — пыталась возразить Элизабет, но все оставалось по-прежнему.

Дорогая Эва!

Довольно странно писать тебе письмо, но это занятие как-то более соответствует духу места, где я сейчас нахожусь, ибо в этом пансионе наверняка ничего не менялось за последние полсотни лет. Ни о каких компьютерах тут не может быть и речи, ты только взгляни на лист, на котором я пишу эти строки. По-моему, он лет сто пролежал в ящике стола, видишь, старый адрес для телеграмм внизу страницы? Интересно, в каком году к стопке этой почтовой бумаги прикасались в последний раз?

Элизабет сбросила туфли и поджала под себя ноги, желая согреться. Прикусила зубами кончик ручки.

«Погода стоит хмурая и холодная…» — написала она немного погодя, но какой-то голос внутри ее возразил: «Это ты сама хмурая и холодная. Ты хотела бы вернуться домой, и только гордость удерживает тебя от этого».

Элизабет искоса взглянула на мобильный телефон и удостоверилась, что новых сообщений не поступало.

«И Мариус ни слова не написал мне с тех пор, как я здесь…»

Нет. Нет! Ни за что! Она вычеркнула все слова, начиная с жалоб на погоду, и обвела взглядом гостиную, выискивая, о чем бы еще рассказать.

Не помню, писала ли я тебе уже о том, что место, где я остановилась, оказалось вовсе не отелем, а своего рода пансионом, где проживают постояльцы, приехавшие в Стамбул надолго. Например, один кинорежиссер снял здесь номер на целых три месяца, как и некий французский профессор. Еще здесь живут несколько русских, вечно молчащих субъектов довольно зловещего вида. По-моему, они похожи на торговцев живым товаром. Да, и еще одна пожилая американка в янтарных бусах и тюрбане, вид у этой дамы такой, будто она начиталась детективных романов Агаты Кристи…

До ее слуха донесся тихий шелест бумаги. Элизабет подняла глаза от бумаги и увидела, что в гостиной она уже не одна. У противоположной стены комнаты сидел незнакомец, лицо его было скрыто газетой.

Остальные постояльцы в основном турки, если только их можно назвать постояльцами. Ни один из них не проживает в этом пансионе, они приходят выпить по чашечке чаю с мадам Хаддбой. Или просто сидят в сторонке, разгадывают кроссворды или играют в нарды.

Она снова оторвалась от письма. Незнакомый мужчина все еще сидел там же, где раньше, и явно был углублен в чтение газеты. Страницы ее мирно шелестели в тишине комнаты.

Других постояльцев я встречаю только по утрам во время завтрака или иногда в гостиной, которая представляет собой довольно нарядную комнату, уставленную пальмами в медных горшках и чопорной мебелью в эдвардианском стиле. Есть здесь еще старый проигрыватель, почти такой, как тот, что имелся у моих родителей (теперь это вполне почтенный музейный экспонат). На него кладут грампластинки, одна на другую, стопкой, заводят, и тогда он начинает играть. Вместо музыки слушатели по большей части слышат жуткий скрежет, а иногда иголка спотыкается и застревает на одном месте, тогда мы все изображаем крайнюю занятость, выжидая, кто первый не выдержит и поправит дело.

Как только смогу, немедленно съеду отсюда…

Несколько позже в тот же день, привлеченная выглянувшим солнцем, она отправилась на прогулку. Ее рука в кармане пальто время от времени находила гладкий корпус мобильного телефона, рождая ощущение, будто она прикоснулась к талисману удачи. Но никаких сообщений не поступало. Элизабет бродила по узким улицам, заглядывала в бесчисленные переулки, где мужчины в старомодных шляпах играли в домино или с озабоченным видом читали газеты. Прошла главной улицей, называвшейся Истиклал Каддеси, мимо ряда старых зданий, закусочных и büfes.^[26]

В другое время она, быть может, наслаждалась бы колоритом чужого города, но сейчас Элизабет думала лишь о том, с каким трудом ей удается продвигаться вперед, наклонив голову, преодолевать сопротивление ветра. Стоял еще ноябрь, но в воздухе чувствовался запах снега, и колючий ветер пощипывал лицо. Девушка вздрогнула от холода.

«Все тут серое, и сама я тоже серая», — подумала она опять, направляясь к мосту, переброшенному через залив напротив Галатской башни.

Мужчины с удочками в руках стояли вдоль его парапетов, а над их головами, на другом берегу, она видела острые пики минаретов и приземистые купола мечетей, и их необычность производила на нее зловещее впечатление. Они напоминали каких-то фантастических насекомых, смутно вырисовывавшихся на горизонте.

Дойдя до доков Каракёй,^[27] девушка остановилась. Взглянула на широкие ступени Йени Джамми,^[28] «новой» мечети, выстроенной в XVI веке по приказу валиде, постояла, раздумывая, войти или нет, но потом направилась мимо нее к пирсам, к которым причаливали паромы.

«Так вот он каков, старый Константинополь. А этот узкий залив, отделяющий древний город от Галаты, и есть Золотой Рог. Не такой уж он и золотой», — разочарованно подумала Элизабет, заглядывая в воды у берега.

Она поежилась. Темная, почти черная, поверхность была покрыта радужной нефтяной пленкой. У самого края воды стояли возле своих горелок продавцы жареных каштанов, официанты разносили подносы с закусками: жареные мидии, странные колечки из теста, посыпанные кунжутными зернами, блюдца с фисташками.

Девушка купила пакетик фисташек для Рашида и бутерброд с рыбой для себя. Потом она стояла и жевала его, разглядывая противоположный берег и пытаясь отыскать пансион Хаддбы. Но с такого расстояния отчетливо видна была только Галата, а у ее подножия — путаница телеграфных проводов, афиш, зданий, желтоватых и розовых, сбегающих вниз к кромке воды.

Дымок от жаровен потянуло ветром в ее сторону, Элизабет отошла подальше и продолжала рассматривать противоположный берег. Раньше это место называлось Виноградники Перы, и где-то поблизости жил Пол Пиндар. Она попыталась представить, как тут все выглядело, когда местность по другую сторону бухты была отдана чужестранным торговцам, там стояли их дома, а прибрежные склады полнились драгоценными тканями с такими сказочными названиями: перкаль, дамаст, галун, шелковистый газ, тафта, батист.

Генуэзцы были первыми, кто стал торговать со столицей Османской империи. Затем сюда пришли венецианцы, за ними — французы. Английские купцы были чужаками тогда, привели их сюда предприимчивость и жадность молодой нации, и они стали претендовать на свое место под этим щедрым солнцем, среди признанных торговых союзов.

«Не удивлюсь, если они сразу перевернули тележку с яблоками», — улыбнулась про себя девушка.

Какими были тогда ее соотечественники? Мужланы, настоящие выскочки. Ее воображение с легкостью нарисовало образы этих бывших уличных торговцев, одетых в домотканые камзолы и чулки. Наверняка многие из них до того, как пуститься в плавание, были простыми разносчиками, торговавшими на улочках Сити.

Неожиданно у нее в кармане завибрировал телефон. Девушка от волнения чуть не выронила его из холодных пальцев.

«Ох, это, наверное, Мариус. Мариус, как я…» Нет, это был не он.

— Привет, Элизабет, — услышала она в трубке женский голос. — Говорит Берин.

— Берин! Как я рада! — с наигранным энтузиазмом воскликнула Элизабет.

— У меня для вас хорошие новости. Наконец я могу сообщить вам приятное известие.

— Наверное, мой читательский билет готов?

— Нет, это не так скоро. Но и не слишком долго, не беспокойтесь. Я звоню по другому поводу. Помните, я рассказывала вам, что сейчас по работе связана с одной английской кинематографической фирмой, которая снимает у нас в Стамбуле фильм?

— Да-да, помню.

— Так вот, я рассказала помощнику режиссера о вашем проекте, она им очень заинтересовалась и предложила вам сопровождать группу ее сотрудников во дворец, когда они в понедельник будут вести там съемки. В этот день недели дворец закрыт для посетителей, но съемочная группа получила особое разрешение, и они будут вести съемки в помещении старого гарема. Вас внесут в список в качестве одного из их сотрудников, и вы получите возможность все там как следует осмотреть.

— Но это отлично, Берин. Прямо фантастика!

— По обычному билету вы могли бы находиться во дворце лишь ограниченное время, не больше пятнадцати минут, да и то вам в спину дышал бы нетерпеливый охранник. Кто-то на небесах…

Последние слова Берин заглушил низкий гудок парома.

— Что? Что? Я не слышу.

— Я говорю, что, должно быть, на небесах кто-то вас очень любит.

— Спасибо, Берин — Девушка грустно улыбнулась. — Хорошо, что хоть кто-то меня любит.

Глава 11

Стамбул, утром 1 сентября 1599 года

Пол и Керью в сопровождении янычар, нанятых британским посольством, направлялись к ученому звездочету, астроному Джамаль аль-андалусийцу. В этот все еще ранний час безлюдные улицы города продолжали хранить ночную тишину. Дом ученого располагался в верхнем конце узкой улочки, устремленной от подножия Галаты к торговым складам на пристанях у моря. На земле лежали узорчатые тени, что бросали плети дикого винограда, обвивавшие узорчатые решетки между ветхими домишками. Те ютились один подле другого, и деревянные их стены от старости были густо покрыты коричневой патиной.

— Что за человек этот ваш астроном? — поинтересовался на ходу Керью.

— Джамаль? Я познакомился с ним еще в свой первый приезд сюда, в Стамбул. Ты знаешь, конечно, как долго мне пришлось ожидать, пока наша многоуважаемая компания примет решение в отношении того, какие подарки должны быть поднесены новому султану. Но слух о Джамале, ученике и протеже старого Такюддина, до меня дошел почти сразу. Я отправился к нему и попросил давать мне уроки астрономии.

— К этому Такюддину?

— Самого учителя к тому времени уже не было в живых, но в прежние дни это был великий человек. Еще при старом султане Мюраде Третьем он выстроил в Стамбуле знаменитую на весь мир обсерваторию. Джамаль был его учеником, причем самым талантливым из всех.

— Мы сейчас идем в эту обсерваторию?

— Не совсем. Это тоже обсерватория, но не та, которую выстроил старый ученый. Та была разрушена много лет назад.

— Что с ней случилось?

— Какие-то религиозные фанатики сумели убедить султана в том, что выведывать тайны природы противоречит воле Аллаха. И он отправил отряд солдат разрушить здание, в котором размещалась обсерватория. Было погублено буквально все: книги, инструменты. — Пол сокрушенно покачал головой. — А инструменты, которые изготовил для себя Такюддин, были, как рассказывают, удивительной точности и тонкости, даже лучше тех, что имеются у Тихо Браге в Ураниборге.^[29]

Спутники поравнялись с домом, похожим на невысокую башню, и один из сопровождавших их янычар постучал в дверь тупым концом дубинки.

Керью огляделся и заметил:

— Все это хорошо, но что за дела могут быть у такого ученого человека во дворце? Ведь мы пришли к нему для того, чтобы узнать, чем он может нам помочь.

— Джамаль учит цифрам маленьких царевичей. Эти уроки проходят в школе при дворце.

— И часто он там бывает?

— Не знаю точно. Достаточно часто. Люди болтают, что этот человек много знал бы дворцовых тайн, если б умел подслушивать чужие разговоры.

— И вы считаете, что он вам поможет? — Керью не скрывал своего скептицизма. — Зачем бы ему это делать? Разве не опасное дело шпионить, да еще в пользу каких-то чужеземцев, тем более христиан?

— Я не собираюсь просить его шпионить для меня. Просто попрошу его помочь мне узнать кое-что.

— Нашей Старой Девке это не очень-то понравится.

— Он ничего не узнает.

На стук дверь отворил слуга астронома, мальчуган лет двенадцати, и пригласил их войти. Керью остался ожидать в передней вместе с янычарами, в то время как Пиндара, в соответствии с его более высоким званием, пригласили в комнату. Спустя несколько минут к нему вышел невысокого роста человек средних лет, одетый в белоснежную мантию из хлопковой ткани.

— Пол! Это вы, мой друг?

— Здравствуйте, Джамаль.

Они обнялись.

— Не потревожил ли я ваш покой? Надеюсь, вы уже не спали в столь ранний час? — обратился к ученому англичанин.

— Ничуть не бывало, ничуть. Вы же знаете меня, я сплю мало. Но долгие недели я был лишен радости видеть вас, думал уже, что вы забыли обо мне.

— Ничто на свете не могло бы заставить меня забыть моего почтенного друга.

— Вас, наверное, заботили служебные дела? Служить в посольстве такой великой страны нелегко.

— Вы правы. К тому ж в Стамбул наконец прибыло судно нашей компании, «Гектор». Это произошло две недели назад.

— Действительно так. И об этом событии судачит весь город. — Глаза ученого астронома заблестели любопытством. — О вашем «Гекторе» говорят на всех базарах. Рассказывают, что он привез нашему султану и его почтеннейшей матушке — да благословит их Аллах! — великолепные дары. Коляску, влекомую конями, для валиде, а для нашего повелителя — механические часы, которые вызванивают разные мелодии. Удивительные вещи делают в Англии.

— Наша компания действительно привезла в дар султану музыкальный инструмент. Кажется, помимо органа в нем есть еще другие различные устройства: часы его отбивают каждый час, в это время появляются и играют на трубах ангелы, а кроме того, показывается дерево с распевающими птицами. И я не знаю, что еще. Такие диковинные автоматы умеет изготавливать один наш очень способный умелец, и это его детище, как мы надеемся, понравилось султану. Вернее понравится, когда мастер сумеет починить его. Шесть месяцев, которые «Гектор» провел в море, причинили кое-какой ущерб и кораблю, и инструменту, но поверьте, скоро все будет приведено в порядок. Тогда вы узнаете, — тут Пол улыбнулся, — что и слухи бывают правдой.

— Слухи? Правдой? Я бы дважды подумал, прежде чем поставить эти слова рядом. Но все равно примите мои поздравления. — Астроном отвесил неглубокий поклон. — Скоро ваш уважаемый посол, сэр Генри, сможет наконец предъявить свои полномочия. Видите, я стал настоящим царедворцем. Знаю все новости при дворе. — Ученый улыбнулся, и тут ему на глаза попался Керью, все еще стоявший за дверьми. — Но кто этот мужчина? Ваш друг? Вы привели с собой кого-то, кого хотели б мне представить? Так пусть он войдет.

— Со мной Джон Керью.

— Знаменитый англичанин по фамилии Керью? Это тот человек, за которым по пятам ходит несчастье? Расскажите, чье негодование он вызвал в этот раз?

— Ему, увы, случилось рассердить повара нашего уважаемого посла, но это длинная история. Вам не следует бранить его, Джамаль! Поведение Джона бывает невыносимым, но сердце у него доброе. Он много лет служил у моего отца, теперь я принял его к себе, но, если сказать правду, он мне скорее брат, чем слуга.

— Так пусть же и мне будет он братом.

Пол подозвал Керью и обратился к нему:

— Джамаль говорит, что ты — человек, по пятам за которым ходит несчастье. Что мне ответить ему, Джон?

— Скажите ему, что я могу объехать полмира в утлом суденышке, если на то будет воля моего господина. — Керью отвечал астроному смелым взглядом. — И еще скажите, что я выручал вас из беды не меньше, чем сам в нее попадал. И скажите, пусть он лучше за своими…

— Приветствую вас, Джон Керью. Ассалам алейкум.

Астроном приветливо поклонился и приложил правую руку к сердцу.

— И я вас приветствую, Джамаль аль-андалусиец. Алейкум ассалам, — отвечал с таким же поклоном Керью традиционными словами приветствия. И обернулся к Полу: — Из того, что вы мне рассказывали, я заключил, что он старше.

— Сожалею, что разочаровал вас. — На лице Джамаля появилась лукавая усмешка. — Но что касается вас, Джон Керью, вы точно таковы, каким вас описал ваш хозяин.

— Простите, уважаемый Джамаль, отвратительные манеры моего слуги. — Пол бросил многозначительный взгляд в сторону Джона. — Джамаль аль-андалусиец прославленнейший из ученых и мудрых, и разум его действительно глубже, чем полагалось бы его годам. Он настолько умен, что не придает значения словам такого тупицы, как ты.

— Бывают случаи, — Джон обратился к астроному с самой беззаботной улыбкой, — когда мой хозяин выражается ну в точности как его отец.

Джамаль аль-андалусиец переводил взгляд с одного своего собеседника на другого, его глаза, удивительно черные и блестящие, сверкали удовольствием. Он явно наслаждался ситуацией.

— Проходите, господа. Позвольте мне предложить вам угощение.

Хозяин провел их через второй небольшой вестибюль к лестнице, по ступеням которой они поднялись на следующий этаж дома. В комнате, где они оказались, на полу имелось небольшое возвышение с многочисленными подушками, а ее несколько окон, забранных ажурными решетками, выходили на улицу. Над плоскими крышами соседних зданий открывался вид на далекие серые воды Босфора. Тот самый слуга, что ввел их в дом, внес в комнату поднос с кофейником и маленькими чашками.

— Это наш kahveh,^[30] арабский напиток, который знают в Йемене. Вам любопытно было б его попробовать, Джон Керью. Пол уже хвалил его приятный вкус.

Керью поднес к губам угощение и глотнул ароматной жидкости, которая оставила сильную и сладковатую горечь у него на языке.

— Этот напиток обладает многими любопытными свойствами, — объяснял Джамаль, осушая свою чашку. — И одним из них является то, что он заставляет меня бодрствовать по ночам. Теперь я могу работать допоздна. — Он обернулся к Полу, — Но сегодня вы пришли не в тот час, когда мы можем наблюдать звезды, мой друг.

— Действительно, мы пришли не для этого. Я принес вам подарок, небольшой знак моего уважения к вам. Джон Керью привез его с собой на «Гекторе». — Пол протянул астроному небольшой переплетенный в кожу том. — «De revolutionibus orbium coelestium libri sex». «О вращении небесных сфер». В шести книгах.

— А-а, сочинение вашего Николауса Коперникуса. — Лицо астронома просияло радостью. — Мой великий учитель, Такюддин, да пребудет с ним милость Аллаха, часто рассказывал мне о нем. Как мне благодарить вас, дорогой друг?

Для меня это большая ценность, ибо много моих книг и инструментов погубили эти невежды. Почти все пропало.

— Мне не следует принимать вашей благодарности, вы столь многому научили меня, что это я у вас в неоплатном долгу, — отвечал Пол.

— Дорогая вещь эти книги, — вставил Керью. — Но секретарь Пиндар богат, годы, проведенные в Венеции, сделали его богаче нашего посла. — И он хитро взглянул на Пола. — Он может позволить себе делать такие подарки.

— Какая прекрасная вещь. — Джамаль бережно держал в руках книгу, пальцы его любовно гладили переплет. Затем осторожно раскрыл ее и бросил взгляд на первую страницу. — О, она написана на латыни.

— Я велел переплести и перевести ее для вас в Лондоне, знал, что вам приятнее иметь оригинал. У нас в посольстве есть свой переводчик, один еврей из Испании, — продолжал Пол. — Он сделал для вас перевод.

— Мендоза? Да, я знаю его, — кивнул всезнающий Джамаль. — Он умеет трудиться. А идеи Коперникуса все еще оспариваются в вашей стране?

— Церковники не любят его, это верно. Уже много лет как он ушел в иной мир, и только сейчас его научные догадки начинают находить поддержку. Некоторые называют их «гелиоцентрической системой мироздания», другие — просто ересью.

— Вы, европейцы, — Джамаль снисходительно улыбнулся, — любите упорствовать в своих воззрениях.

— Когда я был еще мальчишкой, — вставил Керью, — меня учили, что луна сделана из сыра. Но я уже тогда гроша ломаного не дал бы за это.

— Мы не любим таких споров. — Джамаль задумчиво переворачивал страницы книги. — В Коране сказано просто: «Он создал солнце с сияющими лучами и луну; установил фазы их так, чтобы люди могли вести счет годам и знали их; Он сделал понятными свои знамения тем, кто умеет понимать». — С закрытыми глазами он повторял нараспев суры. — «В том, что ночь сменяет день, и в том, что Аллах создал в небесах и на земле, есть подлинные знамения для тех, кто умеет их читать». — Джамаль отложил том в сторону. — И означает это вот что: движение звезд и планет должно быть рассмотрено вдумчиво, чтобы раскрыть настоящую природу Вселенной.

— Это не совсем то, что говорили ulema,^[31] когда разрушили вашу обсерваторию.

— Это так. Но тот печальный случай произошел давно. — Астроном не сумел подавить вздох. — Я верю, что наши труды угодны Аллаху.

И как будто торопясь поскорей закончить беседу, он встал.

— Вы хотели осмотреть мою обсерваторию? Она не роскошна теперь, но у меня есть несколько новых инструментов, на которые вам будет интересно взглянуть, Пол.

Астроном пригласил их пройти за занавес, отделявший правую половину комнаты от той, где они сидели, и подвел к еще одной узкой лестнице. Поднявшись по ней, мужчины оказались в маленьком восьмиугольном зале с окнами, выходящими на восемь сторон. Каждое окно имело свою створку, которую можно было открывать и закрывать по отдельности.

— Видите, когда на небе встает луна, я могу сразу отыскать ее, — объяснял Джамаль. — Башня эта не очень высока, конечно, но вид из нее открывается удивительный. И не только на небеса.

Высунувшись из окна, Пол мог разглядеть простиравшиеся перед ним крыши домов вокруг Галаты, гонт на них приобрел от старости серый цвет и теперь грустно поблескивал в лучах солнца. Откуда-то донесся ветром далекий крик водовоза, по грязной аллее внизу шли бок о бок две фигуры.

Они принадлежали женщинам в черных одеждах с лицами так плотно укрытыми, что разглядеть можно было только щелочки глаз.

Англичанин отвернулся от окна и, как это неизменно бывало с ним здесь, внутренне поразился суровой красоте этой комнаты. Под каждым из окон имелись простые беленые ниши, в которых Джамаль держал свои инструменты. Пол подошел и взял в руки один из них.

— Это называется астролябия, — сказал он Керью и указал на медный, испещренный сеткой линий диск с укрепленными на нем несколькими другими дисками, на каждый из которых были тщательно нанесены арабские цифры.

Джамаль приблизился к нему и, забрав инструмент из его рук, принялся объяснять:

— Этот прибор мы, астрономы, используем в разных целях. Но главное его предназначение — производить счисления с помощью небесных светил. — Зажав диск между двумя пальцами, он поднес его к глазу. — С его помощью вы можете узнать время по положению звезд и положение звезд по времени.

Джамаль взял в руки другой инструмент, меньшего диаметра медный плоский круг с выгравированной на нем и похожей на предыдущую паутиной надписей и чисел.

— А этот прибор называется квадрант. Он похож на астролябию, сложенную вчетверо. С его помощью мы производим ежедневные счисления времени. Вот посмотрите сюда. — Он указал на одну из надписей, выполненных арабской вязью. — Эта относится к широте Каира, эта для Дамаска, а вот эта для Севильи, откуда родом мои предки.

Он протянул квадрант Керью, который осторожно принял его в руки.

— Теперь я знаю, почему Пол любит приходить сюда. Инструменты! Он становится сам не свой, когда видит неизвестный прибор. А у вас здесь целая коллекция.

Положив квадрант, Керью взял в руки другое устройство, приблизительно того же размера, что астролябия, и стал придирчиво изучать его конструкцию.

— Это солнечные часы, — пояснил ему астроном.

— «Carolus Whitwell Sculpsit»,^[32] — прочел вслух надпись на приборе Керью. — Ну и ну, я знаком с Чарли Уитвеллом, картографом и механиком. Его магазин расположен сразу за церковью Святого Клемента. Если б я имел хоть один пенс из каждого фунта доходов Чарли, я был бы богатым человеком.

И он продолжал придирчиво изучать солнечные часы, по краю диска которых шли выгравированные знаки зодиака и орнамент из картушей и цветов.

— Вижу, что вы находите их прекрасными, я тоже, — сказал Джамаль. — И вы правы в том, что именно любовь к инструментам впервые привела Пола ко мне, сюда. Собственно, многие из них являются его дарами. Он привозил их мне по большей части из стран Европы, и, как уже заметили ваши быстрые глаза, среди них есть и сделанные в Лондоне. Они, может быть, являются одними из лучших.

— Именно Джамаль тот человек, который научил меня пользоваться компендиумом, — заметил Пол. — Прежде, особенно в ночные часы, я не умел с ним справляться.

— А теперь вы можете счислять время по звездам так же хорошо, как мы, астрономы. — Джамаль снова обернулся к Керью. — Таковы основные инструменты, с которыми я работаю. Но не хотите ли взглянуть и на другие?

Он указал на небольшой, сделанный из меди сундучок, в котором хранились магнит, делительный циркуль, бронзовый глобус и миниатюрная армиллярная сфера.

— О, этого я еще не видел.

С этими словами Пол, заинтересованный, взял в руки круглый медный футляр и указал на него Джамалю.

— Да, это я и хотел показать вам. Это указатель «кааба».^[33] — Тот обернулся к Керью, давая объяснения. — С помощью этого приспособления мы всегда можем узнать, в каком направлении от нас лежит Мекка. Здесь есть компас, и, посмотрите, — он открыл футляр и показал надписи, нанесенные на обратной стороне крышки, — это перечень городов с указанием их положения относительно Мекки. — Он опять обратился к Полу: — Превосходнейшая вещь, не так ли?

В эту минуту послышался негромкий стук с улицы в наружную дверь, спустя мгновение в комнату вошел молодой слуга, неслышным шагом направился к хозяину и прошептал ему что-то на ухо.

— Прошу вас подождать несколько минут, друзья, — тотчас сказал тот. — Ко мне пришел еще один посетитель, но это не займет много времени.

С этими словами астроном удалился.

— Тут действительно интересно, но когда вы собираетесь спросить его о вашем деле?

— В свое время. Не все так любят спешку, как ты, дурья башка.

— Ну ладно. Надеюсь, вы знаете, что делаете.

Керью взял в руки одну из астролябий. Поднес инструмент к глазам, установил угломер, прищурился и заглянул в крошечную апертюру, копируя движения астронома. Потом положил прибор на место и повернулся к заваленному самыми различными предметами столу. Здесь были и свитки пергаментов, покрытые странными письменами и символами, и чертежи, лежали линейки и перья, чертежные принадлежности, кисти и чернила для каллиграфии, несколько лепестков листового золота, ступки с мелко истолченными порошками минералов красного, зеленого и синего цвета.

— Настоящий колдун ваш друг Джамаль — Керью с интересом разглядывал лежащие перед ним предметы. — Вы точно знаете, что он обучает только вычислениям? — Он поднес к носу одну из плошек и принюхался. — Не знаю, сможет ли он помочь вам.

Затем отложил в сторону ступку и, взяв в руки пергамент, испещренный цифрами, стал поворачивать то так, то эдак, пытаясь разобрать написанное.

— Это эфемериды, астрономические таблицы, — пояснил Пол. — Джамаль называет их «зидж». По ним астрономы предсказывают движение звезд. Дай-ка я положу его на место, пока ты не порвал этот драгоценный свиток.

— Вы не ответили на мой вопрос. Этот человек из числа ваших агентов? У него тоже имеется свой особый номер, как у султана или, например, главного визиря, под которым вы упоминаете его в ваших сообщениях на родину?

Во взгляде, который бросил на собеседника секретарь посольства, явно читалось одобрение.

— Не совсем так. Как я уже говорил тебе, Джамаля я узнал еще тогда, когда впервые прибыл в Стамбул. Мы заключили соглашение, он учит меня астрономии…

— А вы в обмен пополняете его коллекцию инструментов.

— У тебя такой острый язык, мой друг Керью, смотри, как бы он не обрезал нить твоей жизни.

— Ладно вам, Пол. Солнечные часы работы Чарли Уитвелла? Помню, я был с вами в тот день, когда вы покупали их. И помню, сколько вы за них отвалили. Ни один урок астрономии не стоит таких денег, это точно.

— Обмен совершенно справедливый. Qui pro quo.^[34]

— Не думайте, что сильно испугали меня своей ученостью. Подумаешь, латынь. Он наверняка подкуплен вами.

— Когда ты узнаешь Джамаля получше, ты поймешь, в чем тут дело. Пока же назовем это… пиром разума. Если хочешь знать, я считаю, что я в большем выигрыше.

— Ну, если вы так считаете, секретарь Пиндар… — протянул Керью. Он снова взял в руки астролябию, провел пальцем по верхнему из дисков, прикинул на руке ее вес. — Но это дорогие подарки.

— Ты не совсем прав, Джон. Я подарил ему только часы работы Уитвелла и одну из астролябий. За все остальное он платил сам.

Керью оглядел скудно обставленную комнату.

— В таком случае он и вправду колдун.

— Джамаль? — Пол рассмеялся. — Не думаю.

Керью бросил на него проницательный взгляд.

— Но если он сумеет помочь вам, то так оно и есть.

В этот момент возвратились хозяин дома и его слуга. Астроном переменил платье, теперь поверх белоснежного домашнего одеяния на нем была одежда для улицы.

— Друзья мои, — извиняющимся тоном обратился он к ним, — боюсь, что мне придется вас покинуть. Меня призывают кое-какие… неожиданные дела — За протекшие мгновения он будто постарел на несколько лет. — Но прошу вас, оставайтесь у меня. Осмотрите то, что вас интересует. Мой слуга, — его рука ласково легла на голову мальчика, — окружит вас заботой.

И, уже направившись к выходу, чтобы покинуть комнату, звездочет вдруг обернулся к Полу:

— У вас неприятности, друг мой?

— Нет, конечно нет. Почему вы спрашиваете?

— Мне так показалось. Я видел беспокойство в ваших глазах. Рад, что ошибся. — С этими словами он улыбнулся и исчез.

Наступило молчание.

— Ну? И не говорите, что я не предупреждал вас.

— Не беспокойся, он вернется.

Пол направился к окну, у которого стоял раньше, и снова посмотрел на улицу. Через некоторое время показался Джамаль, вышедший из двери дома, и направился вдоль дороги. Рядом с ним шла женщина, она была без чадры, но в том причудливом черном одеянии, по которому Пол безошибочно смог признать в ней еврейку.

— Ну-ка, ну-ка, — проговорил Керью, выглядывая на улицу через плечо хозяина. — Уверен, что знаю, кто она.

— Конечно, знаешь, — ответил Пол. — Кто ж ее здесь не знает?

— Это Мальхи?

— Да, Эсперанца Мальхи. — Пол отодвинулся от окна, чтобы с улицы стало невозможным увидеть его. — Кира самой валиде, ну что-то вроде особой посыльной при ней, это связь с гаремом султана. — Он задумчиво потер подбородок, размышляя. — Эта женщина была при валиде, когда я подносил дары от нашей королевы.

— Думаете, ваш астроном потребовался госпоже?

Пол, не отвечая, молча провожал взглядом еврейку, теперь шедшую впереди астронома по извилистой улице.

«Похоже, эта женщина, — пришла ему в голову неожиданная мысль, — привычна к тому, чтобы за нею кто-то следовал».

В задумчивости он достал из кармана компендиум и принялся нервно покачивать его на ладони.

Внезапно раздался голос Керью:

— Предположим, Джамаль выяснит, что ваша англичанка, ну, Селия, действительно находится у них. Что вы тогда станете делать, Пиндар?

— Если Селия жива? — Задрожавшая рука поднесла компендиум к губам. — Мы вытащим ее оттуда, разумеется.

— Я ожидал, что вы так скажете. — Керью проводил глазами Эсперанцу и астронома, удалявшихся по улице. — И считаю, — довольным тоном произнес он, — что дело становится более интересным, чем я думал.

Позже в то же утро

До слуха Хассан-аги доносился лишь неотчетливый гул голосов.

— Он произнес что-то? Что он сказал?

Голос Сафие евнух сразу узнал. Что она делает здесь, в этой темноте? Но прежде чем он подыскал объяснение этому обстоятельству, его поразило другое: отвечал ей мужской голос. Мужчина здесь, в гареме? Этого не может быть…

— Не совсем понимаю. Что-то неразборчивое. — Хассан-ага почувствовал, что говоривший наклоняется над ним. — Наверное, во сне. Или это бред. Вполне естественно в такой ситуации.

— Пока он жив, — раздался голос Сафие. — Он может слышать нас?

— Трудно сказать. Тело парализовано, но его душа… — Чьи-то пальцы оказались у самого носа Хассан-аги, человек пытался определить, дышит он или нет. — Да, — произнес, помолчав, этот мужчина, — теперь я уверен, что душа его жива.

— Можно ли ему помочь?

Человек задумался, помолчал.

— У меня нет познаний врача… — произнес он после долгой паузы.

— Я знаю, — нетерпеливо возразил женский голос. — Но у вас есть другие… познания, потому-то я и велела доставить вас сюда. Я хочу знать, выживет ли этот человек и что с ним может произойти дальше.

— Я не могу ответить на этот вопрос, не проверив его судьбы по звездам. Но возможно… — Новая пауза, более короткая, затем мужской голос тихо осведомился: — Могу ли я осмотреть его?

— Делайте то, что вам нужно, и ничего не бойтесь. Пусть страх не остановит вас, вы знаете, наше благоволение всегда с вами.

До Хассан-аги донесся знакомый шорох, и он догадался, что зажгли лампу, потом чья-то рука поднесла ее поближе. Чужое дыхание на его лице.

— Во имя Аллаха всемилостивейшего — Мужчина тихо произнес слова бесмеле.^[35] — Кто мог учинить такую вещь?

— Он был отравлен?

Голос Сафие раздавался откуда-то со стороны, значит, стояла она вне круга света, очерченного лампой, но контуры ее плотно закутанной фигуры бросали тень на стену.

— Да, это яд — Слова будто застревали у ее собеседника в горле. — Теперь у меня нет в этом сомнений.

Его ладони, сухие и теплые, ощупывали безволосое лицо евнуха, верхнюю часть груди. До Хассан-аги донесся слабый аромат сандалового дерева, исходивший от этих рук.

— Видите, как искажены черты его лица. Так же искажены и все его внутренние органы. Несчастный. — Теперь пальцы с легким надавливанием ощупывали боковую поверхность головы евнуха. — Было кровотечение из ушей. Тесс… — Снова дыхание коснулось его лица — У кого могла подняться рука на такое злодеяние? Как может одно человеческое существо стремиться причинить мучения другому человеческому существу?

— Над этим не думайте. Скажите лучше, он выживет?

Теперь пальцы пробежали по чудовищно раздувшемуся животу евнуха.

— Внутренние органы увеличены во много раз. — Ученый, сложив пальцы щепотью, прижал их к запястью больного и на минуту замер. — Но пульс прощупывается. Мне это кажется настоящим чудом.

— Скажите же, — голос валиде звучал нетерпеливо, — онвыживет?

— У главного евнуха сила десятка мужчин. — Врач отошел от лежавшего больного и присел на корточки подле стены. — При надлежащей заботе он может выжить. Это возможно.

— Тогда скажите, с вашими познаниями…

— Боюсь, что мои познания, как вы их называете, мало чем могут помочь в этом случае. Вы, госпожа, сами видите, какой вред был нанесен этому человеку. — Глаза мужчины обежали влажную, сумрачную, без единого окна, комнату. — Больше всего он нуждается в хорошем уходе. Выздоровление его должно проходить не здесь. Ему потребны свет, свежий воздух…

— Все это он получит, — коротко бросила валиде. — Но даже мои возможности не позволят мне скрывать от всех местонахождение главного из черных евнухов. Поэтому мне и нужно было, чтобы первым осмотрели его вы и дали ему то, в чем он нуждается в первую очередь. Ему необходим талисман. Прошу, изготовьте для него талисман, самый сильный, какой только можете, чтобы он смог защитить этого человека. Если нам удастся спасти евнуха, вы будете щедро вознаграждены, клянусь вам. Вы знаете, я умею платить за услуги. В прошлом вы, кажется, не имели оснований считать меня неблагодарной.

В течение какого-то времени ее слова оставались без ответа. Затем, смиренно поклонившись, мужчина заговорил:

— Я выполню вашу волю, госпожа, но прежде я должен знать, кто враги этого несчастного. И известно ли вам, что они не посягнут на его жизнь снова?

— У вас нет оснований для опасений. — Валиде Сафие шагнула в круг света от горящей лампы. — Вы находитесь под моей защитой.

— Я опасаюсь не за себя, — сказал мужчина. Голос его был тише самого тихого шепота. — Вам известно, кто совершил это злодеяние? Госпожа, прошу, мне следует знать это.

Молчание.

Затем раздался голос султанши:

— Мне это известно.

— В таком случае назовите мне их имена. Прошу вас, ибо без этого талисман не будет иметь силы.

Хассан-ага напряг слух в ожидании ответа госпожи валиде, но вместо этого он слышал лишь шум крови в ушах.

Протекло много времени, прежде чем он снова проснулся. Боль в мочевом пузыре кричала о необходимости облегчиться. Видимо, ему давали пить воду или другую жидкость для замещения той, что была потеряна организмом.

Давление на стенки этого органа становилось все более интенсивным, но мочиться без своего серебряного перышка скопец не мог. С трудом подняв руку, он поднес ее к голове — обычно он хранил эту драгоценность спрятанной в складках своего белого тюрбана, но сейчас тюрбана на нем не было. Собрав все силы, Хассан-ага попытался перевернуться на бок; усилия, которых от него потребовало это действие, заставили сердце учащенно забиться, но зато, оказавшись на боку, он смог вытянуть руку и ощупать холодный каменный пол рядом со своим ложем. Увы, пальцы его ничего не обнаружили. Крупные капли пота выступили на лбу евнуха, толстые складки шеи заблестели влагой.

Итак, его пытались отравить, подсказал ему прояснившийся разум. Кто-то хотел его смерти, но не преуспел в этом. Евнух выжил лишь потому, что обладал силой десятерых. Да, он могуч, но без своего перышка лишен возможности мочиться, и сила даже сотни человек не может спасти его.

Хассан-ага, Маленький Соловей, лежал навзничь на соломенном тюфяке с переполненным мочевым пузырем, причинявшим ему невыносимые страдания. Он зажмурил глаза, но в последний момент успел заметить, что в комнату, где он лежал, проникла полоска дневного света. А это значит, что в той стороне имеется дверь. Разум его снова заработал, и память услужливо показала тот день, когда его по самую шею зарыли в песок, ему припомнилась девочка, что приходила к яме и прижимала ломти тыквы к его пересохшим губам, пытаясь унять боль.

Лилэ. Бедняжка Лилэ. Они были тогда совсем детьми.

Напрягши все силы, он снова перекатился на бок и теперь обнаружил, что, помогая себе руками, может принять сидячее положение. Маленький Соловей терпеливо ждал, пока сердце перестанет выпрыгивать из груди. Постепенно к нему возвращались, пугая своей ясностью, воспоминания о том, как когда-то Лилэ и он глядели в высокое небо над ночной пустыней. Он почувствовал, как что-то, чему он не знал названия, резкой болью отозвалось там, где, наверное, находилось его сердце. Что это? Боль сожалений?

Хассан-ага с трудом поднялся и, едва переставляя дрожащие ноги, двинулся к полоске света.

Глава 12

Стамбул, утро 2 сентября 1599 года

— Аннетта!

— Селия!

— Ты вернулась?

— Как видишь.

— Я не знала, что и думать. Где ты была?

Аннетта, с прилипшими к шее влажными прядями волос, приложила палец к губам:

— Тише. А то она тебя услышит.

И движением подбородка она указала в сторону, где подле двери купален стояла распорядительница омовений, македонянка с кислым выражением лица и огромным носом, держа в поле зрения весь двор, где сейчас гуляли наложницы и рабыни. В руках она сжимала прут орешника, который обычно не стеснялась использовать в отношении тех, кто оказывался слишком разговорчивым.

— У них что-то случилось, — шепнула Селия, опускаясь на колени рядом с подругой у одного из каменных резервуаров.

— Что?

— Не знаю. Но я думала, ты уже знаешь об этом, разве не ты сама вчера сказала, что у тебя есть предчувствие. А сегодня ранним утром поднялась суматоха, кричали какие-то люди. Ты ничего не слыхала?

— Вправду кричали?

Обе девушки уже достаточно долго пробыли во Дворце благоденствия и понимали, что событие, которое могло нарушить обычно монастырскую тишину покоев валиде-султан, должно быть из немаловажных. Группа старших прислужниц стояла во дворе, о чем-то беззвучно беседуя, но из верхних покоев вдруг донесся шорох бегущих ног, отдаленное эхо приглушенных голосов.

— Мне в самом деле кое-что известно. — Аннетта бросила быстрый осторожный взгляд на македонянку, которая в ту минуту отдавала приказ одной из служанок. — Только поклянись, что ты ничего никому не расскажешь. — Селия не смогла подавить испуганной дрожи. — А то таких, как мы, тут, недолго думая, зашивают в мешок и бросают в воду за куда меньшие проступки.

— О чем ты говоришь? — Подруга со страхом смотрела на Аннетту.

— Его нашли, вот что.

— Кого нашли?

— Главу черной стражи. Евнуха Хассан-агу.

Селия непонимающе уставилась в лицо Аннетты. Перед ее мысленным взором возникла устрашающая фигура черного великана в нелепом белом колпаке, своей неестественной походкой семенящего по коридору впереди нее. Девушка снова увидела неприятный блеск его кожи, вспомнила, как вздрагивал и колыхался перед ее глазами толстый загривок.

— Он что, пропал? — недоумевая, спросила она.

— А ты ничего не знаешь, дурочка? — Аннетта бросила на нее сердитый взгляд, но удержалась от строгой отповеди. — Объявили, что его отправили в Эдирне по делам, касающимся валиде. Это было вчера, а сегодня утром кто-то из садовников обнаружил его лежащим прямо на земле неподалеку от стены дворцовых садов. Никто понятия не имеет, как он туда мог попасть. — Она прижала губы к уху Селии. — Я заставила евнуха Гиацинта мне все рассказать. Гиацинт — это тот, кто, ты знаешь, влюбился в Фатиму, первую из прислужниц валиде. Он сказал, что главного евнуха отравили каким-то ядом, и теперь он стал даже сам на себя не похож. — Аннетта с трудом произносила застревавшие у нее в горле слова. — Еще неизвестно, выживет ли он вообще.

К изумлению Селии, в глазах ее подруги блеснули слезы.

Чьи-то башмаки отчетливо застучали по каменным плитам двора. Оказалось, что, пока они разговаривали, македонянка ушла, ее сменила одна из помощниц, грузинка, и теперь эта женщина направлялась к ним.

— Достаточно, карие.

Она наклонилась и окунула ивовый прут в воду бассейна, но в движении этом не было угрозы, ибо, в отличие от македонянки, она не любила, подкравшись к ничего не подозревающей жертве, стегнуть ее по тыльной стороне ладони.

— Ступайте по своим комнатам, это приказ нашей госпожи.

Остальные невольницы разом послушно поднялись на ноги и гуськом засеменили прочь со двора. Селия видела, как они обмениваются знаками — безмолвный язык, к которому прибегал каждый во дворце, когда требование полного молчания становилось беспрекословным.

Селия поднялась на ноги, загораживая собой подругу. По выражению лица грузинки она в первый раз осознала силу своего нового положения. Хоть она еще не стала настоящей наложницей султана, но все еще является гёзде. В таком случае она попытается нарушить заведенный порядок, в этот раз по крайней мере.

Эта мысль придала ей смелости.

— Госпожа. — Она низко поклонилась, радуясь тому, что хорошо усвоила манеры, принятые при дворе султана. — Я не совсем… не совсем здорова сегодня. — Она прижала ладонь к животу, затем как можно убедительнее произнесла: — И я попросила Айше, служанку нашей госпожи, проводить меня.

— В таком случае…

Грузинка на шаг отступила и оглядела обеих девушек. На лице ее отразилось колебание.

Увидев это, Аннетта быстро приблизилась и взяла подругу под руку.

— Госпожа советует в таких случаях приложить холодный компресс. — И, не дождавшись ответа, она повела Селию к двери. — Я немедленно последую ее совету.

— Холодный компресс! Я же держала руку у живота, а не у головы. Что она теперь подумает?

— К счастью, это совершенно не важно, мы ей вообще не дали времени подумать. — Аннетта покачала головой и улыбнулась подруге. — Ну и ну! Так это сюда они поместили новую куло^[36] султана?

Быстрые глаза девушки обежали небольшую комнату, куда, как требовал того этикет, перевели Селию накануне той ночи, которую она должна была провести с султаном. Аннетта видела выложенные зелеными изразцами стены, ажурной работы решетку над дверью, которая вела во дворик валиде.

— Прекрасно, отсюда можно видеть все, что происходит снаружи, — подытожила она свои наблюдения.

— И все могут видеть тебя.

— Ну а ты чего ожидала?

Несмотря на отсутствие привычного румянца, к Аннетте вернулось обычное веселое настроение. Селия видела, как внимательный взгляд девушки обежал шелковые подушки ложа, блестящие ниши в стенах, сверкающую перламутром дверь. В открытом комоде лежала туника из льняного батиста, что надели на нее, когда вели к султану, и накидка, отороченная соболем, которую накинули ей на плечи, провожая обратно. Не считая вышеперечисленного, комната была совершенно голой, к тому же и очень маленькой, но обычно в подобном помещении карие размещались вшестером.

Аннетта не принадлежала к числу тех людей, что тратят время на завистливые расспросы, она уже приоткрывала дверь, ведущую во дворик, желая узнать, бесшумны ли петли. Те повернулись со скрипом.

— Хм. Следовало бы догадаться. Она ничего не оставит без внимания.

— Долго они меня будут держать тут, как ты думаешь?

— Он уже назначил тебе прийти снова? Чтобы сломать твою драгоценную вишенку и записать это событие в большую книгу?

— Еще нет.

Селия не понимала, что испытает при этом признании — смущение или облегчение.

— Тогда неизвестно. — Аннетта полсала плечами. — Может быть, день, может, неделю. — На лице ее появилось выражение притворного безразличия, затем девушка небрежно спросила: — Он тебе что-нибудь подарил?

— Только это. — Селия достала маленькую коробочку из ниши в стене. — Они золотые, мне кажется. А в середине жемчуг. Нам разрешается взять что-нибудь из того, что он специально оставит, когда тебя уводят от него. Вот, держи. — И она протянула подруге серьги. — Я должна тебе. Помнишь, ты дала мне денег для карие Лейлы.

— Можно подумать, это принесло тебе много пользы. Фу!

Аннетта устроилась на полу, взяла в руки серьги и подняла их к свету. Ее темные глаза блеснули. Затем она поднесла одну из них ко рту и осторожно прикусила жемчужину.

— Это пресноводный жемчуг, — объявила она таким тоном, будто Селия пыталась выдать их за что-то другое. — Он ценится ниже морского, но твои такие огромные, не меньше голубиного яйца каждая. — Она небрежно кинула серьги на кровать. — Дать тебе совет? В следующий раз проси у него изумруды.

Селия бережно убрала украшение обратно в коробочку. Наступило короткое молчание, затем она вновь обратилась к подруге:

— Мне так жаль, что это случилось со мной, а не с тобой, Аннетта. Поверь, я даже молилась, чтобы на моем месте была ты.

— Новая свеженькая куло для старого толстяка? — Аннетта скорчила рожицу. — Нет уж, благодарю. Ты еще ничего не поняла во мне. Я выросла в публичном доме, и этого с меня хватит. Потому что то место, где мы с тобой сейчас находимся, самый настоящий публичный дом, только на одного клиента. Отвратительного старика, хоть мы и притворяемся старательно, что осчастливлены его выбором. О мадонна! — Она обернулась к Селии, разгневанная. — Но я прямо скажу, что со мной им не повезло. Ты знаешь, как я оказалась в монастыре? Мать попыталась однажды продать меня старому толстяку вроде этого, и я укусила его так сильно, что, клянусь, после этого он больше никогда не притронется ни к одной куло. Мне было тогда всего десять, совсем ребенок. И если они теперь попытаются подложить меня этому старому петуху, — она взмахом руки указала в ту сторону, где находились покои султана, — я укушу и его.

— Хватит! — Два пятна гневно заалели на щеках Селии. — Иначе из-за твоего языка у нас будут неприятности.

— Знаю, знаю. Извини, пожалуйста. — Аннетта вскочила и принялась нетерпеливыми шагами мерить крошечную комнатку. — Сегодня во дворце будто происходит что-то необычное, ты этого не чувствуешь?

Она приоткрыла дверь и заглянула в образовавшуюся щелку. Во дворе никого не было. Девушка обернулась к Селии, рука ее была нервно прижата к вздрагивающему горлу.

— Почему везде так тихо? Ты, кажется, говорила, что слышала чей-то крик?

— Да, слышала. Это было еще утром. Крик доносился из комнаты хасеки.

— Из комнаты Гюляе-хасеки?

— Ну да. Ведь ее дверь как раз напротив моей. — Селия махнула рукой, показывая на противоположную сторону двора. — Вон оттуда.

— Да ну? — Аннетта все еще стояла у двери, продолжая выглядывать наружу, но выражение ее лица внезапно стало серьезным. — Над ее комнатой я вижу маленький купол, наверное, в тех покоях имеется второй этаж. — Она привстала на цыпочки и вытянула шею, пытаясь увидеть, что происходит в другой стороне. — Довольно умно иметь по меньшей мере три выхода. Должно быть, ее комнаты соединяются с хаммамом валиде…

— Да, они имеют общую стену. — Селия подошла и теперь стояла рядом с подругой. — Поздно вечером, когда я была в том помещении, я видела звезды. Они напомнили мне о Поле, — добавила она тихо. — О том, как мы вместе плыли на корабле отца. Пол знал о звездах все.

— Ох, забудь, пожалуйста, про звезды, глупая девчонка, — оборвала ее Аннетта. — И вообще забудь о прошлом.

— Я не могу забыть о нем.

— Ты должна.

— Но как? Как можно забыть о прошлом? — требовательно переспрашивала Селия. — Без моих воспоминаний я ничто.

— Думаешь? — Аннетта всерьез разозлилась. — Ты ничто без будущего, вот что я тебе скажу.

— Ты не понимаешь. — Селия присела, прижала руки к животу. — Он приходит в мои сны каждую ночь, мой Пол. Знаешь, мне вчера даже показалось, что я видела его, — продолжала она грустно, вспомнив маленький леденцовый кораблик и фигурки на его палубе. Сейчас она была уверена, что все это ей приснилось.

— Так постарайся не спать — Выражение лица Аннетты, когда она обернулась к подруге, стало жестким. — Сколько раз я говорила, прошлого теперь нет, поняла? Твои сны не доведут тебя ни до чего хорошего.

Селия задумчиво смотрела на нее. Как она цеплялась за Аннетту в первые дни их пленения. «У этой девки характер как у дьявола», — сказали тогда о ней пираты и хотели выбросить девушку за борт. Они б так и поступили, будь на борту еще и другие женщины, кроме монахинь из монастыря, слишком старых, чтобы за них можно было хоть что-нибудь выручить на невольничьем рынке Стамбула. Но характер у ее подруги и вправду бешеный, Селия уже знала о ее вспыльчивости и о смелом, решительном складе ума. Аннетта всегда угадывала, что надо делать: когда нужно бороться, а когда уступать, когда сверкать и быть у всех на глазах, а когда затаиться и притвориться невидимой. Каким-то образом она умудрялась всех обвести вокруг пальца, даже ту женщину, которая заправляла на женском невольничьем рынке, из чьего дома они почти два года назад были проданы во дворец. Вернее, преподнесены в качестве подарка валиде от одной из фавориток султана.

«Нас обеих — беленькую и темненькую — вместе, пожалуйста, госпожа. — Селия помнила, как обвила рука подруги ее талию, как прижалась к ее щеке, как вкрадчиво она просила. — Вы только взгляните, мы словно сестрички».

И как ни странно, именно ее просьбы помогли им остаться вместе.

Но теперь? Наблюдая за Аннеттой, Селия ощущала угрожающую опасность, беспокойство, которое внушала ей подруга. Ей не доводилось раньше видеть ее такой взволнованной.

«Она почти рыдала, — вспомнила с изумлением Селия, — узнав новость о том, что глава черных евнухов при смерти».

Девушка никогда не видела подругу плачущей. Даже если этот Хассан-ага умер, что ей до того? Его боялись все карие. Кто в гареме будет тосковать без его страшной физиономии и зловещей походки? Не Аннетта же, в самом деле?

— Ты когда-нибудь видела ее? Я имею в виду хасеки. — Аннетта продолжала стоять, глядя в щелочку приоткрытой двери.

— Гюляе-хасеки? Ну, меня же перевели сюда всего два дня назад. Нет, еще не пришлось, по крайней мере здесь. Но, наверное, скоро увижу. Когда султан посылает за нами, за нею, например, надсмотрщица должна провести вызванную девушку через этот двор и поручить ее евнухам. — Селия пожала плечами. — Наверное, она не любит выходить из своей комнаты. Нам ведь не разрешается разгуливать где хотим. А больше тут и делать нечего.

Во дворике было непривычно тихо. Даже Селия почувствовала необычность происходящего. Лишь доносилось воркование двух голубей, устроившихся на плоской крыше и о чем-то болтавших между собой.

Аннетта вздрогнула, и на лице ее отразилась тревога.

— Говорили, что она нехорошо себя чувствует. Я имею в виду хасеки.

— Да? — Голос Селии звучал грустно. — Здесь много о чем говорят. — На память ей пришла освещенная пламенем свечи спальня и фигура наложницы, припавшая к ногам повелителя. Она медленно покачала головой. — Султан любит ее, вот все, что мне о ней известно.

— Любит? А что он знает о любви? — В голосе Аннетты звучало отвращение. — И кто тут вообще хоть что-нибудь знает о любви? Ты, надеюсь, не воображаешь, что если ты такая соблазнительная и юная, то стоит ему увидеть тебя, как он влюбится?

— Нет. — С губ девушки снова слетел вздох. — Не настолько уж я глупа, чтобы так думать.

Луч солнечного света проскользнул в дверь, осветил полумрак комнаты, добрался до дивана, на краешке которого она сидела. Селия вытянула руку, наблюдая, как он скользит по бледной коже, золотит тонкие волоски.

— Но один раз я была влюблена.

— Влюблена? Говорю тебе, что такой вещи, как любовь, просто не существует.

— Нет. Существует.

В глазах Аннетты вспыхнул насмешливый огонек.

— Ты говоришь о своем английском торговце?

Селия не обратила внимания на легкомысленный тон вопроса.

— Папа хотел, чтобы мы поженились.

— Счастливица. По большей части отцы не вникают в такие тонкости, когда дело касается замужества их дочерей. Почему ж в таком случае ты не выходила за него?

— Ты знаешь почему. Мы собирались пожениться по возвращении в Англию. И на корабле отца я как раз должна была вернуться домой, когда… Ну, о том, что случилось тогда, ты знаешь.

— Тебе повезло, что ты не вышла замуж до этого путешествия, а то отправилась бы прямиком за борт. Вместе с монахинями. — Должно быть, Аннетте и самой такой разговор показался слишком уж бессердечным, потому что она поторопилась сменить тему. — Расскажи мне про своего торговца. Не то чтобы я не слышала этого раньше или мне так уж интересно. Просто чтобы было не так скучно. Он купец?

— Он друг моего отца.

— Значит, старик? Ф-фу! — Носик Аннетты с отвращением сморщился. — Но он хоть был богат? Кажется, ты говорила, что очень, — добавила она, оживившись. — Знаешь, я никогда не смогла бы полюбить бедняка.

— Вовсе он не был старым, — обиженно возразила Селия.

— А богатым?

— Он был умным, настоящий ученый. И очень добрым.

«И он любил меня, — пело ее сердце. — Очень любил. И я его тоже любила. Полюбила с самого начала».

И она принялась вспоминать их встречу в саду торговца Парвиша у Епископских Ворот. Это было как раз накануне ее путешествия в Венецию, за два года до того, как произошло несчастье. Ей тогда было восемнадцать. С первого взгляда он даже не узнал ее, так сильно она выросла с момента их прошлой встречи.

— Вы не узнаете меня, Пол? — спросила она смеясь и присела в реверансе.

— Селия? Селия Лампри? — воскликнул он, глядя на нее и щурясь против солнца. — Нет, вы только подумайте! Неужели меня так долго не было в Лондоне? — Он взял ее руки в свои и смотрел на нее, не отводя глаз. — Боже, вы только подумайте, — повторил снова, и глаза его лучились от радости.

А потом он замолчал, будто не зная, что сказать.

— Идемте в дом, — предложила она, чтобы прервать молчание, но совсем не желая расставаться.

— Видите ли, — Пол говорил медленно, словно обдумывая каждое слово, — ваш отец занят, он беседует с Парвишем. — Взгляд его устремился к дому, затем снова вернулся к ней. Пол поклонился и произнес, предлагая руку: — Надеюсь, мисс Лампри, то, что вы стали настоящей леди, не помешает вам уделить мне минуту внимания?

Перед ее глазами возникли поросшие ярко-голубой лавандой клумбы, серебристо-зеленая листва грабов, росших у стены сада. Он смотрел на нее так, будто видел в первый раз. О чем они говорили? О Венеции, его путешествиях, о коллекции разных диковинок, собранной Парвишем… Он хотел показать ей их. Например, рог единорога и локон настоящей русалки, вспоминала она, им так о многом хотелось говорить.

Когда мысли Селии вернулись к настоящему, она увидела, что Аннетта снова стоит у двери, выглядывая наружу.

— Хм, умный, богатый… В этом есть что-то заманчивое, — бормотала она. — И даже не старик! Неудивительно, что ты в него влюбилась. Наверное, я бы тоже не осталась равнодушной, встретив такого человека. Только не говори, что он был еще и хорош собою. — Глаза девушки блеснули интересом. — А ноги у него были красивые? Знаешь, я часто думаю, что, пожалуй, согласилась бы выйти замуж, если б у моего жениха были красивые ноги.

Селия заставила себя ответить с безразличием:

— Да, ноги у него были тоже красивые.

— А он ласково говорил с тобой? Ох, можешь не отвечать, я по твоему лицу все вижу. — Она сочувственно покачала головой. — Бедная моя дурочка.

Селия помолчала. Потом после паузы продолжала рассказывать:

— Ему пришлось уехать по делам. Как раз за несколько недель до того, как мы с отцом отправились в плавание. Мне почему-то кажется, что он здесь, в Стамбуле. С посольством нашей королевы. Он ведь должен был встретиться с нами в Лондоне.

— Он ехал сюда? — Какая-то неожиданная нотка в голосе Аннетты заставила Селию взглянуть на нее внимательней. — Ты мне об этом не говорила. Значит, он может быть в Стамбуле? Ты уверена?

— Он собирался сюда, это я точно знаю. Но это было два года назад, и он не предполагал пробыть здесь долго. Наверное, он уже вернулся в Венецию. А что?

— Н-ничего, я так. — Аннетта замолчала, словно пораженная какой-то мыслью. — Слушай, Селия.

— Что?

— Он знает, что ты умерла?

— Что? — Селия рассмеялась, — Но я вовсе не умерла, скажу тебе, если ты в этом сомневаешься. Какие глупости ты говоришь! Ты имеешь в виду, слышал ли он о несчастье с кораблем моего отца? Думаю, что слышал. — Голос девушки зазвучал сухо. — Половина груза на корабле принадлежала ему.

— Нет, про нас он слышал? — Глаза Аннетты возбужденно блестели. — Селия, ты когда-нибудь думала о том, известна ли кому-нибудь твоя судьба?

— Еще совсем недавно я только об этом и думала. — Селия с упреком взглянула на подругу. — Но тебе удалось излечить меня. Помнишь? Не ты ли велела мне не думать о прошлом? «Если нам удастся выжить, то только потому, что мы не станем оглядываться назад».

— Да, да. Ты права, конечно.

Снова этот нервный жест. Снова ладонь у трепещущего горла.

— Что с тобой, Аннетта? — Селия смотрела на нее с любопытством. — Ты кажешься сегодня такой странной.

Она попыталась обнять подругу, но та выскользнула из ее рук.

— Селия, я хотела тебе кое-что рассказать. Но я не знаю, как… — Она минуту помолчала, подыскивая слова, затем пробормотала будто про себя: — Нет-нет, лучше не сейчас. Извини, но уже слишком поздно. Слишком поздно.

Аннетта внезапно замолчала и, вдруг отпрянув от двери, прошептала Селии:

— Смотри! Сюда кто-то идет.

Из дверей, отделявших дворик валиде от покоев евнухов, появилась женщина, ее невысокую полную фигуру целиком закрывало длинное черное одеяние, накинутое поверх платья. Несмотря на то что лицо ее не было закрыто, девушки поняли, что эта женщина направляется в город.

— Это Эсперанца! — шепнула Аннетта. — Эсперанца Мальхи.

В женской половине дворца сновало немало кира — чаще всего это были женщины иудейского вероисповедания, зарабатывавшие на жизнь выполнением мелких поручений обитательниц гарема, а также те, кто, не принадлежа к мусульманскому племени, мог пользоваться относительной свободой в перемещениях между дворцом и городскими кварталами, но Эсперанца выполняла поручения одной лишь валиде.

— Я не люблю ее. Она держит в руках всю гаремную стражу, и ни один из них даже понятия не имеет о том, чем эта женщина занимается. — Аннетта недоуменно наморщила лоб. — Что же касается меня, то я даже и знать об этом ничего не хочу.

Женщина медленно шла по двору, опираясь на трость с серебряным набалдашником, которую при ходьбе чуть наклоняла, раскачивая из стороны в сторону.

— Ты только посмотри на это чучело, видишь, как она ковыляет? — продолжала насмехаться Аннетта. — Это такая болезнь, здесь все они ею страдают. Ходят, как гусыни по яйцам.

Внезапная волна страха затопила сердце Селии, и она прерывающимся голосом прошептала:

— Перестань, вдруг она услышит тебя!

Дойдя примерно до середины дворика, женщина вдруг замедлила шаги, оглянулась по сторонам и затем, словно удовлетворенная увиденным, с неожиданным проворством заковыляла прямо к двери, ведущей в комнату Селии.

Инстинктивно обе девушки отпрянули назад. Аннетта прижалась как можно плотнее к стене, а Селии пришлось неловко распластаться по внутренней стороне двери.

Снаружи послышалось приглушенное шуршание, затем тишина. Селия в страхе зажмурила глаза. Ничего. Должно быть, посетительница положила ладонь на ручку двери. И вдруг тихий скрип. Дверь медленно приотворяется на несколько дюймов и снова застывает неподвижно. Селия чувствует, как кровь пульсирует в сосудах головы. Она задыхается. Ей кажется, что она больше не выдержит. Она распахивает глаза и чуть не вскрикивает.

Чей-то глаз смотрит прямо на нее сквозь отверстие в ажурной решетке. Охваченная ужасом, девушка подается назад, ее сердце колотится так громко, что женщина наверняка может это слышать. В голове Селии вспыхивают многочисленные вопросы.

«Что происходит? Почему мы спрятались? Я имею полное право находиться в этой комнате. Сейчас я подойду, открою дверь, — говорит себе Селия, — и встречу эту посетительницу».

Но почему-то она не может даже шелохнуться. Каждая жилка ее тела кричит, что надо окаменеть. Неподвижность дается ей с трудом, она чувствует, как колени ее начинают подгибаться.

И как раз в эту минуту Эсперанца исчезает. Она тянет на себя дверь и, доведя ее ровно до того предела, до которого та была притворена перед ее приходом, своей странной походкой идет на другую сторону двора. У входа в помещения хасеки женщина снова останавливается и, на этот раз не оглядываясь и не таясь, скребется в дверную створку.

Та сразу распахивается. Селия видит, как из складок своего просторного черного одеяния женщина достает какой-то пухлый сверток, невидимая рука забирает его, и дверь закрывается так же бесшумно, как она отворялась. Эсперанца Мальхи продолжает свой путь, ее палка отчетливо постукивает по камням дворика.

Через несколько минут она исчезает из виду. Девушки минуту молчат, затем вдруг Аннетту охватывает приступ смеха.

— Ох, что у тебя за лицо! — хохочет она. — Боже милосердный, какая ты, оказывается, трусиха! Ты выглядишь так, будто видела привидение.

— Как она смотрела на меня… — Вся дрожа, Селия без сил опускается на пол. — Клянусь, она смотрела прямо на меня.

— Забавно!

Аннетта едва не падает на диванные подушки и, прижав кулак ко рту, пытается приглушить смех.

— Ты думаешь, она видела меня?

— Конечно нет. Здесь так темно, что она ничего не могла рассмотреть. После яркого света дня ей, наверное, показалось, что тут не светлее, чем в могиле.

— Но она была совсем рядом.

Селия поднимает ладонь, собираясь показать пальцами, насколько близко к ней стояла Эсперанца Мальхи, и замечает, как сильно дрожит ее рука.

— Знаю я. Но какое смешное у тебя лицо!

Приступ смеха, похожий на истерический, овладевает Аннеттой. Она катается по дивану, золотистая шапочка, пришпиленная на самом затылке, падает с ее головы.

— Перестань! Прошу тебя, перестань. — Селия трясет ее за плечо. — Ты меня пугаешь.

— Н-не м-м-могу.

— Можешь. — Новая мысль встревожила Селию. — Кроме того, тебе нельзя находиться тут, у меня. Возвращайся к себе. Разве валиде не станет разыскивать тебя?

— Нет. Она всех нас услала на несколько часов. Так обычно бывает, когда она ждет прихода Эсперанцы.

Но упоминание имени валиде тем не менее произвело мгновенный и почти пугающий эффект. Аннетта села, потерла глаза и внезапно обрела прежнюю деловитость.

— О мадонна, как я голодна! Клянусь, я съела бы сейчас лошадь!

— Голодна?

Селия смотрела на нее в удивлении. Сама она ощущала при мысли о еде лишь слабую тошноту.

Какое-то время Аннетта спокойно сидела, приводя в порядок прическу, потом приладила к волосам шапочку. Будто ничего не случилось, будто напряжение, которое они только что испытали, исчезло, испарилось.

— В монастыре, — начала она, обретая обычную приподнятость духа, — всегда говорили, что я слишком много смеюсь и слишком много ем. — Внезапно она резко смолкла. — Что это?

— Что?

— Вон там, посмотри, у порога.

Селия подошла ближе к двери.

— Как странно.

— Что странно?

— Это похоже… похоже на песок, — неуверенно произнесла Селия. — Синий и белый песок. И посмотри! Он насыпан таким образом, что получился рисунок. — Она вгляделась внимательнее. — Похоже на глаз.

— Глаз? — Аннетта подскочила с дивана и бросилась к Селии, словно собираясь оттащить ее от порога двери. — Не прикасайся к нему!

— Будь спокойна, к этому я ни за что не прикоснусь.

Но как раз в ту минуту, когда подруга схватила ее, Селия потеряла равновесие, пошатнулась и чуть не упала, толкнув при этом плечом Аннетту. От этого толчка нога девушки ступила в кучку рассыпанного песка. Обе в страхе застыли.

— Что я наделала? — Пораженная Аннетта уставилась на свою ногу.

— Ничего ты не наделала. Зайди обратно в комнату.

Сохраняя спокойствие и стараясь говорить как можно увереннее, Селия потянула подругу к себе и закрыла за той дверь. В наступившей тишине обе уставились друг на друга.

— Что ж, теперь нам стало известно кое-что о Эсперанце Мальхи. То, чего мы не знали раньше, — произнесла побледневшая Аннетта. Она во все глаза уставилась на Селию. — Клянусь Господом Богом, эта женщина настоящая колдунья.

Глава 13

Стамбул, полдень 2 сентября 1599 года

— Где его обнаружили?

— У северного павильона, госпожа. Как раз у самой дворцовой стены.

Сафие-султан смотрела на распухшее туловище Хассан-аги, лежавшее перед нею на ложе подушек.

— Что у него в руке?

— Камышинка, госпожа. — Евнух в смущении опустил глаза. — Это необходимо для того…

— Я знаю, для чего используются такие вещи, — нетерпеливо прервала его валиде. — Врач здесь?

— Да, госпожа. Он в покоях мальчиков. Пригласить его?

— Немедленно. И пусть поторопится.

По сигналу, поданному валиде, другой евнух поставил для нее кресло, а еще двое внесли складную ширму, за которой она могла оставаться, пока врач осматривал больного. Сафие-султан опустилась в кресло и огляделась. Донести Хассан-агу до главного лазарета не удалось, поэтому его поместили в большой комнате, ближайшей к главным воротам. Солнце сюда никогда не заглядывало, его лучи скользили лишь по краю высоких стен. Появление валиде в этой части дворца было таким редким явлением, что кучкой евнухов, обитавших здесь, овладели недоумение и оторопь. Стражи гарема, ошеломленные событиями последних нескольких часов, сгрудились в наружном коридоре. Вид их — приоткрытые рты, отвисшие челюсти, руки, рассылающие немые знаки от одного другому, — приводил ее в бешенство.

«Что за дурни! Думают, я не понимаю, что они сообщают друг другу на языке жестов, — мелькнула у нее сердитая мысль. — Какие болваны. Да у любой из моих женщин больше соображения, чем у них всех, не считая Хассан-агу, разумеется. О чем он только думал, как попал в такую переделку? Неужели не верил в то, что я смогу обеспечить ему безопасность? Что ж, нравится мне это или нет, теперь все выплыло наружу; к тому же скрывать случившееся и дальше нет возможности, слух об отраве скоро выйдет наружу. Но пока у меня есть некоторое время, есть свобода маневра».

Сафие бросила взгляд на лежащее навзничь тело. Дрожь старого знакомого чувства — волнением или страхом оно было? — пробежала у нее по спине.

«Нашли в садах… Гм, я примерно знаю, кого ты там искал. Не предательством ли ты отплатил мне? Вряд ли. Впервые за столь долгие годы — нет, не может быть!»

В комнату вошел лекарь, которого она велела позвать, им оказался один из белых евнухов дворцовой школы. Как не похож он был на того, вчерашнего, сразу же отметила Сафие и стала внимательно наблюдать за тем, как он, с трудом передвигая ноги, шел к ложу больного, оглядела его землистого цвета лицо и отметила про себя, что такого цвета бывают пауки, притаившиеся на старых деревьях.

Отвесив почтительный поклон в сторону экрана, скопец направился к временному ложу, на котором устроили Хассан-агу. Группа старших черных евнухов подалась назад, освобождая ему проход. В помещении воцарилось глубокое молчание, когда врачеватель приложил ухо к груди больного и стал выслушивать его, одновременно пальцами нащупывая пульс на шее.

— Во имя Аллаха всемилостивейшего, — голос его прерывался от волнения, — он жив.

Общий вздох облегчения, подобный порыву ветра, с шорохом срывающему жухлые осенние листья, пролетел по комнате.

Приободрившись, врачеватель поднес к глазам ладонь больного и принялся ее осматривать. Ногти огромного евнуха были так же страшны, как он сам, — желтые, как старая слоновая кость, загнутые, толстые. Опять комнату затопило глубокое молчание; с неподвижностью, отработанной годами строжайшего подчинения дисциплине, евнухи терпеливо стояли в стороне. Наконец откуда-то из толпы раздался голос:

— Скажите нам, что случилось с Хассан-агой?

Говорил один из самых молодых. Чуть повыше остальных, более широкоплечий, чем они, он обладал голосом высоким и нежным, словно флейта, до странности противоречившим его неженственному облику. Тотчас зазвучали и другие голоса, словно ободренные чужой смелостью:

— Да, да, скажите нам!

И, будто заговор тишины оказался нарушенным, в затемненном помещении все зашевелилось. Со своего места за экраном валиде могла наблюдать за тем, как покачиваются белые колпаки над черными лицами, как возбужденно их обладатели кивают друг другу.

— Нашего Хассан-агу отравили?

Она увидела, что новый вопрос задал тот же человек, это был евнух по имени Гиацинт.

— Ах-х, ах-х, нет! — До нее доносилось их испуганное учащенное дыхание. — Неужели яд?

Некоторые из младших евнухов, те, что раньше молчаливо стояли в наружном коридоре, теперь стали наседать на передних, пытаясь войти.

— Кто это сделал?

Причудливое эхо их визгливых голосов разносилось, наполняя собой комнату.

— Тихо! — вмешался один из старших стражей, хранитель ворот. — Дайте врачевателю осмотреть его. Подайте назад!

Но если его и услышали, перемен никаких не произошло, помещения никто не покинул. Все стремились видеть, что творится с их главой.

Требуя молчания, поднял руку врач. Дождавшись относительной тишины, он отвел вверх тунику Хассан-аги и тут же, потрясенный увиденным, опустил ее обратно. По помещению поплыл отвратительный смрад покойницкой, вонь гниющей плоти и застоявшейся мочи.

— Ах-х-х! Он умирает! — снова раздался общий стон.

— Гниение началось у него в ногах.

Евнухи сокрушенно качали головами, стоны их стали громче.

— Кто это сделал, заплатит нам. Его потроха еще будут валяться на земле.

— Помолчите все! — Молодой евнух Гиацинт теперь стоял на коленях подле тела больного. — Смотрите! Он не умер.

Это было правдой. Лежавшее до того в полной неподвижности распухшее тело неожиданно шевельнулось. Губы дрогнули, словно пытаясь произнести какие-то слова.

— Во имя Аллаха! — взволнованно воскликнул хранитель ворот. — Он что-то говорит!

Евнух Гиацинт наклонился ниже и прижался ухом к губам Хассан-аги.

— Голос его очень слаб. Ничего не разобрать.

Губы черного евнуха вновь задвигались, нот выступил на лице.

— Он говорит… он сказал… — Лоб молодого евнуха пошел морщинами от усилия расслышать шепот больного. Когда он резко поднялся на ноги, выражение его лица изменилось. — Он сказал, что умирает из-за сахарного кораблика, который прислали во дворец англичане. Яд был в том лакомстве.

Менее чем в миле от взволнованно загалдевших евнухов Пол Пиндар, секретарь посольства Британии в Стамбуле, стоял на палубе «Гектора».

Миновал целый день после посещения им звездочета Джамаль аль-андалусийца в его башне, но возможности продолжить так неудачно прерванный визит пока не представилось. Посольские обязанности — подготовка столь долго откладываемого преподнесения дара английской короны султану и так же давно ожидаемого вручения верительных грамот посла — отнимали все его время. Возможно, и нынче будет то же самое. Как раз сегодня утром один из самых старших дворцовых чиновников, глава отряда янычар, сообщил о своем намерении осмотреть английский корабль, и посол отдал приказ всему экипажу срочно подготовиться к визиту.

Сейчас, среди суеты идущих полным ходом приготовлений, секретарь представлял собой единственную неподвижно стоящую фигуру. Глубоко задумавшись, он инстинктивно ловил слухом знакомый скрип снастей, приноравливался к размеренному раскачиванию палубной доски под ногами.

Солнце щедро заливало светом ослепительно-синие воды бухты Золотой Рог с их обычной для этого времени дня суетой: по воде сновали рыбачьи каики и маленькие быстроходные ялики, узкие длинные барки, спеша, развозили дворцовых чиновников по их ежедневным делам, неуклюжие паромы прокладывали путь по босфорским водам, возвращаясь от молчаливых лесов Черного моря с грузом мехов, льда и древесины. У галатского берега теснился лес стройных мачт стоявших на якоре судов. Гребцы одного из военных кораблей оттоманского флота мерными взмахами весел вели его к гавани, где султан держал свой флот.

Если глаза Пола и различали что в этой суете, по виду его это было незаметно. Взгляд англичанина был устремлен в одном направлении — к золотым крышам и минаретам султанского дворца. Возможно ли то, что сообщил ему Керью? Неужели Джон не ошибся и действительно видел Селию в тот день? Пол пристально вглядывался в знакомые контуры: высокие крыши, длинный ряд похожих на перечницы кухонных труб. Где-то далеко за верхушками кипарисов резко блеснуло под лучом солнца стекло.

«Может быть, это ее рука закрыла сейчас окно, может быть, за ним стоит моя невеста, — пришла ему в голову внезапная мысль, — стоит в какой-то незнакомой мне комнате и глядит прямо сюда?»

Все годы, что он вел торговлю, до него доходили рассказы бывалых путешественников о том, как те или иные из добрых англичан обратились в мусульман, приняв их веру, и теперь процветают под властью владык Востока и даже заправляют их делами. Он определенно знал, что несколько таких людей и сейчас пребывают во дворце султана.

Но Селия? Он был уверен, что Селия Лампри погибла два года назад при кораблекрушении, утонула, как ее отец и все, кто находился на борту несчастного судна. Теперь он вспоминал, как во время их долгого плавания в Венецию он любил смотреть на нее, сидящую на носу корабля, такую нежную и вместе с тем бесстрашную. Вспоминал, какие он изобретал предлоги для того, чтобы оказаться с нею рядом и говорить, говорить. Беседовать они могли часами. Все на корабле восхищались перламутровым блеском ее кожи, волосами цвета золотой пряжи. И теперь его Селия лежит на дне Адриатического моря? Его красавица стала кормом для рыб? Пол содрогнулся при этой мысли. Разве может она возвратиться из мира мертвых? Его возлюбленная до сих пор является ему в снах, зовет его голосом русалки, но ее длинные волосы, обвиваясь вокруг шеи, словно тянут ее вниз, вниз, в ужасный сине-зеленый мрак бездны.

Но что, если сказанное окажется правдой? Что, если Керью действительно видел ее? Если каким-то чудом она осталась жива и теперь заточена в гареме, что ему делать тогда? Он не мог заснуть, в горло не лез ни кусок еды, ни глоток воды, когда эта мысль являлась к нему.

— Приветствую вас, Пиндар.

Томас Гловер, его коллега, секретарь посольства, огромный рыжебородый здоровяк, подходил к тому месту, где стоял Пол.

— И я вас, Гловер.

Сделав над собой усилие, Пол обернулся к нему. С Гловером приближались еще трое человек, тоже сотрудники посольства. Это были братья Олдриджи, Уильям и Джонас, английские консулы на островах Хиос и Патрос, а с ними Джон Сандерсон, один из купцов Левантийской торговой компании, сейчас служивший казначеем в посольстве. Все четверо были разряжены, как на праздник. Рядом с облаченным в черное Пиндаром они являли собой чрезвычайно яркое зрелище.

— Что с вами? Опять в заботах? Полно, Пиндар, вы знаете, что турки не любят грустных лиц, — обратился к нему Гловер.

— Как будтоможно печалиться в вашем присутствии, друзья мои. — Пол заставил себя улыбнуться. — Томас, вы сияете, как небесная комета. Что это на вас? Новые рукава? — И он протянул руку, ощупывая пышные, в сборках и разрезах, подбитые малиновым шелком рукава, украшавшие светлый, тонко выделанной кожи камзол. — На вас не меньше украшений, чем на самом султане. Боюсь, что у них существует закон, запрещающий такую дерзость.

— Знал, что вам они понравятся.

На лице здоровяка засияла довольная усмешка, солнце ярко блеснуло в тяжелых золотых кольцах его серег. Два крупных, бриллиантовой огранки аметиста красовались на его высокой шляпе с полями; кольца с другими дорогими самоцветами — топазом, гранатом, лунным камнем — украшали каждый палец, не исключая даже больших, на обеих руках.

— Итак, какие у вас новости, джентльмены?

— У нас действительно есть для вас важные известия. Говорят, что сам султан собственной персоной собирается прибыть сегодня утром на наш «Гектор».

— Ну и ну. Думаю, французский посол почувствует себя задетым.

Настроение Пола стало подниматься.

— Не только де Бреве, но и венецианец Байло будет обижен не меньше, — добавил младший из братьев Олдриджей, Джонас. — Мы знаем, как ревностно эти двое относятся к своему дипломатическому статусу.

Оба брата были наряжены не менее пышно, чем Гловер. Только вместо драгоценных камней их шляпы украшали плюмажи из ярких, переливающихся птичьих перьев.

— Прекрасно знаем, — согласился Пол. — Что вы скажете на это, Гловер? Вам лучше, чем кому-либо из нас, известны обычаи двора султана. Действительно ли можно ожидать прибытия на наш корабль самого Великого Турка?

— Блистательная Порта отличается большой непредсказуемостью в своих действиях, — отвечал Томас Гловер, задумчивым движением пропуская бороду меж пальцев, на которых снова заиграли перстни. — Но лично я думаю, что такое событие возможно.

— Визит султана на наш «Гектор» может иметь большое значение? — Теперь к Пиндару обращался старший из группы мужчин, Джон Сандерсон.

— Иметь значение? — Пол оперся на поручень борта судна. — Джон, в данном случае вы рассуждаете скорее как торговец, а не как дипломат. Это событие не скажется на торговле специями, тканями или оловом, ни на чем таком. Дела посольства нашей страны касаются исключительно ее представительства, престижа. Мы нуждаемся в том, чтобы нас заметили. И сейчас мы этого добились. С прибытием «Гектора» внимание султана, как и всего двора, приковано к нам. Де Бреве и другие могут насмехаться над нами, называя бандой презренных торговцев, но это всего лишь притворство. Они ненавидят нас за то, что мы лучше их справились с тем, в чем они считали себя непревзойденными мастерами.

— Секретарь Пиндар прав, — кивнул Томас Гловер — Все глаза сейчас устремлены на «Гектор», а значит, и на нас. По моему мнению, в эти воды еще не приходил корабль, который мог бы соперничать с нашим.

— Соревноваться с трехсоттонным «купцом»? Думаю, это не так-то просто. — В голосе Уильяма Олдриджа звучала гордость.

— И если нам предстоит быть союзниками Турции в войне с Испанией, то разве можно найти лучший способ продемонстрировать мощь королевской Англии? — продолжал Гловер. — А теперь, джентльмены, прошу извинить. Пол, на одно слово, пожалуйста.

Обернувшись к секретарю, он отвел его в сторону так, чтобы можно было говорить, не опасаясь посторонних ушей.

— Как бы события ни повернулись, Пол, если сегодня султан окажется на борту «Гектора», мы должны извлечь все преимущества из этого.

— Ты высказал мою мысль, Томас. Де Бреве и Байло пойдут на что угодно, лишь бы помешать нам свободно торговать с Портой.

— А это означает, что наш посол должен представить свои верительные грамоты как можно скорее, потому что без этого ни султан, ни великий визирь не будут вести с нами никаких переговоров. У тебя есть новости от Даллема?

— Его работы по починке органа близятся к концу, по крайней мере так он мне докладывал.

— Следует ему внушить, что дело это первостепенной важности и закончить его надо как можно скорее. Лучше всего сегодня, если не получится, то крайний срок — завтра. Дары нашей королевы турецкому султану должны быть преподнесены одновременно с вручением верительных грамот посла.

— Предоставь это мне. Я поговорю с Даллемом еще раз, — отвечал Пиндар. — И еще одно, Томас. До тех пор, пока с этим не покончено, мы должны быть уверены, что сэр Генри ничего нам не напортит.

— Ты хочешь сказать, что чем меньше он будет держаться на виду, тем лучше, так, Пол? — Откровенность была по нраву Гловеру. — Теперь ты высказал мою мысль. Ох, я совсем было позабыл. Он велел тебе идти к нему, что-то срочное, кажется, насчет валиде-султан. Лелло ждет тебя внизу, в каюте капитана Парсона.

— Насчет валиде?

— Да. — Глаза Гловера смотрели на Пиндара с любопытством. — Вроде бы она хотела тебя видеть опять.

— Керью? — Лицо посла, сэра Генри Лелло, скривилось так, будто он держал во рту ломтик лимона. — Не думаю, что ему необходимо сопровождать вас, Пиндар. Вовсе нет.

— Конечно нет, сэр. Ни в коем случае. Вы совершенно правы.

Разговор Пола Пиндара и посла Британии, сэра Генри Лелло, происходил в крошечной капитанской каюте, расположенной на носу корабля.

Сэр Генри в задумчивости теребил бородку: привычка, которой он предавался, как заметил Пол, когда нервничал или бывал чем-то встревожен.

— В высшей степени неорганизованная личность. Никакой выдержки.

— Да, сэр. Выдержка — это главное. Лучший способ достичь нашей цели — действовать выдержанно. Я с вами согласен.

— Э-э… Вы о чем?

— О выдержке, сэр. Как вы совершенно верно указали. — Пол отвесил почтительный поклон. — Возможно, лучше всего действовать тихо.

Он помолчал, тем самым давая послу возможность усвоить сказанное, затем осторожно добавил:

— Вряд ли французского посла обрадует тот факт, что госпожа валиде приглашает на встречу одного из сотрудников вашего посольства.

Брошенное семя тут же пустило корни.

— Де Бреве? — Глаза сэра Генри сузились — Определенно не обрадует. — Но тут же лицо его просветлело. — Это, пожалуй, мысль, а, Пиндар? Действовать без шума, как вы сказали, но что-то я не уверен. Может быть, нам лучше воспользоваться представившейся… э-э… возможностью… Как вы считаете?

— С риском раздосадовать де Бреве? — Пол покачал головой. — Уж не говоря о венецианце Байло. Вы, конечно, знаете, сэр, эти венецианцы уверены, что имеют право на особые отношения с Портой. Наши информаторы докладывают, что они ежедневно посылают подарки и самой валиде, и женщинам гарема, думая, что это укрепляет их престиж у султана. Де Бреве полагает, что мы пытаемся использовать похожие методы.

— Но так оно и есть! — наивно воскликнул Лелло. — Разве вы не поняли, что именно такое мнение мы и хотим ему внушить.

Пол изобразил восхищение человека, перед которым внезапно забрезжил свет гениальной идеи.

— Ах, конечно! Де Бреве решит, что этот визит является плодом вашей предусмотрительной стратегии. И это отвлечет его от наших реальных планов: завоевать симпатии визиря и подписать соглашения. — Он снова поклонился, не сомневаясь в том, что ирония его осталась незамеченной собеседником. — Блестящая идея! Мои поздравления, сэр.

— Хм, хм. — Послышался лошадиный смешок, что, как уже знал секретарь, было у сэра Генри признаком нечастого веселья. — А что еще более важно, Пиндар, эта стратегия не будет нам стоить ни пенни. Нам не придется подкупать визиря подношениями.

— Мысль настоящего государственного деятеля! — Пол в свою очередь рассмеялся. — Вас не зря назначили послом ее величества, ваше превосходительство.

— Поосторожней, мистер Пиндар. — Сэр Генри непроизвольно нахмурился при упоминании королевы. — Ее величество — сама щедрость и великодушие. Она лишь попросила торговую компанию оплатить наши подношения новому султану, что вполне справедливо, по моему мнению.

«Как и все расходы по этому представительству, мой друг Старая Девка, — подумал про себя Пол. — А это немалая сумма, выплатить которую еще потребуется уговорить лондонских торговцев, а они не менее скупы, чем сама королева. И вполне способны при неудаче нашей миссии возложить это бремя целиком на нас».

— Про что это вы, сэр? Генри, любовь моя, что нам не будет стоить ни пенни?

Без всяких церемоний в капитанскую каюту вошла леди Лелло. Крупная, дородная женщина, она носила огромные гофрированные воротники, в которых тонула ее короткая шея, а весь облик начинал сильно смахивать (что с удовольствием отмечал Джон Керью) на уложенного на огромном блюде поросенка. Когда она увидела Пола, ее маленькие глазки засверкали от радости и лицо осветила добродушная улыбка.

— Здесь и секретарь Пиндар! Доброго вам утра, секретарь.

— И вам, миледи.

Пол постарался освободить как можно больше пространства в тесной каюте.

— Ну и какие новости, сэр Генри?

Любое физическое усилие, чуть большее, чем требовалось для исполнения придворной паваны,^[37] лишало леди Лелло притока воздуха, и сейчас она почти рухнула на стул, с трудом переводя дух. Придя в себя, супруга посла принялась короткими пальчиками заботливо расправлять пышные складки юбок с фижмами.

— Что нам не будет стоить ни пенни?

— Пиндар получил повеление снова явиться к валиде.

— Да ну? — Глазки госпожи Лелло опять радостно заблестели.

— Она сама послала за ним, — многозначительно добавил сэр Генри.

— Даже так? — Леди Лелло вынула из рукавчика тонкий платочек и промокнула лоб. — Неплохо.

— От этой новости моя жена буквально лишилась дара речи, Пиндар, — заметил посол.

— Почему так строго, миледи? — улыбнулся секретарь. — Разве выбор неудачен и я не гожусь в эмиссары?

— Ну, что вы, мистер Пиндар. — Над воротником леди Лелло заколыхались розовые складки. — Но повторное приглашение, и так вскоре после первого! Я хочу сказать, разве это не странно? Мистер Гловер говорит, что французскому посланнику пришлось дожидаться много недель, пока он наконец был принят Великим Турком, а увидеть саму госпожу, как ее там, валли султанша, что ли, ему вообще не удалось.

— В том-то все и дело! Это чрезвычайно благоприятный признак, — поддержал супругу посол, радостно потирая руки. Долговязый, тощий, невзрачный, он и вправду заслужил свое прозвище. Пальцы на руках, худые и изогнутые, напоминали стебли растения, лишенного света. — Мы с Пиндаром только что говорили о том, — сэр Генри склонился к уху жены, подчеркивая конфиденциальность сказанного, — что французскому послу это чрезвычайно не понравится.

— Да? Но послушайте…

Глазки леди Лелло вопросительно перебегали с одного собеседника на другого. Ее супруг продолжал:

— Похоже, что подарки от нашей королевы, посланные госпоже валиде…

— Вы имеете в виду ту карету, которую купил для нее мистер Пиндар?

— Да, конечно, карету. — Послышалось шуршанье сухой кожи, это Лелло снова принялся потирать руки. — Разумеется, она пришла в восторг. Мне доложили, что она уже каталась в ней, и сам султан сопровождал мать во время этой прогулки. Вот она и пригласила нашего Пиндара к себе, чтобы еще раз выразить благодарность английской королеве, я так думаю. В этом нет ничего удивительного.

— Но она пригласила его лично, значит, намерена высказать чувства благодарности именно ему. Что ж, Пол, — глазки леди Лелло сияли, буквально утопая в пухлых складках лица, — вот это действительно важная новость. Остается только надеяться, что большой ящик со свистком, который прислала ваша компания, — она скептически фыркнула, — если, конечно, Даллему удастся его починить, произведет такой же эффект. А теперь, сэр Генри, вы должны серьезно обдумать, кого послать вместе с Полом. Эскорт должен быть очень почетным, вы понимаете сами. Мы же не можем позволить, чтоб они, я имею в виду де Бреве и этого Баули, делали свои замечания. — Она понизила голос и наклонилась к Полу. — Эти люди весьма непочтительно отзывались о сэре Генри, как я слышала, они называли его торговцем. Представляете?

— Байло-о, любовь моя. Венецианского посланника зовут Байло.

Но леди Лелло не слушала мужа.

— Возможно, будет неплохо, если мистер консул Олдридж и мистер секретарь Гловер отправятся с вами?

— Не торопись так, любовь моя, — прервал супругу сэр Генри и оглянулся на Пола, ожидая поддержки.

Тот подхватил брошенную нить:

— Как вам, конечно, известно, миледи, присутствие секретаря Гловера и консула Олдриджа необходимо здесь, на корабле. Они должны участвовать в гораздо более важном событии.

— Тогда мы должны послать с вами кого-нибудь, кто здесь не потребуется, или того, кто вовсе не важен. Давайте посмотрим. Нед Холл, кучер? Нет, не подходит, он совершенный мужлан. Может быть, нашего священника, преподобного Мея? Нет, он на кого угодно наведет тоску. — Тут глазки снова распахнулись, лицо засияло вдохновением. Боже праведный! Конечно же, нужно послать Керью! Вашего повара, Джона Керью! Мистер Пиндар, с вами непременно должен отправиться именно он. Вы согласны со мной, сэр Генри? — Она подняла маленькую ладошку, чтобы поправить тщательно уложенную прическу, но рука наткнулась на препятствие в виде огромного плоеного воротника. — Ему и говорить ничего не придется, будет только сопровождать вас, — продолжала она. — У него даже имеется мундир, насколько я знаю. И он умеет раскланиваться, я сама видела, как он это делал, хоть в этих новомодных венецианских панталонах он скорее напоминает обезьяну. Чем показались плохи наши старые английские камзолы, хотела бы я знать, не правда ли, сэр Генри? А, сэр Генри?

Она пыталась, несмотря на сопротивление воротника, оглянуться в поисках мужа, но тот уже покинул каюту.

— Ушел проверить, как идут дела, осмелюсь предположить, — удовлетворенно произнесла леди Лелло. — Нам сообщили, что сам великий султан собирается осмотреть «Гектора». Мы все, конечно, должны присутствовать, чтобы засвидетельствовать наше уважение.

Она начала подниматься, и Полу пришлось предложить ей руку, чтобы помочь в этом.

— Ну, — пропыхтела бедная дама, — сегодня и в самом деле важный день. И до чего же приятно снова ступить на палубу корабля. Мы с сэром Генри всегда рады оказаться на борту, вы знаете. — Она приподняла пышные юбки, и по каюте поплыл сильный запах камфоры, в которую они были обернуты на время долгого морского путешествия. — Между нами говоря, я предпочитаю находиться здесь, а не в том огромном доме, предоставленном всем сквознякам и этим ужасным, снующим по всем покоям янычарам.

Оглянувшись, леди Лелло испустила ностальгический вздох, затем ее выцветшие от старости глаза на мгновение остановились на иллюминаторе.

— Здесь имеется место для всего и все имеет свое место, вот что я всегда говорю. Я много времени провела в море, когда мы с сэром Генри только поженились, и потом тоже, когда, вы знаете об этом, Бог забрал моих мальчиков. Ну, полно, полно, — тут она потрепала по руке Пиндара, — нельзя жить одним прошлым. Я знаю, вы, как никто другой, понимаете меня.

— Позвольте проводить вас наверх, леди Лелло. — Пол, тронутый, предложил даме руку — Посол уже, должно быть, ждет нас.

— Благодарю. Какая хорошая ткань на вашем костюме, мистер Пиндар. — Ее пальцы пробежали по рукаву, ощупью определяя качество материала. — Но уж очень он черный. Вы выглядите совсем как венецианский дож, если позволите заметить. — Она приветливо улыбалась собеседнику. — Но я могу простить это вам, Пол, и никогда не позволяю другим насмехаться над вами и упрекать за то, что вы всегда носите мрачные цвета. Сэр Генри собирался сделать вам замечание на этот счет, указать, что турки, как он считает, не любят грустных зрелищ, но я сказала ему, оставь молодого человека в покое. Он потерял свою возлюбленную, говорят, она утонула. — Поднятые на него глаза были бледными, как небо у далекого горизонта. — Не мучь молодого человека своими придирками, велела я ему.

— Не подняться ли нам наверх, миледи?

— С вашей помощью, мистер Пиндар, думаю, я сумею одолеть эти ужасные ступени. — Она оперлась на предложенную руку. — Я хотела показать вам мое новое платье. Каким бы вы назвали этот цвет?

— Мы называем такой цвет «цветом селезня». — Пол учтиво поддерживал даму, с трудом преодолевавшую крутые деревянные ступени, ведшие на полуют. — Иногда его еще называют «цветом драконовой крови».

— Подумать, каких только названий нынче не выдумывают. Тут и «румянец леди», и «львиная грива», и «цвет грустного попугая». Видит Бог, как давно я интересуюсь всем, что касается мануфактуры, но за этими названиями мне не угнаться. — Леди Лелло с величайшим трудом стала преодолевать узкий люк — А как вам название «пимпилльо»?^[38] Мне оно чем-то нравится, «пим-пил-льо»… — Ее голос, заглушаемый шумом морского ветра, зазвучал чуть тише, когда она наконец выбралась на палубу — Мне сказали, что это красновато-желтый оттенок. Я однажды спросила у вашего Керью, как называется цвет его нового плаща, — дама, отдуваясь после нелегкого подъема, обернулась к Пиндару, — и как вы думаете, что он мне ответил?

— Понятия не имею.

— «Зелень гусиного помета»! Представляете себе, мистер Пиндар? До чего так можно дойти? Что ж это дальше будет?

— Действительно, что будет дальше? — тихим эхом отозвался ее собеседник.

— Еще он сказал, что это похоже на цвет, называемый «цветом мертвого испанца». Как вы думаете, может быть, он подшутил надо мной?

— Он сам станет «цвета мертвого испанца», если осмелится на такие шутки, — как мог беззаботнее отвечал Пиндар. — И я лично об этом позабочусь.

На палубе царило необычное оживление.

— Султан!

— Смотрите, к нам направляется сам повелитель!

— Сюда едет господин султан!

Наскоро извинившись перед леди Лелло, Пол устремился к тому борту судна, сгрудившись у которого стояли Томас Гловер и другие представители торговой компании.

— Они плывут сюда, видите, Пол! — Гловер показал рукой на воды бухты. — Боже правый! Вон и он сам, джентльмены, вон он сидит.

Пол проследил за его взглядом и увидел величественную барку, медленно скользившую к ним по воде, приближаясь со стороны царского причала. На борту английского судна все — и матросы, суетившиеся у такелажа, и собравшиеся у борта торговцы, и даже леди Лелло в своем праздI ничном наряде — застыли в молчании, не сводя глаз с приближающегося судна. В наступившей вдруг тишине до их ушей долетел с судна султана странный звук, похожий на лай огромной своры собак.

— Слышите? — тихо спросил Гловер — Вы слышите их? Это гребцы на борту лают, как уличные псы. Говорят, им велено так делать, чтобы ни один из них не мог подслушать то, о чем говорит султан, когда он находится на борту.

Теперь приближающееся огромное судно почти поравнялось с «Гектором», и Пол сумел разглядеть, что на веслах сидят человек двадцать гребцов, одетых в красные шапки и белые рубашки. На корме же судна возвышался маленький шатер из нарядных алых и золотых полотнищ, в котором, по-видимому, находился султан, чье присутствие было тщательно скрыто от посторонних глаз. Тот странный звук — гау, гау-у, гау, гау, гау-у — звучал все громче и громче. За первой галерой скользила другая, менее нарядная, с приближенными султана: немые, которых держали при его дворе, шуты, карлики. Все они были разодеты в блестящие шелковые платья, у каждого висел на боку кривой меч, а некоторые держали на поводках охотничьих собак, разряженных не хуже своих хозяев — на них были пурпурные куртки, украшенные золотым и серебряным шитьем. Резво подпрыгивая на воде, оба судна описали круг около «Гектора» и затем стали удаляться, скрывшись из глаз так же стремительно, как и появились.

Стоявшие на палубе английского «купца» торговцы обменивались возбужденными репликами, радостно похлопывали друг друга по спине. Один только Пол не разделял всеобщей приподнятости. На него неожиданно навалилась нечеловеческая усталость; контакты с сэром Генри, направлявшие поведение посла, беседы с другими торговцами, даже разговор с Гловером показались ему непосильным бременем. Внезапно он ощутил себя актером, играющим на сцене чью-то роль.

Рукой он прикрыл глаза. После его первого разговора с Керью, когда тот впервые упомянул имя Селии, Полу стало казаться, что он сходит с ума. Первой его реакцией на это известие было полное неверие, за которым последовал взрыв негодования на своего слугу. Но позже, успокоившись, когда эта мысль стала более привычна, Пол понял, что тот не солгал. Иногда он допускал в свои размышления надежду, затем снова гнал ее прочь. Селия, его Селия жива! Она живет и дышит, она невредима! Но после таких приступов экзальтации им снова овладевало отчаяние. Селия не погибла, но она томится там, откуда он никогда не сможет спасти ее. Ему даже не удастся увидеться с нею. А вдруг получится? В доме Джамаля к нему явился призрак надежды, и потом ночью Пол долго лежал, глядя на звезды, лишившись сна и покоя, борясь с не оставлявшими его сомнениями. Два года провела она рабыней в руках турок. Что они могли с ней сделать? Он попытался представить муки молодой девушки, но воображение его оказывалось бессильным. Что она, покорная раба султана, могла видеть с его стороны? Со стороны евнухов? От этих мыслей голова его готова была лопнуть.

Неожиданно взгляд Пола ухватил необычное оживленное движение на берегу, и поток его раздумий прервался. Вглядевшись, он увидел, что еще одно судно выплывает из царских доков, поменьше барки султана, но гораздо богаче украшенное. Стенки шатра, сооруженного на полуюте, были инкрустированы слоновой костью и драгоценным черным деревом, червонным золотом и перламутром, драгоценными карбункулами, сиявшими на солнце. На этот раз гребцы работали в полной тишине, не издавая ни звука. Полированные деревянные весла, роняя сверкавшие капли воды, описывали в воздухе дуги, приближая судно к английскому кораблю. В нескольких футах от «Гектора» гребцы застыли, подняв весла в воздух. Галера замерла.

Морщась от солнца, Пол вглядывался в сумрак шатра. Вдруг в глубине его мелькнуло ярко-зеленое пятно чьего-то наряда, и тогда он догадался: Сафие, сама валиде-султан, также прибыла осмотреть английский корабль. Но гребцы недолго оставались в неподвижности, повинуясь невидимому сигналу, они разом погрузили весла в воду, и галера стремительно помчалась вперед, сохраняя прежнее направление. Судно не возвращалось в доки, оно резво двинулось в противоположную сторону, к зеленым водам крутых лесных и тенистых берегов Босфора.

Пол не покинул вместе со всеми палубы, а некоторое время оставался на ней в одиночестве, напряженно пытаясь разрешить задачу. Зачем он понадобился валиде-султан? Английский посол питал непреложную уверенность в том, что она хочет еще раз выразить благодарность за подарки английской королевы, которые секретарь Пиндар по поручению посольства доставил ей немедленно по прибытии «Гектора». Но сам Пиндар далеко не был в этом уверен.

Не в первый раз возвращался он мыслями к тому дню, страннейшему из всех, проведенных им в Стамбуле. В окружении черных евнухов и охраняемый отрядом алебардщиков, с тщательно задернутыми занавесками, паланкин валиде был торжественно внесен во внутренний дворик сераля, где уже стояла доставленная Пиндаром карета. Разумеется, он и мельком не видел лица госпожи — дворцовый этикет не позволял даже обратить глаза в сторону паланкина, — но на любопытные вопросы соотечественников Пиндар отвечал, что есть много других способов постигать реальность, и присутствие этой необыкновенной женщины ощущалось им так сильно, что в свидетельствах зрения он даже не нуждался. Слышать ее голос уже значило многое.

— Venite, Inglesi. Подойдите ближе, англичанин.

Сейчас ему вспомнилось, как при звуках этого голоса невольная дрожь восхищения пробежала у него по телу.

Осведомители сообщали, что валиде очень немолода, ей уже по меньшей мере пятьдесят лет, но этот чарующий голос не мог принадлежать никому иному, кроме юной красавицы.

— Подойдите, англичанин, — повторила она и, заметив, что он покосился в сторону евнухов, крепко сжимавших в ладонях кривые ятаганы, мелодично рассмеялась — Non aver paura Не бойтесь.

Тогда он приблизился к паланкину, и они с валиде углубились в беседу. Как долго она длилась? Он не мог бы ответить на этот вопрос. Время будто исчезло в те минуты. Но он запомнил аромат, исходивший от этой женщины, непостижимый и таинственный, как аромат ночного сада, запомнил неясное мерцание дорогих украшений, сопровождавшее каждое из ее движений.

Взгляд на корабль, уносивший валиде, словно отрезвил Пола, он отбросил посторонние заботы и постарался сосредоточиться на насущном. Сегодня, словно по мановению волшебной палочки, у него появилась возможность снова оказаться во дворце, и, будто в ответ на его молитвы, в сопровождении Керью. Конечно, подчас его слуга бывал невыносим, но ему нельзя отказать в качествах, о которых его враги и не догадывались: глаза Джона не пропускали ни малейшей детали, а его стальные нервы и быстрота ума в сложных ситуациях удивляли самого Пола и казались ему иногда сверхъестественными. Никакого другого спутника он не желал бы сейчас для себя, кроме Керью. Если, конечно, этого негодяя удастся отыскать.

Пол оглядел корабль и чертыхнулся про себя. Где носит его слугу как раз тогда, когда он особенно нужен? Как всегда, непослушание и отсутствие дисциплины. Но тут секретарю пришла в голову неожиданная мысль о том, что Керью не попадался ему на глаза с самого утра. Нетерпеливо Пиндар снова обежал взглядом все палубы, затем заглянул в трюм, но Джона нигде не было.

Вместо этого Пол вдруг увидел, что к «Гектору» приближается новое суденышко. На этот раз не царская роскошная галера, а маленький ялик, который торопливо и как-то зигзагами подходил к ним со стороны берега Галаты. Пол пригляделся внимательнее. На веслах сидели два янычара, от энергичной, но неумелой гребли тюрбаны на их головах то и дело соскальзывали набок, а удары веслами о воду были так неравномерны, что суденышко дважды едва не столкнулось с другими. Когда оно приблизилось на достаточное расстояние, Пол смог разобрать, кому принадлежат фигуры людей, сгрудившихся на корме, это были работники посольства: преподобный Мей и рядом с ним два купца, представители Левантийской компании, недавно прибывшие из Алеппо, мистер Шарп и мистер Лэмбет. В следующую минуту, когда ялик подошел ближе, он увидел ученика Джона Сандерсона, Джона Хэнгера и кучера Неда Холла, тоже взявшихся за весла.

— Ну, могут особенно не стараться, визит великого султана они пропустили.

Рядом с Полом, уперев руки в бока, стоял Томас Гловер.

— Дело не в этом. — Пол неуверенно покачал головой, напряженно вглядываясь в группу англичан. — Случилась какая-то неприятность, как мне кажется.

Когда в ялике заметили, что Пиндар и Гловер смотрят на них, оба купца из Алеппо принялись отчаянно жестикулировать, их ладони так и взлетали в воздух. Викарий выпрямился во весь рост и стал что-то выкрикивать, приставив ладони ко рту, но ветер немилосердно относил его слова в сторону.

— Что за дурак наш викарий, — топнув ногой, воскликнул Гловер. — Не нравится мне это все, вот что я скажу.

— Мне тоже.

Наконец суденышко поравнялось с «Гектором». Оказавшись в пределах слышимости, прибывшие на нем словно растерялись и теперь не знали, что сказать.

— Что за известия у вас, джентльмены? — окликнул их Пиндар.

Лэмбет, один из торговцев, неуверенно выпрямился.

— Мы насчет вашего челядинца, секретарь Пиндар. Этого Керью.

У Пола мгновенно пересохло во рту.

— Что с ним произошло, мистер Лэмбет?

— Эти двое, — он указал кивком головы на янычар, — явились в посольство с приказом арестовать его.

— Каков негодяй! — Пол почувствовал на своем плече руку возмущенного Гловера. — Он сведет на нет все наши старания. На каком основании? Что он натворил?

— Мы понятия не имеем, они нам ничего не говорят.

Пол сжал побелевшими пальцами поручень борта.

— Где янычары нашли его?

— Нашли? — Лэмбет вытер вспотевший лоб. — Ни они, ни мы не нашли его, в том-то и дело. Мы приехали, чтобы вас предупредить. Думали, он с вами.

Гловер бросил на Пола вопросительный взгляд.

— Что будете делать?

— Здесь его нет, — хмуро отозвался Пол. — Но, мне кажется, я знаю, где его искать.

Глава 14

Стамбул, вечером 2 сентября 1599 года

Дверь отворил тот же слуга, который накануне подавал им с Керью кофе. Сначала мальчик несколько замялся в дверях, видимо, Джамаль аль-андалусиец отдал приказ нынешним днем не принимать посетителей, но после короткой паузы разрешил Полу пройти в вестибюль. Оставаясь там в ожидании хозяина, секретарь посольства, к своему удивлению, обнаружил, что его визит вызвал в доме ученого астронома некоторую суматоху. В помещениях первого этажа суетились слуги, слышалась взволнованная речь, затем донесся голос самого хозяина, резко хлопнула дверь наверху, раздались торопливые шаги. Снова зазвучали голоса, один из которых принадлежал, теперь он ясно слышал это, Джамалю, второй же — что чрезвычайно поразило Пола — женщине. Голоса сначала звучали тихо, затем, в пылу беседы, стали громче. Спустя несколько минут к Пиндару вышел и сам хозяин дома, в этот раз движения его отличались непривычной торопливостью. И хоть астроном поспешил плотно притворить за собой дверь, ведущую во внутренние покои, зоркие глаза Пола заметили, что в глубине дома на миг мелькнуло черное женское одеяние.

— Я могу подождать, Джамаль, вижу, вы заняты.

— Нет-нет, дорогой друг. Вы пришли как нельзя более кстати. Ничем особенно важным я не занят. — С обычной любезностью ученый жестом отмел возражения англичанина. — Более того, я как раз хотел обсудить с вами кое-какие события. Пройдемте в башню, — пригласил он — Там мы можем побеседовать без боязни быть услышанными.

Через несколько минут оба уже были в обсерватории наедине друг с другом.

— Видите ли, меня тревожит происшествие с моим слугой, — начал Пиндар. — Исчез Керью, и, хоть я сам не могу понять почему, мне кажется, что вы могли бы пролить свет на этот вопрос.

Джамаль положил легкую руку на плечо собеседника.

— Ваш Керью в полной безопасности.

При этих неожиданных словах Пиндар застыл в немом изумлении и уставился на собеседника.

— Где же он? — неуверенным тоном спросил он после паузы.

— Извините, друг, но, мне кажется, вам лучше об этом не знать. По крайней мере, сейчас.

Пол в смятении провел рукой по волосам.

— О чем вы толкуете? Мне совершенно необходимо знать, где он находится. К нам в посольство явились какие-то янычары с приказом арестовать его. Это произошло сегодня…

— Я знаю об этом.

— И я хочу отыскать его раньше, чем это удастся сделать им. — Но тут до Пола дошел смысл только что услышанного. — Как? Вы знаете о янычарах?

— Присядьте, друг мой. Не волнуйтесь так.

— Но мне сейчас не до соблюдения приличий. — Внезапно Полом овладел гнев на собеседника, на эту спокойную, невозмутимую фигуру в белых одеждах. — Извините, но у меня нет времени на обмен любезностями. Ради бога, объясните, что происходит!

Если ученый и почувствовал удивление при виде того, как всегда столь выдержанный англичанин едва справляется с волнением, он ничем его не выдал.

— Во дворце кто-то пал жертвой отравления, и там думают, что это происшествие каким-то образом связано с вашим слугой.

При этих словах волна страха накрыла Пола, вызвав тошноту.

— Но вы сказали, он в безопасности?

— Он будет находиться в тайном укрытии, пока дело не прояснится.

— Что это за «тайное укрытие»?

Ответом послужило краткое многозначительное молчание, затем Джамаль медленно ответил:

— Как уже сказано, я вам этого не открою.

Теперь промолчал Пол, обдумывая услышанное, затем спросил:

— Кто был отравлен?

— Хассан-ага, глава черной стражи.

— Ясно.

Пол провел ладонью по лицу.

— Его обнаружили вчера — в бессознательном состоянии евнух лежал на камнях, в одном из удаленных уголков дворцовых садов. Никто не знает, как он туда попал и что с ним могло случиться.

— Он умер?

— Нет. Он жив. Пока жив, но состояние его очень тяжкое.

— Какое отношение это происшествие могло иметь к Керью?

Джамаль снова помедлил с ответом, размышляя. Рассеянно взял со стола лупу из полированного стекла, покачал на ладони, будто определяя вес.

— Приходилось ли Джону когда-либо изготавливать леденцовые фигурки, например в виде кораблика? Припоминаю, однажды вы рассказывали мне о том, что ваш повар большой искусник в приготовлении таких блюд.

— Да. Мы называем их «десерт». Действительно, Керью мастер стряпать такие лакомства. — По спине Пола пробежал холодок, страх ощетинился острыми иглами, и секретарь обхватил голову руками. — Только не говорите мне, пожалуйста, не говорите, что сахарный кораблик, который приготовил Керью, оказался отравленным. И что из-за него умирает их главный евнух.

— Бедняга Джон. — Лицо ученого приобрело мягкое, извиняющееся выражение. — Неприятности так и преследуют его, не правда ли?

— Похоже на то. — Мысленно Пол сжал пальцами шею своего слуги-соотечественника и стискивал ее до тех пор, пока лицо того не посинело и глаза не выкатились из орбит. Но тут новая мысль пришла ему в голову. — Это же абсурдно! Какие мотивы могли быть у Керью для такого поступка? Положить яд в угощение для султана? Мы прилагаем все старания, чтобы произвести благоприятное впечатление на вашего повелителя, а не, избави боже, отравить его! Нет-нет, я готов поставить на кон все, что угодно, даже свою жизнь, за этим скрывается кто-то совершенно другой. Возможно, это дело рук де Бреве или Байло, венецианца. А может быть, и их обоих.

— Послы Венеции и Франции? — Брови его собеседника удивленно взлетели вверх. — Это невозможно.

— О, не смотрите на меня с таким недоверием. Они интригуют против нас с того самого момента, как нога англичанина ступила на стамбульскую землю. Они пойдут на все, лишь бы помешать нам установить торговые отношения с Османской империей.

— Погодите, друг мой, вы слишком уж торопитесь с выводами. — Джамаль предостерегающе выставил перед собой руки ладонями кверху — Сейчас, я почти уверен, несколько рано делать какие-либо умозаключения. Хассан-ага слишком слаб и не может объяснить, что с ним произошло, но, к сожалению, слова об «английском кораблике», как его называют при дворе, были единственными, которые произнес несчастный евнух с тех пор, как его обнаружили.

— Он так и сказал: «английский кораблик»?

— Именно так.

— Откуда вам это известно?

— Я был во дворце в то утро, когда нашли Хассан-агу. Я часто бываю в одном из помещений для евнухов, там проходят мои занятия с юными принцами. Как рассказывают, несчастный кастрат в беспамятстве бродил по саду, зачем он туда отправился, никто не знает, также неизвестно, как он туда попал. Во дворце царит полное смятение. И скажу вам, Пол, не догадаться о том, что произошло нечто невероятное, было бы просто невозможно.

— Но вы скажете мне, где находится мой слуга?

— Нет. Этого я не могу сделать. Впрочем, мне и самому это неизвестно. — Джамаль выразительно пожал плечами. — Он в безопасности, вот и все, что я знаю.

— Но с чего они напустились на Керью? — нервно продолжал Пол.

— Оттого, очевидно, что именно он доставил это лакомство во дворец. Его признал один из алебардщиков гарема. Кажется, Керью приходил и раньше по какому-то случаю.

— Но разве во дворце не понимают, что он всего лишь слуга? — Пол устало опустился на ближайший стул. — Почему охотятся именно за ним? А не за послом, в конце концов? Или за мной, если уж на то пошло? Керью не служитель посольства, он всего лишь мой вассал, только потому и находится здесь, в Стамбуле.

На эти вопросы Пиндар не дождался ответа. Ученый хранил молчание, и Пол продолжал настаивать:

— В чем же тут дело, скажите, Джамаль? Их поступки не имеют ни малейшего смысла.

— Полагаю, вы сами уже ответили на свой вопрос, друг Пиндар: именно потому, что он второстепенное лицо. Во дворце не хотят громкого скандала, так же как не хочет его и ваше посольство. Таково, по крайней мере, мое мнение. Но если Хассан-ага поправится и сможет внятно поведать о случившемся, тогда они будут вынуждены что-то предпринять. — Быстрый взгляд в сторону Пола. — В силу внутригосударственных причин, так сказать.

Пиндар медленно направился в другой конец восьмиугольной комнаты. Легкий ветер дышал в окна запахом моря. Пол задумчиво огляделся, все тут было как всегда, как три года назад, когда он впервые познакомился со звездочетом. Та же суровая нагота белых выбеленных стен, обстановки, на взгляд европейца, больше напоминавшей монастырскую келью, чем обсерваторию ученого-астронома. Коллекция инструментов, которую ему только вчера показывал Джамаль: квадрант, набор астролябий и солнечных часов, кибла, все находилось на своих местах. И тем не менее сегодня здесь все выглядело несколько по-другому. Горшочки с красками, лепестки листового золота, пергаменты и перья, с помощью которых астроном записывал результаты своих наблюдений и которые только вчера лежали разложенные на столе, теперь исчезли. Вместо них появилось несколько полированных стекол, подобных тому, какое вертел сейчас в руках Джамаль. Некоторые из них были плоскими и круглыми, словно большие монеты, другие — почти сферическими, как хрустальные шары. При иных обстоятельствах любопытство Пиндара привлекло б его к ним, заставило взять в руки, рассматривать, забрасывая астронома расспросами об их предназначении и о том, где умеют производить такие вещи. Но сегодня он едва замечал это богатство.

Пол краем глаза наблюдал за хозяином, который, в свою очередь, следил за ним с противоположного конца комнаты. Лицо того оставалось в тени, а белоснежное одеяние, слегка позлащенное солнцем, сбегало вниз пышными складками, напоминая мантии алхимиков. Выражение лица, как показалось Полу, изменилось, исчезли лукавые морщинки у глаз, взамен веселья появилась печаль. А сам ученый, казалось, стал выше ростом и будто строже.

Голова Пола шла кругом, вдруг возвратилось чувство неприятной тошноты, оно даже стало еще сильней. Настал тот момент, которого он ждал. Если он намерен обратиться к Джамалю за помощью, сейчас самое время это сделать, но как заставить себя произнести решительные слова. Слишком много поставлено на карту — жизнь Селии, а теперь и Керью, — и храбрость оставила помощника посла.

Вполне вероятно, что его слуга был по-своему прав: с чего Джамаль станет помогать ему? Почему Пол вдруг решил, что тот знает много больше, чем говорит? Он опустил руку в карман, и пальцы его сомкнулись, охватив компендиум. По-прежнему внимательный взгляд Джамаля был прикован к Полу, и дрожь пробежала по его позвоночнику.

— Вижу, что у вас много вопросов ко мне, друг мой, — заговорил тот. — Я с удовольствием отвечу на них, если смогу, конечно.

— В самом деле?

— Разумеется. Вы, наверное, хотели спросить, почему именно Керью?

— Нет. — Пиндар отвечал астроному таким же пристальным взглядом. — Скорее я хотел спросить, почему именно вы, Джамаль?

Рука его нервно щелкала крышкой компендиума: открывала и закрывала его, открывала и закрывала.

— Почему я?

— Вы внезапно стали одним из самых осведомленных людей во дворце.

К немалому изумлению Пола, его собеседник вдруг откинул назад голову и весело рассмеялся.

— А я-то ломаю голову, зачем я ему понадобился? — Его глаза снова лукаво смеялись, перед Полом стоял прежний Джамаль, его друг. — Оказывается, вам нужен ключик к дворцовым тайнам.

— Вам Керью проболтался?

— Конечно же. Об этом мы и беседовали сегодня утром, когда он пришел ко мне.

Мысленно Пол снова вцепился руками в горло своего дерзкого слуги и затряс его так, что у того даже зубы застучали.

— Что еще он вам рассказал, интересно?

— Немногое. Только то, что вам срочно требуется моя помощь и что вы нуждаетесь в человеке осведомленном. Больше он не стал ни о чем мне говорить. Должен признать, мое любопытство разгорелось: в чем же тут дело?

— Теперь это уже не важно.

— Вправду не важно? — Джамаль подошел к нему и внимательно заглянул в глаза. — Отчего вы такой странный сегодня, Пол? Посмотрите на себя: ваша одежда в беспорядке, волосы всклокочены. Мне кажется, что не Керью является предметом ваших забот.

Прежде чем Пол успел помешать ему, Джамаль потянул его кисть из кармана, компендиум по-прежнему лежал в ладони Пола, и прижал пальцы к запястью.

— Вы нездоровы?

— Почему вы спрашиваете? Конечно здоров.

— Но ваш пульс лихорадочен. — Ученый, не выпуская руки Пола, пристальным взглядом изучал его лицо. — Зрачки расширены, кожа холодная и влажная. Вы выглядите так, простите мне это выражение, словно видели привидение.

Со щелчком, показавшимся громким в наступившей тишине, внезапно раскрылся компендиум.

— Так оно и есть, Джамаль, — услышал секретарь собственные слова. — Именно привидение мне и явилось.

Глава 15

Стамбул, нынешние дни

В понедельник утром Элизабет пришла, как было условлено между нею и Берин, сотрудницей Босфорского университета, к дворцу Топкапы. Здесь, у ворот, ведущих во второй двор, они должны были встретиться сегодня, в день, когда никаких экскурсий для туристов не проводилось. Два хмурых охранника на входе попросили девушку предъявить паспорт и после излишне долгого и придирчивого изучения сверили его с неким списком, лежавшим перед ними. После чего паспорт был с неохотой возвращен, а Элизабет позволено пройти внутрь.

Берин, в коричневом пальто и с головой, покрытой шарфом, ожидала ее по другую сторону ворот. Это была невысокая женщина лет сорока с приятно-неторопливыми манерами.

— Познакомьтесь. Это Сьюзи, — представила она свою спутницу, помощницу английского кинорежиссера.

Они с Элизабет обменялись рукопожатием. На Сьюзи были джинсы и кожаный жилет байкера, на поясе потрескивала и жужжала рация.

— Очень благодарна за ваше содействие, я тронута, — вежливо обратилась к ней Элизабет.

— Мне ваш проект показался очень интересным. Если здесь кто-либо станет расспрашивать вас о чем-нибудь, скажите, что проводите научное исследование. Как оно, собственно, и есть, — тут Сьюзи улыбнулась, — просто ваши исследования не служат нашим целям. Берин рассказала мне о той работе, которую вы ведете.

Миновав ворота, онинаправились к дворцу через разбитый в английском стиле сад, представлявший собой сплошной травяной газон с растущими на нем остроконечными кипарисами, несколько кустов поздних роз раскачивались под порывами холодного ветра.

— Вы полагаете, что когда-то в этом гареме держали англичанку?

— Я почти не сомневаюсь в этом. Молодую женщину звали Селия Лампри, — принялась объяснять Элизабет и вкратце рассказала о найденном ею пергаменте. — Она была дочерью капитана английского судна, потерпевшего крушение в Адриатическом море, что, возможно, произошло в конце девяностых годов шестнадцатого века. Затем это несчастное судно захватили турецкие пираты. Та часть рукописи, что сохранилась, заканчивается сообщением о том, что девушка была отправлена в султанский гарем.

— В качестве кого же? Жены, наложницы, рабыни? Кем она стала?

— Пока трудно сказать. Источник сообщает, что она была продана и стала карие. На турецком языке это слово означает просто «рабыня», в иерархии же, принятой во дворце, этот термин применялся в отношении женщин низкого социального ранга. Но по сути, каждая женщина там была рабыней, кроме, разумеется, дочерей султана и его матери, валиде-султан, которая после смерти ее повелителя, предыдущего султана, обретала свободу. Поэтому мы не имеем оснований для выводов о положении в гареме девушки-англичанки. Я предполагаю, что она была продана во дворец в качестве возможной наложницы. Если допустить одно-два исключения, мы можем утверждать, что султаны никогда не обзаводились супругами. Странно, но почти все женщины султана были чужеземками — среди них были грузинки, черкешенки, армянки, некоторые из них родились где-нибудь на Балканах или даже в Албании. Ни одна из них не была турчанкой.

— Я слышала, в начале девятнадцатого столетия в гареме жила одна француженка, — перебила ее Сьюзи. — Как ее звали, я не помню.

— Вы говорите, наверное, о Эме де Ривери,^[39] — подсказала Элизабет. — Кузине Жозефины Бонапарт, урожденной Богарне. Это действительно так. Но сведений о том, что в гареме жила когда-либо уроженка Англии, никогда не поступало, насколько нам известно.

Они прошли через двери и оказались в помещениях гарема, в тот день совершенно безлюдных. На полу громоздилось снаряжение съемочной группы — катушки электрических проводов, большие черные и серебристые коробки с оборудованием, под ногами хрустнула пустая яркая упаковка. В окошке кассы виднелось от руки написанное объявление «Впуск посетителей заканчивается в 15.10».

Элизабет последовала за Сьюзи через один из неохраняемых турникетов, за ними шла Берин.

— Но вы забываете о том, что в Османской империи не только женщины были рабами, — вступила она в разговор. — Весь институт государственного устройства базировался на рабстве. Конечно, здесь не было рабства в том смысле, которое обычно придают люди этому слову в наши дни, — например, рабов не клеймили. Также нельзя сказать, что система отличалась особой жестокостью, по крайней мере не настолько, чтобы мы могли сравнить ее с тем, что вы называете «рабством на плантациях». В реальности для рабов даже существовала возможность сделать карьеру. — Тут она улыбнулась. — Большинство великих визирей в своем прошлом были рабами.

— Вы полагаете, что подобная мысль могла прийти в голову этим женщинам? — скептично поинтересовалась Сьюзи. — Сомневаюсь.

— Не будьте так категоричны — В своей привычной спокойной манере Берин сохраняла настойчивость. — Полагаю, что большинство из них именно об этом и думали. Даже ваша Селия Лампри впоследствии могла допустить такую возможность. — Она положила руку на плечо Элизабет. — Могу вам дать совет, не отвергайте эту идею как полностью недопустимую. Множество мужчин европейского происхождения процветали под властью Османской династии, почему этого не могло случиться с женщинами?

Перед ними раскрылись тяжелые, обитые медью деревянные двери, наверху виднелась позолоченная надпись, сделанная арабской вязью. Элизабет подняла на нее глаза и вздрогнула. О чем думала Селия Лампри, впервые оказавшись здесь? Показался ли ей дворец адом? Или наоборот? Сможет ли она, Элизабет, заглянуть в прошлое?

— В действительности никто не знал, кем были женщины, обитавшие здесь. — Берин вздрогнула и подняла воротник пальто, словно холод внезапно охватил ее. — И никто не узнает об этом. Из многих сотен женщин, что прошли через эти двери, мы знаем имена лишь нескольких, и ничего более. Таково, собственно, и значение слова «гарем», по-турецки это означает «запретно».^[40] — Тут она сочувственно улыбнулась Элизабет. — Предполагалось, что никто о них ничего не должен был знать. Но я надеюсь, вам удастся раскопать сведения о вашей англичанке. Вот мы и пришли. — Она в свою очередь подняла глаза на огромные двери, высившиеся перед нею. — Входите же.

Первое, что вызвало удивление Элизабет, это кромешная темнота, царившая в помещениях. Она рассталась со съемочной группой, занявшейся установкой оборудования в главных покоях султана, и отправилась бродить по дворцу наугад. Сначала один из охранников взялся ее сопровождать, но скоро это ему наскучило, он вернулся на свой пост и мирно углубился в газету. В галерее пустых комнат Элизабет осталась в одиночестве.

Из вестибюля со сводчатым потолком она медленно прошла коридором, ведшим в помещения евнухов. Никакой мебели, иногда даже отсутствие окон, комнаты не больше чулана. Но их старые неровные стены покрывал фаянс из Изника^[41] несравненной красоты и древности, издававший волшебное бледное сияние.

Заканчивался коридор другим сводчатым вестибюлем, от которого шли три новых, расположенных под углом друг к другу прохода. Элизабет достала карту и прочитала их названия. Первый вел на половину самого султана, назывался Золотой Путь, им следовали наложницы, когда их вели к повелителю. Второй коридор, устремленный в самое сердце гарема, имел весьма прозаическое название коридор Подачи Блюд, а третий, через который можно было добраться как до гарема, так и до внутреннего дворика и жилых помещений, на карте был отмечен как «Дверь в Птичник». Элизабет выбрала второй и, пройдя им, скоро очутилась в маленьком, окруженном каменными стенами дворике. Далее путь ей преградила натянутая веревка, рядом с которой висела табличка с надписью «Дворик карие».

Девушка оглянулась, охраны не было видно, и она отважно переступила через заграждение. В этот дворик выходили двери нескольких комнат. Через трещину в одной из дверей она разглядела валявшиеся в помещении мраморные обломки скамей, видимо тут в прежние времена находилась купальня. Остальные комнаты были пусты, штукатурка на стенах растрескалась и покрылась пятнами влаги. Дух тления и долгого распада, который даже потоки туристов не смогли развеять, царил здесь. Напротив купальни девушка обнаружила лестницу, круто уходившую вниз, к похожим на спальни помещениям, а оттуда в заброшенный сад. В этих комнатах, таких маленьких и тесных, что обитать в них мог только самый простой люд гарема, планки полов насквозь прогнили до того, что Элизабет на каждом шагу оступалась. Поэтому она решила вернуться.

Миновав дворик, девушка подошла к входу в апартаменты самой валиде, матери султана. Это был ряд сообщающихся комнат, тоже до удивления тесных, но обильно украшенных, как и коридор евнухов, бирюзовыми, синими, зелеными изразцами, создававшими и здесь призрачный свет. Элизабет предположила, что сейчас может появиться охранник, но никто не показывался. Она прислушалась, вокруг стояла вековая тишина.

Уверившись, что по-прежнему находится в полном одиночестве, девушка присела на располагавшийся перед окном диван и застыла неподвижно, прислушиваясь к себе. Закрыла глаза, стараясь сосредоточиться, обрести что-то в самой себе, но безуспешно. Никаких ассоциаций не рождалось в ее разуме, никаких связей с прошлым. Она провела рукой по блестящим плиткам фаянса, пригляделась к изображениям на них: перед ней были распустивший хвост павлин, гирлянды цветов гвоздики, тюльпаны. Но они ничего не давали ее разуму и чувствам. Тогда она поднялась, снова неторопливо обошла ряд помещений, и опять все они показались ей одинаковыми. Даже неожиданно представший ее глазам ряд тайных, но сообщавшихся между собой деревянных проходов, расположенных позади главных помещений, принадлежавших валиде, — спальни, молельни и гостиной, — не уменьшил чувства отстраненности, которое рождалось в ней.

«Это ведь просто комнаты, пустые комнаты, — сказала она себе и невольно рассмеялась — Что ты ожидала тут увидеть?»

Она уже собралась оставить апартаменты валиде, как вдруг, в том самом небольшом коридорчике, из которого она вошла сюда, ее внимание привлекла закрытая дверь. Она нажала на нее рукой, не сомневаясь, что та окажется запертой, но, к ее удивлению, дверь легко распахнулась, и девушка увидела, что стоит на пороге заброшенных, пустынных покоев.

Комната оказалась довольно велика, много больше, чем все другие, кроме, разумеется, личных апартаментов самой султанши, она хоть и примыкала к ним, но частью их не являлась, насколько могла судить Элизабет. Минуту, а может быть, две она медлила на пороге, затем решительно сделала несколько шагов вперед.

Затхлая нежилая атмосфера. Бледный свет зимнего дня струился сквозь повреждения в сводчатом потолке. Ветхие ковры с обтрепанными краями до сих пор расстелены на полах. В комнате имелась еще одна дверь, выходившая в сад, которого Элизабет прежде не видела. Дыхание прошлых дней наполняло это помещение, как, бывает, наполняет его рокот моря.

Девушка стояла неподвижно.

«Осторожно. Будь сейчас как можно более осторожна. Затаи дыхание и слушай. Напряги слух. Что ты услышишь?»

Но в этой давно забывшей о людях комнате стояла глубокая тишина.

Полная любопытства, Элизабет сделала еще несколько шагов внутрь помещения, чувствуя себя при этом незваным гостем. Все здесь дышало таким мертвым безмолвием, что она слышала стук собственного сердца. Кончиком туфли она приподняла уголок одного из ковров и увидела клочья разложившихся пальмовых волокон, устилавших под ним поверхность пола. Приподнятая плоскость помоста занимала почти всю центральную часть большой комнаты. Приглядевшись внимательнее, девушка заметила, что это возвышение покрывают старые покрывала и подушки. Казалось, они так и оставались с тех самых пор, как их бросила сюда рука последнего обитателя покоев. Игра ли это воображения или она и вправду видит отпечаток женского тела на подушках?

«Не будь такой дурой», — одернула она себя и почувствовала, что дрожит от волнения.

Внезапно ей вспомнилась старая черно-белая фотография. Относилось фото к одна тысяча двадцать четвертому году, то есть приблизительно к тому времени, когда в империи, в дни правления последнего султана, было окончательно отменено рабство.^[42] На снимке были изображены шесть наложниц султана, о которых не вспомнил никто из родственников, из-за чего им пришлось отправиться в Вену «устраивать самостоятельно свою жизнь», как гласила надпись под фотографией. Лица этих женщин, бледные и простоволосые под откинутыми черными покрывалами, скорее напоминали лица монахинь, как подумалось тогда Элизабет, чем те ямочки и круглые щечки пышнотелых одалисок, которые привычно рисовало воображение людей Запада.

Она снова огляделась.

Стены и здесь блестели синими и зелеными изразцами. Кое-где в нишах имелись чуланы, их дверцы все еще легко поворачивались в петлях, в других местах были расположены полки для хранения вещей. И тут какое-то неожиданное движение, застигнутое уголком глаза, заставило ее испуганно обернуться. Девушка увидела двух голубей, кружившихся над двориком позади комнаты, в которой она стояла. Их крылья трепетали в холодном воздухе.

Она отвела взгляд и снова вернулась в комнату, присела осторожно на краешек помоста и раскрыла блокнот, собираясь сделать кое-какие записи. Но что-то определенно мешало ей сосредоточиться. Возможно, причиной тому была атмосфера этих покоев, девушка казалась себе захватчиком, вторгшимся в чужую жизнь и незнакомое пространство. Она все больше и больше нервничала. Несмотря на холод зимнего дня, руки Элизабет стали влажными, карандаш скользил между пальцами. Вдруг в одной из ниш позади помоста, на котором она сидела, ее взгляд привлек какой-то яркий предмет. Элизабет наклонилась и осторожно взяла его в руки. Крохотный осколок бело-синего стекла лежал у нее на ладони.

И тут ее опять настиг внезапный шум.

На этот раз им был не шорох птичьих крыльев, а звук чьего-то смеха, легкие быстрые шаги маленьких ног. Мимо двери пробежала молодая женщина в нарядных сапожках.

Глава 16

Стамбул, вечером 2 сентября 1599 года

— Вы посылали за мной, госпожа валиде?

— Что я велела, ты выполнила?

— Все сделано, госпожа. В точности как вы сказали.

Кира госпожи Сафие, еврейка Эсперанца Мальхи, старалась стоять, держась в тени. Зрение ее с годами ослабело, и теперь только в силу долгой привычки к общению с повелительницей она догадывалась, где та может находиться в момент их беседы. Ни одно из окон не освещало этот отдаленнейший из покоев валиде-султан, самое сердце ее апартаментов. Даже гнетущий зной летних полудней не мог справиться с толщиной его стен, с вечной прохладой фаянса; арабески, украшавшие изразцы, своим сине-зеленым и молочно-белым рисунком напоминали изящные морские анемоны; жаровня, расположенная в центре комнаты, наполняла воздух теплым благоуханием ароматической смолы.

— Ну так что, Мальхи? — Очертания человеческой фигуры у дальней стены чуть дрогнули. — Ты оставила тот сверток у хасеки?

— Карие Лейла была там, как вы меня предупредили. И я лично передала ей его, — проговорила еврейка, обращаясь к смутной тени. Помолчала неуверенно, затем решила продолжить: — Не очень мне это нравится, госпожа. Карие Лейла нынче уже… — она помедлила, подбирая слова, — стала забывчива. Как можем мы быть уверены, что она надежно припрячет то, что вы ей передали?

Недолгая пауза.

— Карие Лейле можно доверять, а остальное тебя не касается. Она будет прятать этот сверток в покоях хасеки до тех пор, пока мы его не заберем. — Прекрасное благозвучие голоса окрасилось улыбкой. — А когда сверток будет найден, Гюляе-хасеки ничто не сможет помочь. Даже сам султан не в силах будет спасти ее.

— Лекарю это не понравилось. — Эсперанца неловко переминалась с ноги на ногу. — Сомневаюсь, что мы сумеем заставить его еще раз участвовать в подобном.

Снова недолгое молчание, валиде Сафие обдумывает услышанное.

— Не могу сказать, что я так уж удивлена этим, — вздохнула она. — Хоть что-то говорит мне, что он и прежде занимался такими вещами.

— Но это было много лет назад, — заметила Эсперанца — Я сказала ему, что его услуги нам могут и не понадобиться. Есть признаки, что мы преуспеем с другим планом.

— Правда. — Госпожа валиде опять задумалась над сказанным. — Хасеки следовало бы… э-э-э… увести в сторону, только и всего. Мне совершенно безразлично, каким образом. Уж очень она цепляется за нашего повелителя, он даже смотреть не хочет ни на какую из других карие. А это может стать опасным, и ему следует помочь справиться с этим. Ради нашего общего спокойствия.

Слабо тлевший крохотный осколок смолы внезапно вспыхнул и превратился в огненный язычок. Яркий отсвет выхватил из тьмы россыпь алмазов на кушаке валиде, отразился в сиянии камней в ее ушах, заблистал в драгоценных застежках корсажа. На пальце госпожи зеленым кошачьим глазом сверкнул изумруд Нурбанэ.

— А как другое дело? — осмелилась задать вопрос Эсперанца.

Облаченная в бархат фигура слегка шевельнулась и снова застыла в неподвижности.

— Разумеется, его обнаружили, о чем ты, как я уверена, уже осведомлена. Брел вдоль внутренней стены, окружающей наши сады.

— Невозможно! — Кира султанши от удивления всплеснула руками. — Ведь он был почти мертв, когда мы нашли его накануне.

— Так уж? — И снова тень тихой улыбки в мелодичном голосе. — Если ты так думаешь, значит, ты не знаешь Хассан-агу, как его знаю я. Маленький Соловей, может, и не мужчина, но имеет силу десятерых из них.

— Но как он мог выйти оттуда? Он же был в спальне, которая находится буквально здесь, прямо под нашими ногами. Оттуда нет иного выхода, кроме как через вашу комнату.

— Есть. В нашем гареме выходов много, но они не про тебя, Мальхи.

Эсперанца низко склонилась, выражая полное повиновение. Затем продолжала:

— Говорят, что все несчастья из-за корабля этих англичан.

— Кто говорит?

— Я думала, что сам Хассан-ага сказал…

— Хассан-ага не говорил этого. — Валиде коротко рассмеялась. — Сказал об этом евнух Гиацинт, которому я приказала это сделать.

— Но почему? — Изумление Эсперанцы стало почти беспредельным.

— Почему? — Сафие задумчиво посмотрела на нее. — Я всегда забываю о том, что ты, моя Мальхи, из другого народа. Ты так много знаешь о нас, но ты никогда не жила с нами. — Султанша пожала плечами. — Можешь назвать это хитростью охотника, если хочешь. — Она снова поймала изумленный взгляд еврейки. — Если дичь чувствует себя в безопасности, она становится беспечной, — объясняла она медленно, словно ребенку. — Разве ты не понимаешь, что когда тот, кто отравил Маленького Соловья — кто бы это ни был, — решит, что мы одурачены этой сахарной игрушкой, он опять покажет когти. Тут-то мы их и увидим.

— А англичане?

— Я велела арестовать одного из их людей, того, кто приготовил это лакомство. Он совершенно незначительное лицо. — Сафие беззаботно отмахнулась. — Если они не слишком глупы — а я уверена, что это так, — шума они поднимать не станут. Слишком уж важны для них те торговые соглашения, о которых они хлопочут. Как только дело будет закончено, мы его потихоньку выпустим.

— А когда Маленький Соловей поправится?

— Он не выдаст нас. Таковы правила для Маленьких Соловьев. Нам они давно известны.

По сигналу госпожи Эсперанца приготовилась покинуть комнату, оставив ту в одиночестве. Но в дверях она заколебалась, словно что-то припомнив:

— Есть еще одно, что меня тревожит, госпожа.

— Говори.

— Одна из ваших женщин. Новенькая. Та, которую называют Аннетта.

— Айше?

— Да. — Продолжительное молчание. — Она была в комнате новой наложницы повелителя.

— Они тебя видели?

— Видели. Но думали, что я их не вижу.

Сафие некоторое время молчала.

— Прятались от тебя?

— Да. Возможно ли, чтобы она что-то знала?

— Айше? — Сафие медленно укутала плечи мехом, продолжая размышлять. — Н-нет, откуда бы? Я не думаю. — Снова небольшой комочек смолы вспыхнул ярче. Пламя зашипело, осветив комнату. — Важнее другая. Ее зовут здесь Кейе. Селия. Не забудь о ней, Мальхи. Это с нее мы не должны спускать глаз.

После ухода еврейки Сафие, оставшись в одиночестве, откинулась на подушки, наслаждаясь роскошью покоя, которую позволяла себе не часто. Тишина, подобная плащу, окутала ее.

Большинство здешних женщин, как ей было известно, сохранили лишь смутные воспоминания о своей прежней родине, о тех местах, где они обитали до того, как прибыли в гарем султана. Сама же Сафие, мать Тени Аллаха на Земле, помнила свою прошлую жизнь отлично: память бережно хранила острые пики вершин албанских гор, синие, как цветы горечавки, небеса, шершавость грубых камней под босыми ногами.

Ее отец, звали его Петко, подобно всем жителям того края, проводил в своей родной деревне лишь зимы. В начале лета он вместе с другими мужчинами селения отправлялся в горы, где они разбивали свои летние жилища, а когда не делали этого, то ночевали просто под открытым небом и жили охотой, деля компанию с собаками да теми нехитрыми музыкальными инструментами, которые назывались у них лутой.^[43] Сафие до сих не смогла забыть странный облик своих односельчан, то варварское, дикарское обличье, которое поражало ее даже в детстве: синюю татуировку на широких скулах и руках от кисти до локтя, косматые овечьи шкуры, накинутые на плечи и спускавшиеся до самых пят.

Женщины селенья оставались в одиночестве и, казалось, не очень тосковали по своим мужчинам. Мать Сафие, белолицая красавица из Далмации, морского побережья близ Скутари,^[44] была куплена своим будущим свекром за десяток овец. До двенадцати лет — времени замужества — ей никогда не доводилось видеть гор. Хоть злые языки утверждают, что албанские горцы мало интересуются женщинами, предпочитая общество односельчан-мужчин, мать Сафие дала жизнь восьмерым детям, все из которых — за исключением Сафие и ее брата Михала — умерли. Безжалостное горное солнце выжгло красоту прелестной далматинки, ее груди и живот обвисли, и к тридцати годам она превратилась в настоящую старуху. Муж часто бил ее и после одного, особенно жестокого, удара, сломавшего ей передние зубы, она почти лишилась способности говорить, только иногда шепотом рассказывала дочери сказки да напевала колыбельные, которые слыхала от своей бабки-венецианки. Обрывки песен на диалекте венето, языке их древних повелителей, давно забытом, но внезапно всплывшем в памяти после того жестокого удара и больше не забывавшемся.

Девочка выросла такой же белолицей красавицей, какой была когда-то ее мать, при этом обладая силой и ловкостью мальчишки. Упрямая и бесстрашная, она скоро стала любимицей отца. Брат же ее, Михал, с вечными соплями под носом и жалобами на языке — он родился хромым, — пресмыкался перед отцом, которого смертельно боялся. Конечно, из этих двоих детей отцу пришлось взять в горы младшую дочку.

С тех пор Сафие с отцом не расставались. Летом, когда они отправлялись на высокогорные пастбища, она, как всякий мальчишка в их селении, носила кожаные штаны и накинутую на плечи овечью шкуру. От отца она научилась многому и умела не хуже любого из мужчин поставить капкан, освежевать горного зайца, разложить костер и даже выстругать стрелы для своего маленького лука. Ловкая, как коза, она играючи преодолевала горные кручи, перепрыгивая с камня на камень, и умела подолгу выжидать в засаде, прячась за ворохом прошлогодних листьев рядом с отцом. Она так гордилась тем, что живет жизнью настоящих мужчин, что скорей дала бы вырвать себе язык, чем проронила бы хоть слово жалобы. Не важно, что шипы кололи ее босые ступни, рот пересыхал от жажды так, что распухал язык, а каменное ложе пещеры словно зубами впивалось в ее спину.

«Запоминай охотничьи хитрости, дочка», — говаривал отец. И первым уроком, как она поняла много лет спустя, был урок выживания.

Двенадцати лет от роду она впервые увидела, как в деревню пришли сборщики дани, посланные их владыками турками. Это были совсем не похожие на ее односельчан люди, они сидели на лошадях, украшенных сверкающей сбруей, их тюрбаны и шелковые халаты, даже седла их лошадей были такой красоты и так густо усеяны блестящими разноцветными камушками, что Сафие и ее брат чуть не задохнулись от изумления. Деревня, в которой они жили, Реци, была маленькой, и потому сбор дани — османы отбирали по одному мальчику из каждой семьи христиан, жившей на их земле, — был недолгим.

— Они заберут нашего Михала? — спросила девочка, окидывая брата безразличным взглядом.

— Михала? На что он им? У мальчика должны быть хоть мозги, если уж у него нет силы, чтобы служить нашему султану. — Голос отца звучал кисло. — К тому же они никогда не забирают единственного сына в семье.

Стоя впереди небольшой группы односельчан, провожавших караван, Сафие рассматривала пятерых оборванцев — самому старшему не было и десяти, а младшему едва исполнилось пять, — которых отобрали у родителей и теперь куда-то увозили. Семьи, вырастившие их, казались скорее обрадованными, чем удрученными таким поворотом судьбы. Когда караван тронулся с места, несколько молодых людей из деревни побежали рядом, громкими выкриками и барабанным боем прощаясь с уезжавшими. Другие взобрались на деревья и принялись бросать оттуда лепестки цветов к ногам лошадей. А сборщики дани в прощальном салюте разряжали в воздух свои мушкеты.

На все это неистовство бывших односельчан дети, головы которых были украшены гирляндами из луговых цветов и трав, смотрели уже отстраненно. Сафие они показались вдруг повзрослевшими, будто те несколько шагов по горной тропе, что они сделали, пролегли между ними и прошлой жизнью более широкой и глубокой пропастью, чем любое из горных ущелий.

Она потянула отца за рукав.

— Раз они не взяли Михала, скажи им, пусть возьмут меня.

— Тебя? — Отец расхохотался. — Но ты всего лишь девка. С чего им брать тебя?

Старик, стоявший позади них, вытирал слезы с щек, но глаза его смотрели бодро.

— Они теперь станут кул, невольниками у султана, — сказал он.

— Зачем говоришь такие слова? — вмешался кто-то рядом. — Наши сыны будут управлять султанскими землями. Они станут солдатами и янычарами…

— Пашами они станут, вот что!

— Мой внук наверняка будет следующим великим визирем.

Обмениваясь такими репликами, селяне расходились по домам. Сафие, оставшись в одиночестве, провожала глазами удаляющуюся вереницу повозок, что спускалась по тропе с горы, головы детей уже казались всего лишь маленькими темными точками. Острым серебряным блеском сверкнули на солнце стремена одного из всадников.

— Не беспокойся, дочка, понапрасну, — ухмыльнулся отец и ущипнул ее за щеку. — Девок берут к султану совсем для другого дела. А тебе мы совсем скоро подыщем мужа, может, даже на этих днях.

Муж! Слово это тяжелым острым камнем перевернулось в груди девочки.

— Сестра, слышала? Тебе уже нашли мужа.

Брат Михал укладывался рядом с ней на подстилку, которая служила матрацем для них обоих, и тянул сальный грязный войлок на свои костлявые плечи.

— Кто он?

— Тодор.

— Тодор? Друг отца?

— Ага. Он дает за тебя двадцать овец.

Девочка не усомнилась в том, что брат говорит правду. Они не дружили, но однобокое уродливое согласие всегда существовало между ними. Михалу с его сухой ногой никогда не стать охотником или бандитто, как другие мужчины Дукагинских гор, она знала это, но уважала брата за одну особенность, которой не могла не восхищаться, — способность подглядывать и подслушивать, оставаясь невидимым. Неприметный, он шнырял по деревне и ближайшим пастбищам и всегда был в курсе происходящего. Михала не обижало то явное предпочтение, которое отдавал отец его младшей сестре, а она часто находила интересными его рассказы.

Через трещину в стене Сафие легко могла различить темные силуэты деревенских домов на залитой лунным светом и погруженной в ночную тишину земле. Где-то далеко в горах послышался волчий вой.

Немного помолчав, она сказала:

— Этот Тодор, он же старый.

Ее собственный голос показался ей тонким-претонким.

— Но еще не разучился. — Михал поерзал, прижимаясь к ней своим тощим телом, чтобы согреться. — Будет лазить на тебя, как старый бык.

Сафие изо всей силы саданула брата локтем в грудь.

— Пошел вон от меня. Ты воняешь.

— А твой Тодор еще хуже воняет. — Михал снова хихикнул, в этот раз громче, и у него из носа вылетела желтая сопля, он стер ее краем подстилки. — Я сам слышал, как он хвастал, говорил: «Молодая жена хоть какого старика плясать заставит».

Девочка чувствовала гадкое дыхание брата на своей шее. Если мальчики воняют так отвратительно, то чего ждать от старика?

— Убирайся отсюда! — Она отодвинулась от него как можно дальше, захватив побольше войлока, чтобы укрыться. Помолчала, обдумывая услышанное, и продолжила небрежным тоном: — И вообще, ты наверняка врешь.

Но она знала, что это не так, Михал не соврал ни разу в жизни.

— И ты больше не будешь бегать в горы, потому что он тебя не пустит.

Услышав последнюю новость, девочка задохнулась от горя. Чувство всепоглощающего страха так сжало ей горло, что невозможно стало дышать. Потом с трудом выговорила:

— Отец не разрешит ему так делать.

— С чего ты взяла? — Михал опять помолчал, самую ядовитую новость он с удовольствием приберег напоследок: — Дура, ты что, не соображаешь? Он сам все это и придумал. А ты решила, что он с тобой всю жизнь цацкаться будет?

Сначала отец не поверил, что дочь осмелилась ослушаться его, потом избил ее, а когда выяснилось, что и это ни к чему не привело, запер в старом овечьем хлеву. Целых шесть дней Сафие не кормили, лишь раз в день приносили немного воды. В конце концов она так оголодала, что стала выковыривать мох и лишайники из проконопаченных ими стен и совать в рот. Потом она подолгу облизывала пальцы и высасывала черную грязь из-под ногтей. Хижина была настолько низкой, что девочка не могла в ней даже выпрямиться во весь рост, а от запаха собственной грязи ее начало рвать. Но она все равно не покорилась, хоть и сама удивлялась собственной отваге. А через несколько дней сообразила, что если очень хочешь чего-то, то можно и потерпеть.

— Лучше я умру, — кричала она, когда к ней пришли узнать, не решила ли она покориться, — чем соглашусь, чтобы меня, как овцу, продали этому старику.

Голод навевал странные видения, и она не раз видела свою прабабушку, бабушку матери. Иногда та являлась ей одетая как знатная венецианская госпожа с жемчужными бусами на груди. В другой раз она была в красивом голубом платье, как та женщина, Божья Матерь, на картинке, нарисованной в одной церкви в Скутари, о которой рассказывала ей мать. Но в любом обличье Сафие непременно видела ее скачущей верхом на лошади. И острым серебряным блеском сверкали на солнце стремена.

Когда на седьмой день за ней явились, им пришлось тащить ее в дом волоком, ибо идти самостоятельно Сафие не могла. И конечно, главную новость сообщил ей Михал.

— Если ты не пойдешь за него, — он, как взрослый, пожал плечами, — им придется продать тебя.

Тогда девочка поняла, что победила.

Спустя две недели Сафие была продана в дом Эсфири Нази, одной богатой еврейки из Скутари, которой принадлежал красивый особняк, выстроенный в турецком стиле и обращенный одной стороной на озеро, а другой — на старинную венецианскую крепость. Люди шептались, что когда-то Эсфирь и сама была невольницей, наложницей богатого правителя одной из провинций на Балканах. И теперь еще эта женщина, хоть и чудовищно расплывшаяся, сохраняла манеры и высокомерное поведение византийской принцессы.

Когда девочку ввели к ней, она не выразила никакого удивления или интереса. Бедные семьи зачастую продавали своих красивых дочек в рабство, мечтая, что тем достанется сытая и богатая жизнь в удобном спокойствии гарема. Да и сами девушки мечтали о том же, собираясь взять судьбу в свои руки. Но тут ничего нельзя сказать заранее.

— Что это ты мне привез? Зачем мне эти кости и кожа? — Еврейка слегка ущипнула кожу Сафие повыше локтя и на бедре. — Что ты с ней делал? Она едва жива от голода.

— Ничего, может, растолстеет.

Отец говорил смущенно, запинаясь и переминаясь с ноги на ногу, татуировка на лице явственно выдавала жителя диких албанских гор. Эсфирь Нази заметила взгляд, который метнула девочка на отца — что в нем читалось? — затем та снова уставилась в пол.

— Сомневаюсь.

Солнечный свет, упав на голодное лицо девочки, высветил его четкие и острые черты.

«Что-то в ней все-таки есть, — подумалось Эсфирь, — определенно есть».

В отличие от других крестьянских детей, которые прибывали в Скутари, чтобы пристроиться на службу к богатым, эта не дичилась и не ежилась от ее, Нази, взгляда, голову держала прямо. Внимательные глаза скользили по богатым коврам, молочно-зеленым и синим плиткам фаянса, мраморным полам и резным карнизам, ничего не пропуская.

«Кому это нужно? — напомнила себе Эсфирь. — Все только на мясо и смотрят».

Кожа у девчонки чуть ли не до черноты загорела под горным солнцем. Как это утомительно, вздохнула женщина и закатила подведенные сурьмой глаза так, что стали видны только снежно-белые белки. Возможно, она уже слишком стара для таких хлопот.

— Посмотрю, ладно. Подойди сюда, да побыстрей, не могу же я целый день с тобой возиться.

Своими цепкими пальцами она ухватила Сафие за плечо, приподняла ей руку, пробежала по чувствительной коже внутренней стороны предплечья. Там, где лучи солнца не касались ее, кожа была белой и тонкой, это неплохо. Хороши тяжелые веки. Участок от края века до брови высок и красиво вылеплен, Эсфирь сразу это отметила. Быстро скользнули ее пальцы в рот девочки, она пересчитала зубы, проверила их белизну. Сафие почувствовала — и навсегда запомнила — сладкий вкус этих пальцев.

— Она у тебя храпит? Дышит плохо? Мужчина какой-нибудь имел ее уже? Брат, например, или дядя? А может, ты сам?

— Нет, госпожа.

— Можешь не удивляться, такое случается гораздо чаще, чем ты думаешь, — усмехнулась Эсфирь Нази. — Ладно, я это узнаю. И очень скоро, будь уверен. Для таких есть особый рынок, ко мне пусть не суются.

Она соединила кончики пальцев, и дорогие золотые браслеты, тонкие как бумага, каскадом опали к запястьям.

— Пройдись, — приказала она.

Сафие медленно прошла до одного из окон и обратно.

— Теперь надень вот это. — Она указала девочке на пару туфелек, каблуки которых были не ниже шести дюймов, а деревянный верх выложен пластинками слоновой кости в виде цветов. — Посмотрю, как ты с ними управишься.

Сафие надела туфли и снова направилась к окну. Но на этот раз она шла неуверенно, спотыкаясь от непривычного положения ступни. Деревянные каблуки громко клацали по полу.

— Не пойдет — Эсфирь прищелкнула языком. — Ничего хорошего, костлявая и неуклюжая, — откровенно объяснила она. — Чего ты сюда явился, тратить мое время?

Трое мужчин повернулись, собираясь уходить, но девочка не тронулась с места. Она спокойно осталась стоять, где стояла, глядя прямо в глаза Эсфири Нази.

— Я умею петь. Умею говорить, как в Венеции говорят. — В первый раз она обращалась к чужому человеку. — Меня мать выучила.

Насурьмленные и подведенные по турецкому обычаю — в одну линию — брови Эсфири удивленно взметнулись.

— Это так?

— А на этих я тоже скоро научусь ходить, — кивком указала девочка на туфли с каблуками.

Минуту все молчали. Еврейка окинула Сафие взглядом сузившихся глаз и велела:

— Спой мне что-нибудь.

Сафие запела одну из тех колыбельных, что слыхала от матери. Голосок ее звучал негромко, но необыкновенно низко и чисто. Такой голос, однажды услышав, невозможно забыть. И именно его звучание, хоть она об этом тогда и не догадывалась, изменило всю ее жизнь. Навсегда.

В дни, когда Эсфирь Нази только начинала свое дело, находились люди, утверждавшие, что ее дом лежит слишком далеко от невольничьих рынков Стамбула и Александрии и поэтому ее ждет неудача. Но женский инстинкт и острое деловое чутье подсказали Эсфири, что дом на берегу прекрасного озера скоро станет знаменитым перевалочным пунктом на торговых путях Азии. Торговцы опасались долгих и опасных морских дорог и доставляли свою добычу ей, и именно она снимала с этой добычи пенки. Платила Эсфирь щедро, прекрасно понимая, что и дикие уроженки гор, и дочери беднейших рыбачьих семей, стоит их немножко подучить, на бедестенах,^[45] разбросанных по всей Османской империи, пойдут по цене в десять раз большей. Очень скоро самые хитроумные торговцы столицы, поставлявшие дорогих рабынь и наложниц в гаремы, обнаружили, что ежегодные и даже более частые поездки в далекий Скутари весьма выгодны, поскольку грациозные воспитанницы Эсфири Нази всегда пользуются спросом в Стамбуле.

Сафие прожила у этой женщины почти год, примерно полдюжины девочек, в возрасте от шести до тринадцати лет, пришли и ушли за это время. Уже несколько десятилетий Эсфирь продавала и покупала товар через посредство агентов, раскинувших свои торговые сети по благоуханным сосновым берегам Адриатики.

Многие из этих девочек происходили из Албании, как и сама Сафие, или из других областей Балканского полуострова. Некоторых из них привели с далеких гор нищие родители в надежде на лучшую жизнь для своих детей, другие были пленницами, захваченными ускоками^[46] или турецкими пиратами во время жестоких нападений на беззащитные торговые или рыбачьи корабли, плававшие в водах Адриатики. Одна из девочек родилась в Сербии, двух маленьких сестер привезли из Венеции, две были гречанками, и никто не ведал, как бедняжка черкешенка могла очутиться так далеко от дома. Ни одной из них не исполнилось и восьми лет.

А Сафие, что ж, Сафие наблюдала и выжидала. Она не водилась с другими девочками, и те считали ее гордячкой. Но она старательно училась, запоминая все, что говорила Эсфирь Нази. Именно Эсфирь объяснила ей не только как модулировать голос, но и как аккомпанировать себе на лютне. Девушка привыкла красиво двигаться, аккуратно есть, плавно входить и выходить из комнаты. Ее научили вышивать и шить. За это время она познакомилась с этикетом и утонченными манерами, принятыми при Османском дворе: стала разливать шербет и кофе так, как это было принято делать там; научилась неподвижно, подобно каменному изваянию, стоять с покорно сцепленными за спиной ладонями позади хозяйки.

На специальной молочной диете, которую Эсфирь изобрела для нее, и лишенное физических нагрузок, к которым она привыкла у себя дома, ее костлявое тело двенадцатилетней девочки округлилось. Юные груди, ранее напоминавшие две незрелые фиги, налились. Не меньше шести месяцев ей запрещалось даже показываться на улице, и поэтому, а также с помощью разных снадобий, известных Эсфири, кожа лица и тела у нее стала такой гладкой и белой, как кожа ребенка, а руки и щеки приняли нежно-розовый цвет и овальную форму.

Однажды, когда прошло уже несколько месяцев с тех пор, как девочку взяли к Эсфири Нази, суматоха, поднятая в доме, возвестила о том, что прибыл один из торговцев. Спустя полчаса хозяйка лично явилась в помещения, предназначенные для девушек.

— Ты, ты и ты, — властным жестом указала она на уроженку Сербии и двух юных албанок, — пойдете со мной. Одна из вас будет разливать кофе, две другие подадут гостю кувшин и воду для ополаскивания рук. Затем станете позади меня и будете ожидать приказаний. Быстро приготовились и марш в комнаты. — Она хлопнула в ладоши и, круто повернувшись к Сафие, вперила в нее острый взгляд. — А ты, ты пойдешь со мной.

— Мне переодеться?

— Ни к чему.

Сафие последовала за хозяйкой и очутилась в маленькой комнатке, смежной с парадным покоем на первом этаже, в котором Эсфирь Нази вела переговоры и расчеты со своими посетителями. Эта комната была отделена от большей полупрозрачным экраном, через который было видно все происходящее в большой комнате, но не просматривалось ничего из того, что находилось в маленькой.

— Оставайся тут. Когда я хлопну в ладоши, вот так, — Эсфирь показала как, — это будет означать, что ты должна начать петь. Но что бы ты ни услышала, ни в коем случае не выходи отсюда. Нельзя, чтобы тебя увидели. Понимаешь?

— Да, госпожа.

Сквозь экран Сафие внимательно разглядывала незнакомца, вольно раскинувшегося на вышитых подушках. Это был сухопарый маленький человечек с загорелым морщинистым лицом старого моряка, но плащ его, как отметил зоркий взгляд девушки, был подбит самым дорогим мехом.

— Моих ушей достиг слух о том, что у вас есть что-то особенное, — говорил торговец.

— Это так.

Эсфирь подняла руку и знаком приказала девушке из Сербии выступить вперед. Та вышла на середину комнаты и запела, аккомпанируя себе на лютне. Она исполнила две небольшие песенки.

— Очень приятно. — В голосе мужчины не слышалось никакого энтузиазма. — Мои поздравления, почтенная госпожа Эсфирь. Но уверены ли вы в том, что не хотите мне еще кое-что показать?

Его глаза обежали комнату и обратились к двум другим девочкам, послушно стоявшим позади кресла хозяйки.

— Еще? Ах, господин Юсуф-бей. — Хозяйка изобразила раздумье и нерешительность. — Разве только для вас, господин Юсуф-бей. — Сладостью лилась подчеркнутая вежливость. — Я и вправду, пожалуй, имею кое-что поинтереснее. Думаю, вам это понравится.

Она негромко хлопнула в ладоши, и Сафие, как было ей приказано, запела. Когда пение окончилось, в соседней комнате долго молчали.

Затем торговец откашлялся и коротко бросил:

— Надо смотреть.

Эсфирь Нази улыбнулась, но вместо ответа лишь поднесла к губам кофейную чашечку, такую крохотную, что ее можно было б использовать вместо наперстка. Сделала грациозный глоток кофе, затем аккуратно опустила ее обратно на блюдце. На запястьях нежно позванивали золотые браслеты.

— Нет.

Торговец явно был ошеломлен отказом.

— Но почему вдруг?

— Это не для продажи.

— Не для продажи? Почему?

— У меня на то есть свои причины.

— У нее недостатки? Заячья губа? Пятна на лице?

— Недостатки? У одной из моих девушек? — Эсфирь снисходительно улыбнулась и вонзила зубки в пирожное, выбрав самое любимое, украшенное засахаренными лепестками роз. — Юсуф-бей, Юсуф-бей, вам бы следовало знать меня получше.

— Тогда в чем дело? А-а, она немолода?

— Ха, ха!

Женщина с удовольствием слизнула с пальчиков сахарную пудру и бросила взгляд в сторону собеседника. Черные византийские глаза сверкнули насмешкой.

— Могу я, наконец, хоть посмотреть на нее?

— Нет.

И больше никакие аргументы не могли поколебать непреклонность Эсфири Нази, опытной торговки живым товаром. Она не только отказывалась позволить торговцу увидеть девушку, она даже не разрешила ей больше петь, продолжая утверждать, что эту девушку она продавать не собирается.

После этого случая та же история повторялась и со всеми другими торговцами, навещавшими дом Эсфири. Хозяйка следовала прежней тактике: Сафие пела гостям, не показываясь из-за экрана, ее слышали, но никто не видел. Слава невидимой певицы росла, хозяйка не уставала повторять, что эту девушку она ни за что не станет продавать. Город полнился слухами, одни из горожан болтали, будто она держит в своем доме венецианскую принцессу, другие — что незаконную дочь Папы Римского, а третьи утверждали, что это собственное незаконнорожденное дитя Эсфири Нази.

Минуло еще шесть месяцев, и Юсуф-бей снова прибыл в Скутари, на этот раз с летним визитом. Встретившись с хозяйкой дома, торговец обнаружил, что Эсфирь еще больше пополнела, а в ее цвета воронова крыла волосах протянулись серебряные нити.

— Итак, госпожа Эсфирь. Вы готовы расстаться свашим сокровищем?

Поднося к губам ломтик медового печенья, Эсфирь поудобнее устроила свое грузное тело среди пуховых подушек дивана.

— Нет, не теперь.

Торговец несколько минут пристально вглядывался в нее, изучая выражение лица.

— Если вы, госпожа, позволите мне высказать небольшое наблюдение, — начал он погодя, — то скажу, что вы, по-видимому, намерены повести дело так, чтобы кто-либо из нас купил девушку, даже не рассматривая ее, по цене во много-много раз превышающей ту, что заплатили вы сами. Ибо в наших делах мы высоко ценим ваш несравненный опыт. Но не боитесь ли вы, госпожа Эсфирь, что эта игра нам может надоесть?

Эсфирь, сохраняя полнейшую невозмутимость, стряхнула с пальцев сладкие крошки.

— Поверьте мне, Юсуф-бей, я знаю, что делаю — И женщина принялась сосредоточенно выбирать другое лакомство. — Вы в этом убедитесь. Добыча стоит охоты.

— Значит, вы все-таки намерены ее продать?

Оценивающий молчаливый взгляд.

— Смотря по цене. У вас есть заманчивые предложения?

— У меня есть предложение от молодого принца из Манисы.

— Что там?

После недолгого настороженного молчания Юсуф-бей заговорил:

— Султан Сулейман стареет, годы его правления подходят к концу. Наследник трона Селим, как все мы знаем, пьяница, но у него есть сын, внук султана Сулеймана. По слухам, именно он придет к власти после деда. Хоть этот юноша еще очень молод, недавно его назначили правителем в Манису. В Стамбуле расценили этот шаг не просто как знак родственной любви, а как важное политическое событие. Похоже, что именно этот принц, его зовут Мюрад, станет следующим наследником трона.

Так вот, как я уже сказал, Мюрад еще очень молод, но не настолько, чтобы это могло ему помешать обзавестись собственным гаремом в Манисе. И его сестра, принцесса Хюмайше, прислала ко мне свою кира с просьбой приобрести для нее несколько красивых невольниц, которых она намерена послать в дар брату, — девушек может ждать самое блестящее будущее, они могут стать главными наложницами самого султана — Торговец помолчал — Думаю, что ради такого случая принцесса не станет скупиться — Сделал глоток кофе и продолжал: — Сколько ей?

— Тринадцать.

— Мюраду шестнадцать.

Эсфирь Нази несколько минут обдумывала услышанное, что Юсуф-бей почел совершенно излишним.

— Что ж. Признаюсь, что девочка уже созрела, — наконец неторопливо проговорила она. — И, скажу вам откровенно, я выучила се всему.

— Она уже имела женские регулы?

— Они настали полгода назад.

— И вы, как сказано, обучили ее всему, что должна знать хорошая наложница?

— Ей известно, как угодить мужчине, если вы об этом. — Эсфирь нетерпеливо отмахнулась от вопроса. — Я сама обучила ее всему. Вы, торговцы, — если теперь мне позволят высказать небольшое наблюдение — имеете довольно примитивные понятия о таких вещах.

— Она красива?

— Красива? Ах, Юсуф-бей, Юсуф-бей — В ту минуту, когда женщина чуть наклонилась к нему, старый торговец, к своему немалому изумлению, заметил, что из глаз ее выкатились две слезинки, размером и прозрачностью похожие на две жемчужины. — Она прекрасна, как пери.

И так как Эсфирь Нази никогда не ошибалась в своих планах, она продала красавицу певунью Сафие торговцу Юсуф-бею за три сотни полновесных дукатов, что ровно в пятьдесят раз превышало цену, заплаченную ею самой. В Стамбуле торговец получил от принцессы Хюмайше почти в десять раз больше того, что было заплачено им. Принцесса же была совершенно убеждена в том, что совершила на редкость удачную покупку.

Что касается Сафие, то ее отвезли в Стамбул, а оттуда в Манису, в дар шестнадцатилетнему юноше, которому, возможно, предстояло стать будущим султаном. Вместе с двумя другими дарами, самыми превосходными из тех, что мог позволить богатой принцессе ее кошелек.

Одним из них была девочка, которую Сафие называла карие Михримах, примерно того же возраста, что и сама Сафие. Другим был молодой черный евнух по имени Хассан.

— Наша принцесса дала вам всем другие имена, — наставляли торговцы Сафие. — Теперь вас будут называть Ночные Соловьи. Лучшие из всех соловьев Манисы.

Глава 17

Стамбул, вечером 2 сентября 1599 года

В тот же вечер, но уже в значительно более поздний час, в дверь Селии постучали. Молодая негритянка, нарядно одетая, с запястьями и щиколотками, украшенными бесчисленными золотыми цепочками, стояла перед входом в комнату. Увидев отворившую дверь Селию, она не произнесла ни звука, только улыбнулась и поманила ее, приглашая следовать за собой. Когда же девушка спросила, куда она ее поведет и кто послал за нею, негритянка опять промолчала и лишь покачала головой, давая понять, что не может ответить на этот вопрос.

Вдвоем они быстрыми шагами миновали внутренний дворик, затем помещения для раздевания, окружавшие купальни валиде, и прошли дальше коридорами, которых Селия прежде не видала. Вскоре они оказались перед стеной, в которой имелась маленькая дверца. Негритянка открыла ее, и Селия обнаружила, что та скрывает за собой невысокую лестницу. На своем пути девушки повстречали нескольких человек — некоторые из них принадлежали к низшей дворцовой челяди, один или двое были гаремными слугами более высокого ранга, — но ни один из них не удивился при виде их. Ни один не задал негритянке никакого вопроса, не спросил, куда они идут, но каждый отвешивал в сторону Селии вежливый поклон и, стоя с опущенными глазами, ожидал, когда они удалятся.

Спустившись по лесенке и миновав еще одну дверь, девушки оказались в дворцовых садах. Негритянка быстрыми шагами направилась по тропе, которая сначала привела их к нескольким соединенным друг с другом террасам, а затем, резко повернув вправо, оборвалась у подножия дворцовых стен. Пройдя еще несколько шагов, девушки очутились на небольшой полянке.

— О! — воскликнула Селия, узнав место.

В центре полянки возвышался изящный маленький мраморный павильон, по одну сторону от которого открывался вид на Стамбул, а по другую, подобно голубому сновидению, лежало море.

Тут негритянка впервые подала Селии беззвучном языке дворца означавший, что теперь той следует идти одной.

«Кто звал меня?» — задала немой вопрос Селия, но та лишь еще раз лукаво улыбнулась и убежала прочь.

Девушка огляделась. В саду было так тихо, что сначала она подумала, что находится здесь в одиночестве. Мраморная беседка, чьи белоснежные стены были украшены золотой арабской вязью, сверкала в лучах солнца. Где-то поблизости, среди стройных кипарисов, тихонько выводила свою песню вода, плещась о каменную чашу фонтана. Но легкое движение внутри беседки приковало взгляд Селии, и девушка догадалась, что она не одна тут.

В павильоне сидела женщина. Сейчас она, не отводя глаз, смотрела на море, и Селия не видела ее лица. Но когда та через мгновение обернулась, девушка увидела улыбку на лице человека, которого меньше всего ожидала здесь встретить.

— Милая сударыня, как любезно с вашей стороны прийти сюда. Я польщена, кадин.

— Госпожа хасеки. — Селия присела в низком поклоне. — Это для меня честь беседовать с вами.

Гюляе-хасеки протянула руку девушке.

— Простите, что не встаю, и не сочтите это, пожалуйста, за невежливость. Небольшое недомогание. — Она указала на свои поджатые ножки. — Сегодня, несомненно, не самый лучший из моих дней.

Хасеки, официально признанная главной из наложниц султана и самая любимая из них, была одета в бледно-голубое платье, изящно вышитое золотыми арабесками и цветочными мотивами. На голове ее ловко сидела крохотная шапочка с почти прозрачной золотой вуалью. Из-под подола платья, как заметил быстрый взгляд Селии, выглядывали две маленькие туфельки, обильно украшенные золотым и серебряным шитьем. Многочисленные драгоценности, положенные ей как второму по важности лицу в гареме после самой валиде, сверкали на пальцах и шее. Но когда хасеки снова обратила к Селии свою улыбку, та оказалась почти такой же застенчивой и смущенной, как улыбка ее рабыни-негритянки.

— Так, значит, правду говорят… — неожиданно для самой себя начала говорить Селия, но тут же замолчала, смущенная до крайности.

— Что же говорят?

— Что вы не совсем здоровы. Но простите меня. — Селия устыдилась жестокости своих опрометчивых слов. — Боюсь, я оказалась невежливой.

— Ну что вы. Я знаю об этих слухах. — Негромкий голос хасеки показался девушке очень приятным. — Но это обычная история, не так ли? Все мы живем здесь слухами, сплетнями, оговорами. — Молодая женщина перевела взгляд на море, где едва различимые отсюда лодки, маленькие, как детские кораблики, скользили по водной глади. — Но в данном случае слухи справедливы. Я действительно не так уж здорова. И была бы счастлива удалиться от жизни дворца.

— Вы… значит, вы собираетесь покинуть нас? — спросила Селия.

Когда хасеки снова обратила взгляд на девушку, та увидела, до чего ярко блестят ее глаза.

— Образно говоря, кадин, да. Я обратилась за разрешением удалиться в Ески-сарай, старый дворец султана. Ведь так или иначе дни каждой из нас заканчиваются там. После смерти нашего повелителя, я имею в виду.

До этого дня Селии приходилось довольно часто видеть Гюляе-хасеки, но поводы для этого всегда были сугубо официальными. Главная наложница держалась подле самого повелителя, нарядно одетая и сверкающая роскошными уборами, — объект самого пристального внимания со стороны остальных женщин гарема. Сейчас же в первый раз девушка имела возможность рассмотреть ее ближе. Фаворитка оказалась несколько старше, чем Селия ожидала, а ее несравненное изящество обернулось чуть излишней худобой. Во дворце всегда охотно утверждали, что многие из женщин гарема превосходят Гюляе красотой, но девушка сумела разглядеть то особое, дышавшее добротой и кротостью, выражение, которое оставалось не замеченным никем, хоть, возможно, виной тому была уединенность ее существования. Казалось, само присутствие этой красавицы несло с собой покой и утешение. Цвет ее глаз — темно-синих, как увидела сейчас Селия, — вторил цвету моря, кожа сверкала белизной.

Тут Гюляе, будто спохватившись, знаком разрешила девушке сесть.

— Кадин… Думаю, я должна называть вас именно так? — улыбнулась она и продолжала: — Дорогая сударыня, прошу, оставим формальности, у нас не так много времени. Я пригласила вас сюда потому, что хочу рассказать вам кое о чем.

Инстинктивно Селия бросила взгляд назад, желая убедиться в том, что их никто не подслушивает.

— Не беспокойтесь, — хасеки поняла ее, — тут никого, кроме нас, нет. Я позаботилась об этом. И хочу, чтобы вы знали, я не сержусь на вас.

— Пожалуйста, госпожа хасеки… — начала было Селия, но прежде, чем она смогла продолжать, молодая женщина легким движением прикоснулась пальчиком к ее устам.

— Тесс! Мы обе знаем, о чем я.

— Но я не хотела… не хочу, чтобы вы…

— Дело не в том, что хотите вы. Здесь имеет право хотеть только она, и нам с вами обеим это известно. Я пыталась бороться с ней, но не смогла победить. Она ухитрилась всех настроить против меня, и то же самое может произойти с вами. Нет, пожалуйста, не перебивайте меня, я мечтаю, чтобы вы выслушали то, о чем я намерена рассказать, — запротестовала она, видя, что Селия готова возражать. — Никто — ни одна из нас, я хочу сказать, — не может долго радовать сердце нашего повелителя, пока она остается валиде. Такова и моя судьба, и теперь я склоняю голову перед нею. Кроме того, взгляните на меня. — Она со смущенной полуулыбкой оглядела свое тело. — Я так сильно похудела. Зачем же нашему повелителю возиться с этим мешком костей? И уж во всяком случае, — она бросила быстрый взгляд на Селию, — я не хотела бы кончить так, как кончила Хайде.

— Хайде?

— Думаю, вы слыхали о ней?

— Нет, никогда.

— Она была главной наложницей султана до меня. В отличие от остальных женщин, она значила для него больше, чем услада постельных часов, она была его другом. Таким же другом стала для него и я. Видите ли, султан, наш повелитель и господин… — Внезапно глаза ее устремились к далекому горизонту, и она замолчала. Со стороны могло показаться, что напряжение, с которым эта женщина вела разговор, оказалось для нее непомерным. — Наш господин тоже подчас испытывает чувство одиночества. Вы не должны забывать об этом.

— Но что же с ней случилось? С Хайде, я хочу сказать.

— У нее родился сын, принц Ахмет. Нынче он живет во дворце, где живут и другие принцы. Но сама Хайде, она будто провалилась сквозь землю, никто не видит ее теперь, ту, которая была вознесена так высоко. — Глаза хасеки Гюляе приобрели грустное выражение. — Говорят, что она никогда не покидает своих покоев. Что от нее ушло желание жить.

— Но почему?

Гюляе-хасеки снова обернулась к девушке, и на мгновение лицо ее оживилось.

— Как вас зовут, кадин?

— Кейе.

— Нет-нет, милая сударыня. Это-то мне, конечно, известно. Я спрашиваю о вашем настоящем имени. О том, которое вы носили до того, как оказались здесь.

— Меня звали… меня зовут Селия.

— Дорогая Селия. — Хасеки взяла руку девушки и сжала ее в своих. — Я иногда забываю о том, что вы не так долго находитесь здесь, как мы. Валиде возненавидела Хайде за ту власть, которую она незаметно для себя приобретала. Не потому, что та стала любимой наложницей, а больше всего за то, что родила ему сына. Возможно, будущего султана. — Молодая женщина нежно погладила руку Селии. — Хайде, как матери сына и как любимой наложнице, стали выдавать очень большое содержание, почти такое же, как содержание самой валиде. Султан преподносил ей прекрасные подарки — золото, драгоценности. И вскоре она стала замечать, какую власть ей дает все это. Хайде приобретала могущество, но не мудрость.

С такими значительными средствами она могла бы себе позволить обзавестись сторонниками, но ее не заботили те, кто был рядом с ней. Многие женщины в гареме, даже из старших, из тех, кто сохранял верность валиде, стали заискивать перед ней. «Если султан назовет ее сына будущим падишахом, — думали они, — то следующей валиде станет эта женщина». И сама Хайде думала точно так же. Постепенно вокруг нее сплотилась клика, все мы понимали это. Словно почувствовав внезапный страх, будто сама тема беседы напугала ее, Гюляе оглянулась через плечо, туда, где возвышались стены дворца. — Вы ведь не ожидаете от меня подробностей? Ситуация становилась очень опасной.

— Для валиде Сафие?

— Для нее? — Хасеки рассмеялась и сжала ладонь девушки. При этом движении золотые монетки на ее шапочке издали мелодичный звон. — Нет, конечно же нет, милая сударыня. Не для валиде, а для Хайде. Султанше Сафие нет дела до того, с кем проводит ночи ее сын, но власти из рук она никогда не выпустит. Когда она сама была хасеки, в дни старого султана Мюрада, она сражалась с валиде Нурбанэ всеми силами. Эта женщина всегда имеет в руке опасное оружие, — закончила она, опуская глаза.

Возникла пауза, затем Селия сказала:

— Но у вас тоже есть сын, уважаемая хасеки.

— Да. И он тоже может стать следующим султаном. Я должна сделать все, чтобы защитить его. Потому что я видела, что они сделали с Хайде… — Она наклонилась, почти приблизив губы к уху Селии. Та почувствовала запах жасмина и мирры, исходящий от ее волос и кожи. — Запомните то, что я сказала вам сейчас, кадин. Стать хасеки еще не значит обрести защиту от них.

— О ком вы?

Селия прижала ладонь к животу, знакомая боль опять пульсировала между ее ребрами.

— У валиде есть соглядатаи повсюду, как во дворце, так и за его стенами. В самых неожиданных местах. Она всю свою жизнь занималась тем, что плела собственную паутину. Создавала сеть — невидимую сеть — из преданных ей людей, тех, кто работал на нее. Например, та старая еврейка, кира по имени…

— Вы говорите о Эсперанце Мальхи?

— Да, о ней. Вы знаете ее?

— Однажды утром она заглянула в мою комнату. — Селия неловко заерзала на подушках. — Кажется, она не знала, что я дома.

Следует ли ей рассказать хасеки о том, что произошло в тот день?

«Наверное, это последний человек, который мог бы мне помочь, — думала девушка, — но она кажется такой разумной. И даже уязвимой. Можно ли ей доверять?»

Наконец молчание было прервано. И прервала его сама Гюляе.

— Она оставила у ваших дверей немного разноцветного песку?

— Да, — ошеломленно прошептала Селия. — Откуда вы знаете? И что это означает?

— Не смотрите на меня так испуганно. Вам не станут пока вредить. Не сейчас, во всяком случае.

«Не сейчас?»

Сердце Селии испуганно билось в грудной клетке.

— Моя подруга Аннетта была со мной в тот раз. Она думает, что это колдовство.

— Колдовство! — воскликнула хасеки. Какая чудесная у нее была улыбка! — Понимаю, это может походить на ворожбу, но это не так. Скорее это амулет против дурного глаза, такой, как этот, смотрите. — И она подняла руку, позволяя Селии взглянуть на змеившийся у нее на запястье тонкий серебряный браслет, на котором висели, позвякивая, несколько маленьких круглых пластинок из голубого стекла. — Мы все носим такие. Для защиты от сглаза. Нет, это было не колдовство. Сейчас в вас нуждаются, вы нужны. Мальхи — это создание самой валиде, и сейчас она не сделает ничего, что могло бы повредить вам. Но одно могу сказать вам уже сегодня — будьте осторожны. — Взгляд женщины предупреждал об опасности еще более красноречиво. — За вами следят, и очень внимательно.

Хасеки откинулась на подушках, будто внезапно силы оставили ее.

— Вы это и хотели мне сказать?

Гюляе отрицательно покачала головой.

— Не Эсперанцы вам следует опасаться, милая сударыня. — Теперь она говорила очень быстро, будто торопясь. — Есть другие, и они значительно более опасны. Хайде знала это. Вы когда-нибудь слыхали о Ночных Соловьях?

Селия знаком ответила, что нет.

— Ночные Соловьи Манисы. Три невольника с прекраснейшими голосами, которых подарила старому султану Мюраду его сестра, принцесса Хюмайше, еще в те дни, когда он был принцем. О, как они были прославлены тогда. Одна из них стала его хасеки.

— Это валиде?

— Да. Другой невольник — это Хассан-ага, глава черных евнухов.

— Хассан-ага? Говорят, он умирает.

— И третий…

Тут хасеки наклонилась ближе к уху Селии, но внезапно отпрянула, словно испугавшись, на лице ее отразилась тревога.

— Что это? — в страхе воскликнула она и тревожно оглянулась.

Селия тоже прислушалась, но в этом удаленном уголке садов единственным звуком, достигавшим ее ушей, был стук молотка, который откуда-то доносил морской ветер.

— Я ничего не слышу. Просто где-то работают люди.

— Нет, видите, сюда идут. — Гюляе схватила веер и стала обмахивать им лицо, стараясь спрятать его от посторонних глаз. — Сюда идут мои слуги, они возвращаются. — Внезапно вид у нее стал очень взволнованный, она нервными движениями начала разглаживать на коленях платье. — Я думала, у нас будет больше времени, — донесся до Селии шепот из-за веера, — но валиде не позволяет им оставлять меня одну надолго.

Не успела она договорить этой фразы, как Селия и вправду увидела, что к ним направляется группа служанок. Они несли подносы с фруктами, уложенными красивыми пирамидами, чашки с ледяным шербетом, и вскоре все эти яства были расставлены на низком столике, стоявшем в павильоне подле дивана. Хоть женщины служили хасеки с той почтительностью, которой требовал ее сан, обстановка — и Селия это ясно почувствовала — стала более напряженной. Лицо одной из служанок хранило такое странное, враждебное выражение, что Селия была озадачена. Хасеки настояла на том, чтобы первой подали кушанья ее гостье. Потом сама тоже немного поела, причем девушка заметила, что брала Гюляе только то, к чему уже прикасалась Селия.

Присутствие посторонних сделало продолжение беседы невозможным, и они сидели в молчании, пока прислуга суетилась рядом. Тени в саду удлинились, огромные кипарисы слали на маленький изящный павильон вечернюю прохладу.

Селия бросила осторожный взгляд на молодую женщину, сидевшую рядом с ней, и внезапно поняла, почему валиде имела основания ее бояться. Под мягкой и нежной внешностью таилось что-то другое, и это что-то, несмотря на страх Селии, заставило ее сердце учащенно забиться. Иногда лицо хасеки выказывало не смущение или застенчивость, свойственные ей, а глубокую сосредоточенность.

«Если она станет моим другом, — пронзила девушку неожиданная мысль, — тогда, может, мне и удастся выжить».

Но под внимательными и цепкими взглядами прислуги вся непринужденность их разговора растаяла. Почти в ту же минуту хасеки подала Селии знак, что той следует уходить.

— Надеюсь, мы встретимся еще, Кейе-кадин, — мягко сказала она. — Мне столь о многом хотелось бы побеседовать с вами.

Обе молодые женщины обменялись понимающими взглядами. Когда же служанки удалились, Селия предприняла попытку попросить объяснить ей самое главное.

— Но почему именно я, хасеки? — шепнула она, надеясь, что никто другой ее не слышит. — Не понимаю, почему они следят за мной.

— Из-за того сахарного кораблика, разумеется. — Такой же едва слышный шепот в ответ. — Разве вы не понимаете? Этот кораблик был послан англичанами.

В наступившей тишине взгляд Селии метнулся к водам Мраморного моря, сиявшим вдалеке, подобно расплавленному серебру.

— Спросите у вашей подруги, Аннетты. Ей о нем известно, — продолжала хасеки. — Она была здесь, в павильоне, вместе с валиде в тот день, когда прибыл в бухту английский корабль. Две недели назад.

— Английский корабль? — непонимающе переспросила Селия.

— Ну да. Корабль английского посольства. Тот самый, который привез великие дары нашему султану. Его ждали почти три года. Послушайте! — До ушей девушки снова донесся тихий перестук молотков. — Теперь они работают прямо у ворот.

— У ворот?

— Конечно. Подарок оставят у Ворот Птичника.

— Ты знала об этом?

— Да.

— Знала!! И не сказала мне ни слова?

— Ты знаешь, почему я это сделала.

Аннетта стояла перед Селией. Их беседа происходила в дворике наложниц, и в присутствии Селии, которая теперь была признана кадин — довольно высокое положение в иерархии гарема, — Аннетта не смела садиться без особого ее позволения. Селия же, разгневанная на подругу, все не давала этого разрешения.

Спускались сумерки. В угасающем свете дня она видела, что Аннетта выглядит необычно плохо, ее кожа приобрела жирный серовато-желтый оттенок, который иногда имеет старый сыр.

— Ты же знаешь, мы с тобой решили начать жизнь заново и не оглядываться назад. Пожалуйста, балда, подай знак, чтобы я могла сесть.

— Нет. Мне нужно, чтобы ты продолжала стоять передо мной, — отрезала Селия.

Выражение удивления пробежало по лицу ее подруги, но она продолжала сохранять почтительную неподвижность.

— К чему хорошему это могло бы привести?

— И ты так думаешь после всего, о чем я рассказала тебе? — Губы Селии побелели от гнева, страх почти исчез. — Тебе не кажется, что судить об этом лучше было б мне?

Аннетта опустила глаза и ничего не ответила.

— Английский корабль прибыл сюда две недели назад. Английский посольский корабль! И на нем мог приехать Пол! Он может быть здесь, даже сегодня. Разве ты не понимаешь, насколько это все меняет?

Аннетта подняла на нее тусклый взгляд.

— Это ты никак не можешь понять, что для нас ничего измениться не может. — Она говорила будто через силу, голос ее звучал хрипло — Мы же с тобой все решили, помнишь? Для нас нет пути назад.

Гнев сделал Селию смелой.

— Помню, что ты так не раз говорила, но не помню, чтобы я соглашалась с тобою. Но даже в этом случае прибытие корабля меняет все. Наше положение может стать совсем другим.

— Не будь такой дурой. Если хоть кто-то узнает об этом, мы погибли, как же ты не видишь этого? — Аннетта почти умоляла ее. — Отсюда нам не выбраться. В тебе наша единственная возможность спастись, пойми, единственная! Ты можешь стать одной из любимиц султана, возможно, даже его хасеки.

— Ты совсем не хочешь подумать обо мне? Все, о чем ты беспокоишься, это только твоя драгоценная особа! Все, к чему ты стремишься, это спасти свою шкуру.

— Прекрасно. Если тебе от этого легче, можешь так думать. — Рука Аннетты легла на грудь, будто помогая девушке глубже дышать. — Но моя судьба связана с твоей, связана неразрывно. Разве я не помогала тебе, ты не забыла об этом? Вдвоем легче, чем одной. Сколько раз… ладно, не важно. — Она устало покачала головой. — Тебе лучше спросить себя, с чего бы хасеки рассказывать тебе такие вещи? — Взгляд девушки стал умоляющим. — Зачем ей ссорить нас с тобой?

— Что за чепуха! — отрывисто бросила Селия. — Ты сама делаешь это достаточно успешно. Она пытается помочь мне, вот и все. Она ведь и понятия не имеет о том, как для меня важно то, о чем она рассказала. Разве не так?

— Это ты так думаешь. Но поверь мне, — Аннетта пожала плечами, — тебе не следует придавать значение прибытию английского корабля. Особенно после того, что случилось с Хассан-агой.

— Думаю, что могу сама разобраться в этом, — горько произнесла Селия.

Хоть наступивший вечер принес с собой прохладу, она видела, что лицо Аннетты покрыто испариной. Крохотные капельки усеивали ее лоб, копились над верхней губой.

— Ну пожалуйста, балда, разреши мне сесть. — Аннетта покачнулась.

— Ладно, сядь. — Смягчившись, Селия подала давно ожидаемый знак. — И прекрати называть меня балдой.

Прижав руку к груди, примерно там, где билось сердце, Аннетта осторожно присела. Селия молча наблюдала за подругой.

— Тебе плохо?

Не вопрос, скорее утверждение.

— Нет. У меня болит вот здесь. С самого утра.

— У меня тоже. — В голосе Селии не было сочувствия. — Возможно, несварение желудка.

— Несварение! — возмущенно простонала Аннетта. — А по-моему, это злой глаз той ведьмы, Мальхи, губит нас, вот что.

— Она не ведьма, — спокойно возразила Селия. — Тот песок был просто как бы талисманом на счастье.

— Кто тебе такое сказал? — Голос девушки звучал скептически.

— Хасеки.

— Хватит уже про нее. Ты лучше задай себе вопрос, зачем бы ей искать твоего расположения, причем так внезапно?

— Ты не понимаешь.

Обе девушки замолкли в сердитом молчании, дуясь одна на другую.

Уже совсем стемнело. Остальные карие — кто с веселым смехом, кто в молчании — направлялись во внутренние покои. У Селии мелькнула мысль о том, до чего похожи их силуэты на те вырезанные из черной бумаги фигурки, которые по праздникам продают нищие на улицах Лондона. Высоко над головами беззвучно метались летучие мыши, в наступившей темноте на клумбах можно было различить лишь белые розы, словно излучавшие бледное сияние.

Уже скоро и они с Аннеттой отправятся к себе, но не сейчас. Ее гнев на предательство подруги угас. Вместо него встал другой вопрос.

«Он думает, что я погибла? Но я жива. Я не умерла. А если б он знал, что я жива, он бы любил меня еще? Если б он узнал, что я здесь, он бы стал пытаться спасти меня?»

— Если б здесь оказался Пол, я бы наверняка попыталась выручить его, — медленно сказала она Аннетте. — Ты ведь это знаешь.

Но ответа не услышала. Селия обернулась, и картина, представшая ее глазам, заставила ее вскочить в тревоге и закричать:

— Быстрее, быстрей, идите сюда хоть кто-нибудь!

Она торопливо кинулась к дворцу, но не успела сделать и двух шагов, как чуть не налетела на группу направлявшихся в ее сторону женщин. Они торжественно шествовали, освещая путь перед собой несколькими ярко горящими факелами. Отбросив всякую мысль о дворцовом этикете, Селия закричала:

— Аннетта… Я говорю о Айше. Пожалуйста, помогите ей кто-нибудь.

Маленькая безмолвная процессия остановилась. Во главе ее находились две старшие из служительниц гарема — распорядительницы церемонии одевания и омовений. Несмотря на мольбы Селии, они словно бы не слышали того, о чем она кричала, и даже не взглянули в сторону лежавшей на камнях Аннетты.

— Наши приветствия тебе, Кейе-кадин, тебе, которая опять названа гёзде, — начали они нараспев.

Затем женщины низко склонили перед ней головы. Поклоны были такими низкими, что рукава их коснулись пыли у ног Селии.

— Султан, славнейший из славных, падишах из падишахов, Тень Аллаха на Земле, ожидает тебя сегодня ночью.

Глава 18

Стамбул, нынешние дни

Вскоре после обеда Элизабет оставила старый дворец. За воротами первого дворика она почти сразу отыскала такси и, сев в машину, дала водителю адрес пансиона Хаддбы. Но, не успев проехать и половину пути — машина как раз пересекала мост Галаты, — девушка почувствовала, что слишком взволнована для того, чтобы отправляться домой в такой ранний послеобеденный час. Повинуясь внезапному импульсу, она наклонилась к таксисту.

— Вы не могли бы отвезти меня в Йилдыз? — четко выговорила она по-английски. — В Йилдыз-парк.

Она вспомнила, что всего несколько дней назад Хаддба рассказывала ей об открывающемся из парка великолепном виде на Босфор и маленьком кафе «Мальтийский павильон», очень популярном среди стамбульцев, которые любят приходить сюда по воскресным дням, чтобы выпить чашку чая. Но в тот день, когда она впервые услышала о нем, девушка чувствовала себя слишком апатичной и вялой, а на улице было чересчур холодно для того, чтобы посещение Йилдыз-парка могло показаться приятным.

Поездка продолжалась дольше, чем ожидала Элизабет, но зато к тому времени, когда она увидела перед собой парк, небо уже расчистилось. Таксист высадил ее из машины у подножия холма, предоставив возможность прогуляться к павильону пешком.

Старый парк больше напоминал лес, а не место отдыха столичной публики, соответствовавшее описанию Хаддбы. Над по-зимнему пустынными прогалинами по обеим сторонам тропы великаны деревья тянули огромные причудливые ветви с еще трепетавшими последними осенними листами, такими ярко-желтыми, что они напомнили Элизабет золотые монеты. Девушка быстрым шагом шла по дороге, радуясь сладкому влажному запаху земли и лесному воздуху. В кронах деревьев оглушительно стрекотали галки. То ли это была ясная синева неба после нескончаемых хмурых дней, то ли ласковое тепло солнца, которое ощущало ее лицо, — девушка не могла бы сказать точно, что именно разбудило в ней внезапный прилив энергии, удививший ее саму. Горькое и тяжелое чувство, последние дни камнем лежавшее у нее в груди, стало постепенно таять.

«Мальтийский павильон» оказался небольшим сооружением в стиле барокко, выстроенным в девятнадцатом веке и окруженным подступающими к нему деревьями. Элизабет заказала себе кофе и пахлаву и прошла на мраморную полукруглую террасу, смотревшую в парк и на синеющий далеко внизу Босфор. Опавшие листья вздрагивали на каменном полу, и даже в щедром солнечном свете здесь царило то меланхоличное чувство заброшенности, которое зимы обычно придают летним увеселительным аттракционам. Наверное, это место больше соответствовало ее вчерашнему настроению, но сегодня, после посещения дворца и тех странных комнат гарема, оно не привлекало девушку. Принесли кофе, и Элизабет с наслаждением сделала первый глоток, широкий поток оптимизма внушал самые смелые надежды. Она непременно отыщет недостающий фрагмент текста, если не здесь, то дома, в Англии, и обязательно разузнает, что случилось с Селией Лампри.

Более чем когда-либо испытывала она сейчас потребность поделиться с кем-нибудь своими мыслями, рассказать о необыкновенном переживании, испытанном ею в гареме дворца, но рядом никого не было. Может быть, стоит позвонить Эве? Нет, лучше дождаться возвращения в пансион и позвонить из своего номера, разговор по мобильному телефону обойдется слишком дорого. Поделиться впечатлениями с Хаддбой? Но она пока не хочет уходить из парка, с Хаддбой она поговорит вечером. На террасу, где до сих пор она сидела в полном одиночестве, поднялась какая-то пара. Мужчина и женщина, судя по виду, уроженцы Стамбула, заняли столик недалеко от нее, у самого края мраморного полукруглого выступа. На секунду у девушки мелькнула шальная мысль подойти к этим людям и подробно рассказать историю англичанки елизаветинских времен, оказавшейся в турецком гареме.

Нет, этого делать не стоит. Улыбнувшись про себя глупости подобной идеи, она уселась поудобней, откинула голову, подставила лицо солнцу и закрыла глаза. Чувствуя, как ласковое тепло согревает кожу, девушка приготовилась к тому, что перед ее мысленным взглядом возникнет лицо Селии, но вместо этого в ее памяти проплыли картины, увиденные сегодня. Череда маленьких комнат, дворики, потрепанные ковры на полах, диван, на котором словно сохранился отпечаток чьего-то тела, лохмотья покрывал.

Элизабет сунула руку в карман, нащупала гладкий прохладный осколок и достала его. На ладони лежало блестящее, белое с синим рисунком стеклышко.

— Амулет на счастье, — так сказала Берин, когда она показала ей свою находку. — Предполагалось, что подобные вещи отгоняют злых духов. Вы, наверное, видели, у нас в Стамбуле продают такие на всех углах?

— Мне нужно показать это на выходе?

— Да нет, — улыбнулась Берин — Можете оставить себе. Дешевая безделушка с ближайшего базара. Их можно найти где угодно. Наверное, обронил кто-то из посетителей. — Взгляд, который она бросила на Элизабет, стал озабоченным. — Вы хорошо себя чувствуете?

— Почему вы спрашиваете?

— Мне показалось, что вы как-то побледнели, вот и все.

— Нет, ничего. — Пальцы девушки сомкнулись, крепко сжав гладкое стекло. — Я прекрасно себя чувствую.

Теперь, сидя на террасе зимнего кафе, она еще раз внимательно рассмотрела свою находку и осторожно опустила стеклышко обратно в карман. Затем вынула из сумки блокнот, авторучку и стала записывать приходившие в голову мысли, возникавшие вопросы, в общем то, что могло бы иметь значение для ее исследования. Поток догадок и загадок.

«Пол Пиндар», написала она в самом верху страницы. Затем «Селия Лампри. Кораблекрушение в девяностых годах шестнадцатого века».

«Почти четыре сотни лет отделяют меня от тех событий, — мимолетно подумала она, — а могло бы и четыре тысячи».

«Тогда главный между ними, — ручка побежала по листу блокнота, — отбросил ее прочь и, разгоряченный видом крови, ударил капитана в бок своим ятаганом и пригвоздил его прямо к двери в тайное то убежище, где женщины сидели, и разрезал его тело пополам, так что…»

Она остановилась, ручка замерла, потом принялась бездумно скользить, обводя написанные буквы.

«Итак, двойная травма. Эта девушка не только захвачена в плен накануне собственной свадьбы, она оказалась прямой свидетельницей жестокого убийства отца».

Элизабет невидящими глазами уставилась на страницу.

«А ее отношение к Пиндару? Любила ли она его? Горевала ли она? Оплакивала ли она свою потерянную любовь, как оплакиваю ее я?»

Прогоняя непрошеные мысли, Элизабет тряхнула головой и заставила себя вернуться на нейтральную почву.

Первый и главный вопрос: как могла оказаться записанной история о Селии Лампри? Возможно ли, что девушка сама рассказала о собственной жизни? Прожила ли она достаточно долго для того, чтобы выйти замуж за любимого человека, родить ему детей, уехать с ним в Алеппо…

«Национальный биографический словарь», многое рассказавший о Поле Пиндаре, разумеется, ни словом не упомянул о его жене, но это обстоятельство, конечно, не доказывает, что ее не было. Статьи на фамилию «Лампри» также не оказалось. Но факт остается: кому-то история этой женщины была известна настолько хорошо, что к нему обратились с расспросами о Селии.

Ручка продолжала лениво вычерчивать узоры, обводить некоторые из букв.

«Итак, тысяча пятьсот девяносто девятый. Тот самый год, когда Томас Даллем, органный мастер, построил замечательную диковинку, преподнесенную в дар султану. Что ж, по крайней мере его история известна».

Элизабет отыскала в записях отрывок, выписанный ею из книги Хэклита. Теперь она держала в руках сильно зачитанную фотокопию дневника Томаса Даллема. «Рассказ об чудесном органе, доставленном Великому султану, и других любопытных матерьях. 1599». В дневнике автор описывает свое путешествие на корабле под названием «Гектор», принадлежавшем Левантийской торговой компании, рассказывает о том, как после шести месяцев плавания этот подарок, на который возлагали столько надежд купцы-предприниматели, оказался основательно испорченным, так как весь его сложный механизм был погублен морской водой. Даллему вместе с помощниками пришлось восстанавливать его буквально из ничего, каждый день они отправлялись во дворец султана, где был установлен орган, и работали там дотемна. Далее дневник рассказывает о дружбе, возникшей между английскими работниками и турецкими янычарами, приставленными охранять их, и о том, как в один прекрасный день турки позволили Томасу украдкой бросить взгляд во дворик гарема.

«…однажды он провел меня маленьким, вымощенным мрамором двориком и показал окошко в стене, знаком пояснил, что сам он не пойдет к нему, а мне можно. Тогда я приблизился туда и понял, что это дверь, причем очень толстая и огражденная с обеих сторон железными прутьями, но через решетку эту увидал я султановых наложниц числом более тридцати, какие играли в мяч в соседнем дворике. С первого взгляда я принял их было за мальчиков, но потом увидал, что у них длинные волосы, убранные жемчужными нитями, и по некоторым другим признакам уразумел, что это девушки. Ох, это были самые красивые девушки в мире… Я стоял и не мог сдвинуться с места, и до того долго стоял, что тот, который привел меня туда, рассердился и знаками стал показывать, что надо уходить. Он кривил рот и несколько раз стукнул своей палицей о землю, чтобы я не смотрел, а мне больше всего в жизни не хотелось уходить, потому что такой красоты никогда не видывал.

Но я ушел все-таки с этим джемогланом^[47] туда, где нас дожидался драгоман, что по-ихнему значит переводчик, и поведал ему, что видел человек тридцать наложниц их повелителя. А драгоман велел мне забыть об этом и никому никогда не рассказывать, особенно туркам, а не то тому, который привел меня, будет смерть, хоть сам он и не осмелился даже подойти к окошку, а не то что посмотреть на красавиц. Хотя я так долго на них смотрел, они меня вовсе не видали, потому что к стене той и не подходили. Если б они приметили меня, тоже б стали рассматривать и удивляться, как я сам удивлялся, глядя на них».

Элизабет опустила руку, державшую листы, и задумалась. Существует общеизвестное мнение о невозможности контактов с женщинами из гарема. Но дневник Томаса Даллема со всей очевидностью свидетельствует, что женская половина дворца оказалась гораздо более доступной. Для органного мастера и его проводника такая эскапада могла бы закончиться смертью, узнай кто об этом, но, по-видимому, искушение рассказать об увиденном английским друзьям было слишком велико. Кому он мог похвастаться? Снова подставляя лицо стамбульскому солнцу, Элизабет чуть прижала веки пальцами и опять увидела перед собой полутемные коридоры дворца. Что-то в этом зрелище не дает ей покоя, вселяет в нее недоумение. Что же это? Она снова принялась водить ручкой по бумаге.

«Я полагала, что это очень печальное место, — с внезапной ясностью подумала она. — Но оказалось совсем не так. Мне послышался легкий топот бегущих быстрых ног, где-то недалеко прозвучал веселый смех».

Она отложила блокнот и откинулась на спинку кресла, удобно закинула руки за голову. Мысли привольно бродили, но это не мешало ей. «Живи легко», — сказал кто-то из великих, только кто? Вот так и приходят в голову самые интересные идеи. Девушка ощущала растущую уверенность в себе, какой-то внутренний инстинкт ободрял ее. Скоро все прояснится, многое станет понятным, как только она сумеет обдумать имеющиеся факты и разложить их по полочкам. Мариус стал бы насмехаться над ее методом — если это вообще можно назвать методом.

«Ну и что?» — сказала она себе с легким пожатием плеч.

Террасу по-прежнему щедро заливало солнце, и Элизабет медлила уходить. Кофе она допила и теперь медленно отламывала маленькие ломтики пахлавы и клала в рот, после чего каждый раз тщательно облизывала кончики пальцев.

Вдруг что-то, чему она сама не могла бы дать названия, заставило ее обернуться и взглянуть в тот дальний угол, где расположилась стамбульская пара. Наверное, она почувствовала, что они смотрят на нее, их внимание сковало ее движения и заставило оглянуться. Но оказалось, те люди уже ушли, а на их месте сидит какой-то мужчина.

Взгляд Элизабет на мгновение утонул в его глазах, и она торопливо отвернулась, смутно надеясь, что он не заметил, как она на него посмотрела.

Чувствуя себя несколько глупо, она выпрямилась и, построже насупившись, уставилась перед собой. Девушка почему-то решила, что незнакомец подойдет к ней и сделает попытку познакомиться, но ничего подобного не произошло.

«С чего бы мне сейчас уходить? — отважно спросила она себя. — У меня есть еще немного пахлавы».

И девушка принялась медленно доедать лакомство. Отламывала по кусочку, подносила ко рту и проглатывала. На пальцах оставались вкусные медовые крошки.

«Наверное, это едят с помощью ложки, но руками оно как-то вкуснее», — подумала она.

Затем облизнула пальцы, тоже чрезвычайно медленно, один за другим. Она чувствовала, что незнакомец продолжает следить за нею.

«Что ты затеяла?» — гневно спросила она сама себя, но своего занятия не прекратила.

И не потому, что полностью игнорировала внимательный взгляд незнакомца, просто в его глазах было что-то такое, что лишало ее действия всякого неприличия. Он спокойно сидел и смотрел на нее. Смотрел с видом… Что было в его взгляде? Элизабет попыталась подыскать подходящее слово. Одобрение? Да, что-то вроде этого. Настоящий бальзам для ее измученной души. Солнечный свет после долгих дней холода и дождя.

«Но это же смешно, в конце концов, — снова шепнул ей внутренний голос, — ты его совершенно не знаешь».

А другая часть ее существа говорила, что это совершенно не важно. Она его никогда больше не увидит.

В какой-то момент Элизабет почувствовала — в этой уверенности присутствовала сюрреалистическая нотка: незнакомец догадался о том, что она знает, что он наблюдает за ней. Неожиданно для самой себя девушка встала, схватила сумку и, не оглядываясь, стала спускаться с холма.

Глава 19

Стамбул, в ночь на 3 сентября 1599 года

Сейчас, когда Селию уже во второй раз готовили к ночи с султаном, карие Лейлы не было; не было и лепешкигашиша для того, чтобы чуть притупить ее встревоженный разум, усыпить память, а может, и помочь телу без страданий принять предстоящее, остаться прекрасной бездумной усладой, подобием десертов Керью.

Утешило ли ее то, что в этот раз она оказалась не одна?

Как и прежде, девушка со всеми положенными церемониями была отведена в покои султана. Но теперь рядом с ней шла другая, еще одну из насельниц гарема пригласили в эту ночь к властелину. Еще одна стала гёзде. Обеих девушек, с надушенными бедрами, гладкими лонами и благоухающими грудями, проводили через покои валиде к дверям, где их уже поджидала группа евнухов.

Вновь Селия прошла Золотым Коридором к спальне самого повелителя, но теперь ее ожидал небольшой сюрприз. В этот раз девушек не оставили в самой спальне, а провели дальше, в маленький покой, выходивший, как предположила Селия, в личный дворик султана. Следом за ними двое евнухов внесли довольно большой предмет, который показался девушке чем-то вроде низкого столика, и, установив его на полу в середине комнаты, бережно накрыли ковром.

Во главе процессии шествовал помощник главы черных евнухов Сулейман-ага. В отличие от первого вечера, когда Селия, одурманенная наркотиком, почти ничего не различала перед собой и ничего потом не могла припомнить, нынче она имела возможность наблюдать. Даже по стандартам дворцовой стражи Сулейман-ага — с его козлиной физиономией и отвисшим, как бурдюк, брюхом — отличался безобразием. Девушка с отвращением заметила, что его глаза обежали ее обнаженную грудь, когда он снимал тунику с ее плеч; с гадливостью отстранилась, почувствовав на своем теле его руки, пухлые и влажные, как плохо пропеченное тесто. Щеки Сулейман-аги, безволосые, как у младенца, были странно дряблыми, а его рот все время оставался бессильно приоткрытым, обнажая неестественно розовые десны и язык. Он держался так близко к ней, что она различала идущий от него дурной запах — старого тела и только что съеденного мяса, — и от омерзения рот ее внезапно наполнился желчью.

Обеих девушек усадили на внесенный низкий столик и велели не двигаться. Отдав эти указания, Сулейман-ага со своими подручными удалился, оставив их наедине друг с другом.

Селия не сразу узнала обнаженное создание, сидящее рядом с ней. Вторая девушка была чрезвычайно худощава, рядом с хорошо развитой фигурой Селии она казалась даже костлявой. Взглянув на маленькое, заостренное личико с высокими скулами черкешенки, Селия с удивлением отметила, что эта девушка вовсе не красива. К тому же лицо ее выражало неприятную агрессивность, а кожа была грубой и такой бледной, будто ее лишили всех жизненных соков. Растение, выросшее где-нибудь в темной кладовой или глубокой лощине, выглядело бы так же. Но самыми поразительными в ее внешности были глаза, такие светло-карие и яркие, что казались почти золотыми, обрамленные светлыми, песочного цвета ресницами.

Когда девушка почувствовала на себе взгляд Селии, эти глаза сузились и лицо приобрело еще более агрессивное выражение.

— На что это ты так смотришь?

Тон черкешенки был таким грубым, что Селия отшатнулась, как от удара.

И вспомнила.

— Я ведь знаю, где видела тебя раньше, — заговорила она. — Это было сегодня вечером, у хасеки. Ты одна из служанок Гюляе-хасеки? Ты и другие женщины подавали нам фрукты, когда мы с ней разговаривали в павильоне.

Как могла она забыть столь странное лицо? В нем проглядывало что-то настолько дикое, необузданное, что Селия тогда едва не подскочила, увидев это выражение.

— Ну и что? Я ей больше не прислуживаю.

— Ты хочешь сказать, что ты больше не служанка Гюляе-хасеки? — холодно переспросила девушка.

Несколько долгих мгновений золотистые глаза мерили Селию дерзким взглядом. Потом младшая пожала плечами и произнесла:

— Да. Я больше не служанка у этой дуры.

От удивления Селия просто лишилась дара речи. Установленные в гареме правила требовали такого декорума в поведении и общении, что даже за те несколько месяцев, что Селия провела здесь, она привыкла считать любое нарушение принятых норм вежливости, даже в самых неформальных ситуациях, актом, шокирующим своей грубостью.

Хотя вечер казался довольно теплым, здесь, в этом маленьком покое, было прохладно, и девушка почувствовала, как дрожь пробежала по телу. Она заглянула в глубину арочного проема, туда, где располагалась спальня султана, но там было все ровно так, как позавчера: и молчание освещенной огнем одной свечи комнаты, и сводчатый потолок, полный сумрачных теней.

— Сейчас ты выглядишь совсем по-другому, — обернулась Селия к девушке.

— Ха, — издала та саркастический смешок, — ты тоже.

В этот раз она даже не обернулась к своей собеседнице, а вместо этого, изменив позу, постаралась как можно соблазнительней выгнуть спину, чувствуя себя вполне естественно.

— Как твое имя?

— Скоро узнаешь.

— Меня зовут Кейе. Кейе-кадин, да будет тебе известно. — Тон Селии был ровным, и она продолжала говорить, не спуская с девушки глаз. Затем с любопытством спросила: — Сколько тебе лет? Тринадцать? Четырнадцать?

— Откуда мне знать? — пожала та плечами. — Во всяком случае, я моложе, чем хасеки. Та вообще уже старуха, ей точно больше двадцати. И моложе тебя. Он ведь именно таких и любит? Чтобы тело было совсем юным.

— Может быть — Селия не сводила с девушки озадаченного взгляда. — А может, и нет.

Она обхватила себя руками, стараясь согреться. Ягодицы и ноги ее стыли от холода.

— Почему здесь так прохладно?

Девушка принялась легонько растирать ладони и предплечья, которые покрылись гусиной кожей и побледнели, замерзая.

— Ты что, ничего не замечаешь?

Юная черкешенка, продолжая держать выгнутой арку спины, стала попеременно наклоняться вперед-назад, вперед-назад, как сделал бы цирковой акробат в ожидании минуты выхода на арену.

— Что я не замечаю?

— На чем мы сидим.

Селия сунула руку под ковер и мгновенно отдернула пальцы, будто от ожога.

— Да это же лед! Мы сидим на целой глыбе льда.

Увидев выражение лица изумленной Селии, девушка в первый раз улыбнулась, и ее мрачное маленькое личико словно оживилось.

— Ну что, гордячка, а ты этого и не знала? Я, может, и не такая красотка, как ты, но он ведь и не собирается разглядывать мое лицо. — Она метнула на Селию откровенно злобный взгляд. — Посмотри на меня, видишь, как побелела моя кожа. — Она наклонилась к Селии, и слова ее показались настоящим шипением. — Чем холоднее, тем она белее. Это-то он и любит.

«Конечно, она права, — подумала Селия, — как я раньше не догадалась!»

В сумраке комнаты кожа этой девушки казалась сказочно светлой, она даже приобрела голубовато-белый оттенок льда. Селия опустила глаза и оглядела свое обнаженное тело. От холода оно приобрело эффект прозрачности. Она ясно видела рисунок голубых вен на груди, на нежных бедрах и дальше вниз, до самых стоп.

«Конечно, это так».

— Понятно, потому меня и выбрали. И хасеки тоже.

— Да, валиде попыталась подложить тебя ему. Но у тебя ничего не вышло. Мы все уже прослышали об опиуме.

У девушки вырвался странный хриплый смех.

— Откуда?

Та пожала плечами.

— Слыхали, вот и все.

— Вы? Все? Не думаю. — Селия спокойно встретила сердитый взгляд черкешенки. От холода мыслила она очень отчетливо. — По-моему, ты хотела сказать, что «ты слышала». И узнана нечто, не предназначенное для твоих ушей.

Еще один смешок, но теперь Селия видела, как недоумевающе взметнулись светлые ресницы.

— Кому дано решать, что мне положено знать, а что нет?

— Откуда служанке могут быть известны такие вещи? Отвечай мне, карие. — Селия говорила строго.

— Сама догадайся.

— Не беспокойся, я непременно это сделаю.

Взглянув на кисти своих рук, она увидела, что те дрожат крупной дрожью, но теперь эта дрожь была вызвана не холодом, а гневом.

— Тебе что-то очень не по себе, Кейе-кадин.

— Да, но не настолько, насколько тебе.

С удовлетворением Селия увидела, что губы этой странной девушки совсем побелели. Она перестала раскачиваться и сидела теперь, охватив колени руками и прижав их к груди. Все ее тело выражало напряженное нежелание мерзнуть.

— Ничего, он скоро придет. А когда придет, выберет меня, а не тебя.

— Почему ты так уверена в этом? — спросила Селия.

— Потому что я знаю, что нужно делать. Я подглядывала за ним, когда тут была эта дура хасеки — Девушка бросила торжествующий взгляд на собеседницу. — Слышишь, он, кажется, уже у дверей.

И в это мгновение, не успела Селия перевести взгляд на дверь, черкешенка раздвинула ноги, бесстыдно обнажив тщательно выбритое лоно, и, скользнув пальцами внутрь, медленно и осторожно извлекла маленький, похожий на горошину предмет. Это было что-то круглое и черное, примерно такого же размера и той же формы, как та лепешка гашиша, которую Селии дала карие Лейла.

— Что это такое? — изумленно спросила она.

— Сейчас увидишь. — Девушка снова издала гортанный смешок — Не ты одна умеешь давать взятки карие Лейле.

Она не стала глотать эту лепешку, как предположила Селия, а вместо этого аккуратно спрятала ее под язык. Затем снова скользнула двумя пальцами между губами лона, слегка коснулась внутренней его стенки, чтобы потом тронуть ими — влажными и чуть заблестевшими — за ушами, обвести, слегка касаясь, рот. Все это она проделала, не сводя глаз с Селии, улыбка таилась в уголках ее губ.

— До чего противные существа мужчины, тебе не кажется? — шепнула она.

Когда султан наконец вошел в комнату, обе девушки разом соскользнули с ледяного трона и распростерлись на полу у его ног. Впоследствии Селия припоминала то обжигающее чувство, с которым восстанавливалась циркуляция крови в кончиках пальцев, какими окоченевшими и онемевшими были ее руки и ноги, как медленно она могла ими двигать. Поднять глаза она не осмеливалась и потому скорее почувствовала, чем увидела, его недовольство.

— Что это? Я вас не звал.

Тяжелое молчание.

— Где Гюляе-хасеки?

Снова молчание, потом Селия услышала ровный голос черкешенки:

— Гюляе-хасеки захворала, мой повелитель. Она приносит вам свои нижайшие извинения. Госпожа повелительница, валиде-султан, непрерывно пекущаяся о ваших удовольствиях, послала нас сюда вместо нее.

Твердые холодные плитки пола впивались в локти и лоб Селии. Пока не было дано знака подняться, ей надлежало оставаться в том же положении с приподнятыми вверх ягодицами и лицом, обращенным к полу. Потянулись долгие мгновения. Уголком глаза девушка приметила отколовшийся уголок плитки как раз напротив ее носа, и разглядывала его, как ей показалось, целую вечность. Затем, почувствовав, что никаких изменений не происходит, она чуть отвела голову вбок и увидела, что черкешенка изменила позу и теперь стоит перед султаном на коленях, выпрямив спину.

Будто с целью скрыть наготу, эта девушка прикрылась согнутой в локте рукой, сомкнув пальцы вокруг левой груди, приподнимая ее, жест одновременно и покорный, и соблазнительный. Груди у нее были довольно большими для такого тщедушного создания, с широкими и плоскими сосками, от холода превратившимися в две твердые палочки. Султан продолжал молчать, но Селия вдруг заметила, что он сделал шаг в ее сторону, с губ черкешенки при этом сорвался едва слышный стон: «О-о!»

Скорее это был вздох. Она подалась вслед за султаном, будто теряя равновесие, затем снова отпрянула в смущении. Веки ее опущенных глаз трепетали.

— Мы узнали тебя.

Селия вдруг подумала, как странно слышать голос мужчины после столь длительного общения с женщинами.

— Ты Ханзэ? Маленькая Ханзэ.

Девушка ничего не ответила, но ее странные глаза блеснули в сумраке золотым огнем.

«Но как он может смотреть на тебя, — мелькнуло в голове Селии. — Ты ведь попросту безобразна».

Не успела она додумать эту мысль, как султан опять сделал шаг к ней.

— А-ах.

Из груди девушки вырвался вздох, и Селия заметила, как розовый язычок черкешенки скользнул по губам в одну и другую сторону. Увлажненные, они ярче заблестели при свете свечи.

Внезапно стало очень тихо. Все, что могла слышать Селия, это взволнованное дыхание девушки и звук своего собственного бьющегося сердца.

Все еще распростертая на полу, она с трудом переводила дыхание, но никто не обращался к ней, и она не осмеливалась подняться без разрешения, только слегка повернула голову в сторону. Теперь она хорошо видела ту, другую девушку по имени Ханзэ, видела, как она выпрямилась и чуть изогнулась. Своему телу — тщедушному и хилому в сравнении с телом Селии — она теперь придала такую осанку, будто это был самый редкий и изящный цветок на свете. Кожа черкешенки, по-прежнему голубоватая от холода, сияла подобно белым розам в утреннем саду.

Если эта странная девушка и ощущала стужу, она ничем этого не показывала. Султан не сводил с нее глаз, и вот Ханзэ наконец осмелилась поднять на него взор. Их взгляды скрестились.

— Ах! — слабо, подобно тихому рыданию, выдохнула та и откинула голову назад, будто от удара.

— Не бойся меня, — промолвил султан, но тон его, как внезапно догадалась Селия, показал, что эта мысль отнюдь не неприятна ему.

Теперь он сделал шажок к черкешенке, его одеяние при этом движении чуть распахнулось, полы длинного халата разошлись. Чем дольше он смотрел на девушку, тем сильнее она отстранялась от него, изгибаясь то в одну сторону, то в другую. Она походила на какое-то насекомое, наколотое на иглу.

— Дай мне взглянуть на тебя.

Черкешенка опять слегка отпрянула, будто пытаясь спрятать свою наготу от его взгляда, при этом движении ее белоснежное хрупкое плечо чуть заметно выдвинулось, линия крутой длинной шеи, приподнятого затылка оказалась подчеркнутой.

«Она будто танцует», — мелькнула мысль у Селии.

Разрываясь между собственным страхом и очарованием этой сцены, девушка зажмурила глаза, затем быстро распахнула их. Что ей делать? Чего ждут от нее? Она должна уйти или оставаться здесь? Селия увидела, как султан мягким движением отнял руку Ханзэ от ее груди и потянул на себя. Девушка сделала попытку остановить его, ухватилась пальцами за ладонь, затем шлепнула его рукой, ноготками впилась в мякоть предплечья, но он быстро поймал ее за запястье и сильно сжал его, после чего притянул девушку к себе. Пальцем свободной руки коснулся ее соска, стал медленно обводить его, будто рисуя что-то.

Со вздохом Ханзэ припала к нему и уронила голову на грудь султана. Он наклонился, но не поцеловал ее, а чуть помедлил и тихонько дохнул ей в ухо.

— Иди в спальню, — хрипло сказал он. — И ты тоже, сонная голубка. — Он внезапно повернулся в сторону Селии. — И накиньте что-нибудь на себя, а то замерзнете.

«Оказывается, он не забыл меня».

Девушка почувствовала мужскую ладонь на своей щеке, мягкие ласковые пальцы, запах мирры.

Кровать султана была точно такой, как запомнила ее Селия: широкий диван, покрытый яркими тканями, дамастом и разрезным бархатом, шитыми золотом и серебром парчовыми покрывалами, многие из которых были подбиты мехом. В мягком освещении блестящая поверхность парчи походила на панцири каких-то неведомых насекомых. Остальная часть комнаты, включая высокий, словно в церкви, сводчатый потолок, таилась в сумраке.

Селия набросила одно из меховых покрывал себе на плечи и опустилась на колени в изножье кровати. Ханзэ, не спросив разрешения, расположилась в самом центре ложа, она тоже накинула на себя одно из меховых покрывал и с наслаждением потерлась о него щекой. Девушка чувствовала себя здесь совершенно свободно, она явно ничего не боялась.

— Итак, маленькая Ханзэ, ты готова принять меня?

И он опустился на кровать прямо перед нею. Девушка медленно подтянула мех повыше к самому подбородку и, сузив глаза, обратила лицо к султану. Затем выразительно и неторопливо покачала головой.

— Нет, мой господин.

— Ты осмеливаешься говорить «нет» своему повелителю?

К изумлению Селии, он внезапно расхохотался, как будто такой ответ привел его в восторг. И нетерпеливым движением сбросил с плеч одежду.

— Это мы сейчас увидим.

Он сделал движение к черкешенке, но та отпрянула от него так же стремительно, как делала это раньше. Он опять подался вперед, а когда девушка снова увернулась, поймал ее лодыжку и грубо дернул к себе.

— Не так проворно.

До Селии эти слова донеслись вместе с участившимся дыханием. Затем он с усилием распрямился, невольно подчеркнув неповоротливость тяжелого рыхлого тела.

«Дикий кабан в поисках трюфелей», — усмехнулась Селия про себя.

Она наблюдала, как султан опрокинул Ханзэ на спину и одной рукой прижал ее голову к дивану. Девушка принялась яростно извиваться, высвободив одну руку, она впилась ему в лицо ноготками и царапалась, пока он не поймал ее. Лишенная свободы, она вытянула и выгнула шею, отстраняя от него лицо, и вдруг недвижно замерла в таком положении. Оба тяжело и бурно дышали. Потом он склонился к лицу черкешенки, вглядываясь в него и почти касаясь губами ее рта, шеи, будто вдыхая запах духов и тех тайных мазков, которые она нанесла себе. Селия следила за этой сценой не отрываясь.

— Они давали тебе что-нибудь?

Она покачала головой.

— Говори правду.

Селия видела, как его палец скользнул вниз вдоль горла девушки. Ханзэ не отвечала, но внезапно вытянула шею и провела языком по его губам.

Он тихонько усмехнулся.

— Ты готова принять меня? — прошептал он. — Это не будет больно. Почти.

— Нет.

И с этим последним актом неповиновения она вывернулась из-под него, высвободила руку, попыталась изо всех сил оттолкнуть его, но мужчина был слишком силен, чтобы такое сопротивление могло к чему-то привести. Ханзэ выдохнула и затихла.

Селия в ужасе охватила себя руками, чувствуя, как заныл у нее живот при мысли о том, что должно сейчас произойти у нее на глазах.

— Значит, я возьму ее вместо тебя? — Султан кивком указал на Селию, стоявшую на коленях в изножье кровати.

— Нет, мой повелитель, — покачала непокорной головой черкешенка. В ее голосе прозвучало краткое рыдание. Или смешок? — Возьми меня.

Она обхватила крупную ладонь султана, медленно опустила сплетенные руки между своими ногами, и палец мужчины проник во влагалище. Ласковое поглаживание заставило девушку негромко застонать.

Тяжело крякнув, он вошел в нее. После чего все закончилось довольно быстро. Селия только успела услышать короткий вскрик черкешенки, а несколько мгновений спустя он уже отпустил ее и поднялся.

Накидывая на плечи платье, приказал:

— Ждите тут обе. Евнухи скоро придут за вами и отведут обратно. — Затем рассеянно потрепал Ханзэ по плечу. — Ты была приятна нам, маленькая Ханзэ. Ага запишет тебя в нашу книгу.

И с этими словами, не бросив на них больше ни единого взгляда, он удалился.

Селия не шевелясь сидела на кровати. В спальне воцарилось молчание, затем Ханзэ обернулась к ней.

— Ну, можешь меня поздравить. — Она подтянула колени к животу. — Теперь тебе придется называть меня кадин.

— Поздравляю, Ханзэ-кадин, — после паузы отозвалась Селия и, снова помолчав, медленно добавила: — Тебе самой не противно?

— Противно? Мне? — В свете свечи глаза девушки казались сейчас огромными, а сама она на удивление маленькой и юной: бледное больное дитя на огромной кровати. — Он выбрал меня. Тебе никогда уже не стать хасеки.

— У нашего повелителя много наложниц, но хасеки только одна. И это место, как тебе известно, уже занято.

Селия выговаривала слова неторопливо и осторожно, будто и впрямь общалась с ребенком.

На лице девушки заиграла дикая улыбка необузданного существа.

— Этому недолго длиться.

— О чем ты говоришь?

— Скоро узнаешь.

Ханзэ неторопливо выбралась из постели и нагая направилась к столику, на котором стояло блюдо приготовленных на меду лакомств. Не моргнув глазом, она сунула одно из них в рот и облизнула с губ сладкий сироп.

— Ты не хочешь есть? — Меньше всего черкешенку заботило то обстоятельство, что она была не одета. — Такие печенья называются «соски женщины», — хихикнула она. — Возьми одно.

Селия не обратила внимания на ее слова.

— Кто научил тебя?

— Научил меня?

— Да. Делать все это. Ну, угождать султану… вот так.

— Я же сказала тебе. Я подсматривала за ними.

Ханзэ тщательно облизнула пальцы.

— Не верю я тебе. Такому нельзя научиться, только подсматривая.

— Ты имеешь в виду все эти «ох» и «ах»? — презрительно усмехнувшись, спросила Ханзэ, передразнив саму себя, и закружилась по комнате на кончиках пальцев, возбужденная недавними событиями. — Ладно, могу сказать тебе это, Кейе-кадин, — небрежно бросила она через плечо. — Я научилась этому еще в Рагузе у прежней хозяйки.

— В Рагузе?

— Да. А что тут удивляться? Валиде любит тех, кто пришел из родных ей мест.

Селия в молчании не сводила с нее глаз.

— С небольшими подсказками карие Лейлы, разумеется. — Девушка перестала кружиться и снова подбежала к столику, чтобы взять еще печенья. Два ярких пятна заиграли на ее впалых щеках. — О, Лейла будет первой, кого я награжу, когда стану хасеки.

— Так, значит, это она тебе все рассказала? — Голос Селии внезапно прозвучал до крайности устало.

— Карие Лейла мне ничего не рассказывала. Только дала мне своего снадобья, как и тебе, между прочим. — Тут черкешенка по-детски хихикнула. — «Хотелка» она назвала мою…

— Я не о Лейле говорю, — перебила ее Селия. — Я имела в виду валиде. Тебе она все рассказала? И пообещала, что ты будешь следующей хасеки?

— Не понимаю, что ты такое плетешь.

— Думаю, что понимаешь. — Но тут новая мысль осенила девушку. — Через минуту сюда явятся евнухи, чтобы отвести нас назад. Тебе объяснили, что надо делать? Ну, насчет крови рассказали тебе?

— Ка… какой крови?

— Как какой? Ты же знаешь, в первый раз, когда ты… когда тебя… ну, в общем, при этом должна показаться кровь. И они должны убедиться, что она была. Разве Хассан-ага не сказал тебе? О, я забыла, его же нет здесь. — Селия испуганно прижала руку ко рту. — Неужели тебя не предупредили?

Тяжелое зловещее молчание. Когда Ханзэ прервала его, голос у нее неожиданно стал тоненьким-тоненьким:

— Кровь?

И опять замолчала.

— А здесь ее нет? Ничего не показалось?

— Нет.

Поведение дикарки, всего мгновение назад полной самой необузданной энергии, резко изменилось.

— Что мне делать, кадин? — пролепетала она, ноги ее подкосились, и она почти упала на край кровати. Глаза ее не отрывались от Селии. — Что со мной теперь будет? Помоги мне, кадин. — И она рухнула на колени перед девушкой. — Пожалуйста!

Селия стала быстро соображать.

— Скорее дай мне салфетку. — Среди покрывал и подушек они отыскали лоскут белой льняной ткани с богато вышитой каймой, которым Ханзэ только что вытирала рот. — А теперь быстренько нанеси себе небольшой порез. Хоть вот этим.

На полу рядом с кроватью, там, куда небрежно кинул его султан, валялся пояс с прикрепленными к нему изогнутыми ножнами, обильно украшенными золотом и драгоценными камнями, а из ножен торчала рукоятка клинка, инкрустированная тремя огромными изумрудами. Селия рывком выдернула кинжал и осторожно ощупала его кончик. Скорее это было украшение, а не оружие, и предназначалось оно для парадных целей, но для них могло быть полезным.

— Годится. — Она протянула клинок Ханзэ. — Ну, торопись же.

Но та в страхе отпрянула:

— Я не смогу, что ты.

— Но ты должна. И побыстрее, у тебя совсем мало времени.

— Нет-нет. Я ни за что этого не сделаю.

— Не будь такой трусихой.

Ханзэ расширенными от ужаса глазами впилась в лицо девушки.

— Пожалуйста, умоляю тебя. Сделай это ты.

— Я?

— Прошу, пожалуйста. Сделай ты. — Теперь она открыто рыдала. — Мне не скрыть пореза. Они сразу же увидят его. И поймут, для чего я это сделала. — За дверью послышались приближающиеся издалека тяжелые шаги. — Заклинаю тебя жизнью, сделай это ты. Я никогда не забуду твоего поступка. Обещаю.

Времени на размышления не оставалось. Селия взяла в дрожащую руку кинжал и поднесла острие к своему запястью.

— Нет-нет. Только не сюда, — вскричала Ханзэ. — Лучше под мышкой, там никто не заметит.

Девушка приподняла руку и снова поднесла кинжал к телу. Но вдруг задумалась.

— С чего это я буду такое устраивать, а, Ханзэ? Зачем мне защищать тебя? Нет у меня никаких причин это делать.

— Прошу тебя всем святым! Пожалуйста, я никогда не забуду, что ты для меня сделала. — Глаза черкешенки выкатились, выражение их было едва ли не безумным. — Ты ничего не понимаешь. Мне отрежут руки и нога. Вырвут глаза щипцами. Зашьют в мешок и бросят в Босфор, если…

— Да, похоже на них.

Задумчиво Селия попробовала на пальце остроту клинка. Действительно, зачем ей помогать этой дикарке? Разве опыт последних нескольких дней ничему не научил ее? Да эта красавица при первой же возможности утопит ее, как котенка. И глазом не моргнет.

Увидев ее колебания, Ханзэ сделала резкое движение, намереваясь вырвать оружие из ее рук, но Селия опередила ее. Она быстро спрятала руку, в которой держала кинжал, за спину.

— Отдай мне его! — Девушка не переставала рыдать. — Я расскажу тебе все про опиум…

— Фу. Какие пустяки. — Шаги евнухов приближались. — Как ты сказала, я и сама сумею все разузнать.

Но прежде чем она успела договорить, Ханзэ выпалила какое-то слово, которое сразу заставило Селию замолчать.

— Что? Что ты говоришь?

— Дверь! Дверь в Птичник! Я сказала, что ты получишь ключ от Двери Птичника!

Их взгляды скрестились. Для расспросов времени не было. Селия слышала только страшный грохот в ушах, шум мчащейся по сосудам крови.

— Обещаешь?

— Клянусь жизнью.

Бисеринки пота оросили лоб Ханзэ.

В наступившей тишине громом показался шорох открываемой двери. В мгновение ока Селия сделала небольшой надрез, Ханзэ поднесла к нему салфетку, и обе увидели, как три капельки крови упали на белоснежную ткань.

Глава 20

Стамбул, утром 3 сентября 1599 года

— Не могу поверить, что тебе было известно о британском посольстве!

— Да, было.

— Все это время в Стамбуле находились англичане!

— Мне кажется или мы действительно уже сто раз обо всем этом беседовали? Я сказала тебе, извини.

Аннетта лежала на своей кровати — раскатанном на полу матраце — в спальне, которую она делила с пятью другими девушками, другими кисляр. Говорила она в своем обычном тоне, но вид у нее был совершенно больной, и она даже не делала попытки приподняться на ложе. Селия стояла перед лежащей подругой, опираясь коленями о твердый деревянный пол.

— Но ты, оказывается, знала не только о том, что прибыл английский корабль с дарами для султана от Левантийской компании, но и о том, что от них султану передали модель какого-то сахарного кораблика. Ее видели здесь, во дворце, мне рассказали об этом. — Чтобы не возбуждать излишнего любопытства в сопровождавших ее слугах, Селия говорила едва слышно — Теперь говорят, что этот сахарный кораблик был отравлен и что из-за него умирает Хассан-ага.

— Что ты меня мучаешь с этим кораблем? — слабым голосом возразила Аннетта. — Я пыталась. Несколько раз. Правда. Но мне каждый раз казалось, что будет лучше, если…

— Если я об этом не узнаю?

— Да, дурья башка! Было б гораздо лучше, если б ты ничего не узнала! — Аннетта будто выплюнула эти слова. — Ты бы видела себя сейчас.

— Но зато теперь мне все известно. — Селия чуть выпрямилась, теперь она сидела на корточках, опираясь на пол всей ступней. — Тебе понятно, надеюсь, что может означать присутствие английского корабля?

— Не совсем.

— Пол может быть здесь!

— Даже не думай об этом!

— Нет, именно об этом я и буду думать. — Селия спрятала лицо в ладонях и не увидела выражения жалости, промелькнувшего в глазах Аннетты. — Как я могу не думать об этом? Дни и ночи напролет, просыпаясь и засыпая, где бы я ни была, я вижу его рядом с собой, у своего плеча. — Она прижала к векам кончики пальцев, стремясь их прохладным прикосновением утишить боль в глазах. — Ты говоришь, что я мучаю тебя. Аннетта, если кто тут страдает, то это я! Только вчера ты спрашивала меня, не считает ли он меня мертвой, а я еще рассмеялась, такой странной мне показалась эта мысль. Но теперь, теперь я думаю только о том, как дать ему знать, что я жива. Что я не умерла, что я здесь. Хоть как-нибудь, Аннетта, но я должна, должна…

— Я понимаю, о чем ты думаешь.

Но Селия покачала головой:

— Нет, совсем не понимаешь.

— Ты думаешь, что как только он узнает, что ты здесь, так сразу и явится за тобою прямо в султанский гарем.

Селия не сразу нашлась с ответом, глаза ее невольно скользнули к двери, с целью узнать, не подслушивают ли их, затем она неожиданно торопливо заговорила:

— Вправду, Аннетта, я думаю, что для этого есть способ.

— Нет! Нет никакого способа! — в бешенстве прервала ее подруга. — Я даже слушать этого не хочу! Тебе нужно, чтобы нас обеих утопили в Босфоре?

— Если б я только могла увидеть его, милая Аннетта! — Лицо Селии жалобно сморщилось, она едва не плакала. — Больше мне ничего не нужно. Моего отца уже нет на свете, мне больше никогда не увидеть его. Но если б мне взглянуть на Пола, хоть на одну минутку, я могла бы жить дальше и вынести что угодно!

Девушка огляделась вокруг. Сейчас она находилась в комнате, которую когда-то делила с Аннеттой, — небольшое, лишенное окон помещение, примыкающее к дворику купальни. Оно располагалось на втором этаже недавно отстроенной части дворца. Полное отсутствие мебели, только небольшие кладовки вдоль одной из стен, куда девушки укладывают на день скатанные матрацы и покрывала. Приятный запах свежеоструганного дерева.

— Будь готова к тому, что я скоро опять поселюсь здесь, с вами, — вздохнула она. — Не думаю, что до моего возвращения остается так уж много времени.

— Бедная моя Селия.

Аннетта бессильно откинулась на подушках. Лицо ее бледнело прямо на глазах.

— Вовсе не надо меня жалеть. Поверь, я бы предпочла оставаться здесь, с тобой, чем жить там, где я живу сейчас. За мной все время следят. — Селия прижала ладони к груди. — Ты понятия не имеешь, как это ужасно. У меня такое ощущение, будто мне не хватает воздуха, его отнимают у меня. Даже когда я захотела навестить тебя, они отправили со мной трех прислужниц. — Она в страхе оглянулась. Из коридора доносились голоса сопровождавших ее женщин. — Никогда мне не удается остаться одной. Обо всем, что я делаю — даже о самых пустяках, — тут же становится известно валиде. Они шпионят за мной даже сейчас.

Аннетта непонимающе нахмурилась.

— Шпионят за тобой? Кто это за тобой шпионит?

— Те, кого она заставляет. Мне хасеки сказала. Она назвала их Ночные Соловьи.

— Ночные Соловьи? Что за ерунда, она просто хотела напугать тебя, вот и все. — Аннетта с трудом приподняла слабую руку и положила ладонь на плечо подруги. — Что эта противная хасеки сделала с тобой? Ты раньше такой не была.

— Нет-нет. — Селия горячо покачала головой, серьги ее зазвенели. — Я хочу, чтобы ты поняла. Она пыталась помочь мне. Но кто меня действительно пугает, так это некая Ханзэ. Есть тут такая особа.

— Кто это? Что за Ханзэ?

— Ее так зовут. Она была одной из служанок хасеки, — принялась объяснять Селия — Но вчера ночью султан сделал ее своей наложницей.

— Вчера? То есть ты хочешь сказать, что… — Внезапно заинтересовавшись, ее подруга сделала попытку приподняться на своем ложе. — Вы были у него ночью вдвоем?

— Да, мы были вдвоем. Но он захотел только ее.

— Ох, какая ты балда! — Сочувственная пауза — Как досадно.

— Не так уж и досадно. «Свеженькая новенькая куло для старого толстяка», помнишь, ты сама мне так говорила? Вот, именно так оно и было. И представь, прямо при мне.

— При тебе? — Приступ смеха сотряс тело Аннетты. — Нет, мне правда досадно. Ну и какова она, эта Ханзэ?

— Не смейся, пожалуйста. Она ровно такая же плохая, насколько хасеки хорошая. Но к счастью, не слишком умная.

И Селия рассказала историю с салфеткой.

— О мадонна! — Аннетта в полном изумлении уставилась на подругу. — Ты-то откуда про это знаешь?

— А я и не знала. Я все это придумала — Увидев выражение лица Аннетты, Селия холодно улыбнулась. — Не смотри на меня, пожалуйста, так. Некоторые слова хасеки заставили меня вдруг задуматься вот о чем: мы с тобой живем здесь, в самом сердце событий, происходящих во дворце, но никто ни о чем не рассказывает нам, простым обитательницам гарема. Только слухи и домыслы, причем большинство из них ложные. И чем выше твое положение, тем хуже становится. В конце концов ты перестаешь понимать, что происходит на самом деле. И я решила, что должна доискиваться до всего сама, необходимо разобраться в дворцовой жизни. Ты-то всегда была сильна в этом, Аннетта, но не я. Мне теперь кажется, будто я до сих пор спала. — Девушка снова устало прижала пальцы к глазам — Господи, у меня совсем не остается сил.

— И что эта Ханзэ рассказала тебе? С твоей стороны было очень благородно спасти ее шкуру.

— Да, благородно. — Селия села поудобнее. — Скажи, ты можешь хранить тайну?

— Ты сама прекрасно знаешь. Конечно могу.

— Она мне ничего не сказала.

— А что сделала? Я по твоему лицу вижу, что что-то важное. Скажи скорее, я нервничаю.

— Она дала мне это.

И с этими словами Селия вынула из кармана ключ. Аннетта беспокойно задвигалась.

— Что это за ключ? От чего он?

— От Двери Птичника, как они это называют. Одна из старых дверей ведет в третий дворик, но теперь она почти никогда не используется. А хасеки рассказала мне, что как раз сейчас английские работники устанавливают во дворце у султана подарок, который сделало ему английское посольство. Я сама слышала, как стучат их молотки. Поэтому, понимаешь, я просто подойду…

— Откуда ей все это было известно? — быстро перебила ее Аннетта.

— Кому, хасеки?

— Да нет же! Не хасеки, а Ханзэ, конечно. Ты бы спросила себя, зачем ей давать тебе этот ключ? Откуда ей знать, что именно тебе он так нужен?

— Н-не знаю, — пожала плечами Селия. — Я думаю, что она подслушала, как хасеки рассказывала мне об этих англичанах. Нет, не знаю, но мне до этого нет никакого дела.

— Ошибаешься. Это очень важно. — Лоб Аннетты внезапно покрылся потом. — Как ты не видишь, они ведь охотятся за тобой! За нами.

Селия непонимающе уставилась на нее.

— Что ты имеешь в виду, говоря «за нами»?

— Я имею в виду, что они могли догадаться о твоей связи с тем сахарным корабликом.

— Что за чепуха. Если б они догадались об этом, то, наверное, кто-нибудь спросил бы меня о нем.

— Именно поэтому и не спрашивают. — Глаза Аннетты, расширившиеся от ужаса, казались еще огромней из-за темных кругов вокруг них. — Здесь так не делается. Они следят. Следят и выжидают.

— Чего?

— Пока мы с тобой не сделаем какой-либо ошибки.

— Это мне безразлично! — В голосе Селии звенело волнение. — Я не хочу упустить единственный шанс. Другого не представится. Разве ты не понимаешь? — Слезы брызнули из глаз измученной девушки. — Англичане здесь, они каждый день приходят сюда. Нас разделяет только одна дверь!

— Нет! — Аннетта почти кричала. — Ты не должна этого делать!

— Почему не должна?

— Не должна, и все. Я прошу тебя, не думай об этом. Иначе нас обеих убьют. Ничто не должно наводить их на мысль о том, что тебе известно об англичанах, работающих во дворце.

Девушки долго молчали. Чувство страха обуяло и Селию.

— Что с тобой, Аннетта? Ты заболела? — внезапно охрипшим голосом спросила она.

— Да, я нехорошо себя чувствую. Та женщина, помнишь, ведьма еврейка, напустила на меня какую-то порчу.

Теперь ее голос был едва слышен, девушка с трудом повернулась на бок и закрыла глаза.

— Не будь глупой, ты же знаешь, что так не бывает. — Селия потрепала подругу по плечу. — Просто она напугала тебя, вот и все. Но если ты будешь об этом все время думать, ты и вправду можешь заболеть, Аннетта.

— А разве ты не видишь? — В уголках рта показались пузырьки слюны. — Я действительно больна.

Это походило на правду. Кожа Аннетты стала желтоватой, со странным жирным блеском. Еще прежде больной вид подруги напоминал Селии о чем-то, и вдруг она вспомнила, о чем именно.

— Я однажды уже видела тебя в таком состоянии, помнишь? Это было в утро того дня, когда нашли Хассан-агу, ты тогда еще разрыдалась из-за этого. Я не могла понять, в чем дело. Ты вовсе не больна, Аннетта, ты смертельно напугана чем-то.

— Нет!

— Чего ты так боишься?

— Не скажу.

— Прошу, скажи. — Селия почти умоляла. — Пожалуйста.

— Не могу. Иначе ты возненавидишь меня!

— Не глупи ты, ради бога. У нас не так много времени. Они явятся за мной в любую минуту.

— Мне так жаль. Это все моя вина. — Теперь Аннетта захлебывалась в слезах. — И та еврейка, это у нее злой глаз. Ты ничего не понимаешь. — Рыдания превратились в настоящую истерику. — Меня накажут!

— Ты права в одном — я действительно ничего не понимаю. — Селия снова тряхнула подругу за плечо, в этот раз сильнее. — За что тебя накажут? Что они узнали? За тобой никто и не следит. Это с меня они глаз не спускают.

— Накажут за то, что я пряталась там!

Пару голубей, примостившихся в дворике у самых дверей в комнату, внезапно что-то вспугнуло, их крылья зашумели в воздухе.

— Не понимаю! Где?

— Я была там, когда Хассан-агу отравили. — Шепот Аннетты был едва слышен. — Меня никто не увидел. Они подумали, что это кошка пробежала. Они-то меня не заметили, — нервно добавила она, — но меня видел он.

Голова Селии шла кругом. Так вот почему Аннетта так расстроилась, когда узнала, что Хассан-агу нашли живым. Это, по крайней мере, хоть что-то объясняет. Но что она могла там делать? Это не тело Аннетты занемогло, это ее разум нездоров. Страх перед Хассан-агой так велик, что подруга теряет здравый смысл.

— Выходит, что Хассан-ага знает, что ты была там? Ты уверена в этом?

— Да. Я думала, что он умер. А потом… потом оказалось, что нет. Он не умер. О Селия, — девушка зарыдала еще горше, — они нашли его, и он, если выживет, обязательно решит, что я замешана в этом деле. Они же знают, что мы с тобой вместе попали сюда во дворец.

— А это здесь при чем? — Селия была безмерно озадачена.

— Я все время хочу тебе рассказать. Тот сахарный кораблик, из-за которого умирает Хассан-ага, это вовсе не простой кораблик. Это копия судна твоего отца, балда. На нем так и было написано — «Селия».

Глава 21

Стамбул, нынешние они

День начинался хмурым и холодным рассветом, но Элизабет проснулась, охваченная чувством радости бытия, сама удивленная тем, как крепко она спала; тело ее будто пело от счастья, что оно такое теплое, розовое, мягкое. Половинка таблетки снотворного лежала нетронутой на ночном столике. Девушка слегка поерзала в постели, потом вытянула шею в попытке разглядеть небо за окном. И сразу увидела, что-то в нем изменилось за ночь. Затем, все еще сонная, она дотянулась рукой до мобильного телефона, взглянула на экран. Пока все как обычно — от Мариуса никаких сообщений. Одно небольшое послание от Эвы, которое пришло еще накануне: «Спи хорошо, дорогая, завтра поболтаем. Целую».

Мариус не звонит, значит, он не вспоминает о ней, не умоляет передумать и вернуться к нему; но нынешним утром по каким-то таинственным причинам то чувство опустошенности, с которым она просыпалась каждое утро по приезде в Стамбул, оставило ее.

Неожиданно девушка вспомнила, что в эту ночь ей привиделся не Мариус, а тот незнакомый турок, которого она встретила накануне в Мальтийском павильоне. Мысль о нем до сих пор владела ее разумом, эротическим шепотом щекотала кончики нервов.

К завтраку она спустилась последней. Остальные постояльцы пансиона — пожилая американка в тюрбане, профессор из Франции, кинорежиссер — уже выходили из-за стола, когда она появилась в столовой. Девушка налила себе кофе, взяла булочку, положила в розетку немного варенья из лепестков роз и принялась есть. Потом поднялась в гостиную и уселась за стол под одной из пальм. Из древнего граммофона неслись звуки русских военных маршей. Элизабет достала из сумки ручку и бумагу и начала новое письмо подруге.

Привет, дорогая Эва, извини за минорные тона моего последнего послания, ты права, наверное, я просто не умею писать писем. Но тебя нет рядом со мной, а мне так нужен кто-то, с кем я могла бы поговорить обо всем. Кто, кроме тебя, станет выслушивать мои жалобы на Мариуса? И уж по крайней мере, это не так дорого, как визиты к психоаналитику. К тому же я считаю вполне вероятный, что в далеком будущем какой-нибудь историк или студент еще поблагодарит нас за эти письма. Хоть и говорят, что наши электронные послания через Интернет не исчезают бесследно, я лично в это не очень-то верю. Куда им деваться? Где они сохраняются? Остаются на микрочипах или странствуют в безвоздушном пространстве? Бог его знает, но с бумажными носителями оно как-то легче работается — мне ли этого не знать? — не говоря уж о таких подробностях, как размер одного нанобайта.

Кстати, о бумажных носителях. Никаких следов Селии Лампри мне обнаружить не удалось. Читательский билет в библиотеку Босфорского университета для меня уже оформлен, теперь я дожидаюсь разрешения на работу в государственных архивах. Пока оно не получено. Nada.^[48] Если б она, Селия, написала письмо или два, вот была бы помощь…

Элизабет деловито слизнула капельку варенья с пальца и перевернула страницу. О чем бы еще написать Эве? О том утре, которое она провела в пустынных лабиринтах заброшенного гарема? О «других любопытных матерьях» из дневника Томаса Даллема? Или, еще лучше, о незнакомце из Мальтийского павильона? На мгновение ее рука задержалась в полете по страницам письма.

Постояльцы нашего пансиона меня все больше удивляют. Довольно необычные субъекты. Те двое русских, которых я посчитала работорговцами, оказались оперными певцами, приглашенными выступить на съезде коммунистической партии Турции. Американка в тюрбане — косит под Анджелу Лансбери^[49] — оказалась писательницей, по крайней мере она сама так заявляет. Об этом мне сообщила Хаддба, хозяйка пансиона, не менее колоритная особа: всегда в черном, лицо как у монахини, но что-то в ней весьма напоминает содержательницу французского борделя (чистой воды литературный персонаж, тебе бы она понравилась). Меня она почему-то сразу взялась опекать. Наверное, надеется продать какому-нибудь торговцу живым товаром…

Мысленно она представила ответ Эвы: «Шутишь,подруга. Мы с тобой уже не годимся для такого рода бизнеса». Элизабет улыбнулась. Ей уже двадцать восемь… Интересно, а сколько должно быть женщине, чтобы «годиться для такого рода бизнеса»? Тринадцать, четырнадцать? Тем девочкам-рабыням примерно столько и исполнилось. Селия Лампри к тому времени, когда попала в плен, была помолвлена с Полом Пиндаром, но ведь остальные оказывались в гареме почти детьми? Права ли Берин, утверждая, что женщины жили там, вполне довольные своей участью? Что им могло быть известно о любви, о сексуальных наслаждениях? Ничего, но вся суть системы именно в этом и заключалась, от них не требовалось никакого знания, никакого участия. Полное отсутствие собственных желаний, потребностей, всего лишь покорный сосуд, принимающий требуемые от него контуры. Звучит довольно обидно. Элизабет подумала о Мариусе и тяжело вздохнула.

Старый граммофон проскрежетал и замолчал, в гостиной воцарилась тишина. Элизабет задумалась, вслушиваясь в себя. Обычно при воспоминании о возлюбленном где-то в груди возникала боль, но сейчас она что-то не появлялась. Странно. И ночью ей снился незнакомец, встреченный накануне. До чего странно все-таки: что там было, во сне? Сейчас эти видения рассеялись подобно туману, осталось лишь призрачное чувство недоумения. Что это?

Тепло? Нет. Скорее беспокойство.

— Элизабет, вы здесь? — В гостиной появилась хозяйка. — Я вижу, сегодня вы не идете в библиотеку? Позвольте, я присяду рядом.

Не дожидаясь ответа, она грузно опустилась в соседнее кресло и тут же принялась вставлять сигарету в мундштук из слоновой кости.

— Давайте пошлем мальчика за кофе. Выпьем еще по чашечке.

Она прищелкнула пальцами и сказала что-то по-турецки возникшему в дверях Рашиду. Затем обратила свои подведенные сурьмой глаза к Элизабет:

— Какая гадкая погода, никак не прояснится — Она чуть вздрогнула и поплотнее завернулась в вышитую золотом пашмину.^[50] — Зато сегодня прекрасный день для того, чтобы отправиться в хаммам.

— Видите ли, я собиралась привести в порядок свои заметки, — промямлила Элизабет, но замолчала, заметив решительный блеск в глазах Хаддбы.

— Нет, Элизабет, — сказала она, как обычно произнося имя девушки слегка нараспев: «Э-э-эли-и-изабет», затем двумя резкими ударами о подлокотник стряхнула пепел. Облачко вспорхнуло и легло на пол рядом с креслом. — Нужно следить за собой. А вы этого не делаете, почему? Посмотрите на себя, сплошная меланхолия.

Она окинула девушку с ног до головы серьезным взглядом из-под своих тяжелых век. В это время в гостиную вошел мальчик с подносом, и Хаддба не просто взяла его из рук Рашида, она приняла поднос с такой торжественностью, с какой могла бы принять дань от верного вассала.

— Благодарю за вашу заботу, но я как-то не собиралась, — опять начала Элизабет.

— Но, Э-э-эли-и-изабет, — пропела та. — Не говорите мне «нет». К тому же вы отправитесь в хаммам, который построил сам Синан.^[51] — Крошечная чашечка Хаддбы, не больше наперстка, чуть слышно звякнула о поднос. — Рашид проводит вас.

Вопрос был решен.

В сопровождении мальчика Элизабет села в автобус около моста Галаты и отправилась в район под названием Султанахмет. Там они пересели на трамвай и доехали до остановки Капалы-чарши, что означало Большой базар. Когда они вышли, Рашид показал девушке на невзрачное здание, с закрытым рекламными щитами фасадом.

— Нам сюда? — Она не смогла скрыть своего удивления.

— Да, — кивнул мальчик. — Это хаммам.

Внутри здание разделялось на два крыла: слева находилось мужское отделение, справа — женское. Элизабет ввели в узкое помещение раздевалки и показали на запирающийся шкафчик, в котором находились два застиранных до дыр полотенца и пара пластмассовых шлепанцев. Все это не вдохновляло. Несколько женщин в длинных юбках, с туго убранными под цветные платки волосами, занимались уборкой, не обращая ни малейшего внимания на немногочисленных посетителей. Следом за Элизабет появилась группа молодежи европейского вида в одинаковых джинсах и неприглядных серых ветровках. Сразу стало шумно. На взгляд девушки, все в хаммаме отличалось неопрятностью, словно в воздухе витал слабый запах распада.

Но после удручающего вида раздевалки Элизабет была буквально поражена пышностью помещения, на порог которого она ступила. Над всем пространством парил огромный купол, опиравшийся на четыре купола поменьше. В каждой из двенадцати стен купальни размещались мраморные ниши с маленькими фонтанами, помещенными в чаши-раковины. Элизабет увидела себя не в помещении, предназначенном для купания и оборудованном соответствующим образом, а в архитектурно организованном пространстве, совершенном в своей простоте.

Неловко прижимая полотенце к животу, она вошла в купальный зал. В самой середине его находилась белая мраморная скамья, на которой расположились четыре женщины. От пара рассеянный свет приобрел жемчужно-серый оттенок, и она не могла разглядеть их лиц, но тела виднелись отчетливо. Одна из женщин обернула бедра полотенцем, остальные лежали обнаженными. Между ними текла тихая беседа. Элизабет опустилась было на край скамьи, но тут же вскочила: после холода улицы прикосновение мрамора показалось обжигающим. Неловко стянув с себя полотенце, она постелила его на скамью и побыстрее улеглась.

После городского шума и суеты здесь оказалось на удивление мирно и тихо. Женщины — почти все они были европейскими туристками, иностранками, как и она сама, — вели негромкие разговоры. Постепенно помещение заполнялось, вот вошли те несколько молодых девушек, которые вместе с ней были в раздевалке. Они смущенно пересмеивались, пытались прикрыться полотенцами, но скоро спокойствие купальни овладело и ими.

«Как прекрасна женщина!» — вдруг поразила Элизабет нежданно пришедшая мысль.

Ведь все эти женщины по-настоящему красивы. Только что в раздевалке они показались ей ничем не привлекательными дурнушками — невыразительные лица, уродливая одежда: дурацкие джинсы, бесформенные свитера. На улице на них никто бы и второго взгляда не бросил, но сейчас нагота преобразила их.

Вот темноволосая девушка вошла в зал и заняла место рядом с нею. Еще какую-то минуту назад она казалась коренастой толстухой с жирными волосами, туго перехваченными сзади в конский хвост. Сейчас же, лежащая навзничь, обнаженная, с рассыпавшимися по плечам прядями, она выглядела совсем по-другому. Взгляд Элизабет отметил гладкость кожи, соблазнительность округлых ягодиц. Не желая смущать девушку, она отвела глаза.

Теперь в хаммаме находилось человек двадцать, и взгляд девушки лениво перебегал с одной обнаженной фигуры на другую. Хрупкость и изящество плеч, изгиб спины, полнота грудей, скульптурной лепки посадка головы, узкие ступни.

«Перестань, о чем ты думаешь!» — воскликнула она про себя и, улыбнувшись, перекатилась на спину и уставилась в потолок.

Каменный купол был весь прорезан прихотливыми отверстиями — некоторые формой напоминали солнце, другие полумесяц, — и текший сквозь них бледный свет зимнего дня заливал зал. Чувство глубокого удовлетворения охватило ее. Как назвала этого архитектора Хаддба? Синан?

Она прикрыла глаза, пытаясь вспомнить то, что ей было известно об этом мастере, но мысли неожиданно для нее самой скользнули к незнакомцу из Мальтийского павильона. Почти раздраженно она тряхнула головой.

«Не будь смешной, этот человек совершенно не твоего типа», — одернула она себя, но мысленно снова видела его перед собой, смотрела в его глаза.

Крупный, довольно высокий, не толстый, но плотного сложения, про таких обычно говорят «представительный мужчина». И этот образ, так неожиданно вторгшийся в ее мысли, заставил их течь дальше.

«А что, если б он увидел меня сейчас?» — от смелости вопроса у нее перехватило дыхание.

К ней направилась одна из служительниц хаммама, дотронулась до плеча, как бы привлекая внимание, и, не произнеся ни слова, взяла за руку и повела за собой к одной из ванн, вырезанных, как и чаши фонтанов, в форме раковины. Элизабет, со ставшими пунцовыми щеками, последовала за ней. Знаком ей приказали присесть на одну из ступеней, а когда она подчинилась, банщица облила ее водой из черпака и принялась растирать разгоряченное тело рукой в жесткой рукавице.

Женщина работала быстро, ее движения были настолько резкими, что граничили с грубостью. Она рывком вскинула обе руки Элизабет кверху и стала растирать подмышечные впадины, груди, бока, живот. Девушка невольно попыталась выскользнуть, но та настолько выразительно опустила руки и покачала головой, будто раздосадованная, что Элизабет притихла и, подчинившись ее безмолвным командам, сидела теперь, сохраняя полное спокойствие и неподвижность.

«Что, если б он увидел меня сейчас?»

В этот раз она осмелилась подольше поиграть с этой далеко не противной мыслью. Она представила его необыкновенный, странно возбуждающий взгляд… По телу пробежал озноб. Трепет желания. Французы называют это «frisson». Элизабет поморщилась и запретила себе эти неприличные, глупые мысли.

А банщица тем временем принялась мыть ее волосы. Потоки воды низвергались на голову Элизабет сверкающими водопадами. Они сбегали по лицу, слепили глаза, затекали в уши, волосы длинными прядями липли к спине. Чужие твердые пальцы скребли ее макушку, потом вдруг запрокинули ей голову с такой силой, что она даже поморщилась. Острые ногти скоблили и царапали кожу головы, почти причиняя боль. Потом еще несколько сверкающих водопадов, и все.

Дрожа, Элизабет вернулась в купальный зал.

Глава 22

Стамбул, вечер 3 сентября 1599 года

Новость о том, что Хассан-ага, глава стражи черных евнухов, оказывается, не умер, облетела все покои Дворца благоденствия. Придворные лекари — не только белый евнух из дворцовой школы, но и личный врачеватель султана Моисей Хамон — объявили, что его жизнь находится вне опасности. Некоторые из обитателей дворца поговаривали о чуде; других больше занимали те сны, в которых, по слухам, валиде-султан было предсказано его выздоровление; а третьи, ну, третьих разбирал восторг от чудодейственной рубахи, заказанной валиде. Рубаха — всякий говорил, что это настоящее чудо, — была не только покрыта вышитыми золотом строчками сур из Корана, на ней были изображены неведомо что означающие символы и числа.

В тот вечер служанки известили Селию о том, что в Парадной зале должно состояться большое празднество. Ожидалось выступление труппы акробатов — как рассказывали евнухи, эта труппа состояла из одних только женщин, цыганок из греческого города Салоники, — прибывшей недавно в город и ставшей уже настоящей знаменитостью. О ней говорили на всех базарах и во всех гаремах, больших и малых, вдоль Босфора и залива, и госпожа валиде сама послала за артистами.

Но тем вечером, когда Селия вместе с другими женщинами направлялась в Парадную залу, расположенную в самом центре дворца, разграничивая женскую половину и покои султана, девушку поразило одно неожиданное наблюдение. Она почувствовала, что в воздухе витает что-то новое, атмосфера во дворце изменилась. То тревожное ощущение, которое подавляло всех его обитателей в последние дни, испарилось, сменившись общим чувством экзальтации и приливом энергии. Селия, не глядя по сторонам, шла коридорами к Парадной зале в сопровождении своих служанок, и, хоть глаза ее были смиренно опущены в землю, ум и сердце теснились сомнениями.

Пол находится в Стамбуле, в этом она больше не сомневалась. Кто же иной, кроме Керью, мог приготовить карамельную копию корабля ее отца? И назвать ее «Селия»? А Керью, конечно, находится рядом с хозяином, Полом. Мысль о будущем мучила ее своей неопределенностью. Что мог означать этот кораблик? Был ли он тайным посланием? Неужели они знают, что она здесь? Нет, этого не может быть.

И девушка отбросила эту мысль. Того, что произошло с ней, они даже предположить не могут. Слишком невероятно. Пол уверен, что она умерла. Погибла при кораблекрушении, утонула.

Но теперь, что бы там ни говорила Аннетта, она обязательно даст им знать о себе. У нее на груди спрятан ключ, он в полной безопасности, и дверь, ведущая из гарема, может быть открыта. При одной мысли о том, что ей предстоит сделать, Селию пронзила такая острая боль, что она задохнулась и едва не упала.

— Осторожнее, Кейе-кадин.

Одна из сопровождавших ее женщин придержала девушку за локоть.

— Ничего, ничего. Я всего лишь поскользнулась.

Селия постаралась собраться с силами. Она не может позволить им догадаться о том, что с ней происходит. Одно неосторожное слово, даже один взгляд могут выдать ее. Они следят за ней. Следят неотрывно. Она в этом уверена.

Селия вошла в Парадную залу.

Так как она не получала официального извещения о каких-либо переменах в ее положении гёзде, девушке полагалось сидеть на длинном, с разбросанными по нему подушками, помосте рядом с диваном валиде в левой стороне залы. Это было почетное место, предназначенное для женщин самого высокого ранга в гареме. Рядом с Селией сидели четыре ближайшие прислужницы валиде: Гюльбахар, Тюрхан, Фатима и еще одна новенькая девушка, занимающая это место до выздоровления Аннетты. Далее расположилась управительница гарема, а следом за нею распорядительницы гаремных служб: омовений, кофейной церемонии и главная цирюльница. По другую сторону от дивана валиде размещался еще один помост, и к нему как раз в эту минуту подводили детей султана, нескольких принцесс и юных принцев, таких маленьких, что они еще не были отделены от матерей и проживали в гареме. Даже одна из дочерей самой валиде прибыла во дворец для того, чтобы посмотреть представление, с нею были ее дети и целая свита невольников.

В противоположных концах громадной залы зажгли серебряные кадильницы, наполнявшие воздух благоуханием. Охапки свежих роз, тюльпанов, цветущие ветви апельсиновых деревьев и жасмина были расставлены в больших вазах сине-белого фарфора в каждом из четырех углов помещения. В мраморных нишах вдоль стен журчали фонтаны. Рядом с диваном, предназначенным для валиде, находился крохотный бассейн, где по поверхности, усыпанной лепестками роз, скользили миниатюрные лодочки со свечами, и пламя их красиво отражалось в бледно-зеленой воде.

У противоположной стены располагался помост для самых низших по рангу обитательниц гарема — как для только что поступивших новичков, так и для рядовых насельниц; всех их называли «кисляр». Управительница гарема выстроила этих женщин в колонну, ввела в залу и велела занять предназначенные для них места.

В такие праздничные дни, как нынешний, строгие правила, определявшие каждый аспект гаремной жизни, обычно чуть ослаблялись, иной раз даже отменялось правило молчания. Непривычный гул голосов (здесь более редкий, по словам Аннетты, чем мужчина с гениталиями) действовал одурманивающе и на самих женщин. Огонь румянца горел на их щеках, каждая болтала о чем-то с соседкой. Все они, даже самые младшие, восьми-девяти лет от роду, нарядились в свои лучшие платья. Шелка самого разнообразного рисунка — тут и красивый орнамент, и полоски, и полумесяцы, — роскошные кружева, парча, тканная серебром и золотом, разрезной бархат с рисунком из цветов и гирлянд листьев, сверкали в свете многочисленных свечей. Накидки и шапочки, вуали из золотистого газа, прикрепленные к головкам их обладательниц эгретами с драгоценными каменьями: сверкали дымчатый и розовый топазы, горели красным цветом гранаты и сердолики, бросали свои зеленые отсветы малахиты, изумруды и жадеиты; опалы, лунные камни и нити жемчугов мягко светились на прекрасной коже. Каждая — подметила ослепленная Селия, — даже самая невзрачная и пожилая из челяди дворца карие Лейла, место которой оказалось как раз перед нею, на более низкой ступеньке помоста, — каждая из обитательниц гарема была обильно украшена драгоценностями.

В первое время ее пребывания в гареме, когда девушка видела этих женщин собравшимися вместе, она бывала до того взволнована, что не могла отвести от них взгляд и не обращала внимания ни на что другое. Сегодня же пышное зрелище оставило ее равнодушной. Следит ли кто-нибудь за ней? Видит ли кто ее волнение? Селия внимательным взглядом обежала толпу. Вон стоит македонянка, распорядительница омовений, там же ее помощница, грузинка. А рядом немая великанша цирюльница, с совершенно круглым лицом и такими огромными зубами, что они больше походили на могильные плиты. В эту минуту в зал внесли носилки с Хассан-агой, главой черной стражи. Когда девушка увидела эту груду колышущейся черной плоти, ничуть не уменьшившуюся за время болезни, ее охватил страх. Каким образом сумела Ханзэ овладеть ключом, притаившимся на груди Селии? Ей было страшно даже спросить об этом… И ключ казался девушке пылающим углем, который жег ее тело.

Она едва не подпрыгнула от испуга, почувствовав чье-то прикосновение к плечу. Но это была всего лишь Гюльбахар.

— Как вы думаете, она придет? — услышала Селия ее шепот у самого уха.

— Кто? — не поняла девушка.

— Гюляе, конечно.

И Гюльбахар указала на позолоченный балдахин в противоположном конце залы. Под балдахином возвышался высокий трон, предназначенный для султана, а у самого его подножия помещалась небольшая вышитая подушка — место хасеки.

— Разве она может не прийти?

— Говорят, что наша маленькая Ханзэ уже успела занять ее место.

И Гюльбахар кинула Селии многозначительный взгляд.

— Что? — переспросила озадаченная девушка. — Так скоро?

— Он велел привести ее еще раз, сегодня после обеда.

— А-а. — Селия оглянулась, но Ханзэ не увидела. — Где же она может быть?

Но они не успели продолжить разговор, высокие двери залы распахнулись, и мгновенно наступила тишина. В сопровождении Сулейман-аги и трех других евнухов в зал вступила Гюляе-хасеки. На ней было платье из голубого бархата, расшитое серебряным узором, в разрезе виднелись туника и шальвары из золотой тафты. Ее шапочку, тунику и даже кушак украшало такое множество алмазов, какого Селия в жизни не видела. В полном молчании хасеки медленно пересекла огромное пространство залы, отделявшее трон султана от входных дверей. Вот она остановилась, повернув голову, оглядела полное людей помещение, затем неспешно опустилась на подушку.

Будто разом толпа испустила вздох, и женщины возобновили свою болтовню. Селия обвела взглядом возбужденные лица вокруг себя и снова посмотрела на Гюляе. Но если та и видела ее, то ни одним движением не дала девушке знать об этом.

«Да, хасеки права, слухи, тайны, домыслы. Мы поглощены этим потому, что здесь не существует настоящей жизни», — подумала она.

Еще минуту назад атмосфера Парадной залы напоминала Селии театр, каким она запомнила его тогда, когда отец водил ее в новый театр Розы в Лондоне. Но сейчас — она перевела взгляд на ту женщину, которая, подобно блистательному манекену, в полной неподвижности сидела у подножия царского трона, — сейчас это больше походило на травлю медведя, чем на театральное зрелище.

Новая мысль неожиданно пришла ей в голову, и она обернулась к Гюльбахар:

— А где прежняя хасеки султана? Не припоминаю, чтобы я видела ее хоть когда-либо.

— Вы говорите о Хайде-кадин? Матери принца Ахмета?

— Да, да, о ней. Теперь я вспомнила ее имя.

— Она никогда не появляется на людях. — Прислужница равнодушно пожала плечами. — Теперь никогда. По-моему, с ней вообще никто не видится, кроме, конечно, валиде.

Где-то на дальних подступах к зале возник и стал медленно приближаться шум, возвещающий о прибытии труппы артистов: тихий поначалу грохот барабанов, жалобный плач свирели. В зале опять воцарилась тишина, в этот раз более мощная и глубокая, чем прежде при появлении хасеки. Многие от нетерпения привстали со своих мест. При полном молчании собравшихся обе двери зала в разных его концах торжественно отворились. Из дверей со стороны гарема появилась валиде, а в противоположных возникла фигура султана. Медленно пройдя всю огромную залу, они встретились в самом ее центре, султан почтительно приветствовал свою мать, и они разошлись. Каждый занял предназначенное ему место.

Вот тогда Селия и увидела Ханзэ. Маленькая фигурка выскользнула из-за спины валиде и прошмыгнула на место рядом с девушкой. На ее тонкой шее красовалось нарядное ожерелье, а в ушах покачивались серьги с огромными грушевидными алмазами.

«Трофеи сегодняшней послеобеденной охоты», — быстро догадалась Селия.

На фоне бледного худенького личика черкешенки украшения казались фальшивыми безделушками, купленными на базаре. Но выражение ее лица было таким злобным, что шутка, с которой Селия хотела обратиться к ней, замерла у нее на губах.

Теперь наконец все устроились на своих местах, и под грохот барабана началось представление. Первыми вошли в залу музыкантши и быстро расселись на покрытом циновками полу. Одна из них размеренно гремела цимбалами, в руках другой звенел тамбурин, третья играла на свирели, а палочки в руках четвертой быстро мелькали, нанося звонкие удары по двум небольшим барабанам. Следом за музыкантшами с оглушительными криками и улюлюканьем, скачками в зал вбежали и сами акробаты, пугающие, варварского вида создания с темной кожей и маслянистыми черными волосами, свободно разбросанными по плечам. Они были одеты в яркие, забранные в талии куртки, остав лявшие открытыми их руки, и в странные, похожие на юбки шальвары из тонкого хлопка, огромные и пышные на бедрах и облегающие ногу от колена до щиколотки. Некоторые из артистов передвигались на руках, другие кувыркались колесом, а третьи после появления изогнулись мостиком и стали продвигаться вперед на ногах и руках. Самыми юными были две девочки шести-семи лет, а самой старшей, и, очевидно главной, в труппе оказалась крупная тяжелая женщина с неимоверно развитой грудной клеткой и повязанной красным платком головой. По сигналу барабанов она распрямила мощную спину, и ее товарки одна за одной стали вспрыгивать сначала на ее плечи, а потом на плечи друг друга, пока все шестеро не образовали пирамиду. Номер этот исполнялся под звон цимбал. Ноги женщины дрожали от напряжения, но она сумела сделать несколько шагов. Тут опять оглушительно громко застучали барабаны, две маленькие фигурки подлетели к ней и быстро, как обезьянки, вскарабкались на самый верх пирамиды из человеческих тел. Раздался торжественный звон цимбал, акробатки раскинули руки, и женщина в красной повязке, с трудом переставляя ноги, медленно зашагала в сторону трона султана. Кожа ее лоснилась от мгновенно выступившей испарины, вены на толстой шее вздулись от напряжения, но она твердо делала все новые и новые шаги. Еще одна барабанная дробь — и одна за другой женщины стали спрыгивать на пол, так же легко и без всяких видимых усилий, как они забирались наверх, и вот все они без единого звука выстроились на полу залы. Словно ниоткуда, в руках двух младших акробаток появились розы, которые они с поклоном положили к ногам султана.

Представление продолжалось. Артисты в быстром темпе совершали подвиги ловкости, они плясали на канате, жонглировали разными предметами, показывали акробатические номера человека-змеи. Все присутствовавшие, независимо от возраста, были захвачены происходящим. Даже Хассан-ага лежал, не шелохнувшись, на своих носилках, приоткрыв от удивления рот и не отрывая глаз от необыкновенного зрелища. Только ум Селии отказывался на нем сосредоточиться. От присутствия большого количества людей, тепла горящих свечей в зале стало так душно, что она чувствовала, как задыхается, встать же и уйти не осмеливалась, не желая привлекать к себе излишнего внимания таким откровенным нарушением принятого этикета. Девушка не хотела давать окружающим ни малейшего намека на свою внутреннюю боль, она лишь отважилась прижать руку к груди, чтобы вновь почувствовать ободряющее присутствие ключа. Именно так, заставив себя играть роль ничего не замечающей и ни о чем не подозревающей карие, она прожила последние несколько часов.

«Но не дольше, любимый, не дольше, обещаю тебе», — мысленно твердила она, обращаясь к Полу.

Кроме нее, насколько Селия могла видеть, лишь один человек не обращал внимания на происходящее. Глаза Ханзэ были устремлены не на акробатов, а на султана, по крайней мере так сначала показалось Селии, но затем она поняла, что злой взгляд черкешенки не отрывался от хасеки.

Дикарка таким бешеным взглядом впилась в Гюляе-хасеки, что Селия поразилась, как та может не чувствовать силы этих бледных, устремленных прямо на нее глаз. Но если она и ощущала ее, то виду не подавала. Гюляе следила за представлением с не меньшим вниманием, чем кто-либо из собравшихся; казалось, что она полностью поглощена им. Однако, понаблюдав за фавориткой еще некоторое время, Селия увидела, что взгляд той то и дело обращается к валиде и потом стремительно убегает прочь, будто она ищет кого-то.

— Она прекрасно выглядит сегодня, тебе не кажется? — Селия не смогла подавить искушения поддразнить Ханзэ. — Я говорю о хасеки.

— Что она там делает? — прошипела та рассерженной кошкой.

Какие необузданные чувства владели этим маленьким существом — гнев, разочарование, что это было? Понять казалось невозможным.

— Где же еще ей быть? — Селия наслаждалась бессильной яростью соседки. Ключ находился у нее на груди, она была счастлива этим, и страдания Ханзэ не трогали ее. — Ты надеялась оказаться на ее месте? Ты дурочка, Ханзэ, хуже, чем дурочка, если на это рассчитывала.

Но ответа Селия не дождалась.

Теперь началось сольное выступление самой силачки. На пол перед ней были поставлены различные предметы реквизита, среди которых оказались: огромный горшок, похожий на те, в которых хранят масло, несколько больших деревянных чурок, в ряд выстроились пушечные ядра разных размеров, к некоторым из них были прикреплены цепи. Обмотав кожаные ремни вокруг запястий и обвязав широкой кожаной лентой грудь, она стала жонглировать деревянными поленьями, умудряясь то держать их вертикально на голове, то перемещать на лоб или подбородок и даже удерживать в зубах.

Султан наклонился и что-то сказал хасеки на ухо, заставив ее улыбнуться.

«Как она может выносить это притворство?» — мелькнуло у Селии в голове.

Издали повелитель — с длинной светлой бородой, веснушчатой кожей и толстым животом — казался заурядным человеком, несмотря на свой пышный наряд и многочисленные драгоценности. Неожиданно Селия почувствовала, как вздрогнула рядом с ней Ханзэ.

Силачка теперь жонглировала двумя пушечными ядрами. Вены на ее руках вздулись от неимоверной натуги, капли пота скатывались с лица и падали на пол, Селия даже видела, как блестели они в ярком свете свечей. Султан снова наклонился к хасеки. Теперь он протягивал ей одну из красных роз, которые лежали у его ног, другую он послал матери, валиде-султан. Селия с усмешкой ожидала реакции Ханзэ, но та не шелохнулась. Прошло несколько минут, прежде чем девушка догадалась, что соседнее место опустело. Ханзэ исчезла.

— Куда она отправилась? — знаком спросила она у Гюльбахар.

— Ханзэ? Понятия не имею, — прошептала та в ответ. — Вышла куда-то минуту назад. Ну и шут с ней. Я только надеюсь, что валиде этого не заметила, а то как бы ей не накликать на себя неприятностей.

Девушка прижала руку к горлу, дыхание у нее прерывалось.

— Вы что, заболели, кадин? — Гюльбахар положила руку Селии на плечо. — Вы так странно выглядите.

— Нет, я не заболела. Просто здесь немного жарко, как мне кажется. — Селия попыталась унять взволнованное дыхание. — У меня плохое предчувствие, Гюльбахар.

— Вы говорите об этой маленькой затаившейся змее? — Служанка презрительно скривилась. — Не стоит так волноваться. Насчет нее у нас у всех есть предчувствия.

— Нет, это больше, чем просто предчувствие. — Селия огляделась, пытаясь догадаться, куда могла деться черкешенка. — Она задумала что-то, Гюльбахар, я уверена.

— Да что она может сделать? — Ее собеседница пожала плечами. — Вспомните мои слова, она еще получит взбучку за то, что ушла без разрешения. Она страшно боится валиде, я знаю, я видела их вместе. — Гюльбахар издала сухой смешок. — Она смотрела на госпожу, как кролик на удава. Нет, насчет нее не стоит тревожиться, она не осмелится что-то предпринять. Лучше наслаждайтесь представлением, Кейекадин.

«Валиде, конечно же, валиде! — осенила догадка Селию. — Разумеется, эта женщина и есть ключ ко всему происходящему. Именно она подсказала черкешенке мысль о том, как легко она может встать на место хасеки, заменить ее в сердце султана, любому другому эта мысль показалась бы полностью невозможной. Кто же еще мог убедить в этом бешеную Ханзэ? Я могу в этом не сомневаться, ведь всего несколько дней назад валиде то же самое пыталась проделать и со мной».

Девушка глянула в сторону госпожи, и вновь ее поразила прежняя мысль: как мала ростом эта женщина! Сейчас Сафие сидела на диване, подложив одну ногу под себя и изящно откинувшись на парчовые подушки, ее подбородок опирался на тонкое запястье. В этот вечер ее наряд состоял из платья благороднейшего алого дамаста с шитым золотом корсажем и многочисленных драгоценностей. Длинные волосы были заплетены в косы и перевиты золотыми цепочками с нанизанными на них жемчужинами. Какой рассеянной она казалась и как опасно было, доверившись этому впечатлению, заблуждаться на сей счет! Они с Ханзэ замечательно подходили друг другу.

Сафие держала цветок, что послал ей султан, — мускусную розу темно-красного цвета, такого темного, что она казалась почти черной, — и рассеянно вертела ее в пальцах. Как все собравшиеся, она внимательно следила за выступлением акробатов, время от времени обращаясь с какими-то замечаниями к дочери, принцессе Фатиме, сидевшей рядом. Иногда наклонялась и подносила розу к лицу, нюхая ее. Вид у валиде был совершенно безмятежный, но какое-то странное выражение будто витало у нее на лице — Селия попыталась найти подходящее определение, — что-то похожее на глубокую сосредоточенность. На неусыпное внимание.

«Она следит за нами всеми», — поняла девушка. За каждым из присутствующих. Как тогда сказала Аннетта? «Они наблюдают и выжидают, вот чем они тут заняты». Валиде не могла не заметить, как Ханзэ вышла из залы, более того, эта женщина прекрасно знала, зачем та это сделала.

Силачка закончила свое выступление, и теперь на ее месте в центре зала оказалась другая артистка, которой Селия до сих пор не видела среди выступавших. Выбеленное лицо женщины напомнило девушке Пьеро. В отличие от остальных она была одета не в шальвары, а в красивое платье из яркой материи в полоску, с широчайшей юбкой и такими же пышными рукавами. Каждый дюйм ее одеяния был расшит серебристым переливчатым стеклярусом, а ступала она так плавно, что, казалось, катится по полу на маленьких колесиках.

За окнами уже совсем стемнело, и служанки зажгли лампы. Праздничная беззаботная обстановка, созданная выступлениями акробатов и женщины-силачки, сменилась напряженной тишиной. Женщина с лицом Пьеро, медленно скользя, двигалась по зале, а ее платье при этом так и сверкало ледяным блеском. С каждым шагом у нее в руках самым волшебным образом возникали все новые и новые предметы, перья, цветы, гранаты, фиги, яблоки появлялись то из складок платья, то из рукавов или из-за уха артистки. Поравнявшись с тесно сидящими прислужницами валиде, она у каждой извлекла из-за спины по вышитому платочку, сжала их в кулаке и развернула опять, теперь чудесным образом связанными вместе в шелковую струящуюся радугу. Из-за ушка одной из младших принцесс она вдруг вынула два яичка. А затем, подбросив в воздух, заставила их молниеносно исчезнуть, чтобы тут же снова появиться на коленях у самого младшего из детишек в виде двух квохчущих цыплят. После чего, низко склонившись перед султаном, чародейка знаками попросила его разрешения вызвать на сцену Гюляе-хасеки. Султан милостиво кивнул, хасеки поднялась и вышла на середину зала. Музыкантши, которые до этого не принимали участия в представлении, взялись за инструменты, и загремела музыка. Раздался гром барабанов, и в ту же минуту распахнулись двери, ведшие в покои валиде. Каждый из собравшихся напряженно ждал, что будет дальше, но неожиданно оказалось, что случившееся не является частью подготовленного зрелища, — в распахнутые двери стремительно вбежала не кто иная, как Ханзэ. Шапочка на ее голове еле держалась, по лицу девушки разлилась смертельная бледность, в одной руке она крепко сжимала непонятного предназначения сверток.

— Смотрите! — закричала Ханзэ и вытянула вперед дрожащие руки. — Смотрите все! Это сделала Гюляе-хасеки! Это ее рук дело!

Гробовая тишина мгновенно воцарилась в зале. Хасеки побледнела, но не двинулась с места, оставаясь рядом с остолбеневшей чародейкой. Только Селия вдруг заметила, как пальцы молодой женщины потянулись к браслету из голубых стеклянных бусин, будто надеясь обрести защиту. Валиде Сафие выпрямилась, но продолжала сидеть так же, как сидела, не трогаясь с места.

Когда Ханзэ поняла, что внимание всего зала устремлено только на нее, она внезапно испугалась, движения ее стали порывистыми, трясущимися руками она развернула сверток, в котором находился какой-то предмет. Он выскользнул и стал медленно планировать на пол. Девушка схватила его и подняла вверх, показывая всем. Это был лист бумаги, покрытый символами и рисунками, нанесенными синими и золотыми чернилами.

— Вы видите это? Это гороскоп! Я нашла его! Он был спрятан у нее в комнате.

Ни один звук не разбил тишины, в которую был погружен зал.

— Хотите знать, на кого он составлен? Это его гороскоп! — Теперь Ханзэ почти кричала и указывала на Хассан-агу. — Это гороскоп главного евнуха! Она наслала на него болезнь, она призывала себе на помощь дьявола! Ей нужно было знать, когда он умрет! — Голос Ханзэ, неестественно пронзительный, эхом отдавался от стен, заполняя собой огромное помещение. Пена выступила на губах черкешенки, глаза выкатились. — Разве вы не понимаете? Она хотела убить его!

И вдруг раздался грохот множества бегущих ног, скрежет металла по камням пола, это вбежал отряд евнухов, в руках у них сверкали мечи. Но почему они явились сюда? Кого они собираются схватить, Ханзэ или Гюляе? Зал наполнился шумом и смятением. Все кричали разом, дети и самые молодые из кисляр начали плакать. Неожиданно Селия увидела, что в самом центре этого хаоса Ханзэ рухнула на пол. Сначала девушка подумала, что с ней случился обморок, но потом поняла, что та охвачена каким-то страшным припадком: губы ее посинели, глаза так сильно закатились под лоб, что на виду остались одни белки, тело несчастной сотрясали конвульсии, и оно безобразно корчилось на каменных плитках пола.

Даже старшие из женщин, всегда тщательно соблюдавшие достойное поведение, сейчас повскакивали на ноги.

— Смотрите! Смотрите на нее! — закричало сразу несколько голосов. — Смотрите, как дьявол ее хватает!

Главная цирюльница, гигантского роста негритянка, ростом и толщиной превосходившая даже алебардщиков султана, тоже принялась оглушительно визжать, тыча куда-то пальцем, издаваемые ею звуки напоминали жуткое мычание. Никто из собравшихся не оставался на месте, все помещение представлялось изумленным глазам Селии сплошным водоворотом мечущихся тел, заломленных рук, вытаращенных в страхе глаз.

Несколько отборных воинов мгновенно окружили султана, обеспечив его безопасность, и помогли ему покинуть зал, в то время как остальные сгрудились вокруг Ханзэ, пытаясь поднять ее и вынести из залы. Но даже несколько человек не в силах были удержать охваченную безумием черкешенку, ее бившееся в судорогах тело падало из их рук, голова с ужасным стуком ударялась о каменный пол. Теперь изо рта девушки показалась струйка крови и, смешиваясь с пеной, потекла по подбородку.

Неуправляемый приступ паники охватил всех в зале, даже Селия, сохранявшая полное спокойствие, почувствовала, как общее исступление завладевает ею. Она видела, как вскочила на ноги управительница гарема и кричит что-то в безуспешной попытке навести хоть подобие порядка. Девушка попыталась тоже кинуться бежать, но почувствовала, что ноги не слушаются ее.

«Не беги, сохраняй спокойствие», — приказал ей внутренний голос, и она сумела взять себя в руки, воспротивиться общему безумию. Кроме нее только несколько человек из всей толпы владели собой.

В середине залы рядом с фокусницей все еще стояла, соблюдая полное хладнокровие, хасеки. Неотрывно смотрел на нее Хассан-ага, черной неподвижной горой покоившийся на своих носилках. А с другой стороны залы безмятежная, как и прежде, валиде впилась в хасеки взглядом. По обе стороны от нее, оберегая и защищая, стояли с оружием наголо двое евнухов из самой преданной стражи. Встретив взгляд хасеки, валиде-султан медленно подняла темно-красную розу, которую все еще держала в пальцах, и вдруг резким красноречивым жестом разорвала цветок надвое. В то же мгновение оба евнуха бросились к хасеки и схватили ее. Молодая женщина молча, не пытаясь бороться с ними, мгновенно сорвала что-то с запястья и бросила в сторону Селии. Блестящий предмет взвился в воздух. Это был браслет хасеки, ее заговоренный на удачу талисман из синих стеклышек. Девушка попыталась поймать его в воздухе, но тот, не долетев, упал рядом, оказавшись прямо на коленях карие Лейлы. Селия наклонилась, чтобы схватить его, но пожилая женщина оказалась проворнее, и вот он уже у нее в руках, и она с удивлением, смешанным с лихорадочным нервным возбуждением, смотрит на амулет.

— Карие Лейла. — Голос Селии звучал непривычно жестко. — Мне кажется, это предназначалось не вам.

Та взглянула на нее с изумлением в выцветших глазах, а у Селии сверкнул в памяти тот вечер, который она провела в купальне валиде: уколовший ее холод мраморной скамьи, ожог, причиненный от, язык карие Лейлы, трудившийся над плодом груши. Она вспомнила и то острое чувство боли, которое ощутила, когда длинный сильный палец карие проник в ее влагалище. Теперь на этом самом пальце раскачивался браслет хасеки.

— Будьте любезны. — Девушка выпрямилась. — Дайте мне браслет.

Но карие Лейла и бровью не повела в ответ. Она лишь поднялась на ноги и теперь спокойно смотрела на Селию. Ее склоненная набок голова делала старуху похожей на птицу.

«Вылитый старый попугай», — мелькнула недобрая мысль.

— Мой браслет, — требовательно повторила она. — Будьте любезны, карие.

И протянула руку.

Казалось, карие Лейла не собирается расставаться с талисманом, но мгновение спустя, будто устав от этой детской игры или поняв для себя что-то важное, она уже протягивала его девушке.

Селия крепко схватила браслет. Когда она подняла глаза, хасеки в зале уже не было.

Никому не доводилось видеть, как бросают в черные воды Босфора мешок, формой отдаленно напоминающий контуры человеческого тела. Лишь зловещий разрыв пушечного ядра возвещает о кончине безымянной жертвы из султанского гарема.

На борту «Гектора» мучившийся бессонницей Пол Пиндар поежился, услышав этот звук.

У себя в комнатке лежащая без сна Селия Лампри содрогнулась.

На своем шелковом ложе, по-прежнему одетый в расшитую золотыми буквами заклинаний рубаху, Маленький Соловей, забыв о сне и покое, тревожно вглядывался в окружающую темноту. Его маленькие, налитые кровью глазки казались двумя горящими щелками.

Глава 23

Стамбул, нынешние дни

Исследования, к которым уже всерьез приступила Элизабет в Босфорском университете, приобрели определенную систематичность. Каждое утро она выходила из пансиона и садилась в автобус, идущий в сторону университета. Первые несколько дней Хаддба посылала с ней Рашида, боясь, что девушка заблудится в огромном незнакомом городе, но скоро та стала чувствовать себя достаточно уверенно. Более того, эти поездки начали доставлять ей удовольствие. До сих пор она ощущала себя гостьей древней метрополии, но теперь, ежедневно садясь в автобус вместе с другими жителями, проезжая мощеными стамбульскими улицами, в сутолоке и тряске, она будто облекала плотью свое существование здесь, становилась пусть временной, но частью городской жизни.

По вечерам девушка возвращалась к себе тем же маршрутом. С течением времени, изучив город лучше, она стала сходить с автобуса на разных остановках, привлеченная той или иной старой частью города. Иногда она оказывалась в Эрмигане, знаменитом своими водами, чтобы выпить чашечку чаю и купить для Хаддбы пирожных в ее излюбленном магазинчике «Ситир пастахане», в другой раз — на деревенского вида площади в Ортакой, в одном из кафе, часто посещаемом студентами, где она угощалась мидиями, сыром с айвой или же мезес — чесночным йогуртом, сдобренным мятой и укропом. Сидя у окна, девушка наблюдала, как течет мимо нее чужая жизнь.

Это были сиротливые, одинокие дни, но Элизабет не чувствовала себя несчастной. Поздняя осень перетекла в зиму, и меланхолия сумрачного города была под стать ее настроению. А долгими темными вечерами они с Хаддбой усаживались играть в карты, предпочитая старомодные игры типа криббедж или рамми, или девушка писала письма Эве. Тогда же она впервые поняла, какое удовольствие могут доставить часы, проведенные в молчании.

Первые недели работы в библиотеке протекали медленно. Хоть никаких архивных материалов по интересующему ее вопросу девушке обнаружить не удалось, она сделала несколько других интересных находок.

Однажды Элизабет в руки попала книга, посвященная деятельности Левантийской торговой компании, и, когда она наугад раскрыла старый том, со страницы на нее взглянул Пол Пиндар. Ни даты, ни описания источника приведено не было. Только портрет и подпись под ним: «Сэр Пол Пиндар».

Первым чувством, которое она испытала, разглядывая лицо этого человека, было удивление. Слишком смуглый для англичанина. Черные глаза — умные и вопрошающие — смотрели из-под бровей; темная бородка — без следа проседи, как и коротко остриженные волосы, — заканчивалась клинышком. Не считая белого пышного воротника у самой шеи, одежды черного цвета. Всмотревшись более внимательно, Элизабет обратила внимание на то, что, хоть изображенный на портрете мужчина был не молод, его фигура оставалась по-юношески подтянутой. Ни следа дородности, ни единого красноречивого намека на несметные богатства, ни признака лености или излишеств. На нее смотрело с портрета само воплощение целенаправленной, деятельной энергии, другими словами — символическийобраз купца — отважного предпринимателя. В одной его руке на раскрытой ладони покоился предмет, о котором Элизабет не могла б сказать точно, что он собой представляет. Она пригляделась, повернула настольную лампу так, чтобы направить поток света на иллюстрацию, но старая книга — она была опубликована в шестидесятых годах девятнадцатого века — имела такое низкое качество печати, что разобрать ничего было невозможно.

Элизабет заказала фотокопию этой страницы и, вернувшись домой вечером, разложила перед собой переписанную историю о Селии Лампри и дневник Томаса Даллема. Задумалась, снова перечитала строки дневника.

«…однажды он провел меня маленьким, вымощенным мрамором двориком и показал окошко в стене и знаком пояснил, что сам он не пойдет к нему, а мне можно. Тогда я приблизился туда и понял, что это дверь, причем очень толстая и огражденная с обеих сторон железными прутьями, но через решетку эту увидал я султановых наложниц числом более тридцати, кои играли в мяч в соседнем дворике. С первого взгляда я принял их было за мальчиков, но потом увидал, что у них длинные волосы, убранные жемчужными нитями, и по некоторым другим признакам уразумел, что это девушки. Ох, это были самые красивые девушки в мире… Я стоял и не мог сдвинуться с места и до того долго стоял, что тот, кто привел меня туда, рассердился и знаками стал показывать мне, что надо уходить. Он кривил рот и несколько раз стукнул своей палицей о землю, чтобы я не смотрел, а мне больше всего в жизни не хотелось уходить, потому что такой красоты я никогда не видывал».

Кто еще мог знать об этом окошке в забранной толстыми прутьями двери? Если даже младший из дворцовой охраны был осведомлен о его существовании, то, надо думать, были и другие, знавшие и о двери, и об окошке в ней. И, как писал автор дневника, если он видел женщин, то и любая из них могла однажды выглянуть из него. Не случайно же сопровождавший Даллема янычар отказался заглянуть в садик сам.

«Хотя я так долго на них смотрел, они меня вовсе не видали, потому что к стене той и не подходили. Если б они увидали меня, они бы тоже стали долго рассматривать и удивляться, как я и сам удивлялся, глядя на них».

Когда Элизабет прочитала эти слова, то подумала о залитых сине-зеленым сумраком пустынных комнатках и гулких коридорах гарема, в которых побывала. Подумала о так озадачившем ее поначалу смехе, об эхе легких бегущих ног.

«Я отвлекаюсь, это плохо, — сказала она себе и провела рукой по глазам. — Следует придерживаться известных фактов. Надо, пожалуй, спросить у Эвы, что она об этом думает».

И будто в ответ на ее мысли, зазвучал зуммер мобильного телефона. Но сообщение пришло не от Эвы. Написал Мариус.

Девушка прочитала текст — «Где ты, красавица?» — почти равнодушно, сама себе напоминая голодного, которому подали несъедобной черствости сухарь.

«Довольно безразлично. Я, пожалуй, скажу тебе, черт бы тебя побрал, где я, — подумала она, но тут же мысль ее приняла более отвлеченное направление: — Может ли вообще текст телефонного сообщения быть другим, не безразличным?»

Она не стала ничего писать в ответ. Вместо этого уничтожила текст, недолго, минут пять, понаслаждалась охватившей ее эйфорией, а потом полчаса рыдала, как будто у нее разорвалось сердце.

Ноябрь сменился декабрем, приятная монотонность проходящих дней время от времени нарушалась теми или иными предложениями Хаддбы, любезно замаскированными под просьбы. Пусть Элизабет посетит египетский рынок и купит сухой ромашки Хаддбе для ее компрессов или зайдет в такой-то магазинчик, где непременно должна попробовать boza^[52] — напиток янычар, который в зимнее время года стамбульцы предпочитают всем другим. Или посетит одну из расположенных поблизости кофеен, где хранится стакан, из которого когда-то пил сам Кемаль Ататюрк,^[53] теперь этот стакан выставлен в стеклянном шкафчике около одной из стен.

Но большую часть своего времени Элизабет занималась и читала, полностью погрузившись в работу, даже не имея времени на воспоминания о родине. В ее снах, когда она видела их, не появлялись ни Мариус, ни незнакомец из Мальтийского павильона. Но часто посещали ее видения моря, тонущего корабля и образ Селии Лампри, погибшей любви Пола Пиндара.

Однажды утром, спускаясь к завтраку, она услышала знакомый голос, выпевавший ее имя:

— Э-э-эли-и-забет!

— Хаддба, доброе утро!

— У меня есть для вас кое-что интересное на сегодня. — Хозяйка пансиона появилась одетой в свое обычное черное платье, но в сумраке утра в ее ушах сверкали, колыхаясь, тяжелые золотые подвески — Вы не очень заняты сегодня, моя дорогая? — спросила она и окинула девушку своим пронзительным взглядом.

Но та мыслями была очень далека от любезных забот этой женщины и потому лишь неловко улыбнулась, подумав про себя, что Хаддба придерживается четко выраженного принципа невмешательства по отношению к трудовой жизни.

— Вы намерены удивить меня каким-то сюрпризом?

— Видите ли, я думаю об этом довольно давно. И решила, что нынешний день замечательно подходит для небольшого путешествия по Босфору. Лодочная прогулка, понимаете, моя дорогая?

— Кататься на лодке? Сегодня?

Элизабет понадеялась, что не выдала своего явного нежелания участвовать в подобном мероприятии.

— Ну конечно же сегодня. Вы слишком много работаете. Посмотрите на себя, какая вы бледненькая. — Она протянула руку и слегка ущипнула девушку за щеку. — Нынешняя молодежь, особенно девушки, совсем разучились за собой ухаживать. Вы, голубушка, нуждаетесь в свежем воздухе, он будет так полезен для вашего цвета лица…

— На этой лодке я могу добраться до университета?

— Университета? — Хаддба тоном постаралась дать понять, что в жизни своей не слыхала более нелепого предположения. — Не всему можно научиться из книг, моя дорогая. Нет-нет, никаких университетов. Я попросила моего племянника устроить для вас посещение одного из йали.^[54] Это такие павильоны для отдыха на Босфоре. Думаю, вам он понравится.

— Йали? — переспросила девушка. В декабре? Но эту мысль тут же сменила другая: — Но я не знала, что у вас есть племянник.

— Вы никогда не встречались с Мехмедом? — Полнейшее изумление в голосе Хаддбы. — Ну тогда… Он как раз здесь. — И она жестом указала на входную дверь.

Только теперь Элизабет обратила внимание, что в комнату вошел мужчина, и когда он направился к ним, чтобы поздороваться, она подняла глаза на его лицо.

«О боже! — только и могла она подумать в смятении. — Не может этого быть!»

— Мехмед, я хочу тебя познакомить со своим другом. Элизабет, это Мехмед.

Они обменялись рукопожатием.

— Но как я удивлена, что вы до сих пор не встречались. — Хаддба с самым невинным видом переводила взгляд с одного на другого. — Пройдемте же в гостиную. Ох, я и забыла, что собиралась поискать Рашида. — И выплыла из комнаты.

Когда девушка присела на диван, она в первый раз заметила, до чего жесткий и неудобный этот набитый конским волосом предмет. В то утро в гостиной никого не оказалось, из старинного патефона не неслось русских походных песен. Звучала одна тишина.

Нарушила ее Элизабет, сама внутренне поразившись степени банальности выбранной ею темы для разговора.

— Вы в самом деле племянник Хаддбы?

— Собственно говоря, слово «племянник» в данном случае не более чем оборот речи. Мы с Хаддбой не состоим в родстве. — Он улыбнулся. — По крайней мере, в том смысле, какой вы, европейцы, вкладываете в подобные слова. — Девушку поразила правильность его английского. Он изъяснялся на корректнейшем языке, но отчего-то в нем явно прослеживался французский акцент. — Мой дядя был большим другом Хаддбы. Давнишним и преданным другом. — Он тщательно выбрал слово и тоном подчеркнул его — Когда он умирал, то завещал ей этот пансион.

— О?

И снова упорное молчание. Элизабет лихорадочно подыскивала новый предмет беседы, но на ум ничего не приходило.

«Узнал ли он меня?» — только эта мысль и вертелась у нее в голове.

— Мне кажется, мы с вами немного знакомы, — нарушил молчание Мехмед.

— Да ну? — Сердце ее упало.

— Не то чтобы знакомы, конечно. Но я уже видел вас однажды. Здесь, в этой комнате. Поздним утром я зашел в тот день к Хаддбе просмотреть кое-какие газеты, а вы были в гостиной, писали что-то. Письмо, должно быть. Потом встали поменять пластинку.

— О, и я помню это! — От облегчения, вызванного его словами, она едва не рассмеялась. — Прекрасно помню тот день.

«Какое счастье, что он не заговорил о Мальтийском павильоне! Слава богу!»

У нее даже голова слегка закружилась от радости.

— Где же наша хозяйка? — поинтересовалась она и попыталась заглянуть в дверь, за которой та исчезла. — Вы не знаете, куда она направилась?

— Этого я не знаю. Думаю, она просто сочла, что будет несколько… de trop.^[55]

В комнату вошел Рашид с чашкой кофе для Элизабет. Мехмед улыбнулся и сказал:

— Мне кажется, этот юноша определенно к вам неравнодушен.

— Ах нет, конечно.

Он начал было говорить что-то мальчику, явно подшучивая на эту тему, но девушка подняла руку и жестом попросила его не продолжать.

— Прошу, не делайте этого, не надо вводить его в смущение. Рашид славный паренек, и ему приходится много трудиться. Иногда я угощаю его чем-нибудь вкусным, вот и все. Мне самой это приятно.

— Вы любите детей?

Этот вопрос мог прозвучать ханжески, но почему-то сейчас он ей не показался таким.

— Люблю. — Она немного подумала. — Да, наверное, это так.

— Должно быть, потому-то они и отвечают вам взаимностью.

И снова молчание. Элизабет беспомощно оглянулась, но никто не приходил ей на помощь. Куда запропастилась эта Хаддба? Где она может быть, когда ее присутствие просто необходимо? Она заметила, что Мехмед внимательно глядит на нее, и опустила глаза. Но прочесть внимание в его взгляде все-таки успела.

— Вам не кажется, что Хаддба удивительная женщина? — поинтересовался он.

— Безусловно.

«И более, чем когда-либо, ведет себя как содержательница веселого дома, — сердито подумала девушка. — Что за игру она затеяла?»

Немного оправившись от смущения, Элизабет заметила, что Мехмед значительно старше ее, похоже, ему сильно за сорок. Плотного телосложения, но не грузен. Четкий профиль, словно портрет на какой-нибудь персидской миниатюре. Он не красавец, скорее… она попыталась подобрать нужное слово. Скорее soignée.^[56] Ну и, нужно признаться, обаятельный.

— Вы ее хорошо знаете, должно быть?

— О нет — Он искренне рассмеялся — Думаю, что никто не знает Хаддбу хорошо. — Неожиданно Мехмед заговорщицки наклонился к девушке и, понизив голос, спросил: — Разве вам никто не говорил об этом? Наша Хаддба — одна из самых великих тайн Стамбула.

— Какая досада. А я как раз собиралась расспросить вас о ней.

— Но расспросить-то вы как раз можете. Например, вы можете попытаться узнать у меня, к какой национальности принадлежит Хаддба. Турчанка ли она?

— Хорошо, я так и спрошу. — Элизабет глянула ему прямо в глаза. — Хаддба турчанка?

— Нет. Хоть она говорит на таком великолепном турецком языке, какой редко услышишь. Мой турецкий гораздо хуже. Это не язык простонародья, на таком изъяснялись, наверное, при Оттоманском дворе. Очень изящный, очень тонкий.

— В самом деле?

— Да-да. — Их глаза встретились. Когда он улыбался, в уголках его глаз появлялись морщинки. — Единственным человеком, от которого я слышал такой же чистоты речь, была одна подруга моей бабушки. Совсем юной девушкой она жила в султанском гареме.

— Но, я думаю, наша Хаддба не настолько стара, чтобы провести юность в гареме.

— Думаете, не настолько? — Его взгляд выразил замешательство. — Да, пожалуй, вы правы. Возможно, и не настолько. Но тем не менее кто-то же выучил ее так изъясняться.

— Если она не турчанка, то кто же?

— Мой дядя придерживался того мнения, что она еврейка из Армении. Но сама Хаддба это упорно отрицает. По мнению других, она либо гречанка, либо даже персиянка.

— А какого мнения вы сами?

— Неординарного. Согласно моей любимой теории, она дочь одной русской балерины. В тридцатых годах в Стамбул приехали три сестры, знаменитые танцовщицы. — Мехмед улыбнулся и с нарочитой беспомощностью развел руками. — Но кто знает, какова правда?

— А разве нельзя спросить об этом у нее самой?

Приподнятая бровь выражала бездну сомнений.

— Спросите вы.

И они обменялись понимающим взглядом.

«Он совершенно прав, — мелькнуло у Элизабет в голове. — Подобный вопрос был бы бестактностью. Как, однако, интересна его чуткость».

— Но скажите, разве вы не хотите узнать у меня еще о чем-либо?

Было в его манерах что-то располагающее, что сняло напряженность и смущение девушки.

— Пожалуй, больше нет. — Она улыбнулась и откинула голову на спинку дивана — У меня нет вопросов, но есть чувство, что вы сами хотите мне о чем-то рассказать.

— Действительно хочу. Прошу вас, задайте мне вопрос о ее украшениях.

— О чем? Об украшениях?

— Вот видите! Я так и знал, что вы их заметили.

— Хорошо. — Их беседа доставляла ей огромное удовольствие. — Мехмед, расскажите мне, пожалуйста, что это за украшения такие у нашей Хаддбы.

— Вы их хорошо разглядели?

— Я видела, что она носит потрясающей красоты серьги.

— Музейный экспонат.

— Неужели?

— Чистая правда — Он говорил с абсолютной серьезностью. — И у нее есть не только серьги. Это большой парадный убор, в него входят ожерелье, браслеты и кольца, и все это совершенно уникальные вещи. И что самое интересное, она хранит их в старой жестяной коробке под своей кроватью.

— Под кроватью? Нет, вы, должно быть, шутите? Как можно не бояться, что их украдут?

— Право, кто же осмелится украсть что-либо у Хаддбы? Таких людей нет.

— А откуда у нее эти необыкновенные вещи?

— О, это уже другой вопрос. По мнению некоторых, прежний король Египта Фарук…^[57] — Мехмед многозначительно замолчал. — Но опять же, кто знает? Во всяком случае, мне нравятся загадки — С этими словами он поднялся на ноги. — А вам?

Элизабет молча следила за собеседником.

— Вы уходите? — спросила она и тут же смутилась, услышав, как много сожаления прозвучало в этом вопросе.

— Прошу простить меня, но я и без того отнял много вашего времени.

— Что вы! Совсем нет.

— Видите ли, Хаддба просила меня пригласить вас на прогулку по Босфору. Вы, думаю, уже догадались о том, как она относится к подобным занятиям. — Мужчина кивком указал на портфель Элизабет с бумагами. — Но, как я понял, сегодня вы заняты.

— Н-нет. Не то чтобы занята.

— Кажется, вы собирались в университет?

— Да. Собиралась. — И девушка в растерянности умолкла, не зная, как продолжить.

— Вот видите. Мне не хотелось бы вторгаться в ваши дела. В таком случае, может быть, в другой раз?

— Хорошо. В другой раз.

Наступило неловкое молчание; желая прервать его, она протянула Мехмеду на прощание руку. Но вместо того, чтобы пожать ее, он, к огромному удивлению девушки, поднес ее ладонь к губам.

— До свидания, Элизабет.

— До свидания.

Стоя у окна гостиной, девушка следила за тем, как он удалялся по улице. Прямая спина, прекрасная осанка. Через мгновение послышался щелчок автоматически отпираемого замка машины, и Мехмед сел в белый «мерседес». Он не оглянулся, но Элизабет почти не сомневалась: он знает, что она провожает его взглядом. И даже, возможно, ожидает, что она выйдет следом за ним. Почему ей так не сделать? Что может помешать ей выйти из дому именно в эту минуту?

День сразу потерял для нее всякий интерес.

— Я вижу, Элизабет. — Рядом стояла Хаддба. Она вошла бесшумно и теперь смотрела из-за плеча девушки на улицу. — Вы решили заставить его помучиться.

— Извините меня, Хаддба.

Она оглянулась и, к своему удивлению, встретила смеющийся взгляд. Выражение глубокого удовлетворения было на этом лице, сейчас напоминавшем лицо матери-игуменьи. Глаза Хаддбы сияли.

— Вы совершенно правы, моя дорогая — Она потрепала девушку по плечу — Вы, оказывается, умная девочка. Только не говорите мне, пожалуйста, что вас этому научили в университете.

И Хаддба опять усмехнулась.

Глава 24

Стамбул, ночь на 4 сентября 1599 года

С коротким криком она проснулась. Сначала Селия не поняла, что вырвало ее из сна. Но когда опомнилась — гул выстрелов из пушки подсказал, что как раз в эту минуту тело Гюляе-хасеки выбросили в Босфор, — ее охватило чувство такого ужаса, которое до сих пор она испытала лишь однажды. В эту долю секунды между сном и явью она опять услышала грохот волн о борт тонущего корабля, треск ломающейся мачты, ощутила свинцовый вес мокрой, облепившей тело одежды и боль в ослепленных ветром и соленой водой глазах, увидела взмах сверкающего лезвия и залитое кровью тело отца, оставленное на палубе уходящего под воду судна.

Задыхаясь, девушка вскочила на своем ложе. Даже в тепле подушек и одеял ее пробил озноб, кожа стала влажной. Какая кромешная темнота в ее комнате — как во всех покоях гарема, кроме апартаментов валиде, разумеется, здесь не было ни одного окна, — она даже не видит своей поднесенной к лицу руки! Наверное, в такую же тьму обращены глаза слепых? На мгновение ей показалось, что она слышит чьи-то шаги, — кто-то неизвестный крадется к ней? — но тут же поняла, что это биение ее собственного сердца.

Постепенно глаза Селии привыкли к темноте настолько, что проступили очертания комнаты. У противоположной стены спали на полу обе ее служанки. В нише стены, расположенной позади ее ложа, мерцала одинокая свеча, ее дрожащий огонек походил на голубого светлячка. Селия сунула в эту нишу руку и достала браслет хасеки. Затем снова откинулась на подушки и задумалась. Кто же стоял за этим предательством? По чьему замыслу Гюляе пришлось расстаться с жизнью? Ханзэ обуревает тщеславие, это понятно, но она слишком молода и откровенно неопытна для разработки столь сложного замысла. Гюляе-хасеки начала рассказывать Селии о третьем Ночном Соловье, но имеет ли он или она отношение к ней самой?

«Теперь мне уже ничего не узнать», — подумала девушка печально.

После того как евнухи увели их обеих, Ханзэ и Гюляе, валиде и старшие по званию женщины, не теряя времени, принялись водворять порядок и в качестве первейшего средства наложили на весь вечер запрет на разговоры. Никто не знал, что случилось с Ханзэ, но, если Селия правильно догадывалась по сумрачным и бледным лицам женщин, каждая из них понимала, что произошло с Гюляе-хасеки.

Говорили, что такая судьба хуже, чем смерть. Девушка не могла выбросить из головы страшные картины: она чувствовала, как хватают ее чьи-то грубые руки, слышала собственный отчаянный крик: «Нет! Нет! Лучше убейте меня сразу!» Бессильная борьба, бешенство сопротивления, ужас просачивающейся в мешок воды. Она начинает заливать ее глаза, уши и вот уже потоком хлынула в горло.

И после этого холод, холод. Злой холод глубоких вод.

Панический страх, горше чем желчь, подступил к ее горлу. Задыхаясь, Селия выскочила из постели, подбежала к двери и поскорей вдохнула полной грудью влажный воздух. Через несколько минут ночная свежесть, прохлада земли под босыми ногами успокоили девушку. Она поднесла руки к груди, желая унять бешеное биение сердца, и снова ощутила твердые очертания ключа. Он по-прежнему висел у нее на груди.

Разве она сможет это сделать? Разве такая смелость не сумасшествие? Селия бросила быстрый взгляд вокруг себя, сделала несколько неуверенных шажков. Как спокойно сейчас тут. Ни звука. Лишь лунный свет, да такой яркий, что она может разглядеть красный цвет своего платья. Никто не видит ее, никто не слышит. И вот ключ уже у нее в пальцах…

Нет, она не осмелится на это! «Они выслеживают и выжидают», — снова прозвучали у нее в мозгу слова Аннетты. Это так, кто бы эти «они» ни были! Ночные Соловьи? Она едва ли понимала, чего именно так боится, но страхи Аннетты и хасеки заразили ее. Чем бы Селия ни занималась, она постоянно чувствовала пристальное внимание. Возможно, на нее смотрят и сейчас. Вдруг попытка открыть дверь гарема — и для чего ей это делать? — обернется чем-то непоправимым. Чем-то худшим, чем сама смерть.

Чувство всепоглощающего страха опять нахлынуло на нее, но теперь это не было ужасом перед гибелью в водах Босфора. Селия с безмолвным криком прижала руки ко рту. Жить здесь, в этом чужом месте, страшнее, чем быть зашитой в мешок! Ее захлестнуло безнадежное, умопомрачительное отчаяние.

И, не помня себя, девушка бросилась бежать.

Впоследствии она так и не смогла сообразить, как очутилась у тайной двери. Не оглядываясь, она мчалась бесшумно и быстро, по коридорам и узким проходам, вниз по ступеням, пересекала тропинки, пока не оказалась в садике, где в тот день, когда ее объявили гёзде, ей разрешили посмотреть на игру молодых карие в мяч. Так она бежала не останавливаясь, пока не достигла дальней стены. Там, точно в том месте, что указала ей Ханзэ, между двумя большими кустами мирта в нарядных горшках, она разглядела ржавую металлическую решетку, уцелевшую часть старых дверей, ныне совершенно заросшую плющом. Решетка была так мала и так густо покрыта зеленью, что если б девушка не знала абсолютно точно, где искать, она и не догадалась бы о ее существовании. Селия вставила ключ в замок, и дверь бесшумно отворилась.

В первую минуту, подобно птице, забывшей от долгой жизни в клетке, как летать, она стояла у Двери Птичника, не зная, что ей делать дальше. Девушка обернулась, чутко прислушалась, но залитые серебром лунного света сады по-прежнему были погружены в молчание. Лишь тихий шепот ветра иногда нарушал его. И тут, в эту самую минуту, по другую сторону двери она увидела его! Подарок, привезенный англичанами. Он оказался больше, чем она предполагала, огромный короб в три раза выше ее, находился на расстоянии примерно тридцати ярдов от двери. Будто во сне, девушка медленно, забыв обо всем, направилась к нему.

И принялась внимательно рассматривать чудесный автомат. Нижняя часть этого высокого ящика походила на клавиатуру спинета, с клавишами, сделанными из черного дерева и слоновой кости. Между некоторыми из них белели свернутые в несколько раз полоски бумаги, укрепляющие только что приклеенные костяшки. От клавиатуры вверх тянулись трубы, похожие на трубы органа, большие из них располагались внизу, меньшие — наверху. В середину этого странного механизма был встроен циферблат настоящих часов, по обе стороны от него стояли фигурки ангелов с поднесенными к губам серебряными трубами. Над конструкцией красовался сплетенный из каких-то красивых проволочек куст, среди ветвей которого сидели птицы. Клювики у них были распахнуты, словно они собирались запеть, а блестящие в лунном свете круглые глазки будто следили за каждым движением Селии. Она же, как зачарованная, все ходила и ходила вокруг этого удивительного изобретения, поражаясь его красоте и мастерству работы.

«Пол, о Пол! — Селия прижала руку к щеке. — Какой удивительной красоты эта вещь! Ты тоже содействовал тому, чтобы выбрали именно ее? — От этой мысли глаза девушки мгновенно увлажнились слезами, но на губах играла улыбка. — Будто я сама не знаю! — С болью в сердце девушка положила пальцы на клавиши, кожей ощущая их прохладную гладкость. Она смеялась и плакала одновременно. — Пол, любовь моя! Эта вещь — настоящее чудо, не сравнимое ни с чем на свете».

И Селия готова была поставить свою жизнь на кон, что этот подарок придумал ее Пол. Она прижалась лбом к деревянному футляру, словно стремясь проникнуть внутрь, обвила его обеими руками, кончиками пальцев чувствуя каждый завиток и изгиб, и с наслаждением вдыхая запах свежеоструганного дерева.

В эту минуту ее слуха коснулся какой-то звук, Селия в страхе замерла на месте. Он раздался прямо у нее под ногами, она наклонилась, ощупывая землю перед собой, и вдруг ее пальцы наткнулись на какой-то твердый маленький предмет. Им оказался коротенький карандаш!

Селия торопливо вытащила один из обрывков бумаги, засунутых между клавишами, и застыла, держа карандаш наготове. Мысли ее испуганно метались.

«Я не должна писать ничего такого, что могло бы выдать нас, ни слова о Поле, только о моем восторге перед этим чудесным изделием».

Карандаш быстро побежал по листу, начертав несколько линий, и, оставив записку на видном месте, она стремглав бросилась обратно. Селия в полной тишине мчалась через залитые лунным светом сады, поднималась вверх по ступеням одних лестниц, спускалась вниз по другим, бежала мрачными, без единого окна, коридорами.

Достигнув дворика, в который выходила дверь ее собственной комнаты, она остановилась, удивляясь тому, каким легким оказалось то, что прежде так страшило. Как ни пугала ее Аннетта, но вот она только что тайно побывала за Дверью Птичника, и ничего не произошло. За ней никто не подглядывал, или же они просто не сумели ее выследить! Здесь все оставалось по-прежнему, тени лежали на тех же местах, ничуть не сдвинувшись, должно быть, она успела добежать до тайной двери гарема и вернуться, затратив на все не больше десяти минут.

Возбужденная успехом, Селия не могла принудить себя вернуться в спальню. Вместо этого она, подстегиваемая любопытством, осмелилась на очередное безумство. Девушка тихонько скользнула к дверям покоев Гюляе-хасеки, увидела, что одна из дверей повисла на сломанной петле, и заглянула через образовавшуюся щель внутрь комнаты.

Все здесь имело такой вид, какой приобретает помещение, оставленное в спешке: на полу валялась разбитая чашка, крошечная скомканная салфетка была отброшена в сторону, забытые цветы увядали в вазе. Внезапно девушка почувствовала, как что-то мягко касается ее босой ступни, наклонилась и увидела маленькую, расшитую блестящими нитками туфельку. Чувство острой боли сжало горло Селии.

Она отошла от двери и направилась в свою комнату, как вдруг, взглянув наверх, заметила — или это ей только показалось — неясный промельк над плоской кровлей. Девушка замерла. Вот опять, теперь более отчетливо. Это был тусклый свет чьей-то лампы, горевшей прямо над дверным проемом. Кто-то бродил по покоям Гюляе-хасеки.

Селия заколебалась. Не хватит ли с нее приключений на одну ночь? Нет, скорее наоборот, она убедилась в том, что перемещения по территории дворца вполне возможны; если вам не занимать храбрости, то многое можно увидеть, оставаясь незамеченной. Еще несколько минут не играют никакой роли. Она прокралась на секунду к себе и настороженно вгляделась в темноту собственной комнатки. Здесь все оставалось как прежде, ни одна из служанок даже не шелохнулась. Девушка повернулась и на цыпочках побежала обратно.

Ступив за порог покоев хасеки, она огляделась. Никого, здесь тихо, как в могиле. И ей на ум пришел разговор, который состоялся у них с Аннеттой в тот день, когда был обнаружен в садах глава черных евнухов, а Эсперанца Мальхи оставила у дверей в комнатку Селии горстку разноцветного песка. Что сумела разглядеть Аннетта и не увидела сама Селия? Что сказала потом?

«Довольно умно, — услышала она мысленно слова подруги. — Имеется по меньшей мере три выхода. Должно быть, ее комнаты соединяются с хаммамом валиде».

Аннетта тогда заметила, что комнаты хасеки расположены в двух этажах и имеют не один вход, а несколько.

Селия огляделась, в этот раз более внимательно, и почти сразу заметила еще одну дверь, она находилась как раз напротив ее собственной и вела, как и предположила Аннетта, в купальни валиде. Но ни одного признака того, что существуют еще и другие двери, или того, что в помещении имеется верхний этаж, девушка не обнаружила. Только ряд маленьких чуланов, встроенных в стены. Она подошла к одному из них, открыла и заглянула внутрь. Не считая свернутого валиком матраца, ничего. Подошла к другому, попыталась открыть дверцу, но та не поддалась так легко, как первая. Селия поднажала и справилась с упрямицей, но и этот шкафчик был совершенно пустым.

Значит, Аннетта ошиблась. Если над помещениями и располагались другие, вход в них был не отсюда. Селия вздрогнула, внезапно ею овладела усталость, видимо вследствие пережитых волнений. Но в ту минуту, когда она собралась покинуть комнату, ее внимание привлек легкий шумок, тихий, но отчетливый, будто чья-то нога шагнула на скрипнувшую половицу. И послышался он как раз над тем первым чуланчиком, который она открывала. Девушка быстро подбежала к нему опять, распахнула, внимательно оглядела. Ничего. Тогда она вынула скатанный матрац и тут же обнаружила, что в задней стене этого маленького шкафа имеется еще одна дверца, скрывающая ведущие наверх ступени.

Потолок низко нависал над узкой винтовой лестницей, и Селия едва могла здесь выпрямиться без того, чтобы не стукнуться об него. Она пожалела, что не догадалась захватить с собой свечу, но, к счастью, в лунном свете каждая ступенька виднелась вполне отчетливо. Девушка торопливо взбежала по ним и, преодолев последнюю, оказалась в чердачном помещении с плохо пригнанными половицами и сводчатым потолком. На этот купол, едва заметно возвышавшийся над покоями хасеки, и указывала в тот день Аннетта. И именно отсюда, Селия была уверена, мелькнул свет лампы, который она увидела со двора.

Небольшой чердак выглядел абсолютно пустым, если не считать густой паутины, затянувшей его по углам. Над полом растекался и струился вверх затхлый запах гниющей рафии. Похоже, здесь никто не жил, разве что использовал площадку в качестве тайного наблюдательного поста. По всему основанию купол был прорезан маленькими отверстиями, пропускающими обильный лунный свет. Прильнув к одному из них, Селия сразу поняла, что отсюда можно следить не только за теми, кто пересекает дворик, но и за дверьми обоих покоев — ее и Гюляе.

Едва оторвавшись от наружного отверстия, девушка обнаружила рядом с ним вторую дверь, низко прорезанную в этой же стене. На первый взгляд она чрезвычайно походила на дверцу чулана, но когда Селия нагнулась, чтобы открыть ее, то увидела, что на самом деле эта дверца ведет в следующий проход, в дальнем конце которого, приглушенное расстоянием, мерцало слабое пятно света.

Селия сделала шаг за дверь и попала в очень низкий и узкий лаз, явно более старый, чем остальные помещения дворца; казалось, он предназначался лишь для временного использования. Она припомнила рассказы о том, что новый султан перед переездом в этот дворец велел многое перестроить в нем. Возможно, коридор, в котором она сейчас находилась, являлся частью более древних помещений и его, вместо того чтобы разрушить, просто закрыли новыми стенами.

Согнувшись почти вдвое, девушка двинулась вперед, идти приходилось буквально на ощупь, вытянутыми руками касаясь стен. Коридор петлял, ей все время приходилось поворачивать, временами то спускаться, то подниматься по каким-то ступенькам. В конце концов она совершенно перестала ориентироваться, откровенно не понимая, над каким из помещений находится. Сначала Селия полагала, что должна быть над хаммамом валиде, но скоро ей стало казаться, что верхний коридор, по которому она ползла, проходит параллельно нижнему, ведшему к входу в апартаменты валиде-султан, а затем во дворик карие.

За следующим поворотом Селия внезапно увидела, что проход раздваивается. Один его рукав круто уходил вниз и налево, в то время как другой спускался вправо и был при этом таким низким и узким, что девушка сначала усомнилась, может ли по нему пробраться человеческое существо. Уж не говоря о возможности взять с собой лампу.

И в этом коридоре царила кромешная тьма. Единственным источником освещения здесь была луна, но сейчас купол со сквозными отверстиями, пропускавшими ее свет, остался далеко позади. Селия неловко опустилась на четвереньки, собираясь ползти вперед, и у нее сразу заболели шея и затылок. До добра это предприятие не доведет, ей следует вернуться. Может быть, пятнышко света ей просто померещилось? На ум пришли бесчисленные истории об ифритах и гулях.^[58] Их считали душами умерших карие, брошенных возлюбленных султана, которые умерли от тоски или были брошены по его приказу в темные воды Босфора.

«Нет-нет, я не стану думать о таких глупостях», — приказала себе Селия, возвращая потерянное самообладание.

В лазу, уходившем влево, царила кромешная тьма, но, приглядевшись повнимательнее к правому, она уловила в его глубине слабое, чуть сероватое мерцание света.

Девушка набрала в грудь побольше воздуха и двинулась в путь по правому коридору. Под босыми ступнями чуть слышно поскрипывал неизвестного происхождения мусор; запах гниющего дерева наполнял ее ноздри ужасным зловонием. Что-то еще более отвратительное — вонь птичьих испражнений, смрад разлагающихся трупов грызунов? — мешало ей дышать, вызывая тошноту.

Лаз все сужался и сужался, и скоро Селия обнаружила, что едва ли сможет еще продвинуться вперед между этими, едва не смыкающимися стенами. Она чувствовала, как они начинают давить на нее. Не то ли самое чувство испытала Гюляе-хасеки, когда ее сунули в мешок? Селия готова была кричать от ужаса.

Но в эту минуту она вдруг заметила в стене, как раз на уровне ее глаз, небольшого размера отверстие. Не уткнись она прямо в него носом, ни за что бы не углядела. А именно из этой маленькой трещинки в стене и струился тот слабый свет, который она приметила с самого начала. Смутное чувство подсказало ей, что она должна находиться как раз над двориком карие. Селия припала лицом к стене и заглянула в щель.

В первое мгновение ее глаза, привыкшие к темноте, не могли ничего увидеть в освещенном помещении. Но постепенно она пригляделась и, как только разобрала, чтó именно перед ней находится, отпрянула назад будто ужаленная. Господи помилуй! Если б она внезапно оказалась в спальне самого султана, она бы и то не так испугалась. Оказывается, вовсе не над двориком карие она ползла, а находилась сейчас в самом сердце гарема. И перед ее глазами предстали собственные апартаменты валиде.

Щелка эта находилась в одном из изразцов, расположенном так высоко, что обнаружить ее изнутри было практически невозможно. Даже зная о ее существовании, отыскать эту трещину в сплетении арабесок, причудливом орнаменте множества оттенков синего и зеленого цветов не удалось бы никому.

«И тут слежка. Интересно, какое наказание может настичь того, кто подглядывает за самой валиде?» — подумала Селия, дрожа от страха.

Помещение, представшее глазам девушки, было точно таким, каким она его запомнила. Изникский фаянс, украшающий стены белым, синим, бирюзовым орнаментом, наполнял комнату странным, будто подводным свечением, делая ее похожей на русалочий грот. Хотя помещение казалось безлюдным, в жаровне пылал огонь. Селия могла видеть почти всю комнату, за исключением того окна, у которого (о, неужели это было всего три дня назад?) они с валиде сидели и рассматривали корабли, скользившие по гладким водам Золотого Рога. Тогда Селии было так легко разговаривать с этой женщиной, будто она знала ее всю жизнь.

Ей вспомнились слова Аннетты, сказанные однажды: «О чем бы ты ни говорила с валиде, главное — не сказать слишком много. Она запомнит и воспользуется каждым твоим словом. Capito?» Но в тот раз Селия забыла об этом предупреждении.

О чем же она рассказала тогда? Что стало известно валиде из их разговора? Теперь девушка вспомнила.

«Мы же говорили о кораблях! Она спросила меня, что напоминает мне о прежней жизни, и показала на корабли в бухте».

Значит, валиде тогда уже знала об английском корабле, стоящем на якоре в заливе среди других.

Даже сейчас, в безмятежном спокойствии ночи, одно из окон покоя валиде-султан было распахнуто. На стоящем рядом диване лежало меховое покрывало, оно казалось слегка измятым, будто на нем только что сидел кто-то, глядя в ночной сад.

«Спит ли когда-нибудь эта женщина?» — поразилась Селия и вновь вспомнила слова Аннетты: «Они подглядывают, они следят за нами».

Так оно и есть. Что Сафие-хасеки совершила для того, чтобы стать валиде? Знала ли она хоть минуту отдыха, хоть краткую передышку? Селия не могла не почувствовать, какой глубокой меланхолией пронизана эта тишина.

Но вот какое-то легкое движение нарушило покой комнаты. Если б у нее была хоть малейшая возможность, Селия отпрянула бы от щелки в ужасе. Складки покрывала дрогнули, пошли рябью, и она увидела, что на нем сидит и потягивается кот!

«Злое создание, как ты меня напугало!» — мысленно воскликнула она.

Кот принялся медленно облизывать лапы, но вдруг насторожился, к чему-то прислушиваясь. До слуха Селии тоже донеслись какие-то звуки. Она зажмурила глаза, стараясь сосредоточиться и понять, откуда они исходят. Вот опять, на этот раз достаточно отчетливо. Звук чьих-то рыданий!

Но раздаются они не в апартаментах валиде, они доносятся из дальнего конца того прохода, по которому она добралась сюда. Селия оторвалась от щелки и быстро поползла в ту сторону. Вскоре путь ей преградил какой-то огромный лоскут материи, свисавший сверху в виде занавеса. Осторожно она отодвинула край его в сторону и очутилась в узком и чрезвычайно тесном пространстве, сильно напоминающем чулан. Но высокий потолок наконец-то дал ей возможность выпрямиться во весь рост. Стенки этого чулана были деревянными, а их верхнюю часть украшали резной работы створки. Теперь звуки рыданий доносились до ее слуха совершенно отчетливо. Привстав на цыпочки, Селия осторожно заглянула сквозь ажурный орнамент перегородки внутрь комнаты. В тесном чулане ей не хватало воздуха, в любую минуту ее присутствие могли обнаружить. Девушка уже готова была повернуться и убежать без оглядки назад, но тут опять послышался чей-то плач. Что-то в нем — отчаяние, полная безнадежность — вызвало слезы на глазах Селии, и она заколебалась. Попыталась приказать себе вернуться назад, в безопасность собственной комнаты, но вместо этого привстала на цыпочки и снова заглянула сквозь кружевной переплет деревянной резьбы.

Освещенная лампой комната была довольно большой и обставлена так — это девушка поняла мгновенно, — как полагалось покоям женщины весьма высокого положения. Роскошно украшенные стены напоминали стены апартаментов самой валиде: тюльпаны, гирлянды гвоздик на изразцах казались почти живыми. Кафтан нарядного желтого шелка, подбитый мехом, свисал с крючка, меховые покрывала, узорчатые парчовые ткани небрежно укрывали подушки дивана. Как раз напротив чулана, из которого выглядывала Селия, располагался глубокий альков, обычно используемый для устройства в нем ложа. Именно оттуда и доносились сейчас рыдания.

«Не может быть опасным столь несчастное существо», — сказала себе Селия и, толкнув дверцу, вышла из чулана.

Вмиг рыдания смолкли. Смутная тень приподнялась на ложе. Краткое молчание, затем шепчущий голос:

— Ты кто? Привидение?

Тихий голос прозвучал настолько робко, что Селия окончательно перестала бояться.

— Нет, я не привидение, — успокаивающе шепнула она. — Меня зовут Кейе-кадин.

Незнакомка чуть привстала, но в помещении было так темно, что Селия не могла разглядеть ее лица, проступали лишь мягкие очертания фигуры.

— Ты принесла мне это? — Голос женщины дрогнул, будто она опять собиралась расплакаться.

— Нет, у меня ничего нет. — Селия сделала шажок вперед. — Но я не обижу вас, клянусь.

Натопленную комнату наполнял такой странный горький запах, будто что-то тут только что сожгли.

— Они все время мне обещают принести это, а сами ничего не несут. — Жалобный голос замолк, и девушка увидела, как тонкая рука потянула одно из покрывал на обнаженное плечо. — И мне так холодно, мне все время почему-то холодно. Пожалуйста, кадин, подложите поленьев в жаровню. — Женщина вздрогнула.

— Как пожелаете.

Селия наклонилась над маленькой горелкой, стоявшей у подножия ложа. Что могло пылать в этой жаровне, наполняя помещение таким неприятным запахом?

— Но у вас вовсе не холодно. Здесь тепло, прямо как в купальне.

Селия выполнила просьбу, в комнате посветлело, но женщина снова отпрянула в тень.

— А вы точно не призрак? — Голос звучал не громче шепота.

— Точно, совершенно точно. Призраки и гули — это всего лишь выдумки.

— Ох нет, нет, нет, что вы! — Неожиданный порыв женщины даже напугал девушку. — Никакие не выдумки. Я сама видела их! Можно, я взгляну в ваше лицо?

— Конечно, взгляните.

Селия взяла в руки лампу с пола и приподняла ее. При этом движении луч света проник на минутку в альков. Лишь на одно короткое мгновение, но девушке этого хватило, чтобы встретить взгляд ввалившихся глаз истощенного существа, со страхом смотревшего на нее.

Защищаясь от этого лучика, женщина подняла руку, но почти сразу опустила ее, и Селия, к своему ужасу, увидела, что у загадочной особы нет лица. Вместо него сверкала маска, мозаика из драгоценных камней, прилепленных ко лбу и щекам. Волосы, висевшие свободными прядями по бокам этого страшного лика, были густыми и очень черными, такой глубины цвета, что даже отливали синевой. Черные сверкающие глаза, сильно обведенные сурьмой, лили свой свет прямо из мозаичной пестроты камней. Эффект был до того ярким и одновременно пугающим, что Селии показалось, она видит перед собой византийскую принцессу старых дней, вставшую из могилы.

— Что они с вами сделали? — Она опустилась на колени.

— О чем вы? Никто со мной ничего не делал, — грустно прозвучал голос женщины, пальцы пробежали по щекам, ощупывая гладкие грани камней. На лице ее отразилось мимолетное удивление, будто она ухитрилась забыть о том, что они там находятся. — Мне сказали, что я расчесывала кожу на лице, не знаю… Я что-то не припомню. Я больше не хочу смотреть на себя в зеркало и потому закрыла лицо камнями.

При этих словах пальцы женщины метнулись к предплечью другой руки и принялись яростно раздирать его. Селия с ужасом увидела, что на этом месте зияет открытая рана.

— Пожалуйста, не делайте этого. — Она поймала ее руку и удержала. Рука оказалась невесомой, будто выбеленная жарким солнцем кость. Сколько этой женщине может быть лет, про себя задалась вопросом Селия. Тридцать? Сорок? А может, сто? Догадаться было невозможно.

— Вы принесли мне что-нибудь? — снова спросила та, и черные глаза тревожно взглянули на Селию. — Пауки опять приползали сюда, кадин, они бегали прямо по мне. — С легким криком она обхватила руками голову, прикрыла волосы, затем ее ладони заметались по покрывалу, смахивая что-то невидимое. — Прогоните их, прошу,прогоните их всех!

— Все в порядке, никаких пауков больше нет. — Селия старалась, чтобы ее голос звучал спокойно и убедительно.

— Нет? Пауков больше нет?

— Нет, нет. — Селия склонилась к женщине, взяла в ладони ее исхудавшую руку и тихо спросила: — Могу я узнать, кто вы, кадин?

— Кто я? — недоумевающе переспросила та и подняла на Селию жалобные глаза, слезившиеся, как у старухи. — Но все знают, кто я.

— Конечно, все знают, — улыбнулась ей девушка. — Во дворце каждому известно, что вы любимая наложница нашего султана. И что вас зовут Хайде. Хайде-кадин.

При звуке своего имени женщина вздрогнула, и опять ее ногти судорожно заскребли кожу на руке. Потом, обессиленная, она откинулась на подушки. Селия тревожно оглянулась, вдруг осознав, как долго уже длится ее отсутствие.

— Мне пора возвращаться, — прошептала она.

Хайде не отозвалась, но, когда девушка приподнялась, чтобы уходить, ухватила ее за подол платья.

— Откуда вы узнали, что я здесь?

— Мне рассказала о вас Гюляе-хасеки.

— Гюляе-хасеки? — переспросила женщина совершенно равнодушно, будто это имя она услыхала в первый раз в жизни.

— Да.

Селия подумала было поведать ей о судьбе хасеки, но потом решила не делать этого. Не стоит волновать несчастную. Кроме того, этой женщине, в ее украшенном драгоценностями одиночестве, скорее всего, нет никакого дела до судеб гарема. Тут Селии пришла в голову новая мысль, и она присела на край ложа.

— Гюляе-хасеки рассказала мне кое-что еще. Вернее, она начала, но не успела докончить. Мне кажется, кадин, что вы могли бы тоже знать об этом. Я говорю о Ночных Соловьях из Манисы.

Женщина мгновенно насторожилась, все ее поведение изменилось на глазах Селии. Она со страхом уставилась на девушку.

— Кто же не знает о Ночных Соловьях из Манисы? — начала она, но вдруг голос ее смолк, взгляд скользнул в сторону, и женщина, краем глаза заметив муху, ползшую по обшитой деревом стене, принялась следить за ней, отвернувшись от Селии.

— Вы говорили, кадин… — Селия слегка прикоснулась к руке женщины, желая вернуть ее мысли в прежнее русло.

— О чем я говорила? Ах да. Кажется, принцесса Хюмайше подарила своему двоюродному брату, старому султану, трех рабов. Их выбрали за сладкозвучное пение.

— Кто это был? Как их имена?

Но внимание Хайде снова рассеялось, глаза принялись следить за мухой, ползающей по стене. Потом женщина отодвинулась поглубже в тень.

— Прошу вас, припомните пожалуйста, кадин.

— Что тут припоминать. Все их знали. Это были Сафие-султан и Хассан-ага, конечно.

— А третьим был кто?

— Как кто? Ясно, что карие Михримах.

— Карие Михримах? Но кто это? Я никогда не слышала такого имени.

— Она умерла. Валиде любила ее, любила даже слишком сильно. Была ей словно настоящая сестра. Ох, говорили, что валиде все могла бы ради нее сделать. Но Михримах убили. Они сунули ее в мешок и бросили в Босфор. Утопили. Так говорят в гареме, во всяком случае. Но я-то не стану кричать всем и каждому о том, что знаю сама. — Она чуть придвинулась к девушке. — Никому на свете я не расскажу о том, что мне известно.

Наступило молчание. Нарушила его Селия, осторожно начав:

— В таком случае я все сумею узнать у Гюляе-хасеки.

— Разве она что-нибудь знает? — В голосе Хайде звучало откровенное удивление.

Девушка кивнула.

— Она выведала их секрет? Знает, что карие Михримах до сих пор живет во дворце? Здесь, в этом самом дворце?

— Да, кадин. — Селия медленно кивнула головой, подтверждая сказанное. — Именно это она и знает.

Сафие, валиде-султан, мать Тени Аллаха на Земле, вернулась к окну, в которое только что глядела, погруженная в размышления, и снова присела на диван. Накинула на плечи соболью шаль и подозвала к себе кота, устроившегося поодаль, в противоположном углу.

Стоял самый тихий час ночи. Сафие, подложив под себя босую ступню, выпрямила поудобнее спину, вынула из ушей тяжелые подвески из горного хрусталя, потерла наболевшие мочки ушей, с облегчением выдохнула и снова тут же набрала в грудь прохладного воздуха, глубоко втягивая ноздрями аромат ночного сада. За садами лежал спящий город, прекрасный, как сон. Никогда он не бывал так красив, как по ночам. Ее зоркие глаза различали неподвижные силуэты лодок и галер, торговые причалы на берегу, темную громаду Галаты, а за нею окруженные виноградниками дома поселившихся в Стамбуле чужеземцев. Где-то на краю сознания забрезжило воспоминание о том английском торговце: память об удовольствии, которое ей доставил разговор с ним, его любезность. Но что-то в этом воспоминании — что-то, чему она сама не хотела дать определение, — тревожило ее воображение глубже. Что-то в его внешности, фигуре, в том, как он держался. Его по-мужски стройный, подтянутый силуэт волновал Сафие.

Не поторопилась ли она, назначив ему новую встречу? Ведь за долгие годы, с тех пор как она стала валиде-султан, она не допустила ни единой ошибки. Ни единой! И сейчас не допустит. Но мысленно Сафие представила его настойчивый, упорный взгляд, такой, с каким он вглядывался в глубину паланкина, желая разглядеть ее лицо.

Эти соболя иногда становятся тяжелыми как свинец и давят на ее плечи.

Со вздохом валиде прилегла на подушки, потянулась. Нельзя отрицать того, что она стала меньше спать последнее время, но пока это обстоятельство не тревожило ее. В юности она много тренировалась, стараясь сократить часы, отведенные для сна. А когда освоила эту науку, то тем самым обрела бесспорное преимущество перед остальными обитательницами гарема Мюрада, получила то, чего не было ни у одной из них, — время. Время для того, чтобы размышлять, планировать, рассчитывать, а значит, оставаться на десяток шагов впереди всех других. И когда наконец, после более чем двадцати лет строжайшей самодисциплины, она стала тем, кем надеялась стать, — валиде-султан, самой могущественной женщиной во всей Оттоманской империи, — оказалось, что эти ее навыки лучшие из возможных.

Уединение стало для нее более благотворным, чем сон. Обладание одиночеством во Дворце благоденствия было более редким даром, чем приязнь султана, и даже теперь оно оставалось для нее роскошью. А та старая гречанка Нурбанэ, прежняя валиде, как она в прошлые дни бранила Сафие за склонность к уединению. Для рядовых карие, теснившихся в своих жилищах, как куры на насесте, желание остаться одной считалось непозволительным; для наложниц же султана оно граничило с нарушением приличий. Сафие-хасеки, ставшей второй дамой империи и уступавшей первенство лишь самой валиде Нурбанэ, полагалось жить открыто, и любая из прислужниц могла посетить ее в любое время.

«Если б все зависело только от Нурбанэ, за мною слежка велась бы даже во время сна, — подумала валиде и удовлетворенно улыбнулась. — Видела б ты меня сейчас, гречанка», — усмехнулась она и вытянула перед собой узкую ладонь, любуясь сверкающим изумрудом. Перстень этот был отнюдь не прост, с одной стороны под камнем имелась почти невидимая защелка, скрывавшая крошечный тайничок с таблеткой опиума. Сейчас в нем покоилась та самая таблетка, что находилась там и пятнадцать лет назад, в тот день, когда она сняла это кольцо с еще теплой руки Нурбанэ.

«Ода, — Сафие-султан опять тихо улыбнулась, — теперь мне известны все твои секреты, старая валиде».

Слабый звук, приглушенный, но вполне различимый, заставил ее поднять глаза. Инстинктивно она сжалась и напряженным взглядом обвела комнату. Нет, ничего. Изразцы кажутся сейчас чуть поблекшими, но виной тому лишь сумрак ночи и игра теней. Она прикрыла глаза и потянула в себя воздух, всем телом — слухом, обонянием, даже кожей — впитывая в себя невидимое. Возможно, это было так называемое шестое чувство или просто охотничий прием, один из тех, которым отец обучил ее в далеком детстве, а она пыталась когда-то обучить карие Михримах. Он никогда не подводил ее. Даже незаметнейшее колебание воздуха, будто сгущение его, скольжение незаметной тени мимо щелки под дверью, запах страха — все это она могла почувствовать.

Но нет, сейчас здесь никого не было. Только кот.

И Сафие снова откинулась на подушках. Даже в худшие из дней ее жизни — тот, когда Мюрад под конец выбрал для себя другую, более молодую наложницу, или тот, когда пришли за Михримах, чтобы увести ее на казнь, — даже тогда она не позволила себе соблазниться позолоченными пилюлями гашиша, прельстившими многих из обитательниц гарема. Вот и Хайде, бедная глупая Хайде, позволила оттолкнуть себя в сторону с положенного ей места.

Сафие резко защелкнула тайник перстня. Есть, в конце концов, и другие радости, даже сейчас они существуют для нее. Из-под подушек она достала маленькое ручное зеркальце в оправе из слоновой кости, инкрустированной изумрудами и рубинами, и придирчиво принялась разглядывать свое лицо. Правда ли, что она стареет? В этой щадящей полумгле зеркало было снисходительно к ней. Она совсем не выглядит старой, ей ведь нет еще и пятидесяти. Многому научила ее когда-то Эсфирь Нази. Сафие разглядывала легкие морщинки на кистях рук, отметила едва заметную складку у основания шеи, но из-за этого не стоит очень уж терзаться. Кожа на лице оставалась по-прежнему белой и такой нежной, что напоминала лепестки гардении. Так говорил прежде Мюрад, обнимая ее в постели. В те дни ей не нужны были зеркала, она смотрелась в глаза возлюбленного. Ибо что она была, хасеки Сафие, если не отражение в его глазах?

Он любил чувствовать рядом ее тело, когда она вытягивалась на постели рядом с ним. Как ему нравилось раздевать ее, а потом начинать одевать снова, покрывая тело возлюбленной одними лишь драгоценностями, и как тихо, почти не шевелясь, лежала она под этим сверкающим плащом, а кончики пальцев Мюрада бродили по ее груди, впалому животу, по шелковистой коже внутренней поверхности бедер.

Вспомнила, как он не мог оторвать от ее тела своих горящих вожделением глаз, буквально пожирая ее взглядом, пока она сама наконец не загоралась желанием, льнула к нему и просила его любви.

В те долгие месяцы, когда она вынашивала его дитя и ему не полагалось вступать с ней в близость, именно ее, ночь за ночью, приглашал он к себе в опочивальню. Он, который мог иметь наложниц без числа и проводить ночи со все новыми и новыми девственницами, он — к изумлению дворцовой челяди — все равно звал только ее.

Но они с Мюрадом и сами были тогда почти детьми, ему девятнадцать, а ей, когда она носила их первенца, шестнадцать. Она помнила, с каким неподдельным изумлением приглядывался он к ее чреву, в котором рос ребенок, а она ложилась на бок, ибо живот был уже слишком велик, помнила ощущение тяжелых покрывал на теле — зимние месяцы холодными стояли в Манисе — и как щекотал мех ее шею и набухшие во время беременности груди.

О Мюрад, мой лев!

Неспешно она принялась расплетать косы, развивать локоны, так туго и болезненно заплетенные служанками. Распущенные волосы рассыпались и прикрыли ее до талии, потом женщина развязала тяжелый кушак, сняла его, приподняла юбки и пробежала пальцами по гладкой коже бедер.

Затем ее рука скользнула выше, теперь там опять густые завитки волос, а все долгие годы, что Сафие оставалась хасеки, была лишь гладкая бархатистая кожа.

Она медленно откинулась на подушки.

Позже, когда чувство удовлетворения напоило ее, пришло другое, более далекое воспоминание. Маленький осколок прошлого, подобный далекому облачку или почти забытой песне детства. Она не часто вспоминала о Мюраде последнее время. Конечно, он любил ее очень долго. Больше десяти лет в Манисе, затем почти столько же здесь, в Стамбуле, он хранил ей верность, несмотря на все, что делали другие, лишь бы разлучить их. Не полагается, твердили ему приближенные, султану иметь только одну наложницу, хоть и ставшую хасеки. Его мать Нурбанэ и сестра Хюмайше прочесали всю империю от моря до моря в поисках самых красивых рабынь. Они даже, вспомнила с усмешкой валиде, посылали специального гонца к Эсфири Нази, которая и в то время, чуть не двадцать лет спустя после их встречи, все еще вела в Скутари свое дело. Став очень старой и невероятно тучной, она уже не могла передвигаться, но была богата, как паша.

Долгое время Сафие умело оказывала им сопротивление, сначала своей красотой, а когда та увяла, с помощью Маленького Соловья и Михримах. Ибо с самого начала, с первых месяцев жизни в Манисе, они трое никогда не знали разногласий. Каждый из них дал клятву делать все, что в его силах, чтобы помогать остальным. И они сдержали эту клятву. Если удача улыбалась одному из них, значит, счастье не изменяло и остальным. Под опекой Сафие Маленький Соловей сумел подняться до поста главы черной стражи, а карие Михримах в том, старом еще гареме, в котором царила Нурбанэ, стала вторым по значимости лицом после всесильной Янфреды-ханум, управительницы гарема.

Маленький Соловей и карие Михримах оказались первыми и самыми важными звеньями в той пугающей ловчей сети из верных и преданных вассалов, на создание которой у Сафие ушла вся жизнь. С находчивостью охотника она полагалась на внезапность атаки и неприметность засад, часто только она одна и знала, кем они были — вся эта бесчисленная дворцовая челядь, евнухи, карлики, шуты, немые и, прежде всего, насельницы гарема, ибо именно она покупала, не жалея денег, всех этих женщин и после нескольких лет службы выдавала замуж за влиятельных визирей или пашей.

Но только на своих друзей, на Ночных Соловьев, она могла положиться без малейшей опаски, только их преданность она могла считать абсолютной. Сафие знала, что ради нее они пойдут на ложь, донос, бесстыдную лесть, воровство. Возможно, даже на убийство. Другими словами, они сделают все, что ей потребуется, ничто их не сможет остановить.

Так оно и случилось. Когда Сафие не смогла больше удерживать при себе султана, не кто иной, как именно Маленький Соловей, отыскал для нее лекаря. А когда их хитроумная интрига была раскрыта, то именно карие Михримах — а кто же еще? — взяла на себя вину.

Еще один звук, слабее первого, уловило ее сознание, совсем едва слышный, он был тише, чем шорох крадущейся за стеной мыши. Сафие-султан сонно взглянула в сторону смежных покоев, на теряющийся в тени орнамент изразцов и улыбнулась.

«Очень хорошо, маленькая интриганка. Пришло время покончить со всем этим, покончить раз и навсегда».

Глава 25

Стамбул, нынешние дни

Прогулка Элизабет и Мехмеда по Босфорскому проливу была назначена на ближайшую субботу, которая пришлась уже на середину декабря.

Согласно инструкциям, полученным от Хаддбы, девушка вышла из пансиона ранним утром и на такси отправилась в сторону маленького дока, расположенного у моста Галаты, где у причала стояла лодка Мехмеда, а сам Мехмед должен был ее там встречать. Прибыв на место, она позвонила по телефонному номеру, названному предусмотрительной Хаддбой, сообщила о себе и теперь ожидала его прихода.

— Элизабет, доброе утро.

— Доброе утро.

Мехмед оказался выше ростом, чем она помнила.

— Похоже, что мы с вами выбрали удачный для прогулки день.

«До чего приятный у него голос», — мелькнула у нее быстрая мысль. Она ожидала, что он поцелует ее руку, как в тот раз при прощании, но почему-то он этого не сделал.

— Хаддба велела мне взять вот это.

И девушка показала ему корзинку для пикника.

— А-а, завтрак. Наша Хаддба никогда ни о чем не забывает. Но позвольте мне донести ее. — И он освободил девушку от довольно увесистой клади. — Вы, должно быть, сердитесь на меня за то, что пришлось субботним утром встать в такую рань?

— Совсем не сержусь. Я люблю рано подниматься.

— Похоже, мы с вами воспитаны в одинаковых правилах. — Он на ходу обернулся и бросил ей через плечо улыбку. — Мой дядя говаривал, что тот, кто просыпается рано, съедает все сливки дня.

Лодка Мехмеда оказалась небольшим катером. Взяв курс из устья залива Золотой Рог к Босфору, они отправились в путь. В такой ранний утренний час лодок на воде почти не было, день начинался холодным, но погожим рассветом, ясный небосвод переливался на востоке розовыми и золотыми красками. Со стороны Мраморного моря к входу в Босфор подступала целая флотилия огромных, как бегемоты, танкеров. Элизабет могла довольно отчетливо разглядеть столпившиеся там, выкрашенные в черный и красный цвета корабли.

Мехмед проследил за ее взглядом.

— Вам нравится это зрелище?

— У меня просто захватывает дух.

Он улыбнулся проявлению такого энтузиазма.

— О, вы смеетесь надо мной? — спросила она, тут же в душе отметив, что такое допущение ее почему-то совсем не обижает.

Мариус часто подшучивал над ней, но его отношение было донельзя обидным и унизительным. Сейчас же она ни в малейшей степени не чувствовала себя униженной, скорее даже наоборот, манера поведения Мехмеда волновала и слегка возбуждала ее. Возможно, на нее действовала необычность окружающей обстановки.

— Видите ли, как правило, люди предпочитают смотреть на скользящие по воде парусники, или, скажем, стройный корвет, или на один из тех океанских лайнеров, которые теперь стали заплывать и к нам. Но не на эти… постойте, дайте припомнить, как их называют у вас в Англии. — И он бросил на нее поддразнивающий взгляд. — Ах да, нефтеглоты.

— Но вы только взгляните на них, — сказала девушка. — Они ведь по-настоящему красивы: такие огромные и вместе с тем… такие легкие. Они кажутся невесомыми, как облака, так легко скользят они по воде на линии горизонта.

— Эти корабли поджидают своей очереди пройти Босфором по направлению к Черному морю. Фарватер тут очень узкий, и в прежние дни, когда люди селились в домах, стоящих у самой воды, им случалось проснуться и увидеть нос корабля в собственной гостиной.

Мехмед сначала выбрал курс ближе к западному берегу пролива, где они могли увидеть дворцы и маленькие причалы, изящные яхты и круизные лайнеры, стоящие в гавани Бебека.^[59] Здесь, на воде, шум большого города стих. Мимо лодки в глубине скользили розовые медузы, бледные и почти прозрачные, их щупальца казались похожими на волосы русалки. Девушка удивительно непринужденно чувствовала себя в присутствии этого человека, они говорили друг с другом с такой же легкостью, как и молчали.

— Вы сегодня очень задумчивы, — заметил Мехмед.

— Ничуть. Я пытаюсь вообразить, каким этот город был раньше, до того как…

— Вы хотите сказать, до того, как к нам явились эти ужасные автомобили и чуть не задушили до смерти своими выхлопными газами?

— Нет, — улыбнулась она. — Я имела в виду много, много раньше. В столетии примерно шестнадцатом.

И хотя она вовсе не собиралась этого делать, Элизабет рассказала ему историю любви Пола и Селии со всеми подробностями: о торговой компании Леванта и о том даре, который ее представители поднесли султану, описала механический орган с часовым циферблатом, фигурками ангелов и щебечущими птицами. Рассказала о кораблекрушении и о том, как в одной старой книге нашла отрывок из письма, написанного на древнем пергаменте.

— По этой причине я и приехала сюда, в Стамбул. Для того, чтобы попытаться отыскать утраченную часть этого документа.

Мехмед умел слушать. Он ни разу не перебил ее вопросом, глаза его смотрели внимательно. Когда девушка замолкла, он задумчиво произнес:

— Никогда не предполагал, что рассказ о научном исследовании может оказаться таким захватывающим. В ваших устах он звучал подобно приключенческому роману.

— Иногда я и сама воспринимаю эту историю как настоящий детектив, — отозвалась Элизабет. — Возможно, потому она меня так и занимает, хотя Хаддба считает, что сидеть над книгами целыми днями просто глупо.

Порыв холодного зимнего ветра заставил Элизабет вздрогнуть и поплотнее закутаться в пальто. О других причинах, заставивших ее помчаться в Стамбул, она не упомянула.

Над холмами восточных берегов Босфора наконец проглянуло бледное солнце. Лучи его скользнули по крышам домов, на мгновение превратили серые воды в голубые.

— А дальше? Что с ними случилось дальше? Вам удалось отыскать здесь, в Стамбуле, какую-нибудь нить?

— Относительно Селии — никакой. Я обратилась за разрешением провести изыскания в архиве, но ответа пока не получила. Они требуют все новых и новых бумаг, рекомендательного письма от моей руководительницы и прочего. С архивами всегда такая история, они хотят, чтобы вы точно указали источник, с которым намерены работать. — Она вздохнула. — А исследователь как раз и должен поработать в архиве, чтобы узнать, какой именно источник ему понадобится.

— Типично византийское коварство. — Он бросил на нее понимающий, смеющийся взгляд. — Значит, пока ваша прекрасная соотечественница из шестнадцатого века остается для вас полной загадкой, не так ли?

— Пока да. Но у меня есть чувство, что… Не знаю, смогу ли его описать.

— Что же это за чувство?

— Ну, понимаете, чем больше я думаю о ней, тем сильнее становится моя уверенность в том, что ей удалось спастись, иначе просто не могло быть. — Элизабет заметила, что для убедительности прижимает к груди руки. — Ведь в противном случае кто бы мог описать ее историю?

— Разве это не могло произойти при каких-нибудь других обстоятельствах? — высказал предположение Мехмед. — Не находите ли вы, что вероятно и более простое объяснение? Вы склонны думать, что под ярмом рабства люди оставались до самой смерти, но, судя по тому, чему нас учили в школе, могу сказать, что в Османской империи рабов очень часто отпускали на волю, причем делали это по самым разным причинам.

— Разве могли отпустить какую-либо женщину из сераля самого султана?

— Именно из сераля их чаще всего и отпускали. Если женщина за несколько лет пребывания в гареме так и не привлекла внимания повелителя, она получала приданое, и ее выдавали замуж за какого-нибудь высокопоставленного чиновника. Особенно часто это случалось с приближенными самой валиде. Такие поступки относились к числу ее благодеяний и сильно повышали авторитет повелительницы. К тому же, поскольку считалось, что женщины получают в гареме прекрасное воспитание, а их связи с обитателями дворца могли быть чрезвычайно полезны, честолюбивому чиновнику такой брак мог казаться очень желательным. Вполне возможно, что вашу Селию Лампри постигла та же участь.

— Возможно, вы и правы.

Элизабет задумалась над тем, какую непостижимо странную атмосферу она ощутила в тот день, когда находилась во дворце. Она испытала ее не только в апартаментах самой госпожи валиде с их двойными стенами и тайными проходами, скрытыми за деревянной обшивкой. Эта необычность чувствовалась гораздо сильнее в путанице крохотных комнаток, душных, без окон, с их прогнившими полами и вызывающей клаустрофобию теснотой муравейника, там, где обитали самые простые, незаметные обитательницы гарема. При посещении дворца она почти не усомнилась в том, что Селии удалось покинуть его. Объяснение Мехмеда, безусловно, логично, но не слишком ли оно примитивно?

— А если б ей удалось расстаться с дворцом, что в таком случае могло с ней случиться? — спросил он у девушки.

— Именно это я и хочу выяснить.

— Вы думаете, ей посчастливилось разыскать своего английского торговца?

— Да, я так думаю.

Он снова улыбнулся.

— В таком случае ваша очаровательная история не только имеет детективный сюжет, но и весьма романтична. Но если вас действительно интересует то, каким был Стамбул в шестнадцатом столетии, — Мехмед обернулся, — тогда взгляните сюда.

Элизабет посмотрела в указанном направлении и увидела, что представший перед ее глазами силуэт города походит на старинную картину. Поднявшееся солнце золотило окутывавший город туман; седые от древности стены прихотливо вились и тонули в зелени парков; позлащенные купола, стройные минареты, острые пики кипарисов мягко устремлялись к ясному небу. По прихотливой игре света в этом призрачном тумане город словно вырастал из водной глади, поднятый могучими руками джиннов.

Примерно к полудню их катер достиг Анадолу-хисар, деревушки, расположенной к северу от Бебека, там, где соединялись воды стремительного Босфора и Черного моря. Лесистые берега окаймляли пролив с обеих сторон, в них еще тонули клочья ночного тумана, и кое-где у кромки воды виднелись фигуры рыбаков с удочками.

Мехмед подвел катер к берегу, и они оказались в маленькой бухточке, где спокойно стыла вода, а в ее неподвижной глади отражались зеленые кроны деревьев.

— Прибыли. Я намерен пригласить вас на обед, Элизабет. А если повезет, то и показать вам танцующих дельфинов.

— А корзинка, которую приготовила для нас Хаддба?

— В декабре? Увольте. — Он рассмеялся и протянул руку, помогая девушке выйти на берег. — Не беспокойтесь, прошу вас. Думаю, Хаддба не обидится на нас.

Мехмед знал о существовании здесь рыбного ресторанчика, в котором, хоть время года и не располагало к тому, столы были выставлены на террасу под открытым небом, а предупредительный официант предложил им занять столик у самой воды. Дожидаясь заказа, Элизабет и Мехмед разговаривали, следили за рыбачьими шхунами и лодками, за неправдоподобно огромными чайками, подпрыгивающими на воде, словно невиданные поплавки.

Он рассказал девушке о своей семье — отец турок, мать француженка, четверо братьев. Она — о своих родителях, живших неподалеку от Оксфорда, не имевших, кроме нее, других детей, о своей подруге Эве, ставшей ей ближе, чем сестра. Они так легко понимали друг друга, что беседа текла без всякого напряжения.

— У вас есть близкий человек? — спросил он. — Я имею в виду друга, оставленного в Англии.

— Был. — Она не отвела глаз от больших бакланов, низко летевших над водой. — Мы расстались.

Никаких объяснений не потребовалось. В памяти возник образ Мариуса, «впервые за весь день», — подумала она и ужаснулась. Сейчас он представился ей в виде злого скачущего фигляра, который, махая рукой, все удалялся и удалялся, пока наконец не исчез совсем, превратившись в едва различимый клубок дыма.

Она с улыбкой повернулась к Мехмеду.

— А у вас?

— Та же история. Или примерно та же.

Чтобы время текло незаметно, он заказал порцию свежего миндаля, и в тот момент, когда он отвлекся, разговаривая с официантом, девушка бросила на него внимательный взгляд. Мехмеда нельзя было назвать красивым, подумала она, но его облик, безусловно, привлекал внимание и вызывал расположение.

— Какой ваш любимый напиток? — вдруг обернулся он к ней.

— Нужно подумать… А вы что будете пить? Мне, пожалуй, ананасового сока, — ответила она.

— Сок? В декабре? Не глупите, пожалуйста.

— Что же в таком случае?

— Водка. Конечно, это будет водка. Например, «Grey Goose». Вам тоже?

— Но вам ни за что не угадать, какой мой любимый напиток.

— Готов поспорить, что угадаю.

Она покачала головой.

— Могла бы поставить миллион фунтов, что нет.

— Шампанское.

— Шампанское? Гм, должна признать, что вы близки к истине, но нет, не угадали.

Беседа искрилась подобно золотым нитям.

— Что же в таком случае?

— Чай из термоса.

— Чай из термоса? — Мехмед от души расхохотался. — Да, не ожидал. Вы бы с легкостью могли выиграть у меня миллион фунтов. Но, — тут он откинулся на спинку стула и чуть прищурил глаза, — зато могу поспорить, что угадаю, какое ваше любимое блюдо.

— О?

Девушка улыбнулась, но, заглянув в его устремленные прямо на нее глаза, вдруг прочла в них такое откровенное желание, что оно буквально захлестнуло ее. На секунду она даже испугалась, что может прямо сейчас упасть в обморок.

— Пахлава. — Теперь его взгляд скользнул к ее губам. — Я бы многое отдал, чтобы увидеть еще раз, как вы едите пахлаву.

В это время принесли заказ, но Элизабет едва могла проглотить маленький кусочек. Не потому, что не испытывала голода, а потому, что совсем не хотела показывать, насколько она смущена. Конечно, мысленно девушка тут же отмела всякую двусмысленность из его слов, притворилась, что поняла их в самом буквальном смысле и не собирается над ними много размышлять. Но все равно боялась, что так или иначе выдаст себя: своей внезапной нагрянувшей неловкостью, скованностью движений, дрожью в руках, которая появлялась всякий раз, когда она бралась за вилку или поднимала стакан с водой, тут же проливая ее на скатерть. Итак, значит, все-таки он узнал ее. Но она должна была признаться себе, что в глубине души в этом и не сомневалась.

И хотя беседа их текла как раньше, чудесное настроение удачного дня резко изменилось. Вместо прежней легкости пришло напряжение такой мощи, будто воздух между ними, каждая его молекула были заряжены электричеством невиданной силы. Откуда оно взялось? Элизабет не могла — вернее, не решалась — дать ответ на этот вопрос.

«Я не готова, я не смогу пойти на такие отношения», — твердила она себе. Понимала, что он, безусловно, замечает охватившую ее внезапно враждебную настороженность, но обращается с ней не так, будто просит прощения, а с безукоризненной, но ласковой предупредительностью.

— Вы замерзли, Элизабет.

Это не было вопросом, он видел это сам, потому что наблюдал за ней.

— Нет, мне очень хорошо, — ответила она, прекрасно зная, что пробирающая ее дрожь не укрылась от его глаз.

— Я закажу вам вина.

— Не надо, прошу вас.

— Надо. Выпейте, и вам сразу станет теплее.

Он подал официанту знак, и вино было немедленно подано.

Поднося к губам бокал, она снова увидела, что Мехмед не отрывает взгляд от ее рта. Подчас его отношение к ней было почтительным отношением слуги к королеве, а подчас совсем другим, даже, она могла бы сказать, противоположным. Усилием воли девушка сумела подавить охватившую ее дрожь. Когда Мехмед перегнулся через стол и коснулся рукой ее губ, она едва смогла удержаться и не отпрянуть от него.

— Пушинка. — Она почувствовала на своих губах прикосновение его пальцев. — Пушинка была около вашего рта, вот и все.

Потом она ощутила тепло его руки на своей щеке.

— Элизабет… — начал он.

— Нет, не надо. Я не… Я не должна… — с лихорадочной торопливостью заговорила она.

И в эту минуту раздался звон лежавшего перед ним на столе телефона. Мгновение оба смотрели на него, ничего не предпринимая.

— Что мне следует сделать? — тихо спросил он. — Снять трубку или не надо?

Элизабет отвела рукой волосы от щеки.

— Думаю, вам лучше ответить на звонок.

И он нажал кнопку.

— Evet?^[60] — произнес Мехмед в трубку и заговорил по-турецки. Затем, к ее удивлению, перешел на английский: — Да, конечно, сию минуту.

И вдруг она увидела, что он протягивает трубку ей.

— Это вас, — произнес он. Глаза его смеялись.

— Меня? Как меня? — Ничего не понимая, она взяла из его рук мобильный телефон. — А… алло. Ах, здравствуйте. Да, я еще в Стамбуле. Да. Но откуда?.. Я рада, что вы позвонили. О, в самом деле? Какая прекрасная новость. Я сразу же проверю. Благодарю вас.

Когда она прекратила разговор, они некоторое время не могли оторвать друг от друга глаз.

— Но откуда?..

И тут оба от души расхохотались.

— Конечно же, ей дала ваш номер Хаддба.

— Разумеется. Кто это звонил, Элизабет? Ваша подруга Эва?

— Нет. Звонила моя руководительница из Оксфордского университета, доктор Эйлис. Не дождавшись ответа на звонок по номеру моего мобильного телефона, она позвонила в пансион, и Хаддба дала ей номер вашего.

Девушка протянула ему мобильник, он принял его и задержал ее руку в своей. В этот раз она не торопилась забирать ее.

— Она сообщила вам важные новости?

— Да. — Она опустила глаза и увидела, что ее пальцы утонули в его ладони. — И очень приятные. Возможно, ей удастся идентифицировать тот портрет Пола Пиндара, который я обнаружила здесь, в Стамбуле. Помните, я вам рассказывала? Репродукция в книге о торговой компании Леванта.

— Да-да. Конечно же, я помню.

Она чуть пошевелила пальцами, чувствуя тепло и гладкую кожу его ладони.

— Репродукция была такого плохого качества, что мне не удалось разобрать никаких деталей.

Не поднимая глаз, она следила за тем, как его палец чуть передвинулся и теперь ласкал кожу ее запястья.

— Возможно… — Девушка едва могла говорить, голос ее прерывался. — В общем, она написала мне на электронный адрес. Я потом посмотрю.

— Хотите сделать это прямо сейчас? — И он протянул ей свой телефон.

— Нет. — Она медленно покачала головой.

Опустилось молчание. С усилием Элизабет подняла глаза и вдруг увидела, что он улыбается. И тотчас все стало по-прежнему, снова между ними установились легкость и взаимопонимание.

— Ну и что вы собирались мне сказать? — мягко спросил Мехмед.

Может быть, это вино сделало ее чуть более смелой? Она наклонилась к нему и тихо произнесла:

— Мне кажется, меня хотели соблазнить.

— Да ну? — Он взял ее руки в свои, поднес к губам и поцеловал. Сначала запястье, потом раскрытую ладонь. — А у меня сложилось совершенно иное мнение.

Глава 26

Стамбул, на рассвете 4 сентября 1599 года

Рассвет едва занимался, когда Полу пришло время отправляться на аудиенцию, назначенную ему госпожой валиде.

Накануне его предупредили о том, что за ним будет послано судно со свитой от самой госпожи султан, когда же оно явилось — маленький каик с шестью гребцами на борту, — оказалось, что для свиты секретаря посольства, людей, которых так долго и предусмотрительно отбирали, там места не найти. Сопровождение — преподобного Мея, разряженных в посольские мундиры мистера Шарпа и мистера Лэмбета, ученика Джона Сандерсона, Джона Хэнгера, и кучера Неда Холла — пришлось оставить на берегу. Они молча смотрели, как Пол Пиндар поднялся на борт каика, дождались его отплытия, затем повернулись и отправились обратно, туда, где среди виноградников Перы стояло здание посольства.

Гребцы сосредоточенно трудились над веслами, и лодка мчалась стрелой, но не к южному берегу бухты Золотой Рог, на котором находился дворец султана, а в прямо противоположном направлении, вверх по Босфору. Через полчаса они миновали пределы города и, держась по течению, поплыли вдоль европейского берега пролива. На противоположном берегу Пол мог видеть лишь крыши домов и минареты Юскюдара, деревни, в которой обыкновенно приобретали коней для султанской конюшни. Здесь располагались многочисленные особняки и резиденции городской знати, плодовые деревья и цветочные поляны их роскошных садов уступами спускались к самой воде. Валиде, насколько было известно Полу, владела в этой местности несколькими дворцами, и он решил, что они направляются в один из них. Но маленький каик продолжал стремглав нестись по водам, и ни загребной, ни гребцы не отвечали на настойчивые расспросы англичанина.

Вскоре все обжитые кварталы остались позади, еще полчаса безмолвного путешествия — и каик стал выгребать к азиатской стороне, прокладывая теперь свой путь в тени покрытого лесами берега.

Вода здесь была спокойной, почти зеленой, с гладкой зеркальной поверхностью. Пол опустил руку за борт, потом поднес к носу и принюхался, вода пахла рекой, а не морем. Деревья — каштаны, миндаль, ясени — раскачивали свои чуть пожелтевшие кроны. Целая колония цапель, сутулых серых птиц, похожих на стариков, поселилась в тени зонтичной пихты, и сейчас над ними, низко стелясь над берегом, пролетала, направляясь к воде, стая бакланов. Время от времени взгляд Пола встречал то нависшие над водой редкие домики на деревянных сваях, то рыбаков, что удили рыбу, пристроившись на камнях, но ничто не нарушало странного и будто призрачного оцепенения пустынного берега.

Пиндар поежился, хотя сентябрьские дни были по-летнему теплыми, в тени у берега оказалось довольно прохладно. Но в лодке нашелся приготовленный для него плащ, подбитый соболями, а рядом стояла выстланная нарядным льном корзиночка со съестным — в ней лежали красиво уложенные вишни и гранаты. Пол накинул на плечи меха.

— Как долго еще продлится наше путешествие?

Немой евнух издал неразборчивое мычание, затем дернул головой, как бы указывая на что-то подбородком, и Пол оглянулся. Лодка уже устремилась в крохотную гавань, где, будто скользя им навстречу, вставал над самой водой красно-розовый домик.

Спрыгнув с каика, Пол оказался лицом к лицу с двумя евнухами, которые проводили его к разбитому на английский манер саду, начинавшемуся прямо от кромки берега. Журчащие водой узкие каналы с выложенным мрамором дном прокладывали свой путь среди апельсиновых и лимонных деревьев, зонтичные сосны и платаны укрывали в своей тени многочисленные кусты роз, над прудами звенели фонтаны и в рыбном пруду медленно пошевеливали плавниками ленивые и толстые карпы.

В самом центре сада, в тени иудина дерева, стоял павильон. Полу доводилось прежде видеть такие строения, их здесь называли «кёшки», увеселительные павильоны, они напоминали ему те новомодные банкетные залы, которые стали строить в английской столице. Только в отличие от других виденных им этот павильон был выстроен из стекла, забранного нарядными решетками, а не крыт фаянсовыми изразцами. Внимательно осмотрев его, Пол понял, что для того, кто находился в этом кёшке, весь сад представал открытым как на ладони, сам же он мог оставаться невидимым.

Пол обождал некоторое время, но ничто не нарушало тишины, никто не показывался, будто бы во всем огромном саду он был совершенно один. Евнухи, проводившие его сюда, куда-то скрылись. Он еще раз оглянулся и тут краем глаза уловил какое-то скрытое движение — мерцание зеленого одеяния, — когда же быстро обернулся, рядом опять никого не было.

Но теперь он определенно не был предоставлен самому себе, прямо к нему направлялся белоснежный кот со странными глазами, один из которых был голубым, другой — зеленым.

— Здравствуй.

Когда Пол наклонился, чтобы погладить животное, тот, презрительно отвернув в сторону мордочку, выгнул спину и медленно прошествовал мимо него. Затем Пол увидел, как пушистый зверек подошел к воде, уселся у самого ее края и, подобно сфинксу, уставился вдаль загадочным взглядом.

— Вам понравился мой кот, Пол Пиндар-ага? — донесся до него из стеклянного павильона голос — о, какой это был голос, такого и во сне не услышать.

Пол, подавив мгновенный импульс, не обернулся, вместо этого он снял шляпу и остался стоять, смиренно опустив голову на грудь.

— Очень мило, англичанин. — Он так хорошо помнил ее смех. — Sta bene.^[61] Но теперь достаточно, вы можете подойти сюда.

Когда Пол обернулся, он увидел, что валиде говорит с ним, находясь внутри павильона, но понять, как она могла пройти туда незаметно для него, он был попросту не в силах. Плотный экран затягивал весь проем двери, и разглядеть что-либо сквозь него не представлялось возможным.

— Полно, вам не следует меня страшиться. Можете приблизиться. Как видите, мы совершенно одни здесь.

Не поднимая глаз, упорно глядя в землю перед собой, Пол медленно направился к павильону.

— Итак, мы опять встретились, Пол Пиндар-ага, — промолвил этот волшебный голос. — Сожалею, что на борту моей маленькой лодки не оказалось места для вашей свиты, но это к лучшему. Думаю, вы со мной согласитесь.

— Вы оказываете мне великую честь, госпожа валиде.

Секретарь английского посольства отвесил низкий поклон в сторону тени за экраном.

— В самом деле? — Казалось, она улыбается. — Но разве ваш посол не надеялся на… я бы сказала, не ожидал больших почестей? Это не так?

— Мой посол безмерно чтит то внимание, которое вы оказываете нам, — отвечал Пиндар. — И просил меня передать, что он — как и каждый из нас, разумеется, — готов служить вам чем только может.

— Ваш посол, я вижу, имеет преданных сотрудников, Пол Пиндар-ага! Дело прежде всего, не так ли? Нам хорошо известно, что ваша страна стремится возобновить торговые соглашения, существовавшие между нашими державами прежде, и могу сказать вам, не боясь оказаться неосмотрительной, что вы не встретите в этом больших трудностей. Даже при всем великодушном внимании господина де Бреве к нашему главному визирю. Торговля — благо для всех нас, говорила я визирю сама, наш великий город всегда стоял на торговых путях. Более того, Франция и Венеция не надеются, полагаю, всюду контролировать ваши торговые контакты, так почему они надеются контролировать их здесь? Я слыхала, что нынче даже Голландия мечтает вести торговлю под покровительством английского королевства.

Но эти материи не важны для нас. Важнее другое. Мы с вами волею судьбы стали союзниками, вы согласитесь со мной? Ваш превосходный корабль… Как вы называете его, Пол Пиндар?

— «Гектор», госпожа.

— Ах, да — Опять пауза. — «Гектор», что за удачное имя, — произнесла она задумчиво и продолжала: — Так вот, этот замечательный корабль стал предметом всех пересудов у нас в городе. Только могущественнейшие из государей, как, видимо, ваша королева, могут владеть такими судами. По счастливому повороту судьбы, мы с вами являемся нынче союзниками. У нас есть общий недруг, это Испания, и мы могли бы стать полезны друг другу, не так ли? Испанцам будет трудно справиться с нами обоими, как вы находите?

— Дружба с вашей великой империей — самое горячее желание нашей королевы, госпожа.

— Вы — сама любезность, Пол Пиндар-ага.

Пол опять отвесил глубокий поклон. Когда он наклонил голову, взгляд его упал на маленькую белую ножку с высоким стройным подъемом, выглядывавшую из-под края экрана. Англичанин быстро отвел глаза.

— Впрочем, я вызвала вас к себе не для того, чтобы говорить об этом, — продолжала валиде Сафие. — Скажите, вы догадываетесь о том, где мы с вами сейчас находимся?

— В одном из ваших летних дворцов, я думаю, — ответил Пол.

Унизанные кольцами пальчики крохотной ножки насмешливо заплясали.

— Это маленькое укромное жилище — мой летний дворец? Полноте, присмотритесь внимательнее, ибо не можете же вы в самом деле так думать обо мне?

Пол послушно оглянулся и понял: то легкое строение больше походит на сторожку садовника. Пусть не сразу, но он сообразил, что находится в простом, хоть и ухоженном саду, разбитом с явной целью увести посетителей как можно дальше от формальности и строгости придворной жизни.

— Госпожа, вы правы, разумеется, это не дворец. — Он обернулся к экрану. — Но такого прекрасного сада видеть мне не доводилось. Сад ваш достоин быть садом королевы.

— О нет, не королевы, Пол Пиндар, — возразил ему прекрасный голос. — Это сад хасеки, любимой женщины султана. Когда-то, тому уже много лет, мой повелитель, наш прежний султан Мюрад, преподнес этот сад мне вподарок. И мы вместе приезжали сюда, чтобы быть рядом друг с другом, гулять у воды, любоваться лодками. Летом, когда ночи стоят теплые, он любил именно из этого сада наблюдать за восходом луны. Султан даже велел протянуть среди ветвей деревьев гирлянды фонариков, и мы любовались их отражениями на воде.

Поодаль, там, где деревья спускались к кромке воды, сверкала гладь Босфора. Пол опустил глаза и заметил, что белоснежный кот подобрался к одному из бассейнов и, усевшись там, припал, жадно принюхиваясь, к самому его краешку. А почти у поверхности воды, не подозревая о его присутствии, лениво дремал огромный золотистый карп.

— Всю жизнь, правильнее будет сказать, с того дня, как мой повелитель перевел свой двор в Стамбул из Манисы, — продолжала валиде, — все это время я, бывало, не могла оторвать глаз от торговых кораблей, бороздивших наш Босфор. И часто гадала, какой из них отправится в мою далекую родную страну. Опасная мысль для рабыни. — Чудесный голос ласкал его слух мелодичными каденциями. — Позже, но уже много, много позже, случились перемены. В один печальный час я лишилась любви султана, и тогда это место стало убежищем для меня, ибо только здесь я могла оставаться наедине со своими мыслями. Но это продолжалось не так уж долго, — госпожа Нурбанэ, прежняя валиде, мать моего повелителя, запретила мне это. — Сафие печально вздохнула. — «Неслыханно, — говорила она, — чтобы хасеки султана передвигалась без сопровождения. Вам, Сафие, необходимы слуги, горничные, евнухи». И я перестала приезжать сюда одна.

Над холмами азиатского берега поднималось солнце, и в сад начали постепенно прокрадываться его золотые лучи. Позади экрана неслышно затрепетал веер. Пол обнаружил, что пристально всматривается в невидимое лицо. Может ли быть на свете человек, который не попытается разглядеть его черты, услышав этот чарующий, волшебный голос? Кончики пальцев ножки все еще высовывались из-под края экрана. Он отвел зачарованный взгляд.

— Знаете ли вы, зачем я просила вас прибыть сюда, англичанин?

— Нет, госпожа.

— Отчасти действительно потому, что хотела поблагодарить вас за чудесные дары вашей королевы и сообщить о том, что ваш слуга — повар — уже освобожден. Произошло досадное недоразумение, и я огорчена этим. Эти слова я попрошу передать вашему послу. — Глаза Пола заметили легкое движение за экраном, до него долетел тихий вздох. — Но не только поэтому. Скажем, я воспользовалась своими возможностями.

В саду не шевелилась ни одна ветка, ни один лист. Солнце, уже горячее, почти летнее солнце, припекало непокрытую голову Пиндара. Каким бы ни было у нее до него дело, она не торопилась приступать к нему, да и Пол не стремился поскорее заканчивать беседу. Непрошеная мысль о том, что он мог бы остаться в этом саду навеки, пришла ему в голову.

— Вы любите сады, я вижу, Пол Пиндар-ага? — услышал он ее вопрос.

— О, очень люблю. Когда я был учеником у одного знаменитого в нашей стране купца — его имя Парвиш, — он немало рассказывал мне о растениях. Впрочем, он вообще выучил меня весьма многому.

— О? Чему же еще?

— От него я узнал о морских лоциях, навигационной науке, он познакомил меня с математикой. Видите ли, он был не только купцом, но и хорошим астрономом, настоящим ученым. Многое на свете вызывало в нем любопытство. Он увлекался научными инструментами и собрал прекрасную из них коллекцию. В ней находились самые различные из приборов: например, часы, хронометры, навигационные устройства, такие как компасы или астролябии. Его могла привлечь и детская игрушка, если в ней действовал любопытный механизм. Когда я служил у него в учениках, я был всего лишь мальчишкой, но любовь Парвиша к технике заставила меня тоже увлечься подобными вещами.

«Какой изящный у нее подъем ноги, — думал Пол, — такой высокий и удивительно белоснежный. А ноготки сверкают, как маленькие морские раковинки. Над одной щиколоткой темнеет крохотная, едва различимая татуировка».

— Вы тоже ученый?

— Нет. — Он улыбнулся. — Я всего лишь торговец, госпожа, обыкновенный, простой торговец, и я благодарю Бога за это.

— Оставьте. В той жизни, которую вы ведете, нет ничего ни обыкновенного, ни простого. Вы, английские купцы, скоро станете владыками морей, как я слыхала, к вам рекой текут неслыханные богатства. С каждым днем мир становится все теснее под напором ваших судов. Сейчас ваша компания прокладывает новые и новые маршруты, вы стремитесь отыскать пути к пряным островам далеких морей, даже к самой Индии. Не понимаю, как ваши люди не боятся опасностей? Но мне это нравится. — В ее голосе звучало подлинное восхищение. — Вы поражены тем, что мне известны такие вещи? Но вам вовсе не следует удивляться. У нас есть свои источники. А вы, английские торговцы, умеете не только торговать, но и говорить и слушать. Не зря же ваша королева, эта великая госпожа, выбрала своим посланником одного из вас, купцов, что оказалось едва ли не настоящим скандалом в глазах других франков. — Она сделала небольшую паузу: — Хотя это лишь говорит о высоких заслугах ваших торговых людей.

— О, если бы я была юношей, — задумчиво произнесла она, — я бы выбрала такой жизненный путь, как ваш. Свобода, приключения, богатство… — Шуршание шелков совсем рядом с экраном. — Приходите к нам, Пол Пиндар-ага. Приходите и работайте с нами и для нас. Султан умеет ценить и награждать людей, подобных вам, людей талантливых и честолюбивых. Вы станете частью величайшей из империй, какие когда-либо видел мир. Мы дадим вам слуг, красивые дома, прекрасных жен. — Едва заметная пауза. — Самых прелестных женщин в мире.

Пол хотел было ответить, но, к своему удивлению, не нашел слов. Сунул руку в карман, нащупал компендиум и изо всей силы сжал его в пальцах.

— Но вы молчите. — Сказочной красоты голос окрасился печалью. — Вы о чем-то задумались, Пол Пиндар-ага?

И так как он все медлил с ответом, она продолжала:

— Вы, должно быть, имеете супругу и детей, которые ждут на родине вашего возвращения?

Дикая мысль сверкнула у него в мозгу.

«Настал твой час, так возьми же его! Расскажи ей обо всем! Покажи ей портрет Селии!»

Холодная поверхность компендиума словно жгла его руку.

— У меня была когда-то любимая женщина, госпожа, — наконец выдавил он из себя. — Я любил ее как никого на свете.

— Вы были женаты?

— Мы собирались пожениться, но, увы. — Сердце трепетало в его груди, мысленно он видел перед собой образ Селии: белая кожа, яркие глаза, живое золото волос, и краски сада расплывались у него перед глазами. — Она была дочерью торгового партнера Парвиша по старой венецианской компании, некоего Тома Лампри, капитана торгового судна, человека великого бесстрашия и столь же великой честности. Прежде чем я вступил в Левантийскую торговую компанию полноправным ее членом, я некоторое время служил фактотумом Парвиша в Венеции и был хорошо знаком с Томом. Больше всего на свете он хотел видеть меня мужем своей дочери.

— Это было только его желание, но не ваше?

— О, и мое тоже! Этот брак был моей мечтой.

«Покажи, покажи ей портрет Селии!»

— Но этого не хотела сама девушка?

«Нет. Я не могу рисковать ее жизнью».

— Мне казалось, что она тоже любила меня, — принудил он себя произнести. — Может быть, даже не меньше, чем я ее, если такое возможно. Но она…

— Умерла?

— Для меня она умерла.

— О чем вы говорите?

«Нельзя упускать такую возможность!»

— Компания поручила мне сопровождать сэра Генри сюда, в Стамбул. И, как вы, вероятно, знаете, наша миссия оказалась долгой, много более долгой, чем мы предполагали. Пол на мгновение заколебался, затем продолжал: — Два года назад на корабле отца моя невеста отправилась в Англию, это было последнее плавание в ту осень, перед началом зимних штормов. Но оно оказалось роковым. На несчастный корабль нагрянула неслыханной силы буря, и он утонул. С кораблем погибло все, что на нем было: люди, груз. Пучина поглотила и Тома с дочерью. Говорят, что это произошло у берегов Далмации.

Его пальцы не выпускали компендиум.

— Как же ее звали, вашу возлюбленную?

— Ее звали Селия, госпожа. — Рука Пола выскользнула из кармана. Она была пуста. — Имя моей возлюбленной — Селия.

В саду стояла полная тишина, лишь тихо плескалась вода в мраморных протоках. Не пели птицы, не шелестела листва в густом лесу, окружавшем сад с каждой из сторон, кроме прибрежной.

— Госпожа валиде Нурбанэ, матушка моего повелителя, о которой я упоминала, управляла гаремом в те годы, когда я впервые оказалась в Стамбуле. Она научила меня многому, — услышал он снова ее голос. — Эта женщина была превосходным учителем, наверное, таким, как ваш хозяин. Я забыла, как его звали?

— Парвиш.

— Да, как Парвиш. Конечно, уроки, полученные в детстве, мы никогда не сможем забыть, думаю, вы согласитесь со мной. Хотя мои, без сомнения, сильно отличались от ваших.

Нурбанэ не учила меня ни математике, ни навигации, но она знала о мире многое. Пусть это не удивляет вас. Вы, франки, убеждены: если мы, женщины, живем здесь под защитой стен гарема, то понятия не имеем о том, что творится в мире. Нет ничего более далекого от правды. Нурбанэ научила меня тому, что в жизни есть две вещи, более сладкие, чем любовь, — это власть и верность. Никогда и ни с кем не дели власть, учила меня та великая женщина. И в своих слугах цени превыше всего верность.

Снова легло между ними молчание, в этот раз более долгое.

— Много времени прошло с тех пор, как я была здесь последний раз, Пол Пиндар-ага, — снова заговорила Сафие, и Полу показалось, что он опять слышит печаль в дивном голосе. — Я всегда больше всех цветов любила розы, особенно розы Дамаска. Султан приказывал привозить мне их из Персии. Представляете, как это было: по пустыне движется караван с поклажей, переложенной льдом, и везет одни только розы. Мой повелитель часто смеялся и говорил: «Твои розы дороже изумрудов». Не думаю, что госпожа Нурбанэ знала об этом.

— Могу я сорвать одну розу для вас?

— Отчего же… Сорвите ее, англичанин.

Пол наклонился и сорвал один полураспустившийся цветок. Протягивая его валиде, он заметил, что тень за экраном приблизилась к нему.

— Позвольте мне дать вам совет. Уезжайте. Уезжайте домой, в вашу Англию, Пол Пиндар-ага. Пока слово «верность» не пустой звук, до тех пор ваши торговые соглашения с нашей страной будут действовать.

Она наклонилась еще ближе к нему; несмотря на преграду экрана, он мог разглядеть мерцание нарядного платья, блеск темных волос, почувствовать аромат ее дыхания.

— Но возьмите с собой мою розу, мистер Пиндар. Право, я думаю, это будет только справедливо, ведь у меня тоже есть что-то, принадлежавшее прежде вам.

Глава 27

Стамбул, днем 4 сентября 1599 года

Когда Пол Пиндар вернулся в британское посольство, там все бурлило от волнения. Два роскошных коня, в богатой упряжи и красно-синих попонах, под выложенными драгоценными каменьями седлами, беспокойно гарцевали на камнях мощеного двора. Отряд янычар в высоких белых головных уборах с трепетавшими под ветром нарядными плюмажами охранял вход, у которого толпилась и кишела вся прислуга, как собственно посольская, так и прибывшая с турецкими сановниками.

Не успев войти в двери и подняться в свои апартаменты, Пол натолкнулся на Томаса Гловера.

— Тебя, однако, долго не отпускали — Томас сосредоточенно водружал на голову огромную шляпу с плюмажем. — Мы уже собирались высылать поисковую партию.

— А это чьи? — Пол указал на коней. — Той самой поисковой партии?

— Нет, приехали люди от великого визиря. Сейчас они сидят у сэра Генри.

Пол недоуменно поднял брови и взглянул на собеседника.

— И ты оставил его с ними одного?

— Это всего лишь визит вежливости, не больше. Как мне сообщили, никаких дел обсуждать они не будут, так что особенного вреда наш посол не принесет.

— Я бы не стал на это надеяться.

— Не волнуйся, я как раз туда отправляюсь.

— Лелеять Лелло, чтобы Старую Девку не обидел злой турок?

Томас Гловер усмехнулся.

— Тебе легко говорить. Я должен дать ему знать о твоем приезде как можно скорей. Есть хорошие новости, Пол. Даллем закончил ремонт нашего дорогого подарка, а нынешние гости как раз намекнули, что при дворе готовы принять верительные грамоты Лелло. Поэтому сейчас я должен спешить, а то как бы он не обмолвился таким словцом, что они сразу передумают. — Гловер легонько встряхнул рукавами, расправляя их и делая более заметными ярко-малиновые шелковые вставки. — Ну, как я выгляжу?

— На мой взгляд, не блестяще. — Пол с трудом выдавил усталую улыбку. — Мог бы подсыпать глянцу побольше. Но все равно нарядно и броско.

Они вместе направились к лестнице, ведущей в дом.

— Как твоя беседа с валиде? — возобновил свои расспросы Гловер и приостановился, с любопытством оглядывая спутника. — Дружище, что с тобой? Ты чуть живой.

— Нет, ничего. Слегка укачало на воде, гребцы из этих евнухов никудышные, за все пиастры из сокровищницы султана они не смогут вести лодку по прямой. — С еще одной вымученной улыбкой Пол положил ладонь на руку Гловера. — Ты выдержишь очередную хорошую новость? С нами готовы подписать новые торговые соглашения, Томас. Но подробнее об этом я расскажу тебе попозже. А теперь ступай, не надо надолго оставлять сэра Генри одного.

Томас начал подниматься по ступенькам, но Пол его снова окликнул:

— Какие мельницы мелют, по-твоему, более медленно — мельницы Господа Бога^[62] или мельницы великого визиря?

— Мог бы спросить о чем-нибудь попроще.

Гловер принялся подниматься дальше, но снова остановился и глянул вниз на друга, остановившегося у подножия лестницы.

— Ах да, между прочим, хорошие новости — если ты так их называешь — еще не кончились. Твой негодяй Керью отыскался сегодня утром, живой и невредимый. И, по обыкновению, наглый. Оказывается, произошла небольшая ошибка. Янычары бросились по неправильному следу или что-то вроде этого, я не смог ничего разобрать в его истории. — Он пожал плечами. — Если б спросили меня, я посоветовал бы подержать его в оковах подольше, вреда бы ему это большого не принесло. Как бы то ни было, он уже дома.

С этими словами Томас Гловер удалился.

И в этот раз Пиндар нашел своего слугу сидящим на стене посольского сада.

— Выходит, они тебя выпустили?

— И вас с добрым утречком, секретарь Пиндар.

— Где тебя держали? В темнице Семибашенного замка?^[63]

— Нет, в кладовой вашего друга Джамаля. Благодарствую за посылки, — самым обыденным тоном отвечал Керью, не отрывая глаз от лимона, который держал в руке. Под шапкой взлохмаченных волос лицо его казалось сердитым.

— Ну что ж, и на том спасибо. Рад, что по крайней мере в этот раз ты не поленился надеть рубаху. — Пол взобрался на стену и уселся рядом. — Сегодня, по-моему, удачный день. Ты собираешься заняться чем-то полезным?

Керью выудил один из нескольких ножей, покоившихся в кожаном чехле у него на поясе, и твердой рукой многоопытного повара сделал небольшой надрез на кожуре плода.

— Помилуйте, тебя же отлучили.

— Так то было вчера.

Керью усмехнулся.

— Кажется, Кутберт Булл, эта скотина, ухитрился резануть себе палец, — с мрачным удовлетворением сообщил он. — И меня призвали обратно на кухню, готовить кремы для леди Лелло. Если она еще не вдосталь ими наелась. — С гневной торопливостью он принялся срезать цедру с лимона, великолепной спиралью пуская ее вниз. — Не смейтесь. — Его глаза сверкнули. — Если б не это, я бы предпочел остаться в кладовой вашего Джамаля и развлекаться ловлей крыс.

— Видишь ли, я знаю людей, которые были бы чрезвычайно рады упрятать тебя туда надолго, — усмехнулся Пол и, не дождавшись ответа Керью, продолжал: — Лелло даже вручил тебе твои ножи?

— Как видите.

Теперь Джон сосредоточенно раскачивал на кончике ножа срезанную кожуру. Обе его ладони были испещрены шрамами давнишних порезов и ожогов.

— Когда Джамаль позволил тебе выйти?

— Сегодня рано утром.

— Он объяснил почему?

— Та старуха в черном платье — помните, Эсперанца Мальхи? — принесла ему известие. Кажется, это ее обычное занятие. — Керью прищурился на солнце, шрам на его щеке казался почти белым. — Она вроде почтового голубя у вашей валиде. Между астрономом и ею идет самое оживленное общение, как вы и думали. — Керью повернулся к Полу. — Вы знали о том, что именно к нему обращаются с просьбами составить на кого-либо из обитателей дворца гороскоп?

— Нет, не знал, но что тут странного? Он, в конце концов, астролог, звездочет.

— Ага, но меня бы удивило, если б это оказалось его единственным занятием. Кажется, во дворце догадались, кто на самом деле отравил главу черной стражи, потому меня и выпустили. Это сделала какая-то женщина из гарема. Вы слыхали, как сегодня ночью палили пушки? Это означало, что ее бросили в Босфор, мне так объяснил Джамаль. — Повар тщательно обтер нож о свой рукав. — Сунули в мешок и утопили.

— Да, выстрел из пушки я слышал.

Пол опустил глаза вниз, на воды залива, невинно и безмятежно сверкавшие под лучами солнца.

— Между прочим, ты был прав относительно Селии.

Она действительно находится здесь.

Керью бросил на него удивленный взгляд.

— Откуда вы знаете?

— Мне рассказала валиде.

— Кто? Валиде?

— Ну, не так прямо. Для этого она слишком умна.

— А как тогда?

— Ну, это-то и есть самое любопытное. — Пол нахмурился. — Думаю, что она и вызвала-то меня к себе именно по этой причине. Конечно, сэру Генри я скажу, что она хотела еще раз выразить благодарность посольству за поднесенные дары, а поддерживает контакты через меня потому, что я говорю на венецианском наречии. Это версия для всех остальных, включая ее слуг, но к действительности она отношения не имеет.

Меня привезли вовсе не в ее летний дворец, а в маленький павильон на азиатском берегу. Это ее собственность, она мне рассказала, что когда-то эту землю старый султан подарил ей как своей любимой наложнице. Теперь там разбит сказочной красоты сад у воды.

Пол вспомнил переливы осенних красок в кронах деревьев, мерцание солнечного света в листве. Маленькую белую ножку с выгнутым, как у танцовщицы, подъемом.

— Одно из самых красивых мест, какие я видел, Джон. Оно словно явилось из сновидения.

— Ладно вам. Что она сказала?

— Тот-то и оно, что почти ничего. Она говорила… вернее, мы беседовали… обо всем. О садах. О жизни купцов. О Парвише и его коллекции. — Абсурдность этих слов поразила его самого. — Потом она сказала примерно следующее: «Кажется, я обладаю чем-то, что принадлежало вам». — Пол достал из походной сумки у него на боку какой-то предмет. — Смотри, это она мне дала.

Керью увидел, что его собеседник держит леденцовый кораблик. Он взял его в руки, повертел, безучастно осмотрел и снова протянул Пиндару со словами:

— Я провел целых два дня в каком-то вшивом чулане из-за этой штуки, а она пожалуйста — уже у вас.

Пол принял кораблик в руки и поднял к солнцу, паруса его на мгновение стали прозрачными, а карамельные канаты и крохотные человечки на палубе засверкали в ярких лучах.

— В этот раз ты превзошел сам себя, мой друг, — продолжал Пол, не обращая внимания на слова Керью. — Я, как сейчас, вижу перед собой «Селию». Это до последней кницы точная копия «купца» Тома Лампри. — Он осторожно поворачивал кораблик в руках, рассматривая его. — Вот даже название выведено точь-в-точь, как оно было на его борту.

— Госпожа умеет читать по-английски?

— Вряд ли. Но во дворце немало таких, кто умеет.

— Не похоже, чтобы она могла догадаться, что это имеет отношение к Селии. Как ей могло прийти в голову, что между этой игрушкой и одной из девушек гарема существует какая-то связь?

— Ты ничего не упускаешь из виду? — сухо поинтересовался Пол. — То блюдо, что ты приготовил на сладкое, — кое-кому оно показалось довольно горьким, — стало предметом дворцового скандала. Главный черный евнух едва не умер из-за него. Конечно, они очень умело приглушили все слухи об этом, и мы пока не знаем почему, но что мы знаем со всей определенностью, так это то, что некоторое время во дворце были уверены в нашем касательстве к этому делу. — Он бережно упрятал кораблик в свою шитую из парусины сумку. — От валиде не так уж многое может укрыться, могу поспорить, что она продумывает все на три шага раньше, чем кто-либо из нас. Поверь, ей не составило труда вычислить нас с тобой, Керью.

— Думаете?

— Уверен.

Глаза Пиндара выражали крайнюю усталость, рывком он дернул шнурок на плече, и один из рукавов опал к запястью. Лицо секретаря сейчас выглядело до крайности изможденным, темные тени легли под глазами.

— И что она предпримет, как по-вашему?

— Если б она собиралась что-нибудь предпринимать, то уже сделала бы это.

— Думаете, она рассказала кому-нибудь?

— Прослышь хоть один человек в Порте о скандале, в котором замешаны женщины из султанова гарема, нас бы с тобой уже не было в живых.

— Может, это просто предупреждение, — нехотя пробормотал Джон.

— Может быть. Не знаю, откуда у меня такое чувство, но мне кажется, что происшествие с корабликом лишь часть какой-то огромной мозаики… фрагмент какого-то гораздо большего узора.

Минуту-другую оба сидели молча. Внизу сверкал залив Золотой Рог, в этот поздний послеполуденный час по его водам скользило множество суденышек. Виднелся и «Гектор», как раз сейчас какой-то матрос карабкался на рею. Солнце медленно опускалось за позолоченные крыши султанского дворца.

— Она хочет, чтобы мы покинули Стамбул, Джон. Когда через пару дней «Гектор» поднимет паруса, чтобы плыть на родину, мы с тобой будем на его борту.

Керью, рассеянно поигрывая своими ножами, молча кивнул.

— Мне придется сообщить обо всем другим.

— Кому сообщить? Лелло? — Керью с нескрываемым удивлением уставился на него.

— Ты что, рехнулся? Конечно нет. Я говорю о Томасе Гловере и остальных. Главным образом о нем, ибо Томас находился тут дольше, чем любой из нас, и многое сделал для компании. Похоже, что Даллем уже справился со своей задачей, и мы только что получили сообщение о том, что во дворце готовы принять верительные грамоты нашего уважаемого посла. Скоро все будет закончено, и мы сможем отправляться в обратную дорогу.

— Как скажете.

— И больше никаких посланий Селии.

— Как скажете.

— Счастье еще, что Джамаль отказался нам помочь в свое время.

— Я каждый день благодарю за это судьбу.

— Если ей неизвестно, что мы здесь, значит, она не страдает из-за этого.

— Точно.

Снова оба погрузились в глубокое молчание, в которое вдруг вплыл напевный возглас муэдзина, призывавшего правоверных к совершению предзакатного круга молитв.

— А я ведь чуть было не рассказал ей обо всем, Джон.

— Кому?

— Валиде.

— Господи Иисусе, и вы еще меня обвиняете в неосторожности.

— Собирался показать ей портрет Селии.

И снова на Пиндара нахлынули образы, порожденные его воображением. Перед ним явилась Селия, но не та, что была изображена на портрете, который всегда был с ним, заключенный в его компендиуме. Пол видел ее русалкой, плывущей по морю, ее волосы льнут к шее, струятся позади темно-золотыми длинными прядями в зеленой воде.

«Почему, почему я этого не сделал? — с болью спрашивал он себя. — У меня был единственный шанс, и я им не воспользовался. Мне нужно было броситься к ее ногам, умолять, просить валиде пожалеть нас».

Пол изо всей силы прижал к векам костяшки пальцев, и сноп искр вспыхнул перед его глазами.

«Единственный человек на свете, который мог рассказать мне все. Лучше б я узнал обо всем и умер, чем жить так, как живу я, не зная, что и думать».

— Может ли это быть правдой? Селия, восставшая из гроба? Скажи мне, что я не сплю.

— Не спите, — нехотя проворчал Керью.

В этот момент в саду появилась знакомая фигура. Человек, одетый в рабочую одежду мастерового, завидев их, зашагал быстрее. Это был Томас Даллем, органных дел мастер.

— Как дела, Томас? Какие новости? — окликнул его Пиндар и спрыгнул со стены. — Я слышал, что вас можно поздравить. Построенный вами автомат опять работает как новенький. Это отлично.

— Ну.

Даллем, никогда не отличавшийся словоохотливостью, молча стоял и неловко мял в руках шапку.

— Чем я могу быть вам полезен, Томас?

— Мне-то, в общем, ничем, сэр, да вот…

— О чем вы?

— Ну, я насчет того дела, о чем мы толковали на днях.

— Слушаю. Говорите, говорите, Томас.

Даллем перевел взгляд с Пиндара на Керью, потом обратно, будто не зная, с чего начать.

— Долго вы еще будете молчать, Даллем?

— Я вот что нашел. — С этими словами Томас Даллем вынул из кармана клочок бумаги. — Я толком тут не понял, но решил, что вам это должно быть интересно.

Пол почти выхватил бумагу у него из рук.

— Что это? — Керью наклонился над его плечом. — Какой-то рисунок. Что это изображено?

— Когда вы нашли это?

По лицу Пола разлилась смертельная бледность.

— Да прямо сегодня утром и нашел, сэр. Я пошел, чтобы в последний раз проверить, все ли там в порядке с нашим органом, — неуверенно принялся объяснять Даллем. — Я так понимаю, что это кто-то сегодня ночью оставил.

— Уверены?

— Почитай что уверен. Я всегда сам лично проверяю все перед уходом, чтобы не забыть какой из инструментов или еще чего.

— Где это было?

— В самом органе. Бумажка эта скатанная торчала из той трубы, куда ангелы дудят. Ее нельзя было не заметить.

— Вы точно знаете, что это не нарисовал кто-либо из ваших? Баккет или, например, Уотсон?

— Конечно не они.

— Но что тут изображено? — Керью все еще пристально изучал рисунок. — Смахивает на червя какого-то. Нет, постойте, это скорее угорь. Угорь с плавниками.

— Блестяще, Керью. Ты что, не можешь догадаться? — Пол изо всех сил старался унять дрожь в руках. — Боже милосердный, это же лампри,^[64] Джон. Здесь нарисована лампри.

Глава 28

Стамбул, в ночь на 5 сентября 1599 года

Всю ночь напролет работал в своей обсерватории Джамаль аль-андалусиец.

Как обычно, он расположился в рабочем кабинете, комнате на самом верху дома, помещавшейся над обсерваторией. Именно в обсерватории он хранил почти все принадлежавшие ему инструменты и книги, здесь принимал и редких посетителей или заезжих ученых, оказавшихся в столице Османской империи и надумавших навестить его. Но этой потайной лаборатории не видел никто, даже его слуги. Скрестив ноги, астроном сидел на полу перед широким низким столом, занося цифру за цифрой в какую-то книгу. На столе лежала большая звездная карта неба, с четырех углов ее прижимали камни, не дававшие ей свернуться. В течение долгих часов единственным звуком, слышным в комнате, было ровное поскрипывание пера по тонкому веллуму.^[65] Время от времени ученый оборачивался в ту сторону, где находилась лестница, словно прислушивался к происходящему внизу.

Если б сейчас здесь оказался кто-то из его знакомых, то он увидел бы перед собой иного Джамаля, не того, которого привыкли встречать во дворце. Каким показался бы он этому посетителю? Старше или моложе своих лет? На этот вопрос никто не смог бы ответить. В минуты одиноких занятий, когда лукавое веселье, оживлявшее его черты в чьем-либо присутствии, оставляло его, лицо ученого принимало иное выражение. Именно здесь, в этой уединенной комнате, протекала подлинная жизнь астронома: жизнь ученого, глубоко погруженного в размышления. Стоило Джамалю оказаться на улице, как он непременно приобретал тот слегка озадаченный вид и почти невидящий взгляд, какие могут быть у человека, только что делившего трапезу с богами.

Стол, за которым он сейчас работал, отличался такой же нетронутой чистотой и порядком, какими отличались и ряды выводимых им цифр. Зато вторая половина комнаты являла собой противоположную картину и походила больше на мастерскую художника, чем на лабораторию ученого. Ступки с пестиками, различного вида сосуды, воронки, сита, чернильницы; лоскуты парчовой ткани, сверкающие золотом; стеклянные колбы с разноцветными — красными, зелеными, синими — порошками, полученными из различных субстанций: малахита, ляпис-лазури, коричного дерева, свинцовых белил, сурика, медного купороса, гематита, квасцов, ярь-медянки, селенита. Множество маленьких кисточек, линеек и перьев были уложены стройными рядами. А позади уставленного всеми этими богатствами стола, на полу, был аккуратно расстелен тот предмет, над которым трудился сейчас ученый. Длинное платье с разрезом от горловины до подола, напоминавшее собою кафтан, с одной полой одноцветной, а второй — покрытой таинственными значками, такими мелкими, что они казались нанесенными рукой ребенка.

Джамаль встал, снял очки и потер рукой переносицу, на которой остался след металлического седельца оправы. Затем тщательно упрятал их в деревянный футляр и, взяв в руки два непонятного назначения предмета из лежавших на столе перед ним, направился к занавесу, загораживавшему заднюю часть комнаты. Ученый отвел его в сторону и, миновав небольшой дверной проем, стал подниматься по лестнице, ведшей на крышу.

Стояла прекрасная безоблачная ночь, ни малейшего ветерка не тревожило ее тишины, ночное светило сияло во всем блеске полнолуния. Джамаль вынул из кармана астролябию и привычными движениями стал ее настраивать. Сначала он сложил вместе два металлических диска, вложив их в круглую внешнюю оболочку. Первым из них был тимпан или, иначе говоря, база с нанесенными координатами — широтой и долготой — Стамбула, а поверх него легла ажурная звездная карта, вся будто состоящая из сплошных завитушек, называемая рете. Часть рете составлял второй диск, меньшего диаметра, на котором была изображена линия эклиптики, большого круга небесной сферы, с отмеченными на ней двенадцатью знаками зодиака.

Когда прибор был собран, Джамаль поднял взгляд на небо и вновь, как всегда с ним бывало, испытал головокружительное чувство восторга перед его совершенной красотой. Звезды покрывали весь небосвод, наиболее яркие будто смотрели с высоты на землю и слали ей свой неземной красоты свет: Альдебаран,^[66] Бетельгейзе,^[67] Маркаб,^[68] Алиот,^[69] Вега.^[70] Самые их имена казались ему подчас заклинанием, звучным, как строка стиха.

«Который из вас будет со мной сегодня, братья мои?»

Четким привычным движением ученый поднес к глазам астролябию, держа ее за металлическое колечко наверху, и стал вращать линейку с верньерами, алидаду, таким образом, чтобы щель на конце ее пришлась вровень с его глазом. Когда же определенный участок неба оказался в поле зрения, Джамаль, твердой рукой удерживая прибор от подрагиваний, стал наводить рете, медленно поворачивая ее диск так, чтобы правильно нацелить ту из острых стрелок-указателей, которая соответствовала именно данному участку небесной сферы. Выполнив несколько наблюдений, ученый отложил астролябию и только начал записывать показания прибора, как позади него раздался голос:

— Нужды нет в этом, Джамаль. Идет седьмой час после захода солнца, как раз тот, что вам нужен.

Астроном откликнулся, не отрываясь от своего занятия, в голосе его слышалась улыбка:

— Читать часы по звездам — это удовольствие, которое я могу делить с немногими.

— Даже горькие часы, а, Джамаль?

Астроном наконец обернулся, и, когда он отвечал посетителю, голос его звучал особенно мягко:

— Это не я сделал их такими, мой друг.

Темная фигура стояла в тени.

— Салам алейкум, Джамаль аль-андалусиец.

— Алейкум ассалам, англичанин, — отвечал тот, прижимая руку к сердцу и кланяясь посетителю — Я уже стал терять надежду на то, что вы придете сегодня. Протекло много времени с тех пор, как мы с вами вместе в последний раз наблюдали за звездами.

— Вы правы. Может, даже слишком много, — ответил Пол Пиндар, выступая из тени и приближаясь к астроному. Некоторое время глаза гостя часто помаргивали от яркого света.

— Вы печальны лицом, друг мой. Вас что-нибудь огорчило на пути сюда? Не случилось ли чего с моим другом Джоном Керью? — Черные глаза андалусийца блеснули лукавой усмешкой.

— Нет, к счастью, Керью не попал ни в какую переделку. Пока, во всяком случае. Вы должны простить меня, Джамаль. Я еще не поблагодарил вас как следует за все, что вы сделали для него. А тем самым и для меня, конечно. Для всех нас.

— Но, боюсь, сделал я отнюдь не достаточно. Я говорю о том, о другом вашем деле, Пол. О девушке. В тот день, когда вы были здесь прошлый раз, мне показалось, что вы гневаетесь на меня. Я сожалею о своем вынужденном отказе.

— Прошу вас, не надо. — Пол мягко положил ладонь на руку друга. — Не говорите больше ничего. Это моя вина. Я намеревался просить вас о том, о чем просить не следовало.

Оба замолчали, устремив взгляды в высокое небо над головами.

— Как поживает Керью? Здоров ли?

— Вполне. Благодарю вас, он чувствует себя превосходно.

— Я так и предполагал, — улыбнулся ученый. — Не думаю, что какие-то несколько проведенных в чулане дней могли бы вывести нашего друга из равновесия.

— Вы правы, это так.

— А ваш посол, сэр Генри Лелло, он, я надеюсь, не воспринял это происшествие слишком серьезно? Отряды янычар у дверей британской миссии не напугали его?

— До возвращения Джона от вас мы сумели сохранить все в тайне от сэра Генри, так что с этой стороны ничего опасного. Мне рассказали, что великий визирь упомянул об этом случае, когда был с визитом у посла нынче утром, и принес свои извинения за происшедшую ошибку. Так что, в известном смысле, наше посольство даже осталось в выигрыше от всего случившегося. Механический орган починен и в ближайшие дни будет передан в дар султану. По всей видимости, это произойдет завтра.

— Сэр Генри готов вручить свои верительные грамоты?

— Да.

— Значит, все прошло хорошо?

— Да, в этом аспекте все удачно. — Пол мельком оглядел террасу, расположенную на плоской крыше дома. — Вы говорили, что намерены мне что-то показать?

— Да-да, непременно. Последние несколько месяцев я как раз работал над этим изобретением. И буду чрезвычайно рад, если первым увидите его вы.

С этими словами он протянул Полу незнакомого вида предмет, представлявший собой длинный узкий цилиндр, примерно двух футов в длину, слегка расширяющийся к одному концу и так же незаметно сужающийся к другому.

— Вот это? — Глаза англичанина засветились любопытством. — И как вы называете свою ярмарочную игрушку?

Он принял трубку из рук Джамаля и принялся ее рассматривать, поворачивая так и эдак.

— А-а, так вы, значит, уже видели такое? — Джамаль жадно впился глазами в собеседника.

— У лудильщика, думаю, видал, — весело ответил Пол, — да и в лавке славного мистера Пирла, что подле Епископских ворот. В той лавке, бывало, мистер Парвиш не раз возобновлял свои запасы очков для чтения.

Пол поднес трубку к глазам и осмотрел с обоих концов. Оказалось, что она состоит не из одного, а трех соединяющихся между собой цилиндров, обтянутых шагреневой кожей.

— Детская подзорная трубка, да, Джамаль? Очень неплохая работа, но я, признаться, думал, что вы по меньшей мере отыскали философский камень.

— На что он мне был бы нужен, если б я его и нашел, этот философский камень? Что за чепуху вы говорите? — сердито спросил астроном, отнимая у Пола подзорную трубу. — Между прочим, именно линзы очков и подали мне первоначальную идею. Но это отнюдь не детская игрушка, уверяю вас. Конечно, на вид она, может, и грубовата, но работа с ней ведь еще не закончена, Пол. Красота и мастерство исполнения придут позже. Суть ее в другом, видите, вот две самые обычные линзы, здесь и здесь. — Ученый указал на два прозрачных стеклянных диска необычной толщины, вставленных с каждой стороны в цилиндр. — Эта линза слабая выпуклая, а эта — сильная вогнутая. Взятые по отдельности они ничего удивительного собой не представляют, но стоит их сложить вместе, вот таким образом, и поднести к глазу ту сторону, в которую вставлена вогнутая линза, как… — Один конец цилиндра он поднес к глазам, а второй привычным двилсением поднял вверх, к небу. — Вот из-за этого зрелища я и пригласил вас ко мне. Посмотрите сами. Но она довольно тяжелая, поэтому воспользуйтесь-ка опорой. — Он пододвинул к Полу деревянный штатив и помог укрепить на нем подзорную трубу. — А теперь смотрите.

— Но я ничего не вижу, — через некоторое время послышался голос Пиндара. — Сплошная темнота перед глазами.

— Вооружитесь терпением, мой друг. — Джамаль встал рядом с Полом и, повернув цилиндр так, что тот оказался у его лица, прильнул к нему глазом. — Требуется время, чтобы ваши глаза привыкли к нему. Больше того, вам было бы легче, если б вы сначала решили, какой именно предмет станете разглядывать.

— Ну, луну, наверное. Она достаточно большая.

— Нет, не луну. Я бы предложил вам понаблюдать вот за этим.

Джамаль снова повернул цилиндр, обратив его к светлой яркой ленте, пересекавшей пространство звездного неба. Пол в свою очередь занял место у подзорной трубы и приник глазом к ближайшему концу цилиндра. Некоторое время он смотрел в него, не отрываясь и не произнося ни слова, но когда он наконец обернулся к Джамалю, в глазах его было изумление.

— Звезды! Джамаль, сколько на небе звезд! Их, наверное, целые тысячи, нет, даже миллионы!

— Нет, Пол. Звезд на небе миллионы миллионов. Их больше, чем мы когда-либо могли подумать.

— В это просто невозможно поверить!

— Мой инструмент дает возможность приближать наблюдаемый объект. Подобные линзы из стекла, оказывается, обладают таким свойством. У меня родилась эта мысль, когда я сам стал пользоваться очками. Ну и с небольшой помощью Ибн аль-Хайтама, его труда по оптике «Китаб альманазир», — со всей скромностью заметил ученый. — Когда вы используете линзы сами по себе, они не имеют много силы, но, будучи примененными вместе — одна расположена перед другой, — о, это уже совсем другое дело. Вы сами видите, какими мощными они стали.

— Невероятная вещь. — Пол снова прильнул к окуляру. — Совершенно неправдоподобная! На какое же расстояние они способны приблизить объект к наблюдателю?

— По моим оценкам, он становится примерно в двадцать раз ближе. — Джамаль пожал плечами. — Возможно, даже несколько больше.

— Следовательно, тот сияющий ночной небосклон, который предстает нашим глазам, на самом деле является скопищем звезд, — пробормотал почти про себя Пиндар, все еще не в силах оторваться от подзорной трубы. — Это невообразимо!

— Я видел много таких вещей, которым вы и поверить не могли бы, Пол.

— Рассматривали луну?

— Ну конечно же и луну. И Венеру. С помощью вот этого инструмента мне удалось установить и вычислить фазы Венеры, которые у нее, подобно фазам Луны, сменяют друг друга. И я вам их покажу.

Пол отложил инструмент, отошел в сторону и потер уставшие глаза. Затем приблизился к балюстраде, ограждавшей крышу, и, подняв голову к небу, уперся взглядом в звездную Вселенную.

— Я начинаю думать, что ваш ученый, объявленный еретиком, не ошибался в своих предположениях об устройстве мира, — раздался за его спиной голос Джамаля.

— Николаус Коперникус?

— Да, да. То, что вы сами сегодня видели, больше всяких споров убеждает в том, что Вселенная много больше, чем мы полагали.

— И что вовсе не небо движется над нашими головами. — Пол быстро обернулся к нему. — Это мы сами движемся? Или нет?

— Почему же нет? Вполне возможно, что мой инструмент сможет это доказать. — Тут ученый метнул смеющийся взгляд в сторону англичанина. — До чего вы, христиане, любите упорствовать в своих воззрениях, как я однажды вам уже заметил.

Джамаль подошел и встал рядом с Полом, несколько мгновений они в согласном молчании взирали на звездное небо.

— Когда я впервые стал наблюдать за звездами, а это случилось много лет назад, — спустя какое-то время заговорил ученый, — моей задачей было составление небесных карт с указанными на них неподвижными звездами. Суть моей работы заключалась в том, чтобы научиться предсказывать движение Солнца, Луны и планет, а также время наступления таких событий, как солнечные и лунные затмения, противостояния, сближения,^[71] равноденствия, солнцестояния и другие. Причины же, по которым они происходили, не должны были меня интересовать. Мне полагалось наблюдать за тем, как они происходят, но не размышлять над тем, почему это случается. Но теперь, — и он указал на подзорную трубу, — я не могу удовлетвориться простыми созерцаниями. Мне гораздо интересней доискиваться до причин явлений.

— И мне тоже, Джамаль, — прервал его Пол. — Я тоже стремлюсь видеть то, что скрыто за явлениями. Сегодня я видел такое, что не доводилось когда-либо видеть ни одному из моих соотечественников, и тем не менее… Понимаете, Джамаль, позвольте мне быть откровенным с вами, есть вещи, которые хоть и происходят прямо у меня под носом, но далеко не так понятны, как я бы того хотел. Прежде чем я уеду, я хотел бы узнать о них все, что можно.

— Прежде чем уедете?

— Она велела мне уезжать, Джамаль. Валиде-султан. Когда послезавтра наш «Гектор» поднимет паруса, мы, Керью и я, будем на его борту.

Джамаль глянул на него с нескрываемым сожалением.

— Как мне будет недоставать вас, Пол Пиндар-ага! Больше, чем я мог бы выразить словами.

— Что это? Вы не удивлены? Даже не собираетесь спросить у меня, почему она заставляет меня уехать?

— Думаю, мы оба знаем ответ на этот вопрос, не так ли?

Произнося эти слова, астроном словно невзначай накинул на голову капюшон и лицо его оказалось в тени. У Пола внезапно возникло тревожное ощущение, что собеседник его вдруг стал чужим и строгим.

— Что с вами случилось, Пол? — Джамаль сделал шаг к нему. — Вы так странно смотрите на меня.

— Странно? Я? — Тот инстинктивно отступил назад. — Похоже, что сейчас я столкнулся с загадкой, ответ на которую найти не могу. Кто вы на самом деле, Джамаль?

— Не задавайте глупых вопросов, мой друг. Я — астроном, Джамаль аль-андалусиец.

— И только?

— Не подозревал, что метафизика принадлежит к кругу ваших интересов, — сухо обронил ученый.

— Однажды я пришел к вам просить о помощи, потому что знал, что вы вольны в своих посещениях дворца. Но в то время я даже не подозревал о том, насколько далеко эта вольность распространяется. Та женщина, которая приходит к вам, Эсперанца Мальхи…

— Если вы стремитесь узнать что-либо о ней от меня, вы вряд ли преуспеете.

— В этом преуспел Керью. Она — одно из наиболее доверенных лиц госпожи валиде. И наиболее опасных, как донесли мне мои осведомители. Но тем не менее вы с ней поддерживаете отношения.

— Ваши осведомители?

— Каким-то образом вам все стало известно о покушении на Хассан-агу, о сахарном кораблике, который изготовил Керью, — продолжал Пол. — Вы спрятали моего слугу у себя и держали его ровно до того момента, когда стал известен истинный виновник происшествия. И все это без спешки и волнений, без малейшей ряби на гладких водах дворцовой жизни, насколько мне известно. Но зато настолько быстро, что великий визирь и чихнуть не успел, как вы все это уже успели устроить. — Пол мгновение помолчал, затем продолжил: — Как вы справляетесь с подобными задачами?

— Должен признаться, я даже сам немножко горжусь тем, как мне удалось проделать все, о чем вы говорили.

— Да, и еще вот это. — Пиндар жестом указал на новый инструмент ученого. — Керью был, оказывается, прав, черт бы его побрал. У вас здесь редкостная коллекция приборов, Джамаль. И каких! Точнейших из всех, которые мне приходилось когда-либо видеть: астролябии, глобусы, карты, книги. Откуда все это?

— Возможно, об этом вам лучше спросить у своих осведомителей? — Улыбка бесследно исчезла с лица хозяина дома. — Вы шпионили за мной! И после этого еще имели безрассудство предполагать, что я стану шпионить на вас!

— Ни в коей мере. Мне не нужно было никакого шпионства. Все, в чем я нуждался, это в известии об одной особе.

— Не вижу разницы.

— Тем не менее разница есть.

— Во дворце ее бы тоже не увидели. Вы, иностранцы, все одинаковы, мыслите, словно дети. Всегда вам нужно знать то, что является haram. Не думаете ли, что вы первый, кто пытался узнать у меня об этом?

— Сожалею, но, видит Бог, у меня были причины для этих расспросов. Вам они, конечно, уже известны? — Пол нервно взъерошил рукой волосы. — Та, о ком мы сейчас говорим, ее имя Селия, — моя бывшая невеста. Любимая женщина, которая должна была стать моей женой. Все эти годы я считал, что она умерла, Джамаль. Но, как только что выяснилось, она находится здесь, у вас в Стамбуле, во Дворце благоденствия. Буквально в двух шагах от меня. — В голосе его зазвучало отчаяние, и он бессильно уронил голову на руки. — И я ничего не смог сделать, чтобы спасти ее.

— Предположим, что Керью ошибся.

— Он не ошибся. Вот доказательство. — С этими словами Пол сунул руку в карман, вытащил листок бумаги и протянул его Джамалю. — Посмотрите.

— Что это такое?

— Здесь нарисована минога, такое небольшое морское животное, похожее на угря. Название его по-английски звучит точно как фамилия той девушки. Даллем нашел сегодня этот листок в органе.

Ни слова не говоря, астроном вернул клочок бумаги собеседнику.

— Что? Вам нечего сказать? Ей известно о том, что я здесь, Джамаль, теперь я не сомневаюсь в этом.

— Вы все еще ничего не поняли, англичанин. Жизнь женщины, живущей в доме мужчины, любого мужчины, не говоря уж о самом султане, это запретная тема. Это haram, — медленно, тщательно выговаривая каждое слово, принялся объяснять ученый. — Само слово это означает нечто абсолютно запретное для остальных. На этих женщин не только нельзя смотреть, о них даже не полагается говорить. Если ваша невеста, Селия Лампри, действительно находится во Дворце благоденствия, то она принадлежит султану. Для вас она больше не существует. Не важно, кем она была прежде, сейчас она — собственность султана. И ничто — даже чудо — не может изменить этого.

Джамаль тяжело вздохнул.

— А я думал, что вы не такой, Пол. Думал, что вы приходите сюда только потому, что интересуетесь моей работой.

Он бросил печальный взгляд на цилиндр в шагреневой коже.

— Вы знаете, что я только поэтому и приходил.

На лице англичанина проступило выражение искренней боли.

— Может, и так. — Голос астронома чуть подобрел. — Я заглянул сейчас в ваше сердце и вижу, кто вы на самом деле. Вы — честный человек, Пол. Хоть между нами и произошли вещи, которые многое изменили.

— Я чувствую нечто подобное. — Пол с усилием потер кулаком лоб. — Вы внезапно показались мне новым человеком.

— Это вы новый человек, Пол. — В глазах Джамаля стояло сожаление. — Новый у нас, здесь. Я забываю иногда о том, что вы чужеземец в нашей стране. Прошу вас, расскажите все, о чем хотели. Но сначала пойдемте со мной. — Он приглашающим жестом положил руку на плечо Пиндара. — Становится прохладно, здесь вы замерзнете.

Пол Пиндар в сопровождении хозяина дома сошел по лестнице вниз в обсерваторию. Маленькая жаровня пылала в углу комнаты, даря тепло. Тут же вошел слуга ученого с двумя чашками мятного чая.

— Выпейте это и сразу согреетесь, — предложил хозяин. — А пока вы будете пить чай, я кое-что вам расскажу. Надеюсь, это поможет вам понять, почему я сумел помочь нашему другу Керью.

Когда мне едва минуло десять лет от роду, — начал он свое повествование, — меня отдали в ученики к писцу, одному из каллиграфов султана. Я был смышленым и ловким парнишкой и скоро обучился ремеслу и преуспел в нем, но что-то во мне противилось этому занятию, и я чувствовал себя неудовлетворенным. Какая-то часть моей души стремилась к большему, чем простое переписывание чужих слов, хоть иногда это были умные слова, а иногда и святые, часто из самого Корана.

А нужно сказать, что рядом с лавкой моего хозяина расположилась мастерская другого умельца, который делал часы, механические, солнечные, и разные другие инструменты для султана. Меня же изготовленные им Приспособления приводили в такой восторг, что я и сказать не могу, не только тем, что они были красивые, но и тем, с какими целями их изготавливали, чему они служили. Все свободное время я проводил в его мастерской, изучая то, что он мне показывал. Я убедил его учить меня начаткам арифметики и геометрии, к полному изумлению со стороны других ремесленников и отчаянию моего хозяина. Но, к счастью, хозяин оказался добрым человеком и был мне почти как отец, так что когда он понял, что не может выбить из меня это постороннее увлечение, а у меня и вправду есть кое-какие математические способности, он устроил так, что я смог посещать дворцовую школу. В школе я был очень счастлив, у меня появилась уверенность в том, что я делаю то, для чего предназначил меня Аллах. А моим учителям стало ясно, что они имеют дело с одаренным мальчишкой. Всего за несколько лет я освоил всю математическую премудрость, которой обладали сами учителя, но меня это не удовлетворило. Я продолжал учиться, но теперь уже самостоятельно. Больше всего меня интересовали числа и связи между ними, я хотел знать все о кристальной стройности их взаимоотношений. Я слышал, что в христианском мире существует понятие «музыка сфер», но, Пол, знаете ли, на самом деле язык Вселенной, ее глубочайшая и тайная музыка, — это числа. — Ученый с улыбкой скрестил на груди руки. — Большинство парнишек в моем возрасте интересовались только стрельбой из лука или скачками, в то время как я пытался понять «Начала» Евклида!

Когда мне исполнилось тринадцать, скончался султан Сулейман и к власти пришел его внук, султан Мюрад, отец нашего нынешнего повелителя. В Стамбул он привез с собой своего старого учителя и ученого, ходжу Са'д аль-Дина, который проникся ко мне интересом. По счастью, этот человек был другом главного астронома Такюддина. Прошло несколько лет, и Такюддин предложил построить новую обсерваторию в Стамбуле, поскольку астрономические таблицы, бывшие в употреблении, устарели, а для составления новых ему потребовалось провести ряд наблюдений. Когда он вошел с этой просьбой к султану, в диване — у нас так называется совет визирей — первым его поддержал ходжа Са'д аль-дин. Обсерватория была построена, находилась она неподалеку отсюда, вблизи башни Галаты и Топхане, и я был принят туда в качестве ученика Такюддина.

О том, что случилось дальше, вы знаете. — Ученый испустил глубокий вздох. — В тот год, это было в тысяча пятьсот семьдесят седьмом году, в небе появилась огромная комета. Такюддину поручили составить предсказание о значении этого события для султана, и он сообщил, что это добрый вестник, возвещающий о победах армии Османской империи в войне против персов. Конечно, он оказался прав. Мы победили, но эта победа досталась нашим войскам неимоверно высокой ценой, потери были огромны. Почти в то же время на империю обрушилась другая беда — чума пришла в наш город и большая часть населения погибла. Даже среди высоких чиновников смертность была огромной. Все это едва ли можно было назвать добрыми вестями, предсказанными моим учителем.

К тому же у моих попечителей, ходжи Са'д аль-дина и его союзника, великого визиря Сокуллы Мехмед-паши, появились при дворе опасные враги. Одним из них был Шейх аль-ислам, главный знаток законов ислама — шариата — у нас в стране. Так вот, он отправился к султану и попытался убедить его в том, что причиной всех этих напастей является существование самой обсерватории. Выведывать тайны природы, говорил он, грешно и может навлечь злосчастье на каждого из нас. Все страны, где имелись обсерватории, как он утверждал, пришли в упадок.

Поначалу султан, человек, почитавший ученость и знания, и слушать его не хотел, но со временем Шейх и его клика сумели убедить его в своей правоте, и султан послал в обсерваторию своих солдат. Остальное вам известно, — с болью выговорил Джамаль. — Без всякого предупреждения ворвались они к нам и стали крушить все, на что падал их взгляд. Инструменты, книги, бесценные таблицы, сама башня — все было разрушено до основания и восстановлению не подлежало. Все мы впали в немилость. Что следовало делать? Куда податься? Погибли плоды всех наших трудов. Большинство сотрудников вернулись к своим родственникам, своим семьям, но мне идти было некуда, и я пришел сюда, вот в эту башню.

В те годы здешняя округа представляла собой лишь пустынное поле, в котором высилось одно невысокое здание, называемое Малая обсерватория. Она являлась частью большого комплекса, но про нее мало кто знал. Алебардщики султана побывали и в ней, но большого вреда не нанесли, разрушили они многое, но того, что приключилось в главной обсерватории, здесь не произошло. Уцелевшего хватило для того, чтобы я смог оборудовать для себя убежище в одной из частей здания и начать потихоньку работать. Часть книг и инструментов мне удалось спасти.

Когда до простых жителей города дошла весть о том, что какой-то звездочет поселился в башне и живет там наподобие отшельника, они стали приходить ко мне. Поначалу они осторожничали, поскольку были темными и необразованными людьми и понятия не имели об астрономии. Им случалось просить меня кое о чем: растолковать тот или иной сон, составить простенький гороскоп при рождении ребенка в семье, назвать благоприятный день для свадьбы или обрезания. Но со временем их просьбы становились более сложными. Люди стали обращаться ко мне за получением приворотного снадобья, с просьбой изготовить амулет на удачу или для защиты от злого глаза. В таком роде. Но иногда бывали задания и посложнее…

— К вам обращались как к колдуну?

— Колдуну? Так вы называете у себя таких людей? — Джамаль поднял на собеседника недоумевающие глаза. — Ну, по большей части это колдовство выглядело абсолютно безвредным. Мне случалось написать для страждущего несколько строк из Корана, не забывайте, что я был превосходным каллиграфом, и он носил эту бумагу в холщовом мешочке на груди. Как я уже сказал, все это было не опасно. По большей мере.

— Что же случилось потом?

— Потом? Однажды мне нанес визит евнух по имени Хассан-ага.

— Глава черной дворцовой стражи?

— Он самый. Только в то время — это произошло более двадцати лет назад — он еще не был главой, конечно.

— И он тоже попросил вас составить гороскоп?

— Не совсем так. Он сказал, что к моим услугам намерена обратиться одна очень знатная госпожа и что дело это абсолютно секретное. Если я помогу ей, меня ждет награда, которая превзойдет все мои самые смелые мечты. Если же я не сумею сохранить это обращение в тайне, сказал он, — Джамаль сокрушенно улыбнулся, — то меня оскопят так же, как оскопили его.

— И вы помогли ей?

— Естественно, я отказался. Не много нашлось бы людей, осмеливающихся отвечать отказом на такого рода просьбы, но я отважился. Сущность этого обращения до того напугала меня попервоначалу, что я даже побоялся взяться за его исполнение, не говоря уж о том, что меня могла ожидать неудача. Но они продолжали на меня наседать. Обещания звучали очень заманчиво: я смогу перестроить и оборудовать под обсерваторию свою башню; стоит мне только захотеть, и они обеспечат меня любыми инструментами, новыми книгами. Находясь под опекой этой госпожи, я смогу работать, ничего не боясь, ни от кого не завися.

— Могущественная госпожа.

— О да. Более чем.

— И о чем же она вас просила?

— Она просила меня наложить заклятие на султана. Заклятие, которое сделало бы его неспособным иметь других жен, кроме нее.

— Отнять его мужскую силу? Вы об этом говорите?

— Именно об этом.

— Кто же была эта женщина?

— В те годы она звалась хасеки, любимая наложница султана. Вам она известна под именем валиде-султан Сафие.

Пол в изумлении уставился на астронома.

— И вы… э-э-э… вы справились с задачей?

— Ха. — Тот невесело рассмеялся. — Задачей? Разумеется, справился. — Затем к ученому внезапно возвратилась серьезность. — На какое-то время она была решена. Султан Мюрад хранил верность Сафие в течение двадцати лет. К изумлению всего двора, он не брал других наложниц, не хотел детей от других женщин. Но после того, как он вернулся в Стамбул из Манисы, положение дел изменилось. Прежде всего надо заметить, что его мать, валиде Нурбанэ, жила здесь, в столице, и она завидовала той власти, которую получила над ее сыном Сафие. Именно она не уставала убеждать султана взять новых наложниц. Именно она и ее дочь Хюмайше везли из всех пределов империи самых красивых девушек. Но все было тщетно. Несмотря на то что хасеки Сафие не молодела, она оставалась единственной желанной для султана. — Джамаль отпил глоток мятного чая из крошечного стаканчика, затем, не торопясь, поставил его обратно на стол перед собой. — И вдруг однажды поиски, которые вели эти женщины, увенчались успехом. К султану привезли двух необыкновенно красивых рабынь, прекрасных, как пери. Стоило Сафие увидеть их, как она поняла, что битва проиграна. Тогда-то она и послала за мной.

Джамаль сделал новый глоток.

— Что я могу сказать? Да, талисман, приготовленный мною, действовал. Несмотря на все желание, султан не мог почтить вниманием ни одну из своих женщин. Любовными утехами он мог наслаждаться только с хасеки Сафие. Но затем все обнаружилось.

— Что обнаружилось? Ваш талисман?

Джамаль молча кивнул.

— Как мне сказали, одна из ее служанок взяла на себя вину и была брошена в Босфор.

— А Сафие? Что случилось с ней?

— Она изменила свою политику. Стала сама подыскивать для султана наложниц, девушки были одна прекраснее другой. Ко дню своей смерти султан успел стать отцом еще девятнадцати сыновей.

— Но она сохранила любовь в его сердце?

— Должно быть, так, я полагаю.

— Так вот, значит, как вам удалось построить эту обсерваторию. Так вот откуда все эти великолепные приборы, ваша прекрасная библиотека.

— Да, вы правы. Валиде-султан сдержала данные ею обещания. Она оказалась щедрой и великодушной покровительницей.

— Вам и теперь случается для нее работать?

— Весьма редко в эти годы, — медленно произнес Джамаль. — Лишь время от времени. До недавнего происшествия с Хассан-агой она не обращалась ко мне много лет, хоть я, конечно, продолжаю бывать во дворце в качестве учителя принцев. Валиде не сомневалась в том, что ваш слуга Керью не имеет ни малейшего отношения к покушению на жизнь евнуха, и попросила меня помочь. Вот и все.

И вот что еще я хотел бы вам сказать, Пол. Я не единственный, к чьим услугам она обращается. Меня она называет своим лекарем, но по всей империи есть сотни людей, оказывающих ей те или иные услуги, когда в них возникает нужда. Когда Хассан-агу отравили, призвали на помощь меня. Разумеется, охоты ввязываться я не имел. — Он снова сокрушенно покачал головой. — Человек, принявший такую огромную дозу яда… Я мог оказаться бессилен, и, думаю, она знала об этом. Лишь по воле Аллаха он остался жив. Только она, эта воля, да еще, быть может…

— Что же еще?

— Кто знает? — Ученый пожал плечами. — Быть может, у этого человека было что-то такое, чем он дорожил не меньше, чем самой жизнью, то, ради чего он хотел жить. Он, как вы знаете, скопец, но что мы можем знать об их чувствах?

Когда история закончилась, Пол некоторое время оставался неподвижен; опустив глаза, он рассеянно смотрел на свои руки, чувствуя, как опять наваливается на него нечеловеческая усталость. Ему было тяжело не только говорить, но даже думать.

— А что же со мной, Джамаль? — Прикрыл глаза, оперся головой на стену. Горький вкус поражения, подобный пеплу, звучал в его словах. — Как мне жить дальше, не имея ничего, чем я бы мог дорожить?

— У вас есть ради чего жить. — Взгляд ученого был полон сочувствия. — Но позвольте мне дать вам один совет, друг мой. Отправляйтесь домой, Пол. Валиде дает вам шанс. Другого не будет никогда.

Уже брезжил рассвет, когда друзья стали прощаться.

— До следующей встречи, Джамаль.

— Да, друг мой. До следующей встречи.

Обнялись.

— Джамаль.

— Слушаю вас.

— Одна последняя просьба.

— Сколько угодно. — Астроном улыбнулся. — Что вы хотели?

— Прошу, возьмите его.

Джамаль увидел на ладони англичанина компендиум.

— Что? Компендиум?

— Передайте ей. Пожалуйста.

Протянулись неимоверно долгие мгновения, как показалось Полу, пока его собеседник решился взять инструмент. Он не проронил ни звука.

— Это не прощальный взгляд, не прощальное слово, даже не мысль, — с трудом выговорил Пол. — Но она поймет. Поймет хотя бы, что я пытался.

— Хорошо. — Рука Джамаля сжала компендиум. — Я уже говорил вам, Пол Пиндар, что на земле нет силы, которая могла бы вам помочь. Но может быть, она есть на небе?

Глава 29

Стамбул, нынешние дни

Лишь на утро следующего дня после прогулки по Босфору в обществе Мехмеда Элизабет представилась возможность прочесть письмо из Оксфорда, присланное доктором Сьюзен Эйлис на ее электронный адрес. Вот что та писала:

Уважаемая Элизабет!

Я рада тому, что в Стамбуле ваши занятия так плодотворны. Ученый совет факультета одобрил возможное присвоение вам ученой степени. Эту новость мы обсудим по вашем возвращении, но переслать результаты сканирования обнаруженного вами портрета я намерена уже сейчас. Надеюсь, что они более отчетливы, чем копия, представленная вами.

Даже не дочитав письмо до конца, Элизабет поторопилась открыть приложение, но через несколько секунд ожидания на экране возникла надпись: «Эта страница сейчас недоступна. Нажмите кнопку „обновить“ или повторите попытку позже». Она торопливо вызвала обновление, но на экране ничего не изменилось.

Черт подери! Пришлось вернуться к чтению электронного письма.

…представленная вами. Вы интересовались тем предметом, который Пол Пиндар держит на ладони. Могу сообщить, что это так называемый компендиум, прибор, использовавшийся как для астрономических, так и для математических измерений. Если вы рассмотрите его повнимательней, то увидите, что он состоит из ряда различных деталей: пассажный инструмент, используемый в астрономии для наблюдений за прохождением звезд через небесный меридиан, магнитный компас, таблица долгот и лимб равноденствий. На практике этот прибор в сложенном виде укладывался в медный футляр размером с современные карманные часы, но, как вы можете заметить, на портрете Пол Пиндар дер жит компендиум раскрытым на ладони таким образом, чтобы зритель видел этот прибор. Что само по себе довольно необычно, и вам следует спросить себя, по какой причине изображаемое лицо выбрало такую, не лишенную любопытства позу? Нет ли тут какого тайного смысла, ведь, как мы знаем, елизаветинская Англия обожала разного рода символы и тайные посылы? Не удивлюсь, если дата, указанная на портрете, поможет вам в этом.

На портрете указана дата? Черт бы побрал их компьютер! В нетерпении Элизабет снова вызвала приложение, но, увы, с тем же результатом. «Эта страница сейчас недоступна, нажмите кнопку „обновить“ или повторите попытку позже». Почему в интернет-кафе вечно случаются такого рода затруднения? Но с этим ничего не поделать, придется ей ждать понедельника и тогда уж ознакомиться с приложением к письму в библиотеке университета.

Вернувшись домой, девушка обнаружила, что у Хаддбы ее ждет официального вида большой конверт с местной почтовой маркой, адресованный «байан^[72] Элизабет Стейвли». В тот же вечер позже она позвонила Эве.

— Представляешь, я наконец получила разрешение на работу в архивах.

— Они не спешили. Какие у тебя новости?

Элизабет рассказала подруге о найденном ею портрете Пола Пиндара.

— Знаешь, что мне кажется довольно странным в этом деле? И чем я больше думаю о нем, тем более удивительным оно представляется.

— Что? — заинтересованно спросила Эва.

— У меня постоянно в мыслях дом Пиндара. Помнишь, я тебе о нем рассказывала?

— Гм. Довольно туманно, признаться. Кажется, что-то внушительное и солидное.

— Не только это. Послушай, я тебе зачитаю небольшой отрывок, я на днях опять бродила в поисковой системе и вот что обнаружила. — Элизабет взяла со стола свои записи. — «Одним из великолепных образцов жилых домов, выстроенных в фахверковом стиле, является особняк одного из зажиточных лондонских торговцев мистера Пола Пиндара». Видишь, это здание в свое время, оказывается, пользовалось известностью! «Фасад двухэтажного здания отделан как резным дубом, так и элементами наборной работы. Декоративные щиты в основании каждого из оконных выступов — эркеров — украшают своей богатейшей резьбой его первый и второй этажи, а расположенные в этих эркерах окна имеют мелкую расстекловку».

— Этот дом еще стоит на месте?

— Нет. Я же тебе говорила, что он был превращен в паб в тысяча семьсот восемьдесят седьмом году и полностью снесен в восьмидесятых годах девятнадцатого века при строительстве станции метро «Ливерпуль-стрит». Но фасад его сохранили, и он сейчас находится в Музее Виктории и Альберта. Когда вернусь в Лондон, непременно отправлюсь на него посмотреть.

— Я могу сфотографировать его. — В голосе Эвы звучал неподдельный интерес. — Но я не вижу, как это может приблизить тебя к разгадке истории, случившейся с Селией Лампри.

— Ну-у, может быть, не впрямую, а косвенным путем? — задумчиво протянула Элизабет. — Я поискала данные об этом здании, желая ознакомиться с его внешним видом, и, как ни странно, нашла страничку, которая называется «Архитектурная старина Лондона. 1791 г.». Там обнаружилось изображение не только самого дома, каким он был в те времена, но и домика садовника в парке, прилегавшем тогда к самому особняку. Эти частные владения, видимо, находились на месте нынешней Хафмун-элли.^[73] — И Элизабет зачитала аннотацию статьи: — «Лица, проживающие в данной местности, до сих пор помнят тутовые деревья и другие великолепные насаждения этого парка».

— Ну и что? Ты выяснила, что у этого Пиндара имелся прекрасный дом с парком. Но в конце шестнадцатого века Бишопсгейт находилась буквально сразу за городскими стенами, и в те времена вся эта сторона представляла собой сплошь поля и рощи.

— Как ты не понимаешь? Ведь сказано, что дом построили в тысяча шестисотом году, значит, всего год спустя после того, как Левантийская торговая компания преподнесла султану в дар свой механический орган. А нам известно, что в то время Пол Пиндар находился в Стамбуле, так как Томас Даллем упоминает о нем в своем дневнике. Именно секретарь Пиндар был одним из двух сопровождавших британского посла официальных лиц при вручении верительных грамот. И заметь, построенный для Пола Пиндара дом не просто обычный городской особняк, это огромное величественное здание, ничуть не хуже, чем, например, особняк Томаса Грэшема^[74] или кого-нибудь другого из лондонской торговой знати. Но если б Пиндар был по-прежнему бессемейным человеком, холостяком, зачем бы он стал строить такой вместительный дом?

— Почему бы, собственно, и нет? — усомнилась Эва. — Сама рассуди, богатый человек, состоятельный предприниматель, что бы еще он стал делать со своими деньгами? Как ему по-другому было заставить деньги говорить? Насколько мне известно, для елизаветинской Англии это очень характерная черта — бахвальство и буффонада.

— Это-то так, но Пол Пиндар личность совершенно другого плана. — Элизабет мысленно представила человека, изображенного на портрете: строгий черный камзол, суровое лицо. — Ты рисуешь его как какого-то ужасного нувориша, в то время как он ничем не напоминал людей такого склада. Это был ученый. Джентльмен.

— Может быть, он намеревался приглашать большое общество? — высказала предположение Эва. — Представь только, жить во всех этих пустых, пышно раззолоченных апартаментах!

— Я так не думаю. Подобный особняк предназначался для человека, имеющего потомство, семью. Он являлся скорее приобретением, созданным для жизни в нем будущих поколений.

— Ну-у, может, Пол Пиндар на ком-нибудь другом женился? Об этом ты не думала?

— Конечно же подумала. — Элизабет понемногу стала раздражаться. — Я рассмотрела каждую из вероятных возможностей. Нет, просто немыслимо, чтобы он мог влюбиться в кого-нибудь, кроме Селии. Я не сомневаюсь в том, что ей удалось спастись.

Девушка подняла глаза, и за окном перед ее взглядом предстала бухта Золотой Рог, видневшиеся чуть дальше очертания дворца. Вид величественной древней столицы Османской империи, возможно, именно такой ее видели глаза тех английских торговцев, что жили в своих непритязательных постройках, расположенных у подножия Галаты.

Странно, что, впервые переступив порог этой комнаты в пансионе, она даже не обратила внимания на ее обстановку, а за прошедшие недели настолько привыкла к своему здешнему жилью, что опять же его просто не замечала. Но вдруг сейчас комната предстала ее глазам как нечто увиденное впервые: голые неровные половицы, две узенькие кровати, простота и опрятность корабельной каюты.

Голос Эвы продолжал звучать в трубке.

— Извини, я не расслышала, о чем ты?

— Я сказала, что твои предположения звучат привлекательно, но не имеют ни малейших доказательств. Ни малейших, — подчеркнула она.

— Прошу, не надо говорить со мной так, будто я полная идиотка. Насчет доказательств я и сама все понимаю, хотя и без них знаю, что произошло с Селией, только не могу объяснить, откуда мне это известно. — Внезапно она заговорила очень резко, — И мне не нужны никакие доказательства. Для этого, по крайней мере.

Слова вылетали у нее изо рта, и она не могла их остановить. На другом конце провода воцарилось молчание.

— Для чего «этого»? Ты имеешь в виду ученую степень? — Голос Эвы звучал насмешливо. — Думаю, что доказательства тебе все-таки могли бы понадобиться.

— Я не о степени… — Элизабет вздохнула и почти про себя добавила: — О, черт, о чем бишь я? Тебе знакомо чувство, э-э, как бы поточнее сказать, ощущение, что с тобой говорит прошлое?

Снова глубокое молчание в трубке.

— Не таким фантастическим образом, как оно говорит с тобой, — наконец пришел насмешливый ответ Эвы.

Элизабет промолчала.

— Ты, по-моему, сильно устала? — поинтересовалась подруга.

— Да, устала. — Элизабет провела рукой по глазам. — Довольно плохо сплю почему-то.

— У тебя какие-нибудь еще проблемы? — после недолгой паузы сочувственно спросила Эва. — Мариус не пытался связаться с тобой, нет? Я слышала, что он пару раз звонил в колледж, спрашивал о тебе.

— Мариус? — Девушка едва не рассмеялась. — Нет, не связывался.

Стоявшее в ее памяти лицо принадлежало вовсе не Мариусу. Последнего можно вычеркнуть из памяти. Неужели она действительно сможет это сделать?

— Это уже что-то.

И снова пустое гулкое молчание, обе не находили слов для дальнейшего разговора.

— Ну, тогда пока. Мне пора идти.

— Пока.

— До свидания.

— До свидания.

Элизабет прилегла на кровать и уставилась в потолок. Что с ней творится? Ведь сейчас она чуть не поссорилась с Эвой, своей лучшей подругой, с которой не ссорилась практически никогда. Она могла бы рассказать ей о Мехмеде, но не стала этого делать, почему? Она всегда делилась с Эвой своими переживаниями. Элизабет перекатилась на бок, взяла телефон со столика, вызвала из меню «фотоальбом» и принялась рассматривать фотографии, сделанные ею накануне. На некоторых Мехмед был виден в профиль, и она обратила внимание на то, какой у него красивый, почти скульптурный, нос. Чего бы она сейчас не отдала, только б услышать его голос, увидеть Мехмеда в жизни, а не на фото. Но он уехал, уехал по своим делам в Анкару и пробудет там целых два дня.

Девушка выключила телефон и снова улеглась на спину. Откуда-то издалека в наступившей за окном темноте раздался голос муэдзина, призывавший правоверных на молитву.

Элизабет закрыла глаза. Эва права, она и в самом деле устала. Прошлой ночью ей почти не удалось сомкнуть глаз, мысли о Мехмеде сменяли одна другую. А сон, время от времени овладевавший ею, был неглубок и беспокоен. То она опять видела себя в хаммаме, как тем утром, когда воображала, что он смотрит на ее обнаженное тело. В другие моменты она возвращалась мыслями к тому эпизоду, когда он в ресторане взял ее за руку, и снова чувствовала прикосновение его горячих пальцев.

Вечером в субботу, на обратном пути, когда они на катере возвращались в Стамбул, они стояли близко-близко, но не прикасались друг к другу. Элизабет даже чувствовала его дыхание на своей шее. Потом Мехмед спросил:

— Ты довольна поездкой?

— Да.

— И не замерзла? Ты дрожишь.

— Ничуть не замерзла. Просто…

— Уверена?

И он легонько тронул прядь ее волос, касавшуюся уха.

— Вполне.

— Посмотри сюда. — Мехмед указал на стайку старинных деревянных домов, глядящих в воду небольшой бухты. — Это и есть те йали, о которых я тебе говорил. Видишь вот этот? — Он кивнул в сторону одного из самых больших зданий с красновато-коричневыми деревянными стенами. — Это его Хаддба просила меня показать тебе.

— Он прекрасен. Интересно, кому он мог бы принадлежать?

— Моей семье, — неожиданно прозвучало в ответ. — Одна из моих двоюродных бабушек, самая младшая из сестер моей родной бабки, до сих пор живет здесь. Нынешнюю зиму она проводит в Европе. — Внимательный взгляд на Элизабет. — Я хочу на днях пригласить тебя сюда. Если ты не будешь возражать, конечно.

Некоторое время они молчали. Солнце устало опускалось в тучи. Почти касаясь воды, над катером пролетела стая бакланов.

— Тебя что-то тревожит? — тихо спросил Мехмед.

— Нет, ничего.

— Я рад. — Он обернулся к ней и заглянул в глаза. — Тебе нечего тревожиться, ты знаешь об этом?

— Знаю, — кивнула девушка. — Я знаю.

И теперь, напряженно вглядываясь в ночь, она лежала в своей комнатке, думая о нем. Иногда не разбирая, дремлет или бодрствует. Когда ночь была уже на исходе, до девушки вдруг донесся легкий шумок. Она услыхала, как отворяется дверь комнаты, потом раздался звук легких шагов. Элизабет испуганно вскрикнула и села в кровати.

Неясный силуэт молодой женщины — волосы распущены, на шее молочным светом сияет жемчужное ожерелье — виднелся рядом с ее кроватью.

Элизабет услышала чей-то голос — кому он принадлежал? ей самой? — испуганно что-то воскликнувший.

— Селия?

Но рядом снова никого.

Глава 30

Стамбул, утром 5 сентября 1599 года

Почти два дня минуло с той ночи, когда Селия обнаружила тайный ход, ведущий в комнатку Хайде, а она все не имела возможности поговорить с подругой. Но вот наконец девушка оказалась в комнате кисляр, Аннетта находилась там одна, и, хотя лицо ее все еще казалось бледным, она сидела среди подушек аккуратно одетой в обычное платье, а волосы ее были опрятно убраны и заплетены в косички.

— Сегодня ты выглядишь лучше.

— Зато ты просто ужасно. — Аннетта критически оглядела свою подругу, затем стрельнула глазами в направлении коридора за ее спиной. — Где сегодня твоя прислуга?

Селия опустила голову.

— Управительница гарема сказала, что должна поручить им другую работу.

— Это означает, что ты больше не гёзде? — без обиняков осведомилась Аннетта.

— Наверное, да.

Селия вспомнила султана, каким она видела его в спальне: тяжелое рыхлое тело, козлиная светлая борода, отвисший подбородок и хрупкая фигура Ханзэ, подмятая им под себя. Услышала всхлипывающие вскрики, подобные плачу ребенка, который захлебывается от слез, но изо всех сил старается сдержаться и не плакать вслух.

— Я знаю, что ты скажешь, — покосилась она на подругу. — Но я ничуть не жалею об этом.

— Ну и хорошо. Хоть ты и балда.

— Наверное, я совсем скоро вернусь сюда, к тебе.

Девушка оглядела маленький спальный покой, в котором ютились помимо Аннетты еще пять карие. Ни одного окна в этой комнатке не было.

— Этому я тоже рада.

— Мы с тобой будем вместе. — Аннетта ласково пожала ее руку. — Что бы теперь ни случилось, мы все равно будем вместе.

— Да, мы должны быть вместе. — Селия со значением посмотрела на подругу. — А раз так, значит, ты обязательно должна рассказать мне все о том, что на самом деле произошло той ночью с Хассан-агой.

— О мадонна! Не надо больше об этом! — Аннетта откинулась на подушках, и добродушное выражение исчезло с ее лица. — Ты можешь наконец забыть про это?

— Забыть? Но ты же сама собиралась рассказать мне обо всем. «Между нами нет секретов», помнишь, как ты говорила? Думаешь, это разрешится само по себе? Никогда. Если Хассан-ага на самом деле увидел, что ты была у него в комнате, то тебя могут ждать не меньшие трудности, чем меня. — Селия перешла на шепот. — Ш-ш-ш! Что это?

— Что? Я ничего не слышу.

— Погоди минутку.

Девушка вскочила и на цыпочках подбежала к двери, быстро выглянула в коридор, бросила взгляд в обе его стороны, затем заглянула в дворик карие. Никого не было видно, но вернулась она слегка побледневшая.

— Они обыскивают мои вещи, я уже убедилась в этом. Куда бы я ни пошла, я постоянно чувствую, что за мной следят. Все время. Даже те люди, которым я хотела бы доверять, — Гюльбахар, Гиацинт, все они. Ты и понятия не имеешь, каково это. Я больше не понимаю, кому можно верить.

— Но с чего это вдруг? Из-за сахарного кораблика? Но ведь уже всем понятно, что с отравлением эта игрушка никак не связана.

— Считаешь, понятно? Я совсем не уверена в этом. Я вот о чем все время думаю, Аннетта: вдруг они догадались о том, что Пол имел ко мне отношение? Тогда, значит, и он теперь находится в опасности. — Она непроизвольно прижала руку к груди, туда, где теперь все время ощущала боль. — Еще ничего не кончено, ведь на кораблике стояло мое имя! Послушай, у нас не так много времени, поэтому, прошу, расскажи мне все поскорей. И поверь, само по себе ничто не разрешится.

— А я считаю, наилучший выход для нас — дать всей этой истории тихо закончиться, что непременно и произойдет, если кое-кто не будет все время ее ворошить. — Девушка бросила сердитый взгляд на подругу и снова опустила голову на подушки. — Дело в том, что в самом деле ничего и не случилось. Они обнаружили, кто это сделал, не важно, хасеки, или Ханзэ, или обе они. Конечно, — неохотно добавила она с сожалением в голосе, — я жалею о том, что произошло с хасеки, потому что знаю, ты полюбила ее. Но если б Хассан-ага видел меня в тот раз, он бы уже рассказал об этом. А раз никто ни о чем не говорит и, мне кажется, не собирается, то почему бы и нам не оставить эту тему?

— Ты бы так не рассуждала, если б была тогда в Парадной зале. Это было просто ужасно, Аннетта. Я ведь находилась там и видела, как их обеих увели. — Селия показала подруге свою руку, на запястье которой голубел браслет Гюляе. — Главный из черных евнухов был отравлен, а две женщины погибли из-за этого. Их бросили в мешок и утопили в Босфоре, ты только представь себе… То, что Хассан-ага до сих пор ни о чем не рассказал, это добрый знак, тут я с тобой согласна, возможно, он и не видел тебя. Но вдруг он просто ждет благоприятного момента, выжидает, как все они тут. Ты сама знаешь, что это любимое здешнее занятие. Следить и выжидать, ты мне сама так говорила, помнишь?

Аннетта резко перевернулась на другой бок, сейчас она лежала спиной к Селии, словно не желая больше слушать ее.

— Хасеки пыталась рассказать мне о чем-то, но теперь ей никогда не сделать этого. — Девушка наклонилась и коснулась рукой плеча подруги, привлекая ее внимание. — Ты думаешь, что Эсперанца Мальхи напустила на тебя порчу, но мне кажется, что ничего подобного не было. Тут замешан кто-то совершенно другой. Хасеки говорила о тех, кто гораздо более опасен.

— Тем больше у тебя причин отстать от меня.

Аннетта все еще лежала лицом к стенке.

— Но я не могу. Не сейчас.

Наступило долгое молчание.

— Ты сделала это? — спросила Аннетта и, обернувшись наконец лицом к Селии, глянула ей в глаза.

— Что сделала?

— Не разыгрывай передо мной невинность. Ты бегала туда? За Дверь Птичника?

Селия на мгновение залилась краской, но отрицать ничего не смогла, с Аннеттой ей определенно не нужно было хитрить.

— Меня никто не видел.

— Ты так думаешь? — Аннетта в отчаянии закрыла глаза руками. — Я просто не верю своим ушам.

— Не веришь? В таком случае твоим ушам придется услышать кое-что еще более удивительное.

В немногих словах, торопясь, Селия рассказала подруге о своем открытии, о том, как она пробиралась старыми заброшенными лазами и проходами и обнаружила комнатку, в которой жила незнакомая женщина, оказавшаяся Хайде, и обо всем том, что она видела две ночи назад. Аннетта слушала ее в полном молчании, но когда она наконец заговорила, голос ее был полон злости.

— Что ты наделала? Святая мадонна, не обо мне тебе надо беспокоиться, это тебе грозят большие неприятности.

— Ш-ш-ш! — Селия оглянулась и выразительно приложила палец к губам. — Сама подумай. Карие Михримах. Ты когда-либо слышала это имя?

— Я знаю, что главного евнуха называют Маленький Соловей, но имени Михримах мне не доводилось слышать никогда. — Аннетта покачала головой. — Ни разу.

— Если нам удастся разузнать, кто это… Я уверена, что мы получим ключ ко всему.

— Ключ? Какой ключ?

— Ответ на все вопросы. Узнаем, кто пытался отравить главу черной стражи и кто в действительности стоит за смертью Гюляе-хасеки. — Селию охватила дрожь нетерпения. — Почему на сахарном кораблике стояло мое имя и почему он был точной копией корабля моего отца. Все это связано между собой. Именно об этом хасеки пыталась сообщить мне, но не успела.

— Но ведь все эти загадки уже прояснились и с твоей хасеки покончено, — почти прорыдала Аннетта. — Ханзэ обнаружила тот гороскоп, и все стало ясно.

— Я в это ни чуточки не верю, а ты? Да и вообще поверил ли хоть кто-нибудь? Помнишь тот день, когда мы с тобой видели, как Эсперанца Мальхи подошла с каким-то свертком к дверям в покои Гюляе? Кто-то, не выходя оттуда, принял его, я только не разглядела, кто это был. Думаю, Гюляе-хасеки знала, что подобное может случиться. Она мне почти так и сказала. У нее были враги до того опасные, что она даже не хотела оставаться хасеки султана.

— Так вот что она тебе сообщила, оказывается? — Взгляд Аннетты был более чем недоверчив. — А ты ни о чем не забыла? У Гюляе есть сын — сын, который может стать следующим султаном, а это означает, что она может стать следующей валиде! Нет ставки более высокой, чем эта. Когда на трон взошел нынешний султан, все девятнадцать его братьев были казнены, помнишь, что нам рассказывала карие Лейла? И Гюляе было прекрасно известно, что если она не победит, то эта опасность угрожает ее сыну. Собственно, эта напасть его еще не миновала, — мрачно добавила она.

— Но я этого и не отрицаю. Только думаю, что это было частью ее плана.

— Тебе хоть раз пришло в голову, что она нарочно заставила тебя думать именно так? Что она по своим личным мотивам рассказала тебе о Ночных Соловьях? — Аннетта вздрогнула и поплотнее натянула одеяло на плечи. — Чем больше я слышу всякого от тебя, тем меньше мне это нравится.

— Ты не права. Тебе бы следовало больше мне доверять. А теперь, я прошу тебя, расскажи мне поточнее о том, что произошло тогда ночью. Что ты все-таки видела?

— Ладно. Расскажу.

Девушка вздохнула, закрыла глаза и начала свой рассказ.

— В ту ночь, когда тебя в первый раз взяли к султану, я совершенно не могла заснуть. Все время думала о тебе, беспокоилась, как ты там. — Тень улыбки скользнула по ее губам. — Беспокоилась даже о том, что за трюки известны карие Лейле и стоят ли они тех денег, которые мы заплатили ей, так много от этого зависело, и я была почти уверена, что это наш единственный шанс на успех. В здешнем гареме держали сотни насельниц, и на большинство из них никто ни разу и не посмотрел, но ты, Селия, ты другое дело. Ты такая красивая и нежная и умеешь себя вести как настоящая леди, и я не сомневалась, что тебя тут заметят. А взять, к примеру, меня, ты только посмотри, — девушка невесело рассмеялась, — «тощее чучело с копной черных волос», так меня прозвали монахини. Ни один мужчина, а уж тем более сам султан, не посмотрит на меня дважды, но зато у меня есть голова, которая умеет соображать быстро и четко. Да и вообще вдвоем всегда лучше, чем в одиночку.

Ладно, хватит об этом. В общем, той ночью, как я уже сказала, я совсем не могла заснуть. Покои во дворце тогда стояли безлюдными, поскольку женщины еще оставались в летней резиденции валиде и должны были вернуться не раньше следующего дня. Я встала и вышла во дворик, хотела выпить воды. Помню, было так тихо и спокойно, что, когда я шла к купальням, мне собственная тень показалась в лунном свете привидением.

И вдруг среди этой тишины моих ушей достиг какой-то шум — едва слышное бормотание чьих-то голосов, доносящееся из покоев султана. Мне тут же подумалось, что это может иметь отношение к тебе, и я на цыпочках стала красться к двери, ведущей из нашего дворика в его апартаменты, чтобы подслушать, о чемтам говорят. И вот не успела я приблизиться, как дверь резко распахнулась и на пороге появилась карие Лейла, держа в руках тот самый сахарный кораблик. От неожиданности мы обе до того перепугались, что чуть не вскрикнули, и в какой-то ужасный момент я подумала, что вот сейчас она велит мне отправляться к управительнице гарема и та устроит мне нагоняй. Однако карие просто протянула мне этот кораблик и велела отнести его в покои Хассан-аги, пробормотав при этом, что доставить его было приказано ей, но я тоже с этим справлюсь.

— Так вот как это случилось! Это ты отнесла его! Боже мой, Аннетта… — Селия расширенными от ужаса глазами уставилась на подругу. — Оказывается, даже не один, а двое людей знают, где ты была в ту ночь!

— Брось, все мы знаем, что карие Лейла — самое безобидное создание на свете — Аннетта нетерпеливо прищелкнула языком. — Вопрос в другом, кто послал ее?

— Да, да. Но погоди, не все сразу. Сначала расскажи мне, пожалуйста, что случилось, когда ты пришла к Хассан-аге?

— Самое странное, что там никого не оказалось, — ответила Аннетта. — Я положила кораблик на поднос, стоявший на столике рядом с диваном, и огляделась. Мне стыдно, что я не рассказала тебе этого раньше, наверное, так и следовало поступить, но понимаешь, когда я принесла ему эту штуку, я даже не знала, что делать дальше. Сначала я хотела дождаться Хассан-агу и объяснить, почему нахожусь у него в комнате, сказать, что мне велели принести ему это угощение, но он все не приходил. — Она бросила на Селию виноватый взгляд. — Тогда я решила, что должна воспользоваться моментом и постараться узнать побольше. Я стала хорошенько все там рассматривать.

— Что ты стала рассматривать? — Теперь настал черед Селии поражаться, и она с ужасом уставилась на подругу. — Покои самого главного из черных стражников?

— Представь себе. — Аннетта понизила голос и наклонилась к ней. — А теперь слушай внимательно. Я почти сразу наткнулась на это. Вернее, сначала я услышала мяуканье кошки.

— Мяуканье? Ну и что из этого? Здесь этих кошек полно.

— Но этот звук раздавался будто внутри стены. Я стала прислушиваться, приглядываться и наконец смогла догадаться, откуда он исходил, оказалось, что прямо из-за стены позади дивана. Бедный кот орал все громче и громче, я стала водить пальцами по фаянсовым плиткам в том месте и вдруг нащупала что-то вроде задвижки. Я потянула за нее, и целый участок стены откатился в сторону чуть ли не прямо на меня.

— Секретная дверца! Еще одна!

— Точно. А за нею был довольно большой чулан, в нем даже толстяк евнух смог бы поместиться. Вот там-то и сидел кот.

— Бедняжка!

— Причем заметь, не просто какой-то там кот, а белый котище самой валиде. Помнишь, тот, с разноцветными глазами?

— Конечно помню, — в изумлении протянула Селия. — Но как он мог там оказаться?

— Вот и я об этом подумала. И догадалась! Стоило мне только открыть эту задвижку, как котяра так и бросился вон оттуда, чуть не сшиб меня с ног. И тогда я увидела, что за первой дверцей есть другая.

— Я, кажется, понимаю, что ты хочешь сказать.

— Да, именно так. В задней стенке чулана находилась вторая дверь, за которой скрывалась лестница. Это был потайной ход, примерно такой, как тот, что ты обнаружила в покоях хасеки.

— Потому-то ты так заинтересованно разглядывала ее комнаты, когда в тот раз мы вместе стояли у моих дверей. Помнишь, ты сразу сказала, что там имеется несколько выходов? Ты, наверное, поняла, что покои валиде и хасеки могут соединяться тайным ходом?

— Конечно. Потому-то кот там и оказался, должно быть, он унюхал другой лаз, пробрался им и попал в ловушку. В общем, пока я торчала в этом чулане и все там рассматривала, послышались чьи-то голоса. Они приближались к комнате Хассан-аги. — Аннетта смущенно взглянула на подругу. — Ну что мне оставалось делать? Времени на то, чтобы выбраться, уже не оставалось. Я только и успела захлопнуть дверцу кладовки изнутри, как в комнату вошел Хассан-ага.

Селия молча, в ужасе смотрела на нее.

— Знаю, знаю. — Та пожала плечами. — Не смотри на меня, пожалуйста, так. Это было глупо, но не так уж и глупо, как может показаться. Старый носорог ввалился к себе не один, а притащил с собой девушку! Служанку карие Лейлы, ту, которая помогала ей управляться в купальне валиде. Я ясно разглядела ее через замочную скважину.

— А, девочка с косичками? Я помню ее, она помогала одевать меня той ночью. Кажется, я больше ее ни разу не видала.

— Конечно. Потому что она умерла.

— Как умерла? И она тоже?

— Да, представь.

— Но как это произошло?

— Эта девочка, это наивное создание, оказалась любовницей старого урода.

— Ох, не может быть!

При виде ошарашенного лица Селии Аннетта криво усмехнулась.

— Ты что, думаешь, если эти стражники-кастраты и не могут по-настоящему блудить с женщинами, — девушка выразительно прищелкнула пальцами, — то они и желаний к тому не имеют? Или не могут удовлетворить женщину другими способами? Судя по тому, на что мне пришлось насмотреться в тот раз, это далеко не так — Она сморщила нос. — До чего отвратительны были их противоестественные, скотские штучки. Я такого сроду не видела.

— Ты не…

— Я уже говорила тебе, что между одним борделем и другим, в общем, разницы никакой и нет — Она равнодушно пожала плечами. — Да не то чтобы он вытворял гадости или ее заставлял делать что-нибудь особенно мерзкое, просто было ужасно противно слушать их сюсюканья да воркованья. Фу! — Девушку передернуло. — Меня почти тошнило. Хотя знаешь, наверное, этот гнусный тип и вправду испытывал к ней чувства. Все бубнил и бормотал: «моя маленькая фея», «мой цветочек». Тут и «разденься для меня, малютка», и «дай мне взглянуть на себя голенькую», и «дай мне расцеловать твои крохотные ножки», и «твои маленькие сосочки похожи на нежный розовый тюльпан, они такие сладенькие». — Аннетта кривилась, имитируя тонкий фальцет евнуха. — Этот старый безобразный гиппопотам все увивался вокруг нее, а я, у себя в чулане, так и хотела выскочить и надавать ему по морде.

Селия, не сводившая молчаливого взгляда с рассказчицы, чуть побледнела от этой мысли.

— Но как видишь, я этого не сделала.

— Ясно.

— А потом я увидела, как она протянула руку к кораблику, схватила что-то и сунула в рот.

— Отломала кусочек карамели?

— Нет. — Аннетта нахмурилась, припоминая. — Скорее похоже на то, что внутри кораблика было что-то спрятано. Я даже почти уверена в этом, хоть разглядеть мне толком ничего не удалось из-за темноты, а когда я несла кораблик к Хассан-аге, я ничего в нем и не искала. Но эта девушка, она будто знала, что там должно что-то лежать для нее, потому что она сунула пальцы прямо в кораблик, ухватила какой-то небольшой предмет и сразу отправила в рот.

— А он видел, как она это делала?

— Нет. Он как раз отвернулся, чтобы достать шаль и укрыть ее. Она специально дождалась такого момента, когда он не смотрел на нее.

— А что было потом?

— Когда он уверился, что ей удобно, — знаешь, казалось, что ему даже нравится прислуживать ей, это главному евнуху! — тогда он попытался поцеловать ее. А она сначала не разрешала ему, то и дело увертывалась. Но он упрашивал и упрашивал, а потом положил ее на диван, а сам чуть ли не взгромоздился сверху. Я все слышала: это мокрое чмоканье — о, до чего было отвратительно! — это облизывание. Он прямо чуть не ползал ртом по ее лицу, как собака. Я уже просто больше не могла выдержать, поэтому села спиной к дверце и закрыла глаза. Но почти сразу после того, как отвернулась, я вдруг сообразила, что с ними что-то случилось. Первой вскрикнула девушка, будто от боли. Я сначала подумала, что он ей сделал какую-то гадость, засунул в нее пальцы или еще что похуже. — Увидев исказившееся лицо Селии, она равнодушно добавила: — Фу, я видала кое-что и поотвратнее этого. Но и ему стало плохо, он тоже закричал. Ох, что тут началось: крики, стоны, ты себе даже не представляешь, что это был за ужас. Испражнения, рвота, вонь везде. Но скоро все закончилось, девушка умерла через каких-то несколько минут.

— Ты думаешь, она положила себе в рот яду, — медленно проговорила Селия, — чтобы он тоже отравился, целуя ее?

— Нет-нет. Я готова спорить на что угодно, она и понятия не имела о том, что там был яд, а уж отравить евнуха у нее и в мыслях не было. Возможно, она думала, там находится какое-нибудь приворотное зелье или еще что в этом роде.

— Ну, к таким-то вещам она и без кораблика имела доступ. У карие Лейлы целая аптека разных снадобий, и для этой негритянки было легче легкого достать любое из этих средств так, чтобы никто ничего и не заподозрил.

— Тогда зачем прятать что-то в этом кораблике? — резонно возразила Аннетта. — К тому же она и понятия не имела, что мне поручат принести его к евнуху в комнату. Боже! — Девушка уронила голову на руки. — У меня просто голова идет кругом, когда я об этом думаю. Нет-нет, это не так все было, как мы думаем. Кроме того, зачем бы ей кусать руку, кормящую ее? Положение любовницы главного из черных евнухов в султанском дворце — пусть нам с тобой это и кажется отвратительным — дало бы ей такую власть, какая этой девушке и присниться не могла. Власть, какой нет и у самой хасеки. Нет, тут вмешался кто-то другой, кто-то использовал ее. Я уверена, что она и не подозревала о последствиях своего поступка. За этим делом стоит совершенно другая фигура, я не сомневаюсь.

— Наверное, тот, кому было известно о том, что она собиралась в ту ночь к Хассан-аге.

— Возможно, что ее туда специально и послали, кто знает? — Аннетта содрогнулась от страха. — Но подожди, выслушай, что было дальше.

Я ждала долго-долго, по крайней мере мне, в том шкафу, так показалось. Я была до того напугана, ты просто не представляешь, даже для того, чтобы двинуться с места, не могла набраться сил. Если б меня кто-нибудь там увидел, наверняка подумал бы, что я к этому причастна. Так что прошло ужасно много времени, наверное, целые часы, пока я набралась храбрости и стала выбираться из своего укрытия. Я думала, что они оба погибли. И вот, только я открыла дверцу и очутилась в этой комнате, как сразу опять услышала чьи-то голоса. Кто-то шел прямо к покоям Хассан-аги. Что мне оставалось делать? Конечно, я тут же нырнула обратно в чулан, и не успела я захлопнуть за собой дверцу, как в комнату вошли. И как ты думаешь, кто это был? Сама валиде, и сопровождали ее Гюльбахар и Эсперанца Мальхи.

— Валиде? Но откуда же она могла догадаться о том, что произошло? Ведь никакой тревоги никто не поднимал. Как же они могли узнать о случившемся?

— Понятия не имею, но уж откуда-то узнали. Сначала они неподвижно застыли в дверях, как будто боялись войти. Но, даже стоя там, они были так близко от меня, что я могла расслышать каждое их слово и просто не сомневалась, что с минуты на минуту они меня обнаружат. Один раз они даже услышали меня, потому что у меня вдруг вырвался громкий вздох, только, к счастью, подумали, что это кошка.

— И что они стали делать? — От страха с лица Селии сбежали все краски.

— Валиде спросила: «Они мертвы?», и Эсперанца вошла в комнату и стала смотреть на них, потом ответила: «Девушка — да, мертва». А потом наклонилась над евнухом и поднесла что-то к его губам, наверное, зеркальце, и когда оказалось, что он жив, она предложила послать за придворным лекарем, но валиде не разрешила, сказала что-то вроде «не сейчас».

— Она отказалась помочь Хассан-аге?

— Не совсем так. — Аннетта напрягала память, пытаясь вспомнить все обстоятельства страшной ночи. — Было похоже на то, что у нее есть другой план, как будто она заранее все знала, до последней мелочи предугадала все, что может произойти.

Мгновение Селия молчала, размышляя, потом со страхом прошептала:

— Ты думаешь, что она сама и сделала это? Думаешь, отравительница валиде?

— Ну разумеется, она на такое вполне способна, это так. Но зачем ей было это делать? Глава черной стражи — один из ее главных союзников, так сказать, ее правая рука, один из тех, на кого она может положиться, кому полностью доверяет. И потом, если б она устроила этот кошмар, то зачем бы ей врываться на сцену, как только они успели помереть? Нет, она бы оставалась у себя и спокойно выжидала. — Аннетта в сомнении покачала головой. — Нет, я думаю, что она оказалась там именно потому, что пыталась предотвратить происшедшее.

— А-а, понятно. Ты хочешь сказать, она обо всем этом знала заранее?

— Во всяком случае, догадывалась, что должно случиться ужасное.

— Выходит, она хотела защитить того, кто подготовил отраву.

— Да, я не сомневаюсь, ей было известно о том, кто это сделал. Ты ведь не знаешь ее так, как знаю я. Почему, как ты думаешь, никто не стал расследовать всю эту историю?

— Да, теперь мне все понятно. — С этими словами Селия поднялась с места.

— Что тебе понятно, балда?

— Все. Кого, кроме самого султана, разумеется, валиде стала бы защищать? Только своих Ночных Соловьев, ясное дело. Ну а так как Маленький Соловей, конечно, не мог отравить сам себя, значит, она защищала…

— Третьего из них?

— Да.

— Карие Михримах.

— Ту, о которой все думают, что она мертва.

— Я определенно намерена узнать, кто эта карие Михримах, — сказала Селия. — Есть только один человек, кто мне поможет в этом.

— И кто же это?

— Я опять пойду к Хайде.

— Ты очумела. — Аннетта схватила девушку за платье, словно пытаясь удержать. — Прошу, не делай глупости. Тебя же поймают! А если и не поймают, что ты можешь узнать у этой полусумасшедшей? Что б она тебе ни нагородила, откуда ты будешь знать, что это правда? Нет, твоя мысль просто дурацкая, я тебе точно говорю.

— Но она же рассказала мне про карие Михримах! Я сумела заставить ее.

— Верно, но…

— Значит, я и об этом сумею заставить ее рассказать. И вообще, я не думаю, что она такая уж и сумасшедшая. Она просто заболела и ослабла из-за того, что принимает опиум, но она вовсе не сумасшедшая.

В эту минуту за дверьми комнаты, во дворике карие послышались чьи-то голоса. Селия вскочила на ноги, но Аннетта удержала ее.

— Пожалуйста, очень прошу тебя, не делай этого.

— Но мне нужно знать.

Девушка наклонилась, быстро чмокнула подругу в щеку, и не успела та попытаться удержать ее, как она уже исчезла.

Селия быстро сбежала вниз по узкой деревянной лестнице и, оказавшись во дворике карие, торопливо поспешила дальше, мимо двух старых служанок, подметавших каменные плиты метелками из пальмовых листьев. Те, увидев девушку, подались назад и принялись отвешивать почтительные поклоны.

Высоко на крыше ворковал голубь, время от времени он принимался хлопать крыльями, отчего воздух наполнялся громким, словно ружейным, треском. На ум Селии пришло то утро, когда Аннетта в первый раз прибежала за ней, чтобы отвести к валиде, в тот раз они стояли точно на этом месте, у двери, ведшей в покои Сафие-султан. О, неужели это было меньше недели назад? Это она была той девушкой, которую называли Кейе-кадин и гёзде и готовили к ночи в опочивальне султана? Сейчас она сама себя не узнавала в той беспомощной дурочке.

Внезапно из рук одной старухи выпала метла и с шумом покатилась по двору. Селия подняла глаза и впервые взглянула на них. Наверное, это те самые женщины, что мели двор и в то утро? Селия помнила, что Аннетта тогда разговаривала с ними очень жестко, но были ли это те же самые служанки, она не могла бы сказать. Даже тут, во Дворце благоденствия, где прислуга жила буквально впритирку друг к другу, вся челядь казалась на одно лицо. Не потому ли карие Михримах и удалась ее авантюра? Удалось вернуться украдкой обратно в гарем и, прикинувшись смиреннейшей из служанок, обвести всех вокруг пальца. Никто и не узнал ее.

Повинуясь внезапному импульсу, Селия остановилась и обернулась к двум старухам, те, увидев ее, низко склонили головы и опять принялись кланяться. Она уже пошла было прочь, минуя дворик, когда услыхала, что к ней обращается одна из них.

— Кадин! — позвала та. — Госпожа!

Щиколотку одной из прислужниц украшала золотая цепочка, а у другой, с жидкими седыми волосами, слегка косил один глаз. Та, у которой была цепочка, взяла вторую за руку, и они вместе, медленно переставляя ноги, направились к Селии.

— Госпожа, пожалуйста…

Тут служанка внезапно замолчала, будто теперь, когда им удалось привлечь внимание Селии, они не знали, как продолжить разговор.

— Вы мне что-то хотели сказать, карие? — Девушка смотрела на них с любопытством. — Как ваше имя, я могу узнать? — поинтересовалась она у женщины с цепочкой.

— Меня зовут карие Туса.

— А вас?

— Карие Тата, госпожа.

Все еще держась за руки, они стояли перед ней. Их лица выражали откровенное любопытство.

«Боже, да они ведь беспомощны, как дети», — подумалось вдруг Селии, и она поразилась этой внезапной мысли.

— Вы, как мне кажется, сестры. Двойняшки, наверное.

— Да, кадин.

Карие Туса продолжала покровительственно держать свою сестру за руку, а та, не отрывая взгляда, смотрела на Селию. Вернее, она смотрела куда-то мимо нее, и Селия даже оглянулась через плечо, желая узнать, что там могло привлечь внимание бедной женщины. Но дворик был пуст.

— Вы, карие Тата, — обратилась она ко второй из сестер, — вы знаете меня?

Старуха пристально уставилась в лицо Селии, и та увидела, что глаза у нее ярко-голубого цвета, как васильки. Ее сестра, Туса, начала было что-то говорить вместо нее, но Селия остановила ее.

— Нет-нет, пожалуйста, пусть она ответит сама.

— Я… я…

В замешательстве старуха принялась покачивать головой и снова отвела глаза в сторону, опять продолжая смотреть куда-то за плечо Селии тем же странным отсутствующим взглядом, взглядом существа такого древнего, что любое привидение могло оказаться его ровесником.

— Вы одна из кадин, — произнесла она наконец. — Да, я знаю. И знаю, что должна была вам сказать. Кадин… — Поклоны, которые она продолжала отвешивать, стали более частыми, все сильней тряслась старая голова. — Мне нужно вам что-то сказать. Да, сказать.

— Пожалуйста. — Глаза карие Тусы наполнились слезами. — Пожалуйста, Кейе-кадин, простите мою сестру. Она порой не знает, что говорит.

— Ну что вы, это вам следует простить меня, карие. — Голос Селии звучал мягко. — Я не видела, вернее, я не знала, что ваша сестра слепа.

В эту минуту девушка мысленно увидела их такими, какими они были когда-то: две юные красавицы невольницы, смуглокожие и синеглазые, похожие друг на друга, словно две выловленные из моря жемчужины. У всякого есть своя история, какую историю имели эти сестры? Сколько лет им было, когда их впервые привезли сюда: шесть, семь? Как они, должно быть, тогда вцепились одна в другую, те маленькие перепуганные девчушки, если они и до сих пор — старые, дряхлые и никому не нужные — продолжают цепляться друг за друга? И пока она предавалась этим мыслям, карие Тата вдруг протянула к ней руку и раскрыла ладонь. Селия увидала, что на ней лежит какой-то яркий, будто медный, круглый предмет, который старуха только что вынула из кармана и протянула ей.

— Это для вас, Кейе-кадин. — Старая сухая ручка вложила этот предмет в ладонь девушки и сжала ее пальцы. Селия ощутила холод гладкого металлического диска. — Мы вас потому и подозвали. Это вам передала одна из наших кира.

Селия разжала руку и взглянула на нее. На ее ладони, сверкая под солнечными лучами, лежал позолоченный компендиум Пола.

— О, что с вами? — Карие Туса подхватила Селию под руку. — Вам нехорошо, кадин?

Девушка не отвечала. Она нажала пальцем на секретный замочек, крышка компендиума с щелчком отпрыгнула, и перед глазами Селии предстало ее собственное лицо. И надпись: «Как время и часы убегают прочь, так и жизнь человеческая клонится к закату. А как время и часы не поворотить вспять, не дай им умереть втуне».

Не в силах сделать ни шагу, забыв, где она, и не понимая, что с ней, Селия опустилась на ступеньку купальни и зарыдала. Она рыдала из такой глубины души, о существовании которой прежде даже не подозревала. Она оплакивала карие Тусу и Тату; двух несчастных женщин, которых она до нынешнего дня и не знала; оплакивала Гюляе-хасеки, опустившуюся на дно Босфора; оплакивала саму себя, почему ей удалось спастись при кораблекрушении, и оплакивала несчастных моряков, которым это не удалось; оплакивала своего погибшего отца и свою утраченную любовь. Оплакивала ее потому, что та оказалась вовсе не утраченной, а только что нежданно обретенной.

Глава 31

Стамбул, нынешние дни

Почти весь следующий день после того, как во сне ей привиделся визит Селии, Элизабет провела за чтением, не оставляя своей комнаты даже на минуту. Попозже, уже ближе к вечеру, она сошла в гостиную, собираясь разыскать Рашида и попросить его сбегать купить ей сэндвич, как вдруг наткнулась на Хаддбу и, к своему удивлению, поняла, что та стоит у двери в гостиную, ожидая ее.

— Э-э-эли-и-изабет, вы, оказывается, не ушли, я только что звонила в ваш номер. Очень рада, что застала вас. — С видом полнейшей невозмутимости она поманила девушку к подножию лестницы, где имелась небольшая комнатка. — У вас посетитель.

— Мехмед? — От радости ее сердце подпрыгнуло. — Он уже вернулся?

— Нет, моя дорогая, это не Мехмед… — Но прежде чем Хаддба договорила, за спиной Элизабет раздался знакомый голос:

— Привет, Элизабет.

Девушка круто обернулась. Да, это был он, и в точности такой, как прежде. Потертые джинсы, кожаная куртка, выражение глаз завзятого соблазнителя. И вопреки всем своим намерениям Элизабет ощутила, как поднимается в ней горячий жар желания.

— Мариус?

— Здравствуй, красавица.

— Что ты тут делаешь? — Боже, какой глупый вопрос она задала. — Как ты нашел меня? — Но теперь она сморозила еще большую глупость. Что заставляет ее улыбаться ему так?

— Приехал за тобой, крошка.

Его голос оставался совершенно тем же: мягкие тона, воркующие нотки; тот самый голос, который заставлял ее, забыв обо всем, подчиняться малейшим его желаниям, лишь бы услышать его снова.

— Извини, Мариус, я не…

Но, заглушая ее протест, он уже обнимал ее за плечи, целовал в губы.

— Ты убежала от меня, — прошептал он.

— Нет.

Она попыталась отстраниться, почувствовав, что его бедро плотно прижимается к ней.

«Что ему нужно от тебя? — услышала она мысленно голос Эвы. — Он даже не хочет тебя, для него важно лишь не выпустить добычу из рук».

— Как ты отыскал меня?

Элизабет подняла на него глаза и едва заметно вздрогнула. Что она испытывает сейчас, страх или волнение встречи? Его волосы, как всегда неряшливые, заметно отросли и теперь лежали, касаясь воротника куртки. Мариус стоял так близко к ней, что она ощущала его знакомый запах, запах мальчика-неряхи, который много курит и редко меняет белье, чувствовала, как пахнут его волосы и кожа, и слегка кислый душок от его куртки.

— Я соскучился по тебе, крошка, — услышала она.

Наглец. Как всегда, ухитряется не отвечать на вопрос.

Но, к своему изумлению, вдруг обнаружила, что ее рука уже обвивает его шею, пальцы зарываются ему в волосы. Почти шесть долгих недель забывания, и что толку?

— Может, мы поднимемся к тебе в комнату? Нам так нужно поговорить. — Его пальцы скользнули по ее спине вниз. — Я пытался убедить консьержку пропустить меня к тебе, но она уперлась на своем. Что это за старая кошелка?

Элизабет внезапно осознала присутствие рядом Хаддбы, ее внушительная фигура возвышалась всего в нескольких футах от них, и девушка явственно почувствовала исходящее от нее неодобрение.

«Он забавляется твоим сердцем».

Смущенная и испуганная, она обернулась к Хаддбе.

— Что вы сказали?

— Я ничего не говорила.

Хозяйка продолжала стоять неподвижно, и недовольство вопиющей невежливостью Мариуса проступило на ее лице так ясно, что Элизабет показалось, будто ее окатил холодный душ. Пристыженная, она опустила глаза.

— Извините. Хаддба, это Мариус. Мариус, эта дама — хозяйка пансиона, в котором я живу.

Мариус протянул руку в приветствии, но Хаддба демонстративно не подала своей и не шелохнулась. Серьги в ее ушах горели в полутьме, как два злых желтых глаза, а ее собственный взгляд мог бы поднять и мертвого.

— Доброго вам дня. — В этих словах открыто прозвучала неприязнь.

Когда они вдвоем оказались на улице, Мариус выглядел несколько озадаченным.

— Ф-фу, что за старая карга. — К разочарованию и облегчению Элизабет, он не попытался ее сразу обнять, а вместо этого, глубоко засунув руки в карманы куртки, зашагал по тротуару, слегка, по своей привычке, ее опережая. — Ты позволяешь ей командовать собой? Не спорь, я понял, что позволяешь. Ясно как день.

— Не говори о ней так. Она мой друг.

— Консьержка из отеля?

— Она вовсе не консьержка.

Элизабет приходилось почти бежать, чтобы не отстать от него совсем уж безнадежно. На улице было так холодно, что у нее явственно застучали зубы.

— Да ну? — Голос его звучал довольно кисло. — А чертовски похоже.

Девушка подавила улыбку. Не часто у Мариуса случались осечки с женщинами — молодыми, старыми, любого возраста, — каждая из них словно спешила поддаться его обаянию. Неудивительно, что сейчас он так раздосадован.

Некоторое время они шли в молчании, поднимаясь по узкой улице вверх к Истиклал-каддеси. Приближался вечер, на землю уже спускались сумерки, небо заволокли плотные багровые тучи. Тощие коты хоронились в подъездах. В молчании молодые люди миновали сначала тот крошечный магазинчик на углу, куда Рашиду случалось бегать за сигаретами или газетой, затем их путь лежал мимо закусочных и забегаловок, мимо старых цирюлен и кофеен, мимо старика, торговавшего жареными каштанами. Подумать только, какой знакомой стала для нее эта картина за несколько недель.

Когда они поравнялись со стоявшим на одном из перекрестков полуразвалившимся домом, входная дверь которого была заколочена досками, Мариус рывком притянул девушку к себе и прижал к стене. Его губы были в дюйме от ее лица.

— Можно мне поцеловать тебя?

«Нет!» — закричал голос внутри ее. Но она ощущала тепло его дыхания на шее, в волосах и, со вздохом закрыв глаза, подставила ему губы.

«Он ведь приехал за мной, — только и успела она подумать. — Сколько раз я мечтала об этом. Было время, когда я готова была продать душу за один его поцелуй».

Но когда их губы встретились, язык Мариуса, скользнувший в ее рот, показался девушке вдруг холодным влажным бревном.

— Какой мороз. — Наконец он от нее отстранился. — Можем мы куда-нибудь зайти погреться?

— Конечно пойдем. Я знаю одно уютное местечко.

Она повела его к своему любимому кафе на Истиклал-каддеси. На улице уже стемнело и до того похолодало, что ей казалось, она чувствует в воздухе запах снега. Теперь она шла чуть впереди Мариуса, так они миновали магазин музыкальных инструментов и расположенный за ним двор текке^[75] дервишей; надгробные камни в нем, напоминающие своим силуэтом чалму, светились отраженным лунным светом.

— Где мы вообще-то находимся? — поинтересовался Мариус, следуя за ней по узким улицам.

— Сейчас в той части Стамбула, которая носит название Бейолу. Раньше этот район назывался Пера, здесь обитали преимущественно иностранцы.

Она чуть сократила путь, пройдя сквозным пассажем, выходившим на небольшую площадь, где любили посиживать старики, играя в нарды и распивая чаи в тусклом свете уличных фонарей, уцелевших еще с тридцатых годов. Увидев Элизабет, они подняли головы, Мариус встревоженно замедлил шаги.

— Ты уверена, что тут вполне безопасно?

— Безопасно?

Элизабет рассмеялась и обернулась к нему. Виной ли тому ее разыгравшееся воображение или он действительно выглядит как-то по-другому? Словно стал поменьше ростом, незначительнее видом, манеры его лишились прежней уверенности.

— Думаю, это зависит от того, что именно ты называешь безопасностью.

В кафе было тепло, медные лампы делали его похожим на какую-нибудь из венских кофеен, а стены украшали панели из махагонового дерева и стекла. Подошедшую официантку Элизабет попросила принести чаю и пирожных; когда же та удалилась, она взглянула на Мариуса и поймала его внимательный взгляд.

— Ты сильно изменилась, — помолчав, произнес он не воркующим, как обычно, тоном, а скорее задумчивым. — Но, Элизабет, выглядишь ты просто классно. Честное слово, на самом деле классно.

У нее вдруг возникло чувство, что он видит ее в первый раз в жизни.

— Спасибо, — просто ответила она.

— Не за что. Я и вправду так думаю.

Последовало молчание. Прежде она всегда спешила взломать неловкую тишину между ними, но сейчас девушка спокойно ждала, когда первым заговорит ее спутник.

— Ты не отвечала на мои сообщения, — произнес Мариус.

— Да. Не отвечала.

Снова молчание. Рассеянным жестом он потянул со стола чайную ложечку и принялся бесцельно постукивать ею по ладони.

«Нет, этого не может быть! Чтобы Мариус нервничал, такого просто не бывало», — в смятении подумала девушка.

— Я скучал без тебя, крошка.

— Правда?

«Неужели скучал? Судя по тому, как он произнес эти слова, можно подумать, он не врет».

— Правда.

«До чего же странно, — удивилась она про себя. — До чего странно сидеть здесь с Мариусом».

Разговор, который они вели между собой, не трогал ее, и теперь, когда волнение первых мгновений встречи прошло, она обнаружила, что может смотреть на Мариуса совершенно хладнокровно. Приятные черты лица, незначительная щетина. Смазливая внешность ярмарочного гуляки.

— С чего это, Мариус? А как поживает та, другая девушка, блондинка, с которой я видела тебя?

Но даже это жгучее воспоминание не имело больше власти над ней.

— А, та… Она для меня ровно ничего не значила.

— Думаю, что это не совсем так. — Поднося к губам стаканчик чаю, Элизабет взглянула на свою руку, она не дрожала. Хорошо. — Но все-таки зачем ты сюда приехал? — Девушка изумилась собственному вопросу.

— Приехал для того, что забрать тебя и увезти с собой.

«Он забавляется твоим сердцем».

Опять эти слова. Сейчас она услышала их совершенно отчетливо и оглянулась, почти ожидая увидеть рядом кого-то, кто их произнес. Откуда-то же они явились. Тогда, в Оксфорде, она подумала, что произнесла их Эва, сегодня решила, что так сказала ей Хаддба. Но рядом никого не было.

Оглянувшись, Элизабет встретила взгляд незнакомой молодой женщины, ее длинные темные волосы струились по плечам, синее пальто было небрежно брошено на соседний стул. На мгновение она даже опешила от безмятежности выражения лица незнакомки, но тут же со смятением поняла, что это ее собственное отражение смотрит на нее из зеркала.

— Не понимаю, что тут смешного, — заговорил Мариус. — Я сказал, что намерен увезти тебя домой. — Он повторил свои слова, словно не верил, что она расслышала их.

— Ты так говоришь, будто собираешься спасти меня.

— Можешь назвать это так. — Он выглядел чуть озадаченным. — Но я все равно не понимаю, как это может показаться смешным.

— Извини. — Она промокнула ставшие мокрыми от смеха глаза. — Ты прав, это действительно ни капли не смешно. Скорее даже грустно.

До ее слуха донеслось жужжание мобильного телефона. Она быстро опустила руку в сумочку, достала его, взглянула на экран и, не сказав ни слова, сунула обратно.

Опять недолгое молчание.

— Ты встретила здесь кого-то, — наконец прервал его Мариус.

Она взглянула на него и вдруг ощутила странное головокружительное чувство, ей показалось, что она падает, падает стремглав, но не вниз, а куда-то вверх.

— Да, действительно я встретила кого-то, можешь назвать это так. Но дело вовсе не в том.

— Не в том?

— Я не поэтому не хочу возвращаться с тобой обратно в Англию.

Она встала, наклонилась и небрежно поцеловала его в щеку. Он молча смотрел, как она забирает со стула пальто и сумку.

— Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь, Элизабет, — окликнул он ее, когда она была уже у двери. — Ты чувствуешь себя в безопасности?

— В безопасности? — Она застыла на месте и обернулась к нему. — Я испытываю гораздо более отрадное чувство. Я чувствую себя свободной.

Глава 32

Стамбул, утром 5 сентября 1599 года

Сообща напрягая слабые силы, обе старухи — Туса и Тата — старались дать Селии возможность выплакаться. Вдвоем они утащили ее из дворика, где их мог видеть каждый, в купальню, усадили позади одной из мраморных скамей и загородили от глаз других прислужниц или кого-либо из распорядительниц, то и дело проходивших двориком по своим делам. Они ничего не говорили, ни о чем не спрашивали, только время от времени успокаивающе поглаживали девушку по голове да тихонько цокали языком, словно подбадривая.

Наконец слезы иссякли. Селия обнаружила, что сидит на полу между двумя скамьями, а старухи обтирают с ее лица слезы и прижимают мокрую тряпицу к опухшим глазам. Постепенно приходило успокоение, но вместе с ним на нее наваливалось такое всепоглощающее чувство усталости, что ей казалось, она могла бы сейчас упасть на одну из этих скамей и сразу заснуть.

— Я больше не могу здесь оставаться, — напомнила она скорей себе, чем старым прислужницам.

И тут же усталость и подступивший страх сменились тревожной мыслью о том, что ей предстояло сделать.

Девушка рассеянно оглядела вытесанные в форме желобчатых морских раковин мраморные ванны, их золоченые краны, напоминавшие дельфинов, и постаралась собраться с мыслями. В последний раз она была здесь вместе с Аннеттой и другими обитательницами гарема. Тогда эти женщины о чем-то говорили между собой, только о чем?

Она снова посмотрела на двух сестер, Тату и Тусу, и в ее памяти словно что-то зашевелилось. Селия беспокойно заерзала, затем взяла карие Тусу за руку и притянула к себе поближе.

— Карие, — обратилась она к ней. — Сколько вам лет?

— Понятия не имею, Кейе-кадин, — пожала та плечами и добавила просто: — Знаю только, что старая.

А память девушки продолжала ворошить что-то забытое.

— Но прежнего султана вы помните?

— Конечно. А как можно не помнить?

— Мы ведь были первыми, кого сюда переселили, — добавила ее сестра с гордостью, не переставая кивать и улыбаться в пространство. — Всех других отослали во Дворец слез, но не нас. Мы были личными прислужницами управительницы гарема, Янфреды-ханум.

Это имя — Янфреда-ханум — она тоже слыхала прежде, только надо вспомнить, где это было.

— Да, это правда. — Голос карие Тусы. — Тогда всех отослали. А многих и убили. Почти всех. Даже маленьких принцев. Все девятнадцать принцев погибли. Умерли, все умерли. До чего мы плакали тогда!

Где же она слышала эти слова прежде? Сердце Селии билось от волнения. И эти глаза? Где она могла видеть их? Нет, то были другие глаза, не такого голубого цвета, немножко бледнее.

— Тогда вы, раз были здесь старшими карие, — она подбадривающе улыбнулась старухам, — наверное, поможете мне отыскать кое-кого. — Стараясь говорить как можно спокойней, Селия произносила слова раздельно и очень медленно, хотя во рту у нее от волнения пересохло. — Не знаете ли вы… наверное, знаете… кто такая карие Михримах?

Карие Туса отрицательно затрясла головой.

— О нет, нет. Ее давно уже нет на свете. Совсем давно. Разве вам это неизвестно?

— Что ты такое говоришь, сестра? — Слепые глаза карие Таты широко раскрылись от удивления. — Я все время слышу ее голос.

Та недоуменно обернулась к слепой.

— Слышишь ее, сестра? — Туса будто не верила своим ушам. — Но почему ты мне никогда об этом не рассказывала?

— Но ты ведь никогда не спрашивала. — Голос звучал с невинностью младенца. — Она вернулась. И теперь я слышу, что она почти все время находится в купальнях.

— Вы не ошибаетесь? — Слезы вскипели в глазах Селии. — Вы уверены, что это карие Михримах?

— Но так ее больше никто не называет, кадин. Ей дали старое имя, я только не знаю почему. Ее теперь называют Лилэ, верней, ее так зовет Хассан-ага. Лилэ, красивое имя, да, кадин? Только остальные так ее не зовут, мы зовем ее Лейла. — Старуха послала девушке сияющую улыбку. — Так теперь полагается называть нашу карие Михримах. Карие Лейла.

Селия стремглав пробежала по дворику карие и бросилась в покои хасеки, где она побывала накануне ночью. Все по-прежнему. На полу валялась разбитая чашка, у двери — жалкий, расшитый бисером, мягкий сапожок. Дверца в задней стене чулана, несколько бегущих наверх ступеней. Добравшись до второго этажа, девушке пришлось сменить бег на шаг, а потом снова ползком пробираться по узкому и низкому проходу. Вот опять то место, где коридор раздваивался; миновав его, она проползла мимо отверстия в стене, через которое были видны покои валиде, и наконец от комнаты, где живет Хайде, ее отделял всего лишь занавес.

Как и накануне, здесь было жарко и душно. Несмотря на все богатство обстановки — кружевные и парчовые ткани портьер, подбитые мехами накидки на вбитых в стены крючках, — вид этого помещения поражал зловещей запущенностью. В углу стоял сундук из сандалового дерева, на нем ваза с засохшими цветами и золотой ларец. Откинутую крышку венчали горный хрусталь и рубины, а сам ларец переполняли всевозможные драгоценности, почти все они были украшены алмазами, а на одном эгрете красовался огромный изумруд. Но и ларец, и его содержимое, как видела Селия, были покрыты пылью и грязью. Зряшные утехи покинутой женщины.

При звуке ее шагов покрывало на постели вздрогнуло, зашевелились очертания чьего-то тела.

— Хайде-султан. — Селия присела рядом с ложем. — Не бойтесь, это я, Кейе-кадин.

Тихий вздох долетел до ее ушей. Почти бесплотное тело снова слегка пошевелилось под покрывалами.

— Хайде-султан, кажется, я уже знаю, кто такая карие Михримах, — продолжала Селия, — но хочу, чтобы вы подтвердили, что я не ошибаюсь.

Теперь с покрытого мозаикой драгоценных камней лица на нее смотрели огромные глаза. Обведенные сурьмой, они были широко открыты, но казались такими безжизненными, что Селия усомнилась в том, что Хайде вообще проснулась и слышит ее голос.

— Хайде, прошу вас. Вы меня слышите? — Девушка негромко произнесла эти слова почти в самое ухо женщины.

Потом легонько потрясла ее за плечо, оно было костлявым, как у скелета, покрывало соскользнуло вниз, и до омерзения противный запах — одновременно сладкий и гнилостный, напоминающий вонь старой мышиной норы, — ударил в нос Селии с такой силой, что она едва не отшатнулась.

— Не думаю, что она в состоянии вас слышать, кадин.

Девушка так стремительно обернулась на этот голос, показавшийся ей знакомым, что едва не опрокинула жаровню.

— Но вам не стоит за нее беспокоиться. Хайде и не спит, и не бодрствует, она делает то, что доставляет ей самое большое наслаждение. Грезит. Видение за видением навещают ее. Не будем ее беспокоить, хорошо?

— Это вы? Но мы все думали, что вы…

— Что вы думали? Что я мертва? — В комнату вступила Гюляе-хасеки. — Нет, я вполне живая, как вы можете видеть. — Молодая женщина улыбалась, в руках она держала тот самый, расшитый бисером сапожок. — Смотрите, я его отыскала, — сказала она и рассмеялась своим мелодичным веселым смехом. — Бедная девочка, да вы сейчас в обморок упадете. Я вовсе не хотела так вас напугать. Может, вам нужно убедиться в том, что я жива? Что я не привидение?

И она с живостью протянула Селии руку.

— О да. — Девушка вскочила, схватила ее руку и прижала к губам. — Слава богу! До чего же я рада! Слава богу!

Она расцеловала пальцы хасеки, потом прижала ее ладонь к своей щеке. Какой холодной была она в сравнении с горевшим румянцем лицом девушки. Ее глаза наполнились слезами.

— Понимаете, я думала… Мы думали…

— Я знаю, что вы думали, — отвечала Гюляе. — Но так как я предполагала, что меня намерены в чем-то обвинить, то готовилась к этому. Злосчастная же история с Хассан-агой явилась для них слишком соблазнительной возможностью, которой они и поспешили воспользоваться. Валиде потрудилась составить ложный гороскоп на евнуха и подбросить его ко мне в комнату. К счастью, я вовремя обнаружила это и подменила сверток. В тот день, когда мы все находились в Парадной зале и смотрели представление жонглеров, все, что им удалось обнаружить, это рецепт супа. — Она едва слышно рассмеялась и потянула свою ладонь из рук Селии. — Вообразите их лица, лицо этой старой дуры, валиде. Довольно глупо они выглядели, не так ли? Еще бы, так сильно оплошать. Валиде, наверное, была сама не своя от злости. Представляю.

— Так, значит, это и вправду валиде все подстроила? — Селия едва могла говорить — Ох, я так и знала, что вы не способны на такое. А какова судьба Ханзэ?

— Насчет нее можете не беспокоиться. — У Гюляе снова вырвался мелодичный смешок. — Ей не восстать из мертвых.

Селия, не отрывая глаз, смотрела на хасеки, когда та, нарочито раскачивая на ходу бедрами — ее широкое, расшитое блестящими нитями одеяние громко шуршало в тишине комнаты, — медленно направилась к дивану, на котором лежала Хайде. Присев, она потянулась, взяла несчастную женщину за руку, словно собираясь прощупать ее пульс, и бросила на Селию задумчивый взгляд. Лицо хасеки, таких правильных черт и тонкого рисунка, оставалось тем же, каким его запомнила девушка: кремовая кожа, мягкие блестящие волосы, голубые, как зимнее небо, глаза. Алмазы сверкали у нее в ушах, широким потоком украшали головной убор, они были до того обильны, что голова молодой женщины казалась покрытой инеем.

— Эт-та Ханзэ, — пробормотала она совсем тихо, будто про себя — Эта маленькая сучка, невесть что о себе возомнившая. Вы знаете, о чем я говорю.

Селия попыталась что-то сказать, но промолчала.

— Вам следует поблагодарить того бога, которому вы поклоняетесь, за то, что не вы оказались на месте Ханзэ, — продолжала через мгновение Гюляе — Поначалу я не была уверена в том, кого именно из вас она выберет для своей цели. Затем стало очевидно, что это будет черкешенка. Тщеславными людьми манипулировать легче всего, этот урок я выучила довольно давно. Именно ими, потому что они к тому же склонны считать, что до всего могут дойти своим умом.

Маленькая комната погрузилась в молчание, но оно было более громким, чем крик ужаса. Селия едва смогла удержаться и не зажать уши руками, чтобы не слышать его.

— Но ваши покои? Оттуда ведь все вынесли, все ваши вещи, — с трудом произнесла она. — А-а, я поняла, вы собираетесь покинуть нас и уехать в старый дворец?

Услыхав эти наивные слова, Гюляе весело расхохоталась.

— Вы и вправду поверили, что я намерена туда переселиться? Удалиться во дворец, где живут одни старухи, и оставить здесьвсе кое-кому другому? — Губы хасеки зло сжались. — Если вы способны так думать, значит, вы глупее, чем я ожидала. Нет, в старый дворец я не собираюсь. Эти два дня мы с султаном провели в его летней резиденции. После суматохи, что подняли здесь в тот вечер, мы оба решили, что так будет лучше всего. Да и сквозняки что-то гуляют в здешних покоях.

— Суматоха? И это все, что вы можете сказать о том страшном вечере в Парадной зале?

На ложе рядом с Гюляе чуть шевельнулось покрывало, под которым угадывалась фигура лежащей Хайде. Жалобный всхлип, похожий на плач больной кошки, донесся оттуда. Гюляе с отвращением уронила руку.

— Ф-фу! До чего отвратительный запах стоит тут сегодня.

— Разве вы не видите, она очень больна! — Селия вздрогнула. — Мне просто не верится, что валиде способна на такую жестокость!

— Гм. — Гюляе насмешливо наклонила голову, пряча усмешку. — Видите ли, нельзя сказать, что это делала именно она, валиде.

— Что вы имеете в виду? Как это не именно она? Кто же тогда?

— Кто же еще, маленькая Кейе, если не я? — И хасеки остановила на Селии свой непроницаемый небесно-голубой взор. — С моей стороны это было даже довольно милосердно. Видите ли, когда Хайде родила сына — того, кого теперь зовут принц Ахмет, — у нее возникли некоторого рода проблемы. По женской части. И так как она чувствовала себя довольно плохо и испытывала боли, ей для облегчения страданий стали давать опиум. Что ж, как известно, каждый из людей имеет свои слабости. Ей пытались помочь преодолеть ставшую пагубной привычку, валиде даже отправила ее, бедняжку, сюда, подальше от чужих глаз, но друзья Хайде, — тут Гюляе зло усмехнулась, — сумели отыскать ее. Друзья всегда должны оказывать поддержку. Например, так, как я приходила на помощь вам.

— Вы? Мне?

— Конечно же. Как только вас назвали гёзде, я сказала себе: «Необходимо помочь этой бедняжке пройти через уготованные для нее испытания» — и послала к вам свою служанку с напитком утешения.

— О! Так вот как это было! — Селия всплеснула руками от удивления. — А я подумала, что это карие Лейла дала мне двойную дозу опиума.

Гюляе рассмеялась, но в этот раз смех ее прозвучал недоверчиво.

— По-своему я жалела вас, но мне пришлось пойти на это. У меня были опасения. Он вполне мог полюбить такую, как вы.

— Этого не случилось, — равнодушно произнесла девушка. — Он полюбил Ханзэ.

— Этот мешок боснийских костей? — Гюляе забавлялась, играя кольцами на своих пальцах. — Такие Ханзэ приходят и уходят. Многих я повидала за эти годы, и, поверьте мне, ни одной из них не удалось остаться с ним. Одна-две ночи, — тут, к удивлению Селии, хасеки сделала грубый жест, — и пфу! Им приходится возвращаться в свои тесные каморки, набитые такими же бедолагами. О нет, не насчет Ханзэ я беспокоилась. Он любит мягкость, женственную покорность. — Она осторожно прилегла на подушки, под тонким муслином туники глазам Селии предстала молочной белизны нежная грудь. — Послушное отзывчивое тело. Ох, не смотрите на меня с таким ужасом. Каждая из нас готова приложить все старания, чтобы спасти свою шкуру. Даже продать самого близкого друга. Как, например, ваша Аннетта.

— Нет! Она на такое никогда бы не пошла!

— Думаете? Как мило с вашей стороны. — Гюляе высокомерно пожала плечами. — Не только она оказалась способна на многое. Но и вы тоже.

— О чем вы говорите?

— Я говорю о том, что вы собираетесь помочь мне справиться с Ночными Соловьями из Манисы.

Опять! Неужели эти Ночные Соловьи так важны для хасеки?

— Опять вы о них? Почему они так занимают ваши мысли?

— Всего лишь потому, что, как только мне удастся погубить их, я погублю и ее саму.

— Кого?

— Валиде, разумеется. А вы думали кого? — Она нетерпеливо фыркнула. — Ладно, я вижу, вы действительно не отличаетесь сообразительностью. В таком случае могу объяснить, хоть это уже не так важно, вы и так мне во многом помогли. Даже больше, чем я могла надеяться.

Селия задумалась.

— Так, значит, на самом деле Аннетта была права. Вы заставили меня работать на вас. Вы не могли сами разузнать, кто такая карие Михримах, и подставили меня.

— Именно так, а вы что подумали? — Гюляе расхохоталась, но сейчас в ее смехе появились улещающие нотки. — Мое положение не позволяло мне бегать по дворцу и задавать всем глупые вопросы. Вы сами видели, как валиде шпионила за мной. Поэтому мне пришлось подыскать девушку, мало знакомую с нашей жизнью здесь, желательно постарше, чем обычно бывают карие, и имеющую возможность довольно свободно передвигаться в пределах гарема. При этом совершенно необходимо было внушить этой особе мысль о том, что эта информация необходима ей самой. После чего оставалось только пустить ее по следу.

— Но у меня не было ни малейшей причины интересоваться карие Михримах, — возразила Селия. — Я даже не знала, что мои расспросы приведут к ней, пока…

— Пока что? — вкрадчиво спросила хасеки. Сейчас ее глаза казались почти черными в тусклом свете комнаты несчастной Хайде.

— Пока не узнала об истории с сахарным корабликом.

Селия тоже присела на постель, ноги почти отказывались служить ей, голова кружилась, от несносной жары в комнате все плыло перед глазами.

— Довольно умно с моей стороны. Я позаботилась о том, чтобы вам стало известно об английском посольстве. О том, что именно оттуда приплыл ваш сахарный кораблик.

— Кораблик с ядом для Хассан-аги?

— Да, с ядом для того, кого зовут Маленький Соловей.

И снова Селия замолчала, обдумывая услышанное.

Хасеки Гюляе поднялась и подошла к жаровне. Взяла кусочек смолы с подноса, помяла в пальцах и бросила в горящие угли. Он немедленно задымил, охваченный пламенем, и сладковатый гнилостный запах волнами поплыл по комнате.

— Вы не правы, думая, что я прежде не знала, кто такая карие Михримах, — продолжала говорить хасеки. — Я давно подозревала, что карие Лейла и является третьим из Ночных Соловьев, но никак не могла найти тому доказательства, а я в них нуждалась. Ибо кто бы мог поверить в то, что незначительная служка из купален является ближайшим и довереннейшим другом самой валиде и главного евнуха из черной стражи гарема. Никто, и я сама в первую очередь, не смог этому поверить.

Поэтому я стала следить за ней. И следила очень внимательно. Несколько раз я заставала ее в присутствии валиде, но ни одна из них не подала даже малейшего знака, который мог бы указать на связь между ними. Но Хассан-ага, о, с ним другое дело! Его я видела по ночам, когда евнухи провожали меня в покои султана, а вокруг почти не было других людей. Я заставала его вдвоем с карие Лейлой гораздо чаще, чем с кем-либо другим; стоило мне заметить его, как почти всегда рядом оказывалась и она.

Первое время мне удавалось застичь не более чем обмен взглядами между ними, но я продолжала наблюдать и за несколько месяцев стала свидетельницей многих, небольших, но красноречивых доказательств их близости. Они не могли быть замечены другими, теми, кто не следил за евнухом и прислужницей так, как следила за ними я, это были пара сказанных шепотом слов, касание руки, улыбка. Таким образом, уже несколько месяцев назад я стала подозревать, что карие Лейла и есть тот третий из Ночных Соловьев, но доказательств у меня по-прежнему не было.

— Почему только они держали все это в таком секрете?

— Из-за карие Михримах, разумеется, — ответила Гюляе. — Ведь всем полагалось думать, что она умерла.

— Умерла?

— Ну да, как Ханзэ. Ее должны были завязать в мешок и бросить в Босфор.

— За что? Что она сделала?

— Это случилось давно, еще во времена старого султана, много лет назад. Об этом никто никогда не обмолвился и словом, поскольку замешана в этом деле была сама валиде, но слухов бродило много. Я впервые услышала о случившемся от старых евнухов еще когда жила в Манисе, до того, как нас всех перевезли сюда. Говорили, что против Сафие устроила заговор прежняя валиде, пытаясь отлучить от нее султана, соблазняя его все новыми и новыми наложницами. Сафие-хасеки страшно боялась потерять свое влияние на Мюрада, боялась, что он может предпочесть ей другую женщину или, что еще хуже, выберет сына другой наложницы в наследники. По слухам, она сумела околдовать его, навела настоящую порчу, и даже хуже, призвав на помощь себе секреты черной магии, она сделала так, что султан потерял способность наслаждаться любовью других женщин. Но однажды ее козни разоблачили, вполне возможно, что ее выдал кто-то из собственных слуг, кто знает? Дело кончилось тем, что карие Михримах взяла всю вину на себя, ее приговорили к смерти, но каким-то образом, — хасеки равнодушно пожала плечами, — ей удалось спастись.

— И что с ней случилось?

— О том, как это произошло, — продолжала она, — я не знаю, но думаю, что они подкупили кого-то из стражи, выкрали карие Михримах и спрятали в каком-то убежище, где она и скрывалась до самой смерти старого султана. Когда же он умер, всех женщин из прежнего гарема, кроме, разумеется, Сафие-хасеки, отправили в Ески-сарай, старый дворец. Она же, став госпожой валиде-султан, начала управлять дворцовым хозяйством своего сына.

«Карие Тату и Тусу тоже не перевели никуда», — подумала про себя Селия, но ничего не сказала.

— В новом гареме, гареме султана Мехмеда, не было никого, кто мог бы разоблачить Михримах, — продолжала Гюляе, — ни один человек не знал ее в лицо. И валиде перевела ее обратно во дворец, изменила имя и таким образом обеспечила безопасность своей любимице. Но кому теперь до этого дело? — Гюляе снова взяла щепоть смолы и подкинула ее в жаровню, крохотные красные угольки зашипели от жара, капельки влаги от них разлетелись в стороны. — А я отдала этой слежке годы. Следила и выжидала, расточая улыбки, будто я самое беззаботное существо в мире, и наконец обнаружила ее уязвимое место. Точно так же, как я нашла слабое место у этой… — Тут она запустила руку в волосы Хайде и с силой повернула к себе ее лицо. Свет жаровни отразился в зрачках красными точками.

— Но, хасеки-султан, — теперь Селия стала обращаться к собеседнице более формально, — карие Лейла старая женщина, зачем вам искать неприятности на ее голову?

— До нее мне нет ни малейшего дела, дурочка. Валиде моя добыча, разве вы не понимаете? Когда до султана наконец дойдет, что она намеренно нарушила приказание своего повелителя и спасла шкуру Михримах, тут-то и придет ей конец. Это настолько опорочит ее в его глазах, что валиде выбросят отсюда раз и навсегда.

— Вы думаете, что султан решится так поступить с собственной матерью? — Селия не верила своим ушам. — Но, говорят, он и шагу не осмеливается ступить без ее совета.

— Султан всего лишь жирный и слабый лентяй. — Голос хасеки звучал с таким отвращением, будто она только что проглотила что-то прогнившее — Четыре года назад, только придя к власти, он нуждался в ней, это правда. Но неужели вы действительно думаете, ему нравится то, что она всюду сует свой нос? Она вмешивается во все его дела, начиная от взаимоотношений с иностранными послами — кого из них привечать, кого нет — и кончая тем, кого ему назначить следующим визирем. Она даже велела пробить особую дверь в помещение дивана,^[76] через которую она может незамеченной входить, чтобы присутствовать на заседаниях. Да что там говорить, она даже пыталась помешать ему назначить меня хасеки, ибо по каким-то причинам посчитала, что мною будет труднее управлять, чем ею, — небрежным кивком она указала на Хайде — Возможно, это и было ее единственной ошибкой.

«Так вот в чем дело», — подумала про себя девушка и почувствовала, как горячий пот выступает у нее на лбу.

Весь разговор Гюляе-хасеки вела тем прежним нежным и безмятежным голоском, который Селия запомнила со дня их первой встречи в садовом павильоне. Но сейчас, невзначай обернувшись к молодой женщине, Селия вдруг увидела сосредоточенное, исполненное ума выражение лица, а за ним такой сконцентрированный заряд воли, что девушка опустила глаза, будто внезапно обжегшись.

— Ничто на свете не в силах помешать моему сыну стать следующим султаном.

— А вам стать следующей валиде?

— Да. А мне стать валиде.

В течение нескольких минут в комнате царило глубокое молчание.

— Видите ли, Кейе, в моем положении есть за что бороться и есть что терять. — Белые, унизанные перстнями пальцы хасеки рассеянно гладили газовую ткань ее головного убора. — Стоит мне проиграть, и я не только буду выслана в старый дворец, но они убьют моего сына. Задушат шелковым шнурком, как обычно поступают в таких случаях. — На мгновение тень страха набежала на ее лицо. — Я была там, когда это произошло. Видела девятнадцать маленьких гробиков, слышала рыдания матерей, лишившихся своих сыновей. — Спазм сжал женщине горло, и несколько мгновений она не могла вымолвить ни слова. — Никто, никто, и вы тоже, Кейе, понятия не имеет о том, как это было ужасно.

За ее спиной на широком ложе слегка пошевелилась Хайде, но хасеки не заметила этого.

— Султан устал от настырности своей матери. Он уже не раз угрожал сослать ее в старый дворец, но теперь, помяните мое слово, он непременно сделает это.

— А двое других?

— Ночные Соловьи бессильны без ее поддержки. Возможно, она заберет с собою Хассан-агу, но что касается карие Лейлы… Я не думаю, что той во второй раз удастся избежать гибели на дне Босфора.

— Но за что же? — тихо проговорила Селия. — Почему с ней так поступят, ведь она ничего не сделала, кроме того, что взяла на себя чужую вину?

— Теперь-то уж сделала. Разве вы не понимаете, что это она отравила главу черных евнухов?

«Нет, это не она», — хотелось закричать девушке, но она сдержалась и вместо этого произнесла со всем спокойствием, какое смогла найти в себе:

— Но, по-моему, вы сами сказали, что Хассан-ага был ее другом.

— Думаю, даже больше, чем другом. — Гюляе-хасеки рассмеялась. — У меня хороший нюх на подобные вещи. Разве вам не доводилось слышать об отношениях между такими людьми? По большей части они могут быть вполне невинными: поцелуи украдкой, нежные рукопожатия, в общем, всякие там детские шалости.

Она встала, не торопясь направилась к ларцу с драгоценностями, стоявшему на сундуке, небрежным жестом выудила пару запыленных алмазных серег, поднесла к лицу и взглянула на себя в зеркало.

— Некоторые из их привязанностей могут быть очень страстными, как мне рассказывали, и длиться буквально всю жизнь. — Она небрежно обронила украшение. — Поэтому-то я и поняла, что Михримах способна на самые отчаянные действия, возможно, как никто другой. — Гюляе с подчеркнутой осмотрительностью произносила каждое слово. — Способна на самые жестокие вещи, если застанет его с женщиной.

— О чем вы говорите?

— О том, как я придумала выкурить карие Лейлу из ее укрытия. — Голос стал неожиданно резким. — Заставить ее совершить что-то такое, что выдало бы ее с головой. Для чего поручила одной из моих служанок соблазнить Хассан-агу и специально назначила для этого подходящее время.

По странному совпадению, им оказалась та самая ночь, когда, помните, вас должен был почтить вниманием султан. Между прочим, это валиде выбрала вас. — Гюляе с прежней небрежностью вынула из ларца изумрудный эгрет, попробовала на пальце его острие. — Гарем в ту ночь пустовал, большинство женщин и евнухов оставались в летнем дворце.

В общем, как только я избавилась от вас, мы с султаном… мм, немного развлеклись, а когда он заснул, я послала за карие Лейлой. Когда она пришла, я вручила ей сахарный кораблик — он оставался на столике у постели султана и после нашего… развлечения должен был принадлежать мне — и велела отнести его главе черной стражи с моими извинениями за то, что я ворвалась в спальню султана и испортила им вечер. — Она медленно улыбнулась.

— Вы знали, что она застанет его с той негритянкой?

— Да. Знала.

Гюляе, не глядя, отбросила эгрет в сторону, и он упал на диван рядом с Хайде.

— И карие Лейла отнесла кораблик в его комнату?

О, как старалась Селия не выдать голосом своего волнения!

— Конечно, как же иначе. О том, что случилось потом, вам известно и без меня. Карие Лейла отравила их, отравила обоих: и негритянку, и Хассан-агу. Кому же еще могла понадобиться смерть этих двоих?

— Но… — Селия поднялась на ноги, внезапно силы изменили ей, она не смогла произнести ни слова, комната поплыла у нее перед глазами.

— Конечно, ему в тот раз удалось выжить, но мы — вы и я — должны набраться терпения. Терпение — самая необходимая для нас с вами вещь.

— Для нас с вами?

— Разумеется, для нас с вами. Одно вы должны усвоить твердо — это то, что события не происходят именно так, как вы задумывали. Валиде долго прикрывала свою Михримах, но даже она не сможет делать это вечно. — Гюляе говорила будто сама с собой.

— Но карие Лейла…

— Да, карие Лейла, карие Михримах, называйте ее как хотите! — Глаза хасеки сверкнули. — Да, она, эта жалкая старая, высохшая банщица! Тем не менее валиде искренно любит ее. И то, что она когда-то попыталась спасти эту уродину, тоже было ее ошибкой. — Гюляе говорила, будто выплевывая слова, на ее щеках заалели гневные пятна. — Прекрасно, это дало мне наконец шанс. Я выведу их из тени, в которой они так долго таились. Я разоблачу их, и вы, да, вы, мне в этом поможете! Я вырву у нее власть! И сердце.

— Но карие Лейла не делала этого! — выкрикнула наконец Селия.

— Что? — опешила хасеки.

— Карие Лейла не делала этого, — повторила девушка чуть тише. — Она не давала яду Хассан-аге. Это сделали вы!

И в ту же секунду лицо Гюляе-хасеки приобрело выражение холодного бешеного гнева.

— Да вы просто сошли с ума! — выкрикнула она.

— Вовсе нет.

— Вам этого никогда не доказать.

— Нет, у меня есть доказательства того, что карие Лейла тут ни при чем.

— Я вам не верю.

— Но она даже не относила кораблик в ту ночь к Хассан-аге. Это сделал совсем другой человек.

Испуганная, Селия отступила назад, но Гюляе метнулась к ней и схватила за руку.

— Кто это сделал?

— Вы понимаете, что я действительно была бы сумасшедшей, если б сказала вам это. — Ногти взбешенной женщины впились в ее руку. — И она видела, как негритянка схватила что-то с подноса и положила себе в рот. И это что-то не имело никакого отношения к сахарному кораблику.

— Ах, так, значит, это была «она». Что ж, тоже неплохо для начала.

— Это вы подали вашей прислужнице такую мысль, разве нет? Сказали, должно быть, что это афродизиак или что-то в этом роде. А на самом деле это был яд!

— Скажи мне, кто это был, или я убью тебя!

Пальцы, сжимавшие руку девушки, казались ей огненным обручем.

— Несчастная скончалась в страшных муках, и только каким-то чудом черный евнух не умер тоже. Это так вы намеревались «разоблачить» карие Лейлу? Заставив ее увидеть этот ужас?

Раздался страшный вопль и наполнил собой комнату. Краем глаза Селия увидела, как на диване сверкнула какая-то зеленая молния и в ту же секунду маленькая фигурка — кости да кожа, настоящий обнаженный скелет — метнулась к ним. Еще одна вспышка зеленой молнии, и хасеки, уронив руку девушки, закричала от боли. Изумрудный эгрет вонзился в ее горло.

— Ах ты дрянь! Ты что со мной сделала?

В гневе она бросилась на Хайде и одним махом швырнула ее обратно на постель, затратив на это не больше усилий, чем на то, чтобы прихлопнуть муху. Но, казавшаяся черной в сумраке комнаты, черной, как деготь, кровь уже текла у нее по груди.

— Ты мне заплатишь за это!

Хасеки отступила, занесла руку над скорчившимся телом Хайде, но в ту же минуту Селия с изумлением увидела, что она застыла на месте, будто окаменев. Мгновение Гюляе-хасеки стояла не шевелясь, рот ее приоткрылся от изумления, и вдруг она как подкошенная рухнула на колени и ткнулась лицом в пол.

— Слишком поздно для поклонов, Гюляе, — произнес чей-то знакомый голос.

Часть стены, на которой висели платья и накидки Хайде, отошла в сторону, и в проеме появилась женская фигура.

— Я очень боялась, — произнесла валиде, — я очень боялась, что заплатить придется тебе, Кейе.

Глава 33

Стамбул, утром 6 сентября 1599 года

В одном из павильонов дворцовых садов, своем любимом кёшке, расположилась Сафие, валиде-султан, мать Тени Аллаха на Земле, с высоты берега глядя туда, где сливались воды Босфора и залива Золотой Рог. Легкий бриз лохматил поверхность воды, усеивал волны белыми мелкими барашками, превращая их бирюзу то в пурпурный цвет, то в жемчужно-серый. Когда ветерок принимался дуть в направлении берега, до ее слуха долетал слабый звук ударов молотков работающих в отдалении столяров.

— Говорят, что подарок, приготовленный султану английским посольством, будет вручен ему сегодня, — обратилась валиде к своей собеседнице. — Вы слыхали об этом, Кейе-кадин?

Селия кивнула. Она тоже слышала стук, производимый работниками где-то около Двери в Птичник.

— Мне рассказывали, — продолжала валиде, — что этот подарок имеет устройство, само исполняющее музыкальные пьесы, и часы, показывающие время, над циферблатом появляются какие-то существа и начинают играть на серебряных трубах, и тому подобные удивительные вещи.

— Он может понравиться султану, как вы думаете?

— О да, не сомневаюсь. Султан увлекается всякими механическими затеями.

— Значит, английскому посольству удастся снискать его расположение?

— Вы говорите о подписании торгового договора, дарующего им право свободной торговли в наших землях? — Сафие-султан поудобнее устроилась в подушках. — До сих пор таким правом обладали только французы, и они не намерены с легкостью уступать его кому бы то ни было. Во дворце прошел слух о том, что великий визирь получил от французского посла подарок в шесть тысяч цехинов за то, чтобы он не склонялся на уговоры англичан. — Валиде чуть помолчала, будто давая этой новости улечься. — Но меня не тревожит судьба торгового договора, эти англичане отнюдь не просты, это находчивые и смелые люди. — Сафие поднесла к лицу алую дамасскую розу, которая лежала перед ней на подносе, уставленном фруктами и сластями, и медленно вдохнула ее аромат. — И они тоже имеют друзей.

Воцарилось молчание, некоторое время обе собеседницы лишь глядели на расстилавшуюся перед их глазами картину, неторопливое движение волн, кипарисы, растущие по берегам. Павильон был окружен густыми зарослями благоухающего жасмина, и стоило Селии вдохнуть воздух, напоенный соленым запахом моря и сладким цветочным ароматом, как ей начинало казаться, что Дворец благоденствия — это место наслаждений и покоя, место, в котором никто не ведает страхов. Девушка перевела взгляд налицо валиде, обращенное к ней в профиль, та не шелохнулась, и Селия могла беспрепятственно разглядывать почти не тронутую временем молочно-белую кожу красавицы одалиски, нарядный убор из бирюзы и золота, недавний дар сына-султана.

«Но, несмотря на все это, как странно просто она держится со мной, — думала девушка. — Как спокойна она всегда, как внимательно разглядывает все, что видит перед собой. Будто постоянно за всем наблюдает, выжидает чего-то. Только вот чего?»

Селия опустила глаза и стала разглядывать собственные, сложенные на коленях руки, теряясь в догадках о том, как ей начать разговор. Может ли она задавать вопросы? Для чего ее сюда пригласили? После инцидента, происшедшего в комнате Хайде, она не слышала ни одного намека, ни одного шепота о том, что там случилось.

— Госпожа. — Слово вылетело прежде, чем она успела его удержать.

— Что, Кейе-кадин?

Селия набрала побольше воздуха в грудь.

— Эти женщины, я имею в виду Хайде и Гюляе-хасеки, что с ними теперь будет?

— Хайде поправится, я уверена. Для всех нас, даже, признаюсь, для меня, была загадкой ее болезнь. Какое-то время назад мы стали подозревать, что опиум ей доставляет Гюляе, что она всегда умудряется отыскать к ней дорожку. Тогда я перевела Хайде в покои, расположенные над моими собственными, более безопасного места я не могла представить, но она и туда нашла путь. Проникала она к несчастной больной старыми заброшенными коридорами, их запечатали еще со времен султана Мюрада.

— И что теперь с нею будет?

— С Гюляе? О, ее просто сошлют в старый дворец, где она больше не сможет никому причинять зло.

— Она больше не будет хасеки?

— Нет. — Валиде тихонько усмехнулась. — Нет, хасеки она определенно больше не будет. Султан принял решение, по моему совету, никого больше не назначать хасеки. А Гюляе, после того что она вытворяла, пусть будет рада тому, что осталась в живых.

Селия обвела взглядом мраморный павильон, именно здесь она сидела в тот вечер с Гюляе, когда они в первый раз говорили друг с другом.

— А я поверила всему, что она мне сказала. — Девушка печально и недоверчиво покачала головой. — Всему-всему.

— Не браните себя. Многие ей верили.

— Как вы узнали, что Гюляе охотится за Ночными Соловьями из Манисы?

— Как ни удивительно, но вы сами навели меня на эту мысль. Помните тот день, когда она послала за вами? Именно тогда она завела о них разговор, намекнула на существование Ночных Соловьев. Не смотрите на меня так удивленно, мне сообщила об этом Ханзэ.

— Я помню, она была одной из прислужниц, подававших нам фрукты.

Валиде кивнула.

— Да, Ханзэ обладала прекрасным слухом, — сухо добавила она. — Разумеется, она не много поняла из подслушанного, но все равно со стороны Гюляе это было ошибкой.

— Выходит, вы послали Ханзэ, чтобы она, — Селия попыталась подобрать нужное слово, — следила за Гюляе?

— Нет. Я послала Ханзэ, чтобы она следила за вами.

— За мной?

— Да, за вами. Разве ваша память ничего не подсказывает вам? Вы и ваша подруга Аннетта были подарком мне от хасеки. С самого начала вы отличались от других девушек в гареме, большинство кисляр попадают к нам в более молодом возрасте — например, мне довелось оказаться в гареме в возрасте тринадцати лет. Догадавшись, что она намерена вас использовать, я стала размышлять и поняла истинную цель этого поступка Гюляе. Я оказалась права, согласитесь. Впрочем, додуматься до этого было не так уж сложно. В горах охотникам часто доводится выслеживать одних животных с помощью других.

— Значит, она хотела использовать меня как приманку?

— Вроде того. — На губах валиде появилась одна из ее чудесных улыбок. — Но какое это сейчас имеет значение? Все уже позади, Кейе-кадин.

После этих слов она замолкла и, все еще держа в пальцах розу, погрузилась в свои мысли. Взгляд ее устремился к азиатскому берегу Босфора.

— Нет, я не ищу глазами горы, если это то, о чем вы подумали, — произнесла она чуть погодя, словно прочитав мысли Селии. — Я уже давно оставила эту привычку. Если, конечно, не холмы Стамбула вы называете горами. О, посмотрите сюда, — вдруг воскликнула валиде и указала девушке на склон холма под ними.

Далеко внизу по тропинке между деревьями медленно брели двое человек. В одном из них, хоть он шел, сильно ссутулившись, и шаги его были нетверды и шатки, девушка узнала Хассан-агу, а рядом с ним увидела крохотную фигурку женщины в простом платье служанки.

— Вот это и есть мои Ночные Соловьи. Так нас стали называть в Манисе, когда впервые продали в неволю. — Полузакрыв глаза, валиде медленно водила цветком вдоль щеки. — О, вы даже представить не можете, как давно это было, каким далеким-далеким кажется то время сейчас. Видите ли, мы трое обладали удивительно красивыми голосами.

И она умолкла.

Нотки грусти в голосе валиде придали девушке смелость.

— А карие Лейла, она теперь в безопасности? Ей уже ничего не грозит?

— Я говорила о ней с султаном. — Ответ был краток.

Девушка решила больше ни о чем не спрашивать.

— Она счастлива, это видно по ней, — вдруг сказала валиде. — Маленькая Лилэ, вот как он ее всегда называл. Я же всегда звала ее Михримах. Моя подруга. Вам она, наверное, кажется старухой, для меня же она навсегда осталась тем испуганным, как маленький зверек, существом, которое я когда-то увидела. Я обещала, что стану заботиться о ней, что научу ее всем охотничьим трюкам, которые знаю. А получилось так, что это она спасла меня.

Селия проследила за ее взглядом. Те двое остановились, они почти не разговаривали между собой, просто стояли рядом и смотрели в открытое море, на видневшиеся на самом горизонте корабли, отсюда казавшиеся вырезанными из бумаги треугольниками.

— Так это правда, что они любят друг друга? — снова у Селии вырвались слова, которые она не успела удержать.

— Любят? — Тень недоумения промелькнула по лицу валиде-султан. — Какое отношение любовь имеет к жизни? О любви говорят только поэты, глупая девочка. Мы ничего не знали о любви, мы знали только, что должны выжить. Она и его тоже когда-то спасла. Он всегда это помнил.

— Спасла? А как?

— Ну, это было очень давно. В пустыне. Когда их гнали сюда.

— В пустыне?

— После того, как его оскопили. Именно она помогла ему выжить. — Валиде оборвала несколько лепестков цветка и подбросила в воздух. — Да, это сделала его Лилэ. Его Лейла. Ли.

«А я? Как же будет со мной? — хотелось выкрикнуть Селии. Она беспокойно задвигалась на подушках. — Она обязательно должна сказать о том, что будет со мной».

Но валиде продолжала хранить молчание. По гладким водам скользили немногие в этот ранний час суда. Стук молотков наконец затих, на утренний сад опустилась тишина.

И девушка больше не смогла выдержать.

— Эти торговые соглашения, о которых вы говорили… — начала она.

— Я помню. Так что эти соглашения?

— Я слышала, они касаются не только торговли.

— Да?

— В них сказано, что любой англичанин, захваченный в плен, может быть выкуплен, если за него внесут определенную денежную сумму. Это так?

— Да, это действительно так. Только не забывайте о том, что в течение последних четырех лет, после смерти старого султана, эти соглашения не действовали. Как и о том, что они еще не возобновлены.

На борту «Гектора», торгового корабля, такого огромного, что рядом с ним остальные суда, стоявшие в гавани, казались карликами, Селия различала фигурки матросов, карабкавшихся по вантам и мачтам. Один из матросов вел наблюдение, стоя высоко на рее.

— Кажется, английский корабль готовится в обратное плавание, — заметила валиде.

— И я так думаю… — начала опять Селия, но не смогла продолжать, будто неожиданно лишившись дара речи — Извините. — Девушка прижала руку к горлу, дыхание у нее прерывалось, она даже не могла набрать в грудь воздуха. — Извините меня, госпожа.

— Ну полно, не расстраивайтесь, Кейе-кадин. Все будет хорошо. Может быть. — Заговорив, валиде чуть отвернулась в сторону, к сидевшему рядом с ней белоснежному коту, и глубоко погрузила пальцы в его шерстку. — Когда мы с вами впервые встретились, я, помню, сказала вам, что когда-нибудь попрошу рассказать о себе. Сегодня, как мне кажется, пришло время услышать вашу историю. Вы мне ее расскажете? Вы доверяете мне?

Когда Селия подняла заплаканные глаза, она, к своему удивлению, увидела, что в глазах валиде тоже стоят слезы. Они долго смотрели друг на друга.

— Да, — произнесла наконец Селия. — Я расскажу вам о себе.

Глава 34

Стамбул, нынешние дни

Когда Элизабет, оставив Мариуса в кафе, вышла на улицу, оказалось, что в воздухе уже пляшут белые снежинки, и скоро весь город укутал белый ковер. Становилось очень холодно, на противоположном берегу у моста Галаты дрожали в воде причудливые отражения куполов и башен старого города. Воздух был таким морозным, что становилось трудно дышать.

Как и в прошлый раз, они с Мехмедом встретились у доков.

— Послушай, Элизабет, я подумал, что мог бы одолжить тебе эту штуку.

С этими словами он накинул что-то мягкое и пушистое ей на плечи. Но вес этого мягкого и пушистого был не меньше веса свинца.

Ощутив такую тяжесть, девушка даже вскрикнула от удивления:

— Из чего оно?

— Вообще-то из соболей. — Увидев выражение ее лица, Мехмед шутливо поднял руки вверх, будто сдаваясь. — Понимаю, что ты хочешь сказать. Не сердись на меня, отнесись к этой накидке как к почтенному антику. Она и в самом деле довольно старая, поскольку принадлежала еще моей бабушке, но в качестве антика довольно практична. Тебе же она нынче вечером может пригодиться, поскольку на воде будет еще холоднее.

Он взял ее руку и прижал к губам.

— Ты выглядишь как королева, — произнес он затем, не выпуская ее руки. Привлек девушку чуть ближе и еще раз поцеловал ее руку, на этот раз в открытую ладонь.

— Я и чувствую себя королевой, — улыбнулась она.

Они смотрели друг на друга, и глаза их искрились весельем.

Катер отчалил. Воды Босфора в этот поздний час казались темными, словно чернила. Как обычно по вечерам, судов было немного, но время от времени мимо проскальзывало небольшое суденышко, в сумерках походившее на светящуюся летучую рыбку.

— Когда ты вернулся? — спросила Элизабет.

— Нынче после обеда. Я правильно сделал, написав тебе? Хаддба мне сказала, что к тебе кто-то приехал, — Он вопросительно взглянул на нее.

— Хаддба! Я могла бы догадаться, что она приложила к этому руку. — Девушка рассмеялась. — Но должна сказать, твое сообщение пришло в нужную минуту. — На секунду заколебавшись, она продолжила: — Да, ко мне приезжал мой знакомый из Англии.

И замолчала, раздумывая над тем, рассказать ли о Мариусе подробнее.

— Все понятно. Можешь ничего мне не объяснять.

— Нет, я и сама хотела, чтобы ты все узнал. Мне неприятна мысль о том, что Хаддба могла сказать…

С краской стыда она вспомнила о первых минутах встречи с Мариусом, о попытке ее поцеловать, увлечь наверх, к ней в комнату, и о том, как она, словно покорная собачонка, готова была опять подчиняться ему.

— Пусть тебя это не тревожит. Хаддба оценила все правильно. Мне она сказала только, что считает, этот человек не для тебя. Вот и все.

— Он на самом деле ничуть мне не подходит. Вернее, никогда и не подходил, — поправила она себя. — Но я совершенно не могу понять, как это могло стать известным Хаддбе. Я о нем ей даже не рассказывала.

— Наша Хаддба, как бы тебе сказать, немножко sorcière.^[77] Я давно это заметил.

— Как ты сказал? Колдунья?

— В том, что касается любовных дел. — Мехмед улыбнулся. — Конечно же, я шучу. Но у нее действительно есть чутье на такие вещи. Ведь, в конце концов, именно она нас с тобой и познакомила.

Девушку охватило чувство, подобное эйфории, замечательной, незнакомой легкости, ощущение свободы, не поддающееся описанию.

— А то, что происходит между нами, это тоже из области любовных дел?

Обратись она с подобными словами к кому-нибудь другому, это могло бы прозвучать жеманно или даже напыщенно, но с Мехмедом она не страшилась непонимания. Элизабет вдруг почувствовала, как трепет пробежал по телу, но на этот раз его вызвал не холод.

— Думаю, наши отношения могли бы быть такими, — серьезно ответил он.

Они стояли рядом, едва касаясь друг друга, но девушка ощущала такое влечение к этому человеку, что у нее кружилась голова.

— Мне даже кажется, что они такими уже стали. — Он обернулся к ней и заглянул в глаза. — Моя красавица.

Мехмед не предупреждал, что собирается пригласить ее в йали, в тот деревянный особняк на азиатском берегу, которым они любовались в прошлый раз издалека, но Элизабет догадалась, что они направляются именно туда. Когда катер причалил, навстречу им вышел мужчина, по-видимому исполнявший обязанности сторожа; подав руку Элизабет, он помог ей выбраться на крохотный пирс и по команде Мехмеда, спрыгнувшего на берег следом, занялся катером. Позади дома в деревьях вздыхал холодный ветер, дрожали на морозе укрытые снегом ветви. Девушка, осторожно ступая, шла по обледенелой земле позади Мехмеда, пока они не оказались в просторном вестибюле. В доме горели все лампы, ярко освещенный и согретый, он словно готовился к приему гостей, но пока, не считая сторожа, встретившего их на берегу, здесь не было видно ни одного человека.

— Ты подождешь меня? Я отлучусь всего на несколько минут. — Мехмед наклонился и поцеловал ее. — Есть небольшое дело, которое мне следует теперь же уладить.

— Пожалуйста, конечно, я подожду.

Но ни один из них не двинулся с места.

Он поцеловал ее снова. Девушка ощутила вкус его губ, аромат сильного мужского тела, и у нее все поплыло перед глазами, сладость чувственного удовольствия пронзила ее.

— Я вернусь тотчас.

— Не уходи.

— Обещаю.

— Правда?

— Конечно правда.

Но он продолжал стоять рядом, покрывая поцелуями ее щеки, шею, волосы.

— Ты мне обещаешь?

Она прильнула к нему всем телом.

— Обещаю. — И он ласково погладил ее щеку.

— Мехмед?

— Что, дорогая? — Его взор не отрывался от ее рта.

— Нет, ничего.

Элизабет закрыла глаза и почувствовала, как его ладонь скользнула к ее лицу, один из пальцев коснулся губ, осторожно раздвинул их, проник внутрь.

— Ты ни в чем не сомневаешься? Не станешь возражать, что я привез тебя к себе? Я могу и подождать, знаешь.

Но от его взгляда у нее кружилась голова и сердце билось как сумасшедшее.

— Я ни в чем не сомневаюсь. — Она взяла себя в руки и отстранилась от него. — Иди, я подожду твоего возвращения.

Как предложил Мехмед, Элизабет поднялась по лестнице и оказалась в гостиной, которая представляла собой узкую галерею, обегавшую по периметру весь дом. В центре этого длинного помещения имелся альков с невысоким помостом, прямо у окна. Устроившись на мягком, с разбросанными по нему подушками и покрытом нарядными тканями диване, девушка выглянула в окно, выходящее на Босфор, и вдруг ей показалось, что она плывет по водам пролива.

Элизабет сняла соболью накидку, аккуратно сложила ее, убрала в сторону и тут увидела, что на краю дивана нежится огромный черный кот.

— О, вот кто тут есть. Привет, кошка, — сказала она и наклонилась к коту.

Затем, усевшись рядом, стала щекотать его шейку, но тот, не обращая никакого внимания на гостью и высокомерно прикрыв глаза, продолжал лежать в ленивой неподвижности, лишь кончик хвоста, чуть дернувшись, показал, что животное понимает, одиночество его нарушено. За окном сверкал освещенный огнями противоположный берег пролива, по темной воде ярким светлым язычком скользил маленький круизный теплоходик.

— Живи я здесь, я бы никогда не смогла расстаться с этим домом, — вслух произнесла девушка, обращаясь то ли к себе, то ли к коту.

— С чем бы ты не рассталась? — раздался голос Мехмеда.

— С этим домом.

— Тебе тут понравилось?

— О, очень.

— Мне приятно это слышать. Во времена османов эти деревянные йали использовали в качестве летних резиденций, поскольку они, построенные у самой воды, щедро дарили прохладу. — Он подошел и сел рядом. — Но тогда часто случались пожары, построенные из дерева йали вспыхивали мгновенно и сгорали дотла. Поэтому хозяева забросили их, и они, старея и ветшая, постепенно доживали свой век. Но теперь как будто снова входят в моду.

Оба не могли отвести глаз от раскинувшегося на противоположном, европейском, берегу сверкающего города.

— Наш Стамбул прекрасен и зимой, тебе не кажется? — спросил тихо Мехмед.

— О да, — ответила она.

Оба помолчали.

— Я вижу, вы с Милошем поладили. — Глаза его были прикованы к руке, гладившей мягкую шерстку кота.

— Его так зовут?

И снова долгая пауза.

— Мы в Англии говорим, что когда двое молчат, это значит, кто-то ступает по их будущим могилам, — тихо сказала Элизабет. — У нас есть такая примета.

— Ты суеверна?

— Нет… хотя, наверное, да, суеверна. Мехмед, нынешний день был таким необычным для меня, — попыталась объяснить девушка. — Совершенно не похожим на другие. А теперь еще вот это…

Она замолчала, поскольку внезапно ей пришла в голову мысль о том, сколько женщин могло побывать здесь прежде нее, в этом нарядном доме, который своим интимным уютом казался буквально созданным для сцен обольщения.

— Ты сказала «теперь»?

Элизабет смутилась и неловко произнесла:

— Этот вечер мне кажется самым странным из всего, что случилось нынче.

И, будто прочтя ее мысли, Мехмед вдруг сказал:

— Ты не об этом хотела заговорить. По-моему, ты собиралась спросить у меня о чем-то?

— Ты прав. Я действительно хотела задать тебе вопрос.

Она не могла не вспомнить о том, насколько невозможно было задавать вопросы Мариусу. Вернее, получать на них ответы.

Мехмед привлек ее к себе, стал целовать шею.

— Я хотела спросить о том, сколько женщин ты приглашал до меня в этот дом. — Услышав свои слова, она даже слегка поразилась собственной смелости, но продолжила: — Но не уверена в том, что хочу услышать ответ на него.

— Должен признаться, что до тебя тут побывала всего одна женщина, — спокойно ответил Мехмед.

Он протянул руку и распустил ее волосы, они темной волной упали девушке на плечи.

— Это было недавно?

— Нет. В далеком прошлом.

И, нагнувшись, стал снимать с нее туфли.

— Ты хочешь сказать, что между вами все кончено?

— Да, любовное увлечение миновало, если ты спрашиваешь об этом. — Тут он улыбнулся. — Она вышла замуж, но мы и теперь с ней большие друзья.

— Понимаю, — неуверенно протянула Элизабет, хотя попытка представить «большими друзьями» их с Мариусом оказалась безнадежно тщетной.

— Ты говоришь так, будто это тебя удивляет.

— Нет.

Опустив глаза, она смотрела, как его пальцы расстегивают пуговки на ее блузке. Осторожно сняв вещицу, Мехмед бросил поверх подушек соболью накидку.

— Мы становимся большими друзьями? — улыбнулась она и тихо легла, следя за тем, как он принялся раздеваться.

«Но чувство мое к нему гораздо больше, чем просто дружеское. Что же я испытываю к этому человеку? Любовь?» — с внезапным страхом подумала она.

— Элизабет, почему ты думаешь о конце, когда мы с тобой в самом начале? — Он склонился над ней, целуя ее плечи. — Давай попробуем стать любовниками, ты не возражаешь?

Элизабет счастливо улыбнулась, приподнялась и обняла его. Когда она вглядывалась в его лицо, ей подумалось, что, в конце концов, счастье не такая уж сложная и недостижимая вещь. И, пораженная этой мыслью, она прошептала:

— Давай станем любовниками.

Глава 35

Стамбул, нынешние дни

Наконец Элизабет дождалась так долго откладывавшейся аудиенции у дирекции дворца-музея, на которой ей должны были дать ответ на ее запрос о разрешении работы в дворцовых архивах. Она доехала до дворца Топкапы, прошла в третий внутренний дворик, оказавшись у дверей в приемную директора музея, остановилась истала ожидать разрешения войти.

— Элизабет Стейвли?

На пороге кабинета появился мужчина в аккуратном коричневом костюме и белой рубашке.

— Да, это я.

— Позвольте представиться. Ара Мэтин, один из помощников директора. Прошу вас, входите.

Элизабет вошла в кабинет следом за ним.

— Садитесь, — предложил он и указал на стоявший у рабочего стола стул для посетителей. — Насколько мне известно, вы запрашивали разрешение на проведение поисков в наших архивах?

— Да, запрашивала.

Элизабет увидела, что разложенные на столе помощника бумаги имеют к ней отношение: заполненный ее рукой бланк заявления, рекомендательное письмо от ее руководительницы доктора Эйлис.

— В заявлении указано, что вас интересуют данные об английской миссии тысяча пятьсот девяносто девятого года, во времена правления султана Мехмеда Третьего. — Помощник директора пробежал глазами бумаги, находившиеся перед ним. — Кроме того, вы хотели взглянуть на музыкальный инструмент, доставленный султану в качестве дара от британских торговых чиновников.

— Да, это тоже так.

— И какова цель вашей работы с этими данными?

Взгляд из-под очков был доброжелательным.

— Научные исследования, выполняемые мной в порядке соискания ученой степени, требовали ознакомления с этими материалами.

— Материалами об английской торговой миссии? — уточнил чиновник.

— Да, о ней.

«Почему я чувствую себя так, будто пытаюсь надуть его?»

Элизабет смущенно заерзала на стуле, ей вспомнился совет, данный когда-то ее оксфордской руководительницей: главное сунуть ногу в дверь, чтобы ее не захлопнули перед твоим носом. Если не знаешь, с чем надо работать в архивах, называй тему, материалы по которой в них наверняка есть.

— Тема вашей научной работы представляется мне серьезной. Надеюсь, вас ждет успешное ее завершение.

— Я тоже надеюсь, — ответила любезностью на любезность Элизабет, лихорадочно пытаясь придумать продолжение разговора. — Благодарю вас за то, что уделили мне время.

— Здесь сказано, что через несколько дней вы намерены покинуть Стамбул?

— Я собираюсь поехать домой на Рождество.

— В таком случае мы ускорим прохождение вашего заявления, — улыбнулся чиновник. — Тем более что оно не является первым вашим обращением к нам. Прежде вы интересовались данными о…

Он склонился над бумагами.

— Меня интересовали сведения о некоей английской подданной по имени Селия Лампри, — объяснила Элизабет. — Насколько мне известно, она была в числе невольниц, принадлежавших султану Мехмеду Третьему, и проживала в его гареме примерно в то самое время, когда в Стамбуле находилась вышеупомянутая английская миссия.

— Но вы не получили затребованных данных?

— Нет.

— Должен сказать, в этом нет ничего удивительного. Кроме сведений об особах исключительной важности — например, матери султана, или одной из влиятельных наложниц, или, к примеру, облеченных властью служительниц при дворце, — никакой информации о насельницах гаремов не сохранялось. Практически неизвестными остались даже их имена, кроме тех, под которыми их регистрировали в книгах. Молодая женщина, относительно которой вы посылали запрос, под указанным в нем именем не была упомянута ни в каких источниках. Вполне возможно, что ей было дано одно из местных имен еще до прибытия во дворец. Вы это могли предполагать, не так ли? — Он снова взглянул на Элизабет, покачал головой. — И почему западных ученых так интересуют гаремы прежних времен? — чуть слышно пробурчал он себе под нос. — Тем не менее давайте посмотрим, что мы могли бы для вас сделать.

Чиновник взял со стола досье и принялся читать текст на одном из листов, подколотых к бланку заявления.

— Очень сожалею, но похоже, что мы действительно ничем не можем вам помочь. Как и в случае с первым вашим запросом.

— Совсем ничем? Неужели не сохранилось никаких документов?

— Вот что сообщает мне наш сотрудник. Официальная запись о вручении верительных грамот послом Британии в наших архивах имеется. Переданные торговой миссией в дар султану предметы перечислены в инвентарной описи. Не так уж много, согласитесь? — Его глаза быстро бежали по строчкам документа. — Относительно механического устройства, видимо, того, который вы называете музыкальным инструментом, меня извещают о том, что его давно не существует. Кажется, был разрушен много лет назад.

— Что вы имеете в виду, говоря «много лет назад»?

— Имею в виду — очень много лет назад. — Неожиданно чиновник улыбнулся. — Это произошло в годы правления султана Ахмета, сына Мехмеда Третьего. Известно, что он в отличие от своего отца был чрезвычайно религиозным человеком, и дар английской королевы… э-э… как бы это сказать… оскорблял его религиозные чувства. На этом инструменте имелись изображения человеческих существ — или напоминающих их — и разных животных, а это, согласно нашей вере, является недопустимым.

Элизабет вспомнила об ангелах, игравших на серебряных трубах.

— Вы считаете это идолопоклонством?

— Совершенно верно. Вы нашли правильное выражение. Именно идолопоклонством.

— Поэтому орган был разрушен?

— Боюсь, что так. Никаких следов подарка от торговой миссии не осталось.

Господин Мэтин говорил так, будто и в самом деле испытывал огорчение от того, что не мог ей помочь.

— Понимаю. — Элизабет встала и повернулась к двери. — Благодарю за время, которое вы мне смогли уделить, и за ваше участие.

— Одну минуту, мисс Стейвли. Это не все, у меня есть для вас кое-что еще.

— Что же это может быть?

— Есть один предмет, который, по мнению моих коллег, может показаться вам небезынтересным.

— О?

Девушка вернулась к столу и увидела, что в руках помощник директора держит небольшой мешочек из потертого бархата красного цвета.

— Что это?

— Этот предмет был найден среди бумаг, относившихся к английской торговой миссии. Никто у нас не знает в точности, что это такое. Но на этом предмете есть точная дата: одна тысяча пятьсот девяносто девятый год по европейскому календарю.

Элизабет взяла протягиваемый ей предмет, сквозь бархат почувствовала гладкость и прохладу металла, его солидный вес, круглой формой он напомнил ей старомодные карманные часы. Внезапно онемевшими пальцами девушка потянула завязки бархатного мешочка, распустила их и вытряхнула на подставленную ладонь то, что в нем хранилось. Медная уплощенная луковица с тонким орнаментом из цветов и листьев испускала чуть приглушенный блеск и производила впечатление вещи очень старой. Размер ее показался Элизабет чуть меньше, чем она предполагала.

— Вы можете открыть крышку этого инструмента. Мои коллеги считают, что он является своего рода астрономическим прибором, — сказал Ара Мэтин.

Она осторожно отвела в сторону защелку. Крышка мгновенно откинулась с такой легкостью, будто была смазана каких-то несколько дней назад, и перед глазами девушки предстала внутренность прибора, состоявшего из нескольких отделений. Молча она смотрела на него.

— Эта вещь называется компендиум, — тихо произнесла она.

— Вам доводилось видеть подобные инструменты? — Голос музейного работника звучал удивленно.

— Только на книжной иллюстрации. На портрете одного человека.

Несколько минут она безмолвно любовалась компендиумом как чудесным произведением человеческих рук.

— Вот это квадрант. — Она указала на один из дисков первого отделения. — Это магнитный компас. Вот здесь вычерчена таблица дней равноденствия, а на обратной стороне крышки — видите эти выгравированные строки? — таблица координат, соответствующих нескольким городам Европы и Леванта.

Элизабет поднесла компендиум к глазам и по толщине его нижней части догадалась, что та состоит из нескольких дополнительных отделений и закрывается двумя укрепленными на крохотных петельках крышками, каждая из которых имеет защелку в форме кисти человеческой руки — левой и правой.

— Вот здесь, если я, конечно, не ошибаюсь, может находиться… — Она кинула на помощника директора вопросительный взгляд. — Могу я попробовать ее открыть?

Он кивнул, Элизабет осторожно высвободила защелки, раскрылась еще одна крышка компендиума, и перед девушкой предстало тайное отделение.

Со старинной миниатюры на Элизабет смотрело лицо молодой женщины с темными глазами и светлыми, чуть рыжеватыми волосами, ее бледная кожа отличалась такой белизной, что казалась даже чуть голубоватой. Шею и уши украшал жемчуг, накинутый на одно плечо мех художник изобразил несколькими легкими штрихами. В руке она держала красную гвоздику.

Селия? Элизабет показалось, что она смотрит в глаза молодой женщины сквозь прошедшие четыре сотни лет.

«Селия, это вы?»

В следующий миг обаяние уникального момента растаяло.

— Довольно любопытно, — раздался у ее плеча голос Ары Мэтина. — Как вы догадались, что в этом приборе может содержаться портрет?

Она смогла лишь покачать головой. Четыреста лет это лицо было скрыто от людских глаз — единственная мысль занимала сейчас Элизабет. Четыре сотни долгих лет не видеть света дня!

— Не позволите ли воспользоваться вашим компьютером? — вместо ответа обратилась к сотруднику музея Элизабет с вопросом.

— Э…

Он чуть заколебался, смущенный неожиданной просьбой, но девушка продолжала настаивать.

— Он подключен к Интернету?

— Да, конечно. У нас установлена необходимая аппаратура.

— Это не займет много времени.

— Ну, разве что на несколько минут.

Элизабет мгновенно набрала свой электронный адрес, отыскала письмо руководительницы из Оксфордского университета, открыла вложенное приложение. На этот раз портрет Пола Пиндара мгновенно возник на экране.

— Вот, взгляните на этот портрет, — обратилась она к собеседнику, привлекая его внимание к экрану. — Вы видите, что он держит в руке?

— О, действительно, как любопытно. У него в руках этот, как вы его назвали, компендиум.

Пораженный Мэтин вглядывался в картинку.

— Уверяю вас, он держит тот же самый компендиум, что сейчас лежит у вас на столе. — В голосе девушки звучало торжество. — Но вопрос в том, зачем его понадобилось изображать на портрете? Или, сформулируем проблему по-другому, что этот компендиум мог делать в вашем собрании? Мог ли он входить в число даров, поднесенных английским посольством султану?

— Совершенно исключено. — Ара Мэтин не колебался ни секунды с ответом. — В подобном случае он непременно был бы занесен в инвентаризационный список, я в этом абсолютно уверен. Но кто же этот человек, который изображен на экране?

— Некий английский торговец. Его звали Пол Пиндар, он служил секретарем в посольстве Британии и являлся одним из участников Левантийской торговой компании. Думаю, что этот компендиум принадлежал ему. Обратите внимание, здесь в углу имеется надпись, которой я не могла разобрать, когда смотрела на этот портрет в книге. Она сделана на латыни. — Элизабет вслух прочла: — Ubi iaces dimidium iacet pectoris mei.

— Не могли бы вы перевести это на английский язык?

— Попытаюсь. Думаю, что смогу. — Несколько минут девушка пристально изучала изображение на мониторе компьютера, затем неуверенно произнесла: — Смысл примерно таков: «Где возлежит сердце мое, там и душа моя».

— Что это означает?

— Пока я не совсем понимаю, — медленно произнесла она, продолжая внимательно вглядываться в экран. Затем взяла компендиум со стола, поднесла его к монитору, и, сравнивая два изображенных на миниатюрах портрета, она вдруг воскликнула: — Посмотрите сюда! Я прежде не видела этого! Эти портреты парные.

— Неужели? — Вопрос музейного работника прозвучал недоверчиво и даже скептично.

— Ну да. Обратите внимание на расположение лиц. Девушка смотрит вправо и держит гвоздику в левой руке. А изображенный на портрете мужчина смотрит в левую сторону, и компендиум находится в его правой руке. Я не замечала этого прежде, потому что качество репродукции в книге было отвратительным. Думаю, что этот портрет, прежде чем стать книжной иллюстрацией, был такой же миниатюрой, потому-то и печать столь неотчетлива и крупнозерниста. Должно быть, его пришлось несколько раз увеличивать, прежде чем он достиг размера страницы. — Мысли в голове Элизабет так и мелькали, быстро сменяя одна другую. — Не могли ли обе миниатюры быть рисованными с новобрачных? Такая традиция известна у нас в стране.

— Может быть, здесь отыщутся даты создания этих двух портретов?

— Вы правы, дата, скорей всего, должна быть указана. Я помню упоминание о ней в письме моей руководительницы. — Элизабет снова вглядывалась в экран. — Давайте увеличим изображение компендиума на портрете. Вот оно, взгляните. — Но, всмотревшись в цифры, проставленные в углу экрана, она буквально опешила. — Как же так? Это невозможно!

Тонкими, но бесспорно разборчивыми штрихами под портретом было изображено число «1601».

Первым заговорил Ара Мэтин.

— Что ж, в конце концов, кто вам сказал, что эти миниатюры должны быть парным портретом новобрачных, — пожал он плечами. — Портрет женщины мог быть создан до тысяча пятьсот девяносто девятого года, а что касается мужского портрета, то его могли написать годом или двумя позже.

— Но как такое могло случиться? — Элизабет откровенно терялась в догадках. Потянула к себе бархатный футляр, стала внимательней разглядывать ветхую ткань. — Вы утверждаете, что компендиум хранится у вас с тысяча пятьсот девяносто девятого года, но на том, который был изображен на книжной иллюстрации, стоит дата более поздняя. — Голос девушки увял — В таком случае компендиум не может быть тем же самым, согласитесь? Посмотрим, не могу ли я еще раз увеличить изображение, сохранив его четкость. — Ее пальцы забегали по клавишам. — Глядите, на этом экземпляре не видно никаких тайных отделений с защелками, следовательно, миниатюра не могла здесь храниться. Никаких других портретов этот компендиум не содержал. Я ошибалась в своих предположениях.

Она резко отодвинула стул и встала из-за стола.

— Мисс Стейвли, вы расстроены?

Ара Мэтин тревожно глядел в побледневшее лицо его посетительницы.

— Нет, отчего же.

— Но я вижу, что вам нехорошо. Присядьте сюда, пожалуйста.

Он осторожно поддержал ее за локоть.

— Не беспокойтесь.

— Может быть, дать вам стакан воды?

Элизабет словно не слышала его.

— «Где возлежит сердце мое, там и душа моя», — громко повторила она вслух. И пристально посмотрела на собеседника. — Понимаете, в чем тут дело? Эти слова буквально значат то, что они значат. Когда он говорил о сердце своем, он имел в виду эту молодую женщину, она-то и есть сердце, то есть возлюбленная его. — Элизабет еще раз взглянула в спокойные темные глаза Селии, на ее фарфоровой белизны кожу. — Она осталась здесь, в этом дворце.

Итак, он знал. Пол Пиндар, оказывается, все время знал о том, что Селия находится во дворце. Была ли у него возможность, как у Томаса Даллема, заглянуть в тайные сады гарема? Видел ли он ее? Элизабет почувствовала, что дрожь пробежала у нее по спине. А как же сама Селия? Все эти недели она, Элизабет, представляла ее беззаботный смех, полет быстрых ног в расшитых туфельках. Воображала ее улыбающейся счастливицей, бегущей к своему возлюбленному. Но, как оказалось, все было совсем не так. Пол знал о том, что в гареме дворца находится его невеста, и оставил ее там.

— Но я не совсем понимаю, почему вы говорите об этом с такой уверенностью. — Голос Ары Мэтина прозвучал растерянно.

— Полагаю, что смогу объяснить вам это. — Теперь последние сомнения оставили Элизабет. — Все это время я строила догадки одну за другой, буквально нащупывая путь исследований, потому что ничего другого мне не оставалось. Но сейчас наконец я обнаружила доказательства, и они передо мной. — Она слабо улыбнулась и указала на нижнюю часть компендиума, изображенного на экране компьютера, ту его часть, в которой мог бы таиться портрет Селии. — Вы сами видите, что здесь нет потайного отделения, а значит, этот мужчина был изображен не с тем компендиумом, который сейчас лежит перед нами, а совсем с другим, ибо этот какими-то неведомыми для нас путями попал во дворец Стамбула, где и остался. Думаю, мы так никогда и не узнаем о том, каким образом и почему это произошло.

— Я не могу разобрать, что изображено в этой части экрана. — Ара Мэтин теперь с не меньшим, чем Элизабет, вниманием всматривался и в изображение на мониторе, и в компендиум, лежащий на столе. — Похоже на рыбу, что ли? Или скорее на угря.

— Во времена царствования королевы Елизаветы Первой эти животные назывались на нашем языке лампри, что значит минога, а фамилия этой девушки, о которой я вам рассказываю, была именно Лампри. — И тут, к своему полному удивлению, Ара Мэтин вдруг увидел, что по лицу его посетительницы текут слезы. — Мужской портрет вовсе не является портретом счастливого новобрачного. Он был написан в память о той, кого не стало.

Глава 36

Стамбул, вечер 6 сентября 1599 года

— Селия!

— Аннетта!

— Ты вернулась!

Девушки встретились во дворике валиде и крепко обнялись.

— Что? Что с тобой? Ты вся дрожишь. — Селия улыбалась, обнимая подругу.

— Я думала… Когда она послала за тобой, я решила уже… Ладно, теперь уже не важно, что я решила! — Аннетта снова накинулась на нее с объятиями, в этот раз еще более бурными. — Что она тебе говорила? Что хотела от тебя? Я поверить не могу, что тебя отпустили. — Она жадно вглядывалась в лицо Селии, затем взяла ее руку и прижала к лицу. — Но хватит об этом, главное, что ты здесь, со мной, живая и невредимая. Ты обязательно должна рассказать мне все, только, — девушка быстро оглянулась, — только не здесь. Пойдем к тебе!

Девушки направились к прежним покоям Селии. Аннетта, едва войдя в двери, огляделась и сразу заметила, как пусто здесь стало, немногие принадлежавшие Селии вещи куда-то унесли. Комната приобрела тот запущенный вид, какой бывает у помещений, уже покинутых одними жильцами, но еще не обжитых другими.

— Тебя переселили отсюда? Куда?

— Не знаю. — С озадаченным видом Селия оглядела опустевшее помещение. — Мне еще не сказали.

Затем, быстро перебежав в другой конец комнаты, заглянула в нишу над кроватью и, присев на корточки, сунула туда руку. Мгновение она что-то там искала, затем вынула браслет Гюляе-хасеки и еще какой-то довольно небольшой предмет. Девушка крепко сжала его в ладони.

— Хорошо, что их они не отыскали, хоть этот-то мне, наверное, не понадобится, — небрежным жестом Селия отбросила браслет хасеки на кровать. — Мне надо было послушаться тебя, Аннетта. Ты не ошибалась насчет Гюляе-хасеки. В тот день в Парадной зале, когда она кинула мне свой браслет, я должна была догадаться, что она не случайно промахнулась. Она и хотела попасть в карие Лейлу, чтобы указать мне на нее. Дать нить, которая помогла бы мне размотать этот клубок, заставила бы меня начать задавать вопросы, как она сказала, «разузнать подноготную». И таким образом подставить валиде под удар. Для Гюляе это было частью ее собственной игры, как партия в шахматы.

— О, она страшно хитрая, — сказала Аннетта, — это я сразу поняла. Гюляе была под стать самой валиде, только немножко все-таки недотянула.

Она видела, как скользит взгляд Селии по комнатке, будто прощаясь с нею. Но взгляд этот не казался ни грустным, ни встревоженным, скорее его переполняла невесть откуда взявшаяся жизнерадостность, едва не восторг, подсказанный девушке какой-то тайной догадкой.

— Как тихо стало вокруг, ты разве не слышишь? — Селия подошла к двери и выглянула наружу, затем обернулась к подруге и внезапно вздрогнула. — Помнишь, когда мы были тут с тобой в последний раз? — Она рассмеялась. — Как сильно нас напугала Эсперанца Мальхи в тот день?

— Помню, конечно.

— А сейчас все отправились смотреть на подарок английской королевы, чудесный орган, который сам играет разные мелодии. Ты знала о нем? — Почему-то слова вырывались у Селии слишком быстро — Сегодня после обеда его преподнесли султану.

— Тебе разве не хотелось тоже пойти посмотреть на него?

— Нет.

Лицо Селии внезапно исказилось от боли, которая недавно поселилась в ней и почти никогда не отпускала.

— Расскажи мне о валиде.

— О, она была очень добра со мной. Ну, ты сама знаешь, какой она может быть иногда.

Девушка быстрыми шагами мерила комнату, она не могла сидеть спокойно, будто снедаемая лихорадкой.

— Я знаю? — Росток подозрения проклюнулся в уме Аннетты. — Что же она тебе сказала?

— Ничего. — Селия отвела глаза в сторону.

— В таком случае что ты сказала ей?

— Мм, тоже ничего.

— Ты кажешься мне какой-то странной.

— Я? Странной?

— Да, ты.

Аннетта увидела, как на щеках Селии внезапно заалели два ярких пятна.

— Селия?

Она не ответила.

— Ох, балда. — Аннетта без сил опустилась на диван. — И ты говоришь, что тебе еще не объявили, где ты будешь жить. Сейчас, когда ты больше не числишься гёзде?

— Мне велели ожидать здесь.

— Чего ожидать?

— Ждать, когда стемнеет.

Несколько мгновений обе молчали, затем Аннетта переспросила:

— Ждать, когда стемнеет? А что тогда должно случиться?

И снова Селия не ответила ей; опустив глаза, она рассматривала тот круглый тяжелый предмет, который все еще сжимала в руках.

— Нет, ты мне скажи, что должно случиться, когда стемнеет?

Селия обернулась к подруге, и та, к своему удивлению, увидела, что лицо ее сияет счастьем.

— Я ей рассказала про ключ от Ворот Птичника, Аннетта. И она разрешила мне увидеть Пола, увидеть в последний раз.

— Это она сама тебе так сказала? — Аннетта была поражена.

Но девушка будто не слышала ее.

— Если б мне увидеть его еще хоть раз! Заглянуть ему в глаза, услышать его голос, о, мне кажется, я обрела бы счастье. — Она подняла взгляд на Аннетту. — Я ведь знаю, что он здесь. Смотри, что он передал мне.

Она нажала на маленькую защелку, и компендиум раскрылся.

— Это же твой портрет! — Аннетта в изумлении смотрела на миниатюру.

— Да. Давным-давно, в незапамятные времена, жила на свете девушка, и звали ее Селия Лампри. — Она печально опустила глаза. — Потом она умерла. И я даже не могу вспомнить, какой она была на самом деле.

— Но пройти за Ворота Птичника? Это наверняка…

— Она мне позволила.

— Это наверняка ловушка, и ты сама знаешь об этом.

— Тем не менее я все равно пойду туда! Ты ведь понимаешь меня? Я готова отдать все, что у меня есть, — все! — за то, чтобы увидеть его еще хоть один раз. И этого шанса я не упущу.

— Нет! Ты не должна этого делать! — Аннетта почти кричала. — Тебе расставлена западня! Она проверяет тебя. Проверяет твою преданность. И если ты туда отправишься, ты погибла.

— Но я уже была там однажды, Аннетта. И той ночью, стоя на пороге выхода из гарема, я почувствовала воздух свободы, почти вспомнила, каково это — жизнь на воле. — Девушка оглядела тесную, без единого окна комнатку, и глаза ее непокорно сверкнули. — Я не смогу здесь больше оставаться, Аннетта. Просто не смогу.

— Сможешь, обязательно сможешь. Я помогу тебе.

— Нет.

— Не уходи, не оставляй меня. — Аннетта едва не рыдала. — Если ты сегодня уйдешь, ты больше никогда не вернешься. Она не позволит тебе. И ты знаешь это так же хорошо, как я.

Селия промолчала. Вместо ответа она обвила рукой талию подруги, поцеловала ее, погладила темные волосы.

— Что такое ты говоришь? Я непременно вернусь, трусиха. Просто посмотрю на Пола еще раз, мне же сама валиде разрешила это. Ну скажи, кто тут у нас балда?

Несколько минут молчания, затем Селия встала, подошла к двери, подняла голову, чтобы взглянуть на узкий просвет неба, видневшийся над крышами.

— Уже пора? — с испугом спросила Аннетта.

Солнце начинало клониться к западу, край небосклона чуть окрасился розовым.

— Нет, еще рано. У нас есть немного времени.

Девушка вернулась обратно и присела рядом с подругой, потом сняла с цепочки ключ и, зажав его в ладони, застыла. Они сидели так долго-долго, не шевелясь, тесно прижавшись друг к другу, в полном молчании. Наконец по комнате поползли сгустившиеся тени, и тогда Селия встала.

— Уже?

Не ответив, она подошла к двери и снова выглянула. Розовый цвет неба потемнел, превратился в серый, над головами засновали летучие мыши. Девушка вернулась в комнату. Боль, так часто терзавшая ее, наконец исчезла.

— Аннетта, я люблю тебя, — сказала она и поцеловала подругу в щеку.

Затем вынула из кармана сложенный в несколько раз лист бумаги.

— Это для Пола. — Она сунула лист в руку Аннетты. — Если что-то… — Тут Селия запнулась, сглотнула, но взяла себя в руки и продолжила: — Если я не вернусь, прошу, передай это ему. Пообещай мне! Пообещай, что найдешь способ передать это Полу!

Аннетта молча смотрела на бумагу, которую держала в руке, затем подняла голову и перевела взгляд на подругу:

— Тебе уже пора идти?

— Да! Мне прямо не верится, совсем не верится, что я увижу его. Аннетта, будь счастлива. — В голосе девушки звенела радость, она метнулась к порогу, но вдруг на мгновение застыла. — Пообещай, что ты сделаешь это для меня.

— Но ты же вернешься, помнишь, ты сказала? — Аннетта пыталась улыбнуться.

— Все равно пообещай.

— Обещаю.

— Клянусь, если ты меня обманешь, я всю жизнь буду преследовать тебя, даже после смерти.

С этими словами она исчезла. Послышался негромкий ликующий смех да быстрые, неслышные шаги обутых в мягкие сапожки ног. Через мгновение, теперь уже в другом конце дворика карие, снова послышался шорох удаляющихся легких шагов. Селия бежала к Двери Птичника.

Эпилог

Оксфорд, нынешние дни

Ранним промозглым утром, на первой неделе зимнего семестра,^[78] Элизабет стояла на лестнице библиотеки восточных литератур, ожидая назначенной здесь встречи со своей руководительницей, доктором Эйлис. Выпавший накануне снег к этому раннему часу уже превратился в потоки грязи, и даже золотистый цвет кирпичной кладки театра Шелдона казался в это хмурое утро унылым и серым.

— Рада нашей встрече и скажу, что выглядите вы просто замечательно, — тепло приветствовала девушку Сьюзен Эйлис, маленькая энергичная женщина лет шестидесяти с небольшим. — Стамбул определенно пошел вам на пользу.

— К тому же мы с Мариусом расстались. Вы, наверное, и это имели в виду? — не могла не улыбнуться Элизабет.

— Ха! — Непосредственный возглас радости сорвался с губ немолодой женщины. — Я так и подумала. — Она снова клюнула быстрым поцелуем щеку девушки, и до той донесся слабый запах старомодной пудры. — Но возвращение все равно было радостью для вас, надеюсь?

— Конечно. Я бы ни за что на свете не согласилась пропустить предстоящий разговор.

— Вы имеете в виду наше свидание с экспертом по манускриптам ранней эпохи? Да, я бы тоже не согласилась. Надеюсь, им придется сознаться в несостоятельности некоторых смелых заявлений. «Не представляет интереса», — их первые слова, насколько мне помнится. Но, как вам тоже известно, это обычная их отговорка, особенно когда информация о сделанном открытии поступает от женщины.

Маленькие глазки ученой дамы сверкали воинственной решимостью. Издалека донесся звон часов, немногочисленная стайка студентов промчалась мимо, оседлав велосипеды и узкими лучами фонариков разрезая пасмурный свет утра.

— Должно быть, уже девять часов. — Доктор Эйлис постукивала теплыми сапожками друг о друга, чтобы не замерзнуть. — Пойдемте в здание, подождем его там. На улице можно просто умереть от холода.

Элизабет последовала за руководительницей, и обе женщины оказались в скудно освещенном коридоре, в конце которого виднелись двери читального зала. Здесь все выглядело как и всегда: пол, крытый линолеумом; не слишком просторный зал с рядами голых деревянных столов; стены, заставленные бесчисленными книжными полками; древние каталожные ящики с пожелтевшими карточками; на стене между двумя окнами портрет сэра Гора Узли,^[79] педанта с крючковатым носом.

Книги, переданные когда-то в дар библиотеке Полом Пиндаром, были уже отобраны для них и стопкой выложены на тележку. Элизабет, полная любопытства, стала брать одну за другой, она раскрывала их и рассматривала, любуясь красотой каллиграфии. Где-то за стеной послышался звонок служебного телефона.

— Это и есть подношение Пола Пиндара библиотеке Оксфордского университета? — с интересом осведомилась доктор Эйлис.

— Пол Пиндар дружил с Томасом Бодли, и, по всей вероятности, тот обратился к нему с просьбой приобретать во время путешествий книги для собрания, которое он начал в то время формировать. Перед нами последовавший за просьбой результат.

— Когда эти книги были приобретены Оксфордом?

— Подношение датируется тысяча шестьсот одиннадцатым годом, хотя сами книги, разумеется, много старше.

— О, это безусловно так. Много, много старше. — Доктор Эйлис взяла одну из книг, взглянула на последнюю страницу. — Обратите внимание на инвентаризационные номера, эти книги числятся среди первых нескольких тысяч, составивших Бодлиану. Каким темам они в основном посвящены, вам известно?

— Главным образом, астрономии и медицине. Насколько понимаю, это учебники, я выписала из старого латинского каталога аннотации на них.

Элизабет стала рыться в своей сумке в поисках блокнота с записями.

— Довольно необычный выбор для профессионального коммерсанта, не находите?

— Можно так сказать. — Но, подумав, девушка возразила: — Нужно заметить, Пол Пиндар был весьма неординарным человеком. Ученым его можно назвать с таким же успехом, как купцом или отважным предпринимателем.

— Звучит чрезвычайно привлекательно. — Доктор Эйлис разразилась неожиданным смехом. — Нет ли у вас случайно его телефона?

Она достала из сумки пару очков в модной овальной оправе и надела их, затем продолжила:

— К тому же его отличала любовь ко всякого рода техническим новшествам, насколько я помню по портрету, где он изображен с компендиумом в руке. Нужно сказать, что для елизаветинской Англии увлечение разного рода новинками характерно в той же степени, что и любовь к головоломкам. Например, этот компендиум являлся великолепным образцом научных достижений своего времени. Он давал возможность определять время суток, причем не только в дневные часы, но и ночью, — по положению звезд можно было устанавливать направление с помощью компаса, измерять высоту зданий. Этот прибор обладал еще и другими полезными приспособлениями. Мне любопытно, на каком именно из нынешних изобретений остановил бы свой выбор такой человек, как ваш герой, в наши дни, если б был жив? Думаю, что скромный мобильный телефонный аппарат его бы не удовлетворил. Скорее он бы обзавелся последней моделью ноутбука или даже карманным компьютером.

— Наверное, скромная книга показалась бы ему не слишком привлекательной.

— Разумеется, такой человек читал бы только с экрана.

— И уж наверное, не стал бы водиться с библиотечными работниками.

— Он? Ни в коем случаем! При том, что нынче можно ознакомиться с работами первоклассных специалистов в Интернете.

Элизабет рассмеялась. Энтузиазм доктора Эйлис в отношении последних технологических достижений был общеизвестен среди ее молодых коллег, большинство из которых, по ее насмешливому замечанию, едва научились справляться с видеоплеерами.

С волнением девушка раскрыла старинную книгу, странным образом она показалась ей чуть меньше, чем в тот ноябрьский день. «Бодли, 10», так и есть, она сверилась с записью в собственном блокноте.

— Вот именно здесь, в этой рукописи, и находился фрагмент текста, написанного на пергаменте. Он был вложен в этот томик, название которого: «Opus astronomicus quaroum prima de sphaera planetarum».

Кожаный переплет книга получила много позже того времени, когда была написана, но запах — слабый, чуть пряный, солоноватый, такой, словно ее долго хранили в матросском сундуке, — бумага сохранила. Девушка пристально всматривалась в наклонную вязь черных и красных букв, скользнула пальцем по обрезу манускрипта, ощутила грубый край толстых липких на ощупь страниц.

«И книга тоже, — мелькнула у нее знакомая мысль, — она тоже дожидалась четыре сотни долгих лет, прежде чем ею заинтересовались».

— Вы не находите довольно забавным то, что нам до сих пор приходится пользоваться каталогом, составленным на латыни? — прервала ее размышления доктор Эйлис.

— Думаю, из-за этого не стоит волноваться. Я не сомневаюсь, что в самом ближайшем времени мы получим возможность знакомиться с такими рукописями в режиме онлайн, — заметила Элизабет. — Но это будет уже совсем не то, не правда ли?

— Что вы имеете в виду?

На девушку строго смотрели стекла очков ее руководительницы.

— Э-э, видите ли, я помню волнение, которое испытала, когда впервые взяла в руки пергамент с написанным на нем отрывком из письма. И то удивительное чувство, когда я держала на ладони компендиум Пола Пиндара. И ощущение, когда я смотрю на такие манускрипты.

Элизабет взглядом указала на небольшую стопку книг, покоящихся перед ними.

— Моя дорогая, вы всегда остаетесь безнадежным романтиком.

— Я? Мне так не кажется. Уверена, так думают многие, и это потому что… — Элизабет помялась мгновение, подыскивая нужное слово, — потому что такие вещи — плод человеческого труда. Вспомните о тех людях, кто задумывал и писал их, о других, кто читал и размышлял над ними. Над этими книгами склоняли головы многие поколения людей. Потому и кажется, что подобные вещи хранят в себе прошлое, историю людей, которым они когда-то принадлежали. Строки на вот этой странице когда-то писал ныне забытый всеми сирийский ученый, и я могу прикоснуться к ней. — Она беспомощно пожала плечами. — Кто это был, как вы думаете? Наверное, это навсегда останется неизвестным, как и то, каким образом английский торговец-предприниматель стал обладателем научного труда по астрономии.

— Вы совершенно правы. Я с вами полностью согласна, но хотела бы заметить, что такие происшествия сугубо случайны, и мы должны быть чрезвычайно осторожны, моя дорогая, пытаясь прочесть историю книги. — Доктор Эйлис потянула из рук девушки книгу и перелистала несколько страниц. — Прежде всего следует отметить прекрасный почерк автора, — задумчиво проговорила она, разглядывая аккуратные черные и красные строки. — И еще кое-что: что бы ни содержалось в каталожном описании, я не поверю, что эта книга была учебником. Скорее это была записная книжка какого-то ученого-астронома. Обратите внимание, некоторые страницы так и остались незаполненными.

— Да, а я и не заметила.

Элизабет тоже стала присматриваться к книге. Некоторые из страниц сохраняли свою девственную чистоту, другие были аккуратно заполнены странными символами и непонятными цифрами, которые она никак не могла интерпретировать, на третьих написанное вдруг неожиданно обрывалось, как будто автора внезапно отвлекли в середине работы.

— Доктор Эйлис? — окликнул их чей-то голос сзади.

— Да, Сьюзен Эйлис — это я. А вы, должно быть, эксперт по рукописям раннего периода?

— Ричард Омар. — Молодой человек обменялся рукопожатием со старшей из женщин. — Это вы обнаружили фрагмент текста, написанного на пергаменте?

— Нет, увы, не я, хоть с радостью приписала бы себе честь такого открытия. Эта удача выпала на долю моей молодой коллеги, она перед вами. Элизабет Стейвли, научный работник.

— Добрый день. — Он обернулся к Элизабет и тоже поздоровался. — Думаю, вы будете рады новой встрече с этим материалом.

Молодой человек достал из портфеля пластиковый конверт. Среди других бумаг, содержавшихся в нем, Элизабет разглядела пергамент и немедленно узнала его по водяному пятну.

— Рада, что вы захватили его с собой. — Сердце ее подпрыгнуло от счастья. — Вы позволите вынуть пергамент?

— Конечно, конечно. — И молодой человек протянул ей конверт. — Можете рассмотреть его как следует.

Элизабет достала пергамент, поднесла к лицу и потянула носом.

— О-о, — вырвался у нее разочарованный возглас.

— Что-нибудь не так?

— Он перестал пахнуть.

Молодой человек весело рассмеялся, белые зубы ярко блеснули на темном негритянском лице.

— Разумеется, запах исчез. Пергаментам полагается пройти необходимую обработку, прежде чем мы получаем к ним доступ. Таким образом, работа становится безопаснее для старых документов. А чем он пах, не припомните? — с любопытством спросил он.

— Ничем особенным. — Элизабет чувствовала себя довольно глупо. — Знаете, как вообще пахнут старые книги.

Она положила пергамент на стол, та же хрупкая страница цвета настоявшегося чая, расплывшееся пятно от пролитой на него когда-то воды.

«Возлюбленный друг, в любезном Вашем послании Вы выражаете пожелание иметь обстоятельное описание злосчастного плавания и гибели доброго судна „Селия“, а также еще более злосчастной и трагической истории Селии Лампри, дщери…»

Глаза ее быстро бегали по знакомым строчкам.

«Злосчастное судно это отплыло из Венеции, пользуясь попутным ветром, осьмнадцатого дня…

С севера грянул на несчастный корабль невиданный досель ветер…

подлые псы есть, поганцы обрезанные и что…

нет, нет, пощадите моего отца, молю вас…

с лицом белым как смерть, и…»

Элизабет сунула пергамент в конверт и закрыла его.

— Вам известно, кем она была?

Устроившись за соседним столом, Ричард Омар уже настраивал свой ноутбук.

— Селия Лампри? Дочерью капитана одного торгового судна.

— Это-то я знаю, — усмехнулся он. — Представьте, я его прочел, этот фрагмент. Я хотел сказать, не удалось ли вам узнать больше, предполагал, что вы провели исследование. Всегда ведь интересно узнать, чем закончилась история, не так ли? Девочка получила своего мальчика или нет?

— Кого вы подразумеваете под словом «мальчик»?

— Хм, мальчик всегда найдется. — Омар нахмурился и принялся сосредоточенно разбирать путаницу проводов, настраивать соединение. — Я говорил вот о чем. Этой англичанке удалось спастись после кораблекрушения, но удалось ли ей спастись от своих спасителей?

— Вопрос довольно каверзный, знаете ли, — задумалась на минуту Элизабет. — Долгое время я была убеждена в том, что Селия Лампри сумела освободиться из плена и что впоследствии ей тем или иным способом удалось покинуть гарем. В противном случае, каким образом до нас мог бы дойти рассказ о ней, такой живой, подробный, — помните фразу о намокших юбках, ставших тяжелыми как свинец? Как вы считаете, мужчина мог бы так написать?

— Э-э, возможно, нет.

— Вот и я так думаю. Поэтому мои мысли и шли в этом направлении. Но теперь я допускаю и другую возможность, более того, я положительно уверена в том, что спастись Селии не удалось. Как вы выразились, девочка своего мальчика не получила.

— Но если не она написала эту историю, то кто же в таком случае?

— И по какой причине она была написана? Вот над этим-то я и ломаю голову, стараясь узнать как можно больше.

— На мой взгляд, — вмешалась в беседу доктор Эйлис, — это письмо производит впечатление свидетельства очевидца, человека, видевшего все своими глазами.

— В таком случае если автором письма была не Селия, то нам остается только предположить, что на корабле оказался кто-то другой, тоже спасшийся в катастрофе, — высказал свое предположение Ричард. — Это допущение кажется весьма вероятным, не так ли? Например, этим кем-то могла оказаться одна из монахинь.

— Одна из монахинь? — рассмеялась доктор Эйлис.

— Я так думаю.

— Вы всерьез допускаете мысль о том, что кто-то из экипажа турецкого военного корабля мог содействовать спасению монахинь? Да я не сомневаюсь в том, что их в первую же минуту побросали за борт одну за другой!

— Но почему вы считаете, что монахини — это обязательно старухи? Насколько я припоминаю, по крайней мере одна из них была молодой женщиной.

— Вы правы, Ричард, — подхватила Элизабет, — я и сама об этом думала. Но даже если одну из них увели в плен вместе с Селией, то, по всей вероятности, их тут же разлучили. А содержание письма заставляет нас думать, что рассказчику была известна история всей жизни Селии. Как могла одна из этих монахинь знать о том, что происходило с девушкой на протяжении всей жизни?

— Ладно, какая разница. — Он пожал плечами, словно внезапно потерял интерес к предмету разговора. — В конце концов, вы историк, вам и думать над этим.

— А теперь, мистер Омар, — перешла на деловой тон доктор Эйлис, — что вы нам можете сообщить по поводу указанного пергамента? Признаться, меня удивило ваше внимательное отношение к нему — как правило, наши обращения к вам, компьютерным специалистам, остаются без ответа.

— В общем, вы, наверное, правы. Сначала он меня не заинтересовал. Обычно я работаю с источниками более раннего времени и теми, которые записаны на веллумах. Но в данном случае, к счастью для вас, как оказалось, парень, который обрабатывает материалы позднего периода, сейчас в отпуске и этот пергамент переслали мне. Когда же я стал знакомиться с его содержанием, история заинтересовала меня: английская девушка в гареме Большого Турка, о подобном мне слышать не приходилось. — Ричард обратился к Элизабет: — Потом я заметил кое-какие особенности, что-то, что натолкнуло меня на мысль… Впрочем, лучше посмотрите сами, это легче показать, чем объяснить.

Пальцы молодого человека забегали по клавиатуре.

— Первый этап работы с такого рода источниками в наши дни — это цифровая фотосъемка. Довольно незамысловатая процедура, в результате которой получается вот такое изображение. Видите?

На экране появился четкий фрагмент письма.

— Почерк опытного писца, чувствуется твердая, уверенная рука. — Доктор Эйлис внимательно вглядывалась в экран. — Легко читается. Ну с этим справился бы любой студент. Можете ли вы нам сообщить что-нибудь поинтересней?

— Что касается материала носителя, на котором создан источник, могу сказать, что, несомненно, он был изготовлен в Османской империи. Хотелось бы только отметить одну деталь, которая может вам показаться любопытной: сохранились следы печати, видимо находившейся на первой странице, которая до нас не дошла и ныне является утраченной. Следы довольно четкие, и они указывают на итальянское происхождение. Если быть более точным — венецианское.

— Ах, так вот откуда взялась ваша теория о монахинях. — Элизабет улыбнулась Ричарду и обернулась к руководительнице,поясняя свою догадку: — Помните, в письме было упоминание о том, что на борту корабля находились монахини из конвента Святой Клары в Венеции?

— Прекрасно. Есть что-нибудь еще?

— Вы знаете, действительно есть. Первое, что меня очень удивило, это не содержание письма, а то, как оно было написано. Обратите внимание на широкие поля, оставленные автором. — Ричард указал на оригинал. — А еще более удивительна оборотная сторона пергамента. Она оставлена совершенно пустой! — На экране компьютера появилась вторая фотография. — Как видите, на ней не имеется ни единого знака, она совершенно чистая.

— Что из этого?

— Но пергамент в шестнадцатом столетии был исключительно ценным предметом! Слишком ценным для того, чтобы оставлять его неиспользованным. Как я уже сказал вам, я работаю с источниками, составленными на веллуме, это рукописи, созданные много ранее данного письма. Так вот, эти веллумы имели такую ценность, что монахам случалось соскабливать предыдущий текст, чтобы получить возможность записать какие-то более новые данные.

— Вы говорите о палимпсестах, конечно? — уточнила доктор Эйлис.

— Именно о них. С недавнего времени в нашем распоряжении имеется технология, так называемое получение флюоресцентных изображений, которая позволяет нам видеть уничтоженные ранее тексты. Так сказать, читать между строк.

— И вы хотите сказать, что использовали рентгенофлюоресценцию при работе с этим пергаментом? — Глаза доктора Эйлис загорелись интересом.

— Нет, при работе с ним я ничего не использовал, — рассмеялся Ричард Омар. — Но данная технология подсказала мне саму идею. С этим пергаментом я работал по принципу старого доброго фотошопа. — Едва заметная пауза и замечание невинным тоном: — Хотя с этим справился бы любой студент.

— Принимаю. Ваше замечание справедливо, — торжественно заявила доктор Эйлис. — А теперь будьте хорошим мальчиком и расскажите, что вы тут обнаружили, мы буквально сгораем от нетерпения.

— Так вот, пока я размышлял, к чему было оставлять так много пустого места, мне вдруг пришла в голову мысль, что это место вовсе и не являлось пустым. Метки, нанесенные пером и чернилами, сохраняются прекрасно, как вы сами видите, но если предположить, что они были нанесены с помощью другого инструмента, хоть карандаша, например?

— Вы имеете в виду, что здесь могли иметься карандашные строки и они впоследствии оказались стертыми?

— Совершенно верно. С течением времени знаки, нанесенные грифелем, исчезают сами по себе, но остаются мельчайшие углубления от надавливания его довольно твердым концом. По крайней мере, именно такое явление я часто наблюдаю на веллумах. Как бы то ни было, существует довольно несложный способ разобрать исчезнувшее изображение, для этого надо только подвергнуть носитель облучению волнами различной длины, то есть различных участков спектра, и изучить полученное изображение. Облучение ультрафиолетом мне ничего не дало, но когда я использовал инфракрасное облучение…

Омар на мгновение замолкает, так опытный артист делает короткую паузу перед тем, как предъявить зрителям кролика, вынутого из собственной шляпы.

— И?

Короткий полет пальцев над клавиатурой.

— И я получил вот это.

На экране возникло негативное изображение первоначального текста: по черному фону бежали белые строки письма. Элизабет пристально всмотрелась в них.

— Но они абсолютно идентичны прочитанным нами.

— На этой стороне пергамента — да. Но я говорил об обратной его стороне.

Еще несколько «кликов» по клавиатуре — и на экране вместо пустой страницы внезапно возник новый текст. Едва различимая, почти хаотичная паутина строчек была выведена такими крохотными буковками, что в первую минуту Элизабет не могла разобрать ни слова. Но они, эти слова, были — и сейчас светились перед ее глазами неземным синим цветом, будто нанесенные рукой призрака.

Несколько минут собравшиеся перед компьютером, пораженные, молча смотрели на экран.

— Ну и ну, — первой нашлась доктор Эйлис. — Что же тут написано?

— Мне ничего не различить, — нервно сказала Элизабет. — Вы не могли бы увеличить изображение?

Ричард молча кивнул.

— О боже!

Она почувствовала, как слезы подступают к ее глазам.

— Что? Что там?

— Кажется, это стихи.

— Прочтите же их, Элизабет.

И она начала читать.

Пронзительный звонок телефона на столе библиотекаря нарушил глубокую тишину. Первой заговорила Сьюзен Эйлис:

— Что ж, примите мои поздравления, молодой человек. Находка абсолютно уникальная. Редкостная, скажем так.

Ричард Омар поклонился, благодаря за комплимент.

— Я понял, что это не вся утерянная часть найденного вами письма, — обратился он к Элизабет, — но похоже, ваше предположение оказалось в конце концов верным. История кончилась довольно печально.

— И когда вы меня спрашивали о девочке с мальчиком, вы, оказывается, уже все знали?

— Только в том случае, если стихотворение было написано Селией Лампри. Вы полагаете, что она действительно могла быть его автором, не так ли?

— О, я думаю, да. Даже уверена в этом, хоть предполагаю, что документально это не может быть доказано. И знаете, — тут она обратилась к своей руководительнице, — я склоняюсь к вашему мнению о том, что природа наших предположений о событиях прошлых времен несколько двойственна. Подчас нашего очень ограниченного познания, познания вот на столько, — пальцами она отмерила микроскопическое расстояние, — оказывается достаточно для того, чтобы мы сами задали себе вопрос о том, сколько мы, собственно говоря, не знаем. Что ушло из мира реального навсегда?

И она снова обернулась к экрану.

Какой дверью? Неужели Селия действительно сумела отыскать ту дверь с заржавленными толстыми прутьями, сквозь которые загляделся на обитательниц гарема Томас Даллем? Хотя нет, это, похоже, было в другом месте, она ведь ни словом не упомянула об этой решетке. Элизабет нетерпеливо провела рукой по волосам.

— Похоже на то, что, когда Селия написала эти стихи, она видела Пола в последний раз. Вернее, надеялась увидеть. Что же с нею случилось на самом деле? Кажется, этого мы так никогда и не узнаем.

Доктор Эйлис поняла ее сразу и подхватила мысль:

— Но кто-то же знал. Кто бы ни написал это стихотворение — вполне возможно, что его автором действительно была Селия Лампри, — он с полнейшей точностью знал, что она не вышла на свободу. Вполне вероятно, что послание было написано — а случиться это могло годы спустя после описанных в нем событий — совершенно иным человеком, возможно, даже другой наложницей, но тем, кто знал ее историю и знал саму Селию. И даже больше того, тем, кто любил ее настолько, чтобы записать все и послать письмо Полу Пиндару, назвав его «мой возлюбленный друг».

— Мне кажется, что догадка Ричарда верна. Очень похоже на то, что автором письма оказалась одна из монахинь, бывших на корабле.

— Вы хотите сказать, что они обе остались в живых после кораблекрушения? — Доктор Эйлис вопросительно подняла брови. — Что ж, в конце концов, это вполне вероятно. Но при этом их обеих должны были купить в одно и то же время, возможно, это сделало одно и то же лицо, после чего обе молодые особы, скажем так, были одновременно переправлены в сераль султана. Какова вероятность такого события, как вы считаете?

— Очень мала, конечно, — согласилась печально Элизабет.

— Но разве не с событиями примерно такой степени вероятности мы с вами и имеем дело почти постоянно? — Ричард укладывал свой переносной компьютер в портфель. — С той или иной долей удачи. Везение. Совпадение. Наиболее невероятные, почти невозможные события происходят едва ли не ежесекундно. Например, каковы были шансы на то, что через столько лет отыщется фрагмент чьего-то письма? Или что я обнаружу это стихотворение? Примите во внимание и то, что два года назад подобное открытие не могло бы состояться, ведь данной технологии еще не существовало. Мы бы просто не сумели ничего увидеть!

Они уже собрались оставить читальный зал, когда Элизабет взяла в руки пластиковый конверт и в последний раз взглянула на пергамент.

— Она будто выждала нужный момент. Сама выбрала время появления.

— О чем вы? — Ричард надел пальто и теперь обматывал шею шарфом.

— О Селии. Я понимаю, как смешно и несерьезно это звучит, но, — она оглянулась на руководительницу, — у меня такое чувство, будто это сама Селия отыскала меня, хоть на самом деле произошло прямо противоположное. Не знаю даже, почему мне так кажется, понимаю, как это глупо, в конце концов. Возьмите его. Благодарю, мне он больше не понадобится.

На ступенях лестницы все распрощались. Когда Ричард Омар оставил их, Сьюзен Эйлис восторженно принюхалась к чуть морозному воздуху и воскликнула:

— Смотрите, каким замечательным оказался нынешний денек!

И вправду — небо прояснилось, под лучами солнца ярко сверкал снег.

— Ну, куда теперь? — Она бросила на девушку лукавый взгляд.

— Вы имеете в виду, не собираюсь ли я обратно в Стамбул? — Элизабет смущенно рассмеялась. — Да, видимо, в самом скором времени я туда отправляюсь.

— Вообще-то я говорила о том, куда вы идете сейчас.

— Мы договорились встретиться с Эвой, но чуть попозже. Поскольку мне рано идти к ней, — Элизабет взглянула на часики на запястье, — можно я провожу вас обратно в колледж?

— Буду признательна.

Некоторое время обе женщины шли в молчании.

— Знаете, я все время спрашиваю себя о том, что же, что случилось с Селией на самом деле? — задумчиво проговорила девушка. — И мне кажется, что конец ее истории именно в этом: в том, что я наткнулась на фрагмент пергамента, потом отыскался компендиум. А теперь стихотворение. Вот так, по кусочкам, мы и складываем ее историю.

— Четыре сотни долгих лет не видеть света дня.

— Что? — Элизабет остолбенела от изумления. — Что вы сказали?

— Я сказала: четыре сотни долгих лет не видеть света дня, а что?

— Нет, ничего, конечно. Но именно эти слова только что пришли мне в голову.

Обе женщины остановились и уставились друг на друга.

— Как странно, — хмыкнула доктор Эйлис, окидывая собеседницу недоуменным взглядом. Потом чуть склонила голову набок, будто к чему-то прислушиваясь: — Почему я, собственно, так сказала?

Благодарности

Я глубоко признательна Дорис Николсон, сотруднику отделения восточных языков Бодлианы, за работу с подношением Пола Пиндара и помощь в работе с сирийским и арабским текстами. А также Силки Акерману из Британского музея, научившему меня обращаться с астролябией. Зайуддину Сардару, доктору Экмельддину Инсьолу и профессору Оуэну Гингериху за консультации по вопросам исламской и коперниковской теорий мироздания, Абдуле Филали-Ансари за помощь в переводах с арабского. Особая благодарность Джону и Долорес Фрили за сведения о старом и новом Стамбуле.

А также А. С. Грейлингу за его тщательную работу с вариантами этой книги и за стихотворение Селии. А также издательству Блумсбери, его нью-йоркскому и лондонскому отделениям, и Александре Прингл, без помощи которой эта книга осталась бы ненаписанной.

Примечания

1

Родительница, мать (тур.). Султанша-мать, традиционно игравшая важную роль в жизни султанского двора. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

Доверенное лицо (греч.).

(обратно)

3

Женщина, занимавшая в султанском гареме более низкое положение, чем султанша, но более высокое, чем другие наложницы (тур.).

(обратно)

4

Молодая рабыня, невольница (тур.).

(обратно)

5

Ханум — госпожа (жен. род от тур. слова «хан»).

(обратно)

6

«Астрономическое сочинение об исследовании вращения планет».

(обратно)

7

Сэр Томас Бодли (1545–1613) — английский дипломат и ученый, завещавший Оксфордскому университету замечательное собрание книг, ставшее основой бодлианской библиотеки.

(обратно)

8

Роза Клебб — персонаж бондианы (фильм «Из России с любовью»), женщина-полковник советской разведки мужеподобного облика и поведения.

(обратно)

9

Старое итальянское название города Дубровник.

(обратно)

10

Хэклит, Ричард (15527-1616) — английский географ, издатель путевых дневников.

(обратно)

11

Германский обувной бренд; фирма, специализирующаяся на выпуске сандалий и другой летней обуви.

(обратно)

12

Манис — город и одноименная провинция в Западной Турции.

(обратно)

13

Судьба (тур.).

(обратно)

14

Мелкая прислуга (тур.).

(обратно)

15

Госпожа, замужняя женщина (тур.).

(обратно)

16

Фаворитка (тур.).

(обратно)

17

Понимаешь? (um.)

(обратно)

18

Синьорина <…> Откуда ты родом? (um.)

(обратно)

19

Бедняжка (um.).

(обратно)

20

Раньше назывался Пера, район Стамбула, расположенный на европейском берегу, к северу от бухты Золотой Рог.

(обратно)

21

Аспер — мелкая серебряная монета, употреблявшаяся в Османской империи до начала XIX в.; другое название — аспра, или акче. Сто двадцать акче равнялись одному пиастру.

(обратно)

22

От (ot) — особый состав для удаления волос на теле; название происходит от турецкого слова, в переводе означающего «огонь».

(обратно)

23

Величественнейшая, прозвище Венеции в Средние века (um.).

(обратно)

24

Демоны, злые духи в турецком сказочном фольклоре.

(обратно)

25

Гениталии (um.).

(обратно)

26

Буфет (тур.).

(обратно)

27

Каракёй — международный морской порт Стамбула.

(обратно)

28

Эта мечеть была сооружена в 1597–1663 гг., ее первоначальное название «Йени Джамми валиде Сафие султан».

(обратно)

29

Датский астроном построил в 1576 г. обсерваторию под таким названием и свыше 20 лет проводил там свои исследования.

(обратно)

30

Кофе (тур.).

(обратно)

31

Богословы (тур.).

(обратно)

32

«Карл Уитвелл делал» (лат.).

(обратно)

33

Название священного камня, расположенного в Мекке, а также направление, в котором должен повернуться мусульманин перед совершением молитвы.

(обратно)

34

Мера за меру (лат.).

(обратно)

35

Благочестивая формула обращения.

(обратно)

36

Задница (um., вульг.).

(обратно)

37

Павана — старинный бальный танец.

(обратно)

38

Растение семейства кактусовых.

(обратно)

39

Эме Дюбюкде Ривери(1763–1817) — уроженкао. Мартиника, дочь плантатора и отдаленная родственница Жозефины Богарне. В 13-летнем возрасте попала в плен к алжирским пиратам, впоследствии была продана в Стамбул, где стала наложницей Абдула Гамида I и матерью султана Мехмеда. При турецком дворе ее звали Нашезил-султан.

(обратно)

40

Слово «гарем» происходит от турецкого «haram», что действительно означает «запрещенный».

(обратно)

41

Город на северо-западе Турции, бывшая Никея. Знаменит своим цветным фаянсом, расцвет производства которого пришелся на период с XVI по XVIII век.

(обратно)

42

Турция была объявлена республикой в 1924 году.

(обратно)

43

Возможно, имеется в виду уд, древний музыкальный инструмент, напоминающий гитару о трех струнах. Прототип лютни.

(обратно)

44

Бывшая столица Албании, ныне называется Шкодер, расположена на севере страны.

(обратно)

45

Бедестен — невольничий рынок (тур.).

(обратно)

46

Ускоки — военные переселенцы в Хорватии XVI–XVII вв., беженцы из турецкой империи. Букв, перебежчик (серб. — хорв.).

(обратно)

47

Джемогланы (в русской транскрипции «ичогланы») — слуги внутренних покоев, пажи.

(обратно)

48

Ничего (исп.).

(обратно)

49

Анджела Лансбери (р. 1925) — английская актриса театра и кино.

(обратно)

50

Пашмина — традиционное название тончайшего сорта особой шерстяной ткани.

(обратно)

51

Синан (14897-1578) — выдающийся турецкий архитектор и инженер, творивший в период наивысшего расцвета Османской империи. Автор многочисленных дворцов, мечетей, медресе, мостов.

(обратно)

52

Один из кисломолочных, содержащих ферменты, продуктов.

(обратно)

53

Турецкий политик, первый президент Турецкой республики.

(обратно)

54

Жилые дома типа загородных резиденций, вошли в моду в XVII веке, их строили для своих семей визири, адмиралы, крупные чиновники. Располагались большей частью вдоль берега Босфора.

(обратно)

55

Лишней (фр.).

(обратно)

56

Холеный, аккуратный (фр.).

(обратно)

57

Фарук I (1920–1965) — король Египта с 1936 г. до своего отречения в 1952 г.

(обратно)

58

Гули — вампиры, упыри в восточном фольклоре.

(обратно)

59

Бебек — деревушка в северо-западной части Стамбула, ныне вошедшая в черту города.

(обратно)

60

Да? (тур.)

(обратно)

61

Оставайтесь так, хорошо (um.).

(обратно)

62

Аллюзия на ветхозаветные тексты.

(обратно)

63

Семибашенный замок — крепостное сооружение, входившее в систему Феодосиевых стен Константинополя, было разрушено в 1453 г., после чего четыре из семи башен были восстановлены турками и использовались как тюремные помещения.

(обратно)

64

Английское слово «лампри», являющееся омонимом фамилии Селии, означает «минога».

(обратно)

65

Веллум — сорт тонкого пергамента.

(обратно)

66

Звезда первой величины созвездия Тельца.

(обратно)

67

Одна из двух ярких звезд созвездия Ориона.

(обратно)

68

Звезда в созвездии Пегаса.

(обратно)

69

Слабая звезда созвездия Большой Медведицы.

(обратно)

70

Звезда нулевой величины созвездия Лиры.

(обратно)

71

Наибольшее кажущееся сближение небесных тел.

(обратно)

72

Госпожа (тур.).

(обратно)

73

В переводе «переулок Полумесяца» — возможно, аллюзия на жизненный опыт домовладельца.

(обратно)

74

Существующий в настоящее время в качестве музея дом Т. Грэшема, финансового деятеля XVI века.

(обратно)

75

Обитель дервишей, напоминающая, но не являющаяся монастырем, как и дервишей нельзя назвать монахами в привычном смысле этого слова.

(обратно)

76

Диван — собрание визирей под председательством султана, совет министров.

(обратно)

77

Колдунья (фр.).

(обратно)

78

Зимний семестр — семестр, начинающийся после Рождества и заканчивающийся к Пасхе в Оксфордском и Дублинском университетах, так называемый семестр Хилари.

(обратно)

79

Сэр Гор Узли (1770–1844) — английский дипломат, торговец. С 1787 г. находился в Индии, в Бенгалии, где изучал восточные языки, а также создал мануфактурное производство. В 1805 г. вернулся в Англию, организовал отдел «Публикации восточных текстов» в Оксфорде. Кстати, был награжден орденом Александра Невского за заслуги при заключении русско-иранского мира.

(обратно)

Оглавление

Список действующих лиц

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Эпилог

Моему возлюбленному Прощальное слово

Благодарности

*** Примечания ***