Андрей ОболенскийДОРОГА ДЛЯ ДВОИХИнтернет-импровизация
Пётр Иванович Полынин давно взял себе в привычку возвращаться из офиса рано, а то и вовсе пренебрегать работой, оставляя дела помощникам. Но дела от этого не страдали. Клиенты месяцами ждали его консультаций, отдавали за них бешеные деньги, не зря отдавали, — Полынину хватало десяти минут, чтобы ухватить суть любого, даже самого запутанного юридического казуса. Далеко в прошлом осталась беготня по судам, желание правдами и неправдами выиграть пустячное дело; казалось, что тех сумасшедших лет вовсе и не было, размеренная, респектабельная жизнь длилась будто бы с самого детства. Но ровно до того печального момента, когда мэтру Полынину исполнилось сорок. Именно в этом таинственном возрасте он уловил в себе необратимые, как он чувствовал, изменения. Суть изменений в общем была тривиальна: Полынин устал от жизни и от преподносимых ею открытий, несмотря на то что открытия стали случаться все реже и реже. Работа, — что работа? В сущности, одно и то же, высоты достигнуты, вершины туманны и не слишком нужны. Деньги? Смешно говорить, потребности господина Полынина стали снижаться по экспоненте. Личное? Ещё смешнее. Он был женат два раза, детей ни от одного союза не имелось.
Первый раз это случилось двадцать пять лет назад. Полынин, тогда ещё мальчик-посыльный у Генриха Падвы, тщательно выбирал себе жену, понимая, что жена — немалая часть карьеры. Полынина-первая читала Джойса в оригинале, была без ума от Бродского, слушала Губайдулину и посещала собрания андеграунда московских живописцев. Полынин читал Чехова, обожал Евтушенко, слушал Чайковского и ходил в Третьяковку смотреть передвижников. Соответственно этому брак закончился скоро и ничем.
Полынина-вторая была полной противоположностью Полыниной первой. Читала журнал «Работницу», любила Асадова, слушала Кобзона и не ходила на выставки. Брак распался ещё быстрее, поскольку материальное — материальным, но духовные интересы разнились уж совсем непоправимо. К этому следует добавить, что Полынин многое видел и многое знал, что, как известно, сплошь и рядом рождает парадоксальную эмоциональную фрустрацию, выливающуюся рано или поздно в глухую, беспредметную тоску. Полынин слышал Бочелли в Ла Скала, гулял в трущобах Бомбея, веселился на карнавалах в Венеции и Рио, проводил дни в злачных ямах Бангкока, ходил на яхте в Майями, хорошо ориентировался в московских подземельях и плевал в Ниагару. И необъяснимая тоска не заставила себя ждать. Она быстро возникла и навеки поселилась в нём, свив гнездо у него в голове и регулярно вылетая на охоту в тёмные леса, называемые душой.
Полынин был юристом по призванию, поэтому привык к чётким формулировкам, без этой привычки он так и остался бы мальчиком на побегушках в конторе Падвы. И когда Полынин полноценно ощутил и осознал произошедшие в себе перемены, он провёл объективный анализ, дал этим переменам оценку и сделал выводы о том, как жить дальше. Выводы оказались неутешительны, но пришлось с ними смириться. Полынин решил, что, шагнув в последнюю половину земного существования, никак нельзя жить по-прежнему, тем более что не так уж и хочется. Всё утомляет, всё вызывает зевоту и надо искать что-то абсолютно новое, могущее увлечь. «У меня глубокий внутренний мир, — сказал себе Полынин, — и почему это я должен туда кого-то пускать? Мне и так хорошо». Посему он резко ограничил круг общения, ликвидировал друзей, свёл до минимума приятельские отношения, работу забросил, как уже было сказано, и по всему выходило, что жизнь мизантропа вполне его устраивала. Оставил Полынин себе две вещи — музыку, которую слушал жадно, часами, и…Интернет.
Ненавистник масс-медиа, лукавый насмешник, колеблющий устои и не имеющий принципов, презирающий толпу и общественное мнение, вдруг завяз в Интернете и завёл массу виртуальных знакомств, связей, даже интрижек. Он порой удивлялся тому, что экран монитора и разговоры с неведомыми ему людьми могут так наполнить тёмное время его суток. С людьми, которые вполне способны наврать с три короба касательно не только своих увлечений и взглядов на жизнь, но и насчёт пола своего, возраста, страшно сказать, и сексуальной ориентации. Впрочем, что есть враньё, и что есть правда? Правда — верная жена и добродетельная мать, ложь — шлюха, при том, что обе — одинаково женщины. Интересно, что Полынин прекрасно отдавал себе отчёт в том, что нашёл суррогат, что настоящая жизнь совершенно вовне, но это нисколько его не тяготило, он дефинировал новые виртуальные компоненты своего сознания как объективную реальность. Говоря проще, мэтр стал пассивным солипсистом, а ещё проще — он был счастлив и ничего иного искать не собирался.
С Лизой Бородиной он познакомился на каком-то музыкальном форуме. Сначала её суждения не показались ему заслуживающими внимания, потом разговор как-то вдруг коснулся симфонических концертов Андрея Петрова и вокальных циклов Таривердиева. Мэтр заинтересовался, — об этой музыке мало кто знал. Началась переписка, уже скрытая от глаз посторонних и никого не касающаяся.
Здесь следует заметить, что Полынин по большей части выступал в сети как игрок. Его радовал не сам процесс общения, в этом процессе ему было то интересно, то скучно, чаще — скучно, а вот понимание того, что сетевая близость с собеседником совсем иная, чем реальная, — заводило. Он часто думал о том, что сетевые беседы создают близость гораздо большую, но и вражду тоже порождают гораздо большую. Это не казалось странным, потому что в сети человек старался быть не таким, какой есть, а каким хотели бы представить его другие. Да ещё и не в одном воплощении. Последнее было любимейшей игрой Полынина, а позднее стало сутью, — раздвоенность, растроенность, расчетверенность, вопросы самому себе и ответы тоже самому себе, уничтожение самых глубоких комплексов, которые не увидел бы и лучший психоаналитик, воплощение неосознанных стремлений и нетрудозатратное интеллектуальное превосходство. Но с Лизой он ничего такого себе не позволял. Они начали с классической переписки по интересам, потом заговорили о жизни, да, той самой, которая вовне, которая по разным причинам — мимо, потом возникли неожиданные, кажущиеся чужеродными и ненужными слова, имеющие, однако, и смыслы и двусмысленности, а это так манило и так пугало. Сказывались стереотипы, но потом они стали представляться смешными и вовсе исчезли, а почему нельзя, если ждешь вечера, как ребенок подарка, и обмираешь от ожидания. Случилось страшное, — возникла нить или неизвестно что подобное, протянувшееся бог знает через какие пространства и сгустки частиц, какие-то туманности, завихрения и провалы. Покатилось всё, обрушилось, пропало стеснение и условности, ломающие и без того искривленное, наполненное разномастными тараканами сознание. Полынин через довольно малое время знал о ней всё, ничего не утаил и о себе. Она жила в заштатном городишке Мичуринске, не особо далеко от Москвы. Жила с матерью, преподавала в музыкальной школе и была на пятнадцать лет моложе мэтра. Никак невозможно раскрывать тайну переписки, но отметим, что были и признания, и ревность, и злость, и ссоры, и разрывы, и клятвы, а вот игра это была или что другое, — они сами не знали, даже и вопросом не задавались.
Новый год, как злой ветер Сирокко, налетел внезапно. Дом стал казаться пустым. Полынин жил вдвоем с инопланетной собакой породы мопс, которую звали по метрике Монте-Кристо, по жизни — Кузьма. Даже инопланетная собака не находила сил противиться влияниям злого ветра, перестала смешно карабкаться на диван и только чихала, лежа в позе сфинкса на коврике между большим глобусом и здоровущей фривольной фигурой африканского бога, привезенного Полыниным с кенийского сафари. Приходящая любовница Полынина по имени Лариса тоже чихала, но от простуды. Успела нарядить ёлку, слегла с пневмонией и больше не появлялась.
Полынина потянуло на улицу, в метель, в суету, в темноту. Город, как эпилептик, сначала ловил кайф в ауре наезжающего праздника, потом корчился в судорогах людских потоков, замирая на высоте припадков километровыми пробками, над которыми плыли плоские, бессмысленные, как сам праздник, автомобильные гудки.
Интернет раскрасился идиотскими новогодними картинками и открытками, почту распирало от не менее идиотских новогодних поздравлялок, и муторно было на душе. Почему-то вдруг стали лезть в голову забытые заграничные приключения, вспомнились обе жены и подумалось: а что с ними теперь?
Полынин отсидел пьяный новогодний корпоратив, сделал несколько визитов, без которых никак не обойтись в праздники, принял у себя несколько важных персон, а тридцатого числа написал Лизе, что встречать Новый год будет на природе с приятелями.
Он и правда собирался в модный загородный клуб, но, повинуясь странному порыву, позвонил накануне и сказал, что заболел. В результате чего тридцать первого утром он сидел на диване небритый и злой, глядя на печального Кузьму де Монте-Кристо, который сочувственно рассматривал хозяина. К обеду мэтр заставил себя встряхнуться, принял душ. Что-то пошло не так, сумятица возникла в ровном течении его жизни. Отчего? — он не знал. С этим надо было что-то делать, десятидневные праздники вдруг пригрозили издалека злой депрессией, а может, и злым запоем. Стало страшно.
Решение пришло, как это часто бывало и в жизни, и в работе, спонтанно, прорвалось, и Полынин уже знал, что оно верное, главное — не обдумывать его, делать так, как нашептывает интуиция.
— Встречу Новый год в машине, — решил Полынин, — никогда ещё не встречал, это будет даже мило.
В одну сумку он быстро покидал всякую мелочовку для поездок, в другую, большую, — бутылки коньяка и коробки конфет, которые в изобилии дарили на работе. В эту же сумку посадил Кузьму де Монте-Кристо, который явно обрадовался предстоящей дороге. Торопясь, вышел из квартиры. Поехал на лифте, по лестнице спускаться не стал, как обычно делал. Постарел, сгорбился вдруг.
Заглянул в жаркий, натопленный закут консьержки, которую все звали Халой за высокую, старорежимную прическу. Консьержка, увидев Полынина, расплылась в улыбке, — неровно дышала она к гламурному юристу в расцвете сил. Поздравил Халу с Новым годом, положил коробку конфет, вяло пожелал всего, чего можно.
— Спасибо, спасибо, Петр Иванович, — пропела Хала, — и вам всего, всего в Новом… А что это с вами? Выглядите плохо как, не приболели?
— Да нет, здоров, здоров… — Полынин улыбнулся криво, вымученно.
— Ну и хорошо, к друзьям, наверное? И Кузю прихватили…
— Да, к друзьям, — ответил Полынин. — Я пойду, ехать далеко.
На выходе раздал охранникам коньяк, спустился в гараж к своей «Ауди-копейке», — знал, что смеются над ним за то, что ездит на такой ущербной для весьма известного юриста машине, но было наплевать. Он посадил Кузьму де Монте-Кристо на заднее сиденье, сел за руль. Выехал из гаража. Через пятнадцать минут он пересёк кольцевую и втопил газ. До Нового года оставался час с небольшим.
Лиза закуталась в платок, немного знобило. Было не по себе. Думала о том, что до завтра письма от Пети не получит, обещал написать только днём. Мать ушла встречать Новый год к подруге, телевизор по всем каналам верещал попсой, во дворе уже бухали петарды. Всё было не слава богу, идти никуда не хотелось, хотя и приглашали. Не хотелось и дома одной.
«Ну чего мне не хватает?» — пыталась она урезонить себя, хотя знала, чего именно.
Включила концерт Рахманинова, но слушать было тяжело. За окном дымная темнота вспыхивала разноцветными туманами. Лиза неприкаянно бродила по комнате, присела на диван, подошла к компьютеру, потыкала пальцем в клавиатуру. На экране отразился Дед Мороз в дурацком, похожем на ночную вазу с кисточкой колпаке. Он подмигивал и звал за собой в снежное поле с коттеджным поселком вдалеке. Лиза вздохнула, нажала на клавишу, и вместо Деда Мороза на экран наплыла фотография Полынина.
«Петя, Петя, — снова вздохнула Лиза. — Что я пропустила, что сделала не так? Спешить нельзя, не спешить тоже нельзя, — пройдет всё, как и не было…»
Она еще раз с тоской оглядела знакомую с детства комнату — жухлые обои, желтовато-белый потолок с грязными потёками в углу, старенькое пианино, кружевные салфеточки, фигурки слоников и лягушек, — сколько она ругала мать, питавшую к подобным штучкам почти нежность, — старые ноты, сваленные в углу. В нотную гору юркнул таракан.
«Вот сволочь, — подумала Лиза. — Ничем вас не выведешь. Интересно, а у Пети есть тараканы? Вряд ли».
И вдруг, совсем неожиданно для себя, она подошла к зеркалу, собрала волосы в хвост. Открыла шкаф, стала переодеваться. Натянула джинсы, отбросила одну кофточку, другую, выбрала ярко-красную, обтягивающую, ещё две бросила в сумку. В сумку же полетела косметичка, флакон парфюма, другая женская мелочовка. Подняла собранную сумку, оглянулась.
«Да, надо заканчивать с этим. Если гора не идет…Что за жизнь такая…» — подумала она.
Бегом спустилась вниз, завела машину, замерзая, очистила её от снега и противной наледи. Окончательно согрелась, только выехав на шоссе в сторону Москвы. Снег шёл и шёл…
…Они ехали навстречу друг другу и не знали, что в пришедшем молодом году на мгновение окажутся совсем рядом в неподдающейся исчислению точке пространства, но души их не зацепятся. Потому что едут они по встречным полосам, сплошная линия разделяет их…
Полынин въехал в Мичуринск около семи утра. Город спал, снегопад прекратился, только черные пятна от петард, присыпанные свежим снегом, обозначали места праздничных бесчинств, когда все сходят с ума и всем всё можно. По навигатору Полынин быстро нашел Лизин дом, хрущёвскую пятиэтажку. Он заглушил двигатель и закурил. Кузьма де Монте-Кристо проснулся, посмотрел в окно, чихнул и снова заснул, свернувшись. «Вот сейчас это и случится, — думал Полынин, — вот сейчас произойдет, но ведь это должно было произойти несколько лет назад, но я боялся. Боялся увидеть её глаза, ведь тогда пришлось бы говорить правду, значит, я боялся правды? Но мне нечего скрывать, и незачем врать, тогда что же?.. А, вот… Сеть не часть жизни, она — другая жизнь, которая ещё более театр, в котором мы ещё более актеры. И роли наши — части душ наших, одна роль удачная, другая так себе. Лиза полюбила „удачную“, а о роли „так себе“ и не ведает. Вот чего вы боялись, мэтр, вот чего».
Он посмотрел на безмятежно спавшего Кузьму де Монте-Кристо, тревожить его инопланетный сон не стал. Вышел из машины и побрёл по свежей цепочке следов к подъезду. Вошёл, стал подниматься по скользкой лестнице. В подъезде пахло подвалом, стояла духота, очки запотели. Оказавшись перед дверью с циферкой восемь, Полынин протёр очки и, ни о чем не думая, нажал кнопку звонка. Дверь открыли почти сразу, перед ним стояла пожилая полная женщина, укутанная в тёмную шаль.
— Здравствуйте, — тихо сказал Полынин, сдерживая невесть откуда возникшую дрожь. — С Новым годом. Скажите, Лиза дома?
— Женщина вздрогнула и прикрыла ладонью рот, Полынин отчетливо видел, как толстые пальцы перебирают побелевшие губы. Женщина смотрела на Полынина, пальцы бегали по лицу, она молчала.
— Простите, — ещё тише повторил Полынин, — Лиза дома? Она ещё спит?
— Её нет, — также тихо ответила женщина.
— А… когда она будет?
— Её не будет.
— Это… как?
— Она умерла два года назад… От опухоли мозга.
Полынин отступил на шаг назад, по-бабьи ахнул. Схватился за голову, потом руки упали вниз.
— Простите, простите, — пробормотал он.
Женщина смотрела не мигая. Протянула руку вперёд, перекрестила его и медленно закрыла дверь.
Полынин сбежал вниз, зачем-то во второй раз обошёл дом. Открыл машину, вытащил теплого Кузьму де Монте-Кристо и посадил на снег. От подъезда шла дорожка к песочнице и качелям, потом дальше, к гаражам, ракушкам и нескольким почти занесённым свежим снегом автомобилям. Кузьма де Монте-Кристо взвизгнул от холода, протанцевал на лапах и бросился вперёд по дороге к песочнице. Застыл вдруг, глядя на хозяина и зовя его за собой играть дальше и радоваться снегу. Но хозяин не шёл, ему не хотелось играть и радоваться. Кузьма де Монте-Кристо всё сразу понял, лёг в снег, положил голову на лапы и, неотрывно глядя на хозяина, жалобно заскулил.
Москва навалилась на Лизу сразу после кольцевой, навалилась громадами спальных районов, грязными сугробами, сонными, уже притихшими пьяными компаниями. Лиза точно знала, где живёт Полынин, сколько раз она изучала этот путь по карте, почему, ну почему, она не поехала раньше? Знала, ведь знала, что с ним ей будет хорошо, он чудесный, мудрый, иногда насмешливый, иногда горький в словах, всегда безукоризненно, может, чуточку высокопарно вежливый. «Да, — ответила она себе, — я боялась, что он уничтожит мою собственную музыку и воспарит над ней запредельной своей мелодией. Вот».
Лиза, подъехав к его дому, безошибочно остановилась у нужного подъезда. Страх пропал, она, черт возьми, хотела его видеть, а может, бесстыдно просто его хотела. «Боже, какая дура, почему всё так затянулось, почему?»
Спеша, не попадая ключом в замок, она заперла машину, заметила, что не выключила фары, выключила, подошла к подъезду. Набрала номер квартиры, но дверь подъезда открылась сама, и перед ней появилась строгая тётенька с голубыми волосами, уложенными в высокую допотопную причёску.
— Вы к кому? — сухо спросила консьержка.
Лиза на секунду почувствовала себя ничтожеством.
— К господину Полынину, — распрямляя плечи, ответила она.
Глаза консьержки затуманились, потом стали круглыми и очень удивленными.
— Девушка, — её голос дрогнул, — дорогая… Я никогда не видела вас среди гостей Петра Ивановича. Вы кто ему будете?
— А что? — независимо спросила Лиза, раздражаясь.
— А ничего, — голос дамы снова стал строгим. — Петр Иванович умер два года назад. Я думаю, не вызвать ли мне милицию?
Лиза отступила на два шага назад. Пробил озноб.
— Простите, — пробормотала она. — Я не знала… забыла… простите.
Консьержка по-кошачьи фыркнула и закрыла дверь.
Лиза попятилась назад, поскользнулась на гладко вычищенной дорожке и села в сугроб. Праздный наблюдатель заметил бы, что черты её лица стали чётче, прорисованнее, объёмнее в морозной дымке. Кожа разгладилась, лицо стало фарфоровым и неестественным, как в компьютерных мультиках. Заметил бы это и удивился внезапным переменам. Но рядом, да и в отдалении тоже, никого не было. Совсем. Ни-ко-го.
