КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Изобрети нежность [Евгений Максимович Титаренко] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Евгений Максимович Титаренко Изобрети нежность


Сто несчастий

Татьяна Владимировна нервно ходила по комнате. Она уже не могла жаловаться, а лишь иногда взглядывала на Павлика виноватыми глазами, в которых блестели слезы. Теплую вязаную шапочку она сняла и бросила на вешалку у входа, как бы подчеркивая этим, что никаких надежд у нее больше нет и что ехать она уже никуда не собирается.

– Не жизнь, а сто несчастий… – жалобно сказала она и, чтобы скрыть от сына слезы, торопливо ушла на кухню.

Павлик вздохнул, поднялся и, сам того не замечая, закружил неслышными шагами по тому же маршруту, которым только что ходила мать: от стола к двери, потом назад.

Первое несчастье – это, конечно, он, Павлик, хотя и ни в чем не виноват. Шесть месяцев назад у него открылся туберкулез. Когда лекарства не помогли, ему сделали операцию. И больше двух месяцев он пробыл в диспансере, потом еще два – в санатории. Не отдыхал, а маялся. Похудел, изнервничался… С утра до вечера, а в особенности ночью, хотелось домой. Так что в конце концов мать забрала его. Врачи наказали обеспечить ему покой, воздух. Но в пятиэтажном доме, где они жили со дня приезда в город, рядом с заводом, покоя было мало. Поэтому Татьяна Владимировна сняла на весну и лето этот домик за городом, где почти сразу от окраины начинались коллективные сады.

С утра ей приходилось оставлять Павлика одного, а после работы каждый день спешить на последний автобус… Хотела нанять какую-нибудь старушку, чтобы время от времени присматривала за сыном, но Павлик решительно воспротивился.

Впрочем, самым большим несчастьем, если верить словам Татьяны Владимировны, была ее профессия, работа, в чем Павлик не мог согласиться с матерью. А работала она артисткой в драмтеатре. И пусть каждое утро, кроме понедельника, ей надо было спешить на репетицию, а по вечерам на спектакль, Павлик видел, что сетует она не взаправду и свою профессию ни на какую не променяет… Ей просто немножко не везло в жизни. Когда только начинала работать, взял да родился он, Павлик, и, болезненный, надолго связал ее… К тому же ей все время давали самые пустяковые роли в спектаклях. А она так мечтала сыграть Ларису в «Бесприданнице»… И вот когда мечта ее, можно сказать, осуществилась, все опять рушилось. В театре создали труппу для предпраздничных гастролей по соседней области. Артистка Листовская, важная и красивая (как цыганка Кармен), ехать отказалась. Главную роль в «Бесприданнице» предложили сыграть Татьяне Владимировне… А роль эту даже Павлик знал чуть ли не наизусть. И когда мать, репетируя дома перед зеркалам, с болью восклицала: «Я вещь!.. Да, я вещь…», или, взяв гитару, пела: «Бедное сердце – так говорил он…» – Павлик с ненавистью думал о театральных режиссерах, которые всюду носятся со своей Листовской, а настоящую бесприданницу не видят…

Три дня назад мать испугала его, прибежав домой запыхавшаяся, будто за ней гнались от самого театра. И прямо с порога бросилась, как маленького, одевать Павлика, хватая подряд и путая вещи: пальто натянула ему раньше куртки, а вместо белой кроличьей шапки чуть не повязала свой пуховый платок. Потащила к автобусной остановке, потом в центр города, на переговорный пункт, звонить своей маме, Павликовой бабушке… Но когда подходили к зданию телефонной станции, настроение Татьяны Владимировны заметно упало, поскольку надежды на то, что бабушка заберет Павлика на этот месяц к себе в город Вологду, почти не было: бабушка сама едва-едва двигалась… Однако в Вологде к телефону подошла не бабушка, а младший брат Татьяны Владимировны Костя, Павликов дядя, и неожиданно радостно прокричал в трубку, что он как раз взял отпуск без содержания, как раз собрался ехать к ним и прямо завтра же вечером выезжает, пробудет с Павликом хоть тысячу лет…

Когда они от переговорного бежали с матерью к автобусу, она не то смеялась, не то плакала от радости.

Но дядя Костя был не просто несчастьем, а сплошным несчастьем, как утверждала Татьяна Владимировна, в чем Павлик опять же не мог с ней согласиться. Ему нравилось упрямство маминого брата. Уж если дядя Костя решил что-нибудь, так оно и будет, хоть все ему поперек дороги станьте. И несколько месяцев назад, когда он приезжал к ним, это были хорошие дни, полные выдумки, интересных разговоров. А знал дядя Костя буквально все. И на все имел свое собственное мнение. Так, в связи с театральными хлопотами Татьяны Владимировны он собирался пойти в театр и кому-то, от кого зависело распределение ролей в спектаклях, просто-напросто «набить физиономию»…

На свою беду он познакомился в те дни с какой-то девушкой, несколько раз встретился с ней, а потом прибежала ее мать, и, не застав дома Татьяны Владимировны, высказала Павлику, что дойдет до правительства, но не позволит кружить голову своей дочери, отрывать ее от учебы… Татьяна Владимировна круто поговорила с братом, он рассердился и уехал. Поступил мотористом на какой-то завод у себя в Вологде.

Было маминому брату шестнадцать лет, и Павлик называл его просто Костей.

Оправдать его сегодняшнее опоздание было нечем. Поезд из Вологды пришел давно. А автобус «Вокзал – сады» ходил через час. И если даже Костя приедет следующим, Татьяне Владимировне не успеть к десяти пятнадцати на свой скорый…

Павлик остановился и поглядел в окно, сквозь щель в ставне. Расставаться с матерью было тоскливо… Но ведь она вернется счастливой! Потому что докажет наконец – всем докажет! – кто в театре настоящая артистка: она или эта похожая на цыганку Кармен Листовская, на которую и глядеть-то, по совести, противно из-за ее самомнения…

За окном еще только сгущались сумерки, но Татьяна Владимировна уже давно и тщательно закрыла ставни. Причиной этого послужило еще одно несчастье, которое в числе многих свалилось нынче на Татьяну Владимировну. А надо сказать, что мама Павлика была ужасной трусихой. И достаточно сообщить ей, к примеру, что на планете Марс появился сумасшедший, как она тут же приделала бы еще одну цепочку к дверям и сидела бы рядом с Павликом, вздрагивая от каждого шороха: вдруг это марсианин пришел?.. А сегодня ей рассказали, что накануне вечером – не где-нибудь на другой планете, а рядом – в поселке Зареченском, всего в трех километрах от садов, двое неизвестных напали возле магазина на машину инкассатора и тяжело ранили его и шофера, при этом один из бандитов был убит, но другой скрылся. Татьяна Владимировна от страха заколебалась даже, ехать ли ей на гастроли, хотя от поездки этой зависела, может быть, вся ее жизнь. Наконец решила, что Костя будет благоразумным, велела Павлику на день приоткрывать только одну половинку ставен и никуда из дому не отлучаться…

Ей нельзя было не поехать сегодня. Никак нельзя! И, наверное, она даже рискнула бы оставить Павлика в одиночку дожидаться Костю, если бы хоть заглянула Аня, единственный во всем городе дружок сына. Но, ко всем несчастьям, и Аня на этот раз – именно сегодня вечером! – впервые не пришла.

Они познакомились с Аней перед отъездом в санаторий. Мать привела Павлика на елку в театр. Были зимние каникулы, и в театре собрались его одногодки, шестиклассники. Но, может быть, именно потому, что вокруг елки веселились ровесники, от которых он безнадежно, на целый год отстал, Павлик почувствовал себя одиноким и ненужным. Отошел в дальний угол и, злой, с нетерпением ждал, когда вернется мать, ненадолго убежавшая по своим театральным делам. От злости не заметил, когда появилась рядом с ним эта румяная девчонка с конопушками вокруг носа и возле глаз, возле ушей, даже на лбу. с белесыми, сердито сдвинутыми бровями и такого же неопределенного цвета – длинными, но тонкими, затянутыми в тугие жгуты – косами.

– Ты чего здесь стоишь один?.. – сердито спросила девчонка, стоя напротив, боком к нему, как будто собралась драться.

– Потому что стою, – вызывающе ответил Павлик.

Но девчонка оказалась настырной.

– А почему не танцуешь?

– Потому что я больной! – надеясь отвязаться, заявил Павлик.

– Ну и что? – сказала девчонка. – Все болеют. Я, когда маленькая была, тоже болела.

Тогда Павлик, чтобы напугать ее, выложил напрямую: «А у меня туберкулез!»

– Ну и что? – возразила девчонка. – У всех может быть туберкулез.

И этим загнала его в тупик. Еще никто не воспринимал сообщение о его болезни с таким хладнокровием.

– Где у тебя мама работает? – спросила она не терпящим возражений голосом.

– Моя мама работает в театре. Она артистка… – ответил Павлик уже без неприязни.

– А моя мама работает на стройке, – сказала девчонка и неожиданно протянула руку: – Давай познакомимся.

Но сдружились они по-настоящему уже здесь, когда Татьяна Владимировна забрала его из санатория, а дом Аниных родителей на улице Буерачной оказался рядом с садами.

Вместе с мыслью об Ане у Павлика появилось какое-то странное ощущение, будто она присутствует в доме. Он внимательно огляделся и только теперь заметил на углу подоконника небольшую, в темно-коричневом переплете записную книжку. Взял и, бережно погладив ее глянцевитые бока, опустил в карман. С этой книжкой Аня еще никогда не расставалась. Здесь были все ее главные замыслы на будущее, многие открытые ею жизненные тайны и основные человеческие правила: какими должны быть люди, а какими они быть не имеют права.

Находка Аниной книжки придала Павлику решимости. И он торжественно посмотрел на двухпудовую гирю у входа. Хозяин сада будто нарочно оставил эту двухпудовку. чтобы с первого дня она сделалась в жизни Павлика чем-то столь же первостепенно важным, какой была в жизни матери ее несыгранная роль в «Бесприданнице». Павлик должен был рано или поздно поднять эту гирю, поднять и выжать, хотя сейчас не мог пока даже оторвать ее от пола… Но они оба – и он, и мать – намеревались победить свои тяжести.

Еще раз тронув записную книжку в кармане, Павлик шагнул в сторону кухни к матери, чтобы заставить ее уехать…

В дверь неожиданно забарабанили. И, охнув и чуть не сбив с ног Павлика, Татьяна Владимировна испуганно выскочила из-за ширмочки.

Дядя Костя

Оставив дверь в комнату открытой и плотно прижавшись ухом к наружной двери, Татьяна Владимировна глухим от волнения голосом опросила:

– Кто там?

– Я, Таня! Что вы закрылись, как в берлоге?

– О, господи! – воскликнула сияющая Татьяна Владимировна, обеими руками срывая засовы, которых, помимо английского замка и цепочки, было еще три.

От Кости веяло энергией и хорошей мартовской прохладой.

– Ну, вот он – я! – сообщил Костя, опуская у входа свой желтый, на молниях чемоданчик и сняв кепку. – Что вы, как в засаде?

Ростом Костя уже чуточку обогнал Татьяну Владимировну, а в остальном они были очень похожи, с одинаково большими серыми глазами и немного выдающимися скулами, что бывало особенно заметно, когда они улыбались. И нос у Кости с такой же горбинкой, как у Татьяны Владимировны, и такие же волнистые темно-русые волосы, которые он отпустил до плеч. Из-за этих волос, кстати говоря, и произошел у него основной конфликт со школой. Учителям не понравилась длинная прическа. А Косте не нравились школьные порядки, он давно собирался начать самостоятельную жизнь и ушел на завод.

Правда, там его кудри тоже никого не обрадовали. Выяснилось даже, что по технике безопасности с такими волосами нельзя подходить к механизмам. И теперь Костя во время работы подвязывал их ремешком, как делали это в старину русские мастера.

Татьяна Владимировна не дала брату разговориться по поводу ее осторожности, а, ухватив его за рукав, прямо в пальто затащила на кухню.

– Костя, запоминай! Топить два раза: с утра и на ночь. Не слишком жарко! Дрова Павлик покажет где. Ты слышишь?! – принялась она учить, движением указательного пальца подчеркивая каждое свое наставление. – И регулярно, как можно дольше гулять на воздухе! Понял?! Одеваться потеплей – и на улицу! Яйца будешь брать у Васильевны, вот тут, на Буерачной. У нее начали нестись куры, бери только свежие. Соленья покупай у Мелентьевых – тоже здесь, рядом!.. Вот у меня записано тут все! – Татьяна Владимировна схватила со стола два густо исписанных тетрадных листа с пунктами: от одного до семидесяти восьми.

Костя оглянулся через плечо и незаметно подмигнул Павлику. Причем это не имело никакого отношения к Татьяне Владимировне: ее указания Костя слушал внимательно. Скорее всего, он имел какую-то серьезную новость для Павлика. Может быть, даже тайну.

– Молоко Васильевна приносит по утрам сама, – продолжала наставлять Татьяна Владимировна. – Парное! Каждый день – литр. Платить ей будешь по субботам. Деньги в столе. Ты слышишь?! Тут все записано!

– А больше она не может приносить? – неожиданно прервал ее Костя.

– Чего?.. – растерялась Татьяна Владимировна.

– Ну, молока! Чего!

– Ты стал пить молоко?! – От изумления и радости Татьяна Владимировна даже руками всплеснула.

– А что, я хуже других?.. – проворчал Костя. И опять бросил многозначительный взгляд на Павлика.

– Костя, ты становишься ангелом! – похвалила Татьяна Владимировна. И спохватилась: – А почему ты так долго?!

– Да прогулялся… – неуверенно ответил Костя.

– Он гуляет! – воскликнула Татьяна Владимировна. И хотела добавить что-то еще по этому поводу. Костя вспомнил:

– А! Я ж тебе тут одну штуку привез… – И отмахнулся от бумажек. – Я это, Таня, все сам прочитаю. И все сделаю. Что я, ребенок, что ли?

Он вернулся в комнату и, распахнув чемоданчик, извлек из него сначала книги, толстый том Александра Дюма и весь потертый на углах, в солидном кожаном переплете том сочинений Брема на «С», потом вышитые цветными нитками варежки и шарфик.

– Это Павлику, а это тебе…

– Боже! Костя! Какая ты прелесть! – Татьяна Владимировна обняла его и, прежде чем тот успел вывернуться, чмокнула в щеку.

– Ну вот… – проворчал Костя, растирая кончиками пальцев поцелуй. – Помады хоть не осталось?

– Как не стыдно, Костя! Сестра целует его…

– Ну же, не невеста…

Возмутиться на этот счет Татьяна Владимировна уже не успела, потому что глянула на будильник, охнула и, приоткрыв баул, торопливо засунула в него Костин подарок.

Теперь сборы завершились в считанные секунды. Мать обняла Павлика.

– Костя…

– Я провожу тебя, – сказал тот и, подхватив баул, натянул на глаза кепку.

– Павлик… Ты тут подскажешь ему, что и как… Будь умницей… – Она хотела еще что-то сказать, но голос у нее пропал. И, не разжимая дрожащих губ, она тяжело сглотнула.

Павлик осторожно высвободился из ее объятий.

– Ты, мама, напиши нам тогда… Ну, как сыграешь… Ладно?

И Татьяна Владимировна не выдержала, расплакалась. Тогда Костя решительно взял ее под руку и, как слепую, повел к выходу.

– Ни о чем не беспокойся… Все, Таня, будет в полном ажуре…

– Закройся, Павлик!.. – плачущим голосом проговорила Татьяна Владимировна уже от двери. Но Павлик тоже невольно сглотнул комок и, оставаясь посреди комнаты, закрываться не пошел, так как английский замок защелкивался автоматически.

Была ли Венера веснушчатой

«Графа Монте-Кристо» он уже читал. Но в двух старых книгах, без обложек, с кое-где оторванными страницами. А Костя привез новенькую, еще пахнущую типографским клеем и краской. Однако Брем был гораздо более ценным подарком. И Павлик положил его на середину стола, чтобы завтра, когда придет Аня, сразу обрадовать ее…

Мысль об Ане приглушила тоску, нахлынувшую с отъездом матери. Достал и подержал в руках ее записную книжку.

Как она могла забыть ее? И почему до сих пор не спохватилась?

Он глянул на подоконник, где нашлась книжка.

Аня остановилась как раз там, возле стола, когда попросила: «Запомни: тридцать шагов от секвойи». Потом увидела карандаш на столе, вынула книжку и записала в нее. Или нет, сначала добавила: «Тридцать шагов против бури». А Павлик еще спросил: «Что это?» Она поглядела на него и сказала: «Да это… просто». Она всегда так отвечала ему, когда не хотела что-нибудь говорить. У Павлика недавно поднималась температура. А Татьяна Владимировна просила Аню в таких случаях как можно меньше волновать его. И потому Аня даже о своих случайных двойках не рассказывала ему. Рассказывала потом, когда удавалось исправить их.

Сегодня она впервые забежала к нему прямо из школы, не побывав дома. Предупредила, что всего на минутку. Но бросила портфель на стол и больше минуты ни о чем не говорила, привычно похрустывая пальцами и прохаживаясь мимо стола взад-вперед. Такая уж у нее была привычка: «думать на бегу», как она сама говорила об этом.

Косы ее всегда лежали врозь: одна на спине, другая на груди. И менялись местами, когда она поворачивала голову…

Записав себе про секвойю, Аня еще немножко постояла здесь, в уголке, между столом и подоконником, потом схватила портфель, сказала: «Я, Павлик, попозже зайду!» И не пришла.

Она бывала у них каждый день. Первое время собиралась заниматься с Павликом уроками, чтобы он не потерял год, притаскивала с собой кипу учебников, тетрадей, большой атлас и даже мел, хотя доски у них не было. Аккуратно раскладывала все это на столе, на стульях… Но занятия у них так ни разу и не состоялись. Пригодился один атлас. Да и то лишь в той его части, где были карты Южной Америки.

Аня посвятила Павлика в свою теорию об исчезновении инков: они просто-напросто укрылись в золотом Эльдорадо…

И с тех пор учебники появлялись на столе редко, от случая к случаю, а разговаривали Аня и Павлик чаще всего о главном…

Испанские завоеватели имели множество доказательств того, что Эльдорадо существует. Но никому не удавалось пройти через сельву, как и проникнуть в тайну инков. Даже их письмена остались мертвыми для людей… Все экспедиции погибали, потому что ими двигала жадность. Они спешили, отправляясь в сельву за золотом. А к большим открытиям надо быть готовым идти долго. Примерно так же, как люди пойдут когда-нибудь к звездам… В Аниной книжке обязательно есть записи по этому поводу. Она все главное записывала для себя.

Отправляясь в экспедицию, нельзя думать о возвращении. Надо идти только вперед, до конца.

«А когда мы умрем, – говорила Аня, – дальше пойдут наши дети. Потом их дети!..» Вот это и было главным: чтобы дети продолжали дорогу, а не начинали ее сначала. Аня уговорила свою мать записаться в областную библиотеку и брала на ее имя серьезные книги о природе, о животном и растительном мире, о нравах индейцев, о путешествиях… Они начали готовиться к будущему походу.

Память – штука малонадежная, и они выписывали в специальную тетрадь, какие травы лекарственные, какие можно употреблять в пищу, как их найти, – в сельве все могло пригодиться. Ведь если ты знаешь валерьяну, хинное дерево, умеешь полностью использовать плоды пальм, ты уже не погибнешь от голода, от лихорадки или от укуса змеи.

Самый трудный период в сельве – зима, сезон дождей. Поэтому надо иметь с собой маленький генератор. Во время дождя в сельве, как и везде, бегут ручьи. Не так уж трудно, если есть топорик, лопаточка, устроить маленькую плотину, приладить лопасти к генератору, и он будет давать тепло, свет. На все время дождей.

А чтобы завязывать дружбу с разными племенами, надо помнить хорошие сказки. Потому что все народы понимают сказки.

Павлик думал, она случайно подошла к нему в театре. А потом убедился, что нет. У нее на этот счет была своя твердая теория: все физически слабые люди – мужественные, а сильные нет, потому что они надеются только на силу. Такие, например, как Павлик, спокойно переносят настоящие мучения. А здоровые – она сколько раз убеждалась – ноют от маленькой царапины…

«Не обязательно быть сильным, – говорила Аня, – надо быть мужественным». Еще она не любила красивых. И об этом записала в свою книжку при Павлике: «Все красивые люди – глупые, потому что надеются на красоту. А некрасивые надеются на свой ум». Себя она не считала красивой. Из-за веснушек. Павлик нечаянно увидел тогда еще две записи. Одну чернилами: «Даже бородавки можно вывести, а веснушки нельзя». И карандашом: «Которые веснушки всегда – это родинки».

Но однажды, просматривая коллекцию Татьяны Владимировны, – у матери было много альбомов с репродукциями Дрезденской галереи, Третьяковки, Эрмитажа, – Аня очень долго разглядывала Венеру Милосскую. Потом сказала:

– А может, у Венеры тоже были веснушки… Ведь руки у нее были?

И вполне возможно, что у Венеры Милосской были веснушки. Никто никогда не докажет противного.

Начало неожиданностей

Костя вошел очень довольный собой. Потирая ладони, энергично подул в них, как будто с морозу, хотя на улице уже две недели стояла оттепель и пахло землей, набухающими почками, снеговицей.

К его приходу Павлик, вспомнив наставления Татьяны Владимировны, разлил на двоих свою вечернюю порцию молока. Обязанность пить его впервые не казалась трудной.

Себе Павлик налил чуть меньше, а Косте – полный стакан, даже с пенкой. Но тот, едва увидев приготовленное ему угощение, обеими руками загородился от стакана.

– Я его, Павка, терпеть не могу! Ты пей, тебе полезно. А мне… Что ты! – И, не раздеваясь, не сняв кепки, он ринулся к ящику письменного стола, извлек бумагу, конверты.

Павлик не понял своего дяди. О молоке он только что говорил Татьяне Владимировне совсем другое… Но Костя, будто опомнившись, тут же снова вбежал на кухню.

Сдвинутая на сторону ширмочка заметалась при этом туда-сюда.

– Ты пей, Павка, обязательно пей! – повторил Костя, придвигая Павлику его стакан. А другой, тот, что был с пенкой, пристроил на уголок плиты. – Молоко нам, старик, еще пригодится! – И он метнулся опять в комнату. Павлик безвкусно, как лекарство, проглотил свою дозу. А когда вышел вслед за Костей, тот, не поворачивая головы, скомандовал:

– Одевайся, Павка! Натягивай все теплое, как мама велела. Слышал, что она приказывала? Бумагу ее мы потом прочтем! – Это Костя умел, как никто: сидеть, писать что-то, одновременно разговаривать да еще как будто и видеть затылком – что там делает Павлик за его спиной. – Одевайся, сейчас сходишь тут по соседству… Это знаешь, как здорово, что вы сняли хибару здесь! Я, понимаешь, задержался с автобуса, хотел сам с ней потолковать, да там этот квартирант их проклятый, баптист несчастный, мелькал все время… Тут рядышком это, я там все уже присмотрел… Передашь ей письмо. Я тут все написал!

Павлик сообразил наконец, что речь идет о Костиной девушке, из-за которой уже был один скандал несколько месяцев назад, когда они жили в доме артистов, около завода. На всякий случай спросил:

– А если меня увидят?

– Тебя?! – удивился Костя. – Откуда он тебя знает?! – Потом спохватился: – А!.. Матери на глаза, конечно, не попадайся! Вдруг вспомнит?.. Мать у нее, понимаешь, Павка, злющая… Сам знаешь. Да еще за этого баптиста хочет замуж выйти. Представляешь?! Вику там они совсем затуркали! Надо ее выручать. Я теперь человек свободный, сам себя обеспечиваю, на двоих нам хватит… – Лизнув конверт, Костя кулаком несколько раз припечатал его. И сверху еще раз большими буквами написал: «Вике». – В таких делах, Павка, тянуть резину нельзя. Если ты имеешь друга, должен выручать его из беды. Иначе какой ты друг! Тем более, если это девушка. Может быть, невеста твоя… В огонь и в воду должен…

Внешне Костя походил на Татьяну Владимировну, а своими теориями, которые были у него на все трудные случаи жизни, он сильно напоминал Аню. Павлик, таким образом, имел трех человек на земле, которые любили его и которым он верил: мать, Аню, Костю, и все они походили друг на друга.

– А как мы ее выручим?.. – осторожно поинтересовался Павлик, застегиваясь наглухо, как велела Татьяна Владимировна. Сегодня ему во всем хотелось подчиняться ей. Но мать, к сожалению, не могла видеть этого.

– А так, – объяснил Костя, прикладывая к только что законченному письму еще одно, которое вытащил из нагрудного кармана. – Умыкнем, и все дела! Выкрадем! С согласия, конечно. Дело это добровольное. А места у нас навалом! Понял? – Павлик кивнул, хотя и ничего пока не понял. – Главное, ты сейчас быстренько передай ей это! И подожди ответ. – Костя деловито проверил, как он затянул шарф, шапку, поправил ему воротник. – Третий дом, средний! Понял, Павка? Мы с ней уже давно сговорились… А тут удача такая! Мы же хозяева теперь! А как Таня приедет, мы с Викой подадимся куда-нибудь… Главное, Павка, действуй! Да не ошибись. Она красивая такая… В общем, она одна тут красивая.

С поручением

В противоположном от садов краю города почти на глазах разрастались новые микрорайоны, и весь город как бы уходил туда, к многоводному озеру Ильма. А к садам он сразу, почти от центра, понижался, и там, где становилось не слышно беспокойных трамвайных звонков, говора, пронзительных взвизгов тормозов на перекрестках, он целыми кварталами частных домиков напоминал обыкновенную деревню: со скворечниками, палисадниками, резьбой наличников. И окраина его была примерно в полукилометре от садов. Только улица Буерачная в результате какой-то стихии выбежала далеко за окраину, и лишь уткнувшись в крутой изгиб речки Жужлицы, она обрывалась…

Там, за речкой, у самого берега, в домике с двумя окнами в сторону палисадника, где росли вишни, жила Аня. А дальше по улице Буерачной, около скобяной лавки, как называли местные жители киоск хозтоваров, находилась конечная остановка автобуса «Вокзал – сады».

Жужлица изгибалась как бы специально, чтобы ограничить и без того своевольные пределы улицы Буерачной. Здесь, на изгибе, около соснового бора, где, по словам стариков, били из-под земли студеные родники, Жужлица разливалась в широкую заводь, покинув которую, она вновь поворачивала и неторопливо струилась в своем прежнем направлении, через сады.

Пять домов, которые вопреки установленному Жужлицей пределу перекочевали на эту сторону, выстроившись в одну линию, недружелюбно отодвинулись один от другого, словно для того, чтобы захватить побольше ничейной земли под огороды, границей которых с одной стороны служила дорога, а с другой опушка соснового бора. Вокруг каждого из пяти домов была добротная ограда с широкими двустворчатыми воротами на дорогу и едва приметной, без ржавых визиток и без наружной щеколды, калиточкой – в противоположную сторону, на огороды.

Дальше, справа и слева от Жужлицы, в оголенных садах, разбросанные, как ульи, темнели пустующие в зиму избушки садовладельцев. Такой добротный «летник», в каком жили Татьяна Владимировна и Павлик, с капитальными пристройками, погребом и мансардой, был в окрестностях всего один. И, наверное, потому он всеми силами жался к Буерачной, чтобы хоть как-то оправдать свое незаконное существование; мол: «Я принадлежу не совсем садам, а чуть-чуть и улице тоже…» Хозяин его уехал на два года в Сибирь (как говорила Татьяна Владимировна, – зарабатывать пенсию) и потому сдал свои владения на весь теплый сезон.

Сумерки сгустились, и даже ближние домики в садах приобрели неестественные, расплывчатые очертания.

Этажи уличных огоньков нарастали вверх по Буерачной. А над искрящимся городом стояло желтоватое марево.

Февраль был снежным. Но мартовские оттепели как-то незаметно, день за днем оголили сначала дороги, взгорки, потом утратившие форму клумбы среди яблоневых стволов, грядки… А теперь снег лежал еще кое-где под смородиновыми кустами, в закутках неуклюжих садовых строений, по обочинам, где зимой наметались сугробы; уплотнился, но не сошел в сосняке по-над речкой да на льду Жужлицы – с кривыми стежками двух тропинок.

Павлик смутно представлял, как ему удастся выполнить поручение, больше полагаясь на Костину предусмотрительность, чем на собственную инициативу, И когда разглядел на лавочке возле третьего дома девчоночью фигуру, справедливо решил, что Костя мог заранее – в письмах или телеграммой – предупредить свою знакомую, когда приедет.

Во дворе, за распахнутыми настежь воротами, мужчина, одетый в пиджак, без телогрейки и головного убора, что-то чистил возле сарая лопатой или вилами. «Баптист», – догадался Павлик. Термин этот ему ни о чем не говорил, но даже на слух звучал ругательски.

По мере приближения к дому Павлик все убавлял шаг, зная, что при мужчине ему нельзя выполнять своей задачи. Но тот, удовлетворенно кашлянув, приткнул свое орудие в угол, рядом с забором, достал папиросу, закурил, оглядывая результаты своего труда, и поднялся на крыльцо. Был он, что называется, «косая сажень» в плечах: здоровый, кряжистый, по-медвежьи неторопливый в движениях.

– Вика… – глухо и как бы неуверенно позвал он. Павлику это было очень кстати: теперь он знал, что не ошибется, если даже мимоходом отдаст письма девчонке.

– Домой не пора?.. – не дождавшись ответа, спросил мужчина.

– Я посижу, дядя Андрей! – раздраженно и коротко отозвалась, будто выстрелила через плечо, Вика. С приближением Павлика она поднялась и теперь стояла, прислонившись к воротному столбу, ждала, то ли предчувствуя, то ли догадываясь, что он к ней.

– А мать как велела?..

Она по-кошачьи фыркнула и пробормотала что-то невразумительное.

Оскоблив подошвы сапог, мужик еще немного потоптался на крыльце, по-коровьи протяжно вздохнул и ушел в дом.

Толком рассмотреть и оценить Костину знакомую Павлик не мог. Лицо ее скрывали меховая опушка натянутого до бровей капюшона и такой же, из черного меха, воротник, который она придерживала у подбородка. За этим укрытием Павлик разглядел лишь быстрые темные глаза да маленький острый нос. И вежливая фраза, которую он заготовил для обращения: «Вы Вика?» – вдруг показалась ему смешной, неуместной. Костина знакомая была меньше его ростом, чего Павлик никак не ожидал, и от растерянности спросил довольно грубо:

– Ты Вика?

– Я-а! – мяукнула она в меховой воротник. И зачем-то передернула плечами, будто гордясь, что именно она-то и есть Вика.

Павлик неуклюже сунул ей письма:

– Вот… Костя передал.

– Ой! – Она быстро оглянулась на дом, так что Павлик не успел рассмотреть ее лица, и опять надежно спряталась в мех. – А ты кто?!

– Никто, – сказал Павлик, – Костя велел ответ принести…

Та сразу засуетилась. Прижав к груди Костины послания, глянула в одну сторону, потом в другую, бросила Павлику: «Подожди меня!» – и метнулась через открытые ворота сначала к крыльцу, потом назад. Увидела яркий свет из окна, за углом, и скрылась в том направлении.

Пока она читала, Павлик переминался с ноги на ногу около скамейки.

Наконец она выбежала из ворот и, теперь уже обеими руками стискивая меховой воротник, подступила вплотную к Павлику.

– Ой, нас поймают. Я боюсь! – И уставилась на него глаза в глаза.

Павлик не знал, что сказать ей. Слегка отстранился, напомнил:

– Костя велел: ответ надо…

– Ой!.. – Вика метнула быстрый взгляд на крыльцо, потом в сторону дома, где ждал ее ответа Костя. – Подожди, ладно? Погуляй здесь! – И заговорщически показала вдоль домов. – Я сейчас!

Павлик прошел до самой речки. Глядя на огоньки в доме Ани, с трудом подавил желание перебежать на ту сторону, подняться по скользкой тропинке на косогор и постучать в окошко… Сказать, что записная книжка у него, в сохранности…

Видел от Жужлицы, как выходил на улицу Викин постоялец, закрывал ворота, потом долго ладил запоры… А когда он опять скрылся в доме, Павлик вернулся и некоторое время еще ждал у калитки, наблюдая через щелку за входной дверью. Вика выбежала без пальто, но в огромной пуховой шали, которую она придерживала у подбородка точно так же, как до этого придерживала воротник.

Павлик невольно отстранился от щели, потому что с другой стороны к ней вплотную приник яркий Викин зрачок.

– Я боюсь! – повторила она.

Павлик опять дипломатично промолчал, принимая сунутый через ту же щелку тетрадный листок.

– А ворота на замке! – тревожно шепнула ему Вика.

– Ну и что?.. – спросил Павлик.

Вопрос этот как будто успокоил ее, и она помедлила, дыша через щелку. Но когда Павлик хотел уйти, снова торопливо повторила:

– Нет! Я боюсь!.. У меня руки дрожат!

Павлик вздохнул, не зная, что сказать. Никаких инструкций по этому поводу Костя не давал.

– Я пойду…

– Ви-ка! – послышалось за ее спиной вместе со скрипом открываемой двери. Она сразу отскочила в сторону, и голос ее прозвучал, подобно короткой пулеметной очереди, уже от угла, за которым она читала письма.

– Что, мне теперь шагу ступить нельзя?! – И почти в ту же секунду громким шепотом через какую-то другую щель: – Иди вдоль забора, слышишь?! – Попом новая очередь – по направлению к дому: – Может, вы лучше свяжете меня или на веревочку посадите?!

Павлик послушно двинулся вдоль забора.

Как питекантроп стал человеком

Дома были плотно занавешены все окна – эту перемену Павлик разглядел еще с улицы. Потом он обнаружит, что Костя за его отсутствие открыл мансарду, которую Татьяна Владимировна заперла до лета на большой висячий замок, втащил туда пару табуретов, маленькую репродукцию с картины художника Врубеля «Испания», которая висела до этого внизу, расстелил на топчане постельное белье, одеяло, даже половичок разыскал где-то…

Потрескивала печь, и грелась в алюминиевой кастрюле вода на плите.

Письмо обрадовало Костю. Он принялся командовать:

– Дела наши идут, как надо, Павка! Давай здесь для начала порядочек наведем! А после у нас хозяйка будет… Ты пока около печки замети. А я с посудой расправлюсь!

И в то время, когда Павлик тщательно выскребал застрявшие между половыми досками и под железным щитом кусочки сосновой щепы, угля, попутно обнаружил здесь же одну двухкопеечную монету и несколько материных приколок, Костя, засучив рукава белой рубашки, убирал посуду, то есть рассовывал ее с глаз долой: в стол, в шкафчик, в пустое ведро, в духовку. Волосы его и широкий, с красными цветами галстук развевались при этом, делая Костю чуть-чуть похожим на репродукцию с другой картины художника Врубеля «Демон».

– Понимаешь, старик, мы с ней в кино познакомились. Гляжу, какая-то цаца подходит к человеку: «Опять на вечернем сеансе?» Это она Вике, значит. Какое ее дело?! «А что до шестнадцати лет на сеанс не допускаются – читала?» – спрашивает. Потом оказалось – ее учительница. А тут я подхожу, говорю: «А вы читали, что после шестидесяти надо дома сидеть, у телевизора?» Ей, правда, оказалось двадцать с чем-то. Но это все равно. Правила, Павка, старики выдумывают, а выполнять их заставляют нас. Чего они понимают? Люди теперь в сто раз быстрее взрослеют! Наукой доказано. Они считают, мы на их деньги живем. Нужны нам их деньги! Сами заработаем!

Разделавшись с кухонной утварью, Костя принялся за комнату, хотя здесь, как и в кухне, у Татьяны Владимировны был всегда порядок. Он выдвигал и задвигал на место мебель, снимал с этажерки альбомы, книги, опять укладывал, так что в комнате даже немножко поднялась пыль.

– Ее мать по всему городу за нами бегала! – продолжал он между делом информировать Павлика. – А тут еще нашла себе этого типа на Викину голову. Представляешь? Нигде вроде не работает… Больной! Говорит Вике: «Раньше хоть бога мы боялись…» Мы – это молодежь, значит, – пояснил Костя. – «А теперь вы ни греха, ничего…» Додумались Вику из школы встречать!.. – Костя на секунду приостановился. – Вот если бы твою Аню дома затуркали так – ты бы не выручил?

Павлик машинально потрогал в кармане записную книжку. Нет, дома у Ани было все хорошо…

– То-то! – сказал Костя, не дождавшись ответа.

– А если нас поймают?.. – осторожно поинтересовался Павлик.

– Не это главное!.. – Костя оглядел комнату и, не найдя, к чему бы еще приложить старание, удовлетворенно повторил: – Не это главное, Павка… Важно другое… Я вот все время думал о ваших инках… – Взгляд его упал на кусочек мела, когда-то принесенного Аней. – Во! – Он взял мел. – Садись! Я тебе объясню, в чем главное…

И, усадив Павлика на кушетку, он остановился в простенке между окном и дверью, где были моющиеся, кирпичного цвета обои. Задумался.

– Знаешь, Павка, почему погибли ваши инки?

Павлик не знал. И даже верил вместе с Аней, что они живы.

Простенок был тесным, и не привыкший стоять без движения Костя делал шаг то к занавешенному окну, то назад, к двери, потом опять к окну. Этой привычкой он тоже напоминал Павлику мать, Аню. Сам Павлик мог терпеливо сидеть или стоять все время, пока надо было слушать.

– Инки погибли, Павка, потому, что они, изобретя мужество, – это вы правильно угадали, – не изобрели нежности!.. Ты понял? – строго спросил Костя. – Вот! – Он провел мелом через весь простенок горизонтальную черту примерно на уровне своего плеча. – Вот за этой чертой, старик… – он ткнул в нее пальцем, – начинается человек!.. Это я сам открыл, не кто-нибудь, – заметил Костя, показывая теперь выше черты, туда, где начинался человек. – Не ростом, нет! Ростом любой дурак вытянется… Гляди! – Присев на корточки, Костя нарисовал далеко под чертой страшилище с лошадиными зубами, огромной челюстью, без шеи. С дубинкой. Такими в книжках рисуют человекообразных обезьян и волосатых предков человека. А рисовать Костя умел. – Когда, Павка, питекантроп шел с такой вот палкой против мамонта или против бронтозавра – как их там называют – ведь он тогда уже был мужественным! Но человеком еще не был! – И для наглядности Костя пристукнул ребром ладони на уровне затылка питекантропа. Далее, постепенно передвигая ладонь все выше от лошадиной головы человекообразного, Костя доказал, что питекантроп выпрямился и достиг заветной черты, когда вытащил из огня ребенка, прикрыл в бою друга, рискуя жизнью, защитил от обидчиков слабую женщину. То есть человеком он стал, когда изобрел нежность. – Понял?! – спросил Костя. И после того, как Павлик моргнул в ответ, удовлетворенно заметил: – Вот то-то!.. Нежность, ее, Павка, изобретать надо все время, если хочешь быть человеком. Увидел, маме трудно зашнуровать ботинки, – помоги ей! И ты сразу чуть-чуть придвинешься к человеку! – Костя показал на стене. – Увидел, маленьких обижают, – защити! Опять немножко поднимешься! – Он показал снова. – А если ты сам ударил слабого, девчонку, например, – сразу на десять сантиметров ушел в питекантропа! – И Костя приткнул указательным пальцем голову человекообразного сверху вниз. – Выбираться потом трудно! А уйти – это быстро. Даже не в питекантропа, а еще ниже – в поросенка можно уйти! Понял?! – Тут же, снова присев на корточки, он пририсовал у ног питекантропа маленького, с загнутым в колечко хвостом поросенка. После чего выпрямился и, положив мел на вешалку, отряхнул руки.

– Сегодня, Павка, мне этот баптист может, конечно, топором по башке трахнуть… Ну, я что-нибудь тяжеленькое тоже прихвачу… А главное, старик, вот в этом! – И Костя несколько раз, как учитель для нерадивого ученика, ткнул пальцем в стену над питекантропом.

Похищение

Укрытый Костиным пиджаком, Павлик спал на кушетке, не раздеваясь.

Костя разбудил его около одиннадцати.

В комнате стоял полумрак. Горела только одна лампочка в кухне. Это вызвало у него какое-то неприятное чувство. Может, виной тому было внезапное пробуждение, а может, озноб, охвативший его спросонок, но только дело, которое с вечера еще казалось ему довольно простым и ясным, теперь вызывало тревогу.

Наверное, Костя испытывал то же самое. Его полушепот, увеличивая напряженность, звучал торжественно, со значением:

– Я там все присмотрел, разведал! Все ей написал, как надо… Ты, Павка, на страже будешь, в секрете!.. – Павлик невольно оглядел его карманы: взял он что-нибудь тяжелое?.. Но спрашивать не стал.

– Твоя задача, старик, одна: если что-нибудь подозрительное – свисти!.. Вот. А сам сразу – дёру! Но только не домой, не прямиком, а сначала в сторону куда-нибудь, чтобы запутать! Понял?

Костя уже успел собраться, надел свое темно-коричневое, отделанное желтым искусственным мехом на воротнике и по бортам, пальто.

Чуть приоткрыв дверь, они выскользнули друг за другом на крыльцо.

Ночь цепенела в редких порывах ветра, неуютная, настороженная. Лишь кое-где за Жужлицей еще теплились одинокие окна, да почему-то все еще горел свет в доме Ани.

Павлик никогда не выходил на улицу так поздно, и все, что мог охватить глаз, показалось чужим, неприветливым, словно бы в этом застылом краю земли он очутился впервые. С вечера над головой, затянутое облаками, привычно серело бесцветное зимнее небо. Теперь, обсыпанное звездами, оно искрилось, будто в изморози… И высоко над огородами, над Жужлицей висела круглая, четко очерченная луна.

Поглядев на нее, Костя недружелюбно заметил, что выставилась она некстати. Павлик его слов не разобрал, но смысл их понял, и в душе был полностью согласен с Костей: ночь не сделалась теплее или добрее к ним от этого матового сияния над головой. Холодная луна как бы заморозила все, даже время. И тем сложнее представлялся теперь их замысел: ворваться в этот устоявшийся мир, внести в него какие-то изменения, когда все так предельно мертво кругом…

Костя неслышно щелкнул замком.

Они вышли за калитку и вдоль штакетника, прикрываясь, насколько можно, его близостью, переместились влево от дороги, чтобы за одну короткую перебежку нырнуть под укрытие сонных изб. В тени первой ограды немножко отдышались и вплотную к заборам – Костя впереди, Павлик в двух шагах за ним – двинулись вверх, по направлению к Жужлице.

У дома Вики Костя не задержался. А на подходе к пятому двору, где жила молочница бабка Васильевна, свернули в проход между оградами. И, слегка пригибаясь на открытом пространстве, они быстрым шагом пересекли огороды с кое-где разбросанными по ним фруктовыми деревьями.

Теперь уже неподалеку сплошной стеной чернел сосняк, так что на фоне его они стали неразличимы со стороны дороги. В то время как ограда вокруг дома Вики и сам дом просматривались отсюда как на ладони.

– Когда мы рванем к садам, ты тоже потихонечку двигай! Осторожненько так… – шепнул Костя, засовывая глубже в карман перчатки, чтоб не мешались. – Вон, видишь, где у них пониже забор. С угла!.. Там я, Павка, и полезу. – На прощание Костя похлопал его по плечу и легонько подтолкнул в сторону соснового бора, где его стало бы вовсе не видно. Сам, пригибаясь, двинулся в обратном направлении, к дороге, чтобы вдоль оград, как они шли сюда, вернуться к дому Вики.

Павлик сделал несколько машинальных шагов к сосняку. Но в груди похолодело вдруг от нахлынувшего одиночества. Он глянул туда, где исчез Костя, и вздрогнул при виде собственной тени. Живая, четкая на заледеневшем вдоль тропинки снегу, она существовала как бы независимо от него и, подвижная среди общего оцепенения, казалось, была видимой отовсюду.

Павлик метнулся в сторону, под одинокий тополь на чьем-то огороде, бессознательно прижался к нему. Тень Павлика исчезла под укрытием дерева. Но спокойствия он не почувствовал. За спиной чернел сосняк. А впереди, неживые под матовым сиянием, стыли в клетках оград чужие дома… Отдеревьев, от мерзлых комьев земли корежились на огородах ломкие тени. И, позабыв Костины указания – смотреть кругом, он все внимание сосредоточил на ограде дома Вики, из-за которой виднелись наглухо закрытые окна, покатый навес со стороны крыльца, черепичная крыша…

И, как ни готов он был к этому, невольно подобрался в комок от неожиданности, когда разглядел человеческую фигуру возле дома.

Но вот Костя – если, конечно, это был он – ухватился руками за верхушку забора, легко подтянулся и в одно мгновение исчез. Павлик впился напряженными пальцами в кору тополя.

Неизвестность и ожидание достигли предела, когда на заборе опять возникла чья-то расплывчатая фигура. Несколько приглушенных слов, разобрать которые Павлик не мог, воспринялись в мертвой тишине предательски громкими… Позже, дома, Павлик узнает, что, когда Вика с помощью Кости взобралась на ограду, прыгать вдруг испугалась. Косте пришлось вскарабкаться рядом, чтобы и тут немножко помочь ей…

А тогда все для Павлика смешалось воедино и уместилось по времени как бы в одно крохотное мгновение. При звуке голоса он оторвался от дерева и бессознательно попятился к соснам… И если теперь, уже спокойно, попытаться установить, что происходило чуточку раньше, а что потом, сначала все-таки, наверное, ворвался в тишину едва уловимый треск не выдержавшего двойной тяжести забора, потом, уже почти одновременно, чей-то сдавленный вскрик, будто совсем рядом, то ли за спиной у Павлика, то ли сбоку от него (он тогда потерял ориентацию), и еще один звук, похожий на удар палкой по дереву… Где-то за Жужлицей взвыла собака.

Но Павлик уже ничего не воспринимал, потому что бросился бежать. И не куда-нибудь, в случайном направлении, как рекомендовал Костя, а прямиком в сторону дороги: через огороды, по тропинке между заборами, домой… Две темные фигуры метнулись от дома Вики в том же направлении одновременно с ним.

В неведении

Домой вбежали почти разом.

На полу возле ширмочки и на противоположной стене вздрагивали смутные отблески угля из открытого в кухне поддувала.

И Павликом, и Костей, и Викой руководило в эту минуту лишь инстинктивное желание оставить подальше за спиной залитую лунным светом дорогу, и едва Костя захлопнул сенную дверь, они отступили в угол, к окну, где темнела кушетка. Довольно бесцеремонно усадив на нее сначала Вику, затем Павлика, Костя предупредил без надобности: «Молчим! Тихо!» – и тоже сел. Все трое замерли лицом к двери.

Обеими руками придерживая воротник и зарывшись в него носом, Вика от страха и напряжения вздрагивала, прижавшись к Павлику. Говорить она, скорее всего, не могла. Но вдруг сбросила туфли и, торопливо поджав ноги, забилась в угол кушетки.

Несколько минут прошло в абсолютной тишине, которую время от времени нарушало лишь слабое потрескивание в печи.

Свет по молчаливому согласию не решились включить. Но мало-помалу отдышались и от незыблемости тишины за дверью, от ощущения крепких стен, что, казалось, надежно укрыли их от любой опасности, понемножку расслабились… Однако безмолвие само по себе настораживало. И Костя спросил вполголоса, негромко:

– Ты что крикнул?

– Я? – переспросил Павлик. – Я ничего не кричал…

– Да вот, когда мы спрыгнули!.. – тем же тревожным голосом напомнил Костя. И Вика быстро подтвердила в воротник:

– Я тоже слышала.

Никакой вины за Павликом не было. И он упрекнул со своей стороны:

– А что вы шумели?..

Костя в задумчивости не ответил.

– Это доска заскрипела, это не мы, – возразила вместо него Вика.

– А потом ударили чем-то… – сказал Павлик.

Едва различимая в темноте, она зябко повела плечами и ответила уже неуверенно, глухо, как бы утверждая и вместе с тем надеясь, что все не так:

– Это дядька Андрей, наверно, выбежал…

Костя напрасно долго медлил после этого. Потому что когда наконец он тихо спросил:

– А ружье у него есть?.. – Павлик почувствовал, как Вика сжалась в углу от страха. А у него самого пробежали мурашки по спине. Хотел возразить, что звук удара послышался откуда-то с другой стороны. И потом – это не могло быть выстрелом: если обыкновенной палкой стукнуть по тому же забору, впечатление будет совершенно похожим… Но сказать Павлик ничего не сказал. А вместо того лишь опять неуютно поежился, ощутив зябкий холодок на спине. Он вспомнил, что, когда раздался этот звук, и он бросился бежать, матовый лунный свет на земле как бы мигнул… И может быть, эта едва уловимая вспышка вовсе не померещилась ему…

Занятые каждый своими мыслями, они надолго замолчали снова…

Чьи-то шаги на крыльце в этой опять установившейся тишине прозвучали грохотом.

Тревога

При стуке в дверь Вика вся невольно подалась к Павлику. А когда стук повторился, более настойчивый и громкий, она прижалась к нему, выдохнула: «Ой…» – и ухватилась обеими руками за его локоть, так что Павлику не удалось отодвинуться.

Неизвестный, или неизвестная – кто там был на крыльце, – после непродолжительной паузы, во время которой Вика тревожно дышала в ухо Павлику, начал бухать в дверь кулаком, так что позвякивала посуда в цинковом ведре, куда ее определил Костя, и от каждого удара, казалось, вздрагивали стены.

Чуть слышно скрипнув пружинами, Костя поднялся и прошагал к выходу. Открывая внутреннюю дверь, бесшумно снял тяжелый крючок, нырнул в сенцы и припал ухом к наружной двери.

Методические удары бухали теперь словно бы посреди комнаты.

– Ужас!.. – возбужденно сказала Вика и крепко уцепилась за локоть Павлика. Стук оборвался. В напряженной тишине опять слышалось потрескивание углей в печи, а на полу, возле ширмочки, по-прежнему весело мельтешили золотистые блики… Раздались удаляющиеся шаги.

Но и Вика, и Павлик как будто знали, что это еще не конец, а всего лишь маленькая отсрочка. И когда, взорвав тишину, уже не где-нибудь, а буквально рядом с ними загрохотал ставень, Вика шарахнулась от Павлика назад, в угол кушетки, забилась там.

– Что делать?!

Павлик этого не знал. Прикрыв за собой дверь, Костя вбежал в комнату и, не присаживаясь, остановился возле кушетки.

– Ти-хо!.. – опять без нужды предупредил он зловещим шепотом.

– Никому не открывайте! – потребовала Вика.

После новой паузы размеренно («Как обухом по голове», – сказала бы Татьяна Владимировна) загрохотало другое окно, что было в стороне от кушетки. Мужской голос откуда-то с улицы уловили все трое, но за грохотом нельзя было понять что-нибудь.

Стук оборвался. И отчетливо послышалось:

– Кто тарабанит?! Слышь? Эй! Нет ее!.. – Павлик узнал этот раздраженный, с простудной хрипотцой голос. Впрочем, Татьяна Владимировна говорила однажды, что хрипит Алексей Кузьмич не от простуды, а от водки: Павлик в этом пока не разбирался. Алексей Кузьмич, или просто Кузьмич, жил в первом, ближнем от них доме и по какому-то договору охранял коллективные сады, так что Павлик и Татьяна Владимировна познакомились с ним в день приезда. Вика тоже узнала сторожа. Впервые оставила свой воротник и выпрямилась на кушетке.

Но тот, кто стучал, не сразу отозвался Кузьмичу. Сначала обогнул дом и вышел за калитку. Поэтому слов его разобрать не удалось. Но голос оказался женским, с непонятно жалобными интонациями.

Вика даже подпрыгнула от испуга.

– Мама?! – шепотом воскликнула она, не утверждая, а спрашивая почему-то, словно бы Павлик или Костя могли знать это лучше ее.

– Да уехала! Видел я! С вечёр еще!.. – раздраженно сказал Кузьмич.

Опять что-то неуверенно проговорила женщина.

– С ей небось! – ответил, будто ругнулся, сторож. – Куда она его?

Речь, видимо, шла о Павлике.

Теперь, когда снова заговорила женщина, в голосе ее определенно звучали слезы.

– А! Ерунда это все! – отозвался Кузьмич. – Держать надо лучше! Не баловать! Я вскинулся, думал, война, никак! Объявится!

Голос Кузьмича постепенно удалялся. И когда затихло его ворчливое бормотание, все трое облегченно вздохнули. После такого долгого напряжения просто не могла не наступить какая-то разрядка.

– Ну вот… – подытожил Костя, – теперь все в ажуре!

Вика

– Может, они еще не видели, что я написала ей? – спросила Вика.

– А что ты написала там? – уже в полный голос, как бы освобождая всех от необходимости сдерживаться, спросил Костя.

– Что велел! – Нашарив ногами башмаки на полу, Вика притопнула, надергивая их, поднялась. – Что еду к тебе и чтоб не искали! Что дядьки Андрея видеть не хочу. На стол положила. На самом виду.

– Ну, тогда они… – Костя в задумчивости потер лоб, виски. – Тогда они должны в Вологде нас искать… А ведь я там совсем уволился, – неожиданно признался он. – И выписался. Сказал, в Мурманск еду. А мать в деревне знать ничего не знает. Пусть немножко поколесят!..

Павлик из этого разговора понял, что вся сегодняшняя операция была давно и до мелочей продумана. Тем загадочнее то, что они, можно сказать, провалились… И наверное, Костя думал о том же. Спросил:

– Тебя она не видела, как переехали? – Имелась в виду мать Вики.

– Нет… Н-не знаю, – поправился Павлик. – Я ее не встречал.

– Ну, ладно… Потом разберемся! Что, где… – Костя проверил маскировку на окнах и включил свет. Вика тем временем сняла и бросила на кушетку пальто, шарфик, оправила на себе кофточку.

И первое, что пришло в голову Павлику, когда ярко вспыхнула люстра, это коротенькая запись из Аниного блокнота: «Все красивые – глупые…» Потому что Вика была красивой.

Глаза и брови ее были темными, а волосы оказались чуточку желтоватыми, светлые-светлые, и пушились, как невесомые. На белой шерстяной кофточке разноцветными стеклышками вспыхивал какой-то цветок. Она надела дома все белое, даже туфли, и потому выглядела особенно праздничной. Неожиданно аккуратной и слишком нарядной после ошеломляющего бегства через огороды, после тревожного ожидания в безвестности, среди темноты.

Аня еще никогда не ошибалась в своих заключениях. И, оправдывая Костину подружку, Павлик подумал, что даже в правилах грамматики бывают исключения. Значит, есть они и среди людей. Костя, например: и красивый и умный… Даже мать говорила, что он красивый…

– Ой! – обрадовалась Вика, увидев рисунки на обоях. – Что это?!

– Питекантроп, – машинально ответил Павлик, потому что глядел в это время на нее. И хотел пояснить, что это иллюстрация к тому, как человек стал человеком. Но Вика была уже у стены, довольная своим первым открытием на новом месте жительства.

– Это которые еще до революции жили? – Она тронула дубинку в руке человекообразного, потом ткнула ему в ухо. – Страшный какой! – И присела на корточки. – Ух ты! Хорошенький! – Это адресовалось уже поросенку.

– Ты рисовал? – спросила Вика у Павлика.

– Нет… Костя…

– Ой! Нарисуешь мне что-нибудь?

Костя пробормотал что-то утвердительное. Она распрямилась и быстро обежала всю комнату: заглянула в кухню, потрогала альбомы на этажерке, открыла и понюхала серебряную пудреницу на столике, мимоходом распушила перед зеркалом и без того пышные волосы.

Костя внушительно кашлянул, надеясь перехватить у нее инициативу.

– Ну, ладно! Давайте ужинать. Утро вечера мудренее…

– А я ужинать не хочу, я уже поужинала, – скороговоркой отозвалась Вика, раскрыв Брема на фотографии страусов. Костя вопросительно глянул на Павлика. Но и у Павлика аппетита не было.

– А где я спать лягу? – неожиданно спросила Вика.

Присутствие хозяйки в доме становится ощутимым

Мансарда, куда ее привели, очаровала Вику.

Она потребовала принести ей сюда альбомы репродукций, причем Павлик не решился даже сказать, что мать наказывала обращаться с ними осторожно. Затем велела перетащить наверх ее пальто, шарфик, отчего мансарда сразу приобрела жилой вид, и заключила:

– Теперь тут хоть сколько жить можно!

Занимаясь уборкой после отъезда Татьяны Владимировны, Костя верно говорил, что пока они с Павликом наводят порядок сами – на свой страх и риск, а потом у них появится хозяйка в доме. Павлик это уже почувствовал. Избытком энергии Вика могла бы, наверное, поделиться даже с Костей. Правда, Павлик не очень задумывался надо всем этим. Его беспокоила мысль, как воспримет живую, веселую, а к тому же еще и красивую Костину подружку Аня… Надо объяснить ей, что бывают исключения…

Когда все приготовления ко сну были закончены, Вика сбросила туфли и, поджав под себя ноги, забралась на топчан. Движением указательного пальца велела Косте и Павлику не шевелиться и, полузакрыв глаза, сосредоточилась, представляя, какие ощущения возникнут у нее, когда она останется здесь одна. Губы ее при этом сложились в колечко, как для произношения долгого «о». Минуту-другую прислушивалась к чему-то, обернувшись сначала в сторону двери, потом к занавешенному окну…

– Нет! Выйдите! – Павлик и Костя прошли на лестницу. – Совсем уйдите! Вниз! И закройте меня.

Прикрыли дверь, спустились в комнату.

– Может, поешь что-нибудь? – шепнул Костя. – А температура?..

– У меня нет температуры, – успокоил его Павлик. Подготавливая Викин побег, Костя готовился, наверное, показать пример мужской выдержки. Но демонстрировать ее оказалось не перед кем. И Костя чуточку растерялся.

– Ладно, смеряем завтра! – решил он по поводу температуры.

Вика прикрикнула сверху:

– Не разговаривайте!

Они замолчали. Но дверь над их головами распахнулась вдруг и, держа в охапке перед собой пальто, альбомы, Вика появилась на лестнице.

– Я тут боюсь! Все время кажется, что по крыше кто-то ходит.

Через несколько минут выяснилось, что она будет спать в комнате, на кушетке, а мужчины должны перебраться в мансарду.

– Пусть днем моя комната будет там, а ночью здесь, – сказала Вика.

Но едва Костя заменил постельное белье, подбадривая то ли самого себя, то ли Павлика: «Нам это все равно, где, старик: выше, ниже!» – и взял в сенях, чтобы затащить наверх, раскладушку, Вика опять заупрямилась:

– Одной мне и здесь будет страшно! – И так как мужчины вопросительно уставились друг на друга, она, предупреждая возможные неясности, добавила: – Ты, Костя, ложись наверху, а Павлик пусть здесь! То есть сначала вы потушите свет и оба туда поднимитесь, а потом Павлик вернется. – И она опять сделала губы, как для долгого «о».

– Ты, Павка, с ней не спорь, – посоветовал Костя, когда они уселись рядышком на топчане в ожидании Викиного «все!» или «можно!» – Пусть она, как хочет. Сам знаешь: в чужом доме растеряться даже парню дважды два… А тут – девчонка!

Тревога возвращается

Раскладушка стояла так, что питекантроп в темноте крался от вешалки к ногам Павлика.

– Спокойной ночи! – пожелал сверху Костя.

– Спокойной ночи, приятного сна! – отозвалась ему Вика.

Павлик тоже хотел ответить, но это показалось лишним.

Он повернулся на бок. И ночь окутала его. Но дремы, такой баюкающей, сладкой, что всегда приходила к нему раньше, на этот раз не было. Окружающее словно замерло в темноте, исчезло, а другое – все то, что было в ней помимо этих стен, – теперь, напротив, ожило опять… Что-то в последних событиях вызывало у него беспокойство. Он был уверен, что это связано с бегством Костиной подружки. А мысли его скользили все дальше и дальше по впечатлениям дня. И возможно, причиной того была Анина записная книжка, которую он положил на ночь под подушку, но Павлик отчетливо вспомнил вдруг новогоднюю елку в драмтеатре, себя в одиночестве у лестницы, подошедшую Аню и с той же смутной тревогой в душе стал думать об Ане.

В густой и зыбкой, словно бы настороженной, темноте сумеречным пятном проглядывала застланная белыми простынями кушетка. Павлик закрыл глаза.

…Они только-только приехали в этот город, как у него открылась проклятая болезнь в легких. Школьными друзьями Павлик обзавестись не успел. А с теми, кто жил в доме артистов, не сошелся из-за своей болезни. Уже в первый день, когда матери сказали, что его надо срочно класть в больницу, Татьяна Владимировна, наплакавшись, рассказала соседям, что у них произошло, а вечером Павлик пошел в общую кухню за водой для кисточки, подставил жестянку под кран, откуда ни возьмись – Гошка, или Гошик, как его называла мать, эта похожая на цыганку Кармен Листовская. «Ты, – говорит, – зачем тут руки моешь? Тебе нельзя, где люди пьют!» А Павлик вовсе не был заразным, даже врач так сказала… Но с тех пор он, бывая дома в перерывах между больницами, санаторием, не выходил из комнаты.

В санатории он простудился, и когда выписался, долго температурил. Но это было уже ничуть не больно, даже не скучно. Потому что каждый день приходила Аня, приносила книги, сообщала новости, и они говорили об инках, которые унесли с собой столько тайн, что, может быть, людям сейчас все приходится открывать заново, даже законы движения земли и солнца, даже космические ракеты… Противно было только пить лекарства: то одни таблетки, то другие… Но лекарствами можно закалять в себе волю. Однажды ему прописали рыбий жир, сам запах которого уже вызывал тошноту. Аня, желая доказать, что все преодолимо, налила столовую ложку себе. А когда попыталась глотнуть, спазмы тут же перехватили ей горло, и она бросилась в туалет… Назад вернулась в слезах и трясущимися от бессилия руками налила вторую ложку… Потом, задержав дыхание и судорожно всхлипывая, она все-таки выпила жир.

Павлик неслышно пошевелился на раскладушке. Ему было приятно думать о той всегдашней Ане – упрямице и фантазерке. Но беспокойство, что с самого начала ощутил он в наступившем безмолвии, постепенно нарастало, возвращая его к событиям сегодняшнего дня, где что-то было не таким, как надо… Аня очень даже просто могла забыть свой блокнотик, потому что она пришла УЖЕ РАСТРЕВОЖЕННАЯ ЧЕМ-ТО. Павлик тогда не обратил на это внимания. А теперь одно за другим находил подтверждения этому. Аня была таинственной и против обыкновения чем-то сильно озабоченной… Татьяна Владимировна суетилась перед отъездом, бегая из кухни в комнату, из комнаты на крыльцо… И Аня, будто вскользь, поинтересовалась: «Ты соседей всех знаешь?» Кроме сторожа Алексея Кузьмича и молочницы Васильевны, Павлик никого не знал. Тогда Аня сказала про секвойю. Она часто использовала вместо обычных слов названия, которые употребляются в жарких странах… Потом вдруг заспешила домой.

Или причина беспокойства явилась к Павлику позже, когда он стоял в секрете, под корявым тополем?.. Но все, что связано с бегством или похищением Вики, выяснит Костя, это входит в его заботы… Правда, если тот громкий звук не был звуком удара… Зачем баптисту стрелять в Костю или Вику?..

Вика опять что-то невнятно проговорила сквозь сон.

А к Павлику дрема никак не шла. Впервые как-то неуютно делалось на душе при мысли о наступающем завтра.

На разведку

В комнате ничто не изменилось, когда Павлик проснулся. Чувствуя себя отдохнувшим, бодрым, он какое-то время не мог понять, отчего так темно и тихо в доме. Потом уловил тоненькую полоску света на лестнице, что вела в мансарду, и вспомнил о затемнении.

Вика спала, натянув одеяло на голову. В щелку высовывался, должно быть, один только нос. Разглядеть это в полумраке было трудно.

Чтобы не загреметь раскладушкой, Павлик медленно высвободил из-под одеяла и свесил наружу одну ногу, потом другую… Наконец встал.

Костя просматривал альбом Кипренского. Постель его была заправлена, светомаскировка с полукруглого, выходящего на улицу Буерачную окошка снята. И от бодрости во всем теле, от призывной утренней яркости за окном, от веселой Костиной ухмылки на душе у Павлика развеялись остатки вчерашней тяжести. Было, правда, что-то не совсем обычное в том, что деятельный, а по утверждению Татьяны Владимировны – даже очень шумный, Костя сидел на этот раз тихо и заговорил шепотом:

– Проснулся, Павка? Располагайся. Не будем шуметь.

Он сидел у тумбочки, на краешке топчана. Павлик пристроился на табурете, ближе к окошку. День был воскресный, время раннее, и близ домов никто не показывался.

– Хочешь полистать? – Костя придвинул ему альбом.

Павлик качнул головой: нет… Оба стали смотреть на улицу, и радостное настроение, с которым Павлик вошел сюда, как-то незаметно поубавилось в молчании. Нет ничего хуже, чем сидеть и ждать, притаившись, когда не знаешь, чего ждать и сколько еще сидеть. Это опять невольно возвратило его ко вчерашнему.

– Думаешь, он тебя убить хотел?.. – спросил Павлик, не называя, кто и когда. Но Костя понял его. Неслышно засмеялся.

– Чепуха, Павка! Это я так вчера, с переполоха! Что у него – мелкашка? Откуда? А вжарил бы из дробовика, так вся Буерачная окочурилась бы от страха… Это он во что-нибудь врезался спросонья. А вообще… – Костя поднялся, шагнул к выходу и, бесшумно приоткрыв дверь, поглядел вниз, хотя кушетки да и всей половины комнаты, где спала Вика, отсюда не было видно. – Ты, Павка, сейчас бери свою одежду, – начал он инструктировать, возвратясь к тумбочке. – То есть оденешься там, внизу! И вот что… Мы здесь теперь, как в блокаде! Понял?! Это я малость что-то недошурупил – недосмотрел то есть. Нам с Викой ни шагу шагнуть, ни показаться нигде! Понял?! Так мы либо померзнем все, либо с голодухи копыта отбросим. Надо, чтобы ты ходил везде на виду, как будто жили вы и живете. Если спросят: вчера уезжали, утром вернулись. Таня, значит, в театре. Может, опять поедете. А спросят, куда, скажешь: какое ваше собачье дело? Меня ты, ясное дело, не видел! А сам потихоньку разведаешь, что там, как… Ну, что сможешь! Это раз. Во-первых, то есть. А во-вторых, молочницу вашу нам сюда подпускать нет никакого резона. Сходишь за молоком. Выздоровел, скажешь, могу теперь сам ходить… Мы с Викой, если что, – в мансарду… Да, деньги! – Костя зашарил по карманам.

– Мама в стол положила… – напомнил Павлик.

– Мамины мы трогать не будем, Павка… Я теперь сам зарабатываю… Вот! – Достал из нагрудного кармана и, отбросив со лба волосы, протянул Павлику несколько мятых бумажек. – Отдашь за неделю! Я, правда, не знаю, сколько оно стоит. Но не дороже ж, чем пиво! Я так думаю.

Павлик спрятал деньги в карман, поднялся.

– Дров у нас на сегодня хватит, воды – залейся… Хлеб, масло есть… – вслух прикинул Костя. – Двигай, Павка! А то, может, всемирный потоп где, а мы и знать не будем! – Он приоткрыл дверь. – Валяй! – И когда Павлик уже оделся, Костя шепотом напомнил сверху: – Молока побольше!

– Я не пью молоко! – неожиданно отозвалась Вика.

А из-под одеяла так и не высунулась.

Костя чуточку подождал, не поступят ли какие новые сообщения снизу, и энергично замахал рукой: мол, жми, пока она молчит!

Николай Романович

Времени Павлик не знал. Но высокое небо, хотя и подернутое белесой наволочью, было ярким. От Жужлицы и от садов налетал запах снеговицы. А за речкой уже мелькали на Буерачной фигурки людей.

Окружающее с коричневой дорогой, тесовыми оградами вдоль нее, садами – такое неприветливое ночью, выглядело опять будничным, знакомым и не вызывало беспокойства… Сразу от калитки Павлик вышел на тропинку, что вплотную к заборам вела от одного двора к другому, и старался не упустить ни одной мелочи, которая вдруг может оказаться важной.

Главный интерес представлял для него пока дом Вики, и на подходе к нему он убавил шаг. Для виду нагнулся и обломил кусок заледенелой корки от рыжеватого, в грязевых потеках снежного бугорка, стал крошить его в ладонях.

Он даже не успел как следует испугаться, когда чьи-то сильные руки, легонько приподняв его за плечи, развернули на сто восемьдесят градусов. И на него в упор уставились как-то странно блуждающие, с косинкой глаза. Это первое, что заметил Павлик, оказавшись лицом к лицу с незнакомцем. Уже в следующую секунду тот распрямился, слегка отстранив его, и непонятно громко захохотал:

– Напугался?

– Н-нет… – растерянно проговорил Павлик. – То есть напугался…

Мужчина опять странно весело захохотал.

– Ишь ты! Пугливый, значит? – Достал из кармана большой белый платок, утер им руки. – Чего ж ты пугливый такой, а?

Павлик его не понял.

У мужчины были цепкие черные глаза, подбородок и щеки гладко выбриты, от висков красивыми тоненькими стрелками сбегали темные бакенбарды. Выглядел он молодо. Некоторая дряблость в лице и морщины у глаз появлялись, когда он смеялся. А черное пальто, серая шляпа и сверкающие лаком ботинки придавали ему строгий, даже начальственный вид.

Он оборвал смех, отдышался, глядя на Павлика.

– Что же это ты, а?.. – спросил он снисходительно и вроде бы непринужденно, по-приятельски – как это кажется взрослым, когда они разговаривают с детьми. – В мое время пацаны отчаянные были!

Павлик не знал, что сказать. Незнакомец исподволь все еще похохатывал. А при его внешней солидности эта дурашливость была не к лицу.

– Не здешний, а? Приехал откуда-нибудь? Или в гостях?

Не в силах избавиться от охватившей его скованности, Павлик опять замялся. К счастью его, на тропинке против дома Вики появилась жена сторожа Кузьмича, невысокая, полная, с яркими губами, про которую Татьяна Владимировна говорила, что она лет на тридцать моложе своего мужа и по виду годится ему в дочери. Она выбежала в одном легком платье, держа в обнаженных до плеч руках большой пуховый платок.

– Николай Романович! – Голос у нее был задорный, певучий. Мужчина оглянулся. – Вы упустите жаркое! Кузьмич сердится!

Только теперь Павлик догадался: пьяный!

Вместо ответа незнакомец хлопнул его по плечу.

– Ну, бывай! Лето большое – познакомимся! Кататься любишь?.. Подсохнет малость, покатаю! Я вашего брата люблю!

Павлик заметил наконец в проходе между заборами автомобильное колесо, а когда незнакомец вслед за женщиной направился к дому сторожа – разглядел и одинокий «Запорожец» у обочины, по ту сторону Жужлицы.

Мать не зря говорила, что нервы у него никуда не годятся. Эта пустяковая встреча совершенно испортила ему настроение. И к дому Васильевны он пошагал, уже начисто забыв о своих обязанностях наблюдателя.

Молочница Васильевна

Любую новость можно было узнать от Васильевны. Когда она приносила молоко и усаживалась «дать ногам роздых», голос ее, текучий, жалостный, проникал во все уголки дома, сквозь ширмочки, перегородки. Васильевна могла назвать поименно всех жильцов и садовладельцев на километры вокруг. И о каждом знала, кто как живет, чем занимается, у кого «куча» детей, а у кого «куча» добра или денег. Эта впечатляющая «куча» была ее главной мерой.

Но сегодня, кажется, только в доме Вики, логике вопреки, все оставалось на своих местах. От встречи с незнакомцем, как по волшебству, начались неожиданности.

Едва Павлик шевельнул щеколдой, на крыльцо тут же всполошенно выскочила Васильевна. Охнула, разглядев Павлика за оградой.

– Ты это… – Словно ждала кого-то другого. – А я и забыла про все! Не до того теперь! У меня же беда!.. Беда какая!.. – повторила она и, прижав к щеке ладонь, горестно покачала головой. – Забыла я про молоко! Совсем из ума!..

Павлик даже поздороваться не успел. Машинально подумал только, что если бы она не забыла и принесла молоко, они бы вряд ли открыли ей…

– Гришу-то моего… Матвеича!.. Лихоманка нынче… ударила!.. – нервно спотыкаясь на каждом слове, объяснила Васильевна. – Как с неба свалилось… горе-то!.. На скорой увезли… Матвеича!.. Пока ее доищешься, скорую-то!.. Я нынче и коровенку… позабыла доить!

Из глубины двора, как бы в подтверждение ее слов, послышалось жалобное мычание.

– Ты тутова… погуляй!.. – спохватилась Васильевна. – Я сейчас!

Горе сделало ее такой несчастной, что Павлику стало неловко.

Мир вверх тормашками

Наверное, он все же предчувствовал что-то… Мысли его все время возвращались к Ане. И теперь, едва в его распоряжении появились непредусмотренные двадцать или тридцать минут, он лишь для успокоения совести еще раз оглянулся назад, на дом Вики, ничего нового там не заметил и, нимало не колеблясь, направился к речке.

Жужлица расширялась в изгибе, поэтому бревенчатый мост через нее был перекинут метров за сто вправо от улицы, туда же по над берегом сворачивала дорога. А прямо по льду на ту сторону вели две слегка расходящиеся тропинки, благодаря которым дворы, отторгнутые Жужлицей, на зиму как бы естественно присоединялись к улице Буерачной.

Когда Павлик спустился на лед и, тронув записную книжку в кармане, словно бы она могла исчезнуть, почти побежал через речку, настроение у него было еще приподнятым. Он верно полагал, что, как ни обернутся дальнейшие события, Аня, для которой все в жизни было тем притягательнее, чем таинственнее и необычней, уж никак не останется равнодушной к его ночным приключениям. И, наверное, захочет посмотреть, как чувствует себя в новых для нее обстоятельствах Вика…

С этим настроением Павлик взбежал по откосу на противоположный берег… Но уже с первых шагов к дому Ани бодрость его поубавилась. Внутренне он со вчерашнего дня был постоянно напряжен и сразу уловил неладное за случайными, казалось бы, разрозненными деталями. Прежде всего, он обратил внимание на то, что в доме при дневном свете горят лампочки. Это напомнило ему, что и около полуночи, когда вся улица уже спала, Анины окна светились… А потом заметил и неприкрытую калитку, и веник у крыльца, брошенный как попало, и свесившуюся на одной прищепке простыню… В дверь он постучал уже неуверенно, робко…

Анина мать работала штукатуром, и с того последнего раза, когда Павлик был у них в гостях, ему больше всего запомнилось, что она любит петь. Пока Аня и Павлик смотрели марки, она расчесала и собрала на затылке в пушистый «хвост» свои длинные белые волосы, потом, засучив рукава джемпера, замывала крашеный пол в горнице, гремела ухватом у плиты, натирала морковь для пирожков, месила тесто и при этом ни на минуту не переставала петь. Сначала: «Ты разлюбил меня бы, что ли…», потом «Цыганку-молдаванку», «Называют меня некрасивою…» и опять «Ты разлюбил меня бы, что ли…», так что Павлик даже выучил эту песню. Голос у Аниной матери был, как у настоящей певицы…

Из-под шали на ее голове топорщились неряшливые пряди, когда она распахнула дверь. И ватная телогрейка была на одной нижней пуговице.

– Павлушка?! – Он еще ничего не понял, когда она, схватив его за руку, втащила в горницу.

– Откуда ты?! – Встряхнула его изо всей силы. Теперь он испугался, когда рассмотрел ее воспаленные глаза, отеки вокруг них от слез и бессонницы. – Ты слышишь?! – Не давая опомниться, она продолжала трясти его, бессознательно ухватив за локти. – Откуда ты?! Где Аня?! Павлушка! Слышишь?! – От неожиданности Павлик не мог ничего сообразить. – Ты меня слышишь или не слышишь?! – яростно повторила она. – Павлушка!

– А где… Аня? – очень глупо спросил он, потому что, глядя на нее, чувствовал, как нарастает в нем страх.

Все последующее перемешалось для Павлика. И было отчетливо, грубо своей определенностью, и словно бы расплывалось в его сознании мутным пятном, как расплывались перед глазами стены, мебель, черные кактусы в неровных просветах окон.

Анина мать то начинала плакать, уткнувшись лицом в ладони, то, промокнув о телогрейку слезы, опять встряхивала Павлика, подступая с теми же вопросами, то металась из угла в угол, непонятно бормоча и покусывая костяшки нервно сомкнутых пальцев… А он как остановился посреди комнаты, куда она затащила его, так и стоял, потерянный, неуклюжий.

Сначала он понял только, что Ани нет дома. И где она, неизвестно. Потом сразу новое, внезапное, как удар открытие: Ани нет со вчерашнего вечера. Около восьми часов, как это видели соседи, она взяла санки, отправилась через речку… и не вернулась. У Павлика она не была. В этом он мог бы поклясться. Потому что ждал ее. Ждал он, ждал Костя… Но ни клятв, ни доказательств не требовалось. Анина мать была не в себе и, часто повторяясь, говорила в пространство – не для Павлика.

Ночью, когда они думали, что вслед за ними прибежала мать Вики, стучала в дверь, окна, а потом жаловалась Кузьмичу Анина мать. Она уезжала к сестре и поздно вернулась. Павлику было бы мучительно солгать ей теперь, будто они не слышали стука. Но и лгать не требовалось.

После разговора с Кузьмичем, когда тот заверил, что Павлик и Татьяна Владимировна уехали, Анина мать держалась последней, заведомо фальшивой надежды, что Аня по каким-то причинам оказалась вместе с ними… Теперь ей и обманывать себя стало нечем.

Павлик что-то несвязно бормотал в ответ на ее многочисленные вопросы. Но окружающее мутилось перед его глазами, и от общей слабости временами казалось, что он может упасть…

Он сознавал, что поступает нехорошо, когда, выходя за дверь, сжимал в кармане записную книжку, почему-то боясь, что у него могут ее отнять. Ему нельзя было лишиться этой Аниной книжки…

Обессилевший, остановился на взгорке перед Жужлицей. У ног обрывался по вертикали желтый спуск, а впереди, по серой земле, насколько хватало глаз, рябили клетушки садовых домиков. И не сразу в переплетении множества стежек на льду вырисовались две – от берега к берегу… Мир будто перевернулся вверх тормашками, и уже ничто не могло вернуть ему прежнюю ясность.

Илька

– Эй! – неожиданно и громко раздалось над самым его ухом, когда Павлик в нерешительности остановился против дома Васильевны. Его сегодняшний выход оказался полным нежданных встреч, и все они чем-то неуловимо напоминали одна другую. Внезапности подстерегали Павлика на каждом шагу, и он продирался через них, как слепой, на ощупь, уже зная, что вот-вот окажется в главном тупике этого заколдованного лабиринта.

Мальчишка, что окликнул его и подтолкнул плечом, когда Павлик обернулся, тоже был удивлен, как и другие при встрече с ним.

– Здорово!

– Здравствуй… – ответил Павлик.

Тот был примерно одного с ним возраста и невысокий, но крепкий, с ярким румянцем на щеках. Шапка его торчала ушами вверх, а спереди была заломлена меховой опушкой на лоб, вроде козырька.

Засмеялся он хоть и дружелюбно, весело, но без причины, опять же чем-то напомнив Павлику утреннего мужчину, хотя это могло и показаться ему, потому что именно в эту минуту Николай Романович, собственной персоной, появился возле дома сторожа.

А мальчишка зачем-то еще оглядел Павлика: с одного боку, с другого.

– На девчонку похож! – объяснил он свое веселье. Павлику это не понравилось. Ему вообще не доставляло удовольствия то, что после больницы у него сделались огромные, – как говорят, девчоночьи глаза, а руки, шея да к грудь, и плечи стали тоньше, словно ужались.

Мальчишка заметил перемену в его лице, показал в сторону садов.

– Новенький?

– Новенький… – сказал Павлик, не очень вникая в сущность вопроса. Никаких враждебных намерений мальчишка не проявлял, а шалое озорство в его рыжеватых, даже пестрых глазах и веселые ямочки на щеках в любое другое время, наверное, расположили бы Павлика. А сейчас это было далеко не самым важным для него…

– Зовут как? – спросил мальчишка.

– Павка…

– А меня Илька! Илюха-кирюха! Илья, значит… – Мальчишка обернулся по направлению его взгляда. – А-а! Это братяш мой! Двоюродный. Вон там его мать, за речкой, тетка моя! – Илька показал вдоль Буерачной. – А Никола себе квартиру получил. В директорах теперь… – Илька хотел похвалиться и начал с гордостью, но по мере приближения своего высокопоставленного родственника заспешил: – Давай дружить, а?! Я тут один, с этой стороны! Будет компания! – Он протянул руку. И Павлик машинально подал свою, почувствовав мимолетное тепло к Ильке, Однако надо было взять еще молоко у Васильевны, бежать домой, рассказать обо всем, что случилось, Косте, посоветоваться… А голову его отягощала какая-то другая, и неуловимая, и навязчивая мысль…

– Илюха! – позвал Николай Романович. – Помоги мне транспортировать! – Он кивнул на проход между заборами, где оставлял колесо.

– А покатаешь? – отозвался Илька. – Сейчас! – И обернулся к Павлику. Но тот уже шагал прочь от него, назад, к речке.

Ужас

Хмарь, что спозаранку заволокла небо, мало-помалу таяла. И, постепенно очищаясь, сквозь дымчатый налет проступала голубизна. Но в безветрии как-то незаметно, бесшумно и сразу наплыли со всех сторон тяжелые облака. Солнце в просвете между ними слепило ровным, холодным сиянием. И морозец еще держался, хотя земля под ногами уже обмякла.

Павлик свернул по-над речкой в сосны. Здесь, на слежавшемся снегу, петляла вдоль берега, то приближаясь к нему, то уходя в глубину бора, скользкая тропинка, и разбегались между стволов четкие лыжные следы.

Было еще рано. А ближе к обеду, уже часам к десяти, в сосняке станет людно. Сюда приезжают кататься на лыжах даже из центра.

Павлик подошел к реке, где она, поворачивая на сады, в своем прежнем направлении, опять сужалась. Здесь тропинка была разъезжена, так как прямо отсюда, из глубины сосняка, на лед Жужлицы полукруглым выступом сбегала удобная горка, и каждый день после школы, а в воскресенье чуть не с утра бывало шумно от саночников. Укатанные дорожки разлетались веером до противоположного берега. Только с левой стороны выступа накануне мартовских оттепелей кто-то вбил в заледенелую землю толстый железный штырь с дощечкой: «Кататься нельзя!» И две дощечки с такими же надписями были приколочены гвоздями на ближних соснах. Там, слева, под горкой, в нескольких метрах от берега, на самой глубине, как говорят, бил родник. И едва спали морозы, на снегу обозначилось темное пятно, потом выступила наледь, а уже с первой оттепелью образовалась полынья. Когда взрослых не было поблизости, мальчишки катались тут, чтобы проскочить на санках у самого краешка полыньи. К этому озорству Аня относилась без одобрения, рассудительно заметив: «Ничего страшного нет, а утонуть можно. Зачем?»

Павлик не знал, что привело его сюда, к этой горке… Мысль о том, что Аня взяла с собой санки? Но она и раньше часто брала их, чтобы скатиться с крутого берега на той стороне… Правда, днем, когда бывало видно еще. И если даже вчера, по дороге к Павлику, она решила покататься в темноте – зачем бы она пришла сюда, в сосны?

Сосредоточиться Павлик не мог и не пытался. А ноги автоматически вели его вниз, к полынье. И взгляд скользил, не задерживаясь ни на чем…

У самой воды, где, нехотя пошевеливаясь, плавали набухшие комья снега, он остановился…

Наверное, если подойти близко и долго-долго смотреть в глубину, наступает прозрение, или приходит какое-то особое глубинное видение, но только взгляд проникает через толщу воды… Павлик не знал, как это происходит, и не думал об этом. А тогда… Тогда он закричал. Единственно это он хорошо помнит. Закричал страшно, во весь голос. И, рванувшись к полынье, упал сначала на одно колено, потом на четвереньки. Руки его по запястье утонули в кашице водянистого снега. Лед словно качнулся, прогибаясь под ним. И он прянул от воды, пятясь на четвереньках.

А крик уже не ослабевал в нем. И, беззвучный, долгий, разрывал грудь, сомкнутый внутри тисками страха.

На дне, под черной толщей воды, лежали санки с высоко загнутыми полозьями и красно-желтой решеткой сидения – какие были только у Ани.

Кричать сил уже не было, когда Павлик бежал через Жужлицу. Спохватился он уже на середине реки. Что-то подсказывало ему, что нельзя так бестолково, так вдруг ворваться в дом Ани… Поворачивая назад, к садам, он упал. И вскочил в то же мгновение. Дом Васильевны был первым от реки. Поэтому Павлик устремился теперь к нему… Хорошо, что его догнал с противоположной стороны, от машины Николая Романовича, Илька.

– Ты чего, Павлуха?! – Он ухватил Павлика за рукав. – Слышь?!

– Там… в проруби… санки! – Павлика трясло с головы до ног. Он показал в сосняк, по направлению горки. – Анины санки! В воде! – И только тут, впервые, последней надеждой мелькнула мысль, что это всего лишь санки – не сама Аня! – Около горки… В проруби… – машинально повторил он. Илька понял его и испугался.

– Ты… ладно… – пробормотал он. – Я сейчас!

Илька метнулся к дому Васильевны, забарабанил в калитку, потом – к своему дому, побежал через Жужлицу, на противоположный берег, откуда уже посматривал в их сторону Николай Романович.

Наверное, Илька тоже кричал. Павлик его не слышал. Опустошенный, вдруг обессилевший, он побрел назад, в сосняк. И когда вышел на горку – к полынье сбегались люди… Прошло, должно быть, совсем немного времени. Но откуда-то появились доски. Их укладывали вокруг полыньи крест-накрест, чтобы не провалиться.

Николай Романович прибежал с багром. Передал его мужикам, что были у воды. На горке, теснясь возле запрещающей надписи «Кататься нельзя!», сокрушенно ахали женщины. Аниной матери не было среди них – это Павлик видел.

Когда над водой появились красно-желтые, вызывающе яркие санки, Павлик невольно прижался к сосне, под которой сидел…

И вздрогнул, когда его тронули за плечо…

Васильевна. Она выскочила на стук вместе с бидончиком. Теперь сунула его Павлику.

– Чего уселся? На снегу-то? А?

Этот бидончик Татьяна Владимировна купила специально для молока и каждый день мыла его с порошком, хотя сама же говорила, что Васильевна – женщина чистоплотная. Откуда-то появился Кузьмич, раскрасневшийся, тяжелый. Дыхнул перегаром.

– Иди-ка домой, малый! – Хотел поднять его. – Иди, иди!

Павлик встал сам. Он уже овладел собой. И знал, что мужики напрасно вышаривают дно Жужлицы здесь, на течении, где родник…

А народ все прибывал, и это непонятно тяготило Павлика.

Повинуясь Кузьмичу, который раз или два легонько подтолкнул его в сторону дома, он перехватил из руки в руку бидончик и машинально побрел между сосен прочь от горки.

Мир перевернулся не для всех

Когда он вышел на дорогу и тропинкой вдоль оград поплелся к дому, все как-то разом улеглось в его сознании, потеряв остроту внезапности, стало прошлым… В настоящем были только факты: Анины санки стоят возле полыньи, Ани больше нет, а он идет с бидончиком, несет молоко…

Лишь появление баптиста на дорожке у дома Вики снова внесло смятение в эту жуткую ясность. Возвращенный куда-то в начало своих переживаний, он вспомнил, что красивая Вика спит сейчас у них дома, – здесь тоже многое требовало разрешения.

И все-таки Павлик избежал бы встречи, спохватись он чуть раньше. Теперь свернуть ему было некуда. А из калитки почти вслед за баптистом появилась мать Вики. Оба выжидающе уставились на Павлика.

Павлик первым сказал «здравствуйте» и остановился, потому что Викина мать загородила ему дорогу, и в глазах ее застыло то же безрадостное изумление, как у всех, с кем сводили его сегодня обстоятельства.

– Ты откуда здесь?! – воскликнула она вместо приветствия и даже вытянула перед собой руки, словно бы заклиная его не двигаться.

– Оттуда! – Павлик мотнул головой в сторону Жужлицы.

– Здесь откуда, у нас?! – быстро уточнила мать Вики, сдвинув изломанные к переносице брови.

– Мы тут живем. С мамой.

– Где?!

Павлик показал ей на дом.Баптист во время этих переговоров молча переводил взгляд с одного на другого.

– Вы?! Здесь?! – переспросила Викина мать все с тем же мученическим выражением на лице. – Когда вселились?!

– Вселились… – неопределенно ответил Павлик.

– Ты меня помнишь?!

Павлик догадался помедлить для виду.

– Вы приходили к нам… в городе.

– Это, я говорила тебе, племяш того, анчутки! – объяснила она баптисту. И тот сразу взял инициативу на себя.

– Мать дома?!

– Мама уехала… На гастролях.

– А брат ее?! Дядя он тебе! Где?! – Баптист не терзался, как Викина мать, он был просто раздражен и не скрывал этого. В любое другое время сама необходимость фальшивить уже смутила бы Павлика. Но тут к горлу подступила еще большая злость, и ответил он вызывающе:

– Откуда я знаю?!

– Адрес его правильный? – торопливо вмешалась мать Вики, боясь, что квартирант испортит ей переговоры. И, вынув из рукавички сложенную в квадратик бумажку, развернула ее перед Павликом.

Адрес на бумажке был верным. Но Павлик опять догадался слицемерить:

– А зачем вам?..

– Не твое дело! – зло оборвал его баптист. – Отвечай, когда взрослые спрашивают! – Жесткие складки на его щеках обозначились при этом еще резче. А глаза вдруг сделались маленькими-маленькими… Теперь Павлик испытал даже удовлетворение от одной возможности соврать баптисту:

– Бабушка живет по этому адресу. И дядя Костя.

– Ну вот! – обрадованно вздохнула Викина мать, подступая к баптисту. А тот немножко отстранился от нее.

Павлик ждал, что теперь будущий Викин отчим погонит его каким-нибудь злобным «проваливай!», но заметил, что взгляды баптиста и Викиной матери направлены куда-то через его голову, и услышал бодрый, по-солдатски чеканный голос за спиной:

– Здравия желаю!

– Здравствуйте… – растерянно пробормотала Викина мать, отступая к забору. Баптист нехотя буркнул:

– Здоров…

На дорожке, за спиной Павлика, вытянувшись по стойке смирно и взяв правую руку под козырек, стоял долговязый суворовец с ярко начищенной бляхой и красными лампасами на брюках. Взгляд у него был, под стать голосу, бодрый, а нос не по-мальчишески так высоко вздернут, что казалось, тянет кверху всю его голову.

Воспользовавшись моментом, Павлик шагнул мимо Викиной матери к дому. Но у калитки Мелентьевых, у которых мать наказывала брать соленья, вспомнил, что выходил из дому с поручением… Задержался, чтобы негромко шевельнуть щеколдой, и слышал весь разговор у дома Вики.

С вопроса о ней суворовец и начал:

– Вика здесь живет?

– О-о… – горестно воскликнула Викина мать, поднимая, как для молитвы, руки. – Еще один! – Баптист движением руки остановил ее.

– Зачем тебе Вика?

– Мы договорились, – не растерялся суворовец.

– О, господи! – не выдержала и снова запричитала Викина мать. – Сколько же вас?! Что вам, других девочек нету?

Павлик неприятно поежился.

Вмешался, опять останавливая Викину мать, баптист.

– Уехала Вика! – бросил он суворовцу, как обругал. – Нет ее!

Но суворовец оказался настойчивым. Взял руку под козырек.

– Куда уехала? – И опустил руку.

– Да к такому же, как ты! – окончательно разъярился баптист. – Куда еще?!

Павлик думал суворовец оскорбится. А тот хладнокровно поинтересовался:

– Когда она вернется?

– Откуда мы знаем?! – почти простонала Викина мать. – Оставьте вы ее в покое, ради бога!

Суворовец помедлил, прежде чем уйти. Потом снова отдал честь.

– До свидания! – И, лизнув губы, двинулся в обратном направлении.

Баптист повернулся к Викиной матери.

– Может, все-таки одна съездишь? Дела у меня…

– Нет, нет! Ради бога! – испугалась Викина мать. – Ты мужик, тебе будет все проще! Скажешь слово… А завтра назад! Ведь у меня вся надежда теперь только на тебя! – Она готова была заплакать.

– Скажешь ей… – проворчал баптист. – Она сама скажет…

Викина мать оглянулась на Павлика. Тот застучал щеколдой.

– Не-ту и-их! – громко пропела, неожиданно появляясь от своего дока, полногрудая, улыбчивая жена Кузьмича.

– Мне мама велела… капусты взять, – оправдался Павлик.

– Не-ту и-их! – сверкнув белыми зубами, повторила, не останавливаясь возле него, молодая женщина. Теперь она была в пальто, но, как всегда, с непокрытой головой. – Завтра приедут! – объяснила она Павлику и остановилась перед Викиной матерью. – А вы чего?! Или не слышали?

– Да слышали… Тут своих забот хватает! – отмахнулась Викина мать.

А та, глянув на чемодан у забора, неожиданно всплеснула руками:

– Никак Вика опять сбежала?! – И, высоко запрокинув голову, она залилась долгим, радостным смехом.

– Ну ладно, трогаем… – проворчал баптист.

Уже отойдя на порядочное расстояние, Павлик все слышал веселый голос: «Ай, да Вика! Ну, девка!..» И все это было очень тягостно Павлику, очень угнетало его какой-то абсолютной своей ненужностью.

Дома

Костя чистил картошку на кухне, а Вика, разыскав где-то и натянув на себя голубой спортивный костюм Павлика, сидела, подобрав ноги, на кушетке, листала какой-то альбом.

– Ой, Павлик! – обрадовалась она ему.

Павлик буркнул в ответ:

– Я сейчас… – И, зачем-то показав ей бидон, шагнул в кухню.

Костя был тоже рад ему. Положив набок табурет, он сидел над кастрюлями, в одной из которых была картошка, в другой вода, между ними возвышалась горка очисток. Свои длинные, роскошные волосы он повязал ремешком, как делал это на заводе. И вид у него был мастеровой.

– Ну, как?! Чего ты долго?! – Павлик поставил бидончик на плиту, как это делала мать, и остановился против Кости, тупо глядя на большой кухонный нож в его руке. Костя насторожился. – Ты чего, Павка?.. Что-нибудь не лады, а?..

А Павлик просто не знал, что сказать ему, как сказать…

Костя заметил это. И хотя все время говорил шепотом, чтобы не услышала Вика, теперь вовсе понизил голос:

– Случилось что-нибудь, да, старик?..

– Аня… – наконец проговорил Павлик, по-прежнему бессмысленно тараща глаза на нож в Костиной руке, и запнулся. Потому что не мог сказать: «Пропала Аня, нет ее больше», хотя мысль эта сверлила мозг. Сказал: – Аня куда-то делась…

Костя оглянулся на ширмочку, привстал, чтобы включить репродуктор, штепсель которого мотался по стене рядом с ним. В уши грохнула оркестровая музыка.

– Ой, хорошо! – донеслось из комнаты. – Чего вы раньше не догадались?

– Как это – делась?.. Куда делась? – тревожно спросил Костя.

Павлик с пятого на десятое рассказал ему, как побывал за Жужлицей, об Аниной матери, о санках в полынье…

И Костя наверняка понял, что это значит. Уронив нож, обхватил голову руками, потом жестко провел по волосам от висков к затылку.

– Нет, Павка! Не может быть! Тут что-то не так! Она еще найдется, вот увидишь! Ну, чего ты?! – Костя встал, заметив недоверие в его лице. – Чего ты – совсем?! – Легонько встряхнул Павлика. – Ерундово только, что я тут… Ну, выскочить не могу! Одно у нас к одному… Самое главное – ты не волнуйся раньше времени! – Павлик слушал его как бы автоматически, потому что должен был слушать… – Ну! – приободрил его Костя. – Держишься?! – Павлик кивнул. – Это главное, старик! Нос не опускать! Все как-нибудь… – Костя оглянулся на картофельные очистки у ног и в досаде опять опустился на табурет. – Мы, Павка, еще разберемся в этом деле! Я вот сейчас…

Павлик не забыл, что Костю должно беспокоить и другое. Рассказал, как повстречался с баптистом, Викиной матерью, о чем они расспрашивали его. Теперь уехали… Здесь все шло по плану, и это немножко обрадовало Костю. А глядя на него, и Павлик почувствовал некоторое облегчение. Но про суворовца и про жену Кузьмича он говорить не стал.

– Ну, Павлик! – нетерпеливо позвала Вика, словно бы она окликала его уже битый час. Костя схватился за картошку.

– Я, Павка, быстро это соображу!.. Ты посиди с ней! И не беспокойся. Может, все обойдется. Только… – Костя замялся, подыскивая нужное слово. – Ты ей не говори… Ну, про Аню! Ничего мы еще не знаем. Вот дела… – сокрушенно вздохнул Костя и с удвоенной энергией принялся за картошку. Павлик вышел от него в комнату.

– Ну, чего ты там?! – упрекнула Вика. – Иди сюда. Откуда это у вас картинки? – Павлик подошел одетым. Вика обратила на это внимание. – Почему ты пальто не снимаешь? Гулять собрался?

И ее радостная улыбка, и гнутые пряди, которые она уложила серпами на висках, и все это легкое облако ее пушистых волос чем-то неожиданно покоробили Павлика. Только теперь он с неприязнью подумал: зачем она костюм взяла? Да еще без разрешения…

Вика перемены в его настроении не заметила.

– Садись. Погляди… – Она притянула его за рукав, усаживая рядом с собой. И листнула альбом, чтобы найти какую-то репродукцию. Но, взглянув на Павлика, неожиданно расхохоталась. И, запустив руку в его теплую шапку, сдернула ее с головы. – Где это ты, а?!

Из необходимости быть вежливым Павлик замкнулся, чтобы не выдать своей неприязни. И как безразлично слушал ее, не вникая в смысл того, о чем она говорит, так безразлично уставился теперь на шапку в ее руке. Потом взял и равнодушно осмотрел ее. Мысли его работали вяло, как одеревенелые, и тогда он еще ни о чем не догадался.

Кожа под кроличьим мехом была аккуратно разорвана поперек головы, словно бы он где-то со всего маху налетел на гвоздь или на сучок…

– Где это ты?! – радостно повторила Вика. И зачем-то взъерошила ему волосы, которые были хоть и не такие длинные, как у Кости, но такие же густые, темные.

– Я сейчас… – буркнул Павлик, вставая и направляясь к двери. Причина искать свою старую шапку давала возможность избавиться от Вики. О том, что шапка ему вообще не нужна сейчас, он даже не подумал.

– Куда же ты? Павлик! – рассердилась Вика. Он оглянулся.

– Я сейчас… Шапку найду…

И, выйдя в коридор, тщательно прикрыл за собой дверь. Его старая каракулевая шапка висела на гвозде рядом с выходом, и была чуточку маловата ему. Татьяна Владимировна долго жаловалась, пока он носил ее, что стало невозможно купить хорошую шапку. И позавидовала однажды, увидев Аню в новенькой, белой: «Вот бы Павлику такую же…» Аня сказала, что какая-то бабка продает с рук на Буерачной. Татьяна Владимировна побежала и принесла Павлику эту, кроличью…

Теперь он повесил ее на гвоздь вместо каракулевой. Помедлил, раздумывая, возвращаться ему или не возвращаться… Зачем-то еще раз придавил спиной дверь и решительно скользнул на улицу.

В пустоте

Только здесь он спохватился, что, наверное, должен рассказать Вике про свою встречу с ее матерью, про их отъезд…

Но распахнул калитку и двинулся к реке. Единственным желанием было – никого не встретить, чтобы не думать, не отвечать на вопросы…

Улица, к счастью, выглядела пустынной даже за Жужлицей.

К полынье он вышел не по тропинке, что вдоль реки, а через огороды, и сначала долго наблюдал со стороны, затаившись под укрытием сосен, потом, когда убедился, что никого из знакомых около горки нет, подошел ближе. Людей возле горки стало больше. Все терпеливо ждали чего-то и, разбившись на группы, судачили между собой.

Внизу, у самой воды, прохаживался туда-сюда милиционер.

Анины санки стояли на том же месте. А ее матери все не было… Теперь это уже обеспокоило Павлика. Может, она еще не знает?..

Когда остановился над спуском, не мог вспомнить, зачем шел. Потом спохватился: думал послушать, о чем толкуют между собой люди. И некоторое время теперь ловил обрывки чужих бесед… Но люди говорили каждый о своем.

В группе мужчин обсуждали позавчерашнее ограбление в Зареченском. Павлик слышал это еще накануне от матери.

– А чего это милиция здесь? – спросила старушка в сиреневом пальто у соседки. Та оказалась без зубов, но говорливая, звонкоголосая:

– А стережет! Мож, снежок! Мож, санки…

Как всегда в подобных случаях, между взрослыми сновали мальчишки.

Павлик двинулся назад, в сосны. И тем же путем, через огороды, вышел на улицу. Облака заволокли все небо. Оно сделалось низким, серым. И огороды, черепичные крыши, деревья в садах, даже воздух – стали серыми. Павлик не шел, а словно бы плыл в этой серости, как в пустоте. И в пустоте медленно ворочались его мысли, не наталкиваясь ни на что, ни на чем не задерживаясь.

Стиснул в кармане записную книжку. Она все время как бы поддерживала его. Но вместе с тем и немножко пугала почему-то, эта Анина книжка.

Завтрак

Костя притащил из кухни табуреты, несколько передвинул мебель, так что Вике оставалось только свесить ноги, чтобы оказаться за столом. Хлеб, чашки, сахарница, мед были уже расставлены. Не хватало сковороды с картофелем, аромат которого доносился из кухни. Ждали Павлика.

На этот раз он сразу снял пальто, шапку, повесил их у двери.

Костя, похоже, рассказал Вике о ого встрече с матерью. Сам обрадованно прикрикнул:

– Давай быстро, Павка! Сгорает все у меня!

А Вика, отложив какой-то новый альбом, упрекнула:

– Ты почему сбежал? И не сказал ничего.

– Я сейчас… – повторил Павлик, направляясь в кухню, к умывальнику, словно не знал других слов. А когда вернулся, на столе дымила большая никелированная сковорода, в которой Татьяна Владимировна обычно тушила мясо. Картофель Костя разложил по отдельным тарелочкам. В его прошлый наезд они с Павликом не утруждали себя такой богатой сервировкой, ели прямо из сковороды.

– Давай, Павка, энергичней. Не раскисай! – многозначительно добавил Костя. Вика нехотя ковыряла вилкой в своей тарелке.

– Ты почему не рассказал мне про маму?

– Я Косте рассказал… – возразил Павлик, отводя Викин упрек.

– Ну и что? А мне? Это же моя мама! – заметила Вика. И, убедившись, что с этим никто не спорит, поинтересовалась: – Какая она была, а?..

– В пальто… С чемоданом, – довольно глупо ответил Павлик.

– Я тебя не о том! Плакала она, да?

Павлик неопределенно повел плечами.

– Будем мы или не будем завтракать? – вмешался Костя. – Павка, жми свое молоко! Ну, чего ты, Вика?

Она подцепила на вилку ломтик картофеля. Губы ее припухли.

Должно быть, Костя еще не пробовал своего жарева. Павлик невольно дернулся. А Вика, едва лизнув подрумяненный ломтик, тут же вытолкнула его назад и, неожиданно всхлипнув, бросила вилку на стол.

– Не хочу я его!

Картофель имел странный, если не сказать отвратительный, привкус, так что Павлик даже не понял, в чем дело. А Костя удивился:

– Почему, Вика?

– Я не люблю картошку! – Она передернула плечами. Костя немножко растерялся, придвинул ей масло, потом предложил сварить яйца.

– Не хочу! – закапризничала Вика. – Что ты мне, каждый день яйца?

Это озадачило даже Павлика.

Наконец она взяла банку с медом и неожиданно спросила:

– А ты, Павлик, почему убегаешь от меня все время?

– Я н-не убегаю… – Он смешался.

– А я сказала тебе: посиди, а ты ушел! – Павлик не успел придумать какое-нибудь сносное оправдание, она уточнила: – Я не нравлюсь тебе, да?

Павлик невольно глянул на Костю.

– Я шапку искал. Потом вышел…

– Если я не нравлюсь тебе, ты скажи, – обиженно предупредила Вика.

Костя попробовал-таки свой картофель, даже проглотил и, вытаращив глаза, с минуту не мог произнести ни слова. Наконец выдохнул:

– Кажется, я его содой посолил… Два раза! Или три?.. Склероз! Ведь колебался: мелкая очень!

Вика сразу повеселела, так что Павлик почувствовал облегчение.

– Значит, не влюбился ни в кого! – заметила она Косте. И чуточку покраснела. Костя схватил сковородку, вывалил на нее картофель из тарелок, побежал в кухню, к помойному ведру.

– Ешьте масло пока! А уж на обед сообразим что-нибудь!

– На обед будем в карты играть! – сообщила Вика.

Наедине с Аней

Воспользовавшись минутой перемирия за столом, Павлик допил свое молоко и под этим предлогом отказался от чая. Бормотнув безадресное «спасибо», шажок за шажком удалился в мансарду.

Его все больше и больше тревожила Анина записная книжка. Еще час назад Павлик не решился бы заглянуть в нее – у Ани могли быть свои секреты. Но теперь все переменилось и многое стало можно. Даже необходимо. Пришло и не давало покоя ощущение близкой разгадки. Хотя Павлик не знал даже того, что он должен разгадать… Но чувствовал присутствие какой-то очень важной тайны за внезапностью последних событий.

В мансарде он закрылся и некоторое время стоял у двери, боясь, что кто-нибудь войдет следом. Сейчас некстати был бы и Костя…

На топчан, к самому окошку, где было светлее, он забрался довольно решительно. Но достал и раскрыл книжку все же с чувством некоторого беспокойства, вины перед Аней…

Строчки у нее ровные, бережные. Где полагается заглавная буква, где перенос – все, как положено…

Нет, для постороннего человека здесь не было каких-нибудь открытий. Для Павлика, который лучше других знал Анины планы, радости и огорчения, тем более не представляли чего-то нового эти аккуратные записи в маленьких клетках блокнотных страниц. Но как раз то, что все здесь – от строки до строки – было ему знакомо, все так или иначе напоминало всегдашнюю, живую, упрямую, очень сильную Аню, и придавало книжке в его глазах особую значимость… Хотя он так и не нашел в ней разгадки.

Здесь были помечены для памяти наиболее важные из преданий великих инков: о сыне солнца, об исчезнувшем золотом храме; заметки о природе Южной Америки. Со второй половины книжки часто упоминалось о нем: «Павлу от температуры нужен женьшень. Никто не знает, может, женьшень растет и в сельве». В записках да и вообще за глаза, например, обращаясь к Татьяне Владимировне, она всегда называла его строгим – Павел. «Летом, когда Павел выздоровеет, надо научиться у него ловить рыбу, копать червей. Рыба заменяет мясо». А там, где она писала при нем о красоте, позже маленькими буквами, потому что не хватало места, но, как всегда, аккуратно, было приписано, уже другими чернилами, наверное, дома: «Если бы я была красивой – я бы все равно не стала дурой».

Павлик опустил на колени книжку и долго смотрел в окно, где, почти невидимая за пыльными стеклами, начиналась улица Буерачная, и, медленная, струилась подо льдом Жужлица…

Четыре страницы выписок из Большой Советской Энциклопедии с характеристиками и латинскими названиями тропических деревьев. Две строчки о матери: «В детстве мама тоже не умела петь. Голоса не было». Про школу: «Если бы учить задавали только что нужно тебе, что нравится – все стали бы отличниками». И, наверное, после какого-то разговора с Татьяной Владимировной: «Я обещала никогда не волновать Павла. У него от этого температура». Потом снова: «Красивый – это, значит, красный, хороший человек». Слово «красный» было подчеркнуто.

Павлик просмотрел всю книжку, страничку за страничкой, хотя и знал, что времени у него мало. После той фразы, что она записала здесь, при нем: «Тридцать шагов от секвойи, против бури», – наверное, тогда же, вчера вечером, была сделана приписка: «Только я сама знаю, что трусиха». И больше ничего. Эта фраза выделялась небрежностью почерка и загибалась вниз по странице, как будто Аня очень спешила… Может, ей просто нелегко было сделать это признание, даже перед собой…

Павлик невольно сопоставил эту запись с другой, что была сделана раньше: «Храбрый человек – это который побарывает страх».

Но все это не внесло ясности в его навязчивые сомнения.

Павлик закрыл книжку, и в медленной тишине к нему вернулось ощущение пустоты вокруг. Страшной – оттого, что Ани больше нет… И никто не найдет страны Эльдорадо, чтобы узнать самые главные тайны инков…

Очнувшись, он торопливо соскользнул на пол, когда скрипнула лестница, и столкнулся с Викой уже у двери.

– Днем, Павлик, здесь моя комната! – напомнила ему Вика.

– Я на одну минутку, – оправдался Павлик, протискиваясь к выходу, так как боялся, что она задержит его. – Я сейчас…

Но Вика лишь предупредила вдогонку:

– Помоги Косте! Будем в карты играть. – И она показала колоду, на которой Татьяна Владимировна гадала себе и Павлику, что было, что будет, что на сердце лежит…

В кольце осложнений

В комнате был наведен прежний порядок: стол отодвинут на свое место, лишние табуреты убраны. Костя занимался посудой на кухне.

Павлик остановился посреди комнаты, сознательно удерживая себя в том не по-хорошему взвинченном состоянии, которое охватило его в мансарде, перед приходом Вики.

Осторожно приоткрыв дверь, он вышел в коридор. Снял кроличью шапку и заново внимательно осмотрел ее. Через дыру на макушке почти свободно проходила ладонь. Павлик стоял в коридоре, уставившись на эту великолепную прореху, пока не озяб.

Костя мыл посуду: в большой алюминиевой миске перед ним отмокала грязная, в другой, чуть поменьше, должна была, по замыслу, купаться чистая.

Услышав движение за спиной, он оглянулся, виновато спросил:

– Голодным ты остался, Павка? – Павлик вместо ответа протянул ему шапку. – Ого! – Костя присвистнул, ковырнув мокрым пальцем прореху. – Где это ты умудрился?

– Я не умудрялся… – возразил Павлик.

– Ну, налетел!

– И не налетал… – продолжая держать перед собой шапку, сказал Павлик.

Костя поглядел на него, потом на шапку, опять на него, и снова, уже внимательнее, на шапку. Улыбка постепенно сошла с его лица. Приткнув на угол плиты мокрую тряпку, он схватил полотенце, скомкал его, чтобы высушить ладони, и осторожно, как берут хрупкие вещи, перенял у Павлика его головной убор. Нахмурился.

– Ты чего это, Павка, а?

– Я ничего… – тихо сказал Павлик.

– А что ты думаешь?.. – Он положил шапку на табурет перед собой.

– Я, Костя, нигде не налетал… – повторил Павлик.

Наверное, Костя ждал, чтобы Павлик опроверг его догадку. Хотя уйти от нее было невозможно.

– Нет, старик, здесь что-то не так… – испуганно проговорил он.

Тогда Павлик напомнил сам:

– Но ведь мы слышали выстрел?..

Костя выглянул из-за ширмочки на лестницу, что вела в мансарду, хотел пригладить, но только еще больше перепутал обеими руками волосы.

– Об этом я, Павка, все время думаю! Но только… Зачем ему в тебя стрелять? – Павлик пожал плечами. – Нет-нет! – сам себе возразил Костя. – Я думал, в крайнем случае, он шуганул в воздух. Попугать!

Павлик невольно вздохнул. Помедлил.

– А это он стрелял, а?..

– Почему ты спрашиваешь? – насторожился Костя.

– Со двора это было?..

– Ну, ясно! Прямо за спиной у меня. Как над ухом!.. – Костя недоумевающе хмыкнул. И переспросил: – А почему ты сомневаешься?

– Я не разобрал… Ну, испугался тогда, – признался Павлик.

Костя снова взял шапку и долго, безрезультатно исследовал ее. После чего повторил, убеждая, скорее, себя, чем Павлика:

– Нет… Зачем ему в тебя стрелять?

– Может, не разглядел? – спросил Павлик. – Вы же у забора были, вас не видно… А я на огороде…

Костя сел на табурет и уставился в стенку перед собой. На лбу его впервые прорезалась между бровей вертикальная складка. Павлику стало почему-то жалко его. Он переживал сейчас и за него, Павлика, и за Аню… А вдобавок и с Викой все теперь оказалось не так просто, как это представлялось накануне.

Костя словно бы разгадал его мысли. Ободряюще улыбнулся: мол, не вешай коса!.. Павлик взял с его колен шапку. А Костя еще раз повторил:

– Нет… Нет, Павка! У меня это не умещается. Чтобы взять и вот так – в человека… шарахнуть! В тебя, значит. Или в меня.

Павлик переступил с ноги на ногу.

– Ты меня отпустишь, а?..

Костя понял его, глянул вверх, где сейчас была Вика.

– Я, Павка, вызволю тебя, как штык! Ну, немножко ты, конечно, побудь. Поиграешь там или что… – Между бровей его снова обозначилась резкая складка. – И вот еще что. Ты не выдумывай себе ничего. Не может быть, чтобы с Аней… – Костя запнулся. – Лучше скажи, о чем вы толкуете с ней, когда вдвоем?.. – И сам спохватился. – Ах, это вы про инков… Нет, с Викой насчет инков не пройдет…

Пиковый баптист и пиковая дорога

Павлик зря сказал, что плохо играет в карты, что Татьяна Владимировна, в основном, гадала на них.

Вика обрадовалась, потребовала учить ее. Перешли в нижнюю комнату, так как наверху было тесно. Вика забралась на кушетку, а Павлик и Костя расположились против нее на табуретах.

– Это дорога, я знаю, – сказала Вика, показывая крестовую шестерку. – А это? – Она показала червовую.

– Это тоже дорога, – ответил Костя. – Только червовая.

– А что это значит?

– Это значит, она не такая нудная, – объяснил Костя. – Ну, покороче и повеселей. Дорога дороге ведь рознь!

Вика посмотрела на Павлика. Тот машинально кивнул, подтверждая вольное Костино толкование, тем более, что другого он сам не знал.

Тут Вике попался на глаза пиковый король, которому Павлик пририсовал однажды боевую солдатскую амуницию: гранаты, винтовку, и два случайных штриха на лице сделали его чем-то похожим на Викиного квартиранта, ее будущего отчима.

– Ой! Дядька Андрей! – радостно воскликнула Вика. – Кто это ему подрисовал?!

– А почему он баптист? – неожиданно для себя спросил Павлик.

– Какой баптист? – удивилась Вика. – А, это Костя придумал! – Она пригляделась к пиковому королю. – Потому что он засядет у себя в комнате… Каждый вечер! Есть у него портфельчик такой, достанет его… Пошелестит чем-то и бормочет, бормочет… Все равно, что молится! Я раз вбежала случайно, думала, его нет, так он чуть не стукнул меня!

– А почему он не работает? – спросил Костя.

Вика посмотрела на него и чему-то улыбнулась.

– Работает он. Или числится! В какой-то охране, ночью. То его нет неделю, то месяц никуда не ходит. И что в нем мама нашла? Хоз-зяин! Уж лучше бульдога купить… Правда? – спросила она Павлика, который понял из ее речи только то, что баптисты молятся…

– Лучшую комнату ему! И чтобы я его еще слушалась! Домой – в семь часов! В кино – только по воскресеньям!..

Павлику все это было неинтересно. Да и Косте, наверное, тоже. Вика в конце концов заметила это.

– Ладно. Давайте погадаем.

Закусив кончик языка и чему-то улыбаясь про себя, она разбросала карты… Павлику выпали бубновый интерес и пиковая дорога.

Ее толкнули

Он вышел к Жужлице и спустился на лед, откуда можно было увидеть горку. Люди, кучками, по-прежнему толклись на склоне ее, и даже санки оставались как будто на том же месте, возле полыньи.

Одной из тропинок, что выходила на правую сторону Буерачной, Павлик пересек Жужлицу и взобрался на противоположный берег.

В доме Ани продолжали бесполезно светиться лампочки, и растерзанно открытая калитка, сразу будто покосившаяся на больших кованых петлях, слабо скрипнула отчего-то, когда Павлик проходил мимо.

У крыльца, как и на горке, толклись женщины. На Павлика они не обратили внимания, когда он поднялся на крыльцо и, приоткрыв слабо захлопнутую дверь, вошел в дом. Остановился на пороге.

Анина мать, в той же телогрейке, какая была на ней утром, лежала поверх одеяла на кровати, в беспорядке подмяв под себя шаль, и длинные волосы ее, разметавшиеся по белым подушкам, были мокрые. Две женщины мочили в тазике полотенца и прикладывали их по очереди к ее груди под разорванной кофточкой, ко лбу.

За столом, в стороне от них, вытянув перед собой руки, недвижно сидел какой-то мужчина, тупо уставившись воспаленными глазами то ли на Анину мать, то ли на коврик на стене рядом с ней. Павлик понял, что здесь он пока не нужен. И когда мужчина обратил на него свои красные, немножко расширенные, как у безумного, глаза, он вышел.

Что этот мужчина за столом Анин отец, догадаться было нетрудно. Хотя Аня всего раз говорила о нем, что с ними он не живет, но тоже работает на стройке, каменщиком…

Павлик пересек Жужлицу в обратном направлении и тропинкой вдоль реки вышел на горку. Он ошибся: люди хоть и толклись обособленными кучками, но прежних разговоров не было, так как внимание всех привлекали двое – огромного роста милиционер, широкоплечий, краснолицый, с белыми ремнями поверх шинели, и гражданский рядом с ним. А санок возле полыньи уже не было.

Эти двое только что поднялись от воды, когда он вышел на горку, и двинулись в сторону дороги, очевидно, к машине, которую он видел у моста, так что Павлику пришлось посторониться, пропуская их по тропинке мимо себя. Другой милиционер, как и раньше, топтался у воды.

Гражданский, в легком сером пальто и такого же цвета войлочной шляпе, двигался на два шага впереди своего попутчика, и, может быть, это, а возможно, привычная, даже красивая небрежность, с какой сидела на нем штатская одежда, без подсказок выдавали в нем главного.

– Ну, вот и вся их работа! – сказала знакомая старуха в сиреневом пальто. – Сколь они так ищут-свищут! Про Зареченский я уж не говорю, что позавчера! Ювелирный лет пять никак… Мурзика или Бурзика шайка! Вот бы где следовали!

Павлик отошел от нее и сверху долго смотрел на полынью. Но теперь он видел только черную поверхность воды…

Илька подошел сзади, легонько подтолкнул Павлика, давая знать о себе. Шапка его по-прежнему торчала ушами вверх. И по-всегдашнему играли на щеках веселые ямочки. Но во взгляде была непривычная настороженность, словно он понимал, что случившееся имеет к его новому знакомому самое непосредственное отношение, и сочувствовал Павлику.

Павлик был признателен ему за это.

И улыбнулся Илька не совсем уверенно. Заметил:

– Ну вот. Теперь ты на парня похож! – Павлик не обратил внимания на его слова. – Знаешь ее?.. – Илька кивнул на воду.

– Знаю… – сказал Павлик.

– Она ходила к тебе… Да?

– Вчера не пришла… – ответил Павлик после паузы.

– Вот дела… – вздохнул Илька.

Павлик обернулся к Ильке. Та мысль, что давно тревожила его и, неуловимая, ускользала все время, только теперь как будто начала проясняться…

– Почему ты меня за девчонку принял?

– А у тебя же шапка, ну, та, другая… – Илька замялся. – Как у нее. – Он кивнул в сторону полыньи. – Белая, девчоночья! – Илька хотел засмеяться, он вовсе не думал обижать Павлика. Но тот уже сорвался с места и, не слушая его, бросился по тропинке в сторону Буерачной. Он догнал милиционеров уже неподалеку от дома Васильевны. Стал на дороге, запыхавшийся, разволнованный.

Старший – тот, что был в пальто и шляпе, невысокого роста – секунду-другую присматривался к нему, потом коротко глянул на своего попутчика.

– Чего ты, мальчик?

– Я… – Павлик облизал пересохшие губы. – Ее убили!

– Кого ее! – спросил штатский.

– Аню! Ее! – Павлик показал назад, в сторону горки, злясь, что его не понимают. Следователь кончиком большого пальца разгладил свои густые черные когда-то, а теперь неопределенно-серые брови.

– Откуда ты ее знаешь? Учитесь вместе?

– Нет!.. Дружили мы! – объяснил Павлик. – Вдвоем дружили!

– Так… И кто же ее убил?

Павлик проглотил готовые слететь с его губ заверения, что он лучше всех знает Аню, знает ее, как никто, что она один друг у него… Будто его водой окатили: настолько ясно он понял вдруг, что не имеет права сказать им ничего определенного… Про Костю не может сказать, про Вику, про свою кроличью шапку, пробитую пулей… Растерянно повторил:

– Убили ее…

Следователь в штатском опять секунду-другую всматривался в него, словно хотел получше запомнить.

– Но кто же ее убил?.. Почему? – Павлик окончательно смешался. Он не знал этого. И штатский милиционер как бы сжалился над ним. Проходя мимо, осторожно похлопал его по плечу. – Иди домой… Никто ее не убивал.

Павлик посторонился, чтобы пропустить их. Но к дороге, или к машине, что стояла возле моста, направился один штатский. И Павлик крикнул ему вдогонку:

– Ее толкнули туда! Она никогда там не каталась! Никогда!

Следователь на секунду приостановился.

– И только поэтому ты решил, что ее толкнули?

– Да… – с трудом выдохнул Павлик.

Высокий, с белыми ремнями поверх шинели милиционер, прочищая горло, кашлянул над его головой.

– Надо больше родителей слушаться, тогда не придется вытаскивать вас из-подо льда!

У Павлика перехватило горло. Сказать такое об Ане, когда она погибла! В эти мгновения ему просто не пришло на ум ничего достаточно грубого, чтобы ответить милиционеру. Не умел он оскорблять взрослых.

А штатский опять остановился, глянул через плечо.

– Литвинов! Занимайтесь своими делами!

И они разошлись по тропинке: один – в сторону дороги, другой – в сторону горки, оставив Павлика растерянным, в обиде и злости.

В неразберихе предположений

С самого начала казалось бесспорным, что если накануне, когда они вызволяли из домашнего плена Вику, был выстрел, – он предназначался Косте. Хотя Павлик тогда переполошился и не мог с уверенностью сказать, что звук удара или выстрел прозвучали со стороны дома Вики…

Даже потом, когда обнаружилась прореха в кроличьей шапке, не вызывало сомнений, что пуля или картечина адресовались Косте. Павлик случайно подставил себя под выстрел.

Но, уже выходя из дому, Павлик между прочим подумал: что если стреляли не в Костю, а в него?.. Спрашивалось: зачем? Или: за что?.. Павлик не мог представить себе человека, которого бы он так обидел.

Разговор с Илькой породил новую – и неожиданную, и в теперешних условиях наиболее вероятную догадку – выстрел предназначался не Косте, а ему, но только потому, что в темноте его приняли за Аню.

Если в белой кроличьей шапке он так похож на нее, что обманулся Илька, а в первые минуты, возможно, и бабка Васильевна, и Николай Романович, и даже Анина мама, вполне мог существовать кто-то еще, кому вдруг стала мешать Анина жизнь…

Аня взяла санки и отправилась через Жужлицу за три часа до того, как вышли из дому Павлик и Костя. Если думать, что выстрел в двенадцатом часу ночи предназначался ей, значит, в это время она была еще жива и находилась где-то поблизости…

Павлик чувствовал холодок под сердцем при одной мысли об этом. Нет, не могла Аня больше двух часов пробыть одна, в ночном лесу, не предупредив мать, не забежав хоть на минуту к нему… Ее уже не было, когда они с Костей вышли из дому, это он почему-то знал твердо.

Но тогда сам собой возникал вопрос: если Ани уже не было, и тот, для кого это было важно, знал, что ее нет, зачем бы он стрелял в Павлика? Он уже не мог спутать его с Аней!

Оставалось признать, что Аня в то время находилась еще где-то в лесу, – вероятность, которая никак не укладывалась в голове Павлика, или же надо было вернуться к началу рассуждений и поверить, что Павлик оказался под пулей, которая искала Костю. Но тогда Аня становилась ни при чем… А она исчезла. События лишались какой бы то ни было закономерности. Наконец, допустим еще один вариант… Если Павлика принимали за Аню – возможно и обратное. В таком случае, Аня пострадала вместо него. Но кто мог хотеть его смерти? У Павлика не было друзей с тех пор, как он заболел, но у него не было и врагов.

Неужели все-таки Аня пошла к полынье, чтобы испытать свою храбрость?.. И то, что случилось возле горки, это само по себе, а все, что связано с бегством или похищением Вики, само по себе…

До чего плохо, когда ты еще как следует не научился думать, и голова разламывается, и мысли перепутываются… И все остается по-прежнему непонятным.

Баптиста можно проверить

Костя опять хлопотал на кухне. И Павлик только теперь, на его примере, понял, какое это колготное занятие – домохозяйство, сколько времени оно отнимает. Вроде только позавтракали, а уже надо что-то соображать к обеду… Деревянной толкушкой, что служила Татьяне Владимировне для картофеля, Костя месил в алюминиевой кастрюле тесто: уже несколько раз добавлял молоко, но сделать его жидким не удавалось. На столе валялась скорлупа от пяти яиц.

Как потом выяснилось, они разыскали в шкафчике муку. Вика предложила сделать из нее блины… А вот как это делается – оба не знали.

Впрочем, бился над этой проблемой один Костя. Вика, набросив поверх голубой спортивной куртки пуховую шаль Татьяны Владимировны, сидела на скамеечке возле печки. Обрадовалась, когда вошел Павлик.

– Ну вот, Павлик тебе поможет! Ты видел, как блины стряпают? А то у нас что-то не получается. Я уже ноги отсидела… Ой! – Она встала, с трудом разгибая колени. – Видишь?

– Верно! Иди почитай что-нибудь! – согласился Костя, потому что в кухне с приходом Павлика стало не повернуться. – Иди, иди! – повторил он, когда Вика задержалась в дверях. – Во дела, Павка! Оказывается, надо все уметь. Еще месяц, два такой жизни – мне и жениться не надо будет! – подытожил Костя, пытаясь высвободить толкушку из теста. – Ты не видел, как Таня вот эту штуку делает для блинов?

– А зачем ты?.. – кивнув на тесто, спросил Павлик.

– Но ведь кормить-то я вас чем-то должен?

Павлик достал из того же шкафчика, где была мука, целую пачку концентратов.

– Там у мамы написано…

– Эх ты! – спохватился Костя. – Бумажку-то ее мы не прочитали как следует… – Он познакомился теперь с инструкцией по приготовлению концентрата и от восторга не знал, что сказать. – Суп вермишелевый! Да еще с мясом! Ты, Павка, гений! И варить пятнадцать минут! Да мы это тесто проклятое… Я теперь, Павка, тысячу лет вас прокормлю!..

Он заметно потух и даже чуточку пригорюнился, когда Павлик рассказал ему о встрече с Илькой, о своих догадках… Видно, это и ему не давало покоя.

– Дела, Павка… Паршивые, можно сказать, дела! Но ты все это не преувеличивай! Ты… иди пока к ней, потрепись о чем-нибудь. А то я вижу, ныть начинает! У меня, Павка, голова кругом от всего этого. Я быстро!.. – Он выхватил из шкафа другую кастрюльку, опять глянул в инструкцию. – На полтора литра воды! Это ж отлично!..

Павлик снял пальто и поднялся в мансарду. Вика будто ждала его.

– Ты, Павлик, подолгу не гуляй! – упрекнула она почему-то шепотом.

– Я не долго… – оправдался Павлик, пристраиваясь на краешек топчана, в ногах постели, так как Вика сидела у окошка, в изголовье.

– Да! Оставляешь меня все время одну!

– Не одну… – удивился Павлик. – Костя дома…

Вика выпрямилась, поджав под себя ноги, и возмущенно качнула всем телом из стороны в сторону.

– Костя все время занят!

Павлик спорить не стал. Помрачнел, заметив, что ей попался альбом с Венерой Милосской. И невольно напрягся, когда она открыла на фотографии скульптуры. Хорошо, что Вика ничего не сказала по поводу Венеры…

Через несколько минут к ним поднялся Костя. На ходу опуская рукава, уселся прямо на порожке.

– Вика… оружие какое-нибудь у вашего постояльца есть, а?.. Ну, не ружье, конечно, не двустволка, – уточнил Костя, – а вроде мелкокалиберки, например!

– А что это такое? – спросила Вика.

– Ну, такое же, как ружье, – объяснил Костя, – только пулями стреляет. Как винтовка!

– Большое?

Костя показал, разведя руки в стороны.

– Не-ет! Куда он такое сунет?

Павлик выжидающе переводил глаза с одного на другого, хотя никакого проку от этого разговора не ждал.

– А пистолет? – спросил Костя. И показал: – Вот такой! Здесь дуло…

– Ну что, я пистолета не видела! – перебила его Вика. И заметно поежилась. – Это ты потому… что ночью? Трахнули, да?

– Ну, хотя бы.

– Я не знаю… – Вика сразу заколебалась, помедлила. Губы ее округлились, как всегда в минуты беспокойства или сосредоточения. Глаза тоже стали круглыми. – Что-то он прячет от нас! Все время прячет!

– Где?

– Ну, я говорила, портфельчик у него есть такой!

– И что там?.. – быстро спросил Костя.

– Не знаю! Что-то достает потихоньку, сядет, поковыряется… А я ж говорю: хотела заглянуть раз, так он меня чуть не съел!

Павлик отметил про себя, что прошлый раз она говорила: это получилось у нее нечаянно… Костя глянул на Павлика, потом сгреб на затылок свои волосы, вздохнул.

– Проверить бы, с чем он там ковыряется…

– А давайте проверим! – неожиданно обрадовалась Вика. Даже привстала на коленках. – Мне самой интересно!

– Как… проверим? – не понял Костя.

– А возьмем да проверим! – Она воодушевилась. – Я раз подглядела нечаянно… Зло меня берет, понимаешь?! Там у нас подоконник в его комнате – справа она, как войдешь! – он берет вот так рукой, потянет вверх. – Вика показала, как тянет. – Там дощечка тогда чуть-чуть отходит, и в этой щелке он прячет свою… Ну, я не знаю, что у него там!

Теперь Костя глянул на Павлика многозначительно и тревожно.

Все складывалось к тому, что и выстрел, и сегодняшние догадки Павлика не придуманы ими.

– Да, – разочарованно спохватился Костя, – а как мы в дом попадем?

– В дом, как в дом! – У Вики на все готовы были ответы, словно она заранее планировала эту операцию. – Ключ зачем у меня?! Только я прячу его. Я от калитки уже потеряла и от дома один, теперь прячу. Надо вот там… Не где мы перелазили, а с другой стороны, от угла, вторая доска отходит; а как пролезешь через нее во двор, вот тут вот кирпичи сложены, кучкой! – Идея вдохновила Вику, и она демонстрировала все на топчане, как будто пробираться через щель в заборе и разыскивать ключ они пойдут прямо сейчас. – И вот там, между кирпичиками, прямо на земле, я прячу его.

Костя молчал, что-то прикидывая. Потом, заметив, что и Павлик, и Вика смотрят на него, решил:

– Ладно… Как стемнеет, мы, Павка, этот портфельчик проверим с тобой: портфельчик или чемоданчик…

– Как это вы?! – сразу возмутилась Вика. – А я что, одна буду сидеть?! – И неожиданно вспомнила: – А ты там не пролезешь в щелку! Что ли через забор опять, чтобы схватили? Пусть Павлик… Он маленький! Ему если и увидят – ничего.

Павлика немножко покоробило это «маленький»: сама на каких-нибудь полтора года старше его…

– Он заберется, а мы подождем! – заключила Вика.

– Ну, ладно… Тогда решим, – согласился, чтобы не затягивать спор, Костя. И тут же спохватился:

– Ба! Ведь там у меня кипит! Сейчас засыплю, через пятнадцать минут, как в сказке, – обед! – И сам удивился такому неожиданному облегчению своей судьбы.

– Я уже проголодалась! – сообщила Вика.

Прогулка в город

Сразу после обеда Павлик незаметно собрался и, пока догадливый Костя развлекал Вику новыми анекдотами, выскользнул на улицу.

Его тянуло сюда, к сосновому бору, к Жужлице. Словно бы здесь, под мрачным небом, он сразу становился ближе к событиям, тогда как дома, в окружении прочных стен, он словно бы замыкался от них и мог упустить что-то очень важное для себя из того, что происходило в мире…

На той стороне, около «Запорожца» увидел Ильку. Машины возле моста, на которой приезжали милиционеры, уже не было. Вдоль домов от Жужлицы шел навстречу какой-то парень.

На него Павлик не обратил особенного внимания. Заметил только, что парень угреват и что он умышленно расстегнул пальто, показывая свой яркий галстук. Но когда они разминулись и Павлик уже подходил к дому бабки Васильевны, за его спиной однообразно, и неуверенно, и настырно загремела щеколда. Парень барабанил в калитку Вики. Это становилось уже привычным, так что, кроме легкого удивления, Павлик ничего не испытал: «Сколько их у нее!..»

Илька помахал ему с противоположного берега, от машины.

Пересекая Жужлицу, Павлик двинулся не той, всегдашней тропинкой, что вела к дому Ани, а бессознательно избрал левую, которой вовсе еще не пользовался. И когда поднялся на взгорок, подошел к «Запорожцу» состороны домов, чтобы машина оказалась между ним и Аниными окнами.

– Ты чего убежал тогда? – Илька улыбался опять непринужденно, весело, как если бы все, что было связано с печальными событиями на Жужлице, там и осталось для него: под горкой за сосновым бором, возле полыньи.

– Так, – невнятно ответил Павлик, – вспомнил одну вещь…

Илька проследил за его взглядом.

– А! Это к Викеньше! – пояснил он про парня на том берегу.

– К какой Викеньше?

– Да Викеньша тут одна у нас! Девка там живет. Не видел?

К парню на той стороне подошел с двустволкой через плечо сторож Алексей Кузьмич. Видимо, растолковал ему, что, как, и они двинулись по направлению Жужлицы: угреватый парень впереди, Кузьмич, вроде конвоира, за ним. До сегодняшнего дня Павлик не видел у него оружия…

– Хочешь покататься, а?! – внезапно предложил Илька.

– Не знаю… – растерялся Павлик.

А Илька прямо жаждал сделать ему приятное.

– Прокатимся! Знаешь как?! Это мы в момент! – Со двора вышел на улицу двоюродный брат Ильки, Николай Романович, весь какой-то начищенный, немножко парадный, от этого и благодушный. Илька сразу метнулся к нему. – Покатаешь Павлуху, а, Никола? – И объяснил Павлику: – Мне до магазина надо! А тебе ж – хоть куда!

Взгляд Николая Романовича, когда он посмотрел на Павлика, всего на одно мгновение сделался уплывающим, как тогда у забора, когда он испугал Павлика. И если минуту назад Павлик никуда не собирался ехать, теперь уже знал, что если его возьмут, он поедет…

– Дружок твой, значит? Зовут-то я уж и забыл как…

– Павел… – ответил немножко непривычно для себя Павлик.

– Павел? Ну, это звучит! – похвалил Николай Романович и перевел взгляд на противоположную сторону улицы, где расхлябанной походкой, прикрыв отворотами пальто галстук, уже прошагал мимо них угреватый Викин знакомый, а теперь взбирался от реки Алексей Кузьмич.

– Готов?! – окликнул его Николай Романович и, не дожидаясь ответа, распахнул дверцу «Запорожца». – А ну, садись, головорезы!

Павлик бросил боязливый взгляд на Анины окна и первым нырнул в машину, на заднее сиденье, Илька привычно вскарабкался за ним.

А когда на сиденье рядом с хозяином втиснулся разомлевший от ходьбы, неповоротливый в своем тяжелом полушубке Кузьмич, машину разом переполнил густой сивушный дух.

– Гляди, – радостно похвалился Илька, трогая ладошкой ковровое покрывало. Павлик заставил себя улыбнуться. Потом, заметив, что Николай Романович рассматривает его в зеркальце над ветровым стеклом, отодвинулся в угол, к самому окошку, и стал глядеть на улицу. Илька тоже прильнул к стеклу.

Разговаривали взрослые.

– На магарыч-то прихватил? – спросил, шутливо косясь на соседа, Николай Романович.

– Ну, а то! Какой же ремонт без магарыча! – И, приподняв между колен ружье, Кузьмич стал пробовать курки: взводил со щелчком, потом осторожно спускал. Его-то он и вез ремонтировать. – Еще тебе с меня будет за подвоз! – похвалился Кузьмич. – Гляди токо, прихвати обратно!

– Ну! Обещал? Чего ж еще, – успокоил его Николай Романович.

Кузьмич стал припоминать свои охотничьи трофеи, потом вздохнул, что теперь охота уже не та, ни с того ни с сего вспомнил про Гришку – Григория Матвеича, мужа Васильевны, – что не вовремя он «загибаться» стал – сезон скоро. Николай Романович утешил его, что Матвеич отойдет, не впервые болеть ему…

Около гастронома, не проехав Буерачную, остановились высадить Ильку. Павлик потянулся было за ним, тот решительно удержал его:

– Ты катайся! Никола сейчас назад! Меня послали, а тебе что?

Ехали долго, окраинами, и остановились у какой-то невзрачной хибары с мазаными, в желтых потеках стенами.

– Ну вот! – обрадовался Кузьмич. – Когда бы я дотопал?

Николай Романович, прикрывая за ним дверцу, напомнил :

– Я вечерком тогда заскочу!

– Буду тут, гляди! – пообещал Кузьмич, зачем-то показывая бутылку из нагрудного кармана. Разворачивая машину, Николай Романович тронул рукой в перчатке овальное зеркальце над ветровым стеклом, так что Павлик стал ему опять видим.

На это раз ехали какой-то ближней дорогой, через центр. Долго молчали оба. Только на подъезде к Буерачной Николай Романович поинтересовался:

– Тоже катаешься на санках?

– Катаюсь… – ответил Павлик, внутренне отчего-то сразу подбираясь.

– Вот видишь, как вы неосторожно…

Павлику почему-то казалось, что говорит Николай Романович одно, а в насмешливых, острых глазах у него – другое.

Он промолчал на этот раз, поскольку ответа и не требовалось.

– Слышал от Ильки: дружил ты с этой девочкой… Крепко дружили?

– Да…

– Чего ж она одна пошла на речку?.. А?

Павлику захотелось вдруг соврать что-нибудь неожиданное, со значением… Но сказал правду:

– Не знаю…

– И не предупредила тебя?

– Нет… Обещала прийти, но не пришла, – сказал Павлик.

– Зачем обещала?

Этот странный вопрос на мгновение опять возбудил у Павлика желание ошарашить своего собеседника каким-нибудь неожиданным ответом. Но и полуправда, которую он сказал, получилась во многом двусмысленной:

– Обещала рассказать мне что-то!

Глаза Николая Романовича ускользнули от Павлика, потому что машина подъезжала к реке, и надо было свернуть с дороги ближе к домам.

– Эх, дети вы, дети… – жалостно вздохнул он.

Павлику стало почему-то стыдно.

– Ну, вот и приехали! – заключил Николай Романович и открыл для Павлика дверцу. – С нашим Илькой ты не ссорься, он парень хороший! Буду летом вас на рыбалку возить!

Павлик покраснел, чего за ним уже давно не замечалось, и сказал «спасибо».

Вика капризничает

Дома тем временем произошли значительные перемены в настроении Кости и Вики. Она заскучала, а он уже не знал, чем ее и развлечь. Хотя рассказчик Костя был отменный.

Когда Павлик вошел, Вика, кутаясь в пуховую шаль Татьяны Владимировны, сидела на кушетке. А Костя, опершись ногой на поваленный табурет, стоял перед ней в позе чтеца-декламатора, очевидно, только что прервав какое-то повествование, с помощью которого надеялся развеселить Вику. По выражению его лица Павлик понял, что это ему не удалось.

– Послушай, Павка… – начал и, в задумчивости ероша волосы, на секунду запнулся Костя. – Можем мы отсюда выбраться, а?.. Незаметно!

– Если сначала через сады… – сказал Павлик. – Потом в обход…

– А зачем? – сразу оживилась Вика.

– В кино пойдем! – И Костя дернул себя за волосы, как бы ставя на этом точку. Вика от радости подпрыгнула на кушетке.

– Ну, конечно, не в самый центр… – на всякий случай заметил Костя. – А где поменьше ходят. Найдем! Все равно нам кой-чего подкупить надо. – И объяснил Павлику: – Не понравился ей наш суп.

– Какой там суп, – возмутилась Вика. – Одна вода!

Павлик не знал, что сказать на это: суп был как суп, вполне съедобный… Вика тем временем уже сбросила на кушетку шаль и спустила ноги, разыскивая на полу свои беленькие туфли.

– Мороженого поедим, Павлик!

– Мне нельзя…

– Мороженого нельзя?!

– В кино, на вечерний сеанс… Не пустят.

– Ой! А я уже два года хожу! – удивилась Вика.

Павлик не стал объяснять, что ему совсем не до кино сейчас..

– Как же ты один? – спросила Вика.

– Я буду дома, – сказал Павлик. Он вспомнил, что они собирались проверить папку или портфельчик Викиного квартиранта, и вопросительно взглянул на Костю. Тот как будто понял его.

– Ты, пожалуйста, не обижайся, Павка. Мы особенно шлендать не будем. Закупим кой-чего съедобного. А то ведь на эту проклятую картошку весь день уходит! Забежим в кино.

– Пойдем в «Пролетарий»! – подхватила Вика.

– Вот именно! – возразил тот. – Я говорю, куда-нибудь подальше от центра, а она – в самый центр!

– Ну и что? – заметил ему Павлик. – Кто вас там увидит? С Буерачной туда не ездят…

Костю приятно удивило его заступничество.

– Ну, если вы двое не боитесь… Мне вовсе тут бояться некого!

А Павлик поддержал Вику еще и потому, что их начинание совпадало с его собственными планами на вечер. Ему нужна была свобода действий.

– Ты, Костя, иди на кухню! – распорядилась Вика, взявшись обеими руками за отвороты голубой куртки, чтобы снять ее. – А ты, Павлик, отвернись!.. Вот так. – Она сама развернула его. Павлик подумал, что проще было бы отправить его вместе с Костей на кухню…

– Вика… – Он впервые с тех пор, как она поселилась у них, назвал ее по имени, и это стоило ему некоторого усилия. – А баптист вчера вечером дома был?

– Дядька Андрей? – переспросила Вика. – Когда я заходила к себе в комнату, был дома.

– И никуда не выходил?

– Вот уж не знаю! Я маме письмо писала. А потом будто спать легла. Может, выходил.

Павлик подумал, что на это он пока нигде не найдет ответа: выходил или не выходил баптист, когда где-то здесь, на этой стороне Жужлицы, возможно, в сосняке, а возможно, около горки, была Аня…

Лицом к лицу

В этот день по-настоящему так и не потеплело. С утра, пока сияло солнышко, земля немножко отмякла, потом, когда стали наползать облака, затвердела опять, а к вечеру уже сковалась морозцем.

Некоторое время Павлик сидел на крылечке у дома, ждал. Едва исчезли вдалеке Костя и Вика, на улице, как по заказу, стало ни души… А ночь уже подкралась вплотную, и если бы не тучи над головой – вовсю бы сверкали звезды.

Павлик вошел в дом. Здесь было тихо, пусто. И казалось еще более пусто оттого, что не было теперь не только Кости, но и Вики…

Взял вчерашнюю шапку в сенцах, повесил на ее место каракулевую. По-вчерашнему обмотал шарфом горло… Был убежден, что все надо сделать в точности, как накануне, тогда появятся те же чувства, и повторятся вчерашние движения… Свет в комнатах, выходя на улицу, гасить не стал.

Накануне было тревожно от большой мертвенно-яркой луны в небе, а на этот раз – оттого, что она пропала. Пока он был в доме, стало совсем темно. Хотя светились обращенное во двор окошко Алексея Кузьмича и два окна в доме Васильевны. А у Ильки уже позакрывали ставни.

Огоньки на Буерачной и целое марево их над городом воспринимались далекими, как из другого мира, до которого Павлику просто не было никакого дела…

Его весь день тянуло к месту вчерашних события. Пытаясь разобраться в хаосе неясностей, он спотыкался на первой из них: откуда был выстрел?.. И хотя совершенно не представлял, что ему это даст, не мог сосредоточиться ни на чем другом, пока существовала эта загадка. Словно бы отсюда начинались все прочие неожиданности.

Это неопределенное вначале ощущение заметно обострилось, когда он с чувством неловкости перед Николаем Романовичем вылезал из машины. Чего он ждал от Илькиного родственника? Что надеялся увидеть или услышать, когда поехал с ним в город?.. Если ночью стрелял баптист, с него и надо было начинать.

На огороды Павлик шел той же дорогой: сначала вдоль домов, потом узким проходом между оградами. И когда шел, на мгновение уловил из того далекого мира, где полыхало море огней и где были сейчас Вика с Костей, мелодию бесшабашной летки-енки. Она ворвалась и, неуместная, сразу сникла. Потому что здесь, где был Павлик, властвовали сумерки, тишина и по-вчерашнему тревожное напряжение.

Ночь вступила в свои права, но то ли от городских огней, то ли от снежных пятен в стороне Жужлицы воздух как бы светился изнутри неуловимо голубоватым светом и отчетливо вырисовывался тополь за огородами, не хуже, чем накануне, была видна ограда Викиного дома. Лишь сосновый бор темнел опять холодно, отчужденно, и Павлик старался не глядеть на сосны.

У него не было ни малейшей обиды на то, что Костя уехал. Он даже не во все свои догадки посвящал Костю. Во-первых, у того хватало забот с Викой. А во-вторых, и в главных, не Костя, а он, Павлик, должен был в минуту опасности прикрыть Аню… Как обязан прикрывать друга каждый, если он человек, а не питекантроп. Павлик где-то просмотрел, не прикрыл.

Он стоял вчера под тополем лицом к Викиному двору, чуточку повернувшись в сторону дороги… Держался руками за дерево… И теперь, касаясь ладонями тополиного ствола за спиной, он чувствовал, что все накануне было именно так. А ему надо было повторить каждое свое движение, каждый шаг, чтобы установить, откуда летела пуля…

Вон там, из-за ограды, бесшумно появился Костя. Время словно переключилось назад на целые сутки. И двинулось опять, через те же события, в тех же ощущениях…

Когда над забором появилась чья-то фигура, он вчера оторвался от дерева и, лицом к Викиному дому, начал отступать ближе к соснам…

И едва чуть слышно затрещал забор, – а в первые мгновения это показалось тогда очень громко! – он сделал рывок… Ну да! Он развернулся почти на сто восемьдесят градусов и в одном порыве сделал движение к соснам, чтобы нырнуть в глубину бора, это было его первым и главным побуждением тогда, но что-то словно бы оттолкнуло его, пожалуй, даже испугало – неизвестность или чернота сосен, но в те короткие доли секунды он почувствовал себя зажатым опасностью, как если бы она подстерегала его не только со стороны Викиного дома, но и со стороны бора; и он все в том же рывке, совершенно импульсивно меняя направление, бросился к дороге – туда, где опасности еще не было. И вот тут почти одновременно раздались испуганный возглас и звук удара. Сначала был, конечно, возглас. Но Павлик среагировал на него лишь мысленно, потому что не угадал направления… А значит, выстрел, который хлестанул тут же, следом, если верить, что дыра на шапке от пули, а сомнений в этом у Павлика не было, мог быть сделан с крыльца дома Вики. Или… или с прямо противоположной стороны, от сосен.

Павлик возвратился к тополю, чтобы снова повторить каждое свое движение. И опять отступил от дерева. Когда в непоследовательности вчерашних событий треснул Викин забор… И, мысленно опять восстанавливая это мгновение, он теперь вновь рванулся было прочь от тополя. Но коротко глянул в сторону сосняка… и замер, холодея.

Этот неожиданный, цепенящий холод, который сначала как будто неуверенно подкрался к нему, а потом хлынул в него сразу отовсюду, и был первым его ощущением в ту минуту, когда он увидел за деревьями словно бы выросшую из глубины сосен человеческую фигуру.

Неизвестный тоже замер, как он. Даже вместе с ним, одновременно с ним. И это было второе, что осознал Павлик: будто незримая ниточка связала его с человеком в соснах – ниточка страха… Ему показалось даже, что в последний миг неизвестный разворачивался в его сторону, как он – в сторону сосен.

Проглотив испуганный возглас, а может быть, даже неслышно вскрикнув, он бросился бежать в том же направлении, в каком бежал вчера: по тропинке, что, нырнув между оградами, вела к дороге.

Потом, восстанавливая уже это, новое событие, Павлик не мог избавиться от убежденности, будто заметил, как одновременно с ним повернулся и неизвестный, чтобы раствориться в глубине бора.

«Только я сама знаю…»

До садов Павлик не добежал. Нырнул в проход между оградами за Викиным двором. Об осторожности, которой учил накануне Костя, не думал. К тому, чтобы использовать ближайшее укрытие, подхлестнуло неодолимое желание спрятаться. А кроме того, бежать до дома у него не хватило дыхания. Прижался к забору у самого выхода, чтобы видеть сразу и дорожку вдоль домов и огороды за противоположным выходом, если бы кто появился на задворках. Но не уловил никаких признаков погони.

Впрочем, теперь, когда он остановился, дыша через пересохшие губы, он уже понял, что опасность миновала его, что тот, кто был в соснах, двинулся не за ним, а в обратную сторону, к Жужлице. И трясло его теперь уже не столько от страха, сколько от изнеможения после бега.

Просматривая Анину записную книжку, он запомнил фразу «только я сама знаю, что трусиха» еще и потому, что был тоже не из отчаянных. И кроме него, об этом никто не знал. Теперь, как запоздалая реакция на чистосердечное Анино признание, к нему пришел стыд… Нет, не за то, что он бежал. За свою беспомощность перед страхом, от которого еще теперь расслабленно кружилась голова, за то, что не поборол его. А бежать он, конечно, должен был. И Костя подтвердит, что должен. Вчера ведь они, когда надо было, все трое бежали… Вдобавок, примерно с того места, где Павлик разглядел человеческую фигуру, если не от Викиного дома, и был произведен выстрел… Случайно ли человек появился там?

Как ни кошмарно завершилось это предприятие, Павлик сделал благодаря ему одно важное открытие: древний тополь за огородами – это и есть Анина секвойя, иначе не могло случиться близ него столько неожиданностей раз за разом. И что-то у Ани было связано с ним. Теперь Павлик не сомневался в этом. Хотя он вчера еще, когда в бессоннице размышлял о ее загадочной фразе, почему-то сразу представил себе этот тополь. Что могла Аня спрятать около него? Или искала? Или нашла? Или только увидела что-то?

Мрачный Викин постоялец находился в Вологде и не мог прятаться в соснах… Милиционер, что дежурил у полыньи, если бы это оказался он, вряд ли остановился бы при виде Павлика. Какой-нибудь случайный человек тоже не испугался бы. А этого остановил страх! Не любопытство и не обычная осторожность, а явное желание остаться незамеченным.

Дрожь оставила его, но по-прежнему кружилась голова, и это мешало ему сделать какие-нибудь определенные выводы. Однако само присутствие неизвестного, когда баптист вместе с Викиной матерью был в отъезде, уже снимало с будущего отчима Вики долю подозрений. Его причастность к событиям могла быть, а могла и не быть…

Павлик напрягся и даже затаил дыхание, когда вдруг понял, что именно сейчас он проверит баптиста… Он должен был сделать это сейчас и только сейчас. Вспомнилась обидная Викина фраза: «Пусть Павлик, он маленький…» И отчетливо – Анина, мудрая, как всегда: «Храбрый – это кто побарывает страх». Но не потому, что он все еще боялся кого-нибудь. Напротив, одновременно с этим новым решением к нему пришла ясность, собранность, даже какое-то внутреннее ожесточение. Аня, наверное, все-таки права, и мужество у него было. Вот только нежности он не изобрел, когда надо было защитить Аню… «Только я сама знаю…»

Неожиданности продолжаются

Вторая или третья от угла доска отошла в сторону легко, не скрипнув. Павлик не зря выслушивал и запоминал инструкцию, как проникнуть в дом. А Викина убежденность в том, что это ее владения, а не баптиста, как бы гарантировали ему и законность его нового предприятия.

Щель оказалась действительно узкой, так что Павлик с трудом протиснулся через нее во двор. Здесь, на всякий случай прикрыв за собой дыру, он почувствовал себя в безопасности.

Кирпичи аккуратной пирамидкой темнели напротив, у завалинки. Дом огибала со всех сторон неширокая цементная дорожка, поэтому ключ отыскался не на земле, как говорила Вика, а на цементе.

Чтобы сделать все наверняка, Павлик не торопился. И даже не напрягал усилий, чтобы сдерживать себя. Это разумелось как бы само собой.

На крыльцо поднимался краешком ступеней, с каждым шагом пригибаясь все ниже, потом бесшумно скользнул к двери, на минуту прижался к ней, чтобы удостовериться в тишине и безлюдье. Хотя на фоне строения его вряд ли можно было увидеть в темноте…

Английский замок в собственной двери он открывал частенько со второй, третьей попытки, а тут сразу легко, безошибочно вставил ключ и повернул его на два оборота. Дверь подалась от небольшого усилия, как будто ее смазали на этот случай, и замок за его спиной щелкнул почти неслышно.

Только здесь, в коридоре, обрадованно подумал, что, на счастье его, хозяева, отъезжая впопыхах, то ли забыли, то ли не посчитали нужным закрыть ставни. В противном случае весь его замысел – без фонаря и спичек в кармане – оказался бы заведомо безнадежным.

Правда, единственное окошко в коридоре было чем-то завешено, и Павлику пришлось долго напрягать зрение, пока перед ним вырисовался темный прямоугольник входной двери. Но он знал, что почти во всех домах через коридор надо проходить из двери в дверь.

Спрятав на дно кармана запотевший в ладони ключ, нашарил дверную скобу и решительно ступил через порог.

Сквозь занавешенные тюлем окна сюда проникало едва уловимое свечение улицы, и Павлик почувствовал себя еще уверенней.

Прямо против двери чернел круглый стол с аккуратно расставленными вокруг него стульями, налево, у стены, – платяной шкаф с зеркалом, а дальше, в левом углу, возле окна, просматривался темный квадрат телевизора. Если бы Вика вспомнила, что можно забраться и посмотреть передачи, наверное, не удержалась бы…

Открыл дверь в правую комнату. Здесь показалось еще светлее, оттого что было просторной. Железная кровать, напротив, у стены, маленький письменный стол и табурет возле двери, вешалка в углу, и больше ничего. Обстановка действовала бы даже успокаивающе, если бы не плащ или пальто на вешалке, под которым стояли сапоги, создавая иллюзию человеческой фигуры.

Больше не отвлекаясь на случайные детали, он прошагал к окну. Однако теперь, когда спасительный выход остался далеко позади, опять гулко заколотилось сердце. Но Павлик крепился…

Подоконник был сделан из неширокой доски. И все же приподнять ее, как показывала Вика, не удалось. Хотя слева, у самого стыка оконной коробки, доска заметно подавалась вверх.

Когда Павлик убедился, что ее не отжать и обеими руками, он опустился на колени и надавил плечом снизу. Протяжно скрипнув, доска изогнулась, открывая щель слева, и Павлик без труда нашарил в ней то, что Вика называла портфельчиком, но что, скорее всего, когда-то служило несессером.

Зачем-то сдерживая дыхание, Павлик опустил на место подоконник, распрямился, вставая, и, подойдя к столу, не вдруг открыл самую обыкновенную «молнию», теперь уже по-настоящему взволнованный тем, что ему предстояло обнаружить. Под руками знакомо зашелестела пачечка хрустких бумажек. Деньги. Это Павлика не интересовало. Он сразу вытащил из-под них небольшую деревянную шкатулку. Тяжесть ее могла свидетельствовать, что Павлик, а вместе с ним и Костя, и Вика на верном пути в своих предположениях. Но шкатулка оказалась обвязанной крест-накрест бечевкой, да еще в несколько рядов. Размотать ее было не так просто в темноте…

Как выход, пришло неожиданное и вместе с тем простое решение: взять шкатулку с собой. Он должен был сделать это в любом случае – какая бы ерунда ни обнаружилась у баптиста: показать находку и Косте, и Вике…

Запихав шкатулку в карман, он кое-как застегнул молнию и опять стал на коленки перед окном, чтобы приподнять служившую подоконником доску…

Позже он будет размышлять, почему не догадался оставить «портфельчик» на столе до возвращения шкатулки, а машинально проделал все процедуры с подоконником в обратном порядке… Эта ошибка стала его удачей. Потому что в момент, когда, налегая плечом на доску, он запихивал под нее несессер, за окном, слева от него, мелькнула искра, какие бывают от огонька папиросы. Павлик вскочил на ноги и прильнул к окну… Потом, ничего не разглядев, сообразил перебежать в соседнюю комнату, где был телевизор, и по дороге чуть не налетел на стол.

Искра мелькнула примерно здесь, против этого окна, и, скорее всего, там, где начинался двор Мелентьевых… Но почти к самому окну, так что летом, при желании, наверное, можно бы достать рукой, выходила крыша их гаража, блочная стена которого служила частью ограды. А сама ограда тянулась в каких-нибудь полутора-двух шагах от окон… Где он мог увидеть искру?! В проходе между заборами никого не было. Мелентьевы в отъезде… Но что огонек существовал какое-то мгновение – Павлик не сомневался.

Наконец спохватился, что в комнате баптиста он стоял на коленках, а значит, смотрел понизу… Быстро занял опять ту же позицию, и едва убедился, что крыша гаража Мелентьевых оказалась чуть выше уровня его глаз, почувствовал удовлетворение. Словно бы кто подсказал ему, но в эту минуту он готов был поклясться, что блочная стена гаража заканчивается не впритык с крышей, что там должна быть щель… И, напряженный, целую вечность вглядывался в темноту.

Искорку тлеющей папиросы он ждал… Но лишь по счастью не ударился головой о стул за спиной, невольно отпрянув от окна, когда слишком ярко в застоявшейся черноте перед ним, слишком неожиданно и близко вспыхнула зажженная чьей-то рукой спичка… Того, кому понадобилось прикурить, Павлик, при всем желании, разглядеть не мог. Загадочный курильщик стоял в гараже спиной к дому Вики. Зато Павлик увидел другого, кто находился там вместе с курильщиком и стоял напротив. Не только увидел, но в короткой вспышке огня надолго запечатлел в памяти его виноватое, даже несчастное лицо.

В гараже Мелентьевых вместе с неизвестным был Илька.

Курильщик

В спешке Павлик сбил на сторону стул и машинально поправил его, выбегая из комнаты. Мелькнула мысль, что кто-нибудь может стоять против дома, но, выскользнув на крыльцо и притворив спиной дверь, с облегчением удостоверился, что на дороге никого нет.

Ключа на место не стал класть, поскольку деревянная шкатулка лежала у него в кармане и ключ должен был понадобиться еще раз.

Сразу куда-то на второй план отодвинулись недавняя встреча близ опушки, вчерашний Викин побег, хитроумный тайник баптиста… Когда он протискивался в щель между неподатливыми горбылями, явилось необъяснимое предчувствие, будто лишь сейчас он должен ухватиться за какую-то ниточку в нагромождении многих неясностей, надо только не проморгать ее. О том, что кто-нибудь мог быть еще и в проходе, даже не подумал. Но прежде чем сосредоточить свое внимание на гараже, выглянул из прохода сначала на задворки, потом еще раз – на дорогу. Хоть в чем-то ему везло: и улица, и огороды были пустынны. Только после этого Павлик, сдернув на всякий случай белую шапку, метнулся под крышу гаража.

Он знал, что ему не дотянуться до щели между стеной и крышей, хотя земля в проходе повышалась к заборам по обе стороны дорожки. Но прильнул к шершавой стене и замер. Приглушенные голоса отдавались в гараже Мелентьевых каким-то однообразным гулким рокотом, какой бывает, если скрести ногтями по пустой бочке. Звуки долетали до него, отраженные от шиферного ската над головой, и это искажало голоса. Но Павлик разбирал почти каждое слово.

Курильщик нервничал, и голос его звучал возбужденно, а голос Ильки – жалобно, со слезами, которые готовы были вот-вот прорваться. Он обращался к неизвестному, называя его ласково и непривычно для Павлика «браткой», хотя в гараже с ним был явно не тот, на чьем «Запорожце» они ездили в город. Во-первых, Николай Романович, судя по всему, не курил. А во-вторых, с какой бы стати он лез в чужой гараж, чтобы поговорить с Илькой?.. Впрочем, на раздумья времени у Павлика не было. Он весь обратился в слух, чтобы не упустить слова из чужого, кое в чем непонятного ему диалога.

«Братка… – монотонно и, видимо, уже не в первый раз повторил Илька. – Братка!.. Как же теперь, а?!»

«Что как?! Что, Илька?! – ответил курильщик. – Чего ты заладил одно и то же?! Чего?!»

Илька: «Ты это, а?! Скажи, братка, ты?»

Курильщик: «Что я?! Говори ты – не глотай!»

Илька: «Нападал ты, да? Ты хотел убить?.. Ты!» – ответил он сам себе и неожиданно в голос заплакал.

Курильщик стал утешать его. Видимо, затормошил.

«Да нет же, Илька! Слышишь?! Говорю, не я! Честное слово тебе! Ну, матерью клянусь – не я! Не было у меня оружия, Илька, слышишь?! Это тот, со мной был! А я никого не хотел убивать! Меня хотели, это да!..» – Курильщик застонал сквозь зубы, выругался.

Продолжая всхлипывать, Илька успокаивался мало-помалу.

«Сильно болит?..»

Курильщик: «А ты думаешь! Если бы ее, пулю-то, сразу вытащить… А мне еще и топать сколько пришлось!»

Илька: «Как же теперь… без врача?»

Курильщик: «Не знаю!»

Илька: «Где она у тебя?»

Курильщик: «В бедре, гадина! Это самое худшее, что в бедре!.. Ну, да ладно, – остановил он сам себя. – Об этом пусть другие думают. Ты лучше расскажи о себе. За этим я не стал бы показываться тебе… Смотри, матери не проговорись!.. Как вы там? Учишься как?»

«Тройки у меня…» – признался Илька.

Курильщик: «Чего же ты так?»

«Программа новая у нас. Знаешь, как трудно!» – пожаловался Илька.

Курильщик: «Новая… Ишь ты… А я, Илька, и старую не помню… – Он в свою очередь тоже помедлил. – Никакой у меня теперь программы…»

Илька: «А ты, братка… Говорят, если бы ты тогда все рассказал, тебе бы меньше… Тебя б освободили уже…»

Курильщик: «Молчи, Илька! В эти дела не лезь… Не вмешивайся! И никогда! Слышишь?! Крохи чужой не бери! Понял?!»

Илька: «Как же ты теперь, братка? Куда ты? Зачем ты убежал?! – В голосе его опять зазвучал надрыв. – Зачем?!»

Курильщик: «Сам не знаю, Илька… Подвернулась возможность – и рванул! Теперь одна дорога – куда ни кинь…»

Павлика обожгла мысль: а что если курильщика видела Аня?! Он многого еще не понимал. Но с первых слов было ясно, что в гараже шла речь о позавчерашнем нападении на инкассатора в поселке Зареченском. Курильщик – один из налетчиков, которому удалось уйти. И Павлик подумал: что если Аня где-нибудь случайно повстречала его? Или видела, как он забирался в гараж? А накануне решила проверить, кто здесь. Но тогда была бы ни при чем секвойя! Это разрушало пока все домыслы. В Аниной судьбе играл какую-то обязательную роль корявый тополь за огородами.

Илька неожиданно громко опять разрыдался: «Братка!..»

«Перестань, Илька! Брось! – раздраженно и вместе с тем как-то плачуще стал успокаивать курильщик. – Плюнь на все! Не твое это дело! Слышишь?! Только… – Он запнулся. – Не живи, как я, Илька! Никакого гада не слушай, когда вырастешь! Про веселую жизнь! Никакого гада…»

Илька захлебывался, пытаясь что-то сказать.

«Иди! Иди, Илька!.. – несколько раз повторил курильщик. – Тут у меня еще серьезный разговор должен… Иди!»

Павлик не слышал, как открывалась дверь гаража, потом калитка… Прижался вплотную к стене и не дышал, выжидая, пока по тропинке вдоль домов не мелькнул сгорбленный силуэт Ильки. Та же мысль, с какой он выбирался через щель со двора Вики, опять неотступно владела им: он у начала какой-то нити, следуя за которой, можно разобраться в клубке неясностей. Надо бы немедленно посоветоваться с Костей…

Но еще минуту или две-три, натянув шапку, чтобы согреться, Павлик оставался у стены. И хорошо, что не выскочил сломя голову на дорогу. А лишь глянув из-за угла, будто ударился о невидимую преграду и всем телом прянул назад… Кто-то входил через калитку во двор Мелентьевых – бесшумный, как тень.

Новое лицо

Павлик устал пугаться. Все эти новые неожиданности воспринимались им, как дополнительные проявления одного общего напряжения суток. И где начало ему, где конец – он уже не представлял. Упрекнул себя в душе за невнимательность и спешку. Почему-то казалось очень важным сейчас быть до конца рассудительным, спокойным. Ведь он слышал фразу: «У меня тут еще разговор должен…» Слова курильщика не требовалось даже истолковывать – он ждал гостя и торопился выпроводить Ильку.

Ночь лежала густая, ровная, будто пришла она уже давным-давно, хотя было еще, наверное, около девяти часов. Темь в проходе и над головой казалась теперь спасительной.

Павлик продрог, пока стоял без шапки, но едва напрягся, чтобы не упустить ни слова из новой беседы, как дрожь опять отступила.

Все звуки со стороны города сливались в один, непонятно мелодичный и далекий-далекий.

Послышались три едва уловимых стука в дверь гаража. И почти вслед за этим – голос вошедшего, раздраженный, властный:

«Не бросай окурков! Наделаешь тут…»

«Ты хоть поздоровался бы», – отозвался курильщик.

«Хвостов вчера не было?» – вместо ответа спросил неизвестный.

«Не учи ученого…» – вяло вздохнул курильщик. Он опять зажег спичку, и под шиферной крышей гаража блеснул короткий желтоватый всполох. – «Трусишь?» – насмешливо поинтересовался курильщик. Разговаривал он с придыханием, причину которого Павлик сначала не мог понять, потом догадался: из-за раны.

«Трусить надо тебе! – зло ответил неизвестный. – Мне трусить нечего. Но и голову терять я не собираюсь! В дочки-матери играешься? Повзрослеть пора, не мальчик!»

Если бы Павлик не слышал до этого, как изменился в гараже голос Ильки, теперь подумал бы, что голос неизвестного знаком ему. Даже в своих резких, командных нотках. Но при этом он совершенно не представлял, кто бы мог говорить в таком тоне. А из опыта знал, что в пустых помещениях даже собственный голос меняется и звучит, как чужой…

Раздумывая об этом, спохватился: мимо прохода – ни со стороны улицы, ни по задворкам – никто не проходил. А неизвестный скользнул во двор Мелентьевых без шапки, в одной телогрейке, это Павлик успел заметить, когда на мгновение высунулся из прохода… Но дальше, в сторону садов, был только один дом – сторожа Алексея Кузьмича, с личностью которого никак не вязался этот властный голос.

«А ты уже запамятовал, как был мальчиком? – опять насмешливо поинтересовался курильщик в ответ на замечание гостя. И неожиданно выкрикнул: – Хватит! Было время – вы командовали! Вы командовали, а я сидел!»

«Ну и чего ты ерепенишься? Чего хочешь?»

«Командовать! – ответил курильщик. – Теперь я буду командовать!»

«Дурак…» – равнодушно отозвался на это неизвестный.

«Или что я – не заслужил?!»

«Заслужил – никто не говорит! – Гость шумно вздохнул. И неожиданно льстиво добавил: – На суде ты держался молодцом!»

«А проку мне что?!» – не дал договорить курильщик.

Неизвестный опять раздраженно повысил голос:

«Не все сразу! Будет и прок! Я настоящих друзей не оставляю!»

В ответе курильщика мелькнуло какое-то новое для Павлика имя или прозвище, похожее на то, какое упоминали бабки возле Жужлицы:

«Вы с Гурзиком эти годы как сыр в масле катались! А я за вас…»

«Ну, ладно! – оборвал неизвестный. – Будем говорить с деле?»

«Давай о деле!» – в тон ему ответил курильщик.

«Ровно в одиннадцать, понял?! Как передавал тебе. Хата, врач – все будет».

«Что-то уж сразу благо такое… – подозрительно заговорил курильщик. – И хата, и врач…»

«Я тебе сказал: ни я, ни Гурзик не забываем своих!»

«А что милиция, не наведывалась?»

Неизвестный какое-то время думал.

«Кореш твой – наповал, так что свидетелей нет… Где ты нашел этого парня?.. Здешний?»

«Нет, кишиневский… не боись…» – проворчал курильщик.

Неизвестный опять шумно вздохнул.

«Все же, раз объявился возле дома, затевать ничего не надо было!»

«А жить, жрать на что?!»

«Деньги – не проблема!»

«И много их у тебя?» – поинтересовался курильщик.

«Хватает!» – не восприняв иронии, ответил неизвестный.

«Переквалифицировался?»

«Считай, что да», – согласился неизвестный.

«Ну а у меня другой квалификации нет! Я по старинке!»

«Ну и дурак, – повторил неизвестный. – Таких нынче плевком убивают!»

«Может, теперь даже откажетесь вместе с Гурзиком?! Скажете, не такими же ворами были?!»

Неизвестный ответил, едва сдерживая ярость:

«С тех пор все настоящие воры поумнели! Только дураки работают по старинке!»

«Работает кто как может!» – разозлился курильщик.

«Дело другое, – согласился неизвестный. – И давай лучше о главном. Пушку себе оставишь?»

«А то тебе отдам!» – огрызнулся, еще не остыв, курильщик.

«Зачем? Мне она не нужна. Гляди только здесь не оставь!»

Павлик пытался представить себе сцену в гараже Мелентьевых, но лица собеседников получались расплывчатыми.

«Может, вы меня подальше от моих денег хотите?»

«Деньги твои не пропадут!»

«Я хочу иметь их в руках!» – с надрывом воскликнул курильщик.

«Идиот ты, или еще кто? – неизвестный потерял выдержку. – Ведь сам знаешь, что без Гурзика я ничего не могу! Откуда я знаю, где он притырил?! Ведь не мне ж ты их притащил, а Гурзику! Теперь жди!»

«У вас как по заказу… – проворчал, успокаиваясь, курильщик. – Чокнуться в тот момент, когда деньги на руках… Или от радости?»

«Не знаю! – все так же раздраженно ответил неизвестный. – Его уже схватило, видно, когда я пришел… А тут увидел этого – и шарахнул! Знаешь, сколько я повозился?! Теперь с вами обоими возись…»

Павлик напрягся. Что-то подсказывало ему, что речь идет о вчерашних событиях. Кого увидел Гурзик, когда «шарахнул»? Его, Павлика?.. Тогда понятно, что значит «шарахнул». Но кто он, этот Гурзик? Баптист? Скорее всего – да! Потому что неизвестный сказал: надо ждать Гурзика. То есть его нет сейчас…

Все прочее, однако, не вносило ни малейшей ясности в догадки Павлика, даже опровергало их. Почему ни словом не была упомянута Аня? Гурзик увидел «этого», а не «эту», как сказал неизвестный…

«Если вы надумаете прикарманить мои деньги… – делая выразительные паузы между словами, угрожающе проговорил курильщик. – Больно уж складно все… Мешки Гурзик брал в норме, потом вдруг…»

«И что ты считаешь?!» – не дав ему договорить, процедил сквозь зубы, как прошипел, неизвестный.

«То, что Гурзик не балерина – пугаться ночью!»

«Говорят тебе: с перепою был! Ну?!»

«Ну и ну…» – хладнокровно отозвался курильщик.

«Идиот…» – в который уже раз вяло обругал его неизвестный.

Курильщик не обратил внимания на его реплику.

«Если вы надумаете что-нибудь, предупреждаю: всех выложу! Больше я не буду сидеть за вас… Вот вы где у меня!»

Опять загадка

Выглянуть из прохода, чтобы проследить за неизвестным, когда тот направился к выходу, Павлик не решился. Выждав еще несколько минут, он перебежал вдоль оград к своему дому, неслушными руками отомкнул дверь и, запершись на все засовы, как это делала Татьяна Владимировна, некоторое время прислушивался к тишине на улице.

Потом вошел в комнату, медленно размотал шарф… Вне домашних стен, когда при необходимости можно было куда-то бежать, кого-то звать на помощь, он испытывал на этот раз бо́льшую уверенность, чем здесь, в одиночестве, запертый со всех сторон.

Деревянный ящичек, обвязанный желтоватым капроновым шнуром, какой продают в магазине «Рыболов-спортсмен», был очень красиво отполирован под черное дерево, с крохотным бронзовым крючочком и легким резным орнаментом на крышке. Павлик заколебался. Ждать Костю и Вику? А может оказаться, ей не надо знать о содержимом этой черной шкатулки. Может, Костя даже решит не говорить ей, что тайник баптиста проверен…

Впрочем, этими несложными доводами Павлик лишь заранее оправдывал себя, твердо уверенный, что откроет шкатулку сейчас, немедленно, чтобы хоть на шаг приблизиться к разгадке множества опутавших его тайн.

Тщательно изучил обмотку. Шнур восемь раз охватывал шкатулку по ее длине, затем, после узелка, еще девять раз – поперек и заканчивался двойным узлом на ребре, под крючочком. Шкатулка обвязывалась не как попало, не в спешке, а очень аккуратно, даже любовно: рядок к рядку…

Глянув еще раз на дверь, на окна, Павлик минуту-другую вслушивался в непонятные шорохи, что всегда наполняют ночную тишину, потом распустил нижний узел и уже без колебаний принялся торопливо разматывать шнур, чтобы до прихода Кости и Вики хоть одна тайна перестала быть тайной… Тяжесть придавал шкатулке ее собственный вес – дерево, из которого она была сделана. Откинув крышку, Павлик несколько даже растерялся, не обнаружив того, что искал. В шкатулке разбухшей на глазах стопкой лежали облигации трехпроцентного займа, каких две штуки было у Татьяны Владимировны.

Павлик недоуменно извлек всю пачку. Под ней ничего не оказалось. Машинально отметил, что облигации приобретались не сразу: тут были и новенькие, хрустящие, как только что отпечатанные, и совершенно затертые по чьим-то карманам. Всего тридцать шесть облигаций. А Татьяна Владимировна надеялась выиграть на две…

Все вдруг стало еще более непонятным, хотя Павлик и угадывал какую-то смутную взаимосвязь между разрозненными открытиями минувших суток. Но связь эта никак не выявлялась.

Он сидел у стола и долго без мысли глядел на пачку облигаций перед собой.

Легкий стук в дверь вывел Павлика из оцепенения. Он сгреб со стола облигации, шкатулку, шнур и благоразумно оттащил их в кухню. Кажется, это был теперь единственный уголок в доме, который предоставила в их с Костей полное распоряжение Вика.

Они вернулись из города в разном настроении: Вика была предельно оживлена и радостна, Костя – немножко озабочен чем-то. Принесли в двух сетках продукты, которые Вика начала тут же демонстрировать Павлику, чтобы порадовать и его тоже.

– Мороженого, Павлик, десять штук! – приговаривала она, раскладывая на столе покупки. – Пломбир! Нам с Костей по три, тебе четыре! Колбаса докторская, без сала! Конфеты! Помидорчики соленые!.. Холодок! Я мамин валидол всегда ела – тоже как холодок!

Павлик вопросительно посмотрел на Костю. Тот поморщился.

– Учителка нас, Павка, чуть не застукала. Ну, та, про которую я говорил – ей надо у телевизора сидеть.

– Ну и что! – вмешалась Вика. – Не застукала ведь!

– А что я, маленький, должен прятаться! – проворчал Костя.

– Да ведь так еще интересней даже! – изумилась Вика, делая большие глаза и округлив губы. Костя покосился на нее, потом на Павлика.

– Какой-то еще суворовец, носопыра, прицепился…

– А я виновата, что они лезут ко мне! – возразила Вика. – Что, мне вот тут написать?.. – показала на грудь. – Не лезьте! Да?

– Если бы не инкогнито были… – все так же ворчливо заключил; Костя, – я бы его живо отшлифовал. Другой раз сунется…

Вика хихикнула в ответ и, сбрасывая пальто, глянула сначала на спортивный костюм Павлика в углу, потом на Костю.

– Отворачивайтесь!

Костя и Павлик, не сговариваясь, прошли на кухню. Здесь Костя посмотрел на Павлика выжидающе, будто знал, что у того есть новости. Павлик взял с полки за ширмочкой облигации, шкатулку и молча положил их на стол перед Костей. Тот в замешательстве пригладил волосы.

– Что это?..

– Это из-под окна… – сказал Павлик. – Ну, у баптиста было. Я думал, пистолет.

– Так, Павка! – Костя одобрительно, почти восторженно оглядел его с ног до головы. – Ты у меня растешь! Молодцом. И больше ничего там?

– Нет. Деньги были. И вот эта шкатулка. Завязана была. – Павлик достал и показал Косте шнур.

Костя задумался, опять пригладил обеими руками волосы.

А Павлик мялся, не зная, как ему подступить к более важному, к тому, что он слышал возле гаража.

И когда Вика сообщила из комнаты: «Все!» – испытал облегчение оттого, что главный разговор пока откладывается.

– Быстро она! – Костя взял со стола облигации, шкатулку и первым шагнул на выход. Закатав до локтей рукава голубой спортивной куртки и подобрав под себя ноги, Вика уже сидела на кушетке. Ее белый костюмчик опять висел на спинке стула.

– Ой, Павлик! Ты завтра на дневном сеансе обязательно посмотри «Анжелику»! Потрясающе!.. Что это?.. – на полуслове оборвала она свой комментарий, когда Костя положил на кушетку облигации.

– Это Павлик без нас проверил твоего квартиранта. Облигации, понимаешь? – Костя шелестнул бумажками. – Трехпроцентные, беспроигрышные!

– Во! – обрадовалась Вика, перенимая у него пачку. – Я говорила: денег у него страсть сколько! Куры не клюют! А пистолета не было?

– Нет… – растерянноотозвался Павлик. Он почему-то был доволен тем, что не сказал ни слова про неизвестных в гараже. И не мог понять, откуда это странное чувство…

Но все пока было предельно запутанным. И жила какая-то яростная убежденность, что разобраться во всем должен именно он, Павлик, а не кто другой. В разбудораженном его воображении при этом неизменно вырисовывался корявый тополь на огородах – Анина секвойя, как будто все упиралось в нее, как будто именно возле тополя, в тридцати шагах от него, «против бури», и надо теперь искать разгадку.

Быть может, им руководило желание самому отомстить за Аню?.. Об этом он и думал и не думал. Но, хорошо понимая, что обязан рассказать Косте о последних событиях и что, возможно, тот решит заявить обо всем в милицию, Павлик оправдывал себя тем, что, во-первых, милиционеры однажды уже не захотели его слушать, а во-вторых, это сразу открыло бы для всех Викино присутствие в доме, и все дополнительно усложнилось бы… Павлик осторожно следил за Костей, как бы пытаясь понять, следует ли усугублять его теперешнее положение какими-то новыми неожиданностями, которые, по существу, Кости не касались даже… И в этой раздвоенности Павлик упустил момент, когда Вика, уже изучившая комнату лучше самого Павлика, с радостным восклицанием полезла к этажерке, извлекла стопку газет с таблицами тиражей, которые регулярно покупала Татьяна Владимировна в надежде когда-нибудь выиграть. Не обратил внимания, когда она и предупредительный Костя склонились над таблицами… Только новый радостный возглас Вики заставил его вернуться к происходящему.

Костя пятерней разворошил свои кудри. Темные Викины глаза сияли восторженно, ярко.

– Мальчики, ура! – Как будто выигрыш в пятьсот рублей пришелся на ее собственную облигацию. Вика даже подпрыгнула на кушетке.

Но когда Костя, убрав первую облигацию, обнаружил, что на следующую пал выигрыш в тысячу пятьсот рублей, Вика замолчала, в изумлении приоткрыв рот. Потом лицо ее стало испуганным, когда они, проверив третью облигацию, снова обнаружили выигрыш. И все трое невидящими глазами уставились друг на друга, неожиданно подавленные, когда оказалось, что в красивой полированной шкатулке все до единой облигации были выигрышные.

Решение

– Может, это у него за всю жизнь?.. – спросила Вика.

– Что это? – не понял ее Костя.

– Ну, выигрыши! – пояснила Вика. В искрящихся глазах ее сверкало возбужденное любопытство.

– Люди за всю жизнь одного раза не выигрывают… – проворчал Костя, опять машинально перепутывая на затылке свои девчоночьи волосы.

И Павлик вспомнил, как часто и по нескольку раз мать заново проверяла свои две облигации: по всем таблицам, начиная с прошлого года… А сейчас они, кстати, смотрели самые последние тиражи.

В ответ на Костино замечание Вика обратилась почему-то к Павлику:

– Откуда ж тогда у него?

Павлик этого не знал. И начал по-хозяйски укладывать облигации в шкатулку. Если бы в ней оказался настоящий пистолет, все представлялось бы, наверное, гораздо проще, чем теперь… Эти, в разной степени затертые, но одинаково беспроигрышные облигации вызвали у него какое-то жутковатое чувство, словно Павлику было не тринадцать, а всего шесть лет, и он еще верил в колдовство…

Чтобы не глядеть на Вику, взял шнур и стал тщательно обвязывать шкатулку: девять рядков поперек и восемь вдоль, один к одному – это он хорошо запомнил.

Ему очень хотелось выложить разом все свои тайны… И что-то удерживало Павлика от этого. А вместе с тем мучило…

Нет, конечно, при Вике говорить нельзя. Павлик глянул на Костю. А тот словно бы ждал этого молчаливого вопроса, чтобы, переведя обеспокоенный взгляд на Вику, без слов предостеречь Павлика.

И странное дело: если минуту назад Павлика тяготила необходимость в одиночку обдумывать события, теперь он опять вдруг почувствовал облегчение оттого, что это как бы даже вменялось ему в обязанность. И он со спокойной совестью мог никого не посвящать в свои тайны.

– Давайте спать! – неожиданно бодро сказал Костя. – Или будешь мороженое? – спросил Вику. Она поглядела на шкатулку в руках Павлика.

– Нет… Завтра съедим! Павлик пусть, он же не ел.

– Я не хочу… – отозвался Павлик, в который раз подравнивая капроновую обмотку.

– Баптист вернется не раньше завтрашнего вечера. – Костя легонько щелкнул по деревянному ящичку. – Раньше поездов нет. Так что отнесем это завтра! – объявил он, давая тем самым возможность забыть всем хоть до утра и об этом ящичке, и о том, что с ним связано.

Немного позже, когда Вика заставила Павлика отвернуться и он подошел к лестнице, что вела в мансарду, Костя спустился к нему, спросил на ухо:

– Чего ты, Павка, навыдумывал себе, а? Давай, старик, завтра все?.. Надо помозговать как следует! – Он хлопнул его по плечу, и это неожиданно окончательно утвердило Павлика в решении пока ничего не говорить ему ни о гараже, ни о таинственном курильщике.

Правда, потом он будет раздумывать: почему все же не сказал тогда обо всем Косте?.. И ему на какое-то время покажется, что уже в эти минуты, когда они втроем, испуганные, глядели на злосчастные облигации, а потом – каждый сам по себе – готовились ко сну, он знал, что предпримет ночью еще одну опасную вылазку… Хотя вроде бы совершенно не думал об этом, и когда обвязывал шкатулку, и когда устанавливал раскладушку.

Делая вид, что сильно устал и уже дремлет, он почти не реагировал на болтовню Вики, которая в темноте оживилась и начала фантазировать, как можно бы с шиком истратить выигранные деньги, если не возвращать их дядьке Андрею. Лишь на заключительное Викино «спокойной ночи, приятных снов» Павлик негромко ответил: «Спокойной ночи…» И наконец-то получил возможность остаться один на один со своими мыслями, которые поначалу возвратили его к Жужлице, к Аниным санкам на льду…. Потом, скользнув мимо второстепенных событий, переметнулись на более поздние впечатления, связанные с пустым гаражом Мелентьевых… Что должно произойти в одиннадцать часов? И когда? Днем? Вечером?.. Завтра? Или уже сегодня?.. Не догадался при свете глянуть на будильник. Теперь не имел представления о времени.

Потом вдруг мыслями его опять целиком завладели облигации. Что если они у баптиста – честные? Тогда все, что сделал он, Павлик, – самое обыкновенное воровство! Это первое, что вдруг сильно взволновало Павлика. Затем он подумал, что в любом случае эти облигации не имеют никакого отношения к секвойе, к санкам на льду Жужлицы… Деревянный ящичек не только не приближал его к разгадке Аниной тайны, а, наоборот, уводил куда-то в сторону. И Павлик со всей ясностью понял вдруг, что обязан как можно скорей избавиться от чужого сокровища, которое предусмотрительно засунул под подушку. А после этого опять наведаться к одинокому, старому тополю! Сегодня же…

В западне

Поднимался целую вечность.

Опять медленно высвободился из-под одеяла и опустил на пол сначала одну ногу, потом другую… И ухитрился не скрипнуть ни одной пружиной.

Так же медленно, долго, сантиметр за сантиметром, открывал дверь в сени. При этом больше остерегался разбудить Костю, а не Вику, потому что Костя мог легко поломать его замысел. Не будь Вики, не свяжись они с нею, Костя первым бы с головой ушел в любую рискованную затею. А тут он явно запутался…

Одевался Павлик уже в сенях.

Дверь на выход приоткрыл ровно на столько, чтобы протиснуться. И некоторое время стоял на крыльце, прижимаясь к дощатой стенке.

Ночь стала как будто еще неприветливее: сгустилась возле домов и по-над землей, пропиталась влагой и почему-то пахла осенью – гнилой листвой, изморозью.

Вплотную к стене Павлик ушел за дом. И, пригибаясь, далеко в обход, через сады, пробрался к ограде Алексея Кузьмича.

До боли в глазах всматривался в неясные ворохи черноты на огородах и в направлении сосняка, двигаясь вдоль забора. А когда перебежал через проход между дворами и затаился у ограды Мелентьевых, почувствовал озноб, неожиданную сухость в горле… Но к страху он был готов заранее. И даже знал, что главный приступ его испытает здесь, у забора Мелентьевых, за которым, быть может, всего в нескольких шагах от него скрывался курильщик. Прохлада и сырость как-то сразу отодвинулись на второй план. А перед глазами вырисовался из темноты недвижный силуэт одинокого, словно бы мертвого, тополя на огородах.

Нырнул через щель во двор Вики, как в убежище. И здесь сразу успокоился, будто в собственном доме. Осторожно поднялся на крыльцо.

Погруженная в темь улица Буерачная то ли спала, то ли затаилась в безмолвии. Лишь от дома сторожа Кузьмича неожиданно донеслась какая-то мелодия. Жена Кузьмича иногда целыми днями крутила радиолу. Но когда Павлик пробирался мимо их ограды, музыки почему-то не расслышал.

Теперь уже легко, привычно Павлик открыл и затворил за собой дверь чужого дома, пересек сени…

А в горнице, как будто он заранее обдумал это, не повернув направо, в комнату постояльца, а обошел почти невидимый в темноте стол и, опустившись на колени, сразу прильнул к окну.

Под крышей гаража не улавливалось ни малейших признаков жизни.

Да Павлик и не знал, что хотел увидеть или чего ждал, стоя без движения у подоконника. Вновь это было и удачей, и ошибкой его.

Перед глазами от напряжения замельтешили желтые искорки, пока он всматривался в черноту, и даже начала кружиться голова, когда, хлестнув по нервам, так, что он едва не вскрикнул от ужаса, щелкнул входной замок и чья-то тяжелая нога ступила с улицы в сени.

Думать ему в эти короткие несколько мгновений было некогда. Чуть не повалив телевизор, он метнулся по комнате и бессознательно прижался в уголок, за платяным шкафом…

По звуку шагов машинально отметил, что в комнату вошли двое.

– О, баба! – голос постояльца. – Даже дверь как следует не закрыла.

Его спутник буркнул что-то невнятное.

– И ставни нараспашку! – раздраженно добавил баптист. Ругнулся: – Хоз-зяева…

Не имея ни единого шанса выскочить на улицу и уйти от погони, Павлик все же метнулся было через горницу в сени, когда эти двое прошли в комнату баптиста. Злой, властный голос второго мужчины неожиданно удержал его за шифоньером.

– Сейчас не о хозяйстве думать! – Это был голос неизвестного, он и в комнате баптиста отдавался, как в пустоте гаража. Хозяин, должно быть, потянулся к выключателю. – Не зажигай! – предупредил его спутник. – Любоваться нам не на кого! – Он даже о будничных делах говорил, не меняя тона: зло, властно. – Как удалось вырваться?

– Надула нас эта… золото мое! – в прежнем тоне, как и гость, ответил баптист. – Ищем ее хахаля, а тот, оказывается, в Мурманск дернул! Клавдия за ними, а я – на самолет. Сюда… – И после паузы добавил: – По мне, так провались она где-нибудь, бочку водки первому встречному выставлю!

– Ладно! – опять остановил его неизвестный. – Все это к черту сейчас! Ты главное-то понял?!

Баптист долго медлил с ответом. Наконец как-то угрюмо и настороженно проговорил:

– Понять-то я понял… Но при чем здесь я?!

– При том! – сказал, как отрезал, неизвестный. И четко разъяснил, выделяя каждое слово: – Если погорю я или Гурзик – горим все!

– А при чем здесь ты? – все так же угрюмо, но уже менее уверенно переспросил баптист. – Что он знает о нас?

Неизвестный буквально взъярился:

– Достаточно знает! И даже больше! Не прикидывайся дураком! Времени нет забавляться. Если он выдаст нас – всем конец! И тебе тоже.

Баптист что-то заворчал вполголоса. И, явно уводя разговор в сторону, неожиданно спросил:

– А эта девчонка, с того берегу… Что вокруг этого дела милиция вертится?

Павлик затаил дыхание: речь шла об Ане. Он как раз выглянул из-за шкафа, чтобы попытаться проскользнуть в сени. Но дверь в комнату Викиного постояльца была распахнута настежь, и не существовало никакой возможности пробраться незамеченным.

– Милиция пусть там вертится! – ответил баптисту неизвестный. – Это дело второе. Нам сейчас первые дела надо решать!

Неизвестный выругался, скрипнул пружинами кровати, на которой, видимо, сидел до этого, а теперь встал. И заговорил почти шепотом, так что до Павлика доносилось сплошное гудение. Но речь гостя была жесткой, как сквозь зубы.

– Вот и все. Детская работа! – заключил он уже в полный голос. – И у нас хоть здесь – все чисто. – Хозяин комнаты долго молчал. – Чего маешься? – не выдержал гость.

– Я с Гурзиком никаких дел не имел…

– Теперь будешь иметь!

– Боюсь ошибиться…

– Ошибиться ты можешь только вместе со мной. А я не ошибаюсь!

Хозяин не ответил, размышляя.

– Да! На всякий случай, надо все наши закутки подчистить! – спохватился неизвестный. – Что у тебя дома есть, давай! Я найду местечко.

И хотя он высказался довольно неопределенно, Павлик вдруг сразу понял, что требует неизвестный. И с ужасом почти зримо представил себе, как хозяин оттягивает вверх доску подоконника, затем достает несессер, открывает его… Послышался неопределенный возглас.

– Чего ты? – голос неизвестного.

– Украла, гадина!

– Кто?! Что?!

– Девка! Шлюха! Не иначе! Все до бумажки! Вместе с коробкой!

Он захлебнулся вдруг, как будто его схватили за горло. (Очень похоже, что так оно и было.) Яростный, свистящий шепот неизвестного:

– Ты что?! Ты куда смотрел?! Двигай за ней! Хоть удави! Хоть разорви на куски! Но чтоб микитки были здесь!

Баптист кашлянул, дыша, как загнанный, прочистил горло.

– Куда я сейчас? В Мурманск?! На чем?

Теперь стало слышно тяжелое дыхание неизвестного. Он думал.

– Проклятье… Одно к одному… Сейчас нет, конечно! Сейчас надо сделать главное! Здесь нам больше грозит! А утром… Слышишь?! Первым же самолетом! У живой или мертвой! Пока она не влипла. А сейчас – действуй. Да что ты шаришь опять?! Может, переложил куда?

– С чего это?.. – огрызнулся баптист. – А в эти дела… лучше бы ты меня теперь не втягивал!..

– Я тебе сказал: погорю – ты летишь первым! Так и запомни.

Последними фразами они обменивались уже в дверях комнаты.

Павлик буквально втиснулся в стену возле шкафа. И не дышал, пока они выходили в сени, затем долго прислушивались через дверь. Оба вышли на крыльцо… Размышлять у Павлика времени не было.

Сенную дверь, на его счастье, хозяин и гость оставили открытой. Павлик выложил на стол деревянную шкатулку и неслышно метнулся в сени. Обо что-то ударился боком и на мгновение обомлел… Но грохота не последовало. Шаря в темноте руками, прижался к стене, у самого выхода, возле каких-то ящиков.

Расслышал только последние, сказанные вполголоса фразы:

– Смотри: чтобы минута в минуту… И ничего не боись… – Было впечатление, что неизвестный проговорил это вплотную к двери, словно бы специально для Павлика. – Бывай.

Шагов его по ступеням не было слышно.

А баптист в одиночестве еще какое-то время оставался на крыльце.

На распутье

Назад, через сени, Викин постоялец прошел на этот раз бесшумно. Задержался, постоял возле двери, потом закрыл ее за собой.

А вот направился ли он в свою комнату или остался в темной горнице, угадать было невозможно.

Павлик судорожно передохнул. Сердце его колотилось как будто сразу во всем теле. И впоследствии он сам не мог понять, откуда взялось у него столько хладнокровия, чтобы сначала выждать еще несколько минут у ящиков, затем аккуратно повернуть замок и догадаться вставить ключ с улицы, чтобы дверь закрылась без щелчка…

Положение, в котором он оказался с началом темноты, за время пребывания в доме Вики словно бы изменилось на прямо противоположное. Если раньше он, как в убежище, нырял сюда, во двор, чтобы оказаться подальше от гаража Мелентьевых, от курильщика, то теперь выскочил в проход между заборами, как из ловушки, и почувствовал себя в относительной безопасности, лишь прижавшись к ограде Мелентьевых…

Благоразумие не покидало его, и за углом дома Кузьмича он постоял, отдышался. Здесь был самый открытый участок: от дома сторожа до штакетника по-над садами. О том, чтобы направиться еще к тополю, мысли уже не было.

Павлик выглянул из-за угла, чтобы удостовериться в безлюдье на Буерачной. И напряженным зрением сразу уловил на берегу, по ту сторону Жужлицы, чей-то подвижный, странно бесформенный силуэт, который тут же исчез, будто провалился сквозь землю. Павлик догадался, что неизвестный (или неизвестная), если только это был человек, спустился по откосу на лед Жужлицы, А из темноты, как на проявленном негативе, перед глазами его вырисовалась машина у обочины дороги, на противоположной стороне реки… Была она или не была, когда Павлик пробирался к Викиному дому? И когда подслушивал у стены гаража… Когда ходил к тополю… Вот она – ненаблюдательность!

И показалось ему, что безмолвная, на первый взгляд вымершая улица жила в темноте еще более напряженной, чем днем, какой-то особой, тайной жизнью… Словно бы в подтверждение этой мысли из-за плотных ставен Кузьмичова дома опять неожиданно донеслась мелодия танго, «Звездный свет», – у Татьяны Владимировны тоже была такая пластинка.

Минуты прошли в томительном ожидании. Он мог бы за это время перебежать к дому, но, весь настороженный, почему-то ждал.

Уродливая фигура неизвестного появилась на этом берегу, и Павлик разглядел наконец, что это не один человек, а двое, что один из них тащит напарника на своих плечах, а затем, когда по едва уловимым деталям на фоне темного неба определил, что это Николай Романович несет пьяного Кузьмича, несколько даже разочаровался.

Но зато он мог теперь немножко расслабиться.

Однако спокойствие не приходило к нему. Надо будет утром все рассказать Косте, и если он посчитает нужным, заявить в милицию…

Курильщик в гараже Мелентьевых, кого Илька называл браткой, – один из тех, что напали в Зареченском на инкассатора, здесь все было ясно… Однако это ни на шаг не приближало Павлика к разрешению главной его задачи, на которой сконцентрировалась теперь, казалось, вся его жизнь, потому что курильщик, судя по всему, не имел никакого отношения к судьбе Ани… Мог иметь некто, о ком неизвестный сказал в гараже: «Увидел этого – и шарахнул». А потом он сказал еще: «Знаешь, сколько я повозился?!» С кем?..

Курильщик, если верить его разговору с Илькой, никого не убивал. Павлик почему-то верил. Но когда нес деревянный ящичек с облигациями, втайне подумывал, что это и есть деньги, о которых неоднократно упоминали в разговоре курильщик и неизвестный, что передали их Гурзику… Подумывал, что баптист – и есть Гурзик. Но для Викиного постояльца неведомый Гурзик оказался столь же недоступным и столь же опасным, как для других.

Еще Павлик неизвестно почему, но сильно подозревал, что одним из тех, кто причастен к событиям, могут оказаться Николай Романович или Кузьмич… Скажем, в лесу, близ тополя, мог бродить допоздна, скорее всего, кто-нибудь из местных. А Кузьмич и двоюродный Илькин брат с самого утра вызывали у него недоверие…

Но оба они явно только что подъехали от оружейника, оба наверняка пьяные, а значит, ни тот, ни другой из них не мог быть около секвойи, когда он видел человека под соснами, ни тот, ни другой не мог говорить с курильщиком, а затем что-то приказывать баптисту…

С кем же повстречалась близ тополя несчастная Аня?.. Кого она увидела? Быть может, узнала в последний момент…

Чем больше самых неожиданных сведений появлялось у Павлика, чем глубже проникал он в тайную жизнь Буерачной – тем безнадежнее становилась неразбериха в его голове.

Существовал, безусловно, еще один неизвестный: икс, которого видела Аня, который стрелял в Павлика, дважды попадался ему на глаза около тополя. И может быть, говорил с курильщиком в гараже, с баптистом у него дома… Хотя ведь говорил – один, а слоняться у тополя мог другой – тот, который «шарахнул»… Кто это? Гурзик?.. Или тот, который «достаточно знает», «даже больше»… Нет, выводов Павлик пока не мог сделать.

Он думал, Николай Романович затянет Кузьмича в дом. Но тот, похоже, выдохся. Что было и немудрено, так как ростом сторож не был обижен. Против дома Мелентьевых Николай Романович довольно бережно опустил Кузьмича на землю и с трудом усадил, прислонив спиной к стволу молодой вишни. Говорить он от усталости уже не мог. Приткнул рядом с Кузьмичом ружье, которое до этого так же нес на плече, и сразу повернул назад, к Жужлице. Оглянулся, когда сторож медленно соскользнул со своей ненадежной опоры и ткнулся головой в землю. Но возвращаться и вновь усаживать его не стал, а, махнув, рукой, еще быстрей зашагал к реке.

Павлик выждал, когда тот спустится на лед, и, больше не медля, перебежал к дому.

Облегченно вздохнул уже только в сенях, тщательно заперев за собой дверь, которая сразу надежно отгородила его от непонятного мира улицы. И потому он даже не поспешил в комнату, а, сразу вдруг обессилевший, в изнеможении прислонился к дверному косяку.

Минуты или секунды простоял он так – не мог бы сказать… Дальнейшее разворачивалось быстро и опять ошеломляюще неожиданно.

Сначала, разорвав ночное безмолвие, как бы рядом с ним, вплотную к двери, грохнул выстрел. И почти вслед за этим – всполошенный Костин голос из комнаты, со стороны мансарды:

– Павка! Павка!

Как он догадался, что тот мог оказаться вне дома?

Павлик рванул комнатную дверь на себя.

– Здесь я, Костя! Здесь!

– Живой?!

– Я сейчас! Живой я, Костя! – отозвался Павлик уже через плечо и, гонимый неясными предчувствиями, выбежал на улицу.

В толпе

Люди на Буерачной будто и не спали в ожидании события – так быстро понабежали они со всей улицы к дому Мелентьевых.

Толпа кольцом окружила пространство между оградой и молодой вишенкой против калитки и поначалу, онемев, лишь сокрушенно, почти беззвучно ахала… Кто-то помчался на ту сторону Жужлицы, где был единственный телефон-автомат, – звонить в милицию. Только запоздавшие к месту происшествия нарушали тревожное оцепенение возгласами: «Кто там?! Что случилось?!» Но и они тут же умолкали, едва пробравшись к центру толпы, и, как другие, тоже не решались подойти к двум телам на земле: у калитки и возле вишенки.

Фонарей на улице Буерачной было хоть отбавляй в каждом доме: керосиновых, электрических, и ночь поэтому сразу как бы пораздвинулась от дома Мелентьевых, и загустела дальше – в садах, за Жужлицей…

Кузьмич лежал опять головой в землю, подмяв под себя ружье. Шапка его слетела, и можно было подумать, что убитый – как раз он и есть. Но сторож время от времени безрезультатно пытался поднять голову и что-то пьяно мычал про себя.

Жертва его лежала в трех-четырех шагах напротив, лицом вниз, подогнув правую ногу и как бы стараясь оттолкнуться от земли согнутыми в локтях руками. В свете электрических фонарей каждому сразу бросалось в глаза черное, правильной круглой формы пятно между лопаток на его телогрейке и темная лужа на изморозной земле, под ним. Русые, коротко остриженные волосы его были ничем не прикрыты, из-за воротника торчал угол шерстяного бабьего платка.

Однако люди с большим ужасом посматривали не на труп, который оказался чужим, а на сторожа, что сотворил все это.

Про убитого лишь то и дело спрашивали: «Чей?.. Откуда он?..» Ответить на это никто не мог.

А Павлик сразу приметил бегущего от своего дома Ильку.

Но кто-то из подошедших мужиков неожиданно громко предположил: «А вдруг он живой?» – и, храбро подойдя к трупу, обеими руками развернул его голову лицом к свету.

Ночь расхлестнулась от пронзительного крика: «Ва-ня-а!» Чуть не сбив с ног двух впереди стоявших женщин, Илькина мать бросилась к трупу и упала на него, бессознательно пытаясь развернуть его на спину. Но едва рука ее, сунутая под грудь убитого, окрасилась кровью, женщина вдруг затряслась вся и, широко открыв рот, в голос, не по-человечески закричала: «А-а-а!..» Четверо мужчин с трудом оторвали ее от сына и не повели, а потащили к дому – идти она не могла.

Илька бросился было назад, за матерью, но сначала приостановился, а потом рванулся опять к толпе и, вылетев на середину круга, будто врос в землю над трупом. Павлик никогда не видел, чтобы так плакали. Илька не проронил ни звука, но все тело его будто дергало электрическим током: дергались руки, плечи, дергалась голова – сверху вниз, а из круглых обезумевших глаз по щекам текли слезы.

Ошарашенный всем происшедшим, Павлик некоторое время даже не слышал, о чем говорят люди, не заметил, как почти вслед за ним прибежал Костя. Но когда тот, не решаясь показываться на глаза людям, осторожно дернул его сзади за пальто, Павлик на шаг отступил к нему, в темноту.

– Кто это?

Павлик сделал нетерпеливый жест и глянул в сторону дома.

– Вика спит! – предупредил Костя, сообразив, что сейчас не до вопросов-ответов. И Павлик опять шагнул ближе к центру.

Только теперь он начал различать отдельные голоса в толпе, которая давно приглушенно гудела.

– А ведь говорили: все сидит после того! Никак, отпустили на свою голову? – сказала знакомая по утренним событиям старушка в сиреневом пальто. Ей возразила какая-то женщина:

– Бежал небось! Куда там отпустили…

Но разговоры умолкли, и взгляды всех обратились в сторону Кузьмичова дома, когда выбежала на улицу его жена.

Как это часто бывает во время происшествий, тот, кому надо бы знать о нем в первую очередь, узнает и появляется последним.

Жена Кузьмича, наверное, снова крутила пластинки, ничего не слышала, а люди то ли не догадались, то ли не посчитали нужным известить ее. Выбежала она, опять простоволосая, опять с обнаженными до плеч руками, несмотря на мороз, подвижная, бодрая, как всегда. Потом будто споткнулась и, сразу встревоженная, испуганная, бросилась в образовавшийся перед ней проход. Замерла в центре толпы… Взгляд ее метнулся в одну сторону, в другую: сначала на мужа, на ружье под ним, потом на труп у калитки, опять на мужа… Кажется, все поняла. И неожиданно по-детски заплакала:

– А-лек-сей!.. А-лек-сей!..

Бросилась к нему, подняла, усадила. Он даже приоткрыл глаза. И что-то бормотнул, опять закрывая их.

– О, господи! Да что же это такое! Те-лок ведь тел-ком! – по слогам сквозь слезы приговаривала она. – Мухи ведь никогда не обидит! Как он мог?! – Она оглядывалась на людей в тщетной надежде на какую-нибудь поддержку. Но люди отводили глаза в стороны. Помочь ей они были не в силах. И тогда, обхватив мужа за плечи и прижавшись к нему, она заплакала навзрыд: – А-лек-сей!.. А-лек-сей!..

Тот же самый мужик, что подходил к Илькиному брату посмотреть, живой или не живой, опять выдвинулся из толпы, чтобы прибрать на сторону ружье.

– У него ж и второй курок взведен… Лупанет еще! – Он спустил курок и переложил ружье чуточку дальше от Кузьмича.

В толпе наверняка давно уже были все, кто мог интересовать Павлика. Но находиться сразу в нескольких местах он не мог.

Викин постоялец должен был среагировать на выстрел одним из первых. И свет в его окнах зажегся, когда на улицу выбегали еще только первые зеваки. Но вышел баптист не сразу. И Павлик знал, почему он задержался. При свете не могла не броситься ему в глаза деревянная шкатулка на столе в горнице. Теперь баптист держался несколько в стороне ото всех, ближе к своему дому, и смотрел прямо перед собой, не столько подавленный событием, сколько изумленный.

А еще до того, как выскочила из дому жена Кузьмича, в группе любопытных с той стороны Жужлицы появился Николай Романович. Когда Илькину мать потащили к дому, Николай Романович еще какое-то время тупо глядел в землю рядом с трупом, где была темная лужа, затем неверными шагами подошел ближе.

– Ваня… – И тоже попытался поднять его. – Ванюшка! – Только тут Павлик сообразил, что раз Илька – двоюродный брат Николаю Романовичу, значит, и убитый курильщик – тоже двоюродный… А Николай Романович глянул на Кузьмича и схватился за голову. – Это я во всем виноват!.. Я!.. – Рванул себя за галстук в отворотах пальто.

– Чегой-то вы, Николай Романович? – успокаивающе обратилась к нему Васильевна. – Что это вы на себя наговариваете?

– Да ведь я это привез его! – Николай Романович ткнул обеими руками по направлению Кузьмича. – Я, сам, лично!

– Откуда? – Внимание толпы сразу переключилось на него.

– Да днем еще свез к мастеру его! – проговорил, будто выдавил из себя, Николай Романович. – Пацанов заодно прокатил. Пообещал заехать вечером! А он к этому времени надрызгался… Едва усадил в машину! А через Жужлицу на себе тянул – не бросишь ведь! И послушался дурака! Ружье-то у него, выходит, заряженное было?! Я волоку его, а он твердит: сам! Дойду – и только! Вырывается! Я и решил вот тут: пускай сам! Надо же! А Иван откуда?!

Павлик подумал, что он немножко привирает, будто Кузьмич вырывался.

А Николай Романович обнял рыдающего Ильку за плечи.

– Не надо, Илюха! – Хотел увести его. – Идем! Не надо!..

Того затрясло еще сильней: «Братка… Ваня…» Николай Романович не стал больше тянуть его и, опять склонясь над убитым, пробормотал:

– Несчастье-то…

Ярко взблескивая фарами на колдобинах, по Буерачной, со стороны города, летела машина. Близ Жужлицы, когда она повернула на мостки, видней стала синяя милицейская мигалка на ее крыше.

Подошел и потянул за руку Костя: «Идем, Павка! Нечего тут…» В голосе его была тревога, это заставило Павлика подчиниться.

Уже с некоторого расстояния видели, как четверо штатских, выйдя из машины, приблизились к трупу. Один тут же защелкал фотоаппаратом. Спросил о чем-то у женщин. Те одновременно загалдели в ответ, так что понять их было трудно. Кажется, фотограф спросил, трогали убитого или нет. Потом толпа ненадолго утихла, когда приехавшие начали осторожно приподнимать труп, и оживленно загудела при виде пистолета на земле, под телом курильщика.

– Повезло Кузьмичу! – знающе подытожил один из крайних мужиков. – Самооборону засчитают!

– Ну да! – возразил его сосед. – Если бы не в дым пьяный! А тут все равно хана… – И пояснил: отягчающие обстоятельства!

– Идем, Павка! – настойчиво повторил Костя. И словно бы в поддержку ему – энергичный голос одного из приехавших:

– А ну, граждане, давайте-ка разойдемся!

Тяжесть

Костя больше не отпускал Павлика, придерживая за рукав, как будто тот собирался убежать: и возле штакетника, и на крыльце. Когда вошли в комнату, оба приостановились, глядя в сторону кушетки, где безмятежно спала Вика.

А в кухне, поправив за собой ситцевую занавеску, Костя не сдержал вздоха. Потом распахнул пальто и, тронув Павлика за плечо, спросил в темноте:

– Ты почему не спал?.. Ты выходил на улицу?

Павлик ответил не сразу:

– Я, Костя, облигации отнес…

Костя машинально еще раз проверил занавеску, щелкнул выключателем и от яркого света на мгновение прикрыл глаза ладонью. Потом схватил несколько газет из-за печки, приготовленных для растопки, и ловко обернул их вокруг абажура, – благо тот висел почти на уровне его головы, отчего кухня сразу погрузилась в полумрак.

– Как отнес? Куда?

А на Павлика вдруг навалилась тяжесть и придавила: ни вздохнуть, ни шелохнуться… И говорить, думать не хотелось…

– Баптисту. Где брал, – ответил Павлик. И, зная, что Костя тоже заметил Викиного постояльца, добавил: – Он тогда еще не приехал, когда я забрался к ним… Он потом приехал.

Павлик говорил как бы через силу и ничего не мог поделать с собой. Слишком глубоко завяз он во всей этой истории, так глубоко, что не хотелось втягивать туда еще кого-то… Скажем, Костю… Или, может быть, того больше – Татьяну Владимировну… Выкарабкиваться надо было самому.

И от непонятного безразличия, от вялости в голове он каким-то образом перевернул события задом наперед, начав свой отчет о них с конца: с того, как появились в доме Вики баптист и неизвестный, когда он был уже там, как переполошился Викин постоялец, обнаружив, что шкатулка исчезла, как он оставил ее в горнице и выбрался потом из дому…

Они так и стояли друг против друга: Павлик одетый, у стены, Костя – в пальто нараспашку, посреди кухни.

– А может, этот – не про облигации спрашивал? Еще про что-нибудь?

– А что еще? – возразил Павлик. – Баптист же сказал: украла. Вика ведь ничего не брала. А я взял – облигации… – И потому что Костя промолчал в ответ, раздумывая о чем-то, Павлик спросил: – Зачем у них облигации? Ведь они выиграли? Можно сдать и получить деньги…

– Можно… – согласился Костя, глянув поверх его плеча. – Но только, Павка, деньги ведь разные бывают… Бывают маленькие и большие… – Павлик зря думал, что Костю целиком поглотили заботы о Вике. – Где вот они достают их – другое дело, а облигации эти, Павка, я слышал, можно в два раза, даже в три раза дороже продать… Понимаешь? – Павлик не понял. – Их можно продать людям, которые наворуют или наспекулируют много денег… Милиция спросит: откуда они? А те покупают вот такие облигации: мол, выиграл! И все шито-крыто. Понял?

Павлик, хоть и смутно, начал понимать. Бывают, значит, люди, которым ничего не стоит в два-три раза дороже заплатить за выигрыш, чтобы потом иметь возможность еще в два-три раза больше тратить в открытую…

Какая-то новая, непонятная жизнь окружила его. Непонятная и неуютная. В его прежней жизни было всего две облигации. На одной карандашом было написано: «Павлик», на другой – «мама», чтобы узнать, кто из них счастливее. И они вместе радостно проверяли их после каждого тиража. И выигрыш никогда не выпадал. А счастье все же существовало. Как существовали в той прежней жизни его инки, сказочное Эльдорадо, Аня…

Взгляд Павлика задержался на ширмочке и словно бы проник сквозь темноту туда, где крался по стене горбатый питекантроп. И с новой горечью Павлик спять остро ощутил свою вину перед Аней: по всем человеческим законам прикрыть ее должен был он, Павлик, а не Костя… И может, потому еще ничего не хотелось рассказывать.

– Ты что, Павка?

– Так… Не знаю, Костя… Я ведь этого, который у баптиста был, раньше слышал… – устало признался он. – Не стал тогда говорить тебе…

И с пятого на десятое Павлик рассказал, как увидел огонек в гараже, как подслушивал: про Ильку, про неизвестного…

– Это был один и тот же… Его голос, – вяло заключил Павлик.

Костя обеими руками взъерошил волосы.

– Во дела… – И вместо того, чтобы принять какое-нибудь решение, как он поступил бы в любом другом случае, неожиданно спросил после паузы: – Что же ты теперь собираешься, Павка? – Спросил серьезно, как у взрослого.

И Павлика почему-то не удивила перемена в их отношениях. Но думал он о другом. Раз пистолет оказался у курильщика, значит, врал он Ильке. И это он бродил возле тополя! Он стрелял в Павлика. А если на его пути стала Аня – он виноват в ее гибели… Хотя пока не все укладывалось в эту простейшую схему… Но для Павлика сейчас вообще ничто не укладывалось в голове! Сплошная сумятица… И было даже злое недовольство происшедшим: если Анин убийца убит, значит, все – задача решена… Но решена кем-то, не Павликом! Тогда как сделать это должен был он.

– Что ты предполагаешь дальше, Павка? – повторил Костя.

Нет, он, конечно, не перекладывал на Павлика ответственность за все возможные в будущем действия. Но по справедливости оставлял за ним первое слово. А так как разговор завяз на тайне, которая теперь обременяла обоих, Павлик ответил честно:

– Пока не знаю, Костя… Еще не решил.

Тот хотел что-то сказать, но, взметнув своими длинными волосами, неожиданно уставился на занавеску.

И как он учуял, когда поднялась Вика?

Закутанная до пят в одеяло, так что один конец его тащился по полу, она головой отодвинула занавеску и, войдя в кухню, посмотрела на них одним сощуренным от света глазом.

– Вы чего тут, а?

– Да ты все на свете проспала! – преувеличенно обрадовался Костя. И глянул на Павлика: мол, все в порядке, скажу только то, что надо. – Вся улица на ногах, а ты спишь!

Костя, видимо, надеялся рассказом о страшных происшествиях чуточку остепенить ее.

– Во-первых, Павлик оттащил облигации назад и его чуть не поймали там! (Вика перевела свой сощуренный глаз на Павлика.) Во-вторых, вернулся твой отчим, или кто он там тебе. (Вика посмотрела на Костю.) А в-третьих, ваш сторож – Кузьмич, да, Павка? – только что убил какого-то мужика. Из ружья!

– Ой! – сказала Вика и открыла второй глаз.

Костя рассказал ей о событии возле дома Мелентьевых. В результате Вика окончательно проснулась и, охая и всплескивая руками под одеялом, принялась рассказывать уже известное Павлику о таинственной банде Гурзика, в которой – она слышала – был и убитый Илькин брат…

Павлику очень захотелось лечь на раскладушку и уставиться в темноту.. Собственно говоря, он уже все рассказал Косте, добавить ему было нечего. И когда подумал об этом, вспомнил, что ни словом не обмолвился о тополе. Но теперь это казалось не столь существенным. А к тому же, у него появилось странное ощущение, будто прикрыть он должен был не только Аню, но и Костю, и Вику, которых сам втянул в дополнительные неприятности… Наверное, потому изменился Костя… Когда он крикнул: «Павка!» – он словно бы знал, что Павлик может оказаться причастным к выстрелу, и беспокоился за него, а вместе с тем очень не хотел причастности Павлика к событиям, и потому и голосе его прозвучало раздражение. Да и в лице на какой-то миг потом вместе с испугом за его, Павлика, судьбу проступило недовольство…

– Ладно! – Костя движением руки остановил Вику. А сказал больше для Павлика, чем для нее: – Там сейчас милиция, они сами разберутся. Давайте спать! – И выключил свет.

Павлик получил наконец возможность таращиться в темноту… Но когда Вика уснула, он встал. Неслышно поднялся наверх, приоткрыл дверь в мансарду. Тихонько позвал:

– Костя…

– Что, Павка?.. – негромким и ровным голосом отозвался Костя, будто знал, что он придет. Наверное знал.

– Вот если бы я сказал все милиции… Ну, что слышал… И узнали бы про Вику. Маму вызвали бы?

– Конечно, Павка, вызвали бы…

Павлик долго молчал в ответ.

– У нее завтра первый спектакль вечером… Она будет бесприданницу играть…

Теперь помедлил Костя.

– Я знаю, Павка… У нее завтра вся жизнь решается…

Одиночество

Солнце поблескивало сквозь ставни, и было, наверное, уже около девяти часов. Только из дому казалось, что на улице тепло. Ошалелый ветер налетал порывами, то утихая вовсе, то неожиданно взъяряясь. И тогда свистел в щелях оград, в ветвях яблонь, относил куда-то в сторону голоса.

Толпа возле дома Мелентьевых на первый взгляд как будто и не расходилась. Но местные жители давно разбрелись по домам. А теперь подходили, толклись перед калиткой, высматривали, выспрашивали, главным образом, чужаки: с дальнего конца Буерачной. А может быть, аж из центра.

Только старушка в сиреневом пальто оказалась тут, как на посту: давала разъяснения, показывала, кто, где и как лежал, – где Кузьмич, где убитый…

В смутной надежде уловить в болтовне старушки что-нибудь важное для себя Павлик протиснулся ближе к ней, и уже первая новость, которую он услышал, будто приковала его к земле.

Разговор шел, видимо, сразу обо всех событиях, что в два-три дня свалились на Буерачную. Павлик услышал слово «водолазы» и сжался в комок, сразу крохотный, бессильный. Как ни готов он был к этому, где-то в глубине его существа таилась фантастическая, заведомо несбыточная надежда, что все еще вдруг да обернется по-иному…

А сиреневая бабка показала рукой вокруг головы, как они выглядели, эти водолазы: в шлемах…

– Да нет, быстро! – перебила она чей-то вопрос. – Разок нырнул – и тут она!..

В какой-то момент Павлик мог упасть. Потому что земля, деревья, ограды поплыли вокруг него. И заскользили белыми пятнами лица перед глазами: все одинаковые, все чужие. Если бы можно было сесть посреди толпы – он сел бы. Но слезы – комком у горла и злость – до бешенства, какой он никогда не знал раньше, удержали его на ногах.

Как сквозь глухую перегородку, откуда-то с неведомой стороны, до сознания его доходило, что Аня ударилась о лед, потому что на лице ее рана… И что ее сразу куда-то увезли…

Потоп еще бабки говорили, что на полынье сейчас одни ребятишки… Но Павлик уже шел прочь от толпы, в сторону Жужлицы.

Спустился по тропинке на лед. Старался смотреть вниз, под ноги себе. А голова невольно поворачивалась влево, туда, где у излучины дымила на солнце полынья… Видение это влекло и пугало, как неизбежность, как пропасть под ногами, когда в нее долго смотришь.

Не думая, зачем, шел к Аниному дому… Наверное, потому, что это было единственное место, куда он раньше мог пойти с печалью и с радостью, других таких мест у него не было.

Но пересек Жужлицу, прошагал через распахнутую настежь калитку и, как слепой, ткнулся в запертую на висячий замок дверь.

И словно бы лишь теперь сквозь вату сознания дошла до него простая и страшная мысль, что делать ему здесь больше нечего, что никто его здесь больше не ждет…

От покинутого дома пахнуло вдруг ужасом. Павлик даже отступил на шаг. Потом бессознательно отступил еще… Дом вдруг показался мертвым.

И может быть, потому, что Татьяна Владимировна была где-то далеко, а у Кости была Вика, но Павлик остро-остро ощутил в этот миг, что он один. Совершенно один на всем белом свете. Без Ани он стал, как песчинка, маленьким, неприкаянным. И ветер, что налетел опять, мог бы унести его куда-нибудь… Куда – не важно.

Перемены

Оцепенение прошло так же, как и нахлынуло, – в миг. Так что на лед Жужлицы Павлик спустился опять собранный, ощущая решимость, которая вызывала желание действовать…

Татьяна Владимировна, однажды прочитав какую-то книгу о воспитании, нашла, что у него излишняя впечатлительность. Или, как она сказала: чуточку болезненное воображение. Может быть. Но после неожиданной встряски, что произошла с ним – наподобие шока – возле дома Ани, Павликом овладело удивительное спокойствие. И уверенность в себе.

Он шел по тропинке, уже не сомневаясь, что докопается до правды, найдет, кому вдруг стала поперек пути Аня… Он отомстит за нее, если уж не сумел, не смог прикрыть.

…Увидев дядьку Андрея – Викиного постояльца, который шел вдоль оград по направлению к Жужлице, Павлик хотел перейти через дорогу, чтобы не встретиться с ним.

Но в последний момент передумал. И встретился с ним против ограды молочницы Васильевны.

Баптист изменился за эту ночь. Павлик хорошо запомнил его тяжеловесность. Во всем: даже в манере двигаться, во взгляде, в выражении лица… И потому особенно заметна была суетливость, что появилась теперь в движениях да и во всей фигуре Викиного постояльца. Глаза его неспокойно перемещались с одного предмета на другой, не задерживаясь на них и, скорее всего, не замечая. Баптист был явно выбит из равновесия. Таинственное исчезновение облигаций, а затем неожиданное появление их в горнице напугало его, так как деревянный ящичек переместился из тайника на стол во время его отсутствия. И ему оставалось признать, что Вика была где-то здесь в то время, когда они искали ее в Вологде, что это она шарила в его комнате. Или… допустить, что в доме был кто-то другой, и готовиться к худшему.

Даже Павлика он заметилне сразу и остановился как вкопанный, туго соображая, откуда ему знаком этот мальчишка.

_ Здравствуйте, – сказал Павлик. – Вы уже съездили? – Тягостные события последних дней придали ему дерзости, которой прежде у него никогда не было. Викин постоялец вскинул брови и, прежде чем двинуться дальше, яростно матюкнулся.

Павлик проводил его удовлетворенным взглядом. Сочувствия к этому человеку у него не было.

Пока он ходил на ту сторону, пока торчал во дворе Аниного дома, прошло, оказывается, не мало времени. Толпа на мосте ночного происшествия исчезла, а за открытыми настежь воротами стояла машина Мелентьевых. Вернулись хозяева гаража, где на свою беду прятался Илькин брат.

На крыльцо дома сторожа Кузьмича вышла его жена Фаина в обществе Николая Романовича. Павлик замедлил шаги, двигаясь вдоль ограды.

Николай Романович и жена сторожа остановились в калитке.

– С собой ты ничего не брала? – спросил Николай Романович.

– Нет, нет же! Оставь ты, ради бога, еще про это! Не хватает бед на мою голову!

– Ну, что ты так убиваешься… очень уж? – успокаивающе проговорил Николай Романович. Жена Кузьмича плакала.

– Он столько для меня сделал! Я училась за его счет! Неблагодарная я…

– Дура… – как-то вяло, нехотя подытожил Николай Романович и, увидев Павлика, попытался удержать свою собеседницу от высказываний.

Но та не заметила его усилий.

– Это ты! Ты во всем виноват!

– А почему я? – поглядывая на Павлика, миролюбиво уточнил Николай Романович. – Что, я с ним до самого дома, как с ребенком, нянчиться должен был?..

– Когда тебе хотелось, нянчился! Когда ты выгоду имел! Водочкой обхаживал! Ты и теперь о себе волнуешься, не обо мне!

Николай Романович был одет по-вчерашнему. Только в новом, цветастом галстуке и в свежей, кремового цвета сорочке. А жена Кузьмича вышла опять в пуховом платке. Но платок впервые был не на плечах, а на голове у нее, причем низко надвинутый до бровей и одним концом туго обмотанный вокруг шеи, отчего голова Фаины сразу стала по-девчоночьи маленькой, аккуратненькой, а сама она выглядела еще более несчастной.

Позже Павлик припомнит весь этот разговор. А сейчас он не придал ему никакого значения. Только удивился: почему они на «ты» друг с другом?

Вика познает законы эволюции

Костя сидел на маленькой скамеечке возле стены, рядом с питекантропом, и посмотрел на вошедшего Павлика взглядом обессилевшего человека: уныло и безнадежно. Вика с распущенными волосами и приоткрытым ртом, что подчеркивало абсолютное внимание с ее стороны, прямая, чинная, восседала на кушетке, опять невозможно красивая, в белом костюмчике, белых туфельках. И встретила Павлика вопросом:

– Ну, что там?

Однако, прежде чем заметить ее нарядный вид, Павлик увидел на кушетке рядом с ней материну беличью шубку и голубую шляпку Татьяны Владимировны, с вуалеткой, а на запястье у Вики – резной материн браслет из дерева. Поэтому вопрос ее мог бы остаться без ответа. Но Костя перехватил взгляд Павлика и поспешил вмешаться:

– Это мы сейчас уберем. Вика случайно – посмотреть только!

– Да, это мы повесим! – согласилась Вика. – Мне шубка понравилась и вот это! – Она показала браслет на запястье. А Костя повторил за ней:

– Что ты разведал, Павка? Как там, на улице?..

И по глазам его было видно, что Косте очень хотелось, чтобы хоть там, за стенами дома, ничего такого не было.

Павлик хотел взять и тут же повесить на место материны вещи. Но воздержался. Шевельнул плечами, усаживаясь на табурет у входа. Потом снял шапку и положил ее на колено, как в гостях.

– Ничего особенного… – ответил обоим. – Кузьмича увезли. Того тоже… Люди разошлись. Вернулись Мелентьевы. Все. – Об Ане он говорить не стал. Поглядел на человекообразного: о чем здесь шла речь?..

– Это я начал объяснять Вике, откуда появилась вот эта морда. – Костя ткнул пальцем в стену.

– Да! – оживилась Вика. – Ведь человек произошел от обезьяны, Павлик? А он говорит – от питекантропа!

Костя страдальчески поморщился.

– От обезьяны произошел сначала неандерталец! От неандертальца – питекантроп! А уж от питекантропа – человек!

– А что ж все говорят, что человек произошел от обезьяны? – не сдавалась Вика.

– Да потому, что сначала-то была все-таки обезьяна! – не выдержал Костя. – А уж потом-потом человек!

– Интересно! – заключила она, с любопытством рассматривая предка. Костя исподтишка глянул на Павлика и попытался образумить ее:

– Ведь это же в третьем классе проходят!

– Правда? – изумилась Вика. – А я не помню. Мы, наверно, не проходили.

– Что же вы там проходили тогда?

– А литературу…. И разные штучки! Ты что, все помнишь, что ли?

Костя вздохнул.

– Павлик, я вчера забыл молоко вынести.

– Ну и что? – спросил Павлик.

– А то, что оно прокисло. А Таня велела тебе три раза в день пить.

Основную информацию, как договаривались, Павлик уже сообщил и обрадовался возможности снова исчезнуть.

– Бидончик я помыл, в кухне! – предупредил Костя. – А Вике ты не верь – она прикидывается! – защитил он подругу.

– Ничего я не прикидываюсь! – возразила Вика. – А если ты что знаешь, ты объясни. Ты же мужчина!

Ситуации повторяются

Николай Романович появился из-за угла, со стороны Жужлицы, и, скользнув невидящим взглядом по фигуре Павлика, вошел в калитку молочницы Васильевны первым. Павлик с бидончиком в руках шагнул во двор почти следом за ним. И оба остановились: Николай Романович посреди двора, Павлик – у калитки, когда навстречу им с крыльца спустилась теперь уже давнишняя знакомая Павлика – старушка в сиреневом пальто. Дверь молочницы была на запоре.

– Доброго здравьичка вам, Николай Романович! – поприветствовала бабка.

– День добрый, Елизавета Макаровна, – вежливо отозвался Николай Романович. – Нет никого?

– Да нетути! Должно, еще не вернулась. У Матвеича она, в клинике.

– Да? – рассеянно переспросил Николай Романович. – И как он там?

– Да вроде ничего!

– Ну, ладно… Передайте: пусть выздоравливает.

– А вы чего ж не на работе сегодня?.. – полюбопытствовала Елизавета Макаровна. Тот сделал вид, что не заметил подковырки в ее вопросе.

– Меня в милицию вызывали. Я ж вчера, на свою голову, Кузьмича тащил. Ну и как последний, кто видел его… – Он поглядел на Павлика.

– Я к бабушке, за молоком, – объяснил Павлик, показывая бидон.

– Да она и не доила еще! Погуляй чуток, – посоветовала старушка.

Павлик вышел за калитку и медленно двинулся к Жужлице, не оборачиваясь, но буквально спиной чувствуя на себе взгляд Николая Романовича. Был почему-то совершенно уверен, что тот сейчас догонит его, заговорит… Что ему нужно было от Васильевны?

– Ну, как вы, подружились с Илькой? – спросил Николай Романович.

Павлик увидел сначала его лакированные ботинки, в которых тускло играло солнце, потом заставил себя посмотреть ему в лицо. Глаза Николая Романовича опять, как во время их неожиданной первой встречи, чуть-чуть косили. Что ответить ему, Павлик не знал.

– Дружите… – сказал Николай Романович. – У Ильки, видишь беда какая… Ему теперь тяжело одному… А ты дружишь здесь с кем-нибудь?

– Мы с Аней дружили, – напомнил Павлик.

– Ах, да… – Николай Романович вздохнул. – И что ее к полынье понесло?

Павлика покоробило это слово: понесло. Но ответил он сдержанно:

– Не знаю…

– Как же вы: друзья, а ты о ней ничего не знаешь?

– Я о ней все знаю, – жестко возразил Павлик. – А зачем она пошла в лес, не знаю.

– Но вы же с ней виделись в тот день?

– Виделись, – сказал Павлик.

– И все-таки она тебе ни на что не намекнула?

Вопросы очень напоминали вчерашние. Николай Романович как будто надеялся что-нибудь выпытать у него. Или Павлику казалось это?

– Намекнула, – неожиданно признался он. – Намекнула, что что-то знает, а что – не сказала.

– Что, она любила таинственность?

– Любила. Мы оба любили, – сказал Павлик. – Мы путешествовать собирались.

И Николай Романович, совсем как вчера, горестно вздохнул:

– Дети вы, дети… Одна беда с вами! Но ты не вешай носа! – приободрил он. – Аннушке теперь уже не поможешь… – Снова тяжело вздохнул. – Бывай! – И, легонько тронув его за локоть, шагнул по тропинке вниз, на лед Жужлицы.

Домой идти не хотелось. И Павлик тем же медленным шагом стал прогуливаться вдоль оград: от реки до своего штакетника, потом назад.

Ветер заметно сник. Но солнце по-прежнему тускнело сквозь однообразную дымку, и в замороженном воздухе уныло чернели безлистые яблони, разнокалиберные, поставленные вкривь и вкось домики, сараюшки в садах. И город был в той же морозной дымке.

Его опять нестерпимо тянуло к лесу: где черная полынья, где тополь… И опять он сдерживал себя. Потому что днем этого нельзя было делать. Потому что существовали в окрестности еще чьи-то глаза, – Павлик не сомневался в этом, – которые, быть может, именно сейчас тоже внимательно изучали тот крохотный, ничем не приметный участок леса…

Но, прохаживаясь по улице, Павлик опять и опять краешком глаз высматривал опушку, тополь…

На девчонку, что шла от Жужлицы, не обратил внимания. Но узнал парня на том берегу и остановился у ограды Мелентьевых так, чтобы его не видели от Викиного дома. Парень был тот самый, что накануне уже приходил к «Викеньше», как выразился Илька: угреватый, с ярким галстуком, в пальто нараспашку.

Но и девчонка, оказалось, шла тоже к Вике. В новеньком зеленом пальто и зеленой шапочке, она высокомерно оглядела Павлика и, открыв калитку, смело вошла во двор. На крыльце постучала.

– Здравствуйте! – проговорила она жеманным голосом, чем-то напоминающим голос Вики.

– Здравствуй… – холодно отозвался баптист.

– А вы кто? – неожиданно спросила девчонка.

– А кого тебе надо?

– Я к Вике, из школы.

– Нет ее, – отрезал постоялец.

– Как нет?.. – девчонка немножко растерялась. – А почему она в школу не пришла?

Это было новым открытием для Павлика. Он вспомнил, что красивая Вика должна, ко всему прочему, еще и ходить в школу! Их положение в доме час от часу все усложнялось.

– Не пришла, потому что уехала!

– Куда?

– А кто ее знает, куда! Она не объясняла. Мать за ней двинулась, разыскивает. Все! Будь здорова! – Баптист хлопнул дверью.

А девчонка вышла на улицу, недоуменно поморгала на Павлика и вдруг захихикала, прижав ко рту зеленую варежку. Потом увидела угреватого пижона в галстуке напоказ, сделалась опять гордой и, отойдя от Павлика, стала наблюдать, как входит во двор этот парень.

– Еще чего? – голос баптиста.

Повторялись все вчерашние сцены.

– Я к Вике…

– Нет ее! Нет и не будет! Кавалеры… Черт вас побери!

Девчонка аж присела от наслаждения, радостно хохоча и сверкая глазами. Потом, когда баптист следом за парнем двинулся к калитке, она подскочила и – от греха подальше – припустила бегом по Буерачной. Павлик тронулся было за ней, потому что от реки взошла на берег бабка Васильевна. Но та заметила Викиного постояльца и – мимо своего дома – направилась к нему.

– Чтоб я больше ни одного не видел! Нужен ты ей, как собаке телега! У нее таких тысячу! Сто тысяч, как ты! – наставлял баптист красного, как его галстук, парня. Тот пятился задом от него и безрезультатно пытался застегнуть на все пуговицы пальто, чтобы скрыть теперь уже бесполезное украшение.

– Вот так и знай. Она к такому же охламону, как ты, рванула, – заключил баптист, собираясь накрепко запереть калитку.

– Андрей Петрович! – позвала Васильевна. Баптист молча приостановился. – Вы Николая Романовича не видели?

– Что я, бегаю за ним? – холодно отозвался Викин постоялец.

– Да нет… Но у матери его нету, ушел кудай-то… Встренете случаем, так передайте: Матвеич мой днями дома будет. Чевой-то он обещал ему. А я его, сговорилась, под расписку заберу.

Павлик удивился: Татьяна Владимировна забирала его из больницы без всяких расписок.

– Ладно. Увижу, так передам…

– Спасибечко вам. Чегой-то вы не в духах вроде?..

– Будешь тут в духах, когда тебе на мозги… Из-за соплюхи этой…

Павлик шагнул ближе.

– Бабушка Васильевна! Я к вам… – показал ей бидон.

– А! Идем, детка! Замоталась я! Сейчас мы это парного сообразим!

Скрипнула калитка за спиной. И тяжело загремели засовы. Баптист не собирался больше никого впускать.

Бабка Васильевна действительно замоталась и дышала часто, тяжело, как после стометровки. Но быстрым шагом, так что Павлик едва успевал за ней, просеменила к дому, захватила в сенцах подойник, полулитровую баночку воды и открыла сарай. Павлик остановился в дверях, наблюдая, как она моет вымя пестрой, в белых пятнах корове. Потом присела на корточки и ловко заработала обеими руками. Молоко тугими струйками забило в ведро: чвирк, чвирк… Смотреть на это оказалось так же необъяснимо притягательно, как смотреть в огонь… Словно не бывает конца этим коротким, быстрым и сильным струйкам.

– Бабушка… – осторожно позвал Павлик.

– Что, детка? – не оглядываясь, переспросила она.

– Вы позавчера ничего не слышали ночью?.. Ну, вечером…

Бабка Васильевна перестала доить, оглянулась. Ее голубые, светлые-пресветлые, немножко беспомощные глаза уставились куда-то сквозь Павлика. И сеточка морщин сбежалась вокруг губ.

– А чего такое было вечером?..

Павлик уже раскаялся, что задал этот глупый, заведомо пустой вопрос.

– Да я так. Ничего… Аня в тот вечер была в лесу…

– И-эх! – вздохнула Васильевна. – Ежели б я что слышала! Да я сплю, как девка, – оглоблей не разбудишь!..

«…Нет, я другой не буду»

Материны вещи были убраны. А Вика, опять в голубом спортивном костюме Павлика, поджав ноги, сидела на кушетке, немножко по-боевому взъерошенная и, опустив кулак на толстый фолиант репродукций картин Дрезденской галереи, глядела победительницей. Про банду Гурзика, про ночное убийство она, похоже, давно забыла…

Костя орудовал на кухне.

– Павлик! Если за тобой котенок или какая собачонка увяжется, ты виноват будешь?! – быстро спросила Вика.

Но Павлик не знал, к чему она клонит, а потому, выигрывая время, сначала пристроил на табурет бидончик с молоком, потом снял и повесил на гвоздь пальто, шапку…

– Я ему говорю: скучно сидеть! Пойдем, говорю, в город! – объяснила Вика. А он говорит: опять с суворовцем лаяться?.. А что я, виновата, что он привязался вчера в кино?!

– Так если тебе не нравится, если тебе скучно здесь, – подал голос Костя, – иди домой! Насильно ведь тебя никто не держит! – Костя, видимо, был здорово сердит и потому задернул ширмочку.

– Ишь ты! – возмутилась Вика. – А я теперь не могу вернуться! Я написала: ухожу навсегда! Написала, что сама буду жить! А?!

Не дождавшись ответа, Вика нервно листнула альбом, отбросила его в угол кушетки и показала в сторону этажерки:

– Павлик, дай мне другие картинки!

Павлик взял и протянул ей альбом Айвазовского.

– Ведь ты сам сказал, чтобы я написала так! А теперь гонишь!

– Никто тебя не гонит… – сдержанно заметил Костя. – Сама начала жаловаться…

– А если мне скучно?

– Надо чем-нибудь заниматься, чтобы не было скучно!

– Чем?

– Да вот взяла бы и готовила тут! – Костя в сердцах громыхнул сковородой о плиту.

– А я не умею, – сказала Вика. – Ты же говорил, умеешь?

– Умею! Умею! – дважды яростно повторил Костя.

Вика обиделась, глядя исподлобья на занавеску. И когда у нее задрожали приспущенные уголки губ, в лице появилось что-то совершенно беспомощное, отчего Павлику захотелось утешить ее… Но вспомнился почему-то ее настырный кавалер с галстуком до колен. А Вика тут же овладела собой. Ткнула всеми пятью пальцами в альбом.

– Ты что мне одно море дал?! Дай что-нибудь интересное!

Павлик разыскал на этажерке альбом Врубеля.

– Подумаешь, труд большой – приготовить… – заметила Вика.

Царевна-лебедь ей понравилась.

– А в школу ты теперь как?.. – осторожно спросил Павлик.

– А я не пойду в школу. Костя же не ходит? – Павлик хотел возразить, что без учебы нельзя, что ему, например, хочется учиться… Вика неожиданно просияла: – У тебя, Павлик, потрясающие глаза! За тобой, знаешь, как девчонки будут бегать!.. Куда ты?! – воскликнула она, увидев, что Павлик взял бидон.

– Вскипятить надо… – пробормотал Павлик, скрываясь за ширмочкой.

Но Костя почти тут же выпроводил его:

– Побудь там с ней! Расскажи что-нибудь.

И Павлик вынужден был развлекать гостью. Молчали. Иногда говорили о том о сем.

Обед лишь усугубил натянутость в отношениях. У Кости и Вики аппетит пропал. Один Павлик съел немного манной каши и, убежденный, что в их отношениях ему не разобраться, молча удалился в мансарду.

Прикрыл дверь за собой. Некоторое время посидел на топчане, прислушиваясь. Потом достал из кармана Анину записную книжку.

«Когда я вырасту, я пойду, как мама, на стройку, потому что там трудно».

Павлик услышал шаги на лестнице и прикрыл книжку. Это был Костя.

– Чего ты, Павка?.. – Он говорил вполголоса, чтобы его не слышно было снизу. И Павлик тоже ответил тихо:

– Ничего… Просто так. Чего я там?

– Ты узнал что-нибудь новое?

Павлик отрицательно покачал головой.

– А что ты планируешь?

– Ничего, Костя… Пока ничего.

– Обманываешь.

– Правда, Костя. Правда ничего.

– Эх-х!.. – Костя взлохматил волосы.

– Что там у вас случилось? – спросил Павлик.

– Да так… – У Кости дернулось веко под глазом. Никогда раньше Павлик не замечал такого за ним.

– Поссорились?

– Связан я, Павка! Как на зло, связан!

– А чего тебе? – спросил Павлик, отводя глаза в сторону.

– А то, что эти дела ведь так не останутся, не должны остаться! А я – как в кутузке! Хуже! Из-за нее…

– Раз так получилось… – неуверенно проговорил Павлик.

– Получилось, – согласился Костя. – Но ты, Павка, чтобы без меня – ничего! Слышишь?!

– Слышу, Костя…

– А то мне хоть разорвись! Надо же…

– Ты иди к ней, – сказал Павлик. – Еще больше расстроится…

И словно в подтверждение его слов – внизу нарочито громко загудела кушетка. Костя дернул себя за волосы.

– Ладно… А ты?

– Я посижу… – сказал Павлик.

Костя вздохнул, глядя на него. Посмотрел вниз, на лестницу, вздохнул опять. И начал медленно, будто через силу, спускаться.

Павлик снова закрыл дверь. Опять некоторое время сидел, прислушиваясь. Но в доме царила тишина.

«А когда душа красивая – никто не видит», – словно бы ползаписи…

В пятницу она уходила от него поздно… Значит, могла в темноте что-то заметить. А на следующий день хотела проверить… И заметила она что-то не где-нибудь, а близ тополя-секвойи. Лишь в этом случае можно объяснить выстрел, если тот предназначался ей, а не Павлику: что совпадали у них не только шапки, рост, но совпадало и место, где могла оказаться Аня…

«Когда люди взрослеют, они меняются, сказала мама. Нет, я другой не буду».

Может, Аня хотела посвятить его в свою тайну. А из-за отъезда Татьяны Владимировны не стала его тревожить. Она всегда была внимательной… А Павлик даже не всякий вечер провожал ее…

«Все слабые люди – мужественные…»

А может, она все-таки решила покататься на горке, дожидалась темноты, безлюдья… И действительно сама ударилась?..

Павлик вздрогнул, когда едва уловимо звякнуло оконное стекло. И больше он вроде ничего не услышал. Но каким-то особым, неведомым чувством уже воспринял и догадался, что́ это. Бледный как полотно слетел по лестнице. Рванул с гвоздя пальто, шапку…

– Куда?! Павка! Что с тобой?! – всполошился Костя, вылетая за ним в сени. Павлик не мог говорить.

А Костя тут же вернулся. И на недоуменный вопрос Вики: «Что с ним?» – ответил спокойно: «Так, ничего… Все в порядке. Скоро вернется», – потому что в сенях он тоже услышал звуки траурного марша из-за Жужлицы.

Конец

До реки Павлик бежал. Потом опомнился и через Жужлицу пошел медленно, потому что там, у дома Ани, все было недвижно.

Чуть в стороне играл оркестр. А прямо против калитки, опустив головы, полукругом стояли женщины. И хотя Павлик впервые видел все это, он знал, куда направлены их взгляды. Знал.

Когда в морозном воздухе оборвался последний, какой-то изматывающе низкий звук и оркестранты опустили трубы, от соседнего дома к калитке придвинулся темный, с распахнутой задней дверцей автобус.

Павлик опоздал. И хотя он снова бросился бежать, едва умолкли медные трубы, ЕЕ уже внесли в автобус, и какой-то мужчина перед самым его носом закрыл дверцу. Автобус тронулся вверх по Буерачной.

Павлика лихорадило, и он плохо соображал, когда, забыв про транспорт, сначала долго бежал по улицам в сторону кладбища.

Он попал сюда впервые и запутался среди памятников…

Снова отвздыхали трубы, и он увидел только холмик, на который женщины возлагали скрежещущий металлом венок. И тяжесть, и боль вдруг отступили от Павлика. Будто схлынуло все, что недавно еще наполняло его, – и ничего не осталось.

С каким-то недобрым спокойствием почувствовал на себе взгляд со стороны. Обернулся. И сразу узнал в одиноком мужчине среди берез милиционера, что приезжал накануне к полынье и не захотел слушать Павлика. Он и теперь был в штатском. Только сменил пальто на плащ да обнажил голову, держа в обеих руках перед собой шляпу. Павлик выдержал его взгляд и упрямо отошел дальше, за группу женщин.

Анину мать с трудом вывели за ограду и усадили в машину.

Павлик еще раз оглянулся от выхода, чтобы не встретиться с милиционером, и шагнул в сторону ото всех, за контору. Один.

Улица Буерачная находилась почти в противоположном конце города. Но неблизкая дорога эта была ему сейчас необходима.

Поминки

Уже смеркалось, когда он подошел к дому. Ветер давно улегся. И может быть, поэтому, опередив сумерки, землю, сады, подворья обволокла какая-то гнетущая тишина.

Заходить в дом, который с появлением Вики перестал быть его собственным домом, не хотелось. Тем более, что и намеревался-то он всего лишь предупредить Костю, что живой, что вернулся… Альбомы репродукций Вика без особых усилий могла брать сама.

Но Костя, к счастью, был во дворе. Через открытую дверь сараюшки вылетали наружу березовые поленья. Давая выход вполне объяснимому раздражению, Костя работал зло, если не сказать с остервенением, хотя при виде Павлика и попытался сделать вид, будто настроение у него отличное, и все вообще идет, как надо.

– Вернулся?.. – Павлик опустился на горку поленьев, не ответил. Костя, выйдя наружу и уложив крест-накрест два гладких полена, тоже присел.

– Тебя увидит кто-нибудь… – сказал Павлик.

– Не увидит. Я же осторожно. Мне теперь – только ползать…

Павлик оглядел результаты его труда.

– Ужин будешь готовить?

Костя почесал в затылке, ероша свои многострадальные волосы.

– Заодно – конечно… Протопить надо. Холодно.

Об Ане мудрый Костя не спрашивал. И нельзя пока ни говорить, ни спрашивать о ней… Об Ане надо помнить..

Павлик глядел сквозь штакетник на Буерачную.

– О чем ты, Павка?..

– Ты время ночью не глянул, Костя? Ну, когда бабахнул Кузьмич…

– Не до того, Павка, было. Я как догадался, что ты там где-то…

– Помнишь, я тебе рассказывал – тот говорил курильщику: выйдешь в одиннадцать. Примерно ведь так было? – Костя кивнул. – А баптисту он говорил потом: минута в минуту… А во сколько? Или забыл я или он при мне не сказал.

– Я, Павка, уже думал об этом… Может, они должны были встретиться, баптист и курильщик твой?

– Может, – после короткого раздумья согласился Павлик. – А зачем?

Вечерело прямо на глазах, по минутам. И вместе с тем, как сгущались тени в садах, становилось гуще и непонятней застоявшаяся тишина. Такой она бывает, наверное, перед взрывом.

Павлик заметил обеспокоенный Костин взгляд, каким он посмотрел в сторону дома.

– Сходил бы ты с нею в кино, Костя…

– Нет. – И Костя впервые посмотрел на него строго, как на маленького. – Сегодня я никуда не пойду, Павка. Мы это с тобой еще обговорим.

Павлик посмотрел сквозь штакетник за Жужлицу.

– Будет нервничать…

– Пусть. – Он подумал. – Ты-то на нее не сердишься?.. – Павлик не ответил ему, и Костя вздохнул.

– Какой-то ты, Павка, стал… непонятный немножко. Хотя… Может, это я стал непонятливее? – Вопрос был задан самому себе. И Костя поднялся, оглядел набросанные как попало дрова. – Поможешь мне?

– Ты оставь их, я потом перетащу…

– А почему потом?

Павлик глядел на окна в доме Ани. Будто ждал сигнала оттуда. И когда в них разом вспыхнул свет, мгновенно поднялся.

– Я пойду, Костя, ладно?..

Костя проследил за его взглядом.

– Только ты, Павка, недолго… Хорошо?

Павлик кивнул, направляясь к штакетнику.

– Я недолго, Костя.

Шел и никак не думал, что у Аниной матери могут быть гости. Только уже на крыльце, когда услышал приглушенный говор в комнате, сначала удивился, а потом вспомнил, что где-то читал или слышал от кого-то об этом странном обычае – поминать умерших за обеденным столом…

Павлик шагнул через порог в сени, потом без стука вошел в горницу. И первое, что бросилось ему в глаза, так это многолюдие, водка… Прямо на скатерти лежали надкушенные ломтики пирога, колбасные шкурки, хлеб, насаженные на вилки соленые огурцы. А над столом, до самого потолка, слоистыми облаками висел табачный дым…

Они делали все то, чего страшно не любила Аня!

Будто почувствовав его присутствие, выскочила из кухни мать. Лицо ее осунулось, глаза, немножко безумные, немножко опустошенные, запали.

– Павлушка! – Она схватила его за руку и увлекла на кухню. – Спасибо, Павлик! Спасибо тебе, родной, что зашел! – Слез у нее, наверно, уже не было, потому что голос дрожал, как в рыдании, а глаза сверкали безнадежно сухо.

Она усадила его на табурет.

– Сейчас я тебе… С яблоками, будешь?! – спросила, уже надрезая пирог. И вдруг сама поняла, что этого не надо, что перед нею ведь Павлик… Опустилась, будто рухнула, на табурет рядом с ним и, прикрыв ладонями лицо, теперь уже по-настоящему заплакала.

– Зачем они там?.. – зло спросил Павлик.

– Пусть… – прерывающимся голосом, сквозь слезы, едва слышно проговорила она. – Так принято… Может, ей легче будет…

Павлик еще крепился. Вытащил из кармана записную книжку.

– Тетя Вера… У меня вот – Анина…

Мать посмотрела невидящим взглядом. Потом неслушными руками бережно согнула ему ладонь.

– Возьми себе, Павлуша… Не забывай ее… Никогда не забывай Аню….

Павлик зажал в кулаке книжку и, опуская ее в карман, не мог сдержать вдруг сбежавшей по щеке слезы.

А тетя Вера, обняв его за локти, уткнулась лицом в плечо Павлика и вся тряслась, беспомощная, слабая…

Павлик не знал, откуда пришла к нему твердость. Но только он взял ее обеими руками за голову, слегка отстранил, чтобы смотреть глаза в глаза, и сказал почти ровным голосом:

– Тетя Вера, я, когда вырасту, – я вам всю жизнь помогать буду! Маме и вам. Всю жизнь!

Единоборство не окончено

О том, что он решил в будущем объединить матерей – свою и Анину, – Павлик пока не сказал. Нужно было дождаться приезда Татьяны Владимировны. Но уже одна мысль об этом придала ему уверенность, вернула так необходимую сегодня выдержку. Так что к лесу он приблизился пока лишь для еще одной ориентировки, чтобы уж потом терпеливо ждать ночи.

Жужлицу пересекал на этот раз не по льду, а мостками, сделав по дороге большой крюк: сначала вдоль берега влево, потом назад. Никаких особых планов на этот счет не строил. Но в сгущающейся темноте представил себя на заснеженном льду Жужлицы одинокого, всем видимого: из окон домов, из лесу… И благоразумно повернул налево. Затем по-над берегом, мимо дома бабки Васильевны, приблизился к сосняку.

Опять долго всматривался издалека в участок леса близ тополя. Мысленно пересекал огороды то по кратчайшей прямой от дерева к лесу, то немного наискосок, туда, где кучерявились молодые кустики вереска.

Потом, чтобы еще раз увидеть наезженную горку с черной полыньей внизу, углубился вдоль Жужлицы в сосняк и застыл на месте, различив живой человеческий силуэт впереди. Тень человеческой фигуры двигалась под укрытием сосен параллельно берегу – медленно, едва заметно, и потому немудрено было проглядеть ее.

Кто это был? Мелькнули в памяти все, кого он знал… Сегодня здесь мог оказаться почти каждый. Плюс еще переодетый в штатское милиционер. Но зачем бы ему слоняться по лесу, в темноте?.. Хотя на кладбище он тоже заметно таился от людей… Нет, здесь милиционеру делать было нечего.

Присутствие неизвестного близ Жужлицы означало, таким образом, пока одно: что не курильщик появлялся вечерами в сосняке. А значит, и стрелял в Павлика наверняка не он. Стрелял кто-то другой, пока неведомый, – икс…

Это несложное заключение воодушевило Павлика. Ведь если бы во всех неожиданностях, во всех бедах оказался виноват один курильщик, борьба с ним после ночного выстрела была бы уже законченной. А теперь она продолжалась: его, Павлика, борьба… И он уже имел твердые планы.

Костя-неандерталец

В задумчивости Павлик не вдруг рассмотрел человека на верхней ступеньке и, уже поднимаясь на крыльцо, чуть не шарахнулся назад от дома.

Человек сидел, привалившись вплотную к срубу, и почти сливался с ним в темноте.

– Это я… – безрадостно предупредил Костя.

Павлик облегченно передохнул и сел рядом.

– Чего ты здесь?..

– Я, Павка, стал питекантропом. Нет… Даже неандертальцем.

Павлик смутно представлял, кто из них симпатичнее: питекантроп или неандерталец, кто больше нежности изобрел… И потому промолчал.

– Я, Павлик, девушку ударил…

Поступок был совершенно неожиданный со стороны Кости. Так что Павлик опять не сразу нашел, что сказать ему.

– За что?..

Костя ответил после паузы:

– Не знаю… Да это, Павка, и не имеет значения. Ведь – девчонка!

Павлику стало жалко его. И немножко почему-то обидно. Если бы Татьяна Владимировна знала, сколько несчастий обрушится на ее сына, никогда бы ей не сыграть в «Бесприданнице»…

– Что же ты сидишь здесь?..

– А я здесь ночевать буду.

Павлик вздохнул, и это получилось у него, совсем как иногда у матери: глубоко, безнадежно.

– Она дома?

– Дома… Плачет, наверно…

Павлик поднялся.

– Ну, ты погоди… Я сейчас, ладно?

Костя не ответил, даже не поднял головы.

– Подожди… – повторил Павлик. – Я потом скажу…

Вика, поджав ноги, сидела на кушетке, всхлипывала. По одну руку от нее лежал белый костюмчик, по другую пальто, чулки, словно бы приготовленные, чтобы одеться и уйти.

С приходом Павлика губы ее задрожали сильней, а темные глаза красиво, как в кино, заволокли слезы. Павлик приблизился.

– Чего ты обиделась?

Вика глянула жалобно-жалобно.

– Он отлупил меня!.. Вот сюда! – Показала на щеку. – Ударил! Меня мама никогда не била… – Она тихонько и безнадежно заплакала.

– Ну вот… – сказал Павлик. – Чего это вы…

– Я уйду!.. Пусть меня грызут дома, зато не бьют!

Павлик взял ее пальто и отнес на вешалку. Она не противилась.

– Он это нечаянно… – вступился за Костю.

– Да, нечаянно! – возразила сквозь слезы Вика. – Он сказал, что я дура и бездельница! Негодная ни на что, сказал!..

Павлик подумал, что в этом есть смысл. Но опять вступился:

– Вовсе он так не считает… Наоборот. Он хвалит тебя…

– Хва-а-лит! – всхлипнув, передразнила Вика. – А сам даже ни разу не поцеловал меня!

Павлик с минуту ошарашенно глядел на нее. Потом машинально взял за уголки ее белый жакетик.

– Вот сюда! – опять всхлипнула Вика, показывая на спинку стула.

Павлик повесил жакетик, потом юбку.

– Ну, ты… не надо, не плачь, – глядя в сторону, сказал Павлик. – Я сейчас… – Вика согласно кивнула, утирая ладошками глаза.

Костя оставался на том же месте и поднял голову, когда вышел Павлик.

– Идем, чего ты… Как маленький…

Костя помолчал в ответ.

– Действительно, наверно, от красивых надо подальше…

Павлик хотел возразить, что не все красивые глупые, бывают исключения, как в грамматике… Но засомневался.

– Что она там?.. – спросил Костя.

– Ничего, сидит.

– Плачет?

– Уже чуть-чуть…

За время его отсутствия Вика опять взяла альбом Врубеля и, держа его в обеих руках перед собой, уткнулась в страницу, так что лица ее не было видно. Прихватив для себя табурет, Костя прошел и сел за дальним от Вики уголком стола, боком к ней. Тоже взял какой-то альбом и стал смотреть первое, что попалось на глаза.

Павлик снял пальто, шапку и скрылся в кухню, за ширмочкой.

Ночь уже вовсю вступала в свои права. И оттого, что в планы его никак не входило нянчиться с Викой, в душе у Павлика нарастало раздражение. Сквозь щелку в ставне виднелась одинокая звезда. Облака закрывали только нижнюю часть неба, и где-то к полуночи должна была выкатить луна.

Из комнаты не доносилось ни звука. Лишь время от времени шуршали упругие страницы. Кроме Татьяны Владимировны, наверное, никто еще не изучал этих альбомов так старательно.

Что-то мешало Павлику сосредоточиться. И, глянув по сторонам, он заметил наконец кипящую в кастрюльке воду на плите. Вспомнил, что уже пришло время ужина, и потому надо бы накормить гостей…

Вскрыл и высыпал в кастрюльку пакет «вермишели с мясом». Выбирать, что там нравится Вике, что не нравится, он не собирался. Даже Татьяна Владимировна всегда хвалила эти концентраты: быстро и съедобно… Чего еще? Установил тарелки на поднос, как делала Татьяна Владимировна, через пятнадцать минут разлил в них душистое варево.

В молчании накрыл письменный стол скатертью, принес хлеб, чашки для чая, сахар. Расставил тарелки каждому под руку – так, чтобы не надо было придвигаться, и сел сам.

– Ужинать надо…

Костя, а за ним Вика, не глядя друг на друга, взяли по ложке и медленно, крохотными глотками стали есть.

Не обращая на них внимания, Павлик расправился со своим супом быстро, без аппетита. Потом принес чай.

Костя ел без хлеба, Вика отламывала двумя пальцами по крошечке и, словно бы нехотя, отправляла в рот.

Чтобы немножко поторопить их, так как надо было еще убрать со стола, Павлик разлил чай, положил себе ложечку сахара и, обжигаясь, стал безвкусно глотать припахивающий почему-то лавровым листом кипяток.

– Ты парень, и ты должен быть благородным! – неожиданно сказала Вика. Костя, пожалуй, не хотел обострять обстановку и все-таки не сдержался. Буркнул в тарелку:

– Один только парень все должен?..

– А если бы не ты, я бы не решилась из дому уйти! – напомнила Вика.

– Вроде первый раз… – отпарировал Костя, так что даже Павлик посмотрел на него с любопытством. – Ты и раньше уходила. Я слышал.

Вика подняла на него большие, круглые от негодования глаза.

– Я к подружке уходила! Чтобы мама замуж за этого не шла!

Костя еще ниже склонился над тарелкой.

– У меня подружка на Слободской! Я у нее жила! Понятно?! – добавила Вика. И от возмущения тоже быстро, в несколько приемов, докончила свой суп. А Павлик почему-то ненавидел ее в эти минуты… Как будто она взяла и отняла все, что должно было принадлежать Ане.

И не сдержался: когда Вика хотела взять его чайную ложечку, довольно бесцеремонно перехватил ее.

– Ты чего это, Павлик?..

– Я тебе положил ложку. Это моя… – Злясь уже не только на нее, но и на себя, добавил: – После меня нельзя! У меня туберкулез.

– Но ведь был? – просто, совсем как Аня однажды, сказала Вика. И это получилось у нее до того похоже, что Павлику сделалось не по себе. Вика поднялась, залпом допив уже остывший чай, жалобным голосом поблагодарила:

– Спасибо, Павлик… – И, не взглянув на Костю, ушла в мансарду.

Костя, опустив голову, ковырял ногтем какую-то щель в крышке стола. Молчал, время от времени взглядывая на Павлика. Тот убрал уже и посуду, и скатерть, а он все сидел. Обстановка была по многим причинам тягостная для Павлика. Хотел как-нибудь расшевелить Костю. Но задержался у лестницы, подумал и стал молча подниматься наверх.

Дверь в мансарду была приоткрыта, и, войдя, Павлик снова затворил ее за собой. Вика словно ждала его. Подобрав ноги, указала на топчан рядом с собой.

– Садись… – И шмыгнула носом, поведя обиженными глазами на вход. Припухшие губы и не по-всегдашнему, как попало, взбитые волосы придавали ей совсем трагический вид. Павлик сел на краешек табурета.

– Ты не сердись на Костю…

– А что он: то спасает! А то бьет! – Голос ее опять дрожал.

Павлик почувствовал раскаяние. Каким бы ни был его жизненный опыт, он подсказывал ему, что плачут люди, в общем-то, всегда искренне. Когда им плохо. Разве виновата она, что такая, как есть?..

За одни сутки они все трое сильно отошли друг от друга, разделенные и замкнутые каждый в своих тайнах…

И Павлику вдруг захотелось рассказать Вике про тополь на огородах, про Аню… Чтобы она могла думать о том же, о чем думали они с Костей, чтобы не чувствовала себя отторгнутой…

– Ты не обижайся на него… – тихо попросил он. – Костя сейчас нервничает… Волнуется, понимаешь?.. – Павлик помедлил. – Ведь тогда, ночью, кто-то стрелял в нас! А еще… – Теперь он заколебался. – Ты Аню знаешь?.. – И что-то в лице его, в голосе было такое, отчего Вика насторожилась.

– С того берега?.. Она к вам ходит. Хорошенькая такая. С косичками!..

– Ходила… – поправил ее Павлик. – Больше не ходит. Потому что… нет больше Ани… Похоронили ее. В речке нашли… Утонула…

Ночью, когда Вика узнала про убийство у калитки Мелентьевых, она почти не взволновалась. Может, оттого, что пострадавший был чужим для нее, незнакомым человеком. А тут вдруг побелела вся. Павлик даже испугался.

– Утонула… – как эхо, повторила Вика, едва шевельнув губами. – Где?.. Когда?

– В полынье… Позавчера ночью… – ответил Павлик. – Шла ко мне и… утонула. – Потом добавил: – Вот… Ты не сердись на Костю…

Вика всхлипнула, потом тихо-тихо заплакала.

– Я не сержусь… – Она прикрыла глаза ладошками, и сквозь пальцы блеснули слезы. – Только ты не говори ему, что я не сержусь… Ничего не говори… Ладно?

– Ладно, – сказал Павлик. – А ты не плачь. Из-за чего ты плачешь?

– Так… Из-за мамы. Где теперь мама?

– Мать в Мурманске! – опять начиная испытывать раздражение, напомнил Павлик.

– Да!.. А у нее денег нет!

Павлик вздохнул, направляясь к выходу.

Еще про нежность

Стук в дверь, как и той, позапрошлой ночью от неожиданности показался громким. Хотя стучали довольно робко.

Павлик замер на лестнице. А Костя тут же вскочил на ноги, показал ему на белый костюмчик возле этажерки, нырнул в кухню и выключил там свет.

– Узнай, кто, Павка! Чужому не открывай!

Стук повторился. Теперь уже громче, настойчивей.

Павлик набросил на Викину одежду старенький плащ Татьяны Владимировны, глянул на вход в мансарду, дверь которой чуть-чуть приоткрылась, и шагнул в сени.

– Кто?

– Письмо возьмите! – голос был женский.

Но Павлик, обретя равновесие, немножко помедлил, прежде чем открыть дверь.

На крыльце, кутаясь в ту же пуховую шаль, стояла Фаина, жена Кузьмича. Протянула ему конверт.

– От матери… Написано: Павлику или Косте какому-то.

Павлик поблагодарил, незаметно глянув по сторонам. Но кроме Фаинки, как называли ее женщины в толпе, близ дома никого не было.

Женщина не ответила на его «спасибо». Усталая и безразличная, пошла назад, к дому.

А Павлик запер дверь на засовы.

– Это от мамы. Письмо, – сообщил он в сторону мансарды. – Соседка принесла…

Письмо обрадовало и напугало одновременно: Павлик боялся тревожных сообщений еще и отсюда…

Подошел и стал заглядывать через его плечо Костя.

«Павлуша! Сыночек мой! – писала Татьяна Владимировна. – Только отъехала – и тяжело-тяжело вдруг стало на сердце. Хотела даже вернуться. Как ты там, родной? Все ли хорошо у вас? А за меня ты, пожалуйста, не волнуйся. Знай, что все у меня будет отлично. И еще знай, что дороже всего на свете у меня ты. Смотри напиши мне, если у тебя что-нибудь не так! Почему у меня тревога на сердце? Я брошу, Павлик, и эти гастроли, и все на свете – я сразу приеду, если даже тебе станет просто грустно. Я сделала бы это уже сегодня, но утешает мысль, что рядом с тобой наш чудной Костя, наша славная Анечка. Ты, Павлик, тоже будь очень внимателен к ним…»

А дальше Татьяна Владимировна, будто чувствуя издалека даже то, о чем они с Костей говорят здесь, писала:

«Нежность, сынок, имеет прекрасное качество: возвращаться удесятеренной. Не жалей ее для других, для близких тебе, для окружающих…»

Он спрятал это письмо рядом с записной книжкой Ани. Теперь у него все самое дорогое, все, что навсегда, на всю жизнь, – будет рядом с этим письмом и этой книжкой.

Тоска

Хорошую, медленную тишину, что вошла в дом после того, как Павлик еще раз перечитал и спрятал письмо, нарушила Вика.

Павлик думал, когда заходил к ней в мансарду, что они хоть чуточку объединятся в доме. Но изменить ему ничего не удалось. И они были опять каждый сам по себе.

Это стало особенно ощутимо, когда спустилась Вика.

В поисках только что полученного письма она скользнула глазами по рукам Кости, Павлика, и уголки ее обиженно припухших губ дрогнули. Мол: «Вам письмо, а мне нет письма. Ну и читайте без меня, раз прочитали. И прячьте…»

А с какой стати они должны были читать письмо Татьяны Владимировны ей, досадливо подумал Павлик. Ведь не для нее оно?.. И даже совсем не для нее.

Наверное, Костя подумал о том же. Ерзнул на табурете. Хотел что-то сказать, но только поморщился, неуверенным движением убрал назад волосы и ничего не сказал.

В натянутом молчании Вика собрала в стопку постельное белье, подушку, на которых спала две прошлых ночи, положила сверху костюмчик, потом взяла все это в охапку и направилась к лестнице.

– Вика! – наконец не выдержал Костя. Она задержалась на нижней ступеньке, но не обернулась. – Что ты выдумываешь?! – Костя даже привстал. – Зачем это?!

– Я буду спать там… – ответила Вика с надрывом в голосе. И пошла наверх.

– Ты уже раз вывела меня из терпения!..

Вика не ответила. И когда закрывала за собой дверь мансарды, лицо у нее было несчастным.

Костя посмотрел на Павлика, словно бы тот мог что-нибудь сделать. А Павлик раньше и думать не думал, что могут складываться такие положения… Одно только появление Вики уже нарушило все привычное, установившееся и потому необходимое, когда человек устраивает свою жизнь не на день или на два, а навсегда. Из-за Вики каждая минута пребывания в доме стала повинностью…

Павлик поднялся, шагнул к лестнице.

– Куда ты, Павка? – остановил Костя. – Зачем?

– Я просто посмотрю, – сказал Павлик.

– Не надо! Пускай она сама. Как хочет!

В голосе его звучала та прежняя решительность, которая всегда нравилась в нем Павлику, – это было приятно. Потому что выбитый из колеи, растерянный Костя вызывал жалость. То есть был совсем-совсем не таким, какого любили Татьяна Владимировна и Павлик. Теперь стало понятно, что Костю просто подвели теории. С каждым может случиться. И, наверное, правила все-таки гораздо сильнее, чем исключения…

– Я только посмотрю, – сказал Павлик. – И вернусь…

Вика лежала на топчане, плакала.

Костину постель она убрала на табурет, расстелила свою. Но лежала поверх одеяла, не раздеваясь, лицом в кулаки…

Павлик переступил с ноги на ногу.

– Хочешьписьмо прочитать?.. От мамы…

Она замотала головой и злым, плачущим голосом, будто во всем виноват был один Павлик, ответила:

– Ничего мне не надо!.. Читайте сами!.. Я тут никому не нужна!.. Нигде не нужна!..

Павлик подумал, что все вокруг нее только и вертятся… Но промолчал.

– Я уйду, вы не беспокойтесь!.. – продолжала Вика. О том, что Павлик недавно говорил ей, она, должно быть, уже не помнила…

Забрав Костину постель, он вышел. Попутно прихватил от лестницы свою раскладушку.

– Может, ты чего-нибудь, Костя… – показал головой наверх. – Ну, чтобы не плакала.

Костя безнадежно вздохнул, поморщился.

– Хватит, Павка. Я не каменный!

Взгляд его задержался на питекантропе, и он долго смотрел, как тот крадется по стене вслед за поросенком.

А Павлику стало уже не до Вики. Он давно нетерпеливо поглядывал на часы. Сказал в пространство:

– Надо спать… – И принялся устанавливать раскладушку.

– Надо, – согласился Костя. – Давай спать…

И Павлик не заметил, как тот внимательно посмотрел на него со стороны.

Подойдя к лестнице, Костя громко предупредил:

– Вика! Я гашу у тебя свет. Ты слышишь? – И, не дождавшись ответа, щелкнул выключателем.

Тридцать шагов от секвойи

Все оказалось глупо: его старательные приготовления ко сну, попытку обмануть Костю… Уже надо было действовать, а он все лежал, не решаясь подняться. Во-первых, трудно повторить одну и ту же хитрость дважды. А во-вторых, Костя – это не Вика, уйти от него не так-то просто… И, стараясь как можно тише дышать, Павлик все оттягивал время, пока это было еще можно. Наконец тихонечко позвал:

– Костя… – Не услышав ответа, чуть громче повторил: – Костя!.. Слышишь?.. – И начал с теми же предосторожностями, как накануне, вставать.

Быстро натянул на себя рубашку, брюки… И когда в последний раз оглянулся на кушетку, вздрогнул от неожиданности, вдруг разглядев человека в темноте.

Костя.

Раздевались они в темноте, и Павлик недоглядел, что предусмотрительный Костя лег одетым.

– Тихо, Павка…

– А ты… чего встал?

– Ничего… – Костя приблизился. – Идем, куда ты собрался.

Павлик хотел напомнить ему про Вику, но лишней болтовней можно было, вдобавок, разбудить и ее.

Бесшумно отворили дверь и вышли в сени.

– Я ведь знал, Павка, что ты куда-то собираешься, – сказал Костя.

Павлик виновато промолчал. Он давно и твердо решил, что должен сегодня идти один. Хотя с Костей это было проще. Теперь не знал, радоваться ему или огорчаться.

– А я ведь, Костя, так – посмотрю просто… Чего тебе?

– Ну, и я – так. Вместе.

– А ее?.. – шепотом спросил Павлик. – Если проснется?

– Пусть. В чем я виноват – отвечу. Да и не виноват я ни в чем! – И удивил Павлика: – Тут, Павка, все идет, как надо! Ты еще не понимаешь.

Павлик нашарил в темноте еще с вечера приготовленную лопаточку, которую Татьяна Владимировна купила, чтобы летом разбить в саду клумбы. Они многое покупали заранее, и у них всегда было много бесполезных вещей, потому что им больше удавалось мечтать, нежели исполнять свои желания. Зимой они покупали удочки… чтобы ни разу не выбраться к реке летом: то из-за болезни Павлика, то из-за театральных неувязок Татьяны Владимировны. Покупали среди лета лыжи, а зима приходила бесснежная. Так уж везло им. Но помечтать – ведь это тоже здорово. Это почти все равно, что в действительности сходить на рыбалку, покататься на лыжах… Раз не выходит иначе.

Только на улице, убедившись, что никого нет поблизости, Костя спросил:

– Куда мы, Павка? Ты сердишься на меня из-за Вики и ничего не говоришь. Давай, командуй, куда…

А Павлик все не мог решить, к лучшему или к худшему то, что они вдвоем. Когда продумаешь заранее все свои действия, любое вынужденное изменение в них беспокоит.

– В лес я, Костя… – тихо-тихо, так, чтобы в двух шагах его уже не было слышно, ответил Павлик. – Просто проверить одно место… – Большего он и не мог сказать теперь. Но спросил: – Может, ты подождешь меня?

Костя легонько стиснул ему локоть.

– Идем…

– Я в лесу, Костя, видел ночью человека… И стреляли в нас тогда из леса. Понял? – так же тихо говорил Павлик, пока они крались между деревьями к штакетнику, чтобы оттуда, как планировал Павлик, вдоль садовых оград незаметно пробраться далеко влево, где река и сосновый бор вплотную приближаются к садам, чтобы подойти к тому кусочку леса, что в районе тополя, не с улицы Буерачной, а с прямо противоположной стороны.

Костя ждал продолжения.

– Я тебе не мог всего рассказать… Но Аня что-то искала там, что-то видела… И этот – я не знаю его – тоже ищет… Это они убили ее! Понимаешь, Костя?! Вот я и хочу найти, что она видела… Есть там одно место… Тридцать шагов от секвойи… От тополя. Аня говорила!

Вряд ли Костя мог разобраться в этом. Но переспросить ни о чем не успел.

Они были возле штакетника, как раз в том месте, откуда прошлой ночью Павлик наблюдал за толпой против дома Мелентьевых, когда в монотонный гул далекого города, в шорохи ночи ворвался какой-то посторонний звук: скрипнул гравий под сапогами или звякнула щеколда…

Теперь уже Павлик предостерегающе схватил Костю за руку.

Присели на корточки за штакетником. И не видели, а, наверное, чувствовали, может быть, слышали, как медленно отворилась калитка дома Вики.

Именно в это мгновение у Павлика опять зародилась какая-то очень важная догадка. Он уже несколько раз готов был до конца осмыслить ее, но из-за каких-нибудь внешних причин терял ход рассуждений, как потерял и теперь.

Он, по существу, ничего не успел рассказать Косте. А тут стало не до объяснений: Викин постоялец двинулся по направлению к Жужлице, и нельзя было терять время.

– Костя! Я тебе потом все! – торопливо зашептал Павлик. – После! Нужно посмотреть, куда он! Ты иди за ним, Костя, ладно?! Проследи!

– А ты?.. – встревоженно спросил Костя.

– А я здесь! – Павлик ткнул в темноту вдоль штакетника. – Я посмотрю то место! А ты – слышишь, Костя?! – если он повернет в лес, ты свисти! Ну, два раза, лишь бы он тебя не видел! Слышишь?! За Жужлицу не ходи! А то мы потеряемся!

Павлик тормошил его, и Косте некогда было возражать, потому что баптист уходил. Надо было спешить… Либо не идти вовсе. А Павлик, догадываясь о его колебаниях, не давал вставить слова:

– Здесь встретимся, Костя, ладно?!

– Ладно… – коротко вздохнул Костя. – Но только ты смотри, Павка…

– За меня не беспокойся!

Костя одним движением перемахнул через штакетник.

Павлик ошибся, наблюдая сквозь щель в ставне за одинокой звездой: небо, что с вечера темнело лишь по горизонту, на его счастье, опять заволоклось облаками. И в темноте даже островки снега едва просматривались призрачными пятнами. Лишь иногда за мешаниной облаков сумеречным сиянием проглядывала луна.

Хорошо, что до полуночи было еще не близко, и мерцали в окнах большого города множественные ярусы огоньков. Эти далекие переливчатые огни согревали Павлика, не давая почувствовать одиночества, в котором он оказался, проводив Костю. Огни – это люди. Много людей. И он шел против неизвестности не один…

Все это было, конечно, весьма обманчиво… Но когда ночь подступает к тебе со всех сторон и ничего не видно в десяти шагах перед собой, тогда и это становится важным.

Может быть, точно так же, как он, выходила Аня… И с ней были санки…

«Только я сама знаю, что трусиха», – она записала это накануне, в тот вечер. И совсем не была трусихой.

Павлик боялся наверняка больше…

В углу двора, когда за домом Кузьмича Павлика стало не разглядеть с улицы, он тоже перевалил через штакетник и вдоль садовых оградок, вслушиваясь в ночную тишину, зашагал быстро, почти не остерегаясь, потому что удалялся при этом от Буерачной, от всего, что память связывала теперь с опасностью.

Остановился и, неразличимый на фоне тесовой загородки, медлил какое-то время лишь на повороте, где надо было перебежать от ограды к лесу. Если бы кто-нибудь наблюдал за ним отсюда, со стороны бора, Павлик ненадолго оказался бы как на ладони, беспомощный.

Но пригнулся и, перебежав эту мертвую зону, припал к земле, у самых крайних сосенок. Холода, что должен бы проникать сквозь пальто, даже не ощутил.

Минуту или две всматривался.

И скоро стал различать отдельные стволы перед собой, между которыми тяжело, медленно ворошилась чернота.

Поднялся. И, не углубляясь далеко в сосны, двинулся теперь в обратном направлении, в сторону Буерачной.

Переходил от сосны к сосне, стараясь не зашуршать корочкой обледеневшего снега, не хрустнуть веткой. Потом задерживался ненадолго, чтобы высмотреть новое дерево впереди, и шел опять…

Чувство времени было утеряно с самого начала.

Приостановился и выжидал дольше прежнего, когда где-то слева от него должна была оказаться горка с черной полыньей внизу… Теперь, даже пригнувшись, идти было опасно. Дальше можно было пробираться лишь с удесятеренной осторожностью: ползком, на четвереньках…

Выбрался на опушку и с облегчением удостоверился, что находится именно там, где хотел: прямо перед ним, за кустами вереска, возвышался корявым силуэтом тополь…

Передвинулся еще метров на пять вперед и, обессиленный, вытянулся на снегу, чтобы отдышаться, отдохнуть, осмотреться… Корочка снега на прошлогодней хвое, где сосны плохо прикрывали ее от солнца, была уже совсем тонкой и проминалась легко, чуть слышно похрустывая…

В слабом разрыве облаков опять проглянуло фиолетовое сияние луны. Ее-то и ждал Павлик. Все было правильно, как он рассчитывал! И ключ к разгадке Аниной тайны должен был находиться где-то здесь, рядом…

Потому что ветер, когда они с Костей (на свою голову) похищали Вику, дул почти по направлению тополиной тени. И, налетая от случая к случаю, не менялся все эти дни. А у Ани сказано: «Против бури…»

Павлик был как раз между луной и тополем – на линии ветра, если бы он поднялся теперь…

От тополя до кустов молодого вереска – шагов двадцать «против бури»: мысленно Павлик все и много раз перемерил за день.. Следовательно, ему от этих кустов или от первых сосенок надо отползти в глубину бора еще на десять шагов… Мерять их не имело смысла. Потому что он был уверен – Аня точно так же определяла расстояние на глаз, откуда-нибудь со стороны, из укрытия… Тогда у нее не было возможности отмерять эти шаги против бури… На место, которое она таким образом пометила для себя, Аня отправилась уже с темнотой. И только с темнотой!.. Когда не вернулась.

Днем Павлик обшарил глазами как будто каждый пятачок земли на этой линии – «против бури». И теперь обеими руками вместе со снегом разгребал хвою под каждым деревцом, под каждым кустиком – в местах, которые днем казались ему пригодными для тайника… Пытался ковырять лопаткой. На черенок ее был насажен острый металлический наконечник, и Павлик раз за разом всаживал его в примерзшую землю… Но безрезультатно.

Ни признаков пустоты, ни следов чьей-то работы найти не удавалось. О том, что за ним самим остаются при этом далеко видимые следы, Павлик уже не думал. Он заранее предвидел это. Ночь была вся его. И за эту ночь он должен был найти, что искала здесь или только приметила Аня..

Время для него окончательно перестало существовать.

Он удалялся и вправо, и влево от намеченной прямой, возвращался к кустам на окраине и уползал за тридцать метров… Потом опять начинал от опушки, придерживаясь линии «секвойя – луна…»

Наверное, прошел не один час.

Короткий свист со стороны улицы Буерачной едва не прослушал. И замер в ожидании. Костя должен был свистеть два раза… Но повторения не последовало. И Павлик стал убеждать себя, что, подавая такой неопределенный сигнал, Костя лишь выразил свое беспокойство о нем. Но тревога уже не оставляла Павлика… Вдобавок начало закрадываться в душу отчаяние. Ибо рушились планы его… Ибо ему казалось днем, что именно отсюда начнет разматываться ниточка Аниной тайны…

Однако была, наверное, какая-то закономерность в том, что именно теперь, в этот трудный для себя момент, он изо всей силы дернул за ветку вереска перед собой. Ему надоело переползать, он уже ободрал колени, руки и в злости хотел подтянуться на животе, когда почудилось что-то необычное в податливости вереска… Ветка, за которую держался Павлик, начиналась от самой земли, почти от комелька, и потому куст не мог согнуться – он подавался весь, целиком!

Горло перехватило спазмом. А сердце даже приостановилось на мгновение, потом ударило вразнобой, когда Павлик, став на колени и ухватившись обеими руками за куст, уже выворачивал его на себя. Сначала тот едва подавался, а потом легко лег на землю, вскрыв под собой углубление, которое, будто крышкой, запечатывалось промерзлым комом земли, что держался на обрубленных корнях вереска.

Павлик пошарил в углублении, и рука его наткнулась на шершавый брезент.

Теперь он действовал хотя и торопливо, даже лихорадочно, но четко: извлек четыре брезентовые сумки, похожие в темноте на обыкновенные мешки, пошарил еще, убедился, что в тайнике больше ничего нет, и, отползая с сумками прочь от ямы, даже поднял кустик вереска в его прежнее положение…

Но пробираться до поворота, где Жужлица и сосновый бор подходили близко к садам, не хватило терпения. Отошел метров на сто, сто пятьдесят в обратном направлении, убедился, что луна скрылась надолго, и пополз к садам напрямую, через огороды…

Костин силуэт близ дома Кузьмича угадал сразу.

Тихонечко свистнул.

Вдвоем перемахнули через штакетник. И опять на том же месте, откуда расходились недавно, присели рядом на землю, спиной к штакетнику, помолчали, тяжело дыша.

– Ты что долго?! – справедливо упрекнул Костя. – Откуда мешки?! Я уж не знал, что думать!

Павлик ответил вопросом:

– Где этот – баптист Викин?

– Ушел! Откуда мешки у тебя?.. Ушел через Жужлицу. Я ждал, ждал…

– Он тебя не видел?

– Нет… Не должен, – поправился Костя.

– Почему не должен?

– Да так, чепуха… – Костя на секунду замялся. – Иногда казалось, будто кто с другой стороны, из леса, на меня смотрит… Но это так, от страха, – признался он.

– А домой не вернулся?! – быстро спросил Павлик.

На этот раз он не думал над решением, оно пришло само, как-то сразу, когда в поисках носового платка нащупал в кармане ключ от Викиного дома. А может, в голове его какой-то недремлющий уголок сознания продолжал работать все время в одном направлении, и теперь, когда первый шаг к разгадке Аниной гибели Павлик уже сделал, он искал возможности последующих шагов…

Если баптист стремился к лесу, он почти наверняка замешан во всех этих событиях… А к тому же Павлику не давала покоя мысль, что напрашивалась ему всякий раз при виде загадочного Викиного постояльца… Надо было еще раз проверить баптиста.

И Павлик, схватив один мешок, уже лез через забор.

– Я быстро, Костя! Я только подброшу ему – и назад!

– Павка! Ты слышишь?! Павка! – хотел удержать его Костя. Но Павлик уже метнулся в проход за оградой Мелентьевых. Оставив без присмотра остальные мешки, Костя бросился следом.

Но увидел от угла, как Павлик нырнул во двор Вики, и справедливо рассудил, что лучше взять на себя охрану улицы, откуда могла явиться опасность.

Павлик действовал быстро, хотя и наполовину бессознательно. Только сейчас он понял, что это злость туманит ему голову: ярость, которая не находила выхода. Сомнений в Аниной гибели уже не было. И нужен был виновник этой гибели. Теперь же! Немедленно!.. Как будто Павлик мог сладить с ним… А впрочем, ведь рядом был Костя.

Открыв наружную дверь, он положил мешок у самого порога, так, что, входя в дом, нельзя было не споткнуться о него. И снова закрыл дверь на ключ.

Только за штакетником, когда опять уселись на землю, Костя дал волю своему недовольству: они как будто и в самом деле поменялись ролями, потому что он, Костя, все это время действовал на побегушках, как маленький.

Павлик наконец объяснил ему, откуда и что за мешки и зачем он подбросил один баптисту.

– Да ты, Павка, прямо гений… – серьезно заключил Костя.

Похвала не вызвала у Павлика никаких чувств. Да и похвалил Костя довольно грустно. Спросил после паузы:

– Будем ждать теперь?

– Ждать… – кивнул Павлик. – Пусть даже он утром придет – я буду ждать.

На бугре

Три дня назад события примерно так и развивались, как их представлял себе Павлик. После нападения на инкассатора бандиты решили спрятать деньги. И Аня видела их в какой-то момент…

Павлик поймал себя на том, что думает во множественном числе: бандиты… А три дня назад от Зареченского поселка удалось уйти и спрятаться в гараже Мелентьевых одному Илькиному брату… Дальнейшие события объяснялись бы просто, если бы можно свалить все на него. Но Илькин брат, отсиживаясь в чужом дворе, и сам не знал, где находятся деньги, то есть вот эти мешки, что лежали сейчас под ногами у Павлика. Он был ранен и кому-то передал их перед тем, как спрятаться…

Намеки на это проскальзывали вчера во время разговоров неизвестного сначала с Илькиным братом в гараже, потом с баптистом. Но сегодня в голове у Павлика от этих разговоров сохранилась лишь изрядная неразбериха. Было слишком много недосказанности. И слишком много намеков.

Илькин брат говорил «вы», когда предупреждал, чтобы его деньги не присвоили. А неизвестный ссылался только на Гурзика… И, если он не врал в гараже, прятал деньги под вереском и попался Ане на глаза Гурзик.. Он же и встретил ее потом…

Поиски тайника, пока он еще не был найден, казались Павлику самым важным шагом к разгадке Аниной гибели. Теперь стало понятно, что он, этот шаг, пока ничего до конца не проясняет. Находка только подтвердила то, в чем Павлик был уверен и раньше… Убийца оставался неизвестен.

Оттого и захлестнула вдруг Павлика злая обида, что после стольких надежд на сегодняшнюю ночь, долгих раздумий, риска все загадки остаются загадками… Оттого и пришло – как соломинка, за которую хватается утопающий, – внезапное решение подбросить мешок баптисту.

Только сейчас Павлик почувствовал усталость и понял, что промерз до костей. Горели ободранные колени. А пальцы рук не слушались, как чужие… Но распускаться было нельзя. И Павлик осторожно, чтобы не видел Костя, засунул руки в рукава пальто. Костя ведь совсем не мерз, хотя сидел без головного убора.

Он говорил, что станет ждать хоть всю ночь, до утра… А утро было уже не за горами. Небо зримо светлело на востоке, и облака в той части горизонта оказались далеко не такими мрачными, какими представлялись в темноте.

Хорошо, что Костя, теперь уже посвященный в основные события, взял инициативу на себя и не дал расслабиться, верно рассудив, что здесь, за штакетником, их с первыми проблесками зари станет видно чуть ли не с противоположной стороны Жужлицы… Потащил Павлика искать более подходящее место для засады.

Ходьба чуточку согрела Павлика.

Мешки пока упрятали между дровами, за сараем.

Едва начнет рассеиваться темнота, лучше всего залезть на крышу веранды, что перед отъездом была накрепко заколочена садовладельцем. А днем, когда станет совсем светло, за двором баптиста можно будет наблюдать прямо из окошечка мансарды – надо только помыть его… Пока же вернее всего было устроить наблюдательный пункт на бугре, что находился почти против Викиной калитки, через дорогу. Старожилы говорили, что во время войны здесь был дзот. Но ни амбразур, ни дверей найти не удавалось, и холмик этот называли просто бугром. С него в начале весны раньше всего сбегал снег, и Аня как-то уже нашла здесь один подснежник.

С бугра оказалось хорошо видно крыльцо и часть Викиного двора. А это и было важно, чтобы наблюдать за действиями баптиста.

Костя и Павлик не забывали, что, кроме Викиного постояльца, в районе Буерачной могли быть еще люди, которых следует опасаться, и пробирались на бугор со всей необходимой осторожностью. Затаились.

Безмолвно и неподвижно чернели перед ними хозяйские дворы. Ночь лежала спокойная, ровная…

Первым его заметил Костя. А Павлик, вглядываясь в указанном направлении, снова перестал чувствовать холод и даже опустил поднятый до этого воротник пальто.

Викин постоялец тенью двигался со стороны Жужлицы, и первая мысль – побывал он у тайника в лесу, или нет? – сразу отпала. Не мог бы он идти так спокойно, обнаружив, что его тайна раскрыта.

Подошел и беззвучно отворил калитку. Невидимый с бугра, наверное, опять запер ее за собой, потому что возился долго.

Поднялся на крыльцо. И здесь приостановился. Огляделся по сторонам.

Небо на горизонте серело все выше над землей, а по горизонту уже теплилась оранжевая полоска зари.

На этом кончилось томительное ожидание. Все последующее развивалось в быстром темпе.

Баптист открыл дверь, шагнул через порог, и до слуха Кости и Павлика донесся несдержанный, похожий на ругательство возглас.

Тут же полыхнул свет в сенях. Подхватив с полу мешок и держа его на вытянутых руках, баптист оторопело застыл на месте, забыв закрыть за собой дверь.

Косте с Павликом оставалось только фиксировать поспешные, неожиданно сумбурные действия Викиного постояльца.

Темнота упала всего мгновением раньше, чем хлопнула дверь. Но дверь почти тут же снова распахнулась.

Прижимая к груди мешок, баптист выскочил на крыльцо.

– Кто?.. – негромко и тревожно спросил он.

– Кто здесь?! – И спустился с крыльца на землю, отчего сразу стал лучше видим со стороны бугра. – Ты слышишь?! Кто?! – В голосе его послышались безумные нотки. Теперь он уже наверняка сопоставлял вчерашнюю историю с деревянным ящичком, который сначала исчез из тайника под окном, а затем появился в другой комнате, с этой новой неожиданной находкой. И ему было отчего потерять самообладание.

Опустил мешок на ступеньку крыльца, потом опять схватил его. Метнулся в угол двора, ненадолго исчезнув.

Звуки голоса его теперь едва долетали до Кости и Павлика, потому что он звал уже совсем негромко и, должно быть, машинально:

– Ты слышишь?! Кто здесь?! Зачем ты прячешься?! Слышишь?!

Обежал вокруг дома. Потом заглянул за сарай. Отступил вплотную к забору и осмотрел крышу дома.

Как его трясло при этом, можно было только догадываться.

Костя даже несколько раз энергично дернул Павлика за рукав, что могло означать: «Молодец, Павка! Все сделано правильно!..»

Баптист открыл и осмотрел сарай, проверил замки на погребе. И уже молча шагнул к крыльцу… Но остановился вдруг, а потом даже чуточку попятился…

Но вот он, ощупывая, несколько раз торопливо тиснул мешок, поворачивая его на вытянутых руках перед собой, вдруг бросился к калитке…

Павлик и Костя приподнялись на четвереньках, чтобы последовать за ним, туда, куда он спешил, ибо это могло оказаться самым важным сейчас, самым ценным из всех открытий уходящей ночи.

Но против Илькиного дома баптист внезапно остановился. На мгновение замер как вкопанный, затем, прижимаясь к заборам, торопливо двинулся назад.

Опять бесшумно открыл и затворил за собой калитку. Опять метнулся по двору: в одну сторону, в другую, на этот раз уже молча, без единого звука… Положил мешок на дрова и снова открыл сарай.

Затем еще раз внимательно огляделся и, прихватив мешок, скрылся в глубине сарая. Притворил дверь за собой. И в предутренней тишине слышно было, как неосторожно звякнул засов. Назад он вышел без мешка. Медленно, молча поднялся на крыльцо… Вошел в сени.

Костя и Павлик отступили к своему дому.

– Что?.. – неуверенно спросил Костя, так как ответить на это было заведомо нечем.

Павлик пожал плечами.

– Не знаю, Костя…

Они оба не могли понять, вышло из их затеи что-нибудь или она провалилась.

Было ясно только, что Викин постоялец, как говорят в таких случаях, темная лошадка. Но это они и без того знали. Костя утешил:

– Ничего, Павка! Что-нибудь да он начнет сегодня шуровать! Сейчас мы поднимем Вику… Хватит! Пусть спит, если не выспалась, на кушетке. Отпускать нам ее теперь никуда нельзя. А мы – наблюдать из мансарды! Что-нибудь да будет он делать дальше!

Союзница

Когда они пришли, Вика, уже одетая, закутав одеялом ноги и обхватив колени руками, сидела в углу топчана и не шевельнулась, не разомкнула губ, когда они поднялись в мансарду. От негодования даже волосы ее как будто ожили на какое-то время и вздыбились копной во все стороны. А расширенные от ужаса и возмущения глаза смотрели уничтожающе: ее оставили одну!.. Ее бросили на произвол судьбы и ушли! Бросили ночью, в пустом доме, ушли, чтобы она не слышала!..

Брезентовые мешки Павлик и Костя оставили теперь внизу, на столе, и вошли к Вике без стука, потому что дверь мансарды была открыта.

На приветствие Павлика Вика не ответила. Даже не моргнула, не перевела взгляда, чтобы уничтожить их своим негодованием.

Павлик думал, обстановку разрядит Костя, опять ставший предприимчивым, решительным, как прежде. Но Костя посмотрел в сторону.

– Мы уходили ненадолго… – сказал Павлик.

Вика молча ждала, что дальше. Павлик спросил:

– Давно проснулась?

– Давно! – сказала Вика. И сделала губы, как для произношения долгого «о»: соврала, конечно.

Пальто они скинули в сенях. Теперь Павлик пожалел об этом, так как в доме было прохладно.

– Мы, Вика, бандитов искали… То есть нашли! – поправился Павлик, думая, что если и это не произведет на нее впечатления, он отступит в комнату. Но Вика, хоть и с недоверием, явно прислушалась. И попрекнула лишь из упрямства:

– То один все убегал от меня, теперь оба!

– Мы, Вика, смотри, что нашли… – оживился Костя. И тут же, исчезнув на лестнице, появился с брезентовым мешком в руках. – Три штуки! Вот. Это те, что в Зареченском украли! Инкассаторские! Павлик нашел… Ты что?! Нельзя! – испуганно воскликнул он, когда Вика хотела открыть мешок. – Там деньги! Это же государственные!

Вика пощупала тугие пачки в брезенте, немножко расслабилась.

– А почему вы меня не взяли с собой? Где нашли?

Павлик занял в мансарде позицию, с которой через пропыленное окошко, можно было наблюдать за крыльцом Викиного дома.

– Нельзя было тебе! Ведь это же бандиты: ты слышала… – строго сказал Костя.

– Так их же всех уже… Сам говорил вчера! Когда вот тут… Кузьмич… – напомнила Вика, теперь уже заинтересованно посматривая то на Костю, то на Павлика. Одеяло сползло с ее колен, и она оперлась рукой о краешек топчана.

– Не их, не всех! – с ударением на каждом слове поправил Костя, чувствуя себя уверенней, оттого что инициатива перешла в его руки. Многозначительно повторил: – Не всех, Вика, есть еще, и они где-то здесь, рядом. Поняла?

– Где?.. – одними губами спросила Вика.

– Тут! – Костя повел рукой в сторону Буерачной. Потом неожиданно добавил: – Может, и твой баптист с ними!

Вика прижала к губам ладошку. Но не испугалась, а как будто обрадовалась: «Ой…»

– Они тут не только это… Ну, инкассатора… Они, наверно, и Аню… – Костя спохватился, что сказал, возможно, лишнее, осекся.

Но Вика уловила последнюю фразу.

– Что Аню? Это которая утонула?

И чтобы не затянулась пауза, ответил Павлик:

– Она не утонула, ее убили…

– Ну и вот, мы ищем… Вернее, Павлик. Ищем, кто убил, – жестко сказал Костя. Вика снова обхватила колени и вся съежилась в комок, испуганная, маленькая в углу топчана.

И то, что Павлик однажды ненадолго подметил в ней, теперь проступило явственно: Аня, хоть и моложе ее годами, была взрослее Вики… И в душе Павлика шевельнулось какое-то жалостное чувство к Костиной подруге. А что она вчера так быстро забыла про Аню… Наверное, она все быстро забывает. Ему захотелось немножко успокоить ее. Ведь повзрослеет же она когда-нибудь?..

– Я, Костя, пойду… – Павлик шагнул к лестнице. – Ты расскажи… Ну, что мы знаем. – И он поглядел на окошко, чтобы Костя не забыл наблюдать. – Свет я выключу здесь…

– Хорошо, Павка… – ответил Костя, сурово сдвигая брови, чтобы уж Вика до конца и по-настоящему осознала серьезность обстановки.

Похоже, это удалось ему.

Павлик прошел в кухню. Его знобило. Хотел накинуть что-нибудь теплое – побоялся, что Костя обратит на это внимание. Взял нож и быстро нащепал березовой лучины.

Веяло холодом от подернутых серым пеплом углей. Но чистить колосники Павлик не стал.

А когда желтый огонек спички весело побежал от лучины к лучине – сразу немножко обогрелся.

Первое время они с матерью долго маялись, пока научились растапливать эту печь. Главное, как следует положить лучину.. Если есть, надрать бересты. И не набивать печку сразу доверху – задохнется.

Вспомнил, что сегодня у Татьяны Владимировны ответственный, может быть, самый ответственный в жизни день, и разволновался. Потом решил, что все будет хорошо. Она готовилась к этому дню целую жизнь… А ему тоже предстоит что-то очень серьезное сегодня… Гирю Костя вынес, освобождая место для раскладушки. Его ждали иные тяжести…

Костя позвал сверху, когда печь уже весело гудела на весь дом и от дверцы струилось ласковое тепло.

Вика посмотрела на него яркими от возбуждения глазами.

– Может, Павлик, он и жениться на маме хотел, чтобы потом ее убил кто-нибудь?!

– Кто?.. – Павлик немножко растерялся.

– А дядька Андрей! Я давно видела, что он зверь! Деспот! Пережиток несчастный!

– Печку растопил? – спросил Костя, чтобы перебить Вику. И поднялся в надежде оставить Павлика вместо себя.

– Растопил… – ответил Павлик, продолжая стоять в дверях, у лестницы. – Посмотреть еще надо… Чтоб не потухла…

Выручила обоих Вика.

– Вы идите, а я буду следить! – Она кивнула в сторону окна. – Я его всего разоблачу!

– Только ты… внимательней, – напомнил Костя.

Они спустились в кухню. И минуту, другую молчали, греясь у печки.

Березовые дрова часто потрескивали, вспыхивая яркими искрами в поддувале.

Костя поправил свои волосы и хотел что-то сказать, когда сверху раздался требовательный Викин голос:

– Только вы там без меня ничего интересного не говорите!

Костя помолчал в ожидании какого-нибудь продолжения. Потом искоса взглянул на Павлика.

– Давай позавтракаем, что ли?.. Молоко ты не пьешь – мы про все забыли. – Достал сковородку, нож, вытащил ящичек с картошкой. – Нажарим все-таки?

Павлик стал тоже искать себе нож.

На звяканье посуды отстучали по лестнице шаги и, напугав Костю и Павлика своим решительным видом, потому что они сразу подумали о ее постояльце, в кухню влетела Вика. Отобрала у Кости кастрюльку, в которую он собирался налить воды.

– Ну! Что делать?!

Костя поморгал в замешательстве.

– Как – что?..

– Ну, готовить! Что надо готовить?! – объяснила Вика.

Ее наконец поняли.

– Ничего не надо! – сказал Костя. – Иди, следи, как договорились!

– Да! – упрекнула Вика. – Думаешь, я ничего не умею?! Бездельница, говоришь?! А если я не умею – я научусь! Трудно, что ли?!

– Вика, ты иди следи, как договорились! – повторил Костя, забирая у нее кастрюльку.

– Ага! – сказала Вика. – Вы тайно занимаетесь своими делами, а на меня ругаетесь! Ты, Костя, оказывается, такой злой, когда сердишься… – В голосе ее были слезы.

Костя опять беспомощно поглядел на Павлика.

А тот уже не знал, что думать о Вике. У нее было сто пятниц на неделе. А может, сто несчастий, как говорила Татьяна Владимировна…

– Вика, иди к окну! – уже категорически напомнил Костя.

Вика сделала круглые губы.

– Можно же там чистить картошку? – Уловила недовольство в Костином лице. – А… Ну, только давайте заключим союз: чтобы никаких тайн больше не скрывать друг от друга! И вместе дядьку Андрея поймаем: нас за это – правда, Павлик?! – во всех газетах!..

Павлика температурило. Он чувствовал это и не обратил внимания на последние реплики неожиданной союзницы.

Вика исчезла, потом на секунду выглянула из-за ширмочки и опять с дрожью в голосе многозначительно повторила:

– А готовить – это я научусь! Не думайте… Никакая я не бездельница!

Как бывает у мальчишек с девчонками

Голова у Павлика не болела, но то ли из-за простуды, то ли от усталости ее время от времени как бы заволакивало туманом, и окружающее расплывалось в его сознании, как расплываются на экране кадры кино, когда бывает нарушена резкость. Он встряхивался, чтобы не потерять контроль над собой, и мысли его опять кружились в кольце одних и тех же проблем.

Надо бы сходить к Аниной матери, проведать. Но он чувствовал себя виноватым перед ней, и должен был сначала хоть немножко искупить свою вину. Чтобы пойти и сказать ей, что хотя бы отомстил, раз уж не мог защитить Аню…

После ухода Вики они разговаривали мало. И в то время, как руки его автоматически чистили картофель, Павлик, не отвлекаясь, мог думать о другом.

Судя по всему, никто из тех, за кем он следил, – ни баптист, ни Илькины братья, ни арестованный сторож – не трогали Аню… Убил ее тот, кто знал про тайник у секвойи. Викин постоялец вряд ли имел о нем представление. Но, как и неизвестный, он был знаком с убийцей…

Кстати, с кем он должен был встретиться прошлой ночью «минута в минуту»?.. Или выстрел пьяного Кузьмича не помешал этому, и они все-таки встретились?…

И с кем «возился» неизвестный?.. «Знаешь, сколько я повозился… – его слова. – Теперь с вами обоими возись…»

Павлику известно было очень многое… И вместе с тем он ничего не знал. Или не понимал, во всяком случае!

Найти бы ответы хоть на часть этих вопросов…

Кто и где ждал Илькиного брата?.. Ошибки, к сожалению, не всегда можно исправить. Ночью, когда Илькин брат был уже убит, Павлику бы не торчать в толпе, около старух, а посмотреть в окрестностях: в сосняке, на том берегу, возле мостков…

– О чем думаешь? – спросил Костя.

– Так… А ты?

– Я?.. О разном, Павка.

Павлик заинтересовался:

– И что ты придумал?..

– Да вот, – сказал Костя, – какая-то серьезность на меня напала! Представляешь? Думаю сейчас, как дальше мне? Что, где и как!

– А чего тебе думать… – заметил Павлик.

– Как то есть – чего?! Не буду же я на Танины деньги жить! Она у тебя не миллионерша. Понимаешь? Сама копейку выгадывает.

– Ну и что ты надумал?.. – грустно переспросил Павлик, догадываясь, что Костя хочет убежать от них.

– Наверно, действительно подамся в Мурманск, Павка! Там есть такая школа – я узнавал – для моряков: можно один раз в год сдавать сразу за целый класс! И – работай себе! Надо же все-таки доучиться, Павка, раз придумали это образование!

– Так ты учись… – возразил Павлик. – Тебя же не гнали работать.

– Не гнали… – повторил Костя. – А чем мы с тобой хотя бы Вику кормили? – И заметил, что Павлик не понял его: – Я, как устроюсь, Павка, тебе и Вике буду деньги посылать.

Павлик, оказывается, заблуждался, думая, что Костя разочарован в своей подруге. И теперь посочувствовал ему в душе.

Костя понял его.

– Знаешь, Павка, эти девчонки… Они все такие. – И без всякой связи добавил: – Еще пару раз дам взбучку!

– Думаешь, поможет?..

Костя заметил наконец, что Павлик немножко не в себе.

– Ты чего, Павка?.. Не заболел?

– Нет! С чего ты?

– Знаешь… – Костя забрал у него нож. – Ты развейся немного! Тут мне и одному делать нечего. А Вика там – как бы не проглядела, а?.. Сходи к ней!

Павлик с большим удовольствием посидел бы один, в сумерках большой комнаты, подумал бы о своем… Но тогда Костя уж обязательно заподозрил бы неладное.

Осторожно вздохнув, поднялся в мансарду.

Скрестив по-турецки ноги, Вика честно сидела против окна. А уж где витали ее мысли, угадать было невозможно.

– А вы что, Павлик, животный мир изучали? – спросила она, решая какую-то свою задачу. И не обернулась при этом.

– Какой животный мир?..

– А вот что питекантропа нарисовали!

– Так это не животное – это человек.

– Ага! – Вика развернулась к нему, свесив с топчана свои ноги. – Костя говорит, что человек из питекантропа получился! А ты говоришь, что питекантроп – человек!

– Ну, он и человек, и еще немножко не человек… – туманно объяснил Павлик, усаживаясь на табурет против окошка. Вика заметила это и развернулась боком, чтобы самой выполнять свои обязанности. – Это Костя объяснил так… – добавил Павлик.

– Что объяснил?

– Ну, что питекантроп – еще не совсем человек… Потому что он нежности не изобрел… Ну, это значит: он еще не спас ребенка, не защитил друга… То есть он еще не стал добрым и справедливым… Чтобы заботиться о других, не только о себе… Вот. Тогда он по-настоящему станет человеком… – И после паузы он добавил, уже от себя: – Надо, чтобы люди все изобретали нежность. Всегда…

Вика посмотрела на него и стала напряженно думать.

– Интересно… Хотя и непонятно немножко. А тебе понятно?

Павлик кивнул.

– Понятно… Мама тоже написала об этом…

Он глядел мимо Вики, в тусклое пятно окна, и, наверное, забыл следить за собой, расслабился, потому что Вика спросила:

– А тебе плохо, да? Заболел?

Он спохватился:

– Нет! Это я просто… Замерз немножко, когда ползал…

Вика долго, не мигая, смотрела на него. И темные глаза ее вдруг как-то загадочно воспламенились.

– Ты любил Аню, да?! – спросила шепотом.

Павлик невольно сомкнулся весь.

– Аня мой друг.

– Нет, не так, а по-настоящему, – объяснила Вика. – Как это бывает у мальчишек с девчонками!

– Я не знаю, как бывает… – ответил Павлик. – Мы дружили с Аней…

– Не понимаешь ты… – Вика вздохнула. – А я вот в Костю сразу влюбилась! Мы даже поцеловались уже… Ой! – спохватилась она. – Мне же надо переодеться! Пойдем сейчас.

– Куда пойдем? – насторожился Павлик, сразу пропуская мимо ушей все, что она говорила до этого.

– А за дядькой Андреем! Костя сказал.

– Это мы пойдем, – сердито пояснил Павлик. – А тебе нельзя. Увидят тебя. Даже не он, а кто-нибудь – и все! Сразу спросят: откуда? Где была? Тебе теперь совсем нельзя показываться! Нигде!

Кажется, Вика поняла его. Разочарованно протянула:

– Во-о… – И быстро утешилась: – А! Там еще бегать за ним… Да вот он! – вдруг испугалась она, показывая пальцем в окно. – Выходит!

– Костя! – крикнул Павлик.

– Слышу! Хватаю пальто! Вика! Смотри за печкой!

Павлик кубарем скатился по лестнице, и они вместе выскочили в сени.

– Стучите три раза по два раза! А то не открою! – крикнула вслед Вика.

– Ну, Павка, ты малость пережди, а я ныряю первым! – предупредил Костя, повторяя то, о чем они уже договорились: баптист его ни разу не видел, и потому Костя мог следовать за ним по пятам, главное, незаметно выскочить из дому. А Павлик должен был держаться на расстоянии, за Костей.

Неизвестный

Вика сообщила сверху, что баптист зашел в сарай, и Костя выскочил за дверь. Ему предстояло отбежать садами вправо от дома, чтобы его не видно стало с улицы, пробраться в лес и перейти Жужлицу по мосткам, не спускаясь на лед. А там огородами выйти к автобусной остановке и наблюдать за дальнейшими действиями баптиста. Если тот садится в автобус, Костя едет вместе с ним. Тогда Павлик должен успеть на следующую машину и на каждой остановке внимательно смотреть в окно. С утра автобусы ходили часто. Ну а если случится, что они потеряют друг друга, Павлик тут же возвращается назад и ждет Костю дома.

К счастью Викин постоялец долго торчал во дворе: опять дважды обошел вокруг дома, заглянул во все уголки; наконец вытащил карманные часы, посмотрел, послушал, приложив к уху, и медленно, в раздумье опустив голову, направился к калитке.

Павлик выскользнул из дому, как и планировалось, когда баптист, никого не встретив дорогой и даже не поглядев на сосны в стороне, спустился по откосу на лед Жужлицы.

А когда он поднялся на противоположный берег, Павлик перешел речку…

Баптист не задержался у автобусной остановки, и это порадовало Павлика. Он выждал, когда Костя на расстоянии пятидесяти – шестидесяти шагов двинется вслед за баптистом, и, выдерживая примерно такой же интервал и на всякий случай близко прижимаясь к домам, зашагал по Буерачной следом за Костей.

Иногда, не выпуская из глаз желтую Костину куртку, он даже вовсе не видел баптиста.

Было, наверное, уже около семи часов, если не больше.

Ночь давно пролетела. И высокие серые облака искрились по контуру со стороны солнца. День обещал быть теплым. Первыми об этом всегда узнавали воробьи и уже загодя радовались, облепив островерхие березы в палисадниках.

С каждой минутой ощутимо отмякала под ногами примороженная с вечера земля.

Шли уже долго. И не понять было, почему баптист медлит, кого или что ждет, время от времени поглядывая на часы, чтобы все тем же медленным, ровным шагом тащиться в прежнем направлении по Буерачной.

Хорошо, что близилось начало рабочего дня, и по улице, вытекая на нее с обеих сторон, двигалось в сторону центра много народу. Особенно молодежи. С первыми признаками оттепели уже пахло весной, и, наверное, каждому хотелось пройтись пешком, подышать весенними запахами чуть дольше, – недавно забитые автобусы в обоих направлениях шли полупустыми. К тому же то там, то здесь без конца мелькали похожие на Костину желтые синтетические куртки, должно быть, недавно выброшенные в продажу, и Павлик не боялся, что баптист обратит внимание на Костю.

Остались далеко позади сады, Жужлица, да наконец и сама улица Буерачная, когда, еще раз взглянув на часы, баптист прибавил шаг.

Павлику приходилось теперь, чтобы не потерять из виду Костю, время от времени переходить на бег. Но сил у обоих прибавилось, они чувствовали, что находятся где-то близко от цели.

И сердце Павлика застучало опять гулко, толчками, когда баптист неожиданно остановился.

Но люди шли мимо него, навстречу ему, а он ни на кого не обращал внимания.

Опять – и опять очень медленно, словно бы от нечего делать, поглядывая на окна, вывески, – пошел дальше.

Снова остановился.

И тем же прогулочным шагом двинулся в обратном направлении.

Наверное, Костю осенило одновременно с Павликом, потому что он сделал выразительное движение рукой, которое могло означать в равной степени: «Не двигайся! Подожди!» и «Все в порядке!»

Огромные витрины сберкассы – вот что интересовало баптиста, а не реклама, не вывески. Только почему же он не заходит вовнутрь?.. А снова повернулся и двинулся в прежнем направлении…

Тревожная убежденность в том, что вот-вот должно что-то случиться, теперь уже не оставляла Павлика.

А баптист опять прошелся туда-сюда, потом остановился на некотором расстоянии от сберкассы. Подошел к стеклянному фасаду пельменной и сделал вид, будто изучает меню в рамке, за стеклом.

Костя шаг за шагом отступил назад.

– Одному надо с той стороны, Павка! Вдруг он свернет куда-нибудь. И не успеем…

Павлик сам думал об этом.

– Ты тогда будь здесь, Костя! А я тут знаю: дворами и с той стороны от пельменной буду! Мы здесь были с мамой!

Мимо каких-то складов, мимо отдающих гнилью мусорных контейнеров Павлик обежал несколько домов с тыльной стороны сберкассы и вышел на улицу за пельменной.

В недоумении остановился. Баптиста нигде не было. Костю он тоже не разглядел. И уже подумал, что они ушли, что Костя в одиночку теперь преследует Викиного постояльца, когда чья-то рука легла ему на плечо.

– Ты откуда здесь?..

В первое мгновение Павлик обомлел и не мог ничего сказать.

Перед ним, глядя в упор из-под надвинутой на глаза кепки,стоял баптист.

Но Павлик не случайно более или менее знал этот район: через дорогу, несколько дальше, возвышалось большое здание облсовпрофа, где находилось и областное управление культуры.

– Я вот… – показал Павлик. – В управление… Узнать, когда мама вернется. Она на гастролях… – Дальше он врал уже без запинки: – Она сегодня или завтра должна приехать, а я не знаю, когда! Думал, у них с восьми работа, а они с девяти!.. Вот я гуляю…

Баптист не ответил. И Павлик хотел пройти мимо.

– Я до девяти погуляю…

Тот удержал его, снова положив руку на плечо.

– Погоди… Вон видишь – сберкасса… – Он развернул Павлика на сто восемьдесят градусов.

– Вижу… – Павлик сглотнул.

– Ну, так вот… Мне нельзя, понимаешь: рабочее время, по личным вопросам… А ты зайди. Там сразу налево – кабинет. Так и написано: заведующий. Зайди, скажи ему: «Вас Андрей Петрович просит на минуту». Я буду здесь, у кафе. Только чтобы никто другой не слышал. Лучше подожди, – предупредил он. – Понимаешь?! Нельзя в рабочее время – по личному. А я буду здесь, подойдешь потом, скажешь.

От волнения Павлик забыл даже спросить, как зовут заведующего: поспешил к сберкассе. Но это получилось у него очень естественно: просьба взрослого человека – все равно что приказ, надо бежать и выполнять без лишних вопросов.

Он замер уже у самого порога, когда услышал разговор из-за приоткрытой двери кабинета заведующего…

Сотрудники сберкассы еще разбирали какие-то бумаги на своих рабочих местах, щелкали замками сейфов, и единственная старушка посетительница скучала у окошка контролера, которого еще не было.

Разговор в кабинете между мужчиной и женщиной шел на высоких тонах.

Мужской, начальственный голос:

– Следовало вчера посмотреть! Работа у нас не останавливается из-за домашних неурядиц!

Женский голос, виноватый:

– Ну, я сегодня сделаю, останусь и сделаю…

Опять мужской, начальственный:

– А может, инспектор уже сегодня нагрянет к нам! Ведь предупреждал? Завтра к утру должен быть проверен каждый расчет!

Женский голос:

– Хорошо…

Дверь была приоткрыта как бы специально для того, чтобы слышали все сотрудники.

Но смысл разговора дошел до Павлика не сразу. У него перехватило дыхание и будто отнялись ноги, когда он вошел и услышал начальственный голос мужчины. Это был голос неизвестного: глуховатый, властный, не терпящий, чтобы ему перечили. Павлик узнал бы этот голос и через десять лет.

Он готовился к неожиданностям, ждал их, и все-таки оказался захваченным врасплох.

Уже автоматически, чтобы только не остановиться у двери, сделал несколько шагов по направлению к кабинету… И хорошо, что никто из сотрудников не смотрел на него в эту минуту, потому что, бледный – белее снега зимой, он отпрянул назад от двери, и все тело его трясло, как в лихорадке.

У выхода из кабинета с пачкой бумаг в руке стояла, неожиданно виноватая, робкая, жена сторожа Кузьмича Фаина, а за столом, напротив нее, сидел Николай Романович…

Позже Павлик будет гадать, почему он раньше не мог догадаться, что это он… Ведь подозревал! Но в другой обстановке, в других отношениях человеческий голос, оказывается, очень меняется. И дома, на Буерачной, никто бы не подумал, например, что жена Кузьмича с таким певучим грудным голосом, такая самоуверенная, способна на робкое, даже подобострастное: «Хорошо…»

У Павлика были всего секунды, чтобы овладеть собой и скрыться, пока его не увидели.

Многое становилось на свои места, нужны были немедленные действия. И, засунув руки в карманы пальто, чтобы остановить дрожь, и отступая к выходу, Павлик лихорадочно обдумывал положение. Как будто в голове его заработали сразу тысячи умных механизмов. И в бешеном ритме их была какая-то железная четкость. Баптист не пошел к нему навстречу. Это дало Павлику возможность выгадать еще несколько секунд, пока он шагал до пельменной.

– Ну?.. – В глазах Викиного постояльца таилось нетерпение, хотя хрипловатый голос был спокойным.

– А это Николай Романович, я знаю! – сказал Павлик.

– Откуда?..

– А он двоюродный брат Ильки с нашей улицы, он вчера катал нас! На машине, – сообщил Павлик.

– Ты сказал? – не выдержал баптист.

– Да! Но он не может! – ответил Павлик. – У него там инспектор! Проверяет! И надо, чтоб все бумажки были правильны. Он сказал, чтоб вы подождали его дома. Сказал: как освободится – сразу приедет. На машине! – добавил Павлик. И большущие глаза его смотрели честно.

Баптист помедлил.

– При всех говорил ему? И при этом… инспекторе?

– Не-ет! – заверил Павлик. – Тот отошел, там еще с нашей улицы работает одна, так он к ней! И я сказал. А потом тот снова подошел… И я ушел…

Внешне Павлик тоже был почти спокоен, а в груди все клокотало: вдруг Илькин двоюродный задумает выглянуть на улицу?..

А Викин постоялец все медлил, блуждая глазами по его лицу.

– Как он тебе… сказал это? Ну, может, еще что сказал?..

– Нет! – ответил Павлик. – Просто сказал: пусть ждет дома, я заеду! И про инспектора…

Баптист пошевелил бровями. Потом нервно потянул за козырек, надвигая еще глубже на глаза кепку. Рядом с Павликом он выглядел великаном и смотрел, опустив голову подбородком на грудь.

– Ладно… Дома дождусь. Иди гуляй, раз надо тебе… – И, снова дернув кепку за козырек, он пошагал через дорогу, на противоположный тротуар. Двинулся домой, в сторону Буерачной.

Костя выслушал Павлика, нетерпеливо поглядывая через плечо, чтобы не упустить Викиного недруга.

– Вот они, Павка, откуда облигации берут! Воруют! И жена Кузьмича твоего с ними! Кто-то выигрывает, сдает, а они потом перепродают! Я слышал про такое! Понял?!

– Понял, – сказал Павлик. – Но это он, двоюродный Илькин, был в гараже! И потом – у баптиста!

– Я это тоже понял, Павка! И нам надо теперь за обоими следить! Смотри: он, кажется, на автобус! Правильно мы мешок вчера… Он на этого подумал!

– Беги! – прервал его Павлик. – Я тут!

– Смотри, Павка! Будь осторожен! – напомнил Костя уже через плечо, перебегая дорогу.

А Павлик остался. И сначала долго невидящими глазами смотрел на дверь сберкассы… Ждать скорого появления Николашки, как называли его старухи, у Павлика не было оснований да и смысла – тоже. Он по глупости остался торчать здесь, мешая прохожим и выслушивая нелестные замечания в свой адрес. Но мысли его продолжали работать в прежнем направлении, и впечатления последних трех суток, расплывчатые, сумбурные недавно, мало-помалу укладывались воедино: определенные, четкие. И, за исключением отдельных деталей, прорисовывалась вся нехитрая схема событий на Буерачной. Кое-где не хватало доказательств. Но и добыть их во многом было выше его сил. А главное, в этой схеме не хватало самого Гурзика!

Мысленно пересмотрев заново все, что он узнал и услышал, начиная с того злосчастного вечера, когда они пошли «выручать» Вику, Павлик уже улавливал кое-какие связи между событиями… Ему следовало ехать вместе с Костей на Буерачную!

Он пришел к этому выводу, уже направляясь к автобусной остановке. Возле сберкассы ему пока делать было нечего.

Ни баптиста, ни Кости не увидел, когда слез на конечной. Да и не хотел пока видеть ни того, ни другого. Его температурило. И он боялся что, если его сейчас остановить ненадолго, он упадет и больше не двинется с места.

Из окошка мансарды Жужлицы не было видно. Что сейчас вполне устраивало Павлика.

Шагая к реке, он еще не думал, о чем будет говорить с бабкой Васильевной, когда зайдет… Что-нибудь да скажет. Вроде за молоком… А бидончик забыл. Или прохудился бидончик….

Увидев Ильку на берегу, у сосняка, подумал сначала, что тот будет ему помехой, но потом решил, что как-нибудь отвяжется.

– Здорово!

– Здорово, – сказал Павлик.

– Куда ты?

– Да вот к бабушке Васильевне. – ответил Павлик, не подумав, что идет с противоположной от своего дома стороны.

Но Илька этого не заметил. Румянец у него, как и прежде, полыхал в обе щеки. А глаза были тоскливые-тоскливые…

Эта незапланированная встреча неожиданно оказалась для Павлика важнее разговора с Васильевной. А главное, не потребовала никаких ухищрений с его стороны. Он случайно брякнул, чтобы сказать что-нибудь:

– Я твоего двоюродного брата видел, Николая Романовича. – Он не хотел обижать Ильку, Илька был ни в чем не виноват. Просто заведующий сберкассой не шел у него из головы.

А Илька, пользуясь моментом, высказался:

– А! Я злой на него! Он тоже виноват, что братку убили! Пять шагов этого гада не дотащил! Ночь, говорит, поздно! Подумаешь, застеснялся! А что болтают про него с этой… Мало ли… Работают вместе – вот и все! – Павлик догадался, что речь идет о жене Кузьмича. – С Матвеичем небось возился! А тут…

– С каким Матвеичем? – осторожно перебил Павлик.

– Да с таким – с каким! – ответил Илька. – Васильевны Матвеич, к кому ты идешь!

– А он дома?..

– Какой дома?! – Илька распалился еще больше. – На днях, говорят, выпустят! Я ж тебе объясняю: Никола запихивал его на скорую помощь, когда его тут – два дня, что ли, – скорючило! – Илька хмыкнул. – Не дома он, а в дурдоме!

– Какой дур?.. – не понял Павлик.

– Ну, психбольница! Не знаешь, что ли?! – Павлик был там однажды с Татьяной Владимировной – ходили за снотворным. – Матвеич-то, – продолжал Илька, – уже сто раз там! Как переложит, – Илька щелкнул себя по горлу, – так у него шарики и набекрень. Мышонком испугать можно!

– Ну, я тогда… не пойду… – рассеянно пробормотал Павлик и повернул назад, к спуску. – Я тогда потом!

Илька ничего не понял и, раздосадованный, даже не нашел, что сказать.

Костя в эти минуты наверняка следил за баптистом, который сейчас должен был сидеть и ждать дома… А потом, у Кости – Вика… И может, Николашка видел его вчера, когда Косте казалось, что кто-то наблюдает из леса… Костю трогать пока не надо, размышлял Павлик, успокаивая самого себя, так как знал, что не по этой причине решил возвратиться к сберкассе один, без Кости. Его оставляли последние силы, а он еще так мало сделал ради Ани!

Вошел в автобус и, как до этого, спрятался в уголок. У него не было денег, и он никогда еще не ездил без билета, но будь, что будет…

Выйдя из автобуса неподалеку от сберкассы, нашел зеркальную витрину, чтобы посмотреться, как выглядит.

Убедился, что вполне терпимо, и, опять собранный, почти спокойный, вошел в сберкассу.

Возле окошек теперь стояли очереди.

Павлик постучал в кабинет заведующего.

– Войдите! – громко сказал тот. И на приветствие Павлика ответил удивленным: «О-о!..» Потом изобразил улыбку. – Явление восьмое!

– Меня к вам послали! – коротко сообщил Павлик. – Дедушка Матвеич велел зайти к нему сегодня!

– Какой Матвеич?! – деланно изумился Николашка. В светлом костюме и модном галстуке, он выглядел представительно за своим зеленым столом.

– А бабушки Васильевны, что рядом с Илькой живет! – сказал Павлик.

Николашка замялся.

– Она, что ли, тебя послала?..

– Нет, он сам! Я там был, в больнице!

– Это с чего ты там оказался?.. – удивился заведующий, исподтишка пристально разглядывая его.

– А я болел! У меня туберкулез был, потом нервы! И я хожу туда! Там мой врач Алла Васильевна! – приврал он для большей убедительности, вспомнив имя-отчество своего участкового врача.

– И где ты видел Матвеича?

– А он там в коридор выходил! Я ждал Аллу Васильевну, а он вышел!

Николашка подумал.

– И во сколько?

– А в обеденный перерыв, в час! – продолжал врать Павлик, зная по опыту, что во всех больницах обед бывает в одно и то же время. Когда они заходили с Татьяной Владимировной за снотворным, Павлик именно в это время видел там посетителей с передачами для больных в коридоре, направо от входа с улицы. Теперь добавил: – Там коридорчик есть такой…

– Я знаю, – перебил его Николашка. – А ты сейчас куда?

– Я? Домой!

– Ну, пошли, я провожу тебя до автобуса! – Николашка взял шляпу с вешалки.

До этого все пока шло как надо. Павлик не знал в точности, что он предпримет позже, уверенный, что злость и ненависть подскажут ему. А вот эта совместная прогулка его обеспокоила.

По дороге к автобусу Николашка заботливо оберегал его от случайных толчков.

– Здесь, конечно, место не для прогулок!.. Любишь гулять?

– Люблю, – сказал Павлик.

– А вечерами, когда народу нет? – Николашка добавил: – Я вот люблю ночью! Чтобы ни одной души! Боишься?

– Боюсь… – сказал Павлик. И, в свою очередь, добавил: – Я только раз гулял ночью: когда провожал маму на гастроли. Проводил, а потом ждал Аню – она хотела прийти… И я не дождался.

От него не ускользнул взгляд Николашки, в котором промелькнуло удовлетворение.

– Ну, беги, вон, наверно, твой автобус! Я по своим делам тут зайду… Да! – вспомнил он. – Как себя чувствует Матвеич?

– Хорошо! – ответил уже с расстояния в несколько шагов Павлик. – Только зачем-то вас ждет!

На пределе усилий

Как он и думал, Костя и Вика были в мансарде, смотрели из окошка за баптистом. Костя немножко прозевал его в городе, так как вынужден был сесть в следующий автобус. Но Вика заметила, как постоялец прошел со стороны Жужлицы, и уже вместе они видели, как немного спустя тот выходил во двор, долго осматривался, прислушивался… Потом зашел в сарай, появился с каким-то свертком в руках, взял у дверей лопату и скрылся за домом… А через некоторое время возвратился в избу уже без свертка. И больше не показывался.

Эти, в общем-то уже второстепенные подробности Павлик выслушал, можно сказать, на ходу. Он боялся опоздать в психиатричку и боялся присесть, остановиться, постоять на одном месте, словно держался на ногах и двигался лишь по инерции – нельзя было утратить ее. И нетерпеливо прохаживался из комнаты в кухню, из кухни в комнату, пока выслушивал Костю и Вику, пока отвечал на их вопросы.

А в первую секунду, едва переступив порог, сообщил:

– Быстрее! Едем! Надо успеть к часу!

Но пришлось коротко рассказать, где он побывал за это время, с кем и о чем говорил…

Костя в ответ на его новости вздохнул, глубоко, как это делала Татьяна Владимировна.

– Надо теперь в милицию, Павка… Иначе – нагоняй нам!

– Потом, Костя! Там есть милиция, рядом! Я хочу… ну, увидеть его!

И Костя быстро согласился:

– Хорошо, хорошо, Павка! Действуем, как ты решил.

Костя опять был выставлен в кухню, а Павлик обращен спиной к кушетке, где Вика приводила в порядок свои волосы и меняла голубой спортивный костюм Павлика на свой девчоночий, белый.

– Павлик, ну почему он в тебя стрелял?! Ведь он же знал, что Анечка… (Это хорошо, что она сказала «Анечка»…) Ну, что ее…

Павлик вынужден был повторять:

– Он трусил, наверно, всего боялся… А тут еще… И он шел показать Николашке… Или передать ему деньги. Чтобы – подальше. А тут опять Аня… Привидение! На том же месте! Или почти на том же. Он же вскрикнул – это я слышал! И сразу – из пистолета… И был пьян, правда, чокнулся немного… А может, они нарочно, чтобы ему спрятаться… Раз уж он в этой больнице был, возьмет да прикинется…

– А как же твой Николашка: сразу и там, и там?! Ты их подслушивал с дядькой Андреем, а вышел – он Кузьмича тащил с другого берега!

– Значит, быстро бегает! – нетерпеливо ответил Павлик. – Бегать он умеет, везде успевал… А Кузьмич в машине валялся, пока он с баптистом…

Наконец ему разрешено было оглянуться.

– Все у меня нормально, Павлик?..

– Все… – сказал он, убежденный, что она сама это прекрасно знает. Костя принес и как-то неловко подал ему кроличью шапку.

– Надень… Эта теплее. Вика тебе зашила…

Павлику некогда было спросить, как ему удалось заставить ее. Впрочем, от Вики не знаешь, что ожидать.

– Идемте, опоздаем! – повторил он…

Вышли из дому и быстрым шагом двинулись к автобусной остановке тем же путем, каким добирался утром Костя. Он же и нес хозяйственную сумку с уложенными в нее инкассаторскими мешками.

Пока шли садами, потом через лес, по мосткам через Жужлицу, – молчали.

В небе то там, то здесь проглядывала синева, земля оттаяла, вот-вот готово было выглянуть солнце, и Павлик мог даже не надевать кроличьей шапки.

Баптиста – сразу было решено – пока не трогать: баптист никуда не денется, будет ждать. Но когда подходили к автобусной остановке, Костя с откровенным сожалением проговорил:

– Родственничка твоего, Вика, значит, только за облигации прихватят, что они спекулировали с Николашкой да Фаинкой этой…

И Павлик убавил шаг.

– Нет, Костя… Не только. Я все время думал… Не мог никак сообразить. Его еще за то, что курильщика этого, Илькиного брата, он убил, а не Кузьмич…

Вика вовсе остановилась. Испуганная, она делалась еще красивее, потому что выглядела очень беспомощной, а широко открытые, большущие глаза казались черными на бледном лице.

– Ведь тому, Илькиному брату, Николашка сказал: выйди ровно в одиннадцать… А потом требовал, чтобы баптист «минута в минуту»… А баптист боялся, отказывался… Тогда он припугнул его. И я же видел, как он нес Кузьмича: тихо-тихо, чтобы ни звука! И посадил прямо против калитки. Может, сам и ружье зарядил. И быстро ушел, чтобы люди его видели на том берегу. И я ушел, не догадался… А баптист вышел минута в минуту и нажал курок. Это они убили! У того ж пистолет! И можно было Аню… И все бандитские дела сразу на него свалить. А у них остаются деньги. И все шито-крыто! Кузьмич сам ничего не мог, я видел! Он шевельнуться не мог!

– Так ему и надо! – неожиданно сказала Вика. И в ответ на удивленный взгляд Павлика пояснила: – Дядьке Андрею! Я же знала, что он зверь!

С автобуса пересели на трамвай. И вышли в квартале от больницы.

Было уже около половины первого. А требовалось еще – хотел бы этого Павлик или не хотел – зайти в милицию…

От сознания, что его, Павлика, дело переходит в чужие руки, вдруг подступило какое-то безразличие: вернулась на время приглушенная слабость.

Поддаваться этому Павлик не имел права. Даже испугался: он обязан выдержать все до конца, как надумал, иначе ему всю жизнь будет казаться, что он сдался…

У ворот отделения милиции прогуливался в одиночестве молодой, с красными погонами милиционер.

Уже хотел обратиться к нему, когда сзади кто-то спросил:

– Куда вы, ребята?..

Они обернулись на голос.

– Не надо, – сказал мужчина в темной кожанке – черноволосый, с тоненькими ниточками усов.

Костя и Павлик заметили, что молодой милиционер отдал ему честь.

– Пойдемте в больницу, куда вы собирались… А это я помогу нести. – Он перенял у Кости хозяйственную сумку.

Тем временем со стороны трамвайной остановки подошел уже знакомый Павлику следователь. Или кто он там был – этот, в сером пальто, что появлялся у Жужлицы, потом на кладбище…

– Здравствуй, – сказал Павлику.

– Здравствуйте… – не очень приветливо ответил Павлик.

А Костя поглядывал то на одного, то на другого из подошедших. Где-то сегодня они с Павликом уже натыкались на черного, с усиками: либо в районе Буерачной, когда наблюдали за баптистом, либо около сберкассы…

– Вы что, следили за нами? – в том Павлику, сердито спросил Костя.

– Зачем? – удивился тот, что постарше, в сером пальто. – Просто сопровождали иногда! – Он показал на сумку в руках черноволосого. – С таким грузом не безопасно…

– Особенно девушке! – добавил тот, чему-то широко улыбаясь. И поглядел сначала на Вику, потом на своего напарника. – Ее теперь уже три милиции разыскивают!

– А что меня разыскивать! – фыркнула Вика, передернув плечами.

– Ничего, – сказал в сером пальто. – Такую глазастую стоит поискать… – И обратился к Павлику: – Идемте. Какие у вас планы?..

– Планы: ждать… – уже на ходу сказал Павлик.

Они прошли в тот самый больничный коридор, или холл, что был направо от входа с улицы, и о котором Павлик говорил Николашке. Присели в кресла за двумя столиками.

– Во сколько он обещал прийти? – спросил следователь.

– Я говорил: в час…

Черноволосый, с тоненькими усиками встал и постучал в дверь, через которую время от времени, тяжело щелкая замком, пробегали в обоих направлениях медсестры, врачи. Когда ему открыли, показал какую то книжечку и вошел.

Потом вернулся и сел рядом с Викой.

Следователь в сером пальто снял с руки и положил на стол часы, чтобы Павлику было видно.

Дверь с улицы хлопнула ровно в час.

Николашка, быстрый, озабоченный, влетел в коридор и прежде всего увидел Павлика. Удивленный, приостановился, хотел что-то сказать. Но глянул на остальных и автоматически шагнул дальше, к двери, из которой в этот момент выглянула медсестра.

– Мне нужно… Вернее, меня просили… – бодро начал он. Но сестра только взглянула на черноволосого с усиками и тут же скрылась.

– Вот!.. – беспомощно развел руками Николашка, отступая к Павлику и мимоходом скользнув по лицам остальных.

А щелкающая замками дверь опять распахнулась. И в коридор вышел заметно растерянный, ничего не понимающий Матвеич.

Насторожился, увидев Николашку.

О человеке, оказывается, можно все сказать по его лицу… Но, к сожалению, только тогда, когда уже знаешь человека. А раньше казались простодушными, даже чудаковатыми и эти бегающие, в красных прожилках глаза Матвеича под седыми бровями, и эти запорожские усы, и эта его манера втягивать голову в плечи…

Многое хотел ему сказать Павлик. Но шагнул навстречу и, глядя снизу вверх, негромко, потому что душили слезы, спросил:

– Ты, Гурзик, зачем Аню убил?

А того, жестокого, злого, уничтожающего, что хотел сказать, не сумел, не получилось…

И уже не слышал, как щелкали наручники…

Потом он еще отвечал на какие-то вопросы, двигался, что-то делал. Кажется, ужинал вместе с Костей и Викой…

А на следующий день не мог встать.

«Разделить пополам»…

Сознание Павлика будто выплывало из мрака, натужно, медленно продираясь сквозь податливую, серую вязкость. И наконец, вдруг ярко заблестел перед глазами свет, что лился в комнату через окна, ставни которых были распахнуты настежь.

Где он – сообразил не сразу. Утро теперь или вечер, и сколько времени утекло: может, часов, а может, суток, – не имел представления.

Потом он увидел над собой Костю и Вику. Попытался улыбнуться им.

– Живой, старик?! Живой! – обрадовался Костя. И в голове Павлика шевельнулась вялая мысль, что Вика собралась куда-то… А что она побывала дома, переоделась в белое платье, не заметил.

И Вика тоже склонилась над ним. Так что ее светлые волосы и темные, Костины, оказались рядом.

– Заболел, Павлик?! Мы утром думали, спишь!..

Он снова попытался улыбнуться им.

А Вика почему-то смотрела сквозь слезы и быстро-быстро говорила, перескакивая с одного на другое, как будто все это было самым главным:

– Ты позавтракаешь?! Может, тебе лучше станет! Я мяса принесла, мяса нажарим! У меня мама приехала! Я дома книжку нашла, тут все есть: как котлеты делать, все!.. – И провела по глазам ладошкой.

– Вика уходит от нас, – пошутил Костя.

– Врет он все, врет, Павлик! – перебила его Вика. – Наоборот! Мы теперь договоримся всегда быть вместе! Да?! Костя никуда не поедет, пойдет работать здесь и учиться будет! Я тоже пойду опять в школу! И ты, да?! Втроем будем!..

Павлик прикрыл глаза в знак согласия и наконец улыбнулся. А Вика как бы всплакнула.

– Только ты скажи ему, Павлик, чтобы он больше никогда не ругался на меня! И не колотил! Ладно?!

– Ладно, ладно! – согласился Костя. – Ты иди, смотри там!

– Я на улицу! – сообщила Вика уже от двери, на ходу натягивая пальто. – Сейчас машина должна подойти! Скорая!

Но только хлопнула наружная дверь, как Вика вбежала опять.

– Тебе письмо, Павлик! От мамы!

Павлик взял за уголок и опустил конверт на грудь.

– Спасибо…

– Это Кузьмич передал! – договорила Вика. – Жену его, тетю Фаину, увезли! И дядьку Андрея тоже! И Васильевну! Это она посылала Ильку в гараж и этого… Кузьмич аж черный весь! Бегу, бегу… – опять заспешила она, наткнувшись на просительный и скорбный взгляд Кости.

Вновь хлопнула сенная дверь.

А когда воцарилась неторопливая, мягкая тишина, в которой лишь иногда осторожно потрескивала печь, Костя сказал:

– Ты на нее не обижайся, Павка. Она еще глупая… Вот будет у тебя подружка… – Он случайно сказал об этом.

А у Павлика опять сдавило в груди, подхлынуло комком к горлу.

– У меня, Костя, больше никогда не будет подружки… – и глядя вверх, в пустоту над собой, тихо сказал он.

– Брось, Павка!.. Все еще как-нибудь… Все наладится!.. Я теперь – никуда от вас!.. И не бойся: врач уже был, сказал, все пройдет. Это не туберкулез, Павка! Грипп у тебя, ты просто немножко ослабел!

Павлик нетерпеливо пошевелился, чтобы остановить его.

– Сходите, Костя, к Аниной маме… Посидите у нее… Скажите, я поправлюсь, я все время буду ходить к ней…

– Ладно, старик, мы обязательно сходим!

Павлик протянул ему конверт.

– Почитай…

«Павлушка, дорогой! – писала Татьяна Владимировна. – Час назад закончился спектакль. А мне кажется, только сейчас… Что сказать тебе? Наверно, я счастлива! Но как мне сейчас не хватает тебя. Нам бы ехать вместе! Мы бы сегодня такой пир закатили!..

Но только я немножко солгала, когда говорила о счастье… Все находят, что сегодня у меня все было превосходно. А я вот сижу и не чувствую блаженства. Ведь это всего рубеж, всего только шаг, а впереди – целая дорога… Мысли, беспокойные, тревожные, не дают спать. Ведь еще столько надо сделать. Столько работы впереди!..

Нет, я не боюсь. Ведь счастье, Павлик, наверное, только тогда счастье, когда его с каждым, днем больше. Если оно будет всегда, как стало однажды, оно может превратиться в ту же обыденность.

Для счастья нужно работать. За счастье нужно бороться. Все время! И что бы там ни было, мы больше никогда не расстанемся с тобой. Потому что врозь, в одиночку, все, даже о чем мечтаешь, – все становится не таким. И счастье, оно несовершенное, когда его не с кем разделить пополам…»

Костя замолчал, дочитав последнюю строчку.

А Павлик долго смотрел на стенку, по которой крался к нему с дубинкой далекий, невесть когда вымерший предок.

– Это не ты, Костя… Это я питекантроп… Ничего я не изобрел… – Он говорил чуть слышно, с трудом, проглатывая звуки. – И нежности не изобрел… Не прикрыл я Аню… Она обо мне столько заботилась… А я ее не выручил…

– Павка… Старик!.. – Костя сглотнул. Наверное, у него тоже был комок в горле. – Ты не прав, Павка! Совершенно не прав! – Он оглянулся по сторонам, схватил полотенце с гвоздя у ширмочки и обеими руками, нажимая изо всей силы, стал вытирать обои. – Ты все изобрел, старик! Ты – человек! Понял?!

Павлик улыбнулся сквозь слезы.

– Сейчас Вика встретит врача, и мы твой грипп, старик, по боку!..

Прогудел со стороны Жужлицы автомобильный мотор. И Павлик заспешил:

– Ты только смотри, Костя! Ты маме не пиши. Я до нее встану! Пусть она спокойно работает! Не волнуй ее!



Оглавление

  • Сто несчастий
  • Дядя Костя
  • Была ли Венера веснушчатой
  • Начало неожиданностей
  • С поручением
  • Как питекантроп стал человеком
  • Похищение
  • В неведении
  • Тревога
  • Вика
  • Присутствие хозяйки в доме становится ощутимым
  • Тревога возвращается
  • На разведку
  • Николай Романович
  • Молочница Васильевна
  • Мир вверх тормашками
  • Илька
  • Ужас
  • Мир перевернулся не для всех
  • Дома
  • В пустоте
  • Завтрак
  • Наедине с Аней
  • В кольце осложнений
  • Пиковый баптист и пиковая дорога
  • Ее толкнули
  • В неразберихе предположений
  • Баптиста можно проверить
  • Прогулка в город
  • Вика капризничает
  • Лицом к лицу
  • «Только я сама знаю…»
  • Неожиданности продолжаются
  • Курильщик
  • Новое лицо
  • Опять загадка
  • Решение
  • В западне
  • На распутье
  • В толпе
  • Тяжесть
  • Одиночество
  • Перемены
  • Вика познает законы эволюции
  • Ситуации повторяются
  • «…Нет, я другой не буду»
  • Конец
  • Поминки
  • Единоборство не окончено
  • Костя-неандерталец
  • Еще про нежность
  • Тоска
  • Тридцать шагов от секвойи
  • На бугре
  • Союзница
  • Как бывает у мальчишек с девчонками
  • Неизвестный
  • На пределе усилий
  • «Разделить пополам»…