Ты, грызущий яблоко истин падших, —
человек, не помнящий братьев младших —
муравья, ползущего по дороге,
воробья, не платящего налоги,
мотылька, скрестившего правду с ложью,
стрекозу, а также коровку Божью,
ты, забывший горлицу, краснопёрку
да дверную щёлку, ржаную корку,
ты, не слышащий перебранки
двух синиц,
но владеющий счётом в банке,
дорогим авто с голубым экраном
и экспрессом жизни с его стоп-краном,
ты один не знаешь, о чём ты тужишь,
ты один не помнишь, кому ты служишь,
и понять не можешь ты — что ты значишь…
Ты идёшь один по земле и плачешь.
Помолчи, не говори ни слова:
где-то птица мелкая поёт…
Жизнь вокруг соснова и елова —
колется, а плакать не даёт.
Вот стоят деревья-соборяне,
дивные высокие дубы.
Я хожу по ягодной поляне,
собираю красные грибы.
От моих усилий мало толка:
тронешь шляпку — и прилипла к ней
жёлтая сосновая иголка
и другая — чуть позеленей.
Спутники мои оторопели,
спрятались, попадали в траву.
Я кричу, пугая птичьи трели.
жалобное детское «ау!».
В небе виден месяца осколок,
где-то рядом озеро блестит,
падают на землю иглы ёлок,
и листва на дубе шелестит.
День проходит без смысла и толка,
но летят пауки в облаках
с небольшими запасами шёлка
в небогатых заплечных мешках.
Среди прочих вещей непонятных
возникает такой артефакт:
платье осени в шёлковых пятнах
небольших серебристых заплат.
И, запутавшись в гуще событий,
царь природы в железном венце
вдруг почувствует шёлковых нитей
тонкий холод на трезвом лице.
Вечность невод раскинула тайный…
В паутине её мы могли б
притвориться толпою трамвайной
или стаей бессмысленных рыб,
иль, насытившись смертью мгновенной,
сняв сосновый пиджак мертвеца,
вдруг проснуться с улыбкой блаженной,
паутину стирая с лица.
Мы встретились в день избавленья от мук.
Деревья листвой шелестели.
Была я печальна, как маленький жук,
лежащий в холодной постели.
Печаль раздавалась, как голос с небес,
и рос над покинутым городом лес.
А в городе этом в квартире одной
кипел, задыхаясь, кофейник,
и я засыпала, и рос надо мной
случайной любви муравейник.
Вокруг шевелился таинственный сор,
и птицы смотрели из лиственных нор.
А в городе крутят немое кино,
прощальный горит целлулоид,
и бабочки в пёстрых летят кимоно,
и смерть их, преследуя, ловит.
И, силы теряя, ползёт муравей
к фонтанам деревьев под струи ветвей.
Коричневый город на узкой тропе
не зря называют Китаем…
Увидев друг друга в случайной толпе,
мы ужас любви испытаем —
и, взявшись за руки, как дети, пойдём
туда, где вдвоём навсегда пропадём,
туда, где в сплетении чёрных корней,
не связанных узами брака,
исчезло пространство,
и спины камней
едва выступают из мрака.
Есть два дерева — лавр и секвойя,
чья листва зелена и суха.
Есть три времени — время покоя,
время памяти, время греха.
Ветви ивы висят, словно плети,
лёд стеклянным звенит бубенцом.
Существуют три встречи на свете —
с мужем, сыном и блудным отцом.
А четвёртая смертной стрелою
в камень бьёт, на котором стоим,
и уводит от Дафниса Хлою,
и сшивает стальною иглою
душу старости с детством твоим.
Всё в природе приходит в движение,
и выходит в лесу на амвон
иерей, запрещённый в служении, —
потерявший величие клён.
Где восторг его, трепет, свечение?
Где священной листвы ремесло?
Золотое его облачение
потемневшей водой унесло.
Мы тоже заплакали, только ведь
заключённая в теле душа
всё твердит, что последняя проповедь
несказанно была хороша.
Берёз священная эротика,
дождя осеннего елей
и пламенеющая готика
пирамидальных тополей.
Дрожащей рощицы осиновой
оглядка на романский стиль
и старой лампы керосиновой
коптящий, как всегда, фитиль.
И клёны византийской роскоши,
и жалобы китайских ив,
что ясень у деревни Ростоши
листвой торгует на разлив.
Очертания душ я ищу в облаках,
чтобы шелест земной затаился, притих.
Заседает в ветвях воробьиный конклав.
Спрятал в пёрышки клюв воробей-еретик.
Каждый день в половине восьмого утра
воробьиное дерево — грецкий орех —
начинает звучать, выдавать на-гора
воркование, свист, щебетание, смех.
Этот щебет напомнил мне форму бровей
Суламифи и губ её алых изгиб,
но на ветке сидит еретик-воробей
и с сочувствием смотрит на пастбище рыб —
голубой водоём, где гуляют вдвоём
краснопёрка и линь среди рыбьих отар,
где они затаились в молчанье своём
на военном параде супружеских пар.
Что сердце для тебя? Земных страстей оплот.
Оно мне говорит, что мир — созревший плод,
но разум не готов к познанию итогов.
Узор земных вещей подобен ряби вод,
подземным городам, где есть владыка — крот,
волнению листвы в ее лесных чертогах.
Кто создал сей узор? Не Ангелов ль Совет?
Узор земных вещей то ярок, словно свет,
то блёкл, неуловим, то праздничен, как фреска.
Я вглядываюсь в мир, и вопрошаю я:
где явленный для всех орнамент бытия?
Где зодчий облаков и фосфорного блеска?
Зачем нас этот мир пускает на постой
и под невнятный шум дождя в листве густой
нам задаёт, как Сфинкс, одну из трёх загадок?
Но, знаешь ли, в ответ раздастся детский всхлип,
поскольку, человек, — будь ты хоть царь Эдип, —
узор земных вещей земному сердцу сладок.
Китайцы говорят, что нет запретных тем.
Что вянут лепестки цветущих хризантем,
когда они во всём подобны перьям птицы.
Рисунок на воде — ущербная луна —
напоминает мне иные времена,
иные письмена,
иных стихов страницы…
С церковью рядом ремесленник бродит печальный:
глину он ищет и стан размещает гончарный.
Рядом на паперти голуби ходят кругами.
Вылепил мастер фигурку с крутыми рогами,
ослика белого и голубую синицу,
кисть для художника, а для поэта — цевницу,
вылепил лиру, не нужную грешному миру,
вылепил ангела — бедным мирянам и клиру.
Что-то мне кажется, что-то мне чудится, мнится:
с церковью рядом горбатая бродит травница,
в яркую зелень бросает стальную булавку,
в лавку приносит простую целебную травку:
горький бессмертник, сухой подорожник и млечник,
чтобы заваривал чай себе старый горшечник,
чтоб становилось горшечнику горько и сладко
и от больного бежала бы прочь лихорадка.
В гибких ветвях воробьи раскричались, как турки.
Старый ремесленник новые лепит фигурки:
двух снегирей на заснеженной ветке рябины,
пойманных рыб, изогнувших блестящие спины,
лепит павлина на древе из райского сада,
лепит Орфея, ведущего душу из ада,
и Моисея с жезлом, источающим воду.
Лепит из глины он грех, поразивший природу.
Мастер уснул, распростившись с земными делами,
церковь стоит и сияет во тьме куполами,
с церковью рядом горбатая бродит знахарка —
ждёт, чтоб ей подали дым от свечного огарка.
Облако в небе, как время, меняет обличье,
глиняный ангел летит, причитая по-птичьи,
тихо летит над землёю, убогой и сирой,
глиняный ангел со сломанной глиняной лирой.
