На реках Вавилонских (СИ) [Анна Владимировна Курлаева cygne] (fb2) читать онлайн

Анна Курлаева На реках Вавилонских

Глава 1

Из-за пасмурной погоды класс был погружен в полумрак. На улице с самого утра крупными пушистыми хлопьями падал снег; тяжелые тучи, затянувшие небо, навевали тоску и сонливость. Тася спряталась за доской, куда обычно уединялись подружки пошептаться, а она – заняться уроками, чтобы никто не мешал. Она сидела, спиной прислонившись к стене, а ноги поставив на нижнюю перекладину табуретки и положив на обтянутые юбкой зеленого форменного платья колени учебник истории. В классе царил обычный для рекреации гвалт – в перерыве между уроками девочки занимались кто чем хочет. Синявки^[1], которые маленьких воспитанниц сурово осаживали за шум, на поведение выпускного класса почти не обращали внимания.

В приоткрытую дверь из коридора доносился характерный для Великого поста запах постного масла, пропитавший весь институт. Тася тяжело вздохнула и, подергала кончик своей толстой темно-русой косы: даты исторических событий никак не укладывались в голове.

У нее не было близких подруг: одноклассницы считали ее безнадежной парфеткой^[2] и дружить не стремились. Даже, когда они были седьмушками, и все девочки активно выбирали себе лучшую подружку, Тася так ни с кем и не завела доверительных отношений. Сначала ее это огорчало, но вскоре она привыкла.

Дочь сельского священника, Тася потеряла родителей в столь раннем возрасте, что совсем их не помнила. До десяти лет, когда она поступила в Павловский институт, ее воспитывала бабушка – разорившаяся помещица. Средств на обучение внучки у нее не было, и Тася состояла казеннокоштной пансионеркой, а потому считала своим долгом все силы вкладывать в учебу, дабы оправдать деньги, потраченные на нее Государем.

Она училась последний год, и надо было решать, что делать дальше: остаться в институте пепиньеркой^[3], или вернуться к бабушке. С одной стороны, здесь у нее всегда будет верный кусок хлеба. С другой стороны, не хотелось бросать старенькую больную бабушку. Та горячо любила внучку – всё, что осталось ей от единственной дочери, и с трудом расставалась с ней. Тем более что за неимением средств не могла часто ее навещать. Но «образование превыше всего», как отвечала она на мольбы десятилетней Таси, когда везла ее в Петербург.

Тася нахмурилась и принялась заново повторять даты, изредка заглядывая в учебник. Проклятые цифры тут же вылетали из головы, и от бессилия хотелось заплакать.

Доска резко раскрылась, обдав Тасю порывом воздуха.

– Вот ты где, Преображенская! Насилу нашла! – на нее с недовольной гримаской смотрела Маша Фроловская – замечательно красивая и гордая девочка. – Тебя Maman к себе требует. Признавайся: что натворила?

Тася молча пожала плечами и спрыгнула с табуретки, оставив на ней книгу. Стараясь не обращать внимания на презрительно-высокомерный взгляд Фроловской, она, молча обойдя ее, пошла к мадемуазель Дюбуа – их классной даме.

– Подумаешь, парфетка! – хмыкнула ей вслед Маша.

Тася горько вздохнула: чем она заслужила подобное отношение? Разве она виновата, что сирота и у нее нет такого состояния и положения в обществе, как у Фроловской? Она постаралась прогнать эти мысли: что толку обижаться – всё равно ничего не изменится.

Мадемуазель Дюбуа кивнула, отпуская Тасю к Maman, одарив ее странно сострадательным взглядом. Тася недоуменно нахмурилась: что происходит? Для вызова к Maman должна быть по-настоящему серьезная причина. Никаких проступков за собой она не припоминала. Тогда что?

В коридорах было пусто – в институте не поощрялось праздное хождение, и всё свободное время девочки проводили в классах. Из приоткрытых дверей доносились веселые голоса и время от времени строгие окрики классных дам.

Незаметно для себя, Тася шла всё быстрее, под конец почти перейдя на бег. Добежав до комнат Maman на первом этаже, она совсем запыхалась и вынуждена была задержаться на пару мгновений у двери, чтобы отдышаться: неподобающий вид и неподобающие манеры Maman не терпела больше чего бы то ни было. Пригладив волосы и оправив сбившуюся пелеринку, Тася постучала.

– Entrez!^[4] – раздался изнутри властный голос Maman.

– Bonjour, Maman, – Тася «обмакнулась»,^[5] войдя, и вопросительно взглянула на нее.

Maman стояла возле громадного трюмо рядом с окном, до половины скрытым тяжелыми драпировками. Темно-синее шелковое платье с большой пелериной обтягивало ее мощную фигуру, а белый кружевной чепчик с желтыми лентами обрамлял круглое лицо. В руках она держала какой-то конверт.

– Chère enfant^[6], – начала Maman непривычно ласковым тоном, – я должна сообщить вам очень печальную новость.

Она замолчала на мгновение, и у Таси сердце замерло в нехорошем предчувствии.

– Мне сообщили, что ваша бабушка – Марья Андреевна Солопова – намедни скончалась.

Тася замерла, не в силах поверить услышанному. Не может быть! Как же так? Бабушка… единственный родной человек, что был у нее…

– Soyez courageuse!^[7] – Maman мягко положила широкие ладони ей на плечи и заглянула в глаза. – Подите соберитесь. Мадемуазель Дюбуа сопроводит вас на похороны.

И она легонько подтолкнула оцепеневшую Тасю к выходу.

***

Дорога до родного Чудова показалась бесконечной. По-прежнему падал снег, и, наблюдая за кружением белой карусели за окном почтовой кареты, Тася пыталась свыкнуться с обрушившимся на нее известием. То ей хотелось как можно быстрее добраться до места, и она едва подавляла желание крикнуть ямщику, чтобы подстегнул лошадей, то, напротив, душу охватывал ужас и почти непреодолимое стремление вернуться в институт.

Слез не было. Возможно, оттого, что Тася никак не могла по-настоящему осознать и принять новость. Она нервно теребила носовой платок и беспрестанно переводила взгляд с пейзажей, проплывавших за окном, на сидевшую напротив худую высокую мадемуазель Дюбуа. Последняя, к счастью, молчала, только сочувственно посматривала на свою подопечную. Когда же Тася слегка подпрыгнула на сиденье, в очередной раз охваченная желанием ехать побыстрее, мадемуазель Дюбуа вдруг быстро наклонилась и мягко сжала ее ладонь. От этого простого жеста почему-то сразу стало спокойнее – Тася благодарно улыбнулась и откинулась на спинку.

Родовое имение Солоповых за те годы, что Тася провела в институте, стало еще запущеннее, чем она запомнила. Господский дом – когда-то красивое строение с колоннами в классическом стиле – теперь производил жалкое впечатление. Краска облезла обширными пятнами, а там, где еще держалась, потускнела настолько, что невозможно понять, какого она была цвета. Камень обкрошился и пестрел выщерблинами, словно ранами. Парк одичал и стал напоминать небольшой лес, и уже не разглядеть, где проходили когда-то аллеи, обсаженные цветами и посыпанные белым песком.

Тасе вдруг стало страшно заходить в дом. Она замерла напротив родного особняка, не в силах сделать ни шагу. Снег всё шел, покрывая голову белой шапкой, тая на щеках и стекая по лицу, точно слезы, но она даже не замечала этого. Несколько минут, долгих, словно вечность, Тася боролась с желанием броситься бежать неважно куда, лишь бы прочь отсюда. Она растеряно оглянулась на мадемуазель Дюбуа и, встретив ее понимающий взгляд, взяла себя в руки и шагнула к дому.

Внутри царило то же запустение, что и снаружи. Холодные, давно не отапливаемые комнаты, мебель, покрытая белыми чехлами, пыль и сумрак. Только спальня бабушки на втором этаже хранила еще тепло человеческого жилья. Прасковья – горничная Марьи Андреевны, прожившая рядом с ней всю жизнь, и единственная оставшаяся в доме прислуга – встретила Тасю у дверей и сразу запричитала:

– Барышня! Сердешная! Горе-то какое!

Тася вздрогнула, губы ее скривились, и в следующее мгновение она уже рыдала в объятиях Прасковьи. Видела бы это Maman – немедленно устроила бы выговор. Но мадемуазель Дюбуа ничего не сказала: молча ждала, пока ее воспитанница и старая служанка успокоятся. За что Тася была ей глубоко благодарна.

Марья Андреевна лежала в гробу в окружении зажженных свечей и казалась спящей, разве что слишком бледная. Тасе отчаянно захотелось закричать: «Бабушка!» – подбежать к ней, потрясти за плечо, разбудить. Но она только изо всех сил вцепилась пальцами в юбку и закусила губу. Окружающая обстановка покачнулась, в глазах поплыло, и Тася вдруг обнаружила себя в кресле: над ней обеспокоенно склонилась мадемуазель Дюбуа, державшая в руке флакончик с резким запахом, рядом суетилась Прасковья.

Отпевание назначили на следующее утро, и всю ночь Тася не сомкнула глаз: в опустевшем доме было страшно и холодно; холодно не телу – душе.

Все события этого дня Тася воспринимала, будто во сне: церковь, пахнущую ладаном и воском, слова заупокойных молитв, какие-то люди вокруг, длинная дорога до кладбища. И только когда застучала земля по крышке гроба, она очнулась и снова заплакала, только на этот раз беззвучно и безнадежно.

Тася надеялась, что они с мадемуазель Дюбуа сразу же вернутся в институт, но пришлось еще присутствовать при чтении завещания и официально вступить в права наследства. Лысый плюгавенький чиновник нудно гнусаво читал:

– …завещаю всё свое движимое и недвижимое имущество моей внучке Преображенской Наталье Кирилловне…

Тася перестала слушать уже со второго слова: то, что бабушка всё, что у нее оставалось, передаст ей, она и не сомневалась, а в остальном всё равно не разбиралась. Вместо этого она думала, как поступить с имением. Возвращаться в опустевший дом совсем не хотелось, да и теперь, когда больше не было бабушки, Тася предпочитала остаться пепиньеркой в институте. Так не лучше ли дом сразу продать?

Мадемуазель Дюбуа, с которой Тася посоветовалась, одобрила это решение и обещала поговорить с Maman, чтобы та взяла на себя юридическую сторону дела.

Со слезами Тася простилась с Прасковьей, которой теперь придется искать другое место. Как ни жаль было старую преданную служанку, но ни взять ее с собой в институт, ни платить ей Тася не имела возможности. Та жалобно причитала, расставаясь со своей дитяткой, которую нянчила с колыбели, но скорее для порядка: она прекрасно понимала, что иного выхода у них не было.

Оказавшись, наконец, в карете, Тася в изнеможении откинулась на спинку сиденья и, измученная переживаниями, через пару минут заснула.

***

Одноклассницы встретили Тасю сочувственными взглядами – все уже знали. Девочки они были озорные, любившие понасмешничать, особенно над учителями, но в большинстве своем добрые. Однако подойти, что-то сказать, попытаться утешить ни одна не решилась. Они просто не знали, что делать, ведь до сих пор с подобными ситуациями им сталкиваться не приходилось. Шестнадцати-семнадцатилетние девочки никогда еще не видели ни смерти, ни серьезного горя. Сама же Тася весь остаток дня провела, лежа на кровати, пытаясь принять случившееся. Она никогда не была особенно набожна. Скорее по привычке, усвоенной с детства, ходила в церковь, раз в год причащалась вместе со всеми. О духовных вопросах она прежде не задумывалась – просто следовала обычаю: так делали все, ну и она – как все. Сейчас же Тася мучительно спрашивала себя, почему ей выпала такая безрадостная жизнь, за что Бог наказывает ее.

Вечером, когда все легли спать, Тася тихонько окликнула свою соседку, одну из немногих, с кем она общалась почти дружески:

– Бергман, приходи ко мне в гости?

«Прийти в гости» означало перебраться на кровать приглашавшей. Хозяйка лежала под одеялом, а гостья, в одной ночной рубашке и полупрозрачной юбке, садилась поверх него, поджав под себя ноги. В гости приглашали для конфиденциальных разговоров, и это считалось выражением высочайшего доверия.

Лиза Бергман, хрупкая с виду девочка, обладавшая стальной волей, глянула на Тасю большими темными глазами и, кивнув, перебралась к ней. Некоторое время они молчали. Дортуар был погружен в темноту. Только высокая ночная лампа под темным зеленым колпаком тускло освещала тридцать серых байковых одеял с голубыми полосами. Кровати, поставленные в два ряда изголовьями одна к другой, чередовались ночными шкапиками. В ногах у каждой стоял табурет и на нем лежали аккуратно сложенные принадлежности дневного туалета. Уютную тишину нарушало сонное дыхание одноклассниц, да едва слышные перешептывания.

– Лиза, душка, – нерешительно произнесла Тася, – я вот всё думаю: за что Бог меня наказывает? Как будто мне мало было, что я сиротой росла.

Бергман пренебрежительно фыркнула:

– Ты как маленькая, Преображенская! Давно пора перестать верить в эти сказки. Нет никакого Бога.

– Как нет?! Что ты говоришь?

– Ну, точно – дитё, – Лиза одарила ее сострадательным взглядом. – Пора взрослеть, Тасенька! И понять, что наша судьба – в наших руках. Сейчас знаешь, какие идеи в народе ходят?

– Какие? – Тася завороженно слушала подругу: с одной стороны, она не могла еще полностью согласиться с ее словами; но с другой – та говорила так страстно и убежденно, что это невольно увлекало.

– Хватит ждать милости с небес! Мы сами можем построить идеальное общество, где все будут счастливы. Мой брат Миша состоит в одном кружке, который как раз подготавливает это великое событие. Я, как закончу институт, тоже пойду к ним.

Лиза сделала короткую паузу, после чего схватила Тасю за руку и, наклонившись к ней, горячо зашептала:

– Хочешь – пойдем со мной?

Фанатичный огонь, горевший в ее глазах, немного пугал – Тася поежилась и протянула:

– Не знаю. Я, вообще-то, собиралась пепиньеркой остаться…

В глазах Лизы сверкнуло презрение.

– Пепиньеркой! – передразнила она. – Охота тебе хоронить себя в этом болоте!

Тася опустила глаза и промолчала: Лизе хорошо говорить – у нее есть семья, которая всегда поддержит. А у Таси никого не осталось. Снова навернулись слезы, но она мужественно запретила себе плакать, часто заморгав, чтобы прогнать их. Затянувшееся молчание прервала Лиза, правильно его поняв:

– Ну, как знаешь. Но если передумаешь – скажи. Я всегда тебе рада.

С этими словами она спрыгнула с кровати и вернулась к себе. А Тася долго еще лежала без сна, глядя в потолок и думая, думая, думая… Ей всё больше казалось, что Лиза права, но ее путь пугал нежную, деликатную Тасю. Все-таки институт – привычен и надежен, а новое общество пусть создают другие. Более смелые.

***

В воскресенье вставали позже, и Тася все-таки смогла выспаться, несмотря на долго не дававшие уснуть невеселые размышления. Тем не менее она проснулась с тяжелой головой, когда почти все уже умылись. В дортуаре стоял гвалт, девочки бегали в умывальню и обратно, болтали, то и дело можно было услышать:

– Mesdames, перетяните меня.

В воскресенье все старались выглядеть особенно красиво. Форменные платья не оставляли возможности нарядиться, и институтки компенсировали это надевая корсеты и перетягиваясь «в рюмочку». Тася не стала затягиваться – настроение было унылое, и ничего не хотелось. Она умылась ледяной водой, слегка дрожа от утреннего холода – в дортуаре никогда сильно не топили. Рядом с ней Вера затягивала пухлую Настю, пыхтя от усердия.

– Выдохни, – сквозь зубы попросила она.

– Больше не могу, – простонала та.

Вера из последних сил потянула ленты передника и, смочив их водой, чтобы затяжка не разошлась, завязала узел и потом сразу – бант. Облегченно вздохнув, она вытерла лоб.

– Уж извини, душка, как смогла – затянула.

Тася невольно фыркнула – перетянутая Настя выглядела ужасно забавно – и побежала одеваться. Незаметно для нее самой настроение улучшилось.

Когда мадемуазель Дюбуа повела их в класс, Тася встала в пару с Лизой. К вчерашнему разговору они больше не возвращались, и всё же в Лизе чувствовалось расположение больше обычного – она даже взяла Тасю за руку, что считалось выражением особой дружбы.

На доске уже красовались имена лучших учениц, и началась выдача шнурков. Тася, как обычно, получила синий – знак особо отличившихся. Две самые большие хулиганки их класса – Вера Меняева и Шурочка Новосельская – остались вовсе без шнурков. Правда, ни та, ни другая не выказали ни малейшего огорчения по этому поводу.

В институтской церкви девочки чинно стали рядами, благоговейно вслушиваясь в песнопения. К Тасе вновь вернулись мучавшие ее вопросы: почему? за что? Но красота службы постепенно заставила увлечься, и тоска растворилась.

После завтрака начался прием родных. Девочки собрались в классе в ожидании, когда дежурная воспитанница вызовет их в приемную. Все годы, проведенные в институте, Тася с замиранием сердца ждала воскресенья и возможности увидеться с бабушкой. И чем реже происходили свидания, тем больше счастья они приносили. Но сегодня впервые она не высматривала, затаив дыхание, появления дежурной, не надеялась, что та крикнет:

– Преображенская – в приемную!

Ей больше некого ждать. Никто никогда к ней не придет. Тася сидела за задней партой, подальше от возбужденно галдящих одноклассниц, стараясь не обращать внимания на их веселое воодушевление. Она бездумно выводила карандашом в тетради фантастические цветы, невольно вспоминая свою последнюю встречу с бабушкой.

Задним числом Тася осознала, что уже тогда та выглядела слабой и больной. Но в радости долгожданной встречи она этого не заметила. Бабушка мало говорила, больше слушая ее болтовню об институтской жизни и уроках, и только ласково гладила по макушке, когда Тася прижималась к ее груди, стараясь надолго сохранить память об этом чувстве родного человека.

Класс опустел – все ушли в приемную, – и, оставшись в одиночестве, Тася тихо заплакала. Она низко склонила голову над тетрадью, чтобы мадемуазель Дюбуа, остававшаяся в классе присматривать за теми, к кому никто не пришел, не заметила ее слез. Тася терпеть не могла, когда кто-то видел, как она плачет. И даже в первые дни в институте, когда с непривычки невыносимо тосковала по дому, рыдала только ночью в подушку, когда все спали. Впрочем, мадемуазель Дюбуа не смотрела на нее, увлекшись чтением, и Тася могла свободно выплакать свое горе. Главное, не всхлипывать.

К тому времени, как начали возвращаться девочки – счастливые, раскрасневшиеся, шумные, – ее глаза уже были совершенно сухи, а лицо спокойно.

На обеде Тася единственная из класса начала сразу есть. Остальные ждали раздачи гостинцев. Считалось позором прикасаться к казенной еде, если приходили родные и принесли гостинцы. Так что, пока Тася ела суп, ее подруги с нетерпением поглядывали на двери, ожидая появления швейцара с корзинами.

И вот двери столовой открылись, и четыре солдата внесли две громадные корзины. Одну поставили к столам младшего отделения, другую – к столам старшего. Дежурные тотчас подошли помогать раздавать гостинцы. Тася грустно наблюдала за тем, как девочки разворачивали коробки и пакеты, перебирали сладости, обменивались с соседками. Фроловская со снисходительной величественностью раздавала дорогие конфеты своим почитательницам. Не то чтобы Тасе так уж хотелось полакомиться (хотя хотелось), больше удручала сама мысль, что отныне некому приносить ей подарки.

Доев суп, она отодвинула тарелку, изо всех сил стараясь не смотреть слишком пристально на подруг, чтобы кто-нибудь не подумал, будто она завидует или – еще хуже – выпрашивает подачки. И поэтому сосредоточенно уставилась в окно.

– Тася, – Лиза легонько подергала ее за пелерину, привлекая внимание, – хочешь леденцов?

Она удивленно повернулась к протягивавшей ей бонбоньерку и сочувственно улыбавшейся Лизе. Душу охватила горячая благодарность.

– Спасибо, – тихо произнесла Тася, принимая подношение.

Лиза кивнула, и они принялись по очереди выбирать леденцы, делясь впечатлениями о том, какие вкуснее. Подавленное настроение исчезло, и вскоре Тася беззаботно смеялась, болтая с подругой.

***

Незаметно подошел к концу Великий Пост. Тася успокоилась, вновь погрузилась в повседневную институтскую жизнь. Остались лишь печаль и тоска по бабушке. Впрочем, не слишком сильная – за семь лет Тася привыкла жить вдали от нее.

Пережитое горе странным образом поспособствовало сближению с одноклассницами: за последний месяц Тася подружилась с ними больше, чем за все предыдущие годы. И только надменная Фроловская – «княжна», как ее прозвали в институте – и ее ближайшее окружение держались в стороне, глядя свысока с легким презрением.

Старший класс говел с особенным благоговением, почти все дали какой-нибудь обет и строго исполняли его. Одна только Лиза Бергман относилась к происходящему со снисходительным пренебрежением. Тасю порой пугали ее убеждения, но в то же время восхищала твердость в их отстаивании. Сама она говела вместе со всеми и даже исполняла обет каждое утро ходить до завтрака к церкви и класть десять поклонов.

На седьмой неделе поста выпускные увлеченно изготавливали «христоносные мячики». Этими мячиками они потом христосовались с обожательницами из младших классов. Яйца девочки не красили – всякая «пачкотня» была им строго запрещена. Мячики же были делом сложным, но увлекательным. Прежде всего следовало достать хорошо вычищенное и высушенное гусиное горло. Доставали его через горничных, и оно обходилось в немалую сумму – порой до рубля. Тася огорчилась было, что придется ей обойтись без подарка в этом году: денег на покупку горла не было – всё, вырученное от продажи имения, хранилось у Maman до выпуска. Но с ней неожиданно поделилась Вера со словами:

– Мне лишнее принесли. Хочешь – возьми себе. А ты мне за это сделаешь рисунок.

С трудом веря своей удаче, Тася согласно закивала. Она бы в любом случае помогла с рисунком – ей они удавались лучше всех в классе, и подруги часто просили ее помочь.

Весь вечер Тася провела за работой. Насыпав в гусиное горло горох, обмотала его грубыми нитками, а затем мягкой бумагой, пока он не приобрел безукоризненно круглую форму. После чего настало самое сложное: воткнув по экватору и меридиану мячика булавки, Тася принялась за рисунок – натягивание на них цветного шелка. Себе она сделала золотые звезды по фиолетовому фону, а Вере – красные буквы «ХВ» с одной стороны мячика и желтого цыпленка – с другой.

Вера, увидев ее творение, аж запрыгала от счастья.

– Спасибо тебе, душка, – пылко благодарила она, обнимая Тасю, – такую красоту мне сделала!

В Пасхальную ночь старшим дозволялось не ложиться. Вернувшись от вечернего чая, девочки сидели группами, расхаживали по коридору, и кто-нибудь беспрестанно бегал вниз по парадной лестнице и приносил известия о том, который час и пришел ли в церковь батюшка.

Они попросили друг у друга прощения, переоделись в праздничные платья: с тонкими передниками, пелеринами и рукавами, – тщательно причесали волосы и с нетерпением ждали благовеста к заутрене.

И вот раздался строгий голос мадемуазель Дюбуа:

– Rengez-vous, rengez-vous, Mesdemoiselles – à l’église^[8].

Тася вскочила с табуретки у окна и поспешно встала в пару с Лизой –  несмотря на разногласие во взглядах, в последнее время они стали близкими подругами и всегда ходили в паре.

Вскоре весь институт стоял в церкви, заполняя ее до предела. Но, несмотря на массу обычно шумных и шаловливых девочек в возрасте от девяти до семнадцати лет, в церкви царила абсолютная тишина и благоговение. Тася внимательно вслушивалась в Пасхальные напевы, и на душе становилось светлее. В этот миг она забыла все свои сомнения и печали.

Из церкви, уже не соблюдая пар, они побежали в столовую, христосуясь со всеми встречными. Там их ожидал чай, казенный кулич, пасха и яйца. А в дортуаре уже стояли принесенные накануне гостинцы от родных. Из дома на Пасху присылали по целой корзине провизии: кулич, пасха, яйца, фрукты, конфеты. Всё это по институтскому обычаю разделялось на весь класс, чтобы разговеться с друзьями.

Пролетели праздничные Пасхальные дни. Началась усиленная подготовка к выпускным экзаменам. Собственно, подготовка шла весь год – старший класс тренировали как скаковых лошадей. И всё ради того, чтобы произвести хорошее впечатление на высокую комиссию. Реальные знания девочек никого не волновали. Тася, как одна из первых учениц, попала в отборную группу, которую будут спрашивать больше всего, поэтому на них ложилась особая ответственность. С остальными, годящимися для определенных вопросов, занимались постольку-поскольку. Наконец, двух отъявленных двоечниц не замечали вовсе – их фамилии каким-то чудом даже не попали в экзаменационные списки.

Тася учила с утра до вечера – даже по ночам ей снились войны, грамматические формулы и географические карты. Она побледнела и осунулась. Но с другой стороны, интенсивная учеба занимала всё время и позволяла не думать больше ни о чем. Ни о бабушке, по которой она по-прежнему скучала, ни о том, что будет через несколько месяцев по окончании института, ни о предложении Лизы Бергман, в глубине души волновавшем ее. Реальная жизнь, расстилавшаяся перед Тасей, казалась тонущей в тумане и потемках.

Одновременно с подготовкой к экзаменам спешно шились наряды для выпускного бала. Швейцарская постоянно была полна маменек, портних и модисток. По лестницам носили узлы и картонки. Девочки на переменах собирались гурьбой и рассматривали модные картинки, выбирали материи из кучи нанесенных им образчиков. По стенам в дортуаре на наскоро вбитых гвоздях появились пышные белые юбки с оборками и кружевами. Но главный восторг вызывали цветные чулки. Тася не участвовала в общей суматохе. Ей, как будущей пепиньерке, первую пару нарядов шил институт, и она не задумывалась о фасонах и материях. Всё равно это никак не повлияет на конечный результат. К тому же выпускные платья у всех были одинаковые – белые кисейные или тюлевые, воздушные, с одинаковыми широкими голубыми кушаками. Так чего зря тратить время? Одноклассницы пару раз пытались втянуть ее в обсуждение, но, не добившись успеха, отстали.

И вот наступил день экзамена. Тася так нервничала, что ночью почти не спала. Однако утром встала раньше всех, на удивление свежей и бодрой. Как только раздался звонок, девочки, не строясь в пары и не обращая внимания на редкие окрики мадемуазель Дюбуа, гурьбой понеслись на парадную лестницу, где каждая заняла давно известное ей место. Все волновались. Тася в уме повторяла ответы на три традиционных вопроса по-французски и по-немецки: Который вам год? В каком вы классе? Кто ваш отец?

На площадке у самых дверей в швейцарскую стояли инспектор, классная дама и учителя. Швейцар Матвей в парадной красной ливрее с орлами, в треугольной шляпе, с большой булавой стоял в открытых дверях.

Карета подъезжала за каретой, выходили ордена, ленты, выплывали шлейфы и перья, и всё это направлялось в приемную к Maman. Девочки наблюдали за приезжающими гостями через окна. Тася, замерев от восторга, разглядывала пышные наряды, важных дам и господ. Этот высший свет был ей чужд, но манил своим далеким блеском.

Швейцар стукнул три раза булавой, всё всколыхнулось, зашумело и сразу замерло, оцепенело. Затаив дыхание, Тася вместе с подругами ждала появления гостей. Дверь в комнату Maman открылась, и появилась она сама – в шуршащем синем шелковом платье, белой кружевной мантилье и воздушном тюлевом чепце с белыми лентами. Высокие посетители поднялись на первую площадку и двинулись к лестнице. Ряды подобранных по росту девочек приседали – низко, плавно, с гармоничным жужжанием:

– Nous avons l’honneur de vous saluer^[9].

За гостями шли инспектор и учителя, а вслед за ними двинулись и девочки. В зале Тася с любопытством огляделась: всё здесь было сегодня не так как обычно. Мягкий красный ковер тянулся по широкому проходу от самой двери. Направо и налево крыльями шли по семь рядов красных бархатных кресел. Перед первым рядом – столик с программами и тисненными золотом билетами. Лицом к креслам, такими же двумя крылами с проходом посередине стояли стулья для экзаменующихся девочек, а глубже – скамейки для разных лиц, которым дозволялось присутствовать при публичном экзамене. Натертый как зеркало паркет, большие портреты в золоченых рамах, столы вдоль боковых стен, убранные розовым коленкором, с разложенными на них работами и картинами кисти институток.

Двери закрылись. Хор пропел гимн, затем молитву, и все сели. Тася глубоко вздохнула и сжала ладони в кулаки, пытаясь успокоиться. Всё будет хорошо, она прекрасно знает все билеты. Главное, не нервничать.

– Преображенская, – прозвучала ее фамилия, и Тася, сжав губы, пошла к столу.

Самый нелюбимый ее предмет. «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его», – мысленно произнесла Тася и, едва сдерживая дрожь в руках, подошла, глубоко присела, взяла билет и перевернула его. «Смутное время». Тася перевела дыхание, постаравшись сделать это незаметно, отошла на три шага и снова присела. Этот вопрос она знала неплохо и бойко начала отвечать. Члены комиссии одобрительно кивали и даже улыбались.

– Чудесно, – похвалил седой генерал, когда она закончила. – Прекрасные знания.

Тася воспрянула духом. Нервозность отступила, и остальные предметы она отвечала уже спокойнее. По каждому предмету вызывали по пять девочек – лучших в данной науке.

Когда экзамен завершился, посетители вышли в соседний класс, где им приготовили роскошный завтрак. Девочкам же принесли на подносах бульон в кружках и пирожки с говядиной. Проголодавшаяся от волнения Тася как никогда с аппетитом проглотила еду.

Полчаса спустя все снова заняли свои места. Теперь выпускницы демонстрировали высокой комиссии свои творческие достижения. Играли на шести роялях, пели, декламировали, преподносили свое рукоделье и показывали свои картины. Впрочем, большинство картин написал учитель, за исключением работ трех учениц, которые действительно умели рисовать.

А потом началась торжественная часть: раздавали медали, похвальные листы и аттестаты. Тася, едва веря глазам, получила из рук важного генерала золотую медаль. Светясь от счастья, она отошла, уступая место другим девочкам, и уже не слышала ничего, не в силах оторвать взгляда от своей награды. Пока у нее не шее не повисла Вера:

– Поздравляю, Тасенька!

Тася обняла ее в ответ, тронутая этим выражением сочувствия. Сама Вера едва-едва набрала пропускной балл, но ее это нисколько не волновало.

– Мы с тобой молодцы! – довольно произнесла подошедшая Лиза – обладательница серебряной медали.

Тася радостно закивала, и они в свою очередь обнялись.

Когда высокие гости уехали – девочки бегом врассыпную провожали их до швейцарской, – начался торжественный обед, накрытый для выпускных в нижних приемных, в отделении Maman. Войдя в комнату, Тася вздохнула от восхищения. На столах стояли вина и фрукты, прислуживали лакеи. В ближайшей комнате играл оркестр военных музыкантов. Вместе с выпускницами обедали учителя и пепиньерки. Все садились, кто где хотел. Дисциплины не было никакой: девочки беспрестанно вскакивали из-за стола и передавали доверху нагруженные кушаньями тарелки второклассницам, стоявшим в коридорах.

Тася со смешанным чувством радости и грусти тоже выносила младшим товаркам угощения, вспоминая, как в прошлом году точно так же стояла в коридоре, провожая старших. Вот теперь и она выпускница. Закончилась учеба, начиналась взрослая жизнь. Правда, вряд ли ее жизнь сильно изменится, разве что будет больше свободы. Но, с другой стороны, и обязанностей прибавится.

В ту ночь в дортуаре не спал никто. Девочки сидели на кроватях группами и попарно. Над городом стояла первая белая ночь. Обсуждали, кто куда пойдет после института.

– Так ты не передумала, Тася? – тихо спросила Лиза.

Она покачала головой:

– Это лучший шанс для меня.

Лиза пожала плечами, всем своим видом показывая неодобрение к подобному роду занятий.

– Если все-таки передумаешь, найди меня.

Тася кивнула, сжав ее ладони:

– Мне будет не хватать тебя, душка.

В темных глазах всегда сдержанной Лизы вдруг сверкнули слезы, и она, порывисто обняв Тасю, прошептала:

– Мне тебя тоже.

Мало-помалу усталость взяла свое – девочки разошлись по кроватям, и дортуар погрузился в тишину.

***

На следующее утро с девяти часов дортуар заполнился маменьками, родственницами, портнихами, горничными. Все суетились, толкались. Девочки преобразились: в высоких прическах, в белых пышных платьях с голубыми поясами они казались выше, стройнее.

В десять началась обедня. Выпускные стояли впереди всех, а за ними – родственники. После молебна пожилой отец Викентий произнес речь:

– Белый цвет есть символ невинности. Институт выпускает вас из своих стен невинными душой и телом. Да почиет на вас благословение Божие, и да не сотрет с вас жизнь невинности, наложенной на вас институтом.

Тася плакала, как и многие другие девочки. Всем было жаль расставаться с институтом, где они провели семь лет, который стал им домом; со своими подругами, ставшими сестрами.

После обедни все собрались в актовой зале. Теперь уже Maman произнесла речь, в которой коснулась наступающих для выпускниц новых обязанностей добрых семьянинок и полезных тружениц. Едва она закончила, как девочки окружили ее, целуя руки, лепеча слова любви и признательности.

Когда закончилась официальная часть, начались сердечные прощания с классными дамами и любимыми учителями, просьбы о фотографиях.

Остававшаяся в институте Тася прощалась только с товарками. И хотя они никогда не были особенно близки, все-таки с этими девочками она прожила бок о бок семь лет, и расставаться с ними было грустно. Ей казалось, она будет скучать даже по надменной Фроловской. Что уж говорить о Лизе, с которой они в последнее время стали настоящими подругами.

– Лиза, душка, напиши мне свой адрес, – чуть не плача, попросила Тася. – Обещай, что не забудешь.

Лиза, сама едва сдерживая слезы, записала ей адрес в книжечку.

– И ты не забывай – пиши.

Тася закивала, быстро моргая. Тут обе не выдержали и, разрыдавшись, крепко обнялись.

Но вот закончились последние объятия и поцелуи. Девочки в воздушных белых платьях в сопровождении родственников направились в швейцарскую. Швейцар, весь блестевший своей парадной формой, с эполетами на плечах и алебардой в руках, широко распахивал двери. Карета за каретой подъезжали к крыльцу, и девочки разъезжались по домам. Тася грустно наблюдала за подругами, в душах которых предвкушение новой интересной жизни уже пересилило печаль прощания с институтом.

Последние выпускные уехали, и институт сразу точно притих. Тася вытерла платком уже не сдерживаемые слезы и повернулась, чтобы пойти в дортуар – собрать вещи. Теперь у нее будет отдельная комната, как полагается пепиньерке.

Глава 2

С наступлением лета начались ежегодные перестановки. В сад, в крытые галереи, перенесли парты, а в классах на втором этаже разместили тюфяки, и девочки спали на полу: многие – особенно из старших – оставались на каникулы в институте. Кровати же в это время красили и чинили. Когда ремонт дошел до первого этажа, спать перешли наверх. А когда парты вернулись на свои места, в галереях устроили столовую. Родных теперь принимали в саду.

Лето проходило размеренно и монотонно. Первую половину дня Тася посвящала подготовке к деятельности пепиньерки: под руководством классных дам и самой Maman входила в тонкости своих обязанностей. После же обеда она проводила время в саду за чтением или вышиванием, одновременно присматривая за воспитанницами.

Младшие играли в разбойников, используя для этого группы кустов, окаймлявшие большие лужайки, и обсаженную старыми ивами заднюю аллею, которая всегда была темна и прохладна. Популярностью пользовались и гимнастические игры. Особенно «гигантские шаги»^[10], стоявшие на передней площадке, усыпанной светлым песком: девочкам нравилось вертеться вокруг них, будто взлетая. Старшие же вели себя чинно, как настоящие дамы, гуляли парами по аллеям или уединялись в большой круглой беседке в центре сада, налево и направо от которой шли куртины^[11] немудреных цветов.

Слушая веселый смех и крики, Тася немного завидовала воспитанницам: ей теперь по статусу не положены подобные развлечения. А так хотелось присоединиться! Вздохнув, она опустила взгляд в книгу, слегка щурясь от яркого солнца. Но уже через пару минут снова отвлеклась.

В саду защебетала какая-то птичка, и вокруг нее тут же собралась толпа девочек, слушавших ее с замиранием сердца. Тася улыбнулась – не так давно она точно так же бегала слушать пташек и искала с одноклассницами птичьи гнезда.

Немного поодаль девочки кормили бездомных кошек, которые во множестве собирались в институтском саду. Воспитанницы брали над ними шефство и приносили своим кошкам говядину от обеда, покупали молоко.

– Тася, сколько от Петербурга до Сергиевой Приморской пустыни? – раздался рядом звонкий голос, и Тася с улыбкой посмотрела на подошедшую к ней Надю из пятого класса – озорную, но добрую девочку с тугими темными косами.

– Что за фамильярность! – возмутилась проходившая мимо фрау Штюц. – Она теперь для вас Наталья Кирилловна!

– Простите, мадемуазель, – смутилась Надя, опустив глаза.

Фрау Штюц неодобрительно покачала головой, выразительно посмотрела на Тасю, как бы говоря: «Будь с ними построже», – и пошла дальше.

– Девятнадцать верст, – Тася доброжелательно улыбнулась, и Надя подняла взгляд, улыбнувшись в ответ, тут же расцветая.

Ну, как можно с ними быть строгой? Она прекрасно понимала, как несчастные девочки тоскуют по семье, как жаждут ласки. Разве можно их лишить хотя бы малого утешения?

– Спасибо! – радостно поблагодарила Надя и умчалась к подругам.

Они собрались небольшой стайкой и чинным шагом пошли по аллее вокруг сада. Это был один из институтских обычаев – ходить на богомолье. Приняв круг сада за полвесты и узнав расстояние до какого-нибудь монастыря, девочки отправлялись в путь. Дорогой велись исключительно благочестивые разговоры, привал делался лишь через пять верст, а доходя до места, вставали на колени и молились.

Тася с умилением понаблюдала за богомолками и снова погрузилась в чтение.

***

В конце июля по институту пронеслась тревожная весть: Германия объявила России войну. Сообщение слегка обеспокоило Тасю, но особого значения она ему не придала. Может, еще ничего страшного не случится и всё быстро закончится. Пока, во всяком случае, Петербург продолжал жить обычной жизнью, а Тася занималась своими новыми обязанностями.

Осенью институт вновь наполнился веселыми, шумными, отдохнувшими за лето девочками. Набрались новые маленькие кофульки^[12], которые ходили с красными носами и заплаканными лицами и просились домой.

По случаю начала занятий служили молебен, после которого все собрались в большой зале. Многочисленные речи сводились к тому, что надо хорошо себя вести и учиться. Старшие не особенно и слушали, больше тихонько переговариваясь, делясь новостями после каникул. А маленькие стояли, затаив дыхание – испуганные, растерянные. Тася с состраданием наблюдала за ними: сразу вспоминался собственный ужас, когда она впервые попала в институт. После торжественной части девочки, приседая, поблагодарили начальство и разошлись по классам, весело болтая и смеясь.

Кофульки заозирались, пытаясь понять, что им теперь делать и куда идти. Тася вместе с другими пепиньерками подозвала их к себе. Каждая выбирала себе по три-четыре воспитанницы. Их обязанностью было помочь девочкам освоиться в институте, проверять уроки, следить за поведением – словом, всячески опекать. Пепиньерки, заблаговременно ознакомленные со списками, уже знали, как кого зовут и даже соперничали между собой, выбирая подопечных из лучших семей.

Тася не стала ввязывать в споры с товарками – просто взяла трех оставшихся девочек. Таню Варламову – смуглую, подвижную вертушку, уже успевшую где-то испачкать пелеринку; тихую, с большими серыми глазами, полными слез, и двумя тонкими русыми косичками Сашу Давыдову; и с виду невозмутимую полненькую Катю Заранскую. Собравшись возле Таси, точно цыплята вокруг наседки, они смотрели на нее с надеждой и доверием, от которых потеплело на сердце. Никто прежде не смотрел на нее с таким безграничным доверием. И она твердо решила всеми силами заботиться о своих подопечных.

Тася  постаралась внушить им, чтобы старательно учились – что это необходимо не только родителям, но и им самим, – и проводила девочек в дортуар, по пути рассказав основные институтские правила:

– В дортуаре днем оставаться нельзя. Всё свободное время проводите в классе под присмотром классной дамы. В столовую, в церковь, вечером в дортуар и утром из дортуара ходите только в сопровождении классной дамы. После уроков я приду помочь вам готовить домашнее задание. Если возникнут какие-то проблемы обращайтесь ко мне или к классной даме.

– А у нас строгая классная дама? – бойко спросила Таня.

Тася помолчала, вспоминая, кого поставили к седьмушкам, и покачала головой:

– Нет. Фрау Сильберг – добрая. Но вы не вздумайте ее снисходительностью пользоваться. Иначе я буду вас наказывать.

Девочки дружно покивали и с улыбками хором заявили:

– Мы всё поняли, мадемуазель!

Тася потрепала их по макушкам. Кажется, у них обещают сложиться хорошие отношения. Девочки повеселели, из глаз исчезли слезы, они уже с любопытством осматривали помещение, которое станет им домом на семь лет. Тася поздравила себя с маленькой победой.

Вечером она пришла вместе с фрау Сильберг проведать подопечных. Электрическая лампочка под голубым колпачком в виде груши слабо мерцала, едва озаряя своим мертвенным светом ближайшие кровати и оставляя во мраке дальние углы. Тишину нарушало только мерное дыхание спящих девочек. Долгий суматошный день закончился, теперь можно было отдохнуть и морально подготовиться к начинающимся учебным будням.

***

Первую половину дня, когда шли уроки, Тася была свободна и вольна заниматься своими делами. Обычно она посвящала это время чтению или изредка выходила напрогулку. Воспитанниц крайне редко выпускали из института, и, проведя в Петербурге – или, как его теперь стали называть, Петрограде – семь лет, Тася почти не видела города. Так что сейчас она нагоняла упущенное, знакомясь со столицей, которая быстро очаровала ее своей красотой. Особенно она любила пройти по Знаменской улице, на которой располагался институт, до Воскресенской набережной и погулять по берегу Невы.

Приходилось, правда, идти осторожно: известковые плиты на тротуарах были в выбоинах и трещинах, в которые то и дело норовил попасть каблук.

Повсюду между тротуаром и мостовой стояли округлые чугунные тумбы. А перед богатыми особняками стояли еще и каменные – в виде львиных голов – соединенные цепью.

Увы, красоту столичной архитектуры портили многочисленные вывески. Прямо в глазах рябило от них. Особенно отличались вывески над магазинами – чем богаче магазин, тем больше и ярче вывеска. Чего здесь только не было! Роги изобилия, из которых сыпалась разнообразная сдоба. Головы быков или баранов с золотыми рогами. Окорока, сосиски, сыры. Смотря чем торговал тот или иной магазин. А брандмауэры домов занимала разнообразная реклама. В первую свою прогулку Тася из любопытства читала всё, что попадалось на глаза, но потом перестала обращать внимание.

Да и уличный шум после вековой тишины института несколько дезориентировал. Мимо проезжали трамваи, реже конки и омнибусы, пролетали лихачи, порой встречались кареты или сани. Всё это сопровождалось грохотом по булыжной мостовой, окриками извозчиков и кучеров.

И только на набережной можно было немного отдохнуть от кричащей пестроты и шума. Широкий водный простор убаюкивал своей спокойной величественной гладью.

Иногда Тася заходила в Летний сад – побродить по аллеям и полюбоваться на скульптуры. Именно там она любила читать письма от Лизы Бергман, уйдя вглубь – подальше от многочисленных нянек с детьми. Подруга сдержала слово и, хотя редко, но писала. О том кружке, в который она звала Тасю, Лиза ничего не рассказывала – возможно, не могла. Ведь наверняка кружок был нелегальным. Зато делилась новостями из дома, гордостью за старшего брата Мишу и много с нежностью писала о младшем – Илюше. Тася в ответ рассказывала о своих буднях, воспитанницах и отношениях с товарками, которые пока складывались ровные и спокойные. К новой жизни она быстро привыкла. Обязанности не казались тяжелыми. Ее подопечные, хотя иногда и шалили, как все дети, в основном слушались ее и учились прилежно.

С наступлением октября Тася стала меньше гулять – с Невы дул ледяной пронизывающий ветер, пробиравший до костей. Выходить на улицу не хотелось, и она всё свободное время проводила в своей комнате, свернувшись в кресле с книгой в руках.

Раз в неделю Maman приглашала ее к себе и ласково осведомлялась о том, как она справляется, хорошо ли ведут себя девочки. Тася неизменно отвечала, что всё прекрасно, даже если они вели себя не совсем примерно. Она еще помнила себя в их возрасте и не хотела выдавать их шалости. В конце концов, они всего лишь дети – пусть радуются детству, пока оно не закончилось. Зато три ее подопечные в ней души не чаяли, прибегали к ней по любым вопросам и просто поболтать. И даже выбрали ее своей душкой.

У седьмушек был обычай выбирать себе душку из старших. К ней подходили здороваться по утрам, с ней гуляли по праздникам в зале, угощали конфетами и знакомили с родными во время приема. Вензель душки вырезался перочинным ножом на пюпитре (особо смелые даже выцарапывали его булавкой на руке). Однако душкой выбирали ученицу старших классов, а не пепиньерку. Поэтому Тася была поражена и одновременно глубоко тронута, когда сначала Саша угостила ее конфетами, принесенными матерью. Потом Таня подозвала ее, когда Тася дежурила в приемной, и представила отцу – усатому важному чиновнику:

– Папенька, это Наталья Кирилловна.

Тот улыбнулся так, будто был наслышан о ней, и с теплотой в голосе ответил:

– Приятно познакомиться, мадемуазель.

Тася, страшно смутившись, пробормотала ответные приветствия и, сославшись на работу, поспешила отойти.

Наконец, Катя принесла ей пирожных – причем своих любимых. Уж не говоря о том, что все три неизменно подходили к Тасе утром перед завтраком, придумывая наивные предлоги, чтобы сказать пару слов и вернуться к одноклассницам, сияя довольными улыбками.

Поняв, что происходит, Тася, памятуя еще об одном институтском обычае, строго предупредила своих воспитанниц:

– Не вздумайте совершать ради меня подвиги – я не хочу, чтобы вы попали в неприятности.

Девочки покивали, но Тася не была уверена, что они послушаются, особенно Таня. Катя была слишком ленива для подобных выходок, Саша – слишком робка. А вот Таня – своенравная, озорная, упрямая и смелая до безрассудства – являлась постоянным источником беспокойства.

В тот день, придя в класс после уроков, чтобы помочь девочкам с домашним заданием, Тася обнаружила только двоих. Саша с Катей сидели за задней партой и, склонившись над тетрадями, старательно писали, от усердия слегка высунув языки. Поздоровавшись с фрау Сильберг, бдительно наблюдавшей за классом со своего места возле кафедры, Тася подошла к ним и спросила:

– А где Таня?

Обе одновременно вскинули головы, посмотрев на нее с надеждой в широко распахнутых глазах.

– В лазарете, – грустно ответила Саша, – она вчера выбегала в сад раздетая и простудилась.

Тася сокрушенно всплеснула руками: что ж за непоседа такая! Ведь просила же: без подвигов! Но нет, Тане обязательно надо сделать по-своему.

– Мы хотели ее навестить, – с ноткой разочарования сообщила Катя, – но фрау Сильберг не разрешила.

– А мы волнуемся: как она там? – жалобно подхватила Саша.

Тася невольно улыбнулась, умиленная преданной детской привязанностью.

– Я схожу проведаю ее, если вы к моему возвращению закончите с уроками, – пообещала она, постаравшись придать голосу строгость.

Тася, конечно, в любом случае сходила бы в лазарет проведать Таню, но почему бы не придать девочкам большего энтузиазма в приготовлении уроков?

Саша с Катей усиленно закивали, тут же заулыбавшись. Потрепав их по макушкам, она покинула класс.

В просторной палате, полной света и воздуха, Таня была единственной пациенткой. Бледная, с каплями пота на лбу, она лежала, завернутая в одеяло, а рядом на тумбочке стояли пузырьки с лекарствами. Первым делом Тася поинтересовалась у медсестры о состоянии больной.

– Ничего страшного, – ответила та. – Она девочка сильная, с простудой быстро справится. Уже послезавтра можно будет вернуться в класс.

Тася облегченно вздохнула и подошла к смущенно потупившейся Тане, присев на стул рядом с кроватью.

– Зачем ты это сделала? – огорченно спросила она.

– Я должна была, – Таня сверкнула глазами, явно гордясь своей выходкой.

Тася покачала головой:

– Я ведь просила тебя: никаких подвигов?

Таня упрямо насупилась, ничего не ответив. Ну что с ней делать?

– Танюша, пойми, здоровье надо беречь, – мягко произнесла Тася. – Я ценю твою преданность, но обещай, что больше не будешь так делать. Я верю, что ты любишь меня, и без подобных безумств.

Таня молчала, опустив голову.

– И потом. Ты не подумала, что своей выходкой подставляешь в первую очередь меня? Значит, я плохо справляюсь со своими обязанностями, не смогла воспитать дисциплину у своих подопечных.

Таня вскинула голову, устремив на нее испуганный взгляд:

– Вас накажут?

Сдержав улыбку, Тася покачала головой:

– В этот раз, не думаю. Но если подобное повторится…

Таня вдруг порывисто обняла ее за шею, горячо прошептав:

– Не повторится. Обещаю.

Тася улыбнулась, успокаивающе погладив ее по спине. Она посидела с Таней, пока та не заснула, и вернулась в класс. По пути в коридоре ей навстречу попалась одна из пепиньерок – Людмила Алексеевна, которую все за глаза называли Людочкой. Поравнявшись с Тасей, она неодобрительно бросила:

– Довели ребенка до лазарета? – и с деланным сокрушением покачала головой. – Как можно быть такой безответственной?

Тася пораженно застыла:

– О чем вы?

– О том, что надо было сразу пресечь это их обожание, – фыркнула та, – а не доводить до крайностей.

Не дожидаясь ответа, Людочка пошла дальше, а Тася еще несколько мгновений растерянно смотрела ей вслед. Что это было?

– Не обращайте внимания, мадемуазель.

Тася вздрогнула и обернулась, обнаружив рядом Олю Мишакову – ученицу выпускного класса. Она весело и одновременно сочувственно улыбалась.

– Людочка просто завидует вам. Потому что вас седьмушки любят, а ее терпеть не могут.

Сделав это эпохальное заявление, Оля побежала в свой класс, оставив Тасю в еще большем недоумении. До сих пор ей даже в голову не приходило, что кто-то может ей завидовать. И что с этим делать, она не знала. Разве что последовать Олиному совету и не обращать внимания.

Когда она вернулась в класс, Саша и Катя, заметив огорченное выражение ее лица, сразу обеспокоились.

– Ей очень плохо, да? – чуть ли не хором спросили они.

– Нет-нет, – поспешила заверить их Тася. – С Таней всё в порядке, она скоро поправится.

При виде их мордашек, расцветших счастливыми улыбками, Людочка немедленно вылетела из головы.

– А теперь покажите, как вы подготовили уроки, – велела Тася.

И Саша с Катей с готовностью протянули ей тетрадки с задачами по арифметике, а потом столь же дружно принялись наперебой отвечать задание по истории.

***

Вести с фронта приходили всё более тревожные. На стороне Германии, Италии и Австрии выступила Турция. Тася теперь с тревогой следила за новостями. В народе бродило недовольство войной, правительством, императором, ситуацией в целом. Прогулки по городу потеряли прежнее очарование: там постоянно происходили какие-то волнения, повсюду собирались кучки рабочих, упоенно внимавшие ораторам. Тася однажды из любопытства подошла послушать. И вроде бы всё правильно говорилось, она готова была согласиться с каждым отдельным высказыванием, однако всё вместе вызывало невольную дрожь. Она и сама не смогла бы сказать почему.

И Тася стала выходить из института только в случае крайней необходимости. Что будет дальше? К чему приведет эта война и эти беспорядки? Невольно вспоминались слова Лизы Бергман о лучшем новом мире. К слову, подруга совсем перестала писать, и Тася немного беспокоилась – вдруг с ней что-то случилось. От размышлений обо всем этом становилось страшно. Даже уютный закрытый мирок института уже не казался надежным и незыблемым, как прежде.

Рождественский бал позволил хотя бы ненадолго отвлечься и порадоваться празднику.

С утра окна Большого зала были открыты настежь, и к вечеру там установилась температура близкая к нулю. Рядом с залом в маленькой приемной устроили уютную гостиную с цветами в горшках. Любопытные институтки весь день бегали подглядывать за приготовлением праздника. Тася, вместе с другими пепиньерками и классными дамами, то и дело отгоняла их от дверей. Пару раз она видела темноволосую головку Тани, но она так быстро исчезала, что невозможно было застать ее на месте преступления. Зато ни Саша, ни Катя не показывались, терпеливо ожидая вечера.

Пепиньерки увлеченно украшали зал и наряжали елку, сами получая немалое удовольствие от процесса. Тася неплохо ладила со всеми, кроме Людочки, которая с той встречи в коридоре старалась уколоть ее при всяком удобном случае. Несколько раз пепиньерки и даже классные дамы пытались ее осадить, но на нее ничто не действовало. Тася предпочитала не отвечать на выпады и делать вид, будто Людочки не существует. Пока эта тактика неплохо работала.

– Не понимаю, зачем Maman ее держит? – заметила Вера Ольховская, с которой Тася сблизилась больше всего.

Они вместе натягивали гирлянду по периметру зала, и Людочка, проходя мимо, не преминула отпустить в адрес Таси едкий комментарий.

– Ну, она прекрасно справляется со своими обязанностями, – пожала та плечами. – А наши взаимоотношения – это наши проблемы, и Maman не касаются.

– Ага, то-то седьмушки боятся ее как огня, – скептично хмыкнула Вера.

Тася не ответила. Она была согласна с подругой, но обсуждать Людочку ей не хотелось. Видимо, почувствовав ее настроение, Вера сменила тему, принявшись рассказывать об очаровательном молодом человеке, с которым недавно познакомилась на приеме у тетушки. Тася слушала вполуха, в нужных местах улыбаясь и кивая. О кавалерах, которые постоянно вились вокруг нее, Вера могла болтать бесконечно.

Наступил вечер. Большой зал был залит огнями. Воспитанницы чинно расселись вдоль стен рядами, ожидая прибытия Maman. Многие зябко ежились и растирали покрасневшие от холода и покрывшиеся гусиной кожей руки. Другие кокетливо оправляли черные бархотки – «ошейники», – взбивали незаметно, как они думали, «кок» из мелко подвитых волос и украдкой кидали любопытные взгляды в сторону маленькой гостиной, где толпилась молодежь, то и дело заглядывавшая в зал. Тася невольно улыбнулась, вспомнив, как в прошлом году точно так же сидела с колотящимся в предвкушении сердцем.

Посреди зала, сияя бесчисленными огнями свечей и дорогими, блестящими украшениями, стояла большая, доходящая до потолка елка. Золоченые цветы и звезды на самой вершине горели и переливались не хуже свечей. На темном бархатном фоне зелени красиво выделялись повешенные бонбоньерки, мандарины, яблоки и цветы, сделанные старшими воспитанницами. Под елкой лежали груды ваты, изображавшие снежный сугроб.

Наконец, небольшой струнный оркестр заиграл полонез, и в дверях появилась Maman под руку с почетным опекуном. За ней следовали гости и пестрая толпа молодежи из столичных учебных заведений. Воспитанницы приветствовали прибывших глубоким реверансом и опустились на свои места лишь тогда, когда Maman и ее свита разместились на мягких красных креслах в глубине зала. Тихие нежные звуки вальса сменили тягучий полонез. Кавалеры торопливо натягивали перчатки и спешили пригласить дам.

Бал проводился для старших, однако кофулькам позволялось присутствовать, но не танцевать. Тася нашла своих подопечных среди моря темных, светлых, рыжих головок. Они, вместе с остальными седьмушками, сидели под портретом императора Павла – основателя института. Три подружки жадно наблюдали за танцующими старшими и приглашенными молодыми людьми. Их глазенки так и сияли восторгом. Поймав их взгляд, Тася ободряюще улыбнулась и кивнула. Они заулыбались в ответ, а Таня даже помахала и послала воздушный поцелуй.

По окончании условных двух туров (больше двух с одним и тем же кавалером делать не позволялось) институтки приседали, опустив глазки, с тихим, еле уловимым: «Merci, monsieur»^[13]. Строго воспрещалось отводить на место под руку, а еще строже – разговаривать с кавалером.

Тася и сама с удовольствием потанцевала бы, да пепиньеркам не полагались развлечения – они должны были следить за поведением воспитанниц.

– Mazurka générale!^[14] – объявил дирижер.

– Mademoiselle, – раздался рядом с Тасей мужской голос, заставивший ее вздрогнуть, – permettez vous inviter[15].

Повернув голову, Тася обнаружила среднего роста молодого человека с резкими чертами лица, темными глазами и темными вьющимися волосами. Вид у него был решительный и уверенный. Кого-то он смутно напоминал, однако она никак не могла понять кого. Тася с сожалением покачала головой:

– Merci, monsieur, mais je ne peux pas^[16].

Он удивленно округлил глаза, а в следующую секунду в них мелькнуло понимание, когда он обратил внимание на ее форменное синее платье.

– Oh, pardonnez-moi^[17], – он откланялся и отошел, отправившись приглашать другую девушку.

Тася с сожалением вздохнула. Ну, почему правилами пепиньеркам запрещается танцевать? Так хотелось повеселиться! Да и молодой человек ей понравился.

В десять часов зал стали проветривать, и все разбежались по коридорам и классам, превращенным в гостиные. Там стояли красиво задрапированные бочонки с морсом и оршадом. Институтский вахтер черпал из них стаканом живительную влагу.

После перерыва устраивалась кадриль исключительно для маленьких институток и подходящих им по возрасту кадетов – чтобы они тоже могли получить удовольствие от праздника. Седьмушки веселились от души: путали фигуры, бегали, хохотали, суетились.

После этого в двенадцать часов их повели спать, накормив предварительно бульоном и пирожками. Тася проводила подопечных до дортуара и, убедившись, что девочки легли, вернулась на бал. Теперь можно было немного расслабиться. Хотя за старшими тоже следовало приглядывать, все-таки с ними проще, чем с малышами.

К трем часам утра Тася вернулась в свою комнатку, уставшая, но довольная, и мгновенно уснула. Ей снился родной дом и бабушка, сидевшая у камина и читавшая ей Библию.

Глава 3

Затянувшаяся война наложила отпечаток на жизнь института. Родные многих воспитанниц отправились на фронт, и они, конечно, беспокоились о них. Если в сентябре все говорили, что Берлин будет взят к Рождеству, то теперь с этими иллюзиями пришлось расстаться. Прошло Рождество, наступил новый год, а конца войне всё не предвиделось.

Тасины кофульки посерьезнели и притихли. Даже Таня оставила шалости – у нее на фронт ушел старший брат, а у Саши – отец. Обе переживали, ежедневно спрашивали Тасю о новостях и писем из дома ждали теперь не только с надеждой, но и со страхом. У одной Кати родные не воевали, но она сочувствовала подругам и старалась их поддержать. Тася тоже подбадривала своих девочек, как могла, и старалась не показывать им собственную тревогу.

– Мама пишет, что пошла работать сестрой милосердия – ухаживать за ранеными солдатами, – сообщила однажды Катя, когда они, закончив с уроками, сидели в классе и делились новостями из дома. – Говорит, наш долг – сделать всё, что в наших силах для поддержания армии.

Тася согласно кивнула – она и сама не раз задумывалась об этом, и Катины слова стали решающим толчком.

– И моя сестра Оля тоже, – подхватила Саша. – Она мне рассказывала в последний раз, когда навещала меня. В Зимнем дворце сделали лазарет, и туда перевозят тяжелораненых с фронта.

– Я бы тоже хотела что-нибудь делать, – мечтательно заметила Таня. – Если бы я была постарше…

Тася невольно улыбнулась, и тут ей в голову пришла мысль.

– Я знаю, как вы можете внести вклад в общее дело.

Девочки сразу оживились и заинтересованно уставились на нее загоревшимися глазенками.

– В свободное время вы можете изготовить открытки с пожеланиями, цветы или еще что-нибудь. А я отнесу ваши подарки солдатам. Уверена, им будет приятно.

Девочки с энтузиазмом закивали и тут же принялись обсуждать, что можно смастерить для поддержания духа раненых. А Тася глубоко задумалась. Катина мама была права: долг каждого сделать всё возможное для победы. И она решила, что вполне может свободное время посвятить уходу за ранеными. Зимний дворец не так далеко от института – она будет помогать там первую половину дня и возвращаться к обеду.

Вечером Тася рассказала о своем желании Maman и получила ее полное одобрение и разрешение проводить в лазарете утренние часы.

– Да благословит вас Господь, дитя, – напутствовала она Тасю.

У Maman недавно на фронт ушел сын.

На следующий день Тася проснулась рано. Не дожидаясь общего завтрака, она перекусила чаем с булочкой, быстро оделась и пошла к Зимнему дворцу.

Шел снег, и пронизывающий ветер бросал холодные снежинки в лицо, заставляя отворачиваться, ускорять шаг и повыше поднимать воротник пальто. Голые руки мерзли – Тася как всегда забыла перчатки, – и приходилось греть их по очереди: одной рукой держать воротник, другую засунуть в карман, потом – наоборот.

Заметенные снегом петербургские улицы в этот ранний час уже были довольно оживленными. Рабочие тянулись на фабрики. Дворники в ватниках и теплых шапках чистили снег и скалывали лед с тротуара. Спешили почтальоны с большими кожаными сумками на широком ремне через плечо. На перекрестках стояли газетчики. Открывали лавки и магазины приказчики. Бежали за продуктами кухарки с корзинкой или кошелкой в руках. Ходили по дворам, громко возвещая о продаже того или иного товара разносчики. То и дело можно было слышать: «Селедки астраханские, селедки!», «Молоко, свежее молоко!», «Пышки, горячие пышки!» На их зов из домов высовывались жильцы и просили подняться в ту или иную квартиру. Некоторые выходили на улицу сами. На перекрестках дежурили городовые в черных шинелях с красным кантом – внушительные, рослые, важные.

На Дворцовой площади стояло несколько машин с красными крестами. Одни подъезжали, другие отъезжали. Входить внутрь было боязно – кто она такая, чтобы появляться в императорском дворце? – но, глубоко вздохнув, Тася собралась с силами и толкнула двери. На мгновение перехватило дыхание от окружающей роскоши. Ни разу в жизни она еще не видела такого великолепия: мрамор, позолота, лепнина, бархатные портьеры, широкие белокаменные лестницы.

Но вот пол был грязным от множества ходивших по нему ног, туда-сюда сновали самые простые люди, а не прекрасные дамы и кавалеры. Тася завертела головой, пытаясь высмотреть, к кому обратиться. Ей на глаза попалась усталая женщина средних лет в сером платье с белым передником и нарукавниками. Темные волосы убраны под белую косынку с красным крестом посередине.

– Прошу прощения, мадам, – остановила ее Тася, – я хотела бы помогать ухаживать за ранеными.

Женщина окинула ее внимательным взглядом.

– Сколько вам лет?

– Восемнадцать.

– Уверены, что справитесь? Это нелегкая работа.

– Я… – Тася хотела ответить, что конечно, но здравый смысл заставил ее остановиться, немного остудив энтузиазм, и она изменила фразу: – Я постараюсь.

Женщина вдруг улыбнулась и одобрительно кивнула:

– Пойдемте.

Она повела Тасю вглубь дворца, по дороге спросив ее имя.

– Тася, – ответила она по привычке, но тут же поправилась: – Наталья Кирилловна.

Женщина снова кивнула:

– Что ж, Наталья Кирилловна, я Антонина Михайловна, помощница нашего главного врача. В институте учились?

– Да, в Павловском, – Тася удивилась, как она догадалась – вид у нее, что ли, бывшей институтки?

– Значит, базовые познания в медицине есть, – удовлетворенно заключила Антонина Михайловна. – Это хорошо. Остальное придет с опытом.

Она выяснила, сколько времени Тася собирается посвящать уходу за ранеными, сообщила, что на первых порах она будет заниматься работой, не требующей особых умений, и одновременно ее научат промывать раны, делать перевязки и прочему, чем занимается сестра милосердия, она пройдет фельдшерский курс по анатомии и внутренним болезням. Тася сосредоточенно кивала.

Они зашли в небольшую комнатку, где Тася сняла пальто и надела передник, косынку и нарукавники – такие же, как у Антонины Михайловны.

– В следующий раз наденьте какое-нибудь платье похуже – какое не жалко, – посоветовала она. – Даже с передником вы быстро его испачкаете.

Тася кивнула – могла бы и сама догадаться. После чего они прошли в следующее помещение.

Решительно шагнув внутрь, Тася в ужасе замерла. Казалось, будто она вдруг очутилась в аду. Всюду, куда падал взгляд, лежали раненые в потрепанной и окровавленной форме, слышались чьи-то тихие голоса и стоны, а в воздухе тяжелой волной повис удушливый запах пота, крови, спирта и лекарств.

У Таси внезапно ослабели колени, и она вцепилась в косяк двери, стараясь дышать короткими вздохами, чтобы не чувствовать жуткого аромата смерти, висящего вокруг. Антонина Михайловна одарила ее внимательным взглядом и сочувственно похлопала по руке. Сама она осталась совершенно невозмутимой. Тася на мгновение прикрыла глаза, собираясь с силами, и крепко сжала кулаки. «Я смогу, – твердо сказала она себе. – Это мой долг». Вздохнув, она посмотрела на Антонину Михайловну, взглядом спрашивая, что делать. Та едва заметно улыбнулась – с явным уважением и одобрением.

Немного придя в себя, Тася огляделась. Просторное помещение, цветной узорный паркет весь запачкан грязными следами и кровью. Из высоких окон лился дневной свет. По большей части зал был заполнен самодельными лежаками, расставленными вдоль стен. В глазах невольно зарябило от белых полос бинтов и перевязок, на которых местами выступали кровавые пятна.

– Тася? – вдруг раздался рядом знакомый голос. – Ты ли это?

Повернувшись, она обнаружила свою одноклассницу Веру Меняеву. Ведь всегда была двоечницей, беспечной и гораздой на всевозможные шалости. А поди ж ты – тоже пришла работать в лазарете.

– Вера! – Тася радостно улыбнулась, сжав ее ладони. – Я так рада тебя видеть!

– Ну, раз вы знакомы, – заметила Антонина Михайловна, – то сработаетесь вместе. Вера, поручаю вам обучить Наталью всем тонкостям. А мне надо заняться своими делами.

С этими словами она оставила девушек, быстрым шагом покинув зал.

– Я думала, ты собиралась пепиньеркой оставаться? – спросила Вера, подводя Тасю к одному из лежаков.

– Я и осталась, – согласилась она. – Но до обеда у меня свободное время, и я решила, что могу посвятить его чему-то полезному.

Вера покивала, склоняясь над одним из солдат. Его голову охватывала окровавленная грязновато-белая повязка. Такие же небрежно разорванные полосы плотным слоем опоясывали грудь и живот. Из-под повязки спутанными грязными прядями спадали длинные светлые волосы.

– Пить, – прохрипел раненый. – Пить… Умоляю.

– Вам нельзя, – сочувственно прошептала Вера.

– Воды… Прошу вас…

У Таси на глаза навернулись непрошенные слезы. Вера секунду поразмышляла и подбежала к стоявшему неподалеку ведру, зачерпнув из него воды алюминиевой миской. Вернувшись к раненому, Вера села рядом с ним прямо на пол и, опустив в миску платок, осторожно смочила им губы солдату.

– Что ты делаешь? – прошептала Тася – говорить в полный голос казалось неприличным.

– У него брюшное ранение – ему нельзя пить. Но, думаю, если смочить губы, ему станет легче.

– Спасибо, – прошептал раненый, обессиленно откинувшись назад.

Так они переходили от одного к другому. Кому-то промывали раны, кому-то меняли повязки, кому-то давали лекарства. Точнее всем этим занималась Вера, Тася же наблюдала и помогала, когда подруга подсказывала ей как и что делать. А иногда они просто сидели рядом с ранеными, разговаривали, пытаясь поддержать и ободрить, слушали их рассказы о близких.

К двенадцати часам, когда пришло время возвращаться в институт, Тася едва держалась на ногах, чувствуя себя измотанной морально гораздо больше, чем физически.

– Устала? – заметила Вера ее состояние. – Первый день всегда так. Потом привыкнешь.

Тася надеялась, что это действительно так, потому что сейчас ей казалось: в таком ритме она не выдержит и недели. Однако Вера выглядела по-прежнему бодрой и деловитой. Так что, может, и правда привыкнет?

Перед уходом Тася подошла к тому первому раненому – с брюшным ранением. Он уже не просил пить – запрокинув голову, лежал страшно бледный с закрытыми глазами.

– Вера, – обеспокоенно позвала Тася. – Кажется, он без сознания.

– Нет, милая, – вдруг возразил рядом мужской голос, и чья-то рука мягко легла ей на плечо. – Он уже не без сознания.

Тася вздрогнула и, повернувшись, обнаружила мужчину средних лет с густой темной бородой. Он с понимающей грустью смотрел на солдата. Рядом печально вздохнула Вера и опустила голову. Тася с ужасом посмотрела на мужчину, перевела взгляд на раненого и помотала головой.

– Нет. Не может быть. Он не умер. Ведь не умер?! – внезапно охрипшим голосом произнесла она, едва подавив порыв вцепиться в лацканы пиджака мужчины – видимо, доктора – и потрясти его.

– Это война, милая, – горько вздохнул тот. – Ничего не поделаешь.

Тася судорожно всхлипнула, зажав рот ладонью, и снова посмотрела на лежавшего перед ней солдата. Такой молодой… едва ли намного старше нее. Почему-то даже смерть любимой бабушки не вызвала у нее такого потрясения. Может, потому что бабушка прожила на свете много лет, а этот мальчик… Ему бы танцевать на балах и ухаживать за девушками, а не лежать здесь в грязи и крови с развороченным животом.

Вера, у которой тоже глаза наполнились слезами, погладила ее по плечу, а в следующее мгновение они уже обнимались, и Тася тихо плакала, уткнувшись ей в плечо.

– Новенькая? – спросил врач, когда Тася отстранилась от Веры и вытерла глаза.

Она кивнула, всхлипнув в последний раз.

– Привыкай: еще не раз придется столкнуться.

Конечно, Тася понимала это изначально, но, как выяснилось, была не готова к реальности. Врач представился Алексеем Михайловичем. Он был главным хирургом в лазарете и, как позже сообщила Вера, спас немало людей. Его любили и больные, и санитарки за отеческое ко всем отношение.

Возвращение в институт стало словно глотком свежей чистой воды. Здесь жизнь шла по установленному годами порядку – размеренно и неизменно, создавая иллюзию, будто в мире ничего не изменилось. Всего лишь иллюзия, но всё равно отрадно было отвлечься от ужасов лазарета.

Пару дней спустя Тася поняла, что Вера была права – она начала привыкать и к обстановке, и к раненым. Она освоилась со своими обязанностями и уже не чувствовала себя такой беспомощной, хотя всё еще часто обращалась к Вере за советом.

Вечером в субботу подопечные вручили Тасе свои поделки: открытки и букетики цветов, сделанных из ткани, бумаги и проволоки.

– Какие вы умницы! – похвалила их Тася – поделки вышли действительно замечательными.

– Думаете, солдатам понравится? – неуверенно спросила Катя.

– Наверняка.

– Мы сделаем еще, – решительно заявила Таня, – чтобы всем хватило.

Тася улыбнулась ее энтузиазму.

Подарки удалось отнести только в понедельник – в воскресенье она не могла покинуть институт. К этому времени девочки сделали еще несколько открыток, над которыми работали весь день. Тася была тронута до глубины души их трудолюбием и желанием поддержать незнакомых людей.

В понедельник Тася шла в лазарет с радостным предвкушением. Быстро переодевшись, она принялась разносить подарки тем раненым, которые были в сознании. Они встречали подношения с таким детским восторгом, что теплело на сердце. Один – молодой офицер Николай – даже заплакал, хотя изо всех сил пытался скрыть это. У него была тяжелая контузия, но он уже почти поправился и скоро должен был вернуться на фронт. Тася в свободное время останавливалась поговорить с ним, зная, как не хватает этим несчастным простого общения. Из его рассказов она знала, что Николай учился в кадетском корпусе, почти сразу после выпуска отправившись на войну. Его семья осталась в Харькове, и здесь, в Петербурге позаботиться о нем было некому.

– Передайте своим девочкам мою горячую благодарность, – всё еще дрожащим голосом попросил он Тасю.

– Непременно, – с улыбкой кивнула она.

Из соседней комнаты, где располагалась операционная и где Тася еще ни разу не была, выбежала Вера и завертела головой, словно кого-то высматривая. Тася привстала, обращая на себя ее внимание – не ее ли она ищет? Вера облегченно улыбнулась и жестом позвала подойти.

– Будешь ассистировать при операции, – сообщила она, когда Тася приблизилась.

– Но… – Тася слегка испугалась – она ведь не профессиональная медсестра, чем она может помочь?

– Не бойся – там ничего сложного, – успокоила ее Вера, схватив за руку и потянув к двери. – Просто подавать инструменты да вдевать нитки в иголки. Справишься.

Тася глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться, надеясь, что оправдает уверенность подруги.

Когда они вошли, в операционной кипела работа. Напряженную тишину нарушали лишь хриплое дыхание и стоны раненых, тихий звон хирургических инструментов, да отрывистые команды врачей. Тася, недоумевавшая поначалу, зачем понадобилась она – неужели не нашлось более опытных, – теперь поняла: одновременно шло несколько операций и ассистирующих действительно не хватало. Вера подвела Тасю к столу, чтобы вымыть руки настоем карболки, и они поспешили к Алексею Михайловичу, осматривавшему раненого.

Вера ловко разрезала форму, которая скорее напоминала окровавленные лохмотья, чем одежду, освобождая руку. При виде раздробленной плоти, уже начавшей загнивать, Тасе едва не стало плохо. Она пошатнулась, на мгновение прикрыла глаза, беря себя в руки, и решительно посмотрела на доктора.

Тот хмуро покачал головой и мрачно изрек:

– Придется ампутировать.

Солдат, к счастью для него был без сознания, тем не менее ему вкололи морфий в предплечье – делать общий наркоз не было возможности. Тася, как и сказала Вера, в основном вдевала нитки в иголки, стараясь при этом не смотреть на саму операцию. Удушающий запах крови и загнившей плоти вызывал тошноту, но она держалась, стиснув зубы, подбадривая себя тем, что несчастному солдату сейчас гораздо хуже – руку ему отняли у самого плеча. Вера подавала инструменты Алексею Михайловичу. Судя по побледневшему лицу, ей тоже было не по себе, но действовала она четко и спокойно.

– Он выживет? – тихо спросила Тася, когда операция закончилась.

Алексей Михайлович молча кивнул, вытирая руки смоченной в карболке тряпкой. Тася облегченно выдохнула. Он улыбнулся, потрепав ее по руке.

– Спасибо, милая, можешь возвращаться к своим обычным делам.

По-прежнему под впечатлением от операции Тася вышла в общее отделение. И ей еще казалось, что перевязки – это тяжело! Да по сравнению с пережитым только что, повседневный уход за ранеными представлялся забавой.

Так дни шли за днями – работа в лазарете, работа в институте – всё слилось в сплошную круговерть, и Тася уже почти не различала дней. Новые раненые поступали постоянно. Кто-то быстро вставал на ноги, кто-то задерживался в лазарете надолго, а для кого-то он становился последним пристанищем. С того первого дня Тася еще несколько раз видела умирающих, и думала, что никогда не сможет к этому привыкнуть. Каждый раз ощущался как непоправимая трагедия.

Однажды, когда выдалась свободная минутка, они с Верой присели отдохнуть у окна. Майское солнце ярко освещало лазарет, нагревая воздух, отчего сильнее становился запах лекарств и крови.

– Я вот всё думаю: может, Лиза права была? – поделилась Тася с подругой своими переживаниями.

– Это Бергман-то? Нашла кого слушать! – фыркнула Вера и добавила, словно передразнивая кого-то: – Мы старый мир разрушим – мы новый мир построим! Тоже мне – каменщики нашлись!

– Почему ты думаешь, что они неправы? – возразила Тася.

– Потому что нельзя построить царство справедливости на крови.

– А если нет другого способа?

– Глупости, – Вера вдруг тревожно заглянула ей в глаза. – Только не говори, что ты разделяешь эти безумные идеи. Не понимаю, как они не видят, что их путь ведет в бездну?

Тася передернула плечами и ничего не ответила. Вера ее не убедила, но спорить не хотелось. Тем более что о методах борьбы Лизиных единомышленников она ничего не знала.

По пути Тася зашла в Спасо-Преображенский собор неподалеку от института. Внутри почти никого не было – лишь пара человек бродили по храму, ставя свечи и прикладываясь к иконам. От этого безлюдия громадный собор казался еще больше. Тася встала возле одной из колонн. Перед ней висела большая икона Богородицы. Казалось, большие печальные глаза Пресвятой Девы смотрят прямо в душу. Но от былого чувства благоговения не осталось ничего. В душе царили пустота и бесконечная усталость. Хотелось заснуть и проснуться только, когда всё закончится и повсюду воцарится мир.

Тася попыталась вспомнить молитвы, но они казались бессмысленными, точно заученные слова на иностранном языке. И в церкви она не находила утешения. Вздохнув, она вышла, даже не перекрестившись. С каждым днем всё больше хотелось найти Лизу: может, ее дело увлечет и возродит огонь в душе. Но Тася пока не решалась.

Глава 4

Война всё длилась и длилась, и чем дальше, тем больше таяла надежда на скорое ее окончание. И вдруг – неожиданный прорыв. Австрии нанесли смертельный удар, заново расцвела уверенность в победе. Всё лето продолжалось наступление. Брусилов с сильными боями шел вперед – казалось, теперь-то уж конец действительно недалек.

Но миновало лето. Брусилов не взял ни Кракова, ни Львова. Победа снова откладывалась на будущую осень.

Из-за войны возникли проблемы с продуктами – сложно было купить любую ерунду. Даже за хлебом приходилось стоять в длинных очередях. Воспитанниц института всегда кормили по-спартански, но сейчас стало совсем голодно. Вместе с кризисом росло и недовольство народа – в Петрограде то и дело можно было наткнуться на митинги, на которых призывали к замене правительства.

Лазарет в Зимнем дворце закрыли еще в прошлом году. Тася стала редко выходить из института, душу охватила меланхолия. Впереди всё представлялось неясным и унылым. Тася давно оставила мечты о победе: лишь бы всё закончилось, хоть как-нибудь. Люди жадно ловили слухи, горячо обсуждали каждую газетную строчку. Все говорили о злой воле Распутина, об измене, о невозможности далее бороться.

Та зима далась особенно тяжело.

Пепиньерки занимались только с младшими классами, и первые воспитанницы Таси, учившиеся теперь в пятом, вышли из-под ее ответственности. Однако все три продолжали подходить к ней поболтать перед обедом и забегать в гости.

Тася, тронутая до глубины души преданной привязанностью девочек, поила их чаем с печеньем, раздобытым с большим трудом. Они с удовольствием поедали угощение и наперебой рассказывали о своих проблемах и достижениях.

– Саша – лучшая у нас по истории! – с жаром доказывала Таня. – И Крутиной прекрасно это известно, но ведь никогда не признается!

Она фыркнула и выразительно посмотрела на подругу, призывая ее в свидетельницы. Саша скромно улыбнулась, явно не желая доказывать свое первенство кому бы то ни было. Таня, недовольная ее позицией, собиралась продолжить пламенную речь, но ее прервал мелодичный звон: заиграли часы, висевшие в комнате.

– Уже восемь! – воскликнула Тася. – Вам давно пора возвращаться в дортуар.

Девочки испуганно переглянулись и бросились к дверям, одновременно благодаря за гостеприимство.

– Давайте я вас провожу, – предложила Тася, беспокоясь, что они могут наткнуться на кого-нибудь по дороге.

– Не надо, Наталья Кирилловна, – отказались они чуть ли не хором. – Сами доберемся – не впервой.

И не успела она возмутится: «Что значит «не впервой»?» – как они исчезли. Тася усмехнулась им вслед – вот ведь разбойницы. И всё же оставалась тревога: а ну как их поймают в коридоре? За нарушение дисциплины наказывали строго: ставили на всеобщее обозрение посреди столовой во время обеда и лишали ленты в воскресенье.

На следующий день Тасю вызвала к себе Maman. Недоумевая, что могло случиться, она постучалась и вошла в кабинет, привычно присев в реверансе. И с удивлением обнаружила там Людочку, которая выглядела довольной и торжествующей. Maman, напротив, была мрачнее тучи.

– Наталья Кирилловна, говорят, вы потворствуете детским шалостям вместо того, чтобы пресекать их, – сурово начала Maman.

Тася удивленно поморгала.

– Я никогда не пренебрегала своими обязанностями, – с достоинством ответила она.

– В самом деле? – начала Людочка вкрадчиво, но постепенно ее тон становился всё более обвиняющим. – В таком случае, почему три девочки выходили вчера из вашей комнаты в девятом часу? И ведь это не первый раз, когда они нарушают режим – по вашему попустительству!

Тася покраснела, потом побледнела, чувствуя, как сердце отчаянно бьется в груди. Вот знала же, что не стоит позволять им ходить к ней в гости! И оправдаться нечем: если у девочек случалось что-то, требующее немедленного вмешательства взрослых, они должны были идти к своей классной даме. Если б это были седьмушки… Но ее любимая троица давно не находилась на ее попечении. Тася опустила глаза, разглядывая узоры на ковре и с ужасом думая, чем ей грозит столь явное нарушение устава.

– Ничего не хотите сказать в свое оправдание? – голос Maman доносился как сквозь вату из-за стучавшей в ушах крови.

Тася покачала головой: ей нечего сказать. На некоторое время воцарилось молчание. И вот Maman тяжело вздохнула.

– На этот раз я вас прощаю. Но учтите: если такое повторится, нам придется расстаться, – в ее голосе звучало глубокое разочарование.

Тася испуганно вскинула глаза: неужели она не шутит и действительно собирается прогнать ее из института? Maman смотрела на нее с непреклонной строгостью. В душе вспыхнула горькая обида. Ведь она всего лишь пыталась дать детям тепло, которого им так не хватает вдали от дома. Неужели это такое преступление? Едва сдерживая слезы, она поджала губы и присела в реверансе.

– Я могу идти?

Maman махнула рукой, отпуская. Тася поспешно вышла, боясь, что еще немного и она точно заплачет. Но в одиночестве ей остаться не дали: Людочка выбежала следом.

– Получили по заслугам? – ядовито спросила она. – В следующий раз будете думать.

Гордо задрав нос, она прошла мимо. Тася ошеломленно уставилась ей вслед. За что Людочка ее так ненавидит? Неужели права была Оля и это не что иное, как зависть? Тася горько вздохнула и пошла к себе.

Оказавшись, наконец, одна в своей комнате, она дала волю слезам. От обиды хотелось бросить всё и немедленно уйти. Останавливал лишь страх не найти хорошего места при нынешних беспорядках. А бабушкиного наследства надолго не хватит.

Тася плохо спала в ту ночь, мучимая беспокойными мутными снами, и проснулась с головной болью. При первом удобном случае она сказала девочкам, чтобы они больше не приходили к ней. Узнав причину, они встревожились, огорчились и клятвенно обещали вести себя примерно.

Вскоре всё успокоилось и пришло в норму, никаких обвинений Тасе больше не предъявляли. Но ей всё казалось, будто Людочка так и следит за ней в четыре глаза, пытаясь найти, к чему придраться. Она перестала чувствовать себя в институте уютно и спокойно.

***

Изредка, когда становилось невыносимо сидеть в четырех стенах, Тася выходила посмотреть, что делается в городе. На улицахпостоянно проходили демонстрации недовольных рабочих, иногда – погромы продовольственных магазинов. И все же, несмотря на напряженность обстановки, она не видела в происходящем серьезной опасности. Гораздо больше тревог внушала затянувшаяся война. Тася готова была согласиться с транспарантами бастовавших: «Долой войну!» – хотя и понимала, что так просто прекратить ее не удастся.

Февраль выдался холодный и вьюжный. Стоило ступить за порог, как ветер бросал в лицо горсти снега. Низко наклонив голову, чтобы снег не слепил глаза, Тася быстрым шагом направилась к Таврическому дворцу: оттуда до института доносился сильный шум, какого до сих пор еще не бывало. Дойдя, она остановилась на краю площади, засунув озябшие руки в карманы (опять она забыла перчатки!) и приподнимаясь на цыпочки, чтобы увидеть поверх моря голов, что там впереди.

Возле дворца собралась огромная толпа, перед которой на крыше автомобиля стоял бородатый мужчина в потрепанном френче и вещал:

– Товарищи, долго еще будут пить нашу кровь? Миллионы крестьян приготовлены к убою на фронтах! Миллионы рабочих задыхаются в подвалах, голодают в очередях! Час пробил. Пламя революции должно перекинуться в самую толщу крестьян и рабочих!

Толпа одобрительно загудела, из нее послышались нестройные выкрики:

– Хлеба! Хлеба! Хлеба!

Народу прибывало. Закончив речь, оратор спрыгнул на землю, и все следом за ним медленно двинулись к Невскому проспекту. Тася поспешно отошла в сторону, вжалась в стену дома, чтобы ее не увлек за собой поток хмурых, бледных людей. Они прошли мимо – громадной, устрашающей массой. Кто-то уныло запел, остальные подхватили. И вот эта масса слилась с еще одной толпой, двигавшейся по Литейному проспекту, и потекла дальше, оставляя позади закрытые ставни и подъезды, пустые, будто вымершие улицы.

Тася облегченно вздохнула и поспешно вернулась в институт. Она всегда боялась многолюдных собраний – того и гляди затопчут и не заметят.

Институт гудел, точно улей. Девочки, не опасаясь наказаний, стайками занимали окна, чтобы посмотреть, что творится снаружи. Тася немедленно подключилась к стараниям классных дам разогнать воспитанниц по местам. Пришлось приложить немало усилий: всегда такие покладистые институтки, будто заразившись революционными настроениями, не желали слушаться. Наконец, они с неудовольствием разошлись, бурно обсуждая увиденное.

– Вот к чему приводит попустительство! – громко произнесла Людочка, проходя мимо Таси – будто ни к кому не обращаясь, но всем было ясно, в чей адрес направлена шпилька.

– Вобла! – Вера скорчила ей вслед гримасу. – Не обращай внимания.

Тася отмахнулась – она и не обращала. Просто… надоело всё. Хотелось куда-нибудь уйти, да она не знала куда.

После обеда, когда Тася проверяла у своих подопечных уроки, в класс седьмушек заглянула Таня Варламова. Она умудрилась незамеченной пробраться мимо классной дамы, увлекшейся книгой, и села позади Таси, пригнувшись к парте.

– Что ты здесь делаешь? – шепотом спросила Тася, не зная, смеяться ей или сердиться.

Седьмушки, понявшие, что проверка заданий откладывается, сразу оживились и навострили ушки.

Таня задорно улыбнулась, ничуть не смущенная:

– Не беспокойтесь, мадемуазель, меня никто не видел. Я ненадолго – только спросить: что там снаружи?

Тася покачала головой – бороться с этой хулиганкой бесполезно – и ответила:

– Волнения и беспорядки. Люди требуют хлеба и прекращения войны.

Таня покивала – будто даже довольная.

– Думаю, скоро всё изменится. Брат говорил мне, что должна начаться революция. Как думаете, Наталья Кирилловна, это правда?

– Надеюсь, что нет, – Тася передернула плечами. – Всё. Беги быстро к себе, пока тебя не поймали.

Таня хотела еще что-то сказать, но передумала – кивнула и начала тихонько пробираться к выходу. Только когда она скрылась за дверью, Тася облегченно вздохнула. Ну что за непоседа!

Несмотря на испуг, пережитый во время демонстрации, Тася продолжала в свободное время выходить в город. Слишком неуютной стала обстановка в институте, и хотелось хотя бы на какое-то время из него выбраться и избавиться от бдительных глаз Людочки. Тася старалась не приближаться к эпицентрам событий, наблюдая за стачками издалека. Пока не происходило ничего особенно ужасного. Разве что подобные скопления кричащего и чего-то требующего народа сами по себе беспокоили.

В городе с каждым днем росло возбуждение, доходящее чуть ли не до сумасшествия. Массы людей, бродившие по улицам, казалось, ждали лишь знака, сигнала – и взорвется напряжение, что-то непременно случится. Непрекращающиеся митинги парализовали жизнь города: заводы не работали, транспорт не работал, по улицам почти невозможно было пройти, полиция перекрыла мосты.

Порой Тася думала, что может встретить среди бастующих Лизу Бергман, от которой давно не приходило вестей. Впрочем, даже если она и была поблизости, разве разглядишь кого-нибудь в такой толпе?

С утра морозило, под ногами прохожих хрустел снег. Тася слегка поежилась, выйдя из института, и засунула руки в карманы. Люди кучками двигались в направлении Знаменской площади. Поколебавшись, она пошла следом, держась особняком.

Еще издалека она увидела, что площадь заполнена войсками и полицией: пешей и конной. Конные расположились перед Северной гостиницей, пешие – вокруг памятника Александру III и кучками по площади. Со стороны Невского проспекта виднелись серые шинели павловцев.

К подножию памятника со всех сторон напирали толпы народа – с криком, свистом и руганью. У Таси мелькнула мысль: не зря ли она пришла сюда? Не лучше ли было остаться сегодня в институте? Но менять что-либо поздно: ее окружили плотным кольцом, и обратно было не выбраться.

Солдаты подъезжали к народу, переругиваясь с ним. В толпе чувствовалась нерешительность. Но в этой нерешительности затаилось нечто мрачное – будто собирающаяся грозовая туча.

А толпа всё нарастала, шумела и вдруг запела. Плотной лавиной шли рабочие. Ветром трепало кумачовый флаг, который они несли с собой. Тася вставала на цыпочки, вытягивалась. Что же там происходит? Чего добиваются эти люди?

Конные полицейские медленно двинулись на толпу, обнажили шашки. Народ возмущенно зароптал. Однако пока никто не торопился пускать оружие в ход.

– Дело швах, – сказал кто-то рядом с Тасей.

– Канальи! – выкрикнул еще один голос.

Из толпы рабочих в жандарма и конных городовых полетели осколки льдин и камни. Захлопали револьверные выстрелы, появились дымки у подножия памятника: городовые стреляли в рабочих.

Толпа заколыхалась, двинулась, сжала со всех сторон. Тася запаниковала и попыталась пробраться к краю улицы, где было не так тесно. Но толпа подхватила ее, не давая вырваться, и понесла вперед. Взвыл женский голос. Следом еще один. На Тасю давили в спину и с боков, кто-то дышал в шею. Стало по-настоящему страшно. Ужасное чувство беспомощности, когда тебя несет разбушевавшейся людской стихией, и всё, что ты можешь – из последних сил держаться на плаву. Она уже сто раз прокляла свое любопытство, приведшее ее сюда – в самый центр беспорядков.

Прорвав оцепление, народ разлился по площади. Сразу стало свободнее дышать, и Тася заозиралась, судорожно размышляя, что ей делать. К краю площади не выбраться: идти против людского потока – безнадежное занятие. Оставалось маневрировать в толпе, не приближаться к памятнику, где продолжали стрелять, и не упасть – иначе раздавят.

Новые выстрелы заглушил единодушный крик:

– Урррааа!

Началась неразбериха, крики, сумятица. Невозможно было понять где кто. Тася в ужасе рванулась все-таки против течения, расталкивая окружающих локтями. Вдруг громко бахнуло – так, что заложило уши. А в следующую секунду она почувствовала сильный удар в спину, которую обожгло точно огнем, и потеряла сознание.

***

Темно. Неподалеку слышались тихие голоса, отрывки фраз:

– А вы всё грезите о Царствии Божием на земле… Правительством руководит только одно: страх за будущее… Россия сгнила…

Тася открыла глаза. Она лежала на животе в кровати, крепкие бинты стягивали ребра. Обстановка небольшой комнаты отличалась если не богатством, то во всяком случае достатком: резной туалетный столик, ковер на полу, бюро из красного дерева, бархатные портьеры на окнах, за которыми царила ночь, не разбавляемая даже светом фонарей.

Возле окна сидели двое молодых людей, чьи голоса Тася и слышала, еще не до конца придя в себя. Керосиновая лампа, стоявшая на бюро, бросала на их лица блики и тени. Один из них – темноволосый, с резкими чертами – показался ей смутно знакомым, но где она его встречала, припомнить не получалось.

– Тася, ты очнулась! – знакомый голос заставил дернуться, отчего вспыхнула боль в спине.

Рядом с кроватью сидела в кресле Лиза Бергман.

– Лиза?

Тася попыталась приподняться, но Лиза мягко надавила ей на плечи, не давая шевелиться.

– Лежи-лежи, тебе вредно двигаться.

– О, наша очаровательная гостья пришла в себя, – весело произнес один из молодых людей, вставая и подходя к ним.

Второй – невысокий, слегка полноватый блондин – молча последовал за ним.

– Где я? – спросила Тася. – Что происходит?

Последнее, что она помнила – то, как пыталась выбраться из бушующей толпы на Знаменской площади.

Поморщившись от боли, она все-таки немного повернулась на бок, чтобы удобнее было разговаривать. И поспешно натянула одеяло до подбородка, обнаружив, что на ней лишь легкая ночная сорочка.

– Тебя задело разорвавшимся снарядом, – ответила Лиза, – два дня была без сознания. Но теперь уже скоро встанешь на ноги. Хорошо, что я увидела тебя – а то затоптали бы.

Теперь Тася вспомнила, как слышала взрыв, и почувствовала горячую признательность к Лизе.

– Спасибо, – она улыбнулась, сжав ее ладонь.

– Мишу благодари, – Лиза усмехнулась, повернувшись к темноволосому молодому человеку. – Он вынес тебя на руках.

Тася смущенно посмотрела на него, встретив ироничный взгляд темных глаз. А Лиза продолжила:

– Это мой брат – я рассказывала тебе, помнишь? – Михаил Осипович Бергман.

– Рад знакомству, Наталья Кирилловна, – произнес тот с едва заметной усмешкой, не позволяющей принять всерьез светские манеры.

– И его друг, наш соратник: Петр Иванович Соколов.

Второй юноша улыбнулся и молча пожал Тасину ладонь. В нем чувствовалась серьезность и основательность, и он понравился Тасе гораздо больше Лизиного брата.

И тут до ее сознания дошли слова, что она два дня пролежала без памяти. Она испуганно расширила глаза, села на кровати, придерживая одеяло, и невольно вскрикнула: спину обожгло болью.

– Мне же надо в институт! Меня, наверное, потеряли!

– Успокойся ты, суматошная, – Лиза насмешливо улыбнулась. – Во-первых, ты еще не в состоянии ходить. А во-вторых, института больше нет.

Тася посмотрела на нее, не понимая.

– Что значит «нет»?

– То и значит, – Лиза пожала плечами.

– Дело в том, – вмешался Михаил, – что здание института представляет собой стратегически важный объект, и мы его заняли. Я ведь не ради развлечения приходил тогда к вам на бал…

От его слов в памяти что-то всколыхнулась, и Тася поняла, откуда знает его: он был тем самым юношей, который приглашал ее танцевать когда-то давно на Рождественском балу. Она мотнула головой, отгоняя воспоминания о беззаботной жизни: сейчас важнее другое.

– Но как же? – растерянно воскликнула она. – Что же будет с девочками? И со… всеми?

Михаил пожал плечами:

– Ничего страшного, не беспокойтесь: воспитанниц отправили по домам. Учителям тоже есть куда пойти. Решительное время требует решительных мер.

В голове не укладывалось, что перестал существовать институт, где прошла почти вся ее жизнь. Не хотелось верить в это.

– Лиза! – воззвала Тася к подруге. – Ты ведь тоже там училась! Как же ты…

– Успокойся, Тасенька, – снисходительно отозвалась она. – Миша правильно сказал: время такое. Никто не пострадал, в конце концов.

– Я должна идти! – Тася рванулась, попытавшись встать, но у нее закружилась голова и она вынуждена была опуститься обратно на кровать.

– Куда ты, сумасшедшая! Ночь на дворе, – Лиза досадливо вздохнула. – Да и не нужна ты там никому.

– В самом деле, Наталья Кирилловна, – вмешался молчавший до сих пор Петр, – вы бы лучше лежали. Это я вам, как медик, говорю.

Тася перестала вырываться и послушно легла. После бурного взрыва тревоги и тоски на нее накатила апатия. Сколько раз за последнее время она хотела уйти из института, но не решалась. А теперь жизнь распорядилась за нее, и стало безумно жаль прежнего: шумных, веселых девочек, годами не нарушаемый распорядок дня, строгую Maman, своих товарок, даже завистливую Людочку. Больше никогда это не вернется. Что теперь делать, что скрывает в себе будущее, Тася боялась даже и думать. Словно кто-то провел черту через ее жизнь. И она стояла по ту сторону, грустно смотрела за черту, понимая, что невозможно переступить ее и вернуться, и боясь встать лицом к тому, что впереди.

Тася вздохнула и устало закрыла глаза. Видимо, ее организм не совсем еще оправился после ранения, потому что она сама не заметила, как провалилась в тяжелый сон.

Когда Тася проснулась, в комнате было светло, из окон лился яркий солнечный свет. На этот раз она оказалась одна. Тася повернулась – от долгого лежания в одной позе затекло всё тело – и села. Хотя спина еще ныла, боль была вполне терпимой. Послышались шаги, и в комнату вошла Лиза с подносом с едой.

– Проснулась? – бодро поинтересовалась она. – А я как раз тебе поесть принесла.

Тася поняла, что действительно страшно проголодалась. Лиза подтащила небольшой круглый столик, на который поставила поднос, а сама села рядом на кровать.

– Времена сейчас тяжелые, особых яств у нас нет – уж не обессудь.

Тася пожала плечами – сейчас ей и печенье с чаем казалось пиром.

– Где мы? – спросила Тася, одновременно жуя вареную картошку.

Лиза фыркнула и заявила ужасно нравоучительным тоном:

– Забыла, чему в институте учили? Во время еды разговаривать строго запрещено!

Посмотрев друг на друга, они расхохотались. Вновь острой иглой кольнула в сердце ностальгия. Где теперь институт и та жизнь, в которой самой большой бедой было наказание за нарушение правил?

Уже серьезнее Лиза ответила:

– Это наша с Мишей квартира. То есть наших родителей. Но они вместе с Илюшей уехали в Крым еще два года назад, и теперь здесь наш штаб.

Тася кивнула.

– Что сейчас в городе происходит?

– Революция свершилась! –  темные глаза Лизы вспыхнули торжеством. – Войска перешли на сторону рабочих. Министров всех сместили, теперь мы создаем новое правительство: Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов.

– А как же царь? – удивилась Тася.

– А что царь? – небрежно отмахнулась Лиза. – Его нет здесь – он в Ставке. Реальная власть в наших руках – он ничего не сможет сделать. Пытался уже: послал генерала Хабалова подавить восстание, да не вышло! Скоро и царя арестуем.

Тася пораженно покачала головой. Никак не получалось осознать, что это не сон, а происходит на самом деле. Слишком резко и неожиданно перевернулась привычная жизнь. Подумать только – арестовать царя!

– Ты присоединишься к нам? – с надеждой спросила Лиза. – Поверь: за нами будущее!

Тася кивнула: а что ей еще оставалось? Пойти всё равно некуда. Лиза просияла и осторожно обняла ее, стараясь не потревожить раны. И странным образом Тасе стало легче, сердце успокоилось. Во всяком случае, здесь ей рады, здесь Лиза, которая поддержит и не бросит.

Глава 5

Лиза умудрилась раздобыть Тасины вещи, оставшиеся в институте, и теперь хотя бы не приходилось волноваться, во что одеться. А вот деньги – заработанные в институте и оставшиеся от бабушкиного наследства – пропали бесследно. И Тася оказалась в положении приживалки. Лиза, заботившаяся о ней, словно о ребенке, ни малейшим намеком не указала ей на это, и всё равно Тася чувствовала себя неудобно и решила, как только окончательно поправится, найти себе какое-нибудь дело.

Следующие несколько дней она провела безвылазно в Лизиной квартире – Петр, закончивший, как выяснилось, медицинскую академию, запретил ей выходить на улицу, пока организм полностью не восстановится.

Тася выглядывала в окно, любопытствуя, что происходит в городе, но ничего не видела. По опустевшим улицам притихшего Петрограда ветер гнал бумажный мусор. Пестрые лоскуты бумаги, с присохшим на них клейстером, зловеще шурша, ползли вместе со снежными змеями поземки. Исчезли с ободранных и грязных улиц блестящие экипажи, нарядные женщины, офицеры, чиновники.

По ночам Тасю порой будил стук молотка: заколачивали досками двери магазинов. Ночью было темно – фонари не горели. Над городом выла вьюга, свистя по крышам. В темноте бухали выстрелы. Ночью было страшно.

Днем же на квартиру постоянно заходил кто-нибудь из их соратников – проводили собрания, получали распоряжения, просто отдыхали. К Тасе относились с настороженностью, холодно обращались: «Товарищ Преображенская», – и уходили в другую комнату. Лишь Михаил и Петр были доброжелательны, вежливо величали: «Наталья Кирилловна», – а в свободное время даже старались развлечь ее разговорами, сообщали новости.

А новости становились всё более ошеломляющими.

– Царь Николай отрекся от престола, министры арестованы, наследник – великий князь – сам отклонил от себя венец. Вся полнота власти передана народу, – сообщил однажды Михаил.

Он сидел за столом на кухне, закинув ногу за ногу и сцепив руки на колене. Наталья хлопотала у плиты, готовя обед. Она решила, что раз уж всё равно сидит целыми днями в квартире, то может хотя бы заниматься хозяйством. Дрова для растопки приходилось носить самостоятельно – дворники тоже увлеклись революционными волнениями и перестали поставлять дрова жильцам. Впрочем, Наталью эта часть не касалась – всегда находились мужчины, готовые помочь. Чаще всего этим занимался Петр: ежедневно заглядывал на кухню и интересовался, не нужно ли дров. Наталья с благодарностью улыбалась и старалась его чем-нибудь угостить.

– Кто же будет управлять страной? – спросила она, полуобернувшись к Михаилу и одновременно помешивая картошку с овощами на сковороде.

Он слегка улыбнулся – словно неразумному ребенку.

– Пока Временное правительство. А скоро состоятся выборы во Всероссийское учредительное собрание – всеобщим, равным и тайным голосованием.

Михаил говорил это так уверенно, словно ни капли не сомневался в наступлении светлого будущего чуть ли не завтра. Наталья поймала себя на том, что невольно любуется им. Он был красив – суровой мужской красотой. Но главное было даже не в этом, а в ощущении исходящей от него силы и спокойствия. Казалось, он может справиться с любой проблемой, для него не существует препятствий. Рядом с ним не страшно, что бы ни происходило. А больше всего Наталью завораживали его темно-карие, почти черные глаза, в минуты воодушевления озарявшие светом его лицо. И если пламя, горевшее в точно таких же глазах Лизы, порой пугало ее, то у Михаила, напротив – притягивало, как мотылька к огню.

И в то же время она робела его, смущалась и боялась сказать лишнее, в то время как с Петром чувствовала себя свободно и непринужденно, как с братом.

Только к середине марта Наталье позволили побывать на воздухе. Лиза однажды по секрету сообщила ей, что столь долгое заточение Петр предписал не столько из-за состояния ее здоровья, сколько из-за продолжавшихся в городе беспорядков.

– Сейчас-то волнения поутихли, а то приличной девушке было опасно из дому выйти, – пояснила Лиза.

– Ты же выходишь, – возразила Наталья.

– А я неприличная, – усмехнулась Лиза и в ответ на ее потрясенно расширившиеся глаза рассмеялась: – Да шучу-шучу, не делай такое лицо. У меня всегда с собой револьвер – пусть попробует кто-нибудь сунуться!

Да, Лиза сможет – Наталья в этом и не сомневалась. А сама она была далеко не уверена, что ей хватит духу выстрелить в человека, даже в целях самозащиты. Уж не говоря о том, что она и не умела оружием пользоваться.

Когда Петр объявил, что выпускает ее на свободу, присутствовавший при этом Михаил немедленно предложил ей сопровождение. Наталья с радостью согласилась: гулять одной после всего происшедшего было боязно. У Петра сделалось разочарованное выражение лица – словно он сам собирался сделать то же самое предложение, да не успел. Быстро распрощавшись, он поспешил уйти, сославшись на дела. Наталья удивленно посмотрела ему вслед, но предвкушение прогулки вскоре вытеснило из головы все вопросы.

Она так и носила серое форменное платье: удобно и практично, да и выбирать ей особо было не из чего. Быстро натянув пальто, шапку и теплые ботинки – на улице всё еще было по-зимнему холодно, – Наталья посмотрела на Михаила, давая понять, что она готова.

– Удивительная вы девушка, Наталья Кирилловна, – с легкой улыбкой заявил тот, галантно открывая перед ней дверь.

– Почему? – удивленно спросила она.

– Никогда прежде не видел, чтобы женщина так быстро собиралась. Да еще перед выходом в город.

Наталья пожала плечами: в институте их приучили уделять своему туалету минимум времени.

– А Лиза? – спросила она: ведь у подруги должны были остаться те же самые привычки.

Они спускались по широкой парадной лестнице, на стенах которой висели изящные бра, а на ступеньках лежала дорожка, правда, изрядно затоптанная.

– Ну, Лилёнок… – Михаил впервые улыбнулся тепло, без насмешки, и даже с нежностью. – Лилёнок – исключение из всех правил.

Наталья невольно улыбнулась в ответ. Она давно заметила, с какой нежностью Михаил относится к сестре. Порой та даже сердилась на чрезмерную опеку, при этом сама окутывала его неизменной заботой.

– Только не говорите ей, что я ее так называю, – тут же с деланно обеспокоенным видом добавил он. – Она не любит это детское прозвище. Говорит, давно из него выросла. А Лилёнок страшна в гневе.

Михаил в притворном ужасе расширил глаза, и Наталья рассмеялась.

– Ни в коем случае, – с заговорщицким видом заверила она. – Это будет наша тайна.

Они вышли из дома на Шуваловскую улицу – маленькую и тихую. Казалось, будто ничего не изменилось в Петрограде. Разве что швейцара не было в вестибюле. Но это впечатление рассеялось, стоило дойти до Невского проспекта.

Здесь в дыму и копоти двигались беспорядочные, пестрые толпы народа. В толпе шныряли продавцы папирос, спичек и краденых вещей. Никто не ходил по тротуарам – все почему-то выбрались на мостовую. И толпы солдат – не в строю, без офицеров…

Наталья на мгновение замерла, инстинктивно схватив Михаила за руку: скопления людей вызывали у нее неконтролируемый страх. Михаил ободряюще сжал ее ладонь и нервное напряжение отступило. Наталья благодарно улыбнулась, получив в ответ понимающий взгляд. Михаил не торопился выпускать ее ладонь, а она не стала ее отнимать.

Пронзительные голоса мальчишек-газетчиков выкрикивали совершенно непостижимые новости. Одни кричали, что война закончилась полным разгромом Германии, другие – что русские войска бежали с фронта, оставив его пустым, еще одни уверяли, будто Европа объединилась против России и скоро военные действия дойдут до столицы.

– Не обращайте внимания, – правильно истолковал Михаил ее расширившиеся глаза. – Они нарочно привлекают так покупателей. Всё это чушь.

Наталья понимающе кивнула.

На улице царил ужасный бардак: валялись обрывки плакатов и транспарантов, разбитые бутылки, какие-то вещи. Видимо, дворники тоже заразились духом революции и бросили убираться. Тут и там встречались длиннейшие очереди в магазины, в которых люди ворчали и негромко переругивались. Вид у них был замученный.

– Да, многое еще предстоит сделать, – пояснил Михаил на ее невысказанный вопрос. – Но мы справимся – теперь, когда власть в наших руках. Выйдем из войны, разберемся с беспорядками – и всё наладится.

В это не слишком верилось, но Наталья не стала спорить. Вместо этого она сменила тему:

– Я хотела бы что-нибудь делать, а не просто быть обузой для вас с Лизой. Не знаете, может, где требуются гувернантка? Или учительница в гимназию?

Михаил покачал головой:

– Вряд ли вы сейчас найдете что-нибудь – подождите, пока ситуация станет стабильнее. И вы нисколько не обуза для нас. Даже выбросьте подобные мысли из головы.

Это было сказано с такой искренностью и негодованием перед ее излишней щепетильностью, что Наталья не стала настаивать. Они дошли до Знаменской площади, и она с тоской посмотрела в сторону улицы, на которой располагался институт.

– Пройдем до института? – попросила она.

Михаил внимательно посмотрел на нее, но, к ее облегчению, ничего не спросил – только кивнул.

Здание института с виду ни капли не изменилось. Вот только оно казалось мертвым. Там, где прежде из раскрытых окон доносились веселые девичьи голоса, где у парадного входа стоял представительный швейцар, приветствуя проходящих, теперь было пусто и тихо. Стекла в окнах выбиты, дверь со скрипом болталась на петлях под порывами мартовских ветров.

Наталья нерешительно ступила на порог с ощущением, будто входит в склеп. Михаил молча следовал за ней, не пытаясь ни утешить, ни как-то прокомментировать, за что она была ему благодарна. Их шаги гулко звучали в пустых коридорах – таких знакомых коридорах, по которым Наталья сотни раз бегала и степенно ходила. Картины и портреты были сорваны со стен, краска поцарапана пулями и ударами штыков, кое-где висели разорванные флаги.

Наталья остановилась посреди классной комнаты, в которой когда-то занималась со своими кофульками. Где-то теперь ее девочки? Что с ними сталось? Большинство парт исчезло, а немногие оставшиеся были перевернуты и изрублены. Ком подкатил к горлу. Вдруг стало невыносимо душно. И, зажав ладонью рот, Наталья бросилась на улицу, не в силах оставаться в этом месте, где прошла почти вся ее жизнь. Жизнь, от которой не осталось ничего.

Михаил догнал ее у самого выхода, схватил за руку, сжав ладонь, по-прежнему ничего не говоря. Наталья, запрокинув голову, посмотрела в прозрачное весеннее небо, на тихо плывущие по нему белые облака. С их высоты, наверное, всё происходящее здесь внизу кажется таким мелким и незначительным… Наталья слабо улыбнулась и сжала в ответ ладонь Михаила.

– Спасибо. Вернемся домой? Я устала.

Он кивнул, улыбнувшись в ответ – той настоящей улыбкой, с которой говорил о Лизе. И эта улыбка смягчила резкие черты лица, делая его еще красивее.

***

Михаил оказался прав: в нынешние смутные времена гувернантка никому не была нужна. Наталья регулярно просматривала газеты, но вместо обычных объявлений их заполняли воззвания к революционной деятельности и окончанию войны. Наталья пробовала найти место в лицее или гимназии – безрезультатно.

– Милая барышня, мы не знаем, что будет с нами завтра. Учеников почти не осталось. Зачем нам новые учителя? – неизменно слышала она в ответ.

Пришлось временно бросить поиски в надежде, что со временем, когда пройдет неразбериха, ситуация изменится. В конце концов, учителя всегда будут нужны, пока есть дети. А тем временем от нечего делать Наталья стала всё чаще бывать на собраниях.

Вместо обещанного улучшения резко ухудшилось положение с продовольствием. Приходилось часами стоять в очередях, чтобы купить хоть какие-нибудь продукты. Начались перебои с хлебом. Но никого из революционеров это не волновало: все были настроены оптимистично и считали, что это лишь временные трудности.

Наталья обычно садилась в дальний угол. Единственная керосиновая лампа, стоявшая на столе, за которым сидел – или стоял – очередной выступающий, создавала небольшой круг желтого света. Вся остальная комната терялась во тьме. Наталья сидела тихо, не участвуя в дебатах – только слушая и пытаясь понять. На нее поначалу косились, но быстро привыкли. Тем более к ней с доверием относился Михаил, а его в группе уважали.

– Заводы работают в убыток, товарищи! – вещал один из участников – Наталья никогда не могла запомнить их имена. – Те, что еще остались. Так нам скоро не на что будет жить.

– Да как вы не понимаете! – страстно возразил другой. – Через полгода мы навсегда уничтожим самое проклятое зло – деньги. Ни голода, ни нужды, ни унижения. Бери, что тебе нужно, из общественной кладовой. Товарищи, а из золота мы построим общественные нужники!

Наталья недоверчиво покачала головой. Ни голода, ни нужды? Они серьезно верят в эти радужные обещания? Война продолжалась, в стране бардак. Что изменилось с февраля? Убрали царя? Так беспорядка стало еще больше.

– Да, товарищ, – поддержал еще один предыдущего оратора, – к новому году вся земля, все заводы отойдут трудящимся. И денег больше не будет. Работай, живи – всё твое.

– А про войну вы не забыли? – возразил бородатый мужчина с усталыми глазами.

Ну, хоть один голос разума, подумала Наталья, с интересом посмотрев на него.

– Вы знаете, что сейчас творится на Балтийском вокзале? Там три тысячи дезертиров валяются на полу. Да немцы захотят – через неделю будут в Петрограде!

Тут же поднялись бурные дебаты – про войну, революцию, необходимость заключения мира с Германией. Все кричали, перебивая друг друга, страстно жестикулировали – в какой-то момент Наталье показалось, что они сейчас подерутся. То и дело слышались выкрики:

– Надо кончать войну!

– Никаких уступок буржуазному правительству!

– Вся власть Советам!

– Мы не должны бросать винтовку! Революция в опасности!

– Что вы думаете об этом, Наталья Кирилловна? – раздался над ухом тихий голос, едва различимый в общем гвалте.

Она повернула голову, посмотрев на сидевшего рядом Петра. Он смотрел на нее с таким выражением, будто серьезно интересовался ее мнением. Это было до странности приятно.

– Не знаю, – Наталья пожала плечами. – Мне кажется, они слишком оптимистичны и не замечают реальных проблем. А с другой стороны, вдруг я недооцениваю их способности, и в итоге они все-таки добьются своих целей?

Петр согласно кивнул:

– У меня похожие ощущения.

Они обменялись понимающими улыбками. Наталье показалось, Петр хотел сказать что-то еще, но вдруг раздался вроде негромкий, однако перекрывший крики голос:

– Тихо!

И тут же воцарилась полная тишина. Забыв о Петре, Наталья повернулась к столу, за которым теперь стоял Михаил, опершись ладонями о столешницу. Темные глаза сверкали знакомым пламенем, и когда он заговорил, его слушали все – затаив дыхание.

– Нет ничего на свете важнее нашей революции. Все временные неудобства можно потерпеть ради этой цели. С четырех концов света поднимается на нас враг. Он уже дрожит от радости, видя нас захлебнувшимися в крови. Но мы не дрогнем! – Михаил замолчал на мгновение, обведя взглядом собравшихся. – Наше оружие – твердая вера в мировую социальную революцию. Она близко. Она прекратит войну. Она нас спасет. Но мы должны сделать всё, для ее приближения, принести любые жертвы.

Когда он замолчал, тишина взорвалась бурными аплодисментами. Михаил улыбнулся, выпрямляясь. Он был в этот момент прекрасен как архангел, имя которого носил – только пламенного меча в руке не хватало. Он говорил что-то еще, отвечая на вопросы. Но Наталья уже не слушала – она просто смотрела на него, не в силах отвести взгляд.

***

На Пасхальную службу Наталью сопровождал Петр – и Лиза, и Михаил идти в церковь отказались, заявив, что это пережитки прошлого. Несколько лет назад она расстроилась бы из-за этого, но сейчас у нее самой веры почти не осталось – только привычка. Вроде бы как надо идти – Пасха же.

Народу собралось не так уж мало, но меньше, чем Наталья ожидала. А в огромном пространстве Казанского собора и вовсе казалось, будто почти пусто. И даже любимые прежде песнопения уже не вызывали в душе былого ликования. Впервые за свою жизнь Наталья не причащалась на Пасху, отчего возникло чувство вины, будто она совершила если и не преступление, то, во всяком случае, нечто постыдное. Но она постаралась подавить это чувство и скоро в этом преуспела.

Наталья покосилась на Петра, стоявшего рядом возле колонны – по нему было непонятно, что он думает, но и признаков раздражения или желания уйти вроде бы не наблюдалось. Будь на его месте Михаил, наверняка уже хмурился бы и отпускал ехидные замечания.

После Петр проводил ее до порога квартиры. На удивление ночь стояла тихая и безмятежная – ни беспорядков, ни шатающихся по улицам подозрительных личностей, и даже фонари горели.

– Доброй ночи, Наталья Кирилловна.

Возле порога Петр поцеловал ей руку, и от этого – когда-то обычного, а теперь совсем забытого – жеста невольно потеплели щеки.

– Доброй ночи, – Наталья смущенно улыбнулась и поспешила скрыться за дверью.

Некоторое время она постояла в прихожей, прислушиваясь к спускающимся по лестнице шагам, и тихонько прошла в свою комнату, стараясь никого не разбудить.

На следующий день Михаил появился после обеда и ворвался в комнату, где Наталья с Лизой болтали, устроившись на диване – возбужденный, с горящими глазами и сообщил:

– Ленин возвращается из эмиграции!

Лиза вскочила, ее лицо вспыхнуло торжеством:

– Наконец-то!

Наталья же испытывала лишь любопытство – она много слышала про Ленина в последнее время на собраниях, да и просто в разговорах с друзьями, и ей было интересно посмотреть на этого человека. Но более ничего – никаких надежд, в отличие от Лизы, она с его появлением не связывала и не верила, что один человек может что-то изменить в сложившейся ситуации.

Поезд, в котором ехал Ленин, прибывал на Финляндский вокзал ночью, и туда собирались встречать его народные массы. Хотя Наталью всё еще бросало в дрожь от скопления людей, она выразила желание вместе с Михаилом и Лизой пойти на встречу. «Любопытство меня когда-нибудь погубит», – с нервным весельем подумала она.

Погода стояла прохладная, небо хмурилось, но они шли так быстро, что Наталье стало даже жарко.

На перроне Финляндского вокзала выстроилась длинная цепь почетного караула. Вокзал, площадь и прилегающие улицы заполнили десятки тысяч рабочих. Пришлось пробираться сквозь толпу, на мгновение Наталью охватила паника и она взяла Михаила под локоть, боясь отстать и потеряться. Он на мгновение ободряюще улыбнулся ей, уверенно лавируя в людском водовороте. И Наталья успокоилась – рядом с ним она чувствовала себя в полной безопасности. А вот Лизу толпы нисколько не смущали – она то и дело куда-то исчезала, потом возвращалась с ужасно деловым видом, что-то шепотом сообщала Михаилу и снова исчезала.

Стемнело, и зажгли факелы, которые нес отряд пожарников. Но этого показалось мало, и вот вспыхнули прожекторы, едва не ослепив поначалу. Благодаря им стало совсем светло. В толпе мелькали плакаты «Привет Ленину!», «Да здравствует Ленин!».

– Смирно! – разнесся крик, и все замерли.

Оркестр заиграл приветствие, войска взяли на караул. Наталья приподнялась на цыпочки, пытаясь разглядеть выходивших из поезда.

– Вон туда смотрите, – тихонько указал ей Михаил.

Наталья проследила за его жестом и увидела ступившего на перрон невысокого человека в котелке и крылатке – довольно молодой с чуть вьющимися волосами и морщинками вокруг глаз. В целом он производил приятное впечатление, но был каким-то… обыкновенным. И это тот, кого называют вождем революции и ждут от него чуть ли не чудес?

Оказавшись среди салютовавших ему военных, он выглядел недоуменным и слегка растерянным.

– Ура-а-а-а!!! – грянул мощный дружный крик над вокзалом.

От него даже уши заложило, и Наталья слегка поморщилась. Ленин что-то сказал находившимся рядом военным, окинул взглядом собравшуюся толпу.

Оркестр заиграл «Марсельезу», толпа колыхнулась, подхватила Ленина на руки и единым порывом занесла его на стоявший тут же броневик. Снова оглядев народ, он снял свою шляпу-котелок и поднял руку. Тут же воцарилась тишина.

– Матросы, товарищи, – слегка картавя, заговорил Ленин довольно высоким голосом. – Я еще не знаю, верите ли вы всем посулам Временного правительства, но я твердо знаю, что, когда вам говорят сладкие речи, когда вам многое обещают – вас обманывают, как обманывают весь русский народ.

«Интересно, – подумала Наталья, – а сам он говорит не такие же сладкие речи? И чем его речи отличаются от речей правительства?»

– Народу нужен мир, народу нужен хлеб, народу нужна земля. А вам дают войну, голод, бесхлебье, на земле оставляют помещика. Я благодарю вас за то, что вы дали мне возможность вернуться в Россию. Вы сделали великое дело – вы сбросили царя. Но дело не закончено, нужно ковать железо, пока оно горячо. Да здравствует социалистическая революция!

Наталья сильно сомневалась, что свержение царя было таким уж великим делом, но в том, что народу нужен мир и хлеб, он был прав.

Речь встретили восторженными криками. Говорил Ленин страстно и убедительно – Наталья чувствовала, как невольно заражается его пылом. Рядом с ней кто-то прочувствованно произнес:

– Вот это человек!

Сквозь толпу пробралась группа женщин, неся большой каравай с солью. Ленин благосклонно принял подношение, прошел в царские комнаты, где его встречала отдельная делегация. А некоторое время спустя, вернувшись, снова забрался на броневик. Зарычав, броневик тронулся с места – и вся толпа за ним – по темным ночным улицам Петрограда.

Из толпы снова появилась радостная Лиза. Они с Михаилом обменялись счастливыми удовлетворенными взглядами. Наталья и сама испытывала странное воодушевление, будто в преддверии чего-то нового и непременно прекрасного.

***

Воодушевление возросло, когда в июне армия Юго-Западного фронта захватила Галич и продвинулась в направлении Калуша. Все газеты в один голос восторженно кричали о скорой победе и наперебой хвалили генерала Корнилова.

Однако надежды не оправдались – небольшая победа не повлекла за собой никакого перелома в войне, и всё пошло по-старому. Народ снова приуныл, а с фронта продолжали потоком идти дезертиры. Поговаривали, будто правительство собирается ввести смертную казнь, чтобы остановить бегство солдат. Петроград гудел как улей: возмущались, что смертную казнь отменили не затем, чтобы вернуть ее для несчастных отчаявшихся людей.

К лету усугубился продовольственный кризис. Совсем не стало молока, почти невозможно было достать яйца и овощи. Не хватало дров.

– Это из-за расстройства железных дорог, – как-то пояснил Петр, когда Наталья пожаловалась на нехватку продуктов. – Рабочей силы не хватает – половина на фронте, другая половина без конца бастует. Вот и происходят сбои с транспортом – что с речным, что с железнодорожным. Да еще и из некоторых провинций запретили вывоз продуктов.

Наталья сокрушенно покачала головой:

– Боюсь думать о том, что мы будем делать зимой.

Петр безнадежно махнул рукой:

– Что зима? Я бы беспокоился уже об осени.

Наталья зябко поежилась – несмотря на влажную летнюю жару, стало холодно. Будущее страшило. Только когда рядом был Михаил, он словно заражал ее своим несокрушимым энтузиазмом, заставляя забывать о любых трудностях.

Тем июльским днем Наталья возвращалась после похода по магазинам – приходилось обходить чуть ли не полгорода, чтобы найти более-менее приличные продукты. Со стороны Невского проспекта послышался шум – точно шла громадная толпа. Поколебавшись, Наталья направилась в ту сторону – посмотреть, что происходит. И тут же возникло чувство дежа вю, от которого в душе поднялась паника.

Тысячи солдат с полной боевой выкладкой и рабочих с красными знаменами «Вся власть Советам!» шествовали по улице. Многие были с женами и детьми. Шествие сопровождали легковые автомобили и военные грузовики. Толпа двигалась в сторону Мариинского дворца, где располагалось Временное правительство. Часть демонстрации отделилась, похоже, направляясь к Таврическому дворцу.

Наталья испуганно отшатнулась, прижавшись к стене дома – после ранения в феврале такие демонстрации внушали ей ужас. Впрочем, никто не обратил на нее внимания, и она бегом помчалась домой – подальше от беспорядков. Уже заходя в подъезд, она услышала отдаленные оружейные выстрелы и пулеметную стрельбу. «Когда же это закончится!» – в отчаянии подумала Наталья, поспешно закрывая за собой дверь.

Ни Лизы, ни Михаила дома не было, и в пустоте квартиры стало жутко. Особенно когда начали сгущаться сумерки. Под окнами то и дело проезжали машины, в которых сидели вооруженные пулеметами люди с красными флагами в руках. Наталья пыталась занять себя чтением, но не могла сосредоточиться, поминутно вздрагивая от криков и выстрелов, доносившихся снаружи.

Лиза и Михаил вернулись вместе за полночь. Выглядели они уставшими и раздраженными. К тому времени стрельба и шум на улицах прекратились, воцарилась тишина, которая, однако, не приносила облегчения.

– Черт-те что творится! – в сердцах воскликнул Михаил, плюхнувшись в кресло. – К чему эти беспорядки? Чего добивались? Нельзя захватить власть, пока большинство рабочих нас не поддерживает.

– Идиотизм, – согласилась Лиза, сев на диван рядом с Натальей и устало прикрыв глаза. – Только настроили против себя Временное правительство и дали повод для санкций.

Ее слова подтвердились уже на следующий день. Когда выступления повторились, правительство приняло серьезные меры, чтобы успокоить восставших, а большевиков обвинили, как зачинщиков. Наталья теперь боялась выходить из квартиры, и новости она большей частью узнавала от Михаила.

– Правительство воспользовалось предлогом, чтобы убрать наш штаб из особняка Кшесинской, – мрачно сообщил он еще через день. – Давно об этом мечтали, а тут такой случай. И ведь сами же – сами! – дали повод. И вот пожалуйста – конфисковали оружие и арестовали несколько наших. А в довершение всего – вот это!

Михаил раздраженным жестом протянул Наталье газету «Живое слово». Там под громким заголовком «Ленин, Ганецкий и Козловский – немецкие шпионы!» следовала разгромная статья, утверждавшая, что главари большевиков, получили заказ от Германии уничтожить Россию и всеих действия (в том числе и последнее восстание) направлены к этой цели.

– Это ж надо сочинить такой бред! – возмущался Михаил.

Наталья же подумала: а не было ли в обвинениях доли правды? Она бы не удивилась. Однако озвучивать свои мысли не стала.

Когда пару дней спустя Наталья решилась выйти в город, весь он гудел от слухов о контактах большевиков с Германией. Об этом говорили все: мальчишки-разносчики, дворники, продавцы, прохожие останавливались, чтобы обсудить всё ту же тему. «Ленин – провокатор», – так и слышалось со всех сторон. Газетчики кричали, что обвинения в сговоре с врагами – установленный факт.

Дома Наталья спросила Лизу, что она думает о них (задать этот вопрос Михаилу она ни за что не решилась бы). Лиза возмущенно отвергла инсинуации, чего, в общем-то, Наталья и ожидала. При первом представившемся случае она спросила мнение Петра.

– Честно говоря, не знаю, – задумчиво ответил он. – Не хотелось бы верить, но боюсь, слухи все-таки могут оказаться правдой.

Наталья кивнула, соглашаясь – примерно то же самое думала и она.

Естественным следствием слухов стала травля. К тому же небольшой успех на Юго-Западном фронте прервался контрнаступлением германских войск. Солдаты отказывались воевать, успешно начатое наступление остановилось, русские войска несли тяжелые потери. Наталья читала газетные отчеты о положении на фронте со всё возрастающим беспокойством. Она могла понять уставших, измученных людей, стремившихся вернуться домой. Но неужели они не сознавали, что дезертирство приведет не к миру, а к захвату России Германией? Неужели ни у кого не осталось стремления защищать Родину?

День спустя мрачный Михаил сообщил, что правительство отобрало у большевиков не только особняк Кшесинской, но и Петропавловскую крепость. На Неве развели мосты, чтобы помешать рабочим и солдатам, участвовавшим в восстании, скрыться в фабрично-заводских районах левого берега. Запретили собрания на улицах. Вышел приказ сдать всё оружие.

– Керенский призывал проклятия на головы восставших, обвинял их в предательстве Родины, – устало рассказывал Михаил вечером за ужином. – Он издал приказ об аресте Ленина. Но Ленин не виноват в этом глупом восстании! Конечно – нашли козла отпущения! Теперь все шишки повалятся на большевиков.

Ленина арестовать не удалось, зато начались массовые аресты всех, кто вызывал хоть какое-то подозрение. Схватить могли просто за неподобающие разговоры на улице. В квартире Бергманов стало тихо и пусто – товарищи опасались ходить в такое время по городу, и собрания временно прекратились. Зато Михаил с Лизой теперь почти не выходили из дома, и у Натальи была постоянная компания.

Они жадно просматривали газеты, которые прямо в квартиру приносил мальчишка-рассыльный, и изредка выходили, разведать ситуацию. В печати продолжали нападать на Ленина, обвиняя его в побеге, отказе подчиниться аресту, и строили догадки о его местопребывании. Михаил презрительно хмыкал на эти предположения.

Продолжались погромы всех помещений, хоть как-то связанных с большевиками, и изъятие оружия. Оставшиеся на свободе делали всё, что могли, чтобы помочь арестованным товарищам. Петербургский комитет специально для этого создал организацию «Пролетарский Красный Крест» по сбору средств в помощь арестованным и их семьям. Наталья выразила желание поучаствовать, и Лиза нашла для нее задание: разносить собранные средства семьям и передачи арестованным. Было немного страшно – всё казалось, что ее саму того и гляди арестуют, – но вскоре Наталья привыкла и с энтузиазмом бегала по Петрограду, находя удовольствие в том, что приносила утешение несчастным.

А вот Лиза с каждым днем становилась всё мрачнее и издерганнее. Она кружила по квартире, словно зверь в клетке, и на все попытки Натальи успокоить ее лишь огрызалась.

– Оставьте ее в покое, – добродушно посоветовал Михаил. – В таком состоянии с ней лучше не связываться – по опыту вам говорю.

Он улыбнулся, подмигнув Наталье, и она засмеялась. Сам он к этому времени повеселел, вернув себе прежнюю уверенность.

– А вы почему так спокойны? – поинтересовалась Наталья.

Михаил пожал плечами:

– Вся эта кутерьма – ненадолго. Вот уже начали сваливать вину на евреев, социалистов, либералов и буржуазию. Я недавно слышал на улице, как один шибко умный оратор призывал громить жидов, виновных в братоубийственной войне.

– И что в этом хорошего? – недоуменно спросила Наталья.

– Раз переключились на поиск других врагов, значит, против нас им нечего на самом деле выдвинуть. И когда волнения утихнут, мы вернемся к прежним позициям. А может, еще и к лучшим.

– Иногда я удивляюсь, в кого ты такой оптимист? – послышался из соседней комнаты голос Лизы.

Михаил весело усмехнулся, бросив на Наталью многозначительный взгляд, едва слышно прошептал:

– Видите: ей уже надоело дуться, – и громко добавил: – В тебя, дорогая сестра!

Наталья тихонько засмеялась. Лиза появилась в дверях и, сложив руки на груди, сердито уставилась на брата. Однако в ее глазах плясали смешинки.

Последней попыткой подорвать авторитет большевиков стали пышные похороны погибших во время восстания казаков.

Наталья не пошла на это мероприятие, но наблюдала из окна квартиры за шествием по Невскому проспекту. С самого утра он был запружен людьми, выстроившимися вдоль пути следования кортежа.

Где-то около полудня раздался выстрел пушки Петропавловской крепости. Зазвонили колокола Исаакиевского собора. И вот показалась процессия. Впереди шли трубачи, за ними следовал эскадрон казаков с пиками, украшенными черным крепом; священнослужители в развевающихся черных одеждах, несшие высокие кресты, хоругви и курящиеся кадила; ряды мальчиков-хористов, высшие чины церкви, хоры. Убитых казаков поместили на семь пушечных лафетов, запряженных лошадьми. За каждым скакала лошадь без всадника. Замыкали кортеж правительственные служащие, представители Советов, делегации и бесконечные шеренги воинских частей. К звону колоколов Исаакиевского собора присоединились колокола других церквей.

Выглядело шествие невероятно торжественно и пышно. Вот только не понятно, почему такая честь именно этим казакам? А в феврале сколько людей погибло – о них никто не вспомнил. Наверное, прав был Михаил, что правительство просто хочет настроить народ против большевиков. Для того и устраивает показательные мероприятия.

Позже Петр, ходивший на похороны, сообщил, что Керенский говорил в соборе пылкую речь.

– Назвал этих казаков героями, павшими в борьбе за Родину, свободу и честное имя гражданина России! Призвал поклясться пресекать все попытки подстрекательства к анархии и беспорядкам.

Обычно настроенный весьма умеренно, он был возмущен явной провокацией Керенского. Михаил пожал плечами с видом: «Как я и говорил».

Газеты пестрели пафосными воззваниями. Наталья из любопытства просматривавшая утреннюю прессу, то и дело натыкалась на статьи, призывавшие спасти Родину от внутренних врагов и объявлявшие Думу единственным органом, способным усмирить беспорядки. И хотя Наталья подозревала, что обвинения Ленина в сговоре с немецким кайзером могут быть не беспочвенными, все-таки считала развернувшуюся травлю большевиков несправедливой. Просто люди нашли, кого можно обвинить во всех грехах.

Она даже стала принимать участие в подготовке, а потом и распространении листовок, оправдывающих большевиков.

Однако страсти быстро улеглись, и уже в августе правительство вынуждено было начать отпускать арестованных. А на местных выборах число голосов, поданных за большевиков, значительно увеличилось. Лиза повеселела и стала как прежде энергичной и жизнерадостной. А Наталья преисполнилась глубокого уважения к аналитическим способностям Михаила – как он сразу понял, что именно этим и закончится?

Она стала расспрашивать его о политике, которой прежде не интересовалась, и постепенно заражалась его энтузиазмом. Будущее перестало пугать, несмотря на продолжавшуюся в стране неразбериху. Михаил умел внушить уверенность, что всё уладится и они построят царство справедливости в самое ближайшее время.

Глава 6

Время шло, а ситуация если и менялась, то в худшую сторону. Беспорядки увеличивались с каждым днем: росло насилие среди крестьян, воинственность среди заводских рабочих, положение с производством и продовольствием стало катастрофическим, цены взмыли вверх. Зато влияние большевиков значительно усилилось – они умело извлекали выгоду из сложившегося положения и ждали подходящего момента для вооруженного восстания. А когда немцы оккупировали Ригу, люди стали спешно покидать Петроград. В городе воцарилась паника.

Наталья активно участвовала в собраниях, обсуждениях и подготовке восстания. Для нее – как и для всех – стало очевидным, что правительство Керенского не справляется с ситуацией, а значит, кто-то должен его заменить. Газеты пестрели заявлениями: «Правительство не обеспечивает восстановления порядка и не дает гарантии безопасности личности и собственности», – и воззваниями: «Расхищению государственной власти центральными и местными комитетами и Советами должен быть немедленно и резко поставлен предел».

С каждым днем Наталья проникалась всё большим восхищением и уважением к Михаилу. Однажды она даже сказала ему, что из него вышел бы замечательный глава государства. Он искренне рассмеялся:

– О, нет! Я не стремлюсь к таким вершинам власти. Для того есть люди более подготовленные. Я лишь хочу помочь этим людям навести порядок в стране.

Наталья не стала спорить, но в глубине души осталось убеждение, что это дело как раз для него.

В конце августа начали поступать тревожные известия о призывах рабочих к мятежу со стороны таинственных людей в солдатской форме. И вдруг Керенский объявил Петроград на военном положении.

– Он пытается не пустить Корнилова, – объяснил Михаил, когда Наталья поинтересовалась, что происходит. – Однако о приближении войск молчит. Сообщил лишь, что Корнилов потребовал передачи ему власти.

Корнилов в ответ опубликовал обращение, в котором обвинил Керенского, Временное правительство и большевиков в сговоре с германским Генеральным штабом. Михаил с презрительной гримасой показал Наталье газету с этим воззванием. Оно показалось ей ужасно пафосным и неискренним. А главное – заставляло опасаться того, что начнется гражданская война. Как будто им не хватало затянувшейся войны с Германией!

На последнее воскресенье августа назначили празднование полугодового юбилея Февральской революции. Вчетвером – Наталья, Михаил, Лиза и Петр – вышли из дома, чтобы принять участие в праздничной демонстрации. На улице сияло солнце, теплый воздух был кристально чистым. Крупные буквы плакатов, во множестве расклеенных по городу, напоминали о массовых митингах, которые должны были состояться в главных собраниях и концертных залах.

Самое большое собрание образовалось в Смольном, который с начала августа стал штаб-квартирой Совета. Там шли оживленные дебаты об угрозе контрреволюции. Среди собравшихся ходили слухи о разрыве между Керенским и Корниловым и о том, что Корнилов ведет войска в столицу, чтобы захватить власть.

– Само Временное правительство создало почву для контрреволюции. Только проведение решительной программы «Республика, мир и хлеб» может вселить в массы доверие к власти, – вещал один из ораторов – молодой человек в тужурке.

– Неужели правда? – с беспокойством спросила Наталья. – Ведь тогда война…

Михаил хмуро кивнул, но тут же ободряюще улыбнулся ей:

– Может, прямого столкновения и не случится. Надо постараться остановить Корнилова, пока он не дошел до Петрограда. И ради этого можно временно объединиться с правительством.

На эту-то задачу кинули все силы. День, предполагавшийся стать праздником, превратился в немного суматошную, но четко организованную работу. Лиза бегала по городу, организовывая систему связи с посыльными от каждого района при штаб-квартире Петербургского комитета и круглосуточные дежурства. Петр с Михаилом сосредоточились на военном планировании и общей организации не только большевиков, но и других левых групп, направляя все ресурсы на борьбу с Корниловым. Наталья отправилась в штаб для изготовления листовок, призывающих рабочих и солдат к оружию.

В помещении военки стоял гвалт: разговаривали люди, шумели печатные машины. В комнатах теснились солдаты, рабочие, пропагандисты, агитаторы. Вся эта толпа шумела, двигалась, торопилась, брала газеты, листовки, книжки, вливалась в помещение и выливалась из него.

Неподалеку от Натальи какой-то рабочий требовал немедленно направить к ним на завод агитатора, поскольку военный наряд солдат только что отказался повиноваться офицеру-черносотенцу и необходимо использовать это настроение. Другой рабочий требовал литературы для распространения в расположенной по соседству с заводом воинской части. В дальнем углу группа рабочих договаривалась с двумя солдатами, как наладить вынос винтовок из цейхгауза. Шум, толкотня, новые группы солдат и рабочих, вливавшихся в помещение, беспрерывные телефонные звонки.

Наталья привычно не обращала внимания на окружающую обстановку, сосредоточившись на работе: отточенными жестами заправляла бумагу, опускала раму, нажимала рычаг, вынимала и складывала в стопку готовые листовки.

– Как дела? – раздался за спиной негромкий голос, однако пробившийся сквозь царящий вокруг гомон.

Наталья вздрогнула, резко обернувшись, и обнаружила улыбавшегося Михаила.

– Извините, что напугал, – покаялся тот с веселыми искрами в глазах.

Наталья улыбнулась в ответ. Вопреки любым трудностям и тревогам, стоило ей увидеть Михаила, как в груди разливалась безудержная радость. Это одновременно смущало и окрыляло ее. Особенно, когда он вот так смотрел – с теплотой и любованием в темных глазах.

С трудом заставив себя отвести взгляд, Наталья вернулась к работе.

– Всё в порядке. А у вас?

– Прекрасно. Вооружаем гарнизоны, ведем агитацию среди почтово-телеграфных и железнодорожных служащих, и среди вражеских частей. Рабочие на всякий случай роют окопы и возводят баррикады на южных подступах к городу. Но это лишь предосторожность – уверен, Корнилов до Петрограда не дойдет.

Наталья научилась доверять его оценке событий – Михаил редко ошибался, – и от его слов сразу стало спокойнее, а напряжение, сковывавшее ее весь день, отпустило.

– Я ненадолго – иду сейчас разбирать железнодорожные пути.

Значит, он помнил о ней даже в такой суматохе и зашел проведать. От понимания этого губы тронула счастливая улыбка и вспыхнуло тепло в сердце. Михаил пообещал, что вечером зайдет, чтобы проводить ее домой, и исчез. Весь оставшийся день улыбка не сходила с лица Натальи, которая с трудом сдерживала желание начать напевать что-нибудь веселое.

***

Несколько следующих дней прошли в напряженном ожидании. Однако, несмотря на трудности и угрозу гражданской войны, Наталья никогда еще не была так счастлива. Она печатала листовки, разносила их, бегала по различным поручениям и сделала бы что угодно ради одобрительной улыбки Михаила и восхищения в его глазах.

Тридцатого августа всё внезапно закончилось: мятеж был подавлен без единой стычки между войсками Корнилова и силами правительства. Подрывную работу провели столь хорошо, что солдаты сами отказались идти на Петроград. Да и невозможно стало продвижение: железные дороги встали, служащие отказывались перевозить войска. Корнилову ничего не оставалось, как сложить оружие и сдаться на милость Керенского, который тут же переназначил генералов и провозгласил себя верховным главнокомандующим. И воспользовался сложившейся ситуацией, чтобы начать создавать авторитарное государство.

Действия Керенского вызвали новую волну возмущения правительством. В столице снова начались волнения, не дошедшие до уровня серьезных беспорядков, но всё же достаточно серьезные. Все демонстрации шли против Временного правительства. Наталья в них не участвовала, но видела издалека несколько шествий с плакатами: «Долой десять министров-капиталистов!», «Вся власть Советам!»

Петроград волновался и бурлил, политические партии грызлись друг с другом, авторитет Керенского рухнул окончательно. Ситуация с продуктами и топливом стала еще хуже: приходилось прикладывать немало усилий и выстаивать бесконечные очереди, чтобы достать хоть какую-то еду. Хлеб – да и многие другие продукты – стали выдавать только по карточкам. Наталья с института привыкла довольствоваться простой пищей, без изысков, но сейчас не хватало самого необходимого. Товарищи из кружка подсказывали места, где можно разжиться хотя бы картошкой и крупами – о хлебе почти и не помнили, он представлялся чем-то празднично-сказочным. И всё же среди них царило воодушевление.

– Это потому что беспорядки и трудности упрочивают наши позиции, – пояснила Лиза как-то вечером, когда они вдвоем чинили одежду, сидя возле керосиновой лампы. – Чем больше люди недовольны правительством, тем охотнее поддержат нас.

– Да, но сможем ли мы справиться с ситуацией? – спросила Наталья, отрывая зубами нитку.

– Конечно! – Лиза возмущенно фыркнула, ни секунды не сомневаясь во всемогуществе партии.

Наталья вздохнула. Временами ей становилось страшно, но она усиленно гнала это чувство, убеждая себя, что надо только немного потерпеть.

К облегчению Натальи, уличные демонстрации вскоре прекратились, по городу стало можно ходить, не опасаясь быть втянутой в очередную передрягу.

В тот день она вернулась домой после очередного бесконечного стояния в очередях за продуктами и обнаружила у подъезда Петра – явно кого-то поджидавшего. Он радостно улыбнулся при виде нее, предложил донести сумки, а потом нерешительно спросил:

– Наталья Кирилловна, не хотели бы вы погулять? В последнее время было столько волнений… Я… Думаю, неплохо было бы немного отвлечься и отдохнуть…

Он замолчал, крутя в руках черный картуз и опустив взгляд под ноги. Наталья подумала, что Михаил с Лизой вернутся еще не скоро, ужин приготовить она успеет. Так почему бы действительно не отдохнуть? И она согласилась. Петр просиял такой счастливой улыбкой, что на мгновение Наталья засомневалась – а не зря ли она приняла его приглашение? Но тут же отбросила эти мысли.

Погода стояла по-летнему теплая, но небо хмурилось и с Невы дул пронизывающий ветер, который трепал остатки афиш и листовок на стенах домов. Всё затихло, лишь прохожие спешили по своим делам, да громыхали время от времени полупустые трамваи.

После недавней бурной деятельности, улицы казались вымершими. Наталья с Петром прошли до Летнего сада, обсуждая дальнейшие перспективы революции.

– Как вы попали к большевикам? – поинтересовалась Наталья – ей всегда казалось, что он для этого слишком либерал.

– Верите – сам не знаю. Наверное, по молодости и по глупости, – покачал головой Петр и, немного помолчав, добавил: – Ну и следуя за Мишей, конечно. Он умеет убеждать.

– О да, – согласилась Наталья, мечтательно улыбнувшись.

Некоторое время они молча шли по аллее мимо изящных статуй. В Летнем саду тоже почти никого не было – лишь изредка встречалась гуляющая публика, да торговцы, кричавшие что-нибудь вроде:

– Гоните рублики – купите бублики!

Наталья думала о Михаиле. Интересно, испытывает ли он к ней хотя бы толику тех чувств, что испытывает к нему она? Или с ее стороны глупо надеяться на взаимность – ведь для него на первом месте всегда будет революция.

– Наталья Кирилловна, – Петр вдруг остановился, вырвав ее из размышлений, и она тоже встала, вопросительно посмотрев на него. – Я хотел вас спросить… – он помолчал, будто собираясь с силами, и, вздохнув, решительно посмотрел ей в глаза. – Не согласитесь ли вы… то есть… я… Выходите за меня замуж?

– О, – Наталья отступила, пораженная предложением.

Она считала Петра хорошим другом и до сих пор была уверена, что и он относится к ней точно так же. Он, видимо, догадался обо всем по выражению ее лица, и в его глазах появилась паника. Наталья чувствовала себя просто ужасно – она и не представляла, что отказывать кому-то так тяжело.

– Петр Иванович, мне очень жаль, – тихо произнесла она, стараясь не смотреть ему в лицо. – Вы мне нравитесь, но не в таком смысле. Простите.

– Понятно, – мрачно ответил он. – Что ж…

Не договорив, он медленно пошел дальше по аллее, и Наталья последовала за ним, не представляя, что еще можно сказать. Между ними повисло неловкое молчание, прогулка была испорчена, и они вернулись.

– Простите еще раз Петр Иванович, – Наталья сжала его ладонь, прощаясь. – Я не хотела вас ранить и не думала…

– Нет-нет, – он мотнул головой. – Вы ни в чем не виноваты.

Вопреки его заверениям, Наталья все же чувствовала себя виноватой, и ей стало неуютно в присутствии Петра. Будто чувствуя это, он стал появляться всё реже и реже.

– Что это с Петей? – спросила однажды заметившая его мрачное настроение Лиза.

– Он просил меня стать его женой, – со вздохом призналась Наталья. – Я отказала.

Она боялась, Лиза станет говорить, что она сглупила и это удачная партия для нее. Но ничего подобного. Лиза пожала плечами:

– Конечно, ты же любишь не его. Удивляюсь, как он сам этого не понял. Могли бы избежать неловкой ситуации.

Наталья пораженно уставилась на нее. Неужели Лиза догадалась? Однако она не стала продолжать тему, и Наталья порадовалась этому. Нет, наверное, она не знает – Наталья ведь сама поняла не так давно, так откуда знать Лизе?

***

Начало осени прошло в волнениях и сомнениях: так ли необходимо вооруженное восстание, или можно взять власть мирным путем? Многие лидеры большевиков настаивали на последнем, но Ленин с каждым днем всё больше склонялся к первому.

А после заседания Предпарламента в октябре, закончившегося скандалом, по городу распространились слухи о дальнейших шагах большевиков. Повсюду – в очередях, трамваях, просто на улицах – все только и говорили, что о восстании. Наталья презрительно хмыкала, заслышав подобные разговоры, она-то знала, что в рядах большевиков единства нет: многие по-прежнему считали, что перехват власти преждевременен; однако другая часть партии стремилась к скорейшему восстанию.

Михаил выступал за немедленные решительные действия, однако признавал общую неподготовленность.

– Несмотря на агитацию, в большинстве районов царит безразличие и выжидательное настроение, а некоторые и вовсе не имеют ни малейшего желания выступать. Не говоря уже о том, что нам не хватает оружия и боеприпасов.

– Но? – спросила Наталья, чувствуя, что есть что-то еще.

– Но если мы промедлим, нам уже никогда не взять власть в свои руки. Однако нужен подходящий предлог, чтобы убедить массы: любые действия против правительства – это защита Советов.

И вдруг в середине октября Временное правительство объявило о переброске значительной части Петроградского гарнизона на фронт. Вот он повод начать решающее сражение с Керенским! И он сам его так любезно предоставил.

В то же время германская авиация и десантные части захватили небольшие, но важные острова Эзель и Моон у входа в Рижский залив и остров Даго у входа в финский залив. Немцы наступали, и с новой силой вспыхнули страхи, что они могут дойти и до Петрограда. Военные поражения вызвали бурю взаимных обвинений. Правительство винило балтийских матросов. Левые силы винили правительство в умышленном ослаблении обороны. А тут еще появились слухи, будто Керенский собирается сдать Петроград, чтобы удушить революцию.

– Это правда? – спросила Наталья однажды вечером после того, как тут и там слышала в городе подобные обвинения. – Он способен на такое предательство?

– Не уверен, – покачал головой Михаил. – Однако Временное правительство собирается перебраться в Москву – и это точно.

А тревога в Петрограде возрастала. Гарнизонные части наотрез отказались подчиняться Временному правительству. Гарнизон бурлил, всё же пока не доходя до открытого восстания.

– Время не на нашей стороне, – озабоченно говорил Михаил. – Правительство может воспользоваться недовольством фронтовых солдат.

На всех складах оружия и боеприпасов, во всех частях гарнизона комиссаров, поддерживавших правительство, потихоньку заменяли на тех, кто был на стороне революции. И двадцать второго октября Военно-революционный комитет в сущности взял в свои руки руководство гарнизоном. Это был уже прямой бунт.

Самые популярные ораторы большевиков выступали на митингах, аккуратно направляя сознание масс в нужную сторону. Наталья ходила на один такой митинг на правом берегу Невы.

Громадная масса рабочих, солдат и горожан из среднего сословия заполнила колоссальный зал. Все хотели увидеть и услышать легендарного Троцкого. Наталья старалась держаться с краю, не сливаясь с толпой. Рядом с ней люди переговаривались, в основном высказывая недовольство затянувшейся войной и пассивностью правительства.

И вот на трибуну поднялся среднего роста человек с темными пышными кудрями и в очках. Во внешности его не было ничего особенного, но лицо сияло тем воодушевлением, которое способно вести за собой толпы.

– Товарищи! – начал он, и в зале моментально воцарилась благоговейная тишина. – Петроград находится на грани сдачи немцам. Рабочие и солдаты сами должны взять на себя ответственность за защиту подступов к столице. Революционный пожар, разожженный большевиками, будет настолько силен, что охватит не только Россию, но и весь мир! Взяв власть в свои руки, Советы дадут мир, отменят частную собственность, конфискуют зерно, припрятанное помещиками, излишки денег, одежды, обуви у буржуазии, раздадут землю крестьянам.

Приветственные крики и бурные аплодисменты встретили его речь.

– Клянитесь поддержать Петросовет, когда он перейдет к делу! – под конец воззвал Троцкий.

И вся громадная масса людей подняла руки и закричала:

– Клянемся!

Настроение, царившее вокруг, было близко к экстазу. Наталью тоже охватило воодушевление – сейчас ей казалось: вот он путь к светлому будущему, к порядку и процветанию.

***

Несколько дней продолжалась усиленная подготовка к восстанию. Важной победой стало завоевание Петропавловской крепости, орудия которой смотрели в сторону Зимнего дворца. В ответ Керенский принялся собирать верные ему войска за пределами столицы. Большевики разослали своим комиссарам на местах приказ привести полки в боевую готовность.

Больше всего беспокоило, что служащие почты, телеграфа и железнодорожники выступят против свержения Временного правительства и постараются изолировать столицу. На них пытались повлиять листовками и статьями в газетах. Зато с войсками дело обстояло как нельзя лучше: подавляющее большинство подчинялось указаниям крайне левых сил, прямо игнорируя приказы правительства.

Керенский в свою очередь собирал верные ему войска, подтягивая их к Зимнему дворцу. Начали разводить мосты, явно чтобы задавить восстание в зародыше. Однако ничего не вышло – разгневанные толпы народа вынудили юнкеров, отправленных на защиту мостов, отступить. Вскоре два из четырех основных мостов, а также мосты через Большую и Малую Невку оказались в руках большевиков. А еще некоторое время спустя они без единого выстрела заняли центральный телеграф.

Как только разнеслась весть о разведении мостов, учащихся начальных и средних школ и служащих государственных учреждений распустили по домам. Банки и магазины в центральных районах города закрылись, движение трамваев было ограничено. В Петрограде установилась предгрозовая тишина.

Наталья плохо спала в ту ночь, вслушиваясь в тишину замершего города, чувствуя, что готовящиеся события станут переломными в жизни не только Петрограда, но и всей России. Иногда, устав ворочаться с боку на бок, она вставала, чтобы посмотреть в окно.

На улице не прекращалось молчаливое движение. К военной гавани при свете факелов двигались отряды моряков и солдат. Тишину ночи нарушало громыхание грузовиков.

Миша не появлялся дома уже несколько дней, принимая деятельное участие в подготовке восстания. Где он спал – и спал ли вообще, – ни Наталья, ни Лиза не знали. Обе и беспокоились о нем, и гордились им. Хотя Наталья продолжала вслух к нему обращаться по имени отчеству, про себя (и с Лизой) незаметно стала называть Мишей.

Лишь под утро усталость победила, и Наталья забылась тяжелым сном. Ей казалось, будто она только закрыла глаза, а в следующую секунду ее уже будила Лиза. Хотя на самом деле было довольно поздно – в комнате стало совсем светло, пусть и хмурым светом петроградского осеннего дня.

– Сколько времени? Миша не возвращался? – спросила Наталья, начиная одеваться.

– Одиннадцать. Нет, – Лиза смотрела в окно, пока она собиралась, будто искала там что-то; немного помолчав, она повернулась к Наталье, к этому моменту быстро заплетавшей волосы в косу. – Пойдешь со мной на штурм Зимнего?

Наталья заколебалась. С одной стороны, она побаивалась восстаний и скоплений людей с оружием. И изначально собиралась самый напряженный момент переждать дома. С другой стороны, хотелось быть ближе к Мише, быть вместе с ним. Последнее желание перевесило, и она решительно кивнула. Лиза улыбнулась – с таким видом, будто ничего иного от нее и не ждала.

В городе ничто не напоминало о революции. По спокойным улицам, как всегда, по своим делам шли люди, трусили извозчики, ездили автомобили и мотоциклетки, дребезжали трамваи.

– Правительству предложат сдаться без сопротивления, – сообщила Лиза, когда они шли к Зимнему. – А если они откажутся, то пойдем на штурм.

Наталья кивнула – она знала, что для предполагаемого штурма в столицу стянули флот и организовали войска. Чем ближе они подходили ко дворцу, тем больше появлялось признаков готовящегося восстания. На мостах через Неву стояли караулы. От Морской, Исаакиевской площади и по берегу Невы от Сенатской площади двигались большие отряды матросов с броневиками. Движение трамваев через Неву прекратилось.

Большая группа вооруженных солдат и матросов начала перекрывать соседние улицы и выставлять охрану у входов в Мариинский дворец. Наталья уже решила, что им не удастся пройти, но Лиза умудрилась легко провести их через все посты в самый эпицентр.

Вокруг Зимнего царило оживление. Он был окружен солдатами Павловского полка, которые залегли возле самого дворца. Но кроме этого ничего не происходило. Штурм не начинался, хотя время перевалило за двенадцать часов, а ведь планировали взять Зимний в полдень.

Отовсюду доносилось пока еще тихое возмущение и ропот. Некоторые требовали приезда руководителей и объяснения причин задержки. Прошел слух, что операция откладывается на три часа дня из-за непредвиденных трудностей. Ропот затих, но всё равно можно было видеть недовольство и нетерпение солдат.

– Пошли найдем Мишу, – предложила Лиза, – он должен быть где-то здесь. Заодно и узнаем, чем можем помочь.

Мишу они нашли с другой стороны осадного кольца, спорящим с высоким мужчиной в черной кожаной куртке, из-под которой виднелся револьвер.

– Проблемы с организацией, – устало говорил тот. – Флот не успел подойти. Силы приходится распределять и перераспределять.

– Я это понимаю, – вкрадчиво заметил Миша. – Но солдаты – там на приступах – не понимают. Они начинают роптать. Кто будет их успокаивать?

– Ничего не могу поделать.

Смерив его пронзительным взглядом, Миша пожал плечами и резко развернулся, чтобы уйти. И увидел Наталью с Лизой. Удивление на его лице сменилось воодушевленной радостью, прежде чем вернулось обычное невозмутимое выражение.

– Наталья Кирилловна, я думал, вы собирались остаться дома? – обычным ровным тоном спросил он, и Наталья спросила себя, не почудилась ли ей та радость.

– Собиралась, – кивнула она. – Но потом поняла, что хочу быть с вами.

Миша ничего не ответил на ее смелое заявление, но его темные глаза вспыхнули. Не почудилось. Лиза выразительно посмотрела на нее, сделав большие глаза. Наталья улыбнулась, но Миша уже перешел на деловой тон:

– Хорошо, что вы пришли. Нам нужна помощь, чтобы подбадривать солдат – неизвестно насколько еще затянется осада. Возможно, придется поработать и посыльными – в Смольный.

При последних словах он раздраженно поморщился. Наталья сосредоточенно кивнула. Следующие несколько часов они с Лизой были заняты, обходя по кругу подступы к Зимнему с тем или иным поручением. И попутно тут и там болтали с солдатами, стараясь их успокоить и призвать к терпению. Чем больше проходило времени, тем больше поднимался ропот.

Где-то около двух часов со стороны Невы послышался шум и приветственные крики. Наталья побежала посмотреть, что происходит. По реке шла разнокалиберная флотилия, наконец-то прибывшая из Кронштадта. «Аврора» развернулась посередине реки, матросы на ней и на кронштадтских кораблях увидели друг друга. В воздух полетели бескозырки, оркестр на «Авроре» заиграл приветственный марш.

Осаждающие приободрились, решив, что уж теперь-то точно начнется приступ. Однако их надежды были обмануты: прибежавшая из Смольного Лиза сообщила, что взятие Зимнего опять откладывается: на этот раз на шесть часов.

– Не понимаю, чем они там все занимаются! – сердито фыркнула она, рассказывая об этом Мише. – Сколько можно тянуть!

Он не ответил, но было видно, что он тоже недоволен бесконечными проволочками. И опять пришлось бегать, успокаивая и подбадривая солдат, уверяя, что скоро всё разрешится.

Еще большее недовольство и напряжение вызвало то, что юнкера, защищавшие Зимний, построили на Дворцовой площади огромные баррикады, закрывающие входы и ворота во дворец. В баррикадах они искусно разместили пулеметы – все подступы вливающихся на площадь улиц находились в сфере их огня.

– Дождались! – услышала Наталья чей-то недовольный голос. – Теперь придется баррикады прорывать.

К шести часам стемнело. Стало холодно, порывами дул северный ветер, пошел мелкий накрапывающий дождь. Замерзшие, уставшие и проголодавшиеся солдаты теряли терпение и время от времени открывали огонь по юнкерам. Те стреляли в ответ. Но долго это никогда не длилось: тут же строго одергивали:

– Товарищи, без приказа не стрелять!

Сигналом к решительному наступлению должен был послужить красный фонарь, зажженный на флагштоке Петропавловской крепости. Наталья постоянно поглядывала в ту сторону, но время шло, а фонарь так и не загорался.

Войска приходили в отчаяние и всё сильнее нервничали, требуя немедленно вести их к решительной схватке. Наталья слышала, как Миша успокаивает их, объясняя:

– Боевой дух защитников правительства ослабевает: с каждый часом они убеждаются, что помощи им не дождаться. Они сами сложат оружие, и мы сможем избежать кровопролития.

Смысл в этом, конечно, был, вот только уставшие от бездействия, голодные и замерзшие солдаты не очень-то готовы были его принять. Однако ропот несколько поутих, когда из Смольного пришел приказ послать правительству ультиматум с предложением сдаться. Быстро собрали делегацию, которую возглавил Миша.

К этому времени большая группа юнкеров покинула дворец, забрав с собой четыре пушки. А следом появился казак-парламентер, который сообщил:

– Мы не желаем более оставаться во дворце. Нас туда завели обманом, и мы хотим уйти. Но прошу не позорить нас и выпустить с оружием.

Наталья видела, что Миша и другие руководители не вполне доверяют заверениям казака, боясь, что они хотят устроить обход с тыла. Однако после быстрого совещания решили их выпустить. Казаки вышли по набережной и спокойно удалились. Наталья облегченно выдохнула – не обманули. Пока они шли, осаждающие кричали оставшимся защитникам, предлагая сдаваться.

– Умрем, но не сдадимся! – крикнул в ответ грубый, но определенно женский голос.

Наталья удивленно посмотрела на Лизу: неужели там женщины с оружием?

– Женский батальон, – пожала та плечами.

Наконец, отправилась делегация. Наталья с замирающим сердцем наблюдала, как в темноте они проходят сквозь ряды осаждающих, пересекают пустое пространство между противниками. А вдруг юнкера начнут стрелять, не обратив внимания на парламентерский белый флаг? Казалось, сердце бьется в такт каждому Мишину шагу. Но вот они приблизились к баррикаде из дров и исчезли за ней в полной тишине.

Время тянулось ужасающе медленно. Грозная тишина царила на Неве. Одинокие оружейные выстрелы еще больше сгущали напряженность вечера. А парламентеры всё не возвращались. Наталья считала не то что минуты, а секунды, до боли в глазах вглядываясь в темноту – не появятся ли. Лиза стояла рядом, напряженная как струна, точно так же не отрывая глаз от входа в Зимний.

Когда они, наконец, вышли из здания – живые и невредимые – Наталья испытала такое облегчение, что едва подавила желание броситься Мише навстречу. Лиза выдохнула и улыбнулась. Однако парламентеры не казались довольными.

– Правительство отказывается сдаваться, – сообщил Миша и пожал плечами: – Глупо с их стороны. Их минуты сочтены в любом случае.

Снова началось изматывающее ожидание, прерываемое короткими перестрелками потерявших всякое терпение войск с юнкерами.

Вдруг сбоку что-то рвануло, осветив темное небо, и тотчас же над темно-красной полосой дворца сверкнуло в высоте гигантской ракетой. Дала залп «Аврора». Наталья вздрогнула. Гул выстрела оглушил и пронесся раскатом далеко по городу, покрыв своим ревом и тарахтенье ружейной перестрелки и гудение трамваев, беспечно ползущих по улицам.

Снова удар. Снова осветилось небо. После третьего выстрела освещение во дворце и перед ним на набережной погасло.

– Ну наконец-то! – удовлетворенно заметил Миша.

Солдаты немедленно ободрились, зашевелились.

– Почему не долетели снаряды? – поинтересовалась Наталья.

– Их и не было: стреляли холостыми – это пока предупреждение, – объяснил Миша.

После залпа «Авроры» из Зимнего ушла еще группа юнкеров. Решили немного подождать, чтобы все, кто захочет, смогли покинуть дворец. На некоторое время воцарилось жуткое молчание.

Но вот началась усиленная перестрелка, длившаяся невыносимо долго и безрезультатно. Наталья с Лизой держались в стороне, чтобы не попасть на линию огня, лишь наблюдали. Миша мелькал тут и там, руководя осадой.

Следующий залп с «Авроры» был уже боевым снарядом. Снова громыхнуло, огненная вспышка врезалась в стену дворца, освещая ночное небо. Полетели известка, кирпичи, стекла.

Следом начали стрелять из Петропавловской крепости. Большинство снарядов с грохотом, от которого закладывало уши, разрывались над Невой, не причинив вреда, но один из них разрушил часть карниза на Зимнем, а взрывом другого разбило угловое окно на третьем этаже.

Не выдержал женский батальон – сдался. Затихшая из-за этого перестрелка быстро возобновилась.

Когда смолкли дикие завывание и грохот пушек с Петропавловской крепости, в воздухе, заглушая сухую непрерывную дробь пулеметов и винтовок, раздалось сплошное победное: «Ура!» В одно мгновение и баррикады, и их защитники, и наступающие слились в одну темную сплошную массу. А в следующий миг победный крик звучал уже по ту сторону баррикад.

Немногие оставшиеся юнкера почти не оказывали сопротивления, и осаждавшие свободно проникли во дворец. Первым внутрь пробрались матросы и павловцы – через окна со стороны Эрмитажа. Наталья видела, как они расчищают себе дорогу – иногда простым напором, иногда бросая гранаты. Сама она – в отличие от Лизы, бегущей чуть ли не в первых рядах – туда не пошла, решив подождать исхода снаружи.

Снова потянулось для нее нервное ожидание, на этот раз закончившееся гораздо быстрее. Вот уже конвой вооруженных матросов и красногвардейцев выводит на площадь кучку измученных министров – человек десять-пятнадцать. Наталья немедленно оказалось рядом с Мишей, с облегчением убедившись, что ни он, ни Лиза не пострадали в перестрелке внутри дворца. Он мимолетно улыбнулся ей, но тут же отвлекся, когда из толпы раздались яростные крики:

– Немедленно расстрелять всех членов Временного правительства!

При взгляде на опьяненную победой вооруженную толпу Наталье стало дурно – ведь разорвут на кусочки, не разбираясь. Еле-еле удалось успокоить солдат и матросов и спасти министров от расправы. И в который раз Наталья поразилась умению Миши убеждать лишь несколькими словами. Даже неуправляемая революционная толпа подчинялась ему почти немедленно. Поняв, что расправа откладывается, пленные министры выдохнули с явным облегчением. Наталье стало их жалко. Они затравленно оглядывались, поскольку, перестав требовать расправы, солдаты не отказывали себе в удовольствии осыпать их насмешками и оскорблениями.

Миша отправил одного из конвоиров на поиски машины, чтобы отвезти арестованных в Петропавловскую крепость, однако тот вернулся ни с чем: нигде поблизости машин не обнаружилось.

– Что ж, придется вести пешком, – нахмурился Миша.

Наталья понимала его недовольство – вести арестованных пешком, значит, прорываться сквозь жаждущие расправы толпы. Но выбора у них не было.

Впрочем, до Троицкого моста добрались относительно спокойно. Если не считать того, что в городе слышался треск оружейной и пулеметной стрельбы. На улице там и тут мелькали небольшие кучки народа. Долетали отдельные возгласы и крики. Наталья вздрагивала каждый раз, нервно оглядываясь, пока Миша не взял ее за руку, легонько сжав ладонь. Почему-то страх отступил, сменившись радостной уверенностью.

Едва процессия вступила на Троицкий мост, как с той стороны появился автомобиль, несущийся прямо на них.

– Стой! Стой! – закричали конвоиры.

Автомобиль остановился, но кто-то из него тут же начал стрелять. Услышав выстрелы, пулеметчики из Петропавловской крепости тоже открыли огонь. Все бросились врассыпную и на землю. Поднялась ответная стрельба. Прижавшись к земле, Наталья все-таки набралась мужества приподнять голову, чтобы наблюдать, как Миша и еще кто-то из руководителей бросились к автомобилю, крича:

– Свои, свои!

И действительно – все оказались свои.Матросы ругались такими словами, что Наталья невольно покраснела. Бедного шофера чуть не избили. Наконец, порядок восстановили, министров снова окружили конвоем. Наталья вскочила, отряхивая платье, и вдруг поняла, что не видит одного человека.

– А где Лиза? – с беспокойством спросила она у Миши.

Тот огляделся, не найдя сестру среди окружавших министров людей, слегка нахмурился. Быстро переговорил с другим руководителем, который и повел арестованных дальше, а сам принялся внимательно осматривать мостовую. В ходе этой глупой перестрелки пострадало несколько человек, вокруг которых теперь суетились товарищи, перевязывая раны.

Сердце Натальи замерло в нехорошем предчувствии. Она шагнула к сидевшим прямо на тротуаре тут и там людям. Еще раз шагнула. И замерла, когда услышала, Мишин вскрик:

– Лиза!

Наталья резко повернулась, увидев, как он опустился на колени рядом с лежавшим на земле телом. К тому времени, как она на внезапно ставшими ватными ногах добралась до него, рядом с Мишей уже сидел какой-то парень, говоривший:

– Ничего не поделаешь. Выстрел прямо в сердце. Не повезло бедняге.

Наталья замерла, не в силах поверить своим ушам. На мокрых плитах тротуара под все еще моросящим дождем лежала Лиза – бледная, с темным пятном на груди. «Не может быть, не может быть, не может быть…» – без конца билось в голове. Внезапно Наталья очень четко ощутила, как промокшая одежда неприятным холодом касается кожи.

– Миша… – хрипло позвала она, даже не заметив, как впервые назвала его просто по имени.

Он не отреагировал, с выражением растерянного недоверия глядя на неподвижное тело сестры. Наталья опустилась рядом, обняв его за плечи, пытаясь хоть как-то поддержать. Он даже не пошевелился. Она знала, как трепетно он любил Лизу: она была младше всего на пять лет, но он относился к ней почти как к дочери. Тот парень ушел, занявшись другими пострадавшими, и некоторое время они молча неподвижно сидели. Наталья пыталась осознать случившееся – всё как-то не верилось, казалось, будто это ошибка, Лиза сейчас очнется…

Но вот Миша пошевелился, наклоняясь к Лизе, сбросив руки Натальи со своих плеч. Его волосы мокрыми волнистыми прядями упали на лицо, но он не убирал их. Ни слова не сказав, не глядя на Наталью, будто ее здесь и не было, он поднял тело Лизы на руки и встал, решительно зашагав в направлении дома. Наталья, всхлипнув, поспешила за ним. Всё было точно в тумане, она двигалась, ничего не видя вокруг, и так и не поняла, как они добрались до дома.

Глава 7

Позже Наталья узнала, что ночью после взятия Зимнего Ленин объявил на Съезде Советов, что Временного правительства больше не существует. Под бурные овации. Меньшевики в качестве протеста покинули собрание, тем самым отдав большевикам всю полноту власти. А ранним утром голосование узаконило создание революционного правительства. Хмурый туманный рассвет ознаменовал наступление новой эпохи.

Но сейчас Наталье было не до политики и не до свершившегося переворота. Не спрашивая Мишу, она договорилась об отпевании Лизы. Она внутренне готовилась к его возражениям, но он на удивление промолчал. Он вообще стал безучастен ко всему окружающему – будто его выключили. У Натальи сердце разрывалось от вида всегда полного жизни и энергичного Миши в таком состоянии. Она тоже оплакивала Лизу, которая стала ей сестрой, но он беспокоил ее гораздо больше.

Вернувшись с похорон, он заперся в своей комнате. Наталья попробовала позвать его поесть, но он не ответил – ни когда она стучала в дверь, ни когда пыталась заговорить. Из его комнаты вообще не доносилось ни звука. Обеспокоенная Наталья решилась войти без приглашения. Глубоко вздохнув, она толкнула дверь, которая, к счастью, оказалась незапертой.

Миша стоял у окна, безучастно глядя на улицу и явно ничего там не видя. От выражения его лица – а точнее полного отсутствия всякого выражения – у Натальи больно сжалось сердце. Еще несколько секунд она колебалась, набираясь храбрости, а потом подошла и крепко обняла его. Миша вздрогнул, сделал движение, как будто собирался оттолкнуть ее, но передумал. И в следующее мгновение его руки обернулись вокруг ее плеч, притягивая ближе к себе. Наталья прижалась к его груди, пытаясь вложить в свое объятие всю любовь и сострадание, и Миша, судорожно вздохнув, зарылся лицом в ее волосы, стиснув ее почти до боли. Они долго так стояли, не разговаривая и не двигаясь, но Наталья каким-то шестым чувством поняла, что сделала всё правильно – именно это сейчас было нужно Мише.

Наконец, он немного отстранился, и она подняла голову, чтобы посмотреть ему в лицо.

– Спасибо, – произнес он так хрипло, словно долго плакал, однако глаза его были сухи, только блестели лихорадочным огнем.

Наталья пожала плечами – она сделала бы для него что угодно. Будто что-то прочитав в ее лице, Миша вдруг улыбнулся – слабо и грустно, но все же улыбнулся. И Наталья облегченно вздохнула, улыбнувшись в ответ. Самое тяжелое позади, теперь они могут жить дальше.

***

Еще несколько дней Петроград сотрясали беспорядки, восстания юнкеров, забастовки на почте, электрической станции, на железной дороге. А вскоре сбежавший Керенский, наспех собрав войска, двинулся на столицу и занял Гатчину. Однако это ему ничего не дало: его войска тут же начали брататься со столичными и Гатчину освободили. Генерала Краснова арестовали, а Керенский снова скрылся.

Обо всем этом Наталья узнала гораздо позже – из газет, когда решила, что пора начинать что-то делать и хотя бы найти себе работу. Именно в поисках объявлений она и просматривала газеты. Судя по статьям, беспорядки быстро прекратили, да и восстаний было не так уж много. Что не могло не радовать: революционных волнений с нее уже хватит – насытилась до конца жизни.

Но когда Наталья в первый раз после похорон вышла из квартиры, она не узнала Петрограда. Миша с утра куда-то исчез – Наталья не спрашивала, она теперь ни о чем его не спрашивала, – и она решила пройтись по магазинам, а заодно попытаться найти место в какой-нибудь гимназии.

По опустевшим улицам холодный ветер гнал бумажный мусор – обрывки военных приказов, театральных афиш, воззваний к совести и патриотизму народа. Пестрые лоскуты бумаги, зловеще шурша, ползли по присыпанным первым снегом камням мостовых. С ободранных и грязных улиц исчезли праздные толпы, блестящие экипажи, нарядные женщины, офицеры, чиновники. Город словно вымер.

По ночам Наталья часто слышала стук молотка, и только теперь поняла, что он означал. Двери в большинство магазинов были криво заколочены досками. Витрины опустели. Лишь кое-где еще оставались: там – кусочек сыру, тут – засохший пирожок. Наталья почти с ужасом шла по безлюдным улицам, чувствуя, как ее пробирает дрожь – не столько от порывов ледяного ветра со снегом, сколько от этой непривычной и жуткой картины.

Несколько раз Наталье попадались небольшие группы решительных людей с красной звездой на шапках и с винтовкой через плечо. Видимо, патрули. Они подозрительно посматривали на нее, и она старалась держаться подальше, невольно прижимаясь к стенам.

На Садовой улице человек с ведерком и кистью лепил на цоколи домов белые листочки. Заинтересовавшись, Наталья подошла почитать. Листочки оказались декретами Советской власти и гласили, что отныне отменяются чины, отличия, офицерские погоны, буква ять, Бог, собственность… Наталья удрученно подумала: неужели ради этого они боролись, ради этого погибла Лиза?

Ей едва удалось найти работающий магазин, но и там не было продуктов. Во всяком случае, так сказал продавец – уставшего вида лысый мужчина, резко и грубо отвечавший на ее робкие вопросы. Поход по гимназиям тоже ничего не дал. Наталья вернулась домой вымотанная, замерзшая и почти в отчаянии. У них ведь совсем не осталось продуктов, да и дров тоже.

Миши не было. Холодная пустая квартира наводила тоску. Может, стоит уехать куда-нибудь – подальше от погибающей столицы? Но куда? Этого Наталья тоже не знала. Всю сознательную жизнь она провела в Петербурге, Петрограде, а бабушкино имение давно продано. Попробовать уговорить Мишу уехать к его родителям в Крым? Наталья не была уверена, что он согласится, но решила попробовать.

Она погрызла пару оставшихся печений, пытаясь заглушить голод, и оставшийся день беспокойно бродила по квартире, хватаясь то за одно, то за другое, не в состоянии ни на чем сосредоточиться.

Стемнело, фонари на улице не горели, и город погрузился в непроглядную тьму. Наталья зажгла керосиновую лампу – электричество работало плохо, и лампочка то и дело гасла, зажигаясь лишь на недолгое время, – но вскоре потушила: керосина тоже осталось немного, надо его экономить.

Она сидела в кресле у окна, закутавшись в пуховый платок и бездумно глядя на погруженную во мрак улицу, когда хлопнула входная дверь. Наталья встрепенулась, повернувшись навстречу Мише. Даже в темноте она увидела, как он нахмурился, войдя в комнату.

– Почему без света? – спросил он, ставя что-то на стол.

– Подумала, стоит поберечь керосин, – Наталья встала, пожав плечами. – Я была сегодня в городе – хотела купить продуктов. Но не смогла найти ни одного работающего магазина.

Миша завозился, зажигая лампу, и вскоре комната озарилась желтым светом.

– Да, теперь продукты выдают исключительно по карточкам, – кивнул он. – Но не беспокойся – я вернулся инженером на Путиловский завод, так что голодать не будем.

А Наталья и не знала, что он работал инженером. Собственно, вдруг поняла она, до сих пор она даже не знала, где именно он учился. Миша начал выгружать на стол продукты: хлеб, молоко, картошку, крупы, даже сахар и чай. Наталья пораженно уставилась на это богатство.

– Откуда такая роскошь?

Миша весело усмехнулся:

– Профессиональный секрет.

Наталья взяла хлеб обеими руками, глубоко вдохнув его запах: свежий! – и лучезарно улыбнулась Мише:

– Сейчас приготовлю ужин.

Он помог ей отнести продукты на кухню и остался стоять возле окна, наблюдая с непонятным выражением, как она суетится возле самодельной печки – «буржуйки»: железная, на четырех ножках, зато с духовым шкафом, где можно было испечь почти что угодно. Она же служила и для обогрева.

Они не разговаривали, но одно молчаливое Мишино присутствие приносило ощущение уюта и надежности. Однако когда Наталья уже накрывала на стол, ей вдруг пришла в голову неприятная мысль, которую она, поколебавшись, нерешительно озвучила:

– Миша, почему ты заботишься обо мне? Я ведь для тебя никто. То есть… Лиза была моей подругой… Но тебе я чужая… случайно появившаяся в твоей жизни.

Она замолчала и уставилась в пол, не смея поднять взгляд и вцепившись руками в юбку. Зачем она это спросила? А если Миша согласится и прогонит ее – куда она пойдет? После молчания, показавшегося Наталье вечностью, Миша негромко, но твердо произнес:

– Ты мне не чужая.

Почти не смея поверить в то, что значили его слова на самом деле, Наталья вскинула взгляд, встретившись с его темными глазами. Миша больше ничего не добавил, но его глаза сказали Наталье гораздо больше, чем могли бы слова. Она робко улыбнулась, получив в ответ быструю, но теплую улыбку.

Вопреки многочисленным проблемам и нелегким условиям послереволюционной жизни и неясному будущему, Наталья чувствовала себя бесконечно счастливой. И даже желание уехать из Петрограда исчезло. Порой она думала о том, что раньше девица, живущая на одной квартире с молодым человеком, вызвала бы скандал на всю столицу. Но в нынешние беспокойные времена до этого никому не было дела.

Несколько дней спустя выяснилось, что ехать-то им и некуда. От Мишиных родителей пришло письмо, отправленное еще летом, но задержавшееся из-за беспорядков в стране. Они сообщали своим старшим детям, что вместе с младшим сыном уезжают за границу, и убеждали Мишу и Лизу последовать за ними как можно скорее.

Миша прочитал письмо с тем отстраненным выражением лица, которое у него теперь появлялось при упоминании о Лизе, и не стал писать ответ.

– Ты не расскажешь им о… – Наталья не договорила, неловко взмахнув рукой, но Миша понял ее.

Он покачал головой и с равнодушным видом пожал плечами:

– Они теперь всё равно, что в другом мире. И лучше нам забыть друг о друге.

Но Наталья знала его достаточно хорошо, чтобы заметить боль и тоску за показным равнодушием. Она хотела бы сказать что-нибудь утешительное, но понимала, что любые слова прозвучат неуместно и глупо. И потому просто сжала его ладонь. Миша немедленно притянул ее к себе, обняв и поцеловав в макушку. И Наталья подумала, что могла бы всю жизнь провести в его объятиях.

***

С каждым днем Наталья всё яснее видела, что большевики не справляются с ситуацией. Взяв власть в свои руки, они не смогли решить продовольственный кризис. Петроград голодал и замерзал. Только в газетах каждый день появлялись новые декреты: о мире, о земле, о бесплатном образовании и медицинском обслуживании, о страховании рабочих и служащих. Но всё это, так красиво выглядевшее на бумаге, никак не меняло катастрофического положения в городе. Да и война продолжалась вопреки декретам и попыткам заключить мир.

Не работал водопровод, замерз общественный транспорт, закрылись магазины. Регулярный подвоз продуктов прекратился вовсе, покупательная способность денег падала, и никто уже не хотел их брать. Тут и там возникали толкучки, где можно было обменять вещи на продукты, которые привозили из деревни мешочники.

Наталью поддерживала только Мишина уверенность, что рано или поздно ситуация улучшится, страна выйдет из кризиса, это лишь временные трудности. Однако и он становился всё мрачнее, хотя и пытался казаться бодрым. И даже велел ей в ближайшее время не выходить в город, пока не прекратятся беспорядки.

– Каждую ночь толпы грабят винные погреба, напиваются, бьют друг друга бутылками. Занимаются разбоем и днем, – сообщил он, когда Наталья сообщила о своем желании найти работу. – Мне бы не хотелось думать, что один из этих свиней может напасть на тебя. Кругом самосуд и людей стреляют как собак.

Наталья разочарованно вздохнула, но подчинилась. Ей тоже не хотелось попасть под руку пьяным бандитам. Однако Мишины слова вызвали беспокойство за него. Он, конечно, прекрасно умеет за себя постоять, но ведь от пули не защитишься.

– Продать бы это вино в Швецию… – угрюмо добавил Миша, – могли бы получить за него золотом или товарами, необходимыми стране.

По ночам на улице царила абсолютная тьма – ни фонаря, ни света из окон. Лишь иногда не то из Кронштадта, не то откуда-то ближе прожектором щупали небо, отчего становилось еще неуютнее. Над городом выла вьюга, свистя в дырявых крышах, да время от времени хлопали выстрелы, нарушая мертвую тишину.

Так прошла зима – пожалуй, самая тяжелая зима в жизни Натальи, окрашенная постоянным недоеданием, холодом в вечно не протопленной квартире, страхом и неуверенностью в будущем.

***

В феврале в Петроград непрерывной толпой стали прибывать с фронта воинские части. Недолго побыв в столице, они уходили дальше – вглубь России. Измученные, издерганные, они плелись домой, стремясь отдохнуть от кошмарной окопной жизни. Наталья и сама чувствовала себя бесконечно уставшей, почти потеряв надежду на то, что война когда-нибудь закончится и в стране установится порядок.

По городу ходили слухи – один другого удивительнее. Говорили, будто англичане и французы тайно мирятся с немцами, чтобы общими силами двинуться на Россию. Рассказывали о легендарных победах генерала Корнилова, который с горсточкой офицеров разбивает многотысячные отряды Красной гвардии, берет станицы, отдает их и к лету готовит генеральное наступление на Москву.

Наталья слышала подобные разговоры в очередях за продуктами и между случайными прохожими на улицах. Миша, когда она рассказала ему о них, презрительно фыркнул, коротко прокомментировав:

– Чушь!

Однако люди верили и ждали со дня на день грандиозных перемен, которые всё не происходили.

Зато правительство продолжало вводить новые реформы: переход на григорианский календарь (после тридцать первого января сразу наступило четырнадцатое февраля), изменения в орфографии – упрощение правил письма. Постоянно менялись названия улиц, площадей и общественных мест.

– Как будто это самая главная сейчас проблема, – неодобрительно качала головой Наталья, читая в газете или в объявлениях на улице об очередной реформе.

И вдруг немцы начали наступление на Петроград, взяли Псков и двигались всё дальше. Над плохо защищенным Петроградом нависла серьезная опасность.

Из рабочих стали собирать батальоны для защиты города, и Миша принимал в этом участие. Наталья страшно волновалась – не хватало еще после революционных потрясений попасть в эпицентр военных действий. К счастью, до Петрограда враг не дошел. Но какой ценой…

– С Германией подписали мирный договор, – позже рассказывал Миша. – Мы теряем Польшу, Литву, Латвию и часть Белоруссии. А кроме того, Антанта ввела войска на территорию России, чтобы поддержать оппозицию.

И в стране началась полномасштабная гражданская война. Петроград пестрел пафосными воззваниями: «Социалистическое отечество в опасности!» – призывающими всех объединиться для борьбы с контрреволюцией. Вспыхнувшая как пожар гражданская война – яростная и беспощадная – отрезала от центральной России хлебопроизводящие районы. Если до сих пор в Петрограде чувствовалась сильная нехватка продуктов, то теперь начался настоящий голод.

Будто этого мало, весной разразилась эпидемия сыпного тифа. Правительство приняло решение эвакуировать из города детей. Наталья начала терять последнюю надежду на улучшение ситуации. Каждый день, когда Миша возвращался с завода, она боялась обнаружить у него характерную для тифа сыпь. Она старалась, как могла, поддерживать чистоту хотя бы в квартире, но моющих средств катастрофически не хватало – не говоря уже о дезинфицирующих.

Правительство переехало в Москву, перенеся туда столицу. Город пустел. Всё больше заводов и фабрик закрывалось, поскольку рабочие уходили в продовольственные отряды или разъезжались по деревням. На улицах между булыжниками начала прорастать трава.

Наталья выходила из дома лишь по утрам – и то не каждый день – на рынок, где продукты продавали не за деньги (они совсем обесценились), а за вещи. Путиловский завод пока еще работал, и Миша целыми днями – с раннего утра до позднего вечера – находился там. Наталья же в одиночестве шила что-нибудь или читала, благо книг в квартире Бергманов было достаточно. Чтение помогало отвлечься от тяжелых мыслей. Увы, ненадолго.

Особенно тоскливо становилось вечерами, когда в окно виднелись пустеющие улицы с темными окнами домов, и редко-редко слышались шаги одинокого прохожего.

Хуже того – по ночам на улицах появлялись бандиты. Они бродили по темным лестницам, дергали ручки дверей, пытаясь проникнуть в квартиры. Не дай Бог, кто не заперся на десять крючков и цепочек. Наталья как-то слышала, как рявкнули в соседней квартире:

– Руки вверх!

Следом раздался шум, грохот и отчаянные крики. Она напряженно прислушивалась, замерев в прихожей. Когда же кто-то начал дергать ручку и колотить в дверь, на мгновение заледенела, в ужасе глядя на дверь, а потом метнулась на кухню, схватила нож и несколько минут стояла, судорожно сжимая его рукоятку и не отрывая взгляда от слегка вздрагивавшей от ударов двери. Но вот всё затихло, шаги удалились, и Наталья, выдохнув, обессиленно сползла по стене на пол. Когда напряжение спало, ее начало трясти. Наталья всхлипнула, по-прежнему сжимая нож и глубоко вздохнула, уговаривая себя успокоиться: обошлось, бандиты не смогли ворваться в квартиру.

И тут снова послышались шаги на лестничной площадке, щелкнул замок, начала открываться дверь. Наталья вскрикнула и вскочила на ноги, готовясь защищаться до последнего.

В прихожую шагнул уставший Миша и удивленно воззрился на нее. Наталья с неуместным нервным весельем подумала, что, должно быть, представляет собой живописную картину: взъерошенная, бледная, со слезами на глазах и ножом в руке.

– Что случилось? – обеспокоенно спросил он.

От облегчения Наталья разрыдалась и, выронив нож, бросилась в его объятия, уткнувшись лицом в грудь.

– Тише-тише, всё хорошо, – прошептал Миша, успокаивающе гладя ее по спине.

Снова глубоко вздохнув, Наталья смогла взять себя в руки и более-менее связно рассказать о бандитах, ходивших по квартирам. Миша хмурился, слушая ее, а когда она замолчала, окончательно придя в себя в его надежных объятиях, тихо пообещал:

– Я постараюсь приходить с завода пораньше. Но ты в любом случае не бойся – здесь надежный замок и крепкая дверь. Мерзавцы не станут возиться – найдут добычу полегче.

Однако Наталья видела, что он далеко не так в этом уверен, как хочет показать. Несколько дней Миша что-то обдумывал. А однажды вечером после скудного ужина, состоявшего из пары картофелин и крошечных засохших кусочков хлеба, задумчиво спросил:

– Не хочешь уехать пока из Петрограда, Наташа?

Он всегда звал ее Наташей – никогда Тасей. Она подозревала, это из-за того, что Тасей называла ее Лиза, но напрямую спросить не решалась.

– Уехать? – удивленно вскинула она взгляд. – Куда?

Сердце тоскливо сжалось. Он прогоняет ее?

– В деревню, – Миша был абсолютно спокоен и рассудителен, но в его глазах она видела тщательно скрываемую тревогу. – У меня есть родственники под Тверью. Я им написал, и они согласились принять тебя.

– Но… – Наталья в смятении уставилась на него.

Тверь – это так далеко…

– А ты? – задала она главный вопрос.

– Я останусь – нельзя бросать квартиру без присмотра. Не бойся – они хорошие люди, не обидят. А когда закончится гражданская война и здесь снова можно будет жить, вернешься.

Наталья прикусила губу, задумавшись и с сомнением глядя на Мишу. Жизнь в Петрограде действительно стала невыносимой, и многие покидали город. Она и сама не раз задумывалась об этом. Но никогда она не хотела уезжать одна, бросив здесь Мишу. С другой стороны, она понимала, почему он хочет остаться – пустые квартиры сейчас быстро занимали. И если они уедут оба, может так случиться, что возвращаться им будет некуда. Она почти уже решила сказать, что хочет остаться с ним в любом случае, но Миша вдруг умоляюще произнес:

– Пожалуйста.

Наталья вздохнула, сдаваясь, и кивнула. Миша улыбнулся с явным облегчением – похоже, он готовился к долгим спорам – и вдруг, взяв ее руку, поцеловал ладонь. Наталья вздрогнула и замерла. Но он уже поднялся из-за стола, снова спрятавшись за обычной суровой маской.

– Собери вещи и ложись спать – завтра рано вставать.

Наталья снова вздохнула. Порой она не могла понять, действительно ли ее чувства взаимны, или она всё придумала, а Миша заботится о ней просто по своей доброте и в память о Лизе.

***

На Московском вокзале было людно и жарко, несмотря на по-апрельски прохладную погоду. Стоял обычный привокзальный гам – разговаривали пассажиры, кричали носильщики, давали гудки отъезжающие и прибывающие поезда, плакали дети, кто-то кого-то терял и над общим шумом то и дело разносился зовущий голос. Уже объявили посадку, но Наталья стояла на платформе, сжав Мишину ладонь, и смотрела на него, стараясь запомнить каждую черточку лица. «А вдруг я больше никогда его не увижу?» – появилась пугающая мысль.

– Садись, Наташа – пора, – спокойно произнес он.

Действительно – ждать больше нечего. Вздохнув, она подхватила чемодан и поднялась по ступеням в вагон. Юбка платья, которое Наталья сама сшила из с трудом добытой в прошлом году грубой темно-синей ткани, поднималась по новой моде выше щиколоток и почти не затрудняла движений. Даже на высоких ступенях ее не приходилось придерживать, как прежде. В тамбуре она обернулась, снова посмотрев на Мишу. Он в свою очередь смотрел на нее, слегка запрокинув голову с невозмутимо-самоуверенным видом, явно стараясь внушить ей чувство, что всё будет хорошо. Если бы она могла в это поверить!

Тем не менее Наталья улыбнулась ему – немного нервно, но она надеялась, что он этого не заметит – и осмелилась послать воздушный поцелуй. Миша удивленно расширил глаза и вдруг солнечно улыбнулся, заставив ее сердце затрепетать. Он редко так улыбался – а после смерти Лизы и вовсе никогда, – и тем больше Наталья это ценила.

Дав пронзительный гудок, поезд тронулся, и Наталья прошла в вагон, с трудом найдя свободное место – зато у окна, откуда она могла еще раз посмотреть на оставшегося на платформе Мишу. Несмотря на окружающих его людей, он показался Наталье бесконечно одиноким и печальным – до такой степени, что захотелось кинуться к дверям и соскочить с поезда прямо на ходу, чтобы никуда не ехать, не покидать его. Но Наталья подавила это желание.

Поезд медленно прополз мимо туманных болот с погасшими трубами заводов, мимо заплесневелых прудов. Побежали сосновые поросли, леса, дачи. В вагоне было еще жарче, к тому же душно от огромного количества уезжающих из голодного Петрограда людей.

Остаток дня и ночь были утомительны. Наталья прижалась щекой к стеклу и прикрыла глаза, стараясь не обращать внимания на непрекращающийся шум голосов и детских криков. Обрывки мыслей и неясных тревог крутились в голове, не давая успокоиться. Несмотря на это, она по временам погружалась в полудрему – такую же беспокойную и наполненную мутными образами.

Казалось, путешествие длилось бесконечно – в духоте и тесноте когда-то роскошного, а сейчас ободранного и грязного вагона. Но всё когда-нибудь заканчивается, и поезд подошел к Твери. Наталья с тревогой вглядывалась в лица встречающих на перроне. Миша сказал, его двоюродный дядя (или что-то в этом роде) Василий Митрофанович Беженский встретит ее на вокзале, чтобы ей не пришлось добираться до Белого в одиночку. Времена сейчас неспокойные, да и далеко этот городок от Твери – ехать надо на перекладных. Но Наталья страшно боялась, что они не узнают друг друга. Или Василий Митрофанович задержится в пути и пропустит поезд. Или еще что-нибудь случится, и он просто не приедет. Наталья внезапно осознала, насколько она беспомощна в таких ситуациях. Всю сознательную жизнь проведя в институте на всем готовом, а потом на квартире Бергманов, где ей тоже не приходилось ни о чем задумываться, она в итоге оказалась неспособной к самостоятельной жизни. «Не зря говорят: наивная, как институтка», – сердито подумала Наталья, твердо решив впредь исправить этот недостаток.

Подхватив небольшой чемодан, она вышла из вагона одной из последних. С наслаждением вдохнула свежий воздух, от которого после долгих часов в душном вагоне закружилась голова, и принялась нервно осматриваться, выискивая высокого седого мужчину, которого ей описал Миша. К своему безмерному облегчению, она увидела его почти сразу – он стоял чуть в стороне, но при этом возвышался над толпой: мощный, широкоплечий, с буйной гривой седых волос. Всё еще не до конца уверенная, Наталья направилась к нему. Мужчина, вглядывавшийся в лица приезжих, заметил ее, склонил голову, присматриваясь, и улыбнулся, шагнув навстречу.

– Наталья Кирилловна? – спросил он густым басом.

Она кивнула и улыбнулась в ответ – чтобы посмотреть ему в лицо, ей пришлось слегка запрокинуть голову.

– Василий Митрофанович? – в свою очередь уточнила она.

– Он самый, – вокруг светлых глаз, смотревших на нее с доброжелательным сочувствием, собрались смешливые морщинки. – Миша удивительно точно описал вас. Действительно – ни с кем не спутаешь.

Наталья смущенно зарделась.

– Спасибо, что согласились принять меня.

– Да что там! – Василий Митрофанович махнул громадной ладонью. – Я бы и Мише с Лизой советовал уехать из Петрограда-то, да они ведь ни в какую. Упрямые. С детства такие.

Наталья невольно улыбнулась, хотя сердце в очередной раз сжалось от тревоги за Мишу и тоски при упоминании о Лизе. Василий Митрофанович, бросив на нее любопытно-веселый взгляд, понимающе усмехнулся, заставив снова покраснеть.

До Белого добирались ужасно долго по тряским дорогам, на которых тарантас подпрыгивал так, что вместе с ним подпрыгивали пассажиры и их вещи. Наталью аж слегка замутило. И когда, наконец, въехали в чистый тихий городок с невысокими белыми домами, и Василий Митрофанович сообщил: «Прибыли», – она вздохнула с облегчением.

Тарантас остановился возле одноэтажного здания почты с треугольной крышей. Оттуда пришлось идти пешком. Впрочем, недалеко, да и Василий Митрофанович понес багаж Натальи, так что после тряски по болотистым тверским дорогам эту прогулку можно было счесть даже приятной. Погода установилась ясная и теплая, и по пути Наталья с любопытством оглядывалась по сторонам.

Довольно широкая центральная улица, самые высокие дома на которой были в два этажа. По тротуарам прыгали воробьи и важно вышагивали голуби среди ног идущих по своим делам людей. Герани в маленьких окошках, да пролетающий клуб пыли вслед за драной извозчичьей пролеткой по булыжной мостовой. Так спокойно и мирно, что Наталье показалось, будто она попала в другой мир. Почти не верилось, что где-то существует истерзанный Петроград.

Василий Митрофанович занимал небольшой одноэтажный домик на Заречной улице, откуда виднелась вьющаяся змейкой река Обша. Город расположился на холмах, с которых открывались живописные виды.

Супруга Василия Митрофановича – пухлая женщина с веселым круглым лицом – встретила Наталью будто родную дочь.

– Наши-то дети давно разъехались, кто куда, – пояснила она, накрывая на стол, чтобы покормить гостью с дороги. – Скучно нам тут со стариком.

– Ладно-ладно, тебе, – добродушно проворчал Василий Митрофанович.

Но бедственное положение страны чувствовалось и в этом безмятежном уголке: еда была самая непритязательная и довольно скудная.

– Уж не обессудьте, Наталья Кирилловна – времена сейчас сложные, – вздохнула хозяйка, ставя на стол вареную картошку с кое-какими соленьями.

– Что вы, Катерина Петровна, – искренне улыбнулась Наталья, – я давно отвыкла и от такого.

Хозяева с интересом принялись расспрашивать ее о том, что творится в Петрограде («Мы-то на новую власть не жалуемся, живем здесь неплохо») и особенно о Мише.

– Последний раз мы видели его недорослем еще, – сказал Василий Митрофанович. – Но характер и тогда у него уже был ого-го.

Наталья невольно улыбнулась:

– В этом он не изменился.

– А Лизонька-то совсем малышкой была – еще до института. Поди теперь красавицей стала… – мечтательно добавила Катерина Петровна, и улыбка Натальи угасла.

– Что такое? – заметил перемену ее настроения Василий Митрофанович.

Наталья помолчала, собираясь с духом, чтобы сообщить им новость, и тихо произнесла, глядя в сторону:

– Погибла Лиза. Застрелили ее – самое обидное, что случайно.

Катерина Петровна охнула, схватившись за сердце. Василий Митрофанович, когда Наталья осмелилась посмотреть на него, скорбно поджав губы, покачал головой. Воцарилось неловкое молчание. Наталья боялась, что ее станут расспрашивать о подробностях, но они не стали. Попытались перевести тему, однако разговор не пошел, и Катерина Петровна вскоре забеспокоилась:

– Вы, поди, устали с дороги. Давайте покажу вам комнату.

Наталья благодарно кивнула.

Комната была небольшая, чистая и светлая. Из окна открывался вид на огороды, сады, пыльные пустые улочки и Обшу вдалеке. Провинциальная тишина. Катерина Петровна еще раз справилась, не нужно ли ей чего, и, получив заверения, что всё прекрасно, ушла. Наталья устало опустилась на заправленную светло-зеленым покрывалом кровать. Стоило ей остаться одной, как в душе, оттаявшей от доброжелательного гостеприимства хозяев, вновь возродились прежние страхи и тревоги. Как-то там Миша, оставшийся один в голодном, опустевшем, охваченном тифом Петрограде? Что дальше? Будущее страшило как никогда.

За окном постепенно темнело – наступал вечер. Однако огни в городе не зажигались, и вскоре кругом установилась абсолютная тьма. Но эта тьма была не такой жуткой и мертвой как в Петрограде. Ее наполнял шелест деревьев, щебетание птиц, да время от времени людские голоса доносились от соседних домов. С трудом заставив себя переодеться, Наталья забралась в постель и погрузилась в тяжелый беспокойный сон.

***

Узнав, что Василий Митрофанович – врач, Наталья предложила свою помощь.

– Я работала сестрой милосердия, и мне хотелось бы чем-нибудь заняться, не быть обузой.

– Вы для нас не обуза, – возразил Василий Митрофанович, однако предложение принял с радостью и благодарностью.

Пациенты приходили к доктору часто, но большей частью с пустяковыми болячками. Работа была несложной, зато позволяла хотя бы на некоторое время отвлечься от переживаний.

Несколько недель спустя пришло письмо от Миши, в котором он сообщал, что у него всё в порядке (чему Наталья не очень-то верила) и старался убедить ее, что скоро ситуация уладится и она сможет вернуться (чему она верила еще меньше), спрашивал, как она устроилась на новом месте. Это письмо стало последней весточкой от него, поскольку вскоре сообщение с Петроградом вовсе прекратилось. Почта не действовала. Письма доставляли особые ходоки – отчаянные головы. Но они брали за свой риск огромные деньги, которых у Натальи просто не было.

Всё, что ей оставалось – узнавать обрывки новостей из газет, да от изредка появлявшихся беженцев. И новости эти раз от раза становились страшнее.

Советскую страну изнутри раздирали мятежи. С Ярославля восстание перекинулось на Муром, Арзамас, Ростов Великий и Рыбинск. В Москве взбунтовались левые социалисты-революционеры. В Москве мятеж подавили, но он продолжался повсюду: против большевиков, против немцев, против белых. Советская власть напрягала все силы, чтобы прекратить анархию – пока не слишком успешно.

Однажды в городе Наталья увидела расклеенные по стенам приказания:

«Предписывается всем Советам немедленно произвести аресты правых эсеров, представителей крупной буржуазии и офицерства и держать их в качестве заложников. При попытке скрыться или поднять восстание немедленно применить массовый расстрел».

Она зябко поежилась, вспомнив недавние горькие слова Василия Митрофановича:

– Людей расстреливают, кучами валят в землю, винтовочная пуля – вот вам цена человека. Мир захлебнулся в крови.

Но гораздо больше Наталью пугали новости, обрывками доходившие из Петрограда. Всё лето его сотрясала эпидемия холеры, осенью вспыхнула испанка. Зимой от нехватки еды и топлива началась массовая смертность. «Жив ли еще Миша?» – порой думалось Наталье. Каждый раз она заставляла себя надеяться на лучшее, хотя это становилось всё труднее. Зима выдалась снежной и морозной, отчего тревога только усилилась. Здесь-то в Белом хватало дров, да и голода настоящего не было. А каково в Петрограде в такую погоду?

По вечерам они сидели в столовой за самоваром при свете моргалки – приспособления из железной баночки, где в подсолнечном масле плавал фитилек. Разговаривали мало и больше на отвлеченные темы – ни Наталье, ни ее хозяевам не хотелось обсуждать тяжелое положение в стране.

К весне Наталья почти привыкла к новой жизни: к работе в больнице; к Василию Митрофановичу и Катерине Петровне, относившимся к ней как к родной дочери;  к соседям, нередко заходившим в гости и уже считавшим ее своей; ко всему тихому провинциальному городку. И лишь тоска по Мише не давала окончательно освоиться здесь и забыть о прежней жизни.

Каждое утро Наталья жадно искала в газетах новости о гражданской войне и особенно о положении Петрограда. Ситуация почти не менялась до самой осени.

В то утро легли первые заморозки, трава покрылась инеем. Наталья зябко поежилась, кутаясь в шерстяную шаль, когда вышла по установившемуся обычаю купить у мальчишек утреннюю газету. Вернувшись в дом, Наталья начала листать «Известия», и у нее похолодели руки и замерло сердце.

Войска генерала Юденича подошли к окраинам Петрограда. Балтийское море блокировал британский флот. Финляндия занята белыми. Петроград оказался в полной блокаде. Как будто этого мало, в городе разразилась очередная эпидемия.

Прикусив губу, Наталья бессильно опустилась на табуретку за столом и несколько раз перечитала сухие строки новостной колонки. Ей и раньше регулярно хотелось бросить всё и вернуться в Петроград, а сейчас это желание вспыхнуло особенно сильно. Вот только теперь туда не пробраться. Да даже если бы и удалось каким-то чудом – она станет для Миши лишней обузой, а вовсе не помощью.

– Тасенька, что случилось? – окликнула ее Катерина Петровна, видимо, заметившая, как изменилось ее лицо.

Наталья молча протянула ей газету. Катерина Петровна, поставив на стол чайник, быстро пробежала новостную колонку, и на ее лице тоже появилось встревоженное выражение.

– Что-то вы, дамы, сегодня смурные такие? – жизнерадостно спросил Василий Митрофанович, входя в столовую.

Пока Катерина Петровна рассказывала ему новости, Наталья сидела, положив сцепленные руки на стол и опустив голову. Она отчаянно пыталась не потерять надежду.

– Думаете, он жив еще? – тихо спросила она.

– Ох, Тасенька, – Катерина Петровна присела рядом, ласково обняв за плечи. – Надо верить. Отсутствие новостей – это хорошие новости.

Она не стала уточнять, кого Наталья имела в виду. Василий Митрофанович молча сочувственно похлопал ее по руке своей громадной ладонью. Наталья вздохнула и неохотно принялась за завтрак. Кусок в горло не лез, но силы ей еще понадобятся.

По вечерам Наталья писала Мише письма, рассказывая, как проходят ее дни. А потом складывала их в ящик стола, зная, что не сможет отправить их в Петроград. Однако это занятие немного успокаивало сердце, и она продолжала писать – письма, которые Миша никогда не прочтет. От него по-прежнему не приходило ни одной самой маленькой весточки.

***

Летом в Белом появился некий товарищ Засельский. Он реквизировал дом у священника, выселив того в баню. И созвал собрание горожан в Никольской церкви.

В просторной церкви от множества народа стало тесно и душно.

– Религия – опиум для народа! – первым делом объявил Засельский. – Кто против закрытия церкви, тот против Советской власти!

В народе поднялся смутный ропот, но быстро затих. Наталья слегка нахмурилась: пусть сама она давно не посещала церковные службы, но подобная постановка вопроса ей не нравилась. Засельский тем временем, не дав никому слова, опечатал церковь.

Народ расходился неохотно, с ворчанием, однако открыто выступить против Советской власти никто не решился. Несколько дней спустя местный священник – отец Александр – куда-то исчез вместе с семьей, а в церкви всё тот же товарищ Засельский устроил склад. Это не понравилось Наталье еще больше. Хотя она утратила былую веру, подобное все-таки чувствовалось неправильным, кощунственным.  В городе перемены воспринимали хоть и с глухим недовольством, но без сопротивления. Никто не хотел прослыть противником Советской власти.

Почти каждый вечер в их доме за самоваром собирались несколько друзей Василия Митрофановича – обсуждали новую политику и происходящие в России перемены. Наталья сидела тихонько возле окна, шила и прислушивалась, не участвуя в разговоре.

– Как мы ждали революции – с нетерпением, готовили ее… – горько говорил сухонький седовласый Панин. – Вот он – золотой век философии, высшей свободы! Ужасная катастрофа!

– Не скажите, батенька, – возражал их сосед Мельский. – Человек потребовал права быть человеком. Это не мечта, это идея, и она осуществима. Всё стройно, всё закономерно. Цель найдена.

Разговор неизбежно свернул на гражданскую войну и отчаянное сопротивление белых Советской власти.

– Адмирал Колчак, который устроил в Омске рабочим кровавую баню, провозглашен ни больше ни меньше, как верховным правителем всея России! А? Каково? И французы, и англичане его признали! Соединенный английский и французский военный флот появился на рейдах Севастополя и Новороссийска. Союзнички!

– Всё это ерунда, товарищи – временные трудности! Пройдет десять-пятнадцать лет, и мы станем просвещенной страной. Сокровища мировой культуры мы сделаем достоянием народных масс. Предстоит гигантская работа по ликвидации неграмотности. Всё молодое поколение должно быть охвачено воспитанием от яслей и детских садов до университета.

Наталья тихонько вздохнула, перекусывая зубами нитку. Разговоры, разговоры, разговоры. Что толку от них, что они изменят? Она встала и незаметно вышла из комнаты, отправившись к себе, чтобы написать Мише очередное письмо.

***

Новый год встретили грустно. Однако в январе в «Известиях» появились обнадеживающие новости. Красная армия через разрыв фронта под Касторной широким потоком вливалась на Донбасс, и в тылу у белых полыхали крестьянские восстания. Теперь-то уж виделся конец войне и бедствиям.

Наталья встрепенулась, с вновь возродившейся надеждой глядя в будущее. Однако из Петрограда продолжали поступать неутешительные вести – новые эпидемии, разруха. На следующий год – когда гражданская война наконец-то угасла и молодое советское государство получило возможность заняться обустройством мирной жизни – правительство бросило призыв о помощи Петрограду: он был разорен более чем любой другой город России, больше всех понес жертв и остро нуждался в помощи всей страны.

И вот когда Наталья вместе со всеми собирала пожертвования для Петрограда, лихорадочно размышляя, что ей делать дальше, от Миши пришло письмо. Впервые за три года.

Увидев серый конверт, подписанный четким стремительным почерком, она не сразу поверила своим глазам. А потом, схватив его, с бешено колотящимся сердцем убежала в свою комнату, чтобы прочитать без свидетелей. Наталья едва не плакала, дрожащими руками разворачивая такую же серую как конверт бумагу.

«Здравствуй, Наташа,

Извини, что долго молчал – почта не работала, да и писать было не на чем и нечем. Со мной всё хорошо. Петроград пережил трудные времена, но мы справились. Сейчас жизнь начинает налаживаться, но пока еще голодно. Так что поживи еще немного у Василия Митрофановича. Я напишу, когда можно будет вернуться. Если ты, конечно,не передумала и хочешь вернуться. Если же тебе лучше в Белом – так тому и быть.

Напиши, как у тебя дела. Надеюсь, мой расчет оказался верным, и Белый не сильно пострадал от беспорядков.

Передавай от меня поклон Василию Митрофановичу и Катерине Петровне.

Михаил».

Наталья несколько раз перечитала эти строчки, плача, уже не сдерживаясь. Он жив. Узнать это после бесконечных месяцев страха и сомнений стало невероятным облегчением. И что значит «если не передумала»? Как только ему такие глупости в голову приходят? Наталья возмущенно фыркнула, вытирая слезы, и села писать ответ.

– Вот видишь, Тасенька, – радостно обняла ее Катерина Петровна, когда Наталья рассказала новости. – Я же говорила: надо верить.

Наталья с улыбкой кивнула. Целый день она не могла перестать улыбаться. У нее словно выросли крылья – она летала по дому, шутила с пациентами в больнице, заражая окружающих своим восторженным настроением.

Весь тот год Наталья жила письмами от Миши и нетерпеливой надеждой, совершенно перестав замечать происходящее вокруг. Казалось, время тянется ужасающе медленно. Наконец, следующей весной пришла телеграмма с одним-единственным словом: «Приезжай».

Наталья моментально собрала скудные пожитки, простилась с Катериной Петровной. Та долго ее обнимала, плача и целуя – будто в самом деле дочь провожала, – и дала в дорогу картофельных лепешек и маринованных яблок. Василий Петрович поехал проводить Наталью до Твери. И снова долгий путь по бесконечным лесам и болотам Тверской губернии. Только теперь в обратную сторону. На этот раз Наталья, переполненная радостным нетерпением, почти не замечала жуткой тряски.

На вокзале в Твери царил обычный привокзальный шум, гвалт, толкотня. Наталья настолько отвыкла за четыре года в тихой провинции от шума большого города, что слегка растерялась.

Но вот, в последний раз обняв Василия Митрофановича и обещав, если представится случай заезжать к ним в гости (на этот раз вместе с Мишей), она села в столь же шумный вагон и, откинувшись на спинку сиденья, закрыла глаза. Дав гудок, поезд, пыхтя, тронулся. Наталья улыбнулась. Еще сутки пути и она наконец-то вернется в Петроград, увидит Мишу. Четыре бесконечных года разлуки и тревог подошли к концу.

Глава 8

Народу на платформе было мало, и Наталья еще из окна поезда увидела Мишу, стоявшего немного в стороне. Улыбнувшись, она подхватила чемодан и поспешила к выходу. Заметив ее, спрыгивавшую с подножки поезда, Миша в свою очередь улыбнулся и зашагал навстречу. А вот улыбка Натальи погасла, стоило ему приблизиться. Если она могла достать в Белом ткани и сшить себе новую одежду, то в Петрограде, видимо, дело с этим обстояло совсем плохо. Мишин костюм – когда-то элегантный и добротный – ужасно износился и теперь напоминал старые тряпки, раздобытые на барахолке. Но самым ужасным было другое. Миша страшно исхудал – так, что напоминал скелет. На бледном, осунувшемся лице остались одни глаза – большие, темные и лихорадочно блестящие.

– Миша… – потрясенно прошептала Наталья.

Он сразу понял, что ее так поразило, и небрежно отмахнулся.

– Не бери в голову. Ничего страшного – пройдет.

Наталья сокрушенно покачала головой и порывисто обняла его. Она тут же смутилась и отстранилась бы, если бы Миша не обнял ее в ответ, осторожно, но крепко прижав к себе так, словно уже не надеялся когда-нибудь ее увидеть. Несколько долгих мгновений они стояли, замерев, и Наталья чувствовала себя бесконечно счастливой. А потом Миша как ни в чем не бывало подобрал с земли ее чемодан и, держа ее за руку, повел к выходу.

Петроград разительно изменился – на пустых улицах ни трамваев, ни повозок, ни машин. Пешеходы и то встречались редко. Ветер трепал остатки оборванных вывесок над дверями заколоченных магазинов и гонял по тротуарам мусор. С грязных стен домов облупилась краска. Несмотря на солнечную погоду, он производил удручающее впечатление. От когда-то красивого, гордого, блистающего, полного жизни города осталась бледная тень.

На глаза навернулись слезы, и Наталья невольно сжала Мишину ладонь, когда они шли к дому по вымершим улицам.

– Ничего. Петроград скоро оживет – теперь уже скоро, – тихо произнес Миша, правильно истолковав выражение ее лица.

Наталья улыбнулась – не столько веря в это, сколько из благодарности за заботу и попытку утешить.

Но кое-где жизнь действительно начала возрождаться: на некоторых магазинах снимали доски с дверей, приводили в порядок вывески; появлялись люди, и даже дети – истощенные, но веселые. И это с новой силой вдохнуло надежду в сердце.

Зато квартира осталась на удивление прежней. Шагнув за порог, Наталья с наслаждением вдохнула знакомый запах, только сейчас осознав, что скучала по нему, огляделась, узнавая привычную обстановку. И в этот миг она по-настоящему почувствовала себя дома. С сияющей улыбкой она повернулась к Мише, обнаружив, что он внимательно наблюдает за ней с выражением напряженного ожидания и глубоко затаенной нежности. Ее улыбка, похоже, дала ответ на какой-то его вопрос, поскольку ожидание на его лице сменилось надеждой.

– Наташа, выходи за меня замуж.

– Что? – Наталья растерянно моргнула, гадая, не показалось ли ей.

Миша слегка нахмурился:

– Ты прекрасно меня слышала.

В его глазах она за привычной жесткой решимостью видела сомнения, и почему-то именно это заставило ее поверить. Она лучезарно улыбнулась:

– Слышала. Но не была уверена, что мне не почудилось. Я уж думала, ты никогда не предложишь.

Миша заметно расслабился и улыбнулся в ответ – эта улыбка осветила его суровое лицо, сделав его потрясающе красивым.

– Значит, ты ждала? А я-то боялся…

– Ты? Боялся? – удивилась Наталья. – Разве ты способен бояться?

Миша шагнул вперед, взяв ее ладони в свои и глядя с теплом и нежностью.

– О, ты удивишься. Я много чего боюсь.

– Например? – Наталья слегка запрокинула голову, чтобы смотреть ему в глаза, чувствуя, как они завораживают ее.

– Постоянно боюсь, что с тобой что-нибудь случится, что я не смогу защитить тебя. До сих пор боялся, что ты захочешь независимости и уйдешь; что не захочешь стать моей женой.

– Глупый, – Наталья нежно улыбнулась, впервые осмелившись провести пальцами по его черным кудрям. – Куда я уйду? Что я без тебя?

Ни один из них так и не сказал: «Я люблю тебя», – но этого и не требовалось.

Петроград быстро оживал буквально на глазах. Правительство наконец-то взялось за ум и разрешило частное предпринимательство. Начали открываться крупные и мелкие торговые заведения. А вместе с тем освобожденное от непомерных поборов крестьянство начало гораздо охотнее продавать в городе продукты. После стольких ужасов и мучений, жизнь стала постепенно налаживаться, и будущее перестало вызывать дрожь.

Из добытых на толкучке белого ситца и темно-синего сукна Наталья сшила себе для свадьбы новое платье, а Мише – костюм.

Венчаться в церкви теперь считалось мракобесием. Вместо церковного таинства советская власть ввела свои учреждения. Запись актов гражданского состояния или сокращенно ЗАГС. Новая власть вообще любила длинные непонятные названия, которые потом сокращала в еще более непонятные аббревиатуры.

Однако несмотря ни на что, Наталье хотелось венчания. Она так привыкла, так была воспитана. Вот только боялась, что Миша не согласится и назовет ее желание отсталой глупостью. Однако, к ее величайшему изумлению, когда Наталья решилась поговорить с ним на эту тему, он даже не возразил. Просто коротко кивнул и только уточнил:

– Сначала ЗАГС. А потом повенчаемся без свидетелей. Иначе это может плохо отразиться на моем положении на заводе.

Наталья озабоченно нахмурилась – об этом она не подумала, а стоило бы. Советская власть развернула компанию борьбы с церковью, считая ее вредным пережитком прошлого. И те, кто упорствовал в праздновании религиозных торжеств, проведении венчаний, крестин и отпеваний, сразу брались на заметку.

– Не беспокойся, – Миша едва заметно улыбнулся на ее встревоженное выражение. – Если никто не узнает, ничего не случится.

Свадьба прошла более чем скромно. Из гостей были лишь двое свидетелей – Мишины товарищи с завода. Когда-то активный общественный деятель, после смерти Лизы он сильно изменился. И если раньше в революционном кружке перед ним благоговели, то теперь чуть ли не презирали. Наталья однажды слышала, как один из прежних соратников упрекал его в том, что личные переживания он ставит выше общественных задач. Это то, что больше всего не нравилось Наталье в новом строе: никакой личной жизни – одна коллективная работа на благо Советов. Так же невозможно – как они не понимают? Если когда-то, следуя за Лизой и за Мишей, она с увлечением принимала участие в подготовке революции, зараженная их убежденностью, что она принесет благие перемены, то теперь всё больше разочаровывалась.

Миша тогда ничего не ответил товарищу, но общаться с ними прекратил вовсе.

Зато рабочие на заводе его уважали, вопреки всеобщему глупейшему презрению к интеллигенции, к которой приравнивали и инженеров. И один из них с радостью согласился быть свидетелем. А поскольку у Натальи в Петрограде не осталось ни знакомых, ни родных, он предложил в качестве свидетельницы с ее стороны свою жену.

Утро в тот майский день выдалось теплым и ясным. Солнце весело золотило стены свежевыкрашенных домов, зайчиками прыгало по впервые за долгое время чистым улицам, сверкало на крышах. Выйдя из дома, Наталья радостно вдохнула прозрачный весенний воздух. Она не была суеверна, но любила придумывать себе хорошие приметы. И решила, что такой чудесный день – точно хорошее предзнаменование их будущей счастливой жизни. Наталья улыбнулась Мише, сжав его ладонь, и он улыбнулся в ответ, впервые за долгое-долгое время выглядя по-настоящему счастливым, без затаившейся в глубине глаз скорби.

ЗАГС расположился не так далеко от их дома – на Садовой улице, – так что прошлись пешком. Свидетели уже ждали их у входа – светловолосый крепко сбитый мужчина средних лет и худенькая, но энергичная женщина с веселыми светлыми глазами. На нем была популярная нынче кожанка, а на ней – не менее популярная красная косынка, в сочетании с черной юбкой и белой блузой вызывавшая ассоциации с французской революцией. Но вопреки своему ультрареволюционному виду, оба оказались людьми простыми и приятными, сразу понравившись Наталье.

Чего нельзя сказать о самой процедуре регистрации. В небольшой пустой комнате когда-то дворянской квартиры, где со стен сбили лепнину и сорвали ковры, за дубовым столом сидела недовольного вида девушка в кожанке. Она записала что-то в громадной красной книге, молодожены и свидетели расписались, после чего девушка прочитала высокопарную речь о служении молодой семьи общему делу. Этот пафос – повсеместный и ужасно неестественный – был еще одной вещью, которая не нравилась Наталье в новом строе.

И в целом всё проходило скучно. То ли дело торжественность и красота венчания! Венчались в небольшой церкви Петра и Павла, недалеко от дома. Пришлось, правда, отложить Таинство из-за новомодной рабочей недели – пять рабочих дней и шестой выходной, – поскольку этот шестой день далеко не всегда совпадал с воскресеньем.

Небольшая церковь казалась громадной оттого, что кроме Натальи с Мишей и сухонького седого священника в ней никого не было. Наталью охватила странная ностальгия. Вся обстановка церкви: тихое мерцание лампад и свечей, запах ладана, лики икон – остро напоминали о прежней жизни, которая теперь навсегда канула в Лету.

Миша был на удивление серьезен и сосредоточен – будто в самом деле молился. Хотя Наталья знала, что он, как и Лиза, давно ни во что не верил. А, может, он просто задумался о чем-то, подумала она, покосившись на него, держа белую зажженную свечу. Сама она пыталась молиться, но заученные в детстве молитвы не шли, а своими словами она не умела. Сдавшись, Наталья просто наблюдала за торжественным Таинством, чувствуя как впервые за долгое-долгое время на душу опускается безмятежный покой.

***

Наталья остановилась перед простым четырехэтажным зданием желтоватого цвета. Жаркое августовское солнце слепило глаза и пекло голову. Бывший Александровский лицей, ныне школа № 181, где она надеялась устроиться на работу. По сравнению с родным Павловским институтом здание было совсем небольшим. Наталья нервно одернула бежевое платье. Новая мода казалась ей ужасной – платье с талией на бедрах делало фигуру похожей на бочку. Вздохнув, Наталья решительно направилась внутрь, надеясь, что ей удастся устроиться – в третий раз уже она пытается найти работу учительницы. Не то чтобы им не хватало средств – теперь, когда восстановили денежную оплату труда и сняли ограничения для увеличения заработков при росте выработки, Мишиной зарплаты вполне хватало для безбедной жизни. Но Наталье хотелось чем-нибудь заниматься, а лучше – вернуться к работе с детьми. Со времен института именно по этому она скучала больше всего. А кроме того по новым законам все женщины должны были работать. Домохозяек без определенного занятия приравнивали чуть ли не к проституткам и запросто могли арестовать.

Школа располагалась на первом этаже, в то время как верхние этажи занял районный Совет. Наталья попала как раз во время рекреации (перемены, поправила она себя – теперь говорят так), и пока она шла по просторному коридору с высокими окнами с одной стороны и рядом дверей с другой, мимо пробегали дети – мальчики в темно-синих костюмах и девочки в коричневых платьях, напоминающих форменные одеяния кофулек. Это помогло Наталье почувствовать себя в своей стихии, и уже гораздо более уверенно она направилась к кабинету директора.

Директор – средних лет высокий мужчина с взъерошенными русыми волосами – сидел за наспех сколоченным столом в разоренной комнате. От ее былого убранства почти ничего не осталось – ни ковров, ни лепнины, ни богатой мебели. Нехватку последней постарались восполнить, чем смогли, притащив пару шкафов, стульев и пресловутый стол. Выглядела эта смесь довольно нелепо.

– Проходите-проходите, – радушно пригласил ее директор, отрываясь от кипы бумаг на столе.

Узнав цель ее визита, он бурно обрадовался и долго тряс ей руку.

– Мы крайне нуждаемся в кадрах, Наталья Кирилловна! Учитель – нынче непопулярная профессия. И мы ужасно рады новому человеку, тем более с опытом работы.

– Ну, опыт у меня не слишком большой, – честно признала Наталья. – Пепиньерка – это даже не классная дама. И уж тем более мне не приходилось самой вести уроки.

– Ничего-ничего. Уверен, вы быстро сориентируетесь.

Энтузиазм Ивана Васильевича, похоже, ничто не могло остудить. Наталья от всей души понадеялась, что он не ошибается. Сама она подобной уверенности не испытывала и о начале работе в сентябре думала одновременно с предвкушением и легким ужасом.

Зато Миша, когда она поделилась с ним своими переживаниями, излучал абсолютную уверенность.

– Из тебя выйдет прекрасный учитель, – безапелляционным тоном заявил он.

– Откуда ты знаешь? – усомнилась Наталья.

– Вижу, – лаконично ответил он, пожав плечами.

– Ты просто необъективен, – засмеялась Наталья, обнимая его.

– Это ты просто не осознаешь свои силы, – возразил Миша, улыбнувшись и обнимая ее в ответ.

***

Тем сентябрьским утром Наталья встала пораньше, чтобы приготовить завтрак, собрать Мише обед и собраться самой. Встающее солнце сверкало на мокрых после ночного дождя тротуарах и крышах и косыми лучами озаряло кухню. Услышав под окнами крики мальчишек, продающих прессу, она сбегала на улицу купить свежую газету и журнал «Крокодил». Совсем недавно в Петрограде начали выпускать несколько юмористических журналов, и Наталья время от времени покупала их – хотя во многом политизированные, они нередко печатали по-настоящему смешные заметки. А посмеяться она всегда любила.

Накрыв на стол, Наталья села просмотреть последние новости, изо всех сил стараясь не думать о предстоящем сегодня первом уроке. Поморщившись, она быстро пролистала колонку криминальных новостей – газеты с нездоровым смаком описывали убийства и грабежи, во множестве происходившие в городе. И с удивленной тревогой прочитала сообщение о высылке за границу более двухсот представителей российской философской мысли. Лишь за то, что они не скрывали своего несогласия с советским строем. Иметь собственное мнение в молодом советском государстве определенно становилось опасно.

И, конечно же, обязательно в каждом номере выходили антирелигиозные статьи, в которых читателей убеждали в том, что религия несет лишь вред. Теперь стало модно в дни больших церковных праздников устраивать антирелигиозные карнавалы и спектакли, объявления о которых тоже печатали в газетах. Наталья не понимала, чем церковь помешала властям.

Миша почти неслышно подошел сзади, положив ей руки на плечи и поцеловав в макушку.

– Доброе утро.

Наталья улыбнулась и подняла к нему лицо, чтобы поцеловать уже в губы.

– Доброе утро.

– Что интересного пишут? – спросил Миша, садясь за стол и намазывая вареньем кусок хлеба.

Наталья пожала плечами:

– Да ничего – один криминал. Прямо страшно иногда.

Миша внимательно посмотрел на нее и проницательно спросил:

– А что на самом деле тебя беспокоит?

Наталья вздохнула – порой она не знала, радоваться или огорчаться тому, насколько хорошо он ее чувствует.

– Школа, – коротко ответила она, выразив этим все свои страхи.

Миша слегка нахмурился, неодобрительно покачав головой, но не стал в очередной раз убеждать ее, что она прекрасно со всем справится. Видимо, понял, что бесполезно. Наталья невольно улыбнулась от этой мысли, и парадоксальным образом нервная дрожь немного отпустила.

Хотя до Большой Монетной улицы не так далеко было и пешком, Наталья добиралась до школы на трамвае. Ей нравилось, расположившись у окна, смотреть на город из красного дребезжащего вагона. К этому времени Петроград окончательно ожил и заиграл яркими красками. Сверкали витрины магазинов и ресторанов, кафе и чайных. Город пестрел вывесками и рекламой, предлагавшими товары и услуги на любой достаток. Улицы стали чистыми, на них снова появилась фланирующая публика.

Наталья пришла задолго до начала уроков, чтобы всё приготовить, еще раз просмотреть сто раз проверенный план, да и просто посидеть в тишине, пока класс не начал заполняться детьми. Он представлял собой просторное светлое помещение с высокими окнами. Стены выкрашены приятной бежевой краской, ряды деревянных парт, черная доска на всю стену, а у противоположной стены – несколько шкафов с учебными пособиями. Полузабытая, будто из какой-то другой – мифической – жизни обстановка. Если не считать портретов Ленина и Троцкого, украшавших стену по обеим сторонам от доски.

Начали собираться дети, с любопытством посматривая на учительницу и рассаживаясь по местам. Наталья доброжелательно улыбалась им, стараясь не показать, как сильно нервничает. Больше всего ее беспокоило смешанное обучение в школе. Она привыкла работать только с девочками – мальчики представлялись ей полной загадкой.

Однако, когда прозвенел звонок, дети расселись и затихли, Наталья обнаружила, что ее задача проще, чем ей казалось. Даже несмотря на то, что здесь учились абсолютно невежественные дети рабочих. Седьмушки к моменту поступления в институт уже умели читать и писать – по меньшей мере. Эти же малыши не знали ни одной буквы и смотрели на учительницу круглыми удивленными глазами. Но ее объяснения они слушали внимательно, палочки в прописях выводили старательно и в целом работали охотно.

Не приученные к дисциплине, дети частенько шумели, вскакивали с мест и отвечали наперебой, не утруждаясь поднимать руку, но быстро успокаивались, когда Наталья призывала их к порядку, и, кажется, прониклись к ней симпатией. К концу урока она почувствовала, что по-настоящему подружилась со своими малышами, а нервозность окончательно исчезла.

***

С коллегами было сложнее. Наталья никогда не была особенно общительна, а тут она оказалась новым человеком в давно сложившемся коллективе. Правда, приняли ее доброжелательно. Неуверенно войдя в учительскую в первый раз, как щит прижимая к груди учебные пособия, она наткнулась на несколько любопытных, но далеко не враждебных взглядов.

Затоптанный паркет в учительской потускнел и потерял былой вид. Когда-то стены украшали барельефы, но теперь почти все они были сбиты, а стены наспех побелены. Одну из них полностью скрывал ряд шкафов, явно перетащенных сюда из разных мест, а всё свободное пространство комнаты занимали столь же разнообразные столы, заваленные тетрадями и учебниками. В первое мгновение Наталье с перепугу показалось, что учительская полна людей, но позже она поняла, что их всего семь человек, включая директора. При виде нее он широко улыбнулся и объявил:

– Позвольте представить нашу новую учительницу начальных классов – Наталья Кирилловна Бергман.

По старой привычке она чуть не присела в реверансе, но вовремя одернула себя и ограничилась кивком. Ей тут же предложили занять свободный стол и стали знакомиться. Вскоре Наталья успокоилась, начала улыбаться и даже поддерживать разговор. Впрочем, близко с коллегами она так и не сошлась. Единственная, с кем завязались почти приятельские отношения – молодая учительница русского языка и литературы, Настасья Петровна, или Настя – как она сразу же попросила ее называть. Совсем юная – моложе Натальи, – она отличалась резкими жестами, резкой манерой речи и вся словно составляла собой сгусток энергии, готовый взорваться. Светлые волосы были коротко пострижены – почти по-мужски, – отчего большие серые глаза на худом лице казались еще больше. Наталья не удивилась бы, если бы увидела ее курящей, но нет – к никотину, как и к алкоголю, Настя относилась с презрением, считая средства, затуманивающие разум, недостойными истинного революционера.

– Поразительно, насколько охотно люди дурманят свое сознание, – говорила она однажды, когда у обеих было окно и они сидели в учительской за проверкой тетрадей. – И ведь закон их не останавливает – всё равно добывают где-то спирт. И это рабочий класс – строители коммунизма!

Настя презрительно скривилась, тряхнув стриженой головой. Наталья согласно кивнула:

– Да, Миша тоже жаловался на пьянство рабочих. Говорит, лучше бы разрешили продавать водку, тогда рабочие не травили бы себя самогоном и денатуратом.

Настя с сомнением хмыкнула:

– Ну, не знаю.

Впрочем, тему продолжать она не стала, внезапно перескочив на другую. Поначалу Наталью эта ее манера приводила в замешательство, но вскоре она привыкла.

– Не хочешь после работы сходить в бар на танцы?

Наталья пожала плечами – сразу отказывать не хотелось, но и идти особого желания не было.

– Не думаю, что Миша…

– Да ты с ума сошла! – с веселым изумлением прервала ее Настя. – Кто ж в бар с мужем-то ходит?

– А с кем же? – недоуменно посмотрела на нее Наталья.

Настя засмеялась:

– Какой же ты ребенок, право слово!

– Не хочешь же ты сказать… – Наталья нахмурилась, догадываясь, к чему она ведет.

Вопреки Настиной насмешке, она вовсе не была столь наивна, чтобы не понять намека.

– Да, именно это я и хочу сказать. Брак – это пережиток прошлого: обрастание целым рядом мещанских наслоений, отрыв от воли, свободы и работы. Семья не нужна ни государству, ни людям. На месте замкнутой семейной ячейки вырастает большая всемирная трудовая семья!

Наталья покачала головой. Она не в первый раз слышала подобные речи – приверженцев усиленно пропагандируемой свободной любви среди молодежи нашлось немало. Но сама она никогда таких людей не понимала.

– Какая глупость. Я люблю своего мужа и хочу быть только с ним.

– Ты просто никого другого и не знала в своей жизни, – презрительно фыркнула Настя.

– И не хочу знать! – сурово отрезала Наталья – разговор начал ее раздражать. – Пожалуйста, давай оставим эту тему.

Несколько мгновений Настя изучающе смотрела на нее, а потом пожала плечами, откинувшись на спинку стула:

– Как знаешь. Мое дело предложить.

Мысли об этом разговоре не выходили у Натальи из головы весь оставшийся день. Она прекрасно понимала, что подобная распущенность не новость – хватало ее и до революции. Но прежде она по крайней мере не считалась нормой: семья почиталась как опора общества, а не помеха. Но больше всего Наталью беспокоило другое: а не разделяет ли Миша подобных взглядов? Раньше ей это в голову не приходило, но разговор с Настей заставил усомниться.

Возвращаясь домой, она всё еще думала об этом, сомневаясь, стоит ли спросить Мишу напрямую. Погода выдалась на удивление солнечная и теплая для конца октября. Но, погруженная в свои мысли, Наталья ничего не видела вокруг.

– Тетенька, марафет не желаете?

Перед ней будто из ниоткуда, нахально улыбаясь, возник мальчишка лет тринадцати – взлохмаченные светлые волосы, чумазое худое лицо и потрепанная одежда. Наталья вздрогнула и покачала головой, обходя его. «Марафетом» называли наркотики и продавали его повсеместно без малейших ограничений – в основном вот такие беспризорники.

Мальчишка не отставал:

– Дайте тогда копеечку, тетенька!

Вздохнув, Наталья порылась в сумке, чтобы дать ему несколько мелких монет. Довольный уловом, мальчишка ускакал, подстерегать других клиентов. Наталья покачала головой, посмотрев ему вслед. Ей было ужасно жаль несчастных детей, вынужденных выживать на улицах. И хорошо, если они сами не употребляли «марафет», который продавали.

В итоге до дома она добралась в подавленном настроении, так и не решив, что делать. И продолжала размышлять, готовя ужин, настолько уйдя в себя, что не слышала, как хлопнула входная дверь. И когда Миша, заглянув на кухню, подошел, чтобы обнять ее сзади, Наталья подпрыгнула и выронила кастрюлю, которую как раз снимала с плиты. Хорошо еще, она к этому моменту едва успела приподнять ее. Так что кастрюля с лязгом бухнулась обратно на плиту, даже не разбрызгав содержимое.

– Извини, что напугал, – убедившись, что Наталья не обожглась, Миша развернул ее к себе. – Я думал, ты слышала, как я пришел.

Она слабо улыбнулась, покачав головой.

– Просто задумалась.

Миша внимательно посмотрел на нее и нахмурился.

– И что же тебя так встревожило?

И глядя в его темные глаза, видя в них беспокойство за нее, Наталья вдруг всем сердцем ощутила, насколько глупы были ее недавние страхи. Она улыбнулась гораздо непринужденнее:

– Ерунда. Не стоит упоминания.

***

В двадцать четвертом году умер Ленин, и в стране объявили глубокий траур. Петроград в связи с этим переименовали в Ленинград. Третий раз уже на памяти Натальи город менял название. Тут же поползли самые дикие слухи. В трамвае, на улицах, даже учителя в школе обсуждали якобы начавшиеся аресты одними партийными лидерами других. Говорили, будто Троцкий требовал от Дзержинского отменить постановление о высылке из Москвы биржевиков; будто Троцкий не был болен, а ранен в живот Калининым (или Зиновьевым). И всё это рассказывалось с такой убежденностью, что невольно задумываешься – неужели правда?

Однако волнения быстро улеглись, слухи постепенно сошли на нет. Жизнь стала гораздо спокойнее, быт наладился, и единственное, что сильно огорчало Наталью – то, что у них с Мишей не было детей.

Глава 9

От керосиновой лампы на стол падал круг дрожащего желтого света, отчего остальная комната казалась совсем темной, хотя на улице было еще светло, несмотря на довольно поздний час. Наступил май, дни становились всё длиннее, а скоро и вовсе начнутся белые ночи. Наталья сидела за столом возле окна, проверяя тетради. Конец года, через пару недель дети разойдутся на каникулы, и они уже почувствовали эту грядущую свободу – заниматься стали гораздо небрежнее. На уроках отвлекались, глядя в окна на расцветающие деревья и щебечущих птиц, а в их прописях Наталья находила куда больше ошибок, чем обычно. Даже всегда усердная отличница Лидочка и то пару раз написала неправильно. Наталья вздохнула, исправляя ее задание – ведь сама же потом расстроится.

Отложив последнюю тетрадь, Наталья потянулась и посмотрела в окно. На улице начали наползать сумерки, делая окружающие предметы слегка расплывчатыми. Миша еще не вернулся – у него партийное собрание на заводе, а они всегда затягивались надолго. И без него в квартире было пусто и одиноко.

Наталья собрала тетради, просмотрела план уроков на завтра, внеся в него некоторые поправки, и собиралась пойти поставить чайник, когда появился Миша. Он выглядел уставшим и слегка раздраженным и, не поцеловав ее, как обычно делал, приходя домой, тяжело опустился на диван и потер виски. Собрание явно было не из приятных.

Наталья, нетерпеливо ждавшая его, чтобы сообщить радостную новость, поняла, что, пожалуй, стоит ее немного отложить. Вместо этого она молча разогрела ужин, дожидавшийся на кухне на плите, и накрыла на стол. От аппетитного запаха рагу Миша немного ожил, а начав есть, пришел в себя достаточно, чтобы улыбнуться ей. Лишь тогда Наталья решилась спросить:

– На собрании было что-то неприятное?

Миша резко кивнул:

– Теперь, когда сухой закон отменили, рабочие совсем спиваются. Они и прежде-то умудрялись доставать спиртное, но сейчас… Что-то страшное. Просто не знаю, что с этим можно сделать. Начальство велит проводить усиленную пропаганду по борьбе с пьянством. Но какой от нее толк? Они все соглашаются, кивают, а потом идут в кабак. Хорошо хоть на работе пока в трезвом виде появляются. Пьяный рабочий за станком… – Миша сокрушенно покачал головой. – Катастрофа.

Наталья понимающе кивнула. Она недавно видела на Невском проспекте демонстрацию. Дети шли стройными рядами, неся транспаранты: «Пролетарские дети против пьющих отцов», «Отец, не пей. Купи книги детям, одень их», «Отец, брось пить. Отдай деньги маме», «Мы требуем трезвости от родителей». И в школе она не однажды слышала, как учительницы жалуются на пьянство мужей, а ученики – на пьянство родителей.

– Да и с беспризорниками, которых решили определить на заводы для перевоспитания – глаз да глаз, – Миша вздохнул. – Они же дети, им в принципе не следовало бы работать. К тому же они трудиться и не привыкли. Одни проблемы от них.

Миша немного помолчал и мрачно продолжил:

– Но самое неприятное другое. В Ленинграде в последнее время сильно увеличилось население из-за притока на заводы людей с деревни. Жилья всем не хватает. Даже новомодных коммун уже не хватает. И правительство решило эту проблему весьма оригинальным путем, – Миша невесело усмехнулся, отодвигая пустую тарелку. – Теперь у нас появилось право на самоуплотнение.

Наталья озадаченно моргнула:

– Как это?

– На человеческом языке это означает, что все, у кого жилплощадь превышает  восемь квадратных метров, обязаны вселить к себе жильцов. Мы как раз подпадаем под эту категорию. И сделать это надо за три недели, иначе жильцов к нам вселит домоуправление – каких посчитает нужным.

– А если отказаться? – ошарашенно спросила Наталья, не совсем веря услышанному.

– Несогласных ждет арест, – резко ответил Миша и, немного помолчав, добавил: – Я пригласил к нам двух самых приличных рабочих с завода. Надеюсь, этого будет достаточно.

Наталья помолчала, пытаясь смириться с тем, что теперь ее дом будет не только ее домом, и придется жить в непосредственной близости с совершенно чужими людьми.

– Я знаю, не самая приятная новость, – тихо произнес Миша. – Но у нас нет выбора.

Наталья улыбнулась ему, стараясь быть храброй и сильной:

– Я понимаю.

Она встала, чтобы принести чаю, и по пути утешающе провела ладонью по его плечу. Это оказалось верной линией поведения – Миша заметно расслабился и улыбнулся в ответ.

И уже когда они пили чай, Наталья нерешительно произнесла:

– Даже не знаю, хорошая ли это новость теперь, но… у нас будет ребенок.

Миша чуть не подавился, проглотил печенье и уставился на Наталью расширившимися глазами, в темной глубине которых сменялись потрясенное удивление, недоверчивая радость и, наконец, сияющий восторг.

– Это самая прекрасная новость, милая, – чуть ли не шепотом произнес он, будто боясь спугнуть счастье. – Рядом с которой всё остальное неважно.

Миша потянулся, взяв ее ладонь и поднеся к губам. Поцелуй был полон такой нежности и благодарности, что у Натальи навернулись слезы на глаза. Действительно – рядом с этим чувством меркли все невзгоды и трудности.

Новые жильцы появились несколько дней спустя. Наталья с Мишей оставили себе комнату, которая когда-то принадлежала его родителям и в которой они обосновались после свадьбы. А для двух новых семей приготовили бывшие Мишину и Лизину. Они вынесли оттуда все личные вещи, которые не успели продать в голодные годы, оставив одну голую мебель.

Миша замер на пороге Лизиной комнаты, осматривая опустевшее пространство с абсолютно невыразительным лицом. Наталья прямо-таки чувствовала, как он не хочет, чтобы здесь, где хранилась память о погибшей сестре, поселились чужие люди. Но у них не было выбора. Наталья взяла его за руку, сжав его ладонь, и Миша отмер, благодарно улыбнулся ей и решительно покинул комнату.

Вечером он вернулся с завода в сопровождении двух семей. Недавно поженившиеся молодые супруги: он – деревенского вида высокий плечистый парень с копной соломенных волос; она – столь же крепко сбитая девушка с толстой русой косой.

– Алексей Иванович и Марья Петровна, – представил их Миша, и они задорно улыбнулись Наталье.

Вторая семейная пара была старше – лет тридцати. И в отличие от тех – явно приехавших недавно из деревни, – эти были коренными горожанами, всю жизнь проведшими в Ленинграде. С немного уставшими лицами, на которых уже появились ранние морщины. И с ними двое детей – мальчик и девочка восьми и шести лет.

– Юрий Васильевич и Антонина Михайловна. А это Катя и Толя, – Миша потрепал мальчика по голове, и тот ухмыльнулся.

Девочка улыбнулась гораздо более застенчиво, настороженно изучая Наталью. Взрослые же крепко пожали ей руку.

Они оказались приятными людьми – Миша действительно соседей выбрал тщательно, – но всё равно тяжело было привыкнуть к постоянному присутствию в квартире посторонних. Особенно сложно оказалось разойтись на кухне. Но постепенно женщины научились взаимодействовать, установив дежурства, чтобы не мешать друг другу.

Зато в Антонине Михайловне (которая сразу попросила называть ее просто Тосей) Наталья обрела ценного советчика в том, что касалось детей и материнства. Они быстро сблизились – гораздо больше, чем с легкомысленной, любящей танцы и кино Марусей – и часто вместе сидели по вечерам в гостиной, занимаясь рукодельем и разговаривая обо всем на свете.

Впрочем, кино Наталья тоже любила. Первый раз она ходила туда вскоре после свадьбы – Миша решил сделать ей подарок в виде новомодного развлечения. Наталья тогда больше удивлялась и восхищалась технике кинематографа, чем следила за сюжетом фильма. Только смутно помнила, что он был о похождениях разбитного крепостного крестьянина.

Позже, когда в их жизнь вернулась стабильность, походы в кино стали почти традицией. И теперь Наталья уже следила за сюжетом. Правда, иностранные приключенческие фильмы, которые они смотрели поначалу, быстро исчезли, а вместо них появились свои – насыщенные коммунистической пропагандой. Но и среди них нередко встречались увлекательные картины.

После появления соседей они стали иногда ходить в кино вместе – особенно с Марусей и Алешей, поскольку Тося не особенно любила это развлечение и детей своих не хотела к нему приучать. Но Наталья предпочитала посещать кинотеатр вдвоем с Мишей. И потому что так и не смогла близко сойтись с молодыми соседями, и потому что в обществе одного только мужа – без посторонних – фильм смотреть было куда интереснее. И романтичнее.

***

По выходным Наталья шила и вязала вещи для своего будущего ребенка. Она подсознательно выбирала ткани и нитки синих оттенков и даже не замечала этого, пока Миша однажды не заметил:

– А если родится девочка?

Наталья удивленно посмотрела на почти готовую бело-голубую пинетку в своих руках и улыбнулась.

– Уверена, будет мальчик.

– Материнский инстинкт? – поддразнил ее Миша.

Она знала, что он лишь смеется над ней, не веря в такие предчувствия, но сама нисколько в них не сомневалась. И кивнула очень серьезно. Миша с улыбкой покачал головой.

Он теперь приходил домой поздно, бесконечно уставший. Не так давно на заводах перешли на семичасовой рабочий день и шестидневку, из-за чего в месяц терялось более тридцати часов. Поняв, что это отрицательно сказывается на промышленности, начали устраивать «прорывы»: никакого нормирования рабочего времени вообще, сверхурочные нагрузки, работа до изнеможения, чтобы выполнить в срок почти нереальные планы.

Алеша и Юрий Васильевич, работавшие на том же заводе, и Маруся, работавшая на швейной фабрике, точно также пропадали там чуть ли не сутками. А вот Тося нигде не работала – предпочитала заниматься хозяйством и детьми, что редко встречалось теперь. Маруся ее за это слегка презирала, но Наталья прекрасно понимала. С ней они чаще всего и проводили вместе вечера, когда мужчины еще не вернулись – Наталья проверяла тетради или писала планы уроков, а Тося что-нибудь шила на продажу.

Сентябрь в том году выдался солнечный и теплый, и они часто оставляли открытыми окна, из которых доносились звуки оживленного города: голоса, быстрые шаги по тротуару, выкрики продавцов газет, шум проезжающих мимо машин и трамваев. Но это были настолько привычные звуки, что они проходили мимо сознания, нисколько не мешая сосредоточиться. Как и то, что Тося имела привычку за шитьем мурлыкать под нос какую-нибудь песенку. Катя с Толей бегали с друзьями во дворе, и в квартире царила тишина.

Как вдруг с улицы донеслось громкое пение:

– Я Колю встретила на клубной вечериночке,

Картину ставили тогда «Багдадский вор».

Оксфорд^[18] сиреневый и желтые ботиночки

Зажгли в душе моей негаснущий костер.

Наталья выглянула в окно и, как и ожидала, увидела возвращавшуюся со смены Марусю, по пути весело распевавшую модную песенку.

 Маруся недавно сделала новую стрижку – короткую, четко вырисовывающую форму головы. Наталья считала, что с ее крестьянским сложением такая стрижка ей совсем не к лицу, но, конечно же, ей этого не говорила. И одевалась Маруся тоже по последней моде – в коротком каракулевом жакете, надвинутой на глаза маленькой шапочке и в ботинках на шнуровке.

– А вот и наша активистка идет, – тихонько заметила Тося, и Наталья невольно фыркнула.

Марусино пение слышали, наверное, во всех соседних домах. Но это, хоть и глупая, по крайней мере безобидная песенка. А порой под их окнами раздавались гораздо более кровожадные куплеты:

– Эй, живей, живей, живей,

На фонари буржуев вздернем.

Эй, живей, живей, живей.

Хватило б только фонарей.

Их пела возвращавшаяся с комсомольских собраний молодежь, и Наталью каждый раз передергивало от полных ненависти и жажды расправы слов.

Сейчас, к счастью, дело ограничилось легкомысленной песенкой Маруси, а вскоре по лестнице застучали ее каблуки, и она сама влетела в квартиру – веселая и полная энергии.

– Всё дома сидите, клуши? – с легким пренебрежением спросила она. – Пошли бы погуляли, что ли.

Тося ничего не ответила, просто пожав плечами. Наталья же возразила:

– Некогда мне гулять.

– Ой, уж прям уж, – фыркнула Маруся, плюхнувшись в ближайшее кресло. – Вот скажи: что толку от твоей науки? Ну, научишь ты детишек премудростям всяким, а дальше что?

– Найдут себе хорошую работу.

– Чтобы найти хорошую работу, наука твоя не нужна. Вместо того чтобы в школу посылать, лучше бы родители их ремеслу обучали.

– Ну, не всем же работать на фабриках, Марусенька, – добродушно вмешалась Тося. – Кто-то же должен и наукой заниматься. Те же машины изобретать и создавать – для этого одного ремесла недостаточно.

– Глупости! – упрямо вскинулась Маруся. – Буржуазные пережитки. Вы эти ваши интеллигентские воззрения бросьте.

Наталья вздохнула и вернулась к тетрадям – спорить с ней бесполезно, в этом она уже убедилась. Только поругаются. Подобные дискуссии Маруся затевала не впервые. Она считала своих соседок отсталыми и стремилась просветить их и наставить на истинный коммунистический путь. В первый раз чуть не разругавшись с ней, теперь Наталья предпочитала уходить от подобных разговоров. Тося же смотрела на Марусю как на неразумного ребенка и тоже старалась не спорить.

Увы, это только сильнее раззадоривало Марусю, и она начинала страстно вещать – причем явно не своими словами, а услышанными на каком-нибудь партийном собрании. Вот и сейчас она что-то говорила о новом человеке, который должен уметь не только любить, но и ненавидеть. Классовых врагов, конечно же. И быть готовым отдать жизнь за светлое будущее. Наталья особенно не вслушивалась, только время от времени кивала, делая вид, будто со всем согласна. Так проще – Маруся выговорится и оставит ее в покое. И действительно – закончив свою пламенную речь, она ушла к себе.

***

В январе Наталья родила сына, которого назвали Павлом. Лишь за две недели до этого она оставила работу в школе. И хорошо, что в тот момент, когда подошел срок, Тося была дома. Пожалуй, впервые Наталья порадовалась наличию соседей в квартире. Будь она одна, точно растерялась бы и не знала, что делать. А Тося деловито приготовила всё необходимое, вызвала акушерку и успокоила Наталью. И всё время была рядом, держа ее за руку и подбадривая.

К тому времени, как мужчины вернулись с работы, счастливая молодая мать, уже забыв про страх и боль, сидела в кровати, покачивая колыбель, в которой спал ее крошечный мальчик. Зима стояла холодная, а система отопления в их квартире была довольно-таки ветхой и плохо прогревала, так что Наталья укутала Павлика в самые теплые одеяльца и поминутно с беспокойством проверяла, незамерз ли он.

Тося и тут очень помогла. Растерянная и беспомощная, не знающая, что делать с младенцем, Наталья просто не представляла, как справилась бы, если бы не соседка. Тося научила ее пеленать ребенка, правильно держать, а главное – не давала ей паниковать при каждом крике Павлика. Когда она уходила, оставив их отдыхать, Наталья схватила ее за руку, благодарно сжав, и с чувством произнесла:

– Спасибо!

– Всегда пожалуйста, – улыбнулась Тося. – Я прекрасно помню, как всё страшно и непонятно, когда у тебя первый ребенок. Мне-то помогала мама, а тебе, бедняжке, и помочь некому. Разве могла я тебя оставить?

И вот в прихожей раздались мужские голоса, потом Тосин. После чего в комнату стремительно вошел взволнованный Миша. На несколько мгновений он замер на пороге, глядя на Наталью и Павлика с недоверчивой радостью в темных глазах. Наталья улыбнулась и поманила его подойти, приложив палец к губам.

– Тише. Не разбуди.

Миша кивнул, и сел рядом с ней на кровать, склонившись над колыбелью. Столь нежного и беззащитного выражения на суровом Мишином лице Наталья не видела еще ни разу. Она широко улыбнулась, чувствуя себя бесконечно счастливой.

Дома Наталья сидела недолго – уже на второй месяц после родов требовали выхода на работу. Павлика пришлось взять с собой в школу. Дети, обнаружив в классе младенца, тут же собрались вокруг него шумной любопытной толпой. Вопросы так и посыпались:

– Ой, а это ваш, Наталья Кирилловна, да?

– Мальчик или девочка?

– А как его зовут?

– Какой хорошенький! Смотрите, у него глазки голубые.

И если мальчики быстро потеряли интерес, девочки пришли в восторг. Каждой хотелось посмотреть, а желательно еще и потрогать. Не привыкший к столь многочисленному и беспокойному обществу, Павлик протестующе заревел.

– Всё-всё, садитесь на свои места, – прогнала Наталья учениц, беря сына на руки.

Успокоить и учеников, и Павлика удалось с немалым трудом. И весь тот урок они больше косились на ребенка, чем слушали Наталью. А на перемене опять собрались вокруг него. К этому времени Павлик успел заснуть, и девочки, к счастью, стояли рядом тихо, стараясь не разбудить, только шепотом обменивались впечатлениями.

Со временем дети привыкли, включились в обычную работу, не обращая внимания на нового обитателя класса. Только на переменах подбегали к нему. Наталья нашла это даже удобным – у многих ее учеников были младшие братья и сестры, они привыкли нянчиться с маленькими и прекрасно развлекали Павлика.

Поначалу Наталья хотела крестить сына – по той же причине, что хотела когда-то венчаться: она так привыкла. Но быстро отказалась от этой затеи. Даже просто зайти в церковь нынче стало опасно. На «Красном путиловце», где работал Миша, создали «безбожную бригаду», и Алексей состоял в ней одним из самых активных членов. Он с удовольствием рассказывал соседям об очередном рейде в квартиры рабочих, во время которых срывали со стен иконы, топтали и жгли их, а потом проводили воспитательные беседы. И счастье еще, если только беседы: упорствующих увольняли, лишали жилплощади. Маруся туманно намекала, что бывало и кое-что похуже.

– Борьба с религией – священная обязанность комсомольца, – любил повторять Алексей.

Наталья боялась, что если они крестят ребенка, Мишу прогонят с завода. В конце концов, утешала она себя, традиции – это, конечно, хорошо, но не такой ценой. Может, к тому времени, когда Павлик подрастет, эта ненависть к церкви немного утихнет, тогда можно будет и посмотреть. Не к спеху, решила Наталья и на том успокоилась.

***

Когда Павлику было два года, в Ленинграде снова начался кризис. Промышленные товары невозможно было сыскать днем с огнем – их выдавали только по карточкам. За пальто, сапогами, чулками выстраивались длиннейшие очереди. На них выделялись ордера, но и по ордерам были очереди, в которых приходилось стоять сутками, сменяя друг друга.

Наталья удрученно смотрела на своих учеников, у которых совсем не осталось нормальной одежды – и мальчики, и девочки появлялись в школе в синих сатиновых халатах. Редко у кого находились хоть какие-то теплые вещи, а зима стояла холодная, дети мерзли и ходили с красными заледеневшими руками. Варежек не было, да и пальто обычно перешивали из какого-нибудь старья. Наталья и сама носила одно и то же платье, но они с Мишей хотя бы могли пользоваться одеждой, пока она совсем не износится, а дети быстро вырастали. Для Павлика она перешивала одежду из старых вещей – купить что-нибудь на двухлетнего ребенка было совершенно нереально.

А вскоре и продукты стали дефицитом – по карточкам выдавали на месяц полкило муки, пару яиц и сто грамм сливочного масла. Особым категориям давали больше, но ни Наталья, ни Миша к таковым не относились. Ребенок же не учитывался вовсе. В какой-то момент Миша хотел отправить Наталью с Павликом снова к родственникам в Тверскую губернию, но на этот раз она отказалась:

– Мы переживем это вместе. Уверена, такого голода, как тогда, не будет.

К ее облегчению, настаивать он не стал. Возможно, тоже считал ситуацию не настолько критической.

Наталья по чуть-чуть откладывала долго хранящиеся продукты, чтобы устроить праздник на новый год – хотелось чего-нибудь радостного, чтобы немного отвлечься от проблем. Но ее надеждам не суждено было сбыться. В начале декабря Наталья узнала, что в школе елки не будет.

– Распоряжение сверху, – объяснил директор. – За неповиновение будет налагаться значительный штраф.

– Но почему? – удивился учитель физики, озвучив вопрос Натальи. – Что не так с новым годом?

– Слишком близко к Рождеству. Слишком тесно связаны. А елка – как символ Рождества и вовсе должна исчезнуть из жизни советского общества.

Они повздыхали, однако делать нечего – распоряжения начальства не обсуждаются. Наталья всё еще надеялась отпраздновать новый год дома, но когда она сказала об этом Мише, он решительно возразил:

– Не стоит. У нас в соседней комнате живут двое активистов, которые только рады будут доложить куда следует о нарушении установлений.

Так что тридцать первое декабря прошло как всякий другой день, ознаменовавшись лишь одним выходящим из ряда событием – и то далеко не радостным.

Наталья играла с Павликом в кубики, сидя прямо на полу в гостиной, когда распахнулась дверь и в комнату ввалилась бледная и явно едва держащаяся на ногах Маруся. Наталья вскочила, бросившись к ней, не обращая внимания на протесты Павлика, недовольного резким прекращением игры.

– Что случилось? – встревоженно спросила Наталья, поддерживая шатавшуюся Марусю. – Что с тобой?

Та мотнула головой и попыталась гордо отстраниться, но вместо этого навалилась на Наталью всей тяжестью. Она посадила Марусю в ближайшее кресло и испуганно закричала:

– Тося! Тося, помоги!

С испуганным лицом примчалась Тося, а за нею следом – Катя и Толя, с которыми она готовила уроки. У детей на лицах было написано скорее любопытство, чем тревога. Тося захлопотала над смертельно бледной Марусей, которая, похоже, находилась в полуобморочном состоянии. Забытый Павлик запротестовал громче, и Наталья подхватила его на руки, пытаясь успокоить, когда с ужасом заметила, что Марусина юбка испачкана кровью.

– Дура! – сквозь зубы процедила Тося, после чего повернулась к своим детям: – А ну-ка брысьте отсюда – нечего вам на это смотреть.

– Мааам! – умоляюще протянул Толя.

Но Тося так сурово зыркнула на него, что оба поспешно ретировались, скрывшись в комнате.

– Доделайте уроки! – крикнула Тося им вслед. – Я потом проверю.

– Что с ней? – спросила Наталья, продолжая ходить по комнате с Павликом на руках.

– Сделала аборт, – неодобрительно ответила Тося и, вздохнув, деловито распорядилась: – Давай уложим ее в кровать, а потом принеси мне тряпок и теплой воды.

Наталья опустила немного притихшего сына на пол:

– Милый, поиграй пока один. Я скоро вернусь.

К ее огромному облегчению, Павлик не стал устраивать очередной скандал, а вернулся к кубикам. Помогая Тосе перетаскивать почти не осознающую окружающего Марусю в ее спальню, Наталья не могла перестать думать о том, что та совершила. Как можно убить своего ребенка? Зачем? Неужели они настолько плохо живут, чтобы побояться родить? Подобное просто не укладывалось у Натальи в голове, которая надышаться не могла на своего единственного, такого долгожданного сына.

Наталья больше наблюдала за Тосей да приносила ей необходимое – воду, тряпки, лекарства, обеззараживающие средства. Наконец, Тося выпрямилась и вытерла лоб тыльной стороной ладони.

– Ну, будем надеяться, выживет, – тихо произнесла она.

– А может и не выжить? – с ужасом спросила Наталья.

Тося мрачно кивнула:

– Многие дурочки умирают. Это ведь очень опасно.

Наталья посмотрела на то ли заснувшую, то ли потерявшую сознание Марусю и зябко поежилась.

Позже, когда Маруся пришла в себя достаточно, чтобы поесть жидкой каши и попить, Наталья, сидя возле ее кровати, осмелилась спросить:

– Зачем ты это сделала?

Маруся с беспечным видом пожала плечами, но Наталья заметила, как она поморщилась от боли и на мгновение прикусила губу.

– Ребенок сейчас был бы лишь обузой, мешающей главному делу – служить партии и строить коммунизм.

Наталья пораженно посмотрела на нее, подумав: «Для кого же ты строишь этот коммунизм, если убиваешь своих детей?» Но озвучить свои мысли не решилась.

– Ну что так смотришь? Осуждаешь, небось? – фыркнула Маруся. – Не всем, знаешь ли, охота погрязнуть в быте. Кого-то привлекают более высокие цели.

Наталья вздохнула и покачала головой. Спорить с ней не хотелось. Поэтому она просто сказала:

– Отдыхай, Маруся. Тебе надо набираться сил.

Так вот и встретили новый 1930 год.

Глава 10

– До свидания, Наталья Кирилловна! – последние из учеников – дежурившие сегодня Оля и Маша – покинули класс.

– До свидания, девочки, – попрощалась Наталья, собирая тетради и пособия.

Пожалуй, в оставшееся время она успеет в учительской проверить домашние работы, а потом надо будет пройтись по магазинам. И вечером еще погулять с Павликом. Теперь она уже не брала его на работу, а оставляла с Тосей дома. Первое время Павлик плакал и капризничал, не желая оставаться без мамы, но потом привык. Тем более что Катя в нем души не чаяла и с удовольствием играла. Иногда Наталье казалось, что она считает его живой куклой.

Дверь в класс открылась, и в нее заглянула стриженная светловолосая голова Насти.

– Ты еще здесь? – произнесла она. – Тебя Иван Васильевич искал.

– Что-то случилось? – удивилась Наталья – обычно директор не вызывал к себе учителей по одиночке: возникавшие проблемы и вопросы решались на общих собраниях.

Настя пожала плечами:

– Не знаю.

По-прежнему недоумевая, Наталья оставила вещи в классе и пошла к директору. Постучавшись в резную дубовую дверь, она услышала изнутри:

– Войдите.

– Вы хотели меня видеть, Иван Васильевич? – спросила Наталья, заходя.

Он поднял голову от бумаг, которыми занимался, и улыбнулся ей – как ей показалось, немного нервно.

– Да-да, Наталья Кирилловна. Присаживайтесь.

Что-то в его тоне встревожило ее – как будто он собирался сообщить ей нечто неприятное и заранее извинялся. Она слегка нахмурилась, вопросительно посмотрев на него. Иван Васильевич прочистил горло, переложил несколько бумаг на своем столе и произнес, не глядя на нее:

– Наталья Кирилловна, к сожалению, мы вынуждены с вами расстаться.

– Что значит «расстаться»? – удивленно спросила она.

Иван Васильевич снова покашлял.

– Понимаете… поступила информация, что ваш отец был священником, и мне приказали вас уволить. Мне лично совсем не хочется расставаться с вами – вы прекрасная учительница, но… Я не могу идти против начальства.

Наталья застыла, почти не веря своим ушам. Вот как? Значит, теперь иметь отца священника (который к тому же давным-давно умер) – это преступление? Изо всех сил стараясь сохранить спокойное выражение лица и не заплакать, она встала.

– Я понимаю, Иван Васильевич. Всего хорошего.

Он хотел сказать что-то еще, но передумал. В конце концов, что тут можно сказать, что не прозвучало бы фальшивыми отговорками? Наталья стремительно вышла из кабинета, забрала свои вещи из класса, оставив детские тетради – теперь их будет проверять кто-то другой, – и почти бегом выскочила из школы, не обращая внимания на удивленные оклики коллег.

Оказавшись на улице, она все-таки заплакала. Было до ужаса обидно. И что теперь делать? Искать новую работу? Но не закончится ли всё точно так же? К тому времени как Наталья дошла до дома, она уже немного успокоилась и решила попытаться все-таки устроиться в другой школе. Не везде же известно о ее отце. О том, откуда этот факт стал известен здесь, она не задумывалась.

Миша отнесся к новости философски и даже предложил ей не искать работу вовсе.

– Теперь, когда отменили карточки, не так страшно – проживем на мою зарплату, – сказал он. – Зато ты сможешь больше времени уделять Павлику.

И Наталья успокоилась окончательно. Действительно. Тося вот не работает, занимается хозяйством и детьми, и они прекрасно справляются. В крайнем случае она может подрабатывать шитьем. А несколько дней спустя она и вовсе решила, что такая жизнь прекрасно ей подходит.

Но порадоваться ей Наталья не успела.

Дождливой ноябрьской ночью ее разбудила резкая трель звонка. Еще не до конца проснувшись, Наталья включила настольную лампу, чтобы посмотреть на будильник – два часа ночи. Заворочался Миша, тоже проснувшись. Пока Наталья думала, не показалось ли, звонок затрезвонил снова – громко и настойчиво. Накинув первое, что попалось под руку, они бросились к входной двери, едва не столкнувшись с Юрием и Тосей. Маруся с Алешей не появились – будто не слышали. Или решили, что их это не касается.

К настойчивому трезвону звонка теперь добавился стук в дверь – такой яростный, будто ее хотели выломать. Они немного испуганно переглянулись, и Юрий открыл. На лестничной площадке стояли двое в черных кожаных куртках – через плечи перекинуты ремни, к которым прикреплены шашка и револьвер, на широком ременном поясе висели две ручные гранаты.

Они все невольно попятились, когда товарищи в кожаных куртках шагнули в квартиру, будто к себе домой, не потрудившись ни поздороваться, ни вытереть ноги.

– В чем дело? – нахмурившись, спросил Миша.

Один из оперативников – Наталья к этому моменту достаточно проснулась, чтобы понять, что это именно оперативники – повернулся к нему и небрежно спросил таким тоном, словно уже знал ответ:

– Михаил Осипович Бергман?

– Да, это я, – кивнул Миша и повторил: – В чем дело?

Светловолосый оперативник вытащил из кармана кожаной куртки бумагу и показал им. С замирающим от ужаса сердцем Наталья прочитала, что это ордер на обыск и арест. Миша нахмурился, но ничего не сказал. Наталья инстинктивно схватила его за руку, вскрикнув:

– За что?!

Она совершенно ничего не понимала – в чем они провинились?

– Шпионаж в пользу капиталистической Европы, – само собой разумеющимся тоном ответил второй оперативник – невысокий и темноволосый.

– Какой шпионаж? Да вы с ума сошли? – возмутилась Наталья – наверняка это какая-то ошибка.

– Наташа, – предупреждающим тоном произнес Михаил, сжав ее ладонь.

Она посмотрела на него и по бесстрастному суровому выражению поняла: возмущаться и пытаться добиться справедливости не только бесполезно, но и небезопасно. Оперативники принялись методично обыскивать квартиру, не вдаваясь в дальнейшие объяснения и не обращая внимания на хозяев. Чувствуя, как всё холодеет внутри, Наталья застыла, не выпуская Мишиной руки, не зная, что делать, как реагировать, куда бросаться. Она посмотрела на Тосю и Юрия и наткнулась на их жалостливые, сочувственные взгляды. Это было словно приговор. Наталья закусила губу, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не поддаться истерике. Однако глаза уже неумолимо наполнялись слезами.

Перевернув вверх дном гостиную, оперативники повернулись к Мише:

– Какую комнату вы занимаете?

Миша махнул в сторону их двери и ровным тоном произнес:

– Потише, если можно, там спит ребенок.

Они ничего не ответили, будто не слышали просьбы, однако в спальне вели себя гораздо тише и рылись в вещах осторожнее.

– Может, если ничего не найдут, тебя не заберут? – с надеждой прошептала Наталья, ей до сих пор не верилось, что это всерьез.

Миша молча покачал головой, не глядя на нее. И всё же Наталья продолжала надеяться, стоя в дверях спальни и наблюдая, как двое мужчин в кожаных куртках вытаскивают ящики, роются в шкафах и под кроватью. Не тронули они только на удивление продолжавшего спать Павлика. Конечно же, они ничего не нашли, но это не помешало светловолосому будничным тоном объявить, выйдя обратно в гостиную:

– Собирайтесь, товарищ Бергман. Вы арестованы.

И тут Наталья не выдержала и взвыла в голос, бросившись к мужу:

– Мишенька!

Он остановил ее, властным взглядом призывая держать себя в руках.

– Успокойся, Наташа. Подумай о сыне.

Эти слова вмиг отрезвили, мысли испуганно обратились к спящему Павлику. Ведь если она спровоцирует оперативников, и арестуют их обоих, он останется сиротой. И что тогда будет с ее мальчиком? Кто позаботится о нем? Миша одобрительно кивнул.

Попытавшись взять себя в руки, Наталья принялась дрожащими руками собирать вещи. Смену белья. Мыло. Может, стоит взять что-нибудь поесть? И всё время, пока она ходила по комнате, доставала из шкафа необходимые вещи, за ней неотступно следовал один из оперативников с винтовкой.

– Ничего не надо, – поторопил ее низкий оперативник. – Там накормят. Там тепло.

Она не очень-то поверила, но собрать мало что удалось – лишь самое необходимое, первое, что пришло в голову. Она ничего не успела – даже поцеловать Мишу на прощание, – как квартира уже опустела. До боли прикусив губу, Наталья смотрела на закрывшуюся с грохотом входную дверь.

И только когда на лестничной площадке протопали и затихли шаги, она медленно осела на пол и зарыдала. Тося опустилась рядом, обняв ее и успокаивающе поглаживая по спине.

– Ну, тише-тише. Может, еще всё образуется. Завтра сходишь разузнать в органах.

Наталья немного приободрилась и постаралась убедить себя, что там, наверху разберутся, Мишу освободят и всё будет по-прежнему. Но где-то в глубине души жило убеждение: по-прежнему не будет больше ничего.

– Мама, – раздался от дверей спальни сонный голосок Павлика. – А где папа?

Наталья с трудом сдержалась, чтобы не закричать от этого простого вопроса. Поманив к себе сына, она стиснула его в объятиях, уткнувшись лицом в мягкие кудри на макушке.

– Папа ушел по делам, дорогой, – пробормотала она. – Очень важным делам.

Павлик как будто принял ее объяснение, больше ничего не спрашивал, но все-таки казался напряженным – видимо, ее нервозность передалась сыну.

– Пойдем, Наташа, – мягко произнесла Тося, поднимая ее. – Тебе надо поспать, чтобы завтра были силы.

Юрий покачал головой, когда думал, что она не видит этого, но Наталья заметила: он явно считал, что попытки выяснить причины ареста ни к чему не приведут. И почему Алексей с Марусей так и не появились – не могли же они не слышать, что происходит? Ужасное подозрение закралось в душу – а не они ли донесли в органы? Например, про живших за границей Мишиных родителей? Но Наталья отмахнулась от этой мысли.

Оставшуюся часть ночи она так и не смогла заснуть. Никогда еще ей не было так страшно и одиноко. И холодно. Не физически – внутренний холод сковывал душу, наполняя ее ужасом перед тем, что будет дальше.

Соседи ушли к себе, Павлик, поворочавшись, заснул снова, а Наталья так и лежала на кровати, без Миши казавшейся слишком большой, и думала, думала, думала… Только перед рассветом усталость одолела ее, и она забылась беспокойным сном, который не приносил отдыха.

***

На следующее утро Наталья встала с твердой решимостью добиться хотя бы свидания. Ведь имеет же она право увидеть собственного мужа? Наталья собрала передачу: продукты, одежду, кое-какие вещи – всё то, что не успела собрать во время ареста; оставила Павлика с Тосей и отправилась в ближайшее отделение.

Эта задача оказалась гораздо сложнее, чем она ожидала, хотя Наталья и не думала, что будет просто. Ее перенаправляли от одного окошка к другому, будто мячик перебрасывали. И везде она слышала только: «Такой не числится». Под вечер Наталья уже падала от усталости, набегавшись по Ленинграду, и почти отчаялась добиться хоть чего-нибудь. Однако на следующее утро начала заново.

Только несколько дней спустя, когда она уже готова была бросить безнадежное дело, продолжая ходить по инстанциям на чистом упрямстве, из очередного окошка очередной серый чиновник вдруг сказал, пролистав бумаги:

– Бергман Михаил Осипович. Осужден за антисоветские связи. Следственный изолятор номер один.

– Спасибо, – поблагодарила Наталья с похолодевшим сердцем.

«Кресты» – наверное, худшее, что могло бы быть. Она отчаянно надеялась, что Миша окажется где-нибудь в местах временного задержания, откуда есть надежда выйти. Но «Кресты» – это приговор. Оттуда нет дороги обратно. Стоя в очередях, Наталья наслушалась много всего и больше не думала, что случившееся – недоразумение, которое скоро исправят.

Едва волоча ноги, Наталья вышла из серого здания под столь же серое ленинградское небо. Над головой нависали тяжелые тучи, готовые пролиться не то дождем, не то снегом. Как раз под стать ее душевному состоянию. Идти в «Кресты» прямо сейчас было бесполезно – слишком поздно. И Наталья вернулась домой, не замечая ничего вокруг, только думая, думая, думая… Она была так счастлива совсем недавно, и вот в одночасье ее жизнь разлетелась вдребезги. Она пыталась убедить себя, что, если как следует постараться, Мишу еще могут выпустить, но в глубине души росла уверенность: не выпустят.

Тося сразу всё поняла, лишь глянув на нее, пока соскучившийся по матери Павлик радостно прыгал вокруг, что-то болтая. Наталья не слышала, что он рассказывал, и его беззаботный детский голосок долетал до нее словно с большого расстояния. Одна мысль билась в сознании: что теперь с ними будет? Тося не стала ничего говорить, не пыталась утешить – только сочувственно погладила по плечу и усадила за стол, велев поесть. Кусок в горло не лез, но Наталья заставила себя пожевать хоть что-нибудь – силы ей еще понадобятся.

И только когда Катя с Толей увели Павлика играть, она уронила голову на сложенные на столе руки и разрыдалась. Тося молча гладила ее по голове и спине, пока Наталья не успокоилась, а потом осторожно расспросила, что удалось узнать.

Алеша с Марусей, придя домой, прошли мимо и быстро скрылись в своей комнате, старательно не глядя на Наталью. Ужасное подозрение, появившееся в ночь ареста, вспыхнуло с новой силой. Неужели правда они донесли? Наталья вскочила, готовая броситься к ним разбираться, но Тося схватила ее за руку, заставив сесть обратно, покачала головой:

– Не надо, Наташа. Ты сделаешь только хуже.

Наталья судорожно вздохнула и кивнула: оно того не стоит. У нее сейчас есть более важные заботы.

Проведя бессонную ночь, Наталья с раннего утра отправилась в «Кресты». Пошел снег, и она совсем замерзла в тонком поношенном пальто. Красное кирпичное здание, огороженное такой же кирпичной стеной с колючей проволокой наверху, навевало тоску. Свежий снег едва припорошил пустой внутренний двор и тут же таял, создавая грязное мокрое месиво.

Здесь Наталья еще полдня ходила по холодным темным коридорам и безликим кабинетам, пытаясь добиться свидания. И когда она уже начала думать, что ничего не удастся, ей разрешили пятиминутную встречу. Но передачу отобрали, сказав: «Не положено».

Наталью завели в пустую комнату с обшарпанными кирпичными стенами – ни стола, ни стула, ни коврика – голая каменная коробка, где пришлось провести минут двадцать, показавшихся вечностью. Наконец, дверь открылась, и охранник в черной кожаной куртке и с ружьем на плече втолкнул Мишу. Он был немного бледнее обычного, но в остальном остался прежним. И что бы ни было у него на душе, внешне он держался с обычным уверенным и немного высокомерным видом.

– Миша! – Наталья бросилась к нему, крепко обняв и уткнувшись лицом в грудь.

Он обнял ее в ответ, поцеловал в макушку, но тут же отстранил от себя, чтобы сурово сказать:

– Зря ты пришла, Наташа.

Пока она растерянно моргала, пытаясь понять, что не так, он тихо продолжил:

– Не стоит привлекать к себе лишнее внимание. Одно то, что ты моя жена – уже опасно для тебя. Не приходи больше.

В первое мгновение  в душе вспыхнула обида – она столько усилий приложила, чтобы добиться свидания, а он будто и не рад. Наталья хотела возразить, что не бросит его здесь в любом случае, но Миша покачал головой и, наконец, улыбнулся. Правда, улыбка вышла печальной.

– Я тоже рад тебя видеть, но не стоит рисковать. Тебе надо думать о Павлике. Лучше всего – уезжайте из Ленинграда. Поживешь с дядей Василием. Может, там до вас не доберутся.

– А как же ты? – прерывающимся голосом спросила Наталья то, что терзало ее больше всего.

– Забудь обо мне. Тут уже ничего не сделаешь. Уезжай немедленно – завтра же. Обещай, что уедешь.

Наталья молчала, поджав губы. В глубине души она понимала его правоту, но уехать, бросить было всё равно, что похоронить Мишу заживо. Он мягко взял ее лицо в ладони, посмотрев прямо в глаза.

– Обещай!

И Наталья сдалась, кивнула, чувствуя, как глаза неумолимо наполняются слезами. Дверь снова открылась.

– Время вышло! – объявил охранник.

Миша коротко поцеловал ее и решительно шагнул к выходу. Наталья прикусила губу, чтобы не разрыдаться, и сцепила ладони, чувствуя, как ее начинает трясти. У самого выхода Миша на мгновение обернулся и беззвучно произнес:

– Я люблю тебя.

И вышел, сопровождаемый охранником. В душе разлилась леденящая уверенность, что больше она мужа не увидит. С трудом заставив двигаться подгибающиеся ноги, Наталья в свою очередь вышла в коридор и тяжело привалилась к стене, чувствуя, как от нее по спине расползается холод. Слезы все-таки брызнули из глаз, но она даже не замечала их. И только мысль о Павлике заставила ее собрать остатки сил. Миша прав – она должна сделать всё возможное, чтобы защитить сына.

***

Вернувшись домой, Наталья начала лихорадочно собирать вещи, решив послушаться Мишиного совета и уехать из Ленинграда. Павлик суетился вокруг, засыпая вопросами:

– Мама, а зачем мы собираемся?

– А куда мы поедем?

– А зачем?

– А папа с нами поедет?

– А когда он вернется?

Обычные вопросы обычного ребенка сейчас вызывали у Натальи глухую тоску, отчаяние и ужас. Она едва сдерживалась, чтобы не закричать: «Нет, папа не вернется! Никогда больше не вернется!» Но краем сознания она все-таки помнила, что не следует срываться на ребенка, и заставляла себя отвечать Павлику – хотя бы односложно.

Той ночью она спала беспокойно, поминутно просыпаясь от каждого шороха. Резкий звонок в дверь, а сразу следом громкий стук заставили Наталью подпрыгнуть и в панике заметаться по комнате. Они пришли, она не успела. Что делать? Из окна выбраться не удастся – слишком высоко. Спрятаться здесь негде. Кто-то из соседей открыл дверь, и по квартире застучали тяжелые сапоги, в гостиной раздались резкие, уверенные в своей власти голоса. Наталья без сил опустилась на кровать. Всё. Капкан захлопнулся, она ничего не успела. Лишь на краю сознания трепыхалась слабая надежда: может, это не за ней; может, за кем-то из соседей. Но и эта надежда в следующее мгновение рассыпалась в прах.

Дверь комнаты с грохотом распахнулась, и как к себе домой вошли двое. Темноволосый молодой мужчина в черной кожаной куртке. Холодные серые глаза – будто ружейные дула. Наталья невольно поежилась, вдруг остро ощутив, что она всё еще в ночной рубашке. И совсем молоденькая девушка с худым лицом, на котором выделялись большие глаза, и резкими порывистыми движениями. Девушка показалась Наталье смутно знакомой, но сейчас ей было не до того.

– Наталья Кирилловна Бергман? – безразличным тоном осведомился мужчина, явно зная ответ заранее и спрашивая лишь для формальности.

Наталья кивнула, не в силах говорить.

– Вы арестованы за антисоветскую пропаганду, – мужчина показал ей ордер «На обыск и арест гражданки Натальи Бергман».

– Но… – Наталья хотела было заспорить, доказывая, что она ни в чем не виновата, но передумала: по лицу мужчины сразу становилось ясно, что никакие слова на него не подействуют.

– Одевайтесь и соберите вещи, – коротко приказал он.

Наталья выразительно посмотрела на него – неужели она должна переодеваться при постороннем мужчине? Но он проигнорировал ее взгляд. Наталья стиснула зубы и поднялась, собирая одежду, надеясь, что он хотя бы отвернется.

Как будто не обращая на нее внимания, мужчина принялся обыскивать комнату, переворачивая всё вверх дном. От шума проснулся Павлик и, увидев чужих людей, испуганно закричал:

– Мама!

Наталья кинулась к нему, бросив одежду, схватила на руки. Павлик вцепился в нее мертвой хваткой, будто почувствовав, что происходит.

– Наталья Кирилловна, можете выйти с ребенком в другую комнату– там и оденетесь, – вдруг тихо предложила девушка, про которую Наталья почти забыла.

Ее слова прозвучали поразительно доброжелательно – совсем не так оперативники обращаются с арестованными. Наталья удивленно вскинула на нее взгляд и вдруг поняла, почему девушка показалась ей знакомой.

– Таня? – потрясенно воскликнула она. – Таня Варламова?

Та кивнула, чуть улыбнувшись, подобрала брошенную одежду и, вручив ее Наталье, подтолкнула к двери. Наталья машинально вышла и столь же машинально принялась одеваться, поставив Павлика на пол. Он затих и только встревоженно следил за матерью, даже ничего не спрашивая – то ли не до конца проснулся, то ли слишком сильно испугался. А в голове Натальи проносились сумбурные, спутанные мысли о том, каким образом ее милая ученица с добрым пылким сердцем оказалась среди этих людей. О своей собственной судьбе задумываться не хотелось. Наталья даже не сразу заметила, что в гостиной стоят Тося и Юрий, а когда заметила, лишь молча кивнула. Они так же молча одарили ее сострадательными и одновременно испуганными взглядами.

И вот оперативники вышли из ее комнаты и принялись обыскивать гостиную, а заодно и комнаты соседей. Что они хотели найти, для Натальи осталось загадкой. Прижав к себе испуганно притихшего Павлика, она безучастно наблюдала за ними.

Более трех часов они обшаривали квартиру, без конца расхаживали по всем углам, повсюду зажигали свет, попутно спрашивая:

– Чем зарабатываете на жизнь?

– С кем встречаетесь?

– Чем интересуетесь?

Наталья односложно отвечала, не понимая, к чему эти вопросы. Время тянулось в кошмаре безнадежности. В квартире царил ужасный хаос. Все вещи были разбросаны, ящики выдвинуты, книги валялись на полу.

– Мама, – вдруг прошептал Павлик, – зачем пришли эти люди?

Пока Наталья думала, как ответить на его вопрос, мужчина вернулся в гостиную и бесцеремонно толкнул ее к двери:

– Пошли.

– Мама? – удивленно спросил Павлик.

Мужчина поднял его, отрывая от Натальи, и передал по-прежнему остававшейся в гостиной Тосе:

– Возьмите ребенка.

Павлик, конечно же, закричал, пытаясь вырваться и кинуться к матери. Наталья дернулась к нему, но мужчина уже вытащил ее – чуть ли не волоком – на лестничную площадку. Но и там она слышала рыдания сына и его крик: «Мама! Мамочка! Мама!» – от которого разрывалось сердце. Наталья задергалась в отчаянной, не рассуждающей попытке освободиться из железной хватки.

– Успокойтесь. Ему же хуже сделаете, – осадил ее конвоир.

И Наталья обмякла, перестав сопротивляться. В полубессознательном состоянии она спустилась по лестнице, пересекла двор и подошла к автомобилю на улице. В голове билась одна мысль: «Что теперь будет с Павликом?» И только где-то глубоко-глубоко пряталась надежда: может, ее всё же выпустят.

Наталью затолкали в машину. Мужчина сел за руль, а Таня Варламова устроилась на заднем сиденье рядом с ней. В другое время Наталья с радостью поговорила бы с бывшей ученицей. Но сейчас она только закрыла глаза, впав в апатию и почти отключившись. Таня, видимо, понимая ее состояние, а может, и по какой другой причине, общаться не пыталась – просто молча сидела рядом. Так и ехали по темным улицам ночного Ленинграда. Ночь стояла холодная, и Наталья скоро начала дрожать.

А еще холоднее стало, когда автомобиль остановился возле узенькой двери комендатуры, и вышли на улицу. Наталью обыскали и отвели в большую мрачную комнату. Здесь ей пришлось заполнить анкету с множеством малопонятных вопросов. Некоторое время спустя два охранника повели ее в тюрьму.

Из комнаты ожидания через длинный коридор вышли во двор. Там остановились перед большими тяжелыми воротами и постучали. В маленьком окошке появилось лицо. Охранник что-то сказал – Наталья не слышала, что именно, – и в огромных воротах открылась дверца. Опять пошли по коридору до еще одной тяжелой двери. Оттуда попали на нижнюю площадку широкой лестницы, рядом с которой находилась шахта лифта. На нем поднялись на седьмой этаж, где Наталью ввели в маленький кабинет, приказали войти в соседнюю комнату, там раздеться догола и ждать женщину, которая должна была ее обыскать.

Наталья покорно разделась. К этому моменту ей было уже почти всё равно. Пришла женщина – быстро ощупала тело, волосы, осмотрела подмышками. Это было противно, но Наталья и тут ничего не сказала. Женщина вышла. После досмотра Наталью сопровождал уже только один охранник. Он провел ее к двери со смотровым окошком, постучал, и дверь открылась.

Здесь перед Натальей предстала лестница, спускающаяся в большой зал, в середине которого находился стеклянный купол, поддерживаемый четырьмя столбами. На всех стенах зала внизу выстроились узкие двери со смотровыми окошками. Камеры, поняла Наталья. Над ним шла галерея с еще одним рядом запертых дверей. Перед каждой камерой лежала толстая ковровая дорожка. Все эти детали измученный мозг Натальи отмечал с какой-то нездоровой четкостью.

Они спустились по лестнице и прошли на другую сторону зала, остановившись перед одной из камер, на которой висел потертый металлический номерок «97». Конвоир открыл дверь и втолкнул Наталью внутрь – в пустую каменную комнату, в которой из мебели были только стол, стул и кровать с пружинным матрасом и волосяным наматрасником. Затем дверь закрылась, звякнули ключи, и наступила полная тишина. И тут апатия вдруг покинула Наталью, ее охватило такое острое чувство протеста и отчаяния, что она рухнула на постель, обхватила голову руками и зарыдала.

Глава 11

Выплакаться Наталье не дали. Тут же открылось окошко на двери, и охранник резким тоном велел ей ложиться. От окрика она вздрогнула и попыталась взять себя в руки – устраивать истерику перед этими людьми она точно не собиралась. Не раздеваясь – только сняв ботинки – Наталья легла на кровать и закрыла глаза. Окошко на двери захлопнулось, но теперь она знала, что ее уединение мнимое – за ней постоянно следят.

Она подумала, что стоит попытаться заснуть, однако сон не шел, отгоняемый беспокойными мыслями и бурными эмоциями. К тому же в камере горела яркая электрическая лампочка, режущая глаза даже сквозь веки. Пытаясь спастись от света, Наталья положила на лицо полотенце, висевшее рядом на стуле. Тут же снова раздался резкий приказ охранника убрать полотенце.

– Не положено! Лицо должно быть открытым.

Со вздохом Наталья повесила полотенце обратно. И как, они считают, она должна спать с таким освещением? Остаток ночи так и прошел в мучительных попытках отвлечься. При том, что поворачиваться на бок не позволяли (лежать только на спине и руки держать поверх одеяла), ходить по камере не позволяли (ночью ходить не положено), а от яркого света начали болеть глаза. И это не считая без конца вертевшихся в сознании мыслей о том, что теперь будет с Павликом. Беспокоиться о себе сил не осталось.

В итоге к утру Наталья так измучилась, что, наверное, отключилась бы. Однако тут выяснилось, что днем лежать не позволяется.

– Встать! – громко объявил охранник, с грохотом открывая дверь и заходя в камеру. – Утренняя оправка.

Сцепив зубы, Наталья сползла с кровати и, подгоняемая охранником, направилась к двери. Оказалось, под оправкой подразумевается посещение уборной. В камере стояло в углу закрытое ведро – только для малой нужды. И его охранник велел Наталье взять и нести в уборную, где ей самой полагалось его опорожнить и дезинфицировать. После чего она могла умыться и посетить уборную. В то утро она почти ничего не успела – на все процедуры давалось лишь десять минут, чего она, конечно же, не знала и потому не торопилась. Не знала она и того, что в уборную водят только раз в день – ранним утром, сразу после подъема. И это вызывало ужасное напряжение и неуверенное опасение есть даже те крохи, что давали.

Ну, а пока Наталья вернулась в камеру и получила на завтрак чай, который охранник налил из большого сосуда в алюминиевую кружку, и тонкий ломтик ржаного хлеба, который почти не утолил голода. Впрочем, гораздо больше Наталью занимали тревожные мысли о судьбе сына и собственной будущности. Тем более что после завтрака и до самого обеда она оставалась в полном одиночестве и тишине. Хотя одиночество было кажущимся – за ней наверняка присматривали в окошечко на двери.

Ей нечем было заняться, кроме как думать – и эти мысли сводили с ума. Время тянулось ужасающе медленно – настолько, что Наталье начало казаться, что лучше бы ее отвели на допрос: всё какое-то разнообразие. В первый день она от скуки внимательно осматривала камеру. Полупустое квадратное помещение. Нижняя часть стен покрыта бледно-зеленой эмалью, верхняя часть и потолок побелены. Под самым потолком располагалось крохотное окошко, и сквозь него можно было видеть маленький кусочек неба. Радиаторы были закрыты прочной решеткой. Только позже Наталья поняла, что это делалось, чтобы не допустить перестукивание азбукой Морзе с другими заключенными.

Первыми признаками жизни стало громыхание мисок с едой, когда подошел обед. И потом точно так же – ужин. Наталья надеялась, что ей удастся хотя бы забыться сном, но вечером опять включили яркий свет, и, несмотря на усталость, она не могла уснуть полночи. Только под утро, окончательно измотанная, она просто отключилась.

Так прошло несколько дней – однообразно, монотонно, когда от невозможности занять себя чем-либо кроме мыслей и хождения по камере появляется желание начать бросаться на стены. Да и то – стоило Наталье начать ходить по камере, как охранник проверял, в чем дело. Но если она садилась и затихала, он открывал смотровое окошко, чтобы узнать, чем она занимается. Так и выходило, что с одной стороны, Наталья находилась в полнейшем одиночестве, когда не с кем и словечком перекинуться, а с другой, постоянно чувствовала на себе чужой взгляд, не дающий расслабиться.

Наталья пыталась отвлечься, наблюдая за клочком неба, видневшимся в высоком окошке – было ли оно синим, или серым, или по нему проплывали белые облака. Если повезет, можно было увидеть, как мимо пролетают голуби. Но потом наступили холода, окошко затягивалось инеем, и сквозь него совсем ничего не стало видно.

Наталья быстро приспособилась спать при свете, но от практически неподвижной жизни сон был плохим и не приносил отдохновения. К тому же ее почти каждую ночь мучили кошмары, в которых или безликие мужчины в черных куртках вырывали из ее рук Павлика, или она бродила в тумане, отчаянно зовя Мишу, в ответ получая лишь гулкое эхо. Она постоянно просыпалась, чтобы снова забыться столь же беспокойным сном, который, казалось, выматывал больше, чем бодрствование.

Прошло что-то около недели – в монотонности протекающих дней Наталья сбилась со счета, – когда дверь открылась как раз в тот момент, когда она собиралась устроиться на ночь.

– На выход, – коротко велел охранник.

Мелькнула слабая надежда: может, ее все-таки выпустят? Но надежда эта быстро умерла. Наталью вели не на свободу – на допрос.

Пройдя по темным, казавшимся бесконечными коридорам, она оказалась в комнате, освещенной свечами в парных подсвечниках на письменном столе у окна. У стены стояли полки с документами. За столом сидел, пристально глядя на нее светловолосый мужчина лет тридцати, в форме ГПУ. Охранник толкнул ее к стулу перед столом и нажал на плечи, заставляя сесть. После чего покинул кабинет. Мужчина за столом продолжал смотреть на нее, даже как будто доброжелательно – или ей показалось в бликах от свечей, что в его глазах затаилось сострадание? Наталья немного воспрянула духом.

– Итак, за что вы сюда попали? – дружелюбно спросил офицер.

Наталья пожала плечами:

– Не знаю. Я ничего плохого не сделала.

Офицер добродушно усмехнулся:

– Лжете, гражданка. Сюда никто без вины не попадает.

Наталья начала подозревать, что за дружелюбным видом скрывается далеко не столь дружелюбное отношение, и надеяться ей не на что. Она промолчала – а что она могла ответить, когда понятия не имела, в чем ее обвиняют?

– Отвечать, когда вас спрашивают! – гораздо более резким тоном велел офицер.

– Я не знаю! – с нажимом повторила Наталья.

После этого вопросы посыпались градом – она едва успевала отвечать: к какому классу она принадлежит, какого происхождения, образования, воспитания, кем работала, кто родственники.

– Ну, вот видите, – довольно заявил следователь, – а говорите, не знаете, в чем виноваты. Преступление налицо: социально опасный элемент, да еще и член семьи осужденного за шпионаж.

Наталья открыла уже рот, чтобы возмутиться, но закрыла его, так и не произнеся ни звука – с внезапной ясностью она поняла, что никакие ее слова ничего не изменят. Изнурительный допрос продолжился. Вопросы чередовались с угрозами, криками и обещаниями долгих лет тюрьмы. Ваши занятия? Интересы? Что думаете о нас? Интересуетесь политикой? Любите ли музыку? Встречались ли в последнее время слюдьми? Были ли у вашего мужа связи с людьми заграницей? Есть какие-либо жалобы? Наталья отвечала почти на автомате: сказывалась накопившаяся усталость – и физическая, и психическая.

Свечи догорели, их заменили на новые.

– Вы недостаточно искренни, – под конец заявил следователь. – Вы должны открыть мне сердце.

Наталья вскинула на него удивленный взгляд: он что, серьезно? Но он уже не смотрел на нее – ударил по звонку на столе, и в комнату зашел прежний охранник, чтобы отвести Наталью обратно. Хотя не обратно – в другую камеру, располагавшуюся в глубоком подземелье, в котором по темному коридору ходил солдат с винтовкой. Сама камера была гораздо меньше и совершенно пустой: ни кровати, ни нар, не говоря уже о столе или стуле. Никаких окон – даже самых маленьких. Тем не менее Наталья каким-то образом почувствовала, что уже наступил рассвет.

Дверь камеры со скрежетом закрылась. Невыносимо хотелось спать, но Наталья не решалась лечь прямо на грязный пол. Однако усталость быстро взяла верх над брезгливостью, и Наталья опустилась прямо на пол. В ту же секунду в камеру ворвался охранник и рявкнул:

– Встать!

Наталья со вздохом подчинилась.

Сидеть ей не давали весь день, ноги невыносимо болели, а спать хотелось так, что, казалось, она скоро уснет стоя – как лошадь. Но и такой роскоши ей было не дано – с наступлением ночи ее повели на новый допрос.

И начались бессонные ночи с бесконечными допросами и требованиями подписать признание вины. Наталья из последних сил боролась, отказываясь подписывать – ей казалось, если она сдастся, то выхода отсюда точно не будет: сама призналась в антисоветской деятельности. А так – может, еще отпустят? Но надежда таяла с каждым даже не днем, а часом.

Следователь каждый раз менял стиль ведения допроса. То был весь доброта и сочувствие, мягко убеждая:

– Видишь сама, срок получишь всё равно. Но если будешь сопротивляться, то здесь, в тюрьме потеряешь здоровье. А поедешь в лагерь – увидишь воздух, свет. Так что лучше подписывай сразу.

Или еще тем же тоном, но с некоторой угрозой:

– От меня зависит, какой лагерь получишь. Лагерь лагерю рознь. Будешь искренней – поедешь в легкое место, будешь запираться – двадцать пять лет в наручниках на подземных работах!

Или соблазнял обещаниями – Наталья сильно подозревала, что ложными:

– Кто сознается, тех мы выпускаем.

А потом следователь вдруг менял тактику – становился грубым и злым: орал, ругался матом, швырял пресс-папье, заставляя Наталью испуганно съеживаться. Он клал перед собой на стол наган, иногда наставлял его на Наталью, и зло требовал:

– Рассказывай – сама знаешь! Не сознаешься – тебя расстреляют!

Это ужасно действовало на нервы, заставляя напряженно гадать: в каком сейчас настроении, чего ждать?

Но ужаснее всего истязали между допросами. Не давали спать, а если от усталости Наталья просто падала, тут же влетал охранник и пинками заставлял подниматься. Не давали пить так долго, что язык распухал от жажды и глотательные спазмы резали горло. Не отапливали камеру – а уже начались морозы. Всё это в сочетании со страхом и неизвестностью сводило с ума и подрывало волю.

И Наталья не выдержала – на очередном допросе подписала всё, что ей дали, даже не посмотрев в бумаги, лишь бы ее оставили в покое. Спокойный сытый следователь, зевая, просматривал папку с делом. После чего поднял на стену безразличный взгляд и лениво спросил:

– Имеете что добавить к своим показаниям?

Его вялость, миролюбие и усталость от бесконечных глупых дел будто передались Наталье – она молча покачала головой, безропотно подписывая бумаги. К этому моменту ей было почти всё равно, что с ней теперь будет. Ничто не имело смысла.

Ее отвели обратно в камеру, но охранник объявил, что через пять минут надо быть готовой с вещами. «Неужели правда выпустят?» – мелькнула восторженная мысль. Собирая ту малость вещей, что была при ней – две смены белья, зубная щетка да полотенце, – она старалась не очень на это надеяться, чтобы потом не сильно разочароваться.

И отрезвляющий голос разума оказался прав: ее всего лишь перевели в другую камеру – темную и мрачную. Зато там были люди: другие заключенные женщины. Наталья так устала от одиночества, что их общество показалось ей почти таким же счастьем, как свобода.

Стояла глубокая ночь и, когда Наталью втолкнули в камеру – продолговатое помещение с окном справа от двери, – ее обитательницы спали на топчанах на полу, вплотную приставленных друг к другу. Вероятно, женщины пытались таким образом согреться – в камере было холодно. Дверь, в которой имелось маленькое окошечко с дверцей, со скрежетом закрылась за Натальей. Это разбудило женщин. Они сонно приподнялись, уставившись на нее. Их было пятеро – потрепанные, взъерошенные, исхудавшие, с печатью бесконечной усталости и покорности судьбе на лицах. Наталья странным образом почувствовала себя виноватой из-за того, что нарушила их сон. К этому времени она уже прекрасно поняла, насколько дорога каждая минута сна для заключенных.

Но они встретили ее без малейшего неудовольствия – даже почти дружелюбно – и махнули на свободный топчан у самого окна, приглашая устраиваться. А сами тут же легли обратно, снова заснули. Как ни хотелось Наталье пообщаться наконец-то с другими людьми – товарищами по несчастью, – она понимала, что лучше отложить это до утра. Она растянулась на указанном топчане и сразу поняла, почему он был до сих пор свободен: от окна ужасно дуло, отчего становилось еще холоднее в и без того ледяном помещении. А тонкое одеяло не очень-то и спасало. И всё же, измученная предыдущими бессонными ночами и изнурительными допросами, Наталья мгновенно не заснула даже, а отключилась, и во сне не переставая дрожать.

Проснулась она от грохота ключа в замке. Сокамерницы быстро повскакивали, и одна из них потрясла Наталью за плечо:

– Вставай быстрее – накажут, – хриплым голосом велела она.

Наталья почла за лучшее прислушаться к совету. Следуя примеру остальных женщин, она застелила постель и села на нее. Теперь в электрическом свете она могла по-настоящему разглядеть камеру и своих соседок.

Когда-то стены были оштукатурены и побелены, но это было давно, а теперь штукатурка потрескалась и частично отвалилась. От побелки вовсе почти ничего не осталось. У дальней стены находилась высокая кирпичная печь, на полметра выступающая внутрь камеры. Окно перекрывалось крест-на-крест колючей проволокой. Паркетный пол был на удивление чистым и натертым до блеска. Ночью горела керосиновая лампа с разбитым стеклом, из-за чего она ужасно коптила. Но сейчас лампу погасили.

На столе, стоявшем у дальней стены, лежало несколько книг. Их вид заставил Наталью немного приободриться – здесь, по крайней мере, разрешают читать, а значит, будет чем занять голову.

Среди товарок по несчастью была совсем молоденька девочка – едва ли не подросток, пожилая седая женщина, чьи длинные косы были уложены вокруг головы, две ровесницы Натальи и еще одна лет на десять старше. Все они, зевая и протирая глаза, расселись на топчанах, ожидая появления охранника. И только пожилая женщина стояла, что-то тихонько шепча. Некоторое время спустя Наталья поняла, что она молится.

Сколько они так сидели, Наталья не знала, но уже начала засыпать снова, когда ее одернула женщина с усталыми серыми глазами и темными волосами, забранными в аккуратный узел:

– Не спи! Это запрещено. Из-за тебя накажут всех.

Наталья испуганно выпрямилась и тряхнула головой, пытаясь взбодриться.

– Как наказывают? – поинтересовалась она, просто чтобы прогнать сон.

– По-разному, – пожала плечами женщина. – Может, книги отымут у всей камеры. Или прогулки лишат. А могут виновного и в карцер отправить.

Последнее было сказано таким тоном, что сразу становилось ясно: карцера следует избегать как чумы.

– Я – Ольга, – представилась всё та же женщина и представила остальных, по очереди показывая на каждую: – Марфа. Настасья. Софья. Федора.

Марфа – та самая юная девочка – невысокая и страшно худая, с большими светлыми глазами, казавшимися еще больше от того, что лицо сильно осунулось из-за скудного тюремного питания. Настасья и Софья чем-то были неуловимо похожи, хотя одна – блондинка с короткой, почти мужской стрижкой, а другая – брюнетка с длинными, заплетенными в косу волосами. Вероятно, выражением покорности и безразличия на еще молодых лицах. Федора была самой старшей. И как это ни странно – самой живой. В ее темных глазах сиял свет, а в морщинистом лице чувствовалось доброжелательное внимание ко всем.

– Наталья, – представилась Наталья.

Больше они ничего сказать не успели, поскольку дверь с грохотом распахнулась, и вошел охранник, указав на Софью:

– Ты несешь парашу.

Та молча взяла жестяной бачок под крышкой, и все они выстроились гуськом позади нее, заведя руки за спину. Так и пошли по коридору к уборным. Там их заперли, вручив каждой по листику величиной с два железнодорожных билета. Наученная опытом, Наталья постаралась совершить все необходимые процедуры, как можно быстрее.

На завтрак выдали по крошечному кусочку сырого хлеба, наполовину из картофеля, да чай. Преодолевая отвращение от пахнущего болотом хлеба, Наталья сжевала свой паек – побыстрее и запивая чаем, чтобы не чувствовать ужасающего вкуса. А вот остальные ели гораздо медленнее, и даже как будто смакуя. Или же вовсе припрятывали заплесневелый кусочек, чтобы съесть его позже. За завтраком и начались разговоры. Первым делом Наталью, конечно, спросили:

– Тебя за что взяли?

Разговор начала опять же Ольга – похоже, она в камере была главной.

Наталья пожала плечами:

– Не знаю. Хотя подозреваю, из-за того, что у мужа родители уехали за границу – еще в самом начале, а у меня отец был священником.

– Чистенькая, значит? – презрительно фыркнула Марфа. – А я так разбойница.

Она сказала это с такой гордостью, будто хвасталась великим достижением. Федора тихонько вздохнула и сокрушенно покачала головой.

– И нечего читать мне морали! – огрызнулась Марфа в ее сторону, хотя она ничего и не говорила; остальные обменялись обреченными взглядами – похоже, такое происходило здесь постоянно. – Я работала в банде – мы грабили еще оставшиеся церкви и монастыри, – с милой улыбкой, которая жутко выглядела в сочетании с тем, что она говорила, сообщила Марфа. – У меня располагающая внешность – вот я и завязывала дружбу с монахами. А потом ночью душила их и впускала подельников. Я так семерых убила.

И опять же сказано это было с хвастливой бравадой. «Сколько же тебе лет, что ты успела стать убийцей?» – в ужасе подумала Наталья. Такая невинная внешность, и такая тьма внутри!

Ольгу посадили за аристократическое происхождение, которое чувствовалось в ней до сих пор, вопреки тяготам тюрьмы. Даже обладавшая бешеным характером Марфа слушалась ее. Софья и Настасья оказались проститутками, а Федора – монахиней. И если Ольга умела приказывать так, что ее невозможно было ослушаться, Федора одним своим присутствием и доброжелательной улыбкой создавала спокойную и торжественную атмосферу. Поразительно разношерстная компания.

Наталья так соскучилась в одиночке по людскому обществу, что говорила не переставая: рассказывала о себе, расспрашивала соседок. Они охотно поддерживали разговор: новый человек в камере – единственное здесь развлечение. И вскоре ей уже начало казаться, что этих пятерых женщин она знала всю жизнь.

Выслушав ее историю, Федора сочувственно потрепала ее по руке и тихо посоветовала:

– Молись за сына, деточка. Это всё, что ты сейчас можешь для него сделать. И это немало – поверь. И за мужа молись.

Наталья пожала плечами. Молись! Она уже и забыла давно, как это делается. Неожиданно подумалось: а знала ли вообще когда-нибудь? Разве ее обязательное вычитывание заученных слов было молитвой? Никогда прежде Наталье не приходило в голову, что в ее отношениях с Богом чего-то не хватает с ее стороны. Но сейчас, чем больше она думала, тем больше понимала, что настоящей веры у нее никогда и не было – только привычка. И страх перед огромным миром.

А здесь, в тюрьме – в полной неизвестности и безнадежности – всё представало в ином свете. И Наталья решила последовать совету Федоры и попробовать молиться. Как получится. Хотя бы маленькое утешение и надежда.

Их общение прервал громкий грохот поворачивающихся ключей и стук дверей. Наталья вопросительно посмотрела на товарок – что это?

– На допрос вызывают, – напряженным тоном пояснила Ольга.

Это заставило Наталью в свою очередь напрячься. А она-то наивно решила: раз она подписала, что они хотели, допросов уже не будет. Больше она ничего подумать не успела, поскольку дверь со скрежетом распахнулась и в камеру зашел один из дежурных солдат. Сделав два шага внутрь, он остановился и окинул строгим взглядом вставших женщин, смотревших на него со страхом, почти задерживая дыхание.

– Кто на Фэ? – важно вопросил дежурный.

С обреченной покорностью к нему шагнула Настасья. Когда они вышли и дверь снова закрылась, Наталья недоуменно посмотрела на остальных:

– Как она поняла, что это ее?

– Потому что у нее фамилия начинается на «ф», - пожала плечами Марфа. – Они всегда так вызывают: чтобы чего лишнего не сказать. А мы должны догадываться.

– Теперь можно расслабиться, – довольно объявила Софья. – Нас уже весь день не тронут.

Она уселась на свой топчан и, тихонько что-то мурлыча под нос, принялась наблюдать за солнечным зайчиком, каким-то образом попадавшим в камеру и сейчас лежавшим на полу рядом с замазанным краской окном.

Ольга взяла со столика книгу себе и предложила Наталье:

– Хочешь почитать?

Наталья с готовностью кивнула – книги она всегда любила, а здесь к тому же больше и делать нечего.

– А откуда книги? – поинтересовалась она.

– В тюрьме есть библиотека, – пояснила Ольга. – Раз в месяц нам приносят новые. Если хочешь, можешь что-нибудь заказать, но наши заказы редко исполняют: чаще приносят первое, что подвернется под руку.

Наталья открыла книгу, которой оказались «Братья Карамазовы» Достоевского. И вскоре погрузилась в чтение, забыв обо всем. После нескольких дней мучительного одиночества в незнании чем себя занять долгими часами, возможность отвлечься книгой казалась почти неземным блаженством.

Некоторое время спустя ее  отвлек от чтения пронзительный крик. Наталья вздрогнула и вскинула голову. Марфа душила Софью, схватив ее за горло. Непонятно, откуда столько силы бралось в тщедушном теле, но пухлая Софья не могла отбиться от костлявой Марфы и уже начала синеть и хрипеть, задыхаясь. Ольга и Федора бросились к ним, оттаскивая Марфу от жертвы. Та рычала, словно дикий зверь, и бешено отбивалась. Софья, кашляя и тяжело дыша, съежилась на своем топчане.

– Ну, что на этот раз? – устало спросила Ольга, когда Марфа успокоилась.

И по этому уставшему смирившемуся тону Наталья поняла, что подобное происходит далеко не впервые.

Марфа пробормотала сквозь зубы нечто неразборчивое. Ольга нахмурилась:

– Отстань от нее, – стальным тоном велела она. – Мне надоели ваши свары.

Марфа с независимым видом отвернулась, ничего не ответив, и Ольга вернулась к своей книге. Федора принялась петь – красивым поставленным контральто – какую-то народную песню. И чудесным образом Марфа окончательно присмирела и затихла.

– Пение всегда действует на нее, как успокоительное, – тихонько пояснила Ольга Наталье. – Тут же становится кроткой, как овечка.

Наталья невольно хихикнула: это определение меньше всего подходило буйной неуправляемой Марфе. Но пение Федоры действительно действовало на нее чуть ли не волшебным образом: теперь она сидела на топчане, обхватив себя руками, и с отсутствующим лицом раскачивалась из стороны в сторону, точно змея перед заклинателем.

Наталья вернулась к книге, но почитать пришлось недолго: по коридору затопали сапоги и загремели засовы открываемых камер. Женщины встрепенулись и даже заулыбались.

– Прогулка, – пояснила Ольга на недоуменный взгляд Натальи. – Воздух!

Наталья обнаружила, что взволнована даже больше товарок. В одиночке ее на прогулки не водили, и она уже не чаяла когда-нибудь вдохнуть свежего воздуха, увидеть небо.

В коридоре их построили в ряд.

– Руки назад! Идти по два! Не разговаривать!

Пока их вели по темным коридорам и крутым лестницам, Наталья пыталась запомнить все повороты, понять расположение тюрьмы, сама не зная зачем. Но поворачивали так часто, что она быстро закружилась и потеряла направление. Наконец, вышли на крышу пятого этажа – настоящая орлиная площадка – десять на десять метров. Бетонный пол, бетонные высоченные стены. Рядом с ними караулил надзиратель, а на вышке стоял часовой с автоматом. Но, выйдя туда, Наталья едва не задохнулась от свежего и почти чистого воздуха! И небо! Там было настоящее синее небо и солнце!

Они ходили по периметру площадки под строгим наблюдением не больше двадцати минут. И все эти двадцать минут, пролетевшие, как одно мгновение, Наталья наслаждалась, стараясь впрок надышаться настоящим воздухом и наглядеться на синеву неба. Разговаривать во время прогулки запрещалось, но ей сейчас было и не до разговоров.

Откуда-то издалека доносились звуки города: шум проезжающих машин, приглушенные расстоянием людские голоса. Будто из другого мира. Мира, в котором была семья, работа, обычная повседневная жизнь. Всё это сейчас казалось полузабытым фантастическим сном.

Когда их погнали обратно в темноту и затхлый воздух тюремных коридоров, это чувствовалось как маленький арест, вызывая подавленность и тоску. Все женщины по возвращению в камеру стали молчаливы и апатичны.

Наталья вернулась к книге, краем глаза отметив, как Федора встала на колени, повернувшись к остальным спиной – видимо, молилась. А Марфа принялась насвистывать какую-то популярную песенку. Мелодия была смутно знакомой, но Наталья никак не могла ее узнать. Некоторое время это ужасно раздражало, отвлекая от чтения, но вскоре она сумела полностью отключиться от окружающего, сосредоточившись на книге.

К тому времени, когда в коридоре раздалось звяканье посуды, возвещающее об обеде, Наталья готова была съесть что угодно – даже ту гадостную на вид кашицу, которую им разлили в алюминиевые тарелки – каждой по одному черпаку. Каша была проглочена в одну секунду, почти не утолив голода. Позже на ужин принесли точно такой же черпак каши. Вот и всё питание. Хватало только, чтобы поддерживать жизнь в измученном теле, и постоянное чувство голода не исчезало ни на секунду. Но Наталья привыкла к нему, научившись почти не замечать противное сосущее ощущение.

По вечерам – в часы между ужином и отбоем – они особенно много разговаривали: обсуждали прочитанные книги, обменивались воспоминаниями о воле. А любимая тема – освобождение. Говорят, бывают такие удивительные случаи, когда кого-то освобождают. Никто по-настоящему не верил в подобные чудеса, но приятно было подпитывать надежду. А вдруг?

Когда же вечером три раза мигала лампа – через пять минут отбой – и все поспешно ложились на топчаны, выставив одну руку поверх одеяла, Наталья пыталась следовать совету Федоры – молиться за Павлика и Мишу. Вначале молитва шла тяжело, но с каждым разом будто что-то чуть-чуть открывалось в душе: слова появлялись сами, исходя прямо от сердца. Ни разу в жизни Наталья еще не молилась так искренне и горячо. Ни разу в жизни не испытывала от молитвы такого успокоения.

Проходили дни, неотличимые друг от друга. Однообразная жизнь в камере имела лишь несколько развлечений.

Два раза в месяц устраивали прожигание кроватей паяльной лампой – от вшей. И с той же периодичностью натирали паркет. Сначала мыли пол, потом покрывали его полужидкой мастикой, а затем натирали жесткой щеткой. Одна нога вставлялась под ремешок щетки, а другая становилась на тряпку. Этот процесс походил на танец, и Наталья почти получала от него наслаждение. Вот только от постоянного недоедания она быстро выдыхалась.

Каждые девять дней заключенных водили в баню, представлявшую собой большое помещение с рядами скамеек в середине и серией кранов с горячей и холодной водой. Каждой давали шайку и кусочек мыла. Банный день был настоящим праздником. Можно было вымыться как следует, отскрести усталое тело, а заодно и постирать единственную смену белья. Но как же ужасно потом было возвращаться в камеру, где с наступлением зимы стало совсем холодно. Дрожа, они сбивались в кучу, прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то согреться.

Так прошло, наверное, несколько месяцев – Наталья сбилась со счета и время определяла лишь по погоде на улице во время прогулок. Снег, заваливший их прогулочную площадку, начал таять, а солнце светить всё ярче и теплее. Так что Наталья решила, что наступил март. И тогда однажды в камере появился часовой, объявивший:

– Бергман, с вещами на выход!

Наталья вздрогнула от удивления. В этот час на допросы не водили. И потом – с вещами? Неужели ее освобождают? Сердце забилось в робкой надежде, когда она быстро собрала свои скудные пожитки и поспешно простилась с сокамерницами.

– Храни тебя Господь, деточка! – перекрестила ее Федора.

Дверь камеры с обычным скрежетом закрылась за спиной Натальи. Она замешкалась в коридоре – вместе с надеждой в душе трепыхался страх, и почти не хотелось покидать ставшую привычной камеру. Часовой грубо толкнул ее в спину, поторапливая. Вздохнув, Наталья зашагала по коридору.

Ее привели в кабинет, где сбоку под лампочкой сидел за маленьким столом черноволосый майор НКВД. На его лице застыла терпеливая скука. Он молча показал Наталье на табуретку напротив себя.

– Фамилия? – поинтересовался он, когда Наталья села.

– Бергман, – немного нервно ответила она.

Майор порылся в стопках белых бумажек, лежавших справа и слева от чернильницы, вытащил оттуда одну и прочел равнодушной скороговоркой:

– «Согласно Уголовному кодексу СССР, статья 58, пункт 6, гражданка Бергман Наталья Кирилловна приговаривается к восьми годам заключения в концентрационном лагере за шпионаж в пользу Франции и Англии».

После чего он на обороте написал, что текст объявлен заключенной сего числа. Это звучало так обыденно, что даже не сбывшаяся надежда на освобождение не особенно опечалила Наталью. Она сама удивлялась, насколько равнодушной и спокойной себя чувствовала.

Майор пододвинул ей листок и семикопеечную ученическую ручку с плохим пером.

– Я хочу прочесть сама, – возразила Наталья – не столько потому, что действительно считала это важным, сколько чтобы хоть как-то почувствовать переломный момент в своей жизни.

– Неужели я буду вас обманывать? – лениво возразил майор. – Ну, прочтите.

Он нехотя выпустил бумажку из руки, и Наталья принялась разглядывать ее. Напечатано на машинке, но не первый экземпляр – копия.

«Выписка

Из постановления ОСО НКВД СССР от 18.03.1933

№ 23

Слушали об обвинении гражданки Бергман Н.К., 1897 года рождения, в шпионаже в пользу Англии и Франции.

Постановили определить 8 (восемь) лет исправительно-трудовых лагерей.

Копия верна.

Секретарь Мерзляков И.К.».

Наталья взглянула на майора – не пояснит ли он что-нибудь? Но нет, он даже не собирался: уже кивнул надзирателю в дверях готовить следующего. Поскольку Наталья медлила, он еще раз показал ей, где расписаться:

– Вот тут.

И Наталья расписалась. В конце концов, вряд ли ее подпись что-нибудь изменит. Было предельно ясно, что всё давно решено и ее присутствие здесь – пустая формальность.

Странно, но выходя из кабинета, Наталья чувствовала почти облегчение. Восемь лет лагерей – не самый большой срок. Она знала от соседок по камере, что многим давали гораздо больше. К тому времени, когда она отбудет срок, Павлику будет тринадцать. Она сможет вернуться в Ленинград и найти его. Эта надежда грела ей сердце всю дорогу до большого бокса, где собирали отправляемых на этап.

Просторный темный зал, в котором было ненамного теплее, чем в промозглых каменных коридорах, был до отказа заполнен множеством людей. Они беспрестанно ходили туда-сюда – кого-то уводили, кого-то приводили, – и их движение не прекращалось ни на секунду. Наталья села на пол, рядом с пожилым евреем, у которого было странно умиротворенное и почти восторженное выражение лица. Он покосился на нее и спросил:

– Вы еще не говорили с епископом?

– Епископом? – удивилась Наталья. – Нет.

– Знаете, он благословил меня, и теперь мне хорошо, – всё с тем же радостным умиротворением сообщил еврей. – Вам обязательно надо подойти к нему. Его привели недавно, и он благословляет всех. Его собираются расстрелять, но это ничего не значит для него.

И не успела Наталья выразить согласие или отказаться, как он вскочил на ноги и схватил ее за руку, поднимая, а потом повел в другой конец комнаты. К этому времени глаза у нее привыкли к темноте, да и сквозь оконные ставни начали пробиваться лучи света.

На скамье у стены сидел монах в черном одеянии, с непокрытой головой. Длинные седые волосы свисали по обеим сторонам бледного, изможденного лица. Короткая редкая борода и глубоко посаженные светлые глаза. Несмотря на худобу и бледность, в его лице было нечто необыкновенное – словно изнутри исходил свет, делавший неважным и незаметным внешнее. Он сидел, сложа руки, и с кем-то разговаривал. Вся его фигура излучала спокойствие, достоинство и силу. По обеим сторонам скамейки стояли два человека.

Наталья оробела и замерла, не решаясь подойти ближе. Но монах уже увидел ее и ласково улыбнулся. И Наталья сама не заметила, как оказалась на коленях возле его ног. Монах мягко положил костлявую ладонь на ее склоненную голову, благословляя, и негромко произнес:

– Мужайся, дитя: немало тебе предстоит еще претерпеть. Но надейся на Господа, и Он управит твой путь. Главное – не отчаивайся.

Наталья встала и отошла, чувствуя, как на душу спустилось безграничное умиротворение. Она поняла теперь, что имел в виду еврей, подведший ее к монаху – будто частичка света, озарявшего лицо монаха, передалась и ей.

И когда ее вместе со многими другими заключенными запихнули в грязный фургон, чтобы отвезти на вокзал, ни малейшего страха не шевельнулось в сердце.

Глава 12

Внутри автомобиля было невыносимо душно, и Наталья испытала громадное облегчение, когда они вышли наружу и смогли вдохнуть свежий воздух.

Заключенных сразу же окружила охрана. Место, где они оказались, походило на грузовой склад на вокзале. Из-за темноты больше разглядеть ничего не получилось. Разговаривать с товарищами по несчастью не хотелось. Всех мучили голод и жажда. Так что и выходили, и осматривались в полной тишине.

– Встать по четыре в ряд! – раздался приказ из темноты, а когда они суматошно построились, голос продолжил: – Вперед марш!

Они шли медленно, и конвоиры постоянно резко подгоняли:

 – Быстрее! Быстрее! Давай! Давай!

И помахивали штыками. Наталья, как и остальные заключенные, пыталась идти так быстро, как могла, но сказывалась многомесячная голодовка и неподвижный образ жизни – ноги заплетались и переставлялись с трудом.

Придя на перрон, они еще долго ждали, дрожа от холода. Наконец, раздался гудок, и к перрону подошел товарный поезд. Женщин загнали в абсолютно темный вагон, где можно было продвигаться только на ощупь. Их было всего пятеро, и, забившись в угол, Наталья порадовалась, что поедут свободно. Но не тут-то было. Некоторое время спустя дверь вагона с грохотом отъехала в сторону, и внутрь ворвалась толпа полуголых орущих и ругающихся женщин. Они ссорились, сквернословили, насмехались, ругались. Немного успокоились, только когда поезд тронулся.

Но даже эта бешеная стая женщин явно самого низкого поведения не беспокоила Наталью. Она так устала, что потеряла всякий интерес к настоящему и будущему и немедленно заснула прямо на полу под мерный стук колес.

Разбудили ее дикие вопли. Оказалось, во время остановки в вагон заглянул начальник конвоя, и женщины встретили его криками возмущения. Наталья села, моргая со сна, наблюдая, как начальник конвоя положил руку на кобуру с револьвером. Этот предупреждающий жест заставил женщин немного успокоиться, создав подобие порядка. Обведя заключенных внимательным взглядом, он указал на Наталью:

– Ты назначаешься старшей в вагоне – будешь отвечать за поведение остальных.

Наталья посмотрела на него с ужасом: как она должна усмирять эту дикую стаю? Но начальник без лишних слов просто покинул вагон. Женщины дружно посмотрели на нее с презрением и чуть ли не с ненавистью. Наталью передернуло.

Возложенная на нее задача оказалась даже тяжелее, чем ей представлялось. Все были голодны и с каждым часом становились голоднее. Еды выдавали, конечно же, недостаточно. При первой же кормежке Наталья столкнулась с главной трудностью. Два солдата принесли им хлеба – по двести грамм на человека; и три банки рыбных консервов – по банке на десять человек. Наталье, как старшей по вагону, пришлось делить еду. И это подняло такой возмущенный вой, что она просто бросила всё, воскликнув:

– Отлично! Делите сами – я не стану ничего делать!

В результате началась настоящая драка. Те несколько женщин, которые взялись делить продукты, почти всё забрали себе, оставив остальным жалкие крохи. Обделенные, естественно, возмутились. В считанные секунды вагон превратился в орущую дерущуюся свалку. Только когда прибежавший на шум конвойный пару раз выстрелил в воздух, они разошлись по своим углам.

После пары таких драк женщины сами попросили Наталью распределять еду. И постепенно ей даже удалось склонить их к более разумному поведению. Да и то – чуть ли не каждый раз, когда Наталья нарезала недопеченные, полусырые буханки ржаного хлеба, приходилось отбиваться от пытающихся напасть сзади. К счастью, вокруг нее сформировалась группа старших женщин, которые защищали ее от посяганий.

Воды тоже не хватало. Им выдавали одно ведро утром и одно вечером. О том, чтобы помыться не могло быть и речи, поскольку не хватало даже для питья. Раздача воды опять же представляла собой сложный процесс, сопровождавшийся спорами. Своих кружек у них не было – поили из казенных. Конвоир, приносивший ведро, стоял рядом, черпал и подавал. Тогда-то и начинались споры.

– Сначала пьют здоровые! – непременно заявлял кто-нибудь. – Потом туберкулезные, а потом уже сифилитики!

Последних среди проституток было немало, поэтому они всегда подходили к воде последними. Жажда мучила всех – а больных особенно, – и неизменно кто-нибудь да пытался оспорить этот порядок и пробраться вне очереди. Из-за чего возникала ругань и драки.

Наталья не настаивала на строгом соблюдении порядка, прекрасно понимая, что в предыдущем вагоне всё равно пили из тех же самых кружек и больные, и здоровые. Но объяснять это остальным женщинам она не бралась.

Еще хуже обстояло дело с естественными потребностями. До самого конца поездки заключенным не позволяли выходить из вагона, и пришлось соорудить нечто вроде уборной у стены в средней части вагона – между двухъярусными нарами, на которых они спали. По бокам самодельная уборная была отгорожена, но передняя часть оставалась открытой. И восседавшего в этом заведении неизбежно созерцали остальные – и отпускали грязные остроты по поводу происходящего. За время, проведенное в поезде, Наталья наслушалась столько ругательств, похабщины и грязи, сколько не слышала за всю жизнь.

Для вентиляции имелось всего два маленьких окошка в верхней части вагона. Спавшие на верхних нарах еще могли получать немного свежего воздуха. На нижних нарах, где пришлось устроиться и Наталье, дышать было почти невозможно. Она даже пожалела о тюрьме – там, в камере, по крайней мере, было чисто. И спокойно, несмотря на происходившие время от времени ссоры.

Здесь же постоянно возникали скандалы по малейшему поводу и вовсе без повода, быстро перераставшие в бешенные драки с расцарапыванием лиц и выдиранием волос. Особенно часто драки возникали между воровками и проститутками, которые друг друга не выносили и постоянно старались задеть.

– Да что вы не поделили? – однажды в отчаянии воскликнула Наталья.

Она страшно устала разнимать драки и почти потеряла голос, когда они не проехали еще и половины пути. У нее не было времени ни подумать, ни отдохнуть. Она чувствовала себя так, словно возглавляет сумасшедший дом, в котором приходится дежурить днем и ночью. Даже когда женщины спали, следовало не терять бдительности.

– Жалкие фраера, – презрительно скривилась одна из воровок, которая на этот раз начала драку, напав на проститутку, спокойно сидевшую на нарах и никого не трогавшую. – Никакого понятия о чести.

– Ой, можно подумать, вы такие честные! – парировала та.

– Да, честные! – вскинулась воровка. – Мы не спим с кем попало и живем по мурке!

– Зато чужое имущество таскаете! – с не меньшим презрением фыркнула проститутка. – Мы зарабатываем, как умеем, зато уж и не крадем.

– Смотри, бобриха, и твое утащим, – с угрозой прошипела воровка.

Слово за слово, и драка чуть не началась заново.

– А ну – тихо! – рявкнула Наталья. – Обе хороши.

Женщины замолчали и только продолжали прожигать друг друга ненавидящими взглядами. Наталья вздохнула и потерла виски. Хуже чем дети, честное слово! Одно радует – они все-таки ее относительно слушались. Порой она сама себе удивлялась. Никогда прежде она бы не подумала, что сможет усмирять столь дикую неуправляемую толпу. Но по неведомой причине первоначальная ненависть к ней сменилась уважением.

На четвертый день рано утром их разбудил резкий толчок. Зевая, проснувшиеся женщины подошли к окошку посмотреть и обнаружили, что вагон стоит в тупике. Вскоре прибыл конвой.

– Всем встать! – закричали они. – На выход!

И принялись за перекличку, каждую подходившую к дверям вагона отрывисто спрашивая:

– Фамилия, имя, отчество. Год рождения. По каким статьям осуждена.

После чего, дрожа и зябко обхватив себя руками, они выходили в холодное весеннее утро. Провинциальный ободранный вокзал был почти пуст, лишь несколько людей ожидали поезда на платформе. Они опасливо покосились на заключенных и постарались отойти подальше. Большая, столь же ободранная, как здание вокзала, вывеска гласила: "Кемь".

– Соловки, значит... – прошептал чей-то голос, в котором ясно слышался ужас.

Прошелестел испуганный, а потом обреченно-смирившийся ропот. Наталья невольно вздрогнула от этого чужого ужаса. Про Соловки она знала только то, что до революции там находился монастырь. Оказывается, теперь – лагерь. И неужели там настолько плохо, чтобы вызвать такой страх у привычных, если не ко всему, то ко многому, женщин?

– Садись! – раздалась команда.

Сажали прямо на холодной каменной платформе – обязательно подтянув колени к груди. Наталья подозревала, это для того, чтобы труднее было встать, а значит, предпринять побег.

Пока они сидели, прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то согреться, на платформе начали появляться еще люди. Увидев их живописную группу, они поспешно отводили глаза и отходили на другой конец, делая вид, будто никого и ничего не видели. Наталья в общем-то их понимала. Как на них посмотришь? С ненавистью – не позволяет совесть, с жалостью – не позволяет страх: ведь запишут и срок дадут. Вот и выходит, что лучше не смотреть вовсе.

Они сидели так около получаса, и эти полчаса были счастьем. Хотя и холодно, зато вместо затхлой зловонной атмосферы вагона – свежий воздух; небо над головой, за зданием вокзала видны дома и деревья; обычные люди рядом; откуда-то доносилась музыка. Почти свобода.

А потом опять начались окрики-команды:

– Встать! Взяться под руки!

Идти так было ужасно неудобно, приходилось сжаться вдвое плотнее, чем в обычном строю. И вероятно, это тоже делалось, чтобы предотвратить побеги. Колонна выстроилась по пять человек в ряд. И снова началась поименная перекличка. Каждая пятерка выходила на пять шагов вперед. Этапный конвой сдавал их принимающему конвою, который стоял вдоль всего строя с ружьями наперевес.

Женщины притихли. Даже самые буйные замолчали и покорно шагали. Начальники шли сторонкой – в ремнях и при пистолете, подтянутые и заносчивые. Они то и дело покрикивали:

– Шире шаг! Не растягивайся!

Осматривать местность почти не было возможности. Наталья лишь заметила, что их вели грязными и пустыми задворками – подальше от людских глаз. А потом по длинной земляной насыпи с настилом из досок. Островок, на который их вели, представлял собой маленький клочок серой земли. А вокруг – необозримый морской простор. Лед сковывал море у берегов, но далеко-далеко плескались свинцовые волны.

Издалека Наталья увидела высокий забор, вышки часовых и громадные ворота с надписью над ними: "Управление Соловецких лагерей особого назначения. Кемский распределительный пункт".

Остров оказался сплошь каменистым, почти без растительности, изрезанный бухточками и мысками, которые были завалены древесной стружкой, щепками, ветками – всем тем, что остается от обработки леса. Сама лесопилка стояла вплотную к лагерю, огражденному колючей проволокой, вдоль которой высились сторожки часовых. А на другом конце острова виднелась морская пристань.

Новоприбывших загнали в дощатый барак рядом с воротами, и начался личный обыск. Осматривали вещи, ощупывали их самих. После чего снова вывели на улицу, где к ним вышел высокий человек в длинной чекистской шинели с устрашающими черными обшлагами, которые дико выглядели на старом русском солдатском сукне – как предвестие смерти. Наталья невольно содрогнулась. Он вскочил на бочку и, обведя колонну новоприбывших острым взглядом, громко объявил:

– Знайте! Вы присланы сюда не для исправления! Горбатого не исправишь! Порядочек у нас будет такой: скажу "встать" – встанешь, скажу "лечь" – ляжешь! Письма домой писать так: жив, здоров, всем доволен! Точка!

Среди колонны поднялся тихий встревоженный ропот, который человек в шинели прервал новым криком:

– Итаааак. Здравствуй, первая карантинная рота!

Несколько человек ответили нестройным приветствием.

– Плохо. Еще раз! Здравствуй, первая карантинная рота!

На этот раз ответили уже все хором, но начальника это не удовлетворило.

– Плохо! Вы должны крикнуть "здра!" – чтоб на Соловках за проливом было слышно! Двести человек крикнут – стены рушиться должны! Снова! Здравствуй, первая карантинная рота!

И так продолжалось, пока их уже едва не шатало от изнеможения. Наталья надеялась, что на этом знакомство закончится, но не тут-то было. Начальник велел карантинной роте бегать вокруг столба, подзадоривая:

– Ножки выше! Ножки выше!

Бегали они с полчаса – не меньше. Наталье казалось, еще чуть-чуть и она просто упадет. Некоторые и падали. И тогда начальник зловеще обещал:

– Сопли у мертвецов сосать заставлю!

К тому времени, когда начальник наиздевался вволю и первую карантинную роту загнали в отдельно стоящий барак, обнесенный вторым колючим заграждением, сил не осталось ни на что – даже на эмоции. Хотелось просто рухнуть на нары и отключиться. Даже несмотря на то, что в маленьком помещении с крохотными оконцами было тесно, душно и одновременно холодно. На стенах и потолках проступали пятна сырости и плесени.

Отдохнуть не дали и тут: накормив жидкой баландой, их погнали в баню. По бугристой неровной тропинке прошли мимо деревянных бараков через весь островок, почти целиком состоявший из болота. Это чувствовалось по сырому затхлому воздуху с характерным запахом. Видимо, поэтому дорожки покрывали дощатые настилы. Наталья насчитала по пути всего пять таких деревянных дорог: самая большая – от входа до противоположной стороны, а уже от нее – в другие части лагеря.

У края острова стоял низенький деревянный сруб с чаном нагретой воды, деревянными скамьями и шайками. Там тщательно всех проверили: вплоть до каждого шва на одежде, описали черты лица, знаки на теле. Всех коротко постригли, и только после этого началась помывка.

Наконец-то вымыться с ног до головы было настоящим блаженством. Настолько, что мелькнула мысль: а в лагере не так уж и плохо по сравнению с грязным вагоном. Однако вскоре пришлось убедиться, что Наталья рано обрадовалась.

В карантинной роте новоприбывших продержали две недели. Они почти ничего не делали, томились от тесноты, голода и холода. Так что когда изредка их выгоняли грузить в вагонетки бревна, тяжелая работа казалась почти радостью – хоть какое-то разнообразие и свежий воздух.

А когда срок карантина закончился, их разделили на группы по социальному положению и по статьям. Вместе поселили каэров и шпану, проституток и осужденных за религиозную деятельность, отдельно – политических. Снова появился начальник лагеря, при виде которого Наталья невольно содрогнулась, ожидая очередных издевательств. Но их лишь выстроили рядами, а начальник, важно вышагивая перед ними взад-вперед, сообщил:

– Передвигаться по территории лагеря дозволяется с шести утра до двенадцати ночи. Можно носить свою одежду, два раза в месяц смотреть фильмы, устраивать лекции, уроки и групповые занятия.

Он долго еще вещал о трудовой дисциплине и суровом наказании нарушителей, а потом их отвели в одноэтажный мощный барак, который, судя по всему, когда-то служил гостиницей для паломников. Здесь предстояло жить – весь срок или до отправления на Соловки, Наталья пока не поняла.

В ту ночь она спала как убитая. К нарам (которые располагались вдоль стен в два яруса) она уже привыкла, в остальном же барак был почти уютным – во всяком случае, чистым и не сильно холодным.

На следующий день Наталью определили работать не на лесопилку, как она думала, а на кухню. Впрочем, как ей позже объяснили, женщин редко посылали на лесопилку, в основном оставляя на обслуживающие работы. Подняли рано – кухня начинала работать первой. Было еще совсем темно, а одеваться приходилось, не зажигая свет, чтобы не потревожить остальных. И так же наощупь Наталья с двумя другими кухарками выбралась из барака в холодную мартовскую ночь. Заря еще даже не начинала брезжить, только звездысветили уже не так ярко, начиная гаснуть. На улице горело несколько фонарей – тусклых, но достаточных, чтобы найти дорогу. Стояла абсолютная тишина, лишь, если прислушаться, можно было различить далекий-далекий гул моря там, где с него уже сошел лед.

Они прошли по центральной дороге – "Невскому проспекту", как его здесь называли – почти до конца лагеря, где свернули на боковую линейку к добротному зданию, скорее всего оставшемуся от монастыря. Это и была лагерная кухня.

Работа на кухне оказалась нелегкой – особенно для ослабевшей от постоянного недоедания и отвыкшей от физического напряжения за время заключения Натальи. Целый день среди пара от жарки и варки, целый день на ногах – редко-редко когда удавалось присесть. Кроме того приходилось таскать тяжелые чаны и кастрюли, а также мешки с продуктами. Ели же работники кухни последними, когда накормят всех рабочих, приходивших обедать сменами. Первое время, вернувшись в барак после рабочего дня, Наталья просто падала без сил на нары, не в состоянии даже читать, не говоря уже о прогулках или посещении импровизированного кинотеатра. Но постепенно она привыкла и подстроилась под новую жизнь.

Приближалось лето, и с каждым днем становилось теплее, чаще светило солнце, что добавляло и жизненных сил, и настроения. Только тревога за Мишу и Павлика тяготила сердце. Иногда Наталья думала, не пересекутся ли они с Мишей где-нибудь в лагерях, но не позволяла себя надеяться на это. Она продолжала молиться о них, как учила ее Федора, и это было единственным ее утешением. Молитва приносила ощущение, что она перекладывает все тревоги и заботы на Кого-то гораздо более сильного и мудрого, и становилось легко и спокойно. Пусть и ненадолго.

Но вот окончательно потеплело, лед на Белом море сошел, открылся период навигации. И в конце мая заключенных перевалочного пункта стали готовить для отправки на Соловки. Их было много, и отправляли партиями. Когда очередь дошла до Натальи, ей было даже жаль покидать ставший привычным лагерь. Что-то еще ждет на Соловках? Бывалые заключенные говорили, по сравнению с тамошним лагерем, здесь настоящий курорт.

Работавшая с Натальей на кухне тетя Шура успела побывать в нескольких лагерях и поучала ее:

– Не верь никому, кроме себя! Все будут стараться обмануть и обокрасть. В лагере никто ничего не делает даром, никто ничего от доброй души. За всё нужно платить. Если тебе что-то предложат бескорыстно – знай, это подвох, провокация. А самое главное – избегай общих работ! Всегда, с первого же дня! В первый день попадешь на общие – пропала навсегда.

– Общие работы? – недоуменно спрашивала Наталья.

– Главные основные работы, которые ведутся в лагере. На них работают около десяти процентов заключенных. Все они подыхают. Все. И привозят новых взамен. Там положишь последние силы. И всегда будешь голодной. И всегда мокрой. И без ботинок. И обвешена. И обмерена. И в самых плохих бараках. И лечить тебя не будут. Живут в лагере только те, кто не на общих. Любой ценой старайся не попасть на общие. Любой ценой!

Наталья благодарила за науку, стараясь запомнить советы.

И сейчас, когда их сонной толпой вели к пристани, размышляла, как там будет и что делать, если она все-таки попадет на общие работы. Избегай, говорила тетя Шура, а как избегать? С лагерным начальством спорить не станешь. Куда пошлют – туда и пойдешь.

Стальной закрытый корабль, выкрашенный темной краской, уже стоял у пристани, выглядя мрачным предзнаменованием. От одного взгляда на него Наталью пробрала нервная дрожь. Оборванные худые заключенные под резкие окрики конвоиров поднимались по сходням и ныряли в трюм.

В темноте, особенно непроглядной после дневного света, Наталья споткнулась и едва не упала с ведущей туда лестницы. Приглядевшись, она поняла, что трюм представляет собой пустое не такое уж обширное помещение, обитое железными листами. Там уже было тесно, а заключенные всё прибывали. В итоге они стояли вплотную друг к другу – как сельди в бочке. Душно, жарко, воняет потом и машинным маслом. Не повернуться, ни пошевелиться. Единственное возможное движение – тихонько переминаться с ноги на ногу.

Время от времени непременно кто-нибудь кого-нибудь толкал или наступал на ногу. Начиналась перебранка, не переходившая в драку только потому, что не было возможности даже поднять руки. Зато уж вопили от души. Часовые с ружьями стояли снаружи возле трапа и в трюм не спускались, что бы ни происходило, какие бы крики до них ни доносились.

В таких условиях плыли несколько часов. Наталью к тому же мутило – то ли от качки, то ли от голода, – и она страшно боялась, что ее вырвет прямо на соседей. Обошлось. Когда корабль, наконец, пристал к берегу и часовые наклонились в трюм, велев выходить, заключенные рванули к трапу, чуть ли не давя друг друга. Часовой выстрелил в воздух, прикрикнув на них, и люди успокоились, стали выбираться осторожнее.

Оказавшись на палубе, Наталья с наслаждением всей грудью втянула воздух. Прямо рядом с пристанью возвышался величественный и невыразимо прекрасный древний монастырь, а позади него расстилались леса. Золотые маковки церквей высились над окружавшими их мощными стенами. И лишь один собор выглядел диссонансом: обгорелая громада без купола. Вместо купола торчал шест, на котором вяло болтался красный флаг.

Наталья припомнила рассказы товарок по институту, как они с родителями ездили на Соловецкие острова. Они говорили о слезах, о сиявших счастьем лицах богомольцев, при виде святой обители забывавших беды многотрудной жизни. С невольным трепетом Наталья всматривалась в несокрушимую твердыню.

Когда корабль вплыл в тень каменных громад монастыря, исчезло и это малое благоговение перед древней святыней. К пристани приближался отряд вооруженных охранников в серых шинелях и остроконечных шлемах.

– Выходи по одному с вещами! – раздался приказ. – Не толпись у сходней! Стройся в две шеренги!

Вопреки приказу не толпиться, на сходнях образовалась давка, чей-то мешок плюхнулся в воду, у какой-то женщины вырвали из рук сумку, и она истошно заорала. Толчея была и на берегу. Но с горем пополам их построили – правда, не шеренгой, а извивающимися зигзагами.

Здесь, на берегу Наталью вдруг с новой силой ударило ощущение: это святыня многих поколений предков – будто незримо реяли вокруг их душевные устремления, их смиренные помыслы. Почти шесть веков подряд на этих камнях и за этими стенами непрерывно шли службы. Здесь молились, совершенствовались в духовных подвигах. Но не стало окутывавшей когда-то остров тишины. Вместо смиренных монахов и богомольцев его заполнили лагерники и свирепая охрана.

Появился начальник лагеря. Во всяком случае, Наталья предположила, что это начальник, потому что кто еще выйдет встречать этап с таким небрежным видом. Руки засунуты в карманы куртки из тюленей кожи. Фуражка надвинута на глаза.

– Здорово, грачи! – весело поприветствовал он настороженно смотревших на него заключенных.

Он казался почти добродушным. Однако, наученная горьким опытом, Наталья не поверила его показному добродушию. К тому же начальник был сильно пьян. Он скептично осмотрел строй, покачиваясь с пятки на носок, а потом начал приветственную речь:

– Власть у нас здесь не советская, – он сделал театральную паузу, явно наслаждаясь изумлением в рядах, и веско продолжил: – А соловецкая! Забудьте обо всех законах! У нас свой закон.

Закон этот он пояснил в нецензурных и малопонятных выражениях. Ясно было одно – ничего приятного он им не обещает.

– Ну а теперь. Которые тут есть порядочные – выходи! Три шага вперед, марш!

Наталья недоуменно переглянулась с остальными – что он имел в виду? Естественно, никто не сдвинулся с места.

– Вот дураки! – весело воскликнул начальник. – Непонятно, что ли? Значит, которые не шпана, по мешкам не шастают, ну, там, попы, шпионы, контра и такие-прочие. Выходи!

Так вот что имелось в виду! Наталья вместе с половиной прибывших шагнула вперед, и они образовали отдельную шеренгу. Начальник вразвалку ушел к концу пристани и исчез в будке. К ним подошел другой человек – громадный, медведеподобный, с низким лбом и маленькими глазками. Он держал в руках списки, по которым начал вызывать заключенных.

Закончив перекличку, медведеподобный охранник повел их к Управлению лагеря. Прямо перед ним красовалась большая клумба, на которой был выложен симпатичный слон, а на его попоне буква "У". В тот момент Наталья не поняла, к чему этот рисунок. И только гораздо позже другие заключенные объяснили ей ребус: он означает У-СЛОН – Управление Соловецких лагерей особого назначения.

Здесь их разделили на мужскую и женскую группу. Мужчин повели к монастырским зданиям, женщин погнали наружу. И вдруг раздался крик:

– Разойдись!

Все инстинктивно шарахнулись в стороны. Трое молодых людей с опухшими лицами быстро волокли под руки человека в одном белье. Его ноги и руки обмякли, безвольно болтаясь, а на лицо было страшно смотреть. Человека подтащили под колокольню – в низенькую дверь у основания – и выстрелили ему в затылок. Наталья вздрогнула и поспешно отвернулась, слыша, как покатилось тело вниз по крутым ступеням. Среди заключенных пролетел тихий ропот, но быстро смолк. К чему эта прилюдная экзекуция? Напугать их? Что ж, Наталья вынуждена была признать, они своей цели добились: страшно было до дрожи, до оцепенения. А еще – противно.

С равнодушным видом, будто ничего не произошло, охрана погнала женщин дальше – за стены монастыря, вдоль берега и к длинному двухэтажному деревянному зданию, обнесенному высоким забором. Женский барак. По темным дощатым коридорам их провели в большое грязное помещение, где их встретили возмущенные, язвительные, насмешливые крики обитательниц барака. Наталья снова содрогнулась. По одному виду этих несчастных созданий – оборванных, нечесаных – она сразу поняла: новичкам здесь спокойной жизни не дадут. Они были из той же породы проституток и воровок, что ехали с нею в поезде, только еще хуже, если такое возможно. Охрана тут же ушла, оставив новеньких устраиваться, как могут.

В помещении стояли двухъярусные четырехместные дощатые нары – вагонки. Совершенно голые – похоже, о матрасах здесь и не слыхали. Под улюлюканье, грязные ругательства, толчки и насмешки Наталья вместе с остальными новоприбывшими прошла к свободному месту на нарах, где и положила узелок со скудными пожитками. К ее громадному облегчению, старожилки пока отстали от них: было как раз время обеда, и голод оказался сильнее желания поиздеваться над новенькими. Но Наталья заранее с ужасом представляла себе жизнь в такой среде.

Кормили в просторной комнате, которая, однако, казалась маленькой из-за огромного количества столпившихся здесь женщин. Еда состояла из похлебки из голов трески, которую разливали в небольшие жестяные миски, и куска недопеченного хлеба. Наталья так проголодалась, что и не заметила противного вкуса. Вот только голод эта пища скорее разожгла, чем утолила.

Когда Наталья, устроившись в уголке как можно дальше от бандиток и проституток, торопливо поглощала скудный обед, к ней подсели две женщины. Измученные, с осунувшимися лицами, но явно не принадлежавшие к низам общества. Наталья одарила их удивленно-заинтересованным взглядом.

– Новенькая, да? – спросила одна из них – темноволосая средних лет женщина с темными глазами, казавшимися громадными на исхудавшем лице.

Наталья кивнула, настороженно посмотрев на нее и на вторую соседку – немного моложе первой с редкими пегими волосами.

– Конечно же, поселили с бандитками, – вздохнула эта последняя. – Всегда так с новенькими. И наверняка завтра на "кирпичики" погонят. Но ты держись – если повезет, через пару недель получишь новое назначение и переселишься к нам.

– Куда это – к вам? – с искренним интересом спросила Наталья.

– На второй этаж, – пояснила первая женщина. – Там живут каэрки, которые работают здесь в театре, лазарете, поварихами, учительницами для подростков из детских бараков. Мы с первым этажом не общаемся, и они нас не трогают. Но бедняжки – те, кто остаются среди них: они живут в настоящем аду. Я знаю – сама через это проходила.

– Поэтому постарайся, чтобы тебя перевели на белые работы, – добавила вторая. – Ты ведь из образованных, правильно?

Наталья кивнула:

– Как вы поняли?

– Ну, это сразу заметно, – улыбнулась первая. – Меня Софья зовут, кстати.

– Наталья.

Похоже, здесь было принято представляться одним именем – без отчества, без фамилии. Или это только при первом знакомстве? Вторую женщину звали Ирина. И обе они были из аристократии. Они не говорили этого напрямую, но в их словах проскальзывало достаточно, чтобы понять.

С тяжелым чувством, вызванным и словами новых знакомых, и наблюдением за остальными лагерницами, Наталья думала о том, как проведет здесь восемь лет. Сможет ли она выжить?

Глава 13

Пресловутые «кирпичики» оказались работой на кирпичном заводе. Утром заключенных подняли затемно и под конвоем привели в просторное помещение вроде сарая, где в центре стоял большой стол, на нем два таза с водой, в одном из которых плавала скалка, а рядом лежала куча песка. Новеньких встретила высокая крепкая женщина с коротко остриженными светлыми волосами.

– Показываю один раз, – объявила она. – Смотрите внимательно.

Она взяла форму – прямоугольную штуку из досок, разделенную на два отделения – и опустила ее в таз с водой. Затем зачерпнула немного песка и встряхнула его несколько раз так, что он покрыл мокрые стенки формы, остатки вытряхнула обратно в кучу, а форму положила на стол. От лежащей на столе глины она отделила приличный ком и с силой засунула его в гнездо формы, а потом еще один ком – во второе гнездо.

– Глины всегда берите побольше и тщательно утрамбовывайте ее в форму, чтобы она полностью заполнила все уголки, – объясняла она, одновременно показывая. – Останется хоть малейшая дырочка, и кирпич будет с браком. За каждый брак вас ждет наказание.

Забив глиной форму, она взяла из второго таза скалку и срезала ею излишки глины, после чего мокрой ладонью затерла поверхность. Затем она отдала форму вместе с сырцом другой женщине, которая отнесла его сушиться: перевернула форму и аккуратно сняла ее с сырца, а форму отнесла обратно.

– Всё ясно? – спросила бригадир.

Они кивнули. Наталье показалось, что это совсем не сложно – и чего ее так пугали кирпичиками? – но быстро поняла, как ошибалась. Уже через пару часов начали невыносимо ныть руки. А к концу рабочего дня, казалось, что она не в состоянии и пальцем пошевелить.

Эта неделя стала для нее непрекращающимся кошмаром, когда она не видела ничего, кроме бесконечных кусков глины и форм для кирпича. Даже ночью снилась формовка. А соседки что-то говорили о самодеятельности, каком-то театре вроде бы, в котором играли сами каторжники, о новостях в Соловецкой газете. Более того – некоторые шепотом (поскольку это было строго запрещено) хвастались амурными похождениями. Как у них хватало на всё сил, Наталья просто не постигала.

Она жила с ощущением непрекращающейся изматывающей усталости и желания заснуть – всё равно где. Хоть прямо рядом со столом, на котором делались кирпичи. И постоянно приходилось твердить себе: нельзя, нельзя, надо работать. Как наказывают «отлынивающих» от работы, она успела узнать даже слишком хорошо: у нее на глазах свалившуюся от усталости женщину избили прикладами так, что она превратилась в сплошную грязную кровоточащую рану. И голод – постоянный, сосущий, скручивающий пустой желудок голод, который скудная похлебка скорее дразнила, чем утоляла.

Голод заставлял есть самые невероятные блюда, вплоть до картофельных очисток, собранных на помойке. С наступлением тепла, когда начала появляться трава, заключенные собирали молодую крапиву и другие растения, варили их и пили. Увы, дело это было небезопасное – запросто можно было отравиться каким-нибудь ядовитым растением. Так что Наталья собирать траву не рисковала.

А тут еще белые летние ночи. Солнце едва успевало скрыться за горизонтом, как тут же снова выныривало. День? Ночь? Время суток совершенно перепуталось в сознании. Уже через несколько дней такой жизни Натальей овладела безнадежность и апатия. Она не понимала, кто она и где, и существовала лишь по инерции.

Еще хуже становилось от того, что и в немногие часы отдыха расслабиться не удавалось. В бараке почти никогда не было тишины: вечный гам, густо насыщенный матом и скабрезностями. Проститутки и воровки ненавидели Наталью за благородное происхождение и образование, презрительно звали «чистенькой» и старались напакостить при каждом удобном случае. Пару раз Наталья не выдерживала, начиная плакать, но быстро поняла, что именно этого мучительницы добиваются, и сдерживалась, как могла. Потом и сил-то на слезы не осталось, и некоторое время спустя соседки немного поутихли, хотя и продолжали пытаться задеть колким словцом.

Так они относились ко всем каэркам. И не дай Бог кому-нибудь из последних возмутиться – на нее тут же наваливались веселые и ярые девицы и принимались избивать возмутившуюся. В первый же день став свидетельницей такого избиения (после которого несчастная едва осталась жива), Наталья старалась вести себя крайне осторожно, чтобы не раздражать соседок.

На второй неделе пребывания Натальи в Соловках началась эпидемия сыпнотифозной воши. Эпидемия косила заключенных одного за другим. Сказывалось и недоедание – организму не хватало сил бороться с болезнью, – и антисанитария, царящая в бараках.

Однажды вечером к ним пришел надзиратель:

– В лазарет нужны санитарки, – объявил он. – Желающие?

Женщины сжались по углам – никто не стремился идти на почти верную смерть. А Наталья подумала, что это ее шанс избавиться от кирпичиков. Даже если она сама заразится и умрет – значит, так тому и быть.

– Я пойду, – спокойно встала она.

Соседки посмотрели на нее с удивленным уважением. Надзиратель кивнул и, поскольку больше никто не вызвался, сам выбрал еще двух – первых, кто попался ему на глаза.

Работа оказалась тяжелой: мест не хватало, больные лежали вповалку на полу, и санитаркам приходилось перед тем, как сменить подстилку, руками выгребать пропитанные нечистотами стружки. Вонь стояла невообразимая. И всё же Наталья чувствовала себя здесь лучше, чем на заводе. Здесь она могла утешать себя тем, что приносит пользу, помогает больным. Хотя это не отменяло непреходящей изматывающей усталости. Настолько изматывающей, что Наталья даже не боялась заразиться от своих пациентов – ей было просто всё равно. Умрет – так умрет, хоть мучиться перестанет.

Единственным положительным моментом стало то, что жила она теперь отдельно при лазарете – видимо, чтобы не разносить заразу.

Когда выдавалась свободная минутка, она садилась возле маленького окна, бездумно глядя на улицу. В один из таких перерывов ее вдруг отвлекло от созерцания монастырского двора тихое пение. Наталья изумленно оглянулась в поисках источника звука. Пел один из пациентов – сухонький старичок, которого доставили в лазарет совсем недавно. Прислушавшись, Наталья поняла, что он поет акафист. Она не разобрала кому именно, но постоянно повторяющееся «радуйся» и характерный напев не оставляли сомнений.

Наталья сама не заметила, как подошла ближе, изумленно вглядываясь в морщинистое лицо и светлые лучистые глаза.

– Да чему ж тут радоваться в такой жизни? – невольно воскликнула она, прерывая пение.

Старичок повернул к ней голову, неодобрительно прищелкнул языком:

– Ты не говори так. Гони от себя скорбь и уныние. Радость и веселие – от Господа.

– Хорошенькое веселье! – фыркнула Наталья, и выразительно обвела рукой смрадный лазарет. – Наградил Господь дарами.

Старичок сначала нахмурился, а потом вдруг рассмеялся. Наталья недоуменно моргнула.

– Ну, и дурочка ты! Совсем дурочка, хоть и благородная. А еще, наверное, в институте обучалась. Ведь обучалась?

Наталья кивнула, совсем сбитая с толку:

– Даже закончила.

– Вот и дурочка. Высшие философские премудрости постигла, а такого простого дела, чтобы себе радость земную, можно сказать, обыкновенную добыть – этого не умеешь! Как же не дурочка?

– Да где она эта обыкновенная радость? – рассердилась Наталья. – Где? Вонь одна, грязь, кровь с дерьмом перемешана – вот и всё, что мы видим. И ничего больше! И вся жизнь такая.

– «Не видим», – передразнил ее старичок. – Ты за других не говори. Не видим! Ишь что выдумала. Ты не видишь, это дело подходящее, а другие-то видят. За них не ответствуй. Вот к примеру: родит иная баба немощного, прямо сказать, урода – слепого там, или хроменького. Над ней все скорбят: несчастная, мол, она – с таким дитем ей одна мука. А оно дитё, это, для нее оказывается самый первый бриллиант.

При упоминании о ребенке Наталья невольно вздрогнула, сразу подумав о собственном сыне. Что с ним сейчас – с ее Павликом? А старичок продолжал:

– Она его паче всех здоровых жаловствует и от него ей душе умиление. Вот и радость. А ты говоришь – дерьмо. Нет, дочка, такое дерьмо превыше нектара и всякой амброзии. Миро оно благовонное и ладан для души. Так и здесь, хотя бы в моем приходе.

Так он священник! Наталья отвлеклась от своей тоски, чтобы насмешливо спросить:

– Да какой же у вас теперь приход, батюшка? Были бы вы приходским священником, а так…

– Я своего прихода не лишен, – возразил он. – Кто ж меня его лишит? Вот он мой приход, вишь какой, – он махнул рукой на ряды нар и циновок – и дальше на все Соловки. – Вон какой богатый приход. Такой еще поискать!

– Хороши прихожане, – горько заметила Наталья. – Что ж, они у вас исповедуются, причащаются? Обедни им служите?

– А как же? – нисколько не смутился старичок. – Врать тебе не буду: к исповеди мало идут, разве кто из благородных, да мужики порой. Но душами примыкают многие. И служу по возможности.

– Здесь? – поразилась Наталья.

Да разве возможно такое? Разве могло начальство проглядеть?

– Здесь я не так давно, – признал священник, – еще не осмотрелся. А когда везли нас, служил.

Наталья удивилась еще больше:

– Как же вы служили? Там же и стоять нормально нельзя?

– Самая та служба, – старичок лучезарно улыбнулся и зажмурил глаза. – Там самая служба и была. Мне же радость: пребываю в узилище, повернуться негде, слова даже громко сказать боюсь, а духом свободен – с ближними им сообщаюсь и воспаряюсь с ними.

Из его глаз лился свет и будто стекал по лучащимся морщинкам, струился по спутанной бороде и повисал на ней жемчужными каплями. И словно исчез куда-то смрадный лазарет, стоны больных и умирающих, грязь, усталость и голод. Словно Наталья оказалась в ярком луче света. «Пребываю в узилище, а духом свободен». Неожиданно для себя она поняла и внутренне прочувствовала эти простые слова.

– Ты Евангелие читала ли, дочка? – спросил старичок.

Наталья кивнула:

– Читала. Давно.

Словно что-то угадав по ее сдержанному тону, он покачал головой:

– Телесными глазами читала, дурашка, а душевными-то в книгу святую не заглядывала, – он ласково погладил ее ладонь. – Ничего. Прозреешь еще.

Наталья вздохнула. Как ни увлекательна была беседа с необыкновенным старичком, ей пора было возвращаться к своим обязанностям. Но беседа эта взбудоражила ее душу, пробуждая от апатии. И, ухаживая за больными, таская воду, помогая доктору, выгребая нечистоты, Наталья продолжала размышлять об открывшемся ей на мгновение рядом с больным стариком.

Старика звали отец Никодим, но все вокруг называли его «утешительный поп». К нему с уважением относились даже закоренелые уголовники, и для всех у него было припасено ласковое утешительное слово. Когда он сумел все-таки победить болезнь и покинул лазарет, Наталья поняла, что ей не хватает его присутствия, разговоров в редкие минутки отдыха и ощущения прикосновения к чему-то бесконечно светлому, перед чем отступала окружающая грязь и беспросветность лагерной жизни.

Страшная эпидемия, выкосившая половину населения Соловков, в конце концов, отступила. Но Наталья так и не вернулась к прежней деятельности, оставшись работать санитаркой в лазарете. Она была до глубины души благодарна седому доктору Николаю Петровичу, который выпросил у начальства, чтобы ему оставили толковую санитарку. Жить Наталья вернулась в барак, однако не к прежним соседкам-уголовницам – ее перевели на второй этаж, где собиралось общество поприличнее. Правда, влиться в их круг у нее так и не получилось, да и не очень-то хотелось – слишком уж они кичились своим привилегированным положением, презрительно воротя нос от жительниц первого этажа.

Даже с подошедшими к ней в первый день Софьей и Ириной сблизиться не получалось. Не то чтобы Наталье они чем-то не нравились – просто не было никакого желания общаться. Чаще всего она по вечерам сидела возле окна, размышляя – о своей жизни и о словах отца Никодима.

Так сидя там одним ноябрьским вечером и бездумно глядя на улицу, Наталья уловила в темноте странное движение. Приглядевшись, она разобрала, что от Кремля в сторону женского барака идут несколько людей. Когда они поравнялись с окнами, Наталья поняла, что двое чекистов ведут оборванного истощенного заключенного, подталкивая его в спину штыками, чтобы быстрее шел. Заключенный шел босиком, в одном белье, со связанными за спиной руками. Связанными проволокой. Однако, несмотря на свое ужасное положение, держался он гордо и прямо.

Наталья с ужасом начала понимать, куда и зачем идут эти люди, и хотела бы отвернуться, но сама не зная почему, не могла оторваться от страшной картины. Они скрылись на Онуфриевском кладбище, которое располагалось как раз за женбараком. Теперь в темноте уже ничего было не разобрать. Зато выстрел прозвучал в ушах Натальи чуть ли не громом. Она вздрогнула, едва сдержав крик, и до боли, до побелевших костяшек стиснула подоконник.

Софья, заметив ее подавленное состояние и выяснив, в чем дело, только пожала плечами:

– Так ты не знала разве? Дорогу мимо нашего барака так и называют расстрельной.

Таким спокойным равнодушным тоном, будто это в порядке вещей. И было в этом нечто до дрожи жуткое.

С тех пор Наталья перестала сидеть возле окна, но это не спасало от разносившегося по всей округе звука выстрела при очередной казни. Наталья каждый раз подпрыгивала и, закусив губу, думала, что может так и лучше для несчастного – он, наконец, отмучился.

Работа в лазарете – теперь, когда эпидемия закончилась – по сравнению с прежними дежурствами и кирпичиками казалась почти курортом. У Натальи появилось свободное время, не занятое сном, и силы на культурный досуг. А возможности для этого на Соловках, как ни странно, были. Театром она не особенно интересовалась и не ходила на спектакли, устраивавшиеся еженедельно по воскресеньям. А вот библиотека ее заинтересовала.

Просторный каменный зал бывшей монастырской трапезной был заставлен множеством самых разнообразных книг. Здесь можно было найти даже книги, которые на свободе давно запретили. Много вечеров Наталья провела, читая Достоевского, который всё больше заставлял ее задумываться о Боге – так, как она не задумывалась никогда прежде.

Кроме того, при библиотеке имелся читальный зал. В нем устраивались доклады, читались рефераты и бывали даже диспуты. Некоторые лекции посещать приходилось хочешь не хочешь. Слушателей принудительно приводили надзиратели, поскольку проходили они на антирелигиозные и политические темы. Особенно выделялся лектор Иванов – высокий, крепко сбитый мужчина крестьянского вида. Все свои лекции он неизменно начинал с анекдота:

– Наполиён, – вещал он пронзительным громким голосом, – взял подзорную трубу и стал смотреть на небо. Где Бог? Нет Бога! «Лаплас! – позвал он своего астронома. – Ты тридцать лет смотришь на небо, видел ты Бога?»

Остальная часть его речей была не лучше. Поначалу Наталья с тоской слушала поток глупостей и несуразностей, которые он изливал на аудиторию. А потом приспособилась отключаться, думая о своем.

Другие лекции были гораздо содержательнее, но чаще всего проходили на научные и литературные темы, которые Наталья мало понимала. Так что она быстро перестала их посещать. Гораздо интереснее было устроиться где-нибудь в уголке с книгой или даже пойти погулять по острову. На новом месте ей выдали пропуск за ворота, который означал, что во внерабочее время она могла гулять, где вздумается.

Побегов начальство не боялось: сбежать с Соловков было невозможно. Даже если удавалось захватить лодку, беглецов быстро настигали моторные катера или самолет – единственный имевшийся на Соловках. Старожилы рассказывали, зимой сбежать еще труднее. Белое море замерзает не сплошь – остаются широкие пространства чистой воды. Следовательно, надо тянуть за собой лодку. А на это требуются титанические усилия нескольких человек: лед ложится не ровно, а хаосом глыб. Поздней же осенью, когда над морем ползут густые туманы, под покровом которых можно было бы укрыться, подстерегал страшный враг – шуга.

– Что такое шуга? – с любопытством спросила однажды Наталья у одного из пациентов, впервые услышав это слово.

– О, сестренка, это страшная вещь, – ответил тот. – Понимаешь, море замерзает не сразу. Сначала по нему идут отдельные мелкие льдинки. Потом они скопляются густыми массами и ползут, подгоняемые ветром или теченьем. Это и есть шуга. Не только лодки – промысловые шхуны, попав в нее, не могут вырваться. Верная смерть.

Бежать всё равно пытались. Несмотря ни на что. Оно и понятно – измученные до предела соловчане бежали, говоря себе, что если и погибнут – всё лучше, чем медленно умирать в лагере. Но как-то Наталья стала свидетельницей безнадежного вызова морю по совсем другим причинам.

Это случилось в один из сумеречных туманных апрельских дней. Первый лед сошел – несколько дней сутками стояли грохот и скрежет от сталкивающихся гигантских льдин, которые лезли друг на друга, громоздились в горы и снова рассыпались.  Сейчас море с виду успокоилось, однако спокойствие было обманчивым: море покрывала серая пелена шуги.

Наталья возвращалась в барак со смены, когда увидела странную толпу на берегу возле стоянки рыболовной команды – бывшей Савватиевской пустыни – и подошла узнать, что случилось.

– Неминуемая смерть, – шептали люди, не отрываясь вглядывавшиеся вдаль.

Здесь собрались и немногие оставшиеся в монастыре монахи, и чекисты охраны, и рыбаки из каторжан. По морю, зловеще шурша, ползла шуга. Наталья не стала расспрашивать – заключенным женщинам было строго запрещено разговаривать с мужчинами, – вместо этого остановившись чуть в стороне (близко подходить тоже было запрещено), внимательно прислушиваясь к разговорам.

– Пропадут ведь душеньки их, пропадут, – говорил одетый в рваную шинель старый монах, указывая куда-то в море. – От шуги не уйдешь…

Всмотревшись в том направлении, Наталья едва различила мелькавшую в льдистой мгле точку.

– На всё воля Божия… – вздохнул костлявый парень непонятного возраста.

Возраст каторжников, измученных тяжелой работой и недоеданием, всегда было сложно определить.

– Откуда бы они?

– Кто ж их знает? Тамо быстринка проходит – море чистое, ну и вышли, несмышленые, а водой-то их прихватило и в шугу занесло… Шуга в себя приняла и напрочь не пускает.

Один из чекистов оторвал бинокль от глаз.

– Четверо в лодке. Двое гребцов, двое в форме. Должно быть, сам Сухов.

– Больше некому, – согласился другой чекист. – Он охотник смелый и на добычу завистливый, а сейчас белухи идут. Они по сто пуд бывают. Каждому лестно такое чудище взять. Ну, рисканул!

– Так не вырваться им, говоришь? – спросил монаха чекист.

– Случая такого не бывало, чтобы из шуги на гребном карбасе выходили.

– Да-а-а, – протянул чекист, почесав в затылке. – Амба! Пропал Сухов!

И вдруг неподалеку от Натальи раздался негромкий, но полный внутренней силы голос:

– Ну, это еще как Бог даст.

Наталья повернулась, чтобы увидеть невысокого плотного рыбака с седоватой бородой. Большие светлые глаза выделялись на исхудавшем лице. Глаза смотрели прямо: бесстрашно и на удивление безмятежно.

– Кто со мною, во славу Божию, на спасение душ человеческих? – так же тихо и уверенно продолжил рыбак, обводя глазами толпу и зорко вглядываясь в каждого. – Ты, отец Спиридон, ты, отец Тихон, да вот этих соловецких двое. Так и ладно будет. Волоките карбас на море!

Наталья пораженно вытаращилась на него – кто он такой, чтобы с таким спокойствием и властностью распоряжаться на Соловках? Тут очнулись от ступора чекисты.

– Не позволю! – возмутился один из них. – Без охраны и разрешения начальства в море не выпущу!

– Начальство – вон оно, в шуге, – по-прежнему спокойно заметил рыбак, – а от охраны мы не отказываемся. Садись в баркас, товарищ Конев.

Чекист будто съежился и отошел от берега. Выходить в море в такую погоду он явно не рвался. После недолгих пререканий небольшая спасательная команда всё же отплыла.

– Баркас на воде, владыка! – тем временем доложили рыбаки.

«Владыка?» – удивилась Наталья. Она знала, что в рыбацкой артели в основном работали священнослужители. Но, похоже, этот невозмутимый уверенный рыбак был не простым священником. Он спустился в баркас, встав у руля, и лодка отошла от берега, медленно пробиваясь сквозь заторы. Со смешанным чувством изумления, восхищения и тревоги Наталья наблюдала, как они удаляются, постепенно исчезая из вида.

Время тянулось невероятно медленно. Спустились сумерки. Настала студеная ночь. Однако никто не хотел уходить с берега – забегали в тепло, грелись и возвращались. Все с тревогой вглядывались в даль – не появится ли там лодка. Шепотом переговаривались, шепотом молились.

– Никто как Бог!

– Без Его воли шуга не отпустит.

Наталья вместе со всеми вглядывалась в нависшую над морем тьму, вслушивалась в ночные шорохи, молилась.

Стояли до самого утра. Лишь когда солнце разогнало полосу прибрежного тумана, увидели возвращавшуюся лодку, а в ней девять человек. И все, кто был на пристани – монахи, каторжники, охранники – крестясь, в едином порыве опустились на колени.

– Истинное чудо! Спас Господь! – раздались восклицания со всех сторон.

– Спас Господь, – произнес и тот священник, вытаскивая из карбаса окончательно обессилевшего Сухова.

Так Наталья познакомилась с владыкой Илларионом.

В следующий раз она встретила его на Пасхальной службе – единственной церковной службе, которую Наталья видела  за всё свое пребывание на Соловках. Возможно, единственную на Соловках вообще. Причем владыка Илларион добился от начальства, чтобы на службе присутствовали не только священники и монахи, но и все желающие заключенные.

Задолго до полуночи вдоль сложенной из громадных валунов стены монастыря, мимо суровых башен потянулись к ветхой кладбищенской церкви нескончаемые вереницы серых теней. Наталья шла среди них. Никто не разговаривал, всех охватило трепетное благоговение. Жаль только не было благовеста – колоколов на Соловках давно не осталось.

В саму церковь Наталья не попала – крохотная церквушка не смогла вместить даже всё духовенство – и встала с остальными на кладбище. Люди всё подходили и подходили, так что часть молящихся стояла уже в соснах, почти вплотную к бору.

Тишина. Если и по пути никто не разговаривал, то тут чуть ли не перестали дышать. Наталья напряженно вслушивалась в доносящиеся из открытых врат церкви звуки священных песнопений. А по темному небу, радужно переливаясь всеми цветами, бродили столбы сполохов северного сияния. Они сомкнулись в сплошную завесу, засветились огнистой лазурью и всплыли к зениту, ниспадая оттуда, как дивные ризы. От восторга этой величественно-прекрасной картины перехватило дыхание.

Прогремел возглас владыки Иллариона:

– Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!

Из широко распахнутых врат ветхой церкви, сверкая многоцветными огнями, выступил крестный ход. Епископы в облачениях, окруженные светильниками и факелами, сотни священников и монахов, а следом за ними уже все пришедшие на Праздник каторжники. Торжественно выплыли из дверей храма блистающие хоругви, загорелись многоцветием факелы-светильники.

– Христос воскресе!

Немногие могли расслышать слова Благой Вести – слишком много собралось народу, – но все почувствовали, и по ночному безмолвию пронеслось волной:

– Воистину воскресе!

Пели все. Ликующий хор утверждал непобедимое Воскресение. Ни разу в жизни Наталья не испытывала на церковной службе такого духовного подъема. В самые беззаботные и благополучные дни в гимназии она не чувствовала столь ликующей радости, как сейчас – измученная заключенная концлагеря, которой смерть грозила ежечасно и ежеминутно. Никогда еще не была такой горячей и искренней ее молитва.

Яркой вспышкой осветил Праздник лагерную жизнь, но потом снова потекли безнадежные серые будни. С владыкой Илларионом Наталья пересекалась еще несколько раз, видя его лишь издали. Зато от других заключенных она узнала, что владыка пользуется уважением не только среди товарищей по несчастью, но и среди надзирателей. До такой степени, что в разговоре с ним они никогда не позволяли себе непристойных шуток и нередко называли его «владыка». Или же официальным термином «заключенный». Но никогда кличкой «опиум», попом или товарищем.

Ему удавалось добиться от начальства того, чего не удавалось больше никому. При этом владыка Илларион никогда не искал никаких привилегий для себя, предпочитая быть простым рыбаком.

Хотела бы Наталья поговорить с этим необыкновенным человеком, но не смела нарушить лагерные правила, запрещавшие общение между женской и мужской частью населения. Попасть в штрафную роту она не стремилась.

Не видя почти ничего, кроме лазарета и женбарака, подробности о жизни других рот Наталья узнавала от своих пациентов. Зачастую такие, о которых и знать-то не хотелось. Так однажды она услышала, как мужчина с сильно порезанной ногой рассказывал соседу про Секирку:

– Печь позволяют топить только вечером – четыре часа. Сам представляешь, какой там жуткий мороз при таких условиях. Мы спали штабелями, чтобы хоть как-то согреться: ложились друг на друга в четыре яруса и в течение ночи перемещались из одного яруса в другой. Тем, кто в середине – хорошо. А вот внизу частенько задыхаются под весом остальных.

Наталья, проходившая мимо с миской теплой воды, чтобы промыть рану еще одному больному, представила себе эту картину, и ее передернуло.

– Похоже на ад, – угрюмо произнес другой больной. – Не хватает только жары и адского пламени. А люди как раз из царства теней.

– Нет, это только чистилище… – возразил еще один.

– Да, правда – чистилище, – согласился тот. – Ад – это навсегда, вечность. А чистилище временно. Каким бы долгим оно ни было, всё равно пройдет.

Наталья подумала, что в этом, наверное, заключается самое страшное: единственным утешением истязаемых заключенных была надежда на смерть – только тогда они смогут освободиться от мучений.

Глава 14

Воспользовавшись короткой возможностью отдохнуть, Наталья села возле приоткрытого окна: так меньше чувствовался больничный запах крови, загнивших ран и спирта, использовавшегося для дезинфекции.

– Сестра! – позвал ее слабый голос.

Наталья встрепенулась и встала, но не успела и шага сделать, как кто-то схватил ее за запястье. Она вздрогнула и инстинктивно попыталась выдернуть руку, но держали крепко. Наталья обернулась, с ужасом увидев перед собой одного из чекистов, занимавших в лагере не последнее положение. В лазарете делать ему было нечего. Да и вообще в последнее время Наталья постоянно на него натыкалась, куда бы ни пошла. Пристальный взгляд выцветших серых глаз вызывал дрожь и желание спрятаться.

– Мне надо идти, – тихо произнесла она, снова попытавшись отнять руку, и снова безрезультатно. – Меня зовут.

– Подождут, – скривился чекист. – У меня к тебе предложение. Наталья, не так ли?

Она кивнула, настороженно глядя на него. Что за предложение может быть у высокопоставленного чекиста к простой заключенной? Да еще и такое, чтобы называть ее именем, а не номером.

– Хочешь условия жизни получше? – вдруг спросил он. – Питание хорошее?

Наталья недоуменно нахмурилась – такое бывает разве?

– Пойдешь жить ко мне, будешь как сыр в масле кататься, – пояснил чекист с такой похотливой ухмылкой, что Наталье наконец-то стало всё ясно.

Она слышала, как соседки говорили о подобных случаях, когда кто-то из начальствующих, положив глаз на одну из каэрок, начинал приступ. Но вот уж никак не думала, что и ее это коснется. Она испуганно снова дернула руку и на этот раз смогла вырваться, попятилась, не отрывая панического взгляда от узкого, чем-то похожего на змеиное, лица.

– Я замужем, – заявила она, как могла твердо, но голос всё равно задрожал.

Чекист расхохотался:

– Да кого это волнует?

– Меня, – в панике ответила Наталья, отступив еще немного. – Оставьте меня в покое!

Он тут же перестал смеяться, будто выключатель нажали, в глазах мелькнули раздражение и злость.

– Добром не согласишься, тебе же хуже будет. Сделаю твою жизнь невыносимой, – пригрозил он. – Знаешь сама, у меня много для этого средств. Ты полностью в моей власти.

«Не имаши власти ни единыя на Мне, аще не бы ти дано свыше», – вдруг всплыли в памяти столько раз прежде слышанные слова.

Которая не дана тебе свыше…

Дана свыше…

Наталью вдруг поразило осознанием, что все испытания, через которые ей приходится проходить, вовсе не бессмысленны и не случайны, как ей зачастую казалось. В них есть высший смысл, пусть даже сейчас она не очень-то его понимает. Наталья тряхнула головой и решительно отчеканила:

– Оставьте меня в покое!

– Ты пожалеешь! – прошипел чекист, раздраженный упорством жертвы, и быстрым шагом покинул лазарет.

Наталья облегченно выдохнула и поспешила к снова позвавшему ее больному. Больше всего она боялась, что чекист просто возьмет ее силой – чего ему церемониться с заключенной? Но он почему-то предпочитал добиться от нее согласия и с этогодня начал осаду.

– Они никогда не утруждаются брать силой, – объяснила ей вечером Ирина. – Если уж попадется какая сильно непокорная, ее сгноят на самых тяжелых работах и найдут более покладистую. Выбор у них большой.

Если раньше Наталья постоянно натыкалась на пристальный взгляд своего «ухажера», то теперь он буквально не давал ей шагу ступить. Сначала заваливал подарками. Потом отправлял на изнурительнейшие «ударники», регулярно проводившиеся на Соловках, чтобы пустить пыль в глаза высокому начальству. Весь лагерь, в том числе писцы, сгонялись на рубку и сплав леса, уборку сена, разработку торфа, постройку очередного ненужного завода…

– Сдалась бы ты уже, – увещевали Наталью соседки. – Он ведь угробит тебя. А так – потерпишь немного, зато привилегированное положение получишь.

Наталья упрямо мотала головой. От тяжелой, совсем не женской работы, она чувствовала себя абсолютно истощенной. До такой степени, что хотелось умереть. И всё же она твердо решила не сдаваться. Пусть делает с ней, что хочет, добром она не пойдет.

В тот день Наталья занималась сборкой смолы в лесу. Каждому отвели по три полосы леса длиной в километр и немалой ширины. Надо было бегать по выделенной полосе взад-вперед и вокруг деревьев, разрезая кору. Чтобы собрать смолу, приходилось двигаться проворно, и Наталья нередко соскальзывала по склону, прижимая драгоценные ведерки, чтобы не выплеснуть содержимое. Пару раз она чуть не упала в муравьиную кучу.

Зато в лесу можно было подкрепиться его дарами. Здесь росло много грибов и ягод. Иногда удавалось даже набрать грибов впрок и насолить.

С пяти утра Наталья с Любой – своей напарницей – бегали от дерева к дереву, надеясь собрать достаточно смолы, чтобы заработать дневной рацион. Наталья страшно устала, пробираясь сквозь кусты и высокую траву, не говоря уже о постоянно присутствующем голоде. Зато к полудню ее ведерки почти наполнились золотистой смолой, и она собиралась присесть немного отдохнуть, когда на просеке появился молодой светловолосый чекист, который сопровождал их в тот день от барака на работу.

– Заключенная триста двадцать пять, – позвал он.

Наталья испуганно подскочила, повернувшись к нему. Чего опять от нее хотят?

– Переводишься на Анзер, – сообщил чекист, – на скотный двор. Прямо сейчас.

Наталья пожала плечами. Хотя она и удивилась столь внезапному переводу, но по большому счету ей было всё равно. Анзер даже представлялся более приятным вариантом, поскольку ее «ухажер» будет далеко и не сможет ее преследовать.

Ей позволили буквально на секунду забежать в барак – забрать свои нехитрые пожитки, – после чего под конвоем двух хмурых неразговорчивых чекистов с ружьями повели к пристани Реболда. Шли пешком почти через весь остров, и оставшаяся без обеда Наталья под конец уже едва переставляла ноги. Но продолжала идти, стиснув зубы, зная, что, если упадет, будет только хуже – забьют, если и не на смерть, то до серьезных травм точно. Так что, забравшись, наконец, в старенький, кое-где покрытый ржавчиной баркас, который ждал их на пристани, она с облегчением рухнула на палубу.

Облегчение длилось недолго. Море было неспокойным. И хотя серьезной бури не поднималось, всё же баркас качало чувствительно. Серые облака затянули небо, свинцовые волны разбивались о борта баркаса, отчего он то и дело наклонялся. Мало того, что было жутковато, Наталью еще начало мутить – то ли от качки, то ли от голода, то ли от того и другого вместе. Она сидела, вцепившись в перила и прислонившись к ним лбом, изо всех сил стараясь сдержать рвотные порывы.

К счастью, плыли недолго, и вскоре в поле зрения появился берег Анзера – сильно изрезанный, по краю покрытый большими валунами и более мелкими камнями, поверх которых лежали коричневые водоросли. Каменистые террасы, заросшие ковром разноцветного мха, ступенями поднимались в гору, где начинался лес.

В других обстоятельствах Наталья восхитилась бы суровой красотой северной природы – большими фиолетовыми валунами, окруженными низкой тундровой растительностью и низкими деревцами, сосновым лесом с таким чистым прозрачным воздухом. Но сейчас она почти ничего не замечала вокруг, слишком занятая тем, чтобы от полного истощения не упасть по дороге.

И вот с высокого холма неожиданно открылся вид на чашеобразную долину. Внизу возле воды стоял Троицкий скит: мощный круглый храм, похожий на башню, кельи и хозяйственные постройки, – озаряемый, будто пожаром, последними лучами заходящего солнца.

Наталью завели в переполненный деревянный барак. Естественно, ее появление встретили без энтузиазма: находившимся там женщинам было тесно и без новенькой. На земляном полу вплотную друг к другу лежали тонкие топчаны. Было темно – вечерний свет едва проникал внутрь через крошечные окошки под высоким потолком. Пока Наталья оглядывалась, думая, куда можно пристроиться, взвился пронзительный голос:

– Да вы издеваетесь! Куда мы ее девать-то должны, а?

– Заткнись, шалава! – рявкнул на возмутившуюся один из конвоиров. – Тебя спросить забыли.

«Шалава» не очень-то и испугалась. Высокая неопределенного возраста женщина с коротко стриженными темными волосами встала перед ними руки в боки.

– Ты меня не затыкай! – выплюнула она чуть ли не в лицо чекисту.

Тот без лишних слов с размаху ударил ее по лицу так, что она отлетела на несколько шагов, едва не упав.

– Я сказал: заткнись! – холодно процедил он.

Женщина тут же гордо выпрямилась, сверкнув на него темными глазами. Она явно собиралась снова кинуться в атаку, но ее остановила другая заключенная. Седая женщина с поразительно светлым лицом схватила ее за руку и тихо произнесла:

– Не надо, Маринушка, всё равно ведь ничего этим не добьешься. Себе только хуже сделаешь.

Та недовольно передернула плечами, однако послушалась. Отвернулась от новоприбывших и ушла к своему топчану. Наталья была удивлена. В боевой Марине она наметанным взглядом узнала представительницу низших слоев общества, а они не склонны были прислушиваться к таким вот увещеваниям. Похоже, пожилая женщина пользовалась здесь немалым авторитетом.

Понимая, насколько она нежеланна, Наталья старалась не раздражать окружающих и молча нашла более-менее свободный угол, где можно было устроиться. Но всё напрасно. Как только за чекистами закрылась дверь, барак взорвался возмущенными криками и чуть ли не угрозами. Пока не прозвучал голос всё той же седой женщины – негромкий, но такой весомый, что все моментально примолкли:

– Успокойтесь и оставьте ее в покое. Она такая же несчастная жертва, как вы.

Женщины немного поворчали, но разошлись.

– Спасибо, – искренне поблагодарила Наталья спасительницу – она прекрасно понимала, что без ее вмешательства ей пришлось бы несладко.

– Во славу Божию, – ответила та, улыбнувшись. – Меня зовут Елена. И не обращайте внимания на них, – Елена махнула рукой на остальных обитательниц барака. – Они на самом деле добрые женщины.

Наталья представилась в свою очередь и вдруг поняла:

– Вы монахиня?

Елена кивнула с прежней улыбкой:

– Мы все здесь либо монахини, либо проститутки.

Наталья не могла не улыбнуться в ответ: от женщины исходило удивительное тепло. С ней она чувствовала себя куда непринужденнее, чем с аристократическим кружком в предыдущем бараке. И вскоре убедилась, что матушка Елена, как уважительно называли ее все без исключения, действительно пользовалась среди населения барака безграничным авторитетом. Благодаря ее благотворному влиянию жили они мирно – она умела удивительно быстро улаживать конфликты и гасить ссоры.

На работу на следующее утро подняли рано – даже раньше, чем бывало обычно. Полусонная Наталья вместе с остальными вышла на промозглый двор. Не то чтобы в бараке было так уж тепло, но там все-таки воздух согревался от дыхания его обитательниц. А на улице, где еще не встало солнце, а от озера дул холодный ветер, она моментально продрогла до костей. Поношенная и изрядно оборванная одежда от холода совершенно не спасала.

Так что, попав в хлев, Наталья даже обрадовалась – там по крайней мере было тепло. Хотя она никогда прежде не работала с животными и понятия не имела, что делать. Впрочем, в последнее время она привыкла быстро осваивать новые виды деятельности: умение приспосабливаться – вопрос выживания в лагере. И, наблюдая за более опытными женщинами, вскоре уже бойко принялась выгребать навоз, подносить животным корм и воду, доить коров и коз.

Не сказать, чтобы работа была легкой, особенно учитывая их общее истощенное состояние, но в целом не смертельно. Наталья привыкла и не к такому. А вдали от высшего лагерного начальства дышалось всё равно свободнее. Но самая прекрасная перемена заключалась в вечерних разговорах с матушкой Еленой. После скудного ужина, состоявшего из жидкой баланды и ломтя засохшего хлеба, матушка Елена неизменно беседовала с кем-нибудь из заключенных – в приватных, насколько это было возможно в их условиях жизни, беседах. И вот эти-то беседы стали для Натальи главным утешением и отдушиной.

Матушка Елена обладала поразительным любящим и всепроникающим взглядом. Казалось, она видит тебя насквозь, заглядывая в самую глубину души. Общаясь с ней, Наталья будто рождалась заново, ощущая, как, вопреки тяжелым условиям жизни, бесконечной усталости и голоду, на сердце рождается радость и легкость.

– В испытаниях очищается и закаляется душа – как сталь в огне, – говорила она, когда Наталья пожаловалась на свою жизнь. – Неси крест свой с терпением и упованием на Господа, и Он управит путь твой.

Наталья подумала, что где-то уже слышала такие слова, кивнула и задала другой занимавший ее вопрос:

– Почему происходит это с Россией? Страну разоряют, людей губят в лагерях.

– За грехи наши, – матушка Елена покачала головой со слабой улыбкой. – Люди отступили от Бога, забыли Его, и пришлось приводить их в чувство. А ты не ропщи, а устранись сама от отступления. Изучи дух времени, чтобы избежать его влияния. Да ты и изучила уже, он едва не поглотил тебя, но не поглотил – Господь сберег. Будь внимательнее впредь.

Наталья поразмышляла над этим и согласилась. Действительно, общество в России перед революцией почти поголовно было если и не откровенно безбожным, то, во всяком случае, к Церкви равнодушным – как она сама, как многие и многие другие.

В другой раз после особенно изнуряющего дня, когда хотелось плакать и выть от беспросветности жизни, обреченной влачится в лагере, Наталья с тоской спросила:

– Как молиться, как верить, если я чувствую лишь отчаяние и желание умереть, чтобы закончилась эта каторга?

– Гони от себя уныние, – матушка Елена ласково сжимала ее ладонь, и от одного этого простого жеста и ласкового взгляда серых глаз становилось легче. – Открой сердце перед Богом, поверь в Него, доверься Ему, и почувствуешь, как в сердце обильно потечет поток благодати. Почувствуешь, как радует, утешает и подкрепляет Господь верующее в Него сердце.

Поначалу Наталья скептично отнеслась к этим словам, но чем дальше, тем больше убеждалась в их правоте. Чем больше ее душа раскрывалась, устремляясь к Богу, тем легче становилось переносить внешние невзгоды.

– Нигде я так искренне и горячо не молилась, как здесь, – говорила матушка Елена.

И Наталья соглашалась с ней. Заключенные, лишенные всего, ежедневно ходившие по краю могилы, они тем легче устремлялись душой к Небу.

– Жертва кладет предел страху плоти. Страх умирает на жертвеннике, ибо он плоть. Дух не ведает страха, – особенно часто повторяла матушка Елена.

Дух не ведает страха. С каждым днем Наталья всё сильнее ощущала это по себе. Никуда не делось предельное физическое истощение, но на душу Натальи постепенно сошло бесконечное умиротворение. И даже мысли о муже и сыне не терзали сердце так болезненно, как прежде. Господь не оставит – теперь она твердо в это верила.

– За что так советская власть ополчилась на Церковь? – в один из вечеров задумчиво спросила Наталья. – Пусть не верят сами – зачем мешать другим? Кому от этого плохо?

– Не люба миру правда Господня, – тихо ответила матушка Елена. – Светлый лик Церкви Христовой – помеха ему. Но ты, милая, об этой правде не забывай. И помни: Церковь по обетованию Спасителя будет жить и совершать свое служение, великое и спасительное, до последнего дня жизни мира. Помнишь, у Соловьева хорошее стихотворение есть о Рождестве Христовом: «Во тьму веков та ночь уж отступила…» Помнишь, чем заканчивается?

– «Бессильно зло, мы вечны, с нами Бог!» – кивнув, процитировала Наталья. – Я буду помнить, матушка. Обещаю.

Матушка Елена мягко обняла ее, погладив по голове, как ребенка. И в ее объятиях было невероятно уютно и спокойно.

– И о муже и сыне не плачь – увидишь еще обоих.

Наталья удивленно вскинула голову, встретив спокойный любящий взгляд. И она поверила. Всем сердцем поверила. Вера помогала ей стойко выносить все тяготы. Хотя порой она роптала, когда казалось, что не осталось никаких сил, когда хотелось лечь и умереть. Но эти мгновения проходили, вновь сменяясь пламенной молитвой и доверием Богу.

Наталья думала, что ей придется провести на Соловках остаток жизни. Даже если ее здоровья хватит, чтобы выдержать положенные восемь лет лагерей, не факт, что ее выпустят после этого. От других заключенных она знала, что зачастую люди проводили здесь куда больше времени, чем то, на которое были осуждены. Жадные лагеря так просто не отдавали своих пленников.

Однако она ошибалась.

Глава 15

Прохладным утром в конце мая их подняли раньше, чем обычно. Но самое странное – не повели на работу, а велели собрать вещи и выстроиться во дворе. Недоуменно переглядываясь и перешептываясь в прозрачных сумерках, они встали в ряд перед самым выходом из барака. Впереди темным пятном выделялось озеро, чуть покачивались под легким ветром деревья. «Опять куда-то переводят», – обреченно подумала Наталья. На Анзере она прижилась, да и с соседками установились нормальные отношения, а как-то будет на новом месте?

Не дав позавтракать, их повели на пристань, где, ничего не объясняя, погрузили на корабль. Гораздо больший корабль, чем обычно использовался для переездов между островами. Это была первая странность. А некоторое время спустя Наталья поняла, что их везут вовсе не на главный остров, а, судя по всему, на материк.

– Нас освобождают? – с недоверчивой надеждой спросила Танюшка – молоденькая большеглазая девочка.

– Держи карман шире, – саркастично хмыкнула Марина.

– Вряд ли, – согласилась с ней Наталья.

Об освобождении сообщали во всеуслышание. Да и случалось такое крайне редко, и уж точно не для всего барака.

Море было на удивление спокойным, и его свинцово-серые воды расстилались вокруг зеркальной гладью. Над головами кричали чайки и крачки, временами спускавшиеся к кораблю в надежде чем-нибудь поживиться. Мимо проплыли стены Соловецкого монастыря, словно пожаром озаряемые восходящим солнцем. В отличие от того раза, когда Наталью везли сюда, места на корабле было достаточно, не приходилось стоять в невыразимой тесноте и духоте. Более того, заключенным женщинам позволили находиться на палубе. Соленый морской воздух дул в лицо, принося с собой свежесть и вкус свободы. И хотя на открытой палубе было холодно, Наталья не хотела спускаться в теплый трюм, и весь путь до материка провела наверху, любуясь морем и небом.

На материке их загнали в уже знакомые бараки лесопилки Кемского распределительного пункта. Танюшка разочаровано вздохнула – похоже, она всерьез надеялась на освобождение, вопреки словам остальных. Наталья лишь пожала плечами – в Кеми условия были куда лучше, чем на Соловках. На этот раз ее вместе с Таней и Ириной определили в прачечную. Наталья и это восприняла равнодушно – она привыкла к любым работам, и они ее не пугали.

О том, что Соловецкий лагерь собираются расформировать, давно ходили слухи. Неудивительно, что заключенных принялись распределять по другим местам. И Наталья считала, ей еще повезло не попасть, к примеру, в ГУЛАГ. Здесь, в Кеми условия проживания были вполне сносными. И ничего не загадывая, она просто продолжала жить. Или, скорее, выживать.

Однако в этом лагере ей довелось провести всего несколько месяцев.

Перемены начались с тревожной новости, пронесшейся среди заключенных примерно месяц спустя после их приезда:

– Война! Война с Германией!

Новость обсуждали и на работах, и по вечерам на отдыхе. Люди гадали, что будет дальше, долго ли продлится война. Многие, и Наталья в их числе, помнили прошлую войну с Германией, закончившуюся революционным переворотом. И они страшились новой – какие еще катастрофы она с собой принесет? Но здесь на севере, в Кемской глуши казалось, их-то война не затронет. Они опять ошиблись.

То вроде бы ничем не примечательное утро Наталья запомнила на всю жизнь. Она едва успела приступить к работе – заполнить водой громадный чан и зажечь огонь, – когда в прачечной появился начальник лагеря. Наталья опустила на пол корзину с бельем, которую в тот момент тащила к чану, удивленно посмотрев на него. Что такого могло случиться, чтобы сюда заявился сам начальник лагеря? Он окинул ее, Ирину и Таню, которые тоже перестали закидывать белье в чан, вопросительно уставившись на него, нечитаемым взглядом, и объявил:

– Вас выбрали послужить Родине – на войне требуются люди. И участие в боевых действиях зачтется вам как остаток срока. По окончании войны будете свободны.

Если доживете, конечно – так и не было сказано, но ощутимо подразумевалось. Его слова явно следовало понимать, как «требуется пушечное мясо». Впрочем, Наталье было всё равно – лучше погибнуть на войне, защищая страну, чем продолжать медленно гнить в лагерях. Она первая решительно шагнула вперед. Ирина и Таня лишь с секундной задержкой шагнули следом.

В мытарствах Натальи начался новый этап.

Ее вместе с многими другими заключенными погрузили в поезд, чтобы отвезти на фронт. И хотя было тесновато, всё же гораздо просторнее, чем когда Наталья ехала сюда.

Их высадили из поезда в Тихвине, распределили и на небольших крытых брезентом грузовиках, подпрыгивающих на колдобинах, повезли к линии фронта. Наталья оказалась вместе со своими товарками по прачечной – Ириной и Таней, – чему обрадовалась. Всегда лучше отправляться в неизвестность вместе с уже знакомыми людьми, с которыми успела подружиться.

Встреча их ждала не самая доброжелательная. Когда женщин завели в сторожку к командиру – темноволосому усатому офицеру – тот уставился на новоприбывших в недоумении:

– Это еще что такое?

– Пополнение для вас, товарищ комдив – санитарки! – бодро отрапортовал сопровождавший их конвоир. – Приказ свыше.

– Чего-о-о? – комдив аж глаза вытаращил. – Они там рехнулись, что ли, все в верхах? Нахрена мне в отряде бабы, да еще такие заморыши?! Как они раненых потащат, когда у самих не поймешь, в чем душа держится? Здесь война, а не детский сад!

На последнем слове он смерил взглядом самую молодую из них – Таню, и та немедленно вспыхнула:

– Мы куда выносливее, чем кажется, товарищ комдив! – вызывающее заявила она.

Тот отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, с мученическим видом «тебя не спросили» и требовательно посмотрел на конвоира.

– Ничего не знаю, – равнодушно ответил тот. – Мне приказано доставить – я доставил. А там хоть на расстрел их отправляйте – ваше дело.

Комдив смерил его злобно-возмущенным взглядом, но больше спорить не стал – только рукой махнул. А потом велел выдать женщинам форму, и их увели в другое помещение – маленькую темную избушку.

Им выдали гимнастерки, пилотки, шинели – всё это слишком большое, мужских размеров. А они исхудали от жизни в лагере – одни кости. В этой одежде они стали похожи на снопы. Сапоги тоже мужские – такие, что нога в них тонула и они болтались при ходьбе.

– Не дело это, – почесал затылок Сельцов – сухонький мужичок, распределявший форму, – так вы в миг мозоли натрете, ходить не сможете. Ну-кася, наденьте-ка еще это.

Он дал им кучу портянок – толстых, плотных. Пришлось в несколько слоев обмотать ими ноги, чтобы сапоги перестали болтаться, но ходить стало гораздо легче.

Трех женщин разместили отдельно от мужчин – и Наталья подозревала, что необходимость искать для них помещение добавило раздражения комдиву Орлову. Каждый раз, встречаясь с ними, он смотрел на них с выражением «Глаза б мои вас не видели» и со вздохом отворачивался.

Устроившись в тесной, но чистой и приятной комнате – настоящий дворец, по сравнению с бараком на Соловках – они первым делом решили перешить под себя слишком просторную форму. Ушили, подвернули – весь вечер ушел на это занятие, зато одежда стала сидеть на них более-менее прилично, а не как безразмерный мешок.

В комнате было тихо – лишь тоненько дребезжали стекла от проходивших под занавешенными окнами штабных машин. Ветер с гулом проносился по крышам, маскировочные занавеси окон едва заметно шевелились на сквозняках. В углу поблескивал, видимо, оставшийся от прежних хозяев, закопченный древний лик иконы. Этот лик печально смотрел в свет аккумуляторных ламп. Было почти уютно.

Разговаривать не хотелось, и они работали в молчании, находя утешение в присутствии друг друга.

На следующее утро женщин разбудила громкая команда:

– По-о-о-одъем!

Они повскакивали, принявшись суматошно собираться. Одеться, обуться и встать в строй следовало за пять минут. Они, конечно, давно привыкли в лагере вставать на заре и собираться по команде. Но тогда одежды на них было куда меньше. И на первых порах они замешкались, запутались, тут же получив выговор.

Выскочили из комнаты на улицу, а у Натальи гимнастерка не застегнута, Ирина про пояс забыла, Таня и вовсе выбежала с одной босой ногой, держа сапог в руках. Солдаты хихикали, глядя на них, но ничего не сказали.

– Смирррно! – раскатисто скомандовал старшина Маревский – высокий мужчина с густой гривой темных волос.

Он окинул взглядом строй, скептично задержавшись на трех женщинах.

– Это еще что такое? – возмущенно спросил Маревский. – Что за расхлябанность?

– Мы не успели, – вздохнула Таня, вцепившись в свой сапог и не решаясь натянуть его на ногу.

Маревский помолчал, а потом махнул рукой:

– На первый раз прощаю. Но впредь чтоб успевали. Здесь война, а не институт благородных девиц, – и немного помолчав, совсем другим тоном добавил: – Эх, девоньки, как же из вас сделать солдат, а не мишени для фрицев?

У Натальи чесался язык заметить, что они прошли через такое, что уж под определение институток точно не подходят, но она благоразумно промолчала.

Она думала, их сразу отправят в бой, но нет – сначала женщин поставили учиться стрелять.

– Хоть вы и санитарки, а умение стрелять всё одно необходимо, – пояснил Маревский. – Мало ли отбиваться придется – и себя, и раненых защищать.

И началось натаскивание. Стреляли по мишеням. Винтовка отдавала в плечо с такой силой, что казалось, сейчас вывихнет его. Да и от револьверного выстрела в руке отдавалось болью. От грохота закладывало уши. Потом привыкли, конечно, но поначалу было ужасно. Учили ползать по-пластунски, не поднимая головы, растекаясь по земле.

– Чуть приподниметесь – и застрелят.

Оказывать первую помощь, делать перевязки, вправлять вывихнутые суставы, останавливать кровь, фиксировать переломы… С этой медицинской частью Наталья была уже неплохо знакома и быстро освоила то, чего еще не умела. А вот на всё остальное понадобилось куда больше времени и усилий.

Но самым утомительным и раздражающим было другое. Три женщины оказались в окружении множества мужчин, отвыкших от присутствия рядом представительниц прекрасного пола. И чуть ли не каждый выказывал им самые разнообразные знаки внимания. Кто-то действительно хотел помочь, а кто-то имел в виду совсем другое. Каких только скабрезных шуток и двусмысленностей они не наслушались. Приходилось держаться исключительно сурово и непреклонно – только так удавалось защититься от мужских притязаний.

Наталья игнорировала любые попытки заигрываний, делая вид, будто не замечает. Ирина молча одаривала шутников таким взглядом пронзительных серых глаз, что те сбивались с мысли и замолкали. А вот совсем еще молодая Таня краснела, смущалась и старалась по возможности скрыться, чем вызывала еще большую активность. Она шагу не могла ступить, чтобы рядом не оказался какой-нибудь солдат с букетиком или другим подношением, тут же принимавшийся флиртовать.

Таня чуть не плакала, жалуясь подругам:

– Просто спасу от них нет! Ума не приложу, что делать.

Таня была красива – с большими темными глазами и вьющимися каштановыми волосами. В лагерях она провела не так много времени, и они не успели убить ее красоты.

– С ними надо резко и твердо, – говорила Ирина. – А ты краснеешь и мямлишь. Вот они и наглеют.

– Не могу я так, – вздыхала Таня.

Наталья и Ирина отгоняли от нее назойливых ухажеров, когда могли, но получалось не всегда.

Так продолжалось, пока неуставную активность дивизии не заметил Орлов.

– Это еще что такое?! – рявкнул он, наткнувшись однажды на красную как мак Таню и увивавшегося вокруг нее с нахальной улыбкой Марченко. – Развели тут бордель!

Марченко испуганно вытянулся по стойке смирно, тут же забыв про существование Тани.

– Вы на войне находитесь, или где? – продолжил бушевать Орлов. – Марченко на гаупвахту на неделю. Если еще кого увижу – гаупвахтой не отделаетесь!

И женщин оставили в покое, ограничиваясь исключительно деловым общением.

***

Свой первый бой Наталья запомнила навсегда.

Она наивно полагала, что привыкла ко всему и ей уже ничто не страшно. Однако в первое же сражение поняла, как ошибалась. Взрывающиеся кругом снаряды, свистящие пули, оглушающий треск пулеметов, крики ярости и боли. Небо гудит, земля гудит, кажется, сердце разорвется, кожа вот-вот лопнет. Никогда Наталья и вообразить не могла, что земля может трещать. Всё трещало, всё гремело.

Страшно было так, что чуть ли не парализовало от ужаса, и приходилось прикладывать гигантские усилия воли, чтобы хотя бы выглянуть из окопа, высматривая раненых, не говоря уже о том, чтобы ползти за ними на поле битвы. Трясло как в лихорадке, и хотелось вжаться в землю, зажмурившись и заткнув уши. А еще лучше – бежать, бежать отсюда как можно дальше. Увы, этого-то как раз Наталья сделать не могла. И приходилось, сжав зубы, ползти дальше.

Она вздрагивала от каждого выстрела, каждого взрыва. Казалось, вот этот снаряд точно попадет в нее. И вдруг чей-то отчетливый стон.

Наталья осторожно огляделась, ища среди творящегося вокруг хаоса источник звука, то и дело вжимая голову в плечи от свиста пуль. Нашла. Торцов – светловолосый молодой парень, серьезный и ответственный, никогда не позволявший себе непристойности по отношению к трем санитаркам. Наталья подползла ближе, а у него нога разворочена, кровь хлещет толчками. Запрокинув голову и прикусив губу, Торцов только тихонько постанывал, не в силах даже звать на помощь. Сжав зубы, чтобы не стучали, Наталья принялась делать перевязку, изо всех сил стараясь не обращать внимания на творящееся вокруг светопреставление. Получалось плохо, но со своей задачей она всё же справилась.

А потом надо было перетащить Торцова в безопасное место, откуда его уже заберут в походный госпиталь. Тащить тяжело. Он взрослый здоровый мужчина, а она исхудавшая, ослабевшая в лагерях женщина. Но откуда-то взялись силы, и Наталья тащила, молясь про себя: «Господи, помоги! Только бы не умер». Торцов иногда тихо стонал, но больше ничем не показывал, как ему больно.

Временами Наталье казалось, что еще чуть-чуть и она больше не сможет проползти ни миллиметра. Даже продолжавшаяся вокруг какофония как-то померкла на фоне этих усилий на последнем издыхании. Но она доползла. Передала Торцова в машину.

И поползла обратно.

Некоторое время спустя ужас притупился. Осталась лишь бесконечная усталость и боль от стертых локтей и колен. И желание спасти. Дотащить. Возникло ощущение, что так будет всегда. Всегда будет греметь сражение, всегда она будет, выбиваясь из сил, вытаскивать раненых из-под пуль.

И когда внезапно наступила тишина, и капитан дал отбой, Наталья почти не поверила ушам. Впрочем, тишина была не абсолютная. Откуда-то спереди по-прежнему доносилось погромыхивание отдаленного боя. А в коротких затишьях слышны были скрежет лопат, тупые удары кирок, фырканье лошадей.

Оказавшись в землянке, Наталья немедленно отключилась, даже не заметив, пришли ли Таня и Ирина. Разбудила ее тишина. Тишина странная, почти мертвенная, широкими волнами раскатывавшаяся от полыхавшего на востоке рассвета. Ни гула, ни единого орудийного раската.

Девочки тоже проснулись, и Наталья обменялась с ними недоумевающим взглядом. Она уже успела привыкнуть, оказывается, что постоянно где-то грохочет, даже если очень далеко.

И вдруг отчетливо задрожал, начал расти вибрирующий по всему горизонту гул, как будто катился по земле гигантский чугунный шар. Поспешно одевшись, женщины выскочили из землянки, чтобы увидеть, как взмыли вдали серии двухцветных ракет – одна за другой по полукругу – каскад красных и синих цветов. Это было даже в каком-то смысле красиво, если бы не так жутко.

Новый гул прочно врастал в пространство между небом и землей. Он гремел издали то слитными обвалами грома, то распадался мощными отзвуками в русле находившейся неподалеку реки, всё надвигаясь и надвигаясь – неминуемо и страшно.

Казалось, стала подрагивать живым телом земля. И, точно подавая знаки этому гулу, без конца вспыхивали полукругом серии красных и синих ракет. Мощный рев моторов нависал над головой, давил все звуки на земле, дрожал, колотился в ушах. Хотелось заткнуть их, но Наталья понимала, что не поможет.

– Все, в окопы – живо! – раздался приказ комдива.

Женщины вместе с солдатами, уже бежавшими мимо них, поспешно нырнули в ближайший окоп, затаились, прижавшись к сырой холодной земле.

И вот черным ураганом накрыло ров, ударило сверху жаром. Окоп тряхнуло, подкинуло, показалось, будто он встал на дыбы.

– Ой, мамочки! – едва слышно выдохнула Таня.

Наталья едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть. И почувствовала, как Ира машинально стиснула ее ладонь.

Целую вечность спустя свист и грохот прекратились, а по звукам выходящих из пике самолетов стало понятно, что круг бомбежки завершился. Осторожно подняв голову, Наталья прислушалась. Улетели. И тогда они осторожно выбрались из окопа.

Вся огневая позиция, ниши, ровики были закрыты тяжелой стеной стоячего дыма. Везде комья подпаленного, выброшенного разрывами грунта. На поверхности людей не было. Но некоторые ровики осыпались под бомбежкой, и там могли быть пострадавшие. И санитарки, разделившись, пошли по позициям, проверяя, ища раненых.

***

Человек привыкает ко всему, со временем Наталья привыкла и к войне. Хотя нет, привыкнуть к войне невозможно. Она просто научилась воевать. Научилась не обращать внимания на то, что форма вечно в крови – не успевали менять. Научилась по несколько часов сидеть в окопах, а потом ползать по полю под пулями. Научилась спать урывками и вскакивать по первому сигналу. Она уже не дергалась при каждой бомбежке и даже научилась определять, куда летит снаряд. Если свистит – иди смело. А уж если слышала звук и не свистит – беги в сторону, точно накроет.

В изредка выдававшиеся между боями свободные минутки Наталья болтала с девочками. Они разговаривали о чем угодно, только не о войне. О своей прежней мирной жизни – еще до лагерей, – об оставшейся там семье, работе и мечтах. Правда, зачастую засыпали прямо во время разговора, не закончив фразу – усталость никогда их не оставляла. А потом был новый день, новый бой и новые раненые.

Когда похолодало, и поля покрыл снег, стало еще хуже. Вечно рваная от ползания по земле форма не спасала от холода. В перчатках раненых перевязывать не будешь, да и не было их, этих перчаток – так что пальцы вечно замерзали в лед и с трудом сгибались, а действовать надо было быстро.  Кровь на снегу выделялась ярко, как сигнальный огонь. А еще почему-то особенно сильно пахла. Наталья каждый раз боялась, что и ее, и раненого по этому следу непременно найдут и застрелят. Перевязать так, чтобы остановить кровотечение, удавалось не всегда. Нет-нет, да всё равно начнет капать, выдавая их врагу.

А бои шли непрерывные и кровопролитные. Их дивизия редела, и ее несколько раз пополняли. Они трижды отступали с занимаемых позиций. И лишь далеко в тылу, на запасных позициях удалось задержать немцев и положить их собственным огнем и массированным ударом тяжелой артиллерии. Здесь дивизия зацепилась надолго и ценой жестоких атак, длящихся сутками, не отступала.

Наталья чувствовала себя пружиной, которую со страшной силой жмут до отказа, до упора. И всё же она сохраняет в себе способность распрямиться.

Всё тревожнее становились сообщения по телефону. Самое же страшное: начали подходить к концу боеприпасы, а новые почему-то не подвозили. Сначала закончились снаряды. Гранаты еще оставались, но и им когда-нибудь придет конец. Бутылок с бензином уже не было. Комдив ходил хмурый и озабоченный. Допустим, продержатся они еще день, два – а дальше что? До слез было жаль оставлять позиции, на которых они так успешно отбивались и уничтожили немало немецких танков. Солдаты всё больше мрачнели – и даже без угроз Орлова им было уже не до заигрываний с санитарками. Кроме того, за время совместных сражений они успели проникнуться к трем женщинам глубоким уважением и теперь воспринимали их скорее как боевых товарищей.

И опять отступление.

***

Громадной нестройной колонной дивизия двигалась по лесу. Солдаты шагали всё медленнее, всё безразличнее, кое-кто уже держался за щиты орудий, за передки, за борта повозок, которые тянули маленькие мохнатые монгольские лошади. Взвизгивали колеса орудий, глухо стучали вальки, где-то позади то и дело завывали моторы ЗИСов, буксующих на подъемах. Шорох множества ног, ритмичные удары копыт взмокших лошадей, натруженное стрекотание тракторов с тяжелыми гаубицами на прицепах – всё сливалось в единообразный дремотный звук. Вещмешки покачивались на сгорбленных спинах.

Никогда бы Наталья не подумала, что можно спать на ходу. Однако пришлось убедиться, что можно. Она шла в строю, а глаза закрывались, и она погружалась в туман. Потом натыкалась на идущего впереди, на секунду просыпалась и снова проваливалась в забытье.

– Привал! – раздалась долгожданная команда.

Все с облегчением рухнули на землю – где кто стоял. Достали консервы и черный хлеб, чтобы перекусить.

Солнечный летний лес был чудо как хорош. В нем пахло смолой и нагретым мхом. Солнце, пробиваясь сквозь покачивающиеся ветки деревьев, шевелилось на земле теплыми желтыми пятнами. Среди прошлогодней хвои зеленели кустики земляники с красными капельками ягод. Наталья, Ирина и Таня принялись их собирать, а вскоре их примеру последовали и солдаты.

Эта красота и безмятежность природы была такой странной, так не сочеталась с ужасами войны. Так вокруг было красиво и хорошо, и невольно думалось: неужели это война? Неужели сейчас может быть такая безмятежность?

Некоторые воспользовались привалом, чтобы почистить оружие. Устроившийся неподалеку от Натальи Сидельников жаловался при этом, что протирать ствол всухую, без ружейного масла, всё равно что человеку драть горло сухой коркой. Наталья невольно хихикнула на его ворчание и обменялась с Ирой и Таней веселыми взглядами. Хотя, по сути, он был прав, Сидельников был известен тем, что вечно чем-нибудь недоволен. Даже в самой идеальной ситуации он находил, на что поворчать.

– Дядя Миша, – изо всех сил сдерживая улыбку, позвала его Таня, – как думаете, дойдем сегодня до наших?

– Вряд ли, вряд ли, девочка, – хмуро ответил он, на мгновение вскинув седую голову, чтобы печально посмотреть на нее. – Как бы не пришлось в лесу заночевать.

– Ой, Михайло, хватит тоску разводить – не заражай всех своим унынием, – сказал кто-то из сидевших дальше.

Сидельников пожал плечами и снова занялся винтовкой. Таня тихонько засмеялась. Наталья и Ирина обменялись улыбками. Такие, казалось бы, незначительные моменты простого человеческого общения были на войне единственным способом сохранить в себе человеческое, не дать ужасу поглотить душу.

Вопреки мрачным предсказаниям Сидельникова, на шоссе вышли вскоре после привала. Сплошная зелень была во многих местах перерезана то широкими, то узкими рыжими отвалами земли: по обеим сторонам шоссе рыли противотанковые рвы и окопы. Чуть дальше вдоль обочин громоздились сваренные из двутавровых балок, еще не установленные противотанковые ежи.

Спустя еще пару часов ходьбы добрались до штаба, где можно было, наконец, разойтись по домикам и по-настоящему отдохнуть. До следующего боя.

А войска всё отступали. Передовая отодвигалась и отодвигалась к Москве, тут и там рвалась под ударами немцев. И это было ужаснее всего. Наталья не могла избавиться от постоянно присутствующей в подсознании мысли: «А если немцы дойдут до Москвы?» От этого в ней невесть откуда взялась непреклонная решимость, заставлявшая забывать о страхе, боли и усталости.

Морозным октябрьским днем, когда снега еще не было, но лужи уже сковало льдом, дивизия медленно отступала. На Наталье было восемь раненых, которых следовало эвакуировать с места сражения. Она перетаскивала их к санитарной повозке, когда загрохотали выстрелы – немецкая артиллерия поливала противника и минометным, и дальнобойным огнем. Задыхаясь от усилий, Наталья уложила раненых на повозку и, отправив ее, собиралась вернуться, найти дивизию. Но едва повозка отъехала на несколько шагов, как прямо в нее попал снаряд. Наталья в ужасе застыла, глядя, как у нее на глазах всё разлетается от взрыва. Люди, за которых она отвечала, раненые, беспомощные. Да просто – люди. Она всхлипнула, прижав ладонь ко рту, пытаясь сдержать рыдание. А потом бросилась к ним. В живых остался лишь один – ворчун Сидельников. Надо что-то делать, оттащить его в безопасное место, а немцы уже поднимаются на возвышенность.

– Оставь меня, Наташа, – прохрипел Сидельников. – Всё равно умру.

Наталья нахмурилась, прикусив губу. Но он был прав – с таким ранением в живот его в любом случае нельзя везти. Стреляли со всех сторон, и не поймешь уже, где немцы, где свои. Надо бы найти хоть какую-нибудь повозку, подобрать оставшихся в округе раненых. И неохотно, против воли Наталья оставила Сидельникова, отправившись на поиски.

Повозку она так и не нашла, зато нашла лошадь. Сама-то она могла уехать, но раненых, на которых натыкалась каждые несколько метров, вынуждена была с тяжелым сердцем оставлять. Да она и сама не знала, куда ехать – отстав от дивизии, она совершенно потерялась. Когда-то она слышала, что лошади чуют дорогу, и – была не была – отпустила повод. Лошадь пошла совершенно в другом направлении, чем Наталья изначально собиралась. Ну и пусть. Куда-нибудь да выедет.

Остатки сил покинули ее, и ей было уже всё равно. Что будет, то будет. Лошадь плелась сначала неохотно, вздрагивая от взрывов и выстрелов, а потом вдруг веселей, замотала головой, заржала – услышала кого-то. Наталья побаивалась, что это могут быть немцы, но не стала ее останавливать. И вот появился свежий след от лошадиных копыт, от колес тачанки.

Еще метров двести, и лошадь уткнулась прямо в повозку. Наталья выпрямилась, вскинула голову, приходя в себя от охватившей ее апатии. На повозке лежали раненые, а впереди – остатки ее дивизии.

– Наточка! – услышала она знакомый голос.

Она едва успела сползти с седла, как оказалась в объятиях Тани. Та плакала, смеялась и всё причитала:

– Я боялась, тебя убили! Всё хотела вернуться, да Орлов не позволил. Да я и сама понимаю, что должна быть при раненых. Но я так переживала…

Она говорила и говорила, не переставая, выплескивая свое облегчение. Но когда первая радость схлынула, Наталья заметила, что кое-кого не хватает.

– А Ира где? – спросила она.

Таня резко замолчала. Губы у нее задрожали, ладони сжались в кулаки.

– Убили нашу Ирочку, – глухо произнесла она, опустив взгляд в землю. – Прямо когда отступали.

Наталья резко выдохнула и на мгновение прикрыла глаза. Убили. Обычное дело на войне. Но они были не просто товарищами по несчастью. Они стали близкими подругами, роднее сестер. Наталья молча обняла Таню, и несколько мгновений они стояли так, замерев.

– Упокой, Господи, душу рабы Твоей Ирины, – едва слышно прошептала Наталья.

И Таня так же тихо повторила за ней:

– Упокой, Господи…

Долго предаваться скорби времени не было. К обескровленной дивизии подоспела помощь: брички, тачанки. Дали приказ: забрать всех. Под пулями, под обстрелом они собирали раненых, мертвых – всех до единого.

И только когда добрались до тыла, когда устроили в госпитале раненых и похоронили убитых, они смогли почтить память подруги и всех погибших в тот день бойцов своей дивизии.

Жалкие остатки ее после этого раскидали по другим частям, а Наталью с Таней отправили в госпиталь в тыл.

Госпиталь располагался в здании бывшего института – огромный четырехугольный корпус. И палаты обустроили в бывших аудиториях.

– Как же я рада вам, девочки! – воскликнула Ольга – старшая медсестра в госпитале. – Нам катастрофически не хватает рабочих рук.

Выглядевшая вымотанной, с седыми прядями в темных волосах, Ольга тем не менее была очень энергична. Она тут же потащила их к интенданту, чтобы получить сестринскую форму, а потом – знакомиться с главврачом. Привела их в просторную палату, до отказа заполненную ранеными.

В помещении, хотя и постоянно проветриваемом, висел густой запах крови и лекарств. Со всех сторон доносились стоны, хрипы, просьбы попить. Когда-то давно, в другой жизни эта картина вызвала бы у Натальи ужас и тошноту, но сейчас она, давно привыкшая к подобному, испытывала лишь жалость к раненым.

Между койками медленно ходил высокий шатен лет сорока на вид, проверяя состояние пациентов, кому-то давая лекарства, кому-то делая перевязки.

– Герман Петрович, – окликнула его Ольга. – У нас новые санитарки.

Онповернулся, окинул их внимательным взглядом серых лучистых глаз и, похоже, остался доволен.

– Замечательно, – с улыбкой произнес он, – можете сразу приступать к работе. Надеюсь, что и как делать знаете?

Наталья и Таня заверили его, что знают, не новички. Герман Петрович понаблюдал за ними немного, удовлетворенно кивнул и уже спокойно занялся своим делом.

Работы в госпитале было много. Санитарные машины – большие «студебеккеры» – подходили одна за другой. Раненые лежали на земле, на носилках. И санитарки, сбиваясь с ног, перетаскивали их в госпиталь, укладывали прямо на пол, на топчаны (кроватей не было), сортировали, одевали, раздевали, мыли. Герман Петрович оперировал, и они, перетаскав раненых, шли помогать ему.

Больше всего Наталья не любила палаты с тяжелоранеными: здесь стояла невероятная, пугающая тишина. Там, где ранения полегче, всегда были звуки: шорохи, стоны, зовущие голоса, разговоры. А здесь – тишина. Мертвая. Будто не осталось никого в живых. Но Наталья знала, что многие из них еще живы. Кому-то, возможно, даже удастся помочь, спасти. Кому-то. Далеко не всем. Они с Таней плакали поначалу, переживали, удивляясь, как спокойно держится Ольга. А потом и сами привыкли – хоронили уже без слез.

Оперировали сутками. А потом, чуть подремав, умывались – и опять за работу. Всё плыло перед глазами, особенно когда они служили попутно донорами – крови всегда не хватало. Терялось чувство времени – и не вспомнишь, три часа прошло или полдня. Его отсчитывали по числу вымытых полов, стен, окон, оборудованных палат, перевязочных и операционных. Лишь временами наступали перерывы, когда можно было отдышаться и отоспаться.

Глава 16

Зевая на ходу, Наталья делала утренний обход. Таня дежурила сегодня ночью, и сейчас ушла к себе немного поспать перед следующей сменой. Этим ранним зимним утром в палатах было совсем темно, и Наталья освещала себе путь керосиновой лампой, желтый круг света от которой выхватывал из темноты не больше метра. Наталья слегка дрожала от утренней свежести: госпиталь, конечно, отапливался, но слишком приходилось экономить, чтобы в просторных помещениях стало действительно тепло. А по утрам это чувствовалось особенно сильно. Когда Наталья проходила мимо окон, свет лампы выхватывал витиеватые морозные узоры на стекле.

– Доброе утро, Наточка, – приветствовали ее те из раненых, кто успел проснуться.

Наталья улыбалась, здоровалась в ответ, спрашивала о самочувствии. Делая перевязки, старалась поговорить о семье и довоенной жизни, подбодрить, утешить.

Раненые, раненые, раненые…

Были среди них те, кого Наталья не помнила – подвезли недавно, скорее всего, прямо ночью. У них спрашивала, что за ранение, сверяясь с оставленной Таней запиской. Ночная сестра всегда оставляла такие записки для дневных.

Утро прошло тихо и спокойно. У Натальи даже было время немного посидеть, выпить чаю, когда на улице зазвучал громкоговоритель:

– Внимание! Внимание! Говорит штаб местной противовоздушной обороны города. Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Сообщение немедленно повторили по внутреннему громкоговорителю госпиталя. Истошно завыли сирены.

– Опять! – схватилась за голову медсестра Вавилова, пившая чай вместе с Натальей.

Обе, забыв про чай, бегом бросились к раненым, чтобы перетащить их в бомбоубежище.

На улице забухали зенитки. Донеслись глухие разрывы бомб.

– Первое носилочное звено! – командовал в коридоре политрук Заров. – Второе носилочное звено!

Санитары, медсестры и врачи торопливо переносили тяжелораненых в бомбоубежище. Ходячие спускались сами. Едва успели разместить людей, как здание потряс сильный удар. Свет погас.

– Кажется, где-то рядом, – сказал кто-то в темноте.

Чиркнули спичками, зажгли свечу, которая не столько давала свет, сколько мерцала в темноте крошечным огоньком, позволяя видеть лишь бородатое лицо державшего ее врача Середкова.

Люди негромко переговаривались, и их голоса время от времени заглушались взрывами снаружи, от которых встряхивало бомбоубежище и с потолка сыпалась земля.

Когда дали отбой воздушной тревоги, раненых понесли обратно. После каждого такого налета Наталье казалось, что руки вот-вот отвалятся. Но приходилось таскать носилки, сжав зубы и стараясь не обращать внимания на дрожащие от усталости руки.

День пошел дальше. Обычный рабочий день военной санитарки, состоящий в том, чтобы перевязать, покормить, помыть, поправить подушку, подбодрить ласковым словом. Всё было настолько привычно и отработано, что делалось почти на автомате.

Привезли новых раненых – их надо снять с машин, перенести в палаты, записать у кого, какое ранение, ассистировать врачу на операции. Тишина по время операций стояла полная, нарушаемая лишь указаниями хирурга да позвякиванием инструментов. Больше всего Наталья не любила держать челюсти при трепанации, особенно если голова лежала на боку: пальцы затекали и замирали. И как тут держать, когда врач начинает долбить? Наталья каждый раз боялась, что уставшая рука соскользнет. И, сжав зубы, она изо всех сил старалась не отпустить.

А потом снова – обходы, перевязки, лекарства… К концу смены руки повисали тяжелыми неподвижными плетями, а ноги гудели от боли.

***

Наталья приняла ночное дежурство, получив от каждой палатной сестры записку о том, что надо сделать ночью: укол камфоры или морфия, следить за пульсом и возможным кровотечением. Всё было расписано по часам, плюс за ночь делали по несколько десятков уколов. Да еще надо проверять пульс. Наталья проходила третью палату, когда ее окликнул голос:

– Наташа!

Она резко повернулась и... встретилась со взглядом до боли знакомых темных глаз. Наталья вздрогнула, почти не веря себе. На другой стороне прохода на топчане лежал Миша. Весь забинтованный с ног до головы, но точно он.

– Мишенька… – едва слышно выдохнула она, не в силах пошевелиться от робкого недоверчивого счастья.

А потом резко кинулась к нему, упав рядом на колени, не замечая, как слезы потекли по лицу.

– Миша, Мишенька, неужели правда ты? – лихорадочно шептала она.

Он кивнул, улыбнувшись ей. Улыбка вышла кривой – раны явно причиняли ему сильную боль, – но светилась искренним счастьем видеть ее. Некоторое время Наталья могла только плакать, улыбаться и беспорядочно гладить его по лицу, не закрытому бинтами.

– Я думала, больше никогда тебя не увижу, – тихо произнесла она, когда снова смогла говорить. – Что с тобой было?

Он слабо покачал головой, давая понять, что не хочет об этом говорить. А может, и просто не в силах. Вместо этого он хрипло произнес:

– Я рад, что смог увидеть тебя перед смертью.

Наталья яростно замотала головой:

– Не говори так. Ты поправишься.

Миша невесело усмехнулся и тут же закашлялся, отхаркивая кровь.

– Не обманывай себя, – произнес он, тяжело дыша. – Ты же медсестра – должна знать, что мое положение безнадежно.

Ужасно не хотелось этого признавать, но он был прав. И Наталья не стала больше спорить. Просто с тоской жадно смотрела на него, стараясь наглядеться, запомнить каждую черту.

– Я просил Бога повидаться с тобой, – вдруг едва слышно сказал Миша. – И вот видишь…

Наталья удивленно моргнула. Она действительно сейчас слышала эти слова от Миши – убежденного атеиста? Тот снова усмехнулся на ее удивление – на этот раз гораздо веселее:

– Что, не ожидала такое от меня услышать? – и, когда она кивнула, уже серьезно продолжил, поминутно кашляя: – Извилист… был мой путь к Богу – тяжело… признавать, что все твои… убеждения были ошибочны. Мне для этого… понадобилось пройти… через ад. И я очень… надеюсь, что ты…

Наталья не дала ему договорить, закрыв рот ладонью.

– Я уже, – ответила она на невысказанные слова. – Я так счастлива за тебя, Мишенька.

Он улыбнулся – светлой сияющей улыбкой, от которой стало теплее, вопреки всему.

– Сестра… – послышался неподалеку слабый голос.

Наталья подскочила – от радости неожиданной встречи с мужем она совсем забыла о своих обязанностях.

– Извини – мне надо идти.

Миша кивнул, и она продолжила обход раненых. Наталья летала как на крыльях, и даже непреходящая усталость, казалось, оставила ее. При всей занятости ночной смены она постоянно возвращалась к мужу, чтобы воспользоваться каждой оставшейся им секундой.

– Что с Павликом? – хрипло спросил Миша, когда она в очередной раз села рядом.

В госпитале воцарилась тишина, нарушаемая только стонами и бормотанием раненых. Стало совсем темно, и лампа, которую Наталья носила с собой, а сейчас поставила в изголовье, озаряла его лицо дрожащим светом, создававшим зловещие тени.

– Не знаю, – сокрушенно вздохнула она. – Меня арестовали вскоре после тебя. И с тех пор я ничего о нем не знаю.

От мысли о сыне снова захотелось плакать. Словно почувствовав это, Миша слегка сжал ее ладонь – единственный жест поддержки, который он мог выказать в своем нынешнем состоянии.

– Не расстраивайся, Наташа, – выдохнул он. – Вот закончится война… и ты найдешь его… Обязательно найдешь.

Она улыбнулась непререкаемой убежденности в его голосе. Как ей этого не хватало! Его поддержки, любви и заботы. И нерушимой веры в нее.

Они больше не разговаривали – да и тяжело было Мише говорить, – просто наслаждались возможностью быть рядом. Перед самым концом смены, когда Наталья после очередного обхода сидела рядом с Мишей, его рука, сжимавшая ее ладонь, вдруг ослабела и упала на топчан. Наталья подумала, что он уснул, наклонилась проверить… и не почувствовала дыхания. Раскрытые неподвижные глаза Миши на умиротворенном лице смотрели в потолок, ничего не видя. Закусив губу, Наталья проверила пульс, хотя уже знала правду. Он умер.

Дрожащими руками она осторожно закрыла Мише глаза, вцепилась в свой форменный передник, тихо всхлипывая и шепча:

– Упокой, Господи, душу раба Твоего Михаила.

Так ее и нашел Середков, начавший утренний обход. Он ничего не спросил, не пытался утешать, просто взял ее за плечи, поднимая ноги, легонько встряхнул и ласково сказал:

– Тут ничего уже не поделаешь, а тебе необходимо отдохнуть. Сдавай смену и иди поспи.

Наталья вздохнула, вытерла слезы и кивнула.

Она снова померила температуру всем в госпитале, заготовила рецепты и оставила дневным сестрам записки. И, сдав дежурство, отправилась спать.

Она заснула моментально, едва растянулась на лежанке. Постоянная усталость и загруженность обязанностями на этот стала благословением, не давая зацикливаться на боли потери.

Мишу похоронили неподалеку от госпиталя, где хоронили всех умерших бойцов. И странным образом Наталью всё это время терзала только одна мысль: вот закончится война, она наверняка сюда больше никогда не вернется, не сможет даже на могилку сходить, останется Миша затерянным среди сотен других павших.

– Ой, Наточка, мне так жаль, – сочувственно вздохнула Таня, узнав о случившемся. – Как ты?

– Нормально, – Наталья пожала плечами, сама не очень понимая, что чувствует.

Таня посмотрела на нее, явно собираясь сказать что-то утешающее, но передумала и просто обняла ее. И это дружеское теплое объятие было лучше любых слов.

Сострадательный Герман Петрович хотел дать Наталье отдохнуть, прийти в себя, но она решительно отказалась. Ей, как никогда, необходимо было, напротив, занять себя делом, не думать. Не думать о том, как жестоко увидеться с мужем лишь затем, чтобы тут же его похоронить. А с другой стороны, пыталась она себя утешить, могла бы и не увидеть вовсе. Так хоть попрощались по-человечески.

***

Наступила весна, на улице стало почти совсем тепло, распустились деревья и щебетали птицы.

Наталья с Таней на минуту присели отдохнуть и наскоро перекусить на скамейке на улице, когда прибежала Ольга.

– Девочки, вставайте. Госпиталь эвакуируют – надо срочно перетаскивать раненых.

Они вскочили без лишних вопросов. Знали, что действовать следует быстро. В госпитале много раненых, и многие не способны самостоятельно передвигаться.

Во двор уже въезжали машины для эвакуации. Увы, всего две.

– Больше свободных машин нету, – извиняющимся тоном сообщил шофер одной из них, когда Герман Петрович возмутился, куда ему девать раненых. – Дали, сколько могли.

Герман Петрович только вздохнул да махнул рукой.

– Ладно, девочки, грузите, кого сможете.

И они забегали, перетаскивая на носилках, помогая идти тем, кто хоть как-то мог передвигаться сам.

– Кто может идти, пойдет пешком, – скомандовал Герман Петрович. – Нам только до станции – там на поезде.

И всё же пришлось многих оставить. У Натальи сердце кровью обливалось, когда они покидали госпиталь, а не поместившиеся в машины раненые смотрели им вслед. И они ничегошеньки не могли поделать. Страшно и стыдно было поднять на них глаза. А еще страшнее от того, что они не упрекали, не жаловались – они понимали.

Давно отвыкшая плакать при виде смерти, Наталья тут не смогла сдержаться и тихо глотала слезы, когда они отходили от госпиталя в окружении кучки ходячих пациентов. Таня и некоторые другие медсестры тоже плакали. Кто-то, как Ольга, хмурился, а Герман Петрович скорбно поджал губы.

– Не плачь, сестричка, – прошептал Наталье, опиравшийся на ее плечо Максимов, у которого была ампутирована до колена левая нога. – Не ваша вина. И они знают, что вы не виноваты.

Наталья кивнула, соглашаясь, но почему-то легче от этого не стало.

Они почти добрели до станции, когда где-то вдалеке позади послышался рев самолетов и грохот взрывов. Они ускорили шаг, хотя многие раненые совсем выдохлись.

Машины уже стояли рядом с составом, и, предоставив ходячим забираться в вагоны самостоятельно, медсестры и врачи принялись переносить лежачих.

Раненые лежали прямо на открытых платформах, от которых несло запахом гноя и несвежей крови. Легкий ветерок разносил смрад.

А шум самолетов становился всё громче, и они торопились – быстрее, быстрее – забыв о собственной усталости. Так что, когда поезд, наконец, тронулся, они просто попадали на пол вагона, не в силах пошевелиться.

Некоторое время Наталья сидела, напряженно вслушиваясь – не настигнут ли их фашистские самолеты? Но вроде всё стихло, и теперь раздавался только размеренный стук колес поезда. Наталья выдохнула, обменявшись с Таней облегченными улыбками.

Немного отдышавшись, они принялись за работу: перевязать открывшиеся при перемещении раны, напоить, накормить, поднести судно, просто посидеть рядом, ласково нашептывая, что всё будет хорошо.

Некоторое время ехали спокойно, и Наталья, закончив с обходами, даже успела задремать, приткнувшись в уголке, когда снова раздался шум моторов и совсем близко зазвучали взрывы. Состав каждый раз передергивало. Вдруг поезд и вовсе встал, в вагон ворвался предупреждающий крик:

– Воздух!

– Выходим! – скомандовал Герман Петрович. – Быстро.

Послышался стремительно приближающийся звук моторов, стрекот пулеметных очередей дробью рассыпался над головой, прошел по крыше вагона.

Они бросились вытаскивать раненых. Ходячие выбирались сами, кто как мог. В огромном голубом просторе неба, сверкая алюминиевыми крыльями, на эшелон пикировала тройка «мессершмиттов». Вытянутые осиные тела истребителей падали всё отвеснее, неслись вниз, дрожа пламенем пулеметов и скорострельных пушек.

Наталья с Таней, пригибаясь и торопясь изо всех сил, дотянули своих лежачих до ближайших деревьев (к счастью, там был густой подлесок, в котором хорошо прятаться) и повернулись бежать за следующими. Над самыми крышами вагонов один из истребителей выровнялся и пронесся горизонтально вдоль эшелона, остальные мелькнули следом. Впереди паровоза с жутким свистом упала бомба. Колыхнув воздух, вырос взрыв, взметнулась земля. Круто набрав высоту и развернувшись, истребители снова понеслись, снижаясь, к эшелону.

Наталья с Таней и еще несколько медсестер не успели добежать до вагонов, когда в голову ударило оглушительным треском очередей, пронизывающим звоном мотора, засверкало в глазах. Они инстинктивно припали к земле, закрывая головы. Но самым жутким было то, что Наталья успела увидеть в несущемся вниз «мессершмитте» обтянутую шлемом голову летчика. Казалось, он смотрит прямо на нее – холодно, расчетливо. И от этого отнималось всё тело, и она не в силах была пошевелиться. Обдав железным звоном моторов, самолеты вышли из пике в нескольких метрах от земли, выровнялись, быстро набирая высоту. Наталья невольно выдохнула.

– Назад, девочки! Назад! – послышался приказ Германа Петровича.

Отчаянно посмотрев на вагоны, медсестры все-таки послушались, поползли обратно под деревья. А истребители пикировали впереди эшелона, крутились над паровозом, и вот густо задымились два вагона. Лоскутья пламени выскальзывали из раскрытых дверей, ползли по крыше. И снова бомбы, взрывы – еще и еще. Состав разнесло в щепки, вместе со всеми оставшимися там ранеными.

Закусив губу, Наталья вжалась в землю, чувствуя, как рядом мелко дрожит Таня. Больше никого она не видела и не слышала.

И вдруг оглушительная тишина. Не стучали пулеметы. Не давил на голову рев входящих в пике самолетов. Всё кончилось. Ввинчиваясь в синее небо, истребители с тонким свистом ушли.

Наталья осторожно подняла голову. Повернулась к Тане, спросила шепотом:

– Ты как?

– Нормально, – Таня тоже говорила шепотом.

Они сели, завертели головами, ища своих.

– Ольга Сергеевна! Герман Петрович! – тихонько позвала Таня.

Кричать громко она не осмеливалась на случай, если фашисты не улетели совсем, а только затаились.

– Мы здесь, – также приглушенно отозвалась Ольга.

По-прежнему не решаясь вставать, они проползли к своим. Постепенно все собрались в кучу: медсестры, врачи, раненые. Наталья обернулась на железную дорогу. Вагоны горели, и оттуда не слышалось ни стонов, ни криков. Выживших не было.

Наталья, Таня и Вавилова всё же решились сходить к вагонам, проверить. Опасливо пригибаясь, они добежали до состава, ползали по рельсам, заглядывали в горящие вагоны, зажимая лица рукавами от удушливого дыма. Но нет – ни одной живой души, только обгоревшие, почерневшие тела.

– Уходим, – одними губами скомандовала Наталья, чувствуя, что еще немного – и ей станет дурно.

Мертвенно-бледная Таня молча кивнула.

– Говорил же: нет смысла ходить, – проворчал Герман Петрович, когда они вернулись.

Но Наталья видела, что на самом деле он одобряет их желание точно убедиться, что они никого не оставили.

Они долго шли по болотам и обочинам. Сменяя друг друга, тащили носилки с тяжелоранеными. Из-за этого, а также из-за того, что те раненые, кто мог идти, всё же передвигались плохо, шли медленно. Потом начались поля. Какие же там стояли высокие густые травы, благоухавшие медом! А потом вдруг – потоптанная трава, кровь, убитые, запах смерти. Наталья подумала, что никогда не привыкнет к этому жуткому контрасту. Каждый раз они бежали проверять, но не нашли никого живого – одни трупы кругом.

Как они добрались до своих, Наталья не помнила. Казалось, идти будут вечно, но вот появилось поселение, госпиталь, люди. В полузабытьи она разговаривала, устраивала раненых, шла в выделенную им комнатушку. Думала, уснет сразу, как только ляжет. Но не тут-то было. Стоило закрыть глаза, как перед внутренним взором вставали горящие вагоны и то, что осталось от людей.

– Наточка, ты спишь? – прошептала рядом Таня.

– Нет, – ответила Наталья.

– Ты тоже… Тоже видишь вагоны эти?

Наталья не ответила, просто протянула руку и сжала Танину ладонь, чувствуя, как мелко дрожат ее сжавшиеся в ответ пальцы.

Но усталость взяла свое, они заснули, хотя и во сне их продолжали преследовать жуткие картины.

***

Новый лазарет находился в каменном здании – Наталья так и не поняла, что в нем было до войны. Он был гораздо меньше прежнего, и раненые лежали в одном большом зале.

И снова начались будни военного госпиталя, когда постоянно чего-нибудь не хватает: бинтов, лекарств, рабочих рук. Когда не хватало бинтов, медсестры их стирали и проглаживали, а шприцы кипятили. Как-то раз поступило столько раненых, что они все не спали трое суток. О себе думать было совершенно некогда, только раненые в глазах.

В госпиталь то и дело доносились гул самолетов, пальба зениток, грохот бомб. Фашисты упорно пытались прорваться, но пока перейти рубеж не могли.

А с переднего края прибывали всё новые и новые раненые.

Ноги отекали от стояния сутками у операционного стола. Настолько, что даже в сапоги не влезали. Порой так хотелось спать, что Наталья засыпала у стола, утыкаясь головой в раненого. А потом кто-нибудь окликнет, встряхнет, и, вздрогнув, она приходила в себя, мотала головой, чтобы проснуться. И работала дальше.

Самым ужасным для Натальи были ампутации. Отрежут ногу, и несешь ее в таз, чтобы раненый не увидел. А она тяжелая, и держишь ее, как ребенка. Ей потом ночами напролет снилось, что она держит отрезанную ногу или руку.

Столько она видела отрезанных рук и ног, что даже не верилось порой, что где-то есть целые мужчины. Казалось, будто все они или раненые, или погибли.

Когда изредка выдавались более-менее спокойные дни и время отдохнуть, Наталья с Таней завели себе привычку вышивать. Шили платочки, а из портянок, обвязав их, соорудили шарфики. Просто хотелось заняться чем-то нормальным, обыденным. Почувствовать себя женщинами. А пока руки заняты, болтали, стараясь забыть о том, что их окружало.

– Как война закончится, – с мечтательной улыбкой говорила Таня, – уеду далеко-далеко и выйду замуж.

Уехать далеко-далеко – это было почти неконтролируемое инстинктивное стремление.  Чтобы ничто не напоминало, чтобы забыть и не думать. Таня увлеченно расписывала, как пойдет учиться (правда, не решила еще на кого, но точно не на врача), будет покупать наряды, ходить в кино, а потом заботиться о муже, растить детей.

Наталья понимающе кивала. Таня молода – гораздо моложе нее. В лагерях провела не так много времени, и у нее есть все шансы воплотить в жизнь свои мечты. Сама Наталья уже не чувствовала в себе сил ни для чего. Ей хотелось просто покоя.

– А ты, Наточка? – спрашивала Таня.

– Найду сына, – твердо отвечала Наталья. – А там – как сложится.

Таня в свою очередь понимающе кивала. Они много говорили о Павлике, и Таня каждый раз старалась ее подбодрить, заверяла, что Наталья обязательно его найдет, непременно.

Вопреки усталости и отсутствию времени, Наталья старалась улыбнуться раненым, поговорить, обнять, взбодрить, поднять боевой дух. Женская ласка явно помогала им не меньше собственно лечения. Когда раненые – взрослые сильные мужчины – плакали от боли, Наталья гладила их по голове, ласково уговаривая:

– Ну-ну, милый, хороший, потерпи еще немного…

– Ты меня любишь сестричка? – спрашивали они, сквозь стоны.

– Конечно, люблю, выздоравливай скорее.

Самыми тяжелыми были танкисты – их вытаскивали из горящих машин, на них всё горело. А кроме того, еще часто были перебиты руки или ноги. Они знали, что умирают, и просили написать маме или жене. Наталья неизменно обещала и старалась выполнить обещания. Писала матерям, сестрам, женам. Если знала, конечно, куда писать – потому что зачастую они умирали раньше, чем успевали сообщить адрес.

Мужество раненых приводило Наталью в восхищение. Они всячески старались помогать врачам, не думая о себе, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не выдать своей боли, а она была мучительна. И едва придя в себя, в первую очередь спрашивали:

– Как там на фронте?

Зачастую сами же и отвечали:

– Ну, не теперь, так скоро мы дадим им жару, проучим на всю жизнь!

Это «мы» в устах раненого, изувеченного даже, человека звучало так, что у медиков ком вставал в горле.

Зимой к ним в госпиталь поступил лыжный батальон. Наталья как глянула на них, вскрикнула от ужаса: они же дети совсем, десятиклассники! Мальчики, которые еще даже бриться не начинали.

– Мамочки… Что ж взрослых-то мужчин не осталось уже? – эхом ее мыслям прошептала Таня.

Их построчили из пулемета, и бедные мальчики плакали от боли. Наталья после операции обнимала их, гладила по голове, шептала:

– Дитя малое.

Они вскидывались обиженно:

– Побывала бы там, сестричка, не говорила бы тогда «дитя».

А потом ночью во сне кричали и звали маму. Как же не дети? Дети и есть. Ухаживая за ними, Наталья вымоталась морально куда больше, чем физически. Ее пробирала ледяная дрожь от мысли, что будь ее Павлик всего чуть-чуть постарше, и он мог оказаться среди этих мальчиков.

А они порой поражали совершенно не детскими стойкостью и мужеством. Когда Наталья делала перевязку одному из них, у которого вся грудь была вывернута, так что смотреть страшно, он протянул ей что-то маленькое:

– Спасибо, сестричка.

Наталья взяла, посмотрела: скрещенные сабля и ружье.

– Зачем отдаешь? – спросила она.

– Мама сказала, что этот талисман спасет меня, – просто ответил он. – Но мне он уже не нужен. Может, ты счастливее меня.

И отвернулся. Наталья прикусила губу, едва сдерживая слезы. Мальчик был не жилец – едва ли дотянет до утра. И, похоже, прекрасно это понимал. Что тут можно сделать? Только опять же погладить по голове, сдавленно прошептать:

– Спасибо.

Этот талисман Наталья потом всю войну хранила, как самое драгоценное сокровище.

– Сестра, у меня нога болит, – позвал еще один мальчик с другой стороны.

Наталья подошла к нему, а это оказался тот, кому накануне ногу ампутировали. Фантомные боли – такое часто бывало. И не верили они, что болеть уже нечему.

– Ничего, миленький, скоро пройдет, – прошептала она, ласково откинув со лба отросшую темную челку.

Он вздохнул, сжав зубы, кивнул.

– Не прикипай ты к ним сердцем, – позже сказал Герман Петрович, качая головой. – Жалей, утешай – это да. Но сердцем отстраняйся, иначе тебя так надолго не хватит.

Наталья кивала, понимая, что он прав, но думала, что не сможет так научиться. Однако ошибалась. Научилась и уже не плакала в сторонке.

Глава 17

Госпиталь эвакуировали еще не однажды. Иногда эвакуации проходили более-менее спокойно, иногда с такими же страшными потерями, как в первый раз. Время шло, текло, неслось, а война всё продолжалась. И Наталье казалось, что она не закончится никогда. Люди умирали. Каждый день, каждый час. Порой возникало ощущение, что каждую минуту.

Тем майским днем работа в госпитале шла обычным чередом. Если не считать того, что уже несколько дней стояло странное затишье: никто не стрелял, ничего не взрывалось. Особенно ярко это чувствовалось ночью, когда в поразительной тишине, нарушаемой лишь редкими стонами раненых, было слышно, как трещат сверчки.

Выйдя на ночной обход, Наталья заметила, что в одной из палат горит свет. Это была палата высших офицеров, которых помещали отдельно ото всех. Наталья нахмурилась: что они там полуночничают – неужели пьют? Раненые, бывало, потихоньку брали у медиков спирт и пили его за неимением алкоголя. Это строго пресекалось, но всё равно регулярно повторялось.

Наталья решительно распахнула дверь, заходя в палату, чтобы призвать их к порядку:

– Что-то вы, товарищи офицеры, засиделись сегодня. Никак не угомонитесь.

Они повернулись к ней, ни капли не смутившись. Лица их сияли счастьем и торжеством. Наталья недоуменно моргнула.

– Сестрица, капитуляция! – восторженно сообщил ей генерал Колосов, недавно поступивший с тяжелой контузией.

Наталья снова моргнула, от усталости и, наверное, неожиданности, не в силах понять смысл этого слова.

– Да Победа, Наточка! – чуть ли не хором пояснили остальные, видя ее недоумевающее лицо. – Мы победили фрицев! Утра дождемся – увидим!

Наталья аж приоткрыла рот от изумления и, качнувшись назад, прислонилась к стене, изо всех стараясь не сползти по ней на пол. Победа? Неужели правда? Неужели не сон? Или у нее от хронической усталости начались галлюцинации?

Офицеры засмеялись. А в следующую секунду ее схватили в объятия, и все принялись обнимать друг друга, смеяться и плакать. И Наталья поверила. Она переходила из одних рук в другие, и никогда в жизни еще не испытывала подобной эйфории.

Утром же и вовсе началось форменное безумие. Когда Наталья вышла после смены на улицу, там все ликовали, плакали, танцевали.

– Наточка! – кинулась на нее с объятиями Таня и закружила по двору, радостно смеясь. – Ты можешь поверить? Победа!

Наталья обнимала и кружила ее в ответ – будто вальс танцевали. Их охватило невероятное чувство, что они прошли всю войну и не погибли, что дышат, смеются. Чувствуют на лице теплое майское солнышко, ветерок, треплющий волосы, слышат щебет птиц и видят свежую листву, вдыхают аромат цветов. Просто живут.

Кто-то достал фотоаппарат, и они принялись фотографироваться – по одиночке, медицинским коллективом, с пациентами. Наталья с Таней особенно много сделали совместных фотографий, обещая не теряться в мирной жизни. Хотя и не очень понимали, как друг друга искать: ни та, ни другая не знали еще, где будут жить. Разве что Наталья собиралась вернуться в Ленинград, чтобы найти сына. Но Ленинград большой, и где именно ей удастся поселиться, она тоже не знала. Но обе верили, что как-нибудь найдутся.

А когда первая радость схлынула, вдруг стало страшно: что они будут делать на гражданке? У Натальи не было ни семьи, ни дома, лишь отчаянное желание отыскать Павлика. Как она устроится в Ленинграде, куда пойдет? Та мирная жизнь казалась настолько невероятно далекой и нереальной, что будто приснилась когда-то, а не происходила с ней.

В таком противоречивом состоянии одновременно безграничного счастья и липкого страха Наталья суматошно собиралась, ехала к вокзалу, садилась в поезд. Хотя ехали в тесноте, было уютно и весело.

– Знаешь, Наточка, у меня сейчас три желания, – с мечтательной улыбкой заявила Таня, когда они сидели в вагоне. – Переодеться, наконец, в нормальное платье и снять эту ужасную форму. Купить и съесть целый батон. И выспаться в белой постели, чтобы простыни хрустели.

Наталья засмеялась, но согласно кивнула. Она прекрасно Таню понимала: эти дурацкие на первый взгляд желания просто выражали их страстное стремление забыть войну и всем существом ощутить мирную жизнь.

Они расстались на крупной станции, где многие пересаживались в другие поезда. Кажется, это был Новгород, Наталья толком даже не посмотрела. Таня собиралась ехать в Вышний Волочок – попытаться найти родных. Наталья же отправилась в Ленинград. Они стояли на платформе, сжимая друг друга в объятиях, и плакали, не скрываясь. За эти годы они стали как сестры – роднее сестер.

– Что это вы, девочки? – весело окликнул их проходивший мимо офицер. – Радоваться надо, а вы плачете!

Они отстранились друг от друга и засмеялись сквозь слезы. Действительно. Они живы – это главное. Устроятся, наладят жизнь и найдут друг друга. Они войну прошли – по сравнению с этим любые трудности – пустяки.

– Другое дело! – офицер весело подмигнул и пошел дальше.

Последний раз расцеловав друг друга в щеки, они расстались и сели каждая в свой поезд.

Дорога была долгой и скучной. Наталье даже почитать было нечего, чтобы занять время. А разговаривать с попутчиками особо не хотелось – она никогда не умела свободно общаться с незнакомыми людьми. Так что приходилось просто смотреть в окно на сменяющие друг друга поля, леса, города и села. Она успела даже поспать, когда в поле зрения показались знакомые пейзажи.

Ну, или почти знакомые. Война сильно потрепала Ленинград и его окрестности. Наталья с ужасом смотрела на чернеющие остовы разрушенных домов и исторических памятников.

Правда, сам город выглядел куда лучше. К реставрации приступили сразу после снятия блокады, и сейчас Ленинград уже сверкал свежей краской и сиял огнями. Правда, напоминаний о войне осталось еще немало, но в целом город выглядел возрожденным. Или, скорее, возрождающимся.

На вокзале поезд с возвращавшимися воинами встречали толпы радостных ленинградцев с цветами и флагами. Наталья немного растерялась от такой шумной и пышной встречи. Она почти не могла поверить, что после долгих лет мытарств вернулась в родной город. Хотя, строго говоря, родилась она не здесь, она привыкла считать Ленинград родным.

Улицы были увешаны флагами и транспарантами, заполнены встречающими. Наталью, как и остальных прибывших в военном поезде, постоянно кто-то обнимал, целовал, вручал цветы. От всего этого кружилась голова, и Наталья сама не заметила, как по лицу потекли слезы. Она за всю жизнь ни разу не оказывалась в центре такого внимания.

Однако эйфория эмоциональной встречи вскоре растаяла, как дым. Большинство приехавших встречали родные и друзья. Наталью никто не ждал. Горечь одиночества ярче проступала на фоне всеобщей радости. У нее не было ничего – только гимнастерка да шинель. Выбравшись из толпы и оказавшись в пустом переулке, тишина которого стала еще одним контрастом, Наталья подумала, что в первую очередь следует позаботиться о жилье. И направилась в жилищные организации. Казалось бы, после опустошительной войны, после блокады, в которой погибло столько людей, должно было остаться много свободной жилплощади. Тем не менее Наталья без конца слышала ответ:

– Извините. Квартиру дать не можем – на них очереди.

Где-то – с искренним сожалением и сочувствием, где-то – с холодным равнодушием и выражением «Как вы мне все надоели».

Сбившись с ног, под вечер Наталья едва-едва смогла добиться места хотя бы в общежитии на улице Восстания. Той самой улице, которая когда-то называлась Знаменской, и на которой располагался Павловский институт – такие знакомые места, сильно изменившиеся после революции и войны, но сохранившие достаточно прежней атмосферы, чтобы вызвать болезненный укол в сердце.

Общежитие располагалось в одном из старых домов – комнаты переделали из бывших дворянских квартир, и от прежней обстановки не осталось ничего. Записавшись внизу у консьержки, Наталья поднялась по темной обшарпанной лестнице на третий этаж и открыла выданным ей ключом металлическую дверь.

– Кто там? – раздался из глубины квартиры женский голос.

А следом в прихожей появилась его обладательница – невысокая полноватая женщина средних лет с круглым лицом и темными волосами, закрученными в узел на затылке. Она смерила Наталью подозрительным взглядом слегка вытянутых карих глаз, и та поспешила представиться:

– Здравствуйте. Я Наталья – ваша новая соседка.

Женщина громко застонала и театрально воздела руки к небу:

– Еще одна! Они там совсем, что ль, с ума посходили? Куда мы вас денем-то, а? – и, повернувшись, крикнула: – Лид, а, Лид? Ты глянь – нам еще одну послали!

Больше ничего не говоря Наталье – будто она пустое место, – женщина ушла обратно. Наталья неуверенно последовала за ней в просторную комнату.

То есть она была бы просторной для одного-двух человек, но не когда здесь стояло шесть близко придвинутых друг к другу коек. Кроме них в комнате помещался письменный стол, пара ободранных кресел, несколько стульев и видавший виды шкаф для одежды.

– Что ты шумишь, Тома? – проворчала светловолосая женщина, лежавшая на одной из коек с книгой в руках. – У нас, в любом случае, есть свободная кровать.

Та только фыркнула и ушла на кухню. Женщина – видимо, Лида, – покачала головой и встала, чтобы поприветствовать Наталью.

– Не обращайте на нее внимания, – произнесла она с доброжелательной улыбкой, от которой буквально засияли ее серые глаза. – Нашу Тамару хлебом не корми – дай чем-нибудь повозмущаться. Меня Лида зовут.

– Наташа, – Наталья улыбнулась в ответ, немедленно проникаясь к ней симпатией.

Больше в комнате никого не было, но кровати явно были заняты – кроме одной возле дальней стены. Туда Наталья и сложила свои скудные пожитки.

Лида тут же принялась ее расспрашивать, и Наталья сама не заметила, как уже рассказывала о своей жизни. Разве что про лагеря умолчала – этот период она старалась забыть, и уж во всяком случае никому про него не упоминать.

Лида в свою очередь рассказала про себя и всех соседок. Так что в итоге Наталье начало казаться, будто она давным-давно их знает.

Вопреки общительности и легкому характеру, в свои тридцать пять Лида была одинока. Родители умерли давно (она не уточнила при каких обстоятельствах, но явно не самых приятных), братьев и сестер у нее не было, а с личной жизнью как-то не складывалось. Во время войны и вовсе было не до того.

– Но я не отчаиваюсь, – весело заявила она. – Авось, теперь и встречу подходящего мужчину.

Наталья с улыбкой покачала головой: для женщины, пережившей блокаду, Лида была поразительно оптимистична. Впрочем, сейчас – на волне энтузиазма, вызванного победой – многие смотрели в будущее с таким же оптимизмом.

Из кухни появилась Тамара, неся большую кастрюлю с чем-то аппетитно пахнущим. У успевшей проголодаться Натальи заурчало в животе.

– Всё болтаешь, болтушка? – проворчала Тамара, но в этом ворчании не было прежнего недовольства – скорее ласковая насмешка. – Нате вот, лучше поешьте.

– Ох, спасибо тебе, Томочка, огромное! – воскликнула Лида, тут же вскакивая и бросаясь к серванту за тарелками. – Кормилица ты наша!

Тамара фыркнула, ставя кастрюлю на стол. Наталья пыталась отказаться, ссылаясь на то, что у нее остался паек, и она не хочет их объедать, но Тамара только отмахнулась.

– Ой, да брось, – сказала она, тут же перейдя на «ты». – Знаю я эти пайки – сама на них сидела.

Тамара тоже была на фронте – радисткой.  И Наталья сдалась. Тем более, что из кастрюли пахло слишком соблазнительно для ее пустого желудка.

Пока они ели тушеную картошку – пустую тушеную картошку, но до чего же было вкусно! – вернулись остальные соседки. Все три одновременно – будто нарочно где-то дожидались друг друга, чтобы вернуться домой вместе. А может, так оно и было.

Хлопнула входная дверь, из прихожей донеслись веселые голоса.

– Что ты такое приготовила, Тома? – спросил молодой звонкий голос. – Аж на улице пахнет!

– Ну уж не преувеличивай, – проворчала Тамара, но было заметно, что слова соседки ей приятны.

Обладательница голоса оказалась изящной, поразительной красивой девушкой с голубыми глазами и коротко – по-мальчишески – подстриженными русыми волосами.

Вместе с ней в комнату зашла худая как спичка – в чем только душа держится? – молоденькая рыжая девушка, с громадными голубыми глазами на пол-лица. И невысокая подвижная шатенка с порывистыми движениями и задорными карими глазами.

Все три, увидев Наталью, на какое-то время даже забыли про вкусно пахнущую еду, принявшись с ней знакомиться. К облегчению Натальи, они восприняли ее появление спокойно, без недовольства еще одним квартирантом, занимающим и так не слишком большую площадь.

Катя и Маша (красавица и шатенка) тут же втянули ее в разговор, болтая не меньше Лиды и одновременно уплетая картошку. Настя (рыжая) больше молчала, лишь изредка вставляя слово. И все три девушки немедленно стали называть ее тетей Наташей. Почему-то Тамару они звали запросто Томой и на «ты». А ведь она была моложе Натальи всего на восемь лет. Но вот поди ж ты. Наталья почувствовала себя так, будто внезапно стала матерью большого семейства.

Она поняла причину чуть позже – когда, повернув голову, случайно увидела свое отражение в зеркале на дверце шкафа. Наталья давным-давно не смотрелась в зеркало и сейчас чуть не испугалась. Она выглядела гораздо старше своих сорока восьми лет: худое, изборожденное морщинами лицо, с выступающими острыми скулами, полностью седые волосы, костлявое тело. Конечно, война оставила свой отпечаток и на ее соседках, но они не проходили через лагеря. Наталья мотнула головой и отвернулась от зеркала – в конце концов, не всё ли равно, как она выглядит.

Весь вечер они провели в разговорах и легли довольно поздно, хотя всем, кроме Тамары, Маши и самой Натальи на следующее утро надо было рано вставать на работу. Засыпая, Наталья подумала, что ее мытарства теперь закончились. Вот найдет Павлика, и будет совсем хорошо.

Ночью Наталье снилось, будто она бежит в укрытие, в небе ревут немецкие истребители, а прятаться негде. Она пытается стрелять по ним, но автомат отказал. Ощущение ужаса и безысходности затопило всё ее существо.

Она резко проснулась, чувствуя, как стучат зубы. В комнате было темно, и только слышалось сонное дыхание соседок. А потом одна из них невнятно забормотала, вскрикнула. Следом за ней – еще одна. Все они были искалечены войной, и всем, похоже, снились одинаковые кошмары.

Наталья еще долго лежала без сна, уставившись в темный потолок широко распахнутыми глазами, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, успокаивая себя: «Всё закончилось. Наступила мирная жизнь. Больше бояться нечего». Пока снова не погрузилась в беспокойный сон.

Может, из-за тревожной ночи, а может, и потому что измученный постоянным напряжением, недоеданием и недосыпом организм решил взять свое, на следующий день Наталья проснулась поздно – чуть ли не к полудню. В квартире уже никого не было – девочки разошлись, кто на работу, а кто на ее поиски.

Позавтракав жидким чаем с пустым хлебом, Наталья тоже пошла искать работу. А заодно зайти в магазин или на рынок – как получится. Она была благодарна соседкам за угощение, но вечно объедать их не собиралась. Да и одежды надо купить – кроме формы и шинели у нее ничего не было. К счастью, ей как участнице войны выделили на первое время пенсию и карточки на разнообразные товары.

С чувством ностальгии и боли в сердце Наталья прошлась по знакомым и одновременно ставшим чужими улицам. Мимо здания родного института (оно почти не изменилось, вот только не доносились теперь из раскрытых окон веселые голоса пансионерок) она вышла на Невский проспект. Оглянувшись на площадь Восстания – издалека она казалась совершенно прежней – Наталья направилась в сторону Фонтанки. Почти забыв о цели прогулки, она просто жадно всматривалась в город, в котором не была, казалось, целуя вечность, отмечая изменения.

Много еще встречалось последствий войны и блокады. Полуразрушенные здания, которые не успели восстановить, да и те, которые выстояли, нуждались времонте. Но многое уже было сделано – и Невский проспект сиял почти довоенной красотой. Если сильно не всматриваться. Набережные Фонтанки и мосты через нее тоже почти вернулись к прежнему виду. Наталья прошла по Аничкову мосту, с щемящей нежностью ведя ладонью по периллам.

А вот дальше разрушений было куда больше. Русский музей и Зимний дворец представляли собой плачевное зрелище. Однако и тут уже велись реставрационные работы.

Наталья грустно прошлась по Дворцовой набережной, невольно вспомнив ночь революции. Ночь, когда перевернулся мир. Когда погибла Лиза. Странно, она так давно не вспоминала подругу, а тут вдруг Лиза возникла в памяти, как живая. Наталья зябко передернула плечами, подняла воротник шинели. С Невы вечно дул холодный ветер – даже в мае.

Завернув на проспект Чернышевского, Наталья пошла обратно и увидела здание школы. Секунду поколебавшись, она решительно направилась к дверям: стоит попробовать устроиться учительницей.

В здании явно всегда было учебное заведение. Если не гимназия, то институт или кадетский корпус. Во всяком случае, с первого взгляда было заметно, что оно изначально построено именно в расчете на обучение детей, а не для каких-либо иных целей.

Шли уроки, и в пустых коридорах царила тишина. Но из-за дверей классов доносились приглушенные голоса – едва слышные вопросы учителя и звонкие ответы детей. Наталья полной грудью вдохнула такую родную атмосферу и невольно улыбнулась. Она чувствовала, ей здесь понравится.

Наталья огляделась, пытаясь понять, куда ей идти. К счастью, в этот момент в коридоре появилась женщина в рабочем халате, несшая ведро с водой и швабру.

– Кого-то ищете, гражданочка? – спросила она.

– Да, мне нужен директор, – ответила Наталья.

Женщина махнула рукой в сторону лестницы:

– На второй этаж и сразу направо.

– Спасибо.

Школу только-только начали приводить в порядок. Стены коридоров всё еще оставались ободранными, с посеревшей облупившейся краской, а паркет – поломанным и подгнившим. Но дверь в кабинет директора уже покрасили белоснежной краской. Наталья постучала, и в ответ раздался строгий женский голос:

– Войдите.

За потертым светло-коричневым столом, заваленным бумагами, сидела дородная женщина средних лет, чем-то напомнившая Наталье начальницу ее института. У стен стояла пара потрепанных книжных шкафов.

– Добрый день, – поздоровалась Наталья, шагнув внутрь. – Я хотела бы узнать, не нужна ли вам учительница начальных классов? Я только что с фронта, а до войны была как раз учительницей, и мне хотелось бы вернуться к прежней профессии.

Наталья не стала упоминать, что между этими двумя периодами в ее жизни были еще лагеря – авось не узнают.

Строгое лицо директрисы вдруг растаяло в радостной улыбке.

– Нам очень нужны учителя! – с чувством произнесла она. – После войны – а особенно после блокады – такая нехватка кадров! Да вы садитесь… Как вас зовут?

– Наталья Кирилловна.

– Садитесь, Наталья Кирилловна, – она широким жестом указала на стул напротив себя. – Будем знакомы. Меня зовут Раиса Викторовна.

– Понимаете, у меня нет никаких документов, кроме военного паспорта, – неуверенно пояснила Наталья, садясь на предложенный стул. – Я не могу вам показать ни диплома, ничего…

– Это, конечно, не очень хорошо… – Раиса Викторовна, нахмурившись, постучала пальцами по столу, а потом снова улыбнулась: – Ну да, ничего. Думаю, мы можем взять вас, по крайней мере, на год – на испытательный срок. А там посмотрим. Согласны?

Наталья кивнула. Она была согласна на любые условия.

– Вот и прекрасно, – Раиса Викторовна хлопнула пухлыми ладонями. – Значит, приступаете в сентябре – как раз первый класс возьмете.

«А на что я буду жить до этого времени?» – чуть было не спросила Наталья, но прикусила язык. Во-первых, это не проблемы директрисы. Во-вторых, быстренько прикинув, она решила, что военной пенсии хватит – если жить очень экономно. Но к экономии ей не привыкать – справится. Зато в эти месяцы будет свободное время на поиски Павлика.

Попрощавшись с Раисой Викторовной, Наталья медленно побрела по улицам. Теперь все ее мысли обратились к сыну, и она уже не замечала города вокруг. Где сейчас Павлик? Что с ним? И самая страшная, грозившая затопить душу ужасом – выжил ли он в блокаду? Отгоняя последнюю мысль, Наталья подумала, что Павлик уже почти взрослый – в январе ему исполнилось восемнадцать. А в ее памяти по-прежнему остался четырехлетний малыш. Она не видела, как он растет, не смогла быть рядом. Четырнадцать лет прошло – целая вечность.

Навстречу шла небольшая компания молодых людей в гимнастерках. Наталья резко остановилась, пораженная внезапной мыслью: а что, если среди них был ее Павлик? По возрасту они вполне подходили. Да ведь она могла встретить его где угодно, в любую секунду! Встретить и не узнать. Правда, маленьким Павлик был невероятно похож на Мишу. Но дети меняются – может, сейчас он совсем другой.

Видимо, у нее было очень выразительное лицо, поскольку молодые люди перестали смеяться и даже приостановились.

– Вам плохо? – спросил один из них.

Наталья мотнула головой и вымучено улыбнулась, заставляя себя не вглядываться жадно в их лица – так и с ума сойти недолго.

– Нет, ничего, – сдавленно ответила она. – Просто вспомнилось…

Парни переглянулись с понимающим видом: в этом городе каждого жителя преследовали страшные воспоминания. Еще раз поинтересовавшись, точно ли ей не нужна помощь, они пошли дальше. А Наталья некоторое время стояла, борясь с желанием броситься за парнями и спросить, как их зовут. Нет, так дело не пойдет – она не может кидаться на каждого встречного. Наталья сжала губы и твердо сказала себе, что завтра же начнет поиски, а сейчас надо сделать необходимые покупки и вернуться домой.

***

Поиски Наталья начала со своей бывшей квартиры.

Дом выглядел потрепанным и ободранным, но это был тот самый дом, в котором прошли самые счастливые годы ее жизни. Несколько долгих минут Наталья стояла на улице и просто смотрела на дом, не в силах сдвинуться с места. Ощущение было такое, будто, если она переступит порог, всё вернется: радостным «Мама!» ее встретит Павлик – по-прежнему четырехлетний малыш, – добродушно улыбнется Тося… Обнимет Миша… Наталья невольно всхлипнула и велела себе собраться. Ничего уже не будет как прежде, надо думать о настоящем.

Поднимаясь по знакомой лестнице, Наталья усиленно отгоняла упорную надежду, что Павлик по-прежнему живет здесь с Тосей и Юрием. Это было бы слишком невероятно, слишком легко. Лучше не думать, чтобы потом разочарование не стало слишком болезненным.

Дверь открыла незнакомая пожилая женщина с исхудавшим усталым лицом. Ничего не говоря, она просто вопросительно посмотрела на Наталью, и в ее взгляде плескалась всё та же усталость.

– Добрый день, – жутко нервничая, торопливо начала Наталья. – Вы, случайно, не знаете людей, которые жили здесь в начале тридцатых? Может, кто-то из них до сих пор здесь живет?

Женщина покачала головой:

– Я въехала прямо перед войной, и квартира тогда была пустая.

– А соседи могут помнить? – с быстро гаснущей надеждой спросила Наталья.

Женщина пожала плечами:

– Понятия не имею. Я мало с кем общаюсь. И уж точно ни у кого не выясняла биографию.

Наталья обреченно вздохнула:

– Извините за беспокойство.

Опрос соседей тоже ничего не дал. Один пожилой мужчина еще помнил, что в квартире когда-то жил маленький мальчик, но куда он потом делся, не знал. Остальные даже и не помнили ничего.

От горького разочарования хотелось заплакать. Но Наталья твердо велела себе не раскисать. Значит, надо приступать к следующей стадии: обходить детские дома. Скорее всего, после ее ареста Павлика отдали именно туда. Могли, конечно, и оставить с Тосей – но это весьма и весьма маловероятный вариант.

Мытарства по детским домам длились всё лето. Наталья обивала пороги, расспрашивала, разыскивала, умоляла. Всё напрасно. Везде ей отвечали: такой не числится. Прямо руки опускались. Но Наталья продолжала, сцепив зубы, ходить, узнавать, просить.

Соседки, с которыми она окончательно сдружилась, поддерживали и подбадривали ее, как могли. Но надежда гасла с каждым днем. Всё больше Наталья была склонна согласиться с директрисой одного из приютов, сочувственно объяснившей ей:

– В начале блокады многих детей эвакуировали. Ваш сын мог просто не вернуться в Ленинград.

После этого разговора Наталья устало плелась домой, не замечая ничего вокруг. Как вдруг ее внимание привлекли звонкие детские голоса. Оглядевшись, она обнаружила, что проходила мимо детского сада. За металлическим забором на площадке играли дети: бегали, кричали, смеялись. Наталья застыла, вцепившись в прутья забора, с тоской глядя на них. Где-то сейчас ее Павлик? Найдет ли она его когда-нибудь? Вдруг вспомнилась сказка Оскара Уайльда: так же, как мать Звездного мальчика, она бродила, сбивая ноги, в поисках своего потерянного ребенка. Интересно, ее сын тоже отвергнет ее?

Если она вообще когда-нибудь его найдет, с горечью подумала Наталья. На плаву ее поддерживала только молитва и надежда на Бога. А еще глубоко запавшие в душу слова матушки Елены, сказанные когда-то давно на Соловках. Ее предсказание уже наполовину сбылось: с мужем Наталья свиделась. Значит, когда-нибудь встретится и с сыном.

Звук пролетавшего в небе самолета заставил вздрогнуть, резко вырывая из мрачных мыслей. На чистом инстинкте Наталья чуть не бросилась плашмя на землю, но вовремя сдержала себя. Три месяца уже прошло, а она так и не смогла избавиться от ощущения, что звук самолета несет опасность. И каждый раз дергалась в поисках укрытия, прежде чем вспоминала: больше не надо бояться воздушной тревоги.

***

Наступила осень, началась работа в школе. Первоклашек было мало – война значительно проредила население Ленинграда. Хотя сейчас оно стремительно возросло – до такой степени, что стало не хватать жилья, – но в основном за счет вернувшихся с войны солдат.

И эти немногочисленные дети, собравшиеся в старом классе, смотрели на Наталью доверчивыми любопытными глазами, казавшимися громадными на бледных исхудавших лицах. Послевоенная жизнь в Ленинграде была тяжелой. Город медленно, с трудом оправлялся от нанесенных ему ран. Чуть-чуть стало полегче после отмены военного налога. Но тут же повысились цены. Средний литерный паек стал стоить семьсот рублей. А если учесть партийные, профсоюзные и прочие взносы, расходы зачастую превышали зарплату.

Соседки Натальи – все, кроме медсестры Катерины и продавщицы Маши, работавшие на заводах и фабриках – говорили, что если так дальше пойдет, останется лишь повеситься. Немного спасали ярмарки, на которых дешево продавались продукты питания. Да время от времени соседок подкармливала Маша – в магазине всегда можно было что-нибудь раздобыть для себя.

Наталья давно привыкла существовать в невозможных условиях, так что не жаловалась на вынужденное голодание и нехватку необходимых вещей. А вот детей, которые выжили во время войны и которых родное государство теперь, видимо, решило добить, жаль было до слез.

Вопреки тяготам, выпавшим на их долю, дети в классе Натальи оказались любознательными, общительными и сообразительными. К концу урока она совершенно подружилась с пятью девочками и тремя мальчиками – с задорными улыбками, весело блестящими глазенками и вихрастыми макушками. И хотя, отвыкнув за прошедшие годы работать с детьми, Наталья к концу дня чувствовала себя выжатой как лимон, все-таки ей жаль было расставаться со своими первоклашками. Они были такие живые – будто журчащие родники после долгого брожения по пустыне.

Задержавшись допоздна – первоклашки оставались в школе, пока не закончится рабочий день их родителей, а потом Наталья еще готовила планы уроков, – домой она возвращалась, нервно оглядываясь на каждую тень и шорох. Почти совсем стемнело, а обстановка в Ленинграде была неспокойной. Во всех районах города действовали преступники-одиночки и целые банды. Оружия после войны оставалось много, да и добыть его было несложно, так что бандиты вооружались до зубов.

Совсем недавно на улице напали на возвращавшуюся со смены Настю. К счастью, только вырвали сумку – больше брать у нее было нечего. К несчастью, в той сумке были деньги и продуктовые карточки – почти всё ее пропитание на месяц. Настя тогда прибежала домой растрепанная, бледная, с настолько расширившимися от ужаса зрачками, что становилась почти незаметной светлая радужка. Соседки бросились расспрашивать ее и успокаивать. Но если сначала дрожавшая от пережитого страха Настя облегченно выдохнула, почувствовав себя в безопасности, то потом чуть ли не весь вечер рыдала.

– На что я буду жить? – причитала она. – У меня же больше ни карточек, ни денег – до конца месяца!

– Вот уж глупости! – сердито воскликнула Тамара, встряхнув ее за плечи, чтобы привести в чувство. – Можно подумать, мы тебя бросим. Уж как-нибудь впятером прокормим одну тощую девчонку!

Настя притихла, пораженно уставившись на нее. А когда все дружно согласились с Тамарой (действительно, не чужие ведь), снова зарыдала – на этот раз от облегчения и благодарности.

И сейчас Наталья торопливо шла по улице, то и дело оглядываясь и дергаясь от всякого шороха. Где-то неподалеку раздался свист, и Наталья, вздрогнув, помчалась бегом. Сзади послышались тяжелые шаги, и она припустила еще быстрее – ужас придал ей сил. Влетела в подъезд своего дома, сама не заметила, как взлетела по лестнице, и, только захлопнув за собой дверь квартиры, выдохнула и обессиленно сползла спиной по двери.

– Теть Наташ, где вы были? Что-то случилось? – тут же окружили ее встревоженные соседки.

Наталья помотала головой, отдышалась и только тогда смогла подняться и объяснить.

– Планами могла бы и дома заняться, – проворчала Тамара, но за ее недовольным тоном скрывалось искреннее беспокойство. – Гляди – доходишься по темноте.

Наталья примиряюще улыбнулась:

– Ты права, Тома. Больше не буду так задерживаться.

– Пойдемте чай пить, теть Наташ, – бодро предложила Катя. – Маше премию выдали – конфетами!

На белом столе на кухне обнаружилось целое пиршество. Хотя, конечно, издевательство выдавать премии конфетами, когда людям почти нечего есть, все-таки это неожиданное чаепитие поднимало настроение. Они уже и забыли, что такое конфеты.

– Представляете, стою я сегодня в очереди – отоваривать карточки, – рассказывала Катя, одновременно посасывая конфету, из-за чего рассказ получался немного невнятным. – Стою, никого не трогаю, как вдруг ко мне как бросится какой-то мужчина. Я аж испугалась. А он обнимает меня, чуть ли не целует и кричит: «Ребята! Ребята! Я ее нашел! Так хотел встретить, так хотел найти. Ребята, это она меня спасла!» В общем, оказалось, раненый, которого я из огня вытащила. Запомнил меня…

Катя отхлебнула чая, провела ладонью по коротко стриженным русым волосам и немного грустно заметила:

– А я его не вспомнила – всех упомнишь разве? Он плакал даже, как радовался, что нашел меня.

Наталья понимающе улыбнулась. Да, такие неожиданные встречи были одновременно радостными и горькими. Она тоже как-то встретила на улице солдата, который со слезами на глазах сказал, что хотел найти ее и встать перед ней на колени. А у него обе ноги ампутированы. Наталья тогда сама заплакала вместе с ним.

– Ты вот жизни спасала – тебе благодарны теперь, – вздохнула Маша. – А я только убивала…

– Вот уж глупости! – фыркнула Лида. – Ты Родину защищала, и не вздумай корить себя за это!

– Я не корю, – Маша помотала головой, отчего волнистые каштановые волосы метнулись по плечам, и сумрачно заключила: – Всё равно убивать – страшно. До сих пор слышу, как свистят бомбы, которые я сбрасывала, как трещит пулемет.

Они замолчали – у каждой были свои страшные воспоминания.

– Ну, что-то вы, девчонки, совсем скисли! – вдруг воскликнула Тамара, хлопнув ладонью по столу. – Радоваться надо, что живете – конфеты, вон, лопаете!

Все пораженно уставились на нее – вот уж от кого не ожидали оптимизма, так это от нее, – а потом дружно расхохотались.

– И правда – чего это мы? – согласилась Катя.

***

Вопреки по-прежнему тяжелой голодной жизни, Ленинград активно готовился к празднованию дня Победы. Едва-едва зазеленевшие деревья украшали фонарями и красными флагами. В городе царило предпраздничное оживление. А вот Наталья сама не знала, что чувствует. Она почти боялась наступления этого дня. Будто именно девятого мая с новой силой обрушатся на нее воспоминания об ужасах войны. Будто не продолжала она в любом случае чуть ли не каждую ночь просыпаться от кошмаров. Странно все-таки устроена человеческая психика: лагеря она почти не вспоминала, а война никак не желала отпускать.

– Тетенька, дайте копеечку! – отвлек Наталью от размышлений звонкий мальчишеский голос. – Дайте, тетенька!

Наталья вздрогнула и огляделась. А она и не заметила, как уже почти дошла до дома: ноги сами несли ее знакомым путем без участия сознания. Прямо перед ней стоял оборванный чумазый мальчишка лет десяти, заискивающе улыбаясь и усиленно стараясь состроить жалостливую физиономию. Беспризорников в Ленинграде стало еще больше, чем до войны. От одного взгляда на них больно сжималось сердце. Наталье всё казалось, что и ее Павлик точно так же скитался по улицам и побирался. И хотя сама жила впроголодь, она всегда старалась что-нибудь им дать.

– Да чего ты их жалеешь, – ворчала Тамара, – все они воришки, а многие и бандиты. Такой тебя же прирежет в темном углу – и рука не дрогнет.

Наталья отмахивалась, не вступая в дискуссии, и продолжала поступать по-своему. Дети не виноваты в том, что государство поставило их в такие невыносимые условия, когда они вынуждены воровать, чтобы выжить.

Вот и сейчас она отдала оборванному пацаненку краюху хлеба, в которую тот немедленно жадно вонзил зубы и умчался. Наталья пошла дальше, надеясь, что если ее Павлику довелось побывать на улицах, ему тоже кто-нибудь помогал.

Девятого мая Наталья совсем уже решила остаться дома, закрыть ставни, заняться чем-нибудь – да хоть вон стиркой – лишь бы не вспоминать на каждом шагу. Но соседки не дали ей, почти насильно вытащив на улицу.

– Будете так запираться, никогда не сможете отпустить, – заявила Настя многоопытном тоном, комично звучавшим из уст двадцатилетней девчонки.

Наталья невольно рассмеялась. И сдалась.

По украшенным флагами, транспарантами и фонарями улицам бродили радостные толпы, для такого случая нарядившиеся в лучшие одежды – у большинства, включая Наталью, это была военная форма. Все поздравляли и обнимали друг друга. В Летнем саду устроили танцы.

Счастливая атмосфера и всеобщее воодушевление понемногу вытеснили страхи Натальи, и ей действительно стало радостно. Пусть послевоенная жизнь налаживалась в Ленинграде медленно и тяжело, самое страшное осталось позади. Она вдруг почувствовала это всем сердцем.

Наталью постоянно кто-то обнимал, поздравлял, благодарил. Пару раз даже вручили букетик цветов. И она вскоре потеряла из виду соседок. Танцевать, как молодежь (так они называли Катю, Настю и Машу), она не пошла, а просто присела на скамейку в Летнем саду, наблюдая за праздником.

И хотя до сих пор еще звучал в ушах грохот разрывающихся бомб, стрекот пулеметов, крики и стоны раненых, хотя до сих пор ее преследовал жуткий запах крови, здесь и сейчас Наталья видела, что всё это было не напрасно. И на сердце становилось теплее.

***

Наталья проверяла тетради в учительской, когда туда влетела взбудораженная Валентина Петровна – учительница русского языка и литературы. Холерик по темпераменту, она всегда была немножко на взводе, но нынешнее ее состояние было необычно даже для нее. Глаза горят, прическа растрепалась, руки дрожат…

– Что случилось, Валя? – обреченно вздохнула математичка Надежда Викторовна, явно приготовившись выслушать очередную ерунду, на которую коллега по своему обыкновению слишком остро реагирует.

Наталья слегка улыбнулась. Темперамент Валентины Петровны в их школе был притчей во языцех. Наталья помнила свое потрясение, когда та однажды влетела в учительскую вся в слезах и на вопрос в чем дело, трагично объявила:

– Я забыла стихотворение Некрасова! Хотела детям прочитать – и забыла!

Трагедия века – чего там. Поэтому и сейчас никто особо не обеспокоился. Валентина Петровна с порога воодушевленно сообщила:

– Девочки, вы не представляете, что происходит! Правительство отменяет карточную систему и проводит денежную реформу! Только что объявили.

По учительской пронесся недоверчивый шепоток.

– Да ладно! – воскликнул кто-то.

– Честное слово! – Валентина Петровна истово прижала ладони к груди.

Поверили. Тут же поднялась суматоха, смех, обсуждение новых возможностей, предложение немедленно бежать по магазинам, жуткий гвалт. Но гвалт радостный. «Да неужели мы дожили до этого?» – витал в помещении общий вопрос.

Когда Наталья возвращалась домой, на улицах царило не меньшее оживление. Повсюду стояли шумные веселые очереди. Шел густой снег, и стоявших на улицах людей покрывало белыми шапками. Но никого это нисколько не беспокоило. Как и не беспокоил довольно-таки чувствительный мороз. Хохочущие люди стояли в очередях в рестораны, аптеки, фотографии и другие места, чтобы израсходовать оставшиеся наличные средства. Кто имел хоть какие-то сбережения, скупал в магазинах всё, что оставалось на полках. Наталья тоже поддалась всеобщей истерии и принялась тратить оставшиеся средства.

Несколько дней спустя обмен завершился, и выдали зарплату новыми купюрами. На нее можно было купить не только необходимое, но и немного вкусненького. Будто в прекрасном сне.

Наталья первым делом покупала и ела хлеб. Каким же вкусным казался обычный пшеничный хлеб, который можно было есть, не оглядываясь на норму! Настоящий праздник.

– До сих пор не верится, – мечтательно протянула как-то вечером Лида, когда они собрались за ужином. – Можно наедаться досыта, не экономить каждую крошку…

– Спасибо партии и родному Сталину за заботу о нас! – воодушевленно согласилась Маша, сверкнув темными глазами.

Тамара скептично фыркнула, оставаясь верной себе:

– Постановление, конечно, хорошее, но на хлеб цены снизились мало. При таком снижении потребуется десять лет, чтобы приблизиться к довоенным ценам.

– Ой, ладно тебе ворчать, Тома! – чуть ли не хором воскликнули остальные.

Та пожала плечами с видом «А разве я не права?» Но они предпочли не обращать на нее внимания. Это же Тома – что с нее возьмешь!

Шли годы, жизнь в Ленинграде налаживалась. Наталье, как и ее соседкам, даже предоставили отдельные – нет, не квартиры – комнаты в коммунальных квартирах. Но и это казалось значительным улучшением. Ученики Наталью любили, коллеги ценили и уважали. Единственное, что терзало ее сердце – она так и не смогла найти сына.

Глава 18

– Наталья Кирилловна! Наталья Кирилловна!

Стоило раздаться звонку, возвещающему окончание уроков, как ее малыши, до того сидевшие тихо, как мыши, тут же окружили ее шумной галдящей толпой.

Впрочем, у ее первого класса уроки закончились давно – сейчас они занимались на продленке в ожидании, когда родители смогут их забрать. Наталья всегда старалась придумать для продленки что-нибудь интересное. Сегодня она решила поговорить с учениками о войне и о защитниках Родины. Эти дети не видели войны, и Наталья горячо надеялась, что никогда и не увидят, но как же живо они откликнулись на эту тему, выдавая серьезные и трогательные размышления.

– Хорошо, вот вам внеклассное задание, – с улыбкой произнесла Наталья. – Собрать воспоминания ваших родителей, бабушек и дедушек, и подготовить доклад. Недели достаточно?

– Ма-а-ало! – раздался единодушный возмущенный крик.

– Хорошо-хорошо, – засмеялась Наталья. – Месяц. А теперь все на воздух.

Окруженная шумной стайкой детей, отвечая на сотни вопросов, Наталья, улыбаясь, вышла на школьный двор. Она привязывалась к своим ученикам, как к родным детям. Так и найдя сына, она обращала на них всю нерастраченную любовь. И они платили ей ответной горячей привязанностью, согревая уставшее сердце.

На улице дети быстро разбежались по площадке. Они засиделись за целый день в школе и теперь выбрасывали накопленную энергию.

Вдруг вспомнилось далекое, полузабытое прошлое, когда молоденькая пепиньерка Тася Преображенская точно также во дворе присматривала за гуляющими девочками. И то одна, то другая подбегала к ней с вопросами. На мгновение показалось, что вот сейчас подойдет кто-нибудь и спросит:

– Наталья Кирилловна, а сколько верст от Петербурга до Сергиевой Приморской пустыни?

Но сейчас дети уже не играли в хождение на богомолье, да и расстояние измеряли в километрах, а не в верстах, а Петербург звался Ленинградом. Порой Наталья чувствовала себя невероятно древней, и казалось, что тот мир, который она помнит, не помнит больше никто. Хотя, если подумать, пятьдесят восемь лет не такая уж и старость.

За детьми начали приходить матери. Каждая подходила к Наталье осведомиться об успехах своего чада, посоветоваться. И она рассказывала:

– Таня способная девочка, но математика ей не дается. Порешайте с ней вместе эти упражнения.

– Васе надо больше читать, тогда он и писать станет лучше.

– Пете не хватает усидчивости – он часто и легко отвлекается и потому у него на выполнение заданий уходит вдвое больше времени, чем у остальных детей. Делайте уроки вместе с ним, заставляйте его сосредотачиваться.

Матери кивали, обещая поработать. А дети, уходя, на прощание подбегали обнять Наталью. Даже заядлый хулиган Мишка Липатов.

И вот школьный двор опустел, замолкли звонкие голоса. Наталья вздохнула – она не любила этот момент, когда дети расходились, она оставалась одна, и тоска по потерянному сыну особенно остро сжимала сердце.

По опустевшим школьным коридорам она зашла в учительскую, заполнила журнал, составила план, немного поболтала с коллегами. В школе ее уважали за военное прошлое и умение работать с детьми, но считали странной и нелюдимой. Иногда Наталья задумывалась, как бы на нее посмотрели, если бы знали, что она побывала в лагерях. Лена, учительница начальных классов, скорее всего, пожалела бы. А вот математичка Людмила Викторовна стала бы шарахаться, как от огня. Но для всех она стала бы как чумная, в этом Наталья была уверена.

Выйдя из школы, она пошла прогуляться по Московским улицам. В Москву она переехала летом – перед самым началом учебного года. Ей предложили место в столице, а она, отчаявшись найти Павлика, была рада уехать из Ленинграда, где каждая улица хранила слишком много воспоминаний. По сравнению с помпезным царственным Ленинградом, Москва казалось более домашней. Но исключительно в плане архитектуры – люди здесь, напротив, были куда более суматошные и резкие, чем спокойные доброжелательные ленинградцы.

За неполный учебный год – сейчас стоял апрель – Наталья привыкла к Москве и даже полюбила ее. Она вышла на проспект Мира, где с дореволюционных времен еще оставались деревянные одноэтажные домики. Но сразу позади них возвышались массивные мрачноватые многоэтажки. Такой странный контраст вообще был характерен для современной Москвы. Наталье не всегда это нравилось, но, надо признать, придавало городу некую изюминку.

Деревья только начали распускаться, а кое-где можно было видеть остатки снега. Солнце припекало по-весеннему, однако воздух всё еще был прохладным. Поэтому Наталья не торопилась избавляться от черного пальто и теплого синего платка, который она носила вместо шапки.

Она свернула к Большой Переяславской улице, чтобы дойти до Знаменской церкви. Делать это следовало осторожно. Если после войны отношение к Церкви улучшилось и даже начали открываться храмы, то после смерти Сталина два года назад всё началось по новой. Хрущев, похоже, поставил целью окончательно искоренить православие в России. И для учительницы прослыть верующей было опасно. Поэтому Наталья каждый раз пряталась, стараясь заходить в храм как можно незаметнее.

Потрепанная, но всё еще красивая красно-белая церковь ярко выделялась среди окружающих домов. Прежде чем войти внутрь, Наталья надвинула платок на лицо и украдкой огляделась, убеждаясь, что поблизости нет никого знакомого. Порой ей было стыдно за свою трусость, но одна только мысль о том, чтобы снова попасть в лагеря, заставляла дрожать с ног до головы. И даже если не думать о худшем, работу потерять тоже не хотелось.

Наталья проскользнула в дверь, с яркого солнца попав в пахнущий ладаном полумрак. Внутри было пусто, только баба Нина протирала подсвечники. Наталья улыбнулась и кивнула ей, проходя мимо – в правый придел к Казанской иконе. Баба Нина кивнула в ответ, не отрываясь от своего дела. Наталья остановилась напротив большой иконы, перед которой крохотным огоньком теплилась лампада. Пресвятая Дева смотрела будто прямо в душу большими печальными глазами. «Помоги мне найти сына», – в который раз попросила Наталья. Даже совсем потеряв надежду, она продолжала молиться. Так хотелось хотя бы разок снова увидеть Павлика, увидеть каким он стал, узнать, как ему живется.

И, наверное, из-за отблесков от лампады ей показалось, будто Пресвятая Дева слегка улыбнулась. Наталья замерла на мгновение, а потом тряхнув головой, приложилась к иконе и со вздохом отошла.

Наталья успела дойти до Глинистого переулка, когда увидела идущего ей навстречу молодого человека, от одного вида которого у нее перехватило дыхание. Наталья застыла, не в силах отвести ошеломленного взгляда от такого родного лица: темно-карие глаза, черные кудри, резкая линия скул и волевой подбородок. Словно перед ней вдруг предстал воскресший и помолодевший Миша. Но со второго взгляда становились заметны и различия – все-таки молодой человек, хотя и поразительно походил на ее мужа, был не идентичен ему. И невероятная догадка заставила Наталью пошатнуться.

– Женщина? Вам плохо? – обеспокоенно спросил он, останавливаясь рядом.

И тембр его голоса был похож на Мишин, но всё же отличался.

– Павлик? – не веря себе, выдохнула Наталья, жадно вглядываясь в него.

Он вздрогнул и посмотрел внимательнее:

– Мы знакомы? – и неуверенно добавил: – Кажется, я где-то вас видел.

– Павел Михайлович Бергман? – на всякий случай уточнила Наталья.

Он кивнул, и она не сдержала потрясенный всхлип. Помотав головой в попытке взять себя в руки, она улыбнулась дрожащей, но бесконечно счастливой улыбкой.

– Наконец-то я нашла тебя, Павлик.

Он смотрел всё еще с недоумением, но в глубине темных глаз вспыхнуло недоверчивое осознание.

– Не узнаешь меня? – сквозь слезы улыбнулась Наталья. – Конечно, ты же тогда совсем малышом был.

– Мама? – едва слышно прошептал он, глядя на нее абсолютно круглыми глазами.

Наталья кивнула. Он шагнул ближе, жадно вглядываясь в ее лицо, и выражение потрясенного недоверия постепенно сменялось у него столь же потрясенным счастьем.

– Мама, – пробормотал он. – Поверить не могу. Я думал больше никогда тебя не увижу.

Наталья в свою очередь жадно рассматривала такое знакомое и одновременно незнакомое лицо, не замечая, как слезы текут по лицу.

– Я тоже. Я ведь искала тебя, Павлик. Обошла все детские дома, но нигде ничего, – и после короткой паузы с грустью и гордостью добавила: – Ты стал совсем взрослым.

– А я думал, ты погибла в лагерях.

Наталья покачала головой, всё еще не в силах поверить в такое неожиданное счастье.

– Расскажи о себе, – попросил Павлик.

– Не здесь. Пойдем ко мне – я живу неподалеку.

Полная испытаний жизнь приучила ее скрывать лишнее от посторонних глаз. А на улице было слишком много любопытных прохожих, которые уже начали коситься на них. Павлик кивнул, соглашаясь, и последовал за ней.

Весь путь до Пантелеевской улицы они почти не говорили, только недоверчиво посматривали друг на друга. У Натальи было ощущение, будто ей всё это снится. Видимо, Павлик пребывал примерно в таком же состоянии. Когда отступил первый восторг, Наталью начало трясти. Она вдруг подумала, что не знает как вести себя, о чем говорить с таким взрослым сыном, который вырос без нее. Пусть не по ее вине, но всё же сейчас они были почти чужими. И она страшно боялась допустить ошибку, боялась, что они не смогут снова стать семьей.

На пятиэтажный кирпичный дом, в котором она жила, Павлик посмотрел с непонятным выражением, но поймав ее вопросительный взгляд, тут же улыбнулся. Светло-зеленая краска на стенах подъезда сильно облупилась, но в царящей там темноте всё равно ничего не было видно. Кто-то вечно выкручивал лампочки. Вот и сейчас пришлось пробираться почти на ощупь. К счастью, Наталье надо было всего несколько раз шагнуть направо, и она упиралась в дверь своей квартиры.

Перешагнув порог, Павлик с любопытством огляделся. Квартира была маленькой – кухня да небольшая комната, – но после коммуналок она казалась Наталье чуть ли не хоромами. И ей одной места вполне хватало.

Она провела Павлика на кухню, усадила за стол, поставила чайник, порылась в шкафу, пытаясь найти что-нибудь вкусненькое, чтобы угостить его. Увы, сладостей у нее не водилось – нашлось лишь немного печенья.

– Да брось ты суетиться, – Павлик схватил ее за руку, останавливая. – Садись.

Наталья покорно опустилась на соседний стул, с легкой улыбкой глядя на него.

– Ты так похож на отца, знаешь?

– Расскажи о нем, – жадно попросил Павлик. – Какой он был?

– Замечательный. Сильный, смелый. Я очень его любила.

– Как вы познакомились?

– Я училась в институте с его сестрой…

Наталья принялась рассказывать о прошлом, которое теперь казалось почти нереальным. Будто всё это происходило в иной жизни, никак с нынешней не связанной.

– Мне кажется, я помню ту ночь, – задумчиво произнес Павлик, когда она дошла до Мишиного ареста. – Помню, что проснулся и услышал, как ты плачешь. Ты сказала, папа ушел по делам.

– Да, – Наталья удивленно кивнула. – Так оно и было.

– Но я совсем не помню его лица.

– И у меня ни одной фотографии не осталось, чтобы показать тебе… – огорчилась Наталья, но тут же снова улыбнулась. – Впрочем, тебе надо всего лишь посмотреть в зеркало. Ты правда очень похож на Мишу. В первое мгновение, когда тебя увидела, я даже решила, что схожу с ума.

Павлик тихонько фыркнул, но быстро погрустнел.

– Ты с тех пор не видела его? Не знаешь, что с ним стало?

– Видела, – улыбка Натальи стала печальной. – На войне. Господь привел его ко мне, как сейчас привел тебя. Миша попал в тот военный госпиталь, где я была санитаркой. Он умер у меня на руках.

Павлик немного помолчал. Наталья видела в его глазах сожаление и разочарование – похоже, он надеялся, что раз нашел ее, то и с отцом удастся когда-нибудь встретиться. А потом вдруг спросил:

– Ты верующая? – таким тоном, по которому невозможно было понять его отношение к этому факту.

Наталья замерла. Она даже не задумалась, сказав, что Павлика к ней привел Господь. И только сейчас поняла, как это было неосторожно. Но ей не хотелось верить, что ее сын способен на подлость. А если способен… Что ж, тогда зачем вообще всё?

– Тебя это смущает? – осторожно поинтересовалась Наталья.

Павлик покачал головой и вдруг широко улыбнулся:

– Нет. Я рад.

Наталья выдохнула, в свою очередь улыбнувшись, чувствуя одновременно облегчение и ликование.

– А ты как выжила? – снова заговорил Павлик. – В лагерях и после?

Наталья покачала головой:

– Не хочу об этом вспоминать. Лучше расскажи о себе. Как ты жил? Чем сейчас занимаешься? – и добавила с тоской: – Я всё пропустила: не видела, как ты растешь, взрослеешь…

– Мама, – Павлик наклонился вперед, сжав ее ладони, заглянув в глаза. – Это не твоя вина.

– Но это не меняет того, что тебе пришлось расти сиротой.

Павлик пожал плечами, откидываясь обратно на спинку стула, однако ладони ее не выпустил:

– Да ничего столь уж страшного со мной не происходило – не терзайся зря, – немного помолчав, он начал рассказывать: – Когда тебя забрали, меня отправили в детский дом. Поначалу тяжело было привыкнуть. Я скучал по тебе и всё ждал, когда ты вернешься. Потом смирился, втянулся. С другими ребятами отношения сложились неплохие. Так что я нормально жил, пока не началась война. А там наш детский дом эвакуировали из Ленинграда, и в итоге я оказался в Москве. Наверное, поэтому ты и не смогла меня найти. Здесь мне повезло попасть к одной старушке, которая заботилась обо мне как о родном и привела меня в Церковь. После войны я не стал никуда уезжать, так и остался в Москве. Бабушка Ксения умерла пять лет назад, оставив мне свою квартиру.

– Упокой, Господи, ее душу, – с глубокой благодарностью произнесла Наталья – как же хорошо, что нашлись люди, позаботившиеся о ее сыне, когда сама она не могла этого сделать. – Светлая память этой доброй женщине.

Павлик кивнул и продолжил:

– Сейчас я работаю инженером в научно-исследовательском институте.

– Ты женат? – спросила Наталья и одновременно бросила быстрый взгляд на его руки: на безымянном пальце красовалось тонкое золотое колечко.

– Да, – улыбнулся он. – Я познакомлю тебя с ней. Оля – чудесная. Уверен, вы подружитесь.

Павлик рассказывал еще о работе, друзьях, коллегах. Но больше всего – об Оле. Когда он говорил о ней, его глаза сияли, а лицо освещала нежная улыбка. На мгновение сердце Натальи кольнуло болезненной ревностью. Эта пока незнакомая ей женщина была для Павлика гораздо более родной и близкой, чем она. Но Наталья строго велела себе выбросить из головы глупости. Радоваться надо, что сын счастлив, что смог устроить свою жизнь. Хоть и без нее. И не ныть, а сделать всё, чтобы стать с ним семьей.

Незаметно они переместились с кухни в комнату, где Наталья усадила Павлика за круглый столик, покрытый бежевой скатертью, поспешно убрав с него учебные пособия и тетради и бросив их на узкую металлическую кровать, достала из шкафа толстый альбом с фотографиями в потертой обложке. Павлик с любопытством рассматривал фотографии, задавал вопросы и настолько явно стремился узнать ее поближе, что все негативные эмоции испарились, сменившись сияющим, всепоглощающим счастьем.

На первой странице были фотографии с Таней, сделанные в день Победы. Они так больше и не встретились. Хотя Наталья скучала по боевой подруге – до сих пор скучала, – она была слишком занята поисками сына, чтобы искать кого-то еще. А потом решила, что уже слишком поздно. Пыталась ли найти ее Таня или посчитала это невыполнимой задачей, Наталья не знала. Но сейчас вдруг остро – до боли в сердце вспомнилось, как они прощались тогда на вокзале, обнимаясь и плача. Где-то сейчас Танюшка? Как ей живется?

Дальше шли несколько фотографий с соседками по ленинградской квартире. С ними Наталья поддерживала связь, переписывалась. Знала, что все, кроме Тамары, повыходили замуж, и у них хорошие семьи. Наталья бережно хранила в сердце привязанность и благодарность к девочкам. Вместе, поддерживая друг друга, они прошли через тяжелые послевоенные годы.

А потом шли фотографии детей – ее учеников, дорогих малышей, которым она отдавала нерастраченную материнскую нежность, и которые горячо любили ее в ответ. И продолжали постоянно навещать, даже перейдя в старшие классы. Как когда-то давным-давно ее подшефные седьмушки.

– Вот и вся моя жизнь, – немного смущенно улыбнулась Наталья, закрывая альбом. – Ничего особенного.

– Неправда! – горячо возразил Павлик, заставив улыбнуться шире. – Это прекрасная и удивительная жизнь. И уверен, ты прекрасная учительница.

Наталья засмеялась, одновременно чуть не плача. Слова сына, его такая по-детски наивная убежденность в том, что его мама самая лучшая, тронули ее до глубины души.

– Спасибо, мой мальчик, – прошептала она.

Павлик на мгновение замер, кажется, даже дыхание задерживая, а потом вдруг резко подался вперед и обнял ее, крепко-крепко прижав к себе и спрятав лицо на плече. Наталья в свою очередь обняла его – сначала осторожно, боясь спугнуть, а потом от всей души, – чувствуя, как всё ее существо затопляет горячая волна счастья.

***

В гости к новообретенному сыну и пока еще незнакомой невестке Наталья отправилась на следующий день после уроков. Они договорились, что Павлик встретит ее возле школы в половине седьмого.

Наталья была так взбудоражена, что почти не спала ночью. И если после обеда на уставший организм напало состояние сонной прострации, то чем ближе было назначенное время, тем сильнее она начинала нервничать. Случившееся накануне казалось прекрасным сном, и Наталья до дрожи боялась выйти из школы и никого не увидеть.

Выйдя за школьные ворота с замирающим от предвкушения и страха сердцем, Наталья огляделась и… никого не увидела. Улица была пуста. То есть не пуста, конечно: по ней двигались в разных направлениях люди, торопящиеся домой после рабочего дня. Но Павлика не было. Наталья застыла с ощущением, будто желудок проваливается куда-то в бездну. В глазах потемнело, а в голове метались бессвязные обрывки мыслей.

– Мам? – вдруг окликнул ее уже ставший родным голос. – Прости, что опоздал. Долго ждала?

Наталья живо повернулась к запыхавшемуся Павлику и покачала головой, расплывшись в широкой улыбке. Настоящий. Не сон.

– Мам, ты чего? – встревоженно спросил Павлик, подходя к ней. – Почему плачешь?

– Разве я плачу? – Наталья удивленно провела ладонью по щеке, действительно почувствовав влагу, и вздохнула: – Ерунда. Не обращай внимания.

Но Павлик не отставал, и пришлось рассказать о своих сомнениях. Пока они шли переулками и небольшими улочками в сторону Марьиной рощи, он молчал, о чем-то размышляя.

– Не огорчайся ты так, – не выдержала Наталья. – У меня это просто с непривычки – пройдет постепенно.

Павлик сдержанно улыбнулся, но ничего не ответил, вместо этого указав на виднеющийся впереди многоэтажный дом:

– Почти пришли. Я живу вон там.

– Так близко… – удивленно выдохнула Наталья.

– Поразительно, да? – согласился Павлик. – Тоже об этом думал.

Дом выглядел гораздо приличнее, чем тот, в которомжила Наталья: с цветочными клумбами под окнами и чистыми, выкрашенными бежевой краской подъездами.

Едва они зашли в полумрак маленькой прихожей, как им навстречу выбежала молодая женщина, примерно одного роста с Натальей. Светло-русые волосы, разделенные ассиметричным пробором, спускались на плечи крупными кудрями. Она явно принарядилась к приходу гостьи – дома не станешь ходить в таком красивом платье: белое в красный цветочек, с широкой юбкой и короткими рукавами. Она явно нервничала, и Наталья могла ее понять – она и сама волновалась.

– Оля, это моя мама – Наталья Кирилловна, – тут же представил ее Павлик, нежно улыбнувшись жене. – Мама, это Оля.

– Рада знакомству, – ответила Наталья, внимательно изучая невестку.

У нее было совершенно обычное лицо – из тех, что встретишь и не заметишь. Но стоило Ольге поднять взгляд серых глаз в пушистых черных ресницах, как ее простое лицо будто озарилось особым светом. Такие глаза забыть невозможно.

Ольга смущенно улыбнулась и тихо произнесла:

– Я так рада, что вы наконец-то встретились, Наталья Кирилловна. Павлик никогда не говорит об этом, но я знаю, что он скучал по вам.

Простая искренность ее слов (а фальшь Наталья чувствовала моментально, наученная многими испытаниями, через которые ей пришлось пройти) и брошенный на мужа ласковый, полный любви взгляд моментально покорили Наталью, и остатки ревнивого недовольства окончательно покинули ее сердце.

В просторной гостиной их ждало целое пиршество. Во всяком случае, по понятиям Натальи пиршество. Разнообразные салаты, запеченная картошка с курицей, фрукты.

– Не стоило так стараться ради меня, – покачала головой Наталья. – Сложно, наверное, было раздобыть такие деликатесы.

– Конечно же, стоило, мама, – заверил ее Павлик. – И не вздумай беспокоиться – уж один раз, ради такой встречи мы можем это себе позволить.

Ольга согласно кивнула и предложила Наталье устраиваться за столом.

Всё еще чувствуя себя неловко, Наталья, однако, не стала больше возражать: они хотели порадовать ее, и она не должна портить им это удовольствие.

Поначалу говорил один Павлик – и Наталья, и Ольга смущались и только время от времени вставляли пару слов. Но постепенно они освоились друг с другом и завязали более активный диалог. Наталья с интересом расспрашивала невестку обо всем, что еще не успел рассказать о ней сын. Увлекаясь разговором, Ольга буквально преображалась, становясь настоящей красавицей. Особенно чудесной была у нее улыбка. Вскоре она уже оставила официальное «Наталья Кирилловна», перейдя на «тетя Наташа».

Наталья узнала, что родители Ольги были врачами. Отец ушел на фронт и не вернулся. Сама же она работала экскурсоводом в Третьяковской галерее.

– Знаете, я вот порой смотрю на иконы в залах Древнерусского искусства, и такое чувство появляется… Не знаю, как объяснить…

– Благоговения? – подсказала Наталья.

Ольга кивнула, потом пожала плечами:

– Наверное. Не уверена. Будто они смотрят на меня в ответ. И оценивают. И всё про меня знают. Даже немножко страшно.

Наталья улыбнулась:

– Это правильное чувство.

– Но в церковь со мной не ходит, – вставил Павлик поддразнивающим тоном.

– И предпочла бы, чтобы и ты не ходил. Я боюсь за тебя, Пашенька, – возразила Ольга. – Ведь узнают, ты работы лишишься… Если не хуже чего…

Последние слова она произнесла чуть ли не шепотом и так, будто боялась накликать. Этот разговор, похоже, между ними происходил не в первый раз. Наталья невольно вздрогнула. При всем желании, чтобы невестка разделяла их веру, позицию Ольги она прекрасно понимала.

– А как вы познакомились? – спросила Наталья, чтобы отвлечься от непростой темы.

– О, это просто судьба! – с довольной улыбкой воскликнул Павлик. – Меня тогда коллега затащил на танцы – решил так день рождения отпраздновать. Я ведь не ходил никогда на танцы, как-то не привлекали. А тут пришлось. Ну, думаю, ладно, поскучаю, уважу друга. А там вдруг – она. Я влюбился с первого взгляда.

Он с нежностью посмотрел на Ольгу.

– И всё ты врешь, – засмеялась она. – Ничего и не с первого взгляда. Я же видела: поначалу ты посчитал меня скучной.

– Ну-у-у, – Павлик провел ладонью по затылку, взъерошивая волосы, – это я по глупости. Но я быстро осознал свою ошибку!

– Трепло, – с теплотой, совершенно не соответствующей сути высказывания, произнесла Ольга.

Наталья тихонько засмеялась. Наблюдать за ними было истинным счастьем.

– Тетя Наташа, а что вы ничего не едите? – вдруг встревожилась Ольга. – Невкусно?

– Что ты, Оленька – всё просто замечательно, – заверила ее Наталья. – Просто я привыкла мало есть. Не обращай внимания.

Ольга слегка нахмурилась и явно собиралась что-то сказать, но, бросив быстрый взгляд на Павлика, передумала. Вместо этого она бодро объявила, слегка покраснев:

– А я хотела сообщить вам одну новость. То есть тебе, Павлик, я хотела сообщить еще вчера, но тут ты огорошил меня своей новостью, и я подумала… В общем… – Ольга на мгновение замолчала, отведя взгляд, а потом на выдохе выпалила: – У нас будет ребенок.

На мгновение Павлик онемел. А потом вскочил, сдернул Ольгу со стула, схватив в объятия, и закружил по комнате. Наталья замерла, почти не дыша. Ей не довелось по-настоящему побыть матерью, но вот скоро она станет бабушкой. Бабушкой. Ее вдруг охватило нетерпеливое предвкушение того, как она снова возьмет на руки младенца, увидит, как он растет, взрослеет. На этот раз она не пропустит ни секунды из его жизни.

***

Чистые девичьи голоса взлетали вверх под высокий купол храма, заставляя душу замирать, вслушиваясь в строки псалма.

– На реках Вавилонских тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона. На вербиих посреде его обесихом органы наша.

Реки Вавилонские… Да, именно так Наталья ощущала послереволюционные годы. И пусть, в отличие от древних иудеев, их не уводили на чужбину, такой чужбиной стала для них родная страна. Вавилоном стала слишком большая привязанность к мирским благам, из-за которой люди забыли Бога. И вот к чему это привело.

– Яко тамо вопросиша ны пленшии нас о словесех песни и ведшии нас о пении: воспойте нам от песней Сионских. Како воспоем песнь Господню на земли чуждей?

Нельзя воспеть песнь Господню на чужой земле. Нельзя одновременно служить Богу и мамоне. Тяжелые испытания помогли Наталье понять: только отрешившись от земного, можно действительно дотянуться до Бога. Не будь этих испытаний, она вряд ли когда-нибудь это осознала бы.

Сейчас Наталья чувствовала себя как древние иудеи, после долгих лет вавилонского плена вернувшиеся на развалины родного города, который им предстояло отстраивать заново в течение долгих лет тяжелого труда. Ей тоже предстояло еще немало потрудиться. Но начало положено.

– Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя. Прильпни язык мой гортани моему, аще не помяну тебе, аще не предложу Иерусалима, яко в начале веселия моего.

Ведь остались те, кто сохранил веру, вопреки всему. Появились те, кто обрел веру, как сама Наталья. Те, кто не забыл Небесного Иерусалима, пронеся его в сердце сквозь все испытания.

– Бабушка, почему ты плачешь? – оторвал от размышлений Надин шепот.

Наталья удивленно провела ладонью по щеке – действительно по лицу текли слезы. А она и не заметила, как начала плакать.

– От счастья, солнышко, – тихо ответила она, улыбнувшись внучке.

Надя озадаченно нахмурилась, очевидно пытаясь понять, как могут сочетаться слезы и счастье. Но в итоге решила поверить, кивнула с забавно серьезным видом – будто действительно поняла – и принялась тихонько подпевать хору. Наталья положила морщинистую ладонь на ее светлую макушку, обратив взгляд туда, где стояло Распятие, с сердцем наполненным благодарностью и верой.

Если Бог с нами, кто против нас?

Примечания

1

Синявками называли классных дам за синий цвет их платьев.

(обратно)

2

Самая примерная ученица – от фр. parfait (совершенный)

(обратно)

3

Закончившие обучение пансионерки, оставшиеся в институте в качестве помощниц классных дам.

(обратно)

4

- Войдите! (фр.)

(обратно)

5

Сделала быстрый книксен.

(обратно)

6

- Дорогое дитя (фр.)

(обратно)

7

- Будьте мужественны (фр.)

(обратно)

8

- Стройтесь, стройтесь, мадемуазель – в церковь!

(обратно)

9

Имеем честь приветствовать вас (фр.)

(обратно)

10

Столб с вертушкой наверху, к которой прикреплены веревки с лямками. Держась за них, играющие с разбега кружились вокруг столба.

(обратно)

11

Клумбы.

(обратно)

12

«Кофульками» называли учениц младших классов за кофейный цвет форменного платья.

(обратно)

13

Спасибо, месье (фр.)

(обратно)

14

Общая мазурка (фр.)

(обратно)

15

Мадемуазель, позвольте вас пригласить (фр.)

(обратно)

16

Спасибо, месье, но я не могу (фр.)

(обратно)

17

О, простите (фр.)

(обратно)

18

Оксфорд – модные во второй половине 20-х годов брюки: узкие и короткие – до щиколотки.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

*** Примечания ***