КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Сатирический детектив. Сказки [Карел Чапек] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]


САТИРИЧЕСКИЙ ДЕТЕКТИВ

СКАЗКИ


Аннотация

В сборник произведений чешского сатирика Карела Чапека (1890-1938) включены получившие мировую известность «Рассказы из одного

кармана» и «Рассказы из другого кармана» (где детективный жанр бла-

годаря таланту писателя возведен в разряд высокой литературы), а

также не менее знаменитые сказки.

РАССКАЗЫ ИЗ ОДНОГО КАРМАНА


СЛУЧАЙ С ДОКТОРОМ МЕЙЗЛИКОМ


– Послушайте, господин Дастих, – озабоченно сказал полицейский чиновник доктор Мейзлик старому магу и волшебнику, – я к вам, собственно, за советом. Я вот ломаю голову над одним случаем.

– Ну, выкладывайте! – сказал Дастих. – С кем там и что стряслось?

— Со мной, – вздохнул доктор Мейзлик. – И чем больше я об этом случае думаю, тем меньше понимаю, как он произошел. Просто можно с ума сойти.

— Так кто же все это натворил? – спросил Дастих успокаивающе.

— Никто! – крикнул Мейзлик. – И это самое скверное.

Я сам совершил что-то такое, чего понять не в состоянии.

— Надеюсь, все это не так страшно, – успокаивал доктора Мейзлика старый Дастих. – А что же вы все-таки натворили, дружище?

— Поймал медвежатника, – мрачно ответил Мейзлик.

— И это все?

— Все.

— А медвежатник оказался ни при чем, – подсказал

Дастих.

— Да нет, он же сам признался, что ограбил кассу в Еврейском благотворительном обществе. Это какой-то Розановский или Розенбаум из Львова, – ворчал Мейзлик. – У

него нашли и воровской инструмент, и все прочее.

— Так чего же вы еще хотите? – торопил его старый

Дастих.

— Я бы хотел понять, – сказал полицейский чиновник задумчиво, – каким образом я его поймал. Подождите, сейчас я вам все расскажу по порядку. Месяц тому назад, третьего марта, я дежурил до полуночи. Не знаю, помните ли вы, что в первых числах марта три дня подряд лил дождь. Я заскочил на минутку в кафе и собрался было уже идти домой, на Винограды. Но вместо этого почему-то пошел в противоположную сторону, по направлению к

Длажденой улице. Скажите, пожалуйста, почему я пошел именно в ту сторону?

— Возможно, просто так, случайно, – предположил

Дастих.

— Послушайте, в этакую погоду человек не болтается по улицам просто так, от нечего делать. Я бы хотел знать, какого черта меня понесло туда? Не думаете ли вы, что это было предчувствие? Знаете, нечто вроде телепатии.

— Да, – утвердительно кивнул головой Дастих. – Вполне возможно!

— Вот видите, – заметил Мейзлик как-то озабоченно. –

То-то и оно! Но это также могло быть и просто подсознательное желание взглянуть, что делается «У трех девиц».

— A-а, вы имеете в виду ночлежку на Длажденой улице, – вспомнил Дастих.

— Вот именно. Там обычно ночуют карманники и медвежатники из Будапешта или из Галиции, когда приезжают в Прагу по своим «делам». Мы за этим кабаком следим. Как по-вашему, может быть, я просто по привычке решил заглянуть туда?

— Вполне может быть, – рассудил Дастих, – такие вещи иногда делаются совершенно механически, в особенности если они входят в круг служебных обязанностей.

Тут нет ничего удивительного.

— Так вот, пошел я по Длажденой улице, – продолжал

Мейзлик, – заглянул мимоходом в список ночлежников «У

трех девиц» и отправился дальше. Дойдя до конца улицы, остановился и повернул обратно. Скажите, пожалуйста, ну почему я повернул обратно?

— Привычка, – предположил Дастих, – привычка патрулировать.

— Возможно, – согласился полицейский чиновник. –

Но ведь я уже кончил дежурство и хотел идти домой. Может быть, это было предвидение?

— Такие случаи тоже известны, – признал Дастих, – но в них нет ничего загадочного. Просто это значит, что человек обладает сверхъестественным чутьем.

— Черт возьми, – закричал Мейзлик, – так это была привычка или сверхъестественное чутье? Вот это-то мне и хотелось бы знать. Да, погодите. Когда я повернул обратно, то повстречал какого-то человека. Вы спросите – ну и что же, разве кому-либо возбраняется ходить в час ночи по Длажденой улице? В этом нет ничего подозрительного.

Я и сам ничего в том не заподозрил; однако остановился под самым фонарем и стал закуривать сигарету. Знаете, мы всегда так поступаем, когда впотьмах хотим когонибудь внимательно разглядеть. Как вы думаете, это была случайность, привычка, или. . некая неосознанная тревога?

— Не знаю, – сказал Дастих.

— Я тоже, черт побери! – злобно воскликнул Мейзлик.

– Зажигаю я сигарету под самым фонарем, а человек проходит мимо меня. Господи, я даже не взглянул ему в лицо, стоял, уставившись в землю. Этот парень уже прошел, и тут что-то мне в нем не понравилось. «Проклятие! – сказал я сам себе. – Тут что-то не в порядке, но что именно? Ведь я этого типа даже не разглядел». Стою я у фонаря, под проливным дождем, и раздумываю. И вдруг меня осенило.. Ботинки! У этого человека что-то странное было на ботинках. «Опилки!» – неожиданно громко проговорил я.

— Какие опилки? – спросил Дастих.

— Обыкновенные металлические опилки. В ту минуту я понял, что у прохожего на ранте ботинок были опилки.

— А почему бы у него на ботинках не могли быть опилки? – спросил Дастих.

— Могли, разумеется, – воскликнул Мейзлик, – но именно в этот момент я просто видел, да, да, видел вскрытый сейф, из которого на пол сыплются металлические опилки. Знаете, опилки от стальных пластин. Я просто видел, как эти ботинки шлепают по этим опилкам.

— Так это интуиция, – решил Дастих, – гениальная, но бессознательная.

— Бессмыслица! – сказал Мейзлик. – Да не будь дождя, я бы на эти опилки и внимания не обратил. Но когда идет дождь, обычно на обуви не бывает опилок, понимаете?

— Ну так это эмпирический вывод, – уверенно произнес Дастих. – Блестящий вывод, сделанный на основе опыта. А что дальше?

— Я, конечно, пошел за этим парнем, и, само собой разумеется, он закатился к «Трем девицам». Потом я по телефону вызвал двух сыщиков, и мы устроили облаву: нашли и Розенбаума с опилками на ботинках, воровской инструмент, и двадцать тысяч из кассы Еврейского благотворительного общества. В этом уж не было ничего необычного. Знаете, в газетах писали, что на сей раз наша полиция проявила блестящую оперативность. Какая бессмыслица! Скажите, пожалуйста, что было бы, если бы я случайно не пошел по Длажденой улице и случайно не поглядел этому прохвосту на ботинки? То-то и оно! Так вот, была ли это только случайность? – удрученно спросил доктор Мейзлик.

— А это и не важно, – произнес Дастих. – Поймите, молодой человек, ведь это успех, с которым вас можно поздравить.

— Поздравить! – выпалил Мейзлик. – Господин Дастих! Да как же тут поздравлять, когда я не знаю, чему я обязан своим успехом? Своей сверхъестественной проницательности? Полицейской привычке или просто счастливой случайности? А может, интуиции или телепатии? Подумать только! Ведь это – мое первое настоящее дело! Человек должен чем-то руководствоваться! Предположим, завтра меня заставят расследовать какое-нибудь убийство.

Господин Дастих, что я буду делать? Начну бегать по улицам и пристально смотреть на все ботинки? Или побреду куда глаза глядят в надежде, что предчувствие или внутренний голос приведут меня прямо в объятия убийцы? Вот ведь какая история получается! Вся полиция теперь твердит: у этого Мейзлика нюх, из этого парня в очках будет толк, у него талант детектива. Отчаянное положение! – ворчал Мейзлик. – Какая-то метода должна у меня быть?! Понимаете, до этого случая я верил во всякие бесспорные методы, где важную роль играют внимание, опыт, систематическое следствие и прочая чепуха. Но когда я задумываюсь над этой историей, то вижу.. Послушайте! – воскликнул доктор Мейзлик с облегчением. – Я

думаю, что все это – просто счастливая случайность.

— Да, похоже, – сказал Дастих мудро. – Но известную роль здесь сыграли логика и пристальное внимание.

— И обычная рутина, – горько добавил молодой полицейский чиновник.

— И еще интуиция. А также в какой-то мере дар предвидения. И инстинкт.

— Господи боже мой! Так вы теперь видите, как все это сложно, – огорчился Мейзлик. – Скажите, что же мне теперь делать?

— Доктор Мейзлик, вас к телефону, – позвал его метрдотель. – Звонят из полицейского управления.

— Вот вам, пожалуйста! – проворчал удрученный

Мейзлик.

Когда Мейзлик вернулся, он был бледен и взволнован.

— Кельнер, счет! – крикнул он раздраженно. – Так оно и есть, – сказал он Дастиху. – Нашли какого-то иностранца, убитого в отеле, проклятие..

И Мейзлик ушел.

Казалось, этот энергичный молодой человек сам не свой от волнения.


ГОЛУБАЯ ХРИЗАНТЕМА


– Я расскажу вам, – сказал старый Фулинус, – как появилась на свет «Клара». Жил я в ту пору в Лубенце и разбивал парк в имении князя Лихтенберга1. Старый князь, сударь, знал толк в садоводстве. Он выписывал из Англии, от Вейча, целые деревья и одних луковиц тюльпанов зака-


1 Лубенец – город в западной Чехии. Лихтенберги – немецкий графский и княжеский род.

зал в Голландии семнадцать тысяч. Но это так, между прочим. Так вот, однажды в воскресенье иду я по улице и встречаю юродивую Клару, глухонемую дурочку, которая вечно заливается блаженным смехом. Не знаете ли вы, почему юродивые всегда так счастливы? Я хотел обойти ее стороной, чтобы не полезла целоваться, и вдруг увидел в лапах у нее букет: укроп и какие-то еще сорняки, а среди них, знаете что?.. Немало я на своем веку цветов видел, но тут меня чуть удар не хватил: в букетике у этой помешанной была махровая голубая хризантема! Голубая, сударь! И такая голубая, какой бывает только Phlox Laphami; лепестки с чуть сероватым отливом и атласно-розовой каемкой; сердцевина похожа на Campanula turbinata; – цветок необыкновенно красивый, пышный. Но это еще не все.

Дело в том, сударь, что такой цвет у индийских хризантем устойчивых сортов тогда, да и сейчас, совершенная невидаль. Несколько лет назад я побывал в Лондоне у старого сэра Джеймса Вейча, и он как-то похвалился мне, что однажды у них цвела хризантема, выписанная прямо из Китая, голубая, с лиловатым оттенком; зимой она, к сожалению, погибла. А тут в лапах у Клары, у этого пугала с вороньим голосом, такая голубая хризантема, что красивее трудно себе и представить. Ладно. .

Клара радостно замычала и сует мне этот самый букет.

Я дал ей крону и показываю на хризантему.

— Где ты взяла ее, Клара?

Клара радостно кудахчет и хохочет. Больше я ничего от нее не добился. Кричу, показываю на хризантему – хоть бы что. Знай лезет обниматься.


Побежал я с этой драгоценной хризантемой к старому князю.

— Ваше сиятельство, они растут где-то тут, совсем рядом. Давайте искать.

Старый князь тотчас велел запрягать и сказал, что мы возьмем с собой Клару. А Клара тем временем куда-то исчезла, будто провалилась. Стоим мы около коляски и ругаемся на чем свет стоит – князь-то прежде служил в драгунах. Примерно через час – мы уж и ждать перестали –

прибегает Клара с высунутым от усталости языком и протягивает мне целый букет голубых хризантем, только что сорванных. Князь сует ей сто крон, а Клара от обиды давай реветь. Она, бедняжка, никогда не видела сотенной бумажки. Пришлось мне дать ей одну крону. Тогда она успокоилась, стала визжать и пританцовывать, а мы посадили ее на козлы, показали ей на хризантемы: ну, Клара, куда ехать?

Клара на козлах прямо визжала от удовольствия. Вы себе не представляете, как злился почтенный кучер, которому пришлось сидеть рядом с ней. Лошади шарахались от визга и кудахтанья Клары, в общем чертовская была поездка. Так вот, едем мы этак часа полтора. Наконец я не выдержал.

— Ваше сиятельство, мы проехали не меньше четырнадцати километров.

— Все равно, – проворчал князь, – хоть сто!

— Ладно, – отвечаю я. – Но ведь Клара-то вернулась со вторым букетом через час. Стало быть, хризантемы растут не дальше чем в трех километрах от Лубенца.

— Клара! – крикнул князь и показал на голубые хризантемы. – Где они растут? Где ты их нарвала?

Клара закаркала в ответ и все тычет рукой вперед.

Вернее всего, ей понравилось кататься в коляске. Верите ли, я думал, князь пристукнет ее со злости, уж он-то умел гневаться! Лошади были в мыле, Клара кудахтала, князь бранился, кучер чуть не плакал с досады, а я ломал голову, как найти голубые хризантемы.

— Ваше сиятельство, – говорю, – так не годится. Давайте искать без Клары. Обведем на карте кружок вокруг

Лубенца радиусом в три километра, разделим его на участки и будем ходить из дома в дом.

— Милейший, – говорит князь, – в трех километрах от

Лубенца нет ведь ни одного парка.

— Вот и хорошо, – отвечаю я. – Черта с два вы нашли бы ее в парке, разве только ageratum или канны. Смотрите, тут, внизу, к стеблю хризантемы прилипла щепотка земли.

Это не садовый перегной, а вязкая глина, удобренная, скорее всего, фекалиями. А на листьях следы голубиного помета, стало быть, надо искать там, где много голубей.

Скорее всего, эти хризантемы растут где-то у плетня, потому что вот тут, среди листьев, застрял обломок еловой коры. Это верная примета.

— Ну и что? – спрашивает князь.

— А то, – говорю. – Эти хризантемы надо искать около каждого домика в радиусе трех километров. Давайте разделимся на четыре отряда: вы, я, ваш садовник и мой помощник Венцл, и пойдем.

Ладно. Утром первое событие было такое: Клара опять принесла букет голубых хризантем. После этого я обшарил весь свой участок, в каждом трактире пил теплое пиво, ел сырки и расспрашивал о хризантемах. Лучше не спрашивайте, сударь, как меня пронесло после этих сырков. Жарища была адская, такая редко выдается в конце сентября, а я лез в каждую халупу и терпеливо слушал разные грубости, потом что люди были уверены, что я спятил или что я коммивояжер или какой-нибудь инспектор. К вечеру для меня стало ясно: на моем участке хризантемы не растут. На трех других участках их тоже не нашли. А Клара снова принесла букет свежих голубых хризантем!

Вы знаете, мой князь – важная персона в округе. Он созвал местных полицейских, дал каждому по голубой хризантеме и посулил им бог весть что, если они отыщут место, где растут эти цветы. Полицейские – образованные люди, сударь. Они читают газеты и, кроме того, знают местность как свои пять пальцев и пользуются авторитетом у жителей. И вот, заметьте себе, в тот день шестеро полицейских, а вместе с ними деревенские старосты и стражники, школьники и учителя, да еще шайка цыган облазили всю округу в радиусе трех километров, оборвали все какие ни на есть цветы и принесли их князю. Господи боже, чего там только не было, будто на празднике божьего тела! Но голубой хризантемы, конечно, ни следа. Клару мы весь день сторожили; вечером, однако, она удрала, а в полночь принесла мне целую охапку голубых хризантем. Мы велели посадить ее под замок, чтобы она не оборвала все цветы до единого, но сами совсем приуныли. Честное слово, просто наваждение какое-то: ведь местность там ровная, как ладонь..

Слушайте дальше. Если человеку очень не везет или он в большой беде, он вправе быть грубым, я понимаю. И

все-таки когда князь в сердцах сказал мне, что я такой же кретин, как Клара, я ответил ему, что не позволю всякому старому ослу бранить меня, и отправился прямехонько на вокзал. Больше меня в Лубенце не увидят! Уселся я в вагон, поезд тронулся, и тут я заплакал, как мальчишка. Заплакал потому, что не увижу больше голубой хризантемы, потому что навсегда расстаюсь с ней. Сижу я так, хнычу и гляжу в окно, вдруг вижу: у самого полотна мелькнули какие-то голубые цветы. Господин Чапек, я не мог с собой совладать, вскочил и, сам уже не знаю как, ухватился за ручку тормоза. Поезд дернулся, затормозил, я стукнулся о противоположную лавку и при этом сломал себе вот этот палец. Прибегает кондуктор, я бормочу, что, мол, забыл что-то очень нужное в Лубенце. Пришлось заплатить крупный штраф. Ругался я, как извозчик, ковыляя по полотну к этим голубым цветам. «Олух ты, – твердил я себе,

– наверное, это осенние астры или еще какая-нибудь ерунда. А ты вышвырнул такие сумасшедшие деньги!»

Прошел я метров пятьсот и уж было решил, что эти голубые цветы не могут быть так далеко, наверное, я их не заметил или вообще они мне померещились. Вдруг вижу на маленьком пригорке домик путевого обходчика, а за частоколом что-то голубое. Гляжу – два кустика хризантем!

Сударь, всякий младенец знает, что растет в садиках у таких сторожек: капуста да дыня, подсолнечник да несколько кустиков красных роз, мальвы, настурции, ну, георгины. А тут и этого не было; одна картошка и фасоль, куст бузины, а в углу, у забора, – две голубые хризантемы!

— Приятель, – говорю я хозяину через забор, – откуда у вас эти голубые цветочки?

— Эти-то? – отвечает сторож. – Остались еще от покойного Чермака, он был сторожем до меня. А ходить по путям не велено, сударь. Вон там, глядите, надпись: «Хождение по железнодорожным путям строго воспрещается». Что вы тут делаете?

— Дядюшка, – я к нему, – а где же дорога к вам?

— По путям, – говорит он. – Но по ним ходить нельзя.

Да и чего вам тут делать? Проваливай-ка отсюда, дурень, только не по шпалам.

— Куда же мне проваливать?

— Мне все равно, – кричит сторож. – А по путям нельзя, и все тут!

Сел я на землю и говорю:

— Слушайте, дед, продайте мне эти голубые цветы.

— Не продам, – ворчит сторож. – И катись отсюда.

Здесь сидеть не положено.

— Почему не положено? – возражаю я. – На табличке ничего такого не написано. Тут говорится, что воспрещается ходить – я и не хожу.

Сторож опешил и ограничился тем, что стал ругать меня через забор. Старик, видимо, жил бобылем; вскоре он перестал браниться и завел разговор сам с собой, а через полчаса вышел на обход путей и остановился около меня.

— Ну что, уйдете вы отсюда или нет?

— Не могу, – говорю я. – По путям ходить запрещено, а другого выхода отсюда нет.

Сторож на минуту задумался.

— Знаете что? – сказал он наконец. – Вот я сверну на ту тропинку, а вы тем временем уходите по путям. Я не увижу. Я поблагодарил его от души, а когда сторож свернул на тропинку, я перелез через забор и его собственной мотыгой вырыл оба кустика голубой хризантемы. Да, я украл их, сударь! Я честный человек и крал только семь раз в жизни, и всегда цветы.

Через час я сидел в поезде и вез домой похищенные голубые хризантемы. Когда мы проезжали мимо сторожки, там стоял с флажком этот старикан, злой, как черт. Я

помахал ему шляпой, но, думаю, он меня не узнал.

Теперь вы понимаете, сударь, в чем было все дело, –

там торчала надпись: «Ходить воспрещается». Поэтому никому – ни нам, ни полицейским, ни цыганам, ни школьникам – не пришло в голову искать там хризантемы. Вот какую силу имеет надпись «запрещается».. Может быть, около железнодорожных сторожек растет голубой первоцвет, или древо познания, или золотой папоротник, но их никто никогда не найдет, потому что ходить по путям строго воспрещается, и баста. Только Клара туда попала –

она была юродивая и читать не умела.

Поэтому я и назвал свою голубую хризантему «Клара»

и вожусь с ней вот уже пятнадцать лет. Видимо, я ее избаловал хорошей землей и поливкой. Этот вахлак-сторож совсем ее не поливал, земля там была твердая, как камень.

Весной хризантемы у меня оживают, летом дают почки, а в августе уже вянут. Представляете, я, единственный в мире обладатель голубой хризантемы, не могу отправить ее на выставку. Куда против нее «Бретань» и «Анастасия», они ведь только слегка лиловатые. А «Клара» – о сударь, когда у меня зацветет «Клара», о ней заговорит весь мир!


ГАДАЛКА

Каждый понимающий человек смекнет, что эта история не могла произойти ни у нас, ни во Франции, ни в

Германии, потому что в этих странах, как известно, судьи обязаны судить и карать правонарушителей согласно букве закона, а отнюдь не по собственному разумению и совести. А так как в этой истории фигурирует судья, который выносит свое решение, исходя не из статей законов, а из здравого смысла, то ясно, что произошла она в Англии, и, в частности, в Лондоне, точнее говоря, в Кенсингтоне, или нет, постойте, кажется, в Бромстоне, а может быть, в

Бейсуотере2. В общем, где-то там.

Судья, о котором пойдет речь, – магистр права мистер

Келли, а женщину звали просто Мейерс. Миссис Эдит

Мейерс.

Да будет вам известно, что эта почтенная дама обратила на себя внимание полицейского комиссара Мак-Лири.

— Дорогая моя, – сказал однажды вечером Мак-Лири своей супруге. – У меня не выходит из головы эта миссис

Мейерс. Хотел бы я знать, на какие средства она живет.

Подумайте только: сейчас, в феврале, она посылает кухарку за спаржей! Кроме того, я выяснил, что у нее в день бывает около дюжины посетительниц – начиная с лавочницы и до герцогини. Я знаю, дорогая, вы скажете, что она, наверное, гадалка. А что, если это только ширма, например, для сводничества или шпионажа? Хотел бы я выяснить это дело.


2 Кенсингтон – западное аристократическое предместье Лондона. Бромптон

лондонский квартал; Бейсуотер – лондонский проспект.

— Хорошо, Боб, – сказала бравая миссис Мак-Лири, –

предоставьте это мне.

И вот на следующий день миссис Мак-Лири – разумеется, без обручального кольца, легкомысленно одетая и завитая, как девица на выданье, которой давно пора устроить свою судьбу, – позвонила у дверей миссис Мейерс и, войдя, сделала испуганное лицо. Ей пришлось немного подождать, пока миссис Мейерс примет ее.

— Садитесь, дитя мое, – сказала эта пожилая дама, внимательно разглядывая смущенную посетительницу. –

Чем могу быть вам полезна?

— Я... я... – запинаясь, проговорила Мак-Лири. – Я хотела бы.. завтра мне исполнится.. двадцать лет. . Мне бы очень хотелось узнать свое будущее.

— Ах, мисс.. как, извиняюсь, ваше имя? – осведомилась миссис Мейерс и, схватив колоду карт, начала энергично тасовать их.

— Джонс... – прошептала миссис Мак-Лири.

— Дорогая мисс Джонс, – продолжала миссис Мейерс,

– вы ошиблись, я не занимаюсь гаданием. Так, иной раз случается, как всякой старухе, раскинуть карты комунибудь из знакомых.. Снимите карты левой рукой и разложите их на пять кучек. Так. Иногда для развлечения раскину карты, а вообще говоря.. Ага! – воскликнула она, переворачивая первую кучку. – Бубны, это к деньгам. И

валет червей. Отличные карты!

— Ах! – сказала Мак-Лири. – А что дальше?

— Бубновый валет, – объявила миссис Мейерс, открывая вторую кучку. – Десятка пик, это дорога. А вот трефы

– трефы всегда означают неприятность, удар. Но в конце –

червонная дама.


— Что это значит? – спросила миссис Мак-Лири, тараща глаза.

— Опять бубны, – размышляла миссис Мейерс над третьей кучкой. – Дитя мое, вас ждет богатство. И кому-то предстоит дальняя дорога, не знаю еще, вам или комунибудь из ваших близких.

— Мне надо съездить в Саутгемптон, к тетке, – сказала миссис Мак-Лири.

— Нет, это дальняя дорога, – молвила гадалка, открывая еще одну кучку карт. – И вам будет мешать какой-то пожилой король.

— Наверно, папа! – воскликнула миссис Мак-Лири.

— Ага, вот оно! – торжественно объявила гадалка, открыв последнюю кучку. – Милая мисс Джонс, вам выпали самые счастливые карты, какие мне доводилось видеть.

Года не пройдет, как вы будете замужем. На вас женится молодой и очень, очень богатый человек – миллионер или коммерсант, так как много путешествует. Но для того, чтобы соединиться с ним, вам придется преодолеть большие препятствия. У вас на пути станет какой-то пожилой король. Но вы должны добиться своего. Выйдя замуж, вы уедете далеко отсюда, скорее всего за море.. С вас одна гинея на дело обращения в христианство заблудших язычников-негров.

— Я так благодарна вам, – сказала миссис Мак-Лири, вынимая из сумочки деньги. – Так благодарна! Скажите, пожалуйста, миссис Мейерс, а сколько будет стоить, если без неприятностей?

— Судьба неподкупна, – с достоинством произнесла старая дама. – Чем занимается ваш папа?

— Служит в полиции, – с невинным видом соврала миссис Мак-Лири. – Знаете, в сыскном отделении.

— Ага! – сказала гадалка и вынула из колоды три карты. – Дело плохо, совсем плохо.. Передайте ему, милое дитя, что ему грозит серьезная опасность. Не мешало бы ему посетить меня и узнать подробности. У меня бывают многие из Скотленд-Ярда, делятся своими горестями, а я им, случается, раскидываю карты. Так что, вы пошлите ко мне своего папашу. Вы, кажется, сказали, что он служит в политической полиции? Мистер Джонс? Передайте ему, что я буду ждать его. Всего хорошего, милая мисс

Джонс. . Следующая!


— Это дело мне не нравится, – сказал мистер Мак-

Лири, задумчиво почесывая затылок. – Не нравится оно мне, Кети. Эта дама слишком интересовалась вашим покойным папашей. Кроме того, фамилия ее не Мейерс, а

Мейергофер и родом она из Любека. Чертова немка, как бы поймать ее с поличным? Ставлю пять против одного, что она выведывает у людей сведения, до которых ей нет никакого дела. Знаете что, я доложу об этом начальству.

И мистер Мак-Лири действительно доложил начальству. Вопреки ожиданиям, начальство не пропустило мимо ушей его слова, и почтенная миссис Мейерс была вызвана к судье мистеру Келли.

— Итак, миссис Мейерс, – сказал судья, – в чем там дело с вашим гаданием?

— Ах, сэр, – отвечала старая дама. – Надо же чем-то зарабатывать на жизнь. В моем возрасте не пойдешь плясать в варьете.

— Гм, – сказал судья, – но вас обвиняют в том, что вы плохо гадаете. Милая миссис Мейерс, это все равно что вместо шоколада продавать плитки из глины. За гинею люди имеют право на настоящее гадание. Отвечайте, почему вы беретесь гадать, не умея?

— Не все жалуются, – оправдывалась старая дама. – Я, видите ли, предсказываю людям то, что им нравится, и за такое удовольствие стоит заплатить несколько шиллингов.

Случается, я угадываю. На днях одна дама сказала мне:

«Миссис Мейерс, еще никто так верно не гадал мне, как вы». Она живет в Сайнт-Джонс-Вуде3 и разводится с мужем...

— Постойте, – прервал ее судья. – Против вас есть свидетельница. Миссис Мак-Лири, расскажите, как было дело.

— Миссис Мейерс предсказала мне по картам, – бойко заговорила миссис Мак-Лири, – что не пройдет и года, как я выйду замуж. На мне, мол, женится молодой богач, и я уеду с ним за океан. .

— А почему именно за океан? – поинтересовался судья.

— Потому что во второй кучке была пиковая десятка.

Миссис Мейерс сказала, что это дорога.

— Вздор! – проворчал судья. – Пиковая десятка – это надежда. Дорогу предвещает пиковый валет. А если с ним рядом ляжет семерка бубен – это значит дальняя дорога с денежным интересом. Меня не проведешь, миссис Мейерс. Вот вы нагадали свидетельнице, что не пройдет и года, как она выйдет за молодого богача, а она уже три года


3 Сайнт-Джонс-Вуд – фешенебельный лондонский квартал.

замужем за примерным полицейским комиссаром Мак-

Лири. Как вы объясните такую несообразность?

— Господи боже, – невозмутимо ответила старая дама,

– без промахов не обходится. Эта особа пришла ко мне франтихой, а левая перчатка у нее была рваная. Значит, в кошельке у нее не густо, а пыль в глаза пустить хочется.

Сказала, что ей двадцать лет, а самой двадцать пять.

— Двадцать четыре! – воскликнула миссис Мак-Лири.

— Это одно и то же. Видно было, что ей хочется замуж: она корчила из себя барышню. Поэтому я нагадала ей замужество и богатого жениха. Я считала, что это для нее самое подходящее.

— А при чем тут трудности, пожилой король и заокеанское путешествие?

— Для полноты впечатления, – откровенно призналась миссис Мейерс. – За гинею надо наговорить с три короба..

— Достаточно, – сказал судья. – Миссис Мейерс, такое гадание – не что иное, как мошенничество. Гадать надо умеючи. В этом деле существуют разные теории, но имейте в виду, что десятка пик никогда не означает дороги.

Приговариваю вас к пятидесяти фунтам штрафа на основании закона против фальсификации продуктов и продажи поддельных товаров. Кроме того, вас подозревают в шпионаже, в чем, я полагаю, вы не сознаетесь?

— Как бог свят!.. – воскликнула миссис Мейерс, но судья прервал ее:

— Хватит разговаривать. Поскольку вы иностранка и лицо без определенных занятий, органы политического надзора, используя предоставленное им право, вышлют вас за пределы страны. Всего хорошего, миссис Мейерс,

благодарю вас, миссис Мак-Лири. И не забудьте, миссис

Мейерс, что такое гадание бессовестно и цинично.

— Вот беда, – вздохнула старая дама... – А у меня только-только образовалась клиентура..

Спустя год судья Келли и комиссар Мак-Лири встретились.

— Отличная погода, – приветливо сказал судья, – кстати, как поживает миссис Мак-Лири?

Мак-Лири поморщился.

— Видите ли, мистер Келли, – не без смущения сказал он, – миссис Мак-Лири. . Словом, мы в разводе.

— Да что вы! – удивился судья. – Такая красивая молодая женщина!

— Вот в том-то и дело, – проворчал Мак-Лири. – В нее ни с того ни с сего по уши влюбился один молодой бездельник... какой-то миллионер или коммерсант из Мельбурна.. Я ее всячески удерживал, но.. – Мак-Лири безнадежно махнул рукой. – Неделю назад они уехали в Австралию.


ЯСНОВИДЕЦ


— Меня не так легко провести, уверяю вас, господин прокурор, – сказал Яновиц. – Недаром я еврей, а? Но то, что делает этот человек, выше моего разумения. Тут не только графология, тут бог весть что такое. Представьте себе, дают ему образец почерка в незапечатанном конверте. Он даже не поглядит, только сунет пальцы в конверт, ощупает строчки и при этом малость скривит рот, словно ему больно. И тут же начинает описывать характер человека по почерку.. Да как описывать – диву даешься! Все насквозь видит! Я дал ему в конверте письмо старого

Вейнберга, так он все выложил: и что у старика диабет, и что он на краю банкротства. Что вы на это скажете?

— Ничего, – сухо ответил прокурор. – Может, он знает старого Вейнберга.

— Но ведь он даже не видел почерка, – живо возразил

Яновиц. – Он уверяет, что у каждого почерка свой флюид, который вполне отчетливо ощутим. Это, говорит он, такое же физическое явление, как радиоволны. Господин прокурор, тут нет жульничества: этот самый князь Карадаг даже денег не берет, он, говорят, из очень старинной бакинской семьи, мне один русский рассказывал. Да что я буду вас убеждать, приходите лучше сами поглядеть, сегодня вечером он будет у нас. Обязательно приходите!

— Послушайте, господин Яновиц, – отвечал прокурор,

– все это очень мило, но иностранцам я верю мало, от силы наполовину, особенно если источники их существования мне неизвестны. Русским я верю еще меньше, а этим факирам тем более. Если же он к тому же еще и князь, то я не верю ему ни на грош. Где, вы говорите, он научился этому? Ага, в Персии. Оставьте меня в покое, господин

Яновиц. Восток – это сплошное шарлатанство.

— Ну, что вы, господин прокурор, – возразил Яновиц. –

Этот молодой человек все объясняет с научной точки зрения. Никакой магии или потусторонних сил. Говорю вам, чисто научный метод.

— Тем более это шарлатанство, – изрек прокурор. –

Удивляюсь вам, господин Яновиц. Всю жизнь вы обходились без «чисто научных методов», а теперь ухватились за них. Ведь будь здесь что-нибудь серьезное, все это давно было бы известно науке, как вы полагаете?

— М-да... – промычал Яновиц, слегка поколебленный,

– Но ведь я сам свидетель того, как он раскусил старого

Вейнберга. Это было просто гениально. Знаете что, господин прокурор, приходите все-таки посмотреть. Если это жульничество, вы сразу увидите, на то вы и крупный специалист. Вас ведь никто не проведет, а?

— Да, едва ли, – скромно отозвался прокурор. – Ладно, я приду, господин Яновиц. Приду только затем, чтобы раскусить этот ваш феномен. Просто позор, до чего у нас легковерны люди. Но вы ему не говорите, кто я такой. Вот погодите, я ему покажу один почерк, это будет твердый орешек. Ручаюсь, что я изобличу его в обмане.


* * *

Надобно вам сказать, что прокурору (или, точнее говоря, старшему государственному прокурору доктору прав господину Клапке) предстояло на ближайшей сессии суда присяжных выступить обвинителем по делу Гуго Мюллера, обвиняемого в убийстве с заранее обдуманным намерением. Фабрикант и богач Гуго Мюллер был обвинен в том, что, застраховав на громадную сумму жизнь своего младшего брата Отто, утопил его в Доксанском пруду4.

Подозревали его и в том, что несколько лет назад он отправил на тот свет свою любовницу, но этого, разумеется, нельзя было доказать. В общем, это был крупный процесс, 4 Доксанский пруд – большой пруд близ г. Доксы в северной Чехии, получивший название «Махово озеро» (в честь чешского поэта-романтика К.-Г. Махи (1810-1836).

и Клапке хотелось блеснуть. Он работал над делом Мюллера со всей свойственной ему энергией и проницательностью, стяжавшими ему славу одного из самых грозных прокуроров. Дело, однако, было не вполне ясное, и прокурор отдал бы что угодно хотя бы за одно бесспорное доказательство. Но, для того чтобы отправить Мюллера на виселицу, обвинителю приходилось больше полагаться на свое красноречие, чем на материалы следствия. Да будет вам известно, что добиться смертного приговора для убийцы – дело чести прокурора.

В тот вечер Яновиц даже немножко волновался, представляя ясновидца прокурору.

— Князь Карадаг, – сказал он тихим голосом. – Доктор

Клапка. . Пожалуй, можно начинать, не так ли?

Прокурор испытующе взглянул на этот экзотический экземпляр. Перед ним стоял худощавый молодой человек в очках, лицом похожий на тибетского монаха. Пальцы у него были тонкие, воровские. «Авантюрист!» – решил прокурор.

— Господин Карадаг, – тараторил Яновиц. – Пожалуйте сюда, к столику. Бутылка минеральной воды там уже приготовлена. Зажгите, пожалуйста, торшер, а люстру мы погасим, чтобы она вам не мешала. Так. Прошу потише, господа. Господин про.. м-м, господин Клапка принес некое письмо. Если господин Карадаг будет столь любезен, что...

Прокурор откашлялся и сел так, чтобы получше видеть ясновидца.

— Вот письмо, – сказал он и вынул из кармана незапечатанный конверт. – Пожалуйста.


— Благодарю, – глухо сказал ясновидец, взял конверт и, приоткрыв глаза, повертел его в руках. Вдруг он вздрогнул и покачал головой. – Странно! – пробормотал он и отпил воды, потом сунул свои тонкие пальцы в конверт и замер. Его смуглое лицо побледнело.

В комнате стояла такая тишина, что слышен был легкий хрип Яновица, который страдал одышкой.

Тонкие губы Карадага дрожали и кривились, словно он держал в руках раскаленное железо, на лбу выступил пот.

— Нестерпимо! – брезгливо процедил он, вынул пальцы из конверта, вытер их платком и с минуту водил ими по зеленому сукну, будто точил их, как ножи. Потом нервно отпил глоток воды и осторожно взял конверт.

— В человеке, который это писал, – сухо начал он, –

большая внутренняя сила, но.. – Карадаг, видимо, искал слово, – такая, которая подстерегает. . Это страшно! – воскликнул он и выпустил конверт из рук. – Не хотел бы я, чтобы этот человек был моим врагом.

— Почему? – не сдержался прокурор. – Он совершил что-нибудь нехорошее?

— Не задавайте вопросов, – сказал ясновидец. – В каждом вопросе кроется ответ. Я знаю лишь, что он способен на что угодно.. на великие и ужасные поступки. У него чудовищная сила воли. . и жажда успеха.. богатства..

Жизнь ближнего для него не помеха. Нет, он не заурядный преступник. Тигр ведь тоже не преступник. Тигр – властелин. Этот человек не способен на подлости. . но он уверен, что распоряжается судьбами людей. Когда он выходит на охоту, люди для него – добыча. Он убивает их.

— Он стоит по ту сторону добра и зла, – пробормотал прокурор, явно соглашаясь с ясновидцем.

— Все это только слова, – ответил тот. – Никто не стоит по ту сторону добра и зла. У этого человека свой строгий моральный кодекс. Он никому ничего не должен, он не крадет и не обманывает. Убить для него все равно, что дать шах и мат на шахматной доске. Такова его игра, и он честно соблюдает ее правила. – Ясновидец озабоченно наморщил лоб. – Не знаю, что это значит, но я вижу большой пруд и на нем моторную лодку.

— А дальше что? – сгорая от любопытства, воскликнул прокурор.

— Больше ничего не видно, все расплывается. Как-то странно расплывается и становится туманным под натиском жестокой и безжалостной воли человека, приготовившегося схватить добычу. Но в ней нет охотничьей страсти, есть только доводы рассудка. Рассудочность в каждой детали. Словно решается математическая задача или техническая проблема. Этот человек никогда ни в чем не раскаивается, он уверен в себе и не боится упреков собственной совести. Мне кажется, что он на всех смотрит свысока, он очень высокомерен и самолюбив. Ему нравится, что люди его боятся. – Ясновидец выпил еще глоток воды. – Но вместе с тем он актер. По сути дела, он честолюбец, который любит позировать перед людьми. Ему хотелось бы поразить мир своими деяниями. . Хватит, я устал. Он мне противен.

— Слушайте, Яновиц, – обратился к хозяину взволнованный прокурор. – Ваш ясновидец в самом деле поразителен. Он нарисовал точнейший портрет: сильный и безжалостный человек, для которого люди только добыча; мастер в своей игре; рассудочная натура, которая логически обосновывает свои поступки и никогда не раскаивается; джентльмен и притом позер. Господин Яновиц, этот

Карадаг разгадал его полностью!

— Вот видите, – обрадовался польщенный Яновиц. –

Что я вам говорил! Это было письмо от либерецкого Шлифена, а?

— Что вы! – воскликнул прокурор. – Господин Яновиц, это письмо одного убийцы.

— Неужели! – изумился Яновиц. – А я-то думал, что оно от текстильщика Шлифена. Он, знаете ли, великий разбойник, этот Шлифен.

— Нет. Это было письмо Гуго Мюллера, этого братоубийцы. Вы обратили внимание, что ясновидец упомянул о пруде и моторной лодке. С этой лодки Мюллер бросил в воду своего брата.

— Быть не может, – изумился Яновиц. – Вот видите, господин прокурор, какой изумительный талант!

— Бесспорно, – согласился тот. – Как он анализировал характер этого Мюллера и мотивы его поступков! Это просто феноменально! Даже я не сделал бы этого с такой глубиной. А ясновидец только ощупал пальцами строчки письма, и пожалуйста.. Господин Яновиц, здесь что-то есть. Видимо, человеческий почерк действительно испускает некие флюиды или нечто подобное.

— Я же вам говорил! – торжествовал Яновиц. – А кстати, господин прокурор, покажите мне почерк убийцы. Никогда в жизни не видывал!

— Охотно, – сказал прокурор и вытащил из внутреннего кармана тот самый конверт. – Кстати, письмо интересно само по себе.. – добавил он, извлекая листок из конверта,

и вдруг изменился в лице. – Вернее.. Собственно говоря, господин Яновиц, – с трудом произнес прокурор, – письмо

– документ из судебного дела.. так что я не могу вам его показать. Прошу прощения. .

Через несколько минут прокурор бежал домой, не замечая даже, что идет дождь. «Я – осел! – твердил он себе с горечью. – Я – кретин! И как только могло это со мной случиться?! Идиот! Вместо письма Мюллера второпях вынуть из дела собственные заметки к обвинительному заключению и сунуть их в конверт! Обормот! Стало быть, это мой почерк! Покорно благодарю! Погоди же, мошенник, я тебя еще подстерегу!»

«А впрочем, – прокурор начал успокаиваться, – он ведь не сказал ничего очень дурного. Сильная личность, изумительная воля, не способен к подлостям. . Согласен.

Строгий моральный кодекс.. Очень даже лестно! Никогда ни в чемне раскаиваюсь.. Ну и слава богу, значит, не в чем: я только выполняю свой долг. Насчет рассудочной натуры тоже правильно. Вот только с позерством он напутал... Нет, все-таки он шарлатан!»

Прокурор вдруг остановился. «Ну, ясно! – сказал он себе. – То, что говорил этот князь, можно сказать почти о каждом человеке. Все это просто общие места. Каждый человек немного позер и честолюбец. Вот и весь фокус: надо говорить так, чтобы каждый мог узнать самого себя.

Именно в этом все дело», – решил прокурор и, раскрыв зонтик, зашагал домой своей энергической походкой.


— Господи боже мой, – огорчился председатель суда, снимая судейскую мантию. – Уже семь часов! Ну и затянули опять! Еще бы, прокурор говорил два часа. Но выиграл процесс! При таких слабых доказательствах добиться смертного приговора – это называется успех! Да, пути присяжных заседателей неисповедимы. А здорово он выступал! – продолжал председатель, моя руки. – Главное, как он охарактеризовал этого Мюллера – великолепный психологический портрет. Этакий чудовищный, нечеловеческий характер, слушаешь, и прямо бросает в дрожь.

Помните, коллега, как он сказал: «Это не заурядный преступник. Он не способен на подлости, не крадет, не обманывает. Но, убивая человека, он спокоен, словно делает на доске шах и мат. Он убивает не в состоянии аффекта, а холодно, в здравом уме и твердой памяти, словно решает задачу или техническую проблему.. » Превосходно сказано, коллега! И дальше: «Когда он выходит на охоту, человек для него лишь добыча.. » Сравнение с тигром было, пожалуй, слишком театрально, но присяжным оно понравилось.

— Или, например, когда он сказал: «Этот убийца никогда ни в чем не раскаивается, – подхватил член суда. – Он всегда уверен в себе и не боится собственной совести. .»

— А взять хотя бы такой психологический штрих, –

продолжал председатель, вытирая полотенцем руки, – что обвиняемый – позер, которому хотелось бы поразить мир...

— М-да, – согласился член суда, – Клапка – опасный противник!

— «Гуго Мюллер виновен» – единогласное решение двенадцати присяжных. И кто бы мог подумать! – удивился председатель суда. – Все-таки Клапка добился своего.

Для нашего прокурора судебный процесс – все равно что охота или игра в шахматы. Он прямо-таки впивается в каждое дело.. Да, коллега, не хотел бы я иметь его своим врагом.

— А он любит, чтобы люди его боялись, – вставил член суда.

— Да, самонадеянность в нем есть. – Почтенный председатель задумался. – А кроме того, у него изумительная сила воли. . и жажда успеха. Сильный человек, коллега, но... – Председатель суда не нашел подходящего слова. –

Пойдемте-ка ужинать!


ТАЙНА ПОЧЕРКА


— Рубнер, – сказал главный редактор, – сходите-ка поглядите на этого графолога Енсена, сегодня он выступает перед представителями печати. Говорят, нечто потрясающее. И дайте о нем пятнадцать строк.

— Ладно, – проворчал Рубнер безразличным тоном искушенного службиста.

— Но смотрите не поддавайтесь на мистификацию, –

наставлял его редактор. – Хорошенько все проверьте, по возможности лично. Для того я и посылаю такого опытного репортера, как вы..


— . .Таковы, господа, основные принципы научной, точнее говоря, психометрической графологии, – закончил графолог Енсен свои теоретические пояснения. – Как видите, вся система построена на чисто экспериментальных основах. Разумеется, практическое применение этих эмпирических методов настолько сложно, что я не смогу подробно изложить их в этой единственной лекции. Поэтому я ограничусь тем, что продемонстрирую вам анализ двухтрех почерков, не входя в подробные объяснения аналитического процесса, на это у нас, к сожалению, сегодня нет времени. Прошу, господа, дать мне какой-нибудь образец почерка.

Рубнер, уже ожидавший этого момента, тотчас подал знаменитому графологу исписанный листок. Енсен нацепил свои волшебные очки и воззрился на почерк.

— Ага, женская рука, – усмехнулся он. – Мужской почерк обычно выразительнее и интереснее для анализа, но в конце концов.. – Бормоча что-то себе под нос, графолог внимательно смотрел на листок. – Гм, гм.. . – произносил он, покачивая головой. Стояла мертвая тишина.

— Скажите, эта особа – . .близкий вам человек? – спросил вдруг Енсен.

— Нет, что вы! – решительно возразил Рубнер.

— Тем лучше, – сказал великий Енсен. – Тогда слушайте. Эта женщина лжива! Таково самое первое впечатление от ее почерка: ложь, привычка лгать, лживая натура.

Впрочем, у нее довольно низкий духовный уровень, образованному человеку с ней и поговорить не о чем. Ужасная чувственность, смотрите, какие жирные линии нажима. . И

страшно неряшлива, в доме у нее, наверное, черт знает какой беспорядок, да. Таковы основные черты почерка, как я вам уже объяснял. Они отражают те привычки, свойства, особенности характера, которые видны сразу и проявляются непроизвольно, так сказать, механически. Собственно, психологический анализ начинается с тех черт и свойств, которые данная личность прячет или подавляет, боясь предстать без прикрас перед окружающими. Вот, например, эта женщина, – продолжал Енсен, приставив палец к носу, – она ни с кем не поделится своими мыслями. Она примитивна, но эта примитивность, так сказать, с двойным дном: у нее много мелких интересов, за которыми она прячет подлинные мысли. Эти скрытые помыслы тоже ужасающе убоги: я сказал бы, что это порочность, подчиненная душевной лени. Обратим, например, внимание на то, какая отвратительная чувственность в этом почерке (это же и признаки расточительности) сочетается с низменной рассудочностью. Эта особа слишком любит свои удобства, чтобы пускаться в рискованные похождения. Разумеется, если подвертывается удобный случай, она.. впрочем, это не наше дело. Итак, она необычайно ленива и при этом многоречива. Если она что-нибудь сделает, то говорит потом об этом полдня, так что слушать противно. Она слишком много занимается своей особой и явно никого не любит. Однако ради собственного благополучия она вцепится в кого угодно и будет уверять, что любит его и бог весть как о нем заботится. Одна из тех женщин, с которыми всякий мужчина становится тряпкой просто от скуки, от бесконечной болтовни, от всей этой низменной чувственности. Обратите внимание, как она пишет начало слов, в особенности фраз, – вот эти размашистые и мягкие линии. Ей хочется командовать в доме, и она действительно командует, но не благодаря своей энергии, а в результате многословия и какой-то деланной значительности. Самая подлая тирания – это тирания слез.

Любопытно, что каждый размашистый штрих завершается спадом, свидетельствующим о малодушии. У этой женщины есть какая-то душевная травма, она постоянно чегото боится, вероятно, разоблачения, которое разрушило бы ее материальное благополучие. Видимо, она мучительно скрывает что-то... гм. . я не знаю что. Возможно, свое прошлое. После каждого такого невольного спада она собирает силу воли, а вернее, силу привычки, и дописывает слово с тем же самодовольным хвостиком в конце, – она уже опять прониклась самонадеянностью. Отсюда и первое впечатление лживости, которое мы уже отмечали. Таким образом, вы видите, господа, что подробный анализ подтверждает наше первое общее, несколько интуитивное впечатление. Это совпадение выводов мы называем методической взаимопроверкой.

Я уже сказал, что у этой женщины низкий духовный уровень, но он обусловлен не примитивностью, а дисгармоничностью ее натуры, весь почерк проникнут притворством, он как бы старается быть красивее, чем на самом деле, но только в мелочах. Особа, чей почерк мы исследуем, в мелочах заботится о порядочности, старательно ставит точки над «и», а в больших делах она неряшлива, безответственна, аморальна – полная распущенность. Особенно обращают на себя внимание черточки над буквами.

Почерк имеет обычный наклон вправо, а черточки она ставит в обратном направлении, что производит странное впечатление – точно удар ножом в спину.. Это говорит о вероломстве, коварстве. Фигурально выражаясь, эта женщина способна нанести удар в спину. Но она не сделает этого из-за лени. . и потому что у нее слишком вялое воображение. Полагаю, что этой характеристики достаточно.

Есть еще у кого-нибудь образец почерка поинтереснее?

Рубнер пришел домой мрачный, как туча.

— Наконец-то! – сказала жена. – Ты уже ужинал гденибудь?

Рубнер сурово взглянул на нее.

— Опять начинаешь? – угрожающе проворчал он.

Жена удивленно подняла брови.

— Что начинаю, скажи, пожалуйста? Я только спросила, будешь ли ты ужинать.

— Ага, ну, конечно! – с отвращением сказал Рубнер. –

Только и можешь говорить что о жратве. Вот она, низменность интересов! Как это унизительно – вечно пустые разговоры, грубая чувственность и скука.. – Он вздохнул, безнадежно махнув рукой. – Я знаю, вот так мужчина становится тряпкой!.

Жена положила шитье на колени и внимательно посмотрела на него.

— Франци, – сказала она озабоченно, – у тебя неприятности?

— Ага! – язвительно воскликнул супруг. – Проявляешь заботу обо мне, не так ли? Не воображай, что ты меня проведешь! Не-ет, голубушка, в один прекрасный день у человека раскрываются глаза, и он видит всю лживость, видит, что женщина вцепилась в него единственно ради материального благополучия.. ради низкой чувственности! Бр-р-р, – содрогнулся он, – какая гнусность!

Жена Рубнера покачала головой, хотела что-то сказать, но лишь сжала губы и стала шить быстрее. Воцарилось молчание.

— Поглядеть только кругом! – прошипел через минуту

Рубнер, мрачно оглядываясь по сторонам. – Неряшливость, беспорядок. . Ну, конечно, в мелочах она сохраняет видимость порядка и благопристойности. Но в серьезных вещах.. Что это тут за тряпка?!

— Чиню твою рубашку, – с трудом произнесла жена.

— Чинишь рубашку? – саркастически усмехнулся Рубнер. – Ну, конечно, она чинит рубашку, и весь мир должен знать об этом! Полдня будет говорить о том, что она чинит рубашку! Сколько разговоров и саморекламы. И ты думаешь, что можешь командовать мною? Пора положить этому конец!

— Франци! – изумленно воскликнула жена. – Я обидела тебя чем-нибудь?

— Откуда я знаю, – накинулся на нее Рубнер. – Я не знаю, что ты натворила, о чем думаешь и что замышляешь. Вообще мне ничего о тебе не известно, потому что ты чертовски ловко все скрываешь. Я даже не знаю, каково твое прошлое!

— Позволь! – вспыхнула пани Рубнерова. – Это уже переходит всякие границы! Если ты скажешь еще хоть.. –

Усилием воли она сдержалась. – Милый, – сказала она в испуге, – да что с тобой случилось?

— Ага! – восторжествовал Рубнер. – Вот оно! Чего ты так испугалась? Ясно, боишься разоблачения, которое грозит твоему мещанскому благополучию? Не так ли? Знаю, знаю! Ты ведь, при всей твоей лени, не упустишь случая завести интрижку, а?

Жена просто окаменела от обиды.

— Франци, – произнесла она, глотая слезы. – Если ты имеешь что-то против меня, скажи лучше прямо. Умоляю!

— О, ровно ничего! – провозгласил Рубнер с уничтожающей иронией. – В чем я мог бы тебя упрекнуть? Это ведь совершенные пустяки, если жена распущена, аморальна, лжива, непорядочна, вульгарна, ленива, расточительна и ужасающе чувственна.. Да к тому же с таким низким духовным уровнем, что..

Жена всхлипнула и встала, уронив шитье на пол.

— Прекрати! – с презрением крикнул Рубнер. – Самая подлая тирания – это тирания слез!

Но жена уже не слышала этого: сдерживая рыдания, она убежала в спальню.

Рубнер трагически расхохотался и сунул голову в дверь.

— Всадить человеку нож в спину – ты вполне способна,

– воскликнул он. – Но и для этого ты слишком ленива!

На следующий день Рубнер зашел в свой излюбленный ресторанчик.

— Как раз читаю вашу газету, – приветствовал его пан

Плечка, глядя через очки. – Расхваливают графолога Енсена. В самом деле, это крупный успех, а, господин журналист?

— И какой! – ответствовал Рубнер. – Господин Янчик, подайте-ка мне антрекот, только не жесткий. . Да, скажу я вам, этот Енсен просто чудо. Я видел его вчера. Почерк он анализирует абсолютно научно.

— Значит, это жульничество, – заметил Плечка. – Сударь, я верю чему угодно, только не науке. Как с этими витаминами: пока их не было, человек знал, что он ест. А

теперь не знает. Теперь в этом антрекоте есть неизвестные «жизненные факторы». Плевать мне на них! – недовольно воскликнул Плечка.

— Графология – совсем другое дело, – возразил Рубнер. – Долго рассказывать, что такое психометрия, автоматизм, первичные и вторичные признаки и всякое такое.

Но я вам скажу, что этот графолог читает по почерку, как по книге. Так распишет характер человека, что вы буквально видите его перед собой. Расскажет вам, кто он такой, какое у него прошлое, о чем он думает, что скрывает, ну, словом, все! Я сам слышал, пан Плечка!

— Рассказывайте! – скептически пробурчал собеседник.

— Я вам приведу один пример, – начал Рубнер. – Один человек – не буду называть его фамилии, ее все хорошо знают – дал этому Енсену почерк своей жены. Енсен только взглянул и сразу говорит: «Эта женщина насквозь лживая, неряшливая, ужасающе чувственная и поверхностная, ленивая, расточительная, болтливая. Дома она командует, прошлое у нее темное, да еще хочет убить своего мужа».

Представляете себе, этот человек побледнел как смерть, потому что все это была чистая правда. Вы только подумайте, он жил с ней счастливо двадцать лет и решительно ничего не замечал! За двадцать лет брака он не увидел в своей жене и десятой доли того, что Енсен обнаружил с первого взгляда! Здорово, а? Это должно убедить и вас!

— Удивляюсь, – сказал Плечка, – что же за шляпа этот муж, если за двадцать лет ничего не заметил?

— Не говорите! – поспешно возразил Рубнер. – Эта женщина так ловко притворялась, что муж с ней был вполне счастлив.. Счастливый человек слеп. Кроме того, знаете ли, он не владел точным научным методом. Вот, к примеру, вы видите невооруженным глазом белый цвет, а при научном анализе он распадается на несколько цветов.

Личный опыт, друг мой, ничего не значит, современный человек верит только в научное исследование. И потому не удивляйтесь, что этот муж и понятия не имел, какая стерва его жена: просто он не подходил к ней с научных позиций, вот и все.

— А теперь, наверное, он с ней развелся? – вмешался в разговор ресторатор Янчик.

— Не знаю, – небрежно ответил Рубнер. – Такие пустяки меня не интересуют. Мне важно одно: как по почерку можно узнать то, что иначе никак не узнаешь. Представьте себе, что вы знакомы с человеком много лет, всегда считали его порядочным и честным, и вдруг, хлоп, по его почерку узнаете, что он вор или закоренелый негодяй. Да, друзья мои, внешности нельзя верить. Только научный анализ покажет, что скрыто в человеке!

— Ну и ну! – удивлялся подавленный Плечка. – Выходит, что и письма-то писать рискованно.

— Вот именно, – подтвердил Рубнер. – Представьте себе, какое значение графология получает для криминалистики. Вора можно будет посадить раньше, чем он украдет что-нибудь: допустим, в его почерке нашлись «вторичные воровские штрихи» – ну и хвать его в кутузку. У графологии огромное будущее! Это настоящая наука, в этом не может быть никакого сомнения! – Рубнер взглянул на часы. – Гм, десять часов. Мне пора домой.

— Что сегодня так рано? – осведомился Плечка.

— Да, видите ли, – мягко сказал Рубнер, – чтобы жена не ворчала, что я все время оставляю ее одну.

БЕССПОРНОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО


– Видишь ли, Тоник, – сказал следователь Матес своему лучшему другу. – Это дело опыта: я лично не верю никаким оправданиям, никакому алиби, никаким словам; не верю ни обвиняемому, ни свидетелям. Человек лжет, сам того не желая. Например, свидетель клянется, что не питает никакой вражды к обвиняемому и сам при этом не понимает, что где-то, в глубине души, ненавидит его из скрытой зависти или из ревности. А уж показания обвиняемого всегда заранее продуманы и подстроены. Свидетель же в своих показаниях может исходить из сознательного или неосознанного стремления выручить или утопить обвиняемого. Я всех их знаю, голубчик: человек – существо лживое.

Чему же я верю? Случайностям, Тоник! Этаким непроизвольным, безотчетным, я бы сказал, импульсивным побуждениям, поступкам или высказываниям, которые бывают свойственны всякому. Все можно изобразить и фальсифицировать, всюду царит притворство или умысел, только не в случайностях, их видно сразу. У меня такой метод: я сижу и даю человеку выболтать все, что он заранее придумал, делаю вид, что верю ему, даже помогаю выговориться и жду, когда у него сорвется случайное, невольное словечко. Для этого надо быть психологом. Иные следователи стараются запугать обвиняемого, то и дело прерывают его, сбивают с толку, так что человек наконец сознается и в том, что он убил императрицу Елизавету5. А


5 . .убил императрицу Елизавету. – 10 сентября 1898 г. итальянский анархист Луккени убил в Женеве, на берегу Женевского озера, жену австро-венгерского императора

Франца Иосифа I (1830-1916) Елизавету.

я ищу полной ясности, хочу действовать наверняка. Вот почему я сижу и терпеливо выжидаю, пока среди упорного вранья и уверток, которые на юридическом языке называются показаниями, случайно мелькнет частица правды.

Понимаешь ли, чистая правда в нашей юдоли слез открывается только по недосмотру, когда человек проговорится или сорвется.

Послушай, Тоник, у меня нет от тебя секретов, мы ведь друзья детства. Помнишь, как тебя выпороли, когда я разбил окно?.. Никому другому я бы и не мог сказать, как-то стыдно признаваться в этом. Но у человека возникает потребность излить свою душу. Я тебе расскажу, как этот мой метод оправдал себя в. . в моей личной жизни, точнее говоря, в супружестве. А ты потом скажи мне, что я олух и хам, что так мне и надо!

Видишь ли. . в общем, я подозревал свою жену Мартичку, словом, ревновал ее, как безумный. Мне почему-то взбрело в голову, что у нее роман с этим. . с молодым. . ну, назовем его Артуром. Ты его, кажется, даже не знаешь.

Погоди, я ведь не какой-нибудь мавр: знай я, что она его любит, я бы сказал: «Мартичка, давай разойдемся». Но вся беда была в том, что все ограничивалось одними сомнениями. Ты и не представляешь себе, что это за мука! Тяжелый был год! Знаешь ведь, какие глупости выкидывает ревнивый муж: выслеживает, подстерегает, допытывается у прислуги, устраивает сцены.. Да еще учти, что я следователь по профессии. Говорю тебе, моя семейная жизнь за последний год была сплошным перекрестным допросом, с утра и до поздней ночи.

Подследственная.. я хочу сказать Мартичка, держалась превосходно. Она и плакала, и обиженно молчала, и подробно отчитывалась передо мной, где была и что делала в течение всего дня, а я все ждал, когда же она проговорится и выдаст себя. Сам понимаешь, лгала она часто, я хочу сказать, что лгала по привычке, как все женщины.

Женщина ведь не скажет тебе прямо, что провела два часа у модистки, она придумает, что ходила к зубному врачу или была на могиле покойной матушки. Чем больше я терзал ее ревностью, – а ревнивый мужчина хуже бешеного пса, Тоник! – чем больше придирался, тем меньше у меня было уверенности в моих догадках. Десятки раз я перетолковывал и обдумывал каждое ее слово и отговорку, но не находил ничего, кроме обычных полуправд, из которых складываются нормальные человеческие отношения, а супружеские в особенности. Я знаю, как худо приходилось мне, но когда подумаю, что довелось вынести бедной

Мартичке, то хочется надавать самому себе пощечин.

Этим летом Мартичка поехала на курорт, во Франтишковы Лазни. У нее были какие-то женские недомогания, в общем, выглядела она плохо. Я, конечно, устроил там за ней слежку, нанял одного мерзкого типа, который больше шлялся по кабакам. Удивительно, какой нездоровой и гнилой становится вся жизнь, едва лишь что-то одно в ней оказывается не совсем в порядке. Запачкаешься в одном месте, и весь ты уже нечистый. . В письмах Мартички ко мне чувствовалась какая-то неуверенность и запуганность, словно она не знала, что писать. А я, конечно, копался в этих письмах и все искал чего-то между строк.

И вот однажды получаю от нее письмо, на конверте адрес:

«Франтишеку Матесу, следователю» и так далее. Вскрываю письмо, вынимаю листок и вижу обращение: «Милый

Артур!. »

У меня и руки опустились. Вот оно наконец. Так это и бывает: человек напишет несколько писем и перепутает конверты. Дурацкая случайность, а, Мартичка? Знаешь, мне даже стало жаль, что жена так попалась.

Представь себе, Тоник, моим первым побуждением было вернуть Мартичке письмо, предназначенное.. этому

Артуру. При любых других обстоятельствах я так бы и поступил, но ревность – это гнусная и грязная страсть. Дружище, я прочитал это письмо и покажу тебе его, потому что с тех пор не расстаюсь с ним. Вот слушай:


«Милый Артур, не сердитесь, что я вам долго не

отвечала, но я все тревожилась о Франци (это я, понимаешь? ), потому что от него долго не было писем. Я знаю,что он очень занят, но когда долго не получаешь весточки

от мужа, то ходишь словно сама не своя. Вы, Артур, этого не понимаете. В следующем месяце Франци прие-

дет сюда, приехали бы и вы тоже! Он мне писал, что

сейчас расследует какое-то очень интересное дело, но не

сообщил подробностей. Я думаю, что это преступление

Гуго Мюллера. Меня оно очень интересует. Очень жаль, что вы с Франци теперь не встречаетесь, но это только

потому, что у него много работы. Будь у вас прежние

отношения, вы могли бы иногда вытащить его в компа-

нию или на автомобильную прогулку. Вы всегда были так

внимательны к нам, вот и теперь не забываете, хотя, к

сожалению, знакомство разладилось. Франци стал какой-

то нервный и странный.

Вы даже не написали мне, как поживает ваша девуш-

ка. Франци жалуется, что в Праге жарища. Надо бы ему

приехать сюда отдохнуть, а он наверняка день и ночь си-

дит на службе. А когда вы поедете к морю? Надеюсь, ваша девушка поедет с вами? Вы и не представляете се-

бе, как для нас, женщин, трудна разлука с любимым чело-

веком.

Сердечно вас приветствую. Марта Матесова».

Что скажешь, а, Тоник? Конечно, письмо не очень-то умное, просто даже мало интересное и написано безо всякого блеска. Но, друг мой, какой свет оно бросило на Мартичку и ее отношение к этому бедняге Артуру. Я никогда бы не поверил, если бы это говорила она сама. Но в руках у меня было такое бесспорное доказательство.. да еще полученное помимо ее воли. Вот видишь, подлинная и бесспорная правда открывается только случайно! Мне хотелось плакать от радости. . и от стыда за свою глупую ревность!

Что я сделал потом? Связал шпагатом все документы по делу Гуго Мюллера, запер их в письменный стол и через день был во Франтишковых Лазнях. Мартичка, увидев меня, зарделась и смутилась, как девочка; вид у нее был такой, словно она бог весть что натворила. Я – ни гугу.

— Франци, – спросила она немного погодя, – ты получил мое письмо?

— Какое письмо? – удивился я. – Ты мне пишешь чертовски редко.

Мартичка оторопело уставилась на меня и с облегчением вздохнула.

— Наверное, я забыла его послать, – сказала она и, порывшись в сумочке, извлекла помятый листок, начинавшийся словами «Милый Франци!». Я мысленно улыбнулся: видимо, Артур уже вернул ей это письмо.

Больше на эту тему не было сказано ни слова. Я, разумеется, стал рассказывать Мартичке о Гуго Мюллере, который ее так интересовал. Она, по-видимому, и поныне уверена, что я так и не получил от нее никакого письма.

Вот и все. С тех пор мы живем мирно. Не идиот ли я был, скажи, пожалуйста, что так дико ревновал жену? Теперь я, конечно, стараюсь вознаградить ее. Только после того письма я понял, как она заботится обо мне, бедняжка.

Ну вот, я и рассказал тебе все. Знаешь, собственной глупости человек стыдится даже больше, чем греха.

И весь этот случай – классический пример того, каким бесспорным доказательством является полнейшая и неожиданная случайность.

Приблизительно в то же время молодой человек, именуемый здесь Артуром, сказал Мартичке:

— Ну как, девочка, помогло то письмо?

— Какое, мой дорогой?

— То, что ты послала мужу как бы по рассеянности.

— Помогло, – сказала Марта и задумалась, – Знаешь, мой мальчик, мне даже стыдно, теперь Франци так беспредельно верит мне. С тех пор он со мной очень добр. А

то письмо он все еще носит на груди. – Марта вздрогнула.

– Вообще говоря.. это ужасно, что я его так обманываю, а? Но Артур был другого мнения. По крайней мере, он утверждал, что все это вовсе не так страшно.

ЭКСПЕРИМЕНТ ПРОФЕССОРА РОУССА

Среди присутствующих были: министры внутренних дел и юстиции, начальник полиции, несколько депутатов парламента и высших чиновников, видные юристы и ученые и, разумеется, представители печати – без них ведь дело никогда не обойдется.

— Джентльмены! – начал профессор Гарвардского университета Роусс, знаменитый американец чешского происхождения. – Эксперимент, который я вам. . э-э... буду показать, основан на исследованиях ряда моих ученых коллег и предшественников. Таким образом, indeed6, мой эксперимент не является каким-нибудь откровением.

Это... э-э... really7... как говорится, новинка с бородой, –

профессор просиял, вспомнив, как звучит по-чешски это сравнение. – Я, собственно, разработал лишь метод практического применения некоторых теоретических открытий. Прошу присутствующих криминалистов судить о моих experimences8 с точки зрения их практических критериев. Well9.

Итак, мой метод заключается в следующем: я произношу слово, а вы должны тотчас же произнести другое слово, которое вам придет в этот момент в голову, даже если это будет чепуха, nonsens, вздор. В итоге я, на основании ваших слов, расскажу вам, что у вас на уме, о чем вы думаете и что скрываете. Понимаете? Я опускаю тео-


6 право же (англ.).

7 в действительности.. (англ.)

8 опытах ( англ.).

9 Хорошо ( англ.).

ретические объяснения и не буду говорить вам об ассоциативном мышлении, заторможенных рефлексах, внушении и прочем. Я буду сказать кратко: при опыте вы должны полностью выключить волю и рассудок. Это даст простор подсознательным ассоциациям, и благодаря им я смогу проникнуть в.. э-э... – Известный профессор подыскивал слова. – Well, what's on the bottom of your mind...

— В глубину вашего сознания, – подсказал кто-то.

— Вот именно! – удовлетворенно подтвердил Роусс. –

Вы должны automatically10 произносить все, что вам приходит в данный момент в голову без всякий control. Моей задачей будет анализировать ваши представления. That's all11. Свой опыт я проделаю сначала на уголовном случае..

э-э. . на одном преступнике, а потом на ком-нибудь из присутствующих. Well, начальник полиции сейчас охарактеризует нам доставленного сюда преступника. Прошу вас, господин начальник.

Начальник полиции встал.

— Господа, человек, которого вы сейчас увидите, –

слесарь Ченек Суханек, владелец дома в Забеглице. Он уже неделю находится под арестом по подозрению в убийстве шофера такси Йозефа Чепелки, бесследно исчезнувшего две недели назад. Основания для подозрения следующие: машина исчезнувшего Чепелки найдена в сарае арестованного Суханека. На рулевом колесе и под сиденьем шофера – следы человеческой крови. Арестованный отрицает свою вину и твердит, что купил авто у Чепелки


10 автоматически (англ.).

11 Вот и все (англ.).

за шесть тысяч, так как хотел стать шофером такси. Установлено: исчезнувший Чепелка действительно говорил, что думает бросить свое ремесло, продать машину и наняться куда-нибудь шофером. Однако его до сих пор нигде не нашли. Поскольку больше никаких данных нет, арестованный Суханек должен быть передан в подследственную тюрьму на Панкраце12. . Но я получил разрешение, чтобы наш прославленный соотечественник профессор Ч.

Д. Роусс произвел над ним свой эксперимент. Итак, если господин профессор пожелает. .

— Well! – сказал профессор, усердно делавший пометки в блокноте. – Пожалуйста, пустите его идти сюда.

По знаку начальника полиции полицейский ввел Ченека Суханека, мрачного субъекта, на лице которого было написано: «Подите вы все к. . меня голыми руками не возьмешь». Видно было, что Суханек твердо решил стоять на своем.

— Подойдите, – строго сказал профессор Ч. Д. Роусс. –

Я не буду вас допрашивать. Я только буду произносить слова, а вы должны в ответ говорить первое слово, которое вам придет в голову. Понятно? Итак, внимание! Стакан.

— Дерьмо! – злорадно произнес Суханек.

— Слушайте, Суханек! – быстро вмешался начальник полиции. – Если вы не будете отвечать как следует, я велю отвести вас на допрос, и вы пробудете там всю ночь. Понятно? Заметьте это себе. Ну, начнем сначала.

— Стакан, – повторил профессор Роусс.


12 Панкрац – пражская тюрьма.

— Пиво, – проворчал Суханек.

— Вот это другое дело, – сказала знаменитость. – Теперь отлично.

Суханек подозрительно покосился на него. Не ловушка ли вся эта затея?

— Улица, – продолжал профессор.

— Телеги, – нехотя отозвался Суханек.

— Надо побыстрей. Домик.

— Поле.

— Токарный станок.

— Латунь.

— Очень хорошо.

Суханек, видимо, уже ничего не имел против такой игры.

— Мамаша.

— Тетка.

— Собака.

— Конура.

— Солдат.

— Артиллерист.

Перекличка становилась все быстрее. Суханека это забавляло. Похоже на игру в карты, и о чем только не вспомнишь!

— Дорога, – бросил ему Ч. Д. Роусс в стремительном темпе.

— Шоссе.

— Прага.

— Бероун.

— Спрятать.

— Зарыть.

— Чистка.

— Пятна.

— Тряпка.

— Мешок.

— Лопата.

— Сад.

— Яма.

— Забор.

— Труп!

Молчание.

— Труп! – настойчиво повторил профессор. – Вы зарыли его под забором. Так?

— Ничего подобного я не говорил! – воскликнул Суханек.

— Вы зарыли его под забором у себя в саду, – решительно повторил Роусс. – Вы убили Чепелку по дороге в

Бероун и вытерли кровь в машине мешком. Куда вы дели этот мешок?

— Все это неправда! – закричал Суханек. – Я купил такси у Чепелки. Я не позволю взять себя на пушку!

— Помолчите! – сказал Роусс. – Прошу послать полисменов на поиски трупа. А остальное уже не мое дело. Уведите этого человека. Обратите внимание, джентльмены: весь опыт занял семнадцать минут. Это очень быстро, потому что преступник был глуп. Обычно требуется около часа. Теперь попрошу ко мне кого-нибудь из присутствующих. Я повторю опыт. Он продлится довольно долго.

Я ведь не знаю его secret, как это назвать?

— Тайну, – подсказал кто-то из аудитории.

— Тайну! – обрадовался наш выдающийся соотечественник. – Я знаю, это одно и то же. Опыт займет у нас много времени, прежде чем испытуемый раскроет нам свой характер, прошлое и самые сокровенные ideas...

— Мысли! – подсказали из публики

— Well. Итак, прошу, господа, кто хочет подвергнуться опыту?

Наступила пауза. Кто-то хихикнул, но никто не шевелился.

— Прошу, – повторил профессор Роусс. – Ведь это не больно.

— Идите, коллега, – шепнул министр внутренних дел министру юстиции.

— Иди ты, как представитель нашей партии, – подталкивали друг друга депутаты.

— Вы – директор департамента, вы и должны пойти, –

подбивал чиновник своего коллегу из другого министерства.

Возникала атмосфера неловкости: никто из присутствующих не вставал.

— Прошу вас, джентльмены, – в третий раз повторил американский ученый. – Надеюсь, вы не боитесь, что будут открыты ваши сокровенные мысли?

Министр внутренних дел обернулся к задним рядам и прошипел:

— Ну, идите же кто-нибудь.

В глубине аудитории кто-то скромно кашлянул и встал. Это был тощий, жалкий старичок – кадык у него так и ходил от волнения.

— Я… г-м-м... – застенчиво сказал он, – если никто.. то я, пожалуй, разрешу себе..

— Подойдите! – повелительно перебил его американец.

– Садитесь здесь. Говорите первое, что вам придет в голову. Задумываться и размышлять нельзя, говорите mechani-cally, бессознательно. Поняли?

— Да-с, – поспешно ответил испытуемый, видимо смущенный вниманием такой высокопоставленной аудитории. Затем он откашлялся и испуганно замигал, как гимназист, державший экзамен на аттестат зрелости.

— Дуб, – бросил профессор.

— Могучий, – прошептал испытуемый.

— Как? – переспросил профессор, словно не поняв.

— Лесной великан, – стыдливо пояснил старик.

— Ага, так. Улица.

— Улица. . Улица в торжественном убранство.

— Что вы имеете в виду?

— Какое-нибудь празднество. Или погребение.

— А! Ну, так надо было просто сказать «празднество».

По возможности одно слово.

— Пожалуйста..

— Итак. Торговля.

— Процветающая. Кризис нашей коммерции. Политические махинации.

— Гм. . Учреждение.

— Какое, разрешите узнать?

— Не все ли равно! Говорите какое-нибудь слово. Быстро!

— Если бы вы изволили сказать «учреждения»..

— Well, учреждения.

— Соответствующие! – радостно воскликнул человек.

— Молот.

— . .и клещи. Вытягивать ответ клещами. Голова несчастного была размозжена клещами.

— Curious13, – проворчал ученый. – Кровь!

— Алый, как кровь. Невинно пролитая кровь. История, написанная кровью.

— Огонь!

— Огнем и мечом. Отважный пожарник. Пламенная речь. Mene tekel14.

— Странный случай, – озадаченно сказал профессор. –

Повторим еще раз. Слушайте, вы должны реагировать лишь на самое первое впечатление. Говорите то, что automatically произносят ваши губы, когда вы слышите мои слова. Go on15. Рука.

— Братская рука помощи. Рука, держащая знамя. Крепко сжатый кулак. Не чист на руку. Дать по рукам.

— Глаза.

— Завязанные глаза Фемиды. Бревно в глазу. Открыть глаза на истину. Очевидец. Пускать пыль в глаза. Невинный взгляд дитяти. Хранить как зеницу ока.

— Не так много. Пиво.

— Настоящее пльзеньское. Дурман алкоголя.

— Музыка.

— Музыка будущего. Заслуженный ансамбль. Мы –

народ музыкантов. Манящие звуки. Концерт держав.

Мирная свирель. Боевые фанфары. Национальный гимн.


13 Любопытно (англ.).

14 Mene tekel (точнее, «Mene tekel fares» – Измерено, сосчитано, взвешено) – таинственные огненные слова, которые, по библейскому преданию, были начертаны невидимой рукой перед взором пирующего Валтасара, царя древнего Вавилона, и предвещали ему возмездие за разврат и жестокость; в ту же ночь Валтасар был убит.

15 Продолжайте (англ.).

— Бутылка.

— С серной кислотой. Несчастная любовь. В ужасных мучениях скончалась на больничной койке.

— Яд.

— Наполненный ядом и желчью. Отравление колодца.

Профессор Роусс почесал затылок.

— Never heard that16... Прошу вас повторить. Обращаю ваше внимание, джентльмены, на то, что всегда надо начинать с самых plain17, заурядных понятий, чтобы выяснить интересы испытуемого, его profession18, занятие. Так, дальше. Счет.

— Баланс истории. Свести с врагами счеты. Жить на чужой счет.

— Гм... Бумага.

— Бумага краснела от стыда, – обрадовался испытуемый. – Ценные бумаги. Бумага все стерпит.

— Pless you19, – кисло сказал профессор. – Камень.

— Побить камнями. Надгробный камень. Вечная память, – резво заговорил испытуемый. – Ave, anima pia20.

— Повозка.

— Триумфальная колесница. Колесница Джаггернаута21. Карета «Скорой помощи». Разукрашенный грузовик с мимической труппой.


16 Никогда не встречал ничего подобного. . (англ.) 17 простых (англ.).

18 профессию (англ.).

19 Благодарю вас (англ.).

20 Привет тебе, благочестивая душа (лат.).

21 Колесница Джаггернаута. – Джаггернаут (Джанатха) – одно из воплощений индийского бога Вишну.

— Ага! – воскликнул ученый. – That's it22. Горизонт.

— Пасмурный, – с видимым удовольствием откликнулся испытуемый. – Тучи на нашем политическом горизонте.

Узкий кругозор. Открывать новые горизонты.

— Оружие.

— Браться за оружие. Вооруженный до зубов. С развевающимися знаменами. Нанести удар в спину. Отравленные стрелы, – радостно бубнил испытуемый. – Пыл битвы.

Мы не покинем поле боя. Избирательная борьба.

— Стихия.

— Разбушевавшаяся. Стихийный отпор. Злокозненная стихия. В своей стихии.

— Довольно! – остановил его профессор. – Вы журналист, а?

— Совершенно верно, – учтиво отозвался испытуемый.

– Я репортер Вашатко. Тридцать лет работаю в газете.

— Благодарю, – сухо поклонился наш знаменитый американский соотечественник. – Finished, gentlemen23. Анализом представлений этого человека мы установили, что..

м-м, что он журналист. Я думаю, нет смысла продолжать.

It would only waist our time. So sorry, gentlemen24!


— Смотрите-ка! – воскликнул вечером репортер Вашатко, просматривая редакционную почту. – Полиция сообщает, что труп Чепелки найден. Зарыт под забором в саду у Суханека и обернут в окровавленный мешок! Этот


22 Вот оно что (англ.).

23 Заканчиваю на этом, джентльмены (англ.).

24 Не будем зря тратить время. Простите, джентльмены! (англ.)

Роусс – молодчина! Вы бы не поверили, коллега: я и не заикался о газете, а он угадал, что я журналист. «Господа, говорит, перед вами выдающийся, заслуженный репортер.. » Я написал в отчете о его выступлении: «В кругах специалистов выводы нашего прославленного соотечественника получили высокую оценку». Постойте, это надо подправить. Скажем так: «В кругах специалистов интересные выводы нашего прославленного соотечественника получили заслуженно высокую оценку». Вот теперь хорошо!


ПРОПАВШЕЕ ПИСЬМО


– Боженка, – сказал министр своей супруге, накладывая себе обильную порцию салата. – Сегодня днем я получил письмо, которое тебя заинтересует. Придется представить его на рассмотрение кабинета. Если оно станет достоянием гласности, одна политическая партия сядет в изрядную лужу. Да вот, ты прочти сама, – министр пошарил сперва в одном, потом в другом внутреннем кармане. –

Постой, куда же я его.. – пробормотал он, снова ощупывая левый карман на груди, потом положил вилку и стал рыться во всех остальных. Внимательный наблюдатель заметил бы при этом, что у министра такое же несчетное количество карманов во всех частях костюма, как и у простых смертных. Там лежат ключи, карандаши, блокноты, вечерняя газета, портмоне, служебные бумаги, часы, зубочистка, нож, расческа, старые письма, носовой платок, спички, использованные билеты в кино, вечное перо и многие другие предметы повседневного обихода. Наблюдатель убедился бы в том, что и министр, ощупывая карманы, бормочет: «И куда ж я его дел?!», «Ах я, безголовый », «Погоди-ка...» – в общем, те же фразы, что произносит в таких случаях любой другой обыкновенный смертный. Но супруга министра не уделила должного внимания этой процедуре, а сказала, как всякая жена:

— Да ты ешь, а то остынет.

— Ладно, – сказал министр, рассовывая содержимое по карманам. – Видимо, я оставил письмо на столе в кабинете. Я его там читал. Представь себе.. – начал он бодро, тыкая вилкой в жаркое. – Представь себе, кто-то прислал мне оригинал письма от. . Одну минуточку, – с беспокойством прервал он сам себя и встал. – Все-таки я загляну в кабинет. Должно быть, я оставил его на столе.

И он исчез. Когда он не вернулся и через десять минут, супруга пошла в кабинет. Министр сидел посреди комнаты на полу и рылся в бумагах иписьмах, которые смахнул с письменного стола.

— Разогреть тебе ужин? – несколько сурово осведомилась супруга.

— Сейчас, сейчас.. – рассеянно пробормотал министр.

– Скорее всего, я засунул его в бумаги. Что за глупость!

Никак не найду его. Странно, ведь он где-то тут..

— Поешь, а потом ищи, – посоветовала жена.

— Сейчас, сейчас! – раздраженно отозвался министр. –

Вот только найду. Этакий желтый конверт. . Ах, какой я безголовый! – И он снова принялся рыться в бумагах. – Я

читал это письмо здесь, у стола, и не выходил из кабинета, пока меня не позвали ужинать.. Куда же оно могло деться?

— Я пришлю тебе ужин сюда, – решила жена и оставила министра на полу, среди бумаг. В доме воцарилась тишина, только за окном шумели деревья и падали звезды. В

полночь Божена стала зевать и пошла на цыпочках заглянуть в кабинет.

Министр, без пиджака, потный и взлохмаченный, стоял посреди кабинета, где все было перевернуто вверх дном: пол завален бумагами, мебель отодвинута от стен, ковры брошены в угол. На письменном столе стоял нетронутый ужин.

— О господи, что ты делаешь? – ужаснулась министерша.

— Ах, отстань, пожалуйста! – рассердился супруг. – Что ты пристаешь ко мне каждые пять минут? – Впрочем, он тут же сообразил, что не прав, и произнес уже спокойнее:

– Искать надо систематически, понимаешь? Осмотреть все подряд. Где-то оно должно все-таки быть, ведь сюда никто не входил, кроме меня. Если бы не чертова уйма всяких бумаг!

— Хочешь, я тебе помогу? – сочувственно предложила супруга.

— Нет, нет, ты только наделаешь у меня беспорядок! –

замахал руками министр, стоя среди ужаснейшего хаоса. –

Иди спать, я сейчас..

В три часа утра министр, тяжело вздыхая, пошел спать.

— Быть не может, – бормотал он. – Письмо в желтом конверте пришло с пятичасовой почтой. Я читал его здесь, сидя за столом, где работал до восьми. В восемь я пошел ужинать и уже минут через пять побежал искать письмо.

За эти пять минут никто не мог. .

Тут министр вскочил с постели и устремился в кабинет. Ну, конечно, окна открыты! Но ведь кабинет на втором этаже и к тому же окна выходят на улицу.. Нет, в окно никто не мог влезть! Но все-таки надо будет утром проверить и такую гипотезу.

Министр снова уложил свое тучное тело в постель.

Ему вдруг вспомнилось, как он однажды где-то читал, что письмо всего незаметнее, если оно лежит прямо перед носом. «Черт подери, как же я не подумал об этом!» Он снова побежал в кабинет поглядеть, что именно там лежит под носом, но обнаружил лишь кучи бумаг, раскрытые ящики письменного стола и весь безнадежный развал, оставшийся после долгих поисков. Чертыхаясь и вздыхая, министр вернулся на свое ложе, но уснуть не мог.

Так он дотерпел до шести утра, а в шесть уже кричал в телефон, требуя, чтобы разбудили министра внутренних дел «по неотложному делу, понимаете, почтенный?». Наконец его соединили с министром, и он взволнованно заговорил:

— Алло, коллега, пожалуйста, немедля пошлите ко мне трех или четырех ваших способнейших людей. . Ну да, сыщиков.. и, разумеется, надежных. У меня пропал важный документ. . Да, коллега, видите ли, совершенно непостижимый случай. . Да, буду их ждать.. Что, ничего не трогать, оставить все, как есть?.. Вы считаете, что так нужно?.. Ладно.. Украден?.. Не знаю. Конечно, все это строго конфиденциально, никому ни слова!. Благодарю вас и извините, что.. Всего хорошего, коллега!

В восемь часов утра в дом министра прибыло целых семеро субъектов в котелках. Это и были «способнейшие и надежнейшие люди».

— Так вот, поглядите, господа, – сказал он, вводя надежную семерку в свой кабинет, – здесь, в этой комнате, я вчера оставил некий. . э-э. . весьма важный документ. . мм. . в желтом конверте.. адрес написан фиолетовыми чернилами..

Один из способнейших понимающе присвистнул и заметил с восхищением знатока:

— Ишь чего он тут натворил! Ах, бродяга!

— Кто бродяга? – смутился министр.

— Этот вор, – ответил сыщик, критически оглядывая хаос в кабинете.

Министр слегка покраснел.

— Это... м-м. . это, собственно, я сам немного разбросал бумаги, когда искал документ. Дело в том, господа, что... он где-то здесь, э-э. . в общем, не исключено, что я куда-нибудь его засунул или этот документ за что-нибудь завалился. Точнее говоря, ему негде быть, кроме как в этой комнате. Я полагаю. . я даже прямо утверждаю, что надо систематически обыскать весь кабинет. Это, господа, ваша специальность. Сделайте все, что в человеческих силах. В человеческих силах немалое, а потому трое способнейших, запершись в кабинете, начали там систематический обыск, двое взялись за допрос кухарки, горничной, привратника и шофера, последняя пара отправилась кудато в город, чтобы, как они сказали, начать необходимое расследование.

К вечеру того же дня трое из способнейших заявили, что полностью исключено, чтобы пропавшее письмо находилось в кабинете господина министра. Ибо они даже вынимали картины из рам, разбирали по частям мебель и перенумеровали каждый листок бумаги, но письма не нашли. Двое других установили, что в кабинет входила служанка, которая, по приказанию хозяйки дома, отнесла туда ужин; министр в это время сидел на полу среди бумаг. Поскольку не исключено, что служанка при этом могла унести письмо, было выяснено, кто ее любовник. Им оказался монтер с телефонной станции, за которым теперь незаметно следит один из семи «способнейших». Последние два ведут расследование «где-то там».

Ночью министр никак не мог уснуть и все твердил себе: «Письмо в желтом конверте пришло в пять часов, я читал его, сидя за столом, и никуда не отлучался до самого ужина. Следовательно, письмо должно было остаться в кабинете, а его там нет. . экая гнетущая, прямо- таки немыслимая загадка!» Министр принял снотворное и проспал до утра, как сурок.

Утром он обнаружил, что около его дома, неведомо зачем, околачивается один из способнейших. Остальные, видимо, вели расследование по всей стране.

— Дело двигается, – сказал ему по телефону министр внутренних дел. – Вскоре, я полагаю, мне доложат о результатах. Судя по тому, что вы, коллега, говорили о содержании письма, нетрудно угадать, кто может быть заинтересован в нем. . Если бы мы могли устроить обыск в одном партийном центре или в некоей редакции, мы бы узнали несколько больше. Но, уверяю вас, дело двигается.

Министр вяло поблагодарил. Он был очень расстроен, и его клонило ко сну. Вечером он почти не разговаривал с женой и рано лег спать.

Вскоре после полуночи – была ясная, лунная ночь –

министерша услышала шаги в библиотеке. С отвагой, присущей женам видных деятелей, она на цыпочках подошла к двери в эту комнату. Дверь была распахнута настежь, один из книжных шкафов – открыт. Перед ним стоял министр в ночной рубашке и, тихо бормоча что-то, с серьезным видом перелистывал какой-то толстый том.

— О господи, Владя, что ты тут делаешь? – воскликнула Божена.

— Надо кое-что посмотреть, – неопределенно ответил министр.

— В темноте? – удивилась супруга.

— Я и так вижу, – заверил ее муж и сунул книгу на место. – Покойной ночи! – сказал он вполголоса и медленно пошел в спальню.

Божена покачала головой. Бедняга, ему не спится из-за этого проклятого письма.

Утром министр встал румяный и почти довольный.

— Скажи, пожалуйста, – спросила его супруга, – что ты там ночью искал в книжном шкафу?

Министр положил ложку и уставился на жену.

— Я? Что ты выдумываешь! Я не был в библиотеке. Я

же спал как убитый.

— Но я с тобой там разговаривала, Владя! Ты перелистывал какую-то книгу и сказал, что тебе надо что-то посмотреть.

— Не может быть! – недоверчиво отозвался министр. –

Тебе приснилось, наверное. Я ни разу не просыпался ночью.

— Ты стоял у среднего шкафа, – настаивала жена, – и даже света не зажег. Перелистывал в потемках какую-то книгу и сказал: «Я и так вижу».

Министр схватился за голову.

— Жена! – воскликнул он сдавленным голосом. – Не лунатик ли я?.. Нет, оставь, тебе просто, видно, померещилось... – Он немного успокоился. – Ведь я не сомнамбула!

— Это было в первом часу ночи, – настаивала Божена и добавила немного раздраженно: – Уж не хочешь ли ты сказать, что я ненормальная?

Министр задумчиво помешивал чай.

— А ну-ка, – вдруг сказал он, – покажи мне, где это было. Жена повела его к книжному шкафу.

— Ты стоял тут и поставил какую-то книгу вот сюда, на эту полку.

Министр смущенно покачал головой; всю полку занимал внушительный многотомный «Свод законов и установлений».

— Значит, я совсем спятил, – пробормотал он, почесав затылок, и почти машинально взял с полки один том, поставленный вверх ногами. Книга раскрылась у него в руках на странице, заложенной желтым конвертом с адресом, написанным фиолетовыми чернилами. .


— Подумать только, Божена, – удивлялся министр, – я готов был присягнуть, что никуда не отлучался из кабинета! Но теперь я смутно припоминаю, что, прочтя это письмо, я сказал себе: надо заглянуть в закон, тысяча девятьсот двадцать третьего года. И вот я принес этот том и положил его на письменный стол, чтобы сделать выписки.

Но книга все время закрывалась, и я заложил ее конвертом. А потом, очевидно, захлопнул том и машинально отнес на место. Но почему же я бессознательно, во сне, пошел взглянуть именно на эту книгу?.. Гм. . ты лучше никому не рассказывай об этом. . Подумают бог весть что..

Всякие эти психологические загадки производят, знаешь ли, плохое впечатление..

Через минуту министр бодро звонил по телефону своему коллеге из министерства внутренних дел:

— Алло, коллега, я насчет пропавшего письма.. Нет, нет, вы не могли напасть на след, оно у меня в руках!.

Что?.. Как я его нашел?.. Этого я вам не скажу, коллега.

Есть, знаете ли, такие методы, которые и в вашем министерстве еще не известны.. Да, да, я знаю, что ваши люди сделали все возможное. Они не виноваты, что не умеют. .

Не будем больше говорить об этом. . Пожалуйста, пожалуйста! Привет, дорогой коллега!

ПОХИЩЕННЫЙ ДОКУМЕНТ № 139/VII ОТД. «С»

В три часа утра затрещал телефон в гарнизонной комендатуре.

— Говорит полковник генерального штаба Гампл. Не-

медленно пришлите ко мне двух чинов военной полиции и передайте подполковнику Врзалу, – ну да, из отделения разведки и контрразведки, – все это вас не касается, молодой человек, – чтобы он сейчас же прибыл ко мне. Да, сейчас же, ночью. Да, пускай возьмет машину. Да побыстрее, черт вас возьми! – и повесил трубку.

Через час подполковник Врзал был у Гампла – где-то у черта на куличках, в районе загородных особняков. Его встретил пожилой, очень расстроенный господин в штатском, то есть в одной рубашке и брюках.

— Подполковник, произошла пренеприятная история.

Садись, друг. Пренеприятная история, дурацкое свинство, нелепая оплошность, черт бы ее побрал. Представь себе: позавчера начальник генерального штаба дал мне один документ и говорит: «Гампл, обработайте это дома. Чем меньше людей будет знать, тем лучше. Сослуживцам ни гугу! Даю тебе отпуск, марш домой и за дело. Документ береги как зеницу ока». Ну и вот. .

— Что это был за документ? – осведомился подполковник Врзал.

Полковник с минуту колебался.

— Ладно, – сказал он, – от тебя не скрою. Он был из отделения «С».

— Ах, вот как! – произнес подполковник с необыкновенно серьезным видом. – Ну а дальше?

— Так вот, видишь ли, – продолжал удрученный полковник. – Вчера я работал над ним целый день. Но куда деть его на ночь, черт побери? Запереть в письменный стол? Не годится. Сейфа у меня нет. А если кто-нибудь узнает, что документ у меня, пиши пропало. В первую ночь я спрятал документ к себе под матрац, но к утру он был измят, словно на нем кабан валялся..

— Охотно верю. . – заметил Врзал.

— Что поделаешь, – вздохнул полковник. – Жена еще полнее меня. На другую ночь жена говорит: «Давай положим его в жестяную коробку из-под макарон и уберем в кладовку. Я кладовку всегда запираю сама и ключ беру к себе». Знаешь ли, наша толстуха-служанка – страшная обжора. «А в кладовой никто не вздумает искать документ, не правда ли?», – еще предположила жена. Этот план мне понравился.

— В кладовой простые или двойные рамы? – перебил подполковник.

— Тысяча чертей! – воскликнул полковник. – Об этомто я и не подумал. Простые! А я все думал о сазавском случае25 и всякой такой чепухе и забыл поглядеть в окно.

Этакая чертовская неприятность.

— Ну, а дальше что? – спросил подполковник.

— Дальше? Ясно, что было дальше! В два часа ночи жена слышит, как внизу визжит служанка. Жена вниз, в чем дело? Та ревет: «В кладовке вор». Жена побежала за ключами и за мной, я бегу с револьвером вниз. Подумай, какая подлая штука – окно в кладовке взломано, жестянки с документом нет, а вора и след простыл. Вот и все, –

вздохнул полковник.

Врзал постучал пальцами по столу.

— А было кому-нибудь известно, что ты держишь этот документ дома?

Несчастный полковник развел руками.

— Не знаю. Эх, друг мой, эти проклятые шпионы все пронюхают. . – Тут, вспомнив характер работы подполковника Врзала, он слегка смутился. – То есть.. я хотел, 25 Сазавский случай – случай, имевший место в 1927 г., во время следствия по делу главаря чешских фашистов, бывшего генерала Рудольфа Гайды. На Сазаве группа фашистских молодчиков проникла в загородную виллу министерского чиновника и похитила документы, изобличавшие Гайду как организатора антиправительственного путча.

сказать, что они очень ловкие люди. Я никому не говорил о документе, честное слово. А главное, – добавил полковник уверенно, – уж во всяком случае, никто не мог знать, что я положил его в жестянку от макарон.

— А где ты клал документ в жестянку? – небрежно спросил подполковник.

— Здесь, у этого стола.

— Где стояла жестянка?

— Погоди-ка, – стал вспоминать полковник. – Я сидел вот тут, а жестянка стояла передо мной.

Подполковник оперся о стол и задумчиво поглядел в окно. В предрассветном сумраке напротив вырисовывались очертания серо-красной виллы.

— Кто там живет? – спросил он хмуро.

Полковник стукнул кулаком по столу.

— Тысяча чертей, об этом я не подумал. Постой, там живет какой-то еврей, директор банка или что-то в этом роде. Черт побери, теперь я кое-что начинаю понимать.

Врзал, кажется, мы напали на след!

— Я хотел бы осмотреть кладовку, – уклончиво сказал подполковник.

— Ну, так пойдем. Сюда, сюда, – услужливо повел его полковник. – Вот она. Вон на той верхней полке стояла жестянка. Мари! – заорал полковник. – Нечего вам тут торчать! Идите на чердак или в погреб.

Подполковник надел перчатки и влез на подоконник, который был довольно высоко от пола.

— Взломано долотом, – сказал он, осмотрев раму. – Рама, конечно, из мягкого дерева, любой мальчишка шутя откроет.

— Тысяча чертей! – удивлялся полковник. – Черт бы побрал тех, кто делает такие паршивые рамы!

На дворе за окном стояли два солдата.

— Это из военной полиции? – осведомился подполковник Врзал. – Отлично. Я еще пойду взгляну снаружи. Господин полковник, должен тебе посоветовать без вызова не покидать дом.

— Разумеется, – согласился полковник. – А. . собственно, почему?

— Чтобы ты в любой момент был на месте, в случае, если. . Эти двое часовых, конечно, останутся здесь.

Полковник запыхтел и проглотил какую-то невысказанную фразу.

— Понимаю. Не выпьешь ли чашку кофе? Жена сварит.

— Сейчас не до кофе, – сухо ответил подполковник. –

О краже документа никому не говори, пока.. пока тебя не вызовут. И еще вот что: служанке скажи, что вор украл только консервы, больше ничего.

— Но послушай! – в отчаянии воскликнул полковник. –

Ведь ты найдешь документ, а?

— Постараюсь, – сказал подполковник и официально откланялся, щелкнув каблуками.

Все утро полковник Гампл терзался мрачными мыслями. То ему представлялось, как два офицера приезжают, чтобы отвезти его в тюрьму. То он старался представить себе, что делает сейчас подполковник Врзал, пустивший в ход весь громадный секретный аппарат контрразведки.

Потом ему мерещился переполох в генеральном штабе, и полковник жалобно стонал.

— Карел! – в двадцатый раз говорила жена (она давно уже на всякий случай спрятала револьвер в сундук служанки). – Съел бы ты что-нибудь.

— Оставь меня в покое, черт побери! – огрызался полковник. – Наверно, нас видел тот тип из виллы напротив..

Жена вздыхала и уходила на кухню плакать.

В передней позвонили. Полковник встал и выпрямился, чтобы с воинским достоинством принять офицеров, пришедших арестовать его. («Интересно, кто это будет?» –

рассеянно подумал он.) Но вместо офицеров вошел рыжий человек с котелком в руке и оскалил перед полковником беличьи зубы.

— Разрешите представиться. Я – Пиштора из полицейского участка.

— Что вам надо? – рявкнул полковник и незаметно переменил позу со «смирно» на «вольно».

— Говорят, у вас обчистили кладовку, – осклабился

Пиштора с конфиденциальным видом. – Вот я и пришел.

— А вам какое дело? – отрезал полковник.

— Осмелюсь доложить, – просиял Пиштора, – что это наш участок. Служанка ваша говорила утром в булочной, что вас обокрали. Вот я и говорю начальству: «Господин полицейский комиссар, я туда загляну».

— Не стоило беспокоиться, – пробурчал полковник. –

Украдена всего лишь жестянка с макаронами. Бросьте это дело.

— Странно, – сказал сыщик Пиштора, – что не сперли ничего больше.

— Да, очень странно, – мрачно согласился полковник. –

Но вас это не касается.

— Наверное, ему кто-нибудь помешал, – просиял Пиштора, осененный внезапной догадкой.

— Итак, всего хорошего, – отрубил полковник.

— Прошу извинения, – недоверчиво улыбаясь, сказал

Пиштора. – Мне надо бы сперва осмотреть эту кладовку.

Полковник хотел было закричать на него, но смирился.

— Пойдемте, – сказал он неохотно и повел человечка к кладовке.

Пиштора с интересом оглядел кладовку.

— Ну да, – сказал он удовлетворенно, – окно открыто долотом. Это был Пепик или Андрлик.

— Кто, кто? – поспешно переспросил полковник.

— Пепик или Андрлик. Их работа. Но Пепик сейчас, кажется, сидит. Если было бы выдавлено стекло, это мог бы быть Дундр, Лойза, Новак, Госичка или Климент. Но здесь, судя по всему, работал Андрлик.

— Смотрите не ошибитесь, – пробурчал полковник.

— Вы думаете, что появился новый специалист по кладовкам? – спросил Пиштора и сразу стал серьезным. – Едва ли. Собственно говоря, Мертл тоже иногда работает долотом, но он не занимается кладовыми. Никогда. Он обычно влезает в квартиру через окно уборной и берет только белье. – Пиштора снова оскалил свои беличьи зубы. – Ну так я забегу к Андрлику.

— Кланяйтесь ему от меня, – проворчал полковник.

«Как потрясающе тупы эти полицейские сыщики, – думал он, оставшись наедине со своими мрачными мыслями. –

Ну, хоть бы поинтересовался оттисками пальцев или следами, в этом был бы какой-то криминалистический подход. А так идиотски браться за дело! Куда нашей полиции до контрразведки! Хотел бы я знать, что сейчас делает

Врзал.. »

Полковник не удержался от соблазна позвонить Врзалу. После получаса бурных объяснений с телефонистками он наконец был соединен с подполковником.

— Алло! – начал он медовым голосом. – Говорит

Гампл. Скажи, пожалуйста, как дела?.. Я знаю, что ты не имеешь права, я только.. Если бы ты был так добр и сказал только – удалось ли. . О господи, все еще ничего? Я

знаю, что трудное дело, но.. Еще минуточку, Врзал, прошу тебя. Понимаешь, я бы охотно объявил награду в десять тысяч тому, кто найдет вора. Из моих личных средств, понимаешь? Больше я дать не могу, но за такую услугу.. Я знаю, что нельзя, ну а если приватно.. Ну ладно, ладно, это будет мое частное дело, официально этого нельзя, я знаю. Или, может, разделить эту сумму между сыщиками из полиции, а? Разумеется, ты об этом ничего не знаешь.. Но если бы ты намекнул этим людям, что, мол, полковник Гампл обещал десять тысяч. . Ну, ладно, пусть это сделает твой вахмистр.. Пожалуйста! Ну, спасибо, извини!

Полковнику как-то полегчало после этой беседы и своих щедрых посулов. Ему казалось, что теперь и он както участвует в розысках проклятого шпиона, выкравшего документ. Устав от волнений, он лег на диван и представил себе, как сто, двести, триста сыщиков, (все рыжие, все с беличьими зубами и ухмыляющиеся, как Пиштора) обыскивают поезда, останавливают несущиеся к границе автомашины, подстерегают свою добычу за углом и вырастают из-под земли со словами: «Именем закона! Следуйте за мной и храните молчание». Потом полковнику померещилось, что он в академии сдает экзамен по баллистике.

Он застонал и проснулся в холодном поту. Кто-то звонил у дверей.

Полковник вскочил, стараясь сообразить, в чем дело. В

дверях показались беличьи зубы сыщика Пишторы.

— Вот и я, – сказал он. – Разрешите доложить, это был он.

— Кто? – не понимая, спросил полковник.

— Как кто? Андрлик! – удивился Пиштора и даже перестал ухмыляться. – Больше ведь некому. Пепик-то сидит в Панкраце.

— А ну вас с вашим Андрликом, – нетерпеливо отмахнулся полковник.

Пиштора вытаращил свои блеклые глаза.

— Но ведь Андрлик украл жестянку с макаронами из вашей кладовой, – сказал он обиженным тоном. – Он уже сидит у нас в участке. Я, извиняюсь, пришел только спросить.. Андрлик говорит, что там не было макарон, а только бумаги. Врет или как?

— Молодой человек! – вскричал полковник вне себя. –

Где эти бумаги?

— У меня в кармане, – осклабился сыщик. – Куда же это я их сунул? – говорил он, роясь в карманах люстринового пиджачка. – Ага, вот. Это ваши?

Полковник вырвал из рук Пишторы драгоценный документ № 139/УП отд. «С» и даже прослезился от радости.

— Дорогой мой, – бормотал он. – Я готов вам за это отдать.. не знаю что. Жена! – закричал он. – Поди сюда! Это господин полицейский комиссар.. господин инспектор..

э-э-э...

— Агент Пиштора, – осклабясь, сказал человечек.

— Он нашел украденный документ, – разливался полковник. – Принеси же коньяк и рюмки.. Господин Пиштора, я.. Вы даже не представляете себе.. Если бы вы знали. . Выпейте, господин Пиштора!

— Есть о чем говорить... – ухмылялся Пиштора. –

Славный коньячок! А жестянка, мадам, осталась в участке.

— Черт с ней, с жестянкой! – блаженно шумел полковник. – Но, дорогой мой, как вам удалось так быстро найти документы? Ваше здоровье, господин Пиштора!

— Покорно благодарю, – учтиво отозвался сыщик. –

Ах, господи, это же пустяковое дело. Если где очистят кладовку, значит, ясно, что надо взяться за Андрлика или

Пепика. Но Пепик сейчас отсиживает два месяца. А ежели, скажем, очистят чердак, то это специальность Писецкого, хромого Тондеры, Канера, Зимы или Г оуски.

— Смотрите-ка! – удивился полковник. – Слушайте, ну, а что, если, к примеру, шпионаж? Прошу еще рюмочку, господин Пиштора.

— Покорно благодарю. Шпионажем мы не занимаемся.

А вот кража бронзовых дверных ручек – это Ченек и Пинкус. По медным проводам теперь только один мастер –

некто Тоушек. Пивными кранами занимаются Ганоусек, Бухта и Шлезингер. У нас все известно наперед. А взломщиков касс по всей республике – ик! – двадцать семь человек. Шестеро из них сейчас в тюрьме.

— Так им и надо! – злорадно сказал полковник. – Выпейте, господин Пиштора.

— Покорно благодарю, – сказал Пиштора. – Я много не пью. Ваше здоровьице! Воры – ик! – знаете, неинтеллигентный народ. Каждый знает только одну специальность и работает на один лад, пока мы его опять не поймаем.

Вроде вот как этот Андрлик. «Ах, – сказал он, завидев меня, – господин Пиштора! Пришел не иначе как насчет той кладовой. Господин Пиштора, ей-богу, не стоящее дело, ведь мне там достались только бумаги в жестянке. Скорей сдохнешь, чем украдешь что-нибудь путное». – «Идем, дурень, – говорю я ему, – получишь теперь не меньше года».

— Год тюрьмы? – сочувственно спросил полковник. –

Не слишком ли строго?

— Ну, как-никак кража со взломом, – ухмыльнулся

Пиштора. – Премного благодарен, мне пора. Там в одной лавке обчистили витрину, надо заняться этим делом. Ясно, что это работа Клечки или Рудла. Если я вам еще понадоблюсь, пошлите в участок. Спросите только Пиштору.

— Послушайте, – сказал полковник. – Я бы вам. . за вашу услугу.. Видите ли, этот документ. . в нем нет ничего особенного, но я не хотел бы его потерять.. Вот вам, пожалуйста, возьмите, – быстро закончил он и сунул

Пишторе бумажку в пятьдесят крон. Пиштора был приятно поражен и даже стал серьезным.

— Ах, право, не за что! – сказал он, быстро пряча кредитку. – Такой пустяковый случай. Премного благодарен.

Если я вам понадоблюсь. .

— Я дал ему пятьдесят крон, – благодушно объявил жене полковник Гампл. – Такому болвану хватило бы и двадцати, но.. – полковник махнул рукой, – будем великодушны, ведь документ-то нашелся!

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НИКОМУ НЕ НРАВИЛСЯ


– Господин Колда, – сказал Пацовский вахмистру Колде, – у меня тут кое-что есть для вас.

Пацовский во времена Австро-Венгерской монархии тоже был полицейским и даже служил в конной полиции, но после войны никак не мог приспособиться к новым порядкам и ушел на пенсию. Малость поосмотревшись, он наконец арендовал деревенскую гостиницу под названием

«На вышке». Гостиница была, конечно, где-то на отшибе, но теперь это как раз начинает нравиться людям: всякие там загородные прогулки, сельский пейзаж, купание в озерах и разные такие вещи.

— Господин Колда, – сказал Пацовский, – я тут чего-то не возьму в толк. Остановился у меня один гость, некий

Ройдл, живет уже две недели, и ничего ты о нем не скажешь: платит исправно, не пьянствует, в карты не играет, но.. Знаете что, – вырвалось уПацовского, – зайдите какнибудь взглянуть на него.

— А в чем же дело? – спросил Колда.

— В том-то и загвоздка, – продолжал Пацовский огорченно, – что я и сам не знаю. Ничего, кажется, особенного в нем нет, но как бы это вам сказать? Этот человек мне не нравится, и баста.

— Ройдл, Ройдл, – вслух размышлял вахмистр Колда. –

Это имя мне ничего не говорит. Кто он?

— Не знаю, – сказал Пацовский. – Говорит, банковский служащий, но я не могу из него вытянуть название банка.

Не нравится мне это. С виду такой учтивый, а.. И почта ему не приходит. Мне кажется, он избегает людей. И это мне тоже не нравится.

— Как это – избегает людей? – заинтересовался Колда.

— Он не то чтобы избегает, – как-то неуверенно продолжал Пацовский, – но. . скажите, пожалуйста, кому охота в сентябре сидеть в деревне? А если перед гостиницей остановится машина, так он вскочит даже во время еды и спрячется в свою комнату. Вот оно как! Говорю вам, не нравится мне этот человек.

Вахмистр Колда на минутку задумался.

— Знаете, господин Пацовский, – мудро решил он. –

Скажите-ка ему, что на осень вы свою гостиницу закрываете. Пусть себе едет в Прагу или куда-нибудь еще. Зачем нам держать его здесь? И дело с концом.

На следующий день, в воскресенье, молодой жандарм

Гурих, по прозвищу Маринка или Паненка, возвращался с обхода; по дороге решил он заглянуть в гостиницу. И прямо из леса черным ходом направился во двор. Подойдя к двери, Паненка остановился, чтобы прочистить трубку, и тут услышал, как во втором этаже растворилось со звоном окно и из него с шумом что-то вывалилось. Паненка выскочил во двор и схватил за плечо человека, который ни с того ни с чего вздумал прыгать из окна.

— Что это вы делаете? – укоризненно спросил жандарм.

У человека, которого он держал за плечо, лица было бледно и невыразительно.

— Разве нельзя прыгать? – спросил он робко. – Я ведь здесь живу.

Жандарм Паненка не долго обдумывал ситуацию.

— Может быть, вы тут и живете, – сказал он, – но мне не нравится, что вы прыгаете из окна.

— Я не знал, что это запрещено, – оправдывался человек с невыразительным лицом. – Спросите господина Пацовского, он подтвердит, что я здесь живу. Я Ройдл.

— Может быть, – произнес жандарм. – Тогда предъявите мне ваши документы.

— Документы? – неуверенно спросил Ройдл. – У меня нет с собой никаких документов. Я попрошу их прислать.

— Мы уж сами их запросим, – сказал Паненка не без удовольствия. – Пройдемте со мной, господин Ройдл.

— Куда? – воспротивился Ройдл, и лицо его стало просто серым. – По какому праву.. На каком основании вы хотите меня арестовать?

— Потому что вы мне не нравитесь, господин Ройдл, –

заявил Паненка. – Хватит болтать, пошли.

В жандармском участке сидел вахмистр Колда в теплых домашних туфлях, курил длинную трубку и читал ведомственную газету. Увидев Паненку с Ройдлом, он разразился страшным криком:

— Мать честная, Маринка, что же вы делаете? Даже в воскресенье покоя не даете! Почему именно в воскресенье вы тащите ко мне людей?

— Господин вахмистр, – отрапортовал Паненка, – этот человек мне не понравился. Когда он увидел, что я подхожу к гостинице, то выпрыгнул во двор из окна и хотел удрать в лес. Документов у него тоже нет. Я его и забрал.

Это какой-то Ройдл.

— Ага, – сказал Колда с интересом, – господин Ройдл.

Так вы уже попались, господин Ройдл.

— Вы не можете меня арестовать, – беспокойно пробормотал Ройдл.

— Не можем, – согласился вахмистр, – но мы можем вас задержать, не правда ли? Маринка, сбегайте в гостиницу, осмотрите комнату задержанного и принесите сюда его вещи. Садитесь, господин Ройдл.

— Я... я отказываюсь давать какие-либо показания.. –

заикаясь, произнес расстроенный Ройдл. – Я буду жаловаться. Я протестую.

— Мать честная, господин Ройдл, – вздохнул Колда. –

Вы мне не нравитесь. И возиться с вами я не стану. Садитесь вон там и помалкивайте.

Колда снова взял газету и продолжал читать.

— Послушайте, господин Ройдл, – сказал вахмистр немного погодя. – Что-то у вас не в порядке. Это прямо по глазам видно. На вашем месте я бы рассказал все и обрел наконец покой. А не хотите – не надо. Дело ваше.

Ройдл сидел бледный и обливался потом. Колда посмотрел на него, скорчил презрительную гримасу и пошел поворошить грибы, которые у него сушились над печкой.

— Послушайте, господин Ройдл, – начал опять Колда после некоторого молчания. – Пока мы будем устанавливать вашу личность, вы будете сидеть в здании суда, и никто там не станет с вами разговаривать. Не сопротивляйтесь, дружище!

Ройдл продолжал молчать, а Колда что-то разочарованно ворчал и чистил трубку.

— Ну, хорошо, – сказал он. – Вот посмотрите: пока мы вас опознаем, может, и месяц пройдет, но этот месяц, Ройдл, вам не присчитают к сроку наказания. А ведь жаль зря просидеть целый месяц.

— А если я признаюсь, – нерешительно спросил Ройдл,

– тогда. .

— Тогда сразу же начнется предварительное заключение, понимаете? – объяснил Колда. – И этот срок вам зачтут. Ну, поступайте как знаете. Вы мне не нравитесь, в я буду рад, когда вас увезут отсюда в краевой суд. Так-то, господин Ройдл.

Ройдл вздохнул, в его бегающих глазах появилось горестное и какое-то загнанное выражение.

— Почему? – вырвалось у него, – почему все мне говорят, что я им не нравлюсь?

— Потому что вы чего-то боитесь, – наставительно сказал Колда, – вы что-то скрываете, а это никому не нравится. Почему вы, Ройдл, никому не смотрите в глаза? Ведь вам нигде нет покоя. Вот в чем дело, господин Ройдл.

— Роснер, – поправил бледный человек удрученно.

Колда задумался.

— Роснер, Роснер, подождите. Какой это Роснер? Это имя мне почему-то знакомо.

— Так ведь я Фердинанд Роснер! – выкрикнул человек.

— Фердинанд Роснер, – повторил Колда. – Это уже мне кое-что напоминает. Роснер Фердинанд...

— Депозитный банк в Вене, – подсказал вахмистру бледный человек.

— Ага, – радостно воскликнул Колда. – Растрата!

Вспомнил! Дружище, ведь у нас уже три года лежит ордер на ваш арест. Так, значит, вы Роснер, – повторил он с удовольствием. – Что же вы сразу не сказали? Я вас чуть не выставил, а вы Роснер! Маринка! – обратился Колда к входящему жандарму Гуриху, – ведь это Роснер, растратчик.

— Я попрошу.. – сказал Роснер и как-то болезненно вздрогнул.

— Вы к этому привыкнете, Роснер, – успокоил его

Колда. – Будьте довольны, что все уже выяснилось. Скажите, бога ради, милый человек, где же вы все эти годы прятались?

— Прятался, – горько сознался Роснер, – или в спальных вагонах, или в самых дорогих отелях. Там тебя никто не спросит, кто ты и откуда прибыл.

— Да, да, – сочувственно поддакнул Колда. – Я понимаю, это действительно огромные расходы!

— Еще бы, – с облегчением произнес Роснер, – разве я мог заглянуть в какой-нибудь плохонький отель, где, того и гляди, нарвешься на полицейскую облаву? Господи! Да ведь все это время я вынужден был жить не по средствам!

Дольше трех ночей нигде не оставался. Вот только здесь..

но тут-то вы меня и сцапали.

— Да, жаль, конечно, – утешал его Колда. – Но ведь у вас все равно кончались деньги, не правда ли, Роснер?

— Да, – согласился Роснер. – Сказать по правде, больше я все равно бы не выдержал. За эти три года я ни с кем по душам не поговорил. Вот только сейчас. Не мог даже поесть как следует. Едва взглянет кто, я уже стараюсь исчезнуть. Все смотрели на меня как-то подозрительно, –

пожаловался Роснер. – И все казалось, что они из полиции. Представьте себе, и господин Пацовский тоже.

— Не обращайте на это внимания, – сказал Колда. –

Пацовский тоже бывший полицейский.

— Вот видите! – проворчал Роснер. – Попробуй тут скройся! Но почему все смотрели на меня так подозрительно? Разве я похож на преступника?

Колда испытующе поглядел на него.

— Я вам вот что скажу, Роснер, – произнес он. – Теперь уже нет. Теперь вы уже выглядите совсем как обычный человек. Но раньше вы мне, приятель, не нравились. Я даже не знаю, что всех против вас так восстанавливало.. Но,

– решительно добавил Колда, – Маринка сейчас отведет вас в суд. Еще нет шести часов, и сегодняшний день вам зачтут. Не будь сегодня воскресенья, я бы сам вас отвел.

Чтобы вы знали, что.. что против вас мы ничего не имеем.

Все это было из-за вашей необщительности, Роснер. А теперь все в порядке. Маринка, наденьте ему наручники!


— Знаете, Маринка, – заявил вечером Колда, – я вам скажу, мне этот Роснер понравился. Очень милый человек, не правда ли? Я думаю, больше года ему не дадут.

— Я попросил, – сказал жандарм Паненка, краснея, –

чтобы ему принесли два одеяла. Он ведь не привык спать на тюремной койке.

— Это хорошо, – заметил Колда. – А я скажу надзирателю, чтобы он поболтал с ним немного. Пусть этот Роснер снова почувствует себя среди людей.


ПОЭТ

Заурядное происшествие: в четыре часа утра на Житной улице автомобиль сбил с ног пьяную старуху и скрылся, развив бешеную скорость. Молодому полицейскому чиновнику д-ру Мейзлику предстояло отыскать это авто. Как известно, молодые полицейские чиновники относятся к делам очень серьезно.

— Гм... – сказал Мейзлик полицейскому номер 141. –

Итак, вы увидели в трехстах метрах от вас быстро удалявшийся автомобиль, а на земле – распростертое тело.

Что вы прежде всего сделали?

— Прежде всего подбежал к пострадавшей, – начал полицейский, – чтобы оказать ей первую помощь.

— Сначала надо было заметить номер машины, – проворчал Мейзлик, – а потом уже заниматься этой бабой. .

Впрочем, и я, вероятно, поступил бы также, – добавил он, почесывая голову карандашом. – Итак, номер машины вы не заметили. Ну, а другие приметы?

— По-моему, – неуверенно сказал полицейский номер

141, – она была темного цвета. Не то синяя, не то темнокрасная. Из глушителя валил дым, и ничего не было видно.

— О, господи! – огорчился Мейзлик. – Ну, как же мне теперь найти машину? Бегать от шофера к шоферу и спрашивать: «Это не вы переехали старуху?» Как тут быть, скажите сами, любезнейший?

Полицейский почтительно и равнодушно пожал плечами.

— Осмелюсь доложить, у меня записан один свидетель.

Но он тоже ничего не знает. Он ждет рядом в комнате.

— Введите его, – мрачно сказал Мейзлик, тщетно стараясь выудить что-нибудь в куцем протоколе. – Фамилия и местожительство? – машинально обратился он к вошедшему, не поднимая взгляда.

— Кралик Ян – студент механического факультета, –

отчетливо произнес свидетель.

— Вы были очевидцем того, как сегодня в четыре часа утра неизвестная машина сбила Божену Махачкову?

— Да. И я должен заявить, что виноват шофер. Судите сами, улица была совершенно пуста, и если бы он сбавил ход на перекрестке..

— Как далеко вы были от места происшествия? – прервал его Мейзлик.

— В десяти шагах. Я провожал своего приятеля из. . из кафе, и когда мы проходили по Житной улице..

— А кто такой ваш приятель? – снова прервал Мейзлик. – Он тут у меня не значится.

— Поэт Ярослав Нерад, – не без гордости ответил свидетель. – Но от него вы ничего не добьетесь.

— Это почему же? – нахмурился Мейзлик, не желая выпустить из рук даже соломинку.

— Потому, что он. . у него.. такая поэтическая натура.

Когда произошел несчастный случай, он расплакался, как ребенок, и побежал домой. . Итак, мы шли но Житной улице; вдруг откуда-то сзади выскочила машина, мчавшаяся на предельной скорости. .

— Номер машины?

— Извините, не заметил. Я обратил внимание лишь на бешеную скорость и говорю себе – вот. .

— Какого типа была машина? – прервал его Мейзлик.

— Четырехтактный двигатель внутреннего сгорания, –

деловито ответил студент-механик. – Но в марках я, понятно, не разбираюсь.

— А какого цвета кузов? Кто сидел в машине? Открытая или лимузин?

— Не знаю, – смущенно ответил свидетель. – Цвет, кажется, черный. Но, в общем, я не заметил, потому что, когда произошло несчастье, я как раз обернулся к приятелю:

«Смотри, говорю, каковы мерзавцы: сбили человека и даже не остановились».

— Гм... – недовольно буркнул Мейзлик. – Это, конечно, естественная реакция, но я бы предпочел, чтобы вы заметили номер машины. Просто удивительно, до чего не наблюдательны люди. Вам ясно, что виноват шофер, вы правильно заключаете, что эти люди мерзавцы, а на номер машины вы – ноль внимания. Рассуждать умеет каждый, а вот по-деловому наблюдать окружающее.. Благодарю вас, господин Кралик, я вас больше не задерживаю.

Через час полицейский номер 141 позвонил у дверей поэта Ярослава Нерада.

— Дома, – ответила хозяйка квартиры. – Спит.

Разбуженный поэт испуганно вытаращил заспанные глаза на полицейского. «Что же я такого натворил?» –

мелькнуло у него в голове.

Полицейскому наконец удалось объяснить Нераду, зачем его вызывают в полицию.

— Обязательно надо идти? – недоверчиво осведомился поэт. – Ведь я все равно уже ничего не помню. Ночью я был немного..

— Под мухой, – понимающе сказал полицейский. – Я

знаю многих поэтов. Прошу вас одеться. Я подожду.

По дороге они разговаривали о кабаках, о жизни вообще, о небесных знамениях и многих других вещах; только политике были чужды оба. Так, в дружеской и поучительной беседе, они дошли до полиции.

— Вы поэт Ярослав Нерад? – спросил Мейзлик. – Вы были очевидцем того, как неизвестный автомобиль сбил

Божену Махачкову?

— Да, – вздохнул поэт.

— Можете вы сказать, какая это была машина? Открытая, закрытая, цвет,количество пассажиров, номер?

Поэт усиленно размышлял.

— Не знаю, – сказал он. – Я на это не обратил внимания.

— Припомните какую-нибудь мелочь, подробность, –

настаивал Мейзлик.

— Да что вы! – искренне удивился Нерад. – Я никогда не замечаю подробностей.

— Что же вы вообще заметили, скажите, пожалуйста? –

иронически осведомился Мейзлик.

— Так, общее настроение, – неопределенно ответил поэт. Эту, знаете ли, безлюдную улицу. . длинную.. предрассветную. . И женская фигура на земле.. Постойте! –

вдруг вскочил поэт. – Ведь я написал об этом стихи, когда пришел домой.

Он начал рыться в карманах, извлекая оттуда счета, конверты, измятые клочки бумаги.

— Это не то, и это не то.. Ага, вот оно, кажется. – И он погрузился в чтение строчек, написанных на оборотной стороне конверта.

— Покажите мне, – снисходительно предложил Мейзлик.

— Право, это не из лучших моих стихов, – скромничал поэт. – Но если хотите, я прочту.

Закатив глаза, он начал декламировать нараспев:


Дома в строю темнели сквозь ажур, Рассвет уже играл на мандолине.

Краснела дева.

В дальний Сингапур

Вы уносились в гоночной машине.

Повержен в пыль надломленный тюльпан.

Умолкла страсть. Безволие... Забвенье.

О шея лебедя!

О грудь!

О барабан и эти палочки –

трагедии знаменье!


— Вот и все, – сказал поэт.

— Извините, что все это значит? – спросил Мейзлик. –

О чем тут, собственно, речь?

— Как о чем? О происшествии с машиной, – удивился поэт. – Разве вам непонятно?

— Не совсем, – критически изрек Мейзлик. – Как-то из всего этого я не могу установить, что «июля пятнадцатого дня, в четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер такой-то сбил с ног шестидесятилетнюю нищенку Божену Махачкову, бывшую в нетрезвом виде. Пострадавшая отправлена в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии». Обо всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить, нет ни слова. Да-с.

— Все это внешние факты, сырая действительность, –

сказал поэт, теребя себя за нос. – А поэзия – это внутренняя реальность. Поэзия – это свободные сюрреалистические образы, рожденные в подсознании поэта, понимаете?

Это те зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен проникнуться читатель. И тогда он поймет, – укоризненно закончил Нерад.

— Скажите пожалуйста! – воскликнул Мейзлик. – Ну, ладно, дайте мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут говорится? Гм. . «Дома в строю темнели сквозь ажур.. »

Почему в строю? Объясните-ка это.

— Житная улица, – безмятежно сказал поэт. – Два ряда домов. Понимаете?

— А почему это не обозначает Национальный проспект? – скептически осведомился Мейзлик.

— Потому что Национальный проспект не такой прямой, – последовал уверенный ответ.

— Так, дальше: «Рассвет уже играл на мандолине.. »

Допустим. «Краснела дева.. » Извиняюсь, откуда же здесь дева?

— Заря, – лаконически пояснил поэт.

— Ах, прошу прощения. «В дальний Сингапур вы уносились в гоночной машине»?

— Так, видимо, был воспринят мной тот автомобиль, –

объяснил поэт.

— Он был гоночный?

— Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался.

Словно спешил на край света.

— Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в Сингапур, боже мой?

Поэт пожал плечами.

— Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы.

— А какое отношение имеют к этому малайцы? А?

Поэт замялся.

— Вероятно, машина была коричневого цвета, – задумчиво произнес он. – Что-то коричневое там непременно было. Иначе откуда взялся бы Сингапур?

— Так, – сказал Мейзлик. – Другие свидетели говорили, что авто было синее, темно-красное и черное. Кому же верить?

— Мне, – сказал поэт. – Мой цвет приятнее для глаза.

— «Повержен в пыль надломленный тюльпан», – читал далее Мейзлик. – «Надломленный тюльпан» – это, стало быть, пьяная побирушка?

— Не мог же я так о ней написать! – с досадой сказал поэт. – Это была женщина, вот и все. Понятно?

— Ага! А это что: «О шея лебедя, о грудь, о барабан!»

Свободные ассоциации?

— Покажите, – сказал, наклонясь, поэт. – Гм... «О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки. .» Что бы все это значило?

— Вот и я то же самое спрашиваю, – не без язвительности заметил полицейский чиновник.

— Постойте, – размышлял Нерад. – Что-нибудь подсказало мне эти образы.. Скажите, вам не кажется, что двойка похожа на лебединую шею? Взгляните.

И он написал карандашом 2.

— Ага! – уже не без интереса воскликнул Мейзлик. –

Ну, а это: «грудь»?

— Да ведь это цифра три, она состоит из двух округлостей, не так ли?

— Остаются барабан и палочки! – взволнованно воскликнул полицейский чиновник.

— Барабан и палочки. . – размышлял Нерад. – Барабан и палочки. . Наверно, это пятерка, а? Смотрите, – он написал цифру 5. – Нижний кружок словно барабан, а над ним палочки.

— Так, – сказал Мейзлик, выписывая на листке цифру

235. – Вы уверены, что номер авто был двести тридцать пять?

Номер? Я не заметил никакого номера, – решительно возразил Нерад. – Но что-то такое там было, иначе бы я так не написал. По-моему, это самое удачное место? Как вы думаете?

Через два дня Мейзлик зашел к Нераду. На этот раз поэт не спал. У него сидела какая-то девица, и он тщетно пытался найти стул, чтобы усадить полицейского чиновника.

— Я на минутку, – сказал Мейзлик. – Зашел только сказать вам, что это действительно было авто номер двести тридцать пять.

— Какое авто? – изумился поэт.

— «О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки»! –

одним духом выпалил Мейзлик. – И насчет Сингапура правильно. Авто было коричневое.

— Ага! – вспомнил поэт. – Вот видите, что значит внутренняя реальность. Хотите, я прочту вам два-три моих стихотворения? Теперь-то вы их поймете.

— В другой раз! – поспешил ответить полицейский чиновник. – Когда у меня опять будет такой случай, ладно?


ПРОИСШЕСТВИЯ С ПАНОМ ЯНИКОМ

Пан Яник, о котором пойдет речь, это не доктор Яник из министерства, не тот Яник, что застрелил землевладельца Ирсу, и даже не торговый посредник Яник, который прославился тем, что ему удались подряд триста двадцать шесть карамболей, а пан Яник, глава фирмы «Яник и Голечек, оптовая торговля бумагой и целлюлозой». Это вполне добропорядочный господин, только невысокого роста. Когда-то он ухаживал за барышней Северовой, а расстроившись после неудачного сватовства, так никогда и не женился; словом, во избежание недоразумений, речь пойдет о Янике по прозванию Оптовик.

Так вот, значит, этого пана Яника впутали в сыскные дела совершенно случайно, когда он отдыхал где-то на Сазаве; в то время искали Ружену Регнерову, убитую ее женихом Индржихом Баштой; облив труп керосином, он сжег его да и закопал в лесу. Хотя Башту в убийстве уличили, но ни трупа, ни костей его жертвы найти не могли; уже девять дней блуждали жандармы по лесам, где Башта показывал им различные места; сыщики рылись и копали, но нигде ничего не обнаружили. Было ясно, что обессилевший Башта или сам запутался, или рассчитывает выиграть время. Этот Индржих Башта происходил из состоятельной семьи, но, скорее всего, акушер во время родов как-то повредил ему голову; словом, после этого у парня «колесиков не хватало» – такой он был чудной и распутный малый. Ну вот, девять дней водил Башта жандармов по лесам, сам бледный, как привидение; глаза бегают, веки дрожат от ужаса – страх глядеть, да и только. Жандармы таскались за ним по черничным кустам и болотам, от злости только что не кусались, а про себя думали: «Ну ладно, бестия, мы тебя изведем – все равно пощады запросишь!» Башта, едва переставлявший ноги от изнеможения, порою валился на землю и хрипел: «Вот здесь, здесь я ее закопал!»

– Встань, Башта! – орал на него жандарм. – Не здесь.

Пошел дальше!

Башта, шатаясь, поднимался и плелся еще немножко, пока снова не падал от усталости. Так и шествовала эта процессия: четыре жандарма, двое агентов в штатском, несколько лесников, дядьки с мотыгами и с трудом державшийся на ногах, мертвенно-бледный обломок человека

– Индржих Башта.

Пан Яник познакомился с жандармами в трактире, и ему позволили сопровождать это трагическое шествие, то есть никто не гнал его – нечего, мол, тебе тут делать. К

тому же, в запасе у пана Яника имелись коробочки сардинок, колбаса, коньяк и все такое прочее, что оказалось весьма кстати. Но на девятый день всем стало невмоготу.

Совсем невмоготу. И пан Яник решил, что пойти еще раз его не заманишь. Жандармы прямо-таки ревели от ярости; лесники заявили, что с них довольно, что их давно ждут другие дела; дядьки с мотыгами ворчали, что за этакую каторгу двадцати крон в день мало, а рухнувший на землю

Индржих Башта корчился в судорогах и уже не отвечал на крики и брань жандармов. И в эту полную безысходности минуту пан Яник совершил нечто неожиданное: он опустился перед Баштой на колени, сунул ему в руки бутерброд с ветчиной и жалостливо так произнес:

— Прошу, пан Башта, – ну вот, пан Башта, вы слышите? Башта взвыл и разразился плачем.

— Я найду. . найду. . – всхлипывал он и попытался подняться; тут к нему подскочил один из тайных агентов и почти нежно подхватил под руки.

— Обопритесь на меня, пан Башта, – уговаривал он его,

– пан Яник поддержит вас с другой стороны, вот так. А

теперь, пан Башта, теперь вы покажете пану Янику, где это случилось, не правда ли?

Через час Индржих Башта, дымя сигаретой, стоял над неглубокой ямой, откуда торчала берцовая кость.

— Это труп Ружены Регнеровой? – подавленно спросил вахмистр Трнка.

— Да, – невозмутимо ответил Индржих Башта и стряхнул пальцем пепел прямо в разверстую яму. – Не угодно ли господам узнать что-нибудь еще?

— Послушайте, пан Яник, – восторгался вечером в трактире вахмистр Трнка. – Вы настоящий психолог, ничего не скажешь. Ваше здоровье, пан Яник! Парень растаял, стоило вам обратиться к нему: «Пан Башта!» Его человеческое достоинство страдало, видите ли! Мерзавец этакий! А мы-то, мы-то таскались за ним. . Но ради бога – как вы догадались, что на него подействует вежливое обращение?

— Да просто, – ответствовал герой дня, от смущения заливаясь румянцем, – ничего особенного.. У меня привычка такая, понимаете? Мне то есть жалко стало этого пана Башту, захотелось угостить его булочкой. .

— Инстинкт, – определил вахмистр Трнка. – Вот это я называю нюх и знание людей. Ваше здоровье, пан Яник.

Эх, жаль, надо бы вам работать по нашей части.


* * *

Некоторое время спустя ехал пан Яник ночным поездом в Братиславу – на общее собрание акционеров какойто словацкой бумажной фабрики: пан Яник постоянно имел с нею дела и был весьма заинтересован в том, чтобы попасть на это заседание.

— Разбудите меня перед Братиславой, – попросил он проводника, – а то еще завезут на самую границу.

После этого пан Яник влез в купе спального вагона, радуясь, что едет один, улегся удобненько, словно покойничек, поразмышлял маленько о своей торговле и заснул.

Он даже не сообразил, в котором часу проводник открыл купе новому пассажиру: раздевшись, тот взобрался на верхнюю полку. Спросонья пан Яник увидел над головой пару штанин и необычайно волосатые ноги, услышал кряхтенье человека, закутывающегося в одеяло; потом щелкнул выключатель, и снова все погрузилось в грохочущую колесным перестуком темноту.

Пан Яник спал беспокойно, его все преследовали какие-то волосатые ноги; проснулся он оттого, что долго было тихо, а за вагонным окном кто-то прокричал: «До встречи в Жилине!» Подскочив к окну, он увидел, что на улице уже светло, что поезд стоит на братиславском вокзале, и понял – проводник забыл про его наказ. С перепуга он не стал даже ругаться, с лихорадочной поспешностью, прямо на пижаму, натянул брюки и прочую верхнюю одежду, распихал по карманам свои пожитки и выскочил на перрон как раз в тот момент, когда дежурный по станции поднял руку, давая сигнал к отправлению поезда.

«Тьфу!» – плюнул в сердцах пан Яник, погрозил кулаком отъезжающему скорому и отправился в уборную завершать свой туалет.

Проверив содержимое карманов, пан Яник остолбенел: в нагрудном кармане вместо одного бумажника он обнаружил два. В более пухлом оказалось шестьдесят новеньких чехословацких купюр достоинством в пятьсот крон каждая. Очевидно, бумажник принадлежал его ночному попутчику, но как он очутился в его кармане, этого заспанный пан Яник сообразить был не в силах. Разумеется, перво-наперво он кинулся искать кого-нибудь из полиции, чтобы избавиться от чужого бумажника. В полиции пана

Яника долго морили голодом и звонили в Таланту – дескать, пусть передадут пассажиру ночного скорого, занимающему четырнадцатое место, что его бумажник с деньгами находится в братиславском полицейском участке.

После этого пан Яник сообщил свои данные и отправился завтракать. Однако вскоре его разыскал полицейский и все интересовался, нет ли в сведениях пана Яника ошибки; оказывается, пассажир ночного скорого, занимающий четырнадцатое место, ответил, что никакого портмоне у него не пропадало. Пану Янику пришлось вернуться в участок и снова пояснять, как он обнаружил у себя чужой бумажник. Между тем два тайных агента куда-то отнесли переданные деньги, и пан Яник полчаса просидел под охраной двух детективов, после чего предстал перед каким-то высоким полицейским чином.

— Пан Яник, – обратился к нему этот чин, – мы сейчас телеграфируем в Паркань-Нанью, чтобы пассажир из вашего купе был задержан. Не припомните ли вы его приметы? Пан Яник смог припомнить только одно: что у пассажира были необычайно волосатые ноги. Высокий чин остался не слишком доволен таким ответом.

— Эти банкноты – фальшивые, – ошеломил он пана

Яника откровенным признанием, – придется вам побыть у нас, пока мы не устроим вам очную ставку с вашим спутником.

Пан Яник на чем свет клял в душе проводника, который не разбудил его вовремя, из-за чего он в спешке засунул себе в карман этот треклятый бумажник. Приблизительно через час из Паркань-Наньи поступила депеша, что пассажир, занимающий четырнадцатое место, вышел в

Новых Замках; куда он пошел или поехал потом, никому неизвестно.

— Пан Яник, – объявил наконец высокий полицейский чин, – мы не станем дольше задерживать вас; мы передаем это дело в Прагу инспектору Грушке, он занимается фальшивомонетчиками; но вам я скажу, что дело, надо полагать, очень серьезное. Возвращайтесь поскорее в Прагу, там вас вызовут. А пока благодарю вас – вы весьма счастливо напали на эти фальшивки. Это, знаете ли, не простая случайность.

Не успел пан Яник вернуться в Прагу, как его призвали в полицейское управление; там его принял грузный, огромного роста человек, к которому все обращались «пан президент», и желтый, жилистый инспектор по фамилии

Грушка.

— Садитесь, пан Яник, – предложил грузный господин и распечатал небольшой сверток. – Это – тот бумажник, который вы.. гм. . обнаружили у себя в кармане на братиславском вокзале?

— Да, с вашего позволения, – вздохнул пан Яник.

Грузный господин пересчитал новенькие банкноты, лежавшие в бумажнике.

— Шестьдесят купюр, – заметил он. – И все серии двадцать семь тысяч четыреста пятьдесят один. Нам уже сообщили об этом номере из Хеба.

Жилистый инспектор взял в руки одну купюру и, закрыв глаза, помял ее пальцами, а потом обнюхал.

— Эти – из Граца, – сказал он. – Женевские не такие клейкие.

— Грац! – задумчиво повторил грузный чиновник, –

там такие бумажки фабрикуют для Будапешта, а?

Жилистый человечек только моргнул в знак согласия.

— Вы хотите послать меня в Вену? Но тамошняя полиция нам его не выдаст.

— Гм, – буркнул грузный президент. – Тогда попробуйте заполучить его иным путем. Если не выйдет, пообещаем за него Лебергардта. Желаю успеха, Грушка. А

вас, – сказал он, обращаясь к пану Янику, – и не знаю, как благодарить. Ведь невесту Индржиха Башты тоже вы нашли?

Пан Яник зарделся.

— Дак это просто счастливая случайность, – поспешно проговорил он. – Право, я. . не думал даже..

— Легкая у вас рука, – с признательностью промолвил президент, – Не иначе как божий дар, пан Яник. Иной за всю жизнь ничего не раскроет, а тут дела одно другого лучше прямо сами собой лезут вам в руки. Вам бы к нам перейти, пан Яник.

— Да куда уж, – отнекивался пан Яник, – я. . видите ли, у меня дело.. налаженная торговля.. старая фирма, еще от дедушки...

— Как знаете, – вздохнул толстяк, – но жаль. Такой дар

– редкость. Но я с вами не прощаюсь, пан Яник.


* * *

Спустя месяц пан Яник ужинал со своим компаньоном из Дрездена. Само собой, такой деловой ужин всегда хорош, но в этот раз коньяк был просто отменный; словом, пану Янику никак не хотелось добираться домой пешком, и он, поманив кельнера, приказал: «Машину!» Выйдя из отеля, пан Яник увидел, что такси уже стоит у подъезда; забравшись внутрь, он захлопнул дверцу и, будучи в самом прекрасном расположении духа, начисто забыл сообщить шоферу адрес. Тем не менее машина набрала скорость, и пан Яник, удобно приткнувшись в уголке, заснул.

Как долго длилось путешествие, пан Яник не знал; проснулся он оттого, что машина остановилась и шофер отворил перед ним дверцу со словами:

— Это здесь. Поднимитесь наверх, сударь.

Хотя пан Яник очень удивился, очутившись невесть где, но, поскольку после выпитого коньяка ему и море было по колено, поднялся по какой-то лестнице наверх и открыл двери, из-за которых доносились громкие голоса.

В зале сидело около двадцати человек, все они нетерпеливо обернулись. И вдруг воцарилась немыслимая тишина; один из собравшихся встал и, подойдя к пану Янику, спросил:

— Чего вам тут нужно? Кто вы?

Ошеломленный пан Яник огляделся и узнал пять или шесть знакомых – очень богатых людей, о которых поговаривали, будто у них особые интересы в области политики; но в политические дела пан Яник не вмешивался.

— Бог помощь! – дружески приветствовал он собрание.

– Вон там пан Коубек и пан Геллер. – Привет, Ферри! Я

бы выпил, братцы!

— Откуда этот тип взялся? – рассвирепел кто-то. – Он что, тоже наш?

Двое незнакомцев вытолкали пана Яника в коридор.

— Как вы здесь очутились? – грубо спросил один из них. – Кто вас сюда звал?

Расслышав этот не слишком дружелюбный вопрос, пан

Яник мгновенно протрезвел.

— Где я? – возмутился он. – Черт возьми, куда меня привезли?

Один из незнакомцев слетел вниз по лестнице и накинулся на шофера:

— Идиот, – орал он, – где вы подобрали этого человека?

— Возле гостиницы, – оборонялся шофер. – Сегодня после полудня я получил указание в десять часов остановиться у гостиницы и ждать какого-то господина, а потом доставить его сюда. Этот господин ровно в десять сел в машину, ни слова мне не сказал; вот я и доставил его сюда...

— Черт побери! – бесновался внизу какой-то человек, –

так ведь это не тот! Ну и заварили вы кашу, голубчик!

Пан Яник смиренно уселся на ступеньках.

— Ах, значит, я попал на какое-то тайное сборище, – с удовольствием отметил он. – Теперь вы должны меня задушить, а труп зарыть в землю. Стакан воды!

— Вы заблуждаетесь, приятель, – сказал один из незнакомцев. – Там не было ни пана Коубека, ни пана Геллера, понятно? Это ошибка. Мы доставим вас в Прагу; извините, но произошло недоразумение.

— Ничего страшного не произошло, – великодушно произнес пан Яник. – Я понимаю, ваш шофер прикончит меня по дороге и зароет в лесу. Какая разница! Я, болван, забыл дать адрес, вот и влип в историю.

— Вы пьяны, да? – спросил незнакомец с явным облегчением.

— Отчасти, – подтвердил пан Яник. – Видите ли, я ужинал с Мейером из Дрездена. Яник, оптовая торговля бумагой и целлюлозой, – представился он, не поднимаясь со ступенек. – Старая фирма, унаследована от дедушки.

— Идите проспитесь, – посоветовал ему незнакомый господин. – Проспавшись, вы и не вспомните, что.. гм. .

мы вас нечаянно потревожили.

— Совершенно верно, – с достоинством произнес пан

Яник. – Идите и вы спать, голубчик. Где тут можно лечь?

— У вас дома, – произнес незнакомец. – Шофер подвезет вас. Позвольте, я помогу вам встать.

— Это лишнее, – запротестовал пан Яник. – Я нализался не больше вашего. Идите-ка и тоже проспитесь. Водитель, Бубенеч26.


26 Бубенеч – в 20-е годы вновь застроенный район фешенебельных вилл в Праге.

Машина повернула обратно; пан Яник, хитро помаргивая, примечал, куда это его везут.

Утром пан Яник сообщил в полицейское управление о своих ночных похождениях.

— Пан Яник, – после небольшой паузы ответили ему из президиума. – Это дело представляет для нас чрезвычайный интерес. Настоятельно просим вас немедленно явиться в полицию.

Пан Яник явился в полицию, где его уже поджидали четверо полицейских с толстяком-президентом во главе.

Пришлось пану Янику повторить свой рассказ о том, что с ним случилось и кого он видел.

— Машина была под номером два икса семьсот пять, –

уточнил толстяк. – Машина частная. Из шести названных паном Яником лиц, о троих я слышу впервые. Теперь я вас покину, господа. Пан Яник, зайдите ко мне!

Пан Яник, затаившись, словно мышь, сидел в огромном кабинете толстяка-президента, который в глубокой задумчивости расхаживал из угла в угол.

— Пан Яник, – проговорил он наконец, – прежде всего я должен попросить вас: никому ни слова – из государственных соображений, понятно?

Пан Яник молча кивнул. «Господи, – думал он, – во что это я снова вляпался?»

— Пан Яник, – внезапно предложил грузный президент,

– я не хотел бы вам льстить, но вы нам необходимы. Вам дьявольски везет. Говорят, детективу прежде всего нужен метод: но если ему попросту не везет – он нам ни к чему.

Нам нужны везучие люди. Разума у нас и и самих хватает, но мы желали бы приобрести счастливый случай. Знаете, идите-ка работать к нам, а?

— А торговля? – удрученно прошептал Яник.

— Торговлю поведет ваш компаньон; а вам, с вашим даром, тратить себя на это жалко; ну так как?

— Я. . я еще подумаю о вашем предложении, – заикаясь, бормотал несчастный пан Яник. – Я к вам еще загляну на будущей неделе.. Однако так ли уж это необходимо.. и есть ли у меня способности. . я еще проверю; я к вам загляну..

— Договорились, – согласился толстяк, крепко пожимая пану Янику руку. – Не сомневайтесь. До свидания.


* * *

Не прошло и недели, как пан Яник снова появился в полиции.

— Ну вот я и тут, – громко объявил он, сияя улыбкой.

— Решились? – спросил грузный полицейский президент.

— Упаси бог, – проговорил пан Яник, переводя дух, – я пришел вам сказать, что у нас с вами ничего не выйдет, я для этого дела не гожусь.

— Да полноте! Почему же это вы не годитесь?

— Вы подумайте, – ликовал пан Яник, – пять лет меня обкрадывал мой собственный управляющий, а я даже не догадывался! Вот болван, а? Согласитесь сами, какой же из меня детектив? Слава богу! Пять лет сижу бок о бок с этим мошенником, а до сих пор ничего не заподозрил! Как видите, никуда я не гожусь! А я уж так переживал! Господи, до чего же я рад, что из меня ничего не получится! Ну, стало быть, теперь вы на меня не рассчитываете, не так ли? Покорнейше благодарю. .

ГИБЕЛЬ ДВОРЯНСКОГО РОДА ВОТИЦКИХ

Однажды в кабинет полицейского чиновника д-ра

Мейзлика вошел озабоченный человек в золотых очках.

— Архивариус Дивишек, – представился он. – Господин Мейзлик, я к вам за советом. . как к выдающемуся криминалисту. Мне говорили, что вы умеете.. что вы особенно хорошо разбираетесь в сложных случаях, А это как раз и есть чрезвычайно загадочный случай, – заключил он убежденно.

— Рассказывайте, в чем дело, – сказал Мейзлик, взяв в руки блокнот и карандаш.

— Надо выяснить, – воскликнул архивариус, – кто убил высокородного Петра Берковца, при каких обстоятельствах умер его брат Индржих и что произошло с супругой высокородного Петра Катержиной.

— Берковец Петр? – задумался Мейзлик. – Что-то не припомню, чтобы к нам поступал акт о его смерти. Вы хотите официально поставить нас в известность об этом?

— Да нет же! – возразил архивариус. – Я к вам только за советом, понимаете? Видимо, у них там произошло нечто ужасное.

— Когда произошло? – пришел ему на помощь Мейзлик. – Прежде всего прошу сообщить точную дату.

— Да это же тысяча четыреста шестьдесят пятый год, –

отозвался Дивишек, укоризненно воззрившись на полицейского следователя. – Это вы должны бы знать, сударь.

Дело было во времена блаженной памяти короля Иржи из

Подебрад27.


27 Иржи из Подебрад (1420-1471) – король Чехии в 1458-1471 гг., способствовавший расцвету чешского государства.

— Ах, так!.. – сказал Мейзлик и отложил блокнот и карандаш. – Вот что, мой друг, – продолжал он с подчеркнутой приветливостью. – Ваш случай больше относится к компетенции доктора Кноблоха28. Это был наш полицейский врач. Я его приглашу сюда, ладно?

Архивариус приуныл.

— Как жаль! – сказал он. – Мне так рекомендовали вас!

Видите ли, я пишу исторический труд об эпохе короля

Иржи из Подебрад и вот споткнулся – да, именно споткнулся! – на таком случае, что не знаю, как и быть.

«Безвредный», – подумал Мейзлик.

— Друг мой, – быстро сказал он, – боюсь, что не смогу вам помочь. В истории я очень слаб, надо сознаться.

— Это упущение с вашей стороны, – строго заметил

Дивишек. – Историю вам надо бы знать. Но если даже вы непосредственно не знакомы с соответствующими историческими источниками, сударь, я изложу вам все известные обстоятельства этого дела. К сожалению, их немного.

Прежде всего имеется письмо высокородного Ладислава

Пхача из Олешной высокородному Яну Боровскому из

Черчан. Это письмо вам, конечно, известно?

— Простите, нет, – сокрушенно признался Мейзлик, словно неуспевающий ученик.

— Что вы говорите! – возмутился Дивишек. – Ведь это письмо еще семнадцать лет назад опубликовал историк

Шебек в своих «Извлечениях». Хоть это вам следовало бы знать. Но только, – добавил он, поправив очки, – ни Ше-


28 Кноблох Эдвард (р. 1898) – чешский психиатр, профессор медицинского факультета Карлова университета в Праге, бывший полицейский врач.

бек, ни Пекарж29, ни даже Новотный30 – в общем, никто не уделил письму должного внимания. А ведь именно это письмо, о котором вам следовало бы знать, навело меня на след.

— Н-да, – произнес Мейзлик. – Что же дальше?

— Итак, прежде всего о письме, – продолжал архивариус. – У меня, к сожалению, нет с собой полного текста, но нам важны только несколько фраз, которые относятся к данному делу. Дворянин Ладислав Пхач сообщает в нем дворянину Боршовскому, что его, то есть Боршовского, дядя, высокородный Ешек Скалицкий из Скалице, не ожидается при дворе в Праге в этом, то есть в тысяча четыреста шестьдесят пятом году, поскольку, как пишет автор письма, «после тех недостойных деяний в Вотице Веленовой его милость король лично повелел, чтобы высокородный Ешек Скалицкий ко двору королевскому более не являлся, а предался молитвам и покаянию за свою вспыльчивость и уповал на правосудие божие». Теперь вы понимаете? – втолковывал архивариус Мейзлику. – Мы бы сказали, что его милость король тем самым наложил опалу на высокородного Ешека и сослал его в собственное сего дворянина родовое имение. Не кажется ли это вам странным, сударь?

— Пока что нет, – сказал Мейзлик, выводя карандашом на бумаге замысловатые спирали.


29 Пекарж Иозеф (1870– 1937) – чешский историк, старался реабилитировать эпоху католического барокко и контрреформации; занимал консервативную общественную позицию.

30 Новотный Вацлав (1869-1932) – чешский историк, профессор Карлова университета.

— Ага! – торжествующе воскликнул Дивишек. – Вот видите, и Шебек тоже не нашел в этом ничего особенного.

А ведь очень странно, сударь, то обстоятельство, что его королевская милость не вызвал дворянина Ешека – каковы бы ни были проступки последнего – на обычный светский суд, а предоставил его правосудию божьему. Король ясно дал этим понять, – почтительно произнес архивариус, –

что проступки эти такого свойства, что сам государь изымает их из ведения светского правосудия. Если бы вы побольше знали о его королевской милости Иржи Подебраде, вы сразу поняли, что это исключительный случай, ибо блаженной памяти король всегда неукоснительно придерживался строгого соблюдения законов.

— Может быть, он побаивался дворянина Ешека? – заметил Мейзлик. – Во времена его правления это..

Архивариус возмущенно вскочил.

— Что вы говорите, сударь! Чтобы король Иржи боялся кого-нибудь! Да еще простого дворянина!

— Значит, у Ешека была протекция, – заметил Мейзлик. – Сами знаете, у нас..

— Никакой протекции! – вскричал Дивишек, покраснев. – О протекции может идти речь, когда мы говорим о правлении короля Владислава31, а при Иржи Подебраде..

Нет, сударь, при нем протекция не помогала! Он бы вас выгнал. – Архивариус немного успокоился. – Нет, никакой протекции быть не могло! Очевидно, сами недостойные деяния были таковы, что его королевская милость препоручил виновного божьему правосудию.


31 Король Владислав – Владислав II (1456-1516), чешский король из польской династии Ягеллонов; вступил на трон в 1471 г.

— Что же это были за деяния? – вздохнул Мейзлик.

Архивариус удивился.

— Именно вы и должны это установить. Ведь вы криминалист. Для этого я к вам и пришел.

— Ради бога.. – запротестовал Мейзлик, но посетитель не дал ему договорить.

— Прежде всего вы должны познакомиться с фактами,

– сказал он наставительно. – Итак, обратив внимание на туманное указание письма, я поехал в Вотице искать следы упомянутых недостойных деяний. Там, однако, о них не сохранилось никаких записей. Зато в местной церкви я обнаружил могильную плиту дворянина Петра Берковца, и эта плита, сударь, датирована как раз тысяча четыреста шестьдесят пятым годом! А Петр Берковец был, видите ли, зятем дворянина Ешека Скалицкого, он женился на его дочери Катержине. Вот фотография с этого камня. Вы не замечаете ничего особенного?

— Нет, – сказал Мейзлик, осмотрев снимок с обеих сторон; на могильной плите была высечена статуя рыцаря со скрещенными на груди руками. Вокруг него шла надпись готическим шрифтом. – Постойте-ка, вот тут, в углу, отпечатки пальцев!.

— Это, наверное, мои, – сказал архивариус. – Но обратите внимание на надпись!

— «Anno Domini MCCCCLXV», – с трудом разобрал

Мейзлик. – «Год от рождества Христова тысяча четыреста шестьдесят пятый». Это дата смерти того дворянина, не так ли?

— Разумеется. А больше вы ничего не замечаете? Некоторые буквы явно чуть покрупнее других. Вот поглядите. – И он быстро написал карандашом Anno DOmini MCCCCLXV». Мастер нарочно сделал буквы О, С и С побольше. Это криптограмма, понимаете? Напишите-ка эти буквы подряд – ОСС. Вам ничего не приходит в голову?

— ОСС, ОСС, – бормотал Мейзлик. – Это может быть. .

ага, это сокращение слова «occisus» – «убит», а?

— Да! – торжествующе вскричал архивариус. – Мастер, сделавший могильную плиту, хотел сообщить потомству, что высокородный Петр Берковец из Вотице Веленовой был злодейски умерщвлен. Вот что!

— А убийца – его тесть, тот самый Ешек Скалицкий! –

провозгласил Мейзлик по внезапному историческому наитию.

— Чушь! – пренебрежительно отмахнулся Дивишек. –

Если бы высокородный Ешек убил высокородного Берковца, его милость король предал бы убийцу уголовному суду. Но слушайте дальше, сударь. Рядом с этой надгробной плитой лежит другая, под ней покоится Неnricus Berkovec de Wotice Welenova, то есть брат высокородного

Петра. И на этой плите высечена та же дата: тысяча шестьдесят пятый год, только без всякой криптограммы. Рыцарь Индржих32 изображен уже с мечом в руке. Мастер, видимо, хотел дать понять, что покойный пал в честном бою. А теперь объясните мне, пожалуйста, какова связь между этими двумя смертями?

— Может быть, тот факт, что Индржих умер в том же году, – просто чистая случайность? – неуверенно предположил Мейзлик.


32 Рыцарь Индржих. – Чешское имя Индржих соответствует немецкому Генрих.

— Случайность! – рассердился архивариус. – Сударь, мы, историки, не признаем никаких случайностей. Куда бы мы докатились, если бы допустили случайности! Не-ет, тут должна быть причинная связь! Но я еще не изложил вам все факты! Через год, в тысяча шестьдесят шестом году, почил в бозе высокородный Ешек из Скалице, и – обратите внимание! – его родовые владения Скалице и Градек перешли по наследству к его родственнику, уже известному нам дворянину Яну Боршовскому из Черчан. Вы понимаете, что это означает? Это означает, что дочери покойного, Катержины, которую, как известно каждому младенцу, в тысяча четыреста шестьдесят четвертом году взял себе в жены высокородный Петр Берковец, тоже уже не было в живых. Но могильной плиты с именем высокородной Катержины нигде нет! Разрешите спросить вас, разве тот факт, что после смерти высокородного Петра мы не находим никаких следов и его супруги, это тоже случайность? Что? И это вы называете случайностью? Почему же нет могильной плиты? Случайно? Или дело тут именно в тех самых недостойных деяниях, из-за которых его милость король препоручил высокородного Ешека правосудию божьему?

— Вполне возможно, – уже не без интереса отозвался криминалист.

— Не возможно, а несомненно! – непререкаемо изрек

Дивишек. – А теперь все дело в том, кто же кого убил и как связаны между собой все эти факты. Смерть рыцаря

Ешека нас не интересует, поскольку он пережил эти недостойные деяния. Иначе король Иржи не велел бы ему каяться. Нам надо выяснить, кто убил высокородного

Петра, как погиб рыцарь Индржих, куда девалась высокородная Катержина и какое отношение имеет ко всему этому высокородный Ешек из Скалице.

— Погодите, – сказал Мейзлик. – Давайте-ка запишем всех участников:

1. Петр Берковец – убит.

2. Индржих Берковец – пал с оружием в руках, не так ли?

3. Катержина – бесследно исчезла.

4. Ешек из Скалице – препоручен правосудию божьему. Верно?

— Да, – просмотрев запись, сказал архивариус. – Только надо было говорить «высокородный Петр Берковец»,

«высокородный Ешек» и так далее. Итак.

— Мы исключаем возможность, что Ешек убил своего зятя Петра Берковца, потому что в этом случае он угодил бы под суд присяжных..

— Предстал бы перед судом, – поправил архивариус. –

В остальном вы правы.

— Погодите, тогда, стало быть, остается только брат

Петра – Индржих. Вернее всего, это он убил своего братца...

— Исключено! – проворчал архивариус. – Убей он брата, его не похоронили бы в церкви, да еще рядом с убитым.

— Ага, значит, Индржих только подстроил убийство

Петра, а сам пал в какой-то схватке. Так?

— А почему же тогда рыцарь Ешек попал в опалу за свою вспыльчивость? – возразил архивариус, беспокойно ерзая на стуле. – И куда делась Катержина?

— М-да, в самом деле, – буркнул Мейзлик. – Слушайте-ка, а ведь это сложный случай. Ну, а допустим так: Петр застиг Катержину in flagrati33 с Индржихом и убил ее на месте. Об этом узнает отец и в приступе гнева убивает своего зятя..

— Тоже не выходит, – возразил Дивишек. – Если бы рыцарь Петр убил Катержину за супружескую измену, ее отец одобрил бы такую расправу. В те времена на этот счет было строго!

— Погодите-ка, – размышлял Мейзлик. – А может быть, он убил ее просто так, в ссоре..

Архивариус покачал головой.

— Тогда она была бы похоронена честь честью: под могильной плитой. Нет, и это не выходит. Я, сударь, уже год ломаю голову над этим случаем, и ни в какую!

— Гм... – Мейзлик в раздумье разглядывал «список участников». – Экая чертовщина! А может быть, тут не хватает еще пятого участника дела?

— Зачем же пятый, – укоризненно заметил Дивишек. –

Вы и с четырьмя-то не можете разобраться..

— Ну, стало быть, один из двух – убийца Берковца: или его тесть, или его брат... Э-э, черт подери, – вдруг спохватился Мейзлик, – а что, если это Катержина?

— Батюшки мои! – воскликнул подавленный архивариус. – Я и думать об этом не хотел! Она – убийца, о, господи! Ну и что же с ней потом случилось?

У Мейзлика даже уши покраснели от напряженной работы мысли.

— Минуточку! – воскликнул он, вскочил со стула и


33 на месте преступления (лат.).

взволнованно зашагал по комнате. – Ага, ага, уже начинаю понимать! Черт подери, вот так случай! Да, все согласуется.. Ешек здесь главная фигура!. Ага, круг замкнулся. Вот почему король Иржи. . теперь мне все понятно! Слушайтека, он был голова, этот король!

— О да, – благоговейно подтвердил Дивишек. – Он, голубчик мой, был мудрым правителем.

— Так вот, слушайте, – начал Мейзлик, усаживаясь на свою собственную чернильницу. – Наиболее вероятная гипотеза следующая, я за нее голову даю на отсечение!

Прежде всего надо сказать, что гипотеза, признаваемая приемлемой, должна включать в себя все имеющиеся факты. Ни одно самое мелкое обстоятельство не должно ей противоречить. Во-вторых, все эти факты должны найти свое место в едином и связном ходе событий. Чем он проще, компактнее и закономернее, тем больше вероятия, что дело было именно так, а не иначе. Это мы называем реконструкцией обстановки. Гипотезу, которая согласует все установленные факты в наиболее связном и правдоподобном ходе событий, мы принимаем как несомненную, понятно? – И Мейзлик строго взглянул на архивариуса. – Такова наша криминалистическая метода!

— Да , – послушно отозвался тот.

— Итак, факты, из которых нам нужно исходить, следующие. Перечислим их в последовательном порядке: 1. Петр Берковец взял себе в жены Катержину.

2. Он был убит.

3. Катержина исчезла, и могила ее не найдена.

4. Индржих погиб в какой-то вооруженной схватке.

5. Ешек Скалицкий за свою вспыльчивость попал в опалу.

6. Но король не предал его суду, следовательно, Ешек

Скалицкий в какой-то мере был прав. Таковы все наличные факты, не так ли? Теперь далее. Из сопоставления этих фактов следует, что Петра не убивали ни Индржих, ни Ешек. Кто же еще мог быть убийцей? Очевидно, Катержина. Это предположение подтверждается и тем, что могила Катержины не обнаружена. Вероятно, ее похоронили где-нибудь, как собаку. Но почему же ее не предали обычному суду? Видимо, потому, что какой-то вспыльчивый мститель убил ее на месте. Был это Индржих? Ясно, что нет. Если бы Индржих покарал Катержину смертью, старый Ешек, надо полагать, согласился бы с этим. С какой же стати король наказал бы его за вспыльчивость? Таким образом, получается, что Катержину убил ее собственный отец в припадке гнева. Остается вопрос, кто же убил Индржиха в бою? Кто это сделал, а?

— Не знаю, – вздохнул подавленный архивариус.

— Ну, конечно, Ешек! – воскликнул криминалист. –

Ведь больше некому. Итак, весь казус округлился, понятно? Вот слушайте: Катержина, жена Петра Берковца.. гм. .

воспылала, как говорится, греховной страстью к его младшему брату Индржиху..

— А это подтверждено документально? – осведомился

Дивишек с живейшим интересом.

— Это вытекает из логики событий, – уверенно ответил д-р Мейзлик. – Я вам скажу так: причиной всегда бывают деньги или женщина, уж мы-то знаем! Насколько Индржих отвечал ей взаимностью, неизвестно. Но, во всяком случае, это и есть причина, побудившая Катержинуотправить своего мужа на тот свет. Говорю вам прямо, – громогласно резюмировал Мейзлик, – это сделала она!

— Я так и предполагал! – мрачно произнес архивариус.

— Но тут на сцене появляется ее отец, Ешек Скалицкий, в роли семейной Немезиды. Он убивает дочь, чтобы не отдавать ее в руки палача. Потом он вызывает на поединок Индржиха, ибо сей несчастный молодой человек в какой-то мере повинен в преступлении единственной дочери Ешека и в ее гибели. Индржих погибает в этом поединке.. Возможен, разумеется, и другой вариант: Индржих своим телом закрывает Катержину от разъяренного отца и в схватке с ним получает смертельный удар. Но первая версия лучше. Вот они, эти недостойные деяния! И

король Иржи, понимая, сколь мало суд человеческий призван судить такой дикий, но справедливый поступок, мудро передает этого страшного отца, этого необузданного мстителя правосудию божьему. Хороший суд присяжных поступил бы также.. Через год старый Ешек умирает от горя и одиночества.. скорее всего, в результате инфаркта.

— Аминь! – сказал Дивишек, благоговейно складывая руки. – Так оно и было. Король Иржи не мог поступить иначе, насколько я его знаю. Слушайте, а ведь Ешек – замечательная, на редкость цельная натура, а? Теперь весь случай совершенно ясен. Я прямо-таки все вижу воочию!

И как логично! – в восторге воскликнул архивариус. – Сударь, вы оказали исторической науке ценнейшую услугу.

Эта драма бросает яркий свет на тогдашние нравы.. и вообще... – Исполненный признательности, Дивишек махнул рукой. – Когда выйдут мои «Очерки правления короля

Иржи Подебрада», я позволю себе презентовать вам экземпляр, сударь. Вот увидите, какое научное истолкование я дам этому прискорбному случаю.

Через некоторое время д-р Мейзлик действительно получил толстенный том «Очерков правления короля Иржи

Подебрада» с теплым авторским посвящением. Мейзлик прочитал том от корки до корки, ибо – скажем откровенно

– был очень горд тем, что сделал вклад в историческую науку. Но во всей книге он не обнаружил ни строчки о драме в Вотице. Только на странице 471, в библиографическом указателе, Мейзлик прочитал следующее: Шебек Ярослав, Извлечения из документов XIV и XV

столетия, с. 213, письмо дворянина Ладислава Пхача из

Олешны дворянину Яну Боршовскому из Черчан. Особого внимания заслуживает интересное, научно еще не истолкованное упоминание о Ешеке Скалицком из Скалице.


РЕКОРД


— Господин судья, – рапортовал полицейский вахмистр

Гейда участковому судье Тучеку, – разрешите доложить: случай серьезного членовредительства.. Черт побери, ну и жара!

— А вы располагайтесь поудобнее, – посоветовал судья. Гейда поставил винтовку в угол, бросил каску на пол, снял портупею и расстегнул мундир.

— Уф, – сказал он. – Проклятый парень! Господин судья, такого случая у меня еще не было. Взгляните-ка. – С

этими словами вахмистр поднял тяжелый сверток, который он, войдя, положил у двери, развязал узлы синего носового платка и вынул камень величиной с человеческую голову. – Вы только взгляните, – настойчиво повторил он.

— А что тут особенного? – спросил судья, тыча карандашом в камень. – Простой булыжник, а?

— Да к тому же увесистый, – подтвердил Гейда. – Итак, позвольте доложить, господин судья: Лисицкий Вацлав, девятнадцати лет, работающий на кирпичном заводе, проживающий там же... – записали? – швырнул прилагаемый камень – вес камня пять килограммов девятьсот сорок девять граммов – во Франтишека Пудила, земледельца, проживающего в поселке Дольний Уезд, дом номер четырнадцать... – записали? – попав Пудилу в левое плечо, в результате чего потерпевший получил повреждение сустава, переломы плечевой кости и ключицы, открытую рваную рану плечевых мышц, разрыв сухожилий и мышечного мешка... – записали?

— Да, – сказал судья. – А что же в этом особенного?

— Вы удивитесь, господин судья, – торжественно объявил Гейда, – когда я расскажу вам все по порядку. Три дня назад за мной послал этот самый Пудил. Вы его, впрочем, знаете, господин судья.

— Знаю, – подтвердил Тучек. – Мы его два раза притягивали к суду: один раз за ростовщичество, а другой. . гм. .

— Другой раз за недозволенные азартные игры. Так вот, у этого самого Пудила в усадьбе есть черешневый сад, который спускается к самой реке, как раз у излучины, где Сазава шире, чем в других местах. Итак, Пудил послал за мной, – с ним, мол, случилось несчастье. Прихожу. Он лежит в постели, охает и ругается. Так и так, вчера вечером он будто бы вышел в сад и застиг на дереве какого-то мальчишку, который совал в карманы черешни. Этот Пудил – мужик крутой. Он снял ремень, стащил мальчика за ногу и давай его полосовать. А тут кто-то и закричи ему с другого берега: «Оставь мальчишку в покое, Пудил!» Пудил немного близорук – наверное, от пьянства. Посмотрел он на тот берег, видит, там кто-то стоит и глазеет на него.

Для верности Пудил закричал: «А тебе что за дело, бродяга?» – и давай еще сильнее лупцевать мальчишку. «Пудил!

– кричит человек на том берегу, – отпусти мальчишку, слышишь?» Пудил подумал: «Что он мне может сделать?»

И отвечает: «Поди-ка ты к такой-то матери, дубина!»

Только сказал он это, как почувствовал страшный удар в левое плечо и грохнулся наземь. А человек на том берегу кричит: «Вот тебе, скупердяй чертов!» И представьте себе, Пудил даже встать не смог, пришлось его унести. Рядом с ним лежал этот булыжник. Ночью послали за доктором, тот хотел отправить Пудила в больницу, потому что у него разбиты все кости и левая рука навсегда изуродована. Но

Пудил не согласился, ведь сейчас жатва. Утром посылает он за мной и просит арестовать негодяя, который его изувечил. Ладно. Но когда мне показали этот камень, я прямо глаза вытаращил. Это кварц, с примесью колчедана, так что он даже тяжелее, чем кажется. Попробуйте. Я на глаз определил вес в шесть кило и ошибся только на пятьдесят один грамм. Швырнуть такой камень – это надо уметь!

Пошел я посмотреть на сад и на реку. Гляжу: от того места, где упал Пудил – там примята трава, – до воды еще метра два, а река, господин судья, в излучине уже четырнадцать метров. Я так и подпрыгнул, поднял крик и велел немедленно принести мне восемнадцать метров шпагата.

Потом в том месте, где упал Пудил, вбил колышек, привязал к нему шпагат, разделся, взял в зубы другой конец веревки и переплыл на тот берег. И что бы вы сказали, господин судья: ее едва хватило. А ведь надо еще прикинуть несколько шагов до насыпи, по которой проходит тропинка, где стоял Вацлав Лисицкий. Я три раза промерял – от моего колышка до тропинки ровно девятнадцать метров двадцать семь сантиметров.

— Милый человек, – возразил судья, – это же невозможно. Девятнадцать метров – такое громадное расстояние. Слушайте, может быть, он стоял в воде, посреди реки.

— Мне это тоже пришло в голову, – сказал Гейда. – Но дело в том, что в той излучине у самого берега обрыв и глубина больше двух метров. А в насыпи еще осталась ямка от этого камня. Насыпь-то выложена булыжником, чтобы ее не размывала вода, вот Лисицкий и вытащил один такой камень. Швырнуть его он мог только с тропинки, потому что из воды это невозможно, а на крутой насыпи он бы не удержался. А это значит, что камень пролетел девятнадцать метров двадцать семь сантиметров.

Представляете себе?

— Может быть, у него была праща? – неуверенно предположил судья.

Гейда укоризненно взглянул на собеседника.

— Господин судья, вы, наверное, не держали в руках пращи. Попробуйте-ка метнуть из нее шестикилограммовый камень! Для этого понадобилась бы катапульта. Я два дня возился с этим камнем: все пробовал метнуть его из петли, знаете, вот так – закрутить и кинуть с размаху. Ничего не выходит, камень вываливается из любой петли.

Нет, господин судья, это было самое настоящее толкание ядра. И знаете какое? Мировой рекорд, вот что! – воскликнул взволнованный Гейда.

— Да бросьте! – поразился судья.

— Мировой рекорд! – торжествующе повторил Гейда.

– Спортивное ядро, правда, немного тяжелее, в нем семь кило. В нынешнем году рекорд по толканию ядра – шестнадцать метров без нескольких сантиметров. А до этого в течение девятнадцати лет рекорд держался на пятнадцати с половиной метрах. Только нынче какой-то американец –

не то Кук34, не то Гиршфельд35 толкнул почти на шестнадцать. Допустим, что шестикилограммовое ядро он мог бы толкнуть на восемнадцать, ну, девятнадцать метров. А у нас здесь на двадцать семь сантиметров больше. Господин судья, этот парень без всякой тренировки толкнул бы спортивное ядро не меньше чем на шестнадцать с четвертью метров! Вот это да! Шестнадцать с четвертью метров!

Я давно занимаюсь этим спортом, господин судья, еще на войне ребята, бывало, звали меня на подмогу: «Гейда, забрось-ка туда ручную гранату!» Однажды во Владивостоке я состязался с американскими моряками и толкнул на четырнадцать метров, а их судовой священник перекрыл меня на четыре сантиметра. В Сибири36, вот где была практика! Но этот булыжник, господин судья, я бросил только на пятнадцать с половиной метров. Больше ни в какую! А тут девятнадцать метров! Черт побери, сказал я себе, надо найти этого парня, он поставит нам мировой рекорд. Представляете себе – перекрыть американцев!


34 Кук Джозеф – американский спортсмен, олимпийский чемпион 1928 г. в толкании ядра.

35 Гиршфелъд Эмиль – немецкий спортсмен, чемпион мира 1928 г. в толкании ядра.

36 Однажды во Владивостоке. . В Сибири. . – Из контекста рассказа явствует, что

Гейда был в России в составе чехословацкого добровольческого корпуса (так называемого «Легиона»), сформированного из бывших австрийских военнопленных, и проделал вместе с ним путь через Сибирь и Владивосток на родину.

— Ну, а что с тем Пудилом? – осведомился судья.

— Черт с ним, с Пудилом! – воскликнул Гейда. – Я

объявил розыск неизвестного лица, поставившего мировой рекорд. Это в интересах всей страны, не правда ли? Поэтому я прежде всего гарантировал безнаказанность виновному.

— Ну, это уж зря, – запротестовал судья.

— Погодите. Безнаказанность при том условии, что он перебросит шестикилограммовый камень через Сазаву.

Всем окрестным старостам я объяснил, какое это замечательное спортивное достижение, о нем, мол, будут писать во всех газетах мира, а рекордсмен заработает кучу денег.

Вы бы видели, что после этого началось! Все окрестные парни бросили жать, сбежались к насыпи и давай швырять камни на тот берег. Там уже не осталось ни одного булыжника. Теперь они разбивают межевые камни и каменные ограды, чтобы было чем кидать. А все деревенские мальчишки только тем и заняты, паршивцы, что кидают камнями, пропасть кур перебили. . А я стою на насыпи и наблюдаю. Ну, конечно, никто не докинул дальше чем до середины реки. . Наверно, уже русло наполовину засыпали. Вчера вечером приводят ко мне того парня, что будто бы угостил Пудила булыжником. Да вы его увидите, этого прохвоста, он ждет здесь. «Слушай, Лисицкий, – говорю я ему, – так это ты бросил камнем в Пудила?» – «Да, – отвечает он, – Пудил меня облаял, я осерчал, а другого камня под рукой не было.. » – «Так вот тебе другой такой же камень, – говорю я, – кинь его на тот берег, а если не докинешь, я тебе покажу, голубчик, где раки зимуют». Взял он камень, – ручищи у него, как лопаты, – стал на насыпи и размахнулся. Я наблюдаю за ним: техники у него никакой, о стиле броска понятия не имеет, ногами и корпусом не работает. И все же махнул камень на четырнадцать метров! Это очень прилично, однако же.. Я его поучаю: «Ты недотепа, надо стать вот так, правое плечо назад, и, когда бросаешь, сделать рывок этим плечом. Понял?» – «Понял,

– говорит он, скривившись, как Ян Непомуцкий37, и бросает камень.. на десять метров.

Тут я рассвирепел, понимаете ли. «Ты бродяга, – кричу на него, – разве это ты попал камнем в Пудила? Врешь!» –

«Господин вахмистр, – отвечает он, – бог свидетель, я в него угодил! Пускай Пудил встанет там еще раз, я ему, собаке, снова влеплю». Я бегу к Пудилу, объясняю, что речь идет о мировом рекорде, прошу, чтобы он пошел на берег и опять ругнул этого парня, а тот в него кинет камнем.

Куда там, вы не поверите, Пудил ни в какую. У этих людей совсем нет высоких идеалов..

Я опять к Лисицкому: «Ты обманщик, – кричу на него,

– это вранье, что ты изувечил Пудила. Пудил сказал, что это не ты». – «Врет он, – отвечает Лисицкий, – это я». –

«Докажи, – требую я, – добрось туда камень». А он почесывается и смеется: «Господин вахмистр, зря не умею. А в

Пудила попаду, я на него зол». – «Слушай, – уговариваю я его, – если докинешь камень, отпущу тебя по-хорошему.

Не докинешь – пойдешь в кутузку за нанесение увечья.


37 Непомуцкий Ян (Ян Непомук; ум. в 1393 г.) – генеральный викарий пражского епископата, по приказу короля Вацлава IV (1361-1416) был брошен во Влтаву за сопротивление его антицерковной политике; в 1729 г. был причислен католической церковью к лику святых. Скульптурные изображения Яна Непомуцкого, считавшегося святым покровителем Чехии, часто встречаются не только в храмах, но и под открытым небом.

Полгода отсидишь». – «Ну и пусть, если зимой», – отвечает он. Тут я его арестовал именем закона. Он сейчас ждет здесь в сенях. Господин судья, добейтесь от него, правда он бросил камень или только бахвалится. Наверное, он, бродяга, отопрется. Тогда надо припаять ему хоть месяц за обман властей или за мошенничество. В спорте не должно быть обмана, за это надо строго карать, господин судья. Я

его сейчас приведу.

— Так это вы Вацлав Лисицкий? – сурово спросил судья, воззрившись на белобрысого арестанта. – Признаетесь вы в том, что с намерением совершить членовредительство бросили этим камнем во Франтишека Пудила и нанесли ему серьезное увечье?

— Господин судья, – заговорил парень, – дело было так: Пудил там молотил мальчишку, а я ему кричу через реку, чтобы бросил, а он давай меня честить..

— Бросили вы этот камень или нет? – рассердился судья.

— Бросил, – сокрушенно ответил парень. – Да ведь он меня ругал, а я хвать тот камень..

— Проклятие! – воскликнул судья. – Зачем вы лжете, голубчик? Знаете ли вы, что ложные показания строго караются законом? Нам хорошо известно, что не вы бросили этот камень. .

— Извиняюсь, бросил, – бормотал парень, – так ведь

Пудил-то меня послал. . знаете куда?

Судья вопросительно посмотрел на вахмистра Гейду.

Тот беспомощно пожал плечами.

— Разденьтесь! – гаркнул судья на ошеломленного виновника. – Быстро! И штаны тоже!

Через минуту верзила стоял перед ним в чем мать родила и трясся от страха, думая, что его будут пытать – для того и велели раздеться.

— Взгляните, Гейда, на его дельтовидную мышцу, –

сказал судья. – И на двуглавую. Что вы скажете?

— Недурны, – тоном знатока отозвался Гейда. – Но брюшные мышцы недостаточно развиты. А для толкания ядра требуются мощные брюшные мышцы, господин судья. Они вращают корпус. Взглянули бы вы на мои брюшные мышцы!

— Нет, все-таки живот неплох, – бормотал судья. – Вот это живот! Вон какие бугры. Черт возьми, вот это грудная клетка! – И он ткнул пальцем в рыжие заросли на груди подследственного. – Но ноги слабы. У этих деревенских всегда слабые ноги.

— Потому что они не тренируются, – критически заметил Гейда. – Разве это ноги? У спортсмена, толкающего ядро, ноги должны быть одно загляденье.

— Повернитесь! – крикнул судья на парня. – Ну, а какова, по-вашему, спина?

— Наверху от плеч хороша, – заявил Гейда, – но внизу ерунда, просто пустое место. С таким корпусом не может быть мощного замаха. Нет, господин судья, он не бросал камня.

— Одевайтесь! – рявкнул судья на Лисицкого. – Вот что, в последний раз: бросили вы камень или нет?

— Бросил! – с ослиным упрямством твердил парень.

— Идиот! – крикнул судья. – Если вы бросили камень, значит, вы совершили членовредительство, и за это краевой суд упечет вас на несколько месяцев в тюрьму. Бросьте дурачить нас и признайтесь, что все это выдумка. Я вам только три дня дам за обман должностных лиц, и отправляйтесь восвояси. Ну так как же: бросили вы камень в Пудила или нет?

— Бросил, – насупившись, сказал Вацлав Лисицкий. –

Он меня с того берега крыл почем зря..

— Уведите его, – закричал судья. – Проклятый обманщик!

Через минуту Гейда снова просунул голову в дверь.

— Господин судья, – сказал он мстительно, – припаяйте ему еще за порчу чужого имущества: булыжник-то он вынул из насыпи, а теперь там не осталось ни одного камешка.


ДЕЛО СЕЛЬВИНА


– Гм – мой самый большой успех, то есть такой, который доставил мне самую большую радость? – Старый маэстро Леонард Унден, великий писатель, лауреат Нобелевской премии и прочее и прочее, погрузился в воспоминания. – Ах, молодые мои друзья, в моем возрасте уже мало обращаешь внимания на все эти лавры, овации, на любовниц и тому подобные глупости, тем паче когда все это уже кануло в вечность.. Пока человек молод, он радуется всему, – и был бы ослом, если б не делал этого; но в молодости обычно нет средств на то, чтобы доставлять себе радость. В сущности, жизнь должна бы строиться наоборот; сначала человеку следовало бы быть старым, отдаваться целиком своему любимому делу, поскольку ни на что другое он не годился бы: и лишь под конец добирался бы он до молодости, чтоб пользоваться плодами своей долгой жизни. . Ну вот, совсем заболтался старик! О чем же это я хотел говорить? Ах да, о моем самом большом успехе. Так вот, таким успехом я не считал ни одну из моих книг или пьес, хотя в свое время мои сочинения действительно читались; величайшим моим успехом было дело Сельвина.

Вы, конечно, уже вряд ли помните, в чем это дело заключалось – с тех пор прошло двадцать шесть.. или нет, двадцать девять лет. Итак, двадцать девять лет тому назад в один прекрасный день пришла ко мне седовласая, маленькая такая дама в черном; и прежде чем я успел – со всей моей приветливостью, в ту пору весьма высоко ценимой, – спросить, что ей нужно, она – бух на колени и заплакала; не знаю, как вы – я не выношу вида плачущей женщины. .

– Сударь, – сказала эта добрая мамаша, когда я немножко ее успокоил, – вы писатель; заклинаю вас вашей любовью к людям – спасите моего сына! Вы, конечно, знаете из газет про дело Сельвина.

Вероятно, я походил в ту минуту на младенца, хотя и бородатого, – разумеется, я читал газеты, но дело Сельвина как-то пропустил. Насколько можно было понять мою посетительницу, продолжавшую рыдать и вздыхать, заключалось дело в следующем: единственный ее сын, двадцатидвухлетний Франк Сельвин, только что был приговорен к пожизненному одиночному заключению за то, что убил с целью ограбления свою тетку Софию; отягчающим обстоятельством в глазах присяжных было то, что он в преступлении не сознался.

«Он невиновен, сударь! – рыдала паниСельвинова. –

Клянусь вам, он невиновен! В этот злосчастный вечер он сказал мне: «Маменька, у меня болит голова, пойду прогуляюсь за город». Поэтому-то, сударь, он и не может доказать свое алиби! Кто же ночью обратит внимание на молодого человека, даже если случайно и встретит его? Мой

Франтик немножко легкомысленный; но ведь и вы были молоды! Вдумайтесь, сударь, ему только двадцать два года! Можно ли так губить всю жизнь молодому человеку?»

– ну и так далее. Послушайте, если бы вы видели эту сломленную горем седую женщину, вы тоже поняли бы то, что тогда понял я: одну из самых тяжких мук доставляет нам бессильное сострадание. Что вам сказать – я обещал в конце концов ей сделать все возможное и не отступаться, пока не разберусь в этом деле: и дал честное слово, что верю в невиновность ее сына. При этих словах она чуть ли не целовала мне руки. . Когда бедняжка благословляла меня, я сам чуть не встал перед ней на колени.

Представляете, какой дурацкий вид у человека, если его благодарят, словно бога..

Ладно – с той минуты интересы Франка Сельвина стали моими кровными интересами. Прежде всего я изучил судебные документы. Честное слово, я в жизни не видал подобного головотяпства! То был просто юридический скандал. Само дело было, в сущности, несложно: как-то ночью служанка этой самой тетки Софии, пятидесятилетняя Анна Соларова, личность психически неполноценная, услышала шаги в комнате барышни, то есть тетки Софии.

Она пошла узнать, почему барышня не спит, и, войдя в спальню, увидела, как через распахнутое окно выпрыгнул в сад какой-то мужчина. Служанка подняла страшный крик, и, когда явились соседи со светом, на полу нашли барышню Софию, задушенную ее собственным полотенцем; ящик комода, где она держала деньги, был выдвинут, часть белья выброшена, но деньги оказались на месте –

видимо, служанка спугнула убийцу в тот самый момент, когда он до них добрался. Таковы были факты.

Франка Сельвина арестовали на другой же день, так как служанка показала, что узнала «молодого барина», когда он прыгал из окна. Установили, что в этот час дома его не было: он вернулся примерно полчаса спустя и сразу лег спать. Далее выяснилось, что у глупого мальчишки были кое-какие долги. Затем объявилась какая-то сплетница, которая с важным видом показала, будто за несколько дней до убийства тетка София рассказывала, что к ней приходил племянник Франтик и просил взаймы несколько сотен; и когда она отказала – ибо была невероятно скупа, –

Франк будто бы бросил: «Берегитесь, тетя, как бы не случилось такого, что все ахнут!» Вот все, что было известно о Франке.

Теперь обратимся к самому процессу: он занял всегонавсего полдня. Франк Сельвин просто твердил, что он невиновен, что он уходил гулять, после чего прямиком отправился домой и лег спать. Никто из свидетелей не был подвергнут перекрестному допросу. Адвокат Франка – назначенный, конечно, ex offo38 – у пани Сельвиновой не было денег, чтобы нанять лучшего, – ограничился тем, старая шляпа и идиот, что указывал на молодость своего безрассудного подзащитного и со слезами на глазах просил снисхождения у великодушных присяжных. Прокурор тоже не дал себе много труда; он обрушился на присяж-


38 по должности (лат.).

ных, напоминая им, что накануне они уже вынесли два оправдательных приговора, и в какую же, мол, пропасть скатится человечество, если народные судьи по своей безответственной снисходительности и мягкости будут оставлять безнаказанным всякое преступление? Присяжные, видимо, вняли этому аргументу и пожелали показать, что их никак нельзя обвинить в снисходительности и мягкости; одиннадцатью голосами они попросту признали

Франка Сельвина виновным в убийстве. Вот и все дело.

Так вот, когда я все это установил, я просто пришел в отчаяние; все во мне так и кипело, хотя я не юрист, – а может быть, именно потому. Вы только представьте: главная свидетельница – психически неполноценна, к тому же ей пятьдесят лет, то есть у нее наступил, по-видимому, период климакса, что не может не снизить достоверность ее показаний. Мужчину в окне она видела ночью; как я позднее выяснил, ночь тогда была, теплой, но очень темной; следовательно, эта женщина не могла бы даже приблизительно кого-либо разглядеть. В темноте нельзя с точностью определить даже рост человека – это я тщательно проверил на себе самом. Ко всему прочему служанка эта ненавидела «молодого барина», то есть Франка Сельвина, причем совершенно истерической ненавистью, за то, что он-де над ней насмехался: он называл ее белорукой Гебой, что Анна Соларова считала почему-то смертельным оскорблением.

Второе обстоятельство: тетка София ненавидела свою сестру пани Сельвинову, и они, строго говоря, даже не общались друг с другом; старая дева слышать не могла имени Франковой матери. Так что если тетка София утверждала, что Франк ей чем-то угрожал, то это вполне можно было приписать ядовитому нраву старой девы, выдумавшей эту сплетню, чтоб унизить сестру. Что же до самого Франка, то это был малый средних способностей, служивший письмоводителем в какой-то конторе; была у него девушка, которой он писал сентиментальные письма и плохие стихи, а в долги он залез, как говорится, не по своей вине: он пил из той же сентиментальности. Мать его была женщина превосходная и несчастная, снедаемая раком, бедностью и горем. Вот как выглядели обстоятельства при ближайшем рассмотрении.

Эх, если бы вы знали меня в пору цветущей зрелости!

Когда я приходил в азарт, то не помнил себя. Я опубликовал в газетах серию статей под заголовком «История

Франка Сельвина»; пункт за пунктом я разоблачил несостоятельность свидетелей, особенно главной свидетельницы; анализировал противоречия в свидетельских показаниях и предвзятость некоторых из них; доказал абсурдность утверждения, что главная свидетельница могла опознать убийцу; обнажил полную неспособность председателя суда и грубую демагогию обвинительной речи прокурора. Но этого мне было мало: раз взявшись за дело, я стал громить уже все наше правосудие, уголовный кодекс, институт присяжных, весь равнодушный и эгоистический общественный строй. Не спрашивайте, какой тут поднялся шум; к тому времени у меня уже было кое-какое имя, за мной стояла молодежь; как-то вечером перед зданием суда была даже устроена демонстрация. Тогда ко мне прибежал адвокат Сельвина и, ломая руки, запричитал: мол, что же это я натворил, он-де уже подал кассацию, опротестовал приговор, в Сельвину наверняка сократили бы срок до двух-трех лет тюрьмы, а теперь – не могут же высшие инстанции уступить давлению улицы, они отклонят все его ходатайства! Я сказал почтенному юристу, что дело уже не в одном только Сельвине, что мне важно восстановить истину и справедливость.

Адвокат оказался прав; апелляция была отклонена, но и председателя суда отправили на пенсию. Милые мои, вот тогда-то с удвоенной энергией я ринулся в бой. Знаете, я и сегодня скажу, что это была святая борьба за справедливость. Посмотрите – с тех времен у нас многое стало лучше; так признайте же в этом хоть частичку и моей, старика, заслуги! Дело Сельвина перекочевало в мировую печать. Я выступал с речами на рабочих собраниях и на международных конгрессах перед делегатами со всего мира.

«Пересмотрите дело Сельвина» было в свое время таким же международным лозунгом, как, например, «Разоружайтесь» или «Votes for Women39». Если говорить обо мне, то это была борьба отдельной личности против государства; но за мной была молодость. Когда скончалась матушка

Сельвина, за гробом этой маленькой иссохшей женщины шло семнадцать тысяч человек, и я говорил над открытой могилой, как не говорил никогда в жизни; бог знает, друзья, что за страшная и странная сила – вдохновение..

Семь лет вел я борьбу; и эта борьба сделала меня тем, что я есть. Не книги мои, а дело Сельвина доставило мне всемирную известность. Я знаю, меня называют Глас Совести, Рыцарь Правды и как-то еще; что-нибудь в этом ро-


39 Право голоса для женщин ( англ.).

де напишут и на моем надгробном камне. Лет через четырнадцать после моей смерти в школьных учебниках наверняка будут писать о том, как боролся за правду писатель Леонард Унден, – а потом и об этом забудут..

На седьмой год умерла главная свидетельница Анна

Соларова; перед смертью она исповедалась и с плачем созналась, что ее мучат угрызения совести, потому что тогда, на суде, она дала ложную присягу, ибо не могла сказать по правде, был ли убийца в окне действительно

Франком Сельвином. Добрый патер поспешил ко мне; я к тому времени уже лучше понимал взаимосвязь вещей в этом мире, поэтому не стал обращаться в газеты, а направил моего патера прямо в суд. Через неделю вышло решение о пересмотре дела. Через месяц Франк Сельвин снова предстал перед судом; лучший адвокат, выступавший бесплатно, не оставил от обвинения камня на камне; затем поднялся прокурор и рекомендовал присяжным оправдать подсудимого. И те двенадцатью голосами вынесли решение, что Франк Сельвин невиновен.

Да, то был величайший триумф в моей жизни. Никакой другой успех не приносил мне столь чистого удовлетворения – и вместе с тем какого-то странного ощущения пустоты; по правде сказать, мне уже немного недоставало дела Сельвина – после него осталась какая-то брешь.. Както – это было на следующий день после суда – входит ко мне вдруг моя горничная и говорит, что какой-то человек хочет меня видеть.

— Я Франк Сельвин, – сказал этот человек, остановившись в дверях.. И мне стало.. не знаю, как это выразить –

я почувствовал какое-то разочарование оттого, что этот мой Сельвин похож на.. скажем, на агента по распространению лотерейных билетов: немного обрюзгший, бледный, начинающий лысеть, слегка потный – и невероятно будничный. . Вдобавок, от него разило пивом.

— Прославленный маэстро! – пролепетал Франк Сельвин (представьте, он так и выразился – «прославленный маэстро», я готов был дать ему пинка!), – я пришел поблагодарить вас.. как моего величайшего благодетеля.. – Казалось, он затвердил эту речь наизусть. – Вам я обязан всей моей жизнью. . Все слова благодарности бессильны..

— Да будет вам, – поторопился я прервать его, – это был мой долг; коль скоро я убедился, что вы осуждены безвинно...

Франк Сельвин покачал головой.

— Маэстро, – грустно промямлил он, – не хочу лгать моему благодетелю: старуху-то действительно убил я.

— Так какого же черта! – вскричал я. – Почему же вы не признались на суде?!

Он посмотрел на меня с упреком:

— А это было мое право, маэстро; обвиняемый имеет право отпираться, не так ли?

Признаюсь, я был раздавлен.

— Так что же вам от меня надо? – буркнул я.

— Я пришел лишь поблагодарить вас, маэстро, за ваше благородство, – проговорил он уныло, полагая, вероятно, что этот тон выражает его растроганность. – Да матушку мою вы не оставили в беде.. Благослови вас бог, благородный бард. .

— Вон! – гаркнул я вне себя; он скатился с лестницы как ошпаренный.

Через три недели Сельвин остановил меня на улице; он был слегка под хмельком. Я не мог от него отвязаться; долго не понимал я, чего он хочет, пока он не объяснил мне наконец, придерживая меня за пуговицу. Объяснил, что я, в сущности, испортил все дело; если б я не писал так о его процессе, кассационный суд принял бы протест его адвоката, и ему, Сельвину, не пришлось бы сидеть семь лет понапрасну; так чтоб я теперь вошел в его стесненное положение, коему сам был причиной, занявшись его делом. . Короче, пришлось сунуть ему сотню-другую.

— Благослови вас бог, благодетель, – сказал он с увлажненным взором.

В следующий раз он вел себя более угрожающе. Я-де успел погреть руки на его деле; защищая его, я-де обрел славу, так с какой же стати и ему самому на этом не подработать? Я никак не мог доказать, что вовсе не обязан платить ему никаких комиссионных; короче говоря, я снова дал ему денег.

С той поры он стал появляться у меня через небольшие промежутки времени; садился на софу и вздыхал, что теперь его мучат угрызения совести, зачем он укокошил старуху. «Пойду отдам себя в руки правосудия, маэстро, –

говорил он мрачно. – Только для вас это будет позор на весь мир. Не знаю, как мне обрести покой. .» Страшная это, наверное, штука, угрызения совести – если судить по тому, сколько денег выплатил я этому типу, лишь бы он мог сносить их и дальше. В конце концов я купил ему билет в Америку; обрел ли он там покой, не знаю.

Так вот это и был мой величайший успех; молодые мои друзья, когда будете сочинять некролог Леонарду Ундену, напишите, что, защищая Сельвина, он золотыми письменами вписал свои имя в.. и так далее; вечная ему благодарность.


СЛЕДЫ

Той ночью пан Рыбка возвращался домой в самом радужном настроении – во-первых, потому, что выиграл свою партию в шахматы («Превосходный мат конем», –

всю дорогу восхищался он), а во-вторых, оттого, что свежевыпавший снег мягко хрустел под ногами в пустынном ночном безмолвии. «Господи, красота-то какая! – умилился пан Рыбка, – город под снегом вдруг привидится этаким маленьким, старосветским городишком – тут и в ночных сторожей, и в почтовые кареты не трудно поверить.

Вот поди ж ты, ведь испокон веков снег выглядит так постаринному и по-деревенски».

Хруп, хруп, – пан Рыбка выискивал непримятую тропку, и все не мог нарадоваться, слушая этот приятный хруст. Жил он в тихой окраинной улочке, а потому, чем дальше шел, тем следов становилось все меньше. «Смотри-ка, у этой калитки свернули мужские башмаки и женские туфельки, скорее всего – это супруги. Интересно, молодые ли? – размягченно подумал пан Рыбка, словно желая благословить их. – А вон там перебежала дорогу кошка, на снегу видны отпечатки лапок, похожие на цветочки; спокойной ночи, киска, уж и зазябнут у тебя нынче ножки». А теперь осталась только одна цепочка следов мужских, глубоких, ровная и отчетливая борозда, проведенная одиноким путником. «Кто же это мог забрести сюда? –

спросил себя пан Рыбка с дружеским участием, – здесь так мало людей, ни одной протоптанной стежки на снегу, это ведь – окраина жизни, вот добреду до дома, улочка до самого носа укроется белой периной, и покажется ей, будто она – детская игрушка. Обидно, что уже утром эту белизну нарушит почтальонша с газетами; она-то уж испещрит тут все вдоль и поперек, как заяц. .»

Пан Рыбка внезапно остановился: собравшись пересечь беленькую улочку и пройти к своей калитке, он увидел, что следы, оставленные кем-то, свернули с тротуара и тоже направились к его воротцам. «Кто же это приходил ко мне?» – поразился пан Рыбка и проследил взглядом направление четких отпечатков. Их было пять; точно посредине улицы они кончались явственным оттиском левой ноги, а дальше не было ничего, лишь нетронутый чистый снег.

«Дурак я, дурак, – подумал пан Рыбка, – видно, прохожий вернулся на тротуар!» Однако – насколько хватало взгляда – тротуар был ровно застелен пышным снежным покровом без единого человеческого следа. «Черт побери,

– подивился пан Рыбка, – скорее всего, следы обнаружатся на противоположной стороне!» И он обогнул оборвавшуюся цепь следов; но на противоположной стороне тоже не было ни единого отпечатка; вся улица светилась целомудрием пушистого снега, так что от этой чистоты захватывало дух; с тех пор как выпал снег, здесь не проходил никто. «Странно, – бормотал пан Рыбка, – видно, прохожий вернулся на тротуар, ступая по своим прежним следам; но тогда он должен был пятиться до самого перекрестка, потому как, начиная оттуда, я увидел перед собой эти отпечатки, именно они вели сюда, а других следов не было.. Да, но к чему это было делать? – изумился пан

Рыбка. – И как, идя задом наперед, пешеход ухитрялся попадать точно в свой след?»

Недоуменно качая головой, пан Рыбка отворил калитку и вошел в дом; понимая, что это глупость, он все-таки решил осмотреть, нет ли внутри дома ошметков снега; разумеется, откуда бы им там взяться! «Наверное, померещилось! – обеспокоенно буркнул пан Рыбка и высунулся из окна; на улице в свете фонаря он ясно различил пять четких, глубоких отпечатков, обрывающихся посреди улицы; и ничего больше. «Гром их разрази! – чертыхнулся пан Рыбка и протер глаза. – Когда-то мне попадался рассказик о единственном отпечатке на белом снегу; но здесь их – несколько, а дальше – пустота. Куда же этот тип подевался?»

Не переставая недоуменно качать головой, пан Рыбка принялся раздеваться, но вдруг передумал и, подняв трубку телефона, сдавленным голосом попросил полицейский участок:

— Алло, это комиссар Бартошек? Знаете, тут такое странное дело, очень странное.. Не могли бы вы послать кого-нибудь, или лучше придите сам. . Хорошо, я подожду на углу. О чем речь, затрудняюсь сказать.. Нет, по-моему, опасности нет, важно только, чтобы эти следы никто не затоптал. Чьи следы, неизвестно! Так, значит, я вас жду.

Пан Рыбка оделся и снова вышел на улицу; осторожно обогнул следы, стараясь не затоптать их даже на тротуаре.

На углу, дрожа от холода и возбуждения, стал поджидать комиссара Бартошека. Было тихо, и земля, населенная людьми, покойно светилась во вселенной.

— Какая здесь приятная тишина, – меланхолически заметил подошедший комиссар Бартошек. – А в отделении мне пришлось унимать драчунов и возиться с пьяницей.

Тьфу! Так что у вас?

— Проследите за этими отпечатками на снегу, – произнес пан Рыбка дрожащим от волнения голосом. – Это недалеко, всего в двух шагах.

Комиссар осветил дорогу электрическим фонариком.

— Ничего себе дылда; наверно, метр восемьдесят, – ответил он, – судя по величине следа и размаху шагов. Сапоги приличные, по-моему, ручной работы. Пьян он не был и шагал довольно твердо. Я не понимаю, что вам в них не поправилось?

— Вот это, – коротко ответил пан Рыбка и указал на цепь следов, оборвавшуюся посреди улицы.

— А-а, – прогудел комиссар Бартошек, не долго думая, присел на корточки возле последнего следа и посветил себе фонариком.

— Ничего особенного, – удовлетворенно проговорил он, – совершенно нормальный, рельефный след. Центр тяжести приходится скорее на пятку. Сделай он еще шаг либо прыжок, центр тяжести был бы перенесен на кончики пальцев, понятно? И это тоже было бы видно.

— Значит. . – весь напрягшись, спросил пан Рыбка.

— Да, – спокойно подтвердил комиссар, – это значит, что дальше он не сделал ни шагу.

— Куда же он делся? – в необычайном волнении вырвалось у Рыбки.

Комиссар пожал плечами.

— Не могу знать. Вы что.. подозреваете кого-нибудь?

— Какое подозрение? – поразился пан Рыбка. – Любопытно только, куда он делся. Посудите сами: выходит, вот тут он сделал последний шаг, а куда же, ответьте Христа ради, шагнул потом? Ведь здесь больше нет никаких отпечатков?

— Сам вижу, – сухо сказал комиссар. – А вам-то не все ли равно, куда он шагнул? Или это кто-нибудь из ваших близких? Уж не пропал ли кто? Нет? Но тогда, черт побери, какое вам дело, куда он провалился?

— Но все-таки. . хорошо бы выяснить.. – пролепетал пан Рыбка. – Вы не находите, что он двинулся обратно по своим собственным следам?

— Чепуха, – буркнул комиссар. – Когда человек движется задом наперед, шаги у него короче и ноги он расставляет шире, чтобы не потерять равновесия; кроме того, он не поднимает ног, так что на снегу были бы вырыты целые канавы. А тут ступили только один раз. Видите, какой отчетливый отпечаток?

— Но если он не возвращался, – упрямо твердил свое пан Рыбка, – то куда же он пропал?

— Это уж его забота, – ворчал пан комиссар. – Послушайте, коли он ничего не натворил, мы не имеем права вмешиваться! Для этого надо, чтоб на него донесли; только тогда мы можем начать предварительное расследование. .

— Но разве бывает, чтоб человек взял да провалился посреди улицы? – не переставал удивляться пан Рыбка.

— Давайте подождем, сударь, – посоветовал невозмутимый комиссар. – Ежели кто исчез, то через несколько дней об этом заявит его семья либо кто другой; вот тогда мы и начнем розыски. А покуда ничего не обнаружено, нам делать нечего. Не положено.

В душе пана Рыбки поднималось мрачное чувство гнева.

— Простите, – язвительно проговорил он, – но по-моему, полиция обязана-таки немножко поинтересоваться тем, как это ни с того ни с сего мирный пешеход провалился посередине улицы!

— Да ведь с ним ничего плохого не случилось, – успокаивал Рыбку пан Бартошек, – тут никаких признаков драки. . Ведь если бы на него напали, уволокли, то понатоптали бы столько следов.. Крайне сожалею, сударь, но я ничем не могу быть вам полезен.

— Однако, пан комиссар, – всплеснул руками пан Рыбка, – вы хоть растолкуйте мне.. это ведь какая-то загадка..

— Пожалуй, – задумчиво согласился пан Бартошек. –

Но вы не можете себе представить, сколько на свете разных загадок. Каждый дом, каждая семья – настоящая тайна. Когда я шел сюда, то вон в том доме навзрыд запричитал молодой женский голос. Загадки, сударь, это не наше дело. Нам платят за поддержание порядка. Неужто вы думаете, будто мы разыскиваем жуликов из любопытства?

Нет, голубчик, мы разыскиваем их, чтоб отвести в тюрьму.

Порядок есть порядок.

— Вот видите, – вырвалось у пана Рыбки, – даже вы признаете, что это непорядок, если кто-то посреди улицы.. скажем, взлетел прямо в воздух, не правда ли?

— Все зависит от того, как на это взглянуть, – заметил комиссар. – Существует такое полицейское правило – если возникла опасность падения с некоей высоты, то человека нужно привязать. Тут в первую голову предупреждают, а потом берут штраф. Ежели кто вознесся ввысь самовольно, полицейский обязан, само собой, напомнить, чтобы он пристегнул предохранительные ремни; однако полицейского, как видно, поблизости не оказалось, – произнес он извиняющимся тоном. – Ведь после него тоже остались бы следы. Впрочем, этот чудак мог исчезнуть и как-нибудь иначе, не правда ли?

— Но как? – быстро спросил пан Рыбка. Комиссар Бартошек покачал головой:

— Трудно сказать. Может, вознесся, а может, поднялся по лестнице Иакова, – неуверенно предположил он. – Вознесение можно расценить как похищение, если оно совершалось насильственно; но, по-моему, обычно это происходит с согласия потерпевшего. А вдруг этот человек обладал способностью летать.. Вы никогда не видели во сне, как вы летаете? Легонечко так оттолкнешься от земли и летишь. . Некоторые летают, словно воздушный шар, а я, когда летаю во сне, время от времени отталкиваюсь ногой; по-моему, тяжелое обмундирование и сабля тянут меня вниз. Может, человек этот уснул и улетел во сне? И это не возбраняется, сударь. Конечно, на людной улице полицейский обязан был бы сделать такому летуну предупреждение. Постойте, а может, это левитация? Спириты верят в левитацию; но спиритизм тоже не запрещен. Пан Баудыш рассказывал мне, будто сам видел, как медиум висел в воздухе. Кто знает, в чем тут дело.

— Но, пан комиссар, – укоризненно произнес пан Рыбка, – вы же сам себе не верите! Это же нарушение всех естественных законов!

Пан Бартошек уныло пожал плечами.

— Кому-кому, а мне-то слишком хорошо известно, как некоторые лица преступают всевозможные законы и установления; если бы вы служили в полиции, то узнали бы об этом получше.. – Комиссар махнул рукой. – Я бы не удивился, если бы они принялись нарушать и естественные законы. Люди – большая пакость, сударь. Ну, спокойной ночи; что-то холодно стало.

— А не выпить ли нам вместе чашечку чая.. или рюмку сливовицы? – предложил пан Рыбка.

— Отчего бы и нет, – устало ответил комиссар. – Знаете, в нашем мундире даже в кабак запросто не войдешь.

Оттого-то полицейские такие трезвенники.

— Загадка, – продолжал он, устроившись в кресле и задумчиво следя за тем, как на носке его сапога тает снег. –

Девяносто девять прохожих из ста прошли бы мимо этих следов и не обратили бы на них внимания. Да и вы тоже пройдете мимо девяноста девяти из сотни загадочных случаев. Черта лысого мы знаем о том, как все обстоит на самом деле. Лишь немногие вещи лишены тайны. Нет тайны в порядке. Нет ничего загадочного в справедливости. В

полиции тоже нет никакой загадки. Но уже любой прохожий на улице – загадка, потому как мы над ним невластны, сударь.. Однако и он, стоит ему совершить кражу, перестанет быть загадочным, – мы попросту запрем его в камеру, и – конец; по крайней мере, нам будет ясно, чем он занимается, и мы сможем взглянуть на него хотя бы через дверной глазок, понимаете? Это журналисты могут писать: «Загадочная находка – труп!» Скажите на милость! Что же в трупе загадочного? Когда труп поступает к нам, мы его обмеряем, фотографируем и производим вскрытие; мы изучим на нем все до нитки; узнаем, что он ел в последний раз, отчего наступила смерть и все такое прочее; сверх того, нам станет известно, что убийство совершено, скорее всего, из-за денег. И все так просто и ясно.. Мне, пожалуйста, чаю покрепче, пан Рыбка. Преступления обычно просты, пан Рыбка; в них, по крайности, видны мотивы да и вообще все, что с ними связано. А загадочно, скажем, то, о чем думает ваша кошка, что снится вашей прислуге, отчего так задумчиво смотрит в окно ваша жена. Все загадочно, сударь, кроме преступлений; криминальный казус – это ведь точно определенная частица реальности, такая частица, которую мы будто бы осветили фонарем. Обратите внимание, если бы я принялся разглядывать вашу квартиру, я кое-что узнал бы и о вас, но я смотрю на носок своего ботинка, потому что служебных дел у меня к вам нет; на вас нам никто не доносил, –

добавил он, отхлебывая горячий чай.

— Странное все-таки представление, – начал он снова, помолчав, – будто полицию и, главное, тайных агентов интересуют загадки. Да чихать мы на них хотели; нас интересуют нарушения порядка. Преступление интересует нас не потому, что оно загадочно, а потому что оно противозаконно. Мы преследуем негодяев не ради интеллектуального интереса; мы преследуем их, чтобы именем закона засадить в тюрьму. Послушайте, подметальщики бегают с метлой по улицам не затем, чтобы в пыли читать человеческие следы, но чтобы замести и убрать всяческие непотребства, которые наворотила жизнь. Порядок – ничуть не таинствен. А наводить порядок – это черная работа, сударь; и тому, кто взялся наводить чистоту, приходится совать пальцы в любую грязь. Кому-то ведь нужно этим заниматься, не так ли? – устало произнес полицейский. –

Так же как забивать телят. Забивать телят из любопытства

– жестоко; это занятие должно стать повседневным ремеслом. Коли человек обязан совершать поступки, то он, по крайней мере, должен знать, что у него на это есть право.

Обратите внимание, справедливость должна быть абсолютна и однозначна, как таблица умножения. Не знаю, в состоянии ли вы мне доказать, что любая кража предосудительна; я же берусь доказать вам, что всякая кража запрещена законом, и если вы вор – я тут же вас арестую.

Даже если вы начнете сорить на улицах жемчугом, полицейский только укажет вам, что вы загрязняете общественные места. А ежели вздумаете творить чудо – вам этого никто не запретит, разве что ваши действия вызовут публичное возмущение либо будут расценены как безнравственные. В ваших поступках должна заключаться некая непристойность, чтобы мы могли принять меры.

— Но, сударь, – возразил пан Рыбка, которому не сиделось на месте, – неужто для вас этого достаточно? Речь идет о таком странном, таком таинственном случае.. а вы.. Пан Бартошек пожал плечами.

— Это меня не касается. Ежели вам желательно, я прикажу засыпать следы, чтоб они не мешали вам спать, сударь. Но больше я ничем помочь не могу. Вы ничего не слышите? Ничьих шагов? Идет наш патруль; значит, сейчас два часа семь минут. Покойной ночи, сударь.

Пан Рыбка проводил комиссара за калитку; посреди улицы все еще была заметна резко и необъяснимо оборвавшаяся цепочка следов. По противоположному тротуару шествовал полицейский.

— Мимра! – крикнул комиссар. – Что новенького?

Полицейский Мимра взял под козырек.

— В общем, ничего, господин комиссар, – доложил он.

– Там вон, возле дома номер семнадцать, мяукала кошка.

В девятом забыли запереть двери. На перекрестке раскопали улицу и не повесили красный фонарь, а у лавочника

Маршика вывеска висит на одном гвозде; рано утром придется снять, чтоб не свалилась кому-нибудь на голову.

— И все?

— Все, – подтвердил полицейский Мимра. – Утром придется посыпать тротуары, чтоб люди не поломали ноги; надо бы в шесть часов позвонить дворникам. .

— Ну ладно, – сказал комиссар Бартошек. – Спокойной ночи!

Пан Рыбка еще раз оглянулся на следы, что вели в неизвестность. Но на месте последнего отпечатка сейчас виднелись основательные оттиски сапог полицейского

Мимры; оттуда его следы размеренной и ясной чередой следовали дальше.

«Ну слава богу!» – с облегчением вздохнул пан Рыбка и отправился спать.


КУПОН

В тот жаркий августовский день на Стршелецком острове40 было очень людно. Минке и Пепику пришлось сесть к столу, где уже сидел какой-то человек с густыми унылыми усами.

— Разрешите? – спросил Пепик. Человек молча кивнул.

«Противный! – подумала Минка. – Надо же, торчит тут, за нашим столиком!» И она немедленно с осанкой герцогини уселась на стул, который Пепик вытер платком, затем взяла пудреницу и припудрила нос, чтобы он, боже упаси, не заблестел в такую жару. Когда Минка вынимала пудреницу, из сумочки выпала смятая бумажка. Усатый человек нагнулся и поднял ее.

— Спрячьте это, барышня, – сказал он угрюмо.

Минка покраснела, во-первых, потому, что к ней обратился незнакомый мужчина, а во-вторых, потому, что ей стало досадно, что она покраснела.

— Спасибо, – сказала она и повернулась к Пепику. –

Это купон из магазина, помнишь, где я покупала чулки.

— Вы даже не знаете, барышня, как может пригодиться такой купон, – меланхолически заметил сосед по столику.

Пепик счел своим рыцарским долгом вмешаться.

— К чему беречь всякие дурацкие бумажки? – объявил он, не глядя на соседа. – Их набираются полные карманы.

— Это не беда, – сказал усатый. – Иной раз такой купон окажется поважнее.. чего хотите.

На лице у Минки появилось напряженное выражение.


40 Стршелецкий остров – остров на реке Влтаве в центре Праги; на острове разбит парк с рестораном под открытым небом.

(«Противный тип, пристает с разговорами. И почему только мы не сели за другой столик!»)

Пепик решил прекратить этот обмен мнениями.

— Почему поважнее? – сказал он ледяным тоном и нахмурил брови. («Как это ему идет!» – восхитилась Минка.)

— Потому что он может быть уликой, – проворчал противный и прибавил, как бы представляясь: – Я, видите ли, служу в полиции, моя фамилия Соучек. У нас недавно был такой случай. . – Он махнул рукой. – Иногда человек даже не знает, что у него в карманах.

— Какой случай? – не удержался Пепик. (Минка заметила, что на нее уставился парень с соседнего столика.

«Погоди же, Пепа, я отучу тебя вести разговоры с посторонними!»)

— Ну, с той девушкой, что нашли около Розптил, –

отозвался усатый и замолк, видно, не собираясь продолжать разговор.

Минка вдруг живо заинтересовалась, наверное потому, что речь шла о девушке.

— С какой девушкой? – воскликнула она.

— Ну, с той, которую там нашли, – уклончиво ответил сыщик Соучек и, немного смутившись, вытащил из кармана сигарету. И тут произошло неожиданное: Пепик быстро сунул руку в карман, чиркнул своей зажигалкой и поднес ее соседу по столику.

— Благодарю вас, – сказал тот, явно польщенный. –

Видите ли, я говорю о трупе женщины, которую жнецы нашли в поле, между Розптилами и Крчью, – объяснил он, как бы в знак признательности и расположения.

— Я ничего о ней не слыхала. – Глаза у Минки расширились. – Пепик, помнишь, как мы с тобой ездили в Крч?

А что случилось с этой женщиной?

— Задушена, – сухо сказал Соучек. – Так и лежала с веревкой на шее. Не стану при барышне рассказывать, как она выглядела. Сами понимаете, дело было в июле. . а она там пролежала почти два месяца. – Сыщик поморщился и выпустил клуб дыма. – Вы и понятия не имеете, как выглядит такой труп. Родная мать не узнает. А мух сколько!..

– Соучек меланхолически покачал головой. – Эх, барышня, когда у человека на лице уже нет кожи, тут не до наружности! Попробуй-ка опознай такое тело. Пока целы нос и глаза, это еще возможно, а вот если оно пролежало больше месяца на солнце..

— А метки на белье? – тоном знатока спросил Пепик.

— Какие там метки! – проворчал Соучек. – Девушки обычно не метят белье, потому что думают: все равно выйду замуж и сменю фамилию. У той убитой не было ни одной метки, что вы!

— А сколько ей было лет? – участливо осведомилась

Минка.

— Доктор сказал, что примерно двадцать пять. Он определяет по зубам и по другим признакам. Судя по одежде, это была фабричная работница или служанка. Скорее всего, служанка, потому что на ней была деревенская рубашка. А кроме того, будь она работница, ее давно бы уже хватились, ведь работницы встречаются ежедневно на работе и нередко живут вместе. А служанка уйдет от хозяев, и никто ею больше не поинтересуется, не узнает, куда она делась. Странно, не правда ли? Вот мы и решили, что если ее никто два месяца не искал, то, вернее всего, это служанка. Но самое главное – купон.

— Какой купон? – живо осведомился Пепик, который, несомненно, ощущал в себе склонности стать сыщиком, канадским лесорубом, капитаном дальнего плавания или еще какой-нибудь героической фигурой, и его лицо приняло подобающее случаю энергичное и сосредоточенное выражение.

— Дело в том, – продолжал Соучек, задумчиво уставясь в пол, – что у этой девушки не было решительно никаких вещей. Убийца забрал все сколько-нибудь ценное.

Только в левой руке она зажала кожаную ручку от сумочки, которая валялась неподалеку во ржи. Видно, преступник пытался вырвать ее, но, увидев, что ручка оборвалась, бросил сумочку в рожь, прежде, конечно, все из нее вынув. В этой сумочке между складками застрял и трамвайный билет седьмого маршрута, и купон из посудного магазина на сумму в пятьдесят пять крон. Больше мы там ничего не нашли.

— А веревка на шее? – сказал Пепик. – Это могла быть улика.

Сыщик покачал головой.

— Обрывок обыкновенной веревки для белья не может навести на след. Нет, у нас решительно ничего не было, кроме трамвайного билета и купона. Ну, мы, конечно, оповестили через газеты, что найден труп женщины, лет двадцати пяти, в серой юбке и полосатой блузке. Если два месяца назад у кого-нибудь ушла служанка, подходящая под это описание, просьба сообщить в полицию. Сообщений мы получили около сотни. Дело в том, что в мае служанки чаще всего меняют места, бог весть почему.. Все эти сообщения оказались бесполезными. А сколько возни было с проверкой! – меланхолически продолжал Соучек. –

Целый день пробегаешь, пока выяснишь, что какая-нибудь гусыня, служившая раньше в Дейвице, теперь нанялась к хозяйке, обитающей в Вршовице или в Коширже. А в конце концов оказывается, что все это зря: гусыня жива да еще смеется над тобой. . Ага, играют чудесную вещь! – с удовольствием заметил он, покачивая головой в такт мелодии из «Валькирии» Вагнера, которую оркестр исполнял, как говорится, не щадя сил. – Грустная музыка, а?

Люблю грустную музыку. Потому и хожу на похороны всех значительных людей – ловить карманников.

— Но убийца должен был оставить хоть какие-нибудь следы? – сказал Пепик.

— Видите вон того ферта? – вдруг живо спросил Соучек. – Он работает по церковным кружкам. Хотел бы я знать, что ему здесь нужно. . Нет, убийца не оставил никаких следов.. Но если найдена убитая девушка, то можно головой ручаться, что ее прикончил любовник. Так всегда бывает, – задумчиво сказал сыщик. Вы, барышня, не пугайтесь.. Так что мы могли бы найти убийцу, но прежде надо было опознать тело. В этом-то и была вся загвоздка.

— Но ведь у полиции есть свои методы.. – неуверенно заметил Пепик.

— Вот именно, – вяло согласился сыщик. – Метод тут примерно такой, как при поисках одной горошины в мешке гороха: прежде всего необходимо терпение, молодой человек. Я, знаете ли, люблю читать уголовные романы, где написано, как сыщик пользуется лупой и всякое такое.

Но что я тут мог увидеть с помощью лупы? Разве поглядеть, как копошатся черви на теле этой несчастной девушки. . извините, барышня! Терпеть не могу разговоров о методе. Наша работа – это не то, что читать роман и стараться угадать, как он кончится. Скорее, она похожа на такое занятие: дали вам книгу и говорят: «Господин Соучек, прочти от корки до корки и отметь все страницы, где имеется слово «хотя». Вот какая это работа, понятно? Тут не поможет ни метод, ни смекалка, надо читать и читать, а в конце концов окажется, что во всей книге нет ни одного «хотя». Или приходится бегать по всей Праге и выяснять местожительство сотни Андул и Марженок для того, чтобы потом «криминалистическим путем» обнаружить, что ни одна из них не убита. Вот о чем надо писать романы, –

проворчал Соучек, – а не об украденном жемчужном ожерелье царицы Савской. Потому что это, по крайней мере, солидная работа, молодой человек!

— Ну и как же вы расследовали это убийство? – осведомился Пепик, заранее уверенный, что он-то взялся бы за дело иначе.

— Как расследовали? – задумчиво повторил сыщик. –

Надо было начать хоть с чего-нибудь, так мы сперва взялись за трамвайный билет. Маршрут номер семь. Допустим, стало быть, убитая служанка – если только она была служанкой – жила вблизи тех мест, где проходит семерка.

Это, правда, не обязательно, она могла проезжать там и случайно, но для начала надо принять хоть какую-нибудь версию, иначе не сдвинешься с места. Оказалось, однако, что семерка, как на беду, идет через всю Прагу: из Бржевнова, через Малую Страну и Нове Место, на Жижков.

Опять ничего не получается. Тогда мы взялись за купон.

Из него хотя бы стало ясно, что некоторое время назад эта девушка купила в посудном магазине товара на пятьдесят пять крон. Пошли мы в тот магазин. .

— И там ее вспомнили! – воскликнула Минка.

— Что вы, барышня! – проворчал Соучек. – Куда там!

Но наш полицейский комиссар, Мейзлик, спросил у них, какой товар мог стоить пятьдесят пять крон. «Разный, –

говорят ему, – смотря по тому, сколько было предметов.

Но есть один предмет, который стоит ровно пятьдесят пять крон: это английский чайничек на одну персону». –

«Так дайте мне такой чайничек, – сказал наш Мейзлик, –

он может быть даже с браком, чтоб такой хлам так дорого не стоил. .»

Потом он вызвал меня и говорит: «Вот что, Соучек, это дело как раз для вас. Допустим, эта девушка – служанка.

Служанки то и дело бьют хозяйскую посуду. Когда это случается в третий раз, хозяйка обычно говорит ей: «Купите-ка теперь на свои деньги, растяпа!» И служанка идет и покупает за свой счет предмет, который она разбила. За пятьдесят пять крон там был только этот английский чайничек». – «Чертовски дорогая штука», – заметил я. «Вот в том-то и дело, – говорит Мейзлик. – Прежде всего это объясняет нам, почему служанка сохранила купон: для нее это были большие деньги, и она, видимо, надеялась, что хозяйка когда-нибудь возместит ей расход. Во-вторых, учтите вот что: это чайничек на одну персону. Стало быть, девушка служила у одинокой особы, а может, у ее хозяйки была одинокая жиличка и ей подавали в этом чайничке утренний чай. Эта одинокая особа, по-видимому, старая дева – ведь холостяк едва ли купит себе такой красивый и дорогой чайничек. Холостякам все равно из чего пить, не так ли? Вернее всего, это какая-нибудь одинокая барышня; старые девы, снимающие комнату, страшно любят красивые безделушки и часто покупают ненужные и слишком дорогие вещи».

— Это верно, – воскликнула Минка. – Вот и у меня, Пепик, есть красивая вазочка..

— Вот видите, – сказал Соучек. – Но купона от нее вы не сохранили. . Потом комиссар и говорит мне: «Итак, Соучек, будем продолжать наши рассуждения. Все это очень спорно, но надо же с чего-то начать. Согласитесь, что особа, которая может выбросить пятьдесят пять крон за чайничек, не станет жить на Жижкове. (Это он имел в виду трамвайный билет с семерки.) Во внутренней Праге почти нет комнат, сдающихся внаем, а на Малой Стране никто не пьет чай, только кофе. Так что, по-моему, наиболее вероятен квартал между Градчанами и Дейвице, если уж придерживаться того трамвайного маршрута. «Я почти готов утверждать, – сказал мне Мейзлик, – что старая дева, которая пьет чай из такого английского чайничка, наверняка поселилась бы в одном из домиков с палисадником.

Это, знаете ли, Соучек, современный английский стиль!. »

У нашего комиссара Мейзлика, скажу я вам, иной раз бывают несуразные идеи. «Вот что, Соучек, – говорит он,

– возьмите-ка этот чайничек и поспрошайте в том квартале, где снимают комнаты состоятельные барышни. Если у одной из них найдется такая штука, справьтесь, не было ли у ее хозяйки до мая молодой служанки. Все это чертовски сомнительно, но попытаться следует. Идите, папаша, поручаю это дело вам».

Я, знаете ли, не люблю этакие гадания на кофейной гуще. Порядочный сыщик – не звездочет и не ясновидец.

Сыщику нельзя слишком полагаться на умозаключения.

Иной раз, правда, угадаешь, но чисто случайно, и это не настоящая работа. Трамвайный билет и чайничек – это все-таки вещественные доказательства, а все остальное только.. гипотеза, – продолжал Соучек, не без смущения произнеся это ученое слово. – Ну, я взялся за дело посвоему: стал ходить в этом квартале из дома в дом и спрашивать, нет ли у них такого чайничка. И представьте себе, в сорок седьмом домике служанка говорит: «О-о, как раз такой чайничек есть у нашей квартирантки!» Тогда я сказал, чтобы она доложила обо мне хозяйке.

Хозяйка, вдова генерала, сдавала две комнаты. У одной из ее квартиранток, некоей барышни Якоубковой, учительницы английского языка, был точно такой английский чайничек. «Сударыня, – говорю я хозяйке, – не было ли у вас служанки, которая взяла расчет в мае?» – «Была, –

отвечает она, – ее звали Маня, а фамилии я не помню». –

«А не разбила ли она чайничек у вашей квартирантки?» –

«Разбила, и ей пришлось на свои деньги купить новый. А

откуда вы об этом знаете?» – «Э-э, сударыня, нам все известно.. ».

Тух все пошло как по маслу: первым делом я разыскал подружку этой Мани, тоже служанку. У каждой служанки всегда есть подружка, причем только одна, но от нее уже нет секретов. У этой подружки я узнал, что убитую звали

Мария Паржизекова и она родом из Држевича. Но важнее всего для меня было, кто кавалер этой Марженки. Узнаю, что она гуляла с каким-то Франтой. Кто он был и откуда, подружка не знала, но вспомнила, что однажды, когда они были втроем в «Эдене41», какой-то хлюст крикнул Франте:

«Здорово, Ферда!» У нас в полиции есть такой Фриба, специалист по всяческим кличкам и фальшивым именам.

Вызвали его для консультации, и он тотчас сказал: «Франта, он же Ферда, это Круотил из Коширже. Его настоящая фамилия Пастыржик. Господин комиссар, я схожу забрать его, только надо идти вдвоем». Ну, пошел я с Фрибой, хоть это была и не моя работа. Загребли мы того Франту у его любовницы, он даже схватился за пистолет, сволочь..

Потом отдали в работу комиссару Матичке. Бог весть, как

Матичке это удается, но за шестнадцать часов он добился своего: Франта, или Пастыржик, сознался, что задушил на меже Марию Паржизекову и выкрал у нее две сотни крон, которые она получила, взяв расчет у хозяйки. Он обещал ей жениться, они все так делают. . – хмуро добавил Соучек.

Минка вздрогнула.

— Пепа, – сказала она, – это ужасно!

— Теперь-то не так ужасно, – серьезно возразил сыщик.

– Ужасно было, когда мы стояли там, над ней, в поле, и не нашли ничего другого, кроме трамвайного билета и купона. Только две пустяковые бумажки. И все- таки мы отомстили за Марженку! Да, говорю вам, ничего не выбрасывайте. Ничего! Самая ничтожная вещь может навести на след или быть уликой. Человек не знает, что у него в кармане нужное и что ненужное.

Минка сидела, глядя в одну точку. Глаза ее были полны слез. В горячей ладони она все еще нервно сжимала


41 «Эден» («Рай») – народный сад в Праге с увеселительными заведениями.

смятый купон. Но вот она в беззаветном порыве обернулась к своему Пепику, разжала руку и бросила купон на землю..

Пепик не видел этого, он смотрел на звезды. Но полицейский сыщик Соучек заметил и усмехнулся грустно и понимающе.


КОНЕЦ ОПЛАТКИ

В третьем часу ночи агент тайной полиции Крейчик заметил, что в булочной на Неклановой улице в доме № 17 наполовину приподнята железная штора. Крейчик нажал кнопку звонка к дворнику и, хотя уже не был при исполнении служебных обязанностей, заглянул под штору. В

этот момент из булочной выскочил человек. Оказавшись лицом к лицу с Крейчиком, он выстрелил ему в живот и пустился бежать.

Полицейский Бартош, совершавший в это время обход

Иеронимовой улицы, услышал выстрел и бросился в ту сторону со всех ног. На углу он чуть не столкнулся с бегущим человеком. Не успел Бартош крикнуть: «Стой!» –

как раздался выстрел, и Бартош, раненный в живот, свалился на мостовую.

Улица проснулась от полицейских свистков, рысью сбегались патрули со всего района; из участка, застегивая на ходу куртки, бежали трое полицейских; через несколько минут из управления полиции примчался на мотоцикле дежурный офицер, но Бартош был уже мертв, а Крейчик умирал, держась за живот.

До рассвета полиция арестовала около двадцати человек. Арестовывали наобум, потому что убийцу никто не видал. Но, с одной стороны, полицейским хотелось отомстить за смерть двух товарищей, а с другой – так обычно делается в расчете на то, что кто-нибудь из арестованных проговорится. Допросы продолжались непрерывно день и ночь. Бледные, измученные рецидивисты изнывали на нескончаемых допросах, но больше всего боялись остаться наедине с двумя полицейскими, которые поведут их после допроса. В сердцах полицейских бушевала темная и страшная злоба – ведь убийца нарушил неписаный договор между полицией и преступным миром. Что он стрелял

– это еще куда ни шло, но стрелять в живот – так не поступают даже с диким зверем.

К началу вторых суток вся полиция вплоть до последнего заштатного участка знала имя убийцы: Оплатка! Проговорился один из арестованных. «Ну, да! – сказал он. –

Вальта трепался, что Оплатка пришил двух легавых на

Неклановой. Он, мол, пришьет еще и других, ему на все наплевать, у него чахотка!»

Ладно, значит – Оплатка. В ту же ночь арестовали

Вальту, потом любовницу Оплатки и трех его приятелей.

Но никто из них не знал или не хотел сказать, где скрывается Оплатка. Немало полицейских и сыщиков получили задание искать Оплатку. Но, кроме них, каждый полицейский, придя со службы домой и выпив чашку кофе, переодевался и, пробурчав что-то жене, шел искать убийцу на свой страх и риск. Наружность Оплатки была знакома каждому – этакий тщедушный, бледный человечек с тонкой шеей.

В одиннадцатом часу вечера полицейский Врзал, вернувшийся с поста в девять, переоделся в штатское и сказал жене, что пойдет поглядеть, что делается на улице. Около

Райского сада он увидел человека, прятавшегося в тени.

Врзал, хотя и не был вооружен, подошел поближе. Когда он был в трех шагах от неизвестного, тот быстро сунул руку в карман, выстрелил полицейскому в живот и пустился бежать. Схватившись руками за живот, Врзал бросился за ним, но через десяток шагов повалился наземь.

Кругом уже заливались полицейские свистки, и несколько человек гналось за убегающей тенью. За садами Ригера раздалось два-три выстрела. Через четверть часа несколько автомобилей, набитых полицейскими, промчалось на окраину города, к верхней части Жижкова, и патрули из четырех-пяти человек стали прочесывать тамошние новостройки. Около часа ночи раздался выстрел за Ольшанским прудом, уже за чертой города, – кто-то на бегу выстрелил в парня, возвращавшегося от своей девушки из

Вацкова, но промахнулся. Во втором часу ночи полицейские и сыщики, шаг за шагом приближаясь друг к другу, цепью окружили пустошь так называемых Еврейских печей. Начался мелкий дождь. Утром было получено сообщение, что на шоссе, недалеко от таможенного поста за

Малешицами, кто-то стрелял в таможенника. Таможенник побежал было за стрелявшим, но вернулся, благоразумно рассудив, что это не его дело. Стало ясно, что Оплатка вырвался из города.

Человек шестьдесят полицейских в касках и дождевиках возвращались от Еврейских печей, промокшие, усталые и разъяренные – чуть не плача от злости. И было на что злиться: этот босяк прикончил трех полицейских –

Бартоша, Крейчика и Врзала, а теперь бежит прямо в лапы сельских жандармов. «Он по праву принадлежит нам, –

твердили полицейские в форме и сыщики в штатском, – а вот, подумайте, приходится этого негодяя отдать жандармам! Слушайте, ведь он стрелял в нас, значит, это наше дело! Пусть жандармы не суются, пусть они только преградят ему путь и заставят вернуться в Прагу. .»

Весь день моросил холодный дождь. Вечером в сумерках жандарм Мразек возвращался из селения Черчаны, куда ходил купить батарейку для радио. Мразек был без оружия и шел, весело посвистывая. По дороге ему попался невысокий человек. Мразек не обратил бы на него внимания, если бы человек не остановился, словно в нерешительности. Что за тип? – насторожился Мразек, но уже блеснул огонек, и Мразек упал, схватившись рукой за бок.

В тот же вечер жандармы всего округа были подняты на ноги.

— Слушай, Мразек, – сказал умирающему жандармский капитан Гонзатко. – Ты не горюй, честное слово, мы этого гада поймаем. Это Оплатка, и я головой ручаюсь, что он пробирается в Собеслав, потому что оттуда родом.

Черт их знает, почему, но когда этим людям грозит петля, их тянет на родину.. Дай мне руку, Вацлав, обещаю тебе, что мы с ним разделаемся, чего бы это ни стоило.

Вацлав Мразек постарался улыбнуться, но из головы у него не выходили дети, а было их трое.. Потом он представил себе, как со всех сторон собираются жандармы..

наверное, придет и Томан из Черного Костельца.. и Завада из Вотиц, – этот наверняка не отстанет! – и... и Роусек из Сазавы.. Все наши парни, все свои. . Сколько бравых ребят вместе! Мразек усмехнулся в последний раз; потом начались невыносимые боли.

Той же ночью жандармскому вахмистру Заваде вздумалось осмотреть ночной поезд из Бенешова. Кто знает, может, там Оплатка? Что, если он осмелился сесть в поезд? В вагонах тускло мерцали фонари; пассажиры, скорчившись, словно усталые зверьки, дремали на лавках.

Вахмистр шел по вагонам, думая: «Черта с два тут распознаешь человека, которого в жизни не видел». Вдруг со скамейки в двух шагах от него вскочил какой-то пассажир в шляпе, надвинутой на глаза, хлопнул револьверный выстрел, и не успел жандарм в узком коридоре сорвать с плеча винтовку, как человек, размахивая револьвером, выпрыгнул из вагона. Завада успел еще крикнуть: «Держи!»

– и ничком повалился на пол.

Убийца побежал к товарному составу, вдоль которого, раскачивая фонарем, шел железнодорожник Груша. «Вот отойдет двадцать шестой, пойду в дежурку прилечь», –

думал Груша. Но тут он увидел бегущего человека и, не раздумывая, бросился ему наперерез. Такова уж, видно, привычная мужская реакция! Блеснул огонек – и это было последнее, что видел дед Груша. Еще и 26-ой не отошел, а

Груша лежал в дежурке, только не на лавке, а на столе, и железнодорожники, сняв шапки, шли с ним проститься.

Несколько преследователей сгоряча пустилось в погоню, но было уже поздно. Оплатка по рельсам удрал в поле.

От мерцающих огоньков вокзала, от толпы взволнованных людей по всему дремотному осеннему сельскому краю прокатилась дикая паника. Жители запирались в свои дома и не решались высунуться даже на крыльцо.

Говорили, что повсюду бродит неизвестный, страшного вида человек, не то долговязый и тощий, не то маленький и в кожаной тужурке. Почтальон видел, как он прячется за деревом, извозчику Лебеде на дороге кто-то делал знаки остановиться, но Лебеда хлестнул лошадей и умчался. А

на самом деле случилось другое: какой-то человек, падающий от усталости, остановил девочку по дороге в школу. Прохрипев: «Дай!» – вырвал у нее узелок с ломтем хлеба и пустился бежать. С тех пор во всех деревнях люди, затаив дыхание, запирались на засовы и едва отваживались выглянуть в окно на безлюдную вечернюю улицу.

Но одновременно происходило другое, – центростремительное движение: со всех сторон, по одному, по два приходили жандармы. Бог весть откуда их столько набралось..

— Какого черта вам тут надо? – кричал капитан Гонзатко на жандарма из Часлава. – Кто вас сюда послал? Думаете, для поимки одного негодяя мне нужны жандармы всей страны?!

Жандарм из Часлава снял каску и смущенно поскреб в затылке.

— Такое дело, господин капитан, – просительно сказал он. – Завада этот. . мой приятель.. Не могу я.. быть в стороне..

— Черт знает, что за народ! – бушевал капитан. – Каждый твердит одно и то же. Тут у меня собралось без приказа таких, как вы, больше пятидесяти человек. Что мне с вами делать? – Капитан сердито кусал ус. – Ладно, поручаю вам участок шоссе, вон тот, от перекрестка к лесу.

Скажите Олдржиху из Бенешова, что вы пришли его сменить.

— Из этого ничего не выйдет, господин капитан, – рассудительно возразил жандарм из Часлава, – Олдржих наверняка скажет, что ему смены не нужно и что ему на меня плевать. Уж лучше я возьму участок от леса до другой дороги. Есть там кто?

— Семирад из Веселки, – проворчал капитан. – И слушайте, вы, чаславский. Если увидите преступника, стреляйте первый. Я отвечаю. Никаких церемоний, понятно?

Больше я не позволю убивать моих людей. Ну, марш!

Потом заявился начальник станции.

— Господин капитан! – сказал он. – Там приехало еще тридцать человек.

— Какие тридцать человек? – закричал капитан.

— Ну, железнодорожники. Это из-за Груши. Он ведь наш. Так вот, они хотят предложить вам свою помощь. .

— Гоните их в шею! Еще штатские на мою голову!

Начальник станции переминался с ноги на ногу.

— Послушайте, господин капитан, – настойчиво продолжал он. – Некоторые из них приехали из самой Праги и даже из Мезимостья. Такая спайка – хорошая вещь. Разве заставишь их уехать обратно, если Оплатка убил одного из наших? Это их право.. Уж вы, пожалуйста, господин капитан, не откажите, возьмите их с собой!

Капитан раздраженно проворчал, чтобы его оставили наконец в покое.

В течение дня широкое кольцо вокруг Оплатки постепенно сужалось. После полудня позвонили из штаба соседнего гарнизона – не потребуется ли в подкрепление отряд солдат. «Нет! – отрезал капитан. – Это наше дело, и мы с ним справимся сами, понятно?» Тем временем приехала группа сыщиков из Праги и жестоко поругалась с жандармским вахмистром на вокзале, который попытался отправить их обратно.

— Что?! – взорвался сыскной инспектор Голуб. – Вы хотите, чтоб мы поворотили оглобли? Эй, вы, трусы! Он убил троих наших, а у вас только двоих. У нас на него больше прав, вы, медноголовые.

Едва удалось уладить этот конфликт, как возник новый

– между жандармами и лесничими.

— Убирайтесь прочь! – кричали жандармы. – Это вам не охота на зайцев!

— Черта с два! – возражали лесничие. – В лесах мы хозяева и можем ходить, где хотим. Ясно?

— Да поймите вы, – уговаривал их Роусек, жандарм из

Сазавы, – это наше дело, и в него никто не должен лезть.

— Как же! – отвечали лесничие. – Девчонка-то, у которой Оплатка отнял хлеб, нашего лесничего дочка. Мы ему этого не спустим!

К вечеру круг замкнулся. Каждый преследователь слышал справа и слева от себя прерывистое дыхание соседа и чавканье сапог в топкой почве.

— Стой! – тихо передавали приказ по цепи. – Не двигаться!

Воцарилась тяжкая, грозная тишина, лишь изредка шелестела сухая листва на ветру да начинал моросить дождь.

Иногда кто-нибудь наступал на ветку или тихо звякало кольцо ремня о винтовку.

В полночь кто-то прокричал в темноте: «Стой!» – и выстрелил. В этот момент произошло что-то странное –

раздалось десятка три выстрелов; некоторые бросились вперед, другие закричали: «Назад! По местам!»

Кое-как все снова пришло в порядок, круг опять замкнулся. Только теперь преследователи отчетливо осознали, что во тьме перед ними прячется загнанный и обреченный человек, стремящийся вырваться из страшного окружения.

Неудержимый озноб пробежал по рядам людей. Где-то, словно осторожные шаги, прошуршали тяжелые капли дождя. О господи, хоть бы скорее рассвело!

Забрезжил туманный рассвет, и уже можно было разглядеть силуэты людей. Как близко были они друг от друга! Их замкнутая цепь окружала лесок, вернее – заросли густого кустарника, где, наверное, полно зайцев.. Там было тихо.. совершенно тихо...

Капитан Гонзатко нервно пощипывал ус. Ждать еще..

или?

— Я пойду туда, – пробормотал инспектор Голуб.

Капитан засопел.

— Идите вы! – приказал он ближайшему жандарму.

Пять человек устремилось к кустарнику, послышался треск ломающихся ветвей, потом наступила тишина.

— Всем оставаться на местах! – крикнул капитан своим людям и медленно двинулся к зарослям. Немного погодя из кустов появилась широкая спина жандарма, волочившего поникшее тело. Ноги поддерживал усатый, как морж, лесничий. За ними выбрался из густых зарослей капитан Гонзатко, хмурый и пожелтевший.

— Положите его здесь, – прохрипел он, потер себе лоб, оглядел, словно удивляясь, цепь людей, стоящих в нерешительности, еще больше нахмурился и закричал: – Чего уставились? Разойдись!

Один за другим люди как-то смущенно подходили к тщедушному скорченному телу, лежащему на меже. Так вот он, Оплатка, – эта худая торчащая из рукава рука, это мокрое от дождя позеленевшее худое лицо, эта тощая шея.

Господи боже, как он жалок, этот негодяй! Ага, вот у него пулевое ранение в спине, вот небольшая ранка за оттопыренным ухом, вот еще одна рана.. четыре, пять, – всего семь ран.

Капитан Гонзатко, склонившийся над трупом, выпрямился, потом неловко откашлялся, почти испуганно поднял глаза. Вот перед ним длинная шеренга жандармов, винтовки на плечах, штыки блестят. . Крепкие ребята, что танки! Стоят, подравнявшись, как на параде, никто не шелохнется. Напротив них черная группа сыщиков – приземистые, с револьверами в оттопыренных карманах. Дальше невысокие железнодорожники в синей форме, упрямые и настойчивые, еще дальше зеленые лесничие, сухощавые и жилистые парни, усатые и краснолицые. «Словно почетный траурный караул, построенный в каре, собирается произвести залп», – подумал капитан, кусая губы от бессмысленных угрызений совести. Такой заморыш, изрешеченный пулями, окоченевший, взъерошенный, как подстреленная дохлая ворона, а против него столько преследователей. .

— А, ч-черт! – закричал капитан, стиснув зубы. – Есть там какой-нибудь мешок? Прикройте тело!

Двести человек расходились в разные стороны. Они не разговаривали между собой, только ругали плохую дорогу и сердито огрызались на вопросы любопытных: «Ну да, разделались, отвяжитесь, ради бога!»

Жандарм, оставленный на карауле около трупа, свирепо осаживал деревенских ротозеев: «Вам чего надо? Нечего тут глазеть! Это не ваше дело!»

На границе округа жандарм из Сазавы, Роусек, плюнул и сказал:

— Тьфу, пропасть, лучше б мне этого не видеть! Эх, кабы я мог выйти против этого Оплатки один на один – как мужчина против мужчины!


ПОСЛЕДНИЙ СУД

Пресловутый Куглер, совершивший несколько убийств, преследуемый целой армией полицейских и детективов, у которых наготове были уже ордера на его арест, заявил, что его не поймают, и его действительно не поймали, во всяком случае живым. Последнее, девятое по счету, убийство он совершил, выстрелив в полицейского, который пытался его арестовать. Хотя полицейского он и убил, зато сам получил семь пуль: по крайней мере, три из них были смертельны. Таким образом, казалось бы, он избежал земного правосудия.

Смерть наступила так быстро, что Куглер не успел даже почувствовать особенной боли. Когда его душа покидала тело, ее могли бы поразить странности того света, серого и бесконечно пустого, но они ее не поразили. Человек, побывавший и в американских тюрьмах, воспринял тот свет просто как незнакомую обстановку, в которой с известной долей мужества можно перебиться, как и в любом другом месте.

Наступил наконец для Куглера неминуемый, Последний Суд. Так как в небесах навечно заведен необычный порядок, Куглер предстал перед Сенатом, а не перед Судом Присяжных, как он предполагал, зная свои прегрешения. Судебный зал выглядел так же просто, как и на земле, только по одной причине – о ней вы вскоре узнаете – не было там креста, перед которым присягают свидетели.

Судей было трое, все старые, заслуженные советники, со строгими и недовольными лицами. Начались томительные формальности. Куглер Фердинанд, без определенных занятий, родился такого-то числа, умер.. Тут выяснилось, что Куглер не знает даты своей смерти, и он сразу увидел, что такая забывчивость повредила ему в глазах судей, – и обозлился.

— Признаете ли вы себя виновным? – спросил председатель.

— Нет, – строптиво ответил Куглер.

— Попросите свидетеля, – вздохнув, сказал председатель.

Напротив Куглера оказался могучий, просто необыкновенной величины старец, закутанный в синее одеяние, усеянное золотыми звездами. При его появлении судьи встали; встал, помимо своей воли, совершенно очарованный Куглер. Только когда старец занял свое место, судьи снова сели.

— Свидетель, – начал председатель, – Боже Всеведущий, этот последний Сенат пригласил вас, чтобы вы дали свидетельские показания по делу Куглера Фердинанда.

Вы, Всевышний, говорящий только правду, присягать не должны. Просим вас, в интересах судебного разбирательства, говорить только по существу, не отвлекаться и не останавливаться на подробностях и фактах, которые не относятся к делу. А вы, Куглер, не перебивайте свидетеля.

Он знает все, и скрывать что-либо бессмысленно. Прошу свидетеля дать показания.

Сказав это, председатель удобно облокотился о стол, снял золотые очки и, видимо, приготовился слушать продолжительную речь свидетеля. Самый старый член суда удобно расположился – поспать. Ангел-секретарь раскрыл книгу жизни.

class="book">Свидетель Бог слегка откашлялся и начал:

— Итак, Куглер Фердинанд. Фердинанд Куглер, сын фабричного служащего, уже с детства был испорченным ребенком. Ты, парень, доставил своим близким много неприятностей! Мать страшно любил, но стеснялся проявлять свои чувства и поэтому был упрям и непослушен. А

помнишь, ты укусил отцу палец, когда он вздумал поколотить тебя за то, что ты воровал розы в саду у нотариуса?

— Это были розы для Ирмы, дочери податного инспектора, – вспомнил Куглер.

Я знаю, – сказал Бог. – Ей тогда было семь лет. А ты разве не знаешь, что с ней стало потом?

— Нет,не знаю, – сказал Куглер.

— Она вышла замуж за Оскара, сына фабриканта. Он заразил ее дурной болезнью, и она умерла от аборта. Помнишь Руду Зарубова?

— Где он теперь?

— Он, дружище, стал моряком и погиб в Бомбее. Вы с ним были самые скверные мальчишки во всем городе.

Куглер Фердинанд воровал уже в десять лет и постоянно врал, водил компанию с дурными людьми – такими, как пьяница и нищий Длабола; с ним он делился хлебом насущным.

Судья сделал знак рукой, мол, это к делу не относится, но Куглер застенчиво спросил:

— А... что стало с его дочкой?

— С Маржкой? – спросил Бог. – Та совсем опустилась.

В четырнадцать лет она продавала себя, а в двадцать уже померла. И в предсмертной агонии вспоминала о тебе. В

четырнадцать лет ты пьянствовал и удирал из дому. Твой отец совсем извелся от горя, а мать проплакала все глаза.

Осквернил ты свой дом. А твоя сестричка, твоя прелестная сестра Мартичка, не нашла жениха, никто не захотел породниться с семьей преступника. Она и сейчас живет, измученная изнурительной работой, в одиночестве и бедности, униженная подачками милосердных людей.

— Что же она делает сейчас?

— Как раз сейчас она пришла в лавку Влчека и покупает там нитки, потом будет шить до темноты. Помнишь эту лавку? Однажды ты купил там стеклянный, отливающий всеми цветами радуги шарик. Тебе тогда было шесть лет.

В первый же день ты потерял его и никак не мог найти.

Помнишь, как ты плакал от досады и огорчения?

— А куда же он закатился? – спросил Куглер, сгорая от любопытства.

— Под желоб. Ведь он лежит там и поныне, а с тех пор минуло тридцать лет. Сейчас на земле идет дождь, и стеклянный шарик перекатывается под струей холодной, журчащей воды.

Куглер склонил голову, потрясенный. Но председатель надел очки и сказал спокойно:

— Свидетель, мы должны перейти к делу. Убивал обвиняемый?

Бог-свидетель кивнул.

— Он убил девять человек. Первого в драке. За это он попал в тюрьму, где окончательно развратился. Второй жертвой была неверная любовница. Его приговорили к смерти, но он бежал. Третьим был старик, которого он ограбил. Четвертым – ночной сторож.

— Разве он умер? – воскликнул Куглер.

— Умер через три дня, – сказал Бог. – В страшных мучениях, и оставил после себя шестерых детей. Затем были убиты пожилые супруги: он зарубил их топором и нашел у стариков только шестнадцать крон, хотя у них было припрятано больше двадцати тысяч.

Куглер вскочил:

— Да где же, скажите, пожалуйста?

— В тюфяке, – сказал Бог. – В холщовом мешочке под соломой, где эти скряги прятали деньги, нажитые ростовщичеством. Седьмого он убил в Америке. Это был переселенец, земляк, беспомощный, как ребенок.

— Так они были в тюфяке, – прошептал изумленный

Куглер.

— Да, – продолжал Бог. – Восьмым был прохожий, он случайно попался по дороге, когда за тобой гнались. Тогда у тебя, Куглер, было воспаление надкостницы и ты сходил с ума от боли. Чего только ты не натерпелся, парень! Последним был полицейский, которого ты убил перед самой своей смертью.

— Почему он убивал? – спросил председатель.

— Как и все люди, – отвечал Бог. – По злобе, от жадности к деньгам, преднамеренно и случайно, иногда с наслаждением, иногда по необходимости. Был он щедр и часто помогал людям. Ласков был с женщинами, любил животных и держал свое слово. Нужно ли еще говорить о его добрых делах?

— Спасибо, – произнес председатель, – не нужно. Обвиняемый, хотите ли вы сказать что-нибудь в свое оправдание?

— Нет, – ответил равнодушно Куглер, потому что теперь ему уже все было безразлично.

— Суд удаляется на совещание, – объявил председатель, и все четверо вышли. Бог и Куглер остались одни в судебном зале.

— Кто они? – спросил Куглер, показывая кивком головы на уходящих.

— Люди, как и ты, – сказал Бог. – Они были судьями на земле и теперь судят здесь.

Куглер грыз ногти.

— Я думал. . Меня это не волновало, но я ожидал, что судить будете вы, потому что.. потому..

— Потому что я Бог, – закончил великий старец. – Вот именно оттого и нельзя, понимаешь? Я все знаю, и поэтому вообще не могу судить. Ведь это невозможно! Как ты думаешь, Куглер, кто тебя в тот раз выдал?

— Не знаю, – удивленно ответил Куглер.

— Луцка, кельнерша. Донесла из ревности.

— Простите, – осмелел Куглер. – Вы забыли сказать, что я застрелил в Чикаго еще и этого мерзавца Тедди.

— Где там застрелил, – возразил Бог. – Этот выкарабкался и жив до сих пор. Я знаю, он доносчик, но в остальном, дружище, он добряк и страшно любит детей. Ты только не подумай, что на свете есть хоть один законченный негодяй.

— Почему, собственно, вы.. почему ты, Боже, не судишь сам? – спросил Куглер задумчиво.

— Потому что я все знаю. Если бы судьи всё, совершенно всё знали, они бы тоже не могли судить. Тогда бы судьи все понимали, и от этого у них только болело бы сердце. Могу ли я судить тебя? Судьи знают только о твоих злодеяниях, а я знаю о тебе все. Все, Куглер! Вот почему я и не могу тебя судить.

— А почему... эти люди... судят и на небе?

— Потому что человеку необходим человек. Я, как видишь, только свидетель, но наказывать, понимаешь, наказывать должны сами люди. . и на небе. Поверь мне, Куглер, это правильно. Люди не заслуживают никакой другой справедливости, кроме человеческой.

Тут вернулись судьи, и председатель Последнего Сената громко произнес:

— За девятикратное преднамеренное убийство, за ограбления, за недозволенное возвращение с места, откуда он был изгнан, за незаконное ношение оружия и за кражу роз – Куглер Фердинанд приговаривается к пожизненному заключению в преисподней. Приговор привести в исполнение немедленно.

Итак, следующее дело. Обвиняемый Шахат Франтишек здесь?


ПРЕСТУПЛЕНИЕ В КРЕСТЬЯНСКОЙ СЕМЬЕ


— Подсудимый, встаньте, – сказал председатель суда. –

Вы обвиняетесь в убийстве своего тестя Франтишека Лебеды. В ходе следствия вы признались, что с намерением убить Лебеду трижды ударили его топором по голове.

Признаете вы себя виновным?

Изможденный крестьянин вздрогнул и проглотил слюну.

— Нет, – сказал он.

— Но Лебеду убили вы?

— Да.

— Значит, признаете себя виновным?

— Нет.

Председатель обладал ангельским терпением.

— Послушайте, Вондрачек, – сказал он. – Установлено, что однажды вы уж пытались отравить тестя, подсыпав ему в кофе крысиный яд. Это правда?

— Да.

— Из этого следует, что вы уже давно посягали на его жизнь. Вы меня понимаете?

Обвиняемый посопел носом и недоуменно пожал плечами.

— Это все из-за того лужка с клевером, – пробормотал он. – Он взял да продал лужок, хоть я ему и говорил: «Папаша, не продавайте клевер, я куплю кроликов.. »

— Погодите, – прервал его председатель суда. – Чей же был клевер, его или ваш?

— Ну его, – вяло произнес обвиняемый. – А на что ему клевер? Я ему говорил: «Папаша, оставьте мне хоть тот лужок, где у вас люцерна посеяна». А он заладил свое:

«Вот умру, все Маржке останется.. » Это, стало быть, моя жена. «Тогда, говорит, делай с ним, что хочешь, голодранец».

— Поэтому вы и хотели его отравить?

— Ну да.

— За то, что он вас выругал?

— Нет, за лужок. Он сказал, что его продаст.

— Однако послушайте, – воскликнул председатель, –

это ведь был его лужок? Почему же ему было не продать?

Обвиняемый Вондрачек укоризненно поглядел на председателя.

— Да ведь у меня-то там, рядом, посажена полоска картофеля, – объяснил он. – Я ее и покупал с расчетом, чтоб потом стало одно поле. А он знай свое: «Какое мне дело до твоей полоски, я лужок продаю Юдалу».

— Значит, между вами были нелады? – допытывался председатель.

— Ну да, – угрюмо согласился Вондрачек. – Из-за козы.

— Какой козы?

— Он выдоил мою козу. Я ему говорю: «Папаша, не троньте козу, а не то отдайте нам за нее полянку у ручья».

А он взял и сдал ту полянку в аренду.

— А деньги куда девал? – спросил один из присяжных.

— Да куда ж их деть? – уныло протянул обвиняемый. –

Убрал в сундучок. «Умру, говорит, вам достанется». А сам все не помирает. Ему было, наверно, уж за семьдесят.

— Значит, вы утверждаете, что в неладах был повинен тесть?

— Верно, – ответил Вондрачек нерешительно. – Ничего он нам не давал. «Пока, говорит, я жив, я хозяин – и никаких». Я ему говорю: «Папаша, купите корову, я тогда этот лужок распашу, и не надо будет его продавать». А он ладит свое: мол, когда умру, покупай хоть две коровы, а я эту свою полоску продам Юдалу.

— Послушайте, Вондрачек, – строго сказал председатель. – А может, вы его убили, чтобы добраться до денег в сундучке?

— Эти деньги были отложены на корову, – упрямо твердил Вондрачек. – Мы так и рассчитывали: помрет он, вот мы и купим корову. Какое же хозяйство без коровы, судите сами. Навоза, и то взять негде.

— Обвиняемый! – вмешался прокурор. – Нас интересует не корова, а человеческая жизнь. Почему вы убили своего тестя?

— Из-за лужка.

— Это не ответ.

— Лужок-то он хотел продать..

— Но после его смерти деньги все равно достались бы вам!

— А он не хотел умирать, – недовольно сказал Вондрачек. – Кабы умер по-хорошему.. Я ему никогда ничего худого не сделал. Вся деревня скажет, что я с ним, как с родным отцом. . Верно, а? – обратился он к залу, где собралась половина деревни.

В публике прокатился шум.

— Так, – серьезно произнес председатель суда. – И за это вы хотели его отравить?

— Отравить! – пробурчал обвиняемый. – А зачем он вздумал продавать тот клевер? Вам, барин, всякий скажет, что клевер нужен в хозяйстве. Как же без него?

В зале одобрительно зашумели.

— Обращайтесь ко мне, а не к публике, обвиняемый, –

повысил голос председатель суда. – Или я прикажу вывести ваших односельчан из зала. Расскажите подробнее об убийстве.

— Ну... – неуверенно начал Вондрачек. – Дело было в воскресенье. Гляжу – опять толкует с этим Юдалом. «Папаша, говорю, не вздумайте продать лужок». А он в ответ:

«Тебя не спрошусь, лопух!» Ну, думаю, ждать больше нечего. Пошел я колоть дрова..

— Вот этим топором?

— Да.

— Продолжайте.

— Вечером говорю жене: «Забирай-ка детей да иди к тетке». Она – ревет. «Не реви, говорю, я с ним еще сперва потолкую. .» Приходит он в сарай и говорит: «Это мой топор, давай его сюда!» Я ему говорю: «А ты выдоил мою козу». Он хотел отнять у меня топор. Тут я его и рубанул.

— За что же?

— Ну, за тот лужок.

— А почему вы его ударили три раза?

Вондрачек пожал плечами.

— Да уж так пришлось, барин. . Наш брат привычный к тяжелой работе.

— А потом что?

— Потом я пошел спать.

— И заснули?

— Нет. Все думал, дорого ли обойдется корова.. и что ту полянку я выменяю на полоску у дороги, чтобы было одно поле.

— А совесть вас не беспокоила?

— Нет. Меня беспокоило, что земля у нас вразнобой.

Да еще надо починить коровник, это обойдется не в одну сотню. У тестя-то ведь и телеги не было. Я ему говорил:

«Папаша, господь вас прости, разве это хозяйство? Эти два поля прямо просятся одно к другому, надо же иметь сочувствие».

— А у вас самого было сочувствие к старому человеку?

– загремел председатель.

— Да ведь он хотел продать лужок Юдалу, – пробормотал обвиняемый.

— Значит, вы его убили из корысти?

— Вот уж неправда! – взволнованно возразил обвиняемый. – Единственно из-за лужка. Кабы мы оба поля соединили..

— Признаете вы себя виновным?

— Нет.

— А убийство старика, по-вашему, не преступление?

— Так я ж и говорю, что все это из-за лужка! – воскликнул Вондрачек, чуть не плача. – Нешто это убийство?

Господи, это же надо понимать, барин. Тут семейное дело, чужого человека я бы пальцем не тронул. . Я никогда ничего не крал. . хоть кого спросите в деревне, Вондрачека все знают. . А меня забрали, как вора, как жулика... – простонал Вондрачек, задыхаясь от обиды.

— Не как вора, а как отцеубийцу, – хмуро поправил его председатель. – Знаете ли вы, Вондрачек, что за это полагается смертная казнь?

Вондрачек хмыкал и сопел носом.

— Это все из-за лужка... – твердил он упрямо.

Судебное следствие продолжалось: показания свидетелей, выступление прокурора и защитника..

Присяжные удалились совещаться о том, виновен или нет обвиняемый Вондрачек. Председатель суда задумчиво смотрел в окно.

— Скучный процесс, – проворчал член суда. – Прокурор не усердствовал, да и защитник не слишком распространялся.. Дело ясное, какие уж тут разговоры!

Председатель суда запыхтел.

— «Дело ясное».. – повторил они махнул рукой. – Послушайте, коллега, этот человек считает себя таким же невиновным, как вы или я. У меня ощущение, что мне предстоит судить мясника за то, что он зарезал корову, или крота за то, что он роет норы. Во время заседания мне все приходило в голову, что, собственно, это не наше дело.

Понимаете ли, это не вопрос права или закона. Фу... –

вздохнул он и снял мантию. – Надо немного отдохнуть от этого. Знаете, я думаю, присяжные его оправдают; хоть это и глупо, а его отпустят, потому что.. Я вам вот что скажу. Я сам родом из деревни, и когда подсудимый говорил, что поля просятся друг к другу, я ясно видел две разрозненные полоски земли, и мне казалось, что мы должны были бы судить.. по-божески.. должны были бы решить судьбу этих двух полей. Знаете, как я поступил бы? Встал бы, снял шапочку и сказал: «Обвиняемый Вондрачек, пролитая кровь вопиет к небу. Во имя божие ты засеешь оба эти поля беленой и плевелом. Да, беленой и плевелом, и до самой смерти своей будешь глядеть на этот посев ненависти. .» Интересно, что сказал бы на этот счет представитель обвинения? Да, коллега, деяния человеческие иногда должен бы судить сам бог. Он один мог бы назначить великую и страшную кару.. Но судить по воле божьей не в наших силах.. Что, присяжные уже кончили? – Председатель нехотя встал и надел свою мантию. – Ну, пошли. Зовите присяжных.


ИСЧЕЗНОВЕНИЕ АКТЕРА БЕНДЫ

Второго сентября бесследно исчез актер Бенда, маэстро Ян Бенда, как стали называть его, когда он с головокружительной быстротой достиг вершин театральной славы. Собственно говоря, второго сентября ничего не произошло; служанка, тетка Марешова, пришедшая в девять часов утра прибрать квартиру Бенды, нашла ее, как обычно, в страшном беспорядке. Постель была измята, а хозяин отсутствовал. Но так как в этом не было ничего особенного, то служанка навела порядок и отправилась восвояси.

Ладно. Но с тех пор Бенда как сквозь землю провалился.

Тетка Марешова не удивилась и этому. В самом деле, актеры – что цыгане. Уехал, верно, куда-нибудь выступать или кутить. Но десятого сентября Бенда должен был быть в театре, где начинались репетиции «Короля Лира». Когда он не пришел ни на первую, ни на вторую, ни на третью репетицию, в театре забеспокоились и позвонили его другу доктору Гольдбергу – не известно ли ему, что случилось с Бендой?

Доктор Гольдберг был хирург и зарабатывал большие деньги на операциях аппендикса – это ведь чисто еврейская специальность. Это был полный человек в золотых очках с толстыми стеклами, и сердце у него было золотое.

Он увлекался искусством, все стены своей квартиры увешал картинами и боготворил актера Бенду, а тот относился к нему с дружеским пренебрежением и милостиво разрешал платить за себя в ресторанах, что, между прочим, было не мелочью! Похожее на трагическую маску лицо

Бенды и сияющую физиономию доктора Гольдберга, который ничего, кроме воды, не пил, часто можно было видеть рядом во время сарданапальских кутежей и диких эскапад, которые были оборотной стороной славы великого актера.

Итак, доктору позвонили из театра насчет Бенды. Он ответил, что представления не имеет, где Бенда, но поищет его. Доктор умолчал, что, охваченный растущим беспокойством, он уже неделю разыскивает приятеля во всех кабаках и загородных отелях. Его угнетало предчувствие, что с Бендой случилось что-то недоброе. Насколько ему удалось установить, он, доктор Гольдберг, был, повидимому, последним, кто видел Бенду. В конце августа они совершили ночной триумфальный поход по пражским кабакам. Но в условленный день Бенда не явился на свидание. Наверное, нездоров, решил доктор Гольдберг и както вечером заехал к Бенде. Было это первого сентября. На звонок никто не отозвался, но внутри был слышен шорох.

Доктор звонил добрых пять минут. Наконец раздались шаги, и в дверях появился Бенда в халате и такой страшный, что Гольдберг перепугался. Бенда был осунувшийся, грязный, волосы всклокоченные и слипшиеся, борода и усы не бриты по меньшей мере неделю.

— А, это вы, – неприветливо сказал Бенда. – Зачем пожаловали?

— Что с вами, боже мой?! – изумленно воскликнул доктор.

— Ничего! – проворчал Бенда. – Я никуда не пойду, понятно? Оставьте меня в покое.

И захлопнул дверь перед носом у Гольдберга. На следующий день он исчез.

Доктор Гольдберг удрученно глядел сквозь толстые очки. Что-то тут неладно. От привратника дома, где жил

Бенда, доктор узнал немного: однажды, часа в три ночи, –

может быть, как раз второго сентября, – перед домом остановился автомобиль. Из него никто не вышел, но послышался звук клаксона, видимо, сигнал кому-то в доме.

Потом раздались шаги – кто-то вышел и захлопнул за собой парадную дверь. Машина отъехала. Что это был за автомобиль? Откуда привратнику знать! Что он, ходил смотреть, что ли? Кто это без особой надобности вылезает из постели в три часа ночи? Но этот автомобиль гудел так, словно людям было невтерпеж и они не могли ждать ни минуты.

Тетка Марешова показала, что маэстро всю неделю сидел дома, выходил, вероятно, лишь ночью, не брился да, наверное, и не мылся, судя по виду. Обед и ужин он велел приносить ему домой, хлестал коньяк и валялся на диване, вот, кажется, и все.

Теперь, когда случай с Бендой получил огласку, Гольдберг снова зашел к тетке Марешовой.

— Слушайте,мамаша, – сказал он, – не вспомните ли вы, во что был одет Бенда, когда уходил из дому?

— Ни во что! – сказала тетка Марешова. – Вот это-то мне и не нравится, сударь. Ничего он не надел. Я знаю все его костюмы, и все они до единого висят в гардеробе.

— Неужто он ушел в одном белье? – озадаченно размышлял доктор.

— Какое там белье, – объявила тетка Марешова. – И без ботинок. Неладно здесь дело. Я его белье знаю наперечет, у меня все записано, я ведь всегда носила белье в прачечную. Нынче как раз получила все, что было в стирке, сложила вместе и сосчитала. Гляжу – восемнадцать рубашек, все до одной. Ничего не пропало, все цело до последнего носового платка. Только чемоданчика маленького нет, что он всегда с собой брал. Ежели он по своей воле ушел, то не иначе, бедняжка, как совсем голый, с чемоданчиком в руках..

Лицо доктора Гольдберга приняло озабоченное выражение.

— Мамаша, – спросил он, – когда вы пришли к нему второго сентября, не заметили вы какого-нибудь особенного беспорядка? Не было ли что-нибудь повалено или выломаны двери?..

— Беспорядка? – возразила тетка Марешова. – Беспорядок-то там, конечно, был. Как всегда. Господин Бенда был великий неряха. Но какого-нибудь особенного беспорядка я не заметила.. Да скажите, пожалуйста, куда он мог пойти, ежели на нем и подтяжек не было?

Доктор Гольдберг знал об этом не больше, чем она, и в самом мрачном настроении отправился в полицию.

— Ладно, – сказал полицейский чиновник, выслушав

Гольдберга. – Мы начнем розыски. Но, судя по тому, что вы рассказываете, если он целую неделю сидел дома, заросший и немытый, валялся на диване, хлестал коньяк, а потом сбежал голый, как дикарь, то это похоже на. .

— Белую горячку! – воскликнул доктор Гольдберг.

— Да, – последовал ответ. – Скажем так: самоубийство в состоянии невменяемости. Я бы этому не удивился.

— Но тогда был бы найден труп, – неуверенно возразил доктор Гольдберг. – И потом: далеко ли он мог уйти голый? И зачем ему нужен был чемоданчик? А автомобиль, который заехал за ним? Нет, это больше похоже на бегство.

— А что, у него были долги? – вдруг спросил чиновник.

— Нет, – поспешно ответил доктор. – Хотя Бенда всегда был в долгу, как в шелку, но это его никогда не огорчало.

— Или, например, какая-нибудь личная трагедия.. несчастная любовь, или сифилис, или еще что-нибудь, способное потрясти человека?

— Насколько мне известно, ничего, – не без колебания сказал доктор, вспомнив один-два случая, которые, впрочем, едва ли могли иметь отношение к загадочному исчезновению Бенды.

Тем не менее, получив заверения, что «полиция сделает все, что в ее силах», и возвращаясь домой, доктор припомнил, что ему было известно об этой стороне жизни исчезнувшего приятеля. Сведений оказалось немного: 1. Где-то за границей у Бенды была законная жена, о которой он, разумеется, не заботился.

2. Бенда содержал какую-то девушку, живущую в Голешовицах.

3. Бенда имел связь с Гретой, женой крупного фабриканта Корбела. Эта Грета бредила артистической карьерой, и поэтому Корбел финансировал какие-то фильмы, в которых его жена, разумеется, играла главную роль. В

общем, было известно, что Бенда – любовник Греты и она к нему ездит, пренебрегая элементарной осторожностью.

Но Бенда никогда не распространялся на эту тему. К женщинам он относился то с рыцарским благородством, то с цинизмом, от которого Гольдберга коробило.

— Нет, – безнадежно махнул рукой доктор, – в личных делах Бенды сам черт не разберется. Что ни говори, а я голову даю на отсечение, здесь какая-то темная история.

Впрочем, теперь этим делом займется полиция.

Гольдберг, разумеется, не знал, что предпринимает полиция и каковы ее успехи. Он лишь с возрастающей тревогой ждал известий. Но прошел месяц, а новостей не было, и о Яне Бенде начали уже говорить в прошедшем времени.

Как-то вечером доктор Гольдберг встретил на улице старого актера Лебдушку. Они разговорились, и, конечно, речь зашла о Бенде.

— Ах, какой это был актер! – вспоминал старый Лебдушка. – Я его помню, еще когда ему было двадцать пять лет. Как он играл Освальда42, этот мальчишка! Знаете, студенты-медики ходили к нам в театр посмотреть, как выглядит человек, разбитый параличом. А его король Лир, которого он играл тогда в первый раз! Я даже не знаю, как он играл, потому что все время смотрел на его руки. Они были как у восьмидесятилетнего старика – худые, высохшие, озябшие, жалкие.. И посейчас я не понимаю, как он делал это! А ведь и я умею гримироваться. Но того, что мог делать Бенда, не сумеет никто! Только актер может по-настоящему оценить его.


42 Освальд – персонаж драмы Генриха Ибсена (1828-1906) «Привидения» (1881).

Доктор Гольдберг с грустным удовлетворением слушал этот профессиональный некролог.

— Да, взыскательный был актер, – со вздохом продолжал Лебдушка. – Как он, бывало, гонял театрального портного! «Не буду, кричит, играть короля в таких поношенных кружевах. Дайте другие!» Терпеть не мог бутафорской халтуры. Когда он взялся, помню, за роль Отелло, то обегал все антикварные магазины, нашел старинный перстень той эпохи и не расставался с ним, играя эту роль.

«Я, говорит, лучше играю, когда на мне что-то подлинное». Нет, это была не игра, это было перевоплощение!. –

неуверенно произнес Лебдушка, сомневаясь в правильности выбранных слов. – В антрактах он бывал угрюмый, как сыч, запирался у себя в уборной, чтобы никто не портил ему вдохновения. Он и пил потому, что играл сплошь на нервах, – задумчиво добавил Лебдушка. – Ну, я в кино,

– сказал он, прощаясь.

— Я пойду с вами, – предложил Гольдберг, не зная, как убить время.

В кино шел какой-то фильм о моряках, но доктор

Гольдберг почти не смотрел на экран. Чуть ли не со слезами на глазах слушал он болтовню Лебдушки о Бенде.

— Не актер это был, а настоящий дьявол, – рассказывал

Лебдушка. – Одной жизни ему было мало, вот в чем дело.

Жил он по-свински, доктор, но на сцене это был настоящий король или настоящий бродяга. Так величественно умел он подать знак рукой, словно всю свою жизнь сидел на престоле и повелевал. А ведь он сын бродячего точильщика. . Посмотрите-ка на экран; хорош потерпевший кораблекрушение! Живет на необитаемом острове, а у самого ногти подстрижены. Идиот этакий! А борода? Сразу видно, что приклеена. Нет, если бы эту роль играл Бенда, он отрастил бы настоящую бороду, а под ногтями у него была бы настоящая грязь. . Что с вами, доктор?

— Извините, – пробормотал доктор Гольдберг, быстро вставая, – я вспомнил об одном пациенте. Спасибо за компанию.

И он торопливо вышел из кино, повторяя про себя:

«Бенда отпустил бы настоящую бороду.. Он так и сделал!

Как это мне раньше не пришло в голову!»

— В полицейское управление! – крикнул он, вскакивая в первое попавшееся такси.

Проникнув к дежурному офицеру, Гольдберг стал шумно умолять, чтобы ему во что бы то ни стало, как можно скорее, немедленно, сообщили, не был ли второго сентября или позднее найден где-нибудь – все равно где! –

труп неизвестного бродяги. Против всяких ожиданий, дежурный офицер прошел куда-то посмотреть или спросить.

Сделал он это скорее от нечего делать, чем из предупредительности или из интереса. В ожидании доктор Гольдберг сидел, обливаясь холодным потом, осененный страшной догадкой.

— Так вот, – сказал, вернувшись, офицер, – утром второго сентября лесничий в Кршивоклатском лесу обнаружил труп неизвестного бродяги, лет сорока. Третьего сентября из Лабы, близ Литомержице, извлечен неопознанный труп мужчины, лет тридцати, пробывший в воде не меньше двух недель. Десятого сентября близ Немецкого

Брода обнаружен повесившийся, личность которого не установлена. Самоубийце около шестидесяти лет...

— Есть какие-нибудь подробности о бродяге в лесу? –

спросил Гольдберг, затаив дыхание.

— Убийство, – сказал дежурный, пристально глядя на взволнованного доктора. – Согласно рапорту полицейского поста, череп покойного размозжен тупым орудием.

Данные вскрытия: алкоголик, смерть наступила в результате повреждения мозга. Вот фотография. Здорово его отделали! – добавил дежурный с видом знатока.

На снимке Гольдберг увидел труп, сфотографированный до пояса, одетый в лохмотья, в расстегнутой холщовой рубахе. На месте глаз и лба было сплошное кровавое месиво. Лишь в заросшем колючей щетиной подбородке и полуоткрытых губах заметно было что-то человеческое.

Гольдберг дрожал, как в лихорадке. Неужели это Бенда?

— Были какие-нибудь особые приметы? – с трудом спросил он.

Офицер заглянул в бумаги.

— Гм. . Рост его сто семьдесят восемь сантиметров, волосы с сединой, гнилые зубы..

Доктор Гольдберг шумно перевел дух.

— Значит, это не он. У Бенды зубы были, как у тигра.

Это не он! Прошу извинения, что затруднил вас, но это не может быть он. Исключено..

«Исключено! – твердил он с облегчением, возвращаясь домой. – Может быть, Бенда жив. Может, он сейчас сидит где-нибудь в «Олимпии» или «Черной утке»..

Ночью доктор Гольдберг совершил еще один рейд по

Праге. Он обошел все кабаки и злачные места, где когдато кутил Бенда, заглядывал во все укромные уголки, но

Бенды нигде не было. Под утро доктор, вдруг побледнев,

сказал себе, что он идиот, и бросился в гараж. Вскоре он был в управе одного из районов Пражского края и потребовал, чтобы разбудили начальника. На счастье, оказалось, что тот – пациент Гольдберга: доктор некогда собственноручно вырезал ему аппендикс и вручал на память в баночке со спиртом. Это отнюдь не поверхностное знакомство помогло доктору без задержки получить разрешение на эксгумацию, и уже через два часа он, вместе с недовольным всей этой затеей районным врачом, присутствовал при извлечении из могилы трупа неизвестного бродяги.

— Говорю вам, коллега, – ворчал районный врач, – что им уже интересовалась пражская полиция. Совершенно исключено, чтобы этот опустившийся, грязный бродяга мог быть Бендой.

— А вши у него были? – с любопытством осведомился доктор Гольдберг.

— Не знаю, – был сердитый ответ. – Но разве можно опознать его сейчас, коллега! Ведь он месяц пролежал в земле...

Когда могила была вскрыта, Гольдбергу пришлось послать за водкой, иначе нельзя было уговорить могильщиков вытащить и отнести в покойницкую то невыразимо страшное, зашитое в мешок, что лежало на дне могилы!

— Идите смотрите сами, – бросил районный врач

Гольдбергу и остался на улице, закурив крепкую сигару.

Через минуту из покойницкой, шатаясь, вышел смертельно бледный Гольдберг.

— Пойдите посмотрите! – хрипло сказал он и пошел обратно к телу. Указав на то место, которое когда-то было головой, он оттянул пинцетом остатки губ, и оба врача увидели испорченные черные зубы.

— Хорошенько смотрите! – сказал Гольдберг, вводя пинцет между зубов и снимая с них черный слой. Открылись два безупречно крепких резца. Больше у Гольдберга не хватило выдержки, и он, схватившись за голову, выбежал из покойницкой.

Вскоре он вернулся, бледный и невероятно подавленный.

— Вот они – эти «гнилые зубы», – сказал он тихо. –

Черная смола, которую артисты налепляют себе на зубы, когда играют стариков и бродяг. Этот оборванец был актером, коллега. . Великим актером! – добавил он, безнадежно махнув рукой.

В тот же день доктор Гольдберг посетил фабриканта

Корбела, крупного мужчину с тяжелым подбородком.

— Сударь, – сказал ему доктор Гольдберг, сосредоточенно глядя сквозь толстые стекла очков. – Я пришел к вам по делу актера Бенды. .

— А! – отозвался фабрикант и заложил руки за голову.

– Значит, он нашелся?

— Отчасти. Я полагаю, вам это будет интересно хотя бы потому, что вы хотели ставить фильм с его участием. .

вернее, финансировали этот фильм.

— Какой фильм? – равнодушно спросил громадный мужчина. – Ничего об этом не знаю.

— Я говорю о том фильме, – упрямо продолжал Гольдберг, – в котором Бенда должен был играть бродягу.. а ваша жена – главную женскую роль. Собственно, все это делалось для госпожи Корбеловой, – добавил он невинно.

— А вам до этого нет никакого дела! – проворчал Корбел. – Наверное, Бенда наболтал. . Пустые разговоры. Чтото в этом роде, возможно, и предполагалось.. Вам Бенда рассказывал, да?

— Нет, ведь вы велели ему молчать. Все держалось в полнейшей тайне. Но дело в том, что Бенда в последнюю неделю жизни отращивал бороду и волосы, чтобы выглядеть настоящим бродягой. Он был взыскателен к таким деталям, не правда ли?

— Не знаю, – отрезал хозяин. – Что вы еще хотите сказать?

— Так вот, фильм должны были снимать второго сентября, не так ли? Первая съемка была назначена в Кршивоклатском лесу на рассвете. Бродяга просыпается на опушке.. в утреннем тумане.. отряхивается от листьев и игл, прилипших к лохмотьям. . Представляю себе, как мастерски Бенда сыграл бы это. Он оделся в самое скверное рванье, которое лежало у него на чердаке в ящике. Потому-то после исчезновения весь его гардероб и оказался в целости. Удивляюсь, почему никто не обратил на это внимания. Можно было рассчитывать, что он выдержит костюм бродяги в точности, вплоть до лохмотьев на рукавах и веревки вместо пояса. Точность костюмировки – это был его конек.

— Что же дальше? – спросил высокий человек, все больше отклоняясь в тень. – Я, собственно, не понимаю, зачем вы все это рассказываете мне.

— Потому что второго сентября часа в три утра вы заехали за ним на машине, – упрямо продолжал доктор

Гольдберг, – наверное, это был не ваш собственный, а наемный автомобиль, и наверняка лимузин. Вел машину, мне думается, ваш брат, он спортсмен и надежный сообщник. Подъехав к дому, вы, как было условлено с Бендой, не поднялись в квартиру, а дали сигнал. Вышел Бенда..

вернее, грязный и заросший оборванец. «Поспешим, – сказали вы ему, – оператор уже должен быть на месте. И вы поехали в Кршивоклатский лес.

— Номер машины вам, по-видимому, неизвестен? –

иронически осведомился человек в тени.

— Если бы я его знал, вы бы уже сидели за решеткой, –

раздельно сказал доктор Гольдберг. – На рассвете вы прибыли на место. Там превосходная натура – опушка леса, вековые дубы. Ваш брат, я думаю, остался у машины и стал возиться с мотором, а вы повели Бенду в сторону от дороги. Пройдя шагов четыреста, вы сказали: «Здесь». –

«А где же оператор?» – спросил Бенда. В этот момент вы нанесли ему первый удар.

— Чем? – раздался голос в тени.

— Свинцовым кистенем, – сказал Гольдберг. – Разводной автомобильный ключ был бы слишком легок для такого черепа. И потом вам надо было обезобразить лицо до неузнаваемости. Добив его, вы вернулись к машине. «Готово?» – спросил ваш брат, но вы, наверное, ничего не ответили, ведь убить человека не так просто.

— Вы с ума сошли, – проговорил человек в тени.

— Нет, я только напоминаю вам, как, вероятно, было дело. Вы хотели устранить Бенду из-за истории с вашей женой. Она развлекалась уж слишком открыто..

— Вы, паршивый еврей, – прорычал человек в кресле, –

как вы смеете..

— Я не боюсь вас, – сказал Гольдберг, поправляя очки, чтобы иметь более строгий вид. – У вас нет власти надо мною, несмотря на все ваше богатство. Что вы можете мне сделать? Не захотите у меня оперироваться? Да я бы вам и не советовал этого, откровенно говоря.

Человек в тени тихо засмеялся.

— Слушайте, вы, – сказал он странно веселым тоном, –

если бы вы могли доказать хоть десятую долю того, что здесь наболтали, вы бы пришли не ко мне, а в полицию, не правда ли?

— Вот именно, – очень серьезно ответил Гольдберг. –

Если бы я мог доказать хотя бы десятую часть, я не был бы сейчас здесь. Боюсь, что все это никогда не будет доказано. Сейчас даже нельзя доказать, что тот сгнивший бродяга – Бенда. Потому то я и пришел к вам.

— Шантажировать? – спросил человек в кресле и протянул руку к звонку.

— Нет, вселять страх. У вас, сударь, не очень чувствительная совесть. Для этого вы слишком богаты. Но сознание, что кто-то еще знает эту страшную тайну, знает, что вы и ваш брат – убийцы, что вы убили актера Бенду, сына точильщика, комедианта, – вы, два фабриканта, – это сознание навсегда нарушит ваше вельможное равновесие.

Пока я жив, вам обоим не будет покоя. Я хотел бы видеть вас на виселице! Но если это невозможно, я буду отравлять вам жизнь. Бенда был нелегким человеком, я-то его знал. Он часто бывал злым, высокомерным, циничным, бесстыдным, всем, кем хотите. Но это был художник. Все ваши миллионы не возместят этой утраты. Со всеми вашими миллионами вы не способны на тот королевский жест. . которым он умел выразить все величие человека. –

Доктор Гольдберг в отчаянии всплеснул руками. – Как вы могли решиться? Никогда вам не будет покоя, никогда! Я

не позволю забыть это преступление. Я до смерти буду напоминать вам: «Помните Бенду, актера Бенду? Великого художника Бенду?»


ПОКУШЕНИЕ НА УБИЙСТВО

В тот вечер советник Томса кейфовал и, нацепив радионаушники, с благодушной улыбкой слушал славянские танцы Дворжака. «Вот это музыка!» – удовлетворенно приговаривал он. Вдруг на улице что-то дважды хлопнуло, и из окна на голову советника со звоном посыпались стекла. Томса жил в первом этаже.

Советник поступил так, как поступил бы каждый из нас: он несколько секунд подождал, что будет дальше, потом снял наушники и со строгим видом огляделся: что такое произошло? И только после этого перепугался, увидев, что окно, у которого он сидел, прострелено в двух местах, а дверь напротив расщеплена и в ней засела пуля. Первым побуждением Томсы было с пустыми руками выбежать на улицу и схватить преступника за шиворот. Но когда человек в летах и ему свойственна известная степенность, он обычно пропускает первый импульс и действует уже по второму. Поэтому Томса кинулся к телефону и вызвал полицейский участок.

— Алло, срочно пошлите кого-нибудь ко мне. На меня только что покушались.

— А где это? – осведомился сонный и апатичный голос.

— У меня дома! – вскипел Томса, словно полиция была в чем-то виновата. – Это же безобразие ни с того ни с сего стрелять в мирного гражданина, который сидит у себя дома. Необходимо строжайшее расследование! Этого еще не хватало, чтобы..

— Ладно, – прервал его сонный голос. – Пошлем когонибудь.

Советник сгорал от нетерпения; ему казалось, что этот «кто-то» тащится целую вечность. А на самом деле уже через двадцать минут к нему явился рассудительный полицейский инспектор и с интересом осмотрел простреленное окно.

— Кто-то выстрелил в окно, сударь, – деловито объявил он.

— Это я и без вас знаю, – рассердился Томса. – Ведь я сидел тут, у самого окна.

— Калибр семь миллиметров, – заметил инспектор, выколупывая ножом пулю из двери. – Похоже, что из армейского револьвера старого образца. Обратите внимание, этот тип должен был влезть на забор. Стой он на тротуаре, пуля пролетела бы выше. Значит, он целился в вас, сударь.

— Это замечательно! – с горечью отозвался Томса. – А

я было подумал, что он просто хотел угодить в дверь.

— Кто же это сделал? – осведомился инспектор, не давая сбить себя с толку.

— Извините, я не могу дать вам его адрес, – иронически ответил советник. – Я этого господина не видел и позабыл пригласить его в дом.

— М-да, дело не так-то просто, – невозмутимо сказал инспектор. – Ну, а кого вы подозреваете?

У Томсы уже лопалось терпение.

— Что значит подозреваю! – воскликнул он раздраженно. – Молодой человек, я ведь не видел этого мерзавца.

Даже если бы он постоял там, ожидая от меня воздушного поцелуя, в темноте я его все равно не узнал бы. Знай я, кто он такой, стал бы я вас беспокоить, как вы думаете!

— Ну да, – успокоительно отозвался инспектор. – Но, может быть, вы вспомните, кому ваша смерть могла быть выгодна, кто хотел бы вам отомстить? Учтите, это не грабеж. Грабитель не стреляет без крайней необходимости.

Может быть, у вас есть враги? Вот об этом вы и скажите, а мы расследуем.

Томса смутился: об этой стороне дела он не подумал.

— Понятия не имею, – неуверенно начал он, мысленным взором окидывая всю свою тихую жизнь чиновника и старого холостяка. – Откуда бы у меня взялись враги? –

продолжал он с удивлением. – Честное слово, я ни одного не знаю. Нет, это исключено. – И он покачал головой. – Я

ведь ни с кем не встречаюсь, живу замкнуто, никуда не хожу, ни во что не вмешиваюсь.. За что мне мстить?

Инспектор пожал плечами.

— Я тем более не знаю, сударь. Но, может быть, к завтрашнему дню вы вспомните? Вы не боитесь оставаться здесь?

«Нет, не боюсь, – смущенно твердил он себе, оставшись один, – почему, да, почему в меня стреляли? Ведь я живу прямо-таки отшельником. Отсижу на службе и иду домой. . у меня и знакомых-то нет! Почему же меня хотели застрелить?» – удивлялся он. В душе росла горечь от такой несправедливости. Ему становилось жаль самого себя. «Работаю как вол, – думал он, – даже беру работу на дом, не расточительствую, не знаю никаких радостей, живу, как улитка в раковине, и вдруг бац! Кому-то вздумалось пристукнуть меня. Боже, откуда у людей такая беспричинная злоба? –Советник был изумлен и подавлен. –

Кого я обидел? Почему кто-то так неистово ненавидит меня?»

«Нет, тут, наверное, ошибка, – размышлял он, сидя на кровати с одним ботинком в руке. – Ну, конечно, меня спутали с кем-то. С тем, кому хотели отомстить. Да, это так, – решил он с облегчением. – За что, за что кто-нибудь может ненавидеть именно меня

Ботинок вдруг выпал из руки советника. Не без смущения он вспомнил, как недавно сболтнул страшную глупость: в разговоре со знакомым, неким Роубалом, допустил бестактный намек на его жену. Всему свету известно, что жена изменяет Роубалу и путается с кем попало; да и сам Роубал знает, но не хочет подавать виду. А я, олух этакий, так глупо брякнул об этом!. Советнику вспомнилось, как Роубал с трудом перевел дыхание и стиснул кулаки. «Боже, – ужаснулся Томса, – как я обидел человека!

Ведь он безумно любит свою жену. Я, конечно, пытался перевести разговор на другую тему, но как Роубал закусил губу! Вот уж у кого есть причина меня ненавидеть! Конечно, не может быть и речи о том, что в меня стрелял он.

Но я бы не удивился, если. .»

Томса оторопело уставился в пол. «Или вот, например, мой портной.. – вспомнил он с тягостным чувством. –

Пятнадцать лет он шил на меня, а потом мне сказали, что у него открытая форма туберкулеза. Понятное дело, всякий побоится носить платье, на которое кашлял чахоточный. И я перестал у него шить. А он пришел просить, сижу, мол, без работы, жена болеет, надо отправить детей в деревню. . не удостою ли я его вновь своим доверием. О

господи, как он был бледен, от слабости обливался потом!

«Господин Колинский, – сказал я ему, – ничего не выйдет, мне нужен портной получше, я был вами недоволен». – «Я

буду стараться, господин Томса», – умолял он, потный от испуга и растерянности, и чуть не расплакался. А я, –

вспомнил советник, – я спровадил его, сказав: «Ну, там видно будет», – хорошо известная беднякам фраза! Портной тоже может меня ненавидеть, – ужаснулся советник, –

ведь это страшно: просить кого- нибудь о спасении жизни и получить такой бездушный отказ! Но что мне было делать? Я знаю, он в меня не стрелял, но.. »

На душе у советника становилось все тяжелее. Вспомнилось еще кое-что.. «Как это было нехорошо, когда я на службе взъелся на нашего курьера. Никак не мог найти один документ, ну и вызвал этого старика, накричал на него при всех, как на мальчишку. Что, мол, за беспорядок, вы идиот, во всем здесь хаос, надо гнать вас в шею!. А

документ потом нашелся у меня в столе! Старик тогда даже не пикнул, только дрожал и моргал глазами. .» Советника бросило в жар. «Но ведь не следует извиняться перед подчиненными, даже если немного обидишь их, – успокаивал он себя. – Как, должно быть, подчиненные ненавидят своих начальников. Ладно, я подарю этому старику какой-нибудь старый костюм. . Нет, ведь и это его унизит. .»

Советник уже не мог лежать в постели, одеяло душило его. Он сел и, обняв колени, уставился в темноту; мучительные воспоминания не покидали его.. «Или, например, инцидент с молодым сослуживцем Моравеком; Моравек –

образованный человек, пишет стихи. Однажды он плохо составил письмо, и я сказал ему: «Переделайте, коллега!»

И хотел бросить эту бумагу на стол, а она упала на пол, и

Моравек нагнулся, покраснев до ушей. . Избил бы себя за это! – пробормотал советник. – Я же люблю этого юношу, и так его унизить, пусть даже неумышленно!. »

В памяти Томсы всплыло еще одно лицо: бледная, одутловатая физиономия сослуживца Ванкла. «Бедняга

Ванкл, он хотел стать начальником вместо меня. Это дало бы ему на несколько сотен в год больше, у него шестеро детей. . Говорят, он мечтает отдать свою старшую дочь учиться пению, а денег не хватает. И вот я обогнал его по службе, потому что он такой тяжелодум и работяга. Жена у него злая, тощая, ожесточенная вечными нехватками. В

обед он жует сухую булку.. »

Советник тоскливо задумался. «Бедняга Ванкл, ему, должно быть, обидно, что я, одинокий, получаю больше, чем он. Но разве я виноват? Мне всегда бывает неловко, когда этот человек укоризненно глядит на меня...»

Советник потер вспотевший лоб. «Да, – сказал он себе,

– а вот на днях кельнер обсчитал меня на несколько крон.

Я вызвал владельца ресторана, и он немедля уволил этого кельнера. «Вор! – кричал он. – Я позабочусь о том, чтобы никто во всей Праге не взял вас на работу!» А кельнер не сказал ни слова, повернулся и пошел. Тощие лопатки вздрагивали у него под стареньким фраком. .»

Советнику не сиделось на постели. Он пересел к радиоприемнику и надел наушники. Но радио молчало, была безмолвная ночь, тихие ночные часы. Томса опустил голову на руки и стал вспоминать людей, встреченных им в жизни, непонятных маленьких людей, с которыми он не находил общего языка и о которых прежде никогда не думал. Утром, немного бледный и растерянный, зашел он в полицейский участок.

— Ну, что? – спросил инспектор. – Вспомнили вы, кто вас может ненавидеть?

Советник покачал головой.

— Не знаю, – нерешительно сказал он. – Таких людей столько, что.. – Он безнадежно махнул рукой. – Кто из нас знает, сколько человек он обидел. . Сидеть у окна я больше не буду. И, знаете, я пришел попросить вас прекратить это дело..


ОСВОБОЖДЕННЫЙ


— Вам все понятно, Заруба? – спросил начальник тюрьмы, почти торжественно дочитав соответствующий акт министерства юстиции. – Здесь говорится о том, что вас условно освобождают от пожизненного заключения.

Вы отсидели двенадцать с половиной лет и за все это время вели себя.. гм. . одним словом, образцово. Мы дали вам самую лучшую характеристику и. . гм. . короче, вы можете идти домой, понимаете? Но запомните, Заруба, если вы что-нибудь натворите, досрочное освобождение аннулируется; приговор, вынесенный вам за убийство вашей жены Марии, снова войдет в силу, и вам придется пробыть в заключении всю жизнь. Тогда уже сам господь бог вам не поможет. Так будьте осторожны, Заруба; в следующий раз сидеть вам до самой смерти.

Начальник тюрьмы растроганно высморкался.

— Мы вас любили, Заруба, но снова увидеть здесь не хотим. Так с богом! В канцелярии вам выплатят причитающиеся деньги. Можете идти.

Заруба, верзила чуть ли не двухметрового роста, переминался с ноги на ногу и что-то бормотал: он был так счастлив, просто до боли, в груди его что-то хрипело, всхлипывания сдавливали горло.

— Ну, ну, – проворчал начальник, – смотрите не расплачьтесь тут! Мы раздобыли для вас кое-какую одежду, а строитель Малек пообещал взять вас на работу. Ах, вы хотите прежде побывать дома? Понимаю, понимаю, на могиле своей жены. Это похвальное намерение. Счастливый путь, Заруба, – сказал поспешно начальник тюрьмы и подал Зарубе руку. – И будьте внимательны, ради бога. Помните, что вы освобождены всего лишь условно.

— Какой славный человек этот Заруба! – сказал начальник тюрьмы, как только за освобожденным закрылась дверь. – Я вам должен сказать, Форманек, среди убийц встречаются очень порядочные люди: в заключении самые трудные растратчики; тем в тюрьме все не по нраву. Жаль мне Зарубу!

Когда Заруба прошел двор Панкрацкой тюрьмы и за ним захлопнулись железные ворота, его охватило чувство страшной неуверенности: он боялся, что первый же попавшийся полицейский задержит его и приведет обратно.

Он брел медленно, чтобы кто-нибудь грехом не подумал, будто он сбежал. Заруба вышел на улицу, и у него просто голова пошла кругом, так много было везде народу. Вон бегают дети, два шофера ругаются. Боже, сколько людей, раньше такого не было. Куда же все-таки идти? А, все равно! Машин-то, машин! И столько женщин! А за мной никто не идет? Кажется, нет, но сколько же тут машин!

Теперь уже Заруба убегал вниз, к центру Праги, как можно дальше от тюрьмы; запахло чем-то копченым... но сейчас еще не время, сейчас еще нельзя; потом он почувствовал другой запах, более сильный; новостройка. Каменщик

Заруба остановился, жадно впитывая запах извести и бревен. Он загляделся на пожилого рабочего, который месил цементный раствор. Зарубе так хотелось заговорить с ним, но у него это как-то не получалось; кажется, он совсем потерял голос; в одиночке отвыкаешь говорить. Заруба большими шагами спускался к центру Праги. Господи, сколько разных строек! Там вон строят из одного бетона, двенадцать лет назад так не строили. Этого не было, не было. « В мои времена не было, – думал Заруба. – Но ведь опоры могут рухнуть, они такие тонкие».

— Осторожно, парень! Ты что, ослеп?

Он чуть не попал под машину, а затем – под звенящий трамвай. Проклятье! За двенадцать лет отвыкаешь ходить по улицам. Хотелось бы у кого-нибудь спросить: что это за стройка – такая большая! Хотелось узнать, как попасть на Северо-западный вокзал. Из-за того, что рядом с Зарубой тарахтела машина, груженная железом, и его никто бы все равно не услышал, он попробовал громко произнести:

«Скажите, пожалуйста, как пройти на Северо-западный вокзал?» Нет, не получается: совсем, что ли, пропал голос? А может, там, наверху, в тюрьме, ржавеешь и становишься немым? Первые три года иногда еще кое-что спрашиваешь, а потом и спрашивать перестаешь. «Скажите, пожалуйста, как пройти. .» Что-то заклокотало у него в горле, но на человеческий голос это похоже не было.

Заруба торопливо пробегал улицы – одну за другой. Он словно опьянел, или, может быть, это ему только снилось: все стало каким-то другим, не то что двенадцать лет назад: крупнее, шумнее, беспокойнее. И народу так много! Зарубе становится даже как-то грустно. Кажется ему, что он где-то на чужбине и с этими людьми ему никогда не договориться. Ах, попасть бы поскорее на вокзал и уехать домой, домой. У брата там домик и дети. . «Скажите, пожалуйста, как пройти. .» – попытался спросить Заруба, но только беззвучно пошевелил губами. Дома это пройдет, дома он заговорит, только бы добраться до вокзала.

Сзади раздался крик, и кто-то втащил его на тротуар.

— Какого черта ты, парень, не по тротуару идешь? –

орет на него шофер.

Зарубе хочется ему ответить, да ничего не получается.

Он только откашливается и пускается бежать дальше. Идти по тротуару! Да он для меня слишком узок. Люди, я так спешу, так хочу домой. Пожалуйста, скажите, как пройти на Северо-западный вокзал? Может быть, по той самой оживленной улице, где движется вереница трамваев. Откуда берется столько народу? Ведь здесь целая толпа, и направляется она в одну сторону – наверное, тоже к вокзалу. Потому, видно, так и торопятся, что боятся опоздать на поезд.

Верзила Заруба прибавил ходу, чтобы не отставать.

Видите, этим людям тоже не хватает тротуара. Пестрая,

шумная толпа уже запрудила всю улицу, а люди все подходят, они просто бегут наперегонки и что-то кричат. И

вдруг начали кричать все – протяжно и громко.

У Зарубы, опьяненного шумом, закружилась голова.

Боже, как это здорово – столько народу! Там, впереди, запели какой-то марш. Заруба пристраивается к идущим и возбужденно топает. Посмотрите-ка, вокруг него все уже поют. У Зарубы что-то подкатывает к горлу, словно что-то толкает его изнутри, хочет вырваться наружу, – это песня: раз-два, раз-два. Он поет песню без слов, рычит что-то густым басом. Что же это за песня? Да не все ли равно. Я

еду домой, я еду домой! Долговязый Заруба шагает уже в первом ряду и поет – хотя это и не слова, но все равно –

это так прекрасно: раз-два, раз-два. С поднятой рукой трубит Заруба, как слон. Кажется, поет все тело, живот вздрагивает, как барабан. Грудная клетка неистово гудит. А в глотке становится так хорошо, словно он большими глотками пьет вино или плачет. Тысячи людей кричат: «Позор!

Позор правительству!» Но Заруба не может понять, что там кричат, и только победоносно трубит: «A-а! A-а!»

Размахивая длинной рукой, Заруба идет впереди всех.

Кричит и ревет, поет, громко смеется, колотит себя кулаками в грудь и наконец издает крик такой силы, что он взвивается над всеми головами, словно знамя. «У-ва, ува!» – трубит Заруба во все горло, во всю силу своих легких, от всего сердца, закрывая глаза, как петух, когда кукарекает. «У-ва! A-а! Ура-а!»

Вдруг толпа останавливается и не может двинуться дальше. Ощетинившись, она отступает беспорядочной волной и разражается пронзительным криком. «У-ва, У-

ра!» Заруба закрыл глаза, он весь поглощен звуками этого своего великого освобожденного голоса, который поднимается откуда-то из самой глубины души.

Неожиданно чьи-то руки хватают его, и задыхающийся голос кричит в самое ухо:

— Именем закона вы арестованы!

Заруба открыл глаза: на одной руке у него повис полицейский и хочет вытащить его из группы людей, которые судорожно сопротивляются. Заруба ахнул от ужаса и хотел вырвать руку, которую выкручивал полицейский; он взревел от боли и свободной рукой, будто палицей, стукнул блюстителя закона по голове. Полицейский побагровел и отпустил его, но в этот момент кто-то огрел Зарубу дубинкой по затылку: удар, другой, третий! Две огромные руки завертелись, словно крылья ветряной мельницы. Они лупили по чьим-то головам. Внезапно на его руках повисли два человека в касках, вцепились, словно бульдоги.

Заруба, задыхаясь от бешенства, старается сбросить их, пинает кого-то ногами, бьется, как помешанный, но его толкают и куда-то тащат. Полицейские вывернули ему руки и ведут по пустынной улице: раз-два, раз-два. Заруба теперь идет, как овечка, и мысленно только спрашивает: пожалуйста, скажите, как пройти на Северо-западный вокзал? Ведь мне надо домой.

Два полицейских вталкивают его в участок.

— Ваше имя? – спрашивает злой, ледяной голос.

Заруба и рад бы сказать, но только беззвучно шевелит губами.

— Как вас зовут? – орет злой голос.

— Заруба Антонин, – хрипло шепчет верзила.

— Где проживаете?

Заруба беспомощно пожал плечами.

— На Панкраце, – с трудом выдавил он из себя, – в одиночке.

* * *

Это не должно было произойти, но произошло: трое законников совещались, как вызволить Зарубу: председатель суда, прокурор и адвокат ex offo.

— Пусть Заруба ни в чем не признается, – предложил прокурор.

— Поздно, – проворчал председатель суда. – На допросе он уже признался, что вступил в драку с полицейским.

Вот дурень, взял и во всем признался..

— Может, полицейские дадут показания, что не могут с уверенностью сказать, Заруба это был или кто-то другой, –

предложил адвокат.

— Слушайте, – запротестовал прокрор, – не хватает еще, чтоб мы учили полицейских врать! Они же прекрасно знают, что это был Заруба. Лично я – за невменяемость.

Предложите проверить его душевное состояние, коллеги.

Я поддержу.

— Я, конечно, это предложу, – сказал адвокат, – но что будет, если доктора не признают его умалишенным?

— Я сам с ними поговорю, – пообещал председатель суда. – Это, конечно, не дело, но.. не хочется мне, чтобы

Заруба за такую глупость сидел всю жизнь. Быть бы мне сейчас подальше отсюда! Видит бог, я дал бы ему шесть месяцев, даже не моргнув, но чтобы он провел в тюрьме остаток жизни – это уж мне совсем. . не нравится.

— Если мы не сможем установить помешательство, –

размышлял прокурор, – будет очень скверно. Поймите же, ради бога, я обязан возбудить дело о нарушении закона; что я еще могу сделать? Если бы этот болван хоть зашел в какой-нибудь трактир! Мы бы запросто установили, что он был пьян.

— Прошу вас, господа, – настаивал председатель, –

сделайте как-нибудь, чтобы я мог его освободить. Я старый человек и не хотел бы на себя брать этот. . ну, сами знаете что.

— Трудное положение, – вздохнул прокурор. – Ну, посмотрим. Может, выгорит с психиатрами. Так, значит, дело слушается завтра, да?

Однако слушать дело не пришлось. В ту же ночь Антонин Заруба повесился, очевидно, от страха перед наказанием. Он был очень большого роста и висел как-то странно; казалось, он просто сидит на земле.

— Проклятие! – пробормотал прокурор. – Черт побери, какая глупость! Но мы, во всяком случае, тут ни при чем.


ПРЕСТУПЛЕНИЕ НА ПОЧТЕ


– Вы говорите: Справедливость, – сказал жандармский вахмистр Брейха. – Хотелось бы мне знать, почему ее изображают женщиной с повязкой на глазах и весами в руке, словно она торгует перцем. Я бы представлял Справедливость в образе жандарма. Вы не поверите, сколько дел мы, жандармы, решаем без судей, без весов и без всяких церемоний. Если случай простой, бьем по морде, а более сложный – снимаем ремень; в девяноста случаях из ста –

это и есть вся справедливость. Я здесь недавно изобличил двоих в убийстве, сам приговорил их к справедливому наказанию и сам их наказал, никому не обмолвившись об этом ни единым словом. Подождите-ка, сейчас расскажу вам все по порядку.

Так вот, вы, конечно, помните девушку, которая два года тому назад работала у нас на почте: ее еще Геленкой звали. Такая милая, славная девочка и красивая, как на картинке! Да как ее можно было не запомнить! Представьте себе, эта Геленка прошлым летом утопилась; прыгнула в озеро да еще шла почти пятьдесят метров, пока добралась до глубокого места. Только через два дня всплыла. И

знаете, почему она утопилась? В тот день к ней из Праги неожиданно прибыла ревизия и обнаружила, что в кассе недостает двух сотен. Жалких двух сотен! Болван ревизор ей сказал, что он обязан доложить об этом по начальству и рассматривает недостачу как растрату. В тот вечер, приятель, Геленка со стыда и утопилась.

Когда ее вытащили на плотину, мне пришлось около нее стоять до появления комиссии. От ее красоты не осталось и следа. Но я все представлял себе, как она смеется, выглядывая из окошечка на почте: что греха таить, все мы туда из-за нее ходили, не так ли? Любили эту девочку.

Будь я проклят, – говорю я себе, – Геленка этих денег не брала, прежде всего потому, что я в это никогда не поверю, и во-вторых, незачем ей было красть: отец ее – мельник, там, по ту сторону озера, а пошла она работать только из женского честолюбия, мол, сама себя прокормит. Отца я хорошо знал: он был грамотей, да к тому же – евангелист, а я вам скажу, что евангелисты и сектанты у нас никогда не воруют. Если эти две сотни исчезли, то украл их кто-то другой. Так вот, я этой мертвой девочке там, на плотине, пообещал, что этого так но оставлю.

Ну, так вот. После ее смерти прислали к нам на почту одного парня из Праги; звали его Филипек; расторопный такой, острый на язык малый. Стал я к Филипеку на почту захаживать, чтобы кое-что выяснить. Знаете, у нас, как и на всех почтах, у окошечка – столик с выдвижным ящиком, а в нем – деньги и марки. У почтового служащего за спиной полки, где лежат всякие тарифные справочники, документы, стоят весы для взвешивания пакетов, посылок и прочего.

— Господин Филипек, – говорю я ему, – посмотрите, пожалуйста, в ваших справочниках, сколько будет стоить телеграмма, ну, скажем, до Буэнос-Айреса?

— Три кроны слово, – ответил Филипек, не моргнув глазом.

— А сколько стоит срочная телеграмма в Гонконг? –

опять спросил я.

— Это уже придется посмотреть, – сказал Филипек, встал и повернулся к полкам. А пока он перелистывал справочник, стоя ко мне спиной, я просунул в окошечко плечо, дотянулся рукой до ящика с деньгами и открыл его: открывался он легко и тихо.

— Ну спасибо, мне все уже ясно, – сказал я, – вот так это и могло случиться. В то время, пока Геленка искала что-нибудь в справочнике, кто-то мог стащить две сотни из ящика. Послушайте, Филипек, не могли бы вы мне показать, кто в последнее время посылал отсюда какие- нибудь телеграммы или посылки?

Филипек почесал затылок и ответил:

— Господин вахмистр, этого делать я не имею права, ведь как-никак существует тайна переписки; вы, правда, могли бы осмотреть все «именем закона»; но и тогда я обязан сообщить начальству, что была произведена проверка.

— Подождите, – прервал я его, – я бы не хотел этого делать. Вот если бы вы, Филипек, скуки ради или так. . посмотрели по документам, кто в последнее время отправлял что-нибудь такое, из-за чего Геленка должна была повернуться спиной к столу.

— Господин вахмистр, – говорит Филипек, – это не составит труда – телеграммы есть: но, отправляя заказные письма и пакеты, мы записываем только фамилии адресата, а не отправителя. Я перепишу все фамилии, которые здесь найдутся: это не полагается, но для вас я такой списочек составлю. Только мне кажется, вам это ничего не даст.

Он, конечно, был прав, этот Филипек: принес мне чтото около тридцати фамилий – с сельской почты ведь много телеграмм не отправляют, да еще там были какие-то посылки паренькам, отбывающим военную службу, но все это мне действительно ровным счетом ничего не дало.

Знаете, куда бы я ни шел, везде только об этом и думал: мучила меня мысль, что я свое обещание этой мертвой девочке не выполню.

И вот однажды, неделю примерно спустя, иду я опять на почту. Филипек мне улыбается и говорит:

— Господин вахмистр, играйте теперь в кегли один, я укладываюсь. Завтра сюда приезжает девушка с пардубицкой почты.

— Вот как, – спрашиваю, – в наказание, что ли, переводят ее из города на сельскую почту?

— Да нет, господин вахмистр, – отвечает Филипек и глядит на меня как-то странно, – эта девушка переводится сюда по собственному желанию.

— Удивительно, – говорю я. – Ох уж эти мне женщины.

— Да, – соглашается Филипек и все на меня смотрит, –

а самое удивительное в том, что анонимный донос насчет экстренной ревизии тоже был послан из Пардубиц.

Я аж присвистнул и думаю, что посмотрел на Филипека так же странно, как и он на меня. А тут в разговор вмешался почтальон Угер, он как раз раскладывал корреспонденцию:

— А, Пардубице, да этот управляющий из поместья туда чуть ли не каждый день пишет какой-то девице на почте. Наверно, это его любовь, не так ли?

— Послушайте, папаша, – обращается к нему Филипек,

– не знаете ли вы, как зовут эту девицу?

— Вроде Юлия Тоуф, Тоуфар..

— Тауферова, – говорит Филипек, – так это же она, та самая, что должна сюда приехать.

— Он, этот Гоудек, то есть управляющий, – продолжает почтарь, – тоже каждый день получает письма из Пардубиц. «Господин управляющий, – говорю я ему, – вам опять письмецо от невесты». Он, этот управляющий, всегда встречает меня где-нибудь на середине пути. А сегодня ему и посылочка, но уже из Праги. . Посмотрите-ка – ее ведь вернули с отметкой «Адресат неизвестен». Видно, господин Гоудек перепутал адрес. Так я отнесу ее обратно.

— Покажите, – заинтересовался Филипек, – адресовано какому-то Новаку. Прага, Спалена улица. Два кило масла.

Штамп от 14 июля.

— Тогда здесь еще работала Геленка, – заметил почтальон.

— Покажи-ка, – говорю я Филипеку и нюхаю ящичек.

— Филипек, а не кажется ли вам странным, что масло пробыло в пути десять дней и не протухло? Папаша, – говорю я, – оставьте-ка посылку здесь и топайте, разносите почту.

Не успел почтальон уйти, как Филипек мне говорит:

— Господин вахмистр, этого делать, правда, не полагается, но.. долото вот здесь, – и ушел: он, мол, ничего не видит.

Так вот, я этот ящичек вскрыл: в нем было два кило глины. Тут пошел я к Филипеку и говорю:

— Ты, парень, об этом никому ни слова, понял? Я все беру на себя.

Само собой разумеется, собрался я и пошел к этому управляющему Гоудеку в поместье. Он сидел там на бревнах, уставившись в землю.

— Господин управляющий, – говорю я ему, – тут на почте произошла какая-то путаница: не вспомните ли вы, по какому адресу дней десять – двенадцать тому назад вы отправляли посылку?

Гоудек, как мне показалось, немного побледнел и говорит:

— Это не имеет значения, я уже и сам не помню кому.

— Господин управляющий, – спрашиваю я его снова, –

а какое это было масло?

Тут Гоудек вскочил, теперь уже побелев как мел, и закричал:

— Что это значит? Почему вы ко мне пристаете?

— Господин управляющий, – говорю я. – Вот что: вы убили Геленку. Вы принесли на почту посылку с вымышленным адресом, и Геленка должна была взвесить ее на весах. Пока она взвешивала, вы наклонились через перегородку и украли из ящика стола двести крон. Из-за этих несчастных двух сотен Геленка утопилась, Вот оно как!

Сударь, этот Гоудек задрожал, как осиновый лист.

— Это ложь, – закричал он, – зачем мне было красть эти деньги?

— Затем, что вы хотели, чтобы вашу невесту Юлию

Тауферову перевели на здешнюю почту. Это ваша барышня сообщила в анонимном письме, что у Геленки недостача в кассе. Вы двое загнали Геленку в озеро. Вы двое ее убили. У вас на совести преступление, Гоудек.

Гоудек упал на бревна и закрыл лицо руками; за всю свою жизнь я не видел, чтобы мужчина так плакал.

— Господи! – сетовал он. – И откуда я мог знать, что она утопится! Я только думал, что ее уволят. . ведь она же могла не работать. Господин вахмистр, я хотел жениться на Юльче, но тогда один из нас должен был потерять работу.. и нам не хватило бы на жизнь. Поэтому я так хотел, чтобы Юльча перешла на здешнюю почту. Пять лет мы ждали этого.. Господин вахмистр, мы очень любим друг друга!

Дальше о нем я вам рассказывать не буду; была уже ночь, этот парень стоял передо мной на коленях, а я ревмя ревел, как старая шлюха, из-за Геленки и всего остального.

— Ну, довольно, – сказал я ему наконец. – Я сыт по горло. Давайте-ка сюда эти двести крон. Так. А теперь слушайте: если вы вздумаете предупредить Тауферову

Юльчу раньше, чем я приведу все в порядок, я отправлю донесение о том, что деньги украли вы, поняли? А если вы вздумаете застрелиться или сотворить что-нибудь подобное, то я расскажу всем, почему вы это сделали. И кончено. Всю ту ночь, сударь, я просидел под звездами и судил эту пару; я спрашивал бога, как их следует наказать, и понял всю ту горечь и радость, которая есть в справедливости. Если бы я на них донес, Гоудек получил бы несколько недель условного заключения, и еще трудно было бы доказать его виновность. Гоудек убил эту девушку, но это был не закоренелый убийца. Любое наказание, которое ему могли бы дать, казалось мне и слишком большим, и слишком незначительным. Поэтому я судил их и наказывал сам.

После этой ночи рано утром я пришел на почту. Там у окошечка сидела бледная высокая девушка с колючими глазами.

— Барышня Тауферова, – обратился я к ней, – мне надо отправить заказное письмо. – Подал я ей письмо с адресом: «Управление почт и телеграфа в Праге». Посмотрела она на меня и приклеила на конверт марку.

— Подождите, девушка, – остановил я ее, – в этом письме донос на того, кто украл двести крон у вашей предшественницы. Сколько будет стоить porto43?

Знаете, эта женщина умела держать себя в руках, и все


43 С доставкой ( итал.).

же при этом известии лицо у нее сделалось серым. Она словно окаменела.

— Три с половиной кроны, – вздохнув, сказала она.

Отсчитал я три с половиной кроны и говорю:

— Вот, пожалуйста, но если бы эти две сотни, – говорю я и кладу на стол украденные банкноты, – если бы эти две сотни нашлись – ведь они могли завалиться куда-нибудь, понимаете, или где-то были заложены – и будет видно, что покойная Геленка денег не воровала, – тогда, девушка, я возьму свое письмо обратно.

Она не сказала ни слова, только, оцепенев, уставилась куда-то своими колючими глазами.

— Через пять минут здесь будет почтальон, барышня.

Так как же, забирать мне письмо?

Она быстро кивнула. Я забрал письмо и принялся расхаживать перед почтой. Сударь, такого напряжения я никогда еще не испытывал. Через двадцать минут на улицу выбежал старый почтальон Угер с криком:

— Господин вахмистр, господин вахмистр, представьте себе, нашлись те две сотни, что недоставали Геленке! Эта новая девушка их обнаружила в каком-то справочнике.

Вот это находка!

— Папаша, – сказал я ему, – бегите и рассказывайте повсюду, что эти две сотни нашлись. Понимаете, чтобы все знали, что покойная Геленка, слава богу, ничего не украла.

Это было первое, что я сделал. Потом я отправился к старому помещику. Вы его, должно быть, не знаете: граф малость с придурью, но человек очень хороший.

— Ваше сиятельство, – говорю я ему, – не расспрашивайте меня ни о чем, но я пришел к вам по делу, в котором мы, люди, должны быть заодно. Позовите вашего управляющего Гоудека и прикажите ему, чтобы он еще сегодня уехал в ваше имение на Мораве; а если он не захочет, то вы его, мол, немедленно уволите.

Старый граф поднял брови и некоторое время смотрел на меня: мне не пришлось прилагать усилий, чтобы выглядеть очень серьезным.

— Хорошо, – сказал граф, – я вас не буду ни о чем спрашивать, – и приказал позвать Гоудека.

Гоудек пришел и, увидев меня у графа, побледнел и остановился как вкопанный.

— Гоудек, – сказал граф , – велите запрягать. Вы поедете на станцию: сегодня вечером приступите к работе в моем имении у Гулина. Я дам телеграмму, чтобы вас там встретили. Понятно?

— Да, – тихо сказал Гоудек и впился в меня глазами; такие глаза, наверно, бывают у грешника в аду.

— Вы имеете что-нибудь против? – спросил граф.

— Нет, – хрипло ответил Гоудек, не спуская с меня глаз. От этого взгляда мне стало не по себе.

— Так можете идти, – сказал граф, и все было кончено.

Некоторое время спустя я увидел, как увозят Гоудека: он сидел в коляске как истукан.

Вот и все. Если вы пойдете на почту, обратите внимание на эту бледную девицу. Она зла, зла на весь мир, и на лице у нее уже появляются злые старческие морщинки. Не знаю, встречается ли она со своим Гоудеком. Наверное, иногда ездит к нему, но возвращается оттуда еще более злой и раздраженной. А я смотрю на нее и твержу про себя: справедливость быть должна.

Я только жандарм, но вот в чем мой опыт убедил меня: есть ли на свете всеведущий и всемогущий бог, этого я не знаю, но если бы он и был – для нас это ничего бы не изменило. Но я вам вот что скажу: некая высшая справедливость быть должна. Непременно! Мы можем только наказывать, но должен быть еще «некто», кто бы прощал.

Знаете, настоящая, высшая справедливость так же необъяснима и удивительна, как и сама любовь.


РАССКАЗЫ ИЗ ДРУГОГО КАРМАНА


ПОХИЩЕННЫЙ КАКТУС


– Я расскажу вам, – начал пан Кубат, – что случилось со мной этим летом.

Жил я на даче – как это обыкновенно бывает: без воды, без леса, без рыбы, безо всего вообще; но зато в окружении членов народной партии, общества декораторов с предприимчивым председателем во главе, по соседству с фабрикой перламутровых пуговиц и почтой, где восседает старая носатая почтмейстерша; словом, все, как везде и всюду. Так вот, около двух недель предавался я благотворному и оздоровительному воздействию ничем не нарушаемой скуки и вдруг из чего-то понял, что местные сплетницы перемывают мне косточки, а общественное мнение роется в моем грязном белье. Письма я получал настолько тщательно заклеенными, что края конверта прямо-таки лоснились от гуммиарабика. «Ага, – сказал я себе, – кто-то просматривает мою корреспонденцию. Дьявол ее возьми, эту носатую бабу-почтмейстершу!. »

Для почтовых работников, знаете ли, распечатать любой конверт – дело пустяковое. Ну, погоди, думаю, я тебя проучу! Сел к столу и своим самым изысканным почерком начал выводить: «Ах ты страшило почтовое, ах ты сплетница носатая, ведьма хвостатая, трепло паршивое, змея окаянная, хрычовка старая, кочерга, баба-яга», – и так далее. А внизу приписал «Со всем моим почтением Ян Кубат».

Оказывается, чешский язык все-таки – богат и меток; в один присест я высыпал на лист бумаги тридцать четыре таких выражения, которые честный и правдивый человек может высказать любой даме, не становясь ни навязчивым, ни чересчур пристрастным. Довольный собой, я заклеил письмо, надписал на конверте собственный адрес и отправился в ближайший город опустить послание в почтовый ящик.

Спустя день побежал я на почту и с любезнейшей улыбкой сунулся в окошечко.

– Пани почтмейстерша, – спрашиваю, – нет ли для меня корреспонденции?

— Я на вас жаловаться буду, негодяй, – зашипела почтмейстерша, бросив на меня такой устрашающий взгляд, каких мне не доводилось встречать.

— Да отчего бы это, пани почтмейстерша? – сочувственно так говорю я. – Уж не прочли ли чего неприятного?

И вскоре уехал от греха подальше.


* * *

— Ну, это пустяки, – навел критику пан Голан, старший садовник богача Голбена. – Эта проделка была слишком уж безыскусна. Мне хотелось бы рассказать, как я сцапал похитителя кактусов. Вам, разумеется, известно, что господин Голбен – большой любитель кактусов; его коллекция – поверьте, я не преувеличиваю, – стоит не менее трехсот тысяч, даже если не считать уникальные экземпляры. Но у господина Голбена одна слабость: любит он выставлять свою коллекцию всем на обозрение. «Голан, –

говорит он мне, – это такое благородное увлечение, что нужно его в людях развивать и пестовать». А по-моему,

когда этакий захудалый кактусовод рассматривает, скажем, нашего золотого Крусона за двенадцать сотен, у него только понапрасну щемит сердце – ведь таким ему никогда не завладеть. Но, коли уж на то хозяйская воля, пожалуйста, пусть себе смотрит.

Однако в прошлом году стали мы замечать, что кактусы у нас исчезают, исчезают вовсе не самые яркие, которые каждый хочет у себя завести, а именно самые редкостные экземпляры; как-то мы недосчитались Echi- nocactus Wislizenii, в другой раз Graessnerii, затем пропала Wittia, импортируемая прямо из Коста-Рики, за ней Species nova, которую нам послал Фрич, а там Melocactus Leopoldii, уникальный экземпляр, какого в Европе никто не видел уже больше полувека, и, наконец, Pilocereus fimbriatus из

Сан-Доминго, единственный экземпляр, прижившийся в

Европе. Как видно, похититель был знаток. Вы не можете себе представить, как бушевал старый Голбен.

— Господин Голбен, – говорю я, – закройте-ка вы свою оранжерею, и с кражами будет покончено.

— А вот и нет, – раскричался старик, – такое благородное начинание должны видеть все; а ваш долг – изловить мне этого поганца; прогоните старых сторожей, наймите новых, подымите на ноги полицию и всех, кого положено!

Нелегкое это дело; если у вас тридцать тысяч горшочков, то сторожа возле каждого не поставишь. Тем не менее нанял я двух полицейских инспекторов-пенсионеров, велел им глаз не спускать с оранжереи, и тут у нас исчез

Pilocereus fimbriatus – только вмятина от горшочка в песке осталась. Меня это так разобрало, что я сам принялся выслеживать похитителя.

Если хотите знать, истинные любители кактусов – нечто вроде секты дервишей; по-моему, у них у самих вместо усов отрастают шипы и клохиды, настолько они поглощены своею страстью.

У нас в Чехии две таких секты: Кружок кактусоводов и

Кактусоводческое общество. Чем они отличаются, не имею понятия, по-моему, одни верят в бессмертную душу кактусов, а другие попросту приносят им кровавые жертвы; словом, сектанты взаимно ненавидят и преследуют друг друга огнем и мечом, на земле и в воздухе. Так вот, отправился я, значит, к председателям этих сект и со всей доверительностью спросил, не подскажут ли они, кто из враждующей с ними секты, к примеру, мог украсть Голбеновы кактусы. И когда я перечислил наши пропавшие драгоценности, оба с полной уверенностью заявили, что ни один из членов неприятельской секты похитить таковые не способен, поскольку «все они там тупицы, глупцы, сапожники, недоучки и никакого понятия не имеют о том, что такое Wislizen или Graessner, не говоря уж о Pilocereus fimbriatus»; что же касается собственных членов, то они ручаются за их честность и благородство; украсть они не могут ничего, разве что кактусы; и если бы кто из них такого Wislizen'a заполучил, то не преминул бы показать остальным, чтобы насладиться поклонением и фанатическими оргиями в его честь, но об этом им, председателям, ничего не известно. После этого оба почтенных мужа пожаловались, что, кроме двух признанных, кое-как «терпимых» обществом сект, существуют еще дикие кактусоводы, и вот они-то хуже всех; эти дикари по причине необузданности страстей не смогли ужиться даже с официальными умеренными сектами и вообще предаются ереси и порокам. Уж они-то не остановятся ни перед чем.

Не преуспев у этих двух господ, я залез на раскидистый клен в нашем парке и начал думать. Клянусь вам, лучше всего размышлять, сидя на дереве; там чувствуешь себя как-то более свободным, покачиваешься себе тихонько и смотришь на все словно бы свысока; философам, помоему, в самый раз жить среди ветвей – как иволге. На этом клене я и обдумал свой план. Сперва я обежал знакомых садовников, спрашивая всех подряд: «Братцы, не гниют ли у вас какие кактусы? Старому Голбену они нужны для опытов. Таким образом, я скопил сотню-другую уродцев и за одну ночь затолкал их в Голбенову коллекцию. Два дня я молчал, а на третий день поместил во все газеты следующее сообщение:

«Всемирно известная коллекция Голбена под угрозой!

Как стало известно, большая часть уникальных оранжерей г-на Голбена охвачена новой, до сих пор не известной болезнью, занесенной, скорее всего, из Боливии. Болезнь поражает преимущественно кактусы, некоторое время протекает латентно, а позже выражается в гниении корней, шейки и тела кактусов. Поскольку заболевание представляется весьма заразным и разносится пока не распознанными микроспорами, коллекция Голбена для обозрения закрыта».

Дней через десять – все это время мы вынуждены были скрываться, чтобы нас не допекали расспросами встревоженные любители кактусов, – я послал в газеты еще одну заметку такого содержания:

«Удастся ли спасти коллекции Голбена?

Как стало известно, профессор Маккензи из Кью определил заболевание, возникшее во всемирно известных оранжереях Голбена, как особый род тропической плесени

(Malacorrhiza paraquayensis Wild) и рекомендовал обрызгивать пораженные экземпляры настойкой Гарварда-

Лотсена. До сих пор лечение настойкой, которое широко проводится в оранжереях Голбена, проходило вполне успешно. Раствор можно приобрести и у нас в таком-то и таком-то магазине».

К моменту выхода этого номера газеты один тайный агент уже сидел в указанной лавчонке, а я устроился у телефона. Не прошло и двух часов, как этот агент позвонил мне и сообщил, что злодея уже схватили. А еще через десять минут я сам держал и тряс за шиворот маленького, тщедушного человечка.

— Почему вы меня трясете? – протестовал человечек. –

Я ведь пришел купить известный раствор Гарварда-

Лотсена.

— Знаю, – отвечал я. – Только никакого такого раствора не существует, так же как нет никакой неизвестной болезни, а вот вы ходили в оранжереи красть кактусы из коллекции Голбена, мошенник проклятый!

— Слава тебе господи! – вырвалось у человечка, – так, значит, никакой болезни нету? А я-то десять ночей не спал от страха, боялся, что заразятся остальные мои кактусы!

Ухватив человечка за шиворот, я втолкнул его в машину и отправился вместе с ним и тайным агентом на его квартиру. Знаете, такого собрания кактусов я еще не видывал. Человечек этот снимал крохотную каморку – приблизительно так три на четыре метра – на чердаке дома в районе Высочан, – в углу на полу лежало одеяло, стояли столик и стул, а остальное пространство было сплошь заполнено одними кактусами; но какими редкостными и в каком порядке – вы бы посмотрели!

— Ну, так что он у вас стащил? – спросил тайный агент, а я все глядел, как этот разбойник трясется и глотает слезы.

— Послушайте, – говорю я агенту. – На самом деле это не столь уж ценно, как мы думали; передайте своему начальству, что этот господин украл кактусов приблизительно так крон на пятьдесят и что я разберусь с ним сам.

Агент ушел, а я сказал злоумышленнику:

— Ну вот что, голубчик, сперва соберите в кучку, что вы у нас унесли.

Человечек быстро-быстро заморгал, потому что слезы готовы были брызнуть у него из глаз, и прошептал:

— А нельзя ли мне все-таки отсидеть срок в тюрьме?

— Нет, – заорал я, – сперва верните краденое!

Тут он начал собирать один горшок за другим и отставлять в сторону; их набралось около восьмидесяти, –

мы даже не представляли себе, сколько кактусов у нас не хватает; скорее всего, он крал у нас. уже долгие годы.

Спокойствия ради я еще прикрикнул:

— И это называется все?

Слезы полились у него из глаз; он вынул еще один беленький кактус De Laitii и одного Corniger'a, присоединил их к другим и, захлебываясь от плача, взмолился:

— Честное слово, ваших у меня больше нет.

— Это мы еще проверим! – бушевал я. – А теперьпризнавайтесь, как вы ухитрились перетаскать все эти горшки!

— Это было так, – заговорил он, запинаясь, и от волнения у него запрыгал кадык. – Я... я.. гм. . переодевался в платье..

— Какое платье? – взвизгнул я.

Тут он залился румянцем от смущения и, заикаясь, произнес:

— Женское, с вашего позволения..

— Господи, – удивился я, – да почему же в женское платье?

— П-потому что, – заикался он, – на обшарпанную старуху никто не обратит внимания.. Да и вообще, – добавил он почти победно, – никому в голову не придет подозревать женщину в чем-либо подобном. Знаете, женщины подвержены всевозможным страстям, но они сроду не собирали коллекций. Вам доводилось хоть раз в жизни встретить женщину, которая владела бы коллекцией марок или жуков, первоизданий или еще чем-нибудь в том же роде?

Никогда в жизни, ваша милость! У женщины нет такой основательности и. . и фанатизма. Женщины так ужасающе трезвы, ваша милость! И знаете, самое большое различие между нами и ними в том, что одни мы занимаемся коллекционированием. По-моему, вселенная – это большое собрание светил; и, видимо, бог – мужчина что надо, раз он собирает коллекции миров, оттого их такое бесчисленное множество. Черт побери, если бы у меня было столько простора и средств, как у него! Знаете, я ведь выдумываю новые породы кактусов! И даже вижу их во сне; вот, например, кактус с золотистыми волосиками и небесно-голубыми цветочками, как у горечавки, – я назвал его

Cephalocereus nympha aurea Racek; дело в том, что моя фамилия Рачек, с вашего позволения, либо Mamillaria colubrina Racek или Astrophytum caespitosum Racek. Какие изумительные возможности, сударь! Если бы вы знали. .

— Погодите, – прервал я его, – а как же вы уносили горшочки с кактусами?

— За пазухой, извините, – застыдился он. – Они так приятно щекочут. .

Вы знаете, у меня уже не хватало духу забрать у него эти кактусы.

— Послушайте, – предложил я, – давайте я отвезу вас к старому Голбену, пусть он сам надерет вам уши.

Вот была встреча, когда эти двое обнюхали друг друга!

Целую ночь они провели в оранжереях и обошли все тридцать шесть тысяч горшков!

— Голан, – сказал мне потом старый хозяин, – это первый человек, который в состоянии понять, что такое кактусы!

Не прошло и месяца, как старый Голбен со слезами и благословениями отправил новоявленного знатока по имени Рачек собирать кактусы в Мексику; оба свято верили, что где-то там и растет Cephalocereus nympha aurea Racek. Несколько месяцев спустя мы, однако, получили поразившее нас известие, что пан Рачек погиб, приняв прекрасную и мученическую смерть. Он обнаружил у какихто индейцев священный кактус Чикули, а этот Чикули – к слову сказать – единородный брат бога отца, и то ли он ему не поклонился, то ли даже похитил, только милейшие индейцы, связав пана Рачека, посадили его на Echinocactus visnaga Hooker, большой, как слон, усеянный шипами, длинными, словно русские штыки, вследствие чего наш соотечественник, предоставленный собственной судьбе, испустил дух. Так окончил жизнь похититель кактусов.

РАССКАЗ СТАРОГО УГОЛОВНИКА


– Это что, – сказал пан Яндера, писатель, – разыскивать воров – дело обычное, а вот что необычно, так это когда сам вор ищет того, кого, собственно, обокрал. Так, к вашему сведению, случилось со мной. Написал я недавно рассказ и опубликовал; и вот когда стал я читать его уже напечатанным, охватило меня какое-то тягостное ощущение. Братец, говорю себе, а ведь что-то похожее ты уже где-то читал. . Гром меня разрази, у кого же я украл эту тему? Три дня я ходил, как овца в вертячке, и – ну, никак не вспомню, у кого же я, как говорится, позаимствовал.

Наконец встречаю приятеля, говорю: слушай, все мне както кажется, будто последний мой рассказ с кого-то списан.

— Да я это с первого взгляда понял, – отвечает приятель, – это ты у Чехова слизал.

Мне тут прямо-таки легче стало, а потом, в разговоре с одним критиком, я и скажи: вы не поверите, сударь, порой допускаешь плагиат, сам того не зная; к примеру, вот ведь последний мой рассказ-то – ворованный!

— Знаю, – отвечает критик, – это из Мопассана.

Тогда обошел я всех моих добрых друзей. . Послушайте, коли уж ступил человек на наклонную плоскость преступления, то остановиться ему никак невозможно! Представьте, оказывается, этот единственный рассказ я украл еще у Готтфрида Келлера, Диккенса, д'Аннунцио, из «Тысячи и одной ночи», у Шарля Луи Филиппа, Гамсуна, Шторма, Харди, Андреева, Банделло, Розеггера, Реймонта и еще у целого ряда авторов! На этом примере легко видеть, как все глубже и глубже погрязаешь во зле..

— Это что, – возразил, хрипло откашливаясь, пан Бобек, старый уголовник. – Это мне напоминает один случай, когда убийца был налицо, а вот подобрать к нему убийство никак не могли. Не подумайте чего, это было не со мной; просто я с полгода гостил в том самом заведении, где этот убийца сидел раньше. Было это в Палермо. – И

пан Бобек скромно пояснил: – Я туда попал всего-то из-за какого-то чемоданишки, который подвернулся мне под руку на пароходе, шедшем из Неаполя. И про случай с этим убийцей мне рассказал старший надзиратель того дома; я, видите ли, учил его играть в «францисканца»,

«крестовый марьяж» и «божье благословение» – эту игру еще иначе называют «готисек». Очень уж он набожный был, этот надзиратель.

Так, значит, раз ночью ихние фараоны – а они в Италии всегда парочками ходят – видят: по виа Бутера – это та улица, что ведет к ихнему вонючему порту, – во все лопатки чешет какой-то тип. Они его хвать, и – рогсо dio44! –

в руке-то у него окровавленный кинжал. Ясное дело, приволокли его в полицию, говори, мол, теперь, парень, кого пришил. А парень – в рев, и говорит: убил, говорит, я человека, а больше ничего не скажу; потому как если скажу больше, то сделаю несчастными других людей. Так они ничего от него и не добились.

Ну, известно – сейчас же мертвое тело кинулись искать, да ничего такого не нашли. Велели осмотреть всех «дорогих усопших», заявленных в то время как покойники; однако все, оказалось, умерли христианской смертью, 44 Итальянское ругательство.

кто от малярии, кто как. Тогда опять взялись за того молодца. Он назвался Марко Биаджо, столярным подмастерьем из Кастрожованни. Еще он показал, что нанес этак ударов двадцать человеку христианского происхождения и убил его; но кто этот убитый, он не скажет, чтоб не втягивать в беду других людей. И – баста! Кроме этих слов он все только божью кару на себя призывал да колотился головой об пол. Такого раскаяния, говорил надзиратель, в жизни еще никто не видывал.

Однако, сами знаете, фараоны ни одному слову не верят; говорят они себе – может, этот Марко вовсе никого не убивал, а так только, врет. Послали его кинжал в университет, и там сказали, что кровь на клинке человечья, надо быть, сердце он этой штукой проткнул. Ну, прошу прощения, а я все-таки не понимаю, как это они могут узнать.

Н-да, так что же им теперь делать: убийца вот он, а убийства нет! Нельзя же судить человека за неизвестное убийство; сами понимаете, должен тут быть corpus delicti45. А Марко этот между тем все молится, да хнычет, да просит, чтоб его уж поскорей суду предали, хочет он свой смертный грех искупить. Ты, porca Madonna, говорят ему, коли хочешь, чтоб правосудие тебя осудило, признайся, кого ты зарезал; не можем мы тебя повесить просто так; ты нам, проклятый мул, хоть свидетелей каких назови! «Я сам и есть свидетель! – кричит Марко, – я присягну, что убил человека!» Вот ведь какое дело-то...

Надзиратель говорил мне еще, что был этот Марко красивый такой, славный парень; испокон веку не было у


45 состав преступления (лат.).

них такого славного убийцы. Читать он не умел, но Библию, хоть и держал ее вверх ногами, из рук не выпускал, и все ревел. Подослали тогда к нему одного патера, доброты ужасной, чтоб дал он ему духовное утешение да между прочим на исповеди ловко бы и выведал, как с этим убийством дело было. Так этот патер, когда выходил от Марко, слезы утирал; говорит, коли не испортится еще как-нибудь этот арестант, то наверняка сподобится великой милости; мол, это душа, жаждущая справедливости. Однако, кроме таких вот речей да слез, ничего от него и патер не дождался. «Пусть меня повесят, и баста, – твердил Марко, – пусть уж я искуплю тяжкую мою вину; без справедливости нельзя!» Так тянулось дело полгода с лишком, а все не могли подыскать подходящий труп.

Видя, что, в общем, какая-то глупость получается, говорит начальник полиции: тысяча чертей, коли этот Марко во что бы то ни стало желает, чтоб его повесили, отдадим ему то убийство, что случилось через три дня после его ареста, там, в Аренелле, где нашли ту зарезанную бабу; просто позор, тут у нас убийца без убийства и без трупа, а там этакое славное, добротное убийство, а преступника нет. Свалите все это как-нибудь в одну кучу; если этот

Марко хочет, чтоб его осудили, то ему ведь все равно за что; а уж мы ему всячески навстречу пойдем, пусть только эту бабу на себя возьмет. Ну, предложили это дело Марко, обещав, что тогда он наверняка вскорости получит петлю на шею и будет ему покой. Марко маленько поколебался, да и говорит: нет, раз уж погубил я душу убийством, то не стану обременять ее еще такими смертными грехами, как ложь, обман и клятвопреступление. Такой уж, господа, был он справедливый человек.

Ну, дальше некуда; теперь они там в уголовной полиции думали только о том, как бы им от проклятого Марко избавиться. «Знаете что, – говорят они надзирателю, –

сделайте как-нибудь так, чтоб он мог бежать; предать суду мы его не можем, это срамиться только, и отпустить его на свободу тоже нельзя, поскольку он сознался в убийстве; так что постарайтесь, чтоб этот die cane maledetto46 какнибудь незаметно смылся». Так слушайте же, стали с тех пор этого Марко в город посылать, без конвоя – за перцем там, за нитками; днем и ночью камера его стояла настежь, а Марко целыми днями шлялся по церквам и ко всем святым, а к восьми вечера, бывало, мчится, высунув язык, чтоб у него перед носом не захлопнули тюремные ворота.

Один раз их нарочно закрыли раньше, так он поднял такой гвалт, так колотил в эти ворота, что пришлось открыть, впустить его в камеру.

Вот раз вечером и говорит ему надзиратель: «Эй ты, porca Madonna, нынче ты здесь в последний раз ночуешь; раз не желаешь признаться, кого убил, то мы тебя, бандит этакий, отсюда вышвырнем; иди ты к черту, пусть он тебя и наказывает!» В ту ночь Марко повесился на окне своей камеры..

Знаете, тот патер, правда, говорил, что если кто кончает с собой из-за угрызений совести, то хоть и тяжкий это грех, а все же может такой человек спасти душу, поскольку умер в состоянии действенного раскаяния. Но, скорее всего, патер тут что-то путал, вопрос-то ведь до сих пор спорный. Короче, поверьте мне, дух этого Марко с тех пор


46 Итальянское ругательство.

так и жил в его камере. Получалось вот что: как кого в эту камеру засадят, так в том человеке просыпается совесть, начинает он раскаиваться в своих поступках, и покаяние творит, и полностью обращается. Конечно, каждому на это свое время требовалось: кто простой проступок совершил, тот в одну ночь обращался, кто легкое преступление – за два-три дня, а настоящие злодеи и по три недели маялись, пока обратятся. Дольше всего держались медвежатники, растратчики и вообще те, кто у больших денег ходит; я вам говорю, от больших денег совесть как-то особенно недоступной, что ли, делается, вроде ей рот затыкают. Но сильнее всего действовал дух Марко в день его смерти.

Так они там в Палермо устроили из этой камеры что-то вроде исправительного заведения, понимаете? Сажали туда арестантов, чтоб те раскаялись в своих злодействах и обратились. Конечно, есть и такие преступники, что пользуются у полиции протекцией, а некоторые этим сволочным фараонам просто нужны – так что, ясное дело, не всякого в эту камеру совали, оставляли кое-кого и без обращения; думается мне, они даже, случалось, и взятки брали с крупных мерзавцев за обещание не сажать их в чудотворную камеру. Нынче уж и в чудесах никакой честности нет...

Вот что,господа, рассказал мне этот надзиратель в Палермо, и коллеги мои, бывшие тогда там, все это подтвердили. Как раз сидел там за бесчинство и драку один английский матрос по фамилии Бриггс; так этот самый Бриггс из той камеры прямиком на Формозу подался, миссионером, и, я потом слыхал, сподобился мученической смерти.

И вот еще странность: ни один надзиратель не желал и носа сунуть в Маркову камеру – до того они боялись, что, не дай бог, на них сойдет благодать и они раскаются в своих делах..

Так вот, как я уже говорил, обучал я тамошнего старшего надзирателя кое-каким играм, что понабожнее. Эк, как он ярился, когда проигрывал! Раз как-то шла к нему особенно мерзкая карта, это его и вовсе допекло, и запер он меня в Маркову камеру. «Per Вассо47, – кричит, – я тебя проучу!» А я лег, да и уснул. Утром вызывает меня надзиратель, спрашивает: ну что, обратился? «Не знаю, говорю, Signore commandante48; я спал как сурок». – «Тогда марш обратно!» – кричит. Да что растягивать – три недели просидел я в этой камере, а все ничего; никакое такое раскаяние на меня не снизошло. Тут стал надзиратель головой качать, говорит: вы, чехи, верно, страшные безбожники или еретики, на вас ничего не действует! И обругал меня ужасными словами.

И знаете, с тех пор Маркова камера вообще перестала действовать. Кого бы туда ни совали, никто больше не обращался, и ничуть лучше не становился, и не раскаивался

– ну, нисколечко! Одним словом, прекратилось действие.

Ох, боже ты мой, и скандал же поднялся! Меня и в дирекцию таскали, мол, чего-то я там у них расстроил и всякое такое. Я только плечами пожимаю: я-то тут при чем? Тогда они мне трое суток темного карцера влепили – за то, говорят, что я эту камеру испортил.


47 Клянусь Вакхом! ( итал.)

48 господин начальник (итал.).

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ГОСПОДИНА ГИРША


– Недурной случай, – сказал господин Тауссиг, – но с большим недостатком, раз он произошел не в Праге, ведь даже в уголовных делах надо думать об интересах родины.

Ну, скажите на милость, что нам до событий, которые произошли в Палермо или еще черт знает где?

Какой нам от этого толк? А вот если интересное преступление совершается в Праге, так это, по-моему, господа, даже лестно. О нас, думаю я себе, сейчас говорит весь мир, так вроде и на душе приятнее. Ну и понятно, там, где совершается приличное уголовное преступление, и торговля идет живей: ведь оно свидетельствует о благополучии жителей и вообще вызывает доверие, не так ли? Но для этого нужно, чтобы преступник был пойман.

Не знаю, помните ли вы историю старого Гирша с

Долгого проспекта. Он торговал кожами, но случалось ему продавать персидские ковры и тому подобные вещи восточного происхождения. Долгие годы он вел какие-то дела с Константинополем и там же подхватил болезнь печени, а потому был тощий, словно дохлая кошка, и желтый, как будто его вытащили из дубильного чана. А эти самые торговцы коврами – то ли армяне, то ли турки из Смирны –

ходили к нему, потому что он умел с ними по-свойски договориться. Они, эти самые армяне, страшные мошенники, с ними даже еврей должен быть начеку. Так вот, на первом этаже у Гирша была кожевенная лавка, а оттуда наверх вела винтовая лесенка в контору, за которой находилась его квартира, где сиднем сидела госпожа Гиршова: она была такая толстая, что и двигаться не могла.

Так вот, однажды, около полудня, один из приказчиков поднялся наверх к господину Гиршу узнать, нужно ли послать некоему Вайлю в Брно кожу в кредит; но Гирша в конторе не оказалось. Это было странно, конечно, но приказчик подумал, что господин Гирш заглянул к жене. Однако вскоре вниз спустилась служанка звать господина

Гирша обедать.

— Как так обедать? – удивился приказчик. – Ведь господин Гирш дома.

— Да как же дома? – отвечает служанка, – госпожа

Гиршова целый день сидит рядом с конторой и не видела мужа с самого утра.

— И мы, – заметил приказчик, – тоже его не видели, правда, Вацлав?

Вацлав этот был слуга.

— В десять часов я отнес ему почту, – сказал приказчик, – господин Гирш еще рассердился, потому что мы должны были настоятельно напомнить Лембергеру о дубленых телячьих кожах; после хозяин и носу не высунул из конторы.

— Господи, – воскликнула служанка, – ведь в конторето его нет! Не отправился ли он куда-нибудь в город?

— Через лавку он не проходил, – ответил приказчик, –

мы бы непременно его увидели, правда ведь, Вацлав? Может, он вышел через квартиру?

— Это невозможно, – твердила своеслужанка, – госпожа Гиршова увидела бы его!

— Погодите, – сказал приказчик, – когда я к нему вошел, он сидел в халате и в шлепанцах; сходите-ка да поглядите, не надел ли он ботинки, калоши и зимнее пальто.

– Дело-то было в ноябре, шел сильный дождь.

— Если он оделся, – говорит приказчик, – значит, ушел куда-то в город, а если нет, то должен быть дома, вот и все. Служанка помчалась наверх, но тут же вернулась сама не своя.

— Боже мой, господин Гуго, – говорит она приказчику,

– ведь хозяин, господин Гирш, не надевал ботинки, ничегошеньки не надевал, а госпожа Гиршова уверяет, что из квартиры он выйти не мог, потому как тогда ему пришлось бы проходить через ее комнату!

— Через лавку он тоже не проходил, – сказал приказчик, – его сегодня вообще тут не было, вот только он вызвал меня с почтой в контору. Вацлав, пойдемте его искать.

Первым делом побежали в контору. Там не было заметно никакого беспорядка: в углу – несколько скатанных ковров, на столе – недописанное письмо Лембергеру, над столом горел газовый рожок.

— Тогда совершенно ясно, – сказал Гуго, – господин

Гирш никуда не уходил; иначе погасил бы лампочку, не правда ли? Он должен быть дома.

Но обыскали всю квартиру, а Гирш словно сквозь землю провалился. Госпожа Гиршова в своем кресле рыдала навзрыд. Казалось, – рассказывал потом Гуго, – будто трясется груда студня.

— Госпожа Гиршова, – сказал тогда Гуго (удивительное дело, как это молодой еврей, когда понадобится, сразу все сообразит). – Не плачьте, госпожа Гиршова, господин

Гирш никуда не сбежал, – кожи идут хорошо, кроме того,

он не инкассировал никаких долговых исков, не так ли?

Где-нибудь шеф должен быть. Если он до вечера не объявится, сообщим в полицию, но не раньше, госпожа

Гиршова, – сами понимаете: такое необычное происшествие фирме не на пользу.

Прождали, значит, до вечера и все искали господина

Гирша, а о нем ни слуху ни духу. В надлежащее время господин Гуго закрыл лавку и отправился в полицию заявить, что господин Гирш исчез. Тогда из полиции прислали детективов; они прочесали весь дом, но нигде не нашли ни малейших следов; и кровь на полу искали – нигде ничего, ограничились тем, что контору на время опечатали.

Потом, допросив госпожу Гиршову и весь персонал, разузнали все, что делалось с самого утра. Никто не сообщил ничего особенного, только господин Гуго вспомнил, что после десяти к господину Гиршу заходил коммивояжер

Лебеда и проговорил с ним минут десять. Стали разыскивать этого Лебеду и, конечно, нашли его в кафе «Бристоль» – он играл там в рамс. Лебеда живо припрятал банк, а детектив его успокоил:

— Господин Лебеда, сегодня я не по поводу рамса, я по поводу господина Гирша: он, представьте себе, пропал, и вы последний, кто его видел.

Так вот, этот Лебеда тоже ничего не знал: заходил он к господину Гиршу из-за каких-то ремней и ничего странного не заметил, только господин Гирш показался ему болезненнее обычного.

«Что-то вы похудели, господин Гирш», – заметил еще

Лебеда.

— Однако, господин Лебеда, – произнес полицейский,

– если бы даже господин Гирш похудел еще больше, так и то не мог раствориться в воздухе; какая-никакая косточка или же челюсть должны бы от него остаться. И в портфеле унести вы его тоже не могли.

И знаете, как дело обернулось. Вам, наверное, известно, что на вокзале есть камеры хранения, где пассажиры оставляют всевозможные вещи и чемоданы. Так вот, дня через два после исчезновения господина Гирша какая-то приемщица сообщила одному из носильщиков, что ей сдали чемодан и он ей почему-то очень не нравится.

— Сама не понимаю отчего, – сказала она, – только этот чемодан прямо страх на меня наводит.

Носильщик подошел к чемодану, понюхал и говорит:

— Мамаша, знаете что, заявите-ка вы о чемодане в железнодорожную полицию.

Полиция привела собаку-ищейку; та обнюхала чемодан, зарычала, и вся шерсть на ней дыбом поднялась. Это было уж чересчур подозрительно, чемодан вскрыли, а в нем оказался труп господина Гирша в халате и в шлепанцах. Больная печень Гирша дала о себе знать – от бедняги уже пахло. В шею ему впился толстый шпагат – он был задушен. Но оставалось невыясненным, как он в халате и шлепанцах попал из своей конторы в чемодан на вокзале?

Дело это расследовал полицейский комиссар Мейзлик.

Поглядел он на труп и вдруг увидал на лице и на руках

Гирша этакие зеленые, синие и красные пятна; это тем более бросалось в глаза, что господин Гирш был очень смуглый. «Странные признаки разложения», – подумал Мейзлик и одно такое пятно попробовал потереть носовым платком – оно и слиняло.

— Послушайте, – сказал тогда Мейзлик остальным, – а ведь похоже, что это пятно анилиновое. Я должен еще раз заглянуть в контору.

В конторе он все искал, нет ли там каких-нибудь красок, – красок там не оказалось, но неожиданно на глаза ему попались скатанные персидские ковры. Он развернул один и потер синюю завитушку носовым платком, смочив его слюной, и на платке появилось синее пятнышко.

— Ну и барахло эти ковры, – сказал Мейзлик и стал искать дальше; на столе, на подставке чернильницы, у господина Гирша нашлись два или три окурка турецких сигарет.

— Запомните, дружище, – сказал Мейзлик одному детективу, – что при сделках с продавцами персидских ковров всегда курят одну сигарету за другой – таков уж восточный обычай.

Потом Мейзлик вызвал Гуго.

— Господин Гуго, – сказал Мейзлик, – тут после Лебеды еще кто-то побывал, так ведь?

— Да, – ответил Гуго, – только господин Гирш не желал, чтобы об этом пошли разговоры. «Ваше дело кожи, –

посоветовал он нам, – а ковры вас не касаются, это мое дело.. »

— Все понятно, – говорит тогда Мейзлик, – это ведь контрабандные ковры; посмотрите, ни на одном нет таможенной пломбы. Если бы господин Гирш не отправился на тот свет, у него сейчас было бы по горло хлопот на Гибернской49, он заплатил бы такой штраф, что посинел бы от злости. Ну, быстро, отвечайте, кто тут еще был?!


49 . .хлопот на Гибернской. . – На Гибернской улице в Праге находилась таможня.

— Гм, – ответил Гуго, – около половины одиннадцатого в открытом лимузине приехал армянский или еще какой-то там еврей, такой толстый и желтый, и спросил не то по-турецки, не то еще как – господина Гирша. Ну, я ему показал, как пройти наверх в контору. А с ним шагал этакий верзила – слуга, худой, будто щепка, и черный, как черная кошка. Он нес на плече пять большущих скатанных ковров – мы еще с Вацлавом подивились, как это он их поднял. Оба они прошли в контору и пробыли там минут пятнадцать; нас это не интересовало; впрочем, все время было слышно, как этот нечестивец говорит с господином Гиршем. Потом слуга спустился, на плече у него было теперь только четыре скатанных ковра. «Ага, – подумал я, – значит, господин Гирш опять купил ковер». Да, этот армянин в дверях конторы еще раз обернулся и что-то сказал господину Гиршу, но что именно, я так и не разобрал. Ну, потом верзила швырнул ковры в автомобиль, и они уехали. Я не говорил об этом только потому, что ничего удивительного тут не было – таких торговцев коврами у нас перебывало видимо-невидимо, и все, как один, –

мошенники.

— Знаете ли, господин Гуго, – ответил доктор Мейзлик,

– странное-то тут было: в одном из свернутых ковров верзила и вынес труп господина Гирша, понимаете? Черт побери, ведь вы, друг мой, могли заметить, что этот парень поднимался наверх легче, чем спускался вниз!

— Правда, – сказал, побледнев, Гуго, – он шел прямотаки согнувшись пополам! Но, господин комиссар, это невозможно: толстый армянин шел сзади и еще в дверях конторы разговаривал с господином Гиршем.

— Ну да, – возразил Мейзлик, – разговаривал, обращаясь к пустой комнате. А когда верзила душил господина

Гирша, армянин все время молол языком, так-то вот. Господин Гуго, армянский еврей похитрее вас будет. Ну, а там они отвезли труп, завернутый в ковер, к себе в отель; от дождя паршивый ковер, крашенный анилином, полинял и испачкал господина Гирша. Это ясно, как дважды два –

четыре, вот так-то. А в отеле бренные останки господина

Гирша втиснули в чемодан и отправили на вокзал. Вот как, господин Гуго, обстояло дело!

Пока господин Мейзлик во всем разбирался, тайные агенты напали на след армянина. На чемодане-то сохранилась наклейка одного берлинского отеля – из этого следовало, что армянин не скупился на чаевые, ведь портье этими наклейками дают друг другу знать по всему миру, какие чаевые можно получить с клиента. Армянин платил настолько щедро, что берлинский портье запомнил его фамилию – Мазаньян; тот ехал в Вену через Прагу, но сцапали его только в Бухаресте; в предварительном заключении он повесился. За что армянин убил Гирша, никто не знает; скорей всего, сводил какие-то старые счеты, еще с тех времен, когда господин Гирш жил в Константинополе.

– Этот случай доказывает, – задумчиво закончил господин Тауссиг, – что самое главное дело в торговле – добросовестность. Торгуй армянин настоящими коврами, а не выкрашенными дешевым анилином, на след убийцы напали бы не слишком скоро, не так ли? А торговать браком –

это всегда боком выходит, не так ли?


РЕДКИЙ КОВЕР


— Гм... – сказал доктор Витасек. – Я, знаете ли, тоже кое-что смыслю в персидских коврах. Согласен с вами, господин Тауссиг, что нынче они не те, что прежде. В наши дни эти восточные мошенники не утруждают себя окраской шерсти кошенилью, индиго, шафраном, верблюжьей мочой, чернильным орешком и разными другими благородными органическими красителями. Да и шерсть уже не та, а узоры такие, что глаза бы не глядели. Да, утрачено искусство ткать персидские ковры! Потому-то в такой цене старинные, вытканные до тысячи восемьсот семидесятого года. Но такие уники попадаются в продаже очень редко, только когда какая-нибудь родовитая фамилия «по семейным обстоятельствам» – так в почтенных домах называют долги – реализует дедовские антикварные вещи.

Однажды в Рожмберкском замке50 я видел настоящий «трансильван», это, знаете ли, такие молитвенные коврики, турки выделывали их в семнадцатом веке, когда еще хозяйничали в Трансильвании. В замке туристы топают по нему подкованными ботинками, и никто понятия не имеет, какая это ценность.. ну, просто хоть плачь! А один из самых драгоценных ковров в мире находится у нас, в Праге, и никто об этом не знает.

Дело обстоит так. Я знаю всех торговцев коврами, какие есть в нашем городе, и иногда захожу к ним поглядеть на товар. Видите ли, их закупщикам в Анатолии и Персии иной раз попадается старинный ковер, украденный в ме-


50 Рожмберкский замок – замок в городе Рожмберк над Влтавой в южной Чехии.

чети или еще где-нибудь; они суют его в тюк обычного метрового товара, и потом он продается на вес, что бы в нем ни было. Вот я и думаю, не попадется ли мне в таком тюке «ладик» или «бергамо». Потому-то я и заглядываю в эти лавки, сажусь на кипу ковров, покуриваю и гляжу, как купцы продают профанам всякие там «бухары», «тавризы»

и «саруки». Иной раз спросишь: «А что это у вас в самом низу, вот этот, желтый?» И, глядь, оказывается «хамадан».

Так вот, заходил я частенько в Старом Месте к некоей госпоже Севериновой, у нее лавка во дворе, и там иногда попадаются отличные «караманы» и «келимы». Хозяйка лавки – круглая такая веселая дама, очень словоохотливая.

У нее есть любимая собака, пудель, этакая жирная сука, глядеть тошно. Толстые собаки обычно сварливы и как-то астматически и раздраженно тявкают, я их не люблю. А

кстати, видел кто-нибудь из вас молодого пуделя? Я – нет.

По-моему, все пудели, как и все инспекторы, ревизоры, акцизные надзиратели, всегда в летах, такая уж эта порода. Но так как я хотел поддерживать с Севериновой дружеские отношения, то обычно присаживался в том углу, где на большом вчетверо сложенном ковре сопела и пыхтела ее собачонка Амина, и почесывал этой твари спину –

Амине это очень нравилось.

— Госпожа Северинова, – говорю я однажды, – что-то плохо идет у вас торговля. Ковер, на котором я сижу, лежит уже три года.

— Куда там, дольше! – отвечает хозяйка лавки. – Он в этом углу лежит добрых десять лет. Да это не мой ковер.

— Ага, – говорю я, – так он принадлежит Амине.

— Ну, что вы, – засмеялась Северинова, – не ей, а одной даме. У нее дома тесно, держать его негде, вот она и положила ковер у меня. Мне он порядком мешает, но, по крайней мере, есть на чем спать Амине. Верно, Аминочка?

Я отвернул угол ковра, хотя Амина сердито заворчала.

— Довольно старый ковер, – говорю. – Можно на него посмотреть?

— Конечно, – отозвалась хозяйка и взяла Амину на руки. – Поди сюда, Амина, господин только посмотрит, а потом ты опять ляжешь. Куш, Амина, нельзя ворчать! Ну, иди, иди сюда, дурочка!

Тем временем я развернул ковер, и сердце у меня екнуло – это был белый анатолийский ковер семнадцатого века, местами протертый до дыр, – представьте себе! – так называемый «птичий» – с узором «чинтамани» и птицами,

– а это – да будет вам известно – запрещенный магометанской религией узор. Уверяю вас, такой ковер – неслыханная редкость! А этот экземпляр был не меньше чем пять на шесть метров и восхитительной расцветки: белый с бирюзово-синим и с нежно-розовым, как цветы черешни, орнаментом. Я отвернулся к окну, чтобы хозяйка не видела моего лица, и говорю:

— Довольно ветхая штука, госпожа Северинова, а тут он у вас и вовсе слежится. Знаете что, скажите вашей даме, что я куплю этот ковер, ежели ей негде его держать.

— Не так-то это просто, – отвечает Северинова. – Ковер не продается, а владелица его живет все больше в Мерано и Ницце. Я даже не знаю, когда она бывает здесь. Но попробую узнать.

— Будьте добры, – сказал я равнодушным тоном и ушел.

К вашему сведению: купить вещь за бесценок – дело чести коллекционера. Я знаю одного очень известного и богатого человека, который собирает книги. Ему ничего не стоит отдать тысячу-другую за какую-нибудь старую книжонку, но если удастся купить у старьевщика за две кроны первое издание стихов Йозефа Красослава Хмеленского51, он чуть не прыгает от радости. Это тоже спорт, вроде охоты на серн. Вот и втемяшилось мне в голову по дешевке купить «птичий» ковер и подарить его музею, потому что такому уникальному предмету место только там.

И чтобы рядом повесили табличку с надписью: «Дар доктора Витасека». Что поделаешь, каждый тщеславен на свой лад. Признаюсь, я прямо таки потерял покой.

Немалых усилий стоило мне назавтра же не побежать за этим «птичьим» ковром, ни о чем другом я не мог уже и думать. «Надо выждать еще денек», – твердил я себе каждое утро. Человеку иногда хочется помучить самого себя.

Недели через две мне пришло в голову, что тем временем кто-нибудь другой может перехватить «птичий» ковер у меня под носом, и я помчался в лавку.

— Ну как? – кричу еще в дверях.

— Что как? – удивилась госпожа Северинова.

Я спохватился.

— Да вот, – говорю, – проходил мимо вас и вспомнил об этом белом ковре. Продаст его та дама или нет?

Севериниха покачала головой.

— Бог весть! Она сейчас в Биаррице, и никто не знает, когда вернется.


51 Иозеф Красослав Хмеленский (1800-1839) – чешский поэт, прозаик, драматург и критик.

Я поглядел, там ли еще ковер. Там! На нем лежит

Амина, еще более жирная и облезлая, и ждет, чтобы я почесал ей спину.

Через несколько дней мне пришлось поехать в Лондон.

Там я заодно зашел к Кейту – знаете, к сэру Дугласу Кейту, сейчас лучшему знатоку восточных ковров.

— Сэр, – говорю я ему, – сколько может стоить белый анатолийский ковер с «чинтамини» и птицами, размером пять на шесть метров?

Сэр Дуглас воззрился на меня сквозь очки и отрезал сердито:

— Нисколько.

— Как так нисколько? – говорю я, смутившись. – Почему же нисколько?

— Потому что ковров такой величины вообще не существует, – закричал на меня сэр Дуглас. – Следовало бы вам знать, сэр, что самый большой размер такого ковра – это три на пять ярдов!

Я весь залился краской от радости.

— Ну, а если бы все-таки существовал один такой экземпляр, сэр? Сколько бы он стоил?

— Нисколько, говорю вам, нисколько! – снова закричал сэр Кейт. – Это был бы уникум, а как можно определять цену уникума? Он может стоить и тысячу, и десять тысяч фунтов. Почем я знаю?! Но такого ковра не существует, сэр. Всего хорошего!

Представляете себе, в каком настроении я вернулся домой. Пресвятая дева, я должен раздобыть этот «птичий»

ковер! То-то будет подарок музею! Но вы понимаете, что теперь никак нельзя было слишком заметно нажимать на

Северинову. Это шло бы вразрез с коллекционерской тактикой, да и торговка совсем не была заинтересована в продаже старого тряпья, на котором спала ее собака. А

проклятая баба, владелица ковра, все время переезжала то из Мерано в Остенде, то из Бадена в Виши. Наверное, она держала медицинскую энциклопедию и постоянно выискивала для себя разные болезни; в общем, она все время торчала на каком-нибудь курорте.

Ну, что ж, я стал раза два в месяц наведываться в лавку

Севериновой, чтобы взглянуть, там ли еще «птичий» ковер. Обычно я чесал Амине спину, так что эта тварь повизгивала от удовольствия, и для отвода глаз каждый раз покупал какой-нибудь коврик. Знали бы вы, сколько у меня набралось всяких «ширазов», «ширванов», «моссулов»,

«кабристанов» и всякого такого заурядного товара! Но среди них был и один классический «Дербент», такой не сразу найдешь! И еще был старый синий «хорасан».

Что я пережил за эти два года, поймет только коллекционер! Терзания любви – ничто по сравнению с муками собирателей редкостей. И замечательно, что еще ни один из них не наложил на себя руки; наоборот, обычно они доживают до преклонного возраста. Видимо, это здоровая страсть.

Однажды Северинова говорит мне:

— Была у меня хозяйка ковра – госпожа Цанелли. Я ей передала, что находится покупатель на белый ковер, все равно он тут слежится. А она ни в какую. Это, мол, их семейная реликвия, и она не намерена продавать ее, пусть лежит, где лежал.

Ну, конечно, я сам побежал к этой госпоже Цанелли.

Думал, она бог весть какая светская особа, а оказалось, что это препротивная старуха с сизым носом, в парике, и физиономия у нее передергивается от тика – рот то и дело кривится до уха.

— Сударыня, – говорю я, не сводя глаз с ее прыгающей губы. – Я охотно купил бы ваш белый ковер. Коврик, правда, уже старенький, но мне он как раз сгодился бы.. в прихожую.

Жду, что она скажет, и чувствую, как у меня рот начинает кривиться к левому уху. То ли этот ее тик был такой заразительный, то ли я очень разволновался, не знаю, только никак не смог сдержаться.

— Как вы смеете! – накинулась на меня эта кикимора. –

Сейчас же уходите отсюда, сейчас же! – визжала она. –

Этот ковер – память о моем Grosspapa52. Сейчас же уходите, не то я позову Polizei53. Я не торгую коврами, я фон

Цанелли, сударь! Мари, выведи этого человека!

Я, как мальчишка, скатился с лестницы, чуть не плача от досады и ярости. Но что было делать? После этого я еще целый год ходил в лавку Севериновой. За это время

Амина еще больше растолстела, почти совсем облезла и стала хрюкать. Через год госпожа Цанелли снова вернулась в Прагу. На этот раз я не рискнул обращаться к ней сам и поступил недостойно для коллекционера: подослал к старухе своего приятеля, адвоката Бимбала, этакого обходительного бородача, к которому женщины сразу проникаются доверием. Пусть, мол, предложит этой почтенной


52 дедушке ( искаж. нем.)

53 полицию (нем.).

даме любую разумную цену за белый ковер. Сам я ждал внизу, на улице, волнуясь, как жених, который заслал сватов. Через три часа Бимбал, пошатываясь и утирая пот со лба, вышел из дома.

— Ты, чертов сын, – прохрипел он, – я тебя задушить готов! По твоей милости я три часа слушал историю рода

Цанелли. Так знай же, – воскликнул он злорадно, – не видать тебе этого ковра. Семнадцать Цанелли перевернулись бы в могилах на Ольшанском кладбище, если бы эта семейная реликвия попала в музей. Черт побери, ну и намаялся же я из-за тебя!

И он исчез.

Вы сами знаете: мужчина нелегко отступается от того, что взбрело ему в голову. И если он коллекционер, то готов пойти и на убийство. Собирание редкостей – это ведь героическое занятие. И вот я решил попросту выкрасть этот «птичий» ковер.

Прежде всего я разведал обстановку. Лавка Севериновой – во дворе, а ворота запирают в девять часов вечера.

Отпирать их отмычкой я не хотел, потому что не умею.

Но из-под арки можно войти в подвал и там спрятаться, пока не запрут дом. На дворе есть сарай, с крыши которого, если суметь на нее взобраться, легко перелезть в соседний дворик, где находится трактир. Ну, а оттуда убраться восвояси нетрудно. В общем, все это показалось мне довольно просто, главное – проникнуть в лавку через окно. Для этой цели я купил алмаз и попрактиковался на собственных окнах, вырезывая отверстия в стекле.

Не думайте, что кража – простое дело. Это куда труднее, чем оперировать предстательную железу или удалить у человека почку. Во-первых, нелегко провести дело так, чтобы тебя никто не увидел. Во-вторых, это связано с долгим ожиданием и многими неудобствами. А в-третьих, вы все время находитесь в неизвестности: того и гляди, нарвешься на какую-нибудь неожиданность. Говорю вам, воровство – трудное и малодоходное ремесло. Если я когда-нибудь обнаружу вора в своей квартире, я возьму его за руку и скажу мягко: «Милый человек, и охота вам так утруждать себя? Не могли бы вы обкрадывать людей другим, более удобным способом?»

Не знаю, как воруют другие, но мой опыт оказался не очень-то приятным. В тот, как говорится, критический вечер я прокрался в этот дом и спрятался на лестнице, ведущей в подвал. Так, наверное, были бы описаны мои действия в полицейском протоколе. В действительности же картина получилась такая: с полчаса я в нерешительности проторчал под дождем у ворот, привлекая к себе всеобщее внимание. Наконец, с мужеством отчаяния, как человек, решивший вырвать зуб, я вошел в ворота.. и, разумеется, столкнулся со служанкой, которая шла за пивом в соседний трактир. Чтобы рассеять возможные подозрения, я назвал ее не то бутончиком, не то кошечкой, но она испугалась и пустилась наутек. Я спрятался на лестнице, что ведет в подвал. Там у этих нерях стояли ведра с золой и еще какой-то хлам; стоило мне только туда проникнуть, как все это посыпалось с неописуемым: грохотом. Вскоре вернулась служанка с пивом и взволнованно сообщила привратнику, что какой-то тип забрался в дом. Но этот добряк не стал утруждать себя поисками и заявил, что, наверное, какой-нибудь пьянчужка спутал их ворота с соседним трактиром. Минут через пятнадцать он, зевая и сплевывая, запер ворота, и в доме настала полная тишина. Только гдето наверху оглушительно икала одинокая служанка. Удивительно, как громко икают эти служанки, наверное с тоски. Мне стало холодно. На лестнице мерзко пахло кислятиной и плесенью. Я пошарил в темноте руками. Все, к чему я прикасался, было покрыто какой-то слизью. Представляю, сколько там осталось отпечатков пальцев доктора Витасека, нашего видного специалиста по болезням мочевых путей!

Когда я решил, что уже полночь, было всего десять часов вечера. Я намеревался лезть в лавку после полуночи, но уже в одиннадцать не выдержал и отправился «на дело». Вы не представляете себе, какой шум поднимает человек, когда пробирается в потемках. На счастье, жители этого дома спали блаженным и беспробудным сном. Наконец я добрался до окна и со страшным скрипом стал резать стекло. Из лавки послышался приглушенный лай.. А, чтоб ей пусто было, Амина!

— Амина, – прошептал я, – потише ты, стерва, я пришел почесать тебе спинку!

Но в темноте, знаете ли, очень трудно провести алмазом дважды по одной и той же линии. Я водил алмазом по стеклу, и наконец, при более сильном нажиме, оно со звоном вывалилось. «Теперь сбегутся люди, – сказал я себе, –

куда бы спрятаться?» Но никто не прибежал. Тогда я с каким-то противоестественным спокойствием выдавил остальные стекла иоткрыл окно. Амина в лавке лишь слегка и для проформы заворчала сквозь зубы: я-де выполняю свою обязанность. Ну, я влез в окно, и скорее к этой мерзкой собаке.

— Амина, – шепчу ей ласково, – где твоя спинка? Я

твой друг, зверюга.. Тебе это нравится, шельма?

Амина прямо-таки извивается от удовольствия – если только мешок сала может извиваться, – а я говорю ей дружески:

— Ну, а теперь пусти-ка, псина!

И хотел вытянуть из-под нее драгоценный ковер с птицами.

Но тут Амина явно решила, что посягают на ее собственность, и запротестовала. Это уже был не лай, а настоящий рев.

— Тише, Амина, дрянь ты этакая! – принялся я ее уговаривать. – Погоди, я подстелю тебе что-нибудь получше!

– Я сорвал со стены препротивный блестящий «кирман», который Северинова считала перлом своего ассортимента.

– Смотри, Амина, – говорю, – вот на этом коврике ты чудесно будешь спать.

Амина глянула на меня с любопытством, но, когда я протянул руку к ее ковру, взвизгнула так, что, наверное, было слышно в Кобылисах54. Я снова разнежил ее услаждающим почесыванием и взял на руки. Но стоило мне потянуться к белому сокровищу с птицами и «чинтамани», как Амина астматически захрипела и залаяла. «О, господи, вот скотина, – сокрушенно подумал я, – придется ее прикончить. .»

Послушайте, я и сам этого не понимаю: гляжу на эту


54 Кобылисы – окраинный район Праги.

мерзкую, тучную, подлую собачонку, гляжу с величайшей ненавистью, какую когда-либо испытывал, а убить это чудовище не могу! У меня был с собой отличный нож, был брючный ремень, мне ничего не стоило зарезать или придушить Амину, но у меня не хватало духу. Я сидел рядом с ней на божественном ковре и чесал у нее за ухом. «Трус!

– шептал я себе. – Одно или два движения – и все будет кончено. Ты оперировал стольких больных, ты видел, как люди умирали в страхе и боли, почему же ты не убиваешь собаку?!» Я скрипел зубами, чтобы придать себе отваги, но. . не мог! И тут я заплакал, видно, от стыда. Амина заскулила и облизала мне лицо.

— Ты гнусная, подлая, мерзкая падаль! – заворчал я, похлопал ее по безволосой спине и вылез в окно на двор.

Это был проигрыш и отступление.

Потом я захотел влезть на сарайчик и по крыше перебраться на другой двор и на улицу, но у меня не хватило сил, – то ли я совсем ослабел, то ли сарайчик оказался выше, чем мне показалось, одним словом, я не смог взобраться на него. Ну, и я снова спрятался на лестнице в подвал и простоял там до утра, чуть живой от усталости.

Глупо, конечно: ведь можно было выспаться в лавке, на коврах, но мне это не пришло в голову. Утром слышу –

отпирают ворота. Переждав несколько минут, я вышел из своего убежища и направился на улицу. В воротах стоял привратник. Он так обалдел, увидя чужого человека, что даже не поднял шума.

Через несколько дней я зашел навестить Северинову.

Окно лавки было заделано решеткой, а на великолепном ковре со священным орнаментом и птицами, разумеется,

валялась эта мерзкая, жабоподобная собака. Узнав меня, она приветливо завиляла толстой колбасой, которая у других собак называется хвостом.

– Сударь, – просияв, сказала мне Северинова. – Вот она, наше золотко Амина, наше сокровище, наша милая собачка. Знаете ли вы, что к нам на днях через окно забрался вор и Амина его прогнала? Я ни за что на свете не расстанусь с ней. . – гордо объявила она. – Но вас она любит – животное сразу узнает, честный ты человек или нет.

Верно, Амина?

Вот и все. Уникальный ковер лежит там и поныне. Помоему, это одно из драгоценнейших ковровых изделий в мире. И поныне на нем похрюкивает от удовольствия паршивая вонючая Амина.

Надеюсь, что она скоро издохнет от ожирения, и тогда я предприму еще одну попытку. Но прежде мне надо научиться распиливать решетки. .

ИСТОРИЯ О ВЗЛОМЩИКЕ И ПОДЖИГАТЕЛЕ


– Что верно, то верно, – отозвался Илек. – Красть надо умеючи. То же самое говаривал Балабан, тот самый, что «сработал кассу» у фирмы «Шолле и компания». Этот Балабан был просвещенный и вдумчивый взломщик, да и годами уже не молод, а это значит, что он, сами понимаете, был опытнее других. Молодые все больше действуют в азарте. С маху, знаете ли, кое-что может удаться, а вот как начнешь размышлять да рассуждать, кураж-то и проходит, берешься за дело лишь по зрелом размышлении. То же самое и в политике, и во всем прочем.

«Так вот, – говаривал Балабан, – в каждом деле есть свои правила. Что же касается взлома денежных касс, то правила это такие: во-первых, всегда лучше работать в одиночку, потому что «медвежатник» ни на кого но должен полагаться. Во-вторых, не следует долго работать в одном месте, чтобы не узнали твоей повадки. И, в-третьих, надо идти в ногу с эпохой и осваивать все новое по своей специальности. Но наряду с этим нельзя особенно выделяться – лучше держаться на среднем уровне, – чем больше нашего брата работает одинаково, тем труднее полиции ловить нас». Поэтому Балабан придерживался «фомки», хотя у него была электродрель и он умел работать с термитом. «К чему связываться с такими модными новинками, как бронированные сейфы? – рассуждал он. –

Все это от чрезмерного тщеславия и честолюбия. Гораздо лучше старые солидные фирмы со старомодными стальными кассами, в которых хранятся деньги, а не какие-то там чеки». Да, он всегда все хорошо обдумывал и взвешивал, этот Балабан. Помимо взломов, он торговал старинной бронзой, посредничал в сделках с недвижимостью, барышничал лошадьми и вообще был оборотистый человек. И вот он решил в последний раз «сработать кассу».

Это будет, мол, такая чистая работа, что молодежь рот разинет. Главное не в том, чтобы добыть побольше денег, главное, чтобы не засыпаться.

И вот Балабан выбрал свою «последнюю» кассу – у фирмы «Шолле и компания», знаете, фабрика в Вубках, –

и в самом деле «сработал» на редкость чисто. Мне об этом рассказывал полицейский сыщик Пиштора. Балабан влез в контору через окно, выходившее во двор – вот, как и вы, господин Витасек, – но только ему пришлось перепилить решетку. «Поглядеть было приятно, – рассказывал этот

Пиштора, – как ловко Балабан вынул решетку, даже не намусорил, до того аккуратно работал этот мастак». Кассу он вскрыл с первого же «захода», – ни одной лишней дырки или царапины, даже краску зря не содрал. «Сразу было видно, с какой любовью человек это делал», – говорил

Пиштора. Эту кассу потом взяли в музей криминалистики как образец мастерской работы.

Вскрыв кассу, Балабан вынул деньги, тысяч около шестидесяти, съел кусок хлеба со шпигом, что принес с собой, и снова вылез в окно. «Для полководца и для взломщика отступление – главное», таково было его правило. Он спрятал деньги у двоюродной сестры, инструмент отнес к некоему Лизнеру, пришел домой, вычистил одежду и обувь, умылся и лег спать, как всякий честный труженик.

Еще не было восьми утра, когда постучали в дверь.

«Господин Балабан, откройте!» – «Кто бы это мог быть?»

– удивился Балабан и с чистой совестью пошел отворить.

Вваливаются двое полицейских и с ними этот самый сыщик Пиштора. Не знаю, встречались ли вы когда-нибудь с ним: этакий маленький человечек, зубы, как у белки, и вечно усмехается. Когда-то он служил в похоронном бюро, но его уволили, потому что все окружающие не могли удержаться от улыбки, видя, как он топает перед катафалком и забавно скалится. Я заметил, что многие стеснительные люди улыбаются от смущения; они просто не знают, что делать с физиономией, как иные – куда деть руки. Вот почему эти люди так усердно ухмыляются, когда говорят с какой- нибудь высокопоставленной особой, например, с монархом или президентом. . Не столько от удовольствия, сколько от смущения. . Но вернемся к Балабану.

Увидя полицейских и Пиштору, он разразился справедливым негодованием:

— Вы што ко мне шуда лезете? Я ш вами не хочу иметь никакого дела..

Балабан сам удивился, как он шепелявит.

— Да что вы, господин Балабан, – усмехнулся Пиштора. – Мы пришли только взглянуть на ваши зубы. – И он подошел к расписной кружке, в которую Балабан клал на ночь свою вставную челюсть (он, видите ли, однажды неудачно прыгнул из окна и потерял все зубы). – А ведь верно, господин Балабан, – выразительно продолжал Пиштора, – плохо держатся эти зубные протезы, а? Когда вы сверлили кассу, зубы у вас ходили ходуном, вот вы и вынули их и положили на стол. А там пыль. . Сами должны бы знать, какая пылища в этих конторах. Ну, мы нашли след от этих зубов и отправились прямо к вам. Уж вы не сердитесь, господин Балабан, вам надо было бы ту пыль вытереть.

— Вот не повезло! – огорчился Балабан. – Да, Пиштора, недаром говорится, что от одной ошибки не убережется самый ловкий пройдоха.

— А вы сделали две, – осклабился Пиштора. – Едва мы осмотрели контору, как сразу решили, что это ваша работа. И знаете почему? Каждый порядочный взломщик обычно.. извиняюсь.. облегчается на месте преступления.

Такая уж есть примета, что тогда тебя не поймают. А вы рационалист и скептик, суеверий не признаете, думаете, что во всяком деле достаточно только рассудка. Вот вам и результат. Да, господин Балабан, красть надо умеючи!

— Бывают такие сметливые люди, надо отдать им должное, – задумчиво сказал Малый. – Я читал об одном интересном случае, возможно, некоторые из вас о нем не знают, так вот, послушайте. Дело было где-то в Штирии, жил там шорник по имени Антон, а по фамилии не то Губер, не то Фогт или Мейер, в общем, этакая заурядная немецкая фамилия. Так вот, в день своих именин сидел этот шорник за праздничным столом в семейном кругу. Кстати, в этой Штирии плохо едят даже по праздникам, не то что у нас. Я, например, слышал, что у них едят даже каштаны.

Так вот, этот шорник сидит себе после обеда со своим семейством, и вдруг кто-то стучит в окно.

— Сосед, у вас крыша горит!

Шорник выбегает на улицу – и верно, крыша у него вся в огне. Ну, конечно, дети ревут, жена с плачем выносит стенные часы. Много я видел пожаров и всегда замечал, что люди теряют голову и торопятся спасти чтонибудь ненужное, вроде часов, мельницы для кофе или клетки с канарейкой. А потом только спохватываются, что в горящем доме остались бабушка, одежда и всякие ценности.

Сбежались соседи, принялись тушить пожар, но больше мешали друг другу. Потом приехали пожарные. Сами знаете, пожарному надо переодеться, прежде чем ехать на пожар. Тем временем занялось соседнее строение, и к вечеру пятнадцать домов сгорели дотла.

Настоящий пожар можно, знаете ли, увидеть только в деревне или в небольшом городке. Крупный город – совсем другое дело: там вы смотрите не на самый пожар, а на трюки пожарников. А лучше всего самому помогать тушить или хотя бы советовать тем, кто тушит. Гасить пожар – увлекательная работа: огонь так и шипит, так и фыркает. . А вот носить воду из реки никому не нравится.

Странная у человека натура: если он видит какоенибудь бедствие, ему хочется, чтобы оно было грандиозным. Большой пожар или большое наводнение как-то встряхивают человека. Ему кажется, что он получил от жизни что-то новое. А может быть, в нем просто говорит языческое благоговение перед стихией? Не знаю.

На следующий день там было, как. . ну, словом, как на пожарище, лучше уж не скажешь. Огонь – красивая штука, но вид пожарища ужасен. Все равно как с любовью.

Смотришь беспомощно и думаешь, что от такой беды век не оправишься..

Был там молодой полицейский, он расследовал причины пожара.

— Господин вахмистр, – сказал ему шорник Антон, –

головой ручаюсь, что это поджог. Почему бы пожару случиться именно в день моих именин, когда я сидел за столом? В толк, однако, не возьму, кому это вздумалось мстить мне. Зла я никому не делаю, а политикой уж и подавно не занимаюсь. Просто не знаю, кто мог иметь на меня зуб.

Был полдень, солнце светило вовсю. Вахмистр ходил по пожарищу, думая: «Черт теперь разберет, отчего загорелось».

— Слушайте, Антон, – спросил он вдруг, – а что это такое блестит у вас наверху, вон на той балке?

— Там было слуховое окно, – отвечал шорник. – Наверное, какой-нибудь гвоздик.

— Нет, это не гвоздик, – возразил полицейский. –

Больше похоже на зеркальце.

— Откуда там быть зеркальцу? – удивился шорник. –

На чердаке у меня только солома.

— Нет, это зеркальце, – отвечает вахмистр. – Я вам его покажу.

Приставил он пожарную лестницу к обгоревшей балке, влез наверх и говорит:

— Так вот оно что, Антон! Это не гвоздик и не зеркальце, а круглое стеклышко. Оно прикреплено к балке. Для чего оно там у вас?

— А бог его знает, – ответил шорник. – Верно, дети играли.

Полицейский рассматривал стеклышко да вдруг как вскрикнет:

— Ах, черт, оно жжется! Это что же такое? – И потер себе кончик носа. – Тьфу, пропасть! – воскликнул он снова. – Теперь оно мне руку обожгло. Ну-ка, Антон, живо подайте мне сюда клочок бумаги!

Шорник протянул ему листок из блокнота. Вахмистр подержал бумажку под стеклом.

— Так вот, Антон, – сказал он через минуту, – помоему, дело ясное.

Он слез с лестницы и сунул листок под нос шорнику, В листке была прожжена круглая дырочка, и края ее еще тлели.

— К вашему сведению, Антон, – продолжал вахмистр,

– это стеклышко не что иное, как двояковыпуклая линза, или лупа. А теперь я хотел бы знать, кто укрепил эту лупу здесь, на балке, как раз у охапки соломы. И говорю вам, Антон, тот, кто это сделал, уйдет отсюда в наручниках.

— Господи Иисусе! – воскликнул шорник. – У нас и лупы-то в доме не было. Э-э, погодите-ка, – спохватился он. – У меня был в учении мальчишка, Зепп по имени, он вечно возился с такими штуками. Я его прогнал, потому что от него не было толку, в голове ветер да какие-то дурацкие опыты. Неужели пожар устроил этот чертов мальчишка?! Нет, этого не может быть, господин вахмистр, ведь я прогнал его в начале февраля. Бог весть где он теперь, сюда с тех пор он ни разу не показал носу.

— Уж я-то дознаюсь, чья это лупа, – сказал вахмистр. –

Дайте-ка телеграмму в город, пусть пошлют сюда еще двух полицейских. А лупу чтобы никто пальцем не трогал.

Первым делом надо найти мальчишку.

Ну, того, конечно, нашли, он был в учении у какого-то кожевника в другом городе. Едва полицейский вошел в мастерскую, мальчишка затрясся, как лист.

— Зепп! – крикнул на него вахмистр. – Где ты был тринадцатого июня?

— Здесь был. . здесь, – бормочет мальчишка. – Я здесь с пятнадцатого февраля и никуда не отлучался, у меня свидетели есть.

— Он не врет, – сказал хозяин. – Я могу подтвердить, потому что он живет у меня и нянчит маленького.

— Вот так история! – удивился вахмистр. – Значит, это не он.

— А в чем дело? – заинтересовался кожевник.

— Да вот, – объясняет вахмистр, – есть подозрение, что тринадцатого июня, где-то там, у черта на куличках, он поджег дом шорника – и половина деревни сгорела.

— Тринадцатого июня? – удивленно говорит хозяин. –

Слушайте-ка, это странно: как раз тринадцатого числа

Зепп вдруг спрашивает меня: «Какое сегодня число? Тринадцатое, день святого Антония? Сегодня кое-что должно случиться.. »

Мальчишка вдруг вскочил и хотел дать тягу, но вахмистр ухватил его за шиворот. По дороге в кутузку Зепп во всем сознался: он был зол на шорника за то, что тот не позволял ему делать опыты и лупил как Сидорову козу.

Решив отомстить хозяину, мальчик рассчитал, где будет стоять солнце в полдень тринадцатого июня, в день именин шорника, и укрепил на чердаке лупу под таким углом, чтобы загорелась солома, а он, Зепп, к тому времени смоется подальше. Все это он подстроил еще в феврале и ушел от шорника.

И знаете что? Осмотреть эту лупу приезжал ученый астроном из Вены и долго качал головой, глядя, как точно она соответствует положению солнца в зените именно на тринадцатое июня. «Это, говорит, изумительная сообразительность, если учесть, что у пятнадцатилетнего мальчишки не было никаких геодезических инструментов». Что было дальше с Зеппом, не знаю, но уверен, что из этого озорника вышел бы выдающийся астроном или физик.

Вторым Ньютоном мог бы стать этот чертов мальчишка! В

мире ни за что ни про что пропадает много изобретательности и замечательных дарований! У людей, знаете ли,

хватает терпения искать алмазы в песке и жемчуг в море, а вот отыскать дарования и таланты, чтобы они не пропадали впустую, это никому не придет в голову. А жаль!


УКРАДЕННОЕ УБИЙСТВО


– Это напоминает мне одно преступление, – сказал Гоудек, – которое было тоже хорошо задумано и подготовлено. Боюсь только, что мой рассказ вам не понравится, так как у него нет конца, и тайна остается нераскрытой.

Если будет неинтересно, скажите, я не стану рассказывать.

Вы, кажется, знаете, что я живу на Круцембурской улице на Виноградах. Это одна из тех коротких поперечных улиц, на которых нет ни трактира, ни прачечной, ни даже угольной лавки. Обитатели этой улицы ложатся спать в десять часов, кроме тех прожигателей жизни, которые слушают радио и поэтому залезают в постель около одиннадцати. Живут здесь большей частью тихие налогоплательщики и мелкие чиновники (не выше седьмого класса табеля о рангах), среди них несколько любителейихтиологов, один музыкант, играющий на цитре, два филателиста, один вегетарианец, один спирит и один коммивояжер, разумеется, приверженец теософии. Остальное население улицы – это квартирохозяйки, у которых все эти жильцы занимают «чистые, элегантно обставленные комнаты с подачей утреннего завтрака» – как пишется в объявлениях. Раз в неделю, по четвергам, коммивояжертеософ возвращался домой около полуночи, так как посещал какие-то душеспасительные беседы. По вторникам поздно возвращались два натуралиста – у них бывали собрания кружка «Аквариум» – и обычно, остановившись под фонарем, спорили о живородках и золотых рыбках. Три года назад на нашей улице даже видели пьяного, но, говорят, он был из Коширж и просто заблудился.

Зато ежедневно в четверть двенадцатого возвращался домой какой-то русский, по фамилии не то Коваленко, не то Копытенко, человек небольшого роста, с реденькой бородкой. Снимал он комнату у пани Янской в доме номер семь.

На что жил этот русский, никто не знал, но до пяти часов вечера он обычно валялся дома, потом брал портфель, шел к ближайшей остановке трамвая и ехал в центр города. Вечером, ровно в четверть двенадцатого, он выходил из трамвая на той же остановке и сворачивал на Круцембурскую улицу. Кто-то потом рассказывал, что все это время он просиживал в кафе и ругался с другими русскими. Говорили еще, что это не мог быть русский, потому что русские никогда не возвращаются домой так рано.

В прошлом году, в феврале, я уже дремал, как вдруг слышу за окном пять резких ударов. Сквозь сон мне показалось, будто я еще мальчишка и щелкаю на дворе бичом и радуюсь, что он так здорово хлопает. Потом я вдруг сразу проснулся и осознал, что это стрельба из револьвера.

Подбегаю к окну, отворяю его и вижу – внизу, на тротуаре перед домом номер семь, лежит ничком мужчина с портфелем в руке. Тут послышался топот ног, из-за угла появился полицейский, подбежал к лежащему, приподнял его, но, пробормотав: «Эх, черт!» – снова опустил его на землю и засвистел. Из-за другого угла тотчас же показался второй полицейский и поспешил к первому.

Я, конечно, быстро сунул ноги в туфли, накинул пальто и устремился вниз. Из других домов выбежали вегетарианец, музыкант, один из ихтиологов, дворники и филателист. Остальные глядели из окон, стуча от страха зубами и думая: «Ну его к черту, еще впутаешься в историю». Тем временем полицейские перевернули человека навзничь.

— Ведь это тот русский, Копытенко или Коваленко, что живет у пани Янской, – говорю я дрожащим голосом.

– Он мертв?

— Не знаю, – мрачно отвечает полицейский. – Надо вызвать врача.

— Н-н-неужели вы оставите его лежать здесь? – возмущенно спросил музыкант, заикаясь. – Отвезите его в больницу.

На улице собралось уже человек двенадцать, все тряслись от холода и страха, а полицейские, опустившись на колени рядом с пострадавшим, зачем-то расстегивали ему воротник. В это время на углу главной улицы остановилось такси, и шофер вышел посмотреть, что случилось.

Наверное, думал, что это пьяный и можно заработать, отвезя его домой.

— В чем дело, братцы? – приятельски спрашивает он нас.

— 3-з-застрелили человека, – стуча зубами, говорит вегетарианец. – П-п-положите его в машину и отвезите в

«Скорую помощь», может, он еще жив.

— Вот чертовщина! – проворчал шофер. – Не очень- то я люблю такие истории. Ну, ладно, погодите, я сюда подъеду. Он не торопясь пошел к своей машине и подогнал ее к мертвому.

— Кладите его в машину, – сказал он.

Двое полицейских подняли этого русского и с большим трудом погрузили в такси. Он, правда, был не тяжел, но ведь с мертвыми трудно управляться.

— Вы поезжайте с ним, коллега, а я запишу свидетелей,

– сказал один полицейский другому. – Шофер, поезжайте в «Скорую помощь», да побыстрее.

— Побыстрее, – проворчал шофер. – А если у меня тормоза не в порядке?

И уехал.

Оставшийся полицейский вынул из кармана блокнот и говорит:

— Сообщите мне свои имена, господа. Это только для свидетельских показаний.

И записал нас одного за другим. Копался он страшно, видно, у него пальцы окоченели, и мы тоже замерзли как проклятые. Когда я вернулся в свою комнату, было двадцать пять минут двенадцатого. Стало быть, все происшествие длилось десять минут.

Я знаю, вы скажете, что во всем этом нет ничего особенного. Но послушайте, пан Тауссиг, в такой тихой улице, как наша, это – великое событие. Соседние улицы греются в лучах нашей славы, ибо могут сказать: «Это случилось здесь, за углом». Жители улиц, которые подальше от нас, прикидываются равнодушными, но это, если хотите знать, только по злобе и от зависти – ведь происшествие было не у них. А живущие еще дальше отмахиваются, говоря: «Кажется, там кого-то пристукнули, да черт его знает, так это или нет». Но это – лишь черная зависть.

Представляете себе, как на другой день все жители нашей улицы накинулись на вечерние газеты? Во-первых, нам хотелось узнать что-нибудь новое о нашем убийстве.

Во-вторых, все предвкушали удовольствие читать о происшествии на своей улице. Ведь известно, что люди всего охотнее читают в газетах о том, что они видели, как говорится, собственными глазами. Предположим, на Уезде свалилась лошадь, в результате чего движение было нарушено на десять минут. Если об этом не написано, очевидец сердится и швыряет газету на стол, дескать, там и читать-то нечего. Его почти оскорбляет, что эти журналисты не увидели ничего важного в происшествии, в котором он принял самое непосредственное участие. Я думаю, что отдел происшествий существует специально для таких очевидцев, чтобы они от обиды не перестали покупать газеты.

Мы были просто оскорблены, когда ни в одной из газет не нашли ни слова об убийстве. «Черт возьми, – ворчали мы, – расписывают тут всякие политические события, разные аферы и сообщают даже о том, что трамвай наскочил на ручную тележку, а о нашем убийстве – ни слова. До чего продажны эти газеты!»

Потом филателисту пришло в голову, что, наверное, полиция попросила газеты до окончания расследования не писать об убийстве. Это нас и успокоило, и еще больше взволновало. Мы гордились, что живем на такой улице и, несомненно, будем вызваны свидетелями по этому таинственному делу. Но и на второй день в газетах не было ничего об убийстве и никто из полиции не приходил произвести следствие, а самое удивительное – никто не явился к хозяйке убитого, чтобы осмотреть или опечатать его комнату.

Это уже задело за живое. Музыкант сказал, что, может, полиция хочет замять дело, – бог весть, кто в нем замешан.

Когда и на третий день газеты молчали об убийстве, вся улица начала возмущаться и твердить, что мы этого так не оставим, что в конце концов убитый был наш сосед и мы добьемся того, что все эти махинации будут разоблачены. Нашу улицу и без того явно третируют – у нас и мостовая никуда не годится, и освещение скверное, а небось живи здесь какой-нибудь парламентарий или газетчик, было бы совсем другое дело. Этакая порядочная улица, а за нее некому заступиться.

Короче говоря, возникло стихийное недовольство, и соседи обратились ко мне – как к пожилому, солидному человеку – и попросили пойти в участок и рассказать полицейскому комиссару о безобразном отношении к убийству.

Вот я и пошел к комиссару Бартошеку, которого немного знал. Это такой мрачный человек. Говорят, он все еще страдает из-за какой-то несчастной любви. Будто бы только с горя он и пошел служить в полицию.

— Пан комиссар, – говорю ему, – я пришел спросить у вас, как обстоит дело с убийством на Круцембурской улице? Нас удивляет, что это дело так упорно замалчивают.

— Какое убийство? – спрашивает комиссар. – Там не было никакого убийства. Я точно знаю, ведь это наш район.

— Ну, как же, а этот самый русский, Коваленко или Копытенко, которого застрелили на улице? – напоминаю я. –

Там было двое полицейских, и один записал свидетелей, а другой отвез убитого в «Скорую помощь».

— Это невозможно, – объявил комиссар. – У нас никакого убийства не зарегистрировано. Наверное, это ошибка.

— Ах, пан комиссар, – говорю я, начиная сердиться, –

очевидцами этого происшествия были по меньшей мере пятьдесят человек, и все могут подтвердить. Мы лояльные граждане, пан комиссар, и если надо держать язык за зубами, вы нам так и скажите. Но игнорировать убийство просто так, за здорово живешь – это никуда не годится.

Мы напишем в газеты.

— Постойте! – говорит комиссар, сделав такое серьезное лицо, что мне даже страшно стало. – Расскажите, пожалуйста, все по порядку.

Я принялся рассказывать ему все по порядку, и он так заволновался, что прямо позеленел, но когда я дошел до того места, как один полицейский сказал другому: «Вы с ним поезжайте, коллега, а я запишу свидетелей», – он облегченно вздохнул и воскликнул:

— Господи, да ведь это были не наши люди! Мать честная, почему вы не вызвали полицейских против таких «полицейских»?! Неужели вы не сообразили, что полицейские никогда не говорят друг другу «коллега»? Сыщик еще может так сказать, но полицейский – никогда! Эх вы, наивный шпак, вы, «коллега», почему вы не приняли мер для ареста этих людей?

— А за что же? – пробормотал я сокрушенно.

— За то, что они застрелили вашего соседа! – закричал комиссар. – Или, по крайней мере, были соучастниками убийства. Сколько лет вы живете на Круцембурской улице?

— Девять, – сказал я.

— Так вам следовало бы знать, что в одиннадцать часов пятнадцать минут вечера ближайший полицейский патруль находится около Крытого рынка. Еще один патруль в это время должен быть на углу Силезской и Перуновой улиц, а третий следует строевым шагом мимо дома с порядковым номером тысяча триста восемьдесят восемь. Изза того угла, откуда выбежал ваш полицейский, наш полицейский может выбежать или в десять часов сорок восемь минут или только в двенадцать часов двадцать три минуты, и ни в какое другое время, потому что в другое время его там нет. Это же, черт возьми, знает каждый вор, а вот честные обыватели не имеют об этом представления! Вы, может, думаете, что мои полицейские торчат за каждым углом? Если бы в то время, о котором вы говорите, выбежал из-за вашего проклятого угла наш полицейский, это бы уже было чрезвычайное происшествие. Прежде всего, потому, что в одиннадцать часов пятнадцать минут он должен был, согласно приказу, шагать у Крытого рынка, а во-вторых, потому, что он нам своевременно не доложил об убийстве. Это был бы, разумеется, весьма серьезный проступок.

— Господи боже мой! – сказал я. – Так как же с убийством?

— Темное дело, – сказал комиссар, явно успокоившись, – это, пан Гоудек, очень неприятный случай. За всем этим кроется ловкий преступник и какая-то крупная афера. Все было хитроумно задумано: во-первых, они знали, в котором часу их жертва приходит домой, во-вторых, знали маршрут и время следования полицейских патрулей, в-третьих, им надо было, чтобы полиция, по крайней мере, два дня не знала об убийстве. Видимо, этот срок был им необходим, чтобы скрыться или замести следы.

Теперь вы все понимаете?

— Не совсем, – говорю я.

— Дело было так, – терпеливо объяснял мне полицейский комиссар, – двое преступников оделись полицейскими и подстерегали этого русского за углом. Они застрелили его, или это сделал кто-то третий. Вы же, конечно, успокоились, видя, что наша образцовая полиция немедленно прибыла на место происшествия. Вспомните-ка, как звучал свисток того первого полицейского?

— Как-то глуховато, – сказал я. – Я думал, что это оттого, что он запыхался.

— Ага, – удовлетворенно заметил комиссар. – Короче говоря, они хотели устроить так, чтобы вы не сообщали об этом убийстве в полицию. Таким путем они выиграли время, чтобы скрыться за границу. Понимаете? Шофер тоже явно был из их шайки. Не помните номер машины?

— На номер мы, признаться, не обратили внимания, –

смущенно сознался я.

— Не беда, все разно номер был фальшивый. . Так что им удалось убрать и труп этого русского. Кстати, он был не русский, а какой-то македонец, и фамилия у него другая, Протасов. Ну, ладно, спасибо вам, сударь. А теперь действительно прошу вас в интересах следствия молчать обо всем этом. Безусловно, это – политическое убийство.

Его организатор, наверное, очень ловкий человек, потому что обычно, пан Гоудек, политические убийства совершаются из рук вон плохо. Там, где замешана политика, не жди даже порядочного преступления, там обычно бывает только грубая драка, – заметил комиссар с отвращением.

Позднее дело немного прояснилось. Причина убийства, правда, осталась неизвестной, но имена трех убийц полиция узнала. Все трое к этому времени уже давно были за границей. Так вот и получилось, что у нашей улицы попросту украли убийство. Вроде как вырвали из ее истории славнейшую страницу. Когда к нам иногда забредает чужак, кто-нибудь с проспекта Фоша55 или из Вршовиц, то небось думает: «Что за скучная улица!» И никто не верит нам, когда мы говорим, что у нас произошло столь загадочное преступление. Сами понимаете – другие улицы нам завидуют. .


СЛУЧАЙ С МЛАДЕНЦЕМ


– Уж коли речь зашла о комиссаре Бартошеке, – заметил пан Кратохвил, – то мне припоминается один случай, который тоже не стал достоянием широкой публики; я имею в виду случай с младенцем. Так вот, значит, прибегает однажды к этому Бартошеку в полицейский участок молодая особа, жена пана Ланды, советника из управления государственными имениями, – вся в слезах, едва переводит дыхание. Бартошек пожалел женщину, хотя от рыданий у нее распух нос и все лицо пошло пятнами. Принялся он ее успокаивать – насколько это в силах старого холостяка, да еще полицейского чиновника.

– Бросьте вы, ей-богу, – говорил Бартошек, – он же с


55 Проспект Фоша – ныне Виноградский проспект, после провозглашения независимости Чехословакии носил имя французского маршала Фердинанда Фоша (1851-1929).

вас головы не снимет, проспится, и все снова будет в порядке; ну, а если уж он и впрямь чересчур бедокурит, так я отправлю с вами пана Гохмана, он влепит ему разокдругой и приведет в чувство; а уж вы, милочка, лучше не давайте мужу поводов для ревности, так-то!

Подобным образом – да будет вам известно – в полицейских отделениях улаживают большинство семейных трагедий.

Но дамочка только трясла головой и рыдала так, что страшно было смотреть.

— Ах, черт побери. – Пан Бартошек решил подобраться к делу с другого боку. – Значит, это он от вас сбежал, вот оно что! Послушайте, да ведь он вернется, паршивец несчастный; ну стоит ли этакий мерзавец того, чтобы вы по нем убивались!

— Па-а-н. . комиссар, – пролепетала молодая женщина,

– у меня. . на улице.. украли ребенка!

— Бог с вами, – недоверчиво проговорил комиссар. –

Зачем жуликам понадобился ребенок? Наверно, убежал куда-нибудь..

— Нет, не убежал. . Не могла она убежать! – безутешно рыдала мамаша. – Ведь Руженке всего три месяца!

— Ах, так, – протянул пан Бартошек, который не имел ни малейшего понятия о том, когда дети начинают ходить.

– Каким же образом, позвольте узнать, они ее украли?

С трудом, после долгих клятвенных заверений, что ребенок найдется непременно, пану Бартошеку удалось успокоить молодую мамашу и вытянуть из нее, как было дело. Оказывается, дело было так: пан Ланда только что отбыл в командировку осматривать свои имения, а пани

Ландова задумала вышить Руженке красивый нагрудничек. Отправилась она в галантерею выбрать шелк для этого самого нагрудничка, а коляску с Руженкой оставила на улице; когда же возвратилась – ни коляски, ни Руженки уже не было. Вот и все, что за добрых полчаса удалось понять из слов безутешной женщины.

— Стало быть, пани Ландова, – подытожил пан Бартошек, – в общем не так уж все плохо; вы посудите сами, кому придет в голову красть сосунка? Обычно младенцев подкидывают, в моей практике случалось нечто подобное.

По-моему, этакая кроха ничего не стоит; в большинстве случаев ее невозможно сбыть; а вот за колясочку кое-что дадут; и перинки – там ведь были перинки? – тоже можно продать. Уж ради них можно решиться на кражу. Я полагаю, кому-то понадобились коляска и перинки.

По-моему, тут замешана женщина, потому как верзила с колясочкой сразу обращает на себя внимание. А ребенка она где-нибудь да бросит, – успокаивал пан Бартошек мамашу, – ну скажите на милость, что ей с ним делать? Мне кажется, мы еще сегодня доставим вам вашу птаху, как только она найдется.

— А что, если моя Руженка проголодается? – горевала молоденькая мама, – ее уже давно пора кормить..

— Мы сами ее накормим, – пообещал комиссар, – а теперь идите-ка лучше домой.

И вызвал шпика в штатском, чтобы тот проводил несчастную женщину.

Во второй половине дня сам комиссар позвонил у дверей квартиры пани Ландовой.

— Ну вот, милая пани, – объявил он, – коляска уже нашлась. Теперь недостает лишь младенца. Пустую по- возочку мы обнаружили под аркой одного дома, где в детейто никаких нет. Правда, к дворничихе заходила одна женщина, позвольте, дескать, покормить грудного ребенка, гм-м. . и сразу ушла.. Черт побери, – заметил он, покачав головой, – выходит, эта особа хотела похитить именно младенца, и ничего другого. Стало быть, голубушка, коли уж так он ей понадобился, похитительница ему не повредит и не проглотит; короче говоря, горевать вам не о чем –

и все тут.

— Но я хочу получить свою Руженку обратно! – в отчаянии воскликнула пани Ландова.

— В таком случае, пани, предоставьте нам фотографию или описание вашего ребенка, – объявил комиссар официальным тоном.

— Ах, какой вы, пан комиссар, – расплакалась пани

Ландова, – неужели вы не знаете, что детей до года нельзя фотографировать? Говорят, это дурная примета, ребенок потом расти не будет. .

— Гм, – буркнул комиссар, – тогда, по крайней мере, дайте нам его точное описание.

Описание мамаша сделала весьма пространное: такие, мол, у ее Руженки хорошенькие волосики, и носик, а глазки какие прекрасные! И весит она четыре килограмма четыреста девяносто граммов. И попка у нее такая розовая, а какие складочки на ножках!

— Какие такие складочки? – насторожился комиссар.

— Такие, что поцеловать хочется! – всхлипывала мамаша. – И такие же сладенькие пальчики! А как она улыбалась маме, если бы вы только знали!

— Но помилуйте, голубушка, – взорвался пан Бартошек, – ведь по такому описанию мы не сможем ее опознать! Нет ли у нее особых примет?

— У нее розовые ленточки на чепчике, – рыдала молодая женщина. – Девочкам всегда пришивают розовые ленточки! Ради всех святых, разыщите мне мою Руженку!

— А какие у нее зубы? – попытался еще уточнить пан

Бартошек.

— Никаких, ведь ей всего три месяца! Знали бы вы, как она улыбалась своей мамочке! – Пани Ландова упала на колени: – Пан комиссар, обещайте, что вы ее отыщете!

— Будем стараться, – проворчал пан Бартошек в смущении, – прошу вас, встаньте. Ну, посудите сами, зачем ей было ее красть? Можете вы мне объяснить, какой от него прок, от этого сосунка?

Изумленная пани Ландова широко раскрыла глаза.

— Но ведь прекраснее детей нет ничего на свете! Неужели у вас, пан комиссар, совсем нет материнских чувств?

Пан Бартошек не захотел признаться в этом своем недостатке и поспешно заметил:

— На мой взгляд, такого рода кражу могла совершить только мать, лишившаяся собственного ребенка и очень желавшая его иметь. Это, видите ли, как в трактире: если кто-нибудь по ошибке надел вашу шляпу, вы, уходя домой, выберете себе чью-нибудь чужую. Ио тут я уже предпринял кое-какие шаги: приказал выяснить, где и у кого в Праге померла трехмесячная малютка, чтоб наши люди пошли туда и проверили. Но только по вашему описанию, извините, мы опознать ее не сможем.

— Но я-то ее узнаю, – всхлипнула пани Ландова.

Пан комиссар пожал плечами.

— И все-таки, – произнес он задумчиво, – голову даю на отсечение, что баба эта украла ребенка ради какой- то корысти. Кражи, дорогая моя, очень редко совершают изза любви; обычно – из-за денег. Да не убивайтесь вы так, черт побери! Мы сделаем все, что от нас зависит.

Вернувшись в участок, пан Бартошек обратился к своим сослуживцам.

— Послушайте, нет ли у кого из вас трехмесячной козявки? Пришлите мне ее сюда!

Жена одного из полицейских принесла ему свою меньшенькую. Пан комиссар приказал развернуть ее и говорит:

— Э, да она вся мокрая! Ну что же – волосенки на голове есть, складочки – тоже.. А это ведь нос, правда? И

зубов тоже – ни одного.. Объясните, голубушка, как же отличить одного младенца от другого?

Супруга полицейского, крепко прижала малютку к груди и гордо этак заявила:

— Да ведь это же моя Маничка! Разве вы не видите, пан комиссар, она же – вылитый папа?

Пан комиссар с сомнением покосился на полицейского

Гохмана; ощетинив усы и надувая дряблые щеки, тот строил своему чаду гримасы, делал толстыми пальцами козу-дерезу и лаял собачкой: «Гаф-гаф-гаф!»

— Ну, не знаю, – буркнул комиссар, – по-моему, и нос у нее совсем не такой, разве что вырастет. . Пойду-ка я в парк, посмотрю, как выглядят сосунки. Что правда, то правда, всяких там жуликов и бродяг наш брат тотчас распознает, а вот этакую мелюзгу в перинках просто неизвестно, как и разыскивать.

Примерно через час Бартошек вернулся, вконец расстроенный.

— Послушайте, Гохман, – обратился он к своему подчиненному, – ведь это же кошмар какой-то, – все дети на одно лицо! Какое уж тут описание внешности! «Разыскивается трехмесячный младенец, полу женского, с волосиками, носиком, глазками, вся попка в ямочках, весит четыре тысячи четыреста девяносто граммов». Разве этого достаточно?

— Пан комиссар, я бы об этих граммах не упоминал, –

серьезно посоветовал Гохман, – ведь он, этот несмышленыш, весит то больше, то меньше, – в зависимости от того, какой у него стул.

— Господи Иисусе, – взмолился пан комиссар, – ну откуда мне все это знать? Сосунки – это ведь не по нашему ведомству! Послушайте, – внезапно с надеждой произнес он, – а что, если взять да и спихнуть это кому-нибудь, скажем, «Охране матери и ребенка»?

— Но ведь кража налицо, – возразил Г охман.

— Конечно, кража налицо, – буркнул комиссар. – Господи, украли бы часы или другую какую полезную вещь –

тут я бы знал, что делать; но как разыскивают украденных детей – я понятия не имею, ей-богу!

В это мгновение отворились двери, и один из полицейских ввел плачущую пани Ландову.

— Пан комиссар, – отрапортовал он, – эта дамочка пыталась вырвать младенца из рук другой мамаши, и при том учинила безобразный скандал, чуть ли не драку.

Я ее и забрал.

— Бога ради, пани Ландова, – принялся увещевать нарушительницу Бартошек, – что вы с нами делаете?!

— Но ведь это была моя Руженка! – рыдала молодая женщина.

— Никакая не Руженка! – парировал полицейский, –

Фамилия этой женщины – Роубалова, живет в Будечской улице, а на руках у нее был трехмесячный мальчик.

— Вот видите, неразумная вы женщина! – вскипел пан

Бартошек. – Если вы еще раз впутаетесь не в свое дело, мы перестанем им заниматься, понятно?! Погодите-ка! –

вспомнил он вдруг. – А на какое имя откликается ваша дочка?

— Мы называли ее Руженка, –простонала молодая мамаша. – А еще Крошечка, Лапонька, пупсик, золотце, ангелочек, манюнечка, Кутичка, Лялечка, куколка, заинька, кисонька, голубушка, солнышко..

— И на все на это она откликается? – поразился комиссар.

— Она все-все понимает! – уверяла мамаша, заливаясь слезами. – И так смеется, когда мы показываем козудерезу, лаем собачкой, лопочем «ти-ти-ти», «бу-бу-бу»

или щекочем. .

— Нам от этого не легче, пани Ландова. К сожалению, я вынужден признаться, что у нас ничего не вышло. В семьях, которые заявили о смерти ребенка, вашей Руженки не обнаружено; мои люди уже всех обежали.

Пани Ландова застывшим взглядом тупо смотрела перед собой.

— Пан комиссар, – выпалила она, внезапно озаряясь надеждой, – я десять тысяч дам тому, кто мне отыщет Руженку. Объявите повсюду, что награду.. десять тысяч получит. . кто наведет вас на след моей девочки.

— Я бы вам не советовал этого делать, милая пани, – с сомнением проговорил пан Бартошек.

— Вы бесчувственный человек! – горестно воскликнула молодая женщина. – Да за свою Руженку я готова весь свет отдать!

— Ну, вам виднее, – мрачно проворчал пан Бартошек. –

Объявить я объявлю, только вы уж, бога ради, в это дело больше не вмешивайтесь!

— Тяжелый случай, – вздохнул он, едва за пани Ландовой захлопнулась дверь. – Вот посмотрите, что теперь начнется!

И в самом деле началось: на следующий день три сыскных агента принесли ему по зареванной трехмесячной девчушке каждый, а один – небезызвестный Пиштора –

просунул голову в кабинет и осклабился: «Пан комиссар, а парнишка не подойдет? Парнишку я достал бы по дешевке».

— А все эта ваша дурацкая премия, – чертыхался пан

Бартошек. – Еще немного – и нам придется открыть сиротский дом. Вот проклятие!

«Вот проклятие! – раздраженно ворчал он, возвращаясь в свою холостяцкую квартиру. – Хотелось бы мне знать, как теперь мы разыщем этого карапуза!»

Дома его встретила прислуга, этакая языкастая бойбаба, но сегодня она прямо так и сияла от удовольствия.

— Вы только подите посмотрите, пан комисcap, – произнесла она вместо приветствия, – на вашу Барину!

А Бариной, да будет вам известно, звали чистокровную боксершу, согрешившую с каким-то немецким волкодавом, – пан Бартошек получил ее от пана Юстица. К слову сказать, я просто диву даюсь, как эти собаки вообще признают друг друга; хоть убей, не могу понять, по каким признакам борзая определяет, что такса – тоже собака.

Мы, люди, отличаемся лишь языком да верой, а готовы проглотить друг друга. Ну вот, значит, Барина эта прижила с немецким волкодавом девятерых щенят, и теперь, развалясь подле них, вертела хвостом и блаженно улыбалась.

— Вы только подумайте, – без умолку трещала служанка, – как она ими гордится, как она ими хвастает, стерва!

Оно и понятно – мамаша.

Пан Бартошек задумался и спрашивает:

— Мамаша, говорите? И что же, все матери так себя ведут?

— Еще бы! – громко удивилась служанка. – Попробуйте похвалите при какой-никакой маме ее ребенка!

— Любопытно! – буркнул пан Бартошек. – Погодите, я попробую.

Дня через два все мамаши Большой Праги были прямо вне себя от восторга. Стоило им выйти на улицу с колясочкой или с младенцем на руках, как возле них появлялся полицейский в полном параде, либо этакий, знаете ли, обходительный господин в черном котелке; он улыбался их восхитительной деточке и щекотал ее под подбородочком.

— Какое замечательное дитё! – восхищался он. –

Сколько же ему?

Словом, для всех мамаш это был самый настоящий радостный праздник.

И уже в одиннадцать утра один из агентов привел к комиссару Бартошеку бледную, дрожащую женщину.

— Это она, пан комиссар, – доложил он Бартошеку, – я встретил ее, когда она прогуливалась с колясочкой, но стоило мне произнести: «Ай-яй-яй, какое у вас замечательное дитё, сколько же ему?» – эта женщина зло стрельнула на меня взглядом и задернула занавесочки. Ну вот я и предложил ей, пойдем, дескать, со мной, только без шума!

— Бегите за пани Ландовой, – приказал комиссар. – А

вы, мамзель, объясните, Христа ради, на кой ляд вам понадобился краденый ребенок?

Мамзель недолго отпиралась, ибо тут же запуталась.

Это была незамужняя девица, и от какого-то господина родила она девочку. Последние два дня девочка что-то недомогала, у нее болел животик, две ночи подряд она кричала. На третью ночь мать взяла ее к себе, дала грудь да и уснула; а когда проснулась, ребенок уже лежал мертвый.

– Право, не знаю, возможно ли это, – заметил пан Кратохвил с некоторым сомнением.

— Почему же нет, – вмешался в разговор доктор Витасек. – Во-первых, мать два дня почти не спала; во-вторых, ребенок, скорее всего, перенес катар и несколько дней не брал грудь. От этого грудь была слишком тяжелой; мать задремала и придавила девочку, вот она и задохнулась. Разумеется, так вполне могло получиться. Ну а дальше что?

— Ну, значит, так оно и было, – продолжал прерванный рассказ пан Кратохвил. – Когда эта женщина увидела, что ребенок мертв, она пошла об этом заявить в церковь, да по дороге увидела колясочку пани Ландовой я передумала: ей пришло в голову, что и за чужое дите этот господин будет платить ей алименты, как и прежде. А еще, говорят, – добавил пан Кратохвил, смутившись, и густо покраснел, – у нее страшно болела грудь от избытка молока.

Пан Витасек кивнул, подтверждая.

— Это тоже верно.

— Знаете ли, – оправдывался пан Кратохвил, – я в таких делах не разбираюсь. Так вот, украла она колясочку пани

Ландовой, бросила ее в подъезде чужого дома, а Руженку отнесла к себе вместо своей Зденочки. По-видимому, странная это была женщина, с заскоком: свою мертвую дочку она положила в холодильник, ночью, дескать, отнесу и закопаю где-нибудь, – но духу у нее на это не достало. Между тем явилась пани Ландова.

— Ну мамаша, – говорит ей пан Бартошек, – получайте свою манюнечку.

У пани Ландовой из глаз брызнули слезы.

— Да это же не Руженка! – разрыдалась она. – На Руженке был другой чепчик!

— Черт побери! – взревел комиссар. – Да распакуйте же вы ее!

И когда младенца развязали, положив на письменный стол, пан Бартошек поднял его за ножки и обронил:

— А теперь полюбуйтесь, какие у нее на попочке ямочки! Но пани Ландова уже упала на колени и облизывала малышку с головы до пят.

— Ах ты, моя Руженочка, – плача, восклицала она, – ах ты, моя птичка, манюнечка, крошечка, мамина доченька, золотце ты мое..

— Пожалуйста, пани Ландова, – попросил ее недовольный этой сценой пан Бартошек, – перестаньте сейчас же, либо я, ей-ей, сам оженюсь. А обещанные десять тысяч отдайте в фонд помощи одиноким матерям, договорились?

— Пан комиссар, – восторженно обратилась к нему пани Ландова. – Подержите немножко Руженку и благословите ее!

– А без этого нельзя? – ворчал пан Бартошек. – Да как их берут-то? Ах, так. Но смотрите, она вот-вот расплачется. Нате-ка, забирайте ее поскорее!

Тем и закончился случай с младенцем.


ГРАФИНЯ


– Шальные эти бабы, – заговорил пан Полгар, – такие они иногда выкидывают фортели, просто диву даешься.

История, которой я хочу вас позабавить, произошла в девятнадцатом или в двадцатом году, короче, в то время, когда наша благословенная Центральная Европа казалась пороховым погребом, когда все только и ждали – в какой еще стороне заварится каша. Шпионы у нас в те годы кишмя кишели – сейчас это и представить себе невозможно. Я занимался тогда контрабандистами и фальшивомонетчиками, но военные власти нередко просили меня снабдить и их кое-какой информацией. Вот тогда-то и произошел этот случай с графиней. . ну, скажем, Мигали.

Не помню уж, когда и каким путем, но только военные получили анонимное письмо, в котором автор обращал их внимание на корреспонденцию, поступавшую в адрес В.

Манесса, Цюрих, до востребования. Потом они перехватили одно из подозрительных писем; вообразите себе, это была шифровка под кодом № 11, и в ней сообщалось, что двадцать восьмой пехотный полк входит в состав пражского гарнизона, что в Миловицах – полигон и что наша армия вооружена не только ружьями, но и штыками, и тому подобные глупости. Но военные, знаете ли, в таких случаях – страшные педанты; если вы, к примеру, сообщили иностранным державам, что портянки наших пехотинцев сделаны из коленкора фирмы «Оберлендер», то предстанете за это перед дивизионным судом и схлопочете, по крайней мере, год заключения за государственную измену и шпионаж. И ничего не попишешь – на этом зиждется престиж военных властей.

Так вот, стало быть, показали мне военные чины зашифрованное письмо и анонимный донос. Видите ли, графолог я никудышный, но тут с первого взгляда было ясно, что либо оба письма нацарапаны одной и той же рукой, либо я спятил. Хотя анонимка начертана карандашом

– кстати, большинство анонимных писем пишут карандашом, – но тут прямо бросалось в глаза, что у шпиона и автора анонимки – явно одна и та же рука.

— Мой вам совет, – сказал я чинам, – не придавайте этому значения; не стоит овчинка выделки; этот агент просто какой-то любитель, дилетант, все его военные тайны каждый легко может вычитать в «Политичке56».

Ну ладно. Прошло что-то около месяца, и заявляется ко мне один капитан из контрразведки, стройный такой, красивый паренек.


56 «Политичка» – «Народни политика», беспринципная буржуазная бульварная газета, поддерживавшая крайне правые политические группировки.

— Пан Полгар, – говорит он, – чудная со мной произошла история. Недавно я танцевал с одной обворожительной смуглянкой. Она графиня, по-чешски – ни слова, но танцует – восторг! А нынче я получил от нее трогательную записку. Как-то все-таки странно это..

— Радоваться тут надо, юноша, – говорю я ему, – «счастье в любви» – вот что это такое.

— Оно, конечно, пан Полгар, – сокрушенно отвечает мне капитан, – да только записка написана тем же почерком, теми же чернилами и на той же бумаге, что и шпионские донесения в Цюрих! Просто ума не приложу, что делать, представляете, каково мужчине выдать женщину, которая.. гм, которая всей душой. . и вообще.. она дама, пан

Полгар, – вырвалось у него в волнении.

— Что поделаешь, капитан, – говорю я ему, – рыцарские чувства тут ни при чем. Ваш долг – велеть арестовать эту женщину и – сообразно с важностью преступления –

приговорить к смертной казни; а на вашу долю выпадает честь приказать дюжине стрелков: «Пли!» Жизнь – известное дело – полна романтики. Вот только, к сожалению, есть тут одна загвоздочка: никакого В. Манесса в

Цюрихе не существует, потому как на цюрихской почте скопилось уже четырнадцать зашифрованных донесений, а его все нет как нет. Бросьте вы свои подозрения и отправляйтесь плясать с этой смуглой графиней, пока молоды! Три дня капитан мучился угрызениями совести, аж осунулся весь, а потом все-таки доложил о случившемся по начальству. Ну, понятно, шестеро военных в машине помчались арестовать графиню Мигали и изъять ее обширную переписку с иностранными агентами. У нее был обнаружен код и всевозможные опасные, так сказать, бумаги изменнического содержания. При этом графиня отказывалась давать какие-либо показания, а ее сестра, шестнадцатилетняя девчонка, уселась на стул, поджав колени под подбородком, так что все можно было лицезреть, курила сигареты, флиртовала с офицерами и хохотала как дурочка.

Прослышав, что Мигали сидит в тюрьме, я помчался к военному начальству и говорю:

— Отпустите вы, Христа ради, эту истеричку, иначе сраму не оберетесь.

А они мне:

— Пан Полгар, графиня Мигали призналась, что была завербована иностранной разведкой, а это дело серьезное.

— Да эта женщина водит вас за нос! – кричу я им.

— Пан Полгар, – строго выговаривает мне полковник, –

не забывайте, что говорите о даме; графиня Мигали лгать не может.

Вот до чего эта баба окрутила солдат!

— Тысяча чертей! – орал я. – Значит, галантности ради вы отправите ее под суд? Да пошли вы к дьяволу вместе с вашими рыцарскими чувствами! Неужели вы не видите, что эта дурочка сама и нарочно навела вас на след своей изменнической деятельности?! Да ведь она, негодница, обвела вас вокруг пальца, не верьте вы ни одному ее слову! Но начальники делали трагические мины и только пожимали плечами.

Само собой, о случившемся кричали все газеты – и у нас и за границей; аристократия со всего света была на коне и собирала выражения протеста, дипломаты предпринимали различные демарши, общественное мнение даже в далекой Англии было возмущено, но справедливость – как известно – неумолима. Словом, благородная графиня –

ввиду военного положения – предстала перед трибуналом.

Снова пошел я к военным чинам – на сей раз уже вооружась собственной информацией – и предложил:

— Выдайте ее мне, я сам ее накажу.

Какое! Они и слышать ни о чем не хотели. Надо признаться, суд они устроили – просто красота!

Я сидел в зале, заплаканный, как на «Даме с камелиями». Графинечка, тоненькая, словно стрела, и смуглая, что твой бедуин, признала свою вину.

— Я горжусь тем, – произнесла она, – что смогла быть полезной врагам этой страны.

Судьи чуть не разрыдались, желая и благородными быть, и долг соблюсти; но что поделаешь, изменнические письма и прочие глупости были налицо, и все же суд –

принимая во внимание исключительные обстоятельства, облегчающие и отягчающие вину, – не мог не приговорить графиню Мигали к году тюремного заключения.

Такого роскошного суда, повторяю, я отродясь не видывал. После вынесения приговора графиня встала и ясным голосом произнесла:

— Господин председатель, я считаю своим долгом заявить, что в ходе следствия и во время предварительного ареста все без исключения чехословацкие офицеры по отношению ко мне держали себя как истинные джентльмены.

В этом месте я от избытка чувств разревелся чуть ли не в голос.

А теперь войдите в мое положение: когда знаешь о человеке всю подноготную, то у тебя так и чешется язык рассказать об этом, просто нет никакого удержу. Помоему, люди говорят правду не по злому умыслу и не по глупости, а вынуждаемые обстоятельствами или неодолимым правдолюбием. Так представьте себе, эта Мигали где-то в Вене познакомилась с небезызвестным майором

Вестерманном и влюбилась в него. Вы, конечно, знаете, кто такой Вестерманн: удалец, сделавший геройство ремеслом; ордена на нем так и бренчат: Мария Терезия, Леопольд, Железный крест, турецкие звезды с бриллиантами и бог знает что еще.. все это он нахватал во время войны; Вестерманн – главарь всевозможных противозаконных организаций, заговоров, путчей, покуда речь идет о монархистах. Вот в этого-то героя втюрилась наша графиня и, дабы стать его достойной, решилась принять терновый венец великомученицы; словом, ради роковой этой страсти она прикинулась шпионкой и сама себя выдала. На такие штучки способны только женщины.

После процесса отправился я в тюрьму, где она сидела, и велел ее позвать.

— Мадам, – говорю, – это же ведь скука смертная, целый год сидеть в тюрьме; оно неплохо бы подать апелляцию, если вы изволите признаться, как взаправду обстояло дело с этим вашим, так сказать, шпионажем.

— Мне больше не в чем признаваться, сударь, – ответствовала графиня ледяным голосом.

— Ах ты, господи боже, – буркнул я, – да выбросьте вы из головы ваши глупости; ведь майор Вестерманн пятнадцать лет как женат, у него трое детей!

Графинечка сделалась серой, словно пепел; мне не приходилось еще видеть, чтобы женщина так подурнела прямо на глазах.

— А какое это имеет ко мне отношение..

— Вам, вероятно, полезно узнать, – раскричался я, –

что этот ваш майор Вестерманн, собственно, не кто иной, как Вацлав Малек, пекарь из Простейова, понятно? Взгляните-ка на старую его фотографию; ну, узнаете? Христа ради, графиня, неужто из-за этакого проходимца вы пошли под суд?!

Графиня сидела словно оцепенев, и я вдруг увидел, что передо мной – старая дева, утратившая последние иллюзии. Мне стало жаль ее и неловко за себя.

— Мадам, – торопливо как-то проговорил я, – значит, договорились; я пришлю сюда вашего адвоката, и вы ему сообщите..

Графиня Мигали выпрямилась, бледная, натянутая как тетива.

— Нет, – выдохнула она, – в этом нет надобности; мне нечего прибавить к моим показаниям.

И удалилась. А за дверью упала; нам пришлось разжимать ей пальцы – так их свело судорогой.

Я с досады кусал губы. Ну, все обнаружилось, – утешал я себя, – правда победила. Но, черт возьми, что же такое правда? Ведь все эти разоблачения и обманы, все эти мучительные истины, разрушенные иллюзии и горький опыт – это ведь лишь частица правды; а правда – она больше; правда заключается в том, что любовь – великое чувство, безумие, гордыня, страсть, тщеславие, а любая жертва – подвиг, и любящий человек величествен в своем чувстве. Вот в чем состоит другая и самая значительная доля правды; но нужно быть поэтом, чтоб уметь увидеть и выразить это.

— Совершенно справедливо, – заметил полицейский

Горалек, – все зависит от того, как эту правду преподнести. В прошлом году забрали мы одного растратчика и повели взять оттиски пальцев; а парень – шмыг, выскочил из окна второго этажа – и припустился бежать.

Наш дактилоскопист хотя и пожилой, а туда же, – хоп!

– выскочил за ним следом и сломал себе ногу.

Нас это вывело из себя – как всегда, когда наших обижают; изловили мы этого парня – ну и пощипали маленько. Потом был суд, и нас призвали в качестве свидетелей; вот адвокат этого парня – обходительный да гладенький такой, словно пузырек с ядом, – и спрашивает:

— Господа, если вам неприятно – можете не отвечать на мои вопросы. Но после того, как мой клиент попытался бежать, вы ведь его избили, не правда ли?

— Пустое, – отвечаю я, – мы только проверили, не повредил ли он себе что-нибудь, выскакивая со второго этажа, а убедившись, что повреждений нет, попытались ему внушить, что этак не поступают.

— Внушали, видимо, основательно, – заметил адвокат с тонкой усмешечкой. – Полицейский врач установил, что в результате этого внушения у моего клиента переломлены три ребра, а сам он весь в синяках, особенно спина.

— Значит, он слишком близко к сердцу принял наше внушение, – парировал я, пожав плечами.

На том и кончили. Знаете ли, правда правдой, но нужно найти для нее и подходящее слово.


ИСТОРИЯ ДИРИЖЕРА КАЛИНЫ


— Кровоподтек или ушиб иногда болезненнее перелома, – сказал Добеш, – особенно если удар пришелся по кости. Уж я-то знаю, я старый футболист, у меня и ребро было сломано, и ключица, и палец на ноге. Нынче не играют с такой страстью, как в мое время. В прошлом году вышел я раз на поле; решили мы, старики, показать молодежи, как раньше играли. Стал я за бека, как пятнадцатьдвадцать лет назад. И вот, как раз когда я с лета брал мяч, мой же собственный голкипер двинул меня ногой в крестец, или иначе cauda eguina. В пылу игры я только выругался и забыл об этом. Только ночью началась боль! К утру я не мог пошевелиться. Такая боль, что рукой двинешь

– больно, чихнешь – больно. Замечательно, как в человеческом теле все связано одно с другим. Лежу я на спине, словно дохлый жук, даже на бок повернуться, даже пальцем ноги пошевелить не могу. Только охаю да кряхчу –

так больно.

Пролежал я целый день и целую ночь, не сомкнул глаз ни на минуту. Удивительно, как бесконечно тянется время, когда не можешь сделать ни одного движения. Представляю себе, как мучительно лежать засыпанным под землей. . Чтобы убить время, я складывал и умножал про себя, молился, вспоминал какие-то стихи. А ночь все не проходила.

Был, наверно, второй час ночи, как вдруг я услышал, что кто-то со всех ног мчится по улице. А за ним вдогонку человек шесть, и раздаются крики: «я тебе задам», «я тебе покажу», «ишь сволочь ты этакая», «паршивец» и тому подобное. Как раз под моими окнами они его догнали, и началась потасовка – слышно, как бьют ногами, лупят по физиономии, кряхтят, хрипят. . В комнату доносятся глухие удары, словно бьют палкой по голове. И никаких криков. Черт возьми, это никуда не годится – шестеро колотят одного, словно это мешок с сеном. Хотел я встать и крикнуть им, что это свинство. Но тут же взревел от боли.

Проклятие! Не могу пошевелиться! Ужасная вещь бессилие! Я скрежетал зубами и мычал от злости. Вдруг что-то со мной произошло, я вскочил с кровати, схватил палку и помчался вниз по лестнице. Выбежал на улицу – ничего не вижу. Наткнулся на какого-то парня и давай его дубасить палкой. Остальные – бежать, я этого балбеса лупцую, ах, как лупцую, никого в жизни еще так не лупцевал. Только потом я заметил, что у меня от боли текут слезы. По лестнице я подымался не меньше часа, пока добрался до постели, но зато утром мог не только двигаться, но и ходить.. Просто чудо..

— Хотел бы я знать, – задумчиво добавил Добеш, – ко-

го я дубасил? Кого-нибудь из той шестерки или того, за кем они гнались? Во всяком случае, один на один – это честная драка.

— Да, беспомощность – страшная вещь, – согласился дирижер и композитор Калина, качая головой. – Я однажды это испытал. Дело было в Ливерпуле, меня туда пригласили дирижировать оркестром. Английского языка я совершенно не знаю, но мы, музыканты, всегда понимаем друг друга, особенно когда на помощь приходит дирижерская палочка. Постучишь по пульту, крикнешь чтонибудь, повращаешь глазами, взмахнешь рукой – значит, начать все сначала.. Таким способом удается выразить даже самые тонкие нюансы: например, покажу руками вот так, и всякий понимает, что это мистический взлет души, избавление ее от всех тягот и житейской скорби...

Так вот, приехал я в Ливерпуль. Меня уже ждали на вокзале и отвезли в гостиницу отдохнуть. Я принял ванну, пошел осмотреть город и. . заблудился.

Когда мне случается попасть в новый город, я прежде всего иду к реке. У реки человеку слышна, так сказать, оркестровка города. С одной стороны, уличный шум – барабаны и литавры, трубы, горны и медь, а с другой – река, то есть струнная группа, пианиссимо скрипок и арф. И вы слышите всю симфонию города. Но в Ливерпуле река – не знаю, как она называется, – бурая, неприглядная, и на ней шум, грохот, треск, звонки, гудки, всюду пароходы, буксиры, пакетботы, склады, верфи, краны. Я очень люблю всякие корабли, и толстопузые смолистые баржи, и красные грузовые суда, и белоснежные океанские лайнеры.

«Океан, наверно, где-нибудь тут за углом», – сказал я себе и, решив, что надо на него посмотреть, зашагал вниз по реке. Иду час, иду два – вижу только сараи, склады и доки, изредка корабли, то высокие, как собор, то с тремя толстыми скошенными дымовыми трубами. Всюду пахнет рыбой, конским потом, джутом, ромом, пшеницей, углем и железом. . Вы заметили, что, когда много железа, оно издает ясно ощутимый своеобразный запах?

Я брел словно во сне. Но вот стемнело, настала ночь, и я оказался один на каком-то песчаном берегу. Напротив светил маяк, вдали двигались огоньки – должно быть, там и был океан. Я сел на груду досок, охваченный сладким чувством одиночества и затерянности. Долго я слушал шелест прибоя и вздохи океана и чуть не заскулил от грусти. Потом подошла какая-то парочка, мужчина и женщина, и, не заметив меня, уселись ко мне спиной и тихо заговорили. Понимай я по-английски, я бы, конечно, кашлянул, чтобы они знали, что их слышат. Но так как я на их языке знал только слова «отель» и «шиллинг», то остался сидеть молча.

Сперва они говорили очень staccato57. Потом мужчина начал тихо и медленно что-то объяснять, словно нехотя и с трудом. И вдруг сорвался и сразу все выложил. Женщина вскрикнула от ужаса и возмущенно затараторила. Но он сжал ей руку так, что она застонала, и стал сквозь зубы ее уговаривать. Это не был любовный разговор, для музыканта в этом не могло быть сомнения. Любовные темы имеют совсем другой каданс и не звучат столь сдавленно.

Любовный разговор – это виолончель. А здесь был почти контрабас, игравший presto rubato58, в одном тоне, словно мужчина все время повторял одну и ту же фразу. Мне стало не по себе: этот человек говорил что-то дурное. Женщина начала тихо плакать и несколько раз протестующе вскрикнула, словно сопротивляясь ему. Голос у нее был похож на кларнет, чуть-чуть глуховатый, видимо, она бы-


57 отрывисто ( итал.)

58 быстро, в свободном темпе (итал.).

ла не очень молода. Потом мужской голос заговорил резче, словно приказывая или угрожая. Женщина начала с отчаянием умолять, заикаясь от страха, как человек, которому наложили ледяной компресс. Слышно было, как у нее стучали зубы. Мужчина ворчал низким голосом, почти любовно, в басовом ключе. Женский плач перешел в отрывистое и покорное всхлипывание. Я понял, что сопротивление сломлено. Потом влюбленный бас зазвучал снова, теперь выше и отрывистей. Обдуманно, категорически он произносил фразу за фразой. Женщина лишь беспомощно всхлипывала и стонала, но это уже было не сопротивление, а безумный страх, не перед собеседником, а перед чем-то ужасным, что предстоит в будущем. Мужчина снова понизил голос и начал что-то успокоительно гудеть, но в его тоне чувствовались угрожающие интонации. Рыдания женщины перешли в покорные вздохи. Ледяным шепотом мужчина задал несколько вопросов. Ответом на них, видимо, был кивок головы, так как он больше ни на чем не настаивал.

Они встали и разошлись в разные стороны.

Я не верю в предчувствия, но верю в музыку. Слушая этот ночной разговор, я был совершенно убежден, что контрабас склонял кларнет к чему-то преступному. Я знал, кларнет вернется домой и безвольно сделает все, что велел контрабас. Я все это слышал, а слышать – это больше, чем понимать слова. Я знал, что готовится преступление, и даже знал какое. Это было понятно из того, что слышалось в обоих голосах, тревога была в их тембре, в кадансе, в ритме, в паузах, в цезурах.. Музыка – точная вещь, точнее речи! Кларнет был слишком простодушен, чтобы совершить что-нибудь самому. Он будет лишь помогать: даст ключ или откроет дверь. Тот грубый, низкий бас совершит задуманное, а кларнет будет в это время задыхаться от ужаса. Не сомневаясь, что готовится злодеяние, я поспешил в город. Надо что-то предпринять, надо помешать этому! Ужасная вещь – сознавать, что ты запаздываешь, когда творится такое..

Наконец я увидел на углу полисмена. Запыхавшись, подбегаю к нему.

— Мистер, – кричу я, – здесь, в городе, замышляется убийство!

Полисмен пожал плечами и произнес что-то непонятное. «О, господи, – вспомнил я, – ведь он меня не понимает».

— Убийство! – кричу я ему, словно глухому. – Понимаете? Хотят убить какую-то одинокую леди. Ее служанка или экономка – сообщница убийцы. Черт побери, сделайте же что-нибудь!

Полисмен только покачал головой и сказал поанглийски что-то вроде «да, да».

— Мистер, – твердил я возмущенно, содрогаясь от бешенства и страха, – эта несчастная женщина откроет дверь своему любовнику, головой за это ручаюсь. Надо действовать, надо найти ее!

Тут я сообразил, что даже не знаю, как она выглядит.

А если бы и знал, то не сумел бы объяснить.

— О, господи! – воскликнул я. – Но ведь это немыслимо – ничего не сделать!

Полисмен внимательно глядел на меня и, казалось, хотел успокоить. Я схватился за голову.

— Глупец! – воскликнул я в отчаянии. – Ну, так я сам ее найду.

Конечно, это было нелепо, но, зная, что дело идет о человеческой жизни, я не мог сидеть сложа руки. Всю ночь я бегал по Ливерпулю в поисках дома, в который лезет грабитель. Удивительный это был город, такой мертвый и страшный ночью. . К утру я сидел на обочине тротуара и стонал от усталости. Полисмен нашел меня там и отвел в гостиницу.

Не помню, как я дирижировал в то утро на репетиции.

Но наконец отшвырнул палочку и выбежал на улицу.

Мальчишки продавали вечерние газеты. Я купил одну и увидел крупный заголовок: «Murder», а под ним фотографию седовласой леди. По моему, «murder» значит по- английски «убийство»..


СМЕРТЬ БАРОНА ГАНДАРЫ


– Ну, сыщики в Ливерпуле, наверное, поймали этого убийцу, – заметил Меншик. – Ведь это был профессионал, а их обычно ловят. Полиция в таких случаях просто забирает всех известных ей рецидивистов и требует с каждого: а ну-ка, докажи свое алиби. Если алиби нет, стало быть, ты и есть преступник. Полиция не любит иметь дело с неизвестными величинами преступного мира, она, если можно так выразиться, стремится привести их к общему знаменателю. Когда человек попадается ей в руки, она его сфотографирует, измерит, снимет отпечатки пальцев, – и, готово дело, он уже на примете. С той поры сыщики с доверием обращаются к нему, как только что-нибудь стрясется,

приходят по старой памяти, как ходят к своему парикмахеру или в табачную лавочку. Хуже, если преступление совершил новичок или любитель вроде вас или меня. Тогда полицейским труднее его сцапать.

У меня в полиции есть один родственник, дядя моей жены, следователь по уголовным делам Питр. Так вот, этот дядюшка Питр утверждает, что грабеж – обычно дело рук профессионала, в убийстве, скорее всего, бывает повинен кто-нибудь из родных. У него, знаете ли, на этот счет очень устойчивые взгляды. Он, например, утверждает, что убийца редко нападает на незнакомого; мол, убить постороннего не так-то просто. Среди знакомых легче найдется повод для убийства, а в семье и подавно. Когда дядюшке поручают расследовать убийство, он обычно прикидывает, для кого совершить это всего проще, и берется прямо за такого человека. «Знаешь, Меншик, – говорит он, – воображения и сообразительности у меня ни на грош, у нас в полиции всякий скажет, что Питр – отъявленный тупица. Я, понимаешь ли, так же недалек, как и убийца; все, что я способен придумать, так же тупо, обыденно и заурядно, как его побуждения, замыслы и поступки. Вот почему в большинстве случаев мне удается его поймать».

Не знаю, помнит ли кто из вас дело об убийстве иностранца, барона Гайдары. Загадочный такой был авантюрист, красивый, как Люцифер, смуглый, волосы цвета вороньего крыла. Жил он в особняке у Гребовки59. Что иной раз там творилось, описать невозможно! И вот однажды, 59 Гребовка – ныне Гавличковы сады в Праге.

на рассвете, в этом особняке хлопнули два револьверных выстрела, послышался какой-то шум, а потом барона нашли в саду мертвым. Бумажник его исчез, но никаких следов преступник не оставил. В общем, крайне загадочный случай. Поручили его моему дяде, Питру, который в это время как раз не был занят. Начальник ему сказал как бы между прочим:

— Это дело не в вашем обычном стиле, коллега, но постарайтесь доказать, что вам еще рано на пенсию. .

Дядя Питр пробормотал, что постарается, и отправился на место преступления. Там он, разумеется, ничего не обнаружил, выругал сыщиков, вернулся обратно на службу, сел за стол и закурил свою трубку. Тот, кто увидел бы его в облаках вонючего дыма, решил бы, конечно, что он сосредоточенно обдумывает порученное ему дело. И непременно ошибся бы, – дядюшка Питр никогда ничего не обдумывал, потому что принципиально отвергал всякие размышления. «Убийца тоже не размышляет, – говорил он. –

Ему или взбредет в голову, или не взбредет».

Остальные полицейские следователи жалели дядюшку

Питра. «Не для него это дело, – говорили они, – жаль, пропадает такой интересный случай. Питр может раскрыть убийство старушки, которую пристукнул племянник или кавалер ее служанки».

Один коллега, полицейский комиссар Мейзлик, заглянул к дядюшке Питру словно бы ненароком, сел на краешек стула и говорит:

— Так как, господин следователь, что нового с этим

Гандарой?

— Вероятно, у него был племянник, – заметил дядюшка

Питр.

— Господин следователь, – сказал Мейзлик, желая помочь ему. – Это совсем не тот случай. Я вам скажу, в чем тут дело. Барон Гайдара был крупный международный шпион. Кто знает, чьи интересы замешаны в этом деле.. У

меня из головы не выходит его бумажник. На вашем месте я постарался бы выяснить..

Дядюшка Питр покачал головой.

— У каждого свои методы, коллега, – сказал он. – Помоему, прежде всего надо выяснить, не было ли у убитого родственников, которые могут рассчитывать на наследство..

— Во-вторых, – продолжал Мейзлик, – нам известно, что барон Гайдара был азартный карточный игрок. Вы, господин следователь, не бываете в обществе, играете только в домино у Меншика, у вас нет знакомых, сведущих в таких делах. Если вам угодно, я наведу справки, кто играл с Гандарой в последние дни. . Понимаете, здесь мог иметь место так называемый долг чести. .

Дядюшка Питр поморщился.

— Все это не для меня, – сказал он. – Я никогда не работал в высшем свете и на старости лет не стану с ним связываться. Не говорите мне о долге чести, таких случаев в моей практике не было. Если это не убийство по семейным обстоятельствам, так, стало быть, убийство с целью грабежа, а его мог совершить только кто-нибудь из домашних, так всегда бывает. Может быть, у кухарки есть племянник.

— А может быть, убийца – шофер Гандары, – сказал

Мейзлик, чтобы поддразнить дядюшку.

Дядюшка Питр покачал головой.

— Шофер? – возразил он. – В мое время этого не случалось. Не припомню, чтобы шофер совершил убийство с целью грабежа. Шоферы пьянствуют и воруют хозяйский бензин. Но убивать?.. Я не знаю такого случая. Молодой человек, я придерживаюсь своего опыта. Поживите-ка с мое..

Мейзлик был как на иголках.

— Господин следователь, – быстро сказал он, – есть еще третья возможность. У барона Гайдары была связь с одной замужней дамой. Красивейшая женщина Праги!

Может быть, это убийство из ревности?

— Бывает, бывает, – согласился дядюшка Питр. – Таких убийств на моей памяти было пять штук. А кто муж этой дамочки?

— Коммерсант, – ответил Мейзлик, – владелец крупнейшей фирмы.

Дядюшка Питр задумался.

— Опять ничего не получается, – сказал он. – У меня еще не было случая, чтобы крупный коммерсант когонибудь застрелил. Мошенничество – это пожалуйста. Но убийства из ревности совершаются в других кругах общества. Так-то, коллега.

— Господин следователь, – продолжал Мейзлик, – вам известно, на какие средства жил барон Гайдара? Он занимался шантажом. Гайдара знал ужасные вещи о. . ну, о многих очень богатых людях. Стоит призадуматься над тем, кому могло быть выгодно.. гм. . устранить его.

— Ах, вот как! – заметил дядя Питр. – Такой случай у меня однажды был, но мы не сумели уличить убийцу и только сраму натерпелись. Нет, и не думайте, я уже раз обжегся на таком деле, в другой не хочу! Для меня достаточно обыкновенного грабежа с убийством, я не люблю сенсаций и загадочных случаев. В ваши годы я тоже мечтал раскрыть нашумевшее преступление. Честолюбие, ничего не поделаешь, молодой человек. С годами это проходит, и мы начинаем понимать: бывают только заурядные случаи. .

— Барон Гандара – не заурядный случай, – возразил

Мейзлик. – Я его знал: авантюрист, черный, как цыган, красивейший негодяй, какого я когда-либо видел. Загадочная фигура, демоническая личность. Шулер и самозваный барон. Послушайте, такой человек не умирает обыкновенной смертью и даже не становится жертвой заурядного убийства. Здесь что-то другое.. Это крайне загадочное дело.

— Тогда нечего было и давать его мне! – недовольно проворчал дядюшка Питр. – У меня голова не так варит, чтобы разгадывать всякие тайны. Плевать мне на загадочные дела. Я люблю заурядные, примитивные, вроде убийства лавочницы. Переучиваться мне уже поздно, молодой человек. Раз это дело поручили мне, я его отработаю посвоему, из него выйдет обычное убийство с целью грабежа. Если бы оно досталось вам, вы бы сделали из него уголовную сенсацию, любовную историю или политическую аферу. У вас, Мейзлик, романтические наклонности, вы бы из этого случая состряпали феерическое дело. Жаль, что его не дали вам.

— Слушайте, – воскликнул Мейзлик. – Вы не станете возражать, если я. . совершенно неофициально, частным образом. . тоже занялся бы этим делом? Видите ли, у меня много знакомых, которым кое-что известно о Гайдаре..

Разумеется, вся моя информация была бы в вашем распоряжении, – поспешно добавил он. – Дело оставалось бы за вами. А?

Дядюшка Питр раздраженно фыркнул.

— Покорно благодарю, – сказал он. – Но ничего не выйдет. Вы, коллега, работаете совсем в другом стиле. У

вас получится совсем не то, что у меня, наши методы несовместимы. Ну, что бы я делал с вашими шпионами, игроками, светскими дамами и всем этим избранным обществом? Нет, приятель, это не для меня. Если дело расследую я, то из него получится мой обычный, вульгарный казус.. Каждый работает, как умеет.

В дверь постучали. Вошел полицейский агент.

— Господин следователь, – доложил он. – Мы выяснили, что у привратника в доме Гайдары есть племянник.

Парень двадцати лет, без определенных занятий, живет в

Вршовицах, дом номер тысяча четыреста пятьдесят один.

Он часто бывал у этого привратника. А у служанки Гайдары есть любовник, солдат. Но он сейчас на маневрах.

— Вот и хорошо, – сказал дядюшка Питр. – Навеститека этого племянничка, сделайте у него обыск и приведите его сюда.

Через два часа в руках у Питра был бумажник Гайдары, найденный под матрацем у того парня. Ночью убийцу взяли в какой-то пьяной компании, а к утру он сознался, что застрелил Гайдару, чтобы украсть бумажник, в котором было пятьдесят с лишним тысяч крон.

— Вот видишь, Меншик, – сказал мне дядюшка Питр. –

Это совершенно такой же случай, как со старухой с

Кршеменцовой улицы. Ее тоже убил племянник привратника. Черт подери, подумать только, как разукрасил бы это дело Мейзлик, попадись оно ему в руки. Но у меня для этого не хватает воображения, вот оно что.


ПОХОЖДЕНИЯ БРАЧНОГО АФЕРИСТА


– Что правда, то правда, – скромно откашлявшись, вставил сыскной агент Голуб. – Мы, полицейские, не любим из ряда вон выходящих событий и новых людей в преступном мире. Гораздо приятнее иметь дело со старым, испытанным правонарушителем. В таких случаях мы, вопервых, сразу знаем, чьих это рук дело, потому что каждый из них работает на свой лад. Во-вторых, мы знаем, где найти его, а в-третьих, он не утруждает нас запирательством, так как знает, что все равно оно не поможет. Да, господа, работать с таким человеком одно удовольствие. И в тюрьме тоже, скажу вам, профессиональные преступники пользуются доверием и благосклонностью начальства.

Новички и случайные арестанты – это ворчуны и скандалисты. Все им не так. . А вот опытный преступник знает, что тюрьма – это профессиональный риск, и, попадая за решетку, не портит жизнь себе и другим. Но, собственно, это к делу не относится.

Лет пять тому назад стали мы вдруг получать донесения из различных мест о неизвестном брачном аферисте.

Судя по описаниям, этот аферист был пожилой полный мужчина, лысый, с пятью золотыми зубами. Он называл себя Мюллером, Прохазкой, Шимеком, Шебеком, Шиндеркой, Билеком, Громадкой, Пиводой, Бергром, Бейчеком, Сточесом и еще тысячью фамилий. Описание не подходило ни к одному из известных нам брачных аферистов; видимо, это был какой-то новый. Наш шеф вызвал меня и говорит:

– Голуб, вы занимаетесь вокзалами и поездами. Поглядывайте, не встретится ли вам где-нибудь субъект с пятью золотыми зубами.

Ладно, начал я заглядывать в рот пассажирам. За две недели я обнаружил троих с золотыми зубами и заставил их предъявить документы. Черт возьми, оказалось, что один из них – школьный инспектор, а другой даже член парламента. Знали бы вы, как они честили меня и как мне попало у нас, в полиции! Тут я озлился и твердо решил, что доберусь до этого типа. Хоть его аферы не по моей специальности, но мне хотелось отплатить ему за неприятности, которые я из-за него претерпел.

Частным порядком я навестил обманутых вдов и сирот, у которых выманил деньги этот жулик с золотыми зубами, обещая жениться. Вы себе представить не можете, как плакали и жаловались эти многострадальные сироты и вдовы! Но все они сходились на том, что обманщик был интеллигентный и представительный господин с золотыми зубами. Он так красиво и проникновенно расписывал прелести семейной жизни! Слушали они его охотно, но ни одна не сняла отпечатков пальцев.. До чего легковерны женщины! Одиннадцатая жертва – это было в Каменице –

сквозь слезы рассказала мне, что этот субъект был у нее три раза. Он всегда приезжал поездом в половине одиннадцатого утра и, когда в последний раз уходил с ее сбережениями в кармане, взглянул на номер дома и с удивлением сказал:

— Смотрите-ка, Марженка, сама судьба указывает, что мы должны пожениться: номер вашего дома шестьсотвосемнадцать, а я всегда выезжаю к вам поездом в шесть восемнадцать. Не доброе ли это знамение?

Услышав такие слова, я сказал: «Ей-богу, это знамение!» И тотчас вытащил из кармана расписание поездов.

Из него я без труда выяснил, с какой станции можно выехать в шесть часов восемнадцать минут, чтобы пересесть на поезд, прибывающий в Каменице в десять часов тридцать пять минут. Тщательно все проверив, я убедился, что это станция Быстршице-Нововес. Железнодорожный сыщик, знаете ли, должен хорошо ориентироваться в таких вещах.

В первый же свободный день я поехал в Быстршице и спрашиваю там, на вокзале, не ездит ли оттуда толстый господин с золотыми зубами. «Ездит, – говорит мне начальник станции, – и довольно часто. – Это коммивояжер

Лацина, что живет вон там, в домике на нижней улице.

Вчера вечером он как раз откуда-то приехал».

Пошел я к этому Лацине. В сенях встречаю маленькую аккуратненькую хозяйку, спрашиваю ее: «Здесь живет господин Лацина?» – «Это, говорит, мой муж, он сейчас спит после обеда». – «Неважно», – говорю я и иду в комнаты. На диване лежит человек без пиджака; увидев меня, он восклицает: «Батюшки мои, господин Голуб! Мамочка, подай ему стул».

Тут у меня вся злость прошла – это был мой старый знакомый, аферист Плихта, специалист по лотерейным билетам. За ним числилось не меньше десяти отсидок.

— Здорово, Винценц, – говорю я. – Ты что, бросил уже лотереи?

— Бросил, – говорит Плихта, садясь на диване. – В таком деле вечно надо быть на ногах, а я уже не мальчик.

Пятьдесят два года. Хочется отдохнуть. Без конца шататься по домам – это уже не для меня.

— Поэтому ты и взялся за брачные аферы, старый мошенник?

Плихта вздохнул:

— Господин Голуб, надо же человеку чем-то жить. Видите ли, когда я в последний раз сидел в кутузке, у меня испортились зубы. Я думаю, это от чечевичной похлебки.

Пришлось вставить золотые. Вы себе представить не можете, какое доверие вызывает человек с золотыми зубами.

Кроме того, у меня улучшилось пищеварение, и я пополнел. С такими данными волей-неволей пришлось взяться за брачные дела.

— А где деньги? – прервал я. – У меня в блокноте записаны все твои аферы – их одиннадцать, на общую сумму двести шестнадцать тысяч крон. Где они?

— Ах, господин Голуб, – отвечает Плихта. – Здесь все имущество принадлежит жене. Дело есть дело. Мое только то, что при мне – шестьсот пятьдесят крон, золотые часы и золотые зубы. Мамочка, я поеду с господином Голубом в Прагу.. Но зубы я вставил в рассрочку и должен еще заплатить за них триста крон. Эту сумму я себе оставлю.

— А сто пятьдесят крон ты должен портному, – напомнила мамочка.

— Правильно! – сказал Плихта. – Господин Голуб, я превыше всего ставлю порядочность и аккуратность. Порядочность необходима при каждой сделке. Эти качества всегда написаны у человека на лице. Верно? У кого нет долгов, тот смело глядит всем в глаза. Без этого нельзя вести дела. Мамочка, обмахни щеткой мое пальто, чтобы я не осрамил тебя в Праге.. Так поехали, господин Голуб?

Плихте дали всего пять месяцев, потому что почти все женщины заявили на суде, что давали ему деньги добровольно и что прощают его. Только одна не захотела простить – богатая вдова, которую он накрыл всего на пять тысяч.

Через полгода я снова услышал о двух брачных аферах. Опять Плихта, подумал я, но не стал заниматься этим делом. В это время пришлось мне поехать на вокзал в

Пардубице, там как раз орудовал один «багажник», – знаете, вор, что крадет чемоданы на перроне. Недалеко от

Пардубице жила на даче моя семья. Я взял для детей в чемоданчик сарделек и копченой колбасы – в деревне, видите ли, это редкость. По привычке я прошел через весь поезд. Гляжу – в одном купе сидит Плихта и обольщает немолодую даму разговорами о нынешнем падении нравов.

— Винценц! – говорю я. – Опять небось обещаешь жениться?

Плихта покраснел и, торопливо объяснив спутнице, что ему нужно поговорить со мной по торговому делу, вышел в коридор и сказал мне с укором:

— Господин Голуб, зачем же так при посторонних!

Достаточно кивка, и я сразу выйду к вам. По какому делу вы хотите меня притянуть?

— Опять нам заявили о двух брачных аферах, – говорю я. – Но я сейчас занят, так что сдам тебя полицейскому посту в Пардубице.

— Пожалуйста, не делайте этого, господин Голуб. Я

привык к вам, да и вы меня знаете. Уж лучше я пойду с вами. Прошу вас, господин Голуб, ради старого знакомства.

— Никак не выходит, – говорю я. – Я должен заехать к своим, это в часе езды отсюда. Куда же мне девать тебя на это время?

— А я с вами поеду, господин Голуб. По крайней мере, вам не будет скучно.

И он поехал со мной. Когда мы вышли за город, он говорит:

— Дайте-ка ваш чемоданчик, господин Голуб, я его понесу. И знаете что: я пожилой человек. Когда вы на людях говорите мне «ты», странное это производит впечатление.

Ну, я представил его жене и свояченице как старого знакомого. Так слушайте же, что вышло. Свояченице моей двадцать пять лет, она очень недурна собой. Плихта с ней мило так и солидно побеседовал, а детям дал по конфетке.

После кофе он предложил погулять с барышней и детьми и подмигнул мне: мол, мы, мужчины, понимаем друг друга, у вас с женой есть о чем поговорить. Вот какой это был деликатный человек!

Когда они через час вернулись, дети держали Плихту за руки, свояченица раскраснелась, как пион, и на прощание долго жала ему руку.

— Слушай, Плихта, – сказал я, когда мы вышли из дому. – С чего это тебе вздумалось кружить голову нашей

Маничке?

— Привычка, – ответил Плихта немного грустно. –

Господин Голуб, я тут ни при чем, все дело в золотых зубах. Мне от них одни неприятности, честное слово. Я

женщинам никогда не говорю о любви, в моем возрасте это не подобает. Но именно поэтому они и клюют. Иногда мне думается, что у них нет настоящих чувств, а одна лишь корысть, потому что у меня внешность обеспеченного человека.

Когда мы пришли на вокзал в Пардубице, я говорю ему:

— Ну, Плихта, придется все-таки сдать тебя здешней полиции. Мне тут нужно заняться расследованием одной кражи.

— Господин Голуб, – стал он упрашивать, – оставьте меня пока на вокзале, в ресторане. Я закажу чай и почитаю газеты. Вот вам все мои деньги, четырнадцать тысяч с лишним. Без денег я не убегу, мне нечем расплатиться с кельнером.

Оставил я его в ресторане, а сам пошел по делам. Через час заглядываю в окно: сидит на том же месте, нацепив золотое пенсне, и читает газеты. Еще через полчаса я покончил с делами и захожу за ним. Вижу, он уже за соседним столиком, в обществе какой-то обрюзгшей блондинки, с достоинством отчитывает кельнера за то, что тот подал ей кофе с пенками. Увидев меня, он распрощался с дамочкой и подошел ко мне.

— Господин Голуб, не могли бы вы забрать меня через недельку? Как раз работа подвернулась.

— Очень богатая дама? – спрашиваю я.

Плихта даже рукой махнул.

— У нее фабрика, – прошептал он. – И ей нужен опытный человек, который мог бы помочь ей советом. Сейчас она как раз собирается купить новое оборудование.

— Ага, – говорю я, – так пойдем, я тебя представлю.

И подхожу к этой дамочке.

— Здорово, – говорю, – Лойзичка! Все еще ловишь пожилых мужчин?

Блондинка покраснела до корней волос и говорит:

— Батюшки мои, господин Голуб, я не знала, что это ваш знакомый.

— Ну, так убирайся подобру-поздорову. Господин советник юстиции Дундр давно интересуется тобой. Он, видишь ли, называет твои проделки мошенничеством.

Плихта был просто убит горем.

— Господин Голуб, – говорит он, – никогда бы не подумал, что эта дамочка тоже аферистка.

— Да, – отвечаю, – да еще и легкого поведения. Представь себе: она выманивает деньги у пожилых мужчин, обещая выйти за них замуж.

Плихта даже побледнел.

— Какая низость! – воскликнул он. – Можно ли после этого верить женщинам?! Господин Голуб, это уж переходит всякие границы!

— Ладно, – говорю, – подожди меня здесь, я куплю тебе билет в Прагу. Какой тебе класс, второй или третий?

— Господин Голуб, – возразил Плихта, – зачем же бросать деньги на ветер? Я, как арестованный, имею право на бесплатный проезд. Уж вы меня отвезите на казенный счет. Нашему брату приходится беречь каждую копейку.

Всю дорогу Плихта честил эту дамочку. Я никогда не видел такого глубокого и благородного негодования.

В Праге, когда мы вышли из вагона, Плихта говорит:

— Господин Голуб, я знаю, что на этот раз получу семь месяцев. А я, видите ли, очень недолюбливаю тюремную кормежку. Мне бы хотелось в последний раз прилично поесть. Четырнадцать тысяч, что вы у меня взяли, это весь мой доход от последнего дела. Могу я позволить себе хотя бы поужинать? Кроме того, мне хотелось бы отблагодарить вас за гостеприимство.

Мы вместе пошли в один из лучших трактиров. Шихта заказал себе ростбиф и выпил пять кружек пива, а я заплатил из его кошелька, после того как он трижды проверил, не обманул ли нас кельнер.

— Ну, а теперь в полицию, – говорю я.

— Одну минуточку, господин Голуб, – говорит он. – В

последнем деле у меня были большие накладные расходы.

Четыре поездки туда и обратно по сорока восьми крон за билет – триста восемьдесят четыре кроны. – Он нацепил пенсне и подсчитал на клочке бумаги. – Потом питание примерно по тридцать крон в день. . я должен хорошо питаться, господин Голуб, это тоже издержки гешефта.. итого сто двадцать крон. Букет, что я преподнес барышне, стоит тридцать пять крон, это долг вежливости. Обручальное кольцо – двести сорок крон, оно было позолоченное, господин Голуб. Не будь я порядочный человек, я бы сказал, что оно золотое, и посчитал бы за него шестьсот крон. Кроме того, я купил ей торт за тридцать крон. Далее, пять писем, по кроне на марку, и объявление в газете, по которому я с ней познакомился, восемнадцать крон. Общий итог, стало быть, восемьсот тридцать две кроны. Эту сумму вы, пожалуйста вычтите из отобранных у меня денег. Я эти восемьсот тридцать две кроны пока оставлю у вас. Я люблю порядок, господин Голуб, накладные расходы должны быть покрыты. Ну вот, а теперь пошли.

Уже в коридоре полицейского управления Плихта вспомнил еще один расход.

— Господин Голуб, я этой барышне подарил флакон духов. Заприходуйте мне, пожалуйста, еще двадцать крон.

Затем он тщательно высморкался и безмятежно проследовал в кутузку.


БАЛЛАДА О ЮРАЕ ЧУПЕ


– Такое и впрямь бывает, – заметил жандармский капитан Гавелка, – то есть порой встречаешь у преступников этакую особую совестливость. Я много чего мог бы порассказать на сей счет, но, пожалуй, самое удивительное – это случай с Юраем Чупом. Произошел он, когда я служил в

Подкарпатье60, в Ясине.

Как-то январской ночью надрались мы у еврея в корчме. Пили окружной начальник, какой-то железнодорожный инспектор и прочая чистая публика. Ну и, конечно, цыгане. А знаете, что за народ эти цыгане? Хамово отродье, ей-ей. Начинают играть «на ушко», все ближе, все теснее обступают тебя, крысы проклятые, все тише водят смычком, и так зачаровывают слух, что разве лишь душу из тела не вынимают; по-моему, вся эта их музыка – одно распутство, страшное и непостижимое. Так вот, прилипли они ко мне, я и очумел, я ревел как олень, раскроил штыком стол, колотил стаканы, горланил песни, бился головой об стену и готов был не то убить кого, не то влюбиться –


60 Подкарпатье – принятое в Чехословакии 1918-1938 гг. название Закарпатской

Украины.

не пойму: когда цыгане околдуют тебя вконец, тут уж, голубчики, такое вытворять начнешь. . Помню, меня уже совсем развезло, и тут подступил ко мне еврей шинкарь да и говорит, что за дверью, перед трактиром, меня ждет какой-то руснячок.

— Пусть себе ждет или приходит завтра! – заорал я. –

Нынче не до него – нынче я хороню свою молодость и оплакиваю свои надежды; я без памяти люблю одну женщину, прекрасную и неприступную – играй же, разбойник цыган, развей мою грусть..

Словом, нес я всякую околесицу – видно, с музыкой всегда так – впадаешь в душевную тоску и жаждешь только напиться. Прошло еще какое-то время, и снова ко мне подошел шинкарь со словами, что русин на улице все еще ждет меня. Но я все еще не оплакал своей молодости и не утопил в самородном вине своей печали; я только махнул рукой, словно Чингисхан какой, – дескать, все едино, лишь бы цыгане играли; что было дальше – уж и не припомню, но когда под утро я выбрался из корчмы, на улице стоял трескучий мороз, снег под ногами звенел как стекло, а перед кабаком маячил русин в белых лаптях, белых гатях и белом овчинном тулупе. Завидев меня, он низко поклонился и что-то прохрипел.

— Чего тебе, братец? – говорю. – Будешь задерживать, получишь в зубы.

— Ясновельможный пан, – отвечает русин, – послал меня сюда староста Воловой Леготы. Там Марину Матейову убили.

Я малость протрезвел; Волова Легота – это село или, скажем, горный хутор о тринадцати хатах, километрах в тридцати от нас; словом, в зимнюю пору пройтись оттуда

– изрядное удовольствие.

— Господи! – воскликнул я, – да кто же ее убил-то?

— Я и убил, ясновельможный пан, – покорно признался русин. – Юрай Чуп меня прозывают, Димитра Чупа сын.

— И сам идешь на себя доносить? – напустился я на него.

— Староста велел, – смиренно произнес Юрай Чуп. –

Юрай, наказал, иди заяви жандарму, что убил Марину Матейову.

— А за что ты ее убил? – заорал я.

— Бог повелел, – объяснил Юрай, как будто это разумелось само собой. – Бог повелел – убей Марину Матейову, родную сестру, одержимую бесом.

— Паралич тебя расшиби, – выругался я, – да как же ты из своей Воловой Леготы добрался?

— С божей помощью, – благочестиво ответствовал

Юрай Чуп. – Господь меня хранил, чтоб я в снегу не сгинул. Да святится имя его!

Если бы вы только знали, что такое метель в Карпатах, если бы могли представить себе двухметровые сугробы –

тогда бы вы поняли, каково это хилому, тщедушному человечку шесть часов проторчать перед корчмой на страшном морозе, чтобы сообщить, что он, Юрай Чуп, убил недостойную рабу божью Марину Матейову. Не знаю, что вы сделали бы на моем месте, но я осенил себя крестом; перекрестился и Юрай, а потом я его арестовал; умылся снегом, надел лыжи, и мы с одним жандармом, по фамилии Кроупа, помчали вверх, в горы, в Волову Леготу. И

если бы сам жандармский полковник остановил меня увещеванием: «Гавелка, дурья башка, никуда ты не поедешь, ведь в таком снегу не трудно и жизни лишиться», – я бы отдал честь и ответил: «Осмелюсь доложить, господин полковник, на то воля господня». И поехал бы дальше. И

Кроупа тоже поехал бы, потому как родился он в районе

Жижкова, а я еще не встречал жижковца, упустившего случай, хвастовства ради, побывать там, где пахнет приключением либо глупостью. Словом, поехали.

Не буду описывать наш путь; скажу только, что под конец Кроупа от страха и усталости рыдал, словно малое дитя, и раз двадцать у нас появлялась мысль: дескать, дело

– труба, нам отсюда не выбраться; короче, тридцать километров мы шли одиннадцать часов, от темна дотемна; я говорю об этом просто для того, чтоб вы вообразили себе, каково нам пришлось. Жандарм – что конь: если уж он тычется лицом в снег и хнычет, дальше, мол, нет сил идти, то дело дрянь, хуже не бывает. Я двигался словно во сне и твердил одно: «Этот путь преодолел Юрай Чуп, человечек худенький, как щепа, а он еще шесть часов простоял на морозе, потому как выполнял наказ старосты; Юрай Чуп с мокрыми лаптями на ногах, Юрай Чуп, застигнутый снежной метелью; Юрай Чуп, не оставленный промыслом божьим». Послушайте, если бы вы увидели, что камень катится вверх, а не вниз, то наверняка решили бы, что это

– чудо; но никто не сочтет чудом крестный путь Юрая Чупа, который шел донести на самого себя; а ведь это было куда более веское доказательство некоей могущественной силы, чем камень, катящийся по горе вверх. Погодите, не прерывайте меня.. так вот, коли кому охота видеть чудо, надо смотреть на людей, а не на каменья.

Когда мы добрались до Воловой Леготы, то больше походили на призраков и не знали, на каком мы свете.

Стучимся к старосте; все спят, потом староста вылез с ружьем в руках, бородатый такой великан. Увидел, кто мы, стал на колени и принялся снимать с нас лыжи, храня полное молчание. Когда я теперь вспоминаю об этом, все мне представляется дивным видением, торжественным и простым; ни слова не говоря, староста повел нас к одной из хат; в горнице горели две свечи; перед образом молилась женщина, вся в черном; на постели – в белой рубахе лежала мертвая Марина Матейова, шея у нее была располосована чуть ли не до позвонков; страшная и притом удивительно чистая рана, словно мясник разделывал порося; и лицо было нечеловечески белое, такими лица бывают, когда кровь вытекла вся до последней капли.

Потом – также в полном безмолвии – староста повел нас к себе; но в его избу уже набилось одиннадцать мужиков в кожухах – не знаю, помните ли вы, как воняют эти кожухи из овчин: как-то щемяще и ветхозаветно.

Староста усадил нас за стол, откашлялся, поклонился и сказал:

— Во имя господа нашего печалуемся о кончине рабы божьей Марины Матейовой. Да смилуется над ней господь.

— Аминь, – произнесли одиннадцать мужиков и перекрестились.

А староста продолжал:

— Два дня назад ночью слышу я: у порога тихонько скребется кто-то. Думал, лисица, взял ружье и пошел к двери. Отворил, а на пороге – женщина. Поднял ее, а голова-то у нее назад и запрокинулась. Это была Марина

Матейова с перерезанной глоткой. Оттого она ничего и сказать не могла.

Староста внес Марину в избу и положил на постель; потом велел пастуху трубить и сзывать к нему всех хозяев

Воловой Леготы. Когда все собрались, обратился к Марине и сказал:

— Марина Матейова, пока ты жива, дай нам свидетельство, кто тебя убил. Марина Матейова, не я ли убил тебя?

Марина не могла покачать головой, лишь глаза прикрыла.

— Марина, не был ли это сосед твой Влага, сын Василя? Марина прикрыла свои страдальческие очи.

— Марина Матейова, а не хозяин ли Когут, по прозвищу Ванька, что стоит здесь, учинил это? Не Мартин ли

Дудаш, твой сосед? Марина, не Баран ли это был, по имени Шандор? Марина, стоит тут Андрей Воробец, не он ли содеял зло? Марина, вот теперь перед тобой Климко Безухий, не он ли? И не этот ли мужик, не Штепан ли Бобот?

Марина, а может, сотворил беду Татка, лесник, сын Михала Татки? Марина. .

В эту минуту распахнулась дверь, и вошел Юрай Чуп, брат Марины Матейовой. Марина вздрогнула, глаза у нее полезли из орбит.

— Марина, – продолжал староста, – кто же убил тебя?

Не приходил ли сюда Федор, по имени Терентик?

Но Марина уже не отвечала.

— Молитесь! – сказал Юрай Чуп, и все мужчины опустились на колени, Наконец староста поднялся и сказал:

— Впустите сюда женщин!

— Рано еще, – вмешался старый Дудаш. – Усопшая раба божия, Марина Матейова, во имя бога, дай знак: не убил ли тебя Дюро, пастух?

Наступила тишина.

— Марина Матейова, душа, представшая перед господом, не Иван ли Тот, Иванов сын, убил тебя?

У всех перехватило дыхание.

— Марина Матейова, во имя бога живого, ведь выходит, что убил тебя родной брат, Юрай Чуп?

— Я убил, – сказал Юрай Чуп. – Господь повелел мне: убей Марину, в нее вселился злой дух.

— Закройте ей глаза, – приказал староста. – А ты, Юрай, пойдешь теперь в Ясину и явишься к жандармам.

Убил, скажешь, Марину Матейову. И до той поры не присядешь и крошки в рот не возьмешь. Иди, Юрай!

После этих слов староста отворил дверь и впустил в избу женщин, чтоб они оплакали покойницу.

Знаете, я до сих пор не пойму, от этих ли овчинных кожухов, от утомления ли, но в том, что я видел и слышал, было так много поразительной красоты, а может – величия! Я должен был выйти на мороз, потому что у меня закружилась голова, ей-богу, что-то росло в душе, словно долг велел мне подняться и сказать: «Люди божьи, божьи люди! Мы будем судить Юрая Чупа светским судом, но в вас живет закон божий». Я готов был поклониться им в пояс; но жандарму это делать не положено; потому я вышел вон и так долго себя костерил, пока снова не обрел свою жандармскую душу.

Знаете, жандармская служба – ремесло грубое. Утром нашел я в халупе Юрая Чупа долларовые бумажки, которые покойница Марина получала от мужа из Америки. Разумеется, пришлось об этом доложить, ну, в суде и состряпали дело об убийстве с целью ограбления. Юрая приговорили к смерти через повешение. Но лично меня никто не убедит, что тот свой крестный путь он проделал лишь своей волей. Мне хорошо известно, что в силах человеческих, а что выше человеческих сил. И, думаю, теперь я немножко представляю себе, что такое суд божий.


РАССКАЗ ОБ УТЕРЯННОЙ НОГЕ


– Иной раз не поверишь, – заметил пан Тымих, –

сколько может вынести человек. Дайте-ка вспомнить, ну да, это было в войну, когда я служил в Тридцать пятом; был у нас там один солдатик, как же его звали? То ли

Дында, то ли Отагал, а может, Петерка, но мы его называли Пепеком; в общем-то, славный малый, только слабый больно – хоть плачь. Ну, пока нас гоняли по плацу, он делал, что мог, хоть и страдал, бедняга, ужасно; но нас привезли на фронт, – под Краковом дело было, – и выбрали там страшно неудачную позицию, по ней прямо так и жарила русская артиллерия. Поначалу Пепек – ничего, только глазами хлопает, но как-то раз подошел он к лошади с разорванным брюхом, – лошадь еще храпела и пыталась подняться, – то побледнел, шмякнул фуражкой оземь, допустил оскорбление его величества, положил винтовку и ранец, да и двинул в тыл.

Как он добрался до дому за пятьсот или сколько там километров, ей-богу, не могу себе представить; только однажды ночью постучал он в свой дом и говорит жене:

«Мать, это я, и обратно я уже не вернусь; но если они меня найдут, то мне крышка; дезертир я». Поплакали они вместе, потом жена и говорит:

– Пепек, я от тебя не отступлюсь, спрячу тебя в навозной яме, там никто тебя искать не будет. – И вот завалила она его навозом, прикрыла досками, и просидел там Пепек пять месяцев; господа, такого не вынес бы ни один великомученик. Потом его выдала соседка в отместку за какую-то курицу; явились полицейские выгребать Пепека из навоза; так, знаете, пришлось им докупать десять метров веревки, чтобы не нюхать вони, пока они его, связанного, вели в город.

Когда, значит, вонь повыветрилась, привели Пепека в трибунал. Допрос вел тогда некто Диллингер; одни считали, что он – собака, другие – что свой парень; ах, как он умел ругаться! Знаете, это уж надо признать, – во времена

Австро-Венгрии ругаться умели! Чувствовалась старая закалка. Нынче и обругать-то не умеют как следует; зато оскорбить – сколько угодно. Так вот, этот Диллингер приказал привести Пепека во двор и судил его через окно, ближе не желал подпускать. Сами понимаете, дело Пепека было дрянь, за дезертирство в военное время полагается расстрел, тут тебе и сам господь бог не поможет. А Диллингер ни с кем долго не хороводился, все-таки он был собака. Ну-с, доходит дело до вынесения приговора, тут

Диллингер возьми да крикни из окна:

— А что, Пепек, когда ты там в дерьме сидел, неужто не хаживал к своей старухе погреться?

Пепек потоптался в смущении и, густо покраснев, выдавил:

— Осмелюсь доложить, господин председатель, хаживал; как же без этого!

Тут председатель закрыл окно и вздохнул: «О, господи!» Потом он долго качал головой и бегал из угла в угол, пока не успокоился, и тогда сказал:

— Пусть меня переведут на пенсию, но я этого парня на смерть не пошлю, хотя бы уж ради его жены; тьфу, черт, вот это любовь!

И как-то свел дело к трем годам заключения.

В заключении Пепеку поручили ухаживать за садом некоего полковника Бабки. Этот Бабка вспоминал потом, что отродясь не было у него таких прекрасных крупных овощей, как в то время, когда их разводил Пепек. «Бог знает, – говорил этот начальник, – с чего это у него все так росло?!»


* * *

— Во время войны, – заметил пан Краль, – случалось множество необыкновенных историй; и если собрать все, на что люди шли – лишь бы не воевать за Австрию, то это составило бы больше фолиантов, чем «Acta Sanctorum61», которые издают святые отцы – болландисты. У меня есть племянник Лойзик, в Радлицах у него хлебопекарня; когда его призвали в армию, он сказал мне: «Дядя, я вам говорю, на фронт им меня не выпереть, скорее я ногу себе отрублю, чем стану помогать немецким крысам».

Лойзик был ловкий парень; пока новобранцы упражнялись в ружейных приемах, он был готов разорваться от усердия, так что начальники видели в нем нового героя или даже будущего капрала; но когда он разнюхал, что че-


61 Acta sanctorum – «Святые деяния» ( лат.), жития святых, которые издавал голландский иезуит Ян Болланд (1596-1665) и его последователи.

рез несколько дней их повезут на фронт, то нагнал себе температуру, стал хвататься за правую сторону живота и жалобно стонать. Его отвезли в госпиталь и вырезали слепую кишку; а там уж Лойзик подстроил так, чтобы его рана заживала помедленнее. Но все-таки месяца через полтора она кое-как затянулась, несмотря на все его старания, а война еще не кончилась. Тогда-то я и навестил его в госпитале.

— Дядя, – говорит Лойзик, – теперь мне не поможет даже сам фельдфебель; каждую минуту жду, что меня отсюда погонят.

В то время гарнизонным врачом штаба был пресловутый Обергубер. Позднее выяснилось, что этот тип был, собственно, сумасшедший, но, знаете, армия есть армия, нацепите золотые погоны на дикую свинью, и она будет командиром. Разумеется, все дрожали перед этим Обергубером; а он знай носился по госпиталям и орал: «Марш на фронт!» – не глядя на то, что у тебя открытая форма туберкулеза или ранение позвоночника, и никто не решался ему противоречить. Обергубер даже не смотрел, что написано над койкой, так это, глянет издали да гаркнет:

«Frontdiensttauglich! Sofort einmcken62!» И тогда уж никакие святые тебе не помогут.

И вот этот Обергубер явился инспектировать госпиталь, где Лойзик ожидал своей судьбы. Едва только внизу, в воротах еще, раздался крик – всех, кроме мертвецов, подняли и поставили «смирно!» у коек, чтобы встретить высокое лицо, как надлежит. Ожидание, однако, затяну-


62 Годен к строевой службе! Тотчас отправить! (нем.)

лось, и Лойзик, для удобства став на одну ногу, коленом другой уперся в койку. В этот момент влетел Обергубер, лиловый от ярости, и еще в дверях заорал:

— Марш на войну! Этого – на фронт! Tauglich63!

Тут он увидел Лойзика, стоявшего на одной ноге, и побагровел еще пуще.

— Einbeinig64 – отправить домой! Какого черта держите вы этого одноногого? Или тут приют для калек? Убрать его! Негодяи, всех вас за это на фронт!

Подчиненные, побелев от ужаса, залепетали, что все будет немедленно сделано, а Обергубер уже вопил у друтой постели, что оперированный вчера солдат должен sofort65 на фронт.

Итак, Лойзик в тот же час, с документами, подписанными самим Обергубером, был отпущен домой как одноногий инвалид. Этот Лойзик был шибко умный парень; он немедленно подал заявление, чтобы его, пожизненного калеку, вычеркнули из списка военнообязанных и чтобы ему назначили пенсию по инвалидности, потому что, как пекарю, ему нужны обе ноги, – пусть, как говорится о пекарях, даже кривые, поскольку об одной официально признанной ноге он не может работать по специальности. После надлежащих проволочек он получил извещение, что он признан инвалидом на сорок пять процентов, вследствие чего имеет право получать ежемесячно столько-то крон пенсии.

Вот отсюда-то, собственно, и начинается история о потерянной ноге.


63 Годен! (нем.)

64 Одноногий (нем.).

65 тотчас (нем.).

Лойзик получал пенсию, помогал отцу в пекарне и даже женился; лишь иногда он замечал, что как бы слегка прихрамывает или припадает на ту самую ногу, которой не признал Обергубер: но это его даже радовало: похоже, будто у него протез. Потом война закончилась, и была объявлена республика; а Лойзик из-за этакой своеобразной порядочности продолжал получать пенсию.

Однажды он пришел ко мне, и видно было, что у него какие-то неприятности.

— Дядя, – не сразу выговорил он, – сдается мне, что нога-то вроде как укорачивается и сохнет. – Он засучил штанину и показал ногу; она стала тонкая, как палка. –

Боюсь, дядя, – говорит Лойзик, – как бы мне все-таки эту ногу не потерять.

— Да ты сходи к врачу, шляпа! – посоветовал я.

— Дядя, – вздохнул Лойзик, – сдается мне, не болезнь это; может, все это просто оттого, что ногу-то мне не положено иметь. Ведь черным по белому написано, что правая нога у меня отнята по колено, – как думаете, не оттого ли она так сохнет?

Спустя некоторое время он пришел ко мне снова, и уже опираясь на палку.

— Дядя, – в страхе говорит он, – я калека; я уже и встать на эту ногу не могу. Врач говорит, это атрофия мышц, и, скорее всего, от нервов. Посылает меня на воды, а мне кажется, он и сам в это не верит. Потрогайте, дядя, нога-то холодная, словно мертвая. Врач говорит, это от плохого кровообращения, – как думаете, а вдруг она у меня сгниет?

— Послушай, Лойза, я дам тебе один совет: заяви про свою ногу официально, пусть вычеркнут, что ты одноногий. Может, тогда твоя нога выправится?

— Но, дядя, – возразил Лойзик, – тогда скажут, что я незаконно получал пенсию и ограбил казну на безбожную сумму. Ведь меня заставят вернуть все!

— Что ж, держись за свои деньги, скряга несчастный, –

говорю я ему, – а с ногой распростись, только потом не ходи ко мне плакаться.

Через неделю он явился снова.

— Дядя! – еще с порога заныл он, – эти чинуши не хотят признавать мою ногу! Говорят: все равно она сухая и ни к чему не годная, – что мне с ними делать?

Вы не поверите, сколько пришлось ему побегать, пока официально признали, что у него обе ноги! Разумеется, потом Лойзика еще таскали за обман государства, собирались даже обвинить в уклонении от воинской повинности, и намотался же бедняга по канцеляриям! Зато нога у него начала крепнуть. И крепла, быть может, она как раз от этой самой беготни; только я лично думаю, это произошло скорее оттого, что ее признали официально; все-таки великая сила официальная бумажка! А пожалуй, нога усыхала у него потому, что владел он ею, собственно, незаконно; дело-то было нечисто, а это всегда за себя мстит.

Скажу вам, друзья, чистая совесть – вот лучшая гигиена, и если бы люди жили по справедливости, то, может, и не умирали бы..


ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ


– Совесть! – воскликнул пан Лацина. – Нынче это называют уже не так. Теперь это называется «подавленными представлениями», но это что в лоб, что по лбу. Не знаю, слыхал ли кто из вас о случае с фабрикантом Гирке. Это был очень богатый и важный господин, рослый и крепкий, как дуб; рассказывали, что он вдов, а больше никто ничего о нем не знал – такая уж это была замкнутая натура. Так вот, когда ему перевалило за сорок, он влюбился в хорошенькую молоденькую куколку, всего семнадцати лет, но такую красавицу, что дух захватывало; ведь от подлинной красоты почему-то сжимается сердце, и то ли жалко становится чего-то, то ли великая нежность просыпается в душе, или еще там что-то.. Вот на этой девушке и женился Гирке – ведь он был великий, богатый Гирке.

Провести медовый месяц они поехали в Италию, и там случилось вот что: поднялись они в Венеции на знаменитую колокольню и, когда Гирке глянул вниз – а говорят, вид оттуда прекрасный, – то побледнел и, повернувшись к молодой своей жене, рухнул, как подрубленный. С той поры он как-то еще больше замкнулся в себе; перемогаясь изо всех сил, делал вид, будто с ним ничего не происходит, только взгляд у него стал беспокойным и полным отчаяния. Понятно, жена его страшно перепугалась и увезла

Гирке домой; дом у них был красивый, окнами в городской парк – там-то и начались странности Гирке: он все ходил от окна к окну – проверял, хорошо ли закрыты; только, бывало, сядет – и тут же вскакивает и бежит к окну – запирать. Даже ночью вставал, бродил как призрак по всему дому и в ответ на все вопросы бормотал только, что у него ужасно кружится голова и он должен запереть окна, чтоб не вывалиться. Жена велела тогда забрать все окна решетками, чтоб избавить его от постоянного страха. На несколько дней это помогло. Гирке немного успокоился, а потом снова начал подбегать к окнам и трясти решетки –

крепко ли они держатся. Тогда на окна навесили стальные ставни, и супруги жили за ними, как замурованные. Гирке на какое-то время угомонился. Но потом оказалось, что головокружение охватывает его на лестницах; пришлось водить его по ступенькам, поддерживая, как паралитика, а он трясся как осиновый лист и весь покрывался потом; иногда даже сядет, бывало, посреди лестницы, всхлипывает судорожно – так ему было страшно.

Естественно, начались хождения по всевозможным врачам, и, как водится, одно светило утверждало, что это головокружение – следствие переутомления, другое находило какое-то нарушение в ушном лабиринте, третье считало, что это от запоров, четвертое – от спазм мозговых сосудов; знаете, я заметил – стоит кому-нибудь сделаться выдающимся специалистом, как в нем начинается какойто внутренний процесс, завершающийся появлением точки зрения. И тогда этот специалист говорит: «С моей точки зрения, коллега, дело обстоит так-то и так-то». На что другой специалист возражает: «Допустим, коллега, но с моей точки зрения все обстоит диаметрально противоположно». По-моему, следовало бы оставлять эти точки зрения в прихожей, как шляпы и трости; как только впустишь человека с точкой зрения, он обязательно что-нибудь напортит или, по крайней мере, не согласится с остальными.

Но вернемся к Гирке: теперь, что ни месяц, очередной выдающийся специалист мытарил и пользовал его по совершенно новому методу; хорошо, что Гирке был здоровенный детина, он выносил все; только не мог уже вставать с кресла – головокружение начиналось, едва он взглянет на пол, – и вот он сидел, немой и неподвижный, уставясь в темноту, и лишь порой все тело его содрогалось – он плакал. В те поры прославился чудесами некий новый доктор, невропатолог, доцент Шпитц; этот Шпитц специализировался на излечении подавленных представлений. Он, видите ли, утверждал, что почти у каждого человека сохраняются в подсознании самые разные кошмары, или воспоминания, или вожделения, которые он подавляет, потому что боится их; эти-то подавленные представления и производят в нем нарушения, расстройства и всяческие нервные заболевания. И если знающий врач нащупает такое подавленное представление и вытащит его на свет божий, пациент почувствует облегчение, и все налаживается. Однако такой лекарь по методу психоанализа должен завоевать абсолютное доверие пациента, только тогда он сможет выудить из него сведения о чем угодно – например, о том, что ему снилось, что ему запало в память с детства и все прочее в том же роде. После чего доктор говорит: итак, дорогой мой, когда-то с вами случилось то-то и то-то

(обычно что-нибудь очень постыдное), и это постоянно давило на ваше подсознание, – у нас это называется психической травмой. Теперь мы это вскрыли, и – эники, беники, чары-мары-фук! – вы здоровы. Вот, стало быть, и все колдовство.

Однако следует признать, что этот доктор Шпитц и в самом деле творил чудеса. Вы не можете вообразить, сколько богачей страдает от подавленных представлений!

Бедняков они обычно мучат реже. Короче, клиентура у

Шпитца была отменная. Ну-с, так вот – после того как у

Гирке перебывали уже все светила медицинского мира, пригласили к нему доцента Шпитца; и Шпитц объявил, что это головокружение – явление чисто нервное, и он, Гуго Шпитц, берется избавить от него пациента. Хорошо.

Только разговорить этого Гирке, господа, оказалось совсем нелегко; о чем бы ни спрашивал его Шпитц, больной едва цедил сквозь зубы, потом умолк, а под конец просто велел выставить доктора за дверь. Шпитц был в отчаянии: подумать только, пациент с таким положением, да это вопрос престижа! К тому же это был исключительно интересный и трудный случай нервного заболевания. И потом

– пани Ирма такая красавица и так несчастна.. И вот наш доцент впился в это дело как клещ. «Я должен найти у

Гирке это подавленное представление, – бормотал он, –

или придется бросить медицину и пойти продавцом в магазин Лёбля!»

Он решил применить новый метод психоанализа. Первым делом выяснил, сколько у Гирке разных теток, кузин, зятьев и прочих престарелых родственников всех колен и степеней; потом постарался войти к ним в доверие – такой доктор должен главным образом уметь терпеливо слушать. Родственники были очарованы – какой этот доктор

Шпитц милый и внимательный. В конце концов Шпитц стал вдруг очень серьезным и обратился в одну надежную контору с предложением послать по одному адресу двух надежных сотрудников. Когда те вернулись, доктор

Шпитц заплатил им за труды и прямиком отправился к

Гирке. Тот сидел в полутемной комнате, уже почти неспособный двигаться.

— Сударь, – сказал ему доктор Шпитц, – не стану вас затруднять; можете не отвечать мне ни слова. Спрашивать вас я ни о чем не буду. Мне важно только установить причину ваших головокружений. Вы загнали ее в подсознание, но это подавленное представление столь сильно, что вызывает тяжкие расстройства..

— Доктор, я вас не звал! – хриплым голосом перебил его Гирке и протянул руку к звонку.

— Знаю, – ответил доктор, – но погодите минутку. Когда на колокольне в Венеции вас впервые охватил приступ головокружения – вспомните, сударь, вспомните только, что вы перед этим почувствовали?

Гирке замер, не отнимая пальца от кнопки звонка.

— Вы почувствовали, – продолжал доктор Шпитц, – вы почувствовали страшное, безумное желание сбросить с колокольни вашу молодую красавицу жену. Но так как вы ее безмерно любили, то в вас произошел конфликт, который и разрядился психическим потрясением; и вы, потеряв от головокружения равновесие, упали.

Наступила тишина – только рука, протянутая к звонку, вдруг опустилась.

— С той поры, – заговорил снова доктор Шпитц, – в вас и засел этот ужас перед головокружительной бездной; с той поры вы начали закрывать окна и не могли смотреть с высоты, ведь в вас постоянно жила ужасная мысль, что вы можете сбросить вниз пани Ирму..

Гирке издал нечеловеческий стон.

— Да, – продолжал доктор, – но теперь, сударь, возникает вопрос, откуда же взялось у вас это навязчивое представление? Так вот, Гирке, восемнадцать лет назад вы уже были женаты. Ваша первая жена, пан Гирке, погибла во время вашей поездки в Альпы. Она разбилась при восхождении на гору Хоэ Ванд, и вы наследовали ее состояние.

Слышно было только учащенное, хриплое дыхание

Гирке.

— Гирке! – воскликнул доктор Шпитц. – Ведь вы сами убили вашу первую жену. Вы столкнули ее в пропасть; и поэтому – слышите, поэтому! – вам кажется, что так же вы должны убить и вторую – ту, которую любите; поэтому вы панически боитесь глубины; от этого вы страдаете головокружениями. .

— Доктор! – взвыл человек в кресле. – Доктор, что мне делать? Что мне с этим делать?!

Доцент Шпитц стал очень грустным.

— Сударь, – произнес он, – если бы я был верующим, я бы посоветовал вам: примите наказание, чтобы бог вам простил. Но мы, врачи, обычно не верим в бога. Что вам делать – тут уж решайте сами, но с медицинской точки зрения вы, по-видимому, спасены. Встаньте, пан Г ирке!

Гирке поднялся, бледный, как известка.

— Ну как, – спросил доктор Шпитц, – голова по- прежнему кружится?

Гирке сделал отрицательный жест.

— Вот видите, – облегченно вздохнул доцент. – Теперь исчезнут и сопровождающие симптомы. Ваше головокружение было только следствием подавленного представления; теперь, когда мы его обнаружили, все будет хорошо.

Можете выглянуть из окна? Отлично! Следовательно, все это свалилось с вас, так? Головокружения нет и в помине, верно? Пан Гирке, вы – самый интересный случай во всей моей практике! – Доктор Шпитц в восторге всплеснул руками. – Вы совершенно здоровы! Можно позвать пани

Ирму? Нет? А, понимаю, вы хотите сами сделать ей сюрприз, – господи, как же она обрадуется, увидев, что вы ходите. Видите, какие чудеса творит наука..

Счастливый своим успехом, он готов был трещать хоть два часа кряду, но, заметив, что Гирке нужен покой, прописал ему что-то такое с бромом и откланялся.

— Япровожу вас, – вежливо сказал Гирке и довел доктора до лестничной площадки. – Поразительно – ни намека на головокружение...

— Слава богу! – восторженно вскричал Шпитц. – Стало быть, вы чувствуете, что вполне выздоровели?

— Совершенно, – тихо ответил Гирке, провожая взглядом доктора, спускавшегося по лестнице.

Когда за доктором захлопнулась дверь, раздался еще один тяжелый, тупой удар. Когда под лестницей нашли тело Гирке, он был мертв и страшно изломан – падая, он ударялся о перила.

Когда об этом сообщили доктору Шпитцу, тот присвистнул и долго странным взглядом смотрел в пространство.

Потом взял журнал, в который записывал своих больных, и к имени Гирке прибавил дату и одно только слово:

«Suicidum». К вашему сведению, пан Тауссиг, это значит «самоубийство»..


ИСПОВЕДЬ


– Подавляемые представления.. – проговорил патер

Вовес, священник церкви св. Матфея. – Послушайте, да ведь человечество давным-давно научилось исцелять эти самые подавляемые представления; только наша святая церковь называет это лекарство sacramentum sanctae cor-fessionis66. Коли душу твою что-то давит, коли стыдишься чего, ступай, негодник, к святой исповеди да выкладывай, какие такие безобразия носишь в себе! Только мы не называем это лечением нервных заболеваний; мы называем это раскаянием, покаянием и отпущением грехов.

Постойте-ка, с тех пор прошло немало лет; был немилосердно жаркий летний день, и я зашел в свою церквушку – между прочим, я думаю, что евангелическое вероисповедание могло возникнуть только в северных краях, где даже летом не жарко. Вот в нашей католической церкви целый божий день что-то делается – месса, вечерняя или другая какая служба; там ты, по крайней мере, можешь рассматривать живопись и скульптуры; забегай в любое время, остынешь, в холодке поразмышляешь о божественном, – и этому очень даже помогает, когда на улице жарко, как в печи. Вот почему евангелики живут больше в холодных, негостеприимных странах, а мы, католики, в краях более теплых; может, всему причиной прохлада и тень в храмах господних. Ну-с, значит, стоял палящий зной, и, когда я вошел в церковь, пахнуло на меня удивительным умиротворением. Тут подходит ко мне причетник и гово-


66 тайна святой исповеди ( лат.)

рит, что вот уже более часа какой-то человек ждет исповеди. Ладно, это случается довольно часто, взял я в сакристии епитрахиль и сел в исповедальню. Причетник привел кающегося; то был немолодой, прилично одетый человек, похожий на торгового представителя или на агента по продаже недвижимости, лицо у него было бледное и как бы опухшее; он опустился на колени у исповедальни и молчал.

– Ну что же, – подбодрил я его, – повторяйте за мной: я жалкий грешник, исповедуюсь и признаюсь всевышнему.

— Нет, – выговорил этот человек, – я начинаю не так.

Дайте мне начать по-своему.

Вдруг у него задрожал подбородок и на лбу выступил пот; а меня невесть почему охватило какое-то странное и страшное отвращение. Подобное потрясение я пережил до этого случая лишь однажды, когда присутствовал при эксгумации покойника, который. . который уже разложился..

не стану описывать, как это выглядит.

— Ради бога, что с вами? – закричал я в испуге.

— Сейчас, сейчас.. – пробормотал этот человек, глубоко вздохнул, громко высморкался и сказал: – Ну вот, все прошло. Я начну, ваше преподобие. Двенадцать лет назад...

Я не скажу вам, что я услышал. Во-первых, это, разумеется, тайна исповеди; а во-вторых, поступок был столь страшный, столь отвратительный и зверский, что.. словом, этого и не выскажешь. А прихожанин выплескивал из себя все с такими ужасными подробностями – и ничего не пропустил! Я думал, что убегу из исповедальни, зажму себе уши или еще что-нибудь сделаю. Я заткнул себе рот полой епитрахили, чтобы не закричать от ужаса.

— Ну вот и все, – проговорил удовлетворенно этот человек и с облегчением высморкался. – Спасибо вам, ваше преподобие!

— Постойте! – крикнул я. – А как же епитимья?

— Да ну, – ответил он, чуть ли не фамильярно поглядывая на меня сквозь окошечко. – Я ведь ни во что не верю; просто хотелось найти облегчение. Понимаете, если я какое-то время не говорю о.. ну, об этом, то оно так и стоит передо мной. . и я не могу спать, глаз не смыкаю. И

когда это на меня находит, я должен выговориться, должен все кому-нибудь рассказать; а вы на то и существуете, это ваше ремесло, и выдать меня вы не можете, есть ведь тайна исповеди. А что до отпущения грехов, мне оно ни к чему. Да, трудное дело, когда веры нет. Премного благодарен, ваше преподобие. Нижайший поклон.

И, прежде чем я успел опомниться, он удалился легкой походкой.

Примерно через год он появился вновь; поймал меня у входа в церковь, бледный и бесконечно смиренный.

— Ваше преподобие, – пролепетал он, – можно мне вам исповедаться?

— Послушайте, – ответил я, – без епитимьи дело не пойдет, и все тут. Не хотите покаяться – не будет у нас с вами разговора.

— Боже ты мой, – сокрушенно вздохнул человек, – то же самое говорят мне теперь все священники! Никто больше не хочет меня исповедовать, а мне это необходимо!

Тут у него затряслись губы, как и прежде.

— Нет! – крикнул я. – Или рассказывайте мне все в присутствии кого-нибудь из мирян.

— Ну да, – застонал он, – чтобы мирянин потом на меня донес! Черт вас возьми! – в отчаянии крикнул он и бросился прочь; странная вещь – даже спина его выражала такое, знаете, отчаяние..

Больше я его не встречал.


* * *

– Эта история имела продолжение, ваше преподобие, –

отозвался адвокат Баум. – Однажды – тоже несколько лет тому назад – ко мне в контору пришел небольшой человек с бледным и опухшим лицом; сказать по правде, очень он мне не понравился; когда я его усадил и спросил: «Так что же вас сюда привело, приятель?» – он начал:

— Пан адвокат, когда ваш клиент с доверием обращается к вам и делится тем, в чем он, скажем, провинился, то...

— То, разумеется, – говорю, – я не имею права использовать признание против него; за это, сударь, мне вынесли бы порицание или что-нибудь похуже.

— Вот ихорошо, – облегченно вздохнул посетитель. –

Пан доктор, я должен вам кое-что сообщить. Четырнадцать лет тому назад. . – И далее, ваше преподобие, я услышал, видимо, то же самое, что и вы.

— Не говорите, что именно, – прервал его патер Вовес.

— И не подумаю, – проворчал адвокат Баум. – Уж больно, знаете, мерзкое дело. А мой клиент так и сыпал, словно захлебываясь, весь в поту, бледный, с закрытыми глазами. . это было нечто вроде душевной рвоты. Потом он отдышался и вытер платком губы.

— Клянусь богом, – сказал я ему, – я здесь ничего не могу поделать! Но, если хотите, мой искренний совет. .

— Нет! – воскликнул странный субъект. – Никакого совета мне не нужно. Я хотел только рассказать вам, что я тогда совершил; но помните, – добавил он чуть ли не в бешенстве, – вы не имеете права использовать это против меня! – Потом встал и вполне спокойно спросил: – Сколько я вам должен, пан адвокат?

— Пятьдесят крон, – удрученно ответил я.

Этот человек вынул пятидесятикроновую банкноту.

— Мое почтение, панадвокат. – И ушел.

Хотелось бы мне знать, у скольких пражских адвокатов этот человек побывал, но ко мне вторично он не приходил.

* * *

– И это еще не конец истории, – подхватил доктор Витасек. – Несколько лет тому назад, когда я работал ординатором в госпитале, привезли к нам больного с бледной и одутловатой физиономией; ноги у него распухли, как колоды, судороги, затрудненное дыхание – короче, классическое воспаление почек, прямо как пишут в учебниках; разумеется, помочь ему было уже нельзя. Однажды меня позвала сиделка: мол, этого почечника из седьмой палаты сейчас опять схватит.

Иду к нему и вижу, бедняга задыхается, потный как мышь, глаза вытаращены от ужаса – приступы смертельной тоски при этой болезни очень страшны.

— Ну, старина, – говорю я ему, – сейчас я вам сделаю укол, и все будет хорошо.

Пациент замотал головой.

— Доктор, – еле выдавил он из себя, – я.. вам должен сказать.. пусть только эта женщина отойдет!

Я предпочел бы вспрыснуть ему Emo, но как только увидел его глаза – сразу же отослал сиделку.

— Ну, выкладывайте, дружище, – говорю, – а потом спать.

— Доктор, – простонал он, а в его глазах стоял такой, знаете, безумный страх, – доктор, я больше не могу... Я

все вижу эту.. Я не могу спать, я должен рассказать вам. .

И рассказал, задыхаясь, борясь с судорогами. . Ничего подобного, друзья, я никогда не слышал.

— Гм, гм, – кашлянул адвокат Баум.

— Не бойтесь, – проронил доктор Витасек, – я не стану пересказывать; это уже врачебная тайна. После исповеди он лежал как мокрая тряпка, совершенно обессиленный.

Понимаете, достопочтенный отец, я не мог ему отпустить грехи или дать умный совет; но я дал ему, знаете, две дозы морфия, а когда он проснулся – еще, и опять потом, – пока он не уснул навеки. Если хотите знать, я ему изрядно помог.

— Аминь, – произнес отец Вовес и слегка задумался. –

Это вы хорошо сделали, – добавил он мягко, – по крайней мере, он больше не мучился.


ВЗЛОМЩИК-ПОЭТ


– Случается иной раз и по-другому, – прервав молчание, сказал редактор Зах. – Иногда просто не знаешь, что движет человеком – угрызения совести или хвастливость и фанфаронство. Особенно профессиональные преступники

– эти просто лопнули бы с досады, если бы не могли всюду трезвонить о своих похождениях. Мне думается, что многие из них зачахли бы с тоски, если бы общество не проявляло к ним интереса. Этакие специалисты прямотаки греются в лучах общественного внимания. Я не утверждаю, конечно, что люди крадут и грабят только ради славы. Делают они это из-за денег, по легкомыслию или под влиянием дурных товарищей. Но, вкусив однажды au-ra popularis67, преступники впадают в этакую манию величия, так же как, впрочем, политиканы и разные там общественные деятели.

Несколько лет назад я редактировал отличную провинциальную еженедельную газету «Восточный курьер».

Сам-то я, правда, уроженец западной Чехии, но вы бы не поверили, с каким пылом я отстаивал местные интересы восточных районов! Край там тихий, холмистый, так и просится на картинку: журчат ручейки, растут сливовые деревья.. Но я еженедельно призывал «наш кряжистый горный народ» упорно бороться за кусок хлеба с суровой природой и неприязненно настроенным правительством!

И писал я все это, доложу вам, с жаром, от всего сердца.

Два года я проторчал в «Восточном курьере» и за это время вдолбил тамошним жителям, что они «кряжистые горцы», что их жизнь «тяжела, но героична», а их холмистый край «хоть и беден, но поражает своей меланхолической красотой». Словом, превратил Чаславский район почти в

Норвегию. Из этого видно, на какие великие дела способны журналисты!


67 преходящая славы (лат.).

Работая в провинциальной газете, надо, разумеется, прежде всего не упускать из виду местных событий. Вот однажды зашел ко мне полицейский комиссар и говорит:

— Сегодня ночью какая-то бестия обчистила магазин

Вашаты, знаете, «Торговля бакалейными товарами». И как вам понравится, господин редактор, – этот негодяй сочинил там стихи и оставил их на прилавке! Ну, не наглость ли это, а?

— Покажите стихи, – сказал ябыстро. – Это подойдет для «Курьера». Вот увидите, наша газета поможет вам обнаружить преступника. Но и сам по себе этот случай –

сенсация для города и всего края!

Словом, после долгих уговоров я получил стихи и напечатал их в «Восточном курьере».

Я прочту вам из них, что помню. Начинались они както так:

Вот час двенадцатый пробил,

Громила, час твой наступил.

Все хорошенько взвесь и смерь,

Когда ты взламываешь дверь.

Чу! Слышны на дворе шаги.

Я здесь один, мне все – враги.

Но я не трушу. Тишина.

Лишь сердце дрогнет, как струна.

Шаги затихли. Пронесло!

Эх, воровское ремесло!

Дверь заскрипела, подалась,

Теперь не трусь и в лавку влазь.

Сиротка я. Судьба мне – камень.

Вот слёз бы было бедной маме..

Пропала жизнь. Мне не везет.

Вот слышу, где-то мышь грызет.

Она да я – мы оба воры,

Нам жить в ладу, не зная ссоры.

Я поделиться с ней решил.

Ей малость хлебца накрошил.

Нейдет. Отважится не скоро.

Видать, и вор боится вора.

Потом там было еще что-то, а кончалось так: Писал бы – муза не смолкает, –

Да жалко, свечка догорает.


Я опубликовал эти стихи, подвергнув их обстоятельному психологическому и литературному анализу. Я выявил в них элементы баллады, благожелательно указал на тонкие струны в душе преступника. Все это произвело своего рода сенсацию. Газеты других партий Часлава и разных других городов нашего края утверждали, что это грубая и нелепая фальсификация, иные недоброжелатели восточной Чехии заявляли, что это плагиат, скверный перевод с английского и так далее. Как раз в самый разгар полемики с оппонентами, когда я защищал нашего местного взломщика-поэта, ко мне снова заглянул полицейский комиссар и сказал:

— Господин редактор, не пора ли покончить с этим проклятым жуликом? Посудите сами: за одну неделю он обокрал две квартиры и еще лавку и всюду оставил длинные стихи.

— Хорошо, – сказал я. – Тиснем их в газете.

— Еще чего! – проворчал комиссар. – Да ведь это значит потакать вору! К воровству его теперь побуждает главным образом литературное тщеславие. Нет, вы должны дать ему по рукам. Напишите в газете, что стихи дрянь, что в них нет никакой формы или мало настроения, – словом, придумайте что-нибудь. Тогда, мне кажется, ворюга перестанет красть.

— Гм, – говорю я, – этого написать нельзя, поскольку мы только что его расхвалили. Но знаете что? Не будем печатать его стихов, и баста!

Прекрасно. В ближайшие две недели было зарегистрировано пять краж со взломом и стихами, но «Восточный курьер» молчал о них, словно воды в рот набрал. Я, правда, опасался, как бы наш вор, побуждаемый уязвленным авторским самолюбием, не перебрался куда-нибудь в Турнов или Табор и не стал там сенсацией для тамошней пишущей братии. Представляете себе, как бы они обрадовались?

Взломщик был так сбит с толку нашим молчанием, что недели три о нем не было ни слуху ни духу, а потом кражи начались снова, с той разницей, что стихи он теперь посылал по почте прямо в редакцию «Восточного курьера». Но

«Курьер» был неумолим. Во-первых, я не хотел вызывать недовольства местных властей, а во-вторых, стихи с каждым разом становились все хуже. Автор начал повторяться, изобретал какие-то романтические выкрутасы – словом, стал вести себя как настоящий писатель.

Однажды ночью прихожу я, посвистывая, как скворец, к себе домой и чиркаю спичку, чтобы зажечь лампу. Вдруг у меня за спиной кто-то дунул и погасил спичку.

— Не зажигать света! – сказал глухой голос. – Это я.

— Ага! – отозвался я. – А что вы хотите?

— Пришел спросить, как там с моими стихами, – ответил глухой голос.

— Приятель, – говорю я, не сообразив сразу, о каких стихах идет речь. – Сейчас неприемные часы. Приходите завтра в редакцию в одиннадцать.

— Чтобы меня там сцапали? – мрачно спросил голос. –

Нет, это не пойдет. Почему вы не печатаете больше моих стихов?

Тут только я догадался, что это наш вор.

— Это долго объяснять, – сказал я ему. – Садитесь, молодой человек. Хотите знать, почему я не печатаю ваших стихов? Пожалуйста. Потому что они никуда не годятся.

Вот.

— А я думал. . – печально сказал голос, – что.. что они не хуже тех первых.

— Да, первые были неплохи, – сказал я строго. – В них была непосредственность, понимаете? Искреннее чувство, свежесть, острота восприятия, настроение – словом, все. А

остальные стихи, милый человек, ни к черту не годятся.

— Да я будто.. – жалобно произнес голос, – будто я написал их так же, как и те первые.

— Вот именно, – сказал я неумолимо. – Вы лишь повторялись. Опять в них были шаги на улице. .

— Так я же их слышал, – защищался голос. – Господин редактор, когда воруешь, надо держать ушки на макушке, слушать, кто там под окном шлепает.

— И опять в них была мышь... – продолжал я.

— Мышь! – нерешительно возразил голос. – Так в лавках завсегда бывают мыши. Я об них писал только в трех..

— Короче говоря, – перебил я, – ваши стихи превратились в пустой литературный шаблон. Без оригинальности, без вдохновения, без новых образов и эмоций. Это не годится, друг мой. Поэт не смеет повторяться.

Мой гость с минуту помолчал.

— Господин редактор, – сказал он, – да ведь оно завсегда одно и то же. Попробуйте воровать – что одна кража, что другая.. Нелегкое это дело.

— Да, – сказал я. – Надо бы вам взяться за другое ремесло.

— Обчистить церковь, что ли? – предложил голос. –

Или часовню на кладбище?

Я сделал энергичный отрицательный жест.

— Нет, – говорю, – это не поможет. Дело не в материале, молодой человек, дело в его творческой интерпретации. В ваших стихах нет никакого конфликта, в них каждый раз дается только внешнее описание заурядной кражи.

Вам надо найти какую-нибудь свою внутреннюю тему.

Например, раскаяние.

— Раскаяние? – с сомнением сказал голос. – И вы думаете, стихи тогда станут лучше?

— Разумеется! – воскликнул я. – Друг мой, это придаст им психологическую глубину и эмоциональность.

— Попробую, – задумчиво отозвался голос. – Не знаю только, пойдут ли у меня кражи на лад. Понимаете, потеряешь тогда уверенность в себе. А без нее сразу засыплешься.

— А хоть бы и так! – воскликнул я. – Дорогой мой, что за беда, если вы попадетесь?! Представляете себе, какие стихи вы напишете in carcere et catenis68. Погодите, я вам покажу одну поэму, написанную в тюрьме. На это вам не мешает взглянуть.

— И она была в газетах? – спросил замирающий от волнения голос.

— Голубчик, это одна из самых прославленных поэм в мире. Зажгите лампу, я вам ее прочту.

Мой гость чиркнул спичку и зажег лампу. Он оказался бледным, прыщеватым юношей – таким может быть и жулик и поэт.

— Погодите, – говорю, – я сейчас найду ее.

И взял с полки перевод «Баллады Рэдингской тюрьмы»

Оскара Уайльда. Тогда она была в моде.

В жизни я не декламировал с таким чувством, как в ту ночь, читая ему вслух знаменитую балладу, особенно строку «каждый убивает как может». Гость не спускал с меня глаз. А когда мы дошли до того места, где герой поднимается на эшафот, он закрыл лицо руками и всхлипнул. Я дочитал, и мы замолчали. Мне не хотелось нарушать величия этой минуты. Открыв окно, я сказал:

— Кратчайший путь вон там, через забор. Покойной ночи.

И погасил лампу.

— Покойной ночи, – произнес в темноте взволнованный голос. – Так я попробую. Большое спасибо.

И он исчез бесшумно, как летучая мышь. Все-таки это был ловкий вор.


68 в темнице и оковах (лат.).

Через два дня его поймали в одном магазине. Он сидел с листком бумаги у прилавка и грыз карандаш. На бумаге была только одна строчка «Каждый ворует как может. .» –

явное подражание «Балладе Рэдингской тюрьмы».

Суд дал ему полтора года, как рецидивистувзломщику.

Через какой-нибудь месяц мне принесли от него целую тетрадку стихов. Вор описывал страшные вещи: сырые тюремные подземелья, казематы, решетки, звенящие оковы на ногах, заплесневелый хлеб, дорогу на эшафот и невесть что еще. Я прямо ужаснулся чудовищным условиям в этой тюрьме.

Журналист, знаете ли, проникает всюду, вот я и устроил так, что начальник той тюрьмы пригласил меня осмотреть ее. Это оказалось вполне гуманное и благоустроенное заведение. Своего вора я застал как раз в тот момент, когда он доедал чечевичную похлебку из жестяной миски.

— Ну что, – говорю я ему, – где же эти звенящие оковы, о которых вы писали?

Вор смутился и растерянно покосился на начальника тюрьмы.

— Господин редактор, – забормотал он, – ведь про то, что тут есть, не напишешь стихов. Что поделаешь!

— Так у вас нет никаких жалоб? – спрашиваю я.

— Никаких, – говорит он смущенно. – Только вот стихи писать не об чем.

Больше я с ним не встречался. Ни в рубрике «Из зала суда», ни в поэзии.


ДЕЛО ГОСПОДИНА ГАВЛЕНЫ


– Раз уж господин редактор завел речь о газетах, – сказал Беран, – я вам кое-что скажу. Что большинство читателей прежде всего ищет в газете? Ясно, «Из зала суда».

Кто знает, почему это их так интересует – потому ли, что каждый из них в глубине души правонарушитель, или же, наоборот, они черпают в судебных отчетах моральное удовлетворение? Во всяком случае, эту рубрику читают с увлечением. А раз так, значит, судебные дела должны появляться регулярно каждый день. Однако же возьмите, к примеру, судебные каникулы: суд на замке, но судебная хроника в газете должна быть. А то еще часто случается, что ни в одном суде нет интересного дела. Однако судебный хроникер должен дать интересный отчет во что бы то ни стало. В таких случаях беднягам репортерам приходится это «интересное дельце» попросту высасывать из пальца. Существует настоящая торговля такими вымышленными процессами. Репортеры их продают, покупают, одалживают, обменивают на пачку папирос и так далее. Я

все это знаю потому, что у моей хозяйки на квартире жил судебный хроникер. Забулдыга был и лентяй, но способный парень, а платили ему буквально гроши...

Однажды в кафе, где обычно сходились судебные хроникеры, появился какой-то странный, неопрятный человек с одутловатым лицом. Звали его Гавлена, был он неудачник, недоучившийся юрист. Никто не знал, чем он живет, да и сам он едва ли отдавал себе в этом отчет. Так вот, у этого бездельника Гавлены был весьма своеобразный юридический талант: стоило дать ему сигару и кружку пива, как он, закурив и прикрыв глаза, начинал без запинки излагать вам интереснейший судебный казус. Он приводил основные тезисы защиты, соответствующую прокурорскую реплику и заканчивал обоснованным решением суда. Потом, словно проснувшись, открывал глаза и бубнил: «Одолжите пять крон».

Как-то раз репортеры решили испытать его «на выносливость». Не сходя с места, он сочинил двадцать один судебный казус, один лучше другого, и только на двадцать первом запнулся и сказал: «Постойте-ка, это не подсудно единоличному судье.. и судебной коллегии тоже. Это компетенция суда присяжных, а я им не занимаюсь». Он был принципиальным противником суда присяжных. Его приговоры всегда были строги, но с юридической точки зрения безупречны. Это был его конек.

Репортеры, увидев, что «отчеты» Гавлены много интересней и разнообразней того, что делается в суде, создали своего рода картель: Гавлена получал за каждое сочиненное им «дело» по определенному тарифу – десять крон и сигару, а кроме того, «сдельную плату» – по две кроны за каждый месяц тюрьмы, который он присуждал вымышленному преступнику. Сами понимаете – чем строже приговор, тем серьезнее дело. Читатели газет всегда с необычайным интересом читали судебную хронику, когда там появлялись липовые «отчеты» Гавлены. Что и говорить, газеты нынче уже не те, что в его времена, – теперь в них одна политика да газетная грызня, – не знаю, кому охота читать это.

Однажды Гавлена сфантазировал очередное дело.. Это не был шедевр, но прежде с такими же делами все сходило благополучно, а на этом сорвалось. Вкратце дело было такое. Какой-то старый холостяк якобы поссорился с почтенной вдовой, живущей в доме напротив. Чтобы досадить ей, он купил попугая и научил его всякий раз, когда вдова выходила на балкон, кричать на всю улицу: «Ты шлюха!»

Вдова подала на холостяка в суд, обвиняя его в оскорблении личности. Районный суд признал, что обвиняемый использовал попугая для публичного осмеяния пострадавшей, и приговорил холостяка именем республики к четырнадцати дням тюрьмы условно и к возмещению судебных издержек. «С вас одиннадцать крон и сигара», – закончил Г авлена свой отчет.

Этот отчет появился в шести газетах – разумеется, в различном изложении. В одной газете он прошел под заголовком «В тихом доме», в другой – «Холостяк и бедная вдова», в третьей – «Попугай под судом» и так далее. И

вдруг все эти газеты получили циркулярное письмо из министерства юстиции. В письме говорилось, что «министерство просит сообщить, какой именно районный суд рассматривал дело, отчет о котором помещен в таком-то номере вашей уважаемой газеты, ибо возбуждение оного дела, равно как и состоявшееся решение суда, незаконно, поскольку бранные слова произносил не подсудимый, а попугай, и нельзя считать доказанным, что попугай имел в виду именно потерпевшую; таким образом, налицо нет состава преступления, предусмотренного статьей об оскорблении личности. В худшем случае имело место только нарушение общественного спокойствия, и виновник, следовательно, подлежит лишь административно-полицейским мерам воздействия – штрафу или предупреждению с предписанием убрать упомянутую птицу. В связи со всем вышеизложенным министерство юстиции желает знать, какой суд рассматривал данное дело, чтобы начать соответствующее расследование.. » и так далее и так далее; в общем, этакая бюрократическая канитель.

— Черт побери, Гавлена, заварили вы кашу! – накинулись репортеры на своего поставщика. – Приговор-то ваш никуда не годится, он незаконный!

Гавлена побледнел как мел.

— Как! – закричал он. – Мой приговор незаконен? Тысяча чертей! Министерство смеет утверждать это обо мне, Гавлене? – Репортеры никогда не видели столь оскорбленного и рассерженного человека. – Я им покажу, где раки зимуют! – вне себя кричал Гавлена. – Они еще увидят, незаконен или законен мой приговор. Я этого так не оставлю!

От огорчения он тут же напился до положения риз.

Потом взял лист бумаги и написал в министерство юстиции письмо с пространным юридическим анализом, из которого следовало, что приговор правилен, ибо когда владелец попугая учил птицу ругать соседку, то уж в этом проявилось заранее обдуманное намерение нанести оскорбление личности, явно имеющее противозаконный характер. Далее, означенный попугай это не субъект, но объект права, орудие преступления и так далее. Короче говоря, это был самый блестящий и тонкий юридический анализ, который репортерам когда-либо доводилось читать.

Гавлена подписал его: «Непрактикуюгций кандидат прав

Вацлав Гавлена» – и отправил в министерство.

— Вот! – сказал он. – И пока не решится это дело, я не буду заниматься судебными отчетами. Мне нужно получить моральное удовлетворение.

Министерство юстиции, разумеется, никак не реагировало на письмо Гавлены. А он ходил, насупившись, мрачный, еще более неопрятный, и даже похудел. Поняв, что ответа из министерства не будет, он загрустил, молча отплевывался в ответ на все вопросы или открыто возмущался и в конце концов заявил:

— Погодите, я им покажу, кто прав!

Два месяца его никто не видел. Потом он пришел сияющий, явно под мухой, и объявил:

— Против меня уже возбуждено судебное преследование. Ух, проклятая баба, каких трудов стоило ее уговорить! Кто бы думал, что пожилая женщина может быть так миролюбива. Пришлось мне дать ей подписку, что судебные издержки в любом случае несу я. Итак, господа, теперь это дело разрешит суд.

— Какое? – спросили репортеры.

— Ну, с попугаем, – ответил Гавлена. – Я же сказал вам, что этого так не оставлю. Я, знаете ли, купил себе попугая и научил его кричать: «Ты шлюха! Ты чертова баба!» Пришлось попотеть с этой птицей – полтора месяца я не выходил из дому, только и твердил: «Ты шлюха!» Зато теперь попугай великолепно произносит эти слова, но –

этакий идиот! – орет их с утра до вечера, никак не может приучиться кричать их только моей соседке, что живет напротив. Она, знаете ли, учительница музыки, из хорошей семьи, очень милая старушка. Но в доме у нас больше нет женщин, пришлось выбрать ее. Да, скажу я вам, выдумать такое правонарушение – пара пустяков, а вот осуществить его на практике – это другое дело.. Никак мне не удавалось приучить хулигана-попугая, чтобы он ругал только ее. Орет на каждого, такая зловредная птица!

Гавлена залпом осушил кружку пива и продолжал:

— Тогда я придумал другой трюк. Как только соседка показывалась во дворе или у окошка, я быстро отворял свое окно, и попугай орал: «Ты шлюха! Ты чертова баба!»

И что бы вы думали: старушка смеялась и кричала мне:

«Ну и попугай у вас, господин Гавлена!» Черт ее возьми, эту старуху! Две недели я ее уговаривал, пока она наконец подала на меня в суд. В свидетелях – жильцы всего дома.

Уж теперь-то суду не уйти от этого казуса! – И Гавлена радостно потирал руки. – Не я буду, если мне не припаяют за оскорбление личности. Я этого так не оставлю, я им покажу, этим чинушам из министерства!

До самого дня суда Гавлена беспробудно пьянствовал, волновался и сгорал от нетерпения. На суде он вел себя с большим достоинством, произнес против себя обвинительную речь, ссылаясь на свидетельские показания всех жильцов дома, могущих подтвердить, что оскорбление было умышленным и публичным, и требовал сурового наказания. Судья, добродушный старый советник юстиции, почесал бородку и объявил, что сам хочет слышать попугая, а потому разбор дела откладывается. Подсудимому предлагается к следующему судебному заседанию доставить в суд означенную птицу в качестве вещественного доказательства, а возможно, и в качестве свидетеля.

На следующее заседание Гавлена явился с попугаем в клетке. Попугай вытаращил глаза на перепуганную секретаршу и заорал на весь зал: «Ты шлюха, ты чертова баба!»

— Довольно, – говорит судья. – Из показаний попугая

Лорри явствует, что его высказывания не относились прямо и непосредственно к потерпевшей. .

Попугай воззрился на судью и закричал: «Ты шлюха, ты чертова баба!»

– ...ибо ясно, – продолжал судья, – что означенные эпитеты попугай применяет ко всем окружающим без различия пола. Таким образом, налицо нет оскорбления личности, господин Гавлена.

Гавлена вскочил как ужаленный.

— Господин судья! – запротестовал он возбужденно. –

Умышленность заключается в том, что я открывал окно при появлении потерпевшей, дабы попугай ее поносил. .

— Туманный случай! – сказал судья. – Может быть, открывание окна в данном случае и подозрительно, но оно не является само по себе оскорбительным действием. Я не могу осудить вас за то, что вы периодически открывали окно. Не доказано, что ваш попугай имел в виду именно потерпевшую.

— Я! Я сам имел ее в виду! – защищался Гавлена.

— Это не подтверждается свидетельскими показаниями, – возразил судья. – Никто не слышал из ваших уст инкриминированного высказывания.. Ничего не поделаешь, господин Гавлена, придется вас оправдать.

И, надев судейскую шапочку, он вынес оправдательный приговор.

— Я опротестовываю приговор и подаю кассационную жалобу! – чуть не плача, вскричал Гавлена, схватив клетку с попугаем, и устремился к выходу.

Впоследствии репортеры иногда встречали Гавлену, угрюмого и в нетрезвом виде.

— Ну скажите, господа, разве это правосудие! Существует ли еще право, – хныкал он. – Я этого не оставлю. Я

подам в высшую инстанцию! Я добьюсь реабилитации, хотя бы мне пришлось судиться до самой смерти. . Это борьба не за мои интересы, а за дело правосудия.

Чем кончилось дело в высшей инстанции, мне точно не известно. Я знаю только, что суд попросту не стал рассматривать кассационную жалобу на оправдательный приговор. С тех пор Гавлена исчез, словно сквозь землю провалился. Говорят, видели, как он, словно тень, бродит по улицам, бормоча что-то невнятное. А в министерство юстиции до сих пор несколько раз в год поступает пространная пламенная жалоба «по делу об оскорблении, нанесенном попугаем. .». Но поставлять репортерам судебные казусы Гавлена перестал навсегда, – видимо, потому, что была поколеблена его вера в юстицию и правопорядок.


ИГЛА


– Я никогда не имел дела с судом, – начал Костелецкий, – но я скажу вам, что больше всего мне нравится у них эта педантичность, всякие формальности и процедуры, которых там придерживаются, даже если дело выеденного яйца не стоит. Это, понимаете ли, вызывает доверие к правосудию. Уж если у Фемиды в руках весы, пусть это будут весы аптекарские. А ежели меч, то пусть он будет остер, как бритва..

В этой связи вспомнился мне случай на нашей улице.

Одна привратница, некая Машкова, купила в лавке булку и, едва начав ее жевать, вдруг почувствовала легкий укол в нёбо. Сунула она палец в рот и вынимает. . иглу!

Привратница обомлела, а потом заохала: «Господи боже, ведь я могла проглотить эту иголку, и она проткнула бы мне желудок! Моя жизнь висела на волоске, я этого так не оставлю! Надо дознаться, какой негодяй запихнул туда иглу!»

И она отнесла недоеденную булку вместе со своей находкой в полицию.

Полицейские допросили лавочника, допросили и пекаря, который поставлял тому булки, но, разумеется, ни один из них не признал иголку своей. Дело передали судебно-следственным органам, ибо, да будет вам известно, оно попадало под статью «о легком членовредительстве».

Судебный следователь, этакий добросовестный и дотошный служака, еще раз допросил лавочника и пекаря. Оба клятвенно уверяли, что у них игла не могла попасть в булку. Следователь отправился в лавку и установил, что игл там в продаже нет. Потом он пошел в пекарню поглядеть, как пекут булки, и просидел там целую ночь, глядя, как ставят и месят тесто, как накаливают печь, делают булки, сажают их на противень и пекут, пока они не станут золотистыми. Таким методом он выяснил, что при выпечке булок иглы действительно не применяются. .

Знаете ли вы, какое чудесное дело выпечка хлеба? Я-то нагляделся в детстве – ведь у моего покойного деда была пекарня. Видите ли, в хлебопечении есть два-три почти мистических таинства. Первое – когда ставят опару. Ставят ее в квашне, и там, под крышкой, происходит скрытое превращение: из муки и воды возникает живая закваска.

Потом замешивают тесто веселкой – эта процедура похожа на ритуальные танцы – и затем накрывают квашню холстиной и дают тесту подойти. Это второе загадочное превращение – тесто величественно поднимается, пухнет, а ты не смеешь приподнять холстину и заглянуть внутрь..

Все это, скажу я вам, так же прекрасно и удивительно, как беременность. Мне всегда казалось, что в квашне есть чтото от женщины. А третье таинство – сама выпечка, когда бледное и мягкое тесто превращается в хлеб. Вы вынимаете из печи этакий темно-красный, золотистый каравай, и пахнет он даже вкуснее, чем младенец. Это такое диво, что, по-моему, во время этих метаморфоз в пекарнях следовало бы звонить в колокола, как в церкви в храмовый праздник. .

Да, так о чем же я? Ну и вот, этот следователь стал в тупик, но прекратить дело, – как бы не так! Взял он иглу и отправил ее в Химический институт. Пусть, мол, там выяснят, попала игла в булку до выпечки или после. (Он был просто помешан на научной экспертизе.)

В институте тогда подвизался профессор Угер, этакий ученый бородач. Получив иглу, он страшно ругался, – и чего только не шлют ему эти судейские; недавно прислали такие тухлые внутренности, что даже прозектор не выдержал. А что делать институту с этой иглой? Но, поразмыслив, он заинтересовался ею, знаете, с научной точки зрения. А в самом деле, сказал он себе, может быть, и впрямь с иглой происходят какие-нибудь изменения, если ее подержать в тесте или испечь вместе с булкой? Ведь при брожении теста образуются кислоты, при печении происходят различные физико-химические процессы, и все это может воздействовать на поверхность иглы – механически изменить или окислить ее. Путем микроскопического исследования это можно установить. И профессор взялся за дело.

Прежде всего он закупил несколько сотен разных игл: совсем новехоньких и более или менее ржавых – и начал у себя в институте печь булки. При первом эксперименте он положил иглы в опару, чтобы установить, как на них действует процесс брожения. При втором положил их в свежезамешанное тесто, при третьем – в тесто, начавшее всходить, и при четвертом – в уже взошедшее. Потом он сунул иглы в булки перед самой посадкой в печь. Потом –

во время выпечки. Потом в горячие булки. И, наконец, в остывшие. Затем была заново проделана контрольная серия точно таких же опытов. В общем, в течение двух недель в институте только тем и занимались, что пекли булки с иглами. Профессор, доцент, четыре аспиранта и служитель изо дня в день месили тесто и выпекали булочки, а потом исследовали иглы под микроскопом. На это потребовалась еще неделя, но в конце концов было точно установлено, что злополучная игла попала уже в выпеченную булку, ибо она полностью соответствовала опытным иглам, воткнутым в готовые булки.

На основе этого заключения экспертизы следователь сделал вывод, что игла попала в булку или у лавочника, или по дороге из пекарни в лавку. И тогда пекарь вспомнил: мать честная, да ведь я в тот самый день выгнал с работы ученика, который разносил булки! Мальчишку вызвали, и он сознался, что в отместку хозяину сунул эту иглу в булку. Мальчишка был несовершеннолетний и отделался внушением, а пекаря оштрафовали на пятьдесят крон, ибо он отвечает за свой персонал. Вот вам пример того, как точно и досконально действует правосудие.

Но есть и еще одна сторона в этом деле. Не знаю, откуда у нас, у мужчин, такое честолюбие или упрямство.

Когда химики в институте занялись опытами с булками, они вбили себе в голову, что должны печь их как заправские пекаря. Сначала булки получались не ахти какие: тесто было с закалом, а булки совсем неаппетитные. Но чем дальше, тем дело шло все лучше. В конце концов эти ученые стали даже посыпать булки маком, солью и тмином и раскатывали тесто так ловко, что любо-дорого поглядеть. И они с гордостью говорили, что таких отлично выпеченных и аппетитно хрустящих булок, как у них в институте, не найдешь во всей Праге!

– Вы называете это упрямством, господин Костелецкий, – возразил Лелек. – А по-моему, здесь, скорее, сказывается спортивный дух – стремление образцово справиться с делом. Настоящий мужчина гонится не за результатом, которому, может быть, грош цена. Ему важна сама игра, знаете ли, этакий азарт при достижении цели.. Я

приведу вам пример, хоть вы и скажете, что это чепуха и не относится к делу.

Когда я еще работал в бухгалтерии и составлял, бывало, полугодовой отчет, подчас случалось, что цифры не сходятся. Однажды в наличности не хватило трех геллеров. Конечно, я мог просто положить в кассу эти три геллера, но это была бы неправильная игра. С бухгалтерской точки зрения это было бы неспортивно. Надо найти, в каком счете допущена ошибка, а счетов у нас было четырнадцать тысяч. И скажу вам, когда я брался за баланс, мне всегда хотелось, чтобы там обнаружилась какая-нибудь ошибка. Тогда я, бывало, оставался на службе хоть на всю ночь. Положу перед собой кучу бухгалтерских книг и берусь за дело. И для меня колонки цифр становились не цифрами, они преображались просто необыкновенно. То мне казалось, что я карабкаюсь по этим колонкам вверх, словно на крутую скалу, то я спускаюсь по ним, как по лестнице, в глубокую шахту. Иногда я чувствовал себя охотником, который продирается сквозь чащу цифр, чтобы изловить пугливого и редкого зверя – эти самые три геллера. Или мне казалось, что я сыщик и, стоя за углом, подстерегаю преступника. Мимо проходят тысячи фигур, но я жду своей минуты, чтобы схватить за шиворот жулика – этого злодея – бухгалтерскую ошибку! Еще, бывало, мне мерещилось, что я рыболов и сижу на берегу с удочкой: вот-вот дерну за нее и. . ага, попалась бестия. Но чаще всего я воображал себя охотником, который бродит по горам, по долам, среди росистых кустиков черники. И до того мне в такие минуты становилось хорошо от этого ощущения движения и силы, такое я чувствовал вокруг себя волнующее приволье, словно и в самом деле переживал необыкновенное приключение. Целыми ночами я мог охотиться за тремя геллерами, и когда находил их, то даже не думал, что это всего лишь жалкие гроши. Это была до-

быча, и я шел спать, торжествующий и счастливый, и чуть не валился в сапогах на постель. Вот и все.

ТЕЛЕГРАММА


– Это так только говорится – пустяки, – рассудил пан

Долежал. – По моим наблюдениям, естественно и непринужденно люди ведут себя лишь до тех пор, пока речь идет именно об этих незначительных и будничных вещах, а стоит им оказаться в исключительной, патетической ситуации, тут их словно кто подменяет; и говорить-то они начинают необыкновенным, я бы сказал, драматическим голосом, и слова употребляют высокие, и доводы, и чувства у них прорываются какие-то ненормальные; откуда-то берется у них отвага, властность, самоотверженность и прочие характерные свойства натуры героического склада.

Впечатление такое, словно они надышались озона и теперь не могут не делать широких жестов; вполне возможно, что они даже испытывают некое удовольствие, очутившись в необычайной и трагической ситуации. У них словно распрямляются плечи, они будто любуются собой, короче, люди начинают вести себя как герои на сцене. А

лишь только эта драматическая обстановка разрядится, они тоже возвращаются к обычным своим привычкам, но потом чувствуют себя малость неловко, словно их обманули и теперь приводят в чувство.

У меня есть кузен, фамилия его Калоус, вполне добропорядочный, лояльный гражданин, этакий почтенный чинуша и глава семейства, немножко тряпка, чуть-чуть педант – одним словом, обыкновенный человек, как и мы все. Жена его, пани Калоусова, добрая и простодушная, добродетельная клуша, послушная жена, домашняя раба, ну и все прочее, что по этому поводу обычно говорится. У

них хорошенькая дочь Вера, но в тот момент она как раз находилась во Франции – училась французскому на тот случай, если не выйдет замуж и ей придется сдавать экзамены. Ну и, наконец, сын, оболтус-гимназист, по имени

Тонда, отличный форвард и весьма посредственный ученик. Одним словом, приличная, нормальная, дружная семья среднего достатка.

Однажды Калоусовы сидели за обедом, и вдруг кто-то позвонил: пани Калоусова, вытирая руки о передник, отворила двери и говорит оттуда отцу, вся красная от волнения:

— Господи Иисусе, отец, нам телеграмма.

Вы, наверное, знаете, как пугаются женщины при виде телеграмм; тут, наверное, все дело в их душевном устройстве, в привычке ждать ударов судьбы.

— Ну-ну, мамочка, – проворчал пан Калоус, пытаясь сохранить приличествующее ему спокойствие, а у самого руки тряслись, пока телеграмму разворачивал. – От кого бы это могло быть...

Все члены семейства, включая прислугу, замешкавшуюся в дверях, затаив дыхание, уставились на главу семьи.

— Это от Веры, – произнес наконец Калоус каким-то чужим голосом. – Но, черт подери, я не понимаю тут ни одного слова.

— Ну-ка, покажи, – потребовала пани Калоусова.

— Погоди, – строго остановил ее Калоус. – Сумбур какой-то. Значит, так:


Gadete un ucjarc peulge bellevue grenable vera.

— Да что же это такое? – вырвалось опять у пани Калоусовой.

— На вот, смотри сама, коли думаешь понять лучше меня, – съязвил Калоус, – ну как, уже разобрала?

Из глаз пани Калоусовой закапали горючие слезы, размывая злополучную телеграмму.

— С нашей Верой что-то случилось, – прошептала она.

– Иначе она ни за что бы не послала телеграммы.

— Это мне и без тебя ясно, – выкрикнул Калоус, натягивая пиджак: куда же это годится – в такую ответственную минуту оставаться в одной рубашке?!

— Отправляйтесь на кухню, Андула! – приказал он служанке и потом трагически произнес: – Телеграмма из

Гренобля. Скорее всего, Вера с кем-нибудь убежала.

— С кем?! – ужаснулась пани Калоусова.

— А я откуда знаю? – взревел пан Калоус. – Разумеется, с каким-нибудь бездельником, либо художником. Вот она, ваша эмансипация! Именно такого конца я и ждал!

Ведь с каким тяжелым сердцем отпускал я ее в этот окаянный Париж! А ты, ты вот все за нее канючила..

— Это я-то канючила! – вскипела пани Калоусова. – Да не ты ли бубнил: дескать, девушке нужно чему-то учиться, чтоб она сама могла себя прокормить.

Пани Калоусова разрыдалась и бессильно опустилась на стул.

— Господи Иисусе, несчастная Вера! Конечно, с ней что-то стряслось.. Может, лежит одна, больная..

Пан Калоус в волнении принялся расхаживать по комнате.

— Больная! – вскричал он. – С чего бы это ей заболеть?

Лишь бы не пыталась наложить на себя руки! Небось негодяй этот сперва ее совратил, а потом бросил. .

Пани Калоусова торопливо начала развязывать фартук.

— Я поеду за ней, – объявила она, подавляя рыдания. –

Одну я ее там не оставлю. . я. .

— Никуда ты не поедешь! – вскричал Калоус.

Пани Калоусова поднялась. Никогда еще не видели ее преисполненной такого достоинства.

Я мать, Калоус, – сказала она. – И я знаю, что велит мне мой долг.

Произнеся эти слова, пани Калоусова с какой-то даже торжественностью удалилась.

Мужчины, то есть Калоус и гимназист Тонда, остались в одиночестве.

— Надо приготовиться к самому худшему, – глухо произнес Калоус. – Может, Веру впутали в дурную историю.

Ты матери не говори, но в этот Гренобль поеду я сам.

— Отец, – проговорил Тонда на самых глубоких нотах своего голоса (обычно он называл отца «папой»), – позволь это сделать мне, туда поеду я; я немножко умею пофранцузски. .

— Кто там испугается такого пацана, – заупрямился папаша Калоус. – Но я спасу свою дочь! Отправляюсь ближайшим поездом. . Только бы не оказалось слишком поздно!

— Поездом! – усмехнулся Тонда. – Хорошо еще, что ты не хочешь отправиться туда пешком! Если бы ты отпустил меня, я полетел бы самолетом до Страсбурга..

— А я, по-твоему, не полечу? – бушевал отец Калоус. –

Ну так знай, что я тоже собирался лететь! И этого мерзавца, – произнес он воинственно, грозя кому-то кулаком, – я сотр-р-у в порошок! Бедная девочка!

Тонда положил руку отцу на плечо; это походило прямо-таки на чудо, скажу я вам; мальчик, перенеся внезапный удар, возмужал просто на глазах.

— Отец, – произнес он как можно мягче, – это тебе не по силам, ты уже в возрасте. Положись на меня; ты ведь знаешь, что ради сестры я сделаю все, что только в человеческих силах.

До сих пор, разумеется, младший брат выказывал сестре только свое полное пренебрежение.

Отец Калоус покачал головой.

— Нет, – мрачно сказал он, – это дело мое. Дочери не от кого ждать настоящей помощи, кроме как от отца. Я

еду, Тонда. А ты пока будешь опорой матери. Знаешь, женщины, они. .

Тут в переднюю вошла пани Калоусова, одетая в дорожный костюм. К удивлению, она никак не походила на человека, нуждающегося в опоре и помощи.

— Куда это ты, скажи на милость? – не выдержал Калоус.

— В банк, – отчужденно ответила мужественная женщина, – За своими сбережениями. Чтобы поехать к дочери за границу.

— Глупости! – взбеленился Калоус.

— Никакие не глупости! – холодно парировала пани

Калоусова. – Я знаю, что делаю и зачем.

— Жена, – решительно объявил Калоус, – да будет тебе известно, что к Вере поеду я сам.

— Ты?! – с некоторым даже презрением переспросила пани Калоусова. – Какой там от тебя прок? Да и к чему бы тебе лишать себя привычных удобств? – с убийственной иронией добавила она.

Отец Калоус расправил плечи и побагровел.

— Это уж не твоя забота – будет от меня прок или нет.

Я все взвесил и знаю, что там может произойти. Я готов ко всему. Передай прислуге, чтоб она собрала мне чемоданчик, ладно?

— Я же тебя знаю, – возражала пани Калоусова. – Начальник не даст тебе разрешения – и никуда ты не поедешь.

— Чихал я на начальника, – разбушевалсяКалоус. –

Плевать мне на службу! Пусть выгоняют! Уж как-нибудь перебьюсь и без них! Я всю жизнь посвятил семье, принесу ей и эту жертву, понятно?!

Пани Калоусова присела на краешек стула.

— Муж, ты все-таки возьми в толк, – сокрушенно проговорила она, – о чем теперь идет речь! Ведь я еду ухажи-

вать за больной! У меня такое предчувствие, будто Вера –

на грани жизни и смерти! Я обязана быть возле нее. .

— А у меня такое предчувствие, – воскликнул Калоус,

– что она – в лапах какого-то прохвоста. Если бы хоть знать, что там, в телеграмме, можно бы подготовить себя..

— . .к самому худшему.. – всхлипнула пани Калоусова.

— Не исключено и такое, – угрюмо согласился Калоус.

– Я просто боюсь и подумать, о чем, собственно, эта телеграмма.

— Послушай, – неуверенно предложила пани Калоусова, – а может, спросить пана Горвата?

— О чем нам его спрашивать? – удивился Калоус.

— Ну, что там, в телеграмме, написано. Ведь пан Горват разгадывает всякие шифры..

— Пожалуй, – облегченно вздохнул Калоус. – Он вполне может разгадать! Андула! – гаркнул глава семьи, – бегите на шестой этаж к пану Горвату, передайте, хозяева, мол, очень просят зайти!

Во избежание недоразумений, сразу же поясню, что этот пан Горват служит в нашей разведывательной службе; главная его забота – дешифровка тайнописи. Говорят, что в своем деле он чуть ли не гений, этот пан Горват, и, если ему дать время, он разгадает любые знаки; только это очень уж кропотливая работа, поэтому все они, дешифровщики, как бы малость не в себе.

Так вот, значит, вскоре пан Горват заглянул к Калоусовым; к слову сказать, был это тщедушный, нервный человек, и от него страшно пахло чем-то вроде нафталина.

— Пан Горват, – начал Калоус, – я тут получил одну странную телеграмму; вот мы и подумали, не будете ли вы так любезны. .

— Покажите, – попросил пан Горват, прочитал телеграмму да так и остался сидеть, полуприкрыв глаза. Воцарилась гробовая тишина.

— Так-так, – немного погодя раздался голос Горвата, –

а от кого телеграмма?

— От нашей дочери Веры, – пояснил Калоус. – Она учится во Франции.

— Ага, – отозвался пан Горват и встал. – Тогда пошлите ей телеграфом двести франков или около того в отель

«Бельвю» в Гренобле – и все.

— Вы разобрали телеграмму? – выдавил Калоус.

— Какое там, – буркнул пан Горват. – Никакой это не шифр, а просто – искажение текста. Но посудите сами, о чем может телеграфировать молодая девушка? Наверное, потеряла сумочку с деньгами. Всякое бывает.

— А не могло ли. . не могло ли в телеграмме содержаться чего-нибудь более страшного? – с сомнением спросил Калоус.

— Да почему в ней должно быть что-нибудь более страшное? – возразил удивленный пан Горват. – Послушайте, ведь чаще всего случаются вполне обычные вещи.

Да и сумочки эти никуда не годятся. .

— Так благодарствуйте, пан Голуб, – сухо поблагодарил пан Калоус.

— Не на чем, – буркнул пан Горват и удалился.

В квартире Калоусов на некоторое время воцарилась тишина.

— Послушай, – смущенно обратился Калоус к жене. –

Не очень-то он мне нравится, этот Горват; гм. . грубиян какой-то. .

Пани Калоусова расстегивала крючки и пуговки своего выходного платья.

— Он гадкий, – ответила она. – Ты пошлешь Вере деньги?

— Ничего не поделаешь – пошлю, – разворчался Калоус. – Гусыня несчастная, потерять сумочку, а? Что, деньги-то у меня – ворованные? Влепить бы ей пару..

— Я жмусь как последняя дура, – добавила в сердцах пани Калоусова, – а наша фрейлейн не может быть поосмотрительней. . Горе мне с этими детьми. .

— А ты что глазеешь по сторонам, садись за книги,

лентяй! – прикрикнул Калоус на Тонду и поплелся на почту. Никогда еще он не испытывал такой досады, как сейчас. А Горвата с тех пор считал циником, неделикатным и прямо-таки непорядочным человеком, словно тот нанес ему смертельное оскорбление.


ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ МОГ СПАТЬ


– Раз уж пан Долежал завел речь о расшифровке, –

молвил пан Кавка, – то я вспомнил об одной шутке, которую однажды подстроил коллеге Мусилу. Этот самый Мусил – необыкновенно образованный и субтильный человек, этакий тип интеллектуала: во всем он видит проблемы и ищет свою точку зрения на них. У него, например, есть точка зрения и на собственную жену, и живет он не в супружестве, а в проблеме супружества; кроме того, он решает социальную проблему, половой вопрос, проблему подсознания, проблему воспитания, кризис сегодняшней культуры и целый ряд других проблем. Люди, которые всюду находят проблемы, столь же невыносимы, как и те, у кого есть принципы. Я не люблю проблем, для меня яйцо есть яйцо, и если кто начнет говорить о проблеме яйца, то я подумаю, что яйцо тухлое. Это я к тому, чтобы вы знали, что за человек мой коллега Мусил.

Однажды перед рождеством он решил поехать кататься на лыжах в Крконоши, и так как ему надо было еще что-то купить, то он сказал, что вернется позднее попрощаться с нами. Тем временем к нам заглянул доктор Мандел, знаете, известный публицист, тоже большой чудак, и говорит, что ему необходимо потолковать с паном Мусилом.

— Мусила нет, – говорю я, – но, вероятно, он еще зайдет сюда перед отъездом; подождите.

Доктор Мандел выразил досаду.

— Ждать я не могу, – сказал он, – но я напишу ему записочку о том, зачем он мне нужен.

Тут он сел за стол и начал писать.

Не знаю, видел ли кто-нибудь из вас более неразборчивый почерк, чем почерк доктора Мандела. Он похож на запись сейсмографа – такая длинная прерывистая линия, которая местами то вдруг пойдет мелкой дрожью, то резко подскочит. Я-то почерк Мандела знал хорошо и просто смотрел, как его рука скользит по бумаге. Вдруг доктор

Мандел нахмурился, нетерпеливо скомкал бумагу, бросил в корзину и встал.

— Нет, слишком долго писать, – пробормотал он – и был таков.

Сами понимаете, в канун рождества не хочется заниматься серьезной работой; и вот я сел за стол и начал выводить на листке сейсмографические кривые: длинные ломаные линии, которые то резко подпрыгивали, то стремительно падали, следуя только моей прихоти. Поразвлекавшись таким образом, я положил листок на стол Мусилу. И тут как раз он вбежал, уже в спортивном костюме, с лыжами и палками на плече.

— Ну, я поехал! – радостно крикнул он еще с порога.

— Тут приходил какой-то господин, спрашивал вас, –

невозмутимо сообщил я ему. – Он оставил вам письмо, по его словам, важное.

— Где оно? – живо отозвался Мусил. – Ну и ну, – он слегка смутился при виде моего творения. – Это от доктора Мандела, что же он от меня хочет?

— Не знаю, – проворчал я неприветливо, – он очень спешил; но, знаете, не хотел бы я расшифровывать его почерк.

— Я его закорючки умею читать, – заявил Мусил легкомысленно, поставил лыжи с палками в угол и сел за стол.

— Гм, – произнес он через минуту, став чрезвычайно серьезным.

Полчаса прошло в гробовом молчании.

— Так, первые два слова есть! – вздохнул наконец Мусил, вставая. – Они означают: «Дорогой коллега». Но теперь мне пора бежать на станцию. Я эту записку возьму с собой и расшифрую ее в дороге, чего бы мне это ни стоило. После Нового года он вернулся с гор.

— Ну, как вы провели время? – спрашиваю. – Сейчас, наверно, в горах красота, не правда ли?

Он только рукой махнул:

— Даже не знаю! Признаюсь, я все время просидел, не высовывая носа на улицу, в номере гостиницы; но все говорили, что там великолепно.

— В чем же дело? – спросил я участливо. – Вы болели?

— Да нет, – ответил Мусил с напускной скромностью, –

я все время расшифровывал письмо Мандела; и если хотите знать, я его все-таки расшифровал! – заявил он победоносно. – Только два-три слова не смог прочесть. Я бился над ним все дни и ночи, но я твердо решил расшифровать его, и я это сделал.

У меня не хватило духу сказать ему, что записка – всего лишь мои досужие упражнения.

— А записка была такой уж серьезной? – спросил я с участием. – Стоила она, по крайней мере, такого труда?

– Это не важно, – гордо ответил Мусил, – меня это интересовало скорее как графологическая проблема. Доктор

Мандел просит меня написать за две недели статью в его журнал, но вот о чем, – этого я как раз и не смог разобрать; затем он желает мне весело провести праздники и хорошенько отдохнуть в горах. В общем, пустяки; зато разрешение этой проблемы, сударь, было твердым методологическим орешком и незаменимой тренировкой для ума. Ради этого стоило провести несколько бессонных ночей.

– Вы не должны были так поступать, – заметил укоризненно пан Паулюс. – Черт с ними с несколькими днями, но жаль бессонных ночей. Сон, сударь мой, не только отдых для тела; сон – это вроде очищения и прощения за прошедший день. Сон – особая милость; и первые несколько минут после хорошего сна всякая душа чиста и невинна, как дитя.

Я это знаю, потому что было время, когда я лишился сна. Вероятно, это было следствием беспорядочной жизни, или что-то во мне разладилось, не могу сказать; но стоило мне лечь в постель и ощутить под веками первое щекотание сонливости, во мне что-то как бы щелкало, и я часами лежал и таращился в темноту, пока не начинало светать. Я

мучился год – год без сна.

Когда вот так не можешь уснуть, сначала стараешься ни о чем не думать; поэтому начинаешь считать или молиться. И вдруг всплывает мысль: боже мой, вчера я забыл сделать то-то и то-то! Потом приходит в голову, что, кажется, тебя надули в лавочке, когда ты расплачивался. Затем вспомнишь, что жена или приятель намедни ответили тебе как-то странно. Тут в доме что-то скрипнет, и ты думаешь, что это вор, и тебя бросает в жар от страха. Но как только поддаешься страху, то начинаешь анализировать свое физическое состояние и, взмокнув от ужаса, вспоминаешь, что тебе известно о нефрите или о раке. Без всякого повода вдруг мелькнет воспоминание о постыдной глупости, которую ты совершил двадцать лет назад, но тебя и сейчас еще прошибает пот уже от стыда. Слово за словом ведешь ты очную ставку с этим странным, неотвязным и неискупленным «я»; со своей слабостью, собственной грубостью и мерзостью, с недугами и обидами, глупостями, конфузами и страданиями, давно отошедшими в прошлое. И возвращается к тебе все мучительное, болезненное и унизительное, что ты когда-либо испытал; нет пощады тому, кто не может спать. Весь твой мир искажается и обретает тягостную перспективу; дела, о которых ты только-только забыл, ухмыляются тебе, словно говоря: болван, хорошо же ты тогда поступил; а помнишь, как твоя первая любовь, когда тебе было четырнадцать лет, не пришла на свидание. Так вот знай: она тогда целовалась с другим, с твоим приятелем Войтой, и они смеялись над тобой! Эх ты, дурень, дурень, дурень! – И ты ворочаешься в жаркой постели и хочешь уговорить себя: черт возьми, да мне до этого давно нет дела! Что было, то сплыло, и точка. А я скажу вам, это не так. Все, что было, – есть.

Продолжает существовать даже то, что ты уже не помнишь. Я считаю, что память живет и после смерти.

Вы, друзья, меня немного знаете. Знаете, что я не бука и не ипохондрик, не какой-нибудь бирюк, нытик, брюзга, недотрога, ворчун, кисейная барышня, нелюдим и пессимист. Я люблю жизнь и людей, и самого себя, берусь за все сплеча, люблю помериться силами с трудностями; короче, толстокож, как оно и подобает мужчине. Но когда я лишился сна, днем я мотался напропалую, знай поворачивался, спешил от задачи к задаче; вы знаете, я пользуюсь счастливой репутацией весьма деятельного человека. Но едва ночью я ложился в постель и начиналась бессонница, как жизнь моя раздваивалась. Там была жизнь дельного, удачливого, самоуверенного и здорового человека, у которого все спорится благодаря энергии, смекалке и бессовестному везению. Здесь, в постели, лежал человек затрав-

ленный, который со страхом осознавал свои неудачи, позор, непорядочность и все, что было унизительного в его жизни. Я жил двумя жизнями, которые почти не соприкасались и были до ужаса не похожи одна на другую. Дневная – складывавшаяся из успехов, деятельности, взаимоотношений с людьми и доверия, из забавных препятствий и вполне нормальных чудачеств, – жизнь, в которой я посвоему был счастлив и доволен собой. По ночам развертывалась другая жизнь, сотканная из боли и растерянности: жизнь человека, которому ни в чем не везет; человека, которого все предали и который сам относился к людям глупо, малодушно и скверно; человека, разочарованного во всем, трагической марионетки, которую все ненавидят и обманывают; человека слабого, который все проиграл и, шатаясь, бредет от позора к позору. Каждая из этих жизней была сама по себе последовательной, связной и цельной; когда я пребывал в одной из них, мне казалось, что другая жизнь принадлежит кому-то еще, что она меня не касается или что она лишь мнится; что она – самообман и болезненная иллюзия. Днем я любил, ночью подозревал и ненавидел.

Днем я жил жизнью, обычной для нас, людей; ночью я жил самим собой. Кто думает о себе, теряет мир.

И вот мне кажется, что сон – это как бы темная и глубокая вода. Она уносит все, о чем мы не знаем и не должны знать. Странный осадок печали, который образуется в нас, вымывается и уплывает в это безбрежное море подсознания. Наши дурные и трусливые поступки, все паши обыденные и постыдные грехи, унижающие нас глупости и неудачи, секунды лжи и нелюбви, все то, в чем провинились мы, и то, в чем другие виноваты перед нами, – все это тихонько утекает куда-то за пределы сознания. Сон безгранично милосерден: он прощает нас и виновных перед нами.

И вот я скажу вам: то, что мы называем нашей жизнью,

– еще не все, что нами прожито; это лишь часть жизни.

Того, чем мы живем, слишком много, больше, чем способен вобрать наш разум. Поэтому мы лишь отбираем то или другое, что нам подходит, и кое-как сплетаем из отобранного упрощенное действо; и это сплетение мы называем жизнью. Но сколько мы при этом оставляем в стороне, сколько обходим странных и страшных вещей, боже ты мой! Если бы люди осознали это! Но мы способны жить лишь одной упрощенной жизнью. Прожить и пережить больше было бы свыше наших сил. У нас не достало бы мочи вынести жизнь, если бы большую часть ее мы не теряли по дороге.

КОЛЛЕКЦИЯ МАРОК


– Да, это, конечно, святая правда, – сказал старый пан

Карас. – Как покопаешься в своем прошлом, так и поймешь, что в нем достаточно материала для совсем других жизней. Однажды. . по ошибке или по склонности.. ты выбираешь одну из них и ведешь ее до конца; но хуже всего, что те, другие, те возможные жизни не совсем отошли в небытие. И порой случается, что ты ощущаешь в них боль, как в отнятой ноге.

Когда мне было лет десять, я начал коллекционировать марки; папе это не нравилось, он думал, что я из-за этого буду плохо учиться; но у меня был товарищ Лойзик Чепелка, с которым мы и предавались филателистической страсти. Лойзик был сыном шарманщика, такой взъерошенный, как воробей, вихрастый и веснушчатый мальчишка, и я любил его, как только дети умеют любить товарища. Знаете, я старый человек, у меня были жена и дети, и я скажу вам – никакое чувство не бывает столь прекрасным, как дружба. Но на это человек способен лишь в молодости; позже он как-то черствеет и думает больше о себе. Такая дружба рождается от чистейшего восторга и восхищения, от избытка жизненных сил, богатства и безмерности чувства; в тебе его столько, что ты должен комунибудь его подарить. Мой отец был нотариус, глава местной знати, весьма почтенный и строгий господин; а я всем сердцем привязался к Лойзику, чей отец был пьяным шарманщиком, а мать – забитой прачкой, и этого Лойзу я почитал как святого, преклонялся перед ним за то, что он более ловок, чем я, что он удачливый, самостоятельный и выносливый, что нос у него в веснушках и что он мог бросать камни левой рукой, – в общем, не помню, как много всего я в нем любил; бесспорно, это была самая большая любовь моей жизни.

Так вот этот Лойзик стал хранителем моей тайны, когда я начал собирать марки. Здесь кто-то сказал, что только мужчины понимают, что такое коллекционирование, и это верно; я думаю, в нас живет некий атавизм или инстинкт, сохранившийся с тех времен, когда мужчина коллекционировал головы врагов, захваченное оружие, медвежьи шкуры, оленьи рога и вообще все, что становилось его добычей. Но коллекция марок – это не просто собственность, это – вечное приключение; ты как бы с трепетом прикасаешься к краешку далекой страны, скажем, Бутана, Боливии или мыса Доброй Надежды; просто у тебя с этими чужедальними землями возникает что-то вроде личной, интимной связи. В общем, есть в коллекционировании марок некий мотив путешествий и мореплавания, короче, этакой всеобщей мужской тяги к приключениям. Это все равно как некогда с крестовыми походами. .

Как я уже говорил, моему отцу это не нравилось; отцы обычно не любят, когда их сыновья заняты не тем, чем они сами; я, господа, так же относился к моим сыновьям.

Отцовство – вообще некое смешанное чувство; есть в нем великая любовь, но и какая-то предвзятость, недоверие, враждебность – не знаю, как это выразить; чем больше любишь своих детей, тем сильнее это другое чувство. Короче, мне с моей марочной коллекцией приходилось прятаться на чердаке, чтобы отец ни о чем не догадался; на чердаке стоял старый ларь из-под муки, и мы залезали в него, как два мышонка, и показывали друг другу марки: смотри, вот это Нидерланды, это Египет, а тут Swerige, то есть Швеция. И в том, что нам приходилось прятать наши сокровища, было нечто до греховности прекрасное. А добывать эти марки было еще одним приключением; я ходил по знакомым и незнакомым семьям и клянчил марки со старых писем. В некоторых домах, где-нибудь на чердаке или в секретере, хранились полные ящики старых документов; самые блаженные часы я проводил, сидя на полу и перебирая пропыленные кипы бумаг в поисках экземпляра, какого у меня еще не было, – видите ли, по глупости, я не собирал дубликатов; и если мне попадалась старая

Ломбардия или какое-нибудь из немецких маленьких княжеств или вольных городов – я испытывал прямо мучительную радость, – ведь всякое безмерное счастье причиняет сладкую боль. А Лойзик поджидал меня на улице, и когда я наконец выходил, то еще с порога шептал ему:

«Лойза, Лойзик, там был один Ганновер!» – «Взял?» –

«Ага!» И мы мчались с добычей домой, к тайнику.

В нашем городе были текстильные фабрики, выпускавшие низкие сорта джутовых, бязевых, ситцевых тканей и прочую хлопчатобумажную ерунду, все это производилось для цветных племен всего земного шара. И мне разрешили приходить на фабрики и искать марки в корзинах для бумаг; здесь были мои самые богатые охотничьи угодья: тут я находил Сиам и Южную Африку, Китай, Либерию, Афганистан, Борнео, Бразилию, Новую Зеландию, Индию, Конго, – не знаю, звучат ли еще для вас эти названия как нечто таинственное и желанное. Господи, какая радость, какая невероятная радость найти марку хотя бы из Straits Settlements69. Или – Корея, Непал! Новая Гвинея!

Сьерра-Леоне70! Мадагаскар! Послушайте, такой восторг может понять только охотник, искатель кладов или археолог среди своих раскопок. Искать и найти – вот величайшее напряжение и удовлетворение, какое только может дать человеку жизнь. Каждому человеку следовало бы что-нибудь искать; если не марки, то – истину или волшебный цвет папоротника, а то хотя бы каменные наконечники стрел и урны.

Да, это были прекраснейшие годы моей жизни, когда я дружил с Лойзиком и собирал марки. Но вот я заболел скарлатиной, и Лойзика не пускали ко мне, хотя он торчал у нас в коридоре и насвистывал, чтобы я его слышал. Както раз за мной не уследили, что ли; в общем, я удрал из постели и – шасть на чердак посмотреть свои марки. Я так ослабел, что с трудом поднял крышку ларя. Но ларь был пуст; коробка с марками исчезла.

Я не в силах описать вам мою боль и ужас. Вероятно, я стоял там, словно окаменев, и не мог даже плакать, так у меня сжалось горло. Во-первых, ужасно было потерять марки, мою величайшую радость; но еще страшнее было сознание, что, воспользовавшись моей болезнью, их, наверное, украл Лойзик, мой единственный друг. То был ужас, разочарование, отчаяние, скорбь, – знаете, просто поразительно, до чего сильны переживания ребенка. Как я спустился с чердака, я уже не помню; только после этого я


69 Straits Settlmets – Стрейтс-Сетлметс ( англ.; поселения у проливов), до 1946 г.

английская колония в юго-восточной Азии.

70 Сьерра-Леоне – бывшая британская колония в западной Африке, ныне республика, входящая в состав Британского содружества наций.

снова слег, метался в жару, а в минуты облегчения все думал, думал. . Ни отцу, ни тете я не сказал ни слова – матери у меня уже не было; я знал, что они совершенно меня не понимают, и это как-то отдаляло меня от них; с того времени я уже никогда не питал к ним горячей детской привязанности. Измена Лойзика оказалась для меня чуть ли не смертельным ударом; это было мое первое и самое страшное разочарование в человеке. Нищий, говорил я себе, Лойзик – нищий и поэтому ворует; вот тебе за то, что ты дружил с нищим. Это ожесточило меня; с тех пор я стал делать различия между людьми – я утратил состояние социальной невинности; однако тогда я не понимал еще, сколь глубоко было потрясение и сколь многое во мне рухнуло.

Пересилив болезнь, я пересилил и боль от потери марочной коллекции. Только еще кольнуло в сердце, когда я увидел, что Лойзик тем временем завел новых товарищей; но, когда он прибежал ко мне, слегка смущенный после долгой разлуки, я сказал ему сухо и по-взрослому: «Катись, я с тобой не разговариваю!» Лойзик покраснел и не сразу ответил: «Ну и ладно!» С того времени он упорно, по-пролетарски ненавидел меня.

Именно это событие и повлияло на всю мою жизнь, на мой выбор жизни, как выразился бы пан Паулюс. Мой мир, если можно так сказать, был осквернен, я перестал доверять людям; научился ненавидеть их и презирать.

Больше не было у меня друга; и когда я стал взрослеть, то начал даже гордиться тем, что мне никто не нужен и я никому ничего не прощаю. Потом я стал замечать, что меня никто не любит, и сам тоже стал презирать любовь и всякие сантименты. Так и вышел из меня высокомерный, честолюбивый, педантичный – одним словом, корректный человек; к подчиненным я относился зло, без жалости, женился без любви, детей воспитывал в трепете и страхе и своим прилежанием и добросовестностью добился немалых успехов. Такова была моя жизнь, вся жизнь; я не уделял внимания ничему, кроме своих обязанностей. И когда я почию в бозе, в газетах напишут, какой я был заслуженный работник и примерный человек. Но если бы люди знали, сколько во всем этом одиночества, недоверия и ожесточенности. .

Три года назад умерла моя жена. Я не признавался ни себе, ни людям, но мне было невыносимо грустно; и от тоски я начал перебирать семейные реликвии, оставшиеся после отца и матери: фотографии, письма, мои старые тетради. . У меня перехватило горло, когда я увидел, как заботливо мой строгий отец все это складывал и сохранял; вероятно, он все-таки любил меня. Этими вещами был забит целый шкаф на чердаке; и на дне одного ящика я нашел шкатулку, запечатанную печатями отца; я открыл ее –

в ней лежала та самая коллекция марок, которую я собирал пятьдесят лет назад.

Не буду скрывать – у меня ручьем хлынули слезы, и эту шкатулку я отнес в свою комнату как некое сокровище. Значит, вот как было дело, понял я тогда. Значит, когда я болел, кто-то нашел мою коллекцию, и отец ее конфисковал, чтобы я из-за нее не запускал учебу. Ему не следовало этого делать; но и тут сказалась его строгая забота и любовь; не знаю отчего, но мне стало жаль и его и себя.

А потом пришла мысль: значит, Лойзик не крал этих марок. Господи боже, как я был к нему несправедлив. И

встало передо мной лицо этого веснушчатого и вихрастого уличного мальчишки, – бог весть, что с ним случилось, и жив ли он еще! Ах, как мне было мучительно стыдно, когда я все это восстанавливал в памяти. Только из-за несправедливого подозрения я потерял единственного товарища; из-за этого я лишился детства. Стал презирать бедных, вел себя высокомерно; поэтому я уже ни с кем близко не сошелся. По одной только этой причине я всю жизнь не мог смотреть на почтовые марки без неприязни и отвращения и никогда не писал писем своей невесте, а затем жене, маскируясь тем, что стою выше проявления чувств; и моя жена страдала от этого. Вот почему я был так жесток и замкнут. Поэтому, только поэтому я сделал такую карьеру и столь образцово выполнял свои обязанности. .

Я пересмотрел всю свою жизнь, и вдруг она показалась мне пустой и бессмысленной. Ведь я мог жить совершенно иначе – пришло мне в голову. Если бы этого не случилось, – ведь во мне было столько жару и любви и приключениям, столько страсти и благородства, фантазии и доверчивости, столько удивительных и могучих дарований.

Боже мой, да я мог быть совсем другим человеком – путешественником, актером или военным! Я мог любить людей, выпивать с ними, понимать их, мало ли что еще!

Во мне словно таял некий лед. Я перебирал марку за маркой. Здесь были все они – Ломбардия, Куба, Сиам, Ганновер, Никарагуа, Филиппины, – все страны, в которые я тогда хотел поехать и которых уже не увижу. В каждой марке заключалась частица того, что могло быть и чего не случилось. Я просидел над ними всю ночь и судил свою жизнь. Я видел, что это была какая-то чужая, искусственная, безличная жизнь, а моя настоящая жизнь так и не осуществилась.. – Пан Карас махнул рукой. – Как подумаю, чем только я мог стать и как я был несправедлив к

Лойзику. .

…Слушая эту речь, патер Вовес вконец опечалился и разжалобился, – скорее всего, тоже вспомнил что-нибудь из собственной жизни.

— Пан Карас, – сказал он растроганно, – не стоит об этом думать; что толку, теперь уж поправить ничего невозможно, невозможно начать жизнь сызнова..

— Невозможно, – вздохнул пан Карас, слегка покраснев. – Но знаете, по крайней мере – по крайней мере, я снова начал собирать марки!


ОБЫКНОВЕННОЕ УБИЙСТВО


– Я часто думал, – заметил пан Ганак, – почему несправедливость кажется нам хуже любого зла, которое можно причинить людям. Ну, например, если бы мы узнали, что одного невинного человека посадили в тюрьму –

это тревожило бы и мучило нас больше, чем то, что тысячи людей живут в нужде и страданиях. Я видел такую нищету, что всякая тюрьма по сравнению с ней просто роскошь; и все же самая страшная нищета не так ранит нас, как несправедливость. Я бы сказал, что в нас есть некий юридический инстинкт; и виновность и невиновность, право и справедливость – столь же первичные, страшные и глубокие чувства, как любовь и голод.

Возьмите хотя бы такую историю. Четыре года я и коекто из вас пробыли на войне; не станем говорить, что мы там видели, но вы согласитесь, что наш брат там ко многому попривык: например, к трупам. Я видел сотни и сотни мертвых молодых людей, порой страшно обезображенных, можете мне поверить; и, признаюсь, к подобным зрелищам стал настолько безразличен, как если бы передо мной разложили старые тряпки, только бы они не воняли.

Я лишь одно говорил себе – дружище, если ты выберешься из этой мясорубки цел и невредим, то уж ничто в жизни не сможет тебя потрясти.

Приблизительно через полгода после войны я как-то был дома в Слатине; однажды утром кто-то стучит в мое окно:

– Пан Ганак, идите посмотрите, убили пани Туркову!

У пани Турковой была маленькая лавчонка, где продавались писчебумажные товары и нитки; никто никогда ее не замечал, разве только кто зайдет когда-нибудь купить катушку ниток или рождественскую открытку. Из лавочки стеклянная дверь вела в кухоньку, где пани Туркова и спала; на двери висела занавеска, и когда звякал колокольчик, пани Туркова выглядывала из-за этой занавески, чтобы посмотреть, кто это пришел, вытирала руки фартуком и входила в лавочку. «Что вам угодно?» – спрашивала она недоверчиво; у посетителя возникало ощущение, что он непрошеный гость, и всякий старался поскорее убраться.

Похоже на то, будто вы приподняли камень и увидели, как мечется в сырой впадине одинокий перепуганный жук; и вы поскорее опустите этот камень на место, лишь бы противный жук успокоился.

Услышав эту новость, я побежал посмотреть, скорее всего, из обычного любопытства. Перед лавчонкой пани

Турковой народу собралось, что пчел у летка; но полицейский впустил меня внутрь – из уважения к образованному человеку. В тишине звякнул колокольчик – как всегда, но сейчас от этого звонкого, четкого звука мороз подрал по коже; очень уж не соответствовал он обстановке. На пороге кухни лежала лицом вниз пани Туркова, и у головы ее застыла почти черная лужа крови; белые волосы слиплись от спекшейся крови. В этот момент я вдруг ощутил то, чего не знал на войне; ужас оттого, что человек мертв.

Странно, о войне я уже почти забыл; человечество о ней тоже понемногу забывает, и, вероятно, поэтому когданибудь должна будет разразиться новая война. Но эту убитую старуху, эту никому не нужную мелкую лавочницу, которая не умела толком продать даже открытку, я не забуду никогда. Убитый – это не то, что умерший, в нем какая-то страшная тайна. Я, представьте себе, не мог понять, зачем убили именно пани Туркову, такую обыкновенную, неинтересную личность, на которую никто никогда не обращал внимания; и как же получилось, что поза, в которой она лежит, исполнена такого пафоса, и склоняется над ней полицейский, и снаружи толпится множество народу, только бы увидеть хоть уголком глаза пани Туркову.

Если можно так сказать, бедняжка никогда не пользовалась таким вниманием, как теперь, когда она лежала, уткнувшись лицом в черную кровь. Она словно внезапно приобрела странную и страшную значительность. Никогда я не замечал, как она одета и как, собственно, выглядит; но теперь я будто смотрел на нее через стекло, увеличивающее все безмерно и чудовищно. На одной ноге у нее была домашняя туфля; второй туфли не было, и на пятке чулка виднелась штопка – я видел каждый стежок, и мне было страшно, словно и этот жалкий чулок был убит.

Пальцы одной руки вцепились в пол – и рука эта была сухая и бессильная, как птичья лапка; но страшнее всего была седая косичка на затылке убитой, потому что она была тщательно заплетена и поблескивала среди дорожек спекшейся крови, как старое олово. У меня было ощущение, что я никогда не видел ничего жалостнее этой окровавленной женской косицы. Струйка крови запеклась за ухом; над ней светилась серебряная сережка с голубым камешком. Это было невыносимо, у меня тряслись ноги.

— Господи! – произнес я.

Полицейский, который искал что-то на полу кухни, выпрямился и посмотрел на меня; он был бледен, как перед обмороком.

— Послушайте, – выдавил я из себя, – вы были на войне?

— Был, – хрипло ответил полицейский. – Но это – совсем не то. Взгляните-ка, – вдруг добавил он, показывая на занавеску двери; она была смята и испачкана; очевидно, убийца вытер ею руки.

— Иисусе Христе! – вырвалось у меня; не знаю, что здесь было так ужасно – представление о руках, липких от крови, или то, что эта занавесочка, чистенькая занавесочка тоже сделалась жертвой преступления. Не знаю, но в эту минуту в кухоньке долгой трелью залилась канарейка. Послушайте, этого я уже не мог выдержать, – в ужасе выбежал вон и, наверное, был бледнее полицейского.

Потом я долго сидел у нас во дворе на оглобле телеги, пытаясь собраться с мыслями. Дуралей, говорил я себе, ведь это – обыкновенное убийство! Ты что, не видел крови? Или не был заляпан собственной кровью, как свинья грязью? Не ты ли кричал своим солдатам, чтобы они быстрее копали яму для ста тридцати убитых? Сто тридцать трупов в ряд занимают немало места, даже если сложить их тесно, как дранку.. И ты расхаживал вдоль этого ряда, курил сигареты и орал на команду: «Давай, давай, кончай поскорее!» Разве не ты видел столько мертвых, столько мертвых..

То-то и оно, ответил я себе, я видел множество трупов; но не видел одного-единственного Мертвого; не опускался перед ним на колени, чтобы заглянуть ему в лицо и коснуться его волос. Мертвый страшно тих; с ним надо быть наедине. . и даже не дышать... чтобы понять его. И каждый из этих ста тридцати собрал бы все силы и сказал тебе:

«Господин лейтенант, они убили меня; посмотрите на мои руки, ведь это руки человека!» Но все мы отворачивались от этих мертвых; если уж пришлось воевать – нельзя слушать убитых. Господи, надо бы, чтобы вокруг каждого погибшего толпились люди, как пчелы у летка, – мужчины, женщины, дети, – чтобы увидеть с содроганием хотя бы часть его тела; хоть ногу в солдатском сапоге или окровавленные волосы. . Тогда, пожалуй, всего этого не должно было бы быть. Тогда и не могло бы этого быть!

Я похоронил матушку: она выглядела так торжественно, так примиренно и достойно в красивом гробу. Она была странной, но не страшной. Но это, это – совсем не то, что смерть; убитый – не мертвый; убитый обвиняет, как если бы он кричал от великой, невыносимой боли. Мы это знаем, я и этот полицейский; мы знаем – в этой лавчонкевитал призрак. Тогда-то я начал догадываться. Не знаю, может, у нас и нет души; но есть в нас нечто бессмертное, как инстинкт справедливости. Я ничуть не лучше любого другого человека, но есть во мне что-то такое, что принадлежит не мне одному, – некое представление о каком-то строгом и высоком законе. Я знаю, что неточно выразился; но в ту минуту я понял, что такое преступление и что такое оскорбление бога. Знайте: убитый человек – это обесчещенный и разоренный храм.


* * *

— А что, – промолвил пан Добеш, – убийцу поймали?

— Поймали, – ответил пан Ганак, – и я его видел, когда спустя два дня полицейские вели его из лавочки, где он был допрошен, как говорится, на месте преступления. Видел я его, может, всего секунд пять, но опять как бы под некоей чудовищно увеличивающей лупой. Это был молодой парень в наручниках, и он так странно спешил, что полицейские едва поспевали за ним. На носу у него выступил пот, глаза вытаращены, и он так испуганно моргал,

– видно было, что он испытывает безмерный страх, словно кролик во время вивисекции. До смерти не забуду его лица. Очень тягостно и скверно было у меня на душе после этой встречи. Теперь его будут судить, думал я, и провозятся несколько месяцев, чтобы приговорить к смерти. В

конце концов я понял, что мне, собственно, жаль его и что я, пожалуй, почувствовал бы облегчение, если бы он какнибудь выпутался. Не то, чтобы у него была симпатичная внешность, скорее, наоборот; но я видел его слишком близко – я видел, как он моргает от страха. Черт побери, я ведь не кисейная барышня, но вблизи – это был не убийца.

А просто человек. По совести говоря, я и сам этого не понимаю; не знаю, что бы я сделал, будь я его судьей; но от всего этого мне было так тягостно, словно я сам нуждался в искуплении.


ПРИСЯЖНЫЙ


– Так вот, однажды и мне привелось судить, – сказал пан Фирбас, откашливаясь, – потому что по жеребьевке выпало быть присяжным. В то время как раз слушалось дело мужеубийцы Луизы Каданиковой. Нас, присяжных, было восемь мужчин и четыре женщины.

Видит бог, эти бабы уж постараются освободить Луизу, думалось нам, мужчинам. И мы заранее настроились против нее.

А был это очень даже обыкновенный случай несчастливого супружества. Землемер Каданик взял себе жену на двадцать лет моложе; Луиза тогда была девчонкой, и нашелся свидетель, который рассказал, что на другой день после свадьбы молодая плакала, бледная как мел, и ее трясло, когда муж хотел до нее дотронуться.

Сколько раз я думал – какой, должно быть, ужас переживает после свадьбы такая вот невинная и неискушенная девушка: вы только представьте себе, что муж уже привык иметь дело с девками и вел себя соответственно. Нет, этого ни один мужчина даже вообразить не может.

Однако государственный обвинитель раздобыл другое свидетельство: дескать, были у Луизочки до свадьбы шуры-муры с одним студентом, да и потом они переписывались. Короче говоря, сразу после свадьбы стало ясно, что этому супружеству не сладиться; пани Луиза не скрывала своего физического отвращения к мужу, через год она скинула, и с той поры у нее пошли какие-то женские болезни. Пан землемер старался утешиться на стороне, а дома скандалил из-за каждого крейцера. В тот злополучный день у них опять была свара из-за крепдешиновой рубашки или еще чего-то этакого, и пан землемер начал обуваться: дескать, дома он киснуть не намерен.

Тут Луизочка и подкралась к нему сзади и выстрелила из браунинга в затылок. Потом выскочила в коридор, забарабанила в двери соседям, чтобы шли к мужу: она, мол, его убила и идет отдать себя в руки правосудия, но на лестнице свалилась в судорогах. Вот и вся история.

И теперь мы – двенадцать присяжных – собрались, чтобы судить ее вину. Говорят, Луиза была красивой девушкой, только, знаете, предварительное заключение женщину не красит: на суде она сидела какая-то опухшая, только на бледном лице горели злые, ненавидящие глаза.

Наверху в черной мантии, воплощением справедливости, восседал председатель суда, величественный, почти как священнослужитель. Государственным обвинителем был самый роскошный прокурор, какого мне довелось видеть: здоровый, как бык, собранный и напористый, словно сытый тигр; было заметно, что он упивался своей силой и превосходством, кидаясь на добычу, которая снизу с исступленной ненавистью сверлила его горящими глазами.

Адвокат обвиняемой то и дело раздраженно вскакивал и пререкался с государственным обвинителем; нас, присяжных, это тяготило, порой казалось, что мы не на суде над женщиной-убийцей, а присутствуем на каком-то споре между защитником и обвинителем. .

Были, значит, еще и мы – судьи из народа, нам хотелось судить по совести, только при самых лучших намерениях мы большую часть времени умирали со скуки от этих адвокатских заковык да судебных формальностей. А сзади теснилась публика, смакующая историю Луизы Каданиковой, и когда та попадала в тупик и затравленно молчала, было слышно, как эти люди хрюкают от наслаждения. –

Пан Фирбас отер лоб, будто вспотел. – Мне порой казалось, что я не выборный судья, а человек на дыбе: будто самому надо встать и заявить – признаю свою вину, делайте со мной что хотите.

Были там еще и свидетели; каждый давал показания со значительным видом, раздуваясь от гордости, что он чтото знает; и из этих показаний складывалась как на ладони жизнь маленького городка, этого скопища зависти, поклепов, политиканства, протекций, шушуканья, злобы, интриг и скуки. По одним свидетельствам, покойник был честный и прямой человек, примерный гражданин с наилучшей репутацией; по другим – бабник, скопидом, жестокий, безнравственный и грубый; короче – выбирай, что хочешь.

Пани Луизе доставалось больше – говорили, что она и ветреница, и мотовка, и кокетка, носила шелковое белье, домом не занималась, делала долги.

Обвинитель наклонился с ледяной усмешкой:

— Обвиняемая, были у вас в девичестве близкие отношения с каким-нибудь мужчиной?

Обвиняемая молчала, только на щеках вспыхивал лихорадочный румянец.

Защитник вскакивал: прошу заслушать показания такой-то, Каданик с ней прелюбодействовал, когда она у него служила. У них был ребенок.

Судья хмурился – видно, думал: господи, этому разбирательству конца не будет!

Суд без конца копался в отвратительных домашних дрязгах: кто из супругов первый начал семейную распрю, сколько получала пани Луиза на хозяйство, было ли мужу за что ее ревновать.. Тянулись часы, и мне начинало казаться, будто говорят не о покойном Каданике и его семейной жизни, а обо мне или о ком-нибудь из присяжных, вообще о ком-то из нас; господи, это ведь о покойнике, а я тоже так поступал, такие вещи делаются всюду, чего об этом толковать? Мне казалось, будто одежка за одежкой раздевают всех нас, мужчин и женщин. Перемывают нам косточки, трясут наше грязное белье, вытягивают на свет тайны наших постелей и привычек. Будто по косточкам разбирают нашу собственную жизнь, только так зло и так жестоко, что она представляется сплошным адом. Собственно, Каданик был не так уж плох: ну, грубоват, срывал на жене зло, унижал ее, был черствый и скупой, потому что зарабатывал трудно и мало; вел беспутную жизнь, соблазнял служанок и был в связи с некоей вдовой, но ведь это, наверное, со зла, от уязвленного мужского самолюбия, пани-то Луиза его ненавидела, словно он был какимто омерзительным насекомым. И что странно: когда ктонибудь из свидетелей защиты показывал против убитого –

дескать, был он сварливый, мелочный, жестокий и в половом отношении грубый и властный, – в нас, присяжныхмужчинах пробуждалось что-то вроде неудовольствия и солидарности: стоп, думалось нам, если за это стрелять..

А когда другой свидетель показывал против пани Луизы, что она была и легкомысленная, и щеголиха, и то и се, мы испытывали к ней какую-то симпатию, готовы были на многое посмотреть сквозь пальцы, а четыре женщины сжимали губы и взгляд их выражал непримиримость.

День за днем, час за часом разматывался клубок этого супружеского ада, подсмотренного глазами служанок и врачей, соседей и сплетников: ссоры и долги, болезни, семейные сцены, все то злое, истерическое и мучительное, что терпит человеческая пара; перед нами словно вывешивали человеческую требуху во всей ее убогой мерзости.

Знаете, у меня добрая и порядочная жена, но иной раз я там внизу видел не Луизу Каданикову, а свою собственную супругу, свою Лиду, обвиняемую в том, что она выстрелом в затылок убила своего мужа Фирбаса, собственным затылком я ощущал страшную, гремящую боль этого выстрела, видел, как Лида, бледная и безобразно опухшая, сжимает губы и обвиняет меня обезумевшим от ужаса, отвращения и унижения взглядом. Это Лиду здесь раздевали и потрошили, мою жену, мою спальню, мои тайны, мои беды, мою грубость. Я чуть не плакал, чуть не кричал: видишь, Лида, к чему это нас привело! Я закрывал глаза, чтобы избавиться от страшного наваждения, но в темноте показания свидетелей были еще мучительней; тогда я таращил глаза на Луизу, и у меня сжималось сердце: господи, Лида, как ты переменилась!

Когда я возвращался из суда домой, Лида встречала меня нетерпеливым вопросом: ну, как, осудят? По-своему это был сенсационный процесс, главным образом для дамочек.

— Я, – провозглашала моя жена, горя от возбуждения,

– я бы ее осудила.

— Тебя это не касается, – кричал я на нее: мне было страшно разговаривать с ней об этом.

Последний вечер перед вынесением приговора меня охватило беспокойство: я метался из угла в угол, рассуждая: скорее всего, Луизу оправдают, зачем же иначе среди присяжных четыре женщины? Еще один голос, отрицающий виновность, и она освобождена; так как же, будешь ты голосовать за это? Ответа я не находил, только, неизвестно почему, у меня мелькнула неприятная мысль: ведь и у меня в ночном столике лежит заряженный револьвер –

еще с времен войны, – может статься, в один прекрасный день он приглянется и моей жене! Я взял револьвер в руки: не спрятать ли тебя, а может, вообще выкинуть? Пока нет нужды – криво усмехнулся я, – пока не решится с Луизой! И снова мучил себя – что будет и как, господи, за что, за что я должен голосовать?

В последний день выступал государственный обвинитель; говорил гладко и уверенно; не знаю, откуда у него на это право, – выступал он именем семьи как таковой. Я

слушал его словно издалека, а он так выразительно, так подчеркнуто произносил: семья, семейная жизнь, супружество, муж и жена, задачи и обязанности жены; говорили, что это была одна из самых блестящих обвинительных речей. Потом слово взял адвокат пани Луизы к учинил что-то страшное: построил защиту на сексуальнопатологическом анализе. Какое, дескать, отвращение должна чувствовать холодная в половом отношении, или, как говорят, фригидная, женщина к брутальному мужу-самцу, как ее физическое отвращение перерастает в ненависть, какой трагической жертвой является такая женщина, предоставленная воле и желаниям немилосердного полового тирана.

За время его речи так и чувствовалось, как все присяжные ожесточаются против пани Луизы, как растет невольное отвращение к чему-то ненормальному, разлагающему и угрожающему человеческим отношениям. . Женщины-присяжные сидели бледные и дышали враждой к той, которая нарушила некое обязательство. А идиот адвокат все развивал свою сексуальную теорию.

Судья снисходительно посматривал через очки на возмущение присяжных и в заключительном слове попытался спасти положение: он говорил не о семье и не о половом рабстве, а об убийстве человека. Нам, присяжным, полегчало: откровенно говоря, с этой стороны нам этот случай был больше по зубам, казался понятней и обыкновенней.

До последней минуты я не знал, как ответить: виновна или нет? Но когда нам задали вопрос: «Виновна ли Луиза

Каданикова в том, что она стреляла в своего мужа с намерением его убить?» – мне нужно было отвечать первому, и я без колебаний ответил: да, потому что она действительно имела умысел убить и сделала это. Все двенадцать присяжных ответили: да.

Потом настала напряженная тишина: я взглянул на женщин-присяжных. Они смотрели твердо, почти торжественно, как будто на самом деле выиграли бой за интересы человеческой семьи. Дома ко мне рванулась бледная от волнения Лида:

— Чем кончилось?

— С Луизой? – ответил я механически. – Двенадцатью голосами признана виновной. Осуждена к смерти через повешение.

— Какой ужас, – воскликнула Лида с наивной жестокостью, – но она это заслужила!

Тут меня прорвало.

— Да, – заорал я со злостью, причины которой не понимал сам, – да, заслужила, потому что дура! Учти, Лида, если бы она выстрелила ему в висок, то могла бы сказать, что он покончил самоубийством, понимаешь, Лида? Ее бы освободили, – учти, в висок!

И хлопнул дверью; мне хотелось остаться одному. И, знаете, револьвер до сих пор лежит у меня в незапертом ящике, я не стал его убирать.


ПОСЛЕДНИЕ МЫСЛИ ЧЕЛОВЕКА


– Быть приговоренным к смерти – ужасное переживание, – сказал на это пан Кукла. – Я это знаю, потому что однажды пережил последние минуты перед собственной казнью. Разумеется, во сне; но сон – тоже часть человеческой жизни, хотя и самый ее край. У этого края от твоей славы, от всего, чем ты кичился в жизни, остается только похоть, страх, самолюбие, да еще кое-что, чего ты по большей части стыдишься; наверное, это и есть самое потаенное в человеке.

Однажды после полудня я вернулся домой усталый как собака: так наработался, что свалился и уснул мертвым сном. Вдруг мне показалось, что двери отворились и в них стоит совершенно незнакомый господин и за ним двое солдат с примкнутыми штыками; не знаю почему, но солдаты были в казачьих мундирах.

— Встать, – сказал незнакомец грубо, – приготовьтесь, завтра утром вы будете казнены. Понятно?

— Понятно, – отвечаю, – только я не знаю за что..

— Это нас не касается, – прервал меня этот господин, –

вот приказ произвести казнь, – и бухнул дверьми.

Я остался один и задумался. То есть не знаю: когда человек размышляет во сне, думает он на самом деле или ему только снится, что он думает? Были ли это действительно мои мысли, или мне только казалось, что я думаю, так же как нам грезится, будто мы видим лица? Знаю только, что напряженно думал и в то же время удивлялся своим мыслям. Поначалу я ощутил какое-то злорадное удовлетворение. Ведь это явная ошибка; завтра я буду казнен по недоразумению, а им попадет за то, что они так опростоволосились. Но в то же время во мне росло беспокойство, что я и в самом деле буду казнен и оставлю жену с ребенком; что с ними станется, что они будут делать?

Это, я вам скажу, была настоящая боль, просто сердце кровью обливалось, но сознание – вот, дескать, как я пекусь о жене и ребенке, – приятно успокаивало. Видишь, говорил я себе, о чем думает мужчина, идущий на смерть!

Меня вроде бы утешало, что я предаюсь такой великой отеческой жалости; мне это даже казалось возвышенным.

Надо будет все рассказать жене – радовался я.

Но тут меня охватил испуг: я вспомнил, что казни обычно совершаются на рассвете, в четыре или пять часов утра, и что скоро мне придется вставать и отправляться на казнь. А вставать я очень не люблю, и мысль, что солдаты еще до рассвета меня подымут, оттеснила все другие, я совсем упал духом и чуть не плакал от жалости. Такой был ужас, что, проснувшись, я вздохнул с превеликим облегчением и жене ничего не рассказал.

— Я бы тоже мог кое-что рассказать о последних мыслях человека, – сказал пан Скршиванек и покраснел от смущения, – но, скорее всего, вам это покажется глупым.

— Не покажется, – успокоил его пан Тауссиг, – приступайте!

— Не знаю, – начал Скршиванек неуверенно, – я ведь однажды хотел застрелиться, и вот – раз уж пан Кукла заговорил о том, что думает человек на самом краю жизни, а ведь когда человек хочет убить себя – он тоже подходит к самому краю. .

— Поди ж ты, – сказал пан Карас, – а с чего бы это вы хотели стреляться?

— От изнеженности, – сказал Скршиванек, заливаясь краской. – Понимаете, я не умею переносить боль.. А тогда у меня получилось воспаление тройничного нерва, –

доктора говорят, что это одно из самых болезненных воспалений. . не знаю. .

— Истинная правда, – пробурчал доктор Витасек. – Я

вам сочувствую, голубчик. И у вас это повторяется?

— Повторяется, – вспыхнул Скршиванек, – но стреляться я больше не хочу.. Об этом стоит рассказать.

— Рассказывайте, – одобрил его пан Долежал.

— Знаете, так трудно передать, – мялся Скршиванек, –

вообще уже сама боль..

— Человек ревет как зверь, – разъяснил доктор Витасек.

— Да. И на третью ночь.. когда терпеть не стало сил, я положил на столик браунинг. Еще час, думалось мне, больше не выдержать. Почему я, почему именно я должен так страдать? У меня было чувство, что по отношению ко мне совершается страшная несправедливость: почему я, почему именно я?

— Вам надо было принимать порошки, – заворчал доктор Витасек, – тригемин или верамон, адалин, алгократин, миградон.

— Я и принимал, – возразил Скршиванек, – господи, я их столько проглотил, что они вообще перестали действовать. То есть они усыпляли меня, но боль не усыпляли, понимаете? Боль оставалась, но это уже была как бы и не моя боль, потому что я был настолько одурманен, что потерял сам себя. Я не помнил себя, но помнил об этой боли, и мне начало казаться, что это чья-то чужая боль. И я слышал другого.. он тихонько выл и стонал, а мне было его страшно жалко – у меня слезы градом текли от жалости. Я чувствовал, что боль растет. . Иисусе Христе, бормотал я, и как только этот человек выдерживает! Наверное.. наверное, я должен был бы его застрелить, чтобы он так не мучился. Но в тот же момент я ужаснулся.. нет, нельзя! Не знаю, но вдруг я почувствовал такое удивительное уважение к его жизни именно потому, что он так ужасно страдает.

Пан Скршиванек в растерянности потер лоб.

— Не знаю, как бы вам объяснить? Возможно, меня одурманили эти порошки, хотя все мне представлялось с невероятной отчетливостью. . просто ослепительно. Мне грезилось, что тот, кто мучится и стенает – это человечество.. сам Человек. А я только свидетель мук. . этакий ночной страж у мученического ложа. Если бы меня тут не было, боль была бы напрасной, словно какое-то великое свершение, о котором никто не знает. А покуда боль была еще моей. . я казался себе жалким червем, таким незаметным и ничтожным. . Но теперь.. когда боль меня переросла.. я с ужасом ощутил, что жизнь огромна, беспредельна.

Я чувствовал, что.. – Пан Скршиванек вспотел от смущения. – Не смейтесь. Я чувствовал, что эта боль.. некая жертва. А поэтому, понимаете, именно поэтому каждая религия. . возлагает боль на алтарь божий. Поэтому были кровавые гекатомбы.. и мученики. . и бог на кресте. Я понял, что.. что из страданий Человека родится некая тайная благодать. Мы должны страдать, чтобы освятить жизнь.

Никакая радость не может быть такой сильной и великой. .

И я чувствовал, что если останусь жив, то буду отмечен благодатью.

— И что же? – спросил патер Вовес с интересом.

Пан Скршиванек залился румянцем.

— Нет, – поспешно ответил он, – человек этого не может знать. Но с тех пор.. во мне живет благоговение: все мне кажется более значительным. . каждая малость и каждый человек, понимаете? Все имеет огромную цену. Когда я смотрю на закат солнца, я говорю себе, что он стоит наших безмерных страданий. Или вот люди, их труд, их обыкновенная жизнь.. все стоит боли. И я знаю, что это страшная и невыразимая цена. Я верю, что нет зла, нет возмездия; есть только боль, которая служит тому, чтобы.. чтобы жизнь имела эту огромную ценность.

Пан Скршиванек умолк, не зная, что сказать дальше.

– Вы очень добры ко мне, – прошептал он и от смущения высморкался, чтобы спрятать пылающее лицо.


СКАЗКИ


БОЛЬШАЯ КОШАЧЬЯ СКАЗКА


Как король покупал Неведому Зверушку

Правил в стране Жуляндии один король, и правил он, можно сказать, счастливо, потому что, когда надо, – все подданные его слушались с любовью и охотой. Один только человек порой его не слушался, и был это не кто иной, как его собственная дочь, маленькая принцесса.

Король ей строго-настрого запретил играть в мяч на дворцовой лестнице. Но не тут-то было! Едва только ее нянька задремала на минутку, принцесса прыг на лестницу

– и давай играть в мячик. И – то ли ее, как говорится, бог наказал, то ли ей черт ножку подставил – шлепнулась она и разбила себе коленку. Тут она села на ступеньку и заревела. Не будь она принцессой, смело можно было бы сказать: завизжала, как поросенок. Ну, само собой, набежали тут все ее фрейлины с хрустальными тазами и шелковыми бинтами, десять придворных лейб-медиков и три дворцовых капеллана, – только никто из них не мог ее ни унять, ни утешить.

А в это время шла мимо одна старушка. Увидела она, что принцесса сидит на лестнице и плачет, присела рядом и сказала ласково:

— Не плачь, деточка, не плачь, принцессочка! Хочешь, принесу я тебе Неведому Зверушку? Глаза у нее изумрудные, да никому их не украсть; лапки бархатные, да не стопчутся; сама невеличка, а усы богатырские; шерстка искры мечет, да не сгорит; и есть у нее шестнадцать карманов, в тех карманах шестнадцать ножей, да она ими не обрежется! Уж если я тебе ее принесу – ты плакать не будешь. Верно?

Поглядела принцесса на старушку своими голубыми глазками – из левого еще слезы текли, а правый уже смеялся от радости.

— Что ты, бабушка! – говорит. – Наверно, такой Зверушки на всем белом свете нет!

— А вот увидишь, – говорит старушка. – Коли мне король-батюшка даст, что я пожелаю, – я тебе эту Зверушку мигом доставлю!

И с этими словами побрела-поковыляла потихоньку прочь.

А принцесса так и осталась сидеть на ступеньке и больше не плакала. Стала она думать, что же это за Неведома Зверушка такая. И до того ей стало грустно, что у нее этой Неведомой Зверушки нет, и до того страшно, что вдруг старушка ее обманет, – что у нее снова тихие слезы на глаза навернулись.

А король-то все видел и слышал: он как раз в ту пору из окошка выглянул – узнать, о чем дочка плачет. И когда он услышал, как старушка дочку его утешила, сел он снова на свой трон и стал держать совет со своими министрами и советниками. Но Неведома Зверушка так и не шла у него из головы. «Глаза изумрудные, да никому их не украсть, – повторял он про себя, – сама невеличка, а усы богатырские, шерстка искры мечет, да не сгорит, и есть у нее шестнадцать карманов, в них шестнадцать ножей, да она ими не обрежется.. Что же это за Зверушка?»

Видят министры: король все что-то про себя бормочет, головой качает да руками у себя под носом водит – здоровенные усы показывает, – и в толк никак не возьмут, к чему бы это?! Наконец государственный канцлер духу набрался и напрямик короля спросил, что это с ним.

— А я, – говорит король, – вот над чем задумался: что это за Неведома Зверушка: глаза у нее изумрудные, да никому их не украсть, лапки бархатные, да не стопчутся, сама невеличка, а усы богатырские, и есть у нее шестнадцать карманов, в тех карманах шестнадцать ножей, да она ими не обрежется. Ну что же это за Зверушка?

Тут уж министры и советники принялись головой качать да руками под носом у себя богатырские усы показывать; но никто ничего отгадать не мог. Наконец старший советник то же самое сказал, что принцесса раньше старушке сказала:

— Король-батюшка, такой Зверушки на всем белом свете нет!

Но король на том не успокоился. Послал он своего гонца, самого скорого, с наказом: старушку сыскать и во дворец представить. Пришпорил гонец коня – только искры из-под копыт посыпались, – и никто и ахнуть не успел, как он перед старушкиным домом очутился.

— Эй, бабка! – крикнул гонец, наклонясь в седле. – Король твою Зверушку требует!

— Получит он, что желает, – говорит старушка, – если он мне столько талеров пожалует, сколько чистейшего на свете серебра чепчик его матушки прикрывает!

Гонец обратно во дворец полетел – только пыль до неба заклубилась.

— Король-батюшка, – доложил он, – старуха Зверушку представит, если ей ваша милость столько талеров пожалует, сколько чистейшего на свете серебра чепчик вашей матушки прикрывает!

— Ну что ж, это не дорого, – сказал король и дал свое королевское слово пожаловать старушке ровно столько талеров, сколько она требует.

А сам тут же отправился к своей матушке.

— Матушка, – сказал он, – у нас сейчас гости будут.

Надень же ты свой хорошенький маленький чепец – самый маленький, какой у тебя есть, чтобы только макушку прикрыть!

И старая матушка его послушалась.

Вот старушка вошла во дворец, а на спине у нее была корзина, хорошенечко завязанная большим чистым платком. В тронном зале ее ожидали уже и король, и его матушка, и принцесса; да и все министры, генералы, тайные и явные советники тоже стояли тут, затаив дыхание от волнения и любопытства.

Не спеша, не торопясь, стала старушка свой платок развязывать. Сам король вскочил с трона – до того не терпелось ему поскорее увидеть Неведому Зверушку.

Наконец сняла старушка платок. Из корзины выскочила черная кошка и одним прыжком взлетела прямо на королевский трон.

— Вот так так! – закричал король. – Да ведь это всегонавсего кошка! Выходит, ты нас обманула, старая?

Старушка уперла руки в бока.

— Я вас обманула? Ну-ка гляньте, – сказала она, указывая на кошку.

Смотрят – глаза у кошки загорелись, точь-в-точь как драгоценнейшие изумруды.

— Ну-ка, ну-ка, – повторяла старушка, – разве у нее не изумрудные глаза, и уж их-то у нее, король-батюшка, никто не украдет! А усы у нее богатырские, хоть сама она и невеличка!

— Да-а, – сказал король, – а зато шерстка у нее черная, и никаких искр с нее не сыплется, бабушка!

— Погодите-ка, – сказала старушка и погладила кошечку против шерсти. И тут все услышали, как затрещали электрические искры.

— А лапки, – продолжала старушка, – у нее бархатные, сама принцесса не пробежит тише нее, даже босиком и на цыпочках!

— Ну ладно, – согласился король, – но все-таки у нее нет ни одного кармана и тем более никаких шестнадцати ножиков!

— Карманы, – сказала старушка, – у нее на лапках, и в каждом спрятан острый-преострый кривой ножик-коготок.

Сосчитайте-ка, выйдет ли ровно шестнадцать?

Тут король подал знак своему старшему советнику, чтобы он сосчитал у кошки коготки. Советник наклонился и схватил кошку за лапку, а кошечка как фыркнет, и глядь

– уже отпечатала свои коготки у него на щеке, как раз под глазом!

Подскочил советник, прижал руку к щеке и говорит:

— Слабоват я стал глазами, король-батюшка, но сдается мне – когтей у нее очень много, никак не меньше четырех! Тогда король подал знак своему первому камергеру,

чтобы и тот сосчитал у кошки когти. Взял было камергер кошечку за лапку, но тут же и отскочил, весь красный, схватившись за нос, а сам и говорит:

— Король-батюшка, их тут никак не меньше дюжины!

Я собственнолично еще восемь штук насчитал, по четыре с каждой стороны!

Тогда король кивнул самому государственному канцлеру, чтобы тот посчитал когти, но не успел важный вельможа нагнуться над кошкой, как отпрянул, словно ужаленный. А потом, потрогав свой расцарапанный подбородок, сказал:

— Ровно шестнадцать штук, король-батюшка, собственноподбородочно сосчитал я последние четыре!

— Что ж, тогда ничего не попишешь, – вздохнул король,

– придется мне кошку купить. Ну и хитра же ты, бабушка, нечего сказать!

Стал король выкладывать денежки. Взял он у своей матушки маленький чепец – самый маленький, какой у нее был, – с головы, высыпал талеры на стол и накрыл их чепцом. Но чепец был такой крошечный, что под ним поместилось всего лишь пять серебряных талеров.

— Вот твои пять талеров, бабушка, бери и иди с богом,

– сказал король, очень довольный, что так дешево отделался.

Но старушка покачала головой и сказала:

— У нас не такой уговор был, король-батюшка. Должен ты мне столько талеров пожаловать, сколько чистейшего на свете серебра чепец твоей матушки прикрывает.

— Да ведь ты сама видишь, что прикрывает этот чепец ровно пять талеров чистого серебра!

Взяла старушка чепец, разгладила его, повертела в руке и тихо, раздумчиво сказала:

— А я думаю, король-батюшка, что нет на свете серебра чище, чем серебряные седины твоей матушки.

Поглядел король на старушку, поглядел на свою матушку и сказал тихонько:

— Права ты, бабушка.

Тут старушка надела матушке короля чепец на голову, погладила ласково ее по волосам и сказала:

— Вот и выходит, король-батюшка, что должен ты мне столько талеров пожаловать, сколько серебряных волосков твоей матушки под чепцом уместилось.

Удивился король; сперва он было насупился, а потом рассмеялся и сказал:

— Ну и жулябия же ты, бабушка! Во всей Жуляндии второй такой хитрой жулябии не найти!

Но слово, ребятки, есть слово, и пришлось королю отдавать старушке то, что ей причиталось.

Попросил он свою матушку сесть поудобнее и приказал своему главнейшему лейб-бухгалтеру сосчитать, сколько серебряных волосков умещается под чепцом.

Принялся лейб-бухгалтер считать, а королевская матушка сидела тихо-тихо, не шевелясь; старушки, сами знаете, не прочь порой вздремнуть – вот и старая королева заснула.

Она спит, а лейб-бухгалтер считает; но когда он досчитал как раз до тысячи, – видно, он чуточку потянул за волосок, и старая королева проснулась.

— Ай! – крикнула она. – Зачем вы меня разбудили?

Мне такой чудный сон привиделся! Приснилось мне, что сейчас будущий наш король в пределы нашей державы вступает!

Старушка так и вздрогнула.

— Вот чудеса-то, – вырвалось у нее. – Ведь как раз сегодня должен мой внучек из соседней державы ко мне приехать!

Но король ее не слушал.

— Откуда, матушка? Из какой державы будущий король нашей страны идет? Из какого королевского дома?

— Не знаю, – отвечает ему матушка. – На этом самом месте вы меня разбудили!

А лейб-бухгалтер все считает и считает; старая королева снова задремала.

Считал-считал бухгалтер, и вновь – как раз на двухтысячном волоске – рука у него дрогнула, и он опять волосок дернул.

— Дураки! – закричала старая королева. – Опять вы меня разбудили! Мне как раз снилось, что не кто иной, как эта черная кошечка привела к нам будущего короля!

— Вот так так, матушка, – удивился король, – слыханное ли это дело, чтобы кошка приводила будущих королей?

— Придет время – сам увидишь, – сказала старая королева, – а теперь дайте же мне наконец доспать!

И вновь заснула королевская матушка, и вновь принялся считать лейб-бухгалтер. И когда он дошел до трехтысячного – и последнего – волоска, вновь дрогнула у него рука, и снова он за волосок потянул сильнее, чем надо.

— Ах вы бездельники! – закричала старая королева. –

Ни минуты покоя старухе не даете! А мне как раз снилось, что будущий король приехал к нам со всем своим домом!

— Ну, нет, простите меня, матушка, – сказал король, –

но этого уж никак не может быть! Нет такого человека, чтобы мог привезти с собой целый королевский дворец!

— Не суди о вещах, в которых ничего не смыслишь! –

строго сказала старая королева.

— Да, да, – кивнула старушка, – матушка твоя права, ваша королевская милость! Моему покойному муженьку одна цыганка нагадала: «Петух когда-нибудь все твое добро пожрет!» Покойник, бедняжка, только посмеялся:

«Слыханное ли это дело, мол, этого, цыганочка, никак не может быть!» Точь-в-точь как ты, король-батюшка!

— Ну и что же, – нетерпеливо спросил король, – ведь ничего такого и не было, верно?

Старушка начала утирать слезы.

— А вот прилетел однажды красный петух – проще сказать, пожар, и все-все у нас пожрал! Муженек мой чуть рассудка не лишился, все одно и то же твердил: «Цыганка правду сказала! Цыганка правду сказала!» Теперь он вот уже двадцать лет как в могиле, бедняжка!

И старушка горько-прегорько заплакала.

Старая королева обняла ее, погладила по щеке и сказала:

— Не плачь, бабушка, не то и я с тобой заплачу!

Тут король испугался и поскорее выложил деньги на стол. Живехонько отсчитал он монета в монету три тысячи талеров – ровно столько, сколько серебряных волосков умещалось под чепцом его матушки.

— Вот, бабушка, – сказал он, – получай, и с богом. Что говорить – ты любого вокруг пальца обведешь!

Старушка рассмеялась, и все кругом засмеялись. Попробовала она талеры убрать в кошелек, но кошелек оказался мал. Пришлось ей котомку свою развязать, и котомка эта быстро наполнилась. Старушка ее и поднять не смогла. Два генерала и сам король помогли ей взвалить котомку на спину. Тут старушка всем низко поклонилась, обнялась со старой королевой и поискала глазами свою черную кошечку Мурку. Но Мурки нигде не было. Старушка огляделась на все стороны, позвала: «Кисонька, кис-кис-кис!» – но кошечки и след простыл. Только изпод трона, сзади, выглядывали чьи-то ножки. Тихонечко, на цыпочках подошла туда старушка, и что же она увидела? В уголке за троном спала маленькая принцесса, а славная Мурка забралась к ней за пазуху и преуютно мурлыкала. Тут старушка достала из кармана новенький талер и сунула его принцессе в кулачок. Но если старушка думала, что принцесса сохранит его на память, то она жестоко ошиблась, потому что, как только принцесса проснулась и нашла у себя за пазухой кошку, а в кулачке талер, она взяла кошку под мышку и пошла с ней на улицу поскорее проесть свой талер.

Пожалуй, старушка все-таки знала об этом заранее.

Правда, принцесса еще спала, когда старушка уже давно добралась домой, очень довольная и тем, что принесла столько денег, и тем, что Мурка попала в хорошие руки, а больше всего тем, что возчик уже привез к ней из соседней державы ее внучка, маленького Вашека.


Что кошка умела

Как вы уже слышали, кошку звали, собственно говоря, Мурка; но принцесса надавала ей еще целую кучу всяческих имен: Киса, Кисонька, Кисочка и Кисюра, Кошенька,

Кошечка, Коташка и Котуська, Мурмашонок, Мурлышка и Мурзилка, Кисёнок, Чернушка, Пушок и даже Пусенька.

Теперь вам понятно, как принцесса ее полюбила. Поутру, едва открыв глаза, она первым делом искала свою Кисоньку и находила ее у себя в постели; Мурка, лентяйка, нежилась на одеяле и только мурлыкала, чтобы сделать вид, будто она что-то делает. Потом они обе умывались, Мурка, врать не стану, гораздо чище, хоть и без мыла, просто лапкой и язычком; чистенькой оставалась она и тогда, когда принцесса уже вымажется с ног до головы, как это удается только ребятам.

В сущности, Мурка была кошка, как все кошки. Одно отличало ее от обычных кошек: она любила дремать, сидя на королевском троне, а этого обычные кошки, как правило, не делают. Может быть, она при этом вспоминала, что ее дальний родственник Лев – не кто иной, как царь зверей. Но ручаться за это нельзя. Умела Мурка мурлыкать; отлично умела ловить мышей; умела видеть в темноте; умела шипеть так страшно, что и у змей стыла кровь в жилах; умела лазить по деревьям и залезать на крыши и оттуда на всех свысока поглядывать.

С придворным псом, по имени Буфка, она сначала поссорилась, а потом подружилась. Они так подружились, что даже начали друг другу во многом подражать: Мурка научилась бегать за принцессой, как собачонка, а Буфка, подсмотрев, как Мурка приносит к подножию трона пойманных мышей, приволок к ногам короля здоровенную кость, найденную им где-то на свалке. Правда, его никто за это не похвалил.

А однажды они вдвоем даже поймали жулика, который забрался в сад.

Много еще чего умела Мурка, но если обо всем рассказывать, то нашей сказке не будет конца. Поэтому я вам только скоро-наскоро расскажу, что она умела ловить лапкой рыбу в речке, любила есть салат из огурцов, ловила птичек, хотя это ей строго запрещалось, и при этом выглядела словно ангел без крыльев, и еще она умела так мило играть, что можно было весь день ею любоваться.

А тот, кто хочет еще что-нибудь узнать про Мурку, пусть внимательно и с любовью понаблюдает за какойнибудь кошкой, – ведь в каждой кошке есть кусочек Мурки, и каждая умеет делать тысячи забавных и милых штучек и охотно показывает их всем, кто ее не мучает.


Как сыщики ловили Волшебника

Раз уж мы заговорили обо всем, что умеет делать кошка, надо сказать еще вот о чем.

Принцесса где-то от кого-то слышала, что кошка, даже если падает с большой высоты, всегда упадет па ноги и при этом с ней ничего плохого не случится.

Вот она и решила это проверить: схватила Мурку, залезла на чердак, выбросила кошку из слухового окна и поскорее высунулась наружу – посмотреть, действительно ли ее кошка упадет на ноги.

Но Мурка упала не на ноги, а на голову какому-то прохожему, который случайно оказался как раз под окном. И

– то ли Мурка слишком крепко уцепилась когтями за его голову, то ли ему еще что-нибудь не понравилось – кто его знает, только он не дал кошечке спокойно посидеть у себя на голове, на что, вероятно, надеялась принцесса, а,

наоборот, снял Мурку оттуда, сунул ее за пазуху и поспешно удалился в неизвестном направлении.

С громким ревом принцесса помчалась с чердака вниз прямо к королю-батюшке.

— У-ху-ху-хух-у! – рыдала она. – Там внизу какой-то чужой дядька украл нашу Му-у-урочку!

Король изрядно перепугался.

«Кошка – невидаль небольшая, – подумал он, – но ведь эта кошка должна привести к нам будущего короля. Нет, нет, я не хотел бы ее лишиться!»

И он приказал позвать начальника полиции.

— Так и так, – сказал ему король. – Кто-то похитил нашу черную кошку Мурку. Сунул ее себе за пазуху и – поминай обоих как звали!

Начальник полиции наморщил лоб, сначала подумал –

целых полчаса! – а потом сказал:

— Ваше величество, я найду упомянутую кошку, если мне поможет бог, а также явная и тайная полиция, пехотные войска, артиллерия, кавалерия, военно-морской флот, пожарные части, подводные лодки и авиация, предсказатели, гадалки, звездочеты и. . все остальное население!

И начальник полиции немедленно вызвал своих лучших детективов. Детектив, ребята, это человек, который служит в тайной полиции. Ходит он одетый, как все люди, только постоянно переодевается кем-нибудь, чтобы его никто не узнал. Детектив за всем следит, все находит, всех ловит, все может и ничего не боится. Как вы видите, ребята, быть детективом или сыщиком не так-то легко.

Итак, начальник полиции срочно вызвал своих лучших детективов, они же сыщики. Это были, во-первых, три брата – Ловичек, Хватачек и Держичек, – а кроме них, хитрый итальянец синьор Плутелло, веселый француз мосье Антраша, славянский великан господин Тигровский и, наконец, мрачный, молчаливый шотландец мистер Ворчли. Два слова – и им все стало ясно: кто поймает похитителя, тот получит крупное вознаграждение.

— Си! – закричал Плутелло.

— Уй! – радостно сказал Антраша.

— Мммм! – проворчал Тигровский.

— Уэлл! – коротко добавил Ворчли.

А Ловичек, Хватачек и Держичек только перемигнулись.

Уже через четверть часа Ловичек установил, что человек с черной кошкой за пазухой проходил по Спаленой улице.

Через час Хватачек принес известие о том, что человек с черной кошкой за пазухой проходил по направлению

Виноградов71.

Еще спустя полчаса примчался, запыхавшись, Держичек и доложил, что человек с черной кошкой за пазухой сидит в районе Страшнице72 в трактире и пьет пиво.

Плутелло, Антраша, Тигровский и Ворчли вскочили в стоявший наготове автомобиль и помчались в направлении Страшнице.

— Знаете, ребята, – сказал Плутелло, когда сыщики прибыли на место, – такого отпетого преступника можно


71 Винограды – район Праги.

72 Страшнице – предместье Праги.

взять только хитростью. Предоставьте действовать мне.

Он немедленно переоделся продавцом канатов и явился в трактир. Там он увидел за столом Незнакомца в черном костюме, с черными волосами и черной бородой, бледным лицом и прекрасными, хотя и грустными глазами. «Это он», – немедленно сообразил сыщик.

— Господине синьоро кавалеро, – затараторил он на ломаном языке, – моя продавать канатто и шпагатто: крепчиссимо канатто, – толстиссимо шпагатто прима классо, невозможно развязандо, невозможно оборватто!

И он размахивал перед Незнакомцем своимиверевками, свертывал их и развертывал, скатывал, сматывал и разматывал, растягивал и мял, перебрасывал из одной руки в другую, а сам в это время зорко следил за Незнакомцем, подстерегая благоприятный момент для того, чтобы набросить ему на руки петлю и быстро затянуть ее и завязать ее узлом.

— Мне не нужно, спасибо, – сказал Незнакомец и написал что-то пальцем на столе.

— Да вы только взгляните, синьоро! – тараторил Плутелло, еще бойче размахивая своими веревками. – Только взгляните, уно моменто, что за тонини, что за толстини, что за крепчиссимо, что за белиссимо, что за.. Что-чточто? Диаволо! – воскликнул он вдруг в ужасе. – Что же это такое?

Веревки, которые он только что вертел, натягивал и растягивал, свертывал и развертывал, внезапно начали как-то странно извиваться в его руках, принялись сами собой переплетаться, путаться, завязываться, шнуроваться,

стягиваться, и вот – Плутелло не верил своим глазам – он оказался крепко-накрепко связанным! Плутелло вспотел от страха, но все еще надеялся, что как- нибудь выпутается. И он начал вертеться и извиваться, выгибаться и корчиться, дергаться и рваться; он вилял и петлял, выкручивался и вывертывался; он сгибался в три погибели и вертелся ужом, чтобы как-нибудь освободиться.

Но веревки только затягивались все крепче, крепче и крепче, новые петли стягивали его по рукам и по ногам, прямо-таки бинтовали и упаковывали его, и наконец синьор Плутелло, весь опутанный и закутанный, завязанный и совершенно замотанный, запыхавшись, рухнул на пол.

А Незнакомец спокойно сидел на месте. Он даже ни разу не поднял своих грустных глаз.

Между том сыщикам стало казаться странным, что

Плутелло так долго не выходит.

— Мммммм! – сказал Тигровский решительно и ринулся в трактир.

Как он выпучил глаза! Плутелло лежал связанный на полу, а за столом сидел, опустив голову, Незнакомец и писал что-то пальцем на скатерти.

— Ммммммм! – проревел великан Тигровский.

— Простите, – сказал Незнакомец, – что вы этим хотите сказать?

— Что вы арестованы! – рявкнул сыщик Тигровский.

Незнакомец только поднял свои сказочно прекрасные глаза. Тигровский протянул было к нему свою лапищу, но под взглядом этих глаз ему стало как-то не по себе. Тогда он сунул руки в карманы и сказал:

— Стало быть, лучше всего будет, если вы пойдете со мной добровольно. А то, если я кого сцапаю, у него ни одной живой косточки не остается.

— Да? – спросил Незнакомец.

— Будьте покойны, – продолжал сыщик. – А кого я ударю по плечу – тот остается на всю жизнь калекой.

— Милый мой, – удивленно сказал Незнакомец, – все это, конечно, дивно и прелестно, но сила – это еще не все.

И кстати, разговаривая со мной, будьте любезны вынуть свои лапы из карманов.

Озадаченный Тигровский машинально послушался. Но что же это такое? Он никакими силами не мог вынуть руки из карманов! Попробовал тащить правую – она словно приросла. Попытался вынуть левую – на ней словно десять пудов повисло. Добро бы десять пудов – с ними он бы сумел управиться! Но руки он из карманов вытащить не мог, как ни старался, как ни дергал, как ни тянул, как ни рвал и как ни метал!

— Скверные шутки, – прорычал Тигровский беспомощно.

— Не такие уж скверные, как кажется вам, – тихо сказал Незнакомец, спокойно продолжая чертить пальцем по столу.

Долго Тигровский кряхтел, потел и рвался, чтобы вытащить руки из карманов. Наконец остальным сыщикам, ожидавшим на дворе, показалось странным, что он так долго не возвращается.

— Теперь иду я, – смело сказал мосье Антраша и, сделав несколько изящнейших антраша, влетел в трактир.

Ну и вытаращил он глаза!

Плутелло лежал связанный на полу, Тигровский с руками в карманах выплясывал по комнате, как медведь, а за столом, опустив голову, сидел Незнакомец и чертил пальцем по столу.

— Вы хотите меня арестовать? – спросил Незнакомец, прежде чем Антраша открыл рот.

— К вашим услугам, – живо отвечал Антраша и достал из кармана стальные наручники. – Будьте столь любезны протянуть ваши ручки, высокоуважаемый мосье, мы наденем на них браслеты, прошу вас, прекрасные, прохладные браслеты, новехонькие браслеты из наилучшей стали, с прелестнейшей стальной цепочкой, все – первейшего качества!

При этом Антраша, игриво пощелкивая наручниками, перебрасывал их из одной руки в другую, словно приказчик, расхваливающий свой товар.

— Соблаговолите только решиться, – трещал он без остановки, – мы никого не принуждаем, разве только самую малость, когда клиент колеблется; шикарные браслеты, милостивый государь, плотно облегают, нигде не жмут, нигде не трут... – И внезапно Антраша весь покраснел, вспотел и начал все быстрее и быстрее перебрасывать наручники из руки в руку. – Прелестные на-на-ручники, словно специально для вас – ай, ай-яй-яй, из нержавеющей стали, сударь, в-в-в-высшего качества, закалены в в-в-в-вв огне, отличной ф-ф-ф-ф-ф-формы и-и-и-и-и-и... ой, ой, ой, проклятье! – завопил Антраша и швырнул наручники на пол.

Да и как было их не швырнуть! Как было не перебрасывать их из руки в руку! Наручники раскалились добела; едва коснувшись пола, они прожгли в нем здоровенную дырку. Просто чудо, что пол не загорелся!

Между тем и Ворчли начал беспокоиться, почему это никто не возвращается.

— Уэлл! – крикнул он решительно, вытащил свой револьвер и ворвался в трактир.

Зал был полон чада, Антраша прыгал от боли и дул себе на руки, Тигровский с руками в карманах вертелся и дергался, Плутелло лежал на полу, совершенно замотавшись, а за столом сидел, опустив голову, Незнакомец и что-то рисовал пальцем на скатерти.

— Уэлл! – заявил Ворчли и пошел с револьвером прямо на Незнакомца. Тот поднял свой задумчивый ласковый взгляд. Ворчли почувствовал, что у него под этим взглядом задрожала рука, но он овладел собой и выпустил из своего револьвера все шесть пуль в Незнакомца. Прямо в лоб!

— Вы кончили? – спросил Незнакомец.

— Нет еще, – возразил Ворчли, выхватил второй револьвер и выпустил в лоб Незнакомца еще шесть пуль.

— Готово? – спросил Незнакомец.

— Да, – отвечал Ворчли, повернулся на каблуках и, скрестив руки, уселся в угол на скамейку.

— Тогда я расплачусь, – сказал Незнакомец и постучал монетой по кружке. Но никто к нему не подошел. Услыхав выстрелы, трактирщик и все официанты попрятались на чердаке.

Незнакомец положил монету на стол, попрощался с детективами и преспокойно направился к выходу.

В этот самый миг в одно окно заглянул Ловичек, в другое Хватачек, в третье – Держичек. Первым в зал вскочил – прямо в окно – Ловичек.

— Ребята, куда вы его дели? – крикнул он и расхохотался.

Во второе окно вскочил Хватачек.

— По-моему, – сказал он и захохотал, – Плутелло делает антраша на полу!

В третье окно вскочил Держичек.

— А мне кажется, – сказал он, – что мосье Антраша несколько ворчлив!

— Я нахожу, – сказал Ловичек, – что у Ворчли вид не очень тигровский!

— А по моему мнению, – продолжал Хватачек, – у Тигровского руки в карманах заплутеллись.

Плутелло приподнялся.

— Ребята, – сказал он, – тут не до смеху! Преступник связал меня, не прикоснувшись ко мне и пальцем.

— А мне, – проворчал Тигровский, – он приковал руки к карманам!

— А у меня, – простонал Антраша, – он раскалил в руках наручники.

— Уэлл, – добавил Ворчли, – все это пустяки. А вот я выпустил ему в лоб двенадцать пуль из револьвера, а он не получил и царапины.

Ловичек, Хватачек и Держичек переглянулись.

— Мне кажется.. – начал Ловичек.

— ... что этот преступник... – продолжал Хватачек.

— . .на самом деле – волшебник! – закончил Держичек.

— Но не падайте духом, ребята, – начал снова Ловичек.

– Он у нас в ловушке. Мы привели тысячу солдат. .

— . . и приказали окружить трактир, – продолжал Хватачек.

— . .так, чтобы и мышь не ускользнула! – заключил

Держичек.

В этот момент прогремел залп тысячи винтовок.

— С ним покончено! – закричали все сыщики в один голос.

Тут дверь распахнулась, и в зал влетел генерал – командир части, окружившей трактир.

— Разрешите доложить, – забарабанил он, – что мы окружили трактир. Я дал приказ, чтобы и мышь отсюда не улизнула. И вдруг вылетает белый голубь с ласковыми глазками и кружится у меня над головой!

— Ох! – закричали все. Только Ворчли сказал «уэлл».

— Я рассек голубя саблей пополам, – продолжал генерал, – и в то же время все солдаты выстрелили в него. Голубь разлетелся на тысячу кусков, но каждый кусок превратился в белую бабочку и упорхнул. Разрешите доложить, что же теперь делать?

Глаза Ловичека сверкнули.

— Хорошо, – приказал он, – вы мобилизуете все войско, весь резерв и вдобавок все ополчение и пошлете их во все страны ловить бабочек!

Так и было сделано, и – не буду от вас скрывать – так и была собрана прекраснейшая коллекция бабочек, которую и сейчас показывают в Национальном музее. Кто приедет в Прагу, должен обязательно ее осмотреть.

А Ловичек между тем сказал остальным детективам:

— Ребята, вы здесь больше не нужны, мы одни с этим делом управимся.

И все они – Плутелло, Антраша, Ворчли и Тигровский

– отправились по домам, печальные и не солоно хлебавши.

Ловичек, Хватачек и Держичек долго совещались, как им изловить волшебника. Они выкурили целый центнер табаку, съели и выпили все, что нашлось в Страшнице, по им так ничего и не пришло в голову.

Наконец Держичек сказал:

— Ребята, так дело не пойдет. Надо немного проветриться.

Все отправились на улицу, но едва они ступили за порог, кого же они увидели? Волшебника собственной персоной! Он сидел и с любопытством смотрел, что они будут делать.

— Вот он! – радостно завопил Ловичек.

Одним прыжком кинулся он на Волшебника и схватил его за плечо. Но в тот же самый миг Волшебник превратился в серебристую змейку, и Ловичек в ужасе отбросил ее от себя.

Тут подоспел Хватачек и набросил свой пиджак на змейку. Тогда змея превратилась в золотую муху и в рукав вылетела на волю.

Живо подскочил Держичек и поймал золотую мушку своей кепкой. Но муха сделалась серебристым ручейком, который пустился наутек, а убегая, захватил с собой и кепку!

Сыщики кинулись в трактир за кружками, чтобы вычерпать ручей. Но он тем временем добежал до Влтавы и влился в нее. Потому-то и сейчас Влтава порой, когда она в хорошем настроении, вся серебрится; она нежится под солнцем, солнечно шумит и, вспоминая Волшебника, сверкает так, что голова может закружиться.

Вот стоят Ловичек, Хватачек и Держичек на берегу

Влтавы и размышляют. И что же? Вдруг серебристая рыбка высунула из воды голову и поглядела на них чудесными черными глазами – сказочно прекрасными глазами

Волшебника.

Все три сыщика моментально купили себе удочки и принялись удить рыбу во Влтаве. И сейчас их можно там встретить: целыми днями сидят они в лодках со своими удочками над рекой и молчат. Ведь они никак не могут успокоиться, пока не поймают серебряной рыбки с черными глазами..

Немало еще сыщиков пыталось изловить Волшебника, но все безуспешно.

Порой, когда они мчались в погоню за ним на автомобиле, из придорожных кустов вдруг выглядывал молодой олень и провожал их своими кроткими, черными, любопытными глазами; когда они преследовали Волшебника на самолете, за ними следом летел орел, не сводя с них гордого, пламенного взора, а когда они отправлялись на поиски пароходом, – из глубины морской выплывал дельфин и рассматривал их в упор умным взглядом; а порой даже цветы на столе сыщика начинали светиться и ласково, любопытно глядели на него, или собака-ищейка вдруг поднимала голову и обращала к хозяину такие чудесные человеческие глаза, каких у нее отродясь не бывало.

Отовсюду, казалось, наблюдал за сыщиками Волшебник – посмотрит и исчезнет. .

Да, где уж им было его поймать!


Как знаменитый Сидни Холл поймал Волшебника

Обо всем этом Сидни Холл, знаменитый американский сыщик, прочитал в газете. Он решил сам попытать счастья. Сидни Холл переоделся миллионером, сунул в карман револьвер и отправился в Европу. Прибыв туда, он немедленно представился начальнику полиции, который во всех подробностях рассказал ему об охоте на Волшебника.

— Как вы видите, – закончил начальник полиции, –

действительно совершенно невозможно представить этого злодея в суд.

Сидни Холл только улыбнулся.

— Самое большее через сорок дней он будет сидеть у вас в тюрьме!

— Не может быть! – закричал начальник.

— Держу пари на блюдо груш! – сказал Сидни Холл.

Дело в том, что он больше всего на свете любил есть груши и держать пари.

— Идет! – воскликнул начальник полиции. – Но скажите, ради бога, как вы думаете взяться за дело?

— Прежде всего, – сказал Сидни Холл, – я должен совершить кругосветное путешествие. Для этого мне понадобится куча денег.

Тут начальник полиции выдал ему кучу денег и, чтобы показать, какой он умный, сказал:

— Ага, ага, я догадываюсь, какой у вас план, но мы должны держать дело в секрете, чтобы Волшебник не узнал, что мы его преследуем.

— Наоборот, – возразил сыщик, – велите завтра утром напечатать во всех газетах мира, что знаменитый Сидни

Холл обязался арестовать Волшебника в течение сорока дней. А пока честь имею кланяться.

Затем Сидни Холл пошел к одному всемирно известному путешественнику, который однажды объехал весь свет за пятьдесят дней, и сказал ему:

— Хотите держать пари, что я объеду вокруг света в сорок дней?

— Это невозможно, – сказал путешественник. – Филеас

Фогг объехал вокруг света за восемьдесят дней, я сам – за пятьдесят. Быстрее это сделать нельзя!

— Держу пари на тысячу талеров, – сказал Сидни Холл,

– что я это сделаю!

И они заключили пари.

В ту же ночь Сидни Холл уехал. Через неделю из

Александрии в Египте от него пришла телеграмма: «Напал на след. Сидни Холл».

Спустя еще семь дней последовала новая телеграмма –

из Бомбея в Индии: «Петля затягивается. Все отлично.

Подробности письмом. Сидни Холл».

Несколько позже пришло из Бомбея и письмо, но оно было написано шифром, которого никто не понял.

Еще через восемь дней из Нагасаки, Япония, прилетел почтовый голубь с записочкой на шее. В записочке значилось: «Приближаюсь к цели. Ждите. Сидни Холл».

Затем последовала депеша из Сан-Франциско, в Америке: «Поймал насморк. В остальном все в порядке. Запасайтесь грушами. Сидни Холл».

И, наконец, на тридцать девятый день после отъезда пришла телеграмма из города Амстердама, Голландия:

«Прибуду завтра вечером в семь пятнадцать. Приготовьте груши, желательно дюшес. Сидни Холл».

На сороковой день в семь часов пятнадцать минут поезд загромыхал у платформы. Из вагона выскочил Сидни

Холл, а за ним Волшебник – грустный, бледный, с опущенными глазами. Все сыщики ждали на перроне и удивились, что Волшебник был без наручников. Но Сидни

Холл только помахал им рукой и сказал:

— Ожидайте меня сегодня вечером в трактире «Синяя собака». Сначала я должен доставить этого господина в тюрьму.

И он сел вместе с Волшебником на извозчика, но в последний момент вспомнил еще что-то. Он высунулся из экипажа и крикнул:

— Не забудьте захватить груши!

Вечером сыщика Сидни Холла ожидало блюдо превосходнейших груш, окруженное всеми детективами. Они уже думали, что он вообще не придет, когда дверь трактира отворилась и вошел старенький, сгорбленный человечек, один из тех, что разносят по трактирам селедки и соленые огурцы.

— Дедушка, – сказали сыщики, – мы у тебя вряд ли что-нибудь купим.

— Жаль, жаль, – сказал старичок и вдруг задрожал, зашатался, закашлялся, запыхтел, заикал и, поперхнувшись и чуть не подавившись, рухнул на стул.

— Господи! – закричал один из сыщиков. – Чего доброго, старичок еще отдаст тут богу душу!

— Нет, нет, – простонал старик, задыхаясь и продолжая извиваться и корчиться, – но я прямо не могу больше выдержать!

И тут все заметили, что он просто-напросто ужасно хохочет и не может остановиться. Слезы текли у него из глаз, голос прерывался, лицо побагровело, и наконец он простонал:

— Ой, ребята, ребята, мочи моей нет!

— Дедушка, – сказали сыщики, – что вам надо?

Тут старичок встал, проковылял к столу, выбрал на блюде лучшую грушу, очистил ее и в одно мгновение съел. И только потом он сорвал с себя фальшивую бороду, фальшивый нос, фальшивые седые волосы и синие очки, и на свет появился гладко выбритый, смеющийся Сидни

Холл.

— Ребята, – сказал Сидни Холл, – не обижайтесь на меня, но ведь я сорок дней не мог ни разу громко засмеяться!

— Когда же вы поймали Волшебника? – в один голос спросили все сыщики.

— Только вчера, – сказал знаменитый Сидни Холл, – но с самого начала я мог бы лопнуть со смеху при мысли о том, как я его ловко околпачу.

— А как же, – налегали сыщики, – как же вы его сцапали?

— Это длинная история, – сказал Сидни Холл. – Я вам ее расскажу, ребята, но сперва я должен съесть еще вот эту грушу.

Когда он ее съел, он начал свой рассказ приблизительно так:

— Итак, внимание, дорогие коллеги. Прежде всего –

самое главное. Вот что я вам скажу: приличный детектив, он же сыщик, не должен быть ослом.

При этом он обвел взглядом круг собравшихся, словно мог между ними найти осла.

— А дальше? – спросили сыщики.

— Дальше? – сказал Сидни Холл. – Во-вторых, он должен быть себе на уме. И в-третьих, – продолжал он, очищая третью грушу, – он должен быть семи пядей во лбу.

Вы знаете, на что ловят мышей?

— На сало, – ответили детективы.

— А знаете вы, на что ловят рыбу?

— На мух или червей.

— А знаете вы, на что ловят волшебников?

— Этого мы не знаем, – признались сыщики.

— Волшебника, – поучительно сказал Сидни Холл, –

ловят точно так же, как и всякого другого человека: на его собственные слабости. Прежде всего надо обязательно выведать, какие это слабости. А знаете ли вы, ребята, какая слабость у нашего Волшебника?

— Нет, и этого мы не знаем.

— Любопытство, – объявил Сидни Холл. – Волшебник может сделать все, буквально все на свете, но он любопытен, ужасно любопытен. . А теперь я должен съесть вот эту грушу.

Съев ее, он продолжал:

— Вы все думали, что гоняетесь за Волшебником. А на самом деле это Волшебник гонялся за вами, преследовал вас по пятам и не спускал с вас глаз, потому что он был страшно любопытен и хотел знать все, что вы против него задумали. Вот потому-то он от вас и не отставал. И на его любопытстве я построил свой план.

— Какой же план? – нетерпеливо закричали сыщики.

— Очень простой. Путешествие вокруг света, ребята, это была, в сущности, просто увеселительная прогулка.

Мне уже давно хотелось как-нибудь совершить кругосветное путешествие. А возможности у меня такой не было.

Но, приехав сюда, я сразу смекнул, что Волшебник последует за мной куда угодно, лишь бы поглядеть, что я такое придумал, чтобы его поймать. Отлично, говорю я себе, потащу-ка я его за собой вокруг света! И сам погляжу на белый свет, и его из виду не упущу. Вернее – он меня из виду не упустит. А чтобы разжечь его любопытство, я заключил пари, что сделаю все это в сорок дней. Но теперь я сперва съем эту чудесную грушу.

Сидни Холл съел ее и продолжал:

— Нет ничего на свете лучше груш! Итак, я сунул в карман револьвер и деньги, переоделся шведским купцом и отправился в путь.

Сначала в Геную. Это, ребята, как вы знаете, в Италии, а по дороге ты видишь все Альпы. Ну и высокие эти Альпы! Неслыханно высокие! Если с вершины оторвется камень, он падает так долго, что, пока он вниз упадет, на нем мох вырастет. Из Генуи я решил ехать пароходом в Александрию, в Египет.

Генуя поразительно красивый порт; такой красивый, что уже издали все корабли сами туда бегут. За сотню миль от Генуи в топках пароходов гасят огонь, винты перестают вертеться, паруса убирают, потому что суда до того радуются при виде Генуи, что бегут туда сами собой.

Мой пароход отходил точно в четыре часа дня. В три часа пятьдесят минут я спешу в порт и вдруг по дороге вижу маленькую девчонку, которая плачет горькими слезами.

«Лапочка, – говорю я ей, – почему ты плачешь?»

«Да-а-а-а, – хнычет девчонка, – я потерялась».

«Если ты потерялась, пойди поищи себя», – говорю я.

«Да ведь я маму потеряла, – всхлипывает Лапочка, – и я не знаю, где она».

«Это другое дело», – говорю я. Беру девчушку за руку и отправляюсь искать ее мамочку.

Целый час носился я по Генуе, пока мы эту мамочку нашли. Ну и что же? Было уже четыре часа пятьдесят минут. Мой пароход давно должен был отчалить.

«Из-за этой Лапочки, – думаю я, – ты потерял целый день». Грустный, иду я в порт, и глядь – не верю своим глазам: мой пароход еще в порту. Я живехонько туда.

«Ну, ну, швед, – говорит капитан, – вы, однако, не торопитесь! Мы бы давно уже ушли в плавание, да, на ваше счастье, у нас якорь так неудачно зацепился за грунт, что мы целый час его вытащить не могли».

Ну, я, конечно, обрадовался.. А теперь я могу опять съесть грушу.

Когда с грушей было покончено, Сидни Холл сказал:

— Батюшки, какая вкусная!. Стало быть, вышли мы в

Средиземное море. Средиземное море такое синее, что нельзя понять, где начинается небо и где кончается море.

Поэтому там везде – на кораблях и на берегу – стоят плакаты-указатели, и на них написано, где верх, а где низ, а то можно было бы и спутать.

Кстати, как рассказал нам капитан, однажды один пароход действительно заблудился и поплыл не по морю, а по небу; а так как небу нет конца, он до сих пор не возвратился. Никто не знает, где он теперь.

И вот по этому морю мы приплыли в Александрию.

Александрия – это большой, великий город, потому что его основал Александр Великий.

Оттуда я отправил телеграмму, чтобы убедить Волшебника, что я его выслеживаю. На самом деле я о нем ни капельки не заботился, я знал, что сам он всюду меня преследует.

Ну, раз уж я оказался в Александрии, я заодно поплыл по священным водам Нила в Каир. Каир – огромный город. Он бы сам в себе никогда не разобрался, и все дома и улицы в нем могли заблудиться, не будь там понаставлено высоченных мечетей и минаретов. Они видны из такой дали, что самые окраинные домишки могут понять, где находятся.

Под Каиром я искупался в Ниле, потому что там страшно жарко. На мне были только плавки и револьвер.

Остальные вещи лежали на берегу. И тут на берег вылез огромный крокодил и сожрал мою одежду со всем, что там было, включая часы и деньги. Я, значит, бросаюсь на крокодила и пускаю в него шесть пуль из револьвера, но все пули отлетели от его панциря, словно он был из стали, а крокодил громко расхохотался надо мной. . А теперь я съем еще одну грушу.

Разделавшись с грушей, Сидни Холл продолжал свой рассказ:

— Как известно, крокодил умеет рыдать и плакать, как малый ребенок. Так-то он и заманивает людей в воду. Они думают – ребенок тонет, спешат ему на помощь, а крокодил хватает их и пожирает. Но этот крокодил был так стар и умен, что он научился не только плакать, как ребенок, но и ругаться, как матрос, петь, как оперная певица, и вообще говорить, как человек. Говорят даже, что он принял мусульманскую веру.

На душе у меня было как-то грустно. Что же я теперь буду делать без одежды и без денег? И вдруг рядом со мной оказался какой-то араб и говорит чудовищу:

«Эй, крокодил, ты что же – проглотил одежду вместе с часами?»

«Само собой», – отвечает крокодил.

«Ну и дурак, – говорит араб, – часы-то были не заведены. А зачем тебе часы, которые не идут?»

Крокодил немного подумал, а потом говорит мне:

«Эй, ты, я сейчас немного открою пасть, ты полезай ко мне в брюхо и достань оттуда часы, заведи их и положи опять на место».

А я ему:

«Ну что ж, это можно, да как бы ты мне руку не откусил. Знаешь что? Я тебе поставлю эту палку между челюстями, чтобы ты не мог закрыть свою мерзкую пасть».

«Пасть у меня вовсе не мерзкая, – говорит крокодил, –

но если ты иначе не можешь, тогда ладно. Втыкай свою палку между моих почтенных челюстей, но поживее!»

Я, понятно, так и сделал и достал из его брюха не только свои часы, но и костюм, ботинки и шляпу, а потом говорю:

«Палку, старина, я тебе оставляю на память».

Крокодил хотел выругаться, но не мог, потому что пасть у него была разинута и там торчала палка. Он хотел меня сожрать, но тоже не мог; хотел попросить прощения, но и этого не мог. Я тем временем спокойно оделся и сказал ему:

«И да будет тебе известно, у тебя мерзкая, отвратительная, дурацкая пасть». И плюнул в нее. Тут он от ярости заплакал крокодиловыми слезами.

Ищу я араба, который меня так ловко выручил, а его и след простыл. А крокодил так и плавает с разинутой пастью в Ниле..

Из Александрии я поехал в Бомбей переодетый индийским раджей. До чего мне этот костюм был к лицу, ребята,

– удивительно! Сперва мы поплыли по Красному морю.

Оно называется Красным, потому что все время краснеет от стыда, что оно такое маленькое. История такая: когда все моря были молодые, совсем маленькие, и только собирались расти, Красное море играло на берегу с арабскими ребятишками и так заигралось, что совершенно позабыло расти, хотя ему создатель кругом в пустынях настелил чудеснейшего песочка, из которого оно должно было себе сделать дно. Только в самый последний момент море спохватилось, но тут ему оставалось расти только в длину, да и то между ним и Средиземным морем, с которым ему нужно было соединиться, осталась полоска сухой земли.

Это его так огорчало, что люди наконец сжалились над ним и соединили оба эти моря каналом. С тех пор Красное море уже не так краснеет.

Когда мы прошли Красное море, я заснул у себя в каюте. Вдруг кто-то тихонечко стучится в мою дверь. Открываю. В коридоре пусто. Я подождал немного и тут слышу, что к моей каюте приближаются двое матросов.

«Убьем этого раджу, – шепчет один, – и украдем все жемчуга и алмазы, которыми у него обшито платье».

А все эти алмазы и жемчуга, ребята, не знаю, поверите вы мне или нет, были стеклянные.

«Подожди здесь, – шепчет второй, – я забыл нож наверху».

Пока он бегал за ножом, я схватил первого матроса за шиворот, сунул ему кляп в рот, одел его раджей и уложил, связанного, на свою койку. А сам я надел его костюм и встал на его место у двери. Когда второй матрос пришел с ножом я говорю:

«Убивать раджу тебе не придется, я его уже задушил.

Ты иди, забери его жемчуга и алмазы, а я тут покараулю».

Едва он вошел в мою каюту, я запер за ним дверь и пошел к капитану.

«Господин капитан, – говорю я, – у меня интересные гости».

Когда капитан увидел, что случилось, он велел отодрать обоих матросов. А я собрал всех остальных, показал им свои бриллианты и жемчуга и говорю:

«Я хочу, ребята, чтобы вы поняли: для умного человека жемчуга и алмазы – тьфу!» И с этими словами швырнул все мои стеклянные драгоценности в море.

Тут они все поклонились мне до земли и воскликнули:

«Мудр и велик раджа!»

Но кто стучал в мою каюту и спас мне жизнь, этого я не знаю по нынешний день.. А теперь я съем вот эту большую грушу.

Сидни Холл еще не доел ее и заговорил с полным ртом:

— Так мы счастливо прибыли в Бомбей – в Индию. Индия, ребята, великая и удивительная страна. Иногда там бывает так жарко, что вода совершенно высыхает и надо поливать, чтобы она совсем не испарилась. Леса там такие густые, что даже для деревьев места не хватает. Недаром они называются джунгли. Когда идет дождь, там все изумительно растет. Целые храмы вырастают из земли, как у нас грибы, – поэтому там, например в Бенаресе, так много храмов. Обезьян там – что у нас воробьев. Они такие ручные, что заходят даже в комнаты и разгуливают по ним; частенько просыпается человек утром и вдруг находит вместо самого себя в кровати обезьяну. До того они ручные. А змеи там такие длиннющие, что, если этакая змея оглянется на свой хвост, она даже не поймет, что это ее собственный хвост, а думает, что это за ней гонится другая, еще большая змея. Тогда она пускается наутек и в конце концов подыхает от усталости. О слонах и говорить нечего – они там как дома. Вообще, ребята, Индия – это величайшая страна.

Из Бомбея я опять послал телеграмму и шифрованное письмо, чтобы Волшебник подумал, что я бог знает что против него затеял.

— Что же было в письме? – спросили детективы.

— А я, – похвастался один из них, – уже наполовину расшифровал ваше письмо.

— Тогда вы умнее меня, – возразил знаменитый Сидни

Холл, – потому что я сам его не мог бы расшифровать. Я

просто намазюкал на бумаге что-то похожее на шифрованное письмо.

Из Бомбея я поехал по железной дороге в Калькутту. В

Индии, можете себе представить, в поездах вместо скамеек стоят ванны, чтобы пассажирам было не так жарко.

Вблизи Калькутты мы ехали вдоль берега священной реки Ганга. Река эта невообразимо широка. Если бросить камень на другой берег, он будет лететь полтора часа. И

вот когда мы ехали по берегу, какая-то женщина стирала в реке белье. Видно, она слишком сильно наклонилась или уж не знаю что, а только она упала в воду и чуть не утонула. Я, понятно, выскочил из поезда на ходу и вытащил эту растяпу на берег. Ведь и вы так же поступили бы на моем месте?

Детективы что-то пробормотали.

— Ну вот, – продолжал Сидни Холл, – и, сказать вам правду, на этот раз я не так дешево отделался, а именно: как раз когда я вытаскивал прачку из воды, меня схватил какой-то скот-аллигатор и страшно укусил за руку. Прачку я, правда, успел вытащить на берег, но тут же упал без сознания на землю. Индийские женщины четыре дня ухаживали за мной, и на память я получил вот это золотое кольцо. Да, ребята, на всем белом свете люди умеют быть благодарными, даже если они черные язычники, и какойнибудь голый парень из Индии ничуть не хуже нас с вами.

Он человек – и точка!

Но что во всем этом толку, если я проиграл целых пять дней? И заодно свое пари!

Сижу я на берегу и думаю: «Теперь мне в сорок дней не уложиться! Пари на тысячу долларов прошляпил и блюдо груш тоже прошляпил». И вот, пока эти грустные мысли проходят у меня в голове, вдруг по реке идет, как ее.. ага, джонка, такое смешное суденышко с парусами из тростниковых циновок. На нем сидят три коричневых парня, малайца, и скалят зубы, как будто я пирожное.

«Ниа нианиа пхе хем Нагасаки», – лопочет первый.

«Ах ты сердечный, – говорю я, – ты думаешь, я тебя понимаю?»

«Ниа наниа пхе хем Нагасаки», – лопочет он опять и ухмыляется, скалит зубы – по его мнению, вероятно, в знак дружеского расположения.

«Нагасаки» – это я все же понял. Это порт в Японии, куда мне как раз нужно было.

«В Нагасаки, – говорю я, – в таком-то корыте? Меня сюда никакой силой не затащишь!»

«Ниай, – говорит он в ответ, а потом бормочет еще что-то, показывает на свою джонку, на небо, на свое сердце – словом, я обязательно должен сесть и ехать.

«Да ни за полное блюдо груш!» – отвечаю я.

Тут эти трое коричневых чертей наскакивают на меня, валят меня на землю, заворачивают меня в циновки и бросают на свою джонку, как тюк. Что я при этом думал, повторять не стоит. Но в конце концов я заснул в этой упаковке, а когда я проснулся, я был уже не на джонке, а на морском берегу. Над головой я увидел вместо солнца большую хризантему, все деревья вокруг были отлично отлакированы, и каждая песчинка на берегу чисто вымыта и отполирована. По этой чистоте я сразу сообразил, что я в

Японии. И как только я встретил желтого раскосого парня, я его спросил:

«Послушайте, гражданин, где я, собственно, нахожусь?»

Он засмеялся и сказал:

«Нагасаки».

— Да, ребята, – задумчиво продолжал Сидни Холл, –

меня никто дураком не считал, но чтобы понять, как я в несчастной джонке за ночь приплыл из Калькутты в Нагасаки, когда для этого самому скорому пароходу нужно десять дней, – чтобы это понять, пардон, у меня ума не хватает. . Так что я съем эту грушу.

Тщательно очистив грушу и съев ее, он продолжал рассказывать:

— Япония – большая и удивительная страна. Японцы народ веселый и ловкий. Они делают чашки из фарфора до того тоненькие, что для них, в сущности, и фарфора не нужно: просто берут и описывают большим пальцем круг в воздухе, потом его красиво разрисовывают, и чашка готова. А если бы я вам стал рассказывать, как японцы рисуют, вы бы мне не поверили. Я видел там одного художника, у которого кисточка упала из рук на лист белой бумаги, и, пока она катилась по бумаге, она нарисовала целый ландшафт: дома, деревья, на дорогах – люди, а в небе

– дикие гуси. Когда я этому удивился, художник сказал:

«Ну, это пустяки, вы бы посмотрели, как работал мой покойный учитель. Однажды он в дождь испачкал свои почтенные туфли. Когда грязь начала засыхать, он показал их нам: на одной туфле грязью нарисовано, как охотник с собакой гонятся за зайцем, а на другой – как ребята играют в классы».

Из Нагасаки я отплыл на пароходе в Америку, в Сан-

Франциско. Во время этого плавания ничего особенного не произошло. Разве только то, что наш пароход во время бури перевернулся и утонул. Мы все живо вскочили в спасательные шлюпки. Когда шлюпки наполнились, двое матросов закричали:

«Тут еще одна женщина! Есть у вас в шлюпке место?»

«Нет!» – закричало несколько человек.

А я крикнул:

«Есть, есть. Давайте ее скорей сюда!»

Тогда соседи швырнули меня в воду, чтобы очистить место для дамы. Я, ребята, понятно, не противился. «Дамам, – подумал я, – всегда надо уступать». Когда корабль затонул и шлюпки уплыли, я остался один-одине- шенек посреди моря. Сел я на доску и стал качаться на волнах.

Вообще-то было мне довольно уютно, не будь так сыро.

День и ночь носился я по волнам, и мне уже стало казаться, что на этот раз дело кончится плохо. И тут ко мне подплыла жестянка, а в ней оказались ракеты.

«На что мне эти ракеты? – подумал я сперва. – Лучше бы это были груши». Но потом я кое-что сообразил. Когда наступила темная ночь, я зажег первую ракету, она взлетела ввысь и загорелась, как метеор. Вторая ракета рассыпалась звездочками, третья засияла, как солнце, четвертая запела, а пятая улетела так высоко, что застряла где-то среди звезд. Там она и сейчас светится. Пока я так развлекался, подошел большой пароход и взял меня на борт.

«Да, браток, – сказал капитан, – если бы не ракета, ты бы здесь утонул. Но когда мы за десять миль отсюда увидели твои ракеты, мы сразу поняли, что кто-то зовет на помощь».

За здоровье этого славного капитана я съем вот эту грушу.

Покончив с ней, Сидни Холл весело продолжал:

— В Сан-Франциско я, стало быть, ступил на американскую землю. Америка, ребята, это моя родина, и что тут много разговаривать, – Америка – это Америка. Если я вам буду про нее рассказывать, вы мне, конечно, не поверите, – такая большая и удивительная страна Америка.

Скажу вам только, что я сел в тихоокеанский экспресс и поехал в Нью-Йорк. Там дома такие высокие, что их никак нельзя достроить до конца, потому что пока каменщики и кровельщики по лесам заберутся наверх – уже обед, они там только скоренько пообедают тем, что взяли с собой, и начинают скорей спускаться вниз, чтобы вовремя лечь спать; так оно и идет день за днем. И вообще лучше Америки ничего нет; а кто не любит свою родину так, как я люблю Америку, тот старый осел.

Из Америки я на пароходе поплыл в Голландию, в город Амстердам. По пути – по пути, ну да, – по пути со мной случилось самое интересное и чудесное из всех приключений. Пропади я пропадом, ребята, это и есть, собственно, самая замечательная шутка во всем путешествии!

— Что же это? – закричали детективы.

— Н-да, как бы вам сказать, – покраснев, сказал Сидни

Холл, – дело в том, что я обручился. На пароходе ехала одна милая молодая девица, гм-гм, зовут ее Алиса, и нет на свете никого красивее ее, даже среди вас. Нет, действительно нет! – добавил мистер Сидни Холл после глубокого раздумья. – Но вы, пожалуйста, только не думайте, что я ей сказал, как она мне нравится. Шел уже последний день нашего путешествия, а я все еще ничего ей не сказал. . А

теперь я съем эту грушу.

Просмаковав грушу, мистер Сидни Холл продолжил свой рассказ:

— В этот последний вечер я прогуливался по палубе.

Тут ко мне подошла мисс Алиса.

«Мистер Сидни Холл, – спросила она, – вы бывали в

Генуе?»

«Бывал, мисс Алиса», – отвечаю я.

«А не видали вы там маленькую девочку, которая потеряла свою мамочку?» – спрашивает Алиса.

«Ну да, мисс Алиса, – отвечаю я, – какой-то полоумный парень отвел ее к маме за ручку».

Алиса помолчала минутку, а потом говорит:

«Мистер Сидни Холл, а вы побывали и в Индии?»

«Да, мисс Алиса», – отвечаю.

«А не видали вы там, – спрашивает Алиса, – как один храбрый молодой человек прыгнул на ходу из поезда в воды Ганга, чтобы спасти утопающую прачку?»

«Видал, – говорю я, немного смутившись, – это был какой-то старый дурак, мисс Алиса. – Разве стал бы умный человек так поступать?»

Алиса помолчала минутку и посмотрела на меня так странно, так мило. Прямо мне в глаза.

«А скажите, мистер Сидни Холл, – начала она снова, –

правда ли, что во время кораблекрушения один благородный человек пожертвовал собой, чтобы уступить место женщине на спасательной шлюпке?»

Тут меня, ребята, прямо в жар бросило.

«Ну да, мисс Алиса, – говорю я, – если я не очень ошибаюсь, тогда какой-то чудак решил вдруг искупаться в море».

Тут Алиса подала мне обе руки, покраснела и сказала:

«А знаете ли вы, мистер Сидни Холл, что вы ужасно хороший человек? И за то, что вы сделали для маленькой девочки в Генуе, для индийской прачки и для незнакомой женщины в море, вас все должны любить».

Ну тут я, братцы, очутился прямо на седьмом небе!

Словом, я обнял Алису, а когда мы, значит, обручились, я спрашиваю:

«Слушай-ка, Алиса, кто тебе рассказал все эти глупости про меня? Ведь я же – как перед богом! – никому этим не хвастал».

«Знаешь, – говорит Алиса, – сегодня вечером я смотрела на море и немножко думала о тебе. И тут подошла маленькая черная женщина, и она мне все это рассказала».

Мы пошли искать маленькую черную женщину, чтобы ее поблагодарить, но нигде не могли ее найти. Вот так, ребята, я и обручился на пароходе, – закончил Сидни Холл и провел рукой по своим сияющим глазам.

— А Волшебник? – закричали детективы.

— Волшебник? – отвечал знаменитый Сидни Холл. –

Он пал жертвой своего собственного любопытства, как я это и предвидел. Когда я проснулся в Амстердаме, кто-то постучался в мою дверь и вошел. Это был Волшебник, бледный и расстроенный.

«Мистер Сидни Холл, – сказал он, – я больше не могу терпеть. Прошу вас, скажите мне, как вы собираетесь меня поймать?»

«Мистер Волшебник, – отвечаю я серьезно, – этого я не скажу. Если я проболтаюсь и выдам вам мой план, вы убежите».

«Ах, – вздохнул Волшебник, – сжальтесь вы надо мной наконец. Я уже больше спать не могу от любопытства!»

«Знаете что, – говорю я, – так и быть, я вам это скажу, но сперва вы должны мне дать клятву, что с этого момента вы мой пленник и не будете пытаться от меня ускользнуть».

«Клянусь!» – воскликнул Волшебник.

«Волшебник, – сказал я и встал, – вот мой план и выполнен. Знай же, олух ты этакий, что я рассчитывал исключительно на твое любопытство. Я знал, что ты будешь следовать за мной на море и на суше, чтобы увидеть, что я могу против тебя предпринять. Я знал, что ты наконец сам придешь – вот так, как ты пришел сейчас, – ко мне и пожертвуешь своей свободой, чтобы только удовлетворить любопытство. И, как видишь, все это наконецисполнилось!»

Волшебник побледнел, взгляд его опечалился, и он сказал:

«Ну и хитрец же вы, мистер Сидни Холл! Даже Волшебника вы сумели перехитрить».

Вот, ребята, и вся история!

Все детективы начали ужасно хохотать и поздравлять счастливого американца с успехом. Мистер Сидни Холл удовлетворенно улыбнулся и стал разыскивать на блюде особенно прекрасную грушу. И тут он увидел, что остальные груши завернуты в бумажки. Он взял одну, развернул бумажку, а на ней было написано:

«Мистеру Холлу на память от Лапочки из Генуи».

Мистер Сидни Холл вновь пошарил на блюде, достал вторую завернутую грушу, разгладил бумажку и увидел, что на ней написано:

«Приятного аппетита желает прачка с Ганга».

Третью грушу развернул мистер Сидни Холл и прочел:

«Своего благородного спасителя благодарит женщина с моря».

Сидни Холл еще раз потянулся к блюду, развернул четвертую грушу. На бумажке было написано:

«Я думаю о тебе. Алиса».

Теперь на блюде оставалась только одна груша, пятая,

самая лучшая. Сыщик Сидни Холл разрезал ее пополам и нашел там сложенное письмо. На конверте было написано:

«Мистеру Сидни Холлу». Он распечатал конверт и прочел: «У кого есть секреты, тот должен беречься лихорадки.

Раненый сыщик на берегу Ганга в жару выболтал свой тайный план. Это был глупый план. Но ваш друг не хотел лишать вас награды, назначенной за его голову, и поэтому он добровольно дал себя арестовать. Награда, которую вы теперь получите, – это свадебный подарок».

Мистер Сидни Холл удивился выше всякой меры и сказал:

— Ребята, вот когда я все понял. Я просто старый осел!

Ведь это же Волшебник задержал якорь парохода на дне морском, пока я разгуливал по Генуе с потерявшейся девчонкой! Ведь это же Волшебник в облике араба помог мне с крокодилом! Ведь не кто иной, как он, разбудил меня, когда те двое матросов хотели меня убить! Волшебник слышал о моем плане, когда я в бреду разговаривал на берегу Ганга. Волшебник послал таинственную джонку, чтобы я вовремя поспел в Нагасаки. Волшебник послал мне жестянку с ракетами, которые спасли мне жизнь на море. Волшебник в образе маленькой черной женщины склонил ко мне сердце Алисы, и в заключение Волшебник нарочно представился глупым и любопытным, чтобы помочь мне получить награду, назначенную за его голову. Я

хотел быть умнее Волшебника, но Волшебник умнее меня и, кроме того, благороднее. Нет никого лучше Волшебника! Ребята, кричите все со мной: «Да здравствует Волшебник!»

— Да здравствует Волшебник! – закричали все сыщики так громко, что во всем городе зазвенели стекла.


Как судили Волшебника

Когда знаменитый Сидни Холл доставил арестованного Волшебника в тюрьму, судебный процесс об украденной кошке смог наконец начаться.

За высоким столом восседал, как на троне, судья доктор Корпус Юрис, который был столь же толст, сколь и строг. На скамье подсудимых сидел Волшебник со скованными руками.

— Встань, негодяй! – крикнул ему доктор Корпус. – Ты обвиняешься в том, что похитил Мурку, королевскую кошку, здешнюю уроженку, возраст один год. Признаешься ты в этом, несчастный?

— Да, – тихо сказал Волшебник.

— Ты лжешь, мерзавец! – загремел судья. – Я не верю ни одному твоему слову. Какие у тебя есть доказательства? Эй вы там! Пригласите свидетельницу – нашу сиятельную принцессу.

В зал ввели маленькую принцессу и стали допрашивать как свидетельницу.

— Принцесса, – пропел Корпус сладким голосом, – похитил этот низкий субъект вашу благородную кошку Муру?

— Да, – сказала принцесса.

— Видишь ты, злодей! – рявкнул судья на Волшебника.

– Ты уличен! А теперь скажи нам, как ты ее украл?

— Очень просто, – сказал Волшебник, – она сама свалилась мне на голову.

— Ты лжешь, несчастный! – взревел судья, а потом нежным голоском обратился к принцессе: – Принцесса, как этот злодей похитил вашу сиятельную кошечку?

— Именно так, – отвечала принцесса, – как он говорит.

— Ага, видишь, разбойник! – закричал судья на Волшебника. – Итак, теперь мы знаем, как ты ее украл. А зачем ты ее украл, проходимец?

— Потому что кошка, когда упала, сломала себе ногу.

Я взял ее к себе, чтобы вправить ей ножку и забинтовать.

— Ах ты негодник! – выпалил доктор Корпус. – Каждое твое слово – ложь! Введите свидетеля, трактирщика из

Страшнице.

Ввели свидетеля.

— Эй, трактирщик! – крикнул судья. – Что ты знаешь об этом преступнике?

— Только то, – робко отвечал трактирщик, – что он, ваша честь, пришел в мой трактир, вытащил из-под пальто какую-то черную кошечку и забинтовал ей ножку.

— Гм, – пробормотал доктор Корпус, – наверно, ты лжешь. А что он сделал потом с этим благородным животным?

— Потом, – отвечал трактирщик, – он ее отпустил, и кошка убежала.

— Ах ты истязатель животных, – набросился судья на

Волшебника, – ты ее отпустил только для того, чтобы она могла убежать! Где сейчас находится королевская кошка?

— Скорее всего, – сказал Волшебник, – она убежала туда, где родилась. Кошки обычно так поступают.

— Ах ты бесстыдник, – загремел судья, – ты меня еще учить будешь? Принцесса, – обратился он сладким голосом к принцессе, – во сколько вы оцениваете вашу высокодрагоценную киску?

— Я бы ее и за полцарства не отдала, – объявила принцесса.

— Ты видишь, негодяй, – бешено рявкнул судья, обернувшись к Волшебнику, – ты украл полцарства! За это, несчастный, тебя ждет смертная казнь.

Принцессе стало жалко Волшебника.

— Пожалуй, – быстро сказала она, – я бы отдала Муру и за кусок торта.

— А сколько стоит кусок торта, принцесса?

— Ну, – сказала принцесса, – ореховый торт стоит пять крейцеров, земляничный – десять, а сливочный пятнадцать крейцеров.

— А за какой торт отдали бы вы вашу Муру, ваше высочество?

— Я думаю, за сливочный, – отвечала принцесса.

— Ах ты убийца – закричал судья на Волшебника. –

Выходит, стало быть, что ты украл пятнадцать крейцеров!

За это ты, бандит, отправляешься, согласно закону, на три дня под арест. Марш, негодяй! На три дня под арест, негодяй, вор и разбойник!. Дорогая принцесса, – обратился доктор Корпус снова к принцессе, – имею честь поблагодарить вас за ваши мудрые и точные показания. Передайте, пожалуйста, вашему батюшке королю всеподданнейший привет от его верпоподданнейшего, вернейшего и справедливейшего судьи доктора Корпуса Юриса.



Конец сказки

Когда принцесса услышала, что кошка Мура, вероятно, убежала туда, где она родилась, она немедленно отправила верхового гонца к избушке старой бабушки.

Гонец поскакал – только искры из-под подков брызнули, и глядь – веред хижиной сидит бабушкин внучек и держит черную кошку на руках.

— Вашек! – крикнул гонец. – Принцесса требует свою кошку назад.

Ах, как жалко было Вашеку расставаться с Муркой!

Но он сказал:

— Господин гонец, я принесу ее принцессе сам.

Вашек посадил Мурку в мешок и побежал с ней во дворец прямехонько к принцессе.

— Принцесса, – сказал он, – вот я принес кашу кошку.

Если это ваша Мурка – пусть она у вас и останется.

Вашек развязал мешок, но Мурка не выскочила из него так весело, как когда-то из мешка бабушки. Бедняжка хромала.

— Я не знаю, – сказала принцесса, – наша это Мурка или нет. Мурка совсем не хромала.. Ой, знаешь что? Мы позовем Буфку!

Когда Буфка увидел Муру, он от радости завилял хвостом так, что ветер засвистел.

— Это Мура! – закричала принцесса. – Буфка ее узнал!

Вашек, что же мне тебе дать за то, что ты мне ее принес?

Вашек покраснел.

— Ну говори, говори, – ободряла его принцесса.

— Мне совестно, – упрямился Вашек.

Тут покраснела принцесса.

— А почему? – прошептала она. – А почему тебе совестно это сказать?

— Потому, – сказал Вашек несчастным голосом, – потому что ты мне все равно этого не подаришь.

Принцесса покраснела, как роза.

— А если я все-таки подарю? – сказала она смущенно.

Вашек затряс головой:

— Не подаришь!

— А если все-таки?

— Нет, не подаришь, – сказал Вашек грустно. – Ведь я же не принц.

— Ой, погляди вон туда! – вдруг закричала принцесса.

И когда Вашек оглянулся, она стала на цыпочки и поцеловала его в щеку. Прежде чем Вашек опомнился, она уже убежала в угол, схватила Мурку и спрятала лицо в ее шерстке.

Вашек весь так и вспыхнул и просиял.

— Награди вас бог, принцесса, – сказал он. – Ну, а теперь я пошел.

— Вашек, – прошептала принцесса, – это то, чего ты хотел?

— Да, принцесса, – закивал Вашек головой.

Но тут в покой вошли фрейлины, и Вашек поскорее убежал. Весело бежал он домой. Только в лесу он задержался, чтобы вырезать ножиком из коры кораблик.

Но когда он прибежал домой, Мурка сидела на пороге и умывалась.

Вашек вскрикнул от изумления:

— Бабушка, да ведь я только что отнес Мурку во дворец!

— Ну что ж, ну что ж, малыш, – сказала бабушка, – такая уж кошачья природа. Придется тебе завтра утром опять отнести ее принцессе.

Поутру Вашек снова побежал с Муркой во дворец.

— Принцесса, – сказал он, запыхавшись, – вот я Мурку опять принес, она от вас убежала, проклятущая кошка, и прибежала прямо к нам.

— Как ты быстро бегаешь, мальчишка, – сказала принцесса, – прямо быстрее ветра!

— Принцесса, – сказал Вашек, – хотите, я вам подарю этот кораблик?

— Давай сюда, – сказала принцесса. – А что тебе сегодня дать за Мурку?

— Не знаю, – отвечал Вашек и покраснел до корней волос.

— Ну скажи, – прошептала принцесса и покраснела еще сильнее его.

— Не скажу.

— Нет, скажи.

— Нет, не скажу.

Принцесса опустила голову и стала ковырять пальцем кораблик.

— Может быть, – спросила она наконец, – может быть, то же, что вчера?

— Может быть, – выпалил Вашек.

И, получив свое, он, довольный, побежал домой. Только в ивняке он немного задержался, чтобы вырезать хорошенькую звонкую дудочку.

А когда он пришел домой – Мурка сидела на пороге и разглаживала себе лапкой усы.

Утром Вашек опять побежал во дворец.

— Принцесса! – закричал он еще в дверях. – Мурка опять к нам прибежала.

Но принцесса рассердилась и ничего не сказала.

— Погляди-ка, принцесса, – продолжал Вашек, – какую я хорошенькую дудочку вчера сделал.

— Давай сюда, – сказала принцесса, но личико у нее все еще было сердитое.

Вашек переминался с ноги на ногу, не понимая, на что принцесса сердится.

Принцесса попробовала дудочку и, услыхав, как она красиво звучит, сказала:

— Ты хитрюга. Я знаю, что ты нарочно это с кошкой устраиваешь, чтобы.. чтобы.. чтобы опять получить то же, что вчера.

Тут Вашек очень огорчился, схватил свою шапку и сказал:

— Ну, если вы так думаете, принцесса, что ж, хорошо, тогда я больше никогда не приду.

Грустный-прегрустный побрел Вашек домой. Но едва он туда пришел, как увидел Мурку. Вашек сел на порог, взял ее на руки и молчал.

И тут вдруг – цок-цок-цок – прискакал королевский гонец.

— Вашек! – крикнул он. – Король велел тебе сказать, чтобы ты принес Муру в замок.

— А зачем? – сказал Вашек. – Кошка ведь все равно возвращается туда, где она родилась.

— Но принцесса велела тебе сказать, Вашек, – сказал курьер, – что тогда ты приноси кошку каждый день.

Вашек покачал головой:

— Я же ей сказал, что больше не приду!

Тут старушка вышла из дому и сказала:

— Господин гонец, собака привыкает к человеку, а кошка привыкает к дому. И, видно, наша Мурка никуда из этого домика не уйдет.

Гонец повернул коня и поскакал во дворец.

А на следующий день огромный, запряженный целой сотней лошадей воз остановился перед бабушкиной избушкой. Кучер слез с козел и закричал:

– Бабушка! Король-батюшка повелел вам сказать, что если кошка привыкла к дому, то я должен привезти вместе с кошкой и домик, и вас, и Вашека заодно. Во дворцовом парке хватит места для вашего домишка.

Пришло множество людей, они помогли погрузить домик. Кучер щелкнул кнутом, крикнул «но!», сотня лошадей тронулась, и воз и домик поехали во дворец, а на возу перед домиком сидели бабушка, Вашек и Мура. Тут-то бабушка и вспомнила, что когда-то матушка короля видела во сне, что Мурка приведет во дворец будущего короля и приедет он со всем со своим домом. Вспомнить она вспомнила, но сказать ничего не сказала. Встретили их во дворце с большой радостью, домик поставили в саду, и, уж конечно, Мурка теперь и не думала никуда убегать.

Она жила с бабушкой и Вашеком, как у себя дома. А

принцесса, когда хотела с ней поиграть, сама отправлялась в маленький домик. И, видно, она очень любила Мурку, потому что приходила каждый день. Принцесса и Вашек стали лучшими друзьями.

А что случилось потом, то уже к нашей сказке не относится. Но если Вашек и вправду стал потом королем в этой стране, то случилось это, ребята, не из-за кошки и не из-за его дружбы с принцессой, а из-за больших и славных дел, которые Вашек, став взрослым, сделал для блага всей страны.


СОБАЧЬЯ СКАЗКА

Пока телега моего дедушки, мельника, развозила хлеб по деревням, возвращаясь обратно на мельницу с отборным зерном, Воржишека знал и встречный и поперечный. .

Воржишек, – сказал бы вам каждый, – это собачка, что сидит на козлах возле старого Шулитки73 и смотрит так, будто это она лошадьми правит. А ежели воз помаленьку в гору подымается, так она давай лаять, и, глядишь, колеса завертелись быстрей, Шулитка защелкал кнутом, Ферда и

Жанка – лошадки дедушки нашего – влезли в хомуты, и весь возик весело покатил до самой деревни, распространяя вокруг благовоние хлеба – дара божия. Так разъезжал, милые детки, покойник Воржишек по всему приходу.

Ну, в то время не было еще автомобилей этих шальных; тогда ездили полегоньку, чинно и чтоб слышно было.

Ни одному шоферу так не щелкнуть кнутом, как покойный

Шулитка щелкал, – царство ему небесное, – и языком на коней не причмокнуть, как он умел это делать. И ни с одним шофером не сидит рядом умный Воржишек, не правит, не лает, не наводит страху – ну ровно ничего. Авто-


73 Шулитка. – Так действительно звали кучера Карела Новотного (1837-1900), торговца хлебом, пекаря и мельника в городе Гронове, деда Карела Чапека по материнской линии.

мобиль пролетел, навонял – и поминай как звали: только пыль столбом! Ну, а Воржишек ездил малость посолидней. За полчаса люди прислушиваться, принюхиваться начинали. «Ага!» – говорили. Знали, что хлеб к ним едет, и на порог встречать выходили. Дескать, с добрым утром! И

глядишь, вот уже подкатывает дедушкина телега к деревне, Шулитка прищелкивает языком, Воржишек лает на козлах, да вдруг – гоп! – как прыгнет Жанке на спину (и то сказать: спина была – будь здоров: широкая, как стол, за который четверо усядутся) и давай на ней плясать, – от хомута до хвоста, от хвоста до хомута так и бегает да пасть дерет от радости: «Гав, гав, черт меня побери! Ребята, ведь это мы приехали, я с Жанкой и с Фердой! Ура!» А

ребята глаза таращат. Каждый день хлеб привозят, и всегда такое ликование – помилуй бог! Будто сам император приехал!. Да, говорю вам: так важно давно уж никто не ездит, как в Воржишеково время ездили.

А лаять Воржишек умел: будто из пистолета стрелял.

Трах! – направо, так что гуси от страху бегут, бегут со всех ног, пока не остановятся в Полице на рынке, сами не понимая, как они там очутились. Трах! – налево, так что голуби со всей деревни взовьются, закружат и полетят куда-нибудь к Жалтману, а то и на прусскую сторону. Вот до чего громко умел лаять Воржишек, эта жалкая собачонка.

И хвост у него чуть прочь не улетал, так он махал им от радости, что ловко напроказил. Да и было чем гордиться: такого громкого голоса ни у одного генерала и даже депутата нет.

А было время, когда Воржишек совсем лаять не умел, хоть был уже большим щенком и зубы имел такие, что дедушкины воскресные сапоги изгрыз. Надо вам рассказать, как дедушка к Воржишеку или, лучше сказать, Воржишек к дедушке попал. Идет раз дедушка поздно из трактира домой; кругом темно, и он, оттого что навеселе, а может, чтоб нечистую силу отогнать, дорогой пел. Вдруг потерял он впотьмах верную ноту, и пришлось ему остановиться, поискать. Принялся искать – слышит кто-то плачет, повизгивает, скулит на земле, у самых его ног. Перекрестился дедушка и давай рукой по земле шарить: что такое? Нащупал косматый теплый комочек, мягкий как бархат, – в ладони у него поместился. Только он взял его в руки, плач перестал, а комочек к пальцу дедушкиному присосался, будто тот медом намазан.

«Надо рассмотреть получше», – подумал дедушка и взял его к себе домой, на мельницу. Бабушка, бедная, ждала дедушку, чтобы «доброй ночи» ему пожелать; но не успела она рот раскрыть, как дедушка, плут эдакий, говорит ей:

— Погляди, Элена74, что я тебе принес.

Бабушка посветила: глядь, а это щеночек; господи, сосунок еще, слепой, желтенький, как молодой орешек!

— Ишь ты, – удивился дедушка. – Чей же это ты, песик? Песик, понятное дело, ничего не ответил: знай дрожит, горький, на столе, хвостиком крысиным трясет да повизгивает жалобно. Вдруг, откуда ни возьмись, – под ним лужица; и растет, растет, – такой конфуз!

— Эх, Карел, Карел, – покачала головой бабушка с уко-


74 Элена (Хелена) Новотна (1841-1912) – бабушка писателя по материнской линии.

ризной, – ну где твоя голова? Ведь щеночек без матери помрет.

Испугался дед.

— Скорей, – говорит, – Элена, согрей молочка и дай булку.

Бабушка все приготовила, а дедушка намочил хлебный мякиш в молоке, завязал эту тюрю в уголок носового платка, и получилась у него славная соска, из которой щенок до того насосался, что животик у него как барабан стал.

— Карел, Карел, – опять покачала головой бабушка, –

ну где твоя голова? А кто же будет щеночка согревать, чтобы он от холода не помер?

Что же дед? Ни слова ни говоря, взял щеночка и прямо с ним на конюшню. А там, сударик, тепло: Ферда с Жанкой здорово надышали! Они спали уж, но слышат – хозяин пришел, голову подняли, глядят на него умными, ласковыми глазами.

— Жанка, Ферда, – сказал дедушка, – вы ведь Вор- жишека обижать не станете? Я вам его поручаю.

И положил щеночка на солому перед ними. Жанка это странное созданьице обнюхала, – пахнет приятно, хозяйскими руками. Шепнула Ферде:

— Свой!

Так и вышло.

Вырос Воржишек на конюшне, соской из носового платка вскормленный, открылись у него глаза, научился он пить из блюдца. Тепло ему было, как под боком у матери, и скоро стал он настоящим шариком, превратился в глупого маленького шалуна, который не знает, где у него зад, и садится на собственную голову, удивляясь, что неловко; не знает, что делать со своим хвостом, и, умея считать только до двух, заплетается всеми четырьмя лапами; и в конце концов, удивившись самому себе, высовывает хорошенький розовый язычок, похожий на ломтик ветчины. Да ведь все щенята такие: как дети. Многое могли бы рассказать по этому поводу Жанка и Ферда: какое это мученье для старой лошади все время следить за тем, как бы не наступить на несмышленыша; потому что, знаете ли, копыто – это не ночная туфля и ставить его надо потихоньку-полегоньку, а то как бы не запищало на полу, не вскрикнуло жалобно. «Просто беда с ребятишками», –

сказали бы вам Жанка с Фердой.

И вот стал Воржишек настоящей собакой, веселой и зубастой, как все они. Одного только ему против других собак не хватало: никто не слышал, чтобы он лаял и рычал. Все визжит да скулит, а лая не слыхать. «Что это не лает Воржишек наш?» – думает бабушка. Думала- думала, три дня сама не своя ходила, – на четвертый говорит дедушке:

— Отчего это Воржишек никогда не лает?

Задумался дедушка, – три дня ходит, голову ломает.

На четвертый день Шулитке-кучеру сказал:

— Что это Воржишек наш никогда на лает?

Шулитке крепко слова эти в голову запали. Пошел он в трактир, – думал там три дня и три ночи. На четвертый день спать ему захотелось, все мысли смешались: позвал он трактирщика, вынул из кармана крейцеры свои, расплачиваться хочет. Считает, считает, да, видно, сам черт в это дело замешался: никак сосчитать не может.

— Что это, Шулитка? – трактирщик говорит. – Или мама тебя считать не научила?

Тут Шулитка хлоп себя по лбу. И про расплату забыл,

– к дедушке побежал.

— Хозяин! – с порога кричит. – Додумался я: оттого

Воржишек не лает, что мама не научила!

— И то правда, – ответил дедушка. – Мамы Воржишек никогда не видал, Ферда с Жанкой лаю не могли его научить, собаки по соседству ни одной нету, – ну он и не знает, как лаять надо. Знаешь, Шулитка, придется тебе обучить его этому делу.

Пошел Шулитка на конюшню, стал учить Воржишека лаять.

– Гав, гав! – стал ему объяснять. – Следи внимательно, как это делается. Сперва рррр – в горле, а потом сразу –

гав, гав – из пасти. Рррр, ррр, гав, гав, гав!

Насторожил уши Воржишек: эта музыка по вкусу ему пришлась, хоть он и не знал, отчего. И вдруг от радости сам залаял. Чудноватый лай получился, с подвизгом –

будто ножом по тарелке. Но лиха беда – начало. Ведь вы тоже раньше не знали азбуки. Послушали Ферда с Жаикой, как старый Шулитка лает, пожали плечами и навсегда потеряли к нему уважение. Но у Воржишека к лаю был огромный талант, ученье быстро пошло на лад, и когда он первый раз поехал на возу, сразу началось: трах – направо, трах – налево, – как пистолетные выстрелы. С утра до ночи все лаял, без передышки, никак налаяться не мог; рад был без памяти, что как следует научился.

Но у Воржишека не только забот было, что в кучерской должности с Шулиткой ездить. Он каждый вечер обходил мельницу и двор, проверял, все ли на месте, кидался на кур, чтоб не кудахтали, как торговки на базаре, потом становился перед дедушкой и пристально глядел на пего, виляя хвостом, как будто говоря: «Иди спать, Карел, я послежу за порядком». Тут дедушка хвалил его и шел спать.

А днем дедушка часто ходил но деревням, по местечкам, закупая зерно и кое-какой другой товар: семена клевера, чечевицу, мак. Воржишек всегда бегал с ним и на обратном пути, ночью, ничего не боясь, вел дедушку прямо домой, не давая ему заблудиться.

Купил раз дедушка где-то семена, – ну да, тут вот, в

Зличке; купил и завернул в трактир. Воржишек остался за дверями ждать. И ударил ему в нос приятный запах из кухни, – ну такой аппетитный, нельзя не заглянуть. А там, подумайте только, семья трактирщика ливерные колбаски ела. Сел Воржишек и стал ждать, не упадет ли под стол какой лакомый кусочек. А пока он ждал, остановил перед трактиром свой воз дедушкин сосед, – как бишь его? Ну, скажем, Юдал. Увидел Юдал дедушку в трактире, слово за слово, – и вот уже оба соседа каждый на свой воз полезли,

– вместе домой ехать. Тронулись, – и совсем забыл дедушка о Воржишеке, который в это время на кухне перед колбасками на задних лапках стоял.

Наевшись, встали домочадцы трактирщика из-за стола, а кожу с колбас кошке на печь кинули. Воржишек облизнулся и тут вспомнил, где с дедушкой расстался. Стал бегать, нюхать по всему трактиру – дедушки как не бывало.

— Воржишек, – сказал ему трактирщик, – твой хозяин вон где.

И показал рукой.

Воржишек сразу понял и домой побежал. Сперва по большаку, а потом думает: «Что ж, я дурак? Через холмы, напрямик, скорее!» И пустился по холму да лесом. Дело было вечером, а там уж и ночь наступила; но Воржишек ничего как есть не боялся. «У меня, – думает, – никто ничего не украдет». Только голоден был, как собака.

Наступила ночь, взошла полная луна. И там, где деревья расступались – у просеки или на вырубке, – луна стояла над верхушками такая красивая, такая серебряная, что у

Воржишека сердце забилось от восторга. Лес шумел тихотихо, будто на арфе играл. Воржишек бежал теперь по лесу, как по черному-пречерному коридору. Но вдруг впереди заблистал серебристый свет и арфы громче заиграли. У

Воржишека вся шерсть дыбом; прижался он к земле и стал смотреть, оцепенелый. Перед ним – серебряная лужайка, и на ней пляшут собаки-русалки. Красивые белые собаки, ну белые-пребелые, прямо прозрачные и такие легонькие –

капли росы с травы не стряхнут. То, что собаки – русалки, Воржишек сразу понял, потому что не было у них того интересного запашка, по которому собака настоящую собаку сразу узнает. Лежит Воржишек в мокрой траве, глаза вытаращил. Танцуют русалки, друг за дружкой гоняются, друг с дружкой грызутся, а то кружатся – свой собственный хвост ловят, но все так легко, так воздушно, что стебелек под ними не согнется. Воржишек смотрел внимательно: если какая начнет чесаться либо блоху ловить, значит – не русалка, а просто собака белая. Нет, ни одна ни разу не почесалась, ни одна блох не ловит. Как пить дать, русалки. . А взошла луна высоко, подняли русалки головы и так слабо, приятно завыли, запели. Куда там оркестру в Национальном театре! Воржишек заплакал от избытка чувств и охотно присоединил бы свой голос к общему хору, да побоялся все испортить.

Окончив пение, все легли вокруг одной величественной собачьей матроны, – как видно, могучей вилы75 либо колдуньи собачьей, седой, дряхлой.

— Расскажи нам что-нибудь, – стали просить ее русалки. Старая собака-вила, подумав, начала так:

— Расскажу я вам, как собаки сотворили человека. В

раю все звери мирно и счастливо рождались, жили, умирали, и только одни собаки чем дальше, тем были всё печальней. И спросил господь бог собак: «Почему вы печальны, когда все звери радуются?» И ответила самая старая собака: «Видишь ли, господи, остальные звери всем довольны, ничего им не нужно; а у нас, собак, в голове –

кусок разума, и мы через это знаем, что есть что-то выше нас: есть ты. И ко всему-то мы можем принюхаться, только к тебе не можем; и в этом у нас, собак, нехватка. Поэтому просим тебя, господи, утоли нашу печаль, дай нам какого-нибудь бога, к которому нам принюхаться было можно». Улыбнулся господь бог и сказал: «Принесите мне костей; я сотворю вам бога, к которому можно будет принюхиваться». И побежали собаки в разные стороны, и принесла каждая из них по кости: которая львиную, которая лошадиную, которая верблюжью, которая кошачью, –

словом, от всех зверей. Только собачьей кости ни одна не принесла: потому что ни одна собака ни до мяса собачьего, ни до собачьей кости не дотронется. И набралась тех


75 Вила – в южнославянской мифологии лесной дух женского рода. Похожа на русалку, но умеет летать.

костей огромная груда, и сделал из них господь бог человека, чтоб у собак свой бог был, к которому можно принюхиваться. И оттого что человек сделан из костей всех зверей, кроме собаки, у него и свойства всех зверей: сила льва, трудолюбие верблюда, коварство кошки, великодушие коня; только собачьей верности, только ее одной нету!..

— Расскажи еще что-нибудь, – попросили опять собаки-русалки.

Старая вила, подумав, продолжала:

— Теперь расскажу вам, как собаки на небо попали. Вы знаете, что души людей идут после смерти на звезды, а для собачьих душ не осталось ни одной звезды, и они после смерти уходили спать в землю. Так было до Христа. А

когда люди бичевали Христа у столба, осталось там страшно много, прямо пропасть крови. И один голодный бездомный пес пришел и лизал кровь Христову. «Пресвятая дева Мария! – воскликнули ангелы на небе. – Ведь он причастился крови господней!» – «Коли он причастился крови господней, – ответил бог, – возьмем душу его на небо». И сделал новую звезду, а чтобы было сразу видно, что она – для собачьей души, приделал к той звезде хвост. И

только попала собачья душа на звезду, та звезда, от великой радости, давай бегать, бегать, бегать в небесном просторе, словно собака на лугу, – не так, как другие звезды, что ходят чинно, по своей дороге. И те звезды, что резвятся по всему небу, сверкая хвостом, зовутся кометами.

— Расскажи еще что-нибудь, – попросили в третий раз русалки.

— Теперь, – начала старая вила, – расскажу вам о том,

как в давние времена у собак было на земле свое королевство и большой собачий замок. Люди позавидовали собакам, что у них свое королевство на земле, стали колдовать и колдовали до тех пор, пока собачье королевство вместе с замком не провалилось сквозь землю. Но если копать где надо, так раскопаешь пещеру, в которой находится собачий тайник.

— Какой собачий тайник? – взволнованно спросили русалки.

— Это зал неописанной красоты, – ответила старая вила. – Колонны – из превосходнейших костей, да не обглоданных нисколько: они мясистые, как гусиное бедрышко.

Потом – ветчинный трон, и ведут к нему ступени из чистейшего свиного шпига. А застланы ступени ковром из кишок, битком набитых салом.

Тут Воржишек не мог больше сдерживаться. Выскочил на лужайку, закричал:

— Гав, гав! Где этот тайник? Ах, ах! Где собачий тайник?

Но в тот же миг исчезли и собаки-русалки, и старая собака-вила.. Напрасно Воржишек протирал себе глаза: вокруг – только серебристая лужайка; ни стебелька не погнулось под танцем русалок, ни росинки не скатилось на землю. Только тихая луна озаряла прелестный луг, окруженный со всех сторон, словно черной-пречер- ной изгородью, лесом.

Тут вспомнил Воржишек, что дома его ждет по меньшей мере размоченный в воде хлеба кусок, и побежал со всех ног домой. Но после этого, бродя с дедушкой по полям, по лесам, он, вспомнив иной раз о подземном собачьем тайнике, начинал рыть, ожесточенно рыть, всеми четырьмя лапами глубокую яму в земле.

И так как он очень скоро разболтал тайну соседним собакам, а те другим, а другие – еще другим, то теперь все собаки на свете, бегая где-нибудь в поле, вспоминают о пропавшем собачьем королевстве, и начинают рыть яму в земле, и нюхают, нюхают, не пахнет ли из-под земли ветчинным троном былого собачьего государства.


ПТИЧЬЯ СКАЗКА

Конечно, дети, вы не можете знать, о чем говорят птицы. Они разговаривают человеческим языком только рано утром, при восходе солнца, когда вы еще спите. Позже, днем, им уже не до разговоров: только поспевай – здесь клюнуть зернышко, тут откопать земляного червячка, там поймать мушку в воздухе. Птичий папаша просто крылья себе отмахает; а мамаша дома за детьми ухаживает. Вот почему птицы разговаривают только рано утром, открывая у себя в гнезде окна, выкладывая перинки для проветривания и готовя завтрак.

— ...С добрым утром, – кричит из своего гнезда на сосне черный дрозд, обращаясь к соседу-воробью, который живет в водосточной трубе. – Уж пора.

— Чик, чик, чирик, – отвечает тот. – Пора лететь, мошек ловить, чтобы было что есть, да?

— Верно, верно, – ворчит голубь на крыше. – Просто беда, братец. Мало зерен, мало зерен.

— Так, так, – подтверждает воробей, вылезая из- под одеяла. – А всё автомобили, знаешь? Пока ездили на лошадях, всюду было зерно, – а теперь? А теперь автомобиль пролетел – на дороге ничего. Нет, нет, нет!

— Только вонь, только вонь, – воркует голубь. – Поганая жизнь, брр! Придется, видно, закрывать лавочку. Кружишь-кружишь, воркуешь-воркуешь, а что за весь труд выручил? Горстки зерна не наберешь. Прямо страх!

— А ты думаешь, воробьям лучше? – сердито топорщится воробей. – По совести сказать, кабы не семья, я бы отсюда – фю-ить!

— Как твой родич из Дейвиц76? – отзывается не видный в гуще ветвей крапивник.

— Из Дейвиц?. – переспросил воробей. – Там у меня знакомый есть, Филиппом зовут.

— Это не тот, – сказал крапивник. – Того, что улетел, звали Пепик. Такой взъерошенный был воробышек, вечно немытый-нечесаный; и целый день ругался: в Дейвицах, мол, скука смертная.. Другие птицы зимовать на юг улетают, на Ривьеру или в Египет: скворцы, например, аисты, ласточки, соловьи. Только воробей всю жизнь в Дейвицах торчит. «Я этого так не оставлю, – покрикивал воробей по имени Пепик. – Если может лететь в Египет какая-нибудь ласточка, что на уголке живет, почему бы и мне, милые, не полететь? Так и знайте, обязательно полечу, только вот упакую свою зубную щетку, ночную рубашку да ракетку с мячами, чтобы там в теннис играть. Увидите, как я всех в теннис обставлю. Я ведь ловок, хитер: буду делать вид, будто кидаю мяч, а вместо мяча сам полечу и, если меня трахнут ракеткой, я от них упорхну либо убегу – прочь!


76 Дейвице – район Праги.

прочь! прочь! А как только всех обыграю, куплю Вальдштейнский дворец и устрою там на крыше себе гнездо, да не из обыкновенной соломы, а из рисовой и из майорана, дягиля, морской травы, конского волоса и беличьих хвостов. Вот как!» Так рассуждал этот воробышек и каждое утро подымал шум, что сыт этими самыми Дейвицами по горло и непременно полетит на Ривьеру.

— И полетел? – спросил черный дрозд на сосне.

— Полетел, – продолжал в чаще ветвей крапивник. – В

один прекрасный день ни свет ни заря – пустился на юг. А

только воробьи никогда на юг не улетают и не знают туда дороги. И у этого воробья, Пепика, то ли крылья коротки оказались, то ли геллеров но хватило, чтобы переночевать в трактире; воробьи, понимаете, спокон веков – пролетарии: целый день знай взад и вперед пролетают. Короче говоря, воробей Пепик долетел только до Кардашовой Ржечице77, а дальше не мог: ни гроша в кармане. И уж тому был радехонек, что воробьиный староста в Кардашовой

Ржечице сказал ему по- приятельски: «Эх, ты, бездельник, шатун никчемный. Думаешь, у нас в Кардашовой Ржечице на каждого голодранца, бродяжки-подмастерья, сезонника, а то и беглого вдоволь конских яблок да катышков приготовлено? Коли хочешь, чтоб тебе позволили остановиться в Кардашовой Ржечице, не смей клевать ни на площади, ни перед трактиром, ни на шоссе, как мы, здешние старожилы, а только за гумнами. А для устройства жилья выделяется тебе из казенных запасов клок соломы в сарае под номером пятьдесят семь. Теперь подпиши вот


77 Кардашова Ржечице – село в южной Чехии.

это заявление о прописке и убирайся, чтоб я тебя больше не видел». Так получилось, что воробей Пепик из Дейвиц, вместо того чтоб лететь на Ривьеру, остался в Кардашовой

Ржечице.

— Он и теперь там? – спросил голубь.

— И теперь, – ответил крапивник. – У меня там тетя живет, и она мне про него рассказывала. Он смеется над тамошними воробьями, галдит: дескать, смертная тоска быть воробьем в Кардашовой Ржечице; ни трамвая там, как в Дейвицах, ни автомобилей, ни стадионов «Славия» и

«Спарта78», – ну ничегошеньки. Сам он не собирается всю жизнь торчать в Кардашовой Ржечице: его, мол, приглашают на Ривьеру, и он только ждет, когда из Дейвиц деньги придут. И столько наговорил им всякого о Дейвицах и

Ривьере, что и кардашово-ржечицкие воробьи поверили: в другом месте лучше – и перестали клевать, а только чирикают, галдят, ропщут, как все воробьи на свете. Твердят:

«Всюду лучше, чем, чем, чем у нас!»

— Да! – отозвалась синица, из кизилового куста. –

Странные бывают птицы. Здесь, возле Колина, в таком плодородном крае, жила одна ласточка. И прочла она в газетах, что у нас все очень плохо, а вот в Америке, милые, такие хитрюги: до всего доходят, знают, что к чему! И забрала эта ласточка себе в голову: надо, дескать, во что бы то ни стало на эту Америку посмотреть. Ну, и поехала.

— Как? – прервал крапивник.

— Не знаю, – ответила синица. – Скорей всего на паро-


78 «Словакия», «Спарта» – популярные пражские спортивные клубы, известные своими футбольными командами.

ходе. А то на самолете. Может, пристроила гнездо к дну самолета или каютку с окошком, чтоб можно было голову высунуть, а захочется – так и плюнуть. Словом, через год вернулась и говорит, что была в Америке и там все не так, как у нас. Даже и сравнить нельзя – куда там! Такой прогресс. Например, никаких жаворонков нету, а дома такие высокие, что если б воробей на крыше гнездо себе свил и из того гнезда выпало бы яичко, так оно падало бы так долго, что по дороге из него вылупился бы воробышек, и вырос бы, и женился бы, и народил бы кучу детей, и состарился бы, и умер бы в преклонном возрасте, так что на тротуар, вместо воробьиного яйца, упал бы старый мертвый воробей. Вот какие там дома высокие. И еще говорила ласточка, что в Америке все строят из бетона, и она тоже так строить научилась; пускай, мол, другие ласточки прилетают смотреть; она им покажет, как строить ласточкино гнездо из бетона, а не прямо из грязи, как они, глупые, до сих пор делали. И вот пожалуйста! Слетелись ласточки отовсюду: из Мнихова Градиште, из Часлава, из Пршелоуче, из Чешского Брода и Нимбурка, даже из Соботки и

Челаковице. Столько собралось ласточек, что пришлось натянуть для них семнадцать тысяч триста сорок девять метров телефонных и телеграфных проводов, чтоб им было на чем сидеть. И когда они все собрались, сказала американская ласточка: «Вот послушайте, парни и девушки, как в Америке строят дома и гнезда из бетона. Сперва надо натаскать кучку цемента. Потом – кучку песку. Потом налить туда воды; и получится каша такая; из этой-то каши и строится настоящее современное гнездо. А если нет цемента, смешайте песок с известью. Тогда получится каша из извести с песком. Только известь должна быть гашеная. Я сейчас вам покажу, как гасят известь. Сказала и –

порх-порх! – полетела на стройку, где работали каменщики, за негашеной известью. Взяла кусочек извести в клювик и – поррх! – уже летит обратно. А в клювике-то влажно – и давай известь у ней в роточке гаситься, и шипеть, и жечь. Испугалась ласточка, выпустила известь и кричит:

«Вот смотрите, как надо гасить известь. Ой-ой, как жжется! Ой, батюшки, как щиплет! Ой, караул! Ей-ей, так и палит, ох-ох-ох, а-ля-ля-ля, о, чтоб тебе, с нами крестная.. о, ч-черт, фу ты, святые, угодники, ой-ей, ах-их, душа из тела вон, боже мой, уф, мать пресвятая богородица, разрази его, о, горюшко, мама, ой, беда, эх-эх, милые, брр, этакая дьявольщина, уй-юй, чтоб ему, ох-хо-хо, ай-ай, окаянство!

Вот как гасят известь!» Остальные ласточки, слыша ее горькие жалобы и стоны, не стали ждать, что будет дальше, а, тряхнув хвостиками, полетели по домам. «Славное было бы дело, если б мы так обожгли себе клюв», – подумали они. Поэтому ласточки до сих пор строят свои гнезда из грязи, а не из бетона, как их учила подруга, побывавшая в Америке.. Но ничего не поделаешь, милые, мне надо лететь за провизией!

— Кумушка синица, – откликнулась дроздиха, – раз уж вы летите на базар, купите мне там, пожалуйста, кило дождевых червей, только хороших, длинных. А то мне сегодня некогда: надо учить детей летать.

— С удовольствием, соседка, – ответила синица. –

Знаю, золотая моя, как это трудно – научить детей летать по-настоящему.

— А знаете, – спросил скворец на березе, – кто научил нас, птиц, летать? Я вам расскажу. Мне карлштейнский ворон79 говорил, который сюда прошлый раз, в большие морозы, прилетал. Этому ворону самому сто лет, да слышал он это от своего деда, которому сказал об этом прадед, а тот узнал про это от прадеда своей бабушки с материнской стороны. Так что это – святая истина. Так вот, бывает иногда, вдруг – ночью звезда упадет. Да иной раз падающая звезда эта – и не звезда совсем, а золотое ангельское яйцо. И, падая с неба, воспламеняется оно в своем падении и как жар горит. Это святая истина, потому что мне это карлштейнский ворон рассказал. А люди ангельские яйца эти как-то иначе называют, – не то метры, не то монтеры, менторы либо моторы – как-то так вот!

— Метеоры, – сказал дрозд.

— Да, да, – согласился скворец. – Тогда птицы еще не умели летать, а бегали по земле, как куры. И, видя, как такое ангельское яйцо с неба падает, думали: хорошо бы его высидеть и посмотреть, какой из него вылупится птенец.

Это сущая правда, потому, что так тот ворон рассказывал.

Раз они за ужином об этом толковали, – вдруг совсем рядом, за лесом – бац! – упало с неба золотое, лучезарное яйцо, так что даже свист слышно было. Все сразу туда кинулись, – аист впереди, потому что у него самые длинные ноги. Нашел он золотое яйцо, взял его в лапу; а оно от падения еще страшно горячее было, так что аист обе лапки


79 Карлштейнский ворон – старый ворон, который якобы жил в замке Карлштейн

(XIV в.); чешский писатель Вацлав Бенеш-Тршебизский (1849-1884) издалсборник исторических новелл «Рассказы карлштейнского ворона» (1884); чешский художник Микулаш Алеш (1852-1913) изобразил этого ворона на обложках и переплетах «Собрания сочинений Вацлава Бенеша-Тршебизского», выходившего в издательстве Ф. Топича.

себе обжег, но все-таки принес это раскаленное яичко к птицам. Потом сразу шлеп-шлеп по воде, чтобы обожженные лапки остудить. Оттого с тех пор аисты по воде бродят, чтоб коготки остуживать. Вот что мне ворон рассказал.

— А дальше что? – спросил крапивник.

— Потом, – продолжал скворец, – приковыляла дикая гусыня – хотела на это яйцо сесть. Но оно еще жглось; она обожгла себе брюшко – и скорей плюх в пруд, чтобы его охладить. Оттого гуси до сих пор плавают на брюшке по воде. После этого все птицы стали одна за другой ангельское яйцо высиживать.

— И крапивник тоже? – спросил крапивник.

— Тоже, – ответил скворец. – Все птицы на свете это яйцо высиживали. Только когда дошла очередь до курицы и позвали ее, она ответила: «Как? Как? Куда, куда так?

Когда же клевать? Кто себе враг? Какой дурак?» И не пошла высиживать ангельское яйцо. А когда все птицы по очереди на том яйце отсидели, вылупился из него божий ангел. Но, вылупившись, не стал ни клевать, ни пищать, как другие птицы, а полетел прямо к небу, возглашая аллилуйю и осанну Потом сказал: «Чем мне отблагодарить вас, милые птички, за вашу ласку, что вы меня высидели?

С этих пор будете вы летать, как ангелы. Смотрите: надо вот так взмахнуть крыльями и – готово, полетели! Итак, внимание: раз, два, три!» Не успел он сказать «.. три», как все птицы начали летать и летают до сих пор. Только курица не умеет, потому что не хотела высиживать ангельское яйцо. И все это – святая правда, потому, что так рассказал карлштейнский ворон.

– Итак, внимание! – сказал дрозд. – Раз, два, три!

Тут все птицы тряхнули хвостиком, взмахнули крыльями и полетели каждая за своей песней и своим пропитанием, как научил их ангел божий.


СКАЗКА ПРО ВОДЯНЫХ

Если вы, ребята, думаете, что водяных не бывает, то я вам скажу, что бывают, и еще какие!

Вот, например, хоть бы и у нас, когда мы еще только на свет родились, жил уже один водяной в реке Упе80, под плотиной, а другой в Гавловицах – знаете, там, возле деревянного мостика. А еще один проживал в Радечском ручье. Он-то как раз однажды пришел к моему папашедоктору вырвать зуб и за это принес ему корзинку серебристых и розовых форелей, переложенных крапивой, чтобы они были все время свежими. Все сразу увидели, что это водяной: пока он сидел в зубоврачебном кресле, под ним натекла лужица. А еще один был на дедушкиной мельнице, в Гронове; он под водой, у плотины, держал шестнадцать лошадей, потому-то инженеры и говорили, что в этом месте в реке шестнадцать лошадиных сил. Эти шестнадцать белых коней все бежали и бежали без остановки, потому и мельничные жернова все время вертелись. А когда однажды ночью дедушка наш умер, пришел водяной, выпряг потихоньку все шестнадцать лошадей, и мельница три дня не работала. На больших реках есть водяные-велиководники, у которых еще больше лошадей, –


80 Упа – В долине реки Упы проходило детство К. Чапека.

скажем, пятьдесят или сто; но есть и такие бедные, что у них и деревянной лошадки нет.

Конечно, водяной-велиководник, скажем, в Праге, на

Влтаве, живет барином: у него есть, пожалуй, и моторная лодка, а на лето он едет к морю. Да ведь в Праге и у иного мошенника-греховодника порой денег куры не клюют, и раскатывает он в автомобиле, – ту-ту! – только грязь летит из-под колес! А есть и такие захудалые водяные, у которых всего добра – лужица с ладонь величиной, а в ней лягушка, три комара и два жука-плавунца. Иные прозябают в такой мизерной канавке, что в ней и мышь брюшка не замочит. У третьих за целый год только и доходу, что пара бумажных корабликов и детская пеленка, которую мамаша упустит во время стирки. . Да, это уж бедность! А вот, к примеру, у ратиборжского водяного не меньше двухсот тысяч карпов да еще вдобавок лини, сазаны, караси и, глядишь, здоровенная щука.. Что говорить, нет на свете справедливости!

Водяные вообще-то живут одиноко, но так раз-два в году, во время паводка, собираются они со всего края и устраивают, как говорится, окружные конференции. В

нашем краю всегда съезжались они в половодье на лугах возле Кралова Градца81, потому что там такая красивая водная гладь, и прекрасные омуты, и излучины, и затоны, выстланные самым мягким илом высшего сорта. Обычно это желтый ил или немного коричневатый, если же он красный или серый, то он уже не будет таким нежным, 81 Градец Кралове – город в северо-восточной Чехии, где К. Чапек в 1901-1905 гг.

учился в гимназии.

словно вазелин. . Так вот, найдя себе подходящее место, все они усаживаются и рассказывают друг другу новости: скажем, что в Суховршице люди облицевали берег камнем, и тамошний водяной. . как бишь его?., старый Иречек, должен оттуда переселиться; что ленты и горшки подорожали – просто беда: водяному, чтобы кого-нибудь поймать, приходится покупать ленточек на тридцать крон, а горшок стоит минимум три кроны, да и то с браком, прямо хоть бросай ремесло и берись за что-нибудь другое!

И тут кто-то из водяных рассказывает, что яромержский водяной Фалтыс.. ну, тот, рыжий!., уже подался в торговлю: продает минеральные воды; а хромой Слепанек стал слесарем и чинит водопроводы; и многие другие тоже переменили профессию.

Понимаете, ребятишки, водяной может заниматься только тем ремеслом, в котором есть что-нибудь от воды: ну, например, может быть он под водником или про-

водником, или, скажем, может писать в книжках в водную главу; или быть за водилой или водителем трамвая, или выдавать себя за руко водителя или за хозяина за вода, –

словом, какая-нибудь вода тут должна быть.

Как видите, профессий для водяных хватает, потому-то водяных остается все меньше и меньше, так что, когда они друг друга считают на ежегодных собраниях, слышны грустные речи:

«Опять нас на пять душ меньше стало, ребята! Так наша профессия понемногу совсем вымрет».

— Н-да, – говорит старый Крейцман, трутновский водяной, – уж нет того, что было! О-хо-хо-хо-хо, много тысяч лет прошло с тех пор, как вся Чехия была под водой, а человек – вернее, тьфу ты, водяной, ведь тогда людей еще не было, время было не то.. Ах, батюшки, на чем я остановился-то?

— На том, что вся Чехия была под водой, – помог ему гавловицкий водяной Зелинка.

— Ага, – сказал Крейцман. – Тогда, стало быть, вся Чехия была под водой, и Жалтман, и Красная гора, и Кракорка, и все остальные горы, и наш брат мог, ног не засушив, пройти себе прекрасно под водой хоть из Брно до самой Праги! Даже над горой Снежкой воды было на локоть.. Да, братцы, это было времечко!

— Было, было.. – сказал задумчиво ратиборжский водяной Кулда. – Тогда и мы, водяные, не были, такими отшельниками-пустынниками, как сейчас. И у нас были подводные города, построенные из водяных кирпичей, а мебель вся была выточена из жесткой воды, перины – из мягкой дождевой воды, и отапливались теплой водой, и не было ни дна, ни берегов, ни конца ни краю воде – только вода и мы.

— Да уж, – сказал Лишка, по прозвищу Леший, водяной из Жабоквакского болота. – А какая вода тогда была!

Ты мог ее резать, как масло, и шары из нее лепить, и нитки прясть, и проволоку из нее тянуть. Была она как сталь, как лен, и как стекло, и как перышко, густая, как сметана, а прочная, как дуб, а грела, как шуба. Все, все было сделано из воды. Что толковать, теперь разве такая вода! – И старый Лишка так сплюнул, что образовался глубокий омут.

— Да, была, да сплыла, – в раздумье произнес Крейцман. – Хороша была вода, словно еще и недавно, а вот была – да сплыла. И вдобавок была она совсем немая!

— Как же это? – удивился Зелинка, который был помоложе других водяных.

— Ну, немая, совсем не говорила, – начал рассказывать

Лишка-Леший. – Голоса у нее никакого не было. Такая была тихая и немая, как теперь бывает, когда замерзнет или когда выпадет снег. . И вот полночь, ничто не шелохнется, а кругом так тихо, такая тихая тишь, что прямо жутко: высунешь голову из воды и слушаешь, а сердце так и сжимается от этой страшной тишины. Так-то тихо было в ту пору, когда вода была еще немая.

— А как же, – спросил Зелинка (ему ведь было всего семь тысяч лет), – как же она потом перестала быть немой?

— Это случилось так, – сказал Лишка. – Мне это рассказывал мой прадедушка и говорил, что было это уже добрый миллион лет тому назад. . Так вот, жил-был в ту пору один водяной. . как его бишь звали? Ракосник не Ракосник. . Минаржик? Тоже нет. . Тампл? Нет, не Тампл..

Павлишек? Тоже нет. . Господи ты боже, как же его звали?

— Арион, – подсказал Крейцман.

— Арион! – подтвердил Лишка. – Вот, прямо уж на языке было, Арион его звали. И этот Арион имел, скажу я вам, такой дивный дар, такой талант ему был от бога даден, ну, такое дарование у него было, понятно? Он умел так красиво говорить и петь, что у тебя сердце то прыгало от радости, то плакало, когда он пел, – такой он был музыкант.

— Певец, – поправил Кулда.

— Музыкант или там певец, – продолжал Лишка, – но свое дело он знал, голубчики! Прадедушка говорил, что все ревмя ревели, когда он пел. Была у него, у того Ариона, в сердце великая боль. Никто не ведает какая. Никто не знает, что с ним приключилось. Но, должно быть, большое горе, раз он пел так прекрасно и так грустно. И вот, когда он под водой так пел и жаловался, дрожала каждая капелька воды, словно она слезинка. И в каждой капельке осталось что-то от его песни, пока эта песня пробивалась сквозь воду. Потому вода уже больше не немая. Она звучит, ноет, шепчет и лепечет, журчит и булькает, мурлычет и рокочет, шумит, звенит, ропщет и жалуется, стонет и воет, бурлит и ревет, плачет и гремит, вздыхает, стонет и смеется; то звучит, как серебряная арфа, то тренькает, как балалайка, то поет, как орган, то трубит, как охотничий рог, то говорит, как человек в радости или печали. С той поры разговаривает вода на всех языках на свете и рассказывает вещи, которых никто не понимает, – так они чудесны и прекрасны. А меньше всего понимают их люди.

Но покуда не появился Арион и не научил воду петь, была она совсем немая, как немо сейчас небо.

— Но небо в воду опустил не Арион, – сказал старый

Крейцман. – Было то уже позднее, при моем батюшке, –

вечная ему память! – и сделал это водяной Кваквакоакс, и все ради любви.

— Как это было? – спросил молодой Зелинка.

– Было это так. Кваквакоакс влюбился. Он увидел принцессу Куакуакунку и запылал к ней любовью, квак!

Куакуакунка была прекрасна. Представляете: золотистое лягушачье брюшко, и лягушечьи лапки, и лягушечий рот от уха до уха, и вся она была мокрая и холодная. Вот какая была красавица! Теперь уж таких нет. .

— А дальше что? – нетерпеливо спросил водяной Зелинка.

— Ну, что могло быть? Куакуакунка была прекрасна, но горда. Она только надувалась и говорила «квак». Кваквакоакс совсем обезумел от любви. «Если пойдешь за меня замуж, – сказал он ей, – я подарю тебе все, что только пожелаешь». И тут она ему сказала: «Тогда подари мне небесную синеву, квак!»

— И что же сделал Кваквакоакс? – спросил Зелинка.

— Что ему было делать? Он сидел под водой и жаловался: «Ква-ква, ква-ква, ква, ква-ква, ква!» А потом решил лишить себя жизни и потому бросился из воды в воздух, чтобы в нем утопиться, квак! Никто до него еще в воздух не бросался – Кваквакоакс был первым.

— И что же он сделал в воздухе?

— Ничего. Посмотрел вверх, а над ним было синее небо. Поглядел вниз, а под ним было тоже синее небо. Кваквакоакс ужасно удивился. Ведь тогда еще никто не знал, что небо отражается в воде. И когда Кваквакоакс увидел, что небесная синева уже в воде, он от удивления воскликнул «квак» и опять бросился в воду. А потом посадил

Куакуакунку себе на спину и вынырнул с ней на воздух.

Куакуакунка увидела в воде синее небо и от радости воскликнула: «Ква-ква!» Потому что, выходит, Кваквакоакс подарил ей небесную синеву.

— А что было дальше?

— Ничего. Жили потом оба очень счастливо, и народилось у них множество лягушат. И с той поры вылезают водяные иногда из воды, чтобы видеть, что и у них дома тоже есть небо. А когда кто-нибудь покидает свой дом,

кто бы он ни был, он оглядывается назад, как Кваквакоакс, и видит, что там, дома то есть, и есть настоящее небо. Самое настоящее, синее и прекрасное небо.

— А кто это доказал?

— Кваквакоакс.

— Да здравствует Кваквакоакс!

— И Куакуакунка!

В эту минуту шел мимо один человек и подумал: «Что это тут лягушки не вовремя расквакались?»

Поднял камень и кинул его в болото.

В воде что-то булькнуло, плюхнуло; полетели брызги высоко-высоко. И стало тихо: все водяные нырнули в воду и теперь только в будущем году соберутся на свою конференцию.


РАЗБОЙНИЧЬЯ СКАЗКА

Это было страшно давно, – так давно, что даже покойный старый Зелинка не помнил этого, а он помнит даже моего покойного толстяка-прадедушку. Так вот давнымдавно на горах Брендах хозяйничал славный злой разбойник Лотрандо, самый свирепый убийца, какого только видел свет, с двадцатью одним своим приспешником, пятьюдесятью ворами, тридцатью мошенниками и двумястами пособниками, контрабандистами и укрывателями. И устраивал этот самый Лотрандо засады на дорогах – либо в

Поржич, либо в Костелец, а то и в Гронов, так что, поедет в тех местах какой извозчик, купец, еврей или рыцарь на коне, Лотрандо сейчас на него накинется, гаркнет во все горло и обдерет как липку; и должен был еще радоваться тот бедняга, что Лотрандо не зарезал его, не застрелил либо на суку не повесил. Вот какой был злодей и варвар этот

Лотрандо!

Едет себе путник путем-дорогой, «но-но, н-но, пошел, пошел» – на лошадок покрикивает да о том, как бы повыгоднее товар свой в Трутнове продать, мыслью тешится.

Вот дорога лесом пошла, и начнет его страх перед разбойниками брать, – ну, он песенку веселую запоет, чтоб не думать об этом. Вдруг откуда ни возьмись – огромный детина, ни дать ни взять гора, – шире господина Шмейкала или господина Ягелека в плечах, да головы на две выше их, да бородатый такой, что и лица не видно. Встанет такой мужичище перед лошадью и заревет: «Кошелек или жизнь!» – да наставит на купца пистолет – толщиной что твоя мортира. Купец, понятно, деньги отдаст, а Лотрандо у него и телегу, и товар, и коня заберет, кафтан, штаны, сапоги с него стащит, да еще кнутом разочка два вытянет, чтоб легче бедняге домой бежалось. Говорю вам, прямо висельник был этот Лотрандо.

А как во всей округе других разбойников не было (был один возле Маршова, да против Лотрандо – просто марала), Лотрандово разбойничье предприятие преотлично шло, так что он очень скоро богаче иного рыцаря стал. И

вот, имея малого сыночка, стал старый разбойник соображать: «Отдам-ка я, мол, его в ученье, пускай оно хоть в несколько тысяч влетит, я это себе позволить могу. Пускай немецкому научится и французскому, всяческие там деликатности – «битшёйн82» и «же-вузем83» – говорить, и


82 прошу вас (от нем.: bitte schon).

на фортепьянах играть, и «косез» либо «кадрель» танцевать, с тарелки есть, в платок сморкаться, чин чином, как полагается. Я, дескать, хоть и простой разбойник, а сын мой не хуже графского воспитание получит. Как я сказал, так и будет!»

Сказано – сделано. Взял он маленького Лотрандо, посадил его перед собой на седло и поскакал в Броумов. Остановился там у ворот монастыря отцов бенедиктинцев, ссадил сыночка с коня и, громко бренча шпорами, – прямо к отцу настоятелю.

— Вот, ваше преподобие, – говорит грубым голосом, –

отдаю вам этого мальчонку на воспитание, чтобы вы его есть, сморкаться и танцевать научили, и «битшёйн» да «же-вузем» говорить, – словом, всему, что полагается знать и уметь кавалеру. И вот вам, – говорит, – на это дело мешок дукатов, луидоров, флоринов, пиастров, рупий, наполеондоров, дублонов, рублей, талеров, гиней, серебряных гривен и голландских золотых, и пистолей, и соверенов, чтоб он жил здесь у вас, как маленький принц.

Сказал, повернулся на каблуках и айда в лес, оставив маленького Лотрандо на попечение отцам бенедиктинцам.

И стал маленький Лотрандо учиться в ихней обители с молодыми принцами, графами и другими отпрысками богатых семей. И толстый отец Спиридон научил его говорить «битшёйн» и «горзамадинр84» по-немецки, а отец

Доминик вбил ему в голову всякие французские «трешарме85» и «сильвупле86», а отец Амедей научил его компли-


83 я вас люблю (от франц.: je vous aime).

84 ваш покорный слуга (от нем.: gehorsamer Diener) 85 я в восхищенье (от франц.: tres charme).

ментам, менуэтам и приятным манерам, а регент г-н Краупнер приучил сморкаться так, чтоб это звучало тонко, будто флейта, и нежно, будто свирель, а не трубить, как контрафагот, тромбон, иерихонская труба, корнет-апистон или автомобильная сирена, подобно старому Лотрандо. Словом, обучили его всем утонченнейшим правилам обращения и ухваткам, приличным настоящему кавалеру. И нужно признать, очень был молодой Лотрандо хорош в своем бархатном костюме с кружевным воротничком; он совсем забыл о том, что вырос в диких Брендских горах, в пещере, среди разбойников, и что отец его, старый грабитель и убийца Лотрандо, ходит в воловьей шкуре, пахнет лошадью и ест сырое мясо, хватая его прямо руками, как все разбойники.

Короче говоря, молодой Лотрандо украшался знаниями и изяществом, и как раз когда в том и другом высшей ступени достиг, вдруг у ворот Броумовской обители раздался топот копыт и косматый приспешник отца его, соскочив с коня, стал колотить в ворота, а потом, впущенный братом привратником, грубым голосом объявил, что приехал за молодым господином Лотрандо, что батюшка его, старый Лотрандо, при смерти и зовет к себе единственного своего сына, чтобы передать ему предприятие.

Тут молодой Лотрандо со слезами на глазах простился с достойными отцами бенедиктинцами, а равно и с знатными юношами, проходившими там курс наук, и поехал за приспешником на Бренды, размышляя о том, какое же предприятие хочет ему отказать отец, и в душе обещаясь


86 пожалуйста (от франц.: s'il vous plait).

вести это предприятие богобоязненно, благородно и с примерной учтивостью ко всем людям.

Вот приехали они на Бренды, и повел приспешник молодого хозяина к отцовскому смертному ложу. Лежал старый Лотрандо в огромной пещере, на груде сыромятных воловьих кож, накрытый лошадиной попоной.

— Ну что, Винцек, бездельник? – спросил он посланного. – Привез ты наконец моего малого?

— Дорогой отец, – воскликнул молодой Лотрандо, опускаясь перед ним на колени, – да хранит вас бог долгие годы на радость ближним и несказанную славу вашему потомству.

— Погоди, малец, – промолвил старый разбойник. –

Мне нынче отправляться в пекло и некогда мне с тобой канитель разводить. Рассчитывал я оставить тебе большое богатство, чтоб ты жил, не работая. Да – разрази его гром!

– понимаешь, парень? Больно для нашего ремесла скверные пришли времена!

— Ах, отец, – вздохнул молодой Лотрандо, – я не имел представления о том, что вы так больны.

— Ну да, – проворчал старик. – К тому же есть у меня злодеи, которые зубы на меня точат, и уж не мог я пускаться далеко отсюда. А соседних дорог купцы, прохвосты, избегать стали. Приспела самая пора дело мое кому помоложе в свои руки взять.

— Дорогой отец, – горячо промолвил юноша, – клянусь вам, призывая весь мир в свидетели, что буду продолжать ваше дело, ведя его честно, усердно и обращаясь со всеми как можно вежливей.

— Уж не знаю, как у тебя насчет вежливости получится,

– буркнул старик. – Я поступал так: резал только тех, кто сопротивлялся. А шапки, сынок, ни перед кем не ломал: это к нашему ремеслу, знаешь, как-то не подходит.

— А какое ваше ремесло, дорогой отец?

— Разбой, – ответил старый Лотрандо и помер.

И остался молодой Лотрандо один на свете, потрясенный до глубины души смертью батюшкиной, с одной стороны, и данной ему клятвой самому стать разбойником – с другой.

Через три дня пришел к нему косматый приспешник

Винцек и говорит, что им, мол, есть нечего: пора, дескать, заняться делом.

— Дорогой приспешник, – жалобно промолвил молодой Лотрандо, – неужели в самом деле так надо?

— А то как же? – отрубил Винцек. – Тут, сударик, не монастырь: сколько ни читай «Отче наш», никто фаршированного голубя не принесет. Хочешь есть, работай!

Взял молодой Лотрандо отличный пистолет, вскочил на коня и выехал на дорогу, – ну, примерно у Батневице.

Сел там в засаду и стал ждать, не проедет ли какой купец, которого можно ограбить. Глядь – и в самом деле: часу не прошло, как показался на дороге торговец красным товаром, – в Трутнов полотно везет.

Выехал молодой Лотрандо из укрытия и отвесил глубокий поклон. Удивился торговец, что такой красивый господин с ним здоровается, – ну, поклонился тоже со словами:

— Желаю долго здравствовать!

Лотрандо подъехал ближе, поклонился еще раз.

— Простите, – промолвил ласково. – Надеюсь, я вас не потревожил.

— Нисколько, – торговец в ответ. – Чем могу служить?

— Убедительно прошу вас, сударь, – продолжал Лотрандо, – не пугайтесь. Я разбойник, страшный Лотрандо с

Бренд.

А торговец был хитрый и ничуть не испугался.

— Батюшки, – воскликнул он. – Да мы с вами коллеги.

Ведь я тоже разбойник – кровавый Чепелка из Костельца.

Не слыхали?

— Не имел чести, – смущенно ответил Лотрандо. – Я

тут, многоуважаемый коллега, впервые. Принял предприятие от отца.

– Ага, – сказал господин Чепелка, – от старого Лотрандо с Бренд, да? Это старая разбойничья фирма, с хорошей репутацией. Очень солидное предприятие, господин Лотрандо. От души поздравляю. Но, знаете, я был закадычным другом вашего покойного батюшки. Мы с ним однажды как раз на этом самом месте встретились, и он мне сказал: «Знаешь, кровавый Чепелка? Мы с тобой соседи и товарищи по ремеслу. Давай разделимся по-хорошему: вот эта дорога – из Костельца на Трутново пускай будет твоя, ты грабь на ней один». Так он сказал, и мы ударили с ним по рукам, – понимаете?

— Ах, тысяча извинений! – учтиво ответил молодой

Лотрандо. – Я, право, не знал, что это ваша территория.

Очень сожалею, что на нее вторгся.

— О, это пустяки!.. – возразил хитрый Чепелка. – Но ваш батюшка сказал еще: «Знай, кровавый Чепелка: ежели я сам или кто из моих людей здесь объявимся, можешь взять у того пистолет, шляпу и кафтан, чтоб он помнил, что это твоя дорога». Вот что сказал старый удалец и на том дал мне руку.

— Если так, – ответил молодой Лотрандо, – я считаю своим долгом покорно просить вас принять от меня этот пистолет с инкрустацией, берет мой с настоящим страусовым пером и кафтан английского бархата – на память и в знак моего глубочайшего уважения, а равно сожаления о том, что я причинил вам такую неприятность.

— Ладно, – ответил Чепелка. – Давайте сюда. Я прощаю вас. Но чтобы вперед, сударь, этого больше не было.

Н-но, соколики! Мое почтение, господин Лотрандо.

— Счастливого пути, благородный и великодушный сударь мой! – крикнул ему вслед молодой Лотрандо и вернулся на Бренды не только без добычи, но и без своего собственного кафтана.

Приспешник Винцек жестоко его выбранил и дал ему строгий наказ в следующий раз зарезать и обобрать первого, кто встретится.

На другой день засел молодой Лотрандо со своей тонкой шпагой на дороге возле Збечника. Вскоре показался огромный воз товара.

Вышел молодой Лотрандо и крикнул возчику:

— Мне очень жаль, сударь, но я должен вас зарезать.

Будьте добры поскорей помолиться и приготовиться.

Упал на колени возчик, стал молиться, а сам думает, как бы из этой катавасии выпутаться. Раз прочел «Отче наш», другой раз – ничего путного в голову не приходит.

Десятый, двадцатый «Отче наш» – все то же.

— Ну как, сударь? – спросил молодой Лотрандо, напустив на себя суровости. – Приготовились вы к смерти?

— Какое! – ответил возчик, стуча зубами. – Ведь я –

страшный грешник, тридцать лет в церкви не был, богохульствовал, как нехристь, ругался, дулся в карты, грешил походя. Вот кабы мне в Полице исповедаться, может, господь бог и отпустил бы мне грехи мои, не вверг душу мою в огнь неугасимый. Знаете что? Я мигом в Полице съезжу, исповедуюсь – и обратно. И вы меня зарежете.

— Хорошо, – согласился Лотрандо. – Я пока посижу у вашего воза.

— Ладно – сказал возчик. – А вы одолжите мне, пожалуйста, свою лошадку, чтобы мне скорей вернуться.

Согласился и на это учтивый Лотрандо, и возчик сел на его лошадку, поехал в Полице. А молодой Лотрандо выпряг лошадей возчика и пустил их пастись на луг.

Но возчик этот был большой плут. Не поехал он в Полице исповедоваться, а завернул в ближайший трактир и рассказал там, что на дороге его дожидается разбойник.

Потом выпил как следует для храбрости и вместе с тремя половыми двинулся на Лотрандо. И они вчетвером здорово бедному Лотрандо шею накостыляли и прогнали его в горы, и воротился учтивый разбойник к себе в пещеру не только без денег, но и без своей собственной лошадки.

Третий раз выехал Лотрандо на дорогу в Наход и стал ждать добычи. Вдруг видит: ползет повозочка, холстиной завешенная, везет торговец в Наход на ярмарку сплошь одни пряничные сердца. Опять стал Лотрандо на дороге, кричит:

— Проезжий, сдавайся! Я – разбойник!

Так его научил косматый Винцек.

Остановился торговец, почесал себе затылок, приподнял холстину и, обращаясь внутрь, промолвил:

— Слышь, старуха, тут какой-то господин разбойник.

Откинулась холстина, и вылезает из повозки толстая старая тетка. Уперев руки в боки, она напустилась на молодого Лотрандо.

— Ах ты антихрист, архижулик, Бабинский87, бандит, Барнабаш, башибузук, черный цыган, черт, черномор, бездельник, бесстыжая рожа, Голиаф, идиот, Ирод, головорез, грубиян, грабитель, прохиндей, бродяга, брехло, – как ты смеешь так наскакивать на честных, порядочных людей?!

— Простите, сударыня, – сокрушенно прошептал Лотрандо. – Я не подозревал, что в повозке дама.

— Конечно, дама, – продолжала торговка, – да еще какая, ах ты Ирод, Иуда, Каин, крамольник, кретин, кровосос, лентяй, людоед, люцифер, Махмуд, морда, метла, мерзавец!

— Тысяча извинений, что испугал вас, сударыня, –

бормотал Лотрандо в полнейшей растерянности. – Трешарме, мадам, сильвупле, выражают глубочайшее сожаление, что. . что. .

— Убирайся, обормот! – не унималась почтенная дама.

– Ты – недоносок, нехристь, нетопырь, негодяй, невежа, зубр, пират, побируха, поганец, пугало, прохвост, рвач, разбойник, Ринальдо Ринальдини88, собака, стервец, сатана, ведьмак, висельник, шаромыжник, шкура, веред, вор, тиран, турок, татарин, тигр...

Молодой Лотрандо не стал слушать дальше, а пустился наутек и не остановился даже на Брендах: ему все каза-


87 Бабинский Вацлав (1796-1879) – легендарный чешский разбойник, герои многих романов «для народа» и ярмарочных песен.

88 Ринальдо Ринальдини – герой романа немецкого писателя Христиана Августа

Вульпиуса (1762-1827) «Ринальдо Ринальдини, предводитель разбойников» (1797).

лось, что ветер доносит до него что-то вроде: «урод, упырь, уголовник, убийца, зулус, зверюга, злой дух, злыдень, злющий злодей, злотвор, змий, хапуга. .»

И так – всякий раз. Возле Ратиборжице молодой разбойник напал на золотую карету, но в ней сидела ратиборжская принцесса; она была так прекрасна, что Лотрандо влюбился в нее и взял у нее только – да и то с ее согласия – надушенный платочек. Понятное дело, банда его на

Брендах от этого не стала сытей. В другой раз возле Суховршице напал он на мясника, ведшего в Упице корову на убой, и хотел его зарезать; но мясник просил передать двенадцати его сироткам то да се, – все такие жалостливые вещи, что Лотрандо заплакал и не только отпустил мясника вместе с коровой, а еще навязал ему двенадцать дукатов, чтобы тот каждому из своих ребят по дукату дал – на память о грозном Лотрандо. А мясник этот самый – такая шельма! – был старый холостяк и не то что двенадцати ребят, а кошки у него в доме не водилось.

Короче сказать, всякий раз, как Лотрандо собирался кого-нибудь убить или ограбить, учтивость и чувствительность его мешали ему, так что он не только ни у кого ничего не отнял, а, наоборот, и свое-то все роздал.

Ну, предприятие его совсем в упадок пришло. Приспешники, с косматым Винцеком во главе, разбежались, предпочтя жить и честно работать среди людей. Сам Винцек засыпкой на гроновскую мельницу поступил, ту самую, что до сих пор возле костела стоит. Остался молодой

Лотрандо один в своей разбойничьей пещере на Брендах; и стал он голодать, и не знал, что делать. Тут вспомнил он о настоятеле бенедиктинского монастыря в Броумове,

очень его любившем, и поехал к нему за советом, как быть.

Войдя к настоятелю, встал молодой Лотрандо перед ним на колени и, плача, объяснил ему, что поклялся отцу стать разбойником, но что, воспитанный в правилах учтивости и любезности, не может никого ни убить, ни ограбить – без согласия жертвы. Так что же, мол, ему теперь предпринять?

Отец настоятель в ответ двенадцать раз нюхнул табачку, двенадцать раз призадумался и наконец промолвил:

— Милый сын мой, хвалю тебя за то, что ты учтив и вежлив в обхождении. Но разбойником ты быть не можешь, – во-первых, потому что это смертный грех, а вовторых, потому что ты к этому не способен. Однако нельзя нарушать и данной батюшке клятвы. Поэтому и впредь останавливай проезжих, но с честными намерениями: арендуй место у заставы либо у переезда и сиди дожидайся; как увидишь – едет кто, выходи на дорогу и взимай два крейцера пошлины за проезд. Вот и все. При таком деле можно учтивым быть, как ты привык.

Написал отец настоятель окружному начальнику в

Трутуове письмо – с просьбой дать молодому Лотрандо место сборщика на одной из застав. Поехал Лотрандо с тем письмом к трутновскому начальнику и получил место на дороге в Залесье. Так сделался учтивый разбойник сборщиком на большой дороге, стал останавливать телеги и кареты, честно взимая с каждой два крейцера пошлины.

Как-то, через много-много лет, велел броумовский настоятель подать бричку и поехал в Упице навестить тамошнего приходского священника. При этом он заранее радовался, что встретит у заставы учтивого Лотрандо и узнает, как тот живет. И в самом деле, у заставы подошел к бричке бородатый человек – это был Лотрандо – и протянул руку, что- то ворча.

Отец настоятель стал доставать кошелек. Но, по причине некоторой тучности, вынужден был, чтобы дотянуться рукой до кармана брюк, другой рукой придерживать живот. И потому вынул кошелек не так быстро, как хотел.

Лотрандо сердито прикрикнул:

— Ну, скоро, что ли? Сколько нужно ждать двух монет?

— У меня нет крейцеров, – сказал отец настоятель, копаясь в мешочке. – Разменяйте мне, пожалуйста, милый, десятикрейцеровик.

— А, чтоб вам пусто было, – рассердился Лотрандо. –

Крейцеров нет, так куда вас черти носят? Выкладывайте два крейцера, а не то – заворачивай оглобли!

— Лотрандо, Лотрандо, – с укоризной промолвил отец настоятель, – ты не узнаешь меня? Где же твоя учтивость?

Растерялся Лотрандо: только тут в самом деле узнал он отца настоятеля. И забормотал что-то несуразное; но потом, опамятовавшись, сказал:

— Ваше преподобие, не удивляйтесь теперешней моей неучтивости. Кто же видел мытаря, мостного, таможенника либо судебного исполнителя, который бы не брюзжал?

— Твоя правда, – ответил отец настоятель. – Этого еще никто никогда не видел.

— Ну вот, – проворчал Лотрандо. – И поезжайте ко всем чертям!

Тут – конец сказке об учтивом разбойнике. Он уж, наверно, умер, но потомков его вы встретите во многих,

многих местах и узнаете их по той готовности, с какой они начинают нас ругать неизвестно за что. А этого не должно бы быть. .


БРОДЯЖЬЯ СКАЗКА

Так вот, жил-был один бедный человек. Звали-то его, собственно говоря, Франтишек Король, но так его называли только тогда, когда его забирал за бродяжничество стражник и вел в полицейский участок. Там его записывали в толстенную книгу и укладывали спать на нары, а утром опять выгоняли. Вот тогда-то полицейские его и называли «Франтишек Король», а остальные люди называли его совсем иначе: этот бродяга, бездельник, дармоед, оборванец, этот бездомный, этот лентяй, эта подозрительная личность; звали его пропащим, нищим, попрошайкой, типом, гольтепой, индивидом, субъектом, оборвышем, проходимцем и много еще всяких других имен ему давали.

Коли платили бы ему за каждое такое имя по кроне, давно мог бы он себе купить желтые ботинки, а может, даже и шляпу; но пока он себе не купил ничего, и было у него только то, что ему люди подавали.

Как видите, упомянутый Франтишек Король не пользовался особенно хорошей репутацией, да и на самом деле был он всего-навсего бродяжка, который только даром небо коптил и ничего другого не умел, как на кишках играть.

А знаете, как на кишках играют? Вот как: если у человека утром маковой росинки во рту не было, пообедал он вприглядку и вечером зубы на полку положил, то начинает у него от голода в животе бурчать; тогда и говорят, что он на кишках играет.

Франтишек Король так наловчился играть на кишках, что мог бы хоть концерты давать; была у него, что называется, музыкальная жилка. Правда, одна только жилка, –

где ему, бедняге, было мяса взять! Кинут ему кусок хлеба

– он его съест; обидное слово ему бросят – он и его проглотит, до того был голодный! А когда ничего не раздобудет, ляжет где-нибудь под забором, ночною тьмой укроется и попросит звездочки приглядеть, чтоб у него во сне никто шапку не украл.

Такой бродяга знает кое-что о жизни: знает, где его покормят, а где угостят только бранью; знает он, где есть злые собаки, которые на бродяжек точат зубы не хуже стражников. Но вот расскажу я вам об одном псе.. как бишь его звали?., ага, Фоксль. Сейчас уж он, бедный, на том свете. Так этот самый Фоксль служил в замке в Хиже89 и был такого странного нрава, что только увидит бродягу – визжит от радости, танцует вокруг него и провожает его прямехонько на барскую кухню. А вот если приедет в замок какой-нибудь важный барин – скажем, барон, граф, князь или хоть бы и пражский архиепископ, – так этот Фоксль залает на него как бешеный и непременно укусит, если кучер его не запрет в конюшне. . Как видите, и собаки бывают разные, так же как и люди.

Кстати, раз уж мы заговорили о собаках: знаете, ребята, почему собака машет хвостом?

Вот какая история. Сотворив мир, ходил создатель от одной божьей твари к другой и спрашивал у нее, хорошо


89 Хиже – Весной и летом 1917 г. К. Чапек был домашним воспитателем у графа

Лажанского в замке Хише в западной Чехии, название которого он здесь несколько изменил.

ли ей жить на свете, всем ли она довольна и тому подобное. Ну, стало быть, дошла очередь и до первого пса на свете. Создатель спросил его, всем ли он доволен и не нужно ли ему чего. Пес хотел покачать головой: мол, господь с вами, ничего мне не надо, но так как он в это же время прислушивался к чему-то ужасно интересному, то ошибся и замахал хвостом. С той поры собака машет хвостом, хотя прочие звери – скажем, конь и корова – умеют кивать головой, как человек. Только свинья не умеет ни качать, ни кивать головой, а все потому, что, когда и ее создатель спросил, всем ли она на белом свете довольна, она продолжала копать рылом землю, искать желуди и только нетерпеливо затрясла хвостиком, словно хотела сказать: «Пардон, минуточку, сейчас мне как раз некогда».

С той поры свинья так все время и трясет хвостиком, и в наказание хвостик ее и доныне едят с горчицей и хреном, чтобы ее и после смерти пощипывало. Так уж оно ведется с сотворения мира. .

Но ведь я не об этом собирался сегодня рассказывать, а о том бродяжке, которого звали Франтишек Король. Ну-с, наш бродяга обошел почти весь белый свет; побывал даже и в Трутнове и Кралове Градце, и в Скалице, а под конец даже и в Водолове, и в Маршове, и в других далеких краях.. Одно время нанялся он к моему дедушке в Жернове90, но, сами понимаете, бродяга есть бродяга; вскоре собрал он свою котомку и побрел опять дальше не то в Старкоче, не то еще куда-то па край света, и опять его и след простыл, – такой уж у него был непоседливый нрав.


90 . .к моему дедушке в Жернове.. – Дед К. Чапека по отцовской линии Иозеф Антонин Чапек (1824-1907) был крестьянином в село Жернов близ города Ческа Скалице.

Я уже вам говорил, что люди его звали бродягой, непутевым и по-всякому, и иные его называли даже воришкой, жуликом или разбойником, но они его понапрасну обижали: Франтишек Король никогда ни у кого ничего не взял, не украл и не стащил. Уж поверьте мне, и нитки не стянул! Именно потому, что был он такой честный, попал он в конце концов в большую честь. Вот как раз об этом я и хотел вам рассказать.

Стоял однажды этот бродяжка Франтишек на перекрестке возле Подместечка и думал: то ли ему пойти к Вичекам попросить булку, то ли к старому пану Проузе91 – попросить рогалик. А тут идет мимо него какой-то господин в котелке, с виду, ни дать ни взять, – иностранный турист, важный-преважный, с чемоданчиком в руке. Вдруг подул ветер, сорвал с головы у этого пана котелок и покатил его по дороге.

— Подержи-ка минутку, братец, – крикнул господин и сунул бродяге Франтишеку свой чемодан.

Не успел Франтишек и рта раскрыть, как тот уже мчался за котелком так, что пыль столбом!

Стоит, значит, Франтишек Король с чемоданчиком в руке и ждет, когда хозяин вернется. Ждет полчаса, ждет час, а хозяина все нет и нет. Франтишек боится и за хлебом сбегать – как бы с незнакомцем не разминуться, когда тот вернется за чемоданом. Ждет он два часа, ждет три, а чтобы не скучать, на кишках играет.

Нет того человека и нет, а уж ночь наступает. На небе мерцают звездочки. Весь городок спит, свернувшись, как


91 . .к старому пану Проузе.. – Проуза – владелец бакалейной лавочки в Упице, на той же улице, где стоял дом родителей К. Чапека.

кошка на печке, и только что не мурлычет – так ему сладко спится, а бедный бродяжка Франтишек все стоит столбом, зябнет, смотрит на звезды и ждет, когда же тот незнакомец воротится.

Как раз пробило полночь, когда услышал он страшный голос:

— Что вы тут делаете?

— Жду одного незнакомого человека, – сказал Франтишек.

— А что у вас в руке? – допытывался страшный голос.

Это чемоданчик того человека,

– говорит бродяга. –

Он мне его велел подержать, пока вернется.

А где тот человек?

– спросил в третий раз страшный голос.

Он побежал шляпу свою догонять,

– отвечает Франтишек.

Ого

-го! – сказал грозный голос. – Это подозрительно.

Следуйте за мной!

Да как же?

– попытался возражать бродяга. – Я тут должен дожидаться.

Именем закона вы арестованы!

– прогремел грозный голос, и тут только Франтишек Король понял, что это сам пан Боура, стражник, и что спорить не приходится.

Почесал он в затылке, вздохнул и пошел с паном Боурой в участок. Там его записали в толстую книгу и заперли в холодную, да и чемоданчик убрали до тех пор, когда придет пан судья.

Утром привели бродягу пред лицо пана судьи. А был это, дай бог памяти, пан советник Шульц. Теперь уж он тоже в том краю, где нет ни печали, ни воздыхания.

Ах ты бездельник, негодник, дармоед,

– сказал судья,

– ты опять тут? Ведь и месяца не прошло, как мы тебя засадили за бродяжничество! Господи, ну и беда мне с тобой, братец! Так за что же тебя забрали? За то, что бродил? Да нет, пан судья,

– отвечает бродяга Франтишек, –

теперь меня забрал пан Боура за то, что я стоял на месте.

Ну вот видишь, бродяга ты этакий,

– говорит пан судья, – зачем же ты стоял? Если бы не стоял, тебя бы не забрали! Но я слышал, что у тебя нашли какой-то чемоданчик? Правда это?

Простите, ваша милость,

– говорит бродяга, – этот чемоданчик дал мне один незнакомый человек.

Хо

-хо! – воскликнул пан судья. – Знаю я этого незнакомого человека! Когда ваш брат что-нибудь стащит, вы всегда говорите, чтовам это дал какой-то незнакомый человек. Нас, братец, на мякине не проведешь! А что там в чемоданчике?

Провалиться мне на этом месте, не знаю!

– сказал бродяга Франтишек.

Ах ты проходимец!

– говорит пан судья. – Так мы сейчас сами посмотрим!

Открыл пан судья чемоданчик да так и подскочил от удивления. Чемодан был битком набит деньгами. И когда судья их сосчитал, оказалось, там был один миллион триста шестьдесят семь тысяч восемьсот пятнадцать крон девяносто два геллера и сверх того зубная щетка!

— Прах тебя возьми, – закричал пан судья, – где ты это, любезный, украл?

— Помилуйте, пан судья! – отвечает Франтишек Король. – Мне дал подержать чемоданчик один незнакомый человек, который погнался за шляпой, которую с него ветром сорвало.

— Ах ты мошенник! – завопил пан судья. – Ты думаешь, мы тебе поверим? Хотел бы я видеть, кто это доверит такому оборванцу, как ты, один миллион триста шестьдесят семь тысяч восемьсот пятнадцать крон девяносто два геллера и сверх того еще зубную щетку!. Марш в холодную! Будь покоен, мы выясним, у кого ты украл чемодан.

Так-то случилось, что заперли беднягу Франтишека в холодную на долгий-долгий срок.

Прошла зима, и весна миновала, а все еще не нашли никого, кто бы объявил о пропаже этих денег, и вот пан советник Шульц, и пан стражник Боура, и остальные паны в суде и полиции стали уже думать, что Франтишек Король, бродяга без определенных занятий и без постоянного местожительства, неоднократно привлекавшийся к судебной ответственности и вообще голь перекатная, где-то убил и закопал неизвестного человека и похитил у него чемодан с деньгами.

Итак, когда прошел ровно год и один день, снова предстал Франтишек Король перед судом по обвинению в убийстве неизвестного человека и похищении одного миллиона трехсот шестидесяти семи тысяч восьмисот пятнадцати крон девяноста двух геллеров и сверх того зубной щетки.

Ай-ай-ай, беда, ребята, – за такое дело полагается веревка!

— Эй ты, негодяй, злодей, грабитель, – говорит пан судья обвиняемому, – признавайся-ка лучше во всем: где ты того господина убил и закопал? Тебе будет легче висеть, если признаешься.

— Да ведь я ж его не убивал! – защищался бедняга

Франтишек. – Он только погнался за той шляпой, как его и след простыл. Летел он, как портной на ярмарку, а чемодан этот он сам мне сунул в руку.

— Ну-с, – вздохнул пан судья, – если ты так этого хочешь, повесим тебя и без признания.. Пан Боура, ну-ка, с божьей помощью, повесьте этого закоренелого злодея!

Не успел он договорить, как распахнулись двери, и в них показался какой-то незнакомый человек, запыхавшийся и весь в пыли.

— Нашелся наконец! – выпалил он.

— Кто нашелся? – спросил пан судья строгим голосом.

— Да котелок! – сказал незнакомец. – Ну и кутерьма была, люди добрые!. Представляете, иду я с год тому назад по дороге возле Подместечка, и вдруг у меня от ветра с головы котелок слетел. Я кидаю свой чемоданчик неведомо кому и – фью! – мчусь за котелком. А котелок, негодяй этакий, катится по мосту к Сыхрову92, от Сыхрова – к Залесью, оттуда – в Ртыню, через Костелец – к Збечнику, через весь Тронов – к Находу, а оттуда – к границе. Я все за ним, уж вот-вот бы его поймал, но на границе меня таможенник задержал, – куда, мол, я так бегу. Я говорю, что дело в шляпе, мол. Пока я ему это растолковал, котелка и след простыл. Ну, переночевал я там и утром опять пустился как угорелый за котелком в Левин и Худобу, где еще эта вонючая вода..


92 Сыхров – промышленная окраина города Упице.

— Погодите, – перебил его пан судья. – Тут суд идет, а не какая-нибудь лекция по географии!

— Так я вам расскажу совсем коротенько, – сказал незнакомец. – В Худобе узнаю, что котелок мой там выпил стакан воды, купил себе тросточку, а потом сел в поезд и поехал в Свиднице. Ну, разумеется, я еду за ним. В Свиднице этот мошенник котелок переночевал в гостинице, ни копейки по счету не заплатил и опять уехал неизвестно куда. Навожу справки и выясняю, что он разгуливает по

Кракову и – чтоб ему ни дна ни покрышки! – собирается там жениться на одной вдове. Пришлось ехать за ним в

Краков.

— А почему вы за ним так гонялись? – спросил пан судья.

— Ну, – сказал незнакомец, – котелок был еще совсем как новый, а кроме того, я засунул под ленту обратный билет от Сватоневиц до Старкоче. Билет-то этот мне и нужен был, пан советник!

— А-а, – сказал пан судья, – тогда понятно.

— А как же, – сказал незнакомец. – Не покупать же мне билет второй раз!. Да, так где я остановился? Ага, еду в

Краков. Ладно! Приезжаю я, значит, туда, а котелок – ну не негодяй ли? – укатил первым классом в Варшаву, выдает там себя за дипломата.

— Да ведь это же мошенничество! – воскликнул пан судья.

— Я так и заявил полиции, – продолжал незнакомец, –

и телеграфировал в Варшаву, чтобы его задержали. Но, оказывается, мой котелок купил себе шубу – дело шло уже к зиме, – отрастил усы и уехал на восток. Я, само собой разумеется, – за ним. А он в Оренбурге сел на поезд и поехал в Омск, через всю Сибирь! Я – за ним. В Иркутске он потерялся. Наконец я его нагнал в Благовещенске, но он, пройдоха, и там улизнул от меня и покатился по всей

Маньчжурии к самому Китайскому морю. На берегу моря я его настиг – воды-то он боялся.

— Там вы его и сцапали? – спросил паи судья.

— Где там! – сказал незнакомец. – Я уже бежал к нему по берегу моря, но в эту самую минуту ветер переменился, и котелок покатился опять на запад. Я – за ним. И так, представляете, гоняли мы по всему Китаю, потом по всему

Туркестану то пешком, то в паланкине, то на лошадях, то на верблюдах, пока наконец в Ташкенте он не сел в поезд и не поехал опять в Оренбург. Оттуда – в Харьков, в Одессу, а там в Венгрию, потом повернул на Оломоуц, Чешский Тршебов, на Тыниште и, наконец, опять сюда. И тут я его пять минут назад поймал на площади, когда он собирался идти в трактир. Фаршированного перцу ему, видите ли, захотелось!. Вот он, голубчик!

С этими словами показал он свой котелок. Вид у него, правда, был сильно потрепанный, но, в общем, никто бы не сказал, что он такой отчаянный гуляка.

— А теперь поглядим, – воскликнул незнакомец, – цел ли мой билет из Сватоневиц в Старкоче!

Он отогнул ленту и достал билет.

— Тут! – крикнул он победоносно. – Ну-с, теперь, значит, бесплатно поеду в Старкоче.

— Милый вы мой, – сказал пан судья, – а ведь билет-то ваш уже пропал!

— Как – пропал?! – ахнул незнакомец.

— Ну, ведь обратный билет действителен только трое суток, а вашему целый год и день. Так что, милейший, он уже недействителен.

— Тьфу ты пропасть, – сказал незнакомец, – мне это и в голову не пришло! Теперь придется покупать новый билет, а в кармане ни гроша.. – Незнакомец почесал в затылке. – Да погодите, ведь я же дал подержать свой чемоданишко с деньгами какому-то человеку, когда погнался за котелком!

— Сколько там было денег? – быстро спросил пан судья.

— Если не ошибаюсь, – ответил незнакомец, – было там один миллион триста шестьдесят семь тысяч восемьсот пятнадцать крон девяносто два геллера и, кроме того, зубная щетка.

— Точка-в-точку! – подтвердил пан судья. – Так вот, чемоданчик у нас, со всеми деньгами и с зубной щеткой. А

вот стоит тот человек, которому вы дали подержать свой чемоданчик. Зовут его Франтишек Король, и, признаться, я, а также пан Боура осудили его на смерть за то, что он вас ограбил и убил.

— Да что вы! – сказал незнакомец. – Так вы его, беднягу, забрали? Ну ладно, хоть деньги остались целы, а то бы он их прогулял!

Тут пан судья поднялся и торжественно произнес:

— Судом установлено, что Франтишек Король не украл, не похитил, не присвоил, не стащил, а равно и не свистнул из оставленных у него денег ни копейки, ни гроша, ни полушки, то есть ни капли, ни пылинки и ни крошки, хотя, как потом выяснилось, не имел сам денег ни на хлеб, ни на калач, ни на бублик, ни на сайку, ни равным образом на плюшку, сухарь или иную пищу или снедь, называемую также хлебобулочными изделиями, по-латыни cerealia. В силу изложенного суд объявляет, что Король

Франтишек невиновен в убийстве или человекоубийстве, по-латыни homicide, невиновен в убиении, умерщвлении, покушении на жизнь, грабеже, насилии, краже и вообще в темных делишках. Наоборот, он день и ночь стоял как вкопанный на одном месте, дабы честно и благородно возвратить владельцу один миллион триста шестьдесят семь тысяч восемьсот пятнадцать крон девяносто два геллера и зубную щетку. Вследствие вышеизложенного объявляю его свободным и оправданным от подозрения, аминь..

Черт побери, ребята, здорово у меня язык подвешен, а?

— Лихо, лихо! – сказал незнакомец. – Теперь надо бы дать слово этому честному бродяге.

— А что я могу сказать? – скромно произнес Франтишек Король. – Сроду не брал чужого, даже яблока упавшего не взял! Такой уж у меня характер.

— Ну, братец, – объявил незнакомец, – тогда ты среди бродяг и всех прочих людей просто белая ворона.

— И я то же скажу! – добавил пан стражник Боура, который, как вы, конечно, заметили, до этой минуты не раскрыл рта.

Так-то вот и вышел Франтишек Король вновь на свободу; а в награду за его честность дал ему тот незнакомец столько денег, чтобы мог Франтишек купить дом, в дом –

стол, на стол – тарелку, а на тарелку – порцию жареной колбасы.

Но так как у Франтишека Короля карман был дырявый, деньги эти он потерял и опять остался ни с чем. И снова он пошел по свету куда глаза глядят, а по дороге играл на кишках и все думал, почему это его назвали белой вороной. На ночь забрался он в пустую сторожку и уснул как сурок, а когда поутру высунул голову наружу, светило солнце, весь мир умывался свежей росой, а на заборе серед сторожкой сидела – кто бы вы думали? – БЕЛАЯ ВО-

РОНА. Франтишек сроду не видал белых ворон и так на нее загляделся, что и дышать позабыл. Была она вся белая, как свежевыпавший снег; глаза у нее были красные, как рубины, а ножки розовые; она чистила себе перышки клювом. Заметив Франтишека, она расправила крылья, словно собираясь улететь, но осталась на месте и недоверчиво поглядывала рубиновым глазом на всклокоченную голову бродяги.

— Эй, ты, – вдруг заговорила она, – не будешь камнями кидаться?

— Не буду, – сказал Франтишек и тут только удивился, что ворона говорит. – Батюшки, да ты, никак, говорить умеешь?

— Подумаешь, велика важность! – сказала ворона. –

Мы, белые вороны, все умеем говорить. Это серые вороны каркают, а я все, что хочешь, скажу.

— Да брось ты! – удивлялся Франтишек. – Ну, скажи хотя бы «кран».

— Кран, – сказала ворона.

— Тогда скажи «град», – потребовала Франтишек.

— Град, – повторила ворона. – Ну, теперь видишь, что я умею говорить? Мы, белые вороны, это тебе не ктонибудь. Обыкновенная ворона умеет считать только до пяти, а белая ворона.. до семи! Смотри сам: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь! А ты до скольких умеешь считать?

— Ну, хотя бы и до десяти, – сказал Франтишек.

— Да брось ты! Покажи.

— Ну, хоть так: девять ремесел, десятая – нужда!

— Батюшки, – закричала белая ворона, – ты, видно, птица не простая! Мы, белые вороны, тоже не простые птицы. Видал, наверно, в церквах нарисованы такие большие птицы с белыми гусиными крыльями и человеческими клювами?

— А-а, – сказал Франтишек, – это ты про ангелов?

— Да, – сказала ворона. – Понимаешь, это, по сути дела, белые вороны, только мало кто их видел. Нас, милый мой, очень мало.

— Сказать тебе по правде, – отвечал Франтишек, – я ведь тоже белая ворона.

— Ну, – протянула белая ворона недоверчиво, – не очень-то ты белый! А откуда ты знаешь, что ты белая ворона?

— Вчера мне это сказал пан советник Шульц из суда, и один незнакомый пан, и пан стражник Боура.

— Скажи пожалуйста! – удивилась белая ворона. – А

как тебя звать?

— Звать меня просто Франтишек Король, – ответил бродяга застенчиво.

— Король? Ты – король? – воскликнула ворона. – Хватит врать! Таких оборванных королей не бывает.

— Хочешь – верь, хочешь – нет, – сказал бродяга, – а я правда Король.

— А в какой земле ты король? – спросила ворона.

— Да повсюду. Тут я Король, и в Скалице Король, да и в Трутнове тоже.

— А в аглицкой земле?

— И в аглицкой тоже был бы Королём.

— А вот уж во Франции не будешь!

— И во Франции тоже. Всюду я буду Король Франтишек.

— Так не может быть, – не верила ворона. – Скажи:

«Лопни мои глаза».

— Лопни мои глаза, – поклялся Франтишек.

— Скажи: «Провалиться мне на этом месте», – потребовала белая ворона.

— Да провалиться мне на этом месте, если вру! – сказал

Франтишек. – Пусть у меня язык отсохнет. .

— Ну, хватит, верю, – перебила его белая ворона. – А у белых ворон тоже можешь быть королем?

— И у белых ворон, – заверил ее Франтишек, – был бы

Франтишеком Королем.

— Погоди-ка, – проговорила ворона, – как раз сегодня у нас на Кракорке слет, где мы будем выбирать короля всех ворон. Вороньим королем всегда бывает белая ворона. А раз ты белая ворона, да еще и везде король, то, может, мы тебя и выберем. Знаешь что, ты тут подожди до обеда, а я в обед прилечу рассказать, как прошли выборы.

— Ну что ж, подожду, – согласился Франтишек Король.

Белая ворона расправила белые крылья, и – фрр! –

только ее и видели. Она полетела на Кракорку.

Стал тут Франтишек ждать и греться на солнышке.

Как вы знаете, ребята, выборы – дело болтливое; вот и белые вороны на Кракорке долго-долго спорили, судили и рядили и все не могли договориться, пока наконец на

Сыхровской фабрике не прогудел гудок на обед. Только тут вороны стали выбирать короля и в конце концов единодушно выбрали королем всех ворон Короля Франтишека. Но Франтишеку Королю невмоготу было ждать, а того пуще – терпеть голод. В обед он поднялся и отправился в

Тронов, к моему дедушке-мельнику, за краюшкой ароматного, свежего хлеба.

И когда белая ворона прилетела сообщить ему, что он избран королем, он был уже далеко, за горами и долами.

Загоревали вороны, что у них пропал король, и белые вороны повелели серым облететь хоть весь свет, но во что бы то ни стало отыскать его, привести и посадить на вороний трон, что стоит в лесу на Кракорке.

С той поры летают вороны по свету и все время кричат: «Карроль! Карроль! Карр! Карр!»

А особенно зимой, когда они соберутся большой стаей, бывает, что вдруг все сразу вспомнят про короля, снимутся с места и полетят над полями и лесами, крича:

«Карроль! Карроль! Карр! Карр!»


БОЛЬШАЯ ПОЛИЦЕЙСКАЯ СКАЗКА

Вы, конечно, ребята, и сами знаете, что в каждом полицейском участке всю ночь дежурят несколько полицейских на тот случай, если что-нибудь стрясется: скажем, к кому-нибудь разбойники полезут или просто злые люди захотят кого обидеть. Вот затем-то и не спят полицейские всю ночь напролет; одни сидят в дежурке, а другие – их называют патрулями – ходят дозором но улицам и присматривают за разбойниками, воришками, привидениями и прочей нечистью.

А когда у этих патрульных ноги заболят, они возвращаются в дежурку, а на смену им идут другие. Так продолжается до самого утра, а чтобы не скучать в дежурке, курят они там трубки и рассказывают друг другу, где что интересное видели.

Вот однажды сидели полицейские, покуривали и беседовали, и тут вернулся один патрульный, как бишь его..

ага, пан Халабурд, и говорит:

— Здорово, ребята! Докладываю, что у меня уже ноги заболели!

— Сядь, посиди, – приказал ему старший дежурный, –

вместо тебя пойдет в обход пан Голас. А ты нам расскажи, что нового на твоем участке и какие были происшествия.

— Сегодня ночью ничего особенного не случилось, –

говорит Халабурд. – На Штепаньской улице подрались две кошки, так я их именем закона разогнал и сделал предупреждение. Потом на Житной улице вызвал пожарных с лестницей, чтобы водворили воробьишку в гнездо. Родителям его тоже сделано предупреждение, что надо лучше смотреть за детьми. А потом, когда шел я вниз по Ячной улице, кто-то дернул меня за штаны. Гляжу, а это домовой. Знаете, тот усатый, с Карловой площади.

— Который? – спросил старший дежурный. – Там их несколько живет: Мыльноусик, Курьяножка, Квачек, по прозвищу Трубка, Карапуз, Пумпрдлик, Шмидркал, Падрголец и Тинтера – он недавно туда переселился.

— Домовой, дернувший меня за брюки, – отвечал Халабурд, – был Падрголец, проживающий на той, знаете, старой вербе.

— А-а! – сказал старший дежурный. – Это, ребята, очень, очень порядочный домовой. Когда на Карловой площади что-нибудь потеряют – ну, там, колечко, мячик, абрикос или хоть леденец, – он всегда принесет и сдаст постовому, как полагается приличному человеку. Ну, ну, рассказывай.

— И вот этот Падрголец, – продолжал Халабурд, – мне говорит:

«Пан дежурный, я не могу домой попасть! В мою квартиру на вербе забралась белка и меня не впускает!»

Я вытащил саблю, пошел с Падргольцем к его вербе и приказал белке именем закона впредь не допускать таких действий, проступков и преступлений, как нарушение общественного порядка, насилие и самоуправство, и предложил ей немедленно покинуть помещение.

Белка на это ответила:

«После дождичка!»

Тогда я снял пояс и плащ и залез на вербу. Когда я добрался до дупла, в котором проживает пан Падрголец, упомянутая белка начала плакать:

«Пан начальник, пожалуйста, не забирайте меня! Я тут у пана Падргольца только от дождя спряталась, у меня в квартире потолок протекает. .»

«Никаких разговоров, сударыня, – говорю я ей, – собирайте свои орешки или что там у вас есть и немедленно очистите квартиру пана Падргольца! И если еще хоть раз будете замечены в том, что самоуправно, насилием или хитростью, без разрешения и согласия вторглись в чужое жилище, – я вызову подкрепление, мы вас окружим, арестуем и связанную отправим в полицейский комиссариат!

Понятно?»

Вот, братцы, и все, что я нынешней ночью видел.

— А я вот еще в жизни ни одного домового ни разу не видал, – подал голос дежурный Бамбас. – Я до сих пор-то в Дейвицах служил, а там, в этих новых домах, никаких таких привидений, сказочных существ или, как это говорится, сверхъестественных явлений не наблюдается.

— Тут их полным-полно, – сказал старший дежурный. –

А раньше сколько их было, ого-го! Например, у Шитковской плотины испокон веков водяной проживает. С ним, правда, полиции никогда дела иметь не приходилось, вполне приличный был водяной. Вот Либеньский водяной

– тот старый греховодник, а Шитковский был очень порядочный парень! Управление пражского водопровода даже назначило его главным городским водяным и платило жалованье. Этот Шитковский водяной наблюдал за Влтавой, чтобы не высыхала. И наводнений он не устраивал. Наводнения делали водяные с верхней Влтавы – ну, там Выдерский, Крумловский и Звиковский. Но Либеньский водяной из зависти подговорил его, чтобы он потребовал за свою работу от магистрата чин и должность советника; а в магистрате ему отказали – говорят, высшего образования у него нет, тут Шитковский водяной обиделся и переехал в Дрезден. Теперь там воду гонит. Ни для кого ведь не секрет, что в Германии все водяные на Эльбе – сплошь чехи! А у Шитковской плотины с тех пор водяного не осталось. Потому-то в Праге иногда не хватает воды..

А на Карловой площади танцевали по ночам Светилки.

Но поскольку это было неприлично и люди их боялись, управление городского хозяйства заключило с ними договор, что они переселятся в парк и там служащий газовой компании будет их вечером зажигать, а утром гасить. Но когда началась война, этого служащего призвали в армию, и так дело со Светилками забылось.

А уж насчет русалок, так их в одной Стромовке93 было семнадцать хвостов; но из них три ушли в балет, одна подалась в кино, а одна вышла за какого-то железнодорожника из Стршешовиц94.

Всего зарегистрированных в полиции домовых и гномов, прикрепленных к общественным зданиям, монастырям, паркам и библиотекам, в Праге насчитывается триста сорок шесть штук, не считая домовых в частных домах, о которых точных сведений не имеется. Привидений в Праге была уйма, но теперь с ними покончено, поскольку научно доказано, что никаких привидений не бывает. Только на Малой Стране95 кое-кто до сих пор тайно и незаконно держит на чердаках одно-два привидения, как мне тут рассказывал коллега из малостранского полицейского комиссариата. Вот, насколько мне известно, и все.

— Не считая того дракона, или, как его, змея, – подал голос стражник Кубат, – которого убили на Жижкове96.

— Жижков? – произнес старший. – Это не мой район.

Отроду там не дежурил. Потому, наверно, и не слыхал о драконе.


93 Стромовка – парк в Праге.

94 Стршешовице – пражское предместье.

95 Мала Страна – пражский район.

96 Жижков – рабочий район Праги.

— А я в этом деле лично участвовал, – сказал стражник

Кубат. – Правда, вообще расследовал дело и вел операцию коллега Вокоун. Давненько уж это все было. Так вот, однажды вечером говорит этому Вокоуну одна старая тетка

– была это пани Часткова; она сигаретами торговала, но, по сути дела, была она, должен я вам сказать, ведьмой, колдуньей, или, вернее, вещуньей. Словом, говорит эта пани Часткова, что она нагадала на картах, будто дракон

Гульдаборд держит в полоне прекрасную деву, которую он похитил у родителей, а дева эта, мол, мурцианская принцесса. «Мурцианская или не мурцианская, – сказал на это коллега Вокоун, – а дракон должен девчонку вернуть родителям, иначе с ним будет поступлено согласно уставу, инструкциям и наставлениям, а также служебным предписаниям!» Сказал так, опоясал себя казенной саблей – и марш искать дракона. Всякий, понятно, так сделал бы на его месте.

— Еще бы! – сказал стражник Бамбас. – Но у меня ни в

Дейвицах, ни в Стршешовицах никаких драконов не наблюдалось. Ну, дальше.

— И вот, значит, коллега Вокоун, – продолжал Кубат, –

захватив холодное оружие, отправился, значит, прямо ночью к Еврейским печам97. И, провалиться мне, вдруг слышит: в одной яме или там пещере кто-то жутким басом разговаривает. Посветил он служебным фонариком и видит: сидит в пещере страшный дракон с семью головами; и все эти головы сразу разговаривают, спрашивают, отве-


97 Еврейские печи – пустошь на окраине Праги, место отдыха жижковской бедноты.

чают, а некоторые даже ругаются! Сами знаете, у этих драконов нет никаких манер, а уж если есть, то только самые скверные. А в углу пещеры, и правда, рыдает прекрасная дева, затыкая себе уши, чтобы не слышать, как драконьи головы говорят все сразу басом.

— Эй вы, гражданин, – обратился коллега Вокоун к дракону – вежливо, но с официальной строгостью, –

предъявите документы! Есть у вас какие-нибудь бумаги: служебное удостоверение, паспорт, удостоверение личности, справка с места работы или иные документы?

Тут одна драконья голова захохотала, вторая стала богохульствовать, третья сквернословить, четвертая бранилась, пятая дразнилась, шестая гримасничала, а седьмая показала Вокоуну язык.

Но коллега Вокоун не растерялся и громко закричал:

— Именем закона, собирайтесь и идемте немедленно со мной в полицию! И вы, девушка, тоже!

— Ишь чего захотел! – закричала одна из драконьих голов. – Да знаешь, ли ты, мошка человечья, кто я такой?

Я – дракон Гульдаборд!

— Гульдаборд с Гранадских гор! – прорычала вторая голова.

— Именуемый также Великим мульгаценским змеем! –

добавила третья.

— И я тебя проглочу! – рявкнула четвертая. – Как малину!

— Разорву тебя в клочки, разотру в порошок, разобью вдребезги и вдобавок дух из тебя вышибу! – загремела пятая.

— И голову тебе сверну! – проворчала шестая.

— Мокрого места от тебя не останется! – добавила седьмая страшным голосом.

Как, по-вашему, ребята, что сделал тут коллега Вокоун? Думаете, испугался? Не тут-то было! Когда он увидел, что добром ничего не выходит, взял он свою полицейскую дубинку и изо всей силы стукнул по всем драконьим башкам, а сила у него немалая.

— Ах, батюшки! – сказала первая голова. – А ведь неплохо!

— У меня как раз темя чесалось, – добавила вторая.

— А меня мошка в затылок кусала, – фыркнула третья.

— Миленький, – сказала четвертая, – пощекочи меня еще своей палочкой!

— Только посильней, – посоветовала пятая, – а то я не чувствую!

— И левее, – потребовала шестая, – у меня там страшно чешется!

— Для меня твой прутик слишком тонкий, – заявила седьмая. – У тебя там ничего покрепче нет?

Тут Вокоун вытащил саблю и семь раз рубанул по драконьим головам – чешуя на них так и забренчала.

— Так уж немного получше, – сказала первая драконья голова.

— По крайней мере, одной блохе ухо отрубил, – обрадовалась вторая, – у меня ведь блохи стальные!

— А у меня вытащил тот волосок, который меня так щекотал, – говорит третья.

— А мне прыщик сковырнул, – похвалилась четвертая.

— Этим гребешком можешь меня каждый день причесывать! – буркнула пятая.


— А я этой пушинки и не заметила, – сообщила шестая.

— Золотко мое, – сказала седьмая голова, – погладь меня еще разочек!

Тут Вокоун вытащил свой казенный револьвер и пустил по пуле в каждую драконью голову.

— Проклятье! – завопил Змей. – Не сыпь в меня песком, он мне в волосы набьется! Тьфу ты, мне пылинка в глаз влетела! И что-то в зубах завязло! Ну, пора и честь знать! – заревел дракон, откашлялся всеми семью глотками, и из всех семи его пастей в Вокоуна ударило пламя.

Коллега Вокоун не испугался; он достал служебную инструкцию и быстренько прочитал, что полагается делать полицейскому, когда против него выступают превосходящие силы противника; там было сказано, что в таких случаях следует вызвать подкрепление. Потом он посмотрел в инструкции, что надо делать в случае обнаружения огня; там говорилось, что следует вызвать по телефону пожарных. Прочитав, он стал действовать по инструкции – вызвал по телефону подкрепление из полиции и пожарную команду.

На подмогу прибежало нас как раз шестеро: коллеги

Рабас, Матас, Голас, Кудлас, Фирбас и я. Коллега Вокоун нам сказал:

— Ребята, нам надо освободить девчонку из-под власти этого дракона. Дракон этот, увы, бронированный, так что сабля его не берет, но я установил, что на шее у него есть местечко помягче, чтобы он мог наклонять голову. Итак, когда я скажу «три», вы все разом ударите дракона саблей по шее. Но сперва пожарные должны потушить это пламя, чтобы оно нам не опалило мундиры!

Не успел он это сказать, как послышалось: «Тра-рара!» – и на место происшествия прибыло семь пожарных машин с семью пожарными.

— Пожарные, внимание! – крикнул молодецким голосом Вокоун. – Когда я скажу «три», каждый из вас пустит струю из шланга прямо в пасть дракона; старайтесь попасть в глотку – оттуда-то и бьет пламя. Итак, внимание: раз, два, три!

И как только он сказал: «Три!» – пожарные пустили семь струй воды прямехонько в семь драконьих пастей, из которых так и било пламя, как из автогенной горелки. Ш-

ш-ш!. Ну и зашипело же! Дракон давился и захлебывался, кашлял и чихал, шипел и хрипел, храпел и ругался, отплевывался и фыркал, кричал «мама» и молотил вокруг себя хвостом, но пожарные не сдавались и лили и лили воду, пока из семи драконьих пастей вместо огня не повалил пар, как из паровоза, так что ничего нельзя было и в двух шагах разглядеть. Потом пар рассеялся, пожарные остановили воду, сирена заревела, и они помчались домой, а дракон, весь обмякший и вялый, только фыркал, отплевывался, вытирал глаза и ворчал:

— Погодите, ребята, я вам этого не спущу!

Но тут коллега Вокоун как крикнет:

— Внимание, братцы: раз, два, три!

И только он сказал «три», как мы все дружно полоснули саблями по семи драконьим шеям, и семь голов полетели на землю, а из семи обрубленных шей хлынула вода, как из колонки, – столько ее налилось в этого дракона!

— А теперь пошли к этой мурцианской принцессе, –

сказал Вокоун. – Только смотрите осторожнее, мундиры не забрызгайте!

— Благодарю тебя, доблестный рыцарь, – сказала девушка, – за то, что ты освободил меня от власти этого

Змея. Я играла с подружками в мурцианском парке в волейбол, в салки и в прятки, когда налетел этот толстый старый Змей и понес меня без остановки прямо сюда!

— А как вы, барышня, летели? – осведомился Вокоун.

— Через Алжир и Мальту, Белград и Вену, Зноймо, Чеслав, Забеглице 98и Страшнице прямо сюда, за тридцать два часа семнадцать минут и пять секунд франко-нетто! –

сказала мурцианская принцесса.

— Выходит, этот дракон побил рекорд полета на дальность с пассажиром, – удивился коллега Вокоун. – Я вас, барышня, поздравляю! А теперь надо бы телеграфировать вашему батюшке, чтобы он за вами кого-нибудь прислал.

Не успел он договорить, как подлетел автомобиль. Из него выскочил король мурцианский с короной на голове, весь в горностае и бархате. От радости он запрыгал на одной ножке и закричал:

— Деточка дорогая, наконец-то я тебя нашел!

— Минутку, ваша милость, – прервал его Вокоун. – Вы на своей машине превысили установленную скорость езды. Понятно? Заплатите семь крон штрафу!

Король мурцианский начал шарить по всем карманам, бормоча:

— Ну и осел же я! Ведь взял с собой семьсот дублонов, пиастров и дукатов, тысячу песет, три тысячи шестсот франков, триста долларов, восемьсот двадцать марок, тысячу двести шестнадцать чешских крон, девяносто пять


98 Забеглице – предместье Праги.

геллеров, а теперь в кармане у меня ни гроша, ни копейки, ни полушки! Видно, все истратил по дороге на бензин и на штрафы за езду с недозволенной скоростью. Благородные рыцари, эти семь крон я пришлю со своим визирем!

Затем мурцианский король откашлялся, положил себе руку на грудь и обратился к Вокоуну:

— Как мундир твой, так и твой величавый вид говорят мне, что ты либо славный воин, либо принц, либо, наконец, государственный муж. За то, что ты освободил мою дочь и заколол страшного мульгаценского Змея, я должен бы предложить тебе ее руку, но у тебя на левой руке я вижу обручальное кольцо, из чего заключаю, что ты женат.

Детишки есть?

— Есть, – отвечал Вокоун. – Есть трехлетний сынишка и дочка, еще грудная.

— Поздравляю, – сказал мурцианский король. – А у меня только вот эта девчонка. Погоди-ка! Придумал: тогда я тебе отдам половину своего мурцианского королевства!

Это будет примерно семьдесят тысяч четыреста пятьдесят девять квадратных километров площади, семь тысяч сто пять километров железных дорог, плюс двенадцать тысяч километров шоссейных дорог и двадцать два миллиона семьсот пятьдесят тысяч девятьсот одиннадцать жителей обоего пола. Ну как – по рукам?

— Пан король, – отвечал Вокоун, – тут есть заковыка. Я

и мои товарищи убили дракона, исполняя служебные обязанности, поскольку он не повиновался властям и отказался идти со мною в полицию, оказав сопротивление. А при исполнении служебных обязанностей никто из нас не имеет права принимать никаких наград или подарков, ни в коем случае! Это запрещено!

— А-а! – сказал мурцианский король. – Но тогда я бы мог эту половину мурцианского королевства со всем хозяйством преподнести в дар всей пражской полиции, в знак моей королевской благодарности.

— Это бы еще куда ни шло, – заявил Вокоун, – но и тут есть некоторое затруднение. У нас под наблюдением вся

Прага, вплоть до городской черты. Представляете, сколько у нас хлопот и беготни? А если нам еще придется за половиной мурцианского царства присматривать, мы до того избегаемся, что ног под собой чуять не будем. Пан король, мы вас очень, очень благодарим, но с нас и Праги хватает!

— Ну, тогда, – сказал мурцианский король, – дам я вам, братцы, пачку табаку, которую я захватил с собой в дорогу. Это настоящий мурцианский табак, и хватит его как раз на семь трубок, если только не будете их слишком набивать. Ну, дочурка, давай в машину, и поехали!

А когда он укатил, мы, то есть коллеги Рабас, Голас, Матас, Кудлас, Фирбас, Вокоун и я, пошли в дежурку и набили себе трубки этим мурцианский табаком. Ребята, доложу я вам, такого табаку я сроду еще не курил! Был он не очень крепкий, зато пахнул медом, чаем, ванилью, корицей, гвоздикой, фимиамом и бананами, но жаль, у нас трубки очень прокоптели, так что мы этого аромата и не почувствовали. .

Дракона же хотели отдать в музей, но когда за ним приехали, он весь превратился в студень, – верно, потому, что так намок и набрался воды..

Вот и все, что я знаю.

Когда Кубат досказал сказку о драконе в Жижкове, все стражники некоторое время молча покуривали: видно, думали про мурцианский табак. Потом заговорил стражник

Ходера:

— Раз тут коллега Кубат рассказал вам о жижковском драконе, так я уж вам расскажу про дракона с Войтешской улицы. Шел я как-то обходом по Войтешской улице и вдруг, представляете себе, вижу на углу, возле церкви, громаднейшее яйцо. Такое здоровенное, что и в каску бы мою не влезло, и тяжелое-претяжелое, словно из мрамора.

«Вот так штука, – говорю себе, – это не иначе как страусовое яйцо или что-нибудь в этом роде! Отнесу-ка я его в управление, в отдел находок, – хозяин, наверно, заявит о пропаже».

Тогда в этом отделе работал коллега Поур; у него как раз от простуды ломило поясницу, и потому он так натопил печку, что в комнатах было жарко, как в трубе, как в духовке или как в сушилке!

— Привет, Поур, – говорю, – жарко у тебя тут, как у чертовой бабушки на печке! Докладываю, что нашел на

Войтешской улице какое-то яичко.

— Так сунь его куда-нибудь, – говорит Поур, – и садись, я тебе расскажу, чего я натерпелся от этой поясницы! Ну, поговорили мы с ним о том, о сем – уже и смеркаться стало, и вдруг слышим в углу какой-то хруст и треск. Зажгли мы свет, смотрим – а из яйца вылезает дракон. Не иначе, как жара подействовала! Ростом он был не больше, сказать, фокстерьера, но это был змей, мы это сразу поняли, потому что у него было семь голов. Тут бы никто не ошибся.

— Вот так номер, – сказал Поур, – что же нам с ним делать? На живодерню, что ли, позвонить, чтобы его забрали?

— Слышь-ка, Поур, – говорю ему, – дракон – животное очень редкое. Я думаю, надо в газету объявление дать. Хозяин отыщется.

— Ну ладно, – сказал Поур. – А только чем мы его пока будем кормить? Попробуем накрошить ему хлебца в молоко. Детишкам молоко всего полезнее!

Накрошили мы семь булок в семь литров молока. Поглядели бы вы, как наш драконенок накинулся на угощенье! Головы отталкивали друг друга от миски, рычали друг на друга и лакали так, что всю канцелярию обрызгали. Потом одна за другой облизнулись и легли спать. Тогда Поур запер змея в помещении, где лежали все утерянные и найденные в Праге вещи, и дал в газеты такое объявление:

«Щенок дракона, только что вылупившийся из яйца, найден на Войтешской улице. Приметы: семиголовый, в желтых и черных пятнах. Владельца просят обратиться в полицию, в отдел находок».

Когда поутру Поур пришел в свою канцелярию, он только и смог выговорить:

— Елки-палки, батюшки-светы, гром и молния, чтоб тебе провалиться, ни дна ни покрышки, будь ты проклят, чтобы не сказать большего!

Ведь этот самый змей за ночь сожрал все вещи, которые в Праге потерялись и нашлись: кольца и часы, кошельки, бумажники и записные книжки, мячи, карандаши, пеналы, ручки, учебники и шарики для игры, пуговицы,

кисточки и перчатки и вдобавок все казенные папки, акты, протоколы, и подшивки, – словом, все, что было в канцелярии Поура, в том числе и его трубку, лопатку для угля и линейку, которой Поур линовал бумагу. Столько всего эта тварь съела, что стала вдвое больше ростом, а некоторым головам стало от этого обжорства даже плохо.

— Так дело не пойдет, – сказал Поур, – я такую скотину здесь держать не могу!

И он позвонил в Общество покровительства животным, чтобы вышеупомянутое Общество великодушно предоставило у себя место драконьему детенышу, как призревает оно бездомных собак и кошек.

— Пожалуйста, – отвечало Общество и взяло драконеныша в свой приют. – Только надо бы знать, – продолжало оно, – чем, собственно, эти драконы питаются. В учебниках биологии об этом ни звука!

Решили проверить это на опыте и стали кормить драконенка молоком, сосисками, яйцами, морковью, кашей и шоколадом, гусиной кровью и гусеницами, сеном и горохом, баландой, зерном и колбасой по особому заказу, рисом и пшеном, сахаром и картошкой, да еще и кренделямя.

Дракон уписывал все; и, кроме того, он слопал у них все книги, газеты, картины, дверные задвижки и вообще все, что у них там было; а рос он так, что скоро стал больше сенбернара.

И тут пришла на имя Общества телеграмма из далекого Бухареста, в которой было волшебными письменами написано:


«Драконий детеныш – заколдованный человек.

Подробности лично. Приеду ближайшие триста лет.

Волшебник Боско99 ».

Тут Общество покровительства животным почесало в затылке и сказало:

— Если этот дракон – заколдованный человек, то это не но нашей части и мы его держать у себя не можем. Надо отправить его в приют или в детский дом!

Но приюты и детские дома ответили:

— Нет уж, если человек превращен в животное, то это уже не человек, а животное, и им занимаемся не мы, а

Общество покровительства животным!

И договориться они никак не могли; в результате ни

Общество, ни детские дома не хотели держать у себя дракона, а бедный дракон так расстроился, что и есть перестал; особенно грустили его третья, пятая и седьмая головы. А был в том Обществе один маленький, худенький человек, скромный и незаметный, как мышка, звали его както на Н: Новачек, или Нерад, или Ногейл. . да нет звали его Трутина! И когда этот Трутина увидел, как драконьи головы одна за другой сохнут от горя, он сказал:

— Уважаемое Общество! Человек это или зверь, я готов взять этого дракона к себе домой и как следует заботиться о нем!

Тут все сказали:

— Ну и прекрасно!


99 Боско Бартоломео (1793-1862) – итальянский фокусник.

И Трутина взял дракона к себе домой.

Надо признаться, заботился он о драконе, как и обещал, добросовестно, кормил его, чесал и гладил: Трутина очень любил животных. По вечерам, возвращаясь с работы, он выводил дракона на прогулку, чтобы тот немного размялся и дракон бегал за ним, как собачонка, и вилял хвостом. Отзывался он на кличку Амина.

Однажды вечером заметил их живодер и говорит:

— Пан Трутина, что это у вас за зверь? Если это дикий зверь, хищник или еще что, то его водить по улицам нельзя; а если это собака, то вы обязаны купить ей жетон и ошейник!

— Это собака редкостной породы, – отвечал Трутина, –

так называемый драконий пинчер, или семиглавый змеепес. Правда, Амина?.. Не сомневайтесь, пан живодер, я куплю ей номер и ошейник!

И Трутина купил Амине собачий номер, хотя пришлось ему, бедняжке, отдать за него последние деньги.

Но вскоре снова ему встретился живодер и сказал:

— Это не дело, господин Трутина! Раз у вашей собачки семь голов, то и жетонов должно быть семь и семь ошейников, потому что, по правилам, на каждой собачьей шее должен висеть номер.

— Пан живодер, – возразил Трутина, – да ведь у Амины номер на средней шее!

— Это безразлично, – сказал живодер, – ведь остальные шесть голов бегают без ошейников и номеров, как бродячие собаки! Я этого не потерплю! Придется забрать вашего пса!

— Погодите еще три дня, – взмолился Трутина, – я куплю Амине номерки!

И пошел домой грустный-прегрустный, потому что денег у него не было ни гроша.

Дома он чуть не заплакал, так было ему горько; сидел он и представлял себе, как живодер заберет его Амину, продаст ее в цирк или даже убьет. И, услышав, как он вздыхает, дракон подошел к нему, и положил ему на колени все семь голов, ипосмотрел ему в глаза своими прекрасными грустными глазами; такие прекрасные, почти человеческие глаза бывают у всякого зверя, когда он смотрит на человека с доверием и любовью.

— Я тебя никому не отдам, Амина, – сказал Трутина и погладил дракона по всем семи головам. Потом он взял часы – отцовское наследство, взял свой праздничный костюм и лучшие ботинки, все продал и еще призанял деньжат и на все эти деньги купил шесть собачьих номеров и ошейников и повесил своему дракону на шею. Когда он снова вывел Амину на прогулку, все жетоны звенели и бренчали, словно ехали сани с бубенцами.

Но в тот же вечер пришел к Трутине хозяин того дома, где он жил, и сказал:

— Пан Трутина, мне ваша собака что-то не нравится! Я, правда, в собаках не разбираюсь, но люди говорят, что это дракон, а драконов я в своем доме ее потерплю!

— Пан хозяин, – сказал Трутина, – ведь Амина никого не трогает!

— Это меня не касается! – сказал домовладелец. – В

приличных домах драконов не держат, и точка! Если вы эту собаку не выкинете, то с первого числа потрудитесь освободить квартиру! Я вас предупредил, а за сим честь имею кланяться!

И он захлопнул за собой дверь.

— Видишь, Амина, – заплакал Трутина, – еще и из дому нас выгоняют! Но я тебя все равно не отдам!

Дракон тихонько подошел к нему, и глаза его так чудесно сияли, что Трутина совсем растрогался.

— Ну, ну, старина, – сказал он, – знаешь ведь, что я тебя люблю!

На другой день, глубоко озабоченный, пошел он на работу (он служил в каком-то банке писцом). И вдруг его вызвал к себе начальник.

— Пан Трутина, – сказал начальник, – меня не интересуют ваши личные дела, но до меня дошли странные слухи, будто вы держите у себя дракона! Подумать только!

Никто из ваших начальников не держит драконов! Это мог бы себе позволить разве какой-нибудь король или султан, а уж никак не простой служащий! Вы, пан Трутина, живете явно не по средствам! Либо вы избавитесь от этого дракона, либо я с первого числа избавлюсь от вас!

— Пан начальник, – сказал Трутина тихо, но твердо, – я

Амину никому не отдам!

И пошел домой такой грустный, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Сел он дома на стул, ни жив ни мертв от горя, и из глаз его потекли слезы. И вдруг он почувствовал, что дракон положил ему головы на колени. Сквозь слезы он ничего не видел, а только гладил дракона по головам и шептал:

— Не бойся, Амина, я тебя не оставлю.

И вдруг показалось ему, что голова Амины стала мягкой и кудрявой. Вытер он слезы, поглядел – а перед ним вместо дракона стоит на коленях прекрасная девушка и нежно смотрит ему в глаза.

— Батюшки! – закричал Трутина. – А где же Амина?!

— Я принцесса Амина, – отвечала красавица. – До этой минуты я была драконом – меня превратили в дракона, потому что я была гордая и злая. Но уж теперь я буду кроткой, как овечка!

— Да будет так! – раздался чей-то голос. В дверях стоял волшебник Боско. – Вы освободили ее, пан Трутина, –

сказал он. – Любовь всегда освобождает людей и животных от злых чар.

Вот как здорово получилось, правда, ребята? А отец этой девушки просит вас немедленно приехать в его царство и занять его трон. Так что живей, а то как бы нам на поезд не опоздать!


* * *

– Вот и конец истории с драконом с Войтешской улицы, – закончил Ходера. – Если не верите, спросите у Поура.


ПОЧТАРСКАЯ СКАЗКА

Ну, скажите на милость: ежели могут быть сказки о всяких человеческих профессиях и ремеслах – о королях, принцах и разбойниках, пастухах, рыцарях и колдунах, вельможах, дровосеках и водяных, – то почему бы не быть сказке о почтальонах? Взять, к примеру, почтовую контору: ведь это прямо заколдованное место какое-то! Всякие тут тебе надписи: «курить воспрещается», и «собак вводить воспрещается», и пропасть разных грозных предупреждений. . Говорю вам: ни у одного волшебника или злодея в конторе столько угроз в запретов не найдешь. По одному этому уже видно, что почта – место таинственное и опасное. А кто из вас, дети, видел, что творится на почте ночью, когда она заперта? На это стоит посмотреть!.

Один господин – Колбаба но фамилии, а по профессии письмоносец, почтальон – на самом деле видел и рассказал другим письмоносцам да почтальонам, а те – другим, пока до меня не дошло. А я не такой жадный, чтобы ни с кем не поделиться. Так уж поскорей с плеч долой. Начинаю.

Надоело г-ну Колбабе, письмоносцу и почтальону, почтовое его ремесло: дескать, сколько письмоносцу приходиться ходить, бегать, мотаться, спешить, подметки трепать да каблуки стаптывать; ведь каждый божий день нужно двадцать девять тысяч семьсот тридцать пять шагов сделать, в том числе восемь тысяч двести сорок девять ступеней вверх и вниз пройти; а разносишь все равно одни только печатные материалы, денежные документы и прочую ерунду, от которой никому никакой радости; да и контора почтовая – место неуютное, невеселое, где никогда ничего интересного не бывает. Так бранил г-н Колбаба на все лады свою почтовую профессию. Как-то раз сел он на почте возле печки, пригорюнившись, да и заснул, и не заметил, что шесть пробило. Пробило шесть, и разошлись все почтальоны и письмоносцы по домам, заперев почту.

И остался г-н Колбаба там взаперти, спит себе.

Вот, ближе к полуночи, просыпается он от какого-то шороха: будто мыши на полу возятся. «Эге, – подумал г-н

Колбаба, – у нас тут мыши; надо бы мышеловку поставить». Только глядит: не мыши это, а здешние, конторские домовые. Эдакие маленькие, бородатые человечки, ростом с курочку-бентамку, либо белку, либо кролика дикого или вроде того; а на голове у каждого почтовая фуражка – ни дать ни взять настоящие почтальоны; и накидки на них, как на настоящих письмоносцах. «Ишь чертенята!» – подумал г-н Колбаба, а сам ни гугу, губами не пошевелил, чтобы их не спугнуть. Смотрит: один из них письма складывает, которые ему, Колбабе, утром разносить; второй почту разбирает; третий посылки взвешивает и ярлычки на них наклеивает; четвертый сердится, что, мол, этот ящик не так обвязан, как полагается; пятый сидит у окошка и деньги пересчитывает, как почтовые служащие делают.

— Так я и думал, – ворчит. – Обчелся этот почтовик на один геллер. Надо поправить.

Шестой домовой, стоя у телеграфного аппарата, телеграмму выстукивает – эдак вот: так так так так так так так так. Но г-н Колбаба понял, что он телеграфирует. Человеческими словами вот что: «Алло, министерство почты?

Почтовый домовой номер сто тридцать один. Доношу все порядке точка. Коллега эльф Матлафоусек кашляет сказался больным и не вышел работу точка. Перехожу на прием точка».

— Тут письмо в Каннибальское королевство, город

Бамболимбонанду, – промолвил седьмой коротыш. – Где это такое?

— Это тракт на Бенешов, – ответил восьмой мужичок с ноготок. – Припиши, коллега: «Каннибальское королевство, железнодорожная станция Нижний Трапезунд, почтовое отделение Кошачий замок. Авиапочта».

Ну вот, все готово. Не перекинуться ли нам, господа, в картишки?

— Отчего же, – ответил первый домовой и отсчитал тридцать два письма. – Вот и карты. Можно начинать.

Второй домовой взял эти письма и стасовал.

— Снимаю, – сказал первый чертик.

— Ну, сдавай, – промолвил второй.

— Эх,эх! – проворчал третий. – Плохая карта!

— Хожу, – воскликнул четвертый и шлепнул письмом по столу.

— Крою, – возразил пятый, кладя новое письмо на то, которое положил первый.

— Слабовато, приятель, – сказал шестой и тоже кинул письмо.

— Шалишь. Покрупней найдется, – промолвил седьмой.

— А у меня козырной туз! – крикнул восьмой, кидая свое письмо на кучку остальных.

Этого, детки, г-н Колбаба выдержать не мог.

— Позвольте вас спросить, господа карапузики, – вмешался он. – Что это у вас за карты?

— A-а, господин Колбаба! – ответил первый домовой. –

Мы вас не хотели будить, но раз уж вы проснулись, садитесь сыграть с нами. Мы играем просто в марьяж.

Господин Колбаба не заставил просить себя дважды и подсел к домовым.

— Вот вам карты, – сказал второй домовой и подал ему несколько писем. – Ходите.

Смотрит г-н Колбаба на те письма, что у него в руках, и говорит:

— Не в обиду будь вам сказано, господа карлики, – нету в руках у меня никаких карт, а одни только недоставленные письма.

— Вот-вот, – ответил третий мужичок с ноготок. – Это и есть наши игральные карты.

— Гм, – промолвил г-н Колбаба. – Вы меня простите, господа, но в игральных картах должны быть самые младшие – семерки, потом идут восьмерки, потом девятки и десятки, потом – валеты, дамы, короли и самая старшая карта – туз. А ведь среди этих писем ничего похожего нет!

— Очень ошибаетесь, господин Колбаба, – сказал четвертый малыш. – Ежели хотите знать, каждое из этих писем имеет большее или меньшее значение, смотря по тому, что в нем написано.

— Самая младшая карта, – объяснил первый карлик, –

семерка, или семитка – это такие письма, в которых ктонибудь кому-нибудь лжет или голову морочит.

— Следующая младшая карта – восьмерка, – подхватил второй карапуз, – такие письма, которые написаны только по долгу или обязанности.

— Третьи карты, постарше – девятки, – подхватил третий сморчок, – это письма, написанные просто из вежливости.

— Первая старшая карта – десятка, – промолвил четвертый. – Это такие письма, в которых люди сообщают друг другу что-нибудь новое, интересное.

— Вторая крупная карта – валет, или хлап, – сказал пятый. – Это те письма, что пишутся между добрыми друзьями.

— Третья старшая карта – дама, – произнес шестой. –

Такое письмо человек посылает другому, чтобы ему приятное сделать.

— Четвертая старшая карта – король, – сказал седьмой.

– Это такое письмо, в котором выражена любовь.

— А самая старшая карта – туз, – докончил восьмой старичок. – Это такое письмо, когда человек отдает другому все свое сердце. Эта карта все остальные бьет, над всеми козырится. К вашему сведению, господин Колбаба, это такие письма, которые мать ребенку своему пишет либо один человек другому, которого он любит больше жизни.

– Ага, – промолвил г-н Колбаба. – Но в таком случае позвольте спросить: как же вы узнаете, что во всех этих письмах написано? Ежели вы их вскрываете, судари мои, это никуда не годится! Этого, милые, нельзя делать. Разве можно нарушать тайну переписки? Я тогда, негодники вы этакие, в полицию сообщу. Это ведь страшный грех – чужие письма распечатывать!

— Про это, господин Колбаба, нам хорошо известно, –

сказал первый домовик. – Да мы, голубчик, ощупью сквозь запечатанный конверт узнаем, какое там письмо.

Равнодушное – на ощупь холодное, а чем больше в нем любви, тем письмецо теплее.

— А стоит нам, домовым, запечатанное письмо на лоб себе положить, – прибавил второй, – так мы вам от слова до слова скажем, про что там написано.

— Это дело другое, – сказал г-н Колбаба. – Но уж коли мы с вами здесь собрались, хочется мне вас кое о чем расспросить. Конечно, ежели позволите..

— От вас, господин Колбаба, секретов нет, – ответил третий домовой. – Спрашивайте, о чем хотите.

— Мне любопытно знать: что домовые кушают?

— Это как кто, – сказал четвертый карлик. – Мы, домовые, живущие в разных учреждениях, питаемся, как тараканы, тем, что вы, люди, роняете: крошку хлеба там либо кусочек булочки. Ну, сами понимаете, господин Колбаба: у вас, людей, не так-то уж много изо рта сыплется.

— А нам, домовым почтовой конторы, неплохо живется,

– сказал пятый карлик. – Мы варим иногда телеграфные ленты; получается вроде лапши, и мы ее почтовым клейстером смазываем. Только этот клейстер должен быть из декстрина.

— А то марки облизываем, – добавил шестой. – Это вкусно, только бороду склеивает.

— Но больше всего мы любим крошки, – заметил седьмой. – Вот почему, господин Колбаба, в учреждениях редко крошки с мусором выметают: после нас их почти не остается.

— И еще позвольте спросить: где же вы спите? – промолвил г-н Колбаба.

— Этого, господин Колбаба, мы вам не скажем, – возразил восьмой старичок. – Ежели люди узнают, где мы, домовые, живем, они нас оттуда выметут. Нет, нет, этого вы знать не должны.

«Ну, не хотите говорить, не надо, – подумал Колбаба. –

А я все-таки подсмотрю, куда вы пойдете спать».

Сел он опять к печке и стал внимательно следить. Но так уютно устроился, что начали у него веки слипаться, и не успел он досчитать до пяти – уснул как убитый и проспал до самого утра.

О том, что он видел, г-н Колбаба никому не стал рассказывать, потому что, вы сами понимаете, на почте ведь нельзя ночевать. А только с тех пор стал он людям письма разносить охотней. «Вот это письмо, – говорил он себе, –

теплое, а это вот прямо греет – такое горячее; наверно, какая-нибудь мамаша писала».

Как-то раз стал г-н Колбаба письма разбирать, которые из почтового ящика вытащил, чтобы по адресам их разнести.

— Это что ж такое! – вдруг удивился он. – Письмо запечатанное, а ни адреса, ни марки на нем нету.

— Да, – говорит почтмейстер. – Опять кто-то опустил в ящик письмо без адреса.

Случился в это время на почте один господин, посылавший матери своей письмо заказное. Услыхал, что они говорят, и давай того человека ругать.

— Это, – говорит, – какой- то чурбан, идиот, осел, ротозей, олух, болван, растяпа. Ну где это видано: посылать письмо без адреса!

– Никак нет, сударь, – возразил почтмейстер. – Таких писем за год целая куча набирается. Вы не поверите, сударь, до чего люди рассеянны бывают. Написал письмо и сломя голову – на почту; а не думает о том, что адрес забыл написать. Право, сударь, это чаще бывает, чем вы полагаете.

— Да неужто? – удивился господин. – И что же вы с такими письмами делаете?

— Оставляем лежать на почте, сударь, – ответил почтмейстер. – Потому что не можем адресату вручить.

Между тем г-н Колбаба вертел письмо без адреса в руках, бурча:

— Господин почтмейстер, письмо такое горячее. Видно, от души написано. Надо бы вручить его по принадлежности.

— Раз адреса нет, оставить, и дело с концом, – возразил почтмейстер.

— Может, вам бы распечатать его и посмотреть, кто отправитель? – посоветовал господин.

— Это не выйдет, сударь, – строго возразил почтмейстер. – Такого нарушения тайны корреспонденции допускать никак нельзя.

И вопрос был исчерпан.

Но когда господин ушел, г-н Колбаба обратился к почтмейстеру с такими словами:

— Простите за смелость, господин почтмейстер, но насчет этого письма нам, может быть, дал бы полезный совет кто-нибудь из здешних почтовых домовых.

И рассказал о том, что однажды ночью сам видел, как тут хозяйничала почтовая нежить, которая умеет читать письма, не распечатывая.

Подумал почтмейстер и говорит:

— Ладно, черт возьми. Куда ни шло. Попробуйте, господин Колбаба. Ежели кто из господ домовых скажет, что в этом запечатанном письме написано, может, мы узнаем, и к кому оно.

Велел г-н Колбаба запереть его на ночь в конторе и стал ждать. Близко к полуночи слышит он топ-топ-топ по полу – будто мыши бегают. И видит опять: домовые письма разбирают, посылки взвешивают, деньги считают, телеграммы выстукивают. А покончив с этими делами, сели рядом на пол и, взявши в руки письма, в марьяж играть стали.

Тут г-н Колбаба их окликнул:

— ...Добрый вечер, господа человечки!

— А, господин Колбаба! – отозвался старший человечек. – Идите опять с нами в карты играть.

Господин Колбаба не заставил себя просить дважды –

сел к ним на пол.

— Хожу, – сказал первый домовой и положил свою карту на землю.

— Крою, – промолвил второй.

— Бью, – отозвался третий.

Пришла очередь г-на Колбабы, и он положил то самое письмо на три остальные.

— Ваша взяла, господин Колбаба, – сказал первый чертяка. – Вы ходили самой крупной картой: тузом червей.

— Прошу прощения, – возразил г-н Колбаба, – но вы уверены, что моя карта такая крупная?

— Конечно! – ответил домовой. – Ведь это письмецо парня к девушке, которую он любит больше жизни.

— Не может быть, – нарочно не согласился г-н Колбаба.

Именно так, – твердо возразил карлик. – Ежели не верите, давайте прочту.

Взял он письмо, прислонил ко лбу, закрыл глаза и стал читать:

«Ненаглядная моя Марженка, пышу я тебе.. » Орфографическая ошибка! – заметил он. – Тут надо и, а не ы!

«.. что получил место шофера так ежли хочишь можно справлять сватьбу напиши мне ежели еще меня любишь пыши скорей твой верный Францик».

— Очень вам благодарен, господин домовой, – сказал гн Колбаба. – Это-то мне и надо было знать. Большое спасибо.

— Не за что, – ответил мужичок с ноготок. – Но имейте в виду: там восемь орфографических ошибок. Этот Францик не особенно много вынес из школы.

— Хотелось бы мне знать: какая же это Марженка и какой Францик? – пробормотал г-н Колбаба.

— Тут не могу помочь, господин Колбаба, – сказал крохотный человечек. – На этот счет ничего не сказано.

Утром г-н Колбаба доложил почтмейстеру, что письмо написано каким-то шофером Франциком какой-то барышре Марженке, на которой этот самый Францик хочет жениться.

— Боже мой, – воскликнул почтмейстер. – Это же страшно важное письмо! Необходимо вручить его барышне.

— Я бы это письмецо мигом доставил, – сказал г-н

Колбаба. – Только бы знать, какая у этой барышни Марженки фамилия и в каком городе, на какой улице, под каким номером дом, в котором она живет.

— Это всякий сумел бы, господин Колбаба, – возразил почтмейстер. – Для этого не надо быть почтальоном. А

хорошо бы, несмотря ни на что, это письмо ей доставить.

— Ладно, господин почтмейстер, – воскликнул г-н Колбаба. – Буду эту адресатку искать, хоть бы целый год бегать пришлось и весь мир обойти.

Сказав так, повесил он через плечо почтовую сумку с тем письмом да хлеба краюхой и пошел на розыски.

Ходил-ходил, всюду спрашивая, не живет ли тут барышня такая, Марженкой звать, которая письмецо от одного шофера, по имени Францик, ждет.

Прошел всю Литомержицкую и Лоунскую область, и

Раковницкий край, и Пльзенскую, и Домажлицкую область, и Писек, и Будейовицкую, и Пршелоучскую, и Таборскую, и Чаславскую область, и Градецкий уезд, и Ический округ, и Болеславскую область. Был в Кутной Горе, Литомышли, Тршебони, Воднянах, Сушице, Пршибраме, Кладно, и Млада Болеславе, и в Вотице, и в Трутнове, и в

Соботке, и в Турнове, и в Сланом, и в Пелгржимове, и в

Добрушке, и в Упице, и в Гронове, и у Семи Халуп; и на

Кракорке был, и в Залесье, – ну словом, всюду. И всюду расспрашивал насчет барышни Марженки. И барышень этих Марженок в Чехии пропасть оказалась: общим числом четыреста девять тысяч девятьсот восемьдесят. Но ни одна из них не ждала письма от шофера Францика. Некоторые действительно ждали письмеца от шофера, да только звали этого шофера не Франциком, а либо Тоником, либо Ладиславом, либо Вацлавом, Йозефом либо Яролем, Лойзиком или Флорианом, а то Иркой, либо Иоганном, либо Вавржинцем, а то еще Домиником, Венделином, Эразмом – ну по-всякому, а Франциком – ни одного. А некоторые из этих барышень Марженок ждали письмеца от какого-нибудь Францика, да он не шофер, а слесарь либо фельдфебель, столяр либо кондуктор или, случалось, аптекарский служащий, обойщик, парикмахер либо портной

– только не шофер.

И проходил так г-н Колбаба целый год да еще день, все никак не мог вручить письмо надлежащей барышне Марженке. Много чего узнал он: видел деревни и города, поля и леса, восходы и закаты солнца, прилет жаворонков и наступление весны, посев и жатву, грибы в лесу и зреющие сливы; видел Жатский хмель и Мельницкие виноградники, Тршебоньских карпов и Пардубицкие пряники, но, досыта насмотревшись на все это за целый год с днем, и все понапрасну, сел, повесив голову, у дороги и сказал себе:

— Видно, напрасно хожу: не найти мне этой самой барышни Марженки.

Стало ему обидно до слез. И барышню Марженку-то жалко, что не получила она письма от парня, который ее больше жизни любит; и шофера Францика жалко, что письмо его доставить не удалось; и самого себя жалко, что столько трудов на себя принял, в дождь и в жару, в слякоть и ненастье по свету шагал, а все зря.

Сидит так у дороги, горюет – глядь: по дороге автомобиль идет. Катится себе потихонечку – километров этак шесть в час. И подумал г-н Колбаба: «Верно, какойнибудь устаревший рыдван. Ишь ползет!»

Но как подъехал тот автомобиль ближе, – ей-богу, прекрасный восьмицилиндровый «бугатти»! А за рулем печальный шофер сидит, весь в черном; а сзади господин печальный, тоже в черном.

Увидел печальный господин грустного г-на Колбабу у дороги, приказал остановить машину и говорит:

— Садитесь, почтальон, подвезу немного!

Обрадовался г-н Колбаба, потому что у него от долгой ходьбы ноги заболели. Сел он рядом с печальным господином в черном, и тронулась машина дальше в свой печальный путь.

Проехали они так километра три, спрашивает г-н Колбаба:

— Простите, сударь, вы не на похороны едете?

— Нет, – промолвил глухим голосом печальный господин. – Почему вы думаете, что на похороны?

— Да потому, сударь, – ответил г-н Колбаба, – что вы изволите таким печальным быть.

— Оттого я такой печальный, – говорит замогильный голосом господин, – что машина едет так медленно и печально.

— А почему, – спросил г-н Колбаба, – такой замечательный «бугатти» едет так медленно и печально?

— Оттого, что ведет ее печальный шофер, – мрачно ответил господин в черном.

— Ага, – промолвил г-н Колбаба. – А позвольте спросить, ваша милость, отчего же так печален господин шофер?

— Оттого что он не получил ответа на письмо, которое отправил ровно год и один день тому назад, – ответил господин в черном. – Понимаете, он написал своей возлюбленной, а она ему не ответила. И вот он думает, что она его разлюбила.

Услышав это, г-н Колбаба воскликнул:

— А позвольте спросить, вашего шофера не Франциком звать?

— Его зовут господин Франтишек Свобода, – ответил печальный господин.

— А барышню – не Марженкой ли? – продолжал свои расспросы г-н Колбаба.

Тут отозвался печальный шофер.

— Мария Новакова – вот имя изменщицы, которая забыла мою любовь, – промолвил он с горьким вздохом.

— Ага, – радостно воскликнул г-н Колбаба. – Милый мой, так вы и есть тот глупец, тот дурак, тот пень, та тупица, тот путаник, тот стоерос, то бревно, та дубина, та балда, то полено, то помело, тот капустный кочан, тот урод, тот пентюх и та кликуша, тот ненормальный, тот помешанный, тот простофиля, тот лунатик, тот юродивый, тот губошлеп, тот распустеха, тот растеряха, та тыква, та картофелина, тот шут, тот паяц, тот дурень, тот петрушка, та лапша, тот слюнтяй и тот ванёк, который опустил в почтовый ящик письмо без адреса и без марки? Господи!

Как я рад, что имею честь с вами познакомиться! Ну, как же барышня Марженка могла вам ответить, ежели она вашего письма до сих пор не получила?

— Где, где мое письмо? – воскликнул шофер Францик.

— Да вы мне только скажите, – ответил Колбаба, – где барышня Марженка живет, и письмо, будьте уверены, сейчас же полетит прямиком к ней. Господи боже ты мой!

Целый год с одним днем таскаю я это письмо в сумке, по всему свету рыскаю, ищу эту самую барышню Марженку!

Ну-ка, золотой мой паренек, давайте мне живо, скорей, мигом, без промедления, адрес барышни Марженки, и я пойду вручу ей это письмецо.

— Никуда вы не пойдете, господин почтальон! – сказал господин в черном. – Я вас туда отвезу. Ну-ка, Францик, поддай газу и кати к барышне Марженке.

Не успел он договорить, как шофер Францик дал газ, машина рванулась вперед и пошла, мои милые, писать по семидесяти, по восьмидесяти километров, по сто, по сто десять, сто двадцать, сто пятьдесят, все быстрей и быстрей, так что мотор пел, заливался, рычал, гудел от радости, и господин в черном должен был держать обеими руками шляпу, чтобы не улетела, и г-н Колбаба вцепился обеими руками в сиденье, а Францик кричал:

— Славно катим, а? Сто восемьдесят километров! Ейбогу, не едем, а летим прямым ходом по воздуху. Вон она, дорога-то, где осталась! Ей-ей, у нас крылья выросли!

И, летя так со скоростью сто восемьдесят семь километров, увидали они хорошенькую беленькую деревушку,

– да это Либнятов, честное слово! – и шофер Францик сказал:

— Ну вот и приехали!

— Тогда остановитесь! – промолвил господин в черном, и машина опустилась на землю у деревенской околицы.

— А «бугатти» этот неплохо бегает! – с удовольствием отметил господин. – Ну, теперь, господин Колбаба, можете отнести барышне Марженке письмо.

— Не лучше ли будет, ежели господин Францик сам расскажет ей, что в этом письме написано. Ведь там целых восемь орфографических ошибок!

— Что вы! – возразил Францик. – Мне стыдно ей на глаза показаться: ведь она столько времени ни одного письма от меня не получала. Верно, совсем уж меня забыла и не любит нисколько, – прибавил он сокрушенно. – Идите вы, господин Колбаба; она живет вон в том домике, у которого окна такие чистые, как вода в колодце.

— Иду, – ответил г-н Колбаба.

Замурлыкал себе под нос: «Едет, едет, едет он, едет славный почтальон», и – раз, два, правой – к тому домику.

А там, у чистого окошечка, сидела бледная девушка и подрубала полотно.

— Дай бог здоровья, барышня Марженка, – окликнул ее г-н Колбаба. – Не платье ли себе шьете подвенечное?

— Ах, нет, – печально ответила барышня Марженка. –

Это я саван себе шью.

— Ну-ну, – участливо промолвил г-н Колбаба. – Ай-айай, угодники пресвятые, ей-ей-ей, мученики преподобные, может, до этого не дойдет! Вы, барышня, разве больны?

— Не больна я, – вздохнула барышня Марженка, – а только сердечко у меня разрывается от горя.

И она прижала руку к сердцу.

— Господи боже! – воскликнул г-н Колбаба. – Подождите, барышня Марженка, не давайте ему разрываться еще немножко. Отчего ж это оно у вас так болит, позвольте спросить?

— Оттого, что вот уже год и день, – тихо промолвила барышня Марженка, – уже день и год я жду одного письмеца, а оно все не приходит.

— Не горюйте, – стал утешать ее г-н Колбаба. – А я вот целый год и день письмо одно ношу в сумке и не найду кому отдать. Знаете что, барышня Марженка? Отдам-ка я его вам!

И он подал ей письмо.

Барышня Марженка побледнела еще больше.

— Господин письмоносец! – тихим голосом промолвила она. – Это письмо, наверно, не ко мне: на конверте нет адреса!

— А вы загляните внутрь, – возразил г-н Колбаба. – Если не к вам, вернете мне, вот и все.

Барышня Марженка распечатала дрожащими руками письмо, и, только начала читать, на щеках ее выступил румянец.

— Ну как? – спросил г-н Колбаба. – Вернете мне или нет?

— Нет, – пролепетала барышня Марженка, сияя от радости. – Ведь это то самое письмо, господин почтальон, которого я целый год и день ждала! Не знаю, как и благодарить вас, господин письмоносец.

— Я вам скажу как, – ответил г-н Колбаба. – Уплатите мне две кроны штрафа за то, что письмо без марки, понятно? Господи Иисусе, я ведь с ним целый год и день бегаю, чтобы эти две кроны в пользу почты взыскать! Вот так: покорно благодарю, – продолжал он, получив две кроны. –

А там вон, сударыня, кто-то вашего ответа ждет.

И он кивнул на шофера Францика, который – тут как тут – стоял на углу.

И пока г-н Францик получал ответ, г-н Колбаба, сидя рядом с господином в черном, говорил ему:

– Год и день, ваша милость, я с этим письмом пробегал, да стоило того: во-первых, чего только не повидал!

Такая это чудная, прекрасная сторона, – хоть у Пльзни взять, хоть у Горжице, либо у Табора.. Ага, господин

Францик уже назад идет? Ну, понятно: такое дело легче с глазу на глаз уладить, чем письмами без адреса.

А Францик ничего не сказал; только глаза его смеялись.

— Поехали, сударь?

— Едем, – ответил господин в черном. – Сперва отвезем господина Колбабу на почту.

Шофер сел за руль, нажал стартер, включил сцепленье и газ, и машина тронулась с места плавно, легко, как во сне. И стрелка спидометра сейчас же остановилась на цифре 120 километров.

– Хорошо идет машина, – с удовольствием отметил господин в черном. – Она мчится так оттого, что ее ведет счастливый шофер.

Они доехали благополучно – и мы тоже.


БОЛЬШАЯ ДОКТОРСКАЯ СКАЗКА

В давние времена на горе Гейшовине имел свою мастерскую волшебник Мадияш. Как вы знаете, бывают добрые волшебники, так называемые чародеи или кудесники, и волшебники злые, называемые чернокнижниками. Мадияш был, можно сказать, средний: иной раз держался так скромно, что совсем не колдовал, а иной раз колдовал изо всех сил, так что кругом все гремело и блистало. То ему взбредет в голову пролить на землю каменный дождь, а как-то раз до того дошел, что устроил дождь из крохотных лягушат. Словом, как хотите, а такой волшебник – не очень-то приятный сосед, и хоть люди клялись, что не верят в волшебников, а все-таки норовили всякий раз Гейшовину сторонкой обойти; а ежели при этом говорили, будто через нее дальше и в гору высоко ходить, так только для того, чтобы в своем страхе перед Мадияшем не признаваться..

Вот сидел раз этот самый Мадияш перед своей пещерой и сливы ел – большие такие, иссиня-черные, серебристым инеем покрытые, а в пещере помощник его, веснушчатый Винцек – по-настоящему звать: Винцек Никличек из Зличка, – варил на огне волшебные снадобья из смолы, серы, валерианы, мандрагоры, змеиного корня, золототысячника, терновых игол и чертовых кореньев, коломази и адского камня, трын-травы, царской водки, козьего помета, осиных жал, крысиных усов, лапок ночных мотыльков, занзибарского семени и всяких там колдовских корешков, примесей, зелий и чернобылья. А Мадияш только смотрел за работой веснушчатого Винцека и ел сливы. Но то ли бедняга Винцек плохо мешал, то ли еще что, только снадобья эти в котле у него пригорели, перепарились, пережарились, перекипели или как-то там перепеклись, и пошел от них страшный смрад.

«Ах ты пентюх нескладный!» – хотел было прикрикнуть на него Мадияш, но второпях перепутал, каким горлом глотать, либо слива во рту у него ошиблась – не в то горло попала, только проглотил он эту сливу вместе с косточкой, и застряла косточка у него в горле – ни наружу, ни внутрь. И успел Мадияш рявкнуть только: «Ах ты пен. .» –

а дальше не вышло: голос сразу отнялся. Только хрип да сип слышится, будто пар шипит в горшке. Лицо кровью налилось, сам руками машет, давится, а косточка ни туда, ни сюда: крепко, прочно в глотке засела.

Видя это, Винцек страшно испугался, как бы папаша

Мадияш до смерти не задохся; говорит решительно:

— Погодите, хозяин, я сейчас сбегаю в Гронов за доктором.

И пустился вниз с Гейшовины; жаль, никого там не было – скорость его измерить: наверно, получился бы мировой рекорд бега на дальнюю дистанцию.

Прибежал в Гронов, к доктору, – еле дух переводит.

Отдышался наконец и зачастил, как горох рассыпал:

— Господин доктор, пожалуйте сейчас же – только сейчас же! – к господину волшебнику Мадияшу, а то он задохнется. Ну, и бежал же я, черт возьми!

— К Мадияшу на Гейшовину? – проворчал гроновский доктор. – По правде говоря, дьявольски не хочется. Но вдруг он мне до зарезу понадобится; что я тогда буду делать?

И пошел. Понимаете, доктор никому не может отказать в помощи, даже если его позовут к разбойнику Лотрандо либо к самому (прости господи!) Люциферу. Ничего не поделаешь: такое уж это занятие, докторство это самое.

Взял, значит, гроновский доктор свою докторскую сумку со всеми там ножами докторскими, щипцами для зубов, и бинтами, и порошками, и мазями, и лубками для переломов, и прочим докторским инструментом, – и пошел за Винцеком, на Гейшовину.

— Только бы нам не опоздать! – все время беспокоился веснушчатый Винцек.

И так шагали они – раз, два, раз, два – по горам, по долам, – раз, два, раз, два – по болотам, – раз, два, раз, два –

по буеракам, пока веснушчатый Винцек не сказал наконец:

— Так что, господин доктор, мы пришли!

— Честь имею, господин Мадияш, – промолвил гроновский доктор. – Ну-с, где же у вас болит?

Волшебник Мадияш в ответ только захрипел, засипел, засопел, указывая на горло, туда, где застряло.

— Так-с. В горлышке? – сказал гроновский доктор. –

Посмотрим, какое там бобо. Откройте как следует ротик, господин Мадияш, и скажите а-а-а...

Волшебник Мадияш, отстранивши ото рта волосы своей черной бороды, разинул рот во всю ширь, но а-а-а произнести не мог: голосу не было.

— Ну, а-а-а, – старался помочь ему доктор. – Что ж вы молчите?.. Э-э-э, – продолжал этот плут, эта лиса патрикеевна, тертый калач, прожженный мошенник, продувная бестия, что-то задумав. – Э-э-э, господин Мадияш, плохо ваше дело, коли вы а-а-а сказать не можете. Не знаю, как с вами быть?

И давай Мадияша осматривать и выстукивать. И пульс ему щупает, и язык высовывать заставляет, и веки выворачивает, и в ушах, в носу зеркалом высвечивает да себе под нос латинские слова бормочет.

Покончив с медицинским осмотром, принял он важный вид и говорит:

— Положение очень серьезное, господин Мадияш. Необходима немедленная операция. Но я не могу и не решусь ее делать один: мне необходимы ассистенты. Если вы согласны оперироваться, тогда вам придется послать за моими коллегами в Упице, в Костелец и в Горжички; как только они будут здесь, я устрою с ними врачебное совещание, или консилиум, и тогда, после зрелого обсуждения, мы произведем соответствующее хирургическое вмешательство, или operatio operandi. Обдумайте это, господин Мадияш, и, если примете мое предложение, пошлите проворного гонца за моими глубокоуважаемыми учеными коллегами.

Что оставалось Мадияшу делать? Кивнул он веснушчатому Винцеку, тот притопнул три раза, чтобы легче бежать было, и со всех ног – вниз по склону Гейшовины!

Сперва в Горжички, потом в Упице, потом в Костелец. И

пускай его пока бежит себе.


О принцессе Сулейманской

Пока веснушчатый Винцек бегал в Горжички, в Упице, в Костелец за докторами, гроновский доктор сидел у волшебника Мадияша и следил за тем, чтобы тот не задохся.

Для препровождения времени закурил он виргинскую сигару и молча ее посасывал. А когда уж очень надоедало ждать – кашлянет и опять задымит. А то зевнет и троекратно поморгает, чтоб как-нибудь время скоротать. Или вздыхал:

— Ох-хо-хо!

Через полчаса потянулся и промолвил:

— Э-эх!

Через часок прибавил:

— В картишки бы перекинуться. Есть у вас карты, господин Мадияш?

Волшебник Мадияш не мог говорить, только головой покачал.

— Нет? – проворчал гроновский доктор. – Жаль. Какой же вы волшебник после этого, ежели карт не имеете! Вот у нас в трактире один волшебник представление давал. . Постойте. Как же его звали? Не то Навратил, не то дон Боско, не то Магорелло. . Что-то в этом роде.. Так он такие чудеса с картами разделывал, ну просто – смотришь и глазам своим не веришь.. Да, колдовать – сноровка нужна.

Он закурил новую сигару и продолжал:

— Что ж, коли у вас карт нету, расскажу я вам сказку о принцессе Сулейманской, чтоб не так скучно было. Ежели вы случайно эту сказку знаете, так скажите, и я перестану.

Дзиндилинь! Начинается.

Как известно, за Сорочьими горами и Молочнокисельным морем находятся Пряничные острова, а за ними – поросшая густым лесом пустыня Шаривари с цыганским главным городом Эльдорадо. Дальше во все стороны тянется меридиан с параллелью. Тут же за рекой, только мостик перейти и по тропинке влево, за кустом ивняка и канавой с репейником раскинулся великий и могучий Сулейманский султанат. Там уж вы дома!

В Сулейманском султанате, как уже самое название показывает, правил султан Сулейман. У этого султана была единственная дочь, по имени Зобейда. И стала принцесса Зобейда ни с того ни с сего прихварывать, недомогать, покашливать. Чахла, худела, хирела, бледнела, томилась, вздыхала, – ну просто смотреть жалко. Султан, понятное дело, скорей зовет своих придворных кудесников, заклинателей, волшебников, старух-ведуний, магов и астрологов, знахарей и шарлатанов, цирюльников, фельдшеров и коновалов, но ни один из них не мог принцессу вылечить. Будь это у нас, я сказал бы, что у девушки были анемия, плеврит и катар бронхов; но в стране Сулейманской нет такой культуры, и медицина там еще не достигла того уровня, чтобы могли появиться болезни с латинскими названиями. Так что можете себе представить, в каком старик султан был отчаянии. «Ах ты Монте-Кристо! – думал он. – Я так радовался, что дочка наследует после моей смерти процветающую султанскую фирму. А она, бедняжка, тает, как свечка, у меня на глазах, и я ничем не могу ей помочь!»

И скорбь охватила всю великую страну Сулейманскую.

А в это время приехал туда один торговец в развоз из

Яблонца, некий господин Лустиг. Услыхал он о больной принцессе и говорит:

— Нужно бы султану вызвать врача от нас, из Европы; потому что у нас медицина от вашей далеко вперед ушла.

У вас тут одни заклинатели, зелейники да знахари; а у нас

– настоящие ученые доктора.

Узнал об этом султан Сулейман, позвал к себе этого самого господина Лустига, купил у него нитку стеклянных бус для принцессы Зобейды и спрашивает:

— Как у вас, господин Лустиг, узнают настоящего ученого доктора?

— А очень просто, – ответил тот. – Ведь у него перед фамилией всегда стоит «д-р». Например, д-р Манн, д-р

Пельнарж и так далее. А если этого «д-р» нету, – значит, он неученый. Понимаете?

— Ага, – сказал султан и щедро вознаградил господина

Лустига султанками. Это, знаете, такие славные изюминки. А потом послал в Европу послов за доктором.

— Только не забудьте, – сказал он им, перед тем как они пустились в путь, – что настоящий ученый доктор –

только тот, чья фамилия буквами «д-р» начинается. Другого не привозите, а то я вам уши вместе с головой отрублю. Ну, марш!

Если б я вздумал вам пересказывать, господин Мадияш, все, что этим посланцам испытать и пережить довелось, пока они до Европы доехали, слишком длинный получился бы рассказ. Но после долгих-предолгих мытарств, они все-таки до Европы добрались и принялись искать доктора для принцессы Зобейды.

Пустилась в путь процессия сулейманских послов в чудных одеждах мамелюков, в чалмах и с длинными, толстыми, как лошадиные хвосты, усами под носом, по темному бору.

Шли, шли – вдруг навстречу им дяденька с топором и пилой на плече.

— Дай бог здоровьица, – приветствовал он их.

— Спасибо на добром слове, – ответили послы. – Кто вы такой, дяденька?

— Дровосек я, с вашего позволения, – объяснил он. Навострили уши басурманы.

— Вон оно какое дело! Раз вы, ваше превосходительство, д-р Овосек изволите быть, просим вас монументально, субито и престо отправиться с нами в Сулейманскую страну. Султан Сулейман убедительно просит и почтительно приглашает вас к себе во дворец. Но если вы станете отнекиваться или под каким-нибудь предлогом отговариваться, мы уведем вас насильно. Так что, ваше благородие, не перечьте нам!

— Вот так штука, – удивился дровосек. – Что же султану от меня надо?

— У него для вас кое-какая работа есть, – ответили послы.

— Согласен, – говорит дровосек. – Я как раз работу ищу. А надо вам сказать, на работу я – драч.

Перемигнулись послы.

— Ваша ученость, – говорят, – это как раз то, что нам нужно.

— Постойте, – возразил дровосек. – Сперва я хочу знать, сколько мне султан за работу заплатит. Над деньгами я не дрожу, да, может быть, он дрожит.

На это послы султана Сулейманского ответили учтиво:

— Это не важно, ваше превосходительство, что вы не изволите быть д-р Ожу: нам д-р Овосек вполне подходит.

А что касается государя нашего – султана Сулеймана, так уверяю вас: он – не д-р Ожит, а обыкновенный властитель и тиран.

— Ну, ладно, – сказал дровосек. – Анасчет харчей как?

Я ведь ем, как дракон, и пью, как дромадер.

— Все устроим, многоуважаемый, чтоб вы и в этом отношении остались довольны, – успокоили его сулейманцы. После этого отвели они дровосека с великим почетом и славой на корабль и поплыли с ним в Сулейманскую страну. Как только приплыли, поднялся султан Сулейман скорей на трон и велел привести их к себе. Послы опустились перед ним на колени, и самый старший и усатый начал так:

— Всемилостивейший государь наш и владыка, князь всех правоверных, господин султан Сулейман! По высокому твоему приказу отправились мы на остров, Европой называемый, чтобы отыскать там ученейшего, мудрейшего и достославнейшего доктора, который должен исцелить принцессу Зобейду. И мы привезли его, государь. Это знаменитый, всемирно известный лекарь д-р Овосек. Чтоб вы имели представление, что это за доктор, скажу вам, что он работает, как д-р Ач, платить ему надо, как д-ру Ожу, ест он, как д-р Акон, а пьет как д-р Омадер. А все это тоже славные, ученые доктора, государь. Так что совершенно ясно: мы наткнулись на того, кто нам нужен. Гм, гм. В

общем, вот и все.

— Добро пожаловать, д-р Овосек! – сказал султан Сулейман. – Прошу вас осмотреть дочь мою принцессу Зобейду.

«Почему бы нет», – подумал дровосек.

Султан сам отвел его в затененную, полутемную комнату, устланную прекраснейшими коврами, перинами и пуховиками, на которых возлежала в полудремоте, бледная как полотно, принцесса Зобейда.

— Ай-ай-ай, – промолвил с состраданием дровосек, –

дочка ваша, господин султан, ровно былинка.

— Просто беда, – вздохнул султан.

— Хилая какая, – сказал дровосек. – Видать, совсем извелась?

— Да, да, – печально подтвердил султан. – Ничего не ест.

— Худая, как щепка, – сказал дровосек. – Как ветошка какая лежит. И в лице – ни кровинки, господин султан. Я

так полагаю: дюже больна.

— Очень, очень больна, – уныло сказал султан. – Я затем и позвал вас, чтоб вы ее вылечили, д-р Овосек.

— Я? – удивился дровосек. – С нами крестная сила! Да как же мне ее лечить?

— Это уж ваше дело, – глухим голосом ответил султан

Сулейман. – На то вы и здесь; и разговаривать не о чем.

Но имейте в виду: если вы ее на ноги не поставите, я с вас голову сниму и – конец!

— Это дело не пойдет, – начал было перепуганный дровосек, но султан Сулейман не дал ему слова вымолвить.

— Без разговоров, – продолжал он строго. – Мне некогда: я должен идти править страной. Принимайтесь за дело и покажите свое искусство.

И он пошел, сел на трон и стал править.

«Скверная история, – подумал дровосек, оставшись один. – Здорово я влип! Мне вдруг лечить какую-то принцессу! Не угодно ли? Черт его знает, как это делается!

Просто обухом по голове: с какого конца взяться? А не вылечишь девку, с плеч голову снимут. Кабы все это – не в сказке, так я бы сказал, что никуда не годится – ни за что ни про что людям головы рубить! И дернул меня черт в сказку попадать! Просто в жизни ничего такого со мной бы не случилось. Ей-богу, самому любопытно даже, как я вывернусь».

С такими и еще более мрачными мыслями дровосек пошел и сел, вздыхая, на порог султанова замка.

«Черт подери! – размышлял он. – Ну с какой стати меня заставляют здесь доктора разыгрывать? Кабы поручили мне вот это либо вон то дерево повалить, я бы им показал, чего стою! У меня бы щепки так во все стороны и полетели... А что-то смотрю я, больно густо у них вокруг дома деревья растут, ровно в лесу глухом. Солнышко в комнату не заглянет. Страшная небось сырость в избе – гриб, плесень, мокрицы! Погоди, я им покажу свою работу!»

Сказано – сделано. Скинул он куртку, поплевал на ладони, схватил топор, пилу и давай деревья валить, что вокруг султанского замка росли. Да не груши, яблони и орешины, как у нас, а все пальмы, да олеандры, да кокосы, драцены, латании, да фикусы, да красное дерево, да те деревья, что под самое небо растут, и прочую заморскую зелень. Если бы вы только видели, господин Мадияш, как наш дровосек на них накинулся! Когда пробило полдень, получилась вокруг замка порядочная вырубка. Отёр дровосек пот с лица рукавом, вынул из кармана краюху черного хлеба с творогом, взятую из дома, и стал закусывать.

А принцесса Зобейда все это время спала в своей полутемной комнате. И никогда ей так сладко не спалось, как под шум, который дровосек возле замка своим топором и пилой поднял.

Разбудила ее тишина, наступившая после того, как дровосек перестал валить деревья и, устроившись на поленнице дров, принялся жевать хлеб с творогом.

Открыла принцесса глаза – удивилась: отчего это в комнате вдруг так светло стало? Первый раз в жизни заглянуло в темную комнату солнце и залило ее всю небесным светом. Принцессу этот поток света просто ослепил.

К тому же в окно хлынул такой сильный и приятный запах только что нарубленных дров, что принцесса стала дышать глубоко, с наслаждением. И к этому смолистому запаху примешивался еще какой-то, которого принцесса совсем не знала. Чем же это пахнет? Встала она, подошла к окну – посмотреть: вместо сырого сумрака – залитая полдневным солнцем вырубка; сидит там какой-то здоровенный дядя и с аппетитом кушает что-то черное и что-то белое; и вот оно-то как раз и пахло так приятно. Вы ведь знаете: вкуснее всего пахнет то, что другие едят.

Тут принцесса не могла больше выдержать: этот запах потянул ее вниз, вон из замка, ближе к обедающему дяде –

посмотреть, что же такое он ест.

— А, принцесса! – промолвил дровосек с набитым ртом, – Не желаете ли кусочек хлеба с творогом?

Принцесса покраснела, смутилась: стыдно ей было признаться, что, мол, страшно хочется попробовать.

— Нате, – буркнул дровосек и отрезал ей кривым ножом порядочный кусок. – Держите.

Принцесса кинула взгляд по сторонам: не смотрит ли кто?

— Блдарю, – пролепетала она в виде благодарности.

Потом, откусивши, воскликнула: – М-м-м, какая прелесть!

Вы понимаете, хлеба с творогом принцессы никогда в жизни не видят.

Тут как раз выглянул в окно сам султан Сулейман. И

глазам своим не поверил: вместо сырого сумрака – светлая вырубка, залитая полуденным солнцем, а на поленнице дров сидит принцесса и уплетает что-то за обе щеки, – от уха до уха белые усы от творога, – да с таким аппетитом уписывает, какого у нее никогда не бывало.

— Слава тебе господи! – с облегчением вздохнул султан Сулейман. – Значит, молодцы мои настоящего ученого доктора мне привели!

И с тех пор, господин Мадияш, начала принцесса в самом деле поправляться; появился у нее румянец на щеках и есть стала, как волчонок. Все это – под влиянием света, воздуха, солнца: имейте в виду, я вам оттого про это рассказал, что вы тоже живете в пещере, куда солнце не заглядывает и ветер не доходит. А это, господин Мадияш, вредно для здоровья. Вот что я хотел вам сказать.

Только гроновский доктор кончил свою сказку о принцессе Сулейманской, прибежал веснушчатый Винцек, ведя за собой доктора из Горжичек, доктора из Упице и доктора из Костельца.

— Привел! – крикнул он еще издали. – Ой, батюшки, как бежал!

— Приветствую вас, уважаемые коллеги, – сказал гроновский доктор. – Вот наш пациент, – господин Мадияш, колдун. Как вы можете видеть, положение его весьма серьезное. Пациент объясняет, что проглотил косточку сливы или ренклода. По моему скромному мнению, болезнь его – скоротечная ренклотида.

— Гм, гм, – сказал доктор из Горжичек. – Я склонен думать, что это скорее удушливая сливитида.

— К сожалению, не могу согласиться с уважаемыми коллегами, – промолвил костелецкий доктор. – Я сказал бы, что в данном случае мы имеем дело с гортанной косткитидой.

— Господа, – отозвался упицкий доктор, – быть может, все мы сойдемся на том, что у господина Мадияша скоротечная ренклогортанная косткисливитида.

— Поздравляю вас, господин Мадияш, – сказал доктор из Горжичек. – Это очень серьезное, тяжелое заболевание.

— Интересный случай, – поддержал доктор из Упице.

— У меня, – отозвался костелецкий доктор, – бывали более яркие и любопытные случаи. Вы не слышали, как я спас жизнь Гоготалу с Кракорки? Нет? Так я сейчас расскажу.


Случай с Гоготалом

Много лет тому назад жил-был на Кракорке Гоготало.

Был он, доложу я вам, одним из самых безобразных страшилищ, какие только существовали на свете. Скажем, идет прохожий лесом – и вдруг позади что-то этак засопит, забормочет, завопит, запричитает, завоет либо ужасно захохочет. Понятное дело, у прохожего душа в пятки, такой страх на него нападает, и пустится он бежать, – улепетывает, сам себя не помня. А устраивал это Гоготало, и все эти безобразия творил он на Кракорке долгие годы, так что уж люди боялись туда по ночам ходить.

Вдруг приходит ко мне на прием удивительный человечек, – один рот, пасть от уха до уха, шея обмотана какой-то тряпкой. И сипит, хрипит, харкает, регочет, хрюкает, храпит, – ну ни слова у него не разберешь.

— На что жалуетесь? – спрашиваю.

— С вашего позволения, доктор, – сипит он в ответ, –

охрип я малость.

— Вижу, – говорю. – А сами откуда?

Пациент почесал в затылке и опять прохрипел:

— Да, с вашего позволения, я и есть Гоготало с горы

Кракорки.

— Ага, – говорю. – Так это вы – тот плут и хитрец, что людей в лесу пугает? Поделом вам, голубчик, что голос потеряли! Вы думаете, я буду лечить всякие ваши лари- да фарингиты либо гатар кортани, то бишь катар гортани, –

чтоб вам в лесу гоготать и людей до судорог доводить? Ну нет, хрипите и сипите себе, сколько вам угодно. По крайней мере, дадите другим покой.

Как взмолился тут Гоготало:

— Ради бога, доктор, вылечите меня от этой хрипоты. Я

буду вести себя смирно, перестану людей пугать..

— Усиленно рекомендую вам перестать, – говорю. –

Вы как раз своим гиканьем голосовые связки себе и надорвали, так что говорить не можете. Понимаете? Вам вредно в лесу орать, милый мой. Там холодно, сыро, а у вас дыхательные органы слишком чувствительны. Уж не знаю, удастся ли мне избавить вас от катара, но придется вам раз навсегда бросить пуганье прохожих и держаться подальше от леса, а то вас никто не вылечит.

Нахмурился Гоготало, почесал у себя за ухом.

— Тяжеленько это. Чем же я буду жить, коли брошу пуганье? Ведь я только и умею, что гикать да реветь, покуда в голосе.

— Чудак, – говорю ему. – С таким замечательным голосовым аппаратом, как у вас, я поступил бы в оперу певцом, а то стал бы рыночным торговцем либо цирковым зазывалой. С таким великолепным могучим голосом зарываться в деревне просто обидно – как по-вашему? В городе вы нашли бы лучшее применение.

— Я сам подумывал об этом, – признался Гоготало. –

Да, попробую найти себе другое занятие; вот только бы голос вернуть!

Ну, смазал я ему гортань йодом, государи мои, прописал хлористый кальций и марганцовку для полосканья, ангиноль внутрь и компрессы на горло. После этого о Гоготале на Кракорке больше не было слышно. Он в самом деле куда-то перебрался и перестал народ пугать.


Случай с гавловицким водяным


– Был и у меня любопытный медицинский случай, –

заговорил, в свою очередь, упицкий доктор. – У нас в Упе, за гавловицким мостом, в корнях верб и ольхи жил старик водяной. Звали его Иодгал. Брюзга, ворчун, страшилище; нелюдим; случалось, наводнение устраивал и даже детей топил во время купанья. Словом, его присутствие в реке никому радости не доставляло.

Как-то раз осенью приходит ко мне на прием старичок в зеленом фраке и с красным галстуком на шее; охает, чихает, кашляет, сморкается, вздыхает, потягивается, бормочет:

— Простудился я, дохтур, насморк схватил. Здесь ноет, тут колет, спину ломит, суставы выворачивает, кашлем всю грудь разбило, нос заложило так, что не продохнешь.

Помогите, пожалуйста.

Выслушал я его и говорю:

— У вас ревматизм, дедушка; я дам вам вот эту мазь, то есть линиментум, чтоб вы знали; но это не все. Вам нужно быть в теплом, сухом помещении, понимаете?

— Понимаю, – проворчал старик. – Только насчет сухости и тепла, молодой господин, не выйдет.

— Почему же не выйдет? – спрашиваю.

— Да потому, господин дохтур, что я – гавловицкий водяной, – отвечает дед. – Ну как же я так устрою, чтобы в воде сухо и тепло было? Ведь мне и нос-то вытирать водной гладью приходится. В воде сплю и водой накрываюсь.

Только вот теперь, на старости лет, стал из мягкой воды постель себе стелить вместо твердой, чтобы не так жестко лежать было. А насчет сухости и тепла – трудно.

— Ничего не поделаешь, дедушка. В холодной воде с таким ревматизмом вам быть вредно. Старые кости тепла требуют. Сколько вам лет-то, господин водяной?

— Охо-хо, – забормотал старик. – Я ведь, господин дохтур, еще с языческих времен на свете живу. Выходит, несколько тысяч лет, а то и побольше. Да, немало пожил!

— Вот видите, – сказал я. – В ваши годы, дедушка, вам бы поближе к печке. Постойте, мне пришла в голову мысль! Вы слышали о горячих ключах?

— Слыхал, как не слыхать, – проворчал водяной. – Да ведь здесь таких нету.

— Здесь нет, но есть в Теплице, в Пештянах, еще коегде. Только глубоко под землей. И горячие ключи эти, имейте в виду, как будто нарочно созданы для больных ревматизмом старых водяных. Вы просто-напросто поселитесь в таком горячем источнике, как местный водяной, и заодно будете лечить свой ревматизм.

– Гм, гм, – промолвил дедушка в нерешительности. – А

какие обязанности у водяного горячих ключей?

— Да не особенно сложные, – говорю. – Подавать все время горячую воду наверх, не позволяя ей остынуть. А

излишек выпускать на земную поверхность. Вот и все.

— Это бы ничего,


– проворчал гавловицкий водяной. –

Что ж, поищу какой-нибудь такой ключ. Премного благодарен вам, господин дохтур.

И заковылял из кабинета. А на том месте, где стоял, лужицу оставил.

И представьте себе, коллеги, – гавловицкий водяной оказался настолько благоразумным, что последовал моему совету: поселился в одном из горячих источников Словакии и выкачивает из недр земли столько кипятку, что в этом месте непрерывно бьет теплый ключ. И в горячих водах его купаются ревматики, с большой для себя пользой. Они съезжаются туда лечиться со всего света.

Последуйте его примеру, господин Мадияш, – исполняйте все, что мы, врачи, вам советуем.

Случай с русалками


– У меня тоже был один интересный случай, – заговорил доктор из Горжичек. – Сплю я раз ночью как убитый,

– вдруг слышу, кто-то в окно стучит и зовет: «Доктор!

Доктор!»

Открываю окно.

— В чем дело?


– спрашиваю. – Я кому-нибудь понадобился?

— Да,


– отвечает мне какой-то встревоженный, но приятный голос. – Иди! Иди помоги!

— Кто это?


– спрашиваю. – Кто меня зовет?

— Я,


голос ночи, – послышалось из мрака. – Голос лунной ночи. Иди!

— Иду, иду


, – ответил я, как во сне, и поспешно оделся.

Выхожу из дома – никого!

Признаюсь, я струхнул не на шутку.

— Эй!


– зову вполголоса. – Есть тут кто-нибудь? Куда мне идти?

— За мной, за мной, – нежно простонал кто-то невидимый.

Пошел я на этот голос прямо по целине, не думая о дороге, сперва росистым лугом, потом бором. Ярко светила луна, и все застыло в ее холодных лучах. Господа, я знаю здешние края как свои пять пальцев; но той лунной ночью окружающее казалось чем-то нереальным, какой-то феерией. Иной раз узнаешь какой-то другой мир в самой знакомой обстановке.

Долго шел я на этот голос, вдруг вижу: да ведь это Ратиборжская долина, ей-богу.

— Сюда, сюда, доктор, – опять послышался голос.

Будто блеснув, всплеснула речная волна, и стою я на берегу Упы, на серебристом лугу, залитом луной. А посередине луга что-то светится: не то тело, не то просто туман; и слышу я – не то тихий плач, не то шум воды.

— Так, так, – говорю успокоительно. – Кто же мы такие и что у нас болит?

— Ах, доктор, – произнесла дрожащим голосом маленькая светящаяся туманность. – Я – просто вила, речная русалка. Мои сестры плясали, и я плясала с ними, как вдруг, сама не знаю почему, – может, о лунный луч споткнулась, может, поскользнулась на блестящей росинке, –

только очутилась я на земле: лежу и встать не могу, и ножка болит, болит. .

— Понимаю, мадемуазель, – сказал я. – У вас, как видно, фрактура, иначе говоря – перелом. Надо привести в порядок. . Значит, вы – одна из тех русалок, что танцуют в этой долине? Так, так. А попадется молодой человек из

Жернова или Слатины, вы его закружите насмерть, да?

Гм, гм. А знаете, милая? Ведь это безобразие. И на этот раз вам пришлось дорого за него заплатить, правда? Доигрались?

— Ах, доктор, – застонала светлинка на лугу, – если б вы только знали, как у меня ножка болит!

— Конечно, болит, – говорю. – Фрактура не может не болеть.

Я стал на колени возле русалки, чтоб осмотреть перелом. Уважаемые коллеги, я вылечил не одну сотню переломов, но скажу вам: с русалками трудно иметь дело. У них все тело сплошь из одних лучей, причем кости образованы так называемыми жесткими лучами; в руку взять нельзя: зыбко, как дуновение ветерка, как свет, как туман. Извольте-ка это выпрямить, стянуть, забинтовать! Доложу вам, дьявольски трудная задача. Попробовал было паутинками обматывать, – кричит: «Ой-ой-ой! Режут, как веревки!» Хотел иммобилизировать сломанную ножку лепестком цветка яблони, – плачет: «Ах, ах, давит, как камень!»

Что делать? В конце концов снял я блик, металлический отблеск с крыльев стрекозы, или либеллы, и приготовил из него две дощечки. Затем разложил лунный луч, пропустив его сквозь каплю росы, на семь цветов радуги и самым нежным из них голубым, привязал эти дощечки к сломанной русалочьей ноге. Это было сущее мученье! Я весь вспотел; мне стало казаться, что полная луна жарит, как августовское солнце. Покончив с этой работой, сел рядом с русалкой и говорю:

— Теперь, мадемуазель, ведите себя смирно, не шевелите ножкой, пока не срастется. Но послушайте, душенька, я вам, с подругами вашими, просто удивляюсь: как это вы до сих пор здесь? Ведь все вилы и русалки, сколько их ни было, давным-давно в гораздо лучшие места перебрались..

— Куда? – перебила она.

— Да туда, где фильмы делают, знаете? – ответил я. –

Они играют и танцуют для кино; денег у них куры не клюют, и все на них любуются – слава на весь мир, мадемуазель! Все русалки и вилы давно в кино перешли, и все водяные и лешие, сколько их ни есть. Если бы вы только видели, какие на этих вилах туалеты и драгоценности!

Никогда б не надели они такого простого платья, как на вас.

— О! – возразила русалка. – Наши платья ткутся из сияния светлячков!

— Да, – сказал я, – но таких уж не носят. И фасон теперь совсем не такой.

— С шлейфом? – взволнованно спросила русалка.

— Не сумею вам сказать, – сказал я. – Я в этом плохой знаток. Но мне пора уходить: скоро рассвет, а, насколько мне известно, вы, русалки, появляетесь только в темноте, правда? Итак, всего доброго, мадемуазель. А насчет кино подумайте!

Больше я этой русалки не видел. Думаю, ее сломанная берцовая косточка хорошо срослась. И можете себе представить: с тех пор русалки и вилы перестали появляться в

Ратиборжской долине. Наверно, перешли в киностудии.

Да вы сами в кино можете заметить: кажется, будто на экране двигаются барышни и дамы, а тела у них никакого нет, потрогать нельзя, всё – сплошь из одних лучей: ясное дело – русалки! Вот отчего приходится в кино гасить свет и следить за тем, чтоб было темно: ведь вилы и всякие призраки боятся света и оживают только впотьмах.

Из этого также видно, что в настоящее время ни призраки, ни другие сказочные существа не могут показываться при дневном свете, если только не найдут себе другой, более дельной профессии. А возможностей у них для этого хоть отбавляй!

Господи, мы с вами так заболтались, дети, что совсем забыли о волшебнике Мадияше! И не мудрено; ведь он не может ни шепнуть, ни губами пошевелить: сливовая косточка все сидит у него в горле. Он может только потеть от страха, пучить глаза и думать: «Когда же эти четыре доктора помогут мне?»

— Ну-с, господин Мадияш, – сказал наконец доктор из

Костельца. – Приступим к операции. Но сперва нам надо вымыть руки, так как для хирурга самое главное – чистота.

Все четверо принялись мыть руки: сперва вымыли в теплой воде, потом в чистом спирте, потом в бензине, потом в карболке. Потом надели чистые белые халаты.. Ой, миленькие, сейчас начнется операция! Кто боится, пускай лучше закроет глаза.

— Винцек, – сказал доктор из Горжичек, – подержи пациенту руки, чтоб он не шевелился.

— Вы готовы, господин Мадияш? – важно спросил доктор из Упице.

Мадияш кивнул головой. А сам ни жив ни мертв, колени трясутся от страха.

— Тогда приступим! – провозгласил гроновский доктор.

Тут доктор из Костельца развернулся и дал волшебнику Мадияшу такого тумака, или леща, в спину, что загремело так, будто гром грянул, и в Находе, Старкоче, даже в

Смиржицех народ стал оглядываться, не начинается ли гроза; земля затряслась, и в Сватонёвицах обвалилась галерея в заброшенной шахте, а в Находе закачалась колокольня; по всему краю до самого Трутнова, Полице и еще дальше вспугнулись все голуби, все собаки залезли от страха к себе в конуру и все кошки спрыгнули с печи; а сливовая косточка выскочила у Мадияша из горла с такой огромной силой и скоростью, что залетела за Пардубице и упала только возле Пржелоуче, убив в поле пару волов и уйдя на три сажени два локтя полторы стопы семь дюймов четыре пяди и четверть линии в землю.

Сперва выскочила у Мадияша из горла сливовая косточка, а за ней слова: «.. тюх нескладный!» Это была застрявшая половина той фразы, которую он хотел крикнуть веснушчатому Винцеку: «Ах ты, пентюх нескладный!» Но она не улетела так далеко, а упала тут же, за Козефовом, перешибив при этом старую грушу.

После этого Мадияш разгладил усы и промолвил:

— Очень вам благодарен!

— Не за что, – ответили четыре доктора. – Операция прошла удачно.

— Только, – прибавил упицкий доктор, – чтобы совсем избавиться от этой болезни, господин Мадияш, вам надо сотню-другую лет отдохнуть. Настоятельно рекомендую вам, как и гавловицкому водяному, переменить воздух и климат.

— Я согласен с коллегой, – поддержал гроновский доктор. – Вы нуждаетесь в обилии солнца и воздуха, как принцесса Сулейманская. Исходя из этого, я горячо советовал бы вам пожить в пустыне Сахаре.

— Я, со своей стороны, разделяю эту точку зрения, –

добавил костелецкий доктор. – Пустыня Сахара будет для вас чрезвычайно полезна, господин Мадияш, уже по одному тому, что там не растут сливы, которые могли бы явиться серьезной угрозой вашему здоровью.

— Присоединяюсь к мнению уважаемых коллег, – сказал доктор из Горжичек. – И уж раз вы – чародей, господин Мадияш, так в этой пустыне вы получите возможность исследовать и продумать вопрос о том, как наколдовать в ней влагу и плодородие, чтобы там могли жить и работать люди. Это была бы прекрасная сказка.

Что оставалось делать волшебнику Мадияшу? Он вежливо поблагодарил четырех докторов, упаковал свои волшебные чары и переехал с Гейшовины в пустыню Сахару.

С тех пор у нас нет ни чародеев, ни колдунов, и это очень хорошо. Но волшебник Мадияш еще жив и размышляет над вопросом о том, как бы наколдовать в пустыне поля и леса, города и деревни. Может быть, вы, дети, дождетесь этого.


Document Outline

САТИРИЧЕСКИЙ ДЕТЕКТИВ. СКАЗКИ

РАССКАЗЫ ИЗ ОДНОГО КАРМАНА

Случай с доктором Мейзликом

Голубая хризантема

Гадалка

Ясновидец

Тайна почерка

Бесспорное доказательство

Эксперимент профессора Роусса

Пропавшее письмо

Похищенный документ № 139/VII отд. «С»

Человек, который никому не нравился

Поэт

Происшествия с паном Яником

Гибель дворянского рода Вотицких

Рекорд

Дело Сельвина

Следы

Купон

Конец Оплатки

Последний суд

Преступление в крестьянской семье

Исчезновение актера Бенды

Покушение на убийство

Освобожденный

Преступление на почте

РАССКАЗЫ ИЗ ДРУГОГО КАРМАНА

Похищенный кактус

Рассказ старого уголовника

Исчезновение господина Гирша

Редкий ковер

История о взломщике и поджигателе

Украденное убийство

Случай с младенцем

Графиня

История дирижера Калины

Смерть барона Гандары

Похождения брачного афериста

Баллада о Юрае Чупе

Рассказ об утерянной ноге

Головокружение

Исповедь

Взломщик-поэт

Дело господина Гавлены

Игла

Телеграмма

Человек, который не мог спать

Коллекция марок

Обыкновенное убийство

Присяжный

Последние мысли человека

СКАЗКИ

БОЛЬШАЯ КОШАЧЬЯ СКАЗКА

Как король покупал Неведому Зверушку

Что кошка умела

Как сыщики ловили Волшебника

Как знаменитый Сидни Холл поймал Волшебника

Как судили Волшебника

Конец сказки

СОБАЧЬЯ СКАЗКА

ПТИЧЬЯ СКАЗКА

СКАЗКА ПРО ВОДЯНЫХ

РАЗБОЙНИЧЬЯ СКАЗКА

БРОДЯЖЬЯ СКАЗКА

БОЛЬШАЯ ПОЛИЦЕЙСКАЯ СКАЗКА

ПОЧТАРСКАЯ СКАЗКА

БОЛЬШАЯ ДОКТОРСКАЯ СКАЗКА

О принцессе Сулейманской

Случай с Гоготалом

Случай с гавловицким водяным

Случай с русалками